Обычно книги начинают с описания природы и это не удивительно. Сейчас мне семьдесят, но как в кино перед глазами картины из давно ушедшего детства. Вот я босоногий мальчишка бегаю за коровами по выкошенным лугам. За лето черные кудри выгорели, а пятки сделались черными. Но меня это не волнует. Лето на исходе, а в сентябре я пойду в школу, мне очень хотелось учиться.

Меня не волновало, что у меня нет обуви, нет целых штанов. Если бы мне мать и пошила новые штаны, я бы их все равно на второй день порвал.

Но прошли школьные годы. В пятнадцать лет я уже окончил семилетку. И вот свобода. Выбирай путь в жизни. А выбора не было. Из колхоза уехать очень трудно, не отпускали. Директор школы, добрая душа, советовал мне учиться. Когда я учился в младших классах, бывало, подойдет ко мне, потреплет мои волосы и скажет: «Светлая головушка, большим человеком будешь».

Что я большим буду, это понятно, а почему светлая головушка, если у меня волосы черные, я не понимал. А когда я стал постарше, он меня «математиком» называл.

И вот этот директор настойчиво советовал мне учиться, говорил, что он семнадцать лет директором работает, много было способных учеников, но такого он встретил впервые. Много хороших советов давал, но главное — не мог посоветовать, за какие средства учиться. Родители мои — люди бедные. В нашей деревне была только семилетняя школа, которую я и окончил, а в десятилетку нужно ходить за восемь километров. В школу ходили пешком. Хорошо было в деревне: с ранней весны до осенних морозов ходили в школу босиком. Стыдно? Нет. Ведь я не один такой, половина учеников в школе были босоногие. А кто был побогаче, те и обувались. В нашей семье было шесть детей. Моей старшей сестричке, которая была на два года старше меня, отец покупал тапочки.

Хотя она в школу ходила только три года. С четырнадцати лет пошла работать в колхоз и работала почти даром. В конце года в колхозе давали расчет, но деньгами не платили, а только зерном. Наш колхоз был передовой, они говорили, что платят людям лучше, чем другие колхозы и выдавали премию. За каждый отработанный день — один килограмм зерна. А те, кто работал в поле на свекле, получали за день полтора килограмма зерна. Но разве это мыслимо, за полтора килограмма зерна целый день полоть свеклу, а осенью копать вручную?!

Осенью в школу я не ходил — помогал сестричке копать свеклу. Она заканчивала свой участок первая и за это получала премию — сапоги зимние, ткань на платье и платок. А в семнадцать лет ей дали премию — зимнее пальто. Многие тогда хотели бросить колхоз и уехать в город, работать на заводе. Но ни один завод не принимал, если не было справки, что тебя отпустил колхоз. А таких справок председатель колхоза не давал. Были мы, казалось, свободные, но накрепко прикрепленные к колхозам. Как не хотелось оставаться в колхозе. Я мечтал закончить школу лучше всех, тогда мне могли бы дать справку для обучения в городе. Одни мечты!

Иногда вечером, когда вся семья собиралась за столом, начинался разговор о моем будущем. Отцу очень хотелось, чтоб я учился и стал большим человеком в городе.

И вот снова в доме совещание. Поздний августовский вечер. Собрались ужинать. На столе горячая картошка, сваренная в кожуре. Ее никто не чистит. Да и когда? Все работают допоздна. Входит бригадир и спрашивает отца:

— Василий, а почему ты сына не забрал домой?

— А где он? — видя волнение бригадира, и отец заволновался. — Что с ним?

— Да… да, наверное, от жары ему плохо стало. Он на току. Я дал указание напарнику, чтоб он отвез его домой. Только твой сын заупрямился.

Слышно как кто-то подъехал на лошадях. В комнату входит Леня Покуль, не по годам высокий, крепкий, пятнадцатилетний парень. За ним вхожу и я. Увидев, что собрались ужинать без меня, возмутился:

— Так что, картошку между собой поделили, а меня забыли? Давай каждый по две.

— Да у нас всего по пять, — отозвалась Оля.

Я присел на табурет, но смотрю, что-то отец взволнованный. Так смотрит мне в лицо, как будто давно не видел.

— Что, не узнаешь человека собственного покроя? Я тот самый, сын собственных родителей.

Отец был деревенский весельчак и на всякие шутки быстро давал ответ. Но на этот раз он поднялся и тихо вышел из-за стола.

— Что случилось, Гриша? Ты белый как мел. Леня, расскажи, что произошло?

— Да вот, заставили нас разгружать подводу с зерном, ящиками килограммов по сто и носить на весы. Почти две подводы разгрузили. Потом Гриша начал стонать и сел.

Отец с бригадиром осмотрели мой живот, что-то щупали, давили.

— Да, — сделал умное лицо бригадир, — подорвал живот. Ну ничего. Полежит немного, найдем работу полегче.

Бригадир ушел, а дома решали мою судьбу. Отец предложил нанять квартиру в другой деревне, чтобы я окончил десять классов.

— Ведь ему только пятнадцать лет, еще свое отработает.

Мать возразила.

— Легко говорить: «Пусть учится», а за что? Три года в школе, а потом еще в городе в какой-то «технике» учиться. И тоже квартиру нанимать. Да и босой там ходить не будет. Ты подумал об этом? Пусть поработает. Вон сколько ртов за столом. Кто их учить будет?

Так началась моя трудовая жизнь в колхозе. Глубокой осенью пришло с области распоряжение: «Всех крепких юношей, которые не ходят в школу, направить на обучение в город». В то время открыли так называемые «ФЗО» (фабрично-заводское обучение). Забрали и меня вместе с большой группой мальчишек пятнадцати-семнадцати лет. Приехали представители из города Харькова и других городов. Образованием нашим никто не интересовался, мнением тоже.

Сначала нас распределяли по городам и по внешнему виду. Старших и покрепче отправляли на угольные шахты в Донбасс. Меньших ребят снова сортировали на слабых и сильных. Здесь я попал в число сильных. Таких «сильных» нас было трое. Мне говорили: «Повезло, попал на завод в Харьков!» Нам вручили какие-то номера и на другой день поездом повезли в Харьков. Сколько было радости! Все-таки в город едем, учиться. Родители тоже были довольны. Думали: «Вот как о наших детях заботятся!»

Всю дорогу мы пели песни, шутки-прибаутки. Как же! Из колхоза выбрались, да прямо в город. Я и большинство из нас впервые ехали в город, который находился всего за шестьдесят километров от нашей деревни.

Приехали. Сопровождающий стал давать приказы:

— Выходите и на перроне стройтесь по трое.

В других вагонах были такие же «счастливчики». Нас завели в большой зал. Таких ребят, как мы, собралось сотни две. В стороне стояли представители заводов. И тут мой друг стал шептать мне на ухо:

— Смотри, там наши покупатели.

Я возмутился.

— Что я раб из книги «Хижина дяди Тома», так за Тома деньги какие платили, а мы кто? За нас они и копейки не дадут.

— Сейчас подойдут, за уши тебя и в сумку, и ты не свой. Ты был папин и мамин, а теперь ты дяди Партии.

Разговор прервался командой «Внимание», и нас быстро распределили по заводам. К вечеру всех привезли в столовую, покормили и распределили по общежитиям.

Комнаты большие и в каждой по двадцать кроватей. Под потолком электрические лампочки.

Молодой мужчина представился комендантом. Начал нас знакомить. Показал туалет (это небольшой сарайчик, между четырех казарм, на улице). Потом показал баню.

Интересная баня, откроешь кран — бежит холодная вода, другой откроешь — горячая. И тазики на каменных столиках. С баней мы разобрались быстро. Она такая же, как у каждого из нас дома была. Только дома воду грели на плите, а здесь легче. А вот в казарме техника сложная — электрическая. Тут уже комендант показал свою ученость. Нас-то он за дурачков считал. Думает, ребята из деревни, темнота, ну и давай нас просвещать. Разошелся не на шутку.

— Посмотрите на устройство возле двери. Его называют «выключатель». Вверх потянешь рычажок, лампочка загорается, вниз — тухнет. Вы знаете из книг, есть лампочка Ильича, а здесь на потолке висит на двух проводах, ее называют электрической лампочкой.

Ну, думаю, оказывается, мы изучали лампочку Ильича, а здесь электрическая. Мы деревенские, наверное, отстали от техники, а она движется вперед. Лампочку я действительно видел впервые за свои почти шестнадцать лет. У нас в деревне еще не было электричества. Но в школе я изучал это.

Меня подзывает комендант.

— Как имя?

— Грыць.

— Ну, Грыць, покажи на деле, что ты понял за «выключатель».

Я подошел, поднял рычаг вверх и лампочка загорелась, вниз — потухла.

— Ну как, понял?

Я состроил глупую физиономию и говорю:

— Нет, не понял.

— Что не понял?

— Почему его назвали выключателем? Ведь он включатель или зажигатель.

Комендант рассердился:

— Много будешь умничать, плохо кончишь! Подводит к другому устройству и говорит:

— Это розетка электрическая, а это радиорозетка.

Потом показывает на коробок и говорит:

— Это динамик.

Продолжает удивлять нас своей ученостью. Подводит к большому шкафу на стене.

— Здесь пробки. Если их выкрутить, электричества не станет, если вкрутить — будет. Не забудете?

Я говорю:

— Конечно не забуду. Меня мама всегда за пробки ругала, это когда я коров пас. Молоко выпью, а пробку в карман. Бегаешь до вечера, да не только пробку и бутылку потеряешь. Да что там бутылку, корову потеряешь. Ищешь, ищешь, а она давно дома.

Комендант промолчал. Потом начал нам показывать кровати. Здесь тоже короткое поучение.

— Смотрите, кровать застелена белой простынею. У вас работа будет грязная, одни из вас будут кочегары, другие углевозы, вагоны с углем тоже будете разгружать. Поэтому постель вам будут менять два раза в месяц, хотя по закону положено менять только один раз в месяц.

Я возмутился:

— Мне мать каждый день постель меняла. Старую солому утром спалит, а на ночь новую солому подаст…

Распределили кровати, и учитель ушел. Я лег и стал размышлять. Как много сегодня увидел нового: выключатель, розетка, динамик. Названия-то не новые, а вот законы новые, например, про постель. Что-то мы в школе не учили такой закон, что ее нужно менять раз в месяц.

Сразу все законы и не поймешь. Наверное, это и есть «высшая математика». «Низшую математику» я хорошо знаю: закон Ома, закон Вольта, Ватта и закон Джоуля-Ленца, закон всемирного тяготения. Все эти законы и формулы я хорошо знаю, легко решаю все задачи. Но все это называется «низшая математика». А теперь будет «высшая».

С утра нас собрали в зале. За столом сидит директор завода, рядом с ним парторг, а остальные — начальники цехов. Здесь нам давали должность.

Выступил директор завода коротко и предельно ясно.

— Товарищи! За вас позаботилась Родина. С сегодняшнего дня вы поднялись на ступень выше. До этого, так сказать, времени вы были на низшей ступени, то есть в колхозе. Вас обучали сеять рожь, пшеницу и другие злаки. Вас обучали выращивать сахарную свеклу и другие овощи. Вы осенью, так сказать, все это убирали, а потом, так сказать, отдавали на хранение государству. За это вас Родина, так сказать, не забудет. Но все же я скажу, все колхозники — лентяи. Почему мы их так называем? Летом, когда тепло на улице, работают все, так сказать, от восхода солнца до заката. А зимой? Что вы делаете зимой? В воскресенье вам привозили из города кино, так сказать, немое кино. А сейчас, в некоторые деревни привозят даже озвученные фильмы. Все это сделало колхозников бездельниками. И не только по воскресеньям, молодежь деревенская ежедневно стала посещать клуб и устраивает, так сказать, танцы. Но о вас Родина и Партия, так сказать, позаботилась. Теперь вы уже не колхозники, а рабочие, и будете работать круглый год. Да здравствует Страна Советов! Да здравствует Коммунистическая партия! Да здравствует рабочий народ! Ура!

Кое-кто ответил «Ура».

— Слово предоставляется парторгу завода.

— Товарищи! Я хочу продолжить выступление директора завода. Коммунистическая партия — наш рулевой. Она ведет народ. На всех фронтах партия впереди, она указывает путь. Вы молодые. Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет. Кто дал молодым дорогу? Это Ленинская партия, партия Ильича! Мы идем, путем Ленина, живем по его заветам. Мы уже многое сделали, но у нас еще грандиозные планы впереди. Мы строим тяжелую индустрию, для этого требуется тяжелый труд. Директор говорил, что вы теперь будете работать круглый год. Я хочу ознакомить вас с условиями вашей работы. Вам не о чем беспокоиться, за вас побеспокоилась любимая партия. Ленин говорил: «Ученье — свет, а неученье тьма». Умные слова, слова гения. В нашей стране учение бесплатное. Вас будут обучать заводскому ремеслу шесть месяцев бесплатно. И по окончании шести месяцев будете работать. С вас за учебу никто удерживать не будет. Вам дадут рабочую и выходную одежду бесплатно. Вас три раза в день будут кормить бесплатно. Вы будете жить в общежитии тоже бесплатно. Занятие ваше — это практика. Большинство из вас будут кочегары и, конечно, сразу же вам печи не доверят. Шесть месяцев вы будете на практике изучать работу помощника кочегара и так же бесплатно. За вас побеспокоилась наша Коммунистическая партия!

Потом начали распределять нас по должностям. Этот труд взял на себя предцехкома (председатель цехового комитета).

— Товарищи! Мы должны распределить вас по вашим способностям и силам. Кто из вас умеет работать с лошадьми, должность будет — углевоз. Встаньте, пожалуйста.

Мы все встали, так как все ребята знали как работать с лошадьми.

— Садитесь, вы меня не поняли. Я хочу узнать, кто особенно любит лошадей, прошу встать.

Нас встало трое.

— Вот ты, как твое имя?

— Грыць.

— Чем ты докажешь, что ты любишь лошадей?

Я сначала растерялся, а потом как выпалил:

— Да я всех жеребят в колхозе перецеловал.

В зале такой шум и смех поднялись, как будто клоун на сцену вышел. Смотрю, начальство тоже хохочет. Стою, что делать? Смех резко умолк. Парторг продолжает:

— Ну что ж, Грыць. Целоваться, может, ты и научился, но на должность углевоза ты не подходишь. На подводу уголь надо нагружать и разгружать, а силенок у тебя маловато. Нужны крепкие ребята.

Отобрали человек пятнадцать.

— Следующая должность: кочегары «Гофманских» печей и кочегары «Периодических» печей.

Я больше не поднимался. Думаю себе: «Что это они из нас посмешище устроили. Должностные лица — это те, которые сидят вверху, значит, имеют должность. А которые сидят внизу, это рабочие, а которые сидят еще ниже — колхозники. А вот кочегары «Гофманские» и «Периодические» — о таких еще не слыхал. «Периодические», наверное, лучше. Можно периодически работать и периодически сидеть. Вот бы попасть в «периодические».

Идут по залу и записывают. Подходят ко мне.

— Фамилия?

— Зинченко Грыць.

— Теперь ты будешь не Грыць, а кочегар Зинченко Григорий.

Здесь я переспросил.

— Периодический?

— У тебя отца звать «Период»?

— Нет, Василий.

— Значит, Васильевич.

Так я стал кочегаром периодических печей.

— Следующая должность — загрузчики. Они же и выгрузчики. На эту должность нам нужны люди сильные.

Слушаю дальше. Разгрузчикам придется работать внутри самой печи, при температуре двести градусов по Цельсию. «Ничего себе, — думаю — вода кипит при температуре сто градусов, а то — двести».

Продолжает предцехкома:

— Этому ремеслу вас быстро обучат. И ни один из вас не сварится. Вам выдадут спецодежду — фуфайку и штаны ватные. Эта спецодежда будет вас предохранять от ожогов. Но сразу предупреждаю, чтоб одежда была сухая. Правда, были случаи, когда вата загоралась и рабочие получали ожоги. Но техника идет вперед. Сейчас шьют несгораемую одежду.

Мне стало почему-то страшно. Думаю: «Куда я попал?» Давали еще какие-то должности, но я больше не слушал. Потом объявили: «Сегодня суббота. Завтра выходной день. В понедельник вас отведут на ваши рабочие места и начнутся занятия. Завод работает в три смены, по восемь часов, шесть дней в неделю. Теперь все на обед в столовую. Даем сегодня дополнительный выходной».

Все встали и ушли. На душе у меня стало так печально и тревожно. С этого времени жизнь меня закаляла как сталь, научила быть и выносливым и отважным.

Первый день занятий. Выдали нам спецодежду и повели по цехам. Мой цех очень большой. Здесь были четыре «Периодические» печи и несколько вагонов стояли под выгрузку угля. В цеху запах напомнил мне колхозную кузницу, только там было чисто, а здесь как на угольной шахте, которую я не видел, но представлял.

Меня подвели к одному рабочему.

— Вот, Тимофей, это твой ученик. Учи и наблюдай за ним.

Ну вот, думаю, опять новости. «Учи» — это понятно. А «наблюдай», что-то похоже на шпионов. Надо быть осторожным. Помню, у нас в прошлом году посадили одного за какую-то политику. Конюхом работал в колхозе. Еще молодой, трое деток имел. Жена его Паша так и не знает, куда его дели. Посадили его в машину и увезли. Сначала говорили, повезли в район награждать новой фуфайкой. Начальство увидело, что его фуфайка вся изорвана, вот и дадут новую. А шутник был. Свадьбы без него не обходились, кто шутками народ будет веселить? Домой его больше не пустили. Люди говорят, посадили за болтовню. А случилось это так.

Заходит он однажды в магазин. Людей полно, ожидают хлеб, должны подвезти. Обращается к продавцу:

— Хозяин, дай мне вожжи.

«И зачем это ему вожди?» — подумал продавец.

— Сейчас, сейчас, Иванушка. Тебя что, сам председатель колхоза Иван Иваныч прислал? Ты в контору их понесешь или в сельсовет?

— Да нет. Прямо в конюшню оттарабаню.

Продавец посмотрел на него и решил, что вышел указ вешать портреты вождей даже в конюшнях.

— Выбирай. Это гений Ленин, Ильич.

— Нет, не этот.

— А это Сталин Иосиф Виссарионович.

— Нет, нет, не то.

— Тогда это Каганович, это Ежов, а это Сергей Миронович Киров, которого троцкисты недавно убили.

— Продавец, что ты даешь. Этих всех надо вешать, а мне нужно то, что зануздывать.

Здесь продавец понял, что ему не вожди нужны, а вожжи.

Купил он вожжи и говорит:

— А этих вешай сам, — кивнул в сторону портретов…

И ушел.

В магазине начались шутки. Какой-то незнакомый мужчина, на которого раньше никто не обратил внимания, спросил об Иване, кто он и где работает, записал что-то на бумажке. А когда судили конюха, то этот незнакомец был свидетелем. В деревне его называли шпионом.

Вот он и дал показания, что конюх собрал в магазине народ и уговаривал перевешать всех вождей. Зачитали приговор, что он изменник Родины, с группой односельчан делал тайный заговор на правительство и угрожал перевешать районное начальство. Окончательно никто не понял, дали ли ему десять лет, или расстрел. С тех пор никто ничего не слышал о нем.

Я решил, что меня прикрепили к наблюдателю — шпиону Тимофею.

— Будем знакомы, Тимофей.

— А меня зовут Грыць. Разрешите мне вас звать дядя Тима?

— Хорошо, зови. А я тебя буду звать Гриша. Согласен?

Я кивнул головой в знак согласия. Лицо его отразило какую-то боль, и он тихо добавил.

— У меня был сын Гриша.

В этот день дядя Тима был печальный и в разговор не вступал. Печь была в последней стадии обжига. Он все время проходил ряд своих топок, а их было шесть, чистил шлак и бросал уголь. Как только он кончал шестую засыпать углем, сразу возвращался к первой. В этот день я ничего не делал, просто наблюдал за его работой.

На лице у него была маска с красным стеклом для глаз, фартук закрывал всю грудь и до колен прикрывал от огня. Наблюдая за ним, я подумал, что у нас так и колхозная лошадь не работает.

Дядя Тима был выше среднего роста, плечист, в руках чувствовалась сила, казалось, он состоит из одних крупных костей, обтянутых кожей. Выглядел он лет на пятьдесят. Иногда, поднявши щиток на лоб, он смотрел на меня своими голубыми глазами. В этих глазах я заметил теплоту, они смотрели на меня с любовью, хотя дядя Тима ничего не говорил.

Вот и кончилась смена, мы разошлись. После ужина я долго не мог уснуть. Все мои мысли вертелись вокруг дяди Тимы. Я никак не мог понять, зачем ему поручили наблюдать за мной и сколько ему будут платить за это? В настоящее время мне еще нет шестнадцати, а до восемнадцати за «болтовню» не сажают. Но люди говорят, что и за молодыми шпионят. Вот убили Кирова, а сколько человек расстреляли за него. У нас возле магазина повесили радио. Весь народ вечером собирался послушать, как труба будет говорить человеческим голосом. Это было интересно. У нас в деревне никто не имел радио, вот и шли послушать. Оно говорило за троцкистов, которых где-то ловили, а потом расстреливали. Сначала стреляли немного, потом каждый день по сто-двести человек. Я хорошо знаю, что троцкисты, это враги народа, в школе нас учили этому. В правительстве был очень мудрый человек по фамилии Ежов, сколько он троцкистов переловил! Как сообщат, что Ежов еще двести их поймал и расстрелял, я от радости подпрыгивал возле радио. Потом появились плакаты: человек, одетый в рукавицы с иголками, торчащими во все стороны, а внизу была подпись: «Ежов — своими ежовыми рукавицами ловит врагов народа». Уже после по радио не стали передавать об этом, но люди говорили, что Ежова тоже поймали. Но я не верю, такого человека как Ежов поймать? Это, наверное, слухи. И еще не понятно. Уже расстреляли более тысячи человек, а остальные сидят в тюрьмах, как они могли все стрелять в одного Кирова? Могли и двое застрелить.

И еще не понятно, зачем я нужен дяде Тиме, он то не на должности, он просто кочегар. А какой он все-таки усталый пошел домой. Мне его было очень жалко. Ведь он столько угля сжег за смену, что мне никогда не сделать столько работы. На прощанье он пожал мне руку и сказал: «До встречи завтра». А может, он не будет за мною шпионить? А почему он сказал, что у него был сын Гриша? А где он сейчас? Сколько вопросов! Так я и уснул.

Началась новая жизнь — появились друзья. Вечером они играли в карты и домино, научили и меня в «очко» играть, но я любил шахматы. На деньги не играли, ведь у нас их не было. А расплачивались щелчками в лоб. Прихожу на работу, а дядя Тима спрашивает.

— А почему у тебя лоб весь красный и припухший?

— Да это я в очко проигрался.

Он побранил меня и для примера рассказал об одном богатом помещике, которого он хорошо знал. Помещик имел землю, нанимал работников, добрая была душа, платил за работу хорошо, со многих мест к нему нанимались. Да зимой зачастил к соседнему пану играть в очко. А тот пан хороший мошенник был — сначала, для приманки, немного проигрался, а потом все имение помещика к своим рукам прибрал, а помещика того к себе в рабочие принял.

— Оставь, Гриша, очко, к добру не приведет. Советую тебе, читай побольше книг.

Полюбил я дядю Тиму и ради него бросил карты навсегда. Начал играть в домино. Его здесь почему-то «козлом» называли, интересно было. Кто проиграет, залазит под стол и по-козлиному десять раз пробэкает. Когда кто-то под столом вместо «козла», забавно, но судьба и меня под стол загоняла. Сидишь, как козел, и бэкаешь. И так каждый день по пять, семь раз вместо козла под стол загонят. Я так свой голос отработал на лад козлиный, что мог с любым козлом соревноваться. Потом мне кличку дали «козел», уже по имени не звали, козел да козел, скоро будут бараном называть, так и имя свое забудешь. В школе редко меня по имени звали, но тогда меня звали «математиком». Звучит красиво и отзываться хорошо, а тут «козел». «До чего докатился» — думаю.

Бросил и эту игру.

Вспомнил о своем увлечении шахматами. Один раз объявил соревнование по шахматам. Желающих было четверо. Условия были такими: кто проиграет, то следующий занимает его место. У троих я выиграл и вот настала очередь четвертого, его звали Леша. Он был на год старше меня. Сыграли первую партию — ничья, вторую — тоже ничья, потом он поднимается и говорит:

— Гриша, ты очень хорошо играешь, если тебя немного потренировать, то с тебя был бы хороший шахматист.

— Сейчас мне некогда, я иду на соревнования по шахматам, но с тобой хотел бы позаниматься.

Так мы подружились. Свободное время проводили за шахматами, рассказывали о своей жизни. Оба мы были комсомольцами. Первая новость, которую я узнал — это то, что зовут его не Леша, а Лев. Потом Леша открыл еще одну тайну, но взял с меня честное комсомольское слово, что я никому не расскажу. Он был еврей. Когда-то давно его дед имел обувную фабрику, это разрешалось при НЭПе. А когда НЭП уничтожили, то сожгли фабрику, а дедушку и бабушку забрали, может быть и убили.

Ведь в то время город пестрел плакатами с надписью «Бей жидов, спасай Россию». Был большой погром на евреев.

Разрешалось сжигать их дома, магазины, а если кого убьют из евреев, то это не большая беда, только надо доказать, что когда был погром, этот еврей первый набросился на тебя. В школе я немного изучал, что такое НЭП. Учитель объяснял, что это «Новая Экономическая Политика». Землю раздали крестьянам, каждому свой надел. Заводы дали рабочим. Хочешь открывай магазин, строй себе фабрику — разрешалось делать все, работай, только не воруй. А евреи — шустрый и умный народ, начали открывать свои фабрики, нанимали рабочих. Жизнь закипела. Разрешалось даже торговать за границей.

Радовались люди — не даром революцию делали. Но этот НЭП не долго был новым, всего три года — и постарел.

Заговорили, что надо построить тяжелую индустрию, а то, что строили до этого времени — все исправить. Объявили евреев врагами народа и сделали на них погром.

Так и не стало Лешиных стариков. Но у Леши еще были родители, которые работали на большом заводе. Отец главный конструктор, мать — технолог. Завод выпускал маленькие трактора. А его отец разработал модель большого трактора, за что и его объявили врагом народа, так как малых тракторов можно больше построить, а больших — меньше. Родителей вызвали в Москву и больше он их не видел. Случилось это в тридцать седьмом году, когда Леше было четырнадцать лет. Свою настоящую фамилию он не говорил никогда никому.

На одном из комсомольских собраний Лешу выбрали комсоргом, а меня заместителем. Так наша дружба стала крепнуть. В мои обязанности входило собирать членские взносы, а Леша должен организовывать походы в кино, на заводские собрания или лекции.

Вспоминаю одно из собраний. Директор подготовил доклад, поэтому явка была обязательна. В здании на всю стену был прикреплен плакат: «Мы наш, мы новый мир построим», и внизу подпись (Ленин). Люди заняли места.

Слово директору.

— Товарищи, на исходе вторая пятилетка. Обязанности первой пятилетки мы выполнили за четыре года. Наш завод взял повышенные обязательства и вторую пятилетку мы должны выполнить тоже за четыре года.

Он говорил около часа, но я ничего не запомнил.

Слово лектору!

Этот с ходу берет быка за рога.

— Товарищи! Обратите внимание на эти грандиозные слова, которые на плакате. Мы строим социализм и мы его построим. Но наша цель еще впереди. Мы должны построить коммунизм, и мы его построим. Мы уже стоим одной ногой в социализме, а другой в коммунизме. Только нам нужно сначала достроить социализм и тогда мы перейдем двумя ногами в коммунизм. А для этого нам надо ускорять наши темпы.

— Да здравствуют большевистские темпы.

Дальше я уже не слушал, потому что в памяти возникли картины из жизни нашей деревни…

Как-то во время коллективизации, приезжает начальник с района и приказывает: «Собрать всех мужиков на «кутки». Это означало, чтобы всем собраться в дом, который отобрали у одного мужика, его раскулачили и куда-то выгнали за то, что в колхоз не пошел. Собрались мужики и начальник сообщил, что надо представителя от деревни в Москву на Слет колхозников послать. Кого-нибудь из грамотных мужиков, чтоб память была хорошая и чтоб народ мог за собой повести. Долго совещались, кого в Москву послать. Выбрали Оныську. Чтоб грамотный — не грамотный, но деньги умел считать, а когда расписывался, то крестики ставил. Память у него была отличная, все помнил. К нему собирались новости послушать, он мог рассказать у кого когда корова отелилась, за что мужик женку побил, в общем, все знал. А что народ за собой повести — это запросто. У него были овцы, вот он идет впереди, а овцы за ним следом. Потом он в колхоз пошел, и овцы за ним в колхоз пошли. Мужики, значит, решили, раз овцы за ним идут, значит, и люди пойдут.

Повез этот начальник Оныську на слет в Москву. Три дня в Москве их учили, потом все по домам разлетелись.

Приехал и наш Онысько домой. Теперь собрались не только мужики, но и бабы, и дети. Уже не на «кутки», а там, где раньше церковь стояла, недалеко от кладбища.

Для Оныська построили трибуну. Почему назвали «трибуна»? Не знаю. Это были две бочки, а сверху дверь от сарая. Залез Онысько на трибуну, постоял, потом снял картуз. Снова постоял… переступил с ноги на ногу, да как закричит.

— Товарищи! Нас на слете учили, что вы уже не мужики, и вы уже не бабы, значит, вы уже не люди, вы теперь товарищи. Нас три дня учили про большевистские темпы. Когда мы кушали — и тогда нас учили про большевистские темпы. Один так и говорил, что сейчас у нас все есть на столах, это благодаря большевистским темпам. А на столах у них все было, у нас тоже так бывает, но только на Пасху, но это все потому, что у нас нет большевистских темпов.

Мужики стали выкрикивать.

— Онысь, ты нам лучше объясни, что такое большевистские темпы, хоть пример приведи.

— Товарищи, я объясню вам, что такое большевистские темпы на примере. Вот смотрите, у нас старое кладбище, мы его строили двести лет, а по-большевистски — значит, строить быстро. А вот рядом новое кладбище, мы его заполнили за один тридцать третий год. Это и есть большевистские темпы. А вот второй пример. У нас лошадь дохнет одна в месяц, а когда они будут дохнуть каждый день — это значит большевистские темпы. Товарищи, да здравствует наша… Ах!.. Забыл. Товарищи, здравствуйте! Аминь!

Апрель тысяча девятьсот сорокового года. В этом году весна теплая, рано поднялась трава, солнышко ярко сияет. Спешу на работу к двум часам дня. Опять встречусь с дядей Тимой, мы с ним очень подружились. Вместе работаем, он давал мне хорошие советы. Разговор у него всегда сводился к одному: чтоб жить, надо бороться, не всегда то хорошо, что кажется хорошо. Мы себе планы строим хорошие, утешаемся мыслями, мечты подымают нас к высотам, а жизнь с высот бросает в пропасть, порой так больно, что говоришь; «Зачем жить?» Судьба может забросить далеко и в тиши будешь проливать слезы, а когда поплачешь, то сразу легче на душе станет. Режим работы у нас был такой, что первые три дня недели можно и одному справиться. Зато следующие три дня — это сплошной ад. Углевозы уголь к печам не успевают подвозить, а еще и шлак в конце смены вывезти надо возле всех шести топок горы его собираются. Для охлаждения шлак поливали водой. Из топок пар, дым, чад вырывается. Печь чистить, что в огне купаться, пот и грязь по лицу течет. Дядя Тима меня учил, чтоб с мокрым лицом к печке не подходил, можно обжечься, вода кипит на лице. Эту науку я хорошо выучил, рукавом вытрешь лицо и снова работаешь. Лучше бы тряпкой, но беда, где ее взять? Тряпка была большая ценность, пусть она старая, но может на латки сойти. К концу смены спецовка становится белая от соли. Печь была в начальной стадии обжига и было время для разговора.

— А скажи, Гриша, почему один из ваших ребят в печь бросился, какая причина?

— Причина одна, а догадок много. Бывают трагедии из-за измены друг другу, но за него утверждать не могу, ведь ему было только шестнадцать лет. Девчатами не увлекался, а только спортом… Говорят, обиды не выдержал: только один месяц, как нас перевели из учеников в рабочие. Раньше нас кормили, одевали, правда, денег не давали, но все же жить можно было. А Павлик, крупный такой был, никогда не наедался, всегда голодным был. Закончим обед и домой, а он стоит возле кухни, пока все бригады покушают, и просит добавки. Ему повар давал.

Когда он кушает, кажется не только свою порцию — три таких бы съел. Однажды парторг присутствовал на обеде, а он, наверное, не заметил, подошел к раздаточной и попросил добавки. Здесь ему досталось: «Ты что, приехал сюда живот набивать? Молодой еще, а хочешь за счет других прожить?» Пошел наш Павлик, голову повесил.

Мы звали его ласково — Павлик, а он на медведя похож был. А сила какая! Работал углевозом. Нагрузит подводу угля, лошадь плохо тянет, так он толкал подводу сзади, чтоб легче лошадке было. Спокойный был, только часто печальный, а после первой получки совсем как туча ходил. Получили мы впервые за шесть месяцев аванс. Нас на свой хлеб перевели. Здесь наш Павлик, как с цепи сорвался: проел свой аванс, два дня не дотянул до получки — перезанял. Получаем получку, а там одни удержания: за общежитие; спецодежду мы получили — за нее удержали; за брак продукции тоже. Я еще понимаю, дядя Тима, с кочегаров деньга за брак высчитали, но он-то углевозом работал, какой у него брак мог быть? Вот он и не выдержал обиды, покончил с собой, в печь бросился. А может, и другая причина, кого спросишь? Нет уже его.

— Да, Гриша. В таких случаях всегда говорят: «Не выдержал, нервы сдали». А я говорю — нервы есть нервы, но их можно успокоить. Во всех обстоятельствах причина самоубийства — это отчаяние. Запомни ты и передай своим детям и внукам, что нет такого положения в жизни, чтобы не было из него выхода. Никому не отдавай жизни добровольно, если у тебя ее не взяли силой. В самую трудную минуту не приходи в отчаяние. Все ошибки в жизни можно исправить, а отчаялся — можешь совершить непоправимую ошибку. В песнях воспевается любовь, восхваляется отвага, героизм, но нет песни, чтоб прославляла отчаяние. Отчаяние всеми порицается, всеми осуждается. Жизнь прожить — не поле перейти. Жизнь это борьба, борьба, чтоб жить.

Смена кончилась, пошли по домам. В этот вечер мне очень захотелось побыть одному, в шахматы играть не пошел. Взял книгу, глаза читают, а мысли далеко блуждают. Отложил книгу в сторону и стал думать над словами дяди Тимы: «Не приходи в отчаяние». Может, они имеют смысл? У всех людей бывают минуты отчаяния, но из всякой ситуации есть выход. А сколько раз в жизни приходит отчаяние? Совершенное отчаяние бывает только раз — девиз для себя держи: «Никогда не отчаивайся». Хороший дядя Тима. Говорил, что у него тоже был сын Гриша, а где он сейчас, почему дядя Тима ничего о нем не говорит? Надо спросить.

Мы с дядей Тимой приняли смену. Записали температуру в печи, почистили топки и присели отдохнуть:

— Дядя Тима, мы полгода проработали вместе, а вы о себе всегда молчите — расскажите что-нибудь. Вы говорили, что у вас был сын Гриша, а где он сейчас?

— На этом заводе я отработал семь лет, но еще никому не говорил о себе. Перестал я людям доверять, даже близким, а вот от тебя ничего не скрою — поделюсь как с сыном. Когда-то я жил в деревне Панская, это от Харькова пятьдесят километров, а от Золочева — пятнадцать. Сейчас этой деревни нет совсем, но для меня она существует. Жил я там еще до революции, работал сначала у пана Филиппа в подмастерьях в кузне. Делали подковы для лошадей и разный инструмент. Перевел меня пан в мастера, но он был пан — как не пан. Придет в кузню и говорит:

— Тимка, я твоему подручному дал три дня выходных — жениться собрался. Подручным у тебя буду я.

Своим глазам не верю — пан, а оделся-то как мужик.

— Какая у тебя сегодня работа?

— Да со всех деревень идут подковы заказывать.

— Подковы, так подковы.

Выбирает молоток. Думаю, откуда он знает, какой молоток брать? Перебрал несколько, отложил один и говорит:

— Этот, что надо.

У меня клещи и маленький молоток, я стучу по наковальне, а он бьет по металлу. После обеда поменялись, я подручным — он мастером. Легко было с ним работать. В конце дня говорит:

— Ты у меня уже работаешь четвертый год. Доволен тобой, в деньгах я тебя не обижал — доход я имел неплохой. Деревня растет быстро. Одни сами дома строят, другие в долг денег просят. Один дом особенно красивый, по моему заказу построили, я его продам тебе за полцены, только женись, а там постепенно выплатишь.

Здесь я не удержался, в ноги пану поклонился.

Через месяц вошел в новый дом. Мне было уже двадцать пять лет. Пошли разговоры обо мне по всей округе: «С паном работал и пан дом подарил».

Со всех сторон едут, заказы дают. Кузню мы расширили на шесть рабочих мест, только работай.

Сначала приезжали с заказами в кузню, поговорить времени не было. Только и разговора — от кого заказ, что сделать и сколько это будет стоить. Потом стали приходить по вечерам ко мне домой с заказами. Еще один не ушел, второй заходит, а как собралось несколько мужиков в доме, знай — засели надолго, разговоры пошли.

Как-то один мужик рассказал как он женился, да не так как все, а по-особому.

— Ну как это по-особому? — расскажите, дядя Тима.

— Да начинал он как и все, а потом получилось по-особому. А было так. Подружил он с одним парнем, а у него было две сестры. Понравилась ему младшая, которой было уже девятнадцать лет. Сама хорошенькая. Тайком встречаться стал, да и договорились пожениться.

Сказал отцу о своем желании, а потом все вместе обсуждали. Когда было совещание семейное, тут мать и заупрямилась. Отец — за, мать — против. Отец свои аргументы приводит. Посмотрите, кто самый богатый на селе? Они. Имеют две пары лошадей, пару быков, кур, гусей; дом и участок большой, можно еще один дом построить. А девка какая? Кто с ней может сравниться по красоте? Не напрасно же наш сын к ней присмотрелся.

А мать на своем стоит:

— Все это так, да не так. Хорошая девка, кроткого нрава, годами не засиделась, вид ангельский. Но, говорят, когда дом покупаешь, ты сразу и соседей покупаешь. А когда женишься — не только жену, но также и отца с матерью приобрел. А кто у нее отец? — продолжает мать, — все знают, что он конокрад, но боятся сказать. А мать какая у нее? Такой скандальной бабы во всей округе не найдешь, ты сам знаешь. Да она нашему сыну жизни не даст. Нет, я категорически против.

— Полно, мать, мы сына женим не на матери, а на дочке. Богатые, вот только бы при сватовстве не продешевить, как можно больше приданого взять. Возьмем надел для сына, дом построим отдельно от них, если ты так боишься, что твой сын не сладит с какой-то бабой. Ходи в гости, да внучатами радуйся.

— Подожди, отец, мы еще сына не женили, а ты в гости к внукам уже пошел. Скажи, видал ли ты больших плутов, чем они. Не связывайся с ними — обскубут, как гуся. Говоришь, приданое дадут, как бы не так — пообещают золотые горы, а получишь одно горе. Нехорошие они люди, — заключила мать.

— Ты говоришь за приданое. Пока оно не будет у нас в доме, я сына в церковь венчаться не пущу.

— Да и то посмотри, по наследству — отец заикается, а старшая дочь мало того, что заикается, да еще и картавит.

— Мы сына женим не на старшей, а на младшей. Спросим сына, что он скажет.

— Папа, мама, я ее люблю, да мы уже и договорились пожениться.

Повелительный голос отца:

— Прекратить разговоры. Сын жениться хочет, а она ему поперек дороги становится. Передай своей, а как звать-то мы даже не спросили, но главное — договорились. Скажи, что в следующую субботу пусть ждут сватов.

Сказано — сделано. Наказ сватам строгий, не прошибить с приданым. Были чтоб и лошадь, и бык, и телка; зерна не меньше пятидесяти пудов, денег на полдома, ну и прочее. Не буду подробно говорить, все пошло хорошо, только что-то родители невесты долго между собой совещались, потом заходят и важным тоном отец произносит:

— Бог сватов прислал, противиться не будем.

Все согласились. Согласие надо закрепить перцовкой.

Бутылки поставили на стол, хозяйка закуску — гусака зажаренного подала. И начали закреплять, сначала по-деловому — назначили день свадьбы, в какой церкви венчаться будут, а потом пошли повседневные разговоры.

Пришел день свадьбы, всю деревню созвали. Молодые поехали в церковь венчаться, а церковь, как на грех, оказалась закрытой. Поп куда-то отлучился. Тогда отец невесты и говорит кучеру: «Обвези-ка ты их вокруг церкви, коль в храм не могут попасть». Три раза обвезли их вокруг и домой поехали.

Дружок предупреждал жениха: «Смотри, не очень много пей, знаешь порядки — невесту могут украсть, большой выкуп потребуют, половину приданого отдашь. У тебя есть хранители невесты? Скажи, пусть много не пьют, на другой день, пожалуйста, это их день — пусть веселятся».

Ни у кого такой бурной свадьбы не было. Всех прохожих за здоровье молодых выпить зазывали. Время шло к полуночи. Гости стали расходиться. Тесть подсаживается к зятю и заводит разговор.

— Ну что, сынок, такой свадьбы нигде не было и не будет. Давай выпьем за ваше будущее.

Как не выпить тесть все-таки предлагает. Выпили, потом повторили.

Здесь и теща, взявшись за бока, подходит:

— Ну, сынок, за такую красавицу не грех и с тещей выпить.

Тоже выпили. Снова тесть:

— Ты, сынок, не переживай, что вас не венчали, батюшка куда-то отлучился и ключи от храма забрал. То все не главное, а главное, чтоб жизнь была хорошая. Вишь, сколько народа было на твоей свадьбе.

За разговорами не заметил, как невеста исчезла. Стал жених волноваться, а теща снова:

— Сынок, не волнуйся, лучше выпей, она ушла в свою горницу. Выпей еще чарочку и иди к ней.

Сразу рюмку подносят. Выпил. А когда утром протрезвел, то увидел, что женат-то он не на младшей, а на старшей — заике. С тех пор и сам заикаться стал.

Пока мои заказчики делятся всякими новостями, по улице несколько раз уже пройдет деревенская молодежь.

В деревне жил гармонист. Как только стемнеет, можно услышать голос гармошки, как бы всех зазывающий: «Выходите, стар и мал после дневных трудов повеселиться, отдохнуть». Молодежь соберется, сначала песни поют, потом танцуют. Начинаются соревнования девушек. Девушки кружатся, ногами такты отбивают и всем улыбки посылают: «Смотрите, мол, какие мы красивые».

И каждой хочется быть лучшей. Это настоящие соревнования, не то что сейчас в заводе соревнуются, кто больше работает. Больше продукции дашь, о тебе в стенгазету напишут, передовиком назовут… Последний танец «гопак». Это уже соревнование ребят. Сначала плавно, тихо, потом гармонист ускоряет темп и пошли, как говорят «навпрысядкы» танцевать. Это настоящие соревнования. Ребята здесь соревнуются, кто лучше и дольше удержится на ногах. Земля дрожит! Когда один остается, тогда человек шесть ребят схватят его на руки и три раза высоко подбросят. Это награда победителю. На другом конце деревни еще одна группа молодежи. Здесь танцев не бывает, поют все вместе. Особенно отличалась Катюша, по прозвищу «соловей». Жила она на окраине деревни с бабушкой, которую мамой называла. В школу ходила всего три года. Коровы у них никогда не было, но гусей держали. Катя их пасла, а когда подросла, нанялась коров пасти. В шестнадцать лет ее принял на работу пан Филипп, свеклу выращивать. С этого времени и заметили ее трудолюбие. Но больше поражала ее память и способность петь. Достаточно ей услышать два-три раза песню, и она уже знает ее. Все жители знали, что у бабки Ксени есть девочка-сиротка, да кому до этого дело.

Парубки первые окружили ее вниманием за красоту.

Сама белолицая, а глаза черные. Всякий хотел рядом сесть и песни петь. Когда ее голос соединялся с другим, и самый слабый голос становился звонким. Но особой близости с Катюшей никто не имел. У нее был большой недостаток — бедная. Говорят, бедному парню жениться день мал, а если бедная девушка, то и вовсе трудно замуж выйти.

Пошел ей двадцатый год, имела много друзей, а друга не имела. Зато в каждом доме, где женят сына, в списках невест стоит первая Катя. Всякий раз жениху задают вопрос: «Кого хотел бы взять?» Ответ один: «Катю». Но недолго идет разговор о ней: «Какое будет приданое, ведь она бедная, безродная, что с нее возьмешь?»

Деревенская молодежь веселится, а у меня заказчики сидят. Закажут пару подков сделать, работы на десять минут, зато час рассказывают то за свою племянницу, то еще за какую-нибудь родственницу, как за какой-то товар. Или начнут говорить за знакомую девушку, да так расскажут, что хоть женись на ней, а когда уезжают, как бы между прочим добавят: «Заказ приеду с ней забирать, сам увидишь ее красоту, вот крест на себя кладу, не лгу».

Перекрестятся на пороге и уходят.

Пока я в доме вожусь с заказчиками, молодежь сходится возле моего дома и продолжаются песни до глубокой ночи. В таких случаях я провожал Катю домой. Потом, чтоб не задерживаться со своими заказчиками, домой не приходил, а прямо на вечеринку.

Однажды собрались мужики решать вопрос, как устроить баню в деревне. Решили сделать все сами, только для этого надо договориться с паном Филиппом — его земля, за сколько можно купить. Все решили, что договариваться буду я. После работы пошел к нему не за себя, за народ хлопотать. Бывал я у него и раньше был пан любитель поговорить, кто женится, кто замуж выходит. На этот раз пан Филипп был особенно приветливый. У ворот меня встретил слуга, который и передал мою просьбу увидеться с ним. Вышел пан, пригласил меня в дом на чашку чая. Такое счастье не всякому выпадало. Хозяйка стол накрыла, самовар на стол поставила.

— Ну, Тимофей, садись за стол, рассказывай, какое горе тебя привело ко мне? Что, жениться задумал? — посыпался на меня град вопросов. — Сам знаешь, дочки у меня нет. Имею два сына далеко отсюда, на родине в Германии учатся. Что-то не желают ехать на Украину. Выкладывай, что заставило тебя мой дом посетить… ешь, пей, но крепче вишневой наливки у меня не бывает. Да и вообще-то ты ужинал? Вижу, нет. Да и кто тебе ужин сготовит? А ты знаешь где твои мать и отец? Не знаешь. А откуда у тебя фамилия «Гроссман». Это что, семейная тайна? Да ты ешь, ешь, не стесняйся моих вопросов. Что сможем — вместе разрешим.

— Чтоб сказать нужда, не нужда, и горе не горе. Мужики послали с просьбой к вам, — с трудом вставил я, — уж если угодно вашей добродетели, продайте нам кусок земли, по сходной цене. Мужики толковали, баня в деревне нужна. Все расходы берем на себя. А для этого поначалу землю надо иметь. А уж потом будем думать, как строить. Рабочая сила у нас дармовая, сами будем строить, а вот из чего, я и не знаю. Меня послали только за землю поговорить.

— Ну что ж, считайте земля у вас есть. На пустыре, за кузней. Я хотел там строить маслобойню и мельницу, не просто ветряную, а настоящую, паровую, чтоб народ со всех деревень ехал с заказами. Нужно масло — бей масло, нужно крупу — делай крупу, нужна мука простая или крупчатка — делай муку. Я вот только неделю как возвратился из Германии. Договора заключал. А какая у них техника сложная, а здесь кроме лошадей и волов ничего нет. У них машины на полях работают, хлеб тоже машины молотят — где надо двадцать человек, всего одна машина работает. Моя-то родина Германия и сам я немец, имя мое правильно не Филипп, а Феликс. Побывал у своих стариков, им уже за семьдесят, обсуждал с ними свою затею, но думаю, что для этого там земли маловато, так что даю ее вам под баню, стройматериал для бани у меня тоже есть. Завтра воскресенье, после службы Божьей и обсудим.

Любопытство меня разобрало, и я решился спросить:

— А как получилось, пан Филипп, что родители в Германии живут, а вы здесь — на Украине?

— Давно это было, Тимофей. Посмотри, какие здесь прекрасные поля, кругом чернозем, земля родючая, вот мои родители и приехали на Украину, да не с пустыми руками, а с золотом. Губернатор Харькова любил золотишко, они договорились, оформили документы на эти земли. Кругом была степь, бери сколько хочешь, а наемной силы — только давай работу. И плату не просили большую, за харчи работали и на зиму хлеба дай. Кругом хутора появились. Дома поначалу не строили, а только землянки, как кроты все жили под землей. Год, два поживут так, начинают дом строить. В основном занимались скотоводством, кругом степь, раздолье. Мой дед племенных овец привез с Европы, первый кузню построил, а потом кирпичный завод — «цыгэльней» называли. Там я еще с пятнадцати лет был кузнецом.

Поля тогда обрабатывали деревянным плугом, сохой называли, а нам из Германии привезли с полсотни металлических плугов — «иссаковский» в обмен на шерсть и кожи. Овец развелось в каждом дворе целые стада — не знали, куда девать мясо? Шерсть и кожу отделанную можно сбыть, а мясо все не съешь, собакам давали, а иногда и закапывали. Тогда мои родители открыли коптильный цех, возили копчения в город на продажу. С этого, Тимофей, видишь дом построили какой. А в тысяча девятьсот двадцать первом году на Украине был большой неурожай. Родители мои уехали опять в Германию, а мне все оставили в наследство. Так вот, Тимофей, мой род давно эти места обжил. Думали головой, тяжело работали руками, так и разбогатели.

А мне все больше хотелось узнать от дяди Тимы о его жизни, поэтому я постоянно приставал к нему, с вопросами.

— Дядя Тима, вы лекции посещаете, а на лекциях говорят, что за границей капитализм — эксплуатация человека человеком, одни богатые, а другие бедные. В нашей стране ведут борьбу с обогащением, у нас все равны. Я как только отработаю два года за то, что меня учили работать кочегаром, так и уеду, только не знаю куда. Как долго ждать, целых два года! Я просто поражаюсь, дядя Тима, как вы смогли отработать здесь уже семь лет, это не работа, а каторга, бурлаки на Волге лучше жили, хотя унылые песни, но пели, а мы петь разучились. А что нам платят? Аванс дают, а с получки одни удержания. Надеялся, к зиме подсобираю деньжат, пальто себе куплю, да куда там, опять в рваной фуфайке зимовать буду. Почему вот уже пять месяцев как я получаю зарплату, но ее хватает только на еду, да и то с трудом. Я надеялся собрать денег не только на пальто, но и на туфли тоже. Разогнался. Нет, два года я не выдержу, убегу, на север или юг, но убегу. На лекциях говорят, что сейчас ведется борьба с пережитками капитализма, чтоб все люди были равными. Что ж это получается, чтоб все были как я, раздетые и полуголодные?

— Да, Гриша, с обогащением борьбу ведут и своего добились. Среди рабочего класса богатых нет, все равные, все бедные. Ты говоришь, как отработаешь, уедешь на юг или на север. А если повезут, куда сам не захочешь, на восток или на запад? Ведь идут слухи, что заводы закрепят за рабочими.

— А как это может быть?

— Очень просто. Издадут закон, никого не увольнять с работы, кто где работал, там и работай. Никуда не уйдешь и на другую работу не перейдешь.

— Тогда не заводы закрепят за рабочими, а рабочих закрепят за заводами.

— Это правильно ты говоришь, закрепят. А это значит, ты не вольный, ты закрепленный, хотя у нас в России еще в прошлом столетии отменили крепостное право.

— А если действительно так будет, что тогда делать?

— Тогда, Гриша, запомни мои слова: «Жизнь — это борьба, никогда не отчаивайся. Только слабые духом падают в отчаяние»… Уже смена идет к концу, надо печи подготовить к сдаче.

Долго не мог уснуть. В голове вертятся слова: «Жизнь — борьба, никогда не отчаивайся». Если жизнь — борьба, нужно разобраться, с чем бороться? Во всяком безвыходном положении есть выход. Еще люди говорят: «Борись с судьбой». Но если это судьба, как с нею можно бороться?.. Хорошо дядя Тима говорил: «Никогда не отчаивайся». А если тебе очень тяжело, обстоятельства так сложились, что смерть на носу, что тогда делать? Тоже не отчаиваться? Говорят, если летчику понадобился парашют, а его у него не оказалось, то он больше ему никогда не понадобится. Это судьба.

Не заметил, как уснул, но во сне меня преследовали какие-то кошмары. Толпа людей: шумят, кричат. Снится, вроде деньги никому не дают. Подхожу и я к кассе.

— Денег тебе нет. Распишись.

— Почему нет?

— Начальство знает почему. Расписывайся и уходи.

В стороне рабочие из нашего цеха кричат: «Убить его, повесить».

Слышу голос Леши: «Стой, ребята! Остановитесь! Милиция бежит, стреляют».

Вижу в углу директора, на шее у него петля, а над головой перекладина. Но тут врывается милиция и его освобождает. Директор сразу приказывает: «Всех заковать в цепи!» Меня тоже схватили, обе ноги заковали и в кочегарку потащили. Приковали к стене, как собаку на цепи, лопату к рукам тоже приковали. Какие-то люди повыскакивали с палками, бьют по голове, кричат:

— Работай!

Проснулся… Сильно болит голова. Как хорошо, что это только сон. Долго опять не мог уснуть. К чему сон такой? И снова… Спать не спал, а деревня наша приснилась. Снится, народу полно на улице. Все бегут, кричат, свистят, по ведрам палками бьют. Так бывало, если у кого пожар. Я решил (во сне, конечно), что где-то пожар и кричу: «Пожар! Пожар!» Хотел маму и папу разбудить. Не найду, где они, стал сестричек и братиков искать. Тоже нету. Выглянул еще раз на улицу, там кричат: «Спасайся! Спасайся!»

Бегу на улицу, а там тоже крик: «Собак отвязывай, собак скорее!» Я подбегаю к мужику:

«А где пожар?»

«Да не пожар, ты смотри вокруг, зверье окружает нас».

Смотрю, на колесницах звери и в упряжках звери, со всех сторон деревню окружили. Схватили меня, к телеге привязали и поволокли. Головой об землю бьюсь и кричу.

От боли я проснулся. Усталый, пошел на работу.

Работы было много, разговоров мало. Рассказал я свой сон дяде Тиме. Первый сон и второй. Долго дядя Тима молчал, а потом проговорил:

— Сон вещий, но ты, Гриша, прими его как сон. А когда начало сбудется, исполнится и конец.

Начальство стало нас часто посещать. Комиссии приходят, пишут, обсуждают, решают. Собрали нас, кочегаров, вручили новый режим обжига керамических труб.

Теперь не за шесть суток, а за пять суток и восемь часов обжиг должен проходить. Контролеры приходят через час, проверяют температуру, записывают. Сначала трудно было, потом вложились в график. На охлаждение печи вместо трех суток дали двое. Теперь печь остывала до 250 градусов по Цельсию, вместо положенных 150. Начались и у нас эти самые «большевистские темпы». На доску почета фотографии передовиков повесили. Директор завода первый, затем парторг, предцехком, фотографии начальников цехов тоже повесили. План выполнили на сто тридцать процентов, начальству премии вручили.

Кочегарам тоже обещали, а потом чего-то задержали.

Проходит месяц, второй, получку начали давать. Стоим у кассы. Уже шесть часов вечера. Сначала шутки были, потом и злиться начали. Да что такое, что стряслось, почему так долго денег не дают? Кто-то шутку пустил: «Ребята, премию нам начисляют, задержка получилась!» Успокоились, ведь за премию можно и лишнее постоять.

Наконец окошко кассы открылось и прозвучал голос кассира:

— В очередь все становитесь, не торопитесь, деньги всем принес! Из-за вас же и задержались. Получилась небольшая заминка, некоторые из вас болели, получать нечего; у некоторых долги старые удержали, тоже им ничего нет. А главное то, что работать плохо стали, брак сплошной идет. Но Родина вас не забудет, начальство за вас побеспокоилось. Деньги всем начислили в долг.

Началось «ох» да «ах», да «почему?» От возмущения дыхание перехватило. Потом женщины кричать начали, некоторые плакать, а дальше и голосить. Мужчины — ругаться, закипела злоба в душе: «Как же так, за что же мы месяц пахали?» Подходит моя очередь. Смотрю, начислен четвертак. «Ого! — подумал про себя, — аванса тридцать получил, все удержания забрали и четвертак на руки дали. Как хорошо. Теперь и туфли куплю».

— Распишись! В долгах по уши, молодец! Но и тебя пожалели, в долг двадцать пять рублей дали.

Вот здесь-то я и обомлел. Как? Почему? Пахал месяц, не болел. План мы с дядей Тимой перевыполнили, в списки передовиков попали. Не может быть, ошибка. Отошел в сторону, задумался, шум и гам не умолкают. Нет, не пойду я больше на работу, пусть все ваши печи сгорят. Лицо и руки обжег. Работал честно один, а сколько плакал возле печи — не мог поднять колосники и дядя Тима проболел, вдвоем-то легче было. Не раз вместе с ними чуть в печь не свалился, они-то тяжеленные — килограммов по сорок, да еще и раскаленные, не всякому мужику под силу. Сажайте, жарьте, режьте, не пойду работать больше, не пойду! Работа эта — хуже смерти.

Иду домой. Обида в ярость переросла, аж руки задрожали. На ком злобу согнать, не знаю. Вдруг слышу как-бы чей-то голос: «Чего страдаешь так, зачем мучаешь себя? Работа — хуже смерти? Вот железная дорога рядом, ложись поперек и всем страданиям конец». От страха я от путей подальше отскочил. Кто дал такой совет? Остановился, осмотрелся, никого нет. Люди говорят, это смерть ходит сзади. О нет, так просто я свою жизнь не отдам, дядя Тима говорил: никогда не отчаиваться.

Услышал гудок паровоза — это поезд проехал. Стою, как вкопанный, уже не только руки, весь дрожу, а по спине холодный пот течет — ведь мог я на путях лежать раздавленным. Где и злоба делась, разум просветлел: «Что за глупые мысли в шестнадцать лет. Нет, так просто я не сдамся. Уж если умереть, то за идеи какие-нибудь, чтоб все героем тебя считали. Но ради славы тоже глупо умирать. Если умирать, то за обиженный народ, чтоб смертью своей народу пользу принести». Хоть я и не знал, какую пользу смерть героя может принести людям, но мы все тогда были напичканы всякими идеями о героической смерти. Самому за себя стыдно стало. Нет, так просто жизнь я не отдам. С такими мыслями поплелся я в общежитие.

Утро следующего дня. Солнце сияет, как будто ничего и не было. Иду на работу, когда прошел через проходную, увидел во дворе полно народу. Собрались вместе, «третья» — ночная смена и «первая» — дневная. Решили вместе к работе не приступать, чтоб не быть должниками, лучше не работать. Подадим все вместе на увольнение, две недели отработаем и уйдем. Начальник подбежал.

— Что случилось? В чем дело?

Подошел к одному, другому, уговаривает: «Пусть они не идут, ну хоть вы приступите к работе». Ко мне подходит: «Гриша, ты заместитель комсорга, приступи первый к работе, а я премию тебе выпишу — не меньше, чем четвертак». Здесь я возмутился:

— Я такой же кочегар, как и все, что всем, то и мне.

Другие цеха тоже не приступили к работе. Собрались все в клубе. Там же собралось начальство. Повелительный голос директора, даже «товарищи» не сказал, а с ходу объявил:

— Советская Конституция гласит: «Саботаж и забастовка запрещены законом». Забастовка — это измена Родине и карается законом, вплоть до расстрела. Ваш сегодняшний поступок рассматривается как организованная забастовка. Все эти ваши заявления, эти прошения уволить с работы по собственному желанию — являются доказательством, что это сделано организованно, направлено на развал страны и срыв производственного плана. Мы взяли повышенные обязательства выполнить пятилетку за четыре года. И мы выполним любой ценой.

Два года назад восстала банда троцкистов, но благодаря мудрому руководителю КГБ, благодаря нашей партии мы разоблачили главное гнездо банды, врагов нашей Родины. Они сделали покушение на Сергея Мироновича Кирова и убили его. Это были видные люди: творцы науки, конструкторы, но они были изменники Родины и их расстреляли. А кто вы по сравнению с ними? Мурашки. Этот муравейник зашевелился, кто-то его побеспокоил? До этого времени вы молчали, но нашлись среди вас сынки поколения троцкистов, это сорняк общества.

Мы их найдем и этот сорняк уничтожим. Заявление на уход никого не спасет, раньше чем пройдет две недели, мы этих подонков засудим.

За последние два месяца мы план по выпуску продукции перевыполнили, но пошел сплошной брак, все гончарные трубы дали «осколки». Главные виновники — кочегары, это через них мы не выдали годной продукции и на пятьдесят процентов. Мы не могли удержать все убытки с одних кочегаров, поэтому распределили на всех.

Виновников брака и вредителей мы найдем, и им несдобровать. От этих вредителей мы избавимся. Они сидят здесь среди вас в зале. Я думаю, вы поможете нам с ними расправиться. Те, кто поможет разоблачить эту банду, получит награду. Родина таких не забудет. Это вы можете сделать сейчас, выступить и принародно разоблачить их.

Это и ваши враги, через которых в этом месяце вас всех лишили зарплаты и все вы остались должниками. Благодаря руководству нашего завода, было решено всем начислить зарплату в долг — из государственной казны, но в дальнейшем этого делать не будем, врагов народа мы найдем, их здесь не более десятка. Кто желает выступить первым?

В зале стояла гробовая тишина, да и кто пожелает получить в лучшем случае пожизненную каторгу.

Голос директора:

— Не бойтесь говорить, это не товарищи, это ваши враги. Ваша свобода вам гарантирована. А может, кто сам за себя скажет, мы примем это как чистосердечное раскаяние и простим. Я поднял руку.

— Выходи. Фамилия.

— Зинченко Григорий.

— О себе будешь говорить или о других?

— О себе и о других.

— Молодец, Гриша! Крой, не стесняйся. Разоблачай всех, чтоб и другим тошно было. Но если и тебя втянули в эту грязь, учитывая твою молодость и малограмотность, мы тебе простим.

— Друзья, я не умею красиво говорить, но мне стало обидно, когда директор в своем выступлении обвинял нас, как врагов народа, изменников Родины, сравнивал с мурашками. Мы не инженеры, не ученые, но мы рабочие. Шесть месяцев мы проработали и нам не дали ни гроша, считая нас учениками, хотя работали мы наравне со всеми. Если посмотреть на наш труд, он не по нашим силам. Но время прошло, можно бы и забыть, но вот мы стали рабочими и за наш труд мы остались должниками.

Унижение и оскорбление трудно простить, но можно, но нам пришивают статью «организованная забастовка».

Мы оказались срывщиками государственного плана.

Мы, которые в политике ни «бэ» ни «мэ», но свою работу знаем хорошо. Я думаю, здесь какая-то ошибка, вредителей надо искать «в верхах».

Голос парторга:

— Зинченко, прекрати. Говори по существу, ты много потеряешь.

— Мне терять нечего, кроме кочегарки, от которой сам желаю избавиться. Директор говорил за троцкистов, я тоже слышал как их разоблачили и расстреляли. От радости я прыгал, а теперь получается, что сам стал таким.

Опять парторг:

— Зинченко, говори по делу. Мы собрались не историю изучать, а вскрыть подлинных забастовщиков и бракоделов. Для нас все ясно — ты первый из них. Кто следующий желает выступить? А ты, Зинченко, иди подумай и потом расскажешь.

— Если кого надо обвинять как бракоделов, то тех, кто сидит за столом.

— Ты пожалеешь, но будет поздно. Нам достаточно твоих слов. Кто следующий будет выступать? А ты иди.

Здесь я погорячился и понес и на директора, и на парторга, и на инженера.

— Так что, мы бракоделы, а кто изменил технологию, кто подписал ее? Директор и главный инженер! Нам дали новый график «ускоренный обжиг и охлаждение». А кто его проверил? Ни директор, ни инженер. А виноваты во всем кочегары. Два месяца трубы лопаются и никто не проверил почему. Когда я получил этот график, то задумался, а как он подействует на качество? Сравнил старый график и новый. Кажется такая мелочь, всего на два градуса выше, а весь процесс обжига происходит на шестнадцать часов быстрее. Но главное, в основном время сэкономлено, когда наша продукция содержит много воды. Не надо много мудрствовать, всем известно, при большой температуре вода быстро испаряется.

Начал я вычислять и вот мои итоги, — я достал листок бумаги, мелко исписанный, — испарение воды происходит в виде прыжков, а не равномерно. По моим подсчетам, в то время когда снаружи трубы уже сухие, внутри они остаются еще сильно мокрые и поэтому лопаются. Но это еще полбеды. Беда в новом графике охлаждения; при резком охлаждении трубы лопаются на осколки.

— Ну и что вы решили делать? — вопрос директора.

— Мы все уже решили, а теперь решайте вы, а что я решил, это мое дело. А если искать бракодела, то главный бракодел — это ты.

Я указал пальцем на директора, бросил свои бумаги на пол и демонстративно вышел.

После меня выступил Леша. Его выступление мне рассказали.

— Товарищи, есть причина волноваться. Но выступление Зинченко для меня немаловажно. Нужно принять во внимание его расчеты о режиме обжига. Он мой друг, но я не собираюсь его защищать. Он очень горяч, но в то же время справедлив, отнести его к числу врагов народа — не могу. За все время нашей дружбы в нем я заметил глубокую преданность Родине, интересуется историей нашей страны и научными книгами. А то, что он вышел из себя, то мы сейчас все не в лучшем состоянии. Что же касается охлаждения печей, он не окончил, по этому поводу я хочу тоже кое-что дополнить. У меня нет вычислений, но есть опыт. Я работаю на выгрузке труб из печей и часто слышал выстрелы. Это отрывались осколки от труб. Вместо допустимых сто тридцать градусов, начинаем выгружать на двадцать часов раньше — при двести градусах. Нам дано указание пол и стены поливать водой, чтоб снизить температуру. Конечно, трубы будут лопаться!

Директор начал нервничать.

— Кто дал указание поливать водой?

— Мне дал старший мастер, а кто ему — не знаю.

— Подайте, пожалуйста, записки Зинченко.

Леша поднял записки и положил на стол. Директор бегло просмотрел запись и говорит:

— Мы выйдем на несколько минут и посоветуемся.

По залу прошел тихий шепот. Стали задавать вопросы друг другу, что будет с Зинченко? Куда он ушел?

Я пришел в общежитие. Одетый лег на постель, но чувствовал себя спокойно, страх прошел. Я прекрасно знал, что после моего выступления мне несдобровать.

Ожидал прихода «незваных» гостей. «Заберут, — думал я, — где-то осудят, никому не сообщат моей судьбы. А как друзья на работе, кто осудит, кто оправдает, поговорят немного, а потом все забудут. А отец, мать, моя любимая сестричка Оля и братишки, забудут ли они тоже? Все забудут, но родные никогда! Отец будет ожидать писем, где и что со мной, какой срок дали. Мама будет плакать».

Вспомнил лицо отца, когда он провожал нас в школу.

Зима, пурга на улице, ветер встречный. Мы с Олей идем в школу, бедненько одетые. Отец выйдет на улицу, вслед посмотрит. Мы немного пройдем, потом Оля поворачивается спиной, да так и идет, стараясь прикрыть меня от ветра. А я в самую большую пургу никогда от ветра не отворачивался, как будто боролся с ним и все усилия прилагал, чтобы победить. Отец за горячим ужином иногда говорил: «Что будет с нашим Гришей? Любит книги читать о всяких приключениях».

Вспомнил, как я по вечерам вслух читал книгу «Как закалялась сталь», восторгался героями. Вспомнились слова отца «против власти не попрешь». Но при чем здесь власть? Я никогда против власти не восстану, власть хорошая — есть люди плохие у власти, с ними надо бороться.

В борьбе за справедливость можно и жизнь отдать. Вот скоро зайдут несколько милиционеров, скрутят руки назад и прощай борьба за справедливость, а потом что?

А потом, кто следующий? И так по одному «борцов» уничтожат. Нет, живым не дамся. Мысли вихрем понеслись, не угонишься, самый лучший момент, пока не связан — покончить с собой. И как будто меня подгоняют: «Скорей беги, опоздаешь, железная дорога рядом…»

Услышал гудок поезда, зовущий: «Скорей, скорей, опоздаешь». Вскочил с постели, к двери рванулся. И тут пришла мысль: «Куда спешишь? Остановись!» Остановился у двери и размышляю: «Вчера испугался смерти, а сегодня сам ее ищешь. А как не хочется идти в тюрьму. Хотелось быть свободным. Но уже поздно, директор не простит. Может, пойти попросить прощения? Как будет унизительно, а друзья что скажут? «Герой» в кавычках».

Какой-то шум послышался в коридоре. Я спрятался за дверью. Мысль стучит в голове: «Опоздал». Толпа ребят врываются в комнату: «Где он, куда ушел?» Нашли меня за дверью, схватили под руки и вытащили на улицу.

Все разом кричат, но ничего не пойму, одно понял ясно:

— Тебя там ждут, начальство вызывает!

И здесь я закричал:

— Пустите, не пойду, живым в руки не дамся!

Затолкали меня в зал. Директор протокол в руках держит: «Уже состряпал дело, — подумал я, — наверное, решение сейчас объявит. Говорят, что от судьбы никуда не уйдешь, может, в тюрьме умнее буду? Эх! Будь что будет».

— Товарищи, я хочу зачитать протокол о решении нашего собрания: «Общее собрание завода рассмотрело причину массового брака на производстве. Причина брака выявлена руководителями завода, партийной и комсомольской организациями. Особенно отличился кочегар завода, Зинченко Григорий Васильевич! Решено: всему коллективу завода простить задолженность. Деньги, полученные рабочими в долг — считать зарплатой последнего месяца. За активное участие в выявлении брака Зинченко Григория Васильевича наградить месячным заработком в сумме пятьдесят рублей».

А теперь, товарищи, заберите назад ваши заявления об увольнении. Прошу всем разойтись и приступить к работе. Собрание закончено.

После этого случая меня уже не называли козлом, а дали новую кличку «Герой». На следующий день встретился с дядей Тимой, который после болезни уже вышел на работу. Он спросил:

— Ну что, герой, работать будем?

Я покачал головой в знак согласия. Окрыленный неожиданным счастьем, я предложил ему, чтобы он отдохнул, а я до конца смены поработаю один. Никогда не было так легко работать, как в этот день. Печь дышала жаром, а казалось, что дует холодный ветерок. Все же на свободе и доказал свою правоту. Да не только для меня, но и для всех рабочих этот день был как праздник. Печь снова была в начальной стадии обжига. Работы было мало и можно было поговорить, Я вспомнил прерванный разговор.

— Дядя Тима, вы до конца не рассказали, как женились и где ваша семья? Он был, как никогда, разговорчив, его лицо сияло счастьем. За два дня шли всякие разговоры обо мне. Мое выступление на собрании передавали один другому. Я стал чуть ли не революционером, а главное, всем объявлено прощение задолженности.

Дядя Тима продолжил свой рассказ:

— Мы окончили наш разговор на том, как я принимал заказы дома. По вечерам я стал встречаться с Катей. Пленила меня ее красота и очаровательный голос. В любом конце деревни, из сотни голосов, я узнавал ее. А когда в полночь все расходились по домам, я всегда старался провести Катю домой. По дороге она молчала, как будто ее голос с последней песней улетел, хотя в кругу друзей была всегда веселая и разговорчивая. Когда дойдем до ее дома, а это на краю деревни, она посмотрит мне в лицо и тихо скажет:

— Тимоша, спокойной ночи.

— До встречи завтра, — отвечал я всегда.

В это время у меня появился необыкновенный заказчик. Он уже надоел, а выгнать неудобно. Как только последний человек ушел, он тут как тут на пороге появился.

— Добрый вечер, Тимофей, по отчеству не знаю. У нас есть время ближе познакомиться. Сегодня у мня особый заказ, не нож или подковы сделать, а особо важный. Сделать металлические бороны, каких нет ни у кого, давай обсудим вместе, как это лучше сделать.

И тут он принялся хвалить меня на все лады, так что и не поймешь, чего он пришел. А он заливается на все лады: «Говорят, что ты все можешь делать, придумай для меня что-нибудь такое, чтобы все завидовали, в долгу не останусь, отблагодарю так, что всю жизнь помнить меня будешь».

— Помню его, Гриша, до смерти не забуду, если бы встретил, не знаю, что и сделал бы с ним. «Да еще говорят, ты не только мастеровой, ты и с паном в дружбе. А правда, что пан Филипп тебе кузницу подарил, просто так, взял и подарил? Я, конечно, не очень верю слухам: новую кузницу, где работает десяток рабочих, отдать даром — родной отец сыну не подарит. Скажи честно, правда это?» — глаза наглые, в упор смотрит и свое гнет, — такое случиться может, когда кто-то умом помешается. Филиппа знают все, со всех концов идут к нему, чтоб наняться на работу.

Сейчас он какой-то завод строит, в Германию частенько ездит. Ну, это его дело, а кузницу отдать так просто — не поверю.

— Частица правды есть, — ответил я, — заходит как-то в кузницу пан и говорит: «Идите все сюда». Мы побросали свою работу, подходим ближе. Пан продолжает: «Работы у меня по горло и без этой кузницы. Считайте, пана у вас нет. Я ее передаю Тимофею. Он будет давать вам работу и выдавать зарплату». Я испугался: «Что я буду делать?»

Стал просить пана: «Помилуй, пан, не могу, не для моего это ума. Если в чем провинился накажи, а управлять людьми не могу. Не могу металл и уголь доставать. Сам за двоих работать буду». «Жениться тебе надо, жена и поможет», — ответил пан и ушел. Тут мой заказчик возмутился:

— Дурак ты, Тимофей, простофиля. Такое счастье упустил. Жениться сказал, это дело. Я тебе помогу. Еще у меня есть заказик небольшой, да и товар я с собой прихватил.

Заказчик вышел. С улицы смех и голоса доносятся, ребята поют, Катин голос слышу. Заказчик вернулся, не один — за ним идет жена, толстая как купчиха, а следом девчонка, разодетая, как будто в церковь собралась.

— Тимофей, ты, наверное, после работы еще не ел, да и кто тебе приготовит ужин? Слышь, мать, ты ужин с собой взяла? Ты посмотри на дом — одна спальня, вторая, третья, а прихожая для гостей, а кухня! Ты только посмотри! Живет один, как барсук в норе, и хозяйки в доме нет. А дом-то новенький!

— Слушай, Тимофей, скажи откровенно, за дом в долгах по уши, не мог ведь пан Филипп дом подарить? Сколько должен? Кто тебе поможет, отца и матери нет. Давай потолкуем. Говоришь, кузницу предложил так просто, даром? Чудеса бывают всякие, особенно если «вавка» в голове. Пан предложил жениться — это дело, хозяйничать одному дома и в кузне — трудно.

И так он разошелся, что я даже растерялся, кто здесь хозяин, а кто гость, и вообще, что происходит? А мой заказчик слова не дает вставить, на одном дыхании строчит:

— Дочь, чего стоишь там у порога? Тебя и не рассмотреть, подойди ближе к столу, садись. А ты, мать, чего стоишь? Ставь на стол, что у тебя там в сумке и сама садись. Мы прихватили лучшие вина, что у нас есть. Как в сказке, на столе появилась закуска и вино. Садятся.

С краю стола дочь присела. Наши взгляды встретились и она опустила глаза. Смотрю — хорошенькая, сказать нечего, товар не плохой. Молчит, ни слова. Толком не разберусь, кто она? Невеста? Сваты пришли, похоже. Да только не в дом невесты, а в дом жениха. На улице слышу смех и шутки, все поют, но почему-то не слышно Кати.

— Ну, мать, что скажешь?

— Хочу узнать толком, за дом и за долги? Какие, сколько? Тимофей — это правильно по мужской линии, а по женской будет Тимоша. Оно как-то и приятнее и ближе к сердцу, что ты, доченька, скажешь, согласна?

— Да, — и голову склонила.

— Слышишь, Тимоша, она согласие дала. Скажи за дом сначала.

— Да что здесь говорить. Десять лет я проработал у пана Филиппа. Он меня не обижал, сначала за харчи и одежду работал, потом деньги стал платить и еще кормил и одевал. Так я денег собрал. В это время пан Филипп пришел в кузню, поработать денек со мной. Он не пан, а хороший кузнец. Предложил купить у него этот дом. За полцены отдал, подсчитал материал и труд рабочих. Так без долгов и купил.

— Какой счастливый, наверное, мать «в рубашке» родила. А где же мать?

— Не знаю. До семи лет ее помню, а больше нет.

— Долгов говоришь нет, и мамы — тоже. С мамой вопрос легкий. Сегодня женишься и мама будет. Согласна, доченька?

— Согласна.

— Главное, чтоб на все было согласие. А там и семья добавится. А вот за кузню поговорить толком надо. Говоришь, пан предложил в подарок, но ты все взвесил и отказался. Это ты умница, Тимоша, правильно решил, не сможешь потянуть один. Пан говорит: жениться надо, кузня не женское дело, ее дело детей рожать, да щи варить. Не все сразу сообразишь. Эту ошибку мы исправим. Завтра ты пойди до пана Филиппа, низко поклонись ему в ноги, поблагодари за совет и за «подарок». Так и скажи: «От вашей милости, я кузню принимаю, как подарок».

Еще скажи, да не забудь: «Благодарю за ваш совет. Уже женился. Но только кузня не бабье дело, в кузнечном деле она не разбирается, а вот ее отец, мой значит тесть, тот знает, как дело повести». Да пусть сделает все по правилам, на бумажке напишет: «За хорошую работу кузню дарю Гроссман Тимофею в собственность, которая по наследству переходит Разумовскому Степану». И еще не забудь, чтоб на бумаге обязательно была печать, а также подпись пана Филиппа и губернатора. Ну, отец, согласен ты принять на себя такое бремя?

— Да что поделаешь, для общего дела на все пойдешь. Тимофей будет работать со своими рабочими. Я его освобождаю от приема заказов, все легче ему будет. Правильно ты сделал, что отказался от кузни. Какое твое мнение, мать, облегчим труд Тимофея? Пусть работает в кузне, а кузня будет наша.

— Умная у тебя голова, за зятя беспокоиться надо. Только ты, Тимоша, завтра обязательно пойди до пана Филиппа, поговори и убеди кузню оформить на отца, так и скажи, что не могу, мол, кузней управлять. А что скажешь ты, доченька? Ты уже говорила «да».

— Папочка, мамочка, побойтесь Бога. Я хочу как все люди. Я не могу, я не хочу без венчанья, я не хочу как…

— Как кто? Что ты хочешь этим сказать? Кто тебе дал право противиться родителям? Что скажет отец, то скажет мать, а твое дело выполнять. Откуда ты такая непокорная? Посмотри на старшую сестру, если б она противилась, был бы у нее муж? Нет, говорю, нет. А теперь у нее есть прекрасный муж. Что тебе еще надо?

— Хочу как люди, благословите нас, свенчайте. Молю я вас во имя Бога! Уж скоро пост пройдет, тогда свенчайте. Не венчанной я не хочу. Прошу вас, мамочка, прошу!

— Что скажет Тимофей завтра у пана? Его спросят: «Где жена?» Какой ответ ему давать? Мое повеление есть приказ. Из дома этого ты больше не уйдешь, а завтра вместе с Тимофеем до пана пойдешь, своим присутствием подтвердишь. Так и скажешь: «Живем давно мы, но только порознь». Как здесь, матушка, сказать — порознь ночуем, да? А теперь решили ночевать вместе, да? А раз вместе, значит, ты жена. Вопрос решен, ты остаешься ночевать здесь. Согласие мы закрепим чарочкой. Как, Тимофей, согласен?

Выхожу я из-за стола и говорю:

— Бывают дела и хуже, чем без меня меня женили. Я принял заказ на бороны, а жену как понять, аванс или задаток? Какая ее цена — в договоре не значится. Если я у пана буду просить бумаги на кузню, то почему он не попросит у меня бумаги на жену? Когда и в какой церкви мы венчались, что мне сказать, какой дать ответ? Может, не совсем, но в Бога я верю.

— Можешь ты ему сказать, что после поста я обвенчаюсь.

— Я не умею лгать и не хочу. Жены не имею, но я женюсь. Пройдет пост, за это время себе невесту подыщу, обвенчаюсь и свадьбу справим.

— Какую еще тебе невесту надо? Ты слышал, она согласие дала, а ты как скоро изменяешь.

— А кто она? Вы имя мне ее скажите.

— Весь вечер за одним столом сидел и имя даже не спросил? Негодяй, изменник, еще и ночь не переспал уже другую ищет. За измену знаешь, что я тебе сделаю? Во век не забудешь! Не только ты, но вся деревня помнить будет. Решай сейчас, пока не поздно, запомнишь на всю жизнь, кто такой Разумовский.

— Решение одно. На бороны заказ я не принял. Откуда ты пришел, туда и иди. Следов в доме не оставляй, кого привел, всех забирай.

— Ах так, тогда прощай. Не забывай, не только ты, а вся деревня помнить будет. Пошли скорей отсюда. Такую красавицу отдать такому негодяю? Вот тебе шиш. Дочурка, на прощание слово кругленькое скажи ему, скажи, что молчишь?

Как только карета уехала, с шумом ворвались друзья.

— Добрый вечер, Тимоша, как дела?

— Что ты спрашиваешь, на стол смотри, гусь зажаренный лежит, вино и прочее, тайком женился, хотя бы Бога побоялся, свадьбу сделал во время поста. Невесту покажи, зачем спрятал?

— Хороший друг, выпивку оставил и для нас, но извини, мы в пост не пьем. Да ты хоть знаешь, кто она?

— Нет, не она, а кто они? Она-то в церковь ходит, поклоны бьет, постится.

— Тима, а ты знаешь, она уже замужем была. На свадьбе был у них, возле Золочена живут — вся деревня гуляла, сколько шуму было, а после свадьбы — втрое больше. Утром жених рассмотрелся, что его невесту своровали, а ему старшую сестру подсунули. Да ты, Тима, знаешь, кто он? Известный конокрад, его все боятся, а с начальством он в ладу. Еще бы, за деньги можно и царя купить!

Тут-то я и догадался, о какой свадьбе у меня в доме мужики судачили.

Без спроса гурьба девчат вошла.

— Смотрите на стол! Здесь свадьба! Споем ему?

— Какую?

— Давайте «Многие лета».

— Давайте.

Запели. «Многие лета, многие лета. Дай, Боже, им счастья!» Все поют, одна только молчит, голову опустила, глаза слезами залиты. Платком слезы смахнула, да где их удержать, по щекам ручьем текут. Чуть сам не зарыдал, без слов понятно — моя любовь не безответна.

— Дорогу дайте! Катюша, эту песню пропели нам с тобой, от Бога счастье пожелали.

Не знаю, как она на моей груди оказалась, рыдает и тихо шепчет: «Тимоша, не забывай меня, не забывай».

— Послушайте, друзья, я расскажу вам, что случилось — сегодня без меня, меня женили, но жены так и не имею. Но я счастлив, знаю для кого живу — для тебя, Катюша.

И нам снова запели: «Многие лета, многие лета. Дай, Боже, им счастья!»

— В такой вот переплет я попал, Гриша. Но, слава Богу, выпутался. Ты тоже за эти дни немало пережил и вышел героем из этой переделки.

— Да какой я там герой, дядя Тима, с жизнью уже прощался.

— Да, Гриша, жизнь — это борьба, бывает трудно, кругом сплошная темнота, кажется, все пути закрыты и остался один путь — к могиле, но ты борись с обстоятельствами, не падай в отчаяние. Я тебе уже говорил, что нет безвыходных ситуаций — пусть это будет якорем надежды в твоей жизни. Счастье приходит к тому, кто умеет ждать… Четверть века прошло после тех событий, о которых я рассказывал. Многое пережил в своей жизни, но, как сыну, тебе говорю — никогда не отчаивайся.

Смена кончилась — настроение прекрасное, жить хочется, впереди где-то счастье и надо только дождаться его.

Дядя Тима пожелал, чтобы в трудную минуту не отчаивался. Всего неделю назад я чуть не совершил роковую ошибку, но об этом дядя Тима никогда не узнает. Не только ему, никому не расскажу, мне было очень стыдно за себя. А что такое смерть? Ты был, и тебя больше нет, а может, есть? Ученые говорят, что нет, но кто знает, ведь мертвые не рассказывают. И сны, предсказывающие о будущем, откуда они? Да, жить так интересно! Ради счастья впереди, стоит жить.

В понедельник, после выходного, дядя Тима был в хорошем настроении, поэтому я снова стал приставать к нему с расспросами:

— Дядя Тима, расскажите, чем все кончилось?

— Пан Филипп поехал снова по делам в Германию и возвратился расстроенный. Попросил зайти к нему по важному вопросу. Это были времена НЭПа. Пан сидел за столом, заваленным деловыми бумагами. Предложил чашку чая. Рассказал о своих сыновьях, один из которых уже женился и другой тоже собирался.

— На сыновей возлагал большие надежды, думал, что они приедут и будем вместе работать, ведь сейчас здесь большие возможности. Встретился со старыми друзьями, которые убеждали меня вернуться в Германию. Много спорили над вопросом: «Что ждет Украину?» С их доводами я не согласен, но чувствую, что они правы. Они советовали продать все имение и уехать. «А если не продашь за два-три года, — говорили они, бросишь все и убежишь, если сможешь, конечно». Но это мои личные дела. А как твои? Как идет работа в кузне, что изменилось в твоей жизни?

— Очень много работы, мы продлили рабочий день до десяти часов, но заказов не уменьшается.

— Что ты предлагаешь? Может, не принимать заказы?

— Не принимать заказы — деньги терять, а вот кузню расширить на пять — шесть рабочих мест, это все равно, что открыть золотую жилу. Все расходы покроются за полгода.

— Это ты сам вычислил или жена помогла?

— Жены нет, поэтому помогать некому было. Сам прикинул, сколько денег теряем. Прикинул, во что обойдется постройка, за полгода все окупится. Я считать не умею, но в уме прикинул.

— А как бы ты все это сделал?

— Я бы нанял шесть новых рабочих. По четыре часа они бы работали в кузнице и по четыре — на стройке. В кузне будет доход, а на стройке — расход, вместе ни дохода ни расхода, а кузня новая будет.

— Здорово у тебя получается, Тимофей, — пришел в восторг пан, — с сегодняшнего дня назначаю тебя хозяином кузни, а хозяин делает так, как считает лучше.

Завтра же поеду в губернию и все сделаю по закону: оформлю на тебя «Дарственную» бумагу. Но тебе нужна жена, давай обсудим и этот вопрос. Это делается раз и на всю жизнь. Кузню можно построить, можно разрушить, жена не кузня — это хозяйка в доме. Умная жена — дом построит, дом у тебя есть и жена будет.

— Скажу откровенно, хотел сорваться с места и убежать, думаю, сейчас начнет предлагать какую-нибудь родственницу. Возможно, вдовушку с детьми, а перед глазами стоит заплаканная Катя. Понятно, почему добренький такой. Бежать, бежать пока не поздно, бросить кузню, деревню, дом, бросить все… А как же Катя, тоже бросить? Деньги есть, можно бежать в город сегодня же ночью, а там и Катю тайком заберу. Трудно оставить друзей, деревню Панскую.

— Дядя Тима, а почему ваша деревня называлась Панская?

— Да говорят, что люди у нас жили, как паны, дома у всех хорошие, церковь каменная была. С других деревень в церковь приходили… А пан Филипп продолжает:

— Чего, Тимофей, молчишь, голову повесил, или какая беда стряслась за эти дни, или ты жениться совсем не собираешься, век бобылем жить? Я же тебе добра желаю.

Луч надежды проблеснул. Уж если добра желает, то не будет принуждать меня жениться на нелюбимой.

— А жениться, Тима, надо. Кого взять, давай подумаем вместе. Из богатых, знатных или простых, кого хочешь взять? Свою из Панской или с хуторов? Я знаю всех наперечет. Из богатых знаю я одну, под Золочевым живет. На утреннюю службу всегда за восемь верст идет. Поклоны бьет. Как раз на выданье… Но беда, отец у нее страшенный плут, да еще и в начальство продвигаться стал. Начальник величает его «товарищ Разумовский», а простолюдин с поклоном «Степан Иванович». Мать у нее не лучше отца — ведьма, только ангелом прикидывается. Ну, то родители, а про нее худого слова не скажу. Ну, Тимофей, здесь воля твоя, что скажешь?

— Разумовский Степан Иванович, говорите, зовут, знаю, встречался с ним, но больше не хочу.

— Где, когда?

— Привез однажды заказ и дочку прихватил. Ужасный человек, на прощание пригрозил, что не только я, но и вся деревня помнить его будет. Простите, пан, не могу я взять себе в жены его дочку.

— Есть из богатых поближе. Хотел бы взять такую, чтоб сразу клад в дом принесла? Знаю одну, живет на краю села.

Я аж привстал, на краю села жила моя Катюша.

— Танцует и поет отлично.

Нет, не Катюша. Она только поет, но я не видел, чтоб она танцевала.

— Отец и мать богатые. Братьев трое, мастера на все руки и работы не боятся, а вот что она может делать, не знаю. Конечно, приданое хорошее будет. Что скажешь, Тимофей?

— Простите, пан, не могу, деньги у меня есть и дом тоже.

— А про кузню забыл? Говори: «И кузня есть своя». Давай с другого конца деревни зайдем. Там живет старуха с внучкой. Девчонка у меня работает, о ней ничего худого не скажу. Трудолюбивая, всегда первая управляется. На свекле работала в этом году, тяжелый труд, туда не многие идут, а она взяла самую большую ланку.

Если и есть богатство, то от своих трудов… Да и красавица. А поет, что соловей заливается. Что скажешь? А все же советую ее, но выбор должен быть твой, тебе жить.

Я просиял весь, без слов понятно стало. Так и порешили, пан в сваты пойдет, как только пост кончится. Вот что значит Гриша, никогда не отчаиваться, счастье всегда впереди!