Данло открыл глаза и увидел над собой изогнутые окна купол!. По-прежнему парализованный, он лежал на фравашийском ковре, покрывающем холодный каменный пол. Мягкость подушки, которую положил ему под голову Хануман, и холодок, овевающий лицо, — этим исчерпывались все его ощущения. Он задержал взгляд на знакомых звездах глубокой зимы и повернул голову, чтобы посмотреть на стоящего над ним Ханумана.

— Это был твой выбор, — сказал Хануман, глядя сверху на его беспомощную фигуру. — Ты всегда выбирал сам.

Кибершапочка на голове Ханумана стала тускло-пурпурной — видимо, он на время отключился от Вселенского Компьютера.

— Мой выбор, — проговорил Данло. — Да, это так.

С трудом он повернул голову в другую сторону и обвел взглядом сулки-динамики, компьютеры, шахматный столик с расставленными для игры фигурами, среди которых недоставало белого бога, — и образник, над которым светилась голограмма Николоса Дару Эде.

— Ты тоже сделал свой выбор, — сказал он Хануману. Он увидел трещинку на одном из черных квадратов шахматной доски и вспомнил то ужасное, что открылось ему во время полного контакта с Вселенским Компьютером. Он снова взглянул на Ханумана и сказал: — Я знаю, что ты убил своего отца, Хану.

Хануман с горькой улыбкой наклонил голову.

— Да. Мне пришлось это сделать. Только так я мог помешать ему надругаться над моим разумом. Над моим “Я”. Только так я мог улететь с Катавы в Невернес, как повелевала мне моя судьба.

— Я… сожалею об этом.

— Не надо. Для меня это стало началом всего. Открыло дверь туда, где возможно все.

Одна дверь, и только одна, открывается в золотое будущее, которое я видел. Сейчас, глядя в льдисто-голубые, налитые кровью глаза Ханумана и читая в них его страшную судьбу, Данло понимал, что эта единственная железная дверь останется запертой навсегда. Одна дверь, только одна.

Сквозь темные окна купола Данло видел звезды. На юге и востоке их заволакивала золотистая дымка Кольца, прямо над башней громада Вселенского Компьютера заслоняла их целиком — как будто длань бога замазала черной краской участок звездного неба. Но вокруг этой темной растущей массы мерцало множество огней — это корабли Содружества вели бой с флотом рингистов.

Корабли входили в мультиплекс и выходили обратно, как серебряные иглы, прошивающие реальное пространство длинными светящимися нитями. Узор, выжигаемый ими на небе, поражал своей сложностью. В небе присутствовал и другой свет: там сияли луны, и спутники планетарной оборонительной системы вспыхивали частыми лазерными залпами. Сейчас они, предназначенные для уничтожения метеоритов и мелких астероидов, направляли свой рубиновый огонь против кораблей Содружества. Мерилом мастерства пилотов служило то, что лишь несколько тяжелых кораблей попало под этот огонь и рассыпалось на снопы белых искр.

Поздно, подумал Данло. Я не могу остановить эту битву.

Он скатился головой с подушки и попытался прижать ухо к. полу. Криков многотысячных толп больше не было слышно — ни в соборе, ни за его стенами. Час был поздний, и даже самые рьяные из божков не решились остаться под открытым небом, в котором бушевала война.

Я не могу остановить эту войну.

Включился один из сулки-динамиков, и у стола появилась голограмма пилота, Кришмана Кадира. Хануман тут же перенес на нее все свое внимание, и они с Кадиром стали вполголоса разговаривать. Данло многого не слышал, но понял, что Кришман докладывает Хануману о ходе сражения.

При этом пилот (вернее, его корабельный компьютер) показывал Хануману диспозицию кораблей обоих флотов, почти точно соответствующую их движению в реальном времени.

Шапочка на голове Ханумана ярко вспыхнула, подавая потоки информации ему в мозг. Вселенский Компьютер, используя эту информацию, составит почти синхронную модель боя, и его огромная вычислительная мощь предскажет последующие маневры Кристобля Смелого, Елены Чарбо и других пилотов Содружества. Вслед за этим настанет следующий этап, когда компьютер попытается сам управлять битвой.

— Возвращайся назад, — приказал Хануман пилоту, чей корабль находился сейчас в ближнем космосе над Ледопадом. — Найди лорда Сальмалина и скажи ему, что Кристобль Смелый увел Двенадцатый отряд от Лидии Люс. Пусть он пошлет шесть звеньев перехватить Кристобля у Двойной Примулы и…

Остального Данло не слышал — да и не желал слышать; он не нуждался больше в этой информации.

Кончено, подумал он. У Ханумана слишком большой перевес, и он определенно выиграет эту битву.

Поглядев, как кибершапочка заливает потусторонним лиловым светом лицо Ханумана, Данло вдруг зажмурился от внезапной опалившей мозг мысли.

Я хочу его смерти.

Под стук сердца, отдающий в горло и в голову, Данло ждал, когда эта поразительная мысль увянет сама собой, но она не увядала, а только крепла с каждым ударом сердца и каждым вздохом, и что-то похожее на раскаленный докрасна железный наконечник копья входило через глаз Данло прямо в мозг.

Умри, Хану. Я хочу, чтобы ты умер. Умри же, пожалуйста, умри, умри, умри…

Данло лежал в полной тишине под куполом башни, позволяя ненависти к Хануману наполнять его изнутри. Никогда еще за всю свою жизнь не нарушал он обет ахимсы так полно и так сознательно. Свой отказ от обещания не желать вреда ни одному живому существу он воспринимал как измену своему глубинному “Я”, как болезненный жар, идущий из живота и отравляющий сердце, легкие и все остальное. В полнейшем отчаянии он скрежетал зубами и перекатывал голову по ковру.

Новая мысль наполнила жидким огнем все клетки его тела: Я хочу умереть сам.

Сердце отстукивало: раз, два, три. Данло всю жизнь считал его удары — теперь ему хотелось, чтобы эта самая главная, самая живая часть его существа умолкла и количество ударов навеки свелось к нулю.

— Я хочу умереть, — прошептал он. — Агира, Агира, дай мне умереть.

У него не осталось больше причин, чтобы жить. Для всех будет гораздо лучше, если он просто умрет. Если он найдет путь на ту сторону дня, Хануману не нужно будет разыскивать Тамару и угрожать ей пытками. И самого Данло Хануман тоже не сможет использовать в своих интересах, как Мэллори Рингесса.

Хочу умереть. Для того я и пришел сюда: умереть.

Он смотрел на заполняющую комнату кибернетику, на свой компьютер-образник, на Ханумана, на его грустное, измученное лицо, на кожу, отсвечивающую лиловым от припаянного к черепу компьютера. Под кожей обозначились кости — время превратило это красивое когда-то лицо в маску смерти.

Это напомнило Данло, что Хануман, как и всякий другой человек, способен умереть в любой момент.

Прошу тебя, дай мне умереть — здесь, сейчас, в этой холодной комнате.

С самого своего рождения он старался принимать жизнь со всем присущим ему мужеством. Но Джонатан умер и больше не воскреснет, а скоро он, возможно, потеряет и Тамару.

И алалои, не дождавшись от него лекарства против заразившего их вируса, тоже умрут — с пеной на губах и сочащейся из ушей кровью, как умерло все племя деваки.

Глядя на черные квадраты Хануманова шахматного стола, он наконец понял о себе нечто важное. Много раз в своей жизни — на морском льду, в библиотеке под ножом воина-поэта, в Обители Мертвых на Таннахилле — он встречал смерть с присутствием духа, которое другим казалось почти сверхчеловеческим. Но все это было ложью. Данло лучше кого бы то ни было знал, какой он на самом деле трус; истинное мужество в том, чтобы испытывать страх и все-таки стремиться к заветной цели; оно в том, чтобы любить что-то больше, чем себя, и тем приближаться к более глубокому и истинному своему “Я”.

Данло понимал теперь, что не боялся смерти так, как боятся другие, — а сейчас он просто жаждал ее, и это желание заставляло трепетать его сердце и пронизывало горьковато-сладкой болью все его тело. С того самого страшного дня четырнадцать лет назад, когда медленное зло пришло в племя деваки, ему хотелось уйти вместе с Хайдаром, Чандрой, Чокло и другими своими благословенными родичами на ту сторону Дня, где с неба смотрят мудрые и вечные глаза звезд.

Теперь, когда последние вздохи тех, кого он любил, слышались ему в ветре за стенами собора, он думал, что наконец отыскал путь туда, к ним.

Умереть умереть умереть…

Он снова падал в ту холодную черную бездну, которая таится в душе каждого человека. Сила более могучая и более древняя, чем сила тяжести, действовала на каждый атом его существа; чернота клубилась в сердце, в животе и в мозгу, вызывая тошноту, и слепила его вспышками темных огней, и засасывала, и влекла вниз. Он знал, что может приказать себе умереть, — надо только найти способ. У жизни свои тайны, у смерти — свои. Представители йогической ветви цефиков в своем стремлении к полному контролю над телом и духом разработали технику остановки дыхания и сердца. Данло сам однажды, почти ребенком, прибег к алалойскому искусству лотсары, когда человек сжигает жировые запасы своего организма, не давая себе замерзнуть. В Небесном Зале на Таннахилле он погрузился в глубину самого себя, найдя источник своей воли и раскрыв тайну своего “Я”. Он совершил погружение в пустоту, где чистое сознание струится из мрака потоком мерцающего света, чтобы потом рождать мысли в его мозгу. Да, он почти отыскал тогда это благословенное место — и почти умер. Теперь, как легкий корабль, идущий сквозь светящиеся слои мультиплекса к центру вселенной, он должен наконец дойти до конца.

Яркий белый свет мерцает пылает становится всем что есть я Данло сын Хайдара и Чандры сын Катарины и Мэллори Рингесса мой отец и я плаваем в темном бессолнечном море жгучей соли и струится кровь моей матери моя жизнь я сам связаны сердце к сердцу без слов без шепота в любви всегда в любви что превыше любви…

Он вспомнил себя. Пока Хануман переговаривался с Кришманом Кадиром и другими пилотами и в небесах бушевала война, Данло вспомнил много прекрасных и ужасных мгновений своей жизни. Не странно ли, что он, падая в себя навстречу гибели, одновременно погружался в память? Еще более странным казалось то, что конец его пути был в то же время и началом. Он, как и в ту ночь в доме Бардо, когда впервые попробовал благословенную каллу, вновь оказался в материнском чреве перед самым своим рождением. Он снова чувствовал во рту соленый вкус плодных вод и ощущал биение сердца матери сквозь теплые, мягкие, обнимающие его ткани ее живота, и любовь волна за волной снова накатывала на него при каждом вздохе матери, когда ее диафрагма опускалась на него сверху, как ласковая рука. Женщины его племени рассказывали, что он родился смеясь. Ну что ж, пора наконец перестать смеяться. Лежа на ковре поверх холодного каменного пола, Данло вспоминал и ожидал момента своего рождения, ища одновременно путь к смерти.

Нет, это слишком тяжело. Нет, нет, нет, нет…

Он ушел глубоко в память — не только о себе, но и о вещах за пределами себя. В крутящемся колесе творения, на глубочайшем его уровне, нет различия между “внутри” и “вне” — есть только сверкающая паутина памяти, соединяющая между собой все сущее. Он начинал видеть, как вселенная записывает все, что в ней случается, и хранит это, и помнит себя. Если материя есть всего лишь память, застывшая во времени сверкающими каплями света, как утверждают мнемоники, то память — это материя, движущаяся во времени, постоянно меняющая форму, как волны моря, постоянно испытывающая что-то новое, и развивающаяся, и несущая все происходящее в каждом своем атоме.

Данло начинал понимать, как можно увидеть то, что отделено от тебя пространством и временем, — понимать то, что случилось с ним когда-то в библиотеке, и свою способность прозревать будущее, и то чудесное видение, что посетило его, когда он лежал в своей камере, оправляясь от пыток.

Все и всегда случается только на гребне момента “теперь”, где будущее переходит в прошлое. И атомы материи, где. бы они ни обитали — в мозгу или в корпусе легкого корабля, — хранят эту волну в себе. Материя и эти сверкающие волны памяти суть одно и то же, и память обо всем содержится во всем.

Солнечный свет отражается от алмаза и черного налла — прочного, как доспехи Бардо, прикрывающие его сердце. Легкие корабли и тысячи тяжелых выходят из мультиплекса в черноту космоса между звезд…

Данло, закрывая глаза и пытаясь перестать дышать, снова видел битву, происходящую далеко от него. Центром насилия, кипящего в пространстве-времени, служила ближняя звезда Лидия Люс. Бардо собрал вокруг этого яркого голубого гиганта двести сорок легких кораблей и двадцать пять тысяч тяжелых. После побоища при Маре он разделил свой флот на двадцать пять боевых отрядов, а каждый отряд, куда входило около тысячи кораблей, — на десять групп; один пилот легкого корабля кoмандовал сотней других пилотов своей группы.

Этому сонму из черного налла и алмазного волокна противостояло тридцать четыре тысячи кораблей рингистов. Сальмалин Благоразумный на “Альфе-Омеге” наконец-то навязал Бардо бой в непосредственной близости от Звезды Невернеса. Основательный и не блещущий воображением лорд Сальмалин, вероятно, надеялся, что Бардо, как это сделал Зондерваль при Маре, сгруппирует свои корабли и попытается решить исход боя в нескольких световых секундах от короны Лидии Люс. Но Бардо не собирался посылать свои корабли и своих пилотов на почти верную гибель. Став командующим, он разработал для этой решающей битвы радикально новую, гибкую стратегию, намереваясь атаковать Сальмалина через широкий сгусток ярких звезд. Трем отрядам — Первому, Второму и Двенадцатому — он отдал приказ немедленно выйти к Звезде Невернеса, захватить обширное сгущение близ нее и создать угрозу для Вселенского Компьютера. Командовал этой дерзкой операцией Кристобль Смелый на “Алмазном лотосе”, а сам Бардо с другими отрядами должен был отвлечь рингистов на себя. В конечном счете Бардо надеялся взять противника в кольцо и уничтожить — возможно, на самом краю сгущения Звезды Невернеса. Это была отчаянная надежда, и лишь немногие его капитаны вместе с Еленой Чарбо верили, что эта стратегия имеет хоть какой-то шанс на успех.

Тысяча алмазных игл сверкает открывая окна пронзая черный космос черные тяжелые корабли падают в тяжелую яркость звезд и кислород водород ткани мозга превращаются в яркий белый свет…

Данло наблюдал за битвой, идущей в его внутреннем пространстве. Всего за несколько тысяч секунд корабли обоих флотов распределились между Лидией Люс, Нинсаном, Двойным Аудом и другими звездами вокруг солнца Невернеса. Ему трудно было уследить за их сверкающими стычками: двадцать пять отрядов Содружества и сотни рингистских звеньев вели бои на участке космоса, занимающем много световых лет и охватывающем более десяти тысяч звезд. Лишь немногие из этих звезд — те, что обладали достаточно плотным пространством, — могли играть какую-то роль в маневрах обоих флотов, однако массовое истребление одних людей другими, состоявшееся 47-го числа глубокой зимы 2959 года, получило впоследствии название Битвы Десяти Тысяч Солнц.

Струятся фотоны вращаются атомы плавятся испаряются переходят в яркий белый свет…

Много прекрасных пилотов погибли в этой жестокой битве, и очень многих из них Данло знал и любил. Он в отчаянии стиснул зубы, когда Ивар Рей на “Божьем пламени”, сражаясь с Нитарой Таль, погиб от случайного водородного взрыва; он видел, как сотни тяжелых кораблей и слишком много легких сгорают, падая в середину Лидии Люс, Катабеллина и самой Звезды Невернеса. Так расстались с жизнью Николо ли Сунг, и Маттет Джонс, и прославленная Вероника Меньшик на “Августовской луне”, и Ибрагим Финн. Данло видел, как Вероника, женщина со стальным взором, отбивалась от трех легких кораблей среди вспышек открываемых и закрываемых окон и как один из противников направил ее по насильственному маршруту в пылающее сердце Звезды Невернеса. Он видел, как испарялись углеродные атомы ее корабля и как водородные атомы ее мозга, взрываясь, переходили в свет. Смотреть дальше у него не было сил. Он не хотел больше видеть, как гибнут пилоты, не хотел присутствовать при неизбежном, как казалось ему, поражении Содружества. Только один пилот, по его мнению, действительно заслуживал смерти в этот день — он сам.

Я ушел недостаточно глубоко. Я еще не вспомнил себя.

И он вернулся от памяти о настоящем к памяти о прошлом. Он ушел в нее глубоко и вновь очутился в темном, теплом материнском чреве. Соленая вода омывала его и пульсировала в нем при каждом сокращении его маленького сердца.

Он чувствовал, что тайна, разгадку которой он ищет, заключена в самом начале его жизни, как алмаз, зарытый в песок на дне океана. Все сознание Данло сосредоточилось на этих моментах, предшествующих его рождению.

Страх горячей дрожью ожег его живот, и он понял, что еще не готов родиться. И что это мирное время перед тем, как его насильно извлекут из чрева матери на режущий глаза свет, — не настоящее его начало. Он начался много дней назад, в сверкающих потоках плазмы, в экстатическом сцеплении половых клеток своих отца и матери. И намного, намного раньше. Ведь если он наконец стал собой, воплотившись в этом нерожденном младенце, который грезит, свернувшись клубком в темноте, и ждет, когда ему откроется свет, то он не в меньшей мере был собой и за день до этого. И за два дня, и за десять, и за двадцать.

На всех этапах своей жизни, от зародыша до комка взрывчато делящихся клеток, он всегда был собой — ибо кем же еще он мог быть? Как алмаз-синезведник всегда остается алмазом, твердым и сверкающим, независимо от количества граней, так сияет и его изначальное “Я”, какую бы форму он ни принял и откуда бы ни взялся. Когда он был зиготой, его “Я” уже заключалось в этой единственной оплодотворенной клетке. И в тех двух клетках, из которых образовалась зигота, в благословенных клетках спермы и яйца; можно сказать, что его “Я” существовало в его отце и матери и во всех отцах и матерях, создавших их.

Если бы он отважился заглянуть достаточно глубоко и совершить обратное путешествие к своему истинному началу, он увидел бы себя в песке и соленых водах мира, породившего всех отцов его отца и матерей его матери. Как родился он, окровавленный и смеющийся, из растерзанного тела своей матери, так родился и мир из пыли, крутящейся среди звезд.

Если бы он ушел далеко-далеко в прошлое и в себя самого, его начало совпало бы с началом самой вселенной. Все его бытие происходило во вселенной и нигде больше. Все его “Я” заключалось в этом великом “Я”, в котором он жил, и двигался, и мечтал о смерти.

Я должен двигаться, подумал он. Вот она, великая тайна: движение.

Все это время он почти не сознавал присутствия Ханумана, который совещался с Эде и подключался к Вселенскому Компьютеру, стараясь убить как можно больше пилотов Содружества. Но раз или два в поле внутреннего зрения Данло, как ракетный огонь в ночную тьму, врывались образы сжигаемых лазерным огнем пилотов. Он видел, как сползает с костей их кровавая плоть и как их корабли, потеряв управление, уходят в черные недра мультиплекса. Видел беспомощно вертящиеся в космосе тяжелые корабли и окна, открывающиеся в огненный ад голубых звезд-гигантов, — и ему хотелось кричать от ужаса всего этого. Но в конце концов он сумел закрыть себя от того страшного, что происходило в нем и вне его, и сосредоточился на стоящей перед ним задаче.

Но как совершить такие движения, чтобы все затихло и я не двигался больше?

Каковы законы движения его сердца? Почему движется его живот, раз за разом накачивая в него холодный воздух?

Сначала, в детской наивности (или в черном отчаянии), он думал, что просто заставит свое сердце остановиться. Что просто вообразит себе, как эта бугристая красная мышца размером с его кулак вздрагивает и умирает — и никогда уже не ощутит прилива крови, наполняющей грудь. Теперь, вглядываясь во влажные неосвещенные коридоры внутри себя, он видел, что его сердцем управляют не приказы мозга — во всяком случае, не только они.

Размеренное биение порождается какими-то центрами внутри самого сердца. Есть особая группа мышечных клеток близ соединения правого предсердия с большим кровеносным сосудом — они-то и задают сердцу его ритм. Каждый момент времени эти клетки срабатывают и посылают электрические импульсы другим клеткам. Биохимический ток плавными, ритмичными волнами бежит по мышцам обоих предсердий и желудочков, побуждая сердце пульсировать жизнью..

Мозг связывается с сердцем и влияет на него через блуждающий нерв, но даже если этот волокнистый жгут перерезать, сердце биться не перестанет. И если Данло хочет умереть, ему нужна помощь не одной только мысли, но и более глубокого органического сознания. Ему придется пройти все темные, кровавые слои себя самого, чтобы добраться до струящегося сознания своих клеток.

Я — не я. Я соль, и железо, и атомы углерода, крутящиеся в моем гемоглобине. Я — это нейтроны, протоны, лептоны, кварки, стринги и ноумены, и так далее, и так далее, вплоть до уровня чистого сознания.

Однажды, на Таннахилле, он уже совершил это путешествие — и видел, как чудесно и несокрушимо материя его клеток живет и горит вечным самосознанием. Он проник в глубину чистого сознания, где вся материя движется как единая мерцающая субстанция. Где материя движет собой, ибо в конечном счете все сознание заключено в материи, а вся материя светится священным пламенем сознания, и разницы между ними нет. Так Данло открыл способ управлять движением своего разума и сумел взглянуть на небесные огни у себя внутри, не утратив рассудка. Он открыл дверь в свет внутри света, в тот чистый первозданный свет, что живет во всем сущем. Но далеко он в тот раз не ушел. Благодаря своему подвигу он заслужил титул Светоносца, но не смог надолго остаться в присутствии того благословенного света: свет был слишком ярок и опалял его, как звезда могла бы опалить крылья мотылька. Теперь Данло снова стоял на пороге бесконечных возможностей жизни и смерти, но золотая дверь оставалась закрытой.

Я — не я. Я кровь, бесконечно циркулирующая по моему телу, я кислород, азот и водород, вновь и вновь наполняющий мои легкие. Я углерод, чьи атомы вращаются в моем мозгу без конца и без цели, виток за витком…

Данло долго оставался в сумеречном мире чистого существования, не способный двинуться ни вперед, ни назад. Он увидел наконец то, что Хануман понял уже давно, после своего странного воспоминания Старшей Эдды: на реальность можно смотреть двояко — и возможно, что верен все-таки взгляд Ханумана. Реальность на самом деле — сущий ад, а существование — вечная мука, где огонь лижет все сущее своим красным языком. Сам Данло на своем глубочайшем уровне — не человек с парой сильных рук и синих глаз, полных мечты и памяти, а только бесчисленные атомы и электроны, только крошечная частица вселенной, всегда пребывающей в чистом состоянии бытия.

Вселенная, можно сказать, пожирает его “Я”, как талло, терзающая снежного червя, и поэтому он существует, как и сама вселенная, без смысла и цели, ради самого существования. Лишь ради того, чтобы быть — но быть чем? Только собой и ничем более. Да, это так: ничто не может быть больше чем собой, и все во вселенной — только чистое бытие, которое жужжит, и шипит, и горит, и трепещет, как темно-красная сердечная мышца под действием электрических импульсов, идущих из нее же самой. Все среди этой черной бесконечности пространства и времени существует само в себе, и всюду, куда ни посмотри, нет ничего, кроме вещей, существующих в неисчислимом изобилии. Отчего в галактике Млечного Пути не одна звезда и не сто, а больше ста миллиардов? Отчего столько людей вьется среди звезд, как мошкара в пламени, если в каждом человеке есть все, что нужно, чтобы страдать, кровоточить, вспоминать и негодовать на первородную муку жизни?

Я — не я. Я — это сто миллиардов нервных клеток, которые корчатся в огне экканы. Я — это многие триллионы атомов, которые вращаются, и вибрируют, и кричат, уходя в кромешную тьму без начала и конца.

В конечном счете он всего лишь материя, которая движется в болезненном и полном ужаса самосознании. Кварки, нейтрино, электроны, инфоны, целые атомы — все они участвуют в безумном, бессмысленном танце материи, стремящейся к самозавершению, которого никогда не достигнет.

Данло долго, целую вечность, смотрел в блестящее зеркало чистого бытия, отыскивая там свое лицо или любой другой знакомый предмет, который сказал бы ему, что хоть одна вещь во всей вселенной существует как законченное произведение искусства, ненарушимое, неизменное и наделенное какой-то целью за пределами себя самого. Но видел он только одно: как его глаза и все его светлокожее тело распадается на бесконечно малые частицы — одни красновато-черные, как засохшая кровь, другие металлически-зеленые, как раздавленный панцирь жука.

Вся материя вечно и постоянно распадается на части, как хрупкая разноцветная смальта, и моментом позже складывается вновь в фантастическую мозаику, еще момент — и эти бесцельные картины рассыпаются в прах, который струится, перемешивается и застывает в виде кристаллических фигур, а те потом распадаются снова, один миллиард раз за другим.

Миллиард раз за один момент Данло пытался найти в себе свое лицо, удержать колеблющееся изображение в посеребренном стекле — но оно вибрировало и разбивалось вдребезги, как соборные витражи под напором ветра.

Нет во вселенной ничего нерушимого, ибо все существует во времени, а время ломает все сущее, как ломает каблук хрупкий лед и человеческие руки — костяную фигурку шахматного бога. Чем глубже всматривался Данло в трепещущее сердце реальности, тем страннее казалась ему она — безжалостная и непреклонная и в то же время хрупкая, как лед, все быстрее и быстрее дробящийся на бесконечно малые частицы.

Скорость, с которой Данло погружался в струящееся сознание материи, ужасала его и вызывала в нем дурноту. Желание умереть теперь просто обуревало его. Время — великий мучитель, ибо каждый момент неумолимо и неизбежно связан со следующим, и эти взаимосвязанные моменты нижутся, как жемчужины на бесконечной серебряной нити, лишь для того, чтобы рассыпаться и исчезнуть в черной, непроницаемой дыре. И выхода нет — нельзя выскочить из колеса творения, чье вращение дико, головокружительно и неуправляемо.

Быть пойманным в капкан времени — это, должно быть, и есть ад; ведь что такое ад, как не горение материи, когда один момент вжигается в другой, без конца, смысла и значения?

Хануман всегда это понимал. Он всегда знал, что вселенная, во всей своей ломкой симметрии и безумной вибрации, при всех своих криках, рыданиях, завываниях и молитвах, всегда задает только один вопрос: да или нет. И что ответ в конце концов должен быть “нет”, ибо вселенная по самой сути своей порочна. Сам акт бытия требует от материи постоянного поглощения и возрождения самой себя, постоянного разрушения форм. Движение на своем глубочайшем уровне есть источник всех страданий и боли. Двигаться значит быть, а следовательно, распадаться и умирать. Не двигаться, найти точку покоя в центре колеса, значило бы познать тот покой, который все сущее ищет, но никак не может найти.

Вот почему Хануман задался целью создать вселенную иного рода вне пределов этого ада, где невинные дети сгорают в горячечном жару или в лучах радиации, идущей от взорванных звезд. Теперь и Данло наконец это понял. Нутром, костями, кровью он понял наконец это странное, трагическое существо с компьютерной шапкой на голове, глядящее в бесконечность своими бледными шайда-глазам и. Когда-то они с Хануманом вышли из одной и той же звезды, и души их созданы из той же огненной субстанции — вот почему они так любят и так ненавидят друг друга.

Я — не я. Я Хануман ли Тош. Я это он, а он это я, и нет между нами разницы. О, Хану, Хану, я никогда не видел тебя по-настоящему, не знал, кто ты на самом деле.

Лежа, как труп, на полу, Данло наконец понял, как отчаянно Хануману хочется умереть. Но он не может умереть, не станет умирать, потому что он, мучаясь в аду своего существования, всегда сохраняет ощущение собственного “Я”. Он цепляется за это, как ребенок цепляется за руку отца на краю утеса над огненным озером. Его ужасает опасность погибнуть в пламени, но он не находит в себе мужества вскарабкаться чуть выше, где ждет его отец.

Целую вечность Данло оставался в одном с Хануманом адовом пространстве. Он падал, и горящие атомы сознания крутились вокруг и пронизывали его насквозь, однако ему казалось, что он не движется вовсе. Он тоже хочет умереть — он должен умереть, он заставит себя умереть, потому что жить ему больше незачем. Покончить с жизнью значит полностью исчезнуть в отсутствии чистого бытия, а он в отличие от Ханумана никогда не боялся этой разновидности персонального уничтожения.

Да, он такой же, как Хануман ли Тош, но он еще и Данло Дикий, Светоносец, сын Солнца и Мэллори ви Соли Рингесса.

Смерть сама по себе не ужасает его, но он боится другого — того, что только начинает шевелиться в нем и что он пока не совсем ясно видит. Оно сияет ярким белым светом, как звезда, и ждет его во всей своей бесконечной дикости и странной красоте. Оно ждет внутри, за той же запертой дверью, что и смерть, и он знает, что в своем стремлении соединиться с Джонатаном и всеми отцами и матерями своего племени на той стороне ему придется встретиться с этим лицом к лицу.

Одна дверь, и только одна, открывается в смерть, которой я жажду. Почему же тогда я не могу найти к ней ключа? Чего я боюсь по-настоящему?

В красном хаосе, который клубился и трепетал вокруг него, как погребальный костер его сына, возникла золотая дверь.

Она парила за самым пределом его досягаемости, окаймленная по краям ярким белым светом. Данло знал, что она ведет в самую глубину его “Я”, и если он хочет найти последний ключ к сознанию и приказать своему сердцу перестать биться, он должен открыть ее и войти.

Данло, Данло, ти апашария ля шанти. Соверши это путешествие и обрети покой по ту сторону дня.

Грудь Данло непроизвольно вздымалась и опускалась, поддерживая в нем жизнь, но в остальном его тело, лежащее под длинными окнами башни, оставалось неподвижным. За стенами собора выл ветер, и Данло слышал зовущие его голоса — но когда он прислушивался к самым глубоким своим ощущениям, крики и шепоты, надрывающие ему сердце, шли, как ни странно, не извне, а изнутри. Хайдар, Чандра и все его родичи звали его к себе, и отец с матерью тоже, и Джонатан. Они призывали его вспомнить, как они страдали, и остаться живым в то самое время, как они зовут его прочь из страха, столь полно овладевшего им.

Данло, Данло, единственный выход наружу ведет внутрь.

Один из голосов в холодном ветре, пробирающем его душу, звучал громче других, высокий и резкий, ужасный и прекрасный — голос Агиры, снежной совы, его второго “Я”. Агира призывал его быть мужественным и найти выход из огненной клетки бытия, призывал вспомнить, кто он есть на самом деле, вспомнить то единственное, что имеет значение.

Данло, Данло, единственный путь наружу ведет внутрь, в центр тебя самого. Но чтобы дойти туда, ты должен сначала вспомнить разгадку.

Внутри у Данло сверкнула молния, и ему показалось, что некая великая тайна открылась перед ним. Но то была лишь игра его второго зрения, лишь окно в мультиплекс, завлекающее легкий корабль в пламя голубой звезды-гиганта. Данло лежал оцепеневший, потрясаемый страданиями всех, кто умер до него, и не мог вспомнить даже саму загадку, первую из Двенадцати Загадок, не говоря уж об ответе на нее.

И тогда Агира тонко и страшно прокричал в нем: Как поймать красивую птицу, не убив ее дух?

И тогда Данло понял, что должен знать ответ, что он всегда его знал. Разгадка жила в снегу, и в ветре, и в обрызганных кровью камнях пещеры, где он родился. Она жила в земле кладбища деваки, и в единственной клетке водоросли, поглощенной снежным червем, и в чешуйке моржовой кости от сломанного бога. Память обо всем содержится во всем. Чтобы решить эту загадку, он должен заглянуть в углеродные атомы материнской алмазной сферы и отцовского алмазного кольца, которое он теперь носит на собственном мизинце.

Он должен заглянуть в себя самого — тогда в его синих глазах вспыхнет вторая строка двустишия, и он услышит ее музыку в своей крови; она пройдет сквозь его сердце молекулой кислорода, составившей часть последнего вздоха Джонатана.

Разгадка лежала в нем, как два безупречных алмаза. От него требовалось только опустить руку в ад своего бытия и достать алмазы из огня. Два слова, два простых слова, которые дед, посвящая Данло в мужчины, не успел вымолвить перед смертью; Данло сам должен вспомнить эти страшные слова, которых никогда не слышал. Может ли он сделать это?

Он должен; он должен заставить себя вспомнить, иначе ему никогда не завершить путешествия, начатого так давно.

Как поймать красивую птицу, не убив ее дух?

И ответ пришел к нему сам собой: Стать небом.

И тогда дверь наконец отворилась; Огненный вихрь налетел на него, насытив своей страшной энергией, и Данло переступил порог обиталища жизни и смерти. Он наконец освободился от Данло Дикого, Данло Пилота, Данло Миротворца и Светоносца и от других своих ипостасей, которые держали в плену его наиболее истинное и глубокое “Я”. Он смотрел в мерцающие звездами небеса и пытался объять то ужасное и прекрасное существо, которым был на самом деле.

Синева внутри синевы внутри…

Но способен ли он это объять? Единство, объединяющее все сознание, всю материальную реальность, сияло так ярко, что ослепляло его, плавило его тело, разум и душу. Оно горело светом внутри света, бесконечно ярким, бесконечно ясным, бесконечно глубоким. Это чудесное единство было парадоксальным по самой своей природе, ибо обитало само в себе вне времени и вне разнообразия внешней вселенной. Оно непрестанно двигалось, образуя узоры прекраснее соборных витражей, и при этом в каждой точке своей оставалось тихим и неподвижным, как свежевыпавший снег. Оно было более пустым, чем черная межгалактическая пустота, и при этом полным, как голубая фарфоровая чаша, до краев налитая асаллой. Оно являло собой невообразимый промежуток между моментами времени и при этом вмещало в себя возможности всего сущего. Оно было везде одинаковым, как вода в безбрежном океане, и, как вода, неделимым — в том смысле, что деление воды на литры, унции и капли только увеличивает ее количество. Но еще больше Единство напоминало жидкие самоцветы, как будто бесчисленное множество алмазов, изумрудов и огневитов расплавилось в сплошную сверхсветовую субстанцию, каждая точка и частица которой отражает свет каждой другой.

Бесконечные возможности.

Все сущее проистекало из этого непостижимого единства, все выходило из него, как птенец талло из яйца. Единство, заключенное в центральной точке творения, пребывало в вечном и совершенном покое и при этом горело жаждой двигаться и быть. И здесь таился главный парадокс: Единство, будучи блаженством и миром, квинтэссенцией мира, при этом воевало с самим собой. Исходя из фундаментальной полярности и противоположности одинаковых частей, оно всегда задавало один и тот же вопрос: да или нет? И ответ во всей его мерцающей бесконечности всегда был “да”, ибо только из этой вечной войны в небесах создается бытие.

И потому неразличаемое единство различается во всем сущем, из его напряжения родится движение, великий космический танец — танец Шивы, творца и разрушителя. В своем насильственном и болезненном вхождении во время Единство струится, как жидкий свет, вечно вихрясь и образуя воронки прекраснее алмазов и огневитов. Как завихрения плазмы образуют все более крупные структуры внутри звезды, так и эти завихрения прасознания сплетаются в инфоны, струны, разноцветные кварки и прочие аспекты материальной реальности.

И весь этот поток творения сохраняется через память. Память по-своему и есть сознание — вернее, та часть вселенского сознания, что сохраняет материальные проявления Единства.

Материя — это память, а эволюция — полный дикой энергии танец материи, которая перетекает в чудесные новые формы и учится быть все более сложной, а стало быть — более живой.

Вся материя содержит в себе память о развивающемся сознании самой вселенной. Все, что когда-либо происходило во вселенной — будь то рождение звезды в галактической группе Скульптора или смерть ребенка на берегу замерзшего моря, — записывается в потоках фотонов, в черном алмазе пилотского кольца и в кружащейся на ветру снежинке. Память обо всем содержится во всем, и неисчислимые тайны заключены в камнях, океанах, дрейфующих льдах — и даже в единственной красной кровяной клетке, совершающей горящий круговорот в человеческом сердце.

Бесконечные возможности.

Данло нашел наконец центр вселенной — центр самого себя, ибо в бесконечности вселенной каждая точка пространства-времени есть центр. И увидел наконец, что может покончить со всем этим, когда захочет. Как вселенная вечно спрашивает “да или нет” в каждом своем моменте и в каждой точке, так спрашивает и он. Да или нет, нет или да — выбор всегда есть. В конечном счете мы сами выбираем свое будущее, говорила его мать. Он может выбрать либо смерть, либо жизнь, здесь и сейчас, лежа без движения на полу.

Нет, нет — это слишком тяжело. Но ведь я обещал…

Данло лежал молча, слушая голоса у себя внутри. Косатки и другие киты, что плавают в холодных океанах и ныряют под айсберги, в полной мере осознают каждый свой вдох; эти великие боги глубин могут просто перестать дышать и умереть по собственной воле, когда хотят, — и Данло знал, что и он тоже может.

Данло, Данло, ти алашария ля шанти. Умри в себе, чтобы могло родиться самое глубокое твое “Я”.

Ветер снаружи обдавал окна кислородом, и сердце Данло изнывало по чистому, холодному, воздуху.

Нет. Я не могу. Нет, нет — я боюсь.

Голоса слышались и снаружи — это Хануман говорил с очередным посланцем Сальмалина. А еще дальше (но совсем близко) наполняли вселенную крики гибнущих пилотов. И все же те голоса, что звучали внутри, были страшнее всего.

Данло, затаив дыхание, в десятитысячный раз слышал, как Джонатан зовет его через продутый ветром берег, через замерзшие пески его души.

Пожалуйста, папа.

И Данло захотел умереть. Один глоток воздуха, один момент времени отделял его от того, чтобы совершить путешествие на ту сторону дня. Его остановил сын. Джонатан, как ни странно, звал его не умереть, а жить. Данло задержал дыхание, и сердце ударило у него в груди один раз, и два, и три — а потом он услышал, как другие дети тоже зовут его жить. Все его сыновья и дочери, ожидающие рождения от его тела и бытия, призывали его найти в себе мужество и открыть наконец глаза. Все дети его детей через века, через звездные пространства космоса призывали его принять наконец собственную страшную красоту и дать им жизнь.

Пожалуйста, отец. Отец, отец, пожалуйста.

Он прислушался к молекулам воздуха, застоявшимся в его легких, и ему показалось, что в нем звучат голоса всего, что когда-либо существовало в пространстве и времени. Он прислушался к ветру и к молчанию льдов в великом одиночестве моря, прислушался к грезам спящего под снегом червя и к воплям роженицы. Все пилоты легких кораблей и все исстрадавшиеся, голодающие народы Цивилизованных Миров пытались сказать ему что-то, если ему достанет мужества это понять. Маленькие созидалики и другие жители Золотого Кольца в пронизанных светом пространствах над Невернесом шептали ему о том единственном, что имеет значение, и он слышал это единственное слово столь же ясно, как-слышал огненное дыхание звезд. Вся вселенная в каждой своей точке и в каждом моменте творения звала его жить, звала выплеснуть из сердца единственный чистый звук.

Да.

Он снова вспомнил себя и оказался в чреве своей матери в первые моменты после зачатия. Все его существо горело страшной волей зиготы, единственной мерцающей клетки, которой не терпелось выплеснуть в жизнь все бесконечные, свернувшиеся в ней возможности. Да, сказал он, и этот звук пробежал по светящейся цитоплазме в середину ядра. Данло, как луч света, прошел сквозь пространство и время и пережил другие моменты своей жизни. Вот он, совсем маленький, сидит на коленях у матери, и она кормит его кусочками сырого мяса: вот он, чуть постарше, стоит на коленках в снегу над убитым зайцем, первой своей добычей.

Он был подростком, разносящим чаши с кровяным чаем умирающим деваки, и мужчиной, вгоняющим копье в ревущее сердце медведя, чтобы отдать жизнь этого благословенного зверя своему сыну. Он сидел на тяжелом золотом кресле в Небесном Зале и смотрел на священные огни внутри себя; он сидел в холодной темной камере, а воин-поэт впрыскивал ему свое адское зелье и срывал ногти с его пальцев.

Он стоял на застланном красным ковром алтаре собора, и Хануман ломал вырезанного им шахматного бога. Ветер вышиб витражное окно над ними, и Данло прикрыл Ханумана своим телом, спасая ему жизнь. Все эти моменты были итогом и смыслом его благословенной жизни — ни добавить, ни убавить. Он был пеплом погребального костра на ветру и звездой, рождающейся в океанах ночи. Он был Данло Диким, Светоносцем, сыном своего отца и Десяти Тысяч Солнц, и вся его жизнь переплеталась с тем, что было, и с тем, что еще будет.

Да?

Он поистине был вселенной, а вселенная была им, и не было между ними разницы. Силы пространства и времени в его крови, в огненных клетках его мозга гнали его навстречу тому, для чего он родился, каким бы пугающим ни было это предназначение. Но чего же хотела от него вселенная? Чем она, через него, хотела стать сама? Чем-то чудесным, думалось ему. Чем-то сияющим бесконечным состраданием и любовью превыше любви. Но в то же время и чем-то, озаряющим ночь своей страшной красотой, живущим по законам клюва и когтя в яростной и безжалостной воле к жизни. Чем-то беспредельно диким и белым, как сарсара, смешивающая небо с землей.

Бог, вспомнил он, — это великая белая талло, чьи крылья простираются до самых концов вселенной. Бог спит, но однажды пробудится и взглянет на себя самого, и все сотворенное им зазвенит от его радостного крика. Это-то пробуждение и ужасало Данло. Он страшился этого бесконечного существа, к которому ничего нельзя добавить и от которого ничего нельзя отнять. Оно взывало к нему через будущие века, и оно же когда-то призвало его в жизнь; оно кричало, повелевая ему открыть глаза, расправить крылья и воспарить вместе с талло и другими птицами в глубокое синее небо.

— Да, — шепнул Данло, шевельнув губами, и дыхание вырвалось из него. — Да.

Он произнес это почти неслышное утверждение, и небеса отворились. Время остановилось, и что-то беспредельно яркое, как взрыв звезды, озарило его внутренние небеса. В один момент за пределами времени свет пронизал, как молния, его голову, сердце, живот и чресла — каждую частицу его тела.

Священная молния с треском обвила его позвоночник, насытив электричеством нервы до самых пальцев рук и ног. Она прожгла его мускулы и кости огнем столь бесконечно жарким, что он не испытал ни боли, ни страха — только радость, чистую радость.

— Да, — сказал он, и экстатический золотой огонь коснулся одновременно каждой из четырех триллионов его клеток. Чувство было такое, будто единая светящаяся субстанция хлынула в каждую из них и заполнила их до отказа эликсиром любви и света. Эти микроэкстазы не были отдельными событиями — каждая клетка подпитывалась огнем других, и все существо Данло, духовное и телесное, ожило в едином моменте чистого, поющего света. Сияние поглотило его целиком, и он растаял в небе, как снежинка под солнцем. Он умер для своего маленького “Я” и явился, кружась, пляша и сверкая, в потоке бесконечного света, озаряющего все сущее.

— Да, да, да!

Чем дольше пребывал Данло среди этого Единого Света, тем ярче тот становился. Свет шел во все стороны бесконечной сферой, пылающей, как десять миллиардов солнц. Его священный огонь зажигал все вокруг: мраморные плиты пола, шахматные фигуры из кости и осколочника, высокие окна, глядящие в ночное небо. Нет, “зажигал” — неверное слово: свет шел изнутри всего этого, словно все в мире спешило излиться, приобщившись к его сиянию. Каждый атом творения пел в собственном экстатическом, сверкающем танце, ибо каждый из них вмещал в себя все бесконечные возможности жизни, и в каждый момент времени рождалось нечто чудесное, рождалось всегда и навеки.

— Да, да, да!

В этом и заключалось величайшее чудо Единого Света: Данло был лишь бесконечно малой его частицей, он таял в его сияющей радости и при этом составлял с ним одно целое.

Все его существо издавало ликующий крик завершенности и полного триумфа, ибо вся память, вся материя, все пространство и время принадлежали ему. Вся сила и все возможности вселенной ждали внутри него, чтобы сфокусировать его сознание в одном направлении. Вселенная переделывала себя в его крови и костях, в огне, в сиянии, с любовью превыше любви — но не она ваяла его, а он сам.

— Да, — прошептал он, и его сознание хлынуло наружу и проникло глубоко внутрь, как мед впитывается в горячий хлеб, и напитало каждую его клетку золотым светом. Он приказал себе быть и стать и почувствовал себя столь совершенно и полно живым, как никогда прежде.

— Да. Я так хочу.

Он хотел двигаться. Хотел вскочить с ковра, и воздеть руки к небу, и в крике выплеснуть из себя дикую радость жизни.

Но он не мог двинуться, поскольку парализующее средство воина-поэта по-прежнему сковывало его. Он не мог пошевелить мускулами груди, живота, рук и ног, но его сознание струилось по его воле — в этом и состояла главная тайна всей материи и всего бытия. И сейчас его сознание пробуждало клетки его тела.

Он чувствовал жжение и покалывание не только в нейронах головного и спинного мозга, но и в клетках кожи, в клетках брюшины и в костных клетках, производящих коллагеновые белки и откладывающих слои красивых минеральных кристаллов, обеспечивая опору всем тканям его тела. Сознание пело в половых клетках и в крови, заставляя все тело вибрировать на высокой частоте. А еще глубже, в ядре каждой клетки, разматывались и вибрировали с частотой миллиард раз в секунду темные нити ДНК: это участки хромосом, которые никогда еще не активизировались, включались и оживали для своей истинной цели. Тамара, согласно теории Общества Куртизанок, называла эти участки Спящим богом. Куртизанки мечтали, что когда-нибудь люди сумеют пробудить этого бога и познать тайну жизни. Тогда они овладеют всеми возможностями эволюции и двинутся в будущее с полным сознанием и волей, чтобы стать настоящими людьми — а может быть, и чем-то выше людей.

Бесконечные возможности.

Митохондрии в мышечных и костных клетках Данло пульсировали энергией, как крошечные звезды; ДНК в клетках гипофиза запела и заплясала на новый, странный лад. Движение ощущалось в гипоталамусе, в поджелудочной железе, а больше всего в шишковидной, что позади третьего глаза.

Миллионы двойных спиралей ДНК разматывались, обнажая цепочки аденина, тимина, гуанина и цитозина, отвечающие за производство белков. Двадцать аминокислот человеческого организма, от серина до триптофана, могут сплетаться, как разноцветные нити, в почти бесчисленном количестве вариантов, создавая белковые ковры поразительной сложности.

Клетки способны вырабатывать кортизол, мелатонин, энзимы и эндорфины, действующие на нервную систему, как наркотики, — и белки-антагонисты, нейтрализующие их действие.

Где-то на протяжении миллионов миль ДНК, трепещущей в клетках Данло, должен был содержаться рецепт противоядия от парализующего его химического вещества.

Рецепт, секрет, тайна. Материя, память, разум.

Глазами разума и сознанием своего глубочайшего “Я” Данло вглядывался в чудесную материю, сияющую в центре его клеток. Он смотрел, прикасался, он двигался, и в его крови загорались длинные цепи полипептидов и сверкающих новых белков.

Вот он, секрет: двигаться, двигаться, менять свои вещества.

Жжение шло в руки и пальцы с каждым ударом сердца.

Раз, два, три, отстукивало оно — и сто раз, и двести. Способность ощущать, разгораясь все жарче, наполняла каждую часть его тела. Данло стало казаться, что ему ввели еще одну дозу экканы: его ткани, оживая, болели так, точно оттаивали после обморожения, и он едва сдерживал крик.

Боль — это сознание жизни, вспомнил он. Да, боль, всегда боль.

Он полностью отдался этой благословенной боли, и она стала меркнуть в потоке его всеобъемлющего сознания. Он содрогался от огня жизни, пробегающего по его нервам и сухожилиям. Руки начали дрожать, бедра под черным шелком наливались жаждой движения. Данло понял, что к нему вернулась способность владеть всем своим телом, а с ней, возможно, пришло нечто гораздо большее.

Тайна в движении. Всегда в движении. Двигаться значит быть.

Он наконец-то открыл глаза. Радужные шары заливали комнату великолепным золотым светом. Данло улыбался, глядя на мантелеты, сулки-динамики, даже на блестящие оптические компьютеры. Медленно повернув голову, он увидел изображение Николоса Дару Эде, все так же витающее над образником. В нескольких футах от него стоял Хануман, неподвижный, как статуя. Его глаза смотрели в никуда, дыхание было трудным и частым. Алмазная кибершапочка на его голове светилась миллионами нитевидных пурпурных нейросхем. Изображения пилотов не появлялись больше в комнате, чтобы доложить о ходе сражения. Теперь Канту Дарден, Диами ви Шива Аларет и другие пилоты, выходя в реальное пространство над Невернесом, передавали свои сообщения по радио, на приемники Вселенского Компьютера.

Легкие корабли как сверкающие мечи прорезают окна в подпростанство и тяжелые корабли вращаясь уходят через черный космос в огонь зовущий к себе все сущее и песни вздохи и крики сливаются в один звук да да да…

Данло, по-прежнему лежа на полу, смотрел сквозь высокие окна на яркие огни в небе. Он понял, что пролежал здесь почти всю ночь, решая, жить ему или умереть. Он посмотрел в другое, более прозрачное окно и увидел корабли обоих флотов, раскинутые на пространстве от Невернеса до Веды Люс среди десяти тысяч звезд. Последняя битва этой войны продолжалась, и лазеры сверкали, и легкие корабли падали в пламя звезд. На улицах Невернеса тоже шел бой. Данло чувствовал взрывы, сотрясающие дома Старого Города, слышал, как чиркают пули о камень, видел, как кольценосцы Бенджамина Гура штурмуют двери собора. Они, как и все в городе, знали, что Мэллори Рингесс вернулся со звезд и принес с собой разгадку жизни и смерти.

Да, разгадку, думал Данло. Как движется мое тело? Так же, как двигаюсь и я в танце вселенной. Двигая своим телом, я движу вселенной.

Набрав воздуха, он одним движением вскочил на ноги, обратил лицо к свету звезд и улыбнулся.