1. В среду утром

Она всегда будет помнить, как впервые увидела Джонатана Веста, — как будто в кадре цветного широкоэкранного фильма. Это было в холодный осенний день, когда она должна была подняться на борт «Королевы Елизаветы», чтобы отправиться из Саутхемптона в Нью-Йорк.

Они стояли у причала с Дуайтом Рамсоном, который привез ее на лимузине и делал последние попытки удержать ее, как она и предвидела. Как все процветающие люди, Дуайт легко не отступался. Он хотел, чтобы она вышла за него замуж, и клялся, что страстно ее любит.

Он стоял совсем рядом и настойчиво повторял, что они могут вернуться в машину и уехать, а корабль отплывет без нее. Для него это было просто, но он ошибался. Это было не просто и невозможно.

Все же она слушала его очень внимательно. Она многим ему обязана. Он всегда был ей добрым другом. Но вот, когда она увидела высокого светловолосого незнакомца на палубе, который смотрел на нее, она почувствовала легкое учащение пульса, что ее несколько озадачило. Она давно уже, очень давно не чувствовала ничего подобного.

Она стала оглядываться по сторонам, пропустив последние слова Дуайта мимо ушей. Но Дуайт заметил это.

— В чем дело? — спросил он раздраженно.

— Как в чем?

Он сказал с упреком:

— Ты не слушаешь, Энди.

Она терпеть не могла, когда он называл ее Энди.

— Да нет же, я слушаю.

Она мило улыбнулась ему и решила больше не смотреть на красивого незнакомца. В конце концов мало ли было красивых незнакомцев в ее жизни. А таких друзей, как Дуайт, еще поискать.

— Я думаю, мне пора на корабль, Дуайт. Проводишь меня? А может, не надо? Может, лучше попрощаться здесь? — Она готова была уехать на много месяцев, и так уже задержалась, по крайней мере, в Лондоне. И позволяла Дуайту проявлять свое внимание, что превратилось в удобную привычку. А для нее это означало также ощущение безопасности и надежности от его присутствия, как уже бывало… с другими мужчинами и в других местах.

Кроме того, что бы ни думал Дуайт, оставаясь здесь дольше, она давала ему ложную надежду. Он не понимал, что выйти замуж за него или за кого-то еще вовсе не входило в ее планы. Даже если бы она была безумно влюблена в него, чего вовсе не было.

Да, она по-своему любила его и, конечно, будет о нем скучать. Но влюбиться по-настоящему? Эта пора жизни для нее уже миновала. После тридцати пяти женщине не стоит влюбляться безумно. Это для очень молодых или для тех, у кого сохраняется «невозможный блеск в глазах».

И вот когда Дуайт схватил ее за руку, как бы стараясь удержать силой, она снова подняла голову и заметила, что этот неизвестный красавец на палубе смотрит на нее не отрываясь.

Конечно, скорее всего это был американец. Как он себя держит? Широкие квадратные плечи, как у футбольного кумира. Он на самом деле такой или это отвечает его представлениям о том, как одеваются и держат себя американцы?

Да и разве одежда его не говорила о том, что он американец? На нем не было ни пальто, ни дождевика, хотя день был холодный и пасмурный, особенно на воде. Американские мужчины любят показывать, что они не боятся ни холода, ни влаги. Да и костюм его не походил ни на тщательно сшитый банкирский костюм Дуайта, надетый под хорошо сидящим кашемировым плащом, ни на твидовый костюм в сельском стиле, ни на ужасно-стильное произведение итальянских мастеров. В его одежде было что-то истинно американское: приятно аккуратное, достаточно современное, но не высший стиль. И все-таки она почувствовала, что сам человек в этом костюме… В нем что-то угадывалось необыкновенное. Это было смутное, неуловимое чувство…

А как он на нее смотрел!

Даже на расстоянии, которое их разделяло, она чувствовала силу этого взгляда. Это был не случайный интерес корректного англичанина и не откровенная сексуальность человека с континента, нет, в этом взгляде было нечто большее. Она подыскивала слово — откровенное и прямое любопытство, явный интерес, очень большой интерес.

Она почувствовала себя глупо. Очень привлекательный и очень живой молодой человек просто-напросто смотрит на нее с интересом, а она воображает бог знает что.

«Довольно этих глупостей», — говорила она сама себе. Но она по-прежнему отдавала себе отчет в том, что на нее смотрят, пока они поднимались по трапу и следом за ними шел шофер, неся несколько мест багажа. А сама она несла шкатулку с набором драгоценностей. Она посмотрела на шкатулку, которая, как и другая часть ее багажа, включая чемоданы, уже переправленные в ее отдельную каюту, быть может, говорят о ней больше всего в эту минуту. Больше, чем Дуайт, обнявший ее за талию, больше, чем шофер в униформе и блестящий черный лимузин, который привез ее, больше, чем то, что она купила билет в одну из самых дорогих кают «Королевы».

Дорожные сумки из мягкой, цвета бургундского, кожи, были подарком от Дуайта, ее английского миллионера, точно так же, как Уиттонский набор, с которым она покинула Америку более тридцати лет назад, чтобы начать новую жизнь на чужой земле, был подарком от другого миллионера — возлюбленного ее матери, Эндрю Уайта.

«Может быть, потому что миллионеры играли такую особую роль в их жизни, — подумала она, — это предопределено в ее генах, как некий задаток, как, может быть, даже тяжелая болезнь».

Но это было не такое предопределение. Вполне допустимо, что ее мать Елена любила Эндрю Уайта больше жизни. Ей же самой просто нравились ее миллионеры, она любила их так же, как Дуайта Рэмсона.

И вот сейчас, пока переносили багаж, она вспоминала о том, как давно она, испуганная маленькая девочка с широко раскрытыми глазами и длинными темными косами, покинула солнечную Калифорнию ради новой, чужой земли, с новым именем и новой личностью, причем новые имена и личности стали для нее привычными на всю жизнь. Уже давно она стала одной из тех космополиток, которые бродят по городам и весям, с места на место в поисках неизвестно чего, больше гражданок мира, чем какой-то страны, которые ни одну часть земли не могут назвать родиной.

— Откуда вы?

Обычно она отвечала:

— Из Лондона… Из Парижа… Из Цюриха… — Иногда: — Из Рима…

— Вы там родились?

Иногда она отвечала «да», и тем дело кончалось. В иных случаях она говорила: «Я английская гражданка (или французская, швейцарская и так далее), но вообще-то я родилась в Италии (Южной Африке, Малайзии, Швеции), мой отец работал за границей».

Это когда она упоминала об отце. А то еще она говорила, что рано осиротела и жила потом вместе с дядей, который работал за границей. По поводу своего безупречного английского она говорила:

— Я всегда ходила в английские и американские школы, где бы я ни жила. — И это из всех ее заявлений было ближе всего к правде.

Когда ее иногда напрямик спрашивали: «Кто вы?» — у нее наготове было стихотворение Эмили Диккенсон:

Обычно это высказывалось в очаровательной манере и сопровождалось улыбкой с юмором над собой, но никого не обманывало. Все понимали, что она по крайней мере кто-то.

Таинственно? Безусловно. Но разве это не было свойством соблазнительных и привлекательных женщин этого света?

Была ли она богата? Кто мог сказать точно? Она выглядела и одевалась как богатая и поступала так же, а ее ювелирная коллекция была сказочной.

Была ли она знаменитой? Нетрудно заметить, что известность и тайна не очень сочетаются друг с другом. Но она все-таки заставляла думать о себе, и это было так же неуловимо, как она сама.

Конечно, кое-какие факты были очевидны и несомненны. Она была хороша собой, элегантна, и ее видели в самых лучших местах с самыми избранными мужчинами. Кто бы она там ни была, во всяком случае то, что она делала, было мирового класса.

Она хорошо понимала, что в тех местах, где она появлялась, о ней создается какое-то представление, но никто не угадывал одного: что она была женщиной в бегах, которая старалась убежать как от прошлого, так и от будущего.

Когда Джонатан Вест впервые увидел на причале высокую стройную женщину, кутающуюся в шубу, он стоял отдельно от других пассажиров, которые, предвкушая путешествие по океану, оживленно беседовали и махали тем, кто остался на берегу. Он наслаждался свободным временем — редким для него удобством и попутно заносил разные наблюдения в небольшую кожаную тетрадь, которую постоянно держал при себе уже много лет. Но вот он взглянул на нее — и его рука с ручкой застыла в воздухе. Это, должно быть, самая поразительная женщина из всех, кого ему доводилось видеть.

Прежде всего волосы — длинные и чернильно-черные, которые ветерок раздувал вокруг ее головы, так что они напоминали грозовое облако. И кроме того, она умела великолепно держать себя. Ее спина была эффектно выпрямлена, голова на длинной шее высоко и гордо приподнята, подбородок слегка выдавался вперед, и у нее был такой вид, словно она прекрасно понимает, кто она такая, и гордится этим.

Затем он обратил внимание на роскошную шубу, которая отчасти скрывала ее пропорции, но все-таки в ней чувствовалась надменность. Шуба была, видимо, дорогая, хотя он точно не знал, норка это или соболь. Но не это остановило его внимание, скорее то, как она закуталась в нее — не просто для тепла или так, как носят модную вещь, а как бы защищаясь ею от давления чуждого мира.

Считая себя знатоком телесного языка, Джонатан Вест был заинтригован. Эту женщину окружала атмосфера таинственного и интересного. Затем он перевел взгляд на заметного пожилого человека, который быстро и оживленно что-то говорил, стоя совсем рядом, как бы нависая над ней. И тут он узнал его. Он часто видел его портрет в финансовых газетах. Это был Дуайт Рамсон, знаменитый британский финансист, один из богатейших людей Европы. Это еще больше заинтриговало Джонатана. Он почувствовал также ревность — как из-за веса Рамсона в финансовом мире, так и из-за его явно близких отношений с этой красивой женщиной.

«Красивой? Точно ли такое определение?» — подумал он. Многие женщины были красивее, особенно в Лос-Анджелесе, у него на родине, где физическая привлекательность совсем не редкость. Может быть, лучше подойдет слово «удивительная»? Хотя описать это экзотическое существо одним словом вряд ли возможно.

Как только Дуайт Рамсон с женщиной поднялись на корабль, Джонатан начал дюйм за дюймом подвигаться к ним, стараясь жадно вглядеться в каждую ее черту и возможно больше понять из разговора. Ему хотелось определить, что же у них за отношения, и убедиться, что этот Рамсон только ее провожает. Это значило бы, что ближайшие дни на море он может провести вместе с ней.

Он продвигался все ближе, пока наконец не оказался примерно в ярде от них. Уже достаточно близко, так что за отвернутым воротником шубы различил ее лицо, одновременно нежное и сильное, в чем он усмотрел противоречие. Могло ли так быть?

Теперь он различал впалые щеки и резко обозначенные скулы, строгую четкую линию подбородка и породистый рот. Нос у нее был прямой, не слишком короткий и не слишком длинный. Аристократический нос, как он решил. А глаза у нее были большие и овальные.

Он хотел понять, какого же они все же цвета. Но угол поворота головы затруднял это, так что ему пришлось отложить свои записи. Но, слегка нагнувшись и стараясь занять удобную позицию, он смог заглянуть ей прямо в глаза.

И пока ее глаза не были прикрыты веками, он определил, что они у нее янтарного цвета. Он был не из тех людей, которые верят в ясновидение или оккультизм, но он вдруг почувствовал, еще до того, как поглядел в ее глаза, что они должны быть желто-оранжевыми, как у кошки, как будто он уже смотрел в них в какой-то другой жизни.

Он вспомнил о том, как в последний момент, когда уже собирался в аэропорт Хитроу, он совершенно случайно узнал, что «Королева Елизавета» отплывает в Нью-Йорк в тот же день и что там есть первоклассные каюты. Одна из них — фешенебельная каюта — называлась «Королева Елизавета». И вот — буквально в несколько секунд — он переменил решение, чего прежде никогда не делал.

Он попытался рационализировать свое импульсивное решение, сказав себе, что за несколько дней на море сможет расслабиться, но и это также было не его занятие, этим он занимался редко. Бизнес практически был единственным делом, которому он посвящал себя. Это было и его призвание, и любимый спорт, и смысл для него. Не сумев убедить себя, что ему потребовалось просто расслабиться, он стал убеждать себя в том, что ему нужен опыт путешествия на большом корабле, который может пригодиться в будущем. Он подумывал о возможном расширении своих операций. Его владение, его первая любовь и основа успеха, кажется, начинало ему надоедать. Между тем, можно получить удовлетворение прежде всего от расширений и преобразований, и идея превращения его в блестящий комплекс современных отелей потеряла свою привлекательность. Отели, отели, отели… Но вот судоходные линии — это, может быть, совсем иное дело. С морем всегда связано что-то романтическое. Возможно, это окажется полезным для расширения дела и поэтому нужно иметь опыт в подобных операциях — это было бы предусмотрительно.

Теперь он уже думал, была ли простая случайность в том, что он попал на борт «Королевы»? — Случайность? — Удача? — Путь в будущее? Или здесь сыграла свою роль какая-то невидимая сила — и он оказался на том же самом корабле, что и эта женщина с желтыми, светящимися глазами? Судьба, предопределение, случай… Да какое это имеет значение! Главное, что он — здесь, и она — здесь же. Значит, все возможно.

Для него всегда все было возможно. Когда, бывало, его спрашивали, к чему отнести его фантастические успехи, всего в тридцать пять лет — вундеркинд в финансовом мире, он обычно отвечал со своей кинематографической улыбкой: верьте в себя, прислушивайтесь к своему нутру и не тратьте времени на волнения о ком-то еще. Часто после соответствующей паузы он еще добавлял: если вы потратите всю жизнь свою на то, чтобы предохранять себя от ножей в спину, вы никогда не сможете идти вперед.

Сейчас нутро подсказывало ему, что за время на пути в Нью-Йорк у него с этой женщиной могут возникнуть судьбоносные отношения.

Конечно, если она жена Рамсона…

Но почему-то ему так не казалось. Он стал размышлять: женат ли Дуайт Рамсон? Если это и так, он не мог сейчас этого вспомнить. А может быть, она его содержанка? Ведь, кажется, у людей вроде Рамсона, матерых деятелей и воротил, всегда бывают содержанки?

Соответствует ли она этому положению? Может быть. Он не так много знал об этом. Есть ли определенный тип женщин, которые становятся содержанками богачей? Старше или моложе, более умудренные, светские или, наоборот, свежие, как роса. В последнем случае не будет ли она отстранена, когда роса на цветке высохнет? С его точки зрения, у этой женщины не было возраста, она чем-то напоминала легендарных женщин: Елену из Трои, Клеопатру, Жозефину Наполеона, волшебницу, которую мужчина едва ли может оставить.

Ну, содержанка или жена, это было не его дело. Усмехаясь про себя, он вдруг вспомнил Харли Томпсона — настоящего магната недвижимости на Западном Побережье, своего постоянного соперника. В интервью «Форчун», когда его попросили прокомментировать слова Джонатана: «У этого малого может торчать в спине десяток стилетов, он все-таки будет улыбаться, протягивая руку для рукопожатия своей очередной жертве и только потом отправится в больницу», — он сказал, что эту цитату — крупными буквами — он вывесил на стене в своей конторе, где она и висит уже три года.

Прекрасно понимая, что американец старается подобраться поближе к ним с Дуайтом, она была взволнована, обрадована и раздражена одновременно. Она понимала, почему она раздражена: злилась на себя за это чувство радости, ей не следовало так реагировать на этого слишком молодого, слишком привлекательного американца.

Но когда они обменялись взглядами, за какую-то секунду, прежде чем она опустила глаза и отгородилась от него, она как бы увидела свой образ, отраженный в его глазах, и испугалась этого отражения. Это была страшно глупая женщина, опасно теряющая голову, женщина, способная полюбить.

Она по-прежнему улыбалась Дуайту, но хотела, чтобы он ушел, а она пошла бы в свою каюту. Надо было уйти подальше от этого американца с его слишком назойливым взглядом и слишком смелыми манерами. А она очень устала.

Но Дуайт никак не хотел заканчивать затянувшееся прощание.

— Ты напишешь? Позвонишь? — настаивал он.

— Конечно.

— Ты ведь знаешь, что я тебя люблю?

— Знаю, Дуайт. Никто не был так добр ко мне.

— Добр? — вскричал Рамсон. — Я хочу на тебе жениться, а ты говоришь, что я добр?

— Но Дуайт, я же говорила с самого начала, что замужество для меня исключено.

Джонатан почувствовал радость, даже злорадство: и дураку понятно, что Рамсон и она — совсем не пара.

Рамсон схватил ее за руку:

— Но ты никогда не говорила — почему? Если человек не приводит доводов, то, что он говорит, бессмысленно.

Джонатан услышал, как банкир вздохнул.

— Я думал… Я добьюсь, что ты меня полюбишь.

Ее улыбка была кисло-сладкой:

— Но я же люблю тебя.

Рамсон мрачно покачал головой:

— Недостаточно. Не так, как следует.

Джонатан с удовлетворением заметил, что она не стала возражать. Последовал второй предупредительный гудок для пассажиров.

— Не удивляйся, если я появлюсь в Штатах прежде, чем ты думаешь, — предупредил Рамсон.

«Но и не удивляйся, если ты там появишься, а женщина будет уже сговорена».

— Это будет отлично, Дуайт. Как только я устроюсь, я дам тебе знать, где я.

— Видишь ли, я не хочу отступаться. Я надеюсь переубедить тебя. Я хочу добиться, чтобы ты стала моей.

«Чтобы ты стала моей!» — какие амбиции! Но тут Джонатан сообразил, что у него ведь тоже есть свои амбиции. Притязания молодости против притязаний сверхбогатства… Он на секунду задумался, передернул плечами. Такова жизнь! Когда-нибудь какой-нибудь юнец будет наступать ему на пятки со своими собственными притязаниями…

И вот последний поцелуй, страстный для Рамсона и просто дружеский для нее.

«Хорошо», — подумал Джонатан, с нетерпением ожидая, когда же Рамсон уйдет.

Вот она подошла к перилам, помахала Рамсону рукой и послала ему воздушный поцелуй. Но как только Рамсон сел в лимузин, она отошла в сторону и еще плотнее завернулась в шубу. Почувствовала ли себя вдруг заброшенной и уязвимой без своего миллиардера? Были ли у нее какие-то другие побуждения? Или то и другое одновременно?

Может быть, он сам слишком многое вложил в этот ее жест? Нет, Джонатану так уже не казалось. Более того, если бы он был кинорежиссером, то в кадре, где некогда самоуверенная героиня вдруг должна почувствовать себя покинутой, лишенной покровительства, он использовал бы именно такой жест. Вроде бы как женщина, пересекая границу, вдруг вспомнила, что здесь проверяют документы, а у нее их нет… Но вот через мгновение она вновь подняла плечи, откинула голову, привычным движением отвела волосы и снова стала величественной и непроницаемой.

Он сделал шаг к ней, но тут она взглянула ему в лицо и ее непроницаемые глаза как бы послали ему приказ: остановись! Она повернулась, что-то сказала моряку и быстро ушла.

Джонатан Вест не пал духом. Скорее, он почувствовал волнение крови и жар во всем теле. Может быть, он ничто так не любил, как вызов. Это уже половина игры, а игра началась. Но прежде всего надо узнать, как зовут эту даму. Для этого достаточно обратиться к моряку.

Он узнал не только ее имя, но и название каюты: «Королева Анна» на сигнальной палубе. Значит, они были соседями.

И как бы пробовал ее имя на вкус. «Прекрасное имя, — думал он, — очень подходящее для своей хозяйки». И, стоя у перил, повторял его снова и снова… Андрианна де Арте… Андрианна де Арте… Андрианна де Арте… Такое имя вполне подходило героине романа, современной сказки, какой и была эта женщина. А он всю свою жизнь, с детства в солнечном Сан-Диего, мечтал о принцессе из книги, почти так же, как мечтал стать миллионером. Теперь ему стало ясно, что он должен разузнать о ней побольше.

Через корабельную спутниковую телефонную систему он позвонил в свой офис в Лос-Анджелесе. Сообщил ее имя своему секретарю и потребовал срочно представить сведения о ней. Думая, что ответ сможет получить через пару часов, он отправился в один из холлов на корабле и стал ждать.

Коротая время в баре яхт-клуба, он выпил на стакан больше, чем обычно, но ответ получил раньше, чем ожидал. Срочно удалось узнать только то, что эта дама — актриса второго разряда, последние два-три года жила в Лондоне, где несколько раз выступала в соответствующих представлениях, а также то, что она — постоянная компаньонка Дуайта Рамсона, знаменитого в Британии банкира и кандидата в рыцари.

— Я это уже знаю, — сказал он раздраженно. — А что еще? Где она жила до Англии? Замужем или разведена? Какова ее история?

Но эту информацию, очевидно, нельзя было получить срочно. Не начать ли более углубленное расследование? Джонатан был удивлен: как можно было получить так мало сведений о женщине, которая явно была великосветской красавицей и компаньонкой такого человека, как Рамсон? Это казалось невероятным. Такая краткая информация только углубляла, а не разъясняла ее тайну.

Разозлившись, он сердито повысил голос: кто-то, очевидно, или не выполнил задание, или нашел не ту женщину. Во всяком случае, он несомненно настаивает на углубленном расследовании — и немедленно! — чтобы получить ответ к утру. На этом он повесил трубку и покончил с напитком. Завтра, подумал он, он все узнает, вовсе не предполагая, что дело это, казавшееся простым для компетентного расследования, создаст новые сложные проблемы.

В это время он не представлял себе, что эта самая женщина меняет страны проживания так же, как иные женщины меняют кожаные сумочки. Да и с именем, например… Он не мог знать, что Андрианна де Арте была по очереди Анной Соммер, Анной де ля Розой, Андриа де Соммер и так далее, а начинала она как Андрианна Дуарте в прекрасной Северной Каролине, в вечнозеленой долине Напа.

 

2. Долина Напа. Май 1959 года

Ей было всего семь лет, и она ничего не знала о смерти. Но хотя никто и не сказал ей ни слова — ни приходящая сиделка, ни доктор, ни ее любимая Роза, она поняла, что ее красивая мама при смерти. А когда друг матери — такой высокий, прямой, всегда, как ей казалось, суровый и неулыбчивый, приехал к ним на своей длинной черной машине, она в этом уверилась.

Этот человек с глазами цвета синего мрамора и желто-коричневыми волосами, под цвет одного из мелков в ее огромной коробке с цветным мелом, приезжал в их чистенький, беленький домик, стоящий несколько в стороне от группы менее ухоженных домов, раз, самое большое — два раза в месяц. А теперь, всего через два дня после последнего визита, он снова приехал, и уже не казался таким суровым. Он даже улыбнулся ей. И это был единственный раз, когда он не привез ей подарка.

Обычно, когда его водитель Ральф открывал дверцу машины, он выходил с подарком в руках и тут же вручал его ей, не сказав ни слова, не поцеловав и даже не погладив по голове. Но подарки всегда были красивые, завернутые в розовую фольгу с атласными лентами или в блестящую желтую бумагу с шелковыми цветочками. Однажды он подарил ей платье, такое замечательное, что ее мама воскликнула, обнимая своего друга: «Ах, Энди! Такого прекрасного платья я никогда еще не видела!» Потом мама повернулась к Андрианне: «Правда, это самое лучшее на свете платье, лапочка?»

Чтобы маленькой девочке не понравилось роскошное синее бархатное платье, усеянное жемчужными точками, с большим кружевным воротником и с оборками?! Это был наряд, достойный принцессы, и она только кивала головкой в знак молчаливого согласия. Но тут Елена слегка подтолкнула ее: «Что надо сказать, деточка?» И та вспомнила, чему ее учили, и сказала: «Спасибо, сэр».

При этом она смутно улавливала, что Роза, которая жила у них и вела хозяйство, так как Елена была «хрупкая» и ей часто нужно было отдыхать, ворчала себе под нос: «А где она будет носить такое платье? Пойдет в гости к королеве? Или будет пить чай с вашей замечательной женой в вашем большом, красивом доме, мистер Богач?»

Тогда она почувствовала, что Роза, которая, кажется, всегда знала все, не любит человека, которого мама называет Энди, и не доверяет ему, сколько бы тот ни делал подарков. Это ее удивляло. Ей казалось, что человек, делающий столько подарков, должен быть замечательным, пусть он и редко улыбается.

Каждый раз, когда приезжал Энди, шофер Ральф возил их с Розой на блестящей черной машине, и они катались по окрестностям, а иногда ездили в соседний городок поесть мороженого на каком-нибудь местном празднике. И девочке, несмотря на недовольное бурчание Розы, всегда доставляло радость кататься на прекрасной машине, ерзать на мягком кожаном сиденье, трогать деревянные панели, дышать ароматом роз в вазочках, украшавших роскошный салон.

«Правда, замечательная машина?» — спрашивала она всякий раз у Розы, а та обычно сердито ворчала: «А с чего ей не быть замечательной? Это машина миллионера». Или: «Миллионеры могут купить все, что только захотят…»

А когда девочка говорила, что миллионеры, должно быть, очень славные, Роза недовольно отвечала, что они славные, но только тогда, когда тратят деньги на что-нибудь хорошее, например, на доброе имя.

Многие из этих замечаний Андрианна пропускала мимо ушей, но одно она запомнила: мамин друг — миллионер.

Через несколько лет она узнала, что эта машина называется «Роллс-Ройс», а вазочки в машине также имеют славное имя — «Тиффани». Но тогда она узнала также, что этот, кого мама называла Энди, был Эндрю Уайт, из сан-францисских Уайтов, и что в Северной Каролине имя Уайтов известно, а имя Дуарте — нет. Тем более, что это была девичья фамилия матери…

Когда она выросла, то поняла, что имеет в виду Роза под «именем», будь то «Роллс-Ройс», «Тиффани» или… Уайт.

А что «Андрианна» — женский вариант имени Эндрю, это она поняла задолго до того, как выросла.

С возрастом она стала понимать многое другое — вдруг ясно вспоминая какие-то дни и ясно понимая смысл каких-то слов и разговоров, которые раньше были совсем непонятными. Например, горькие жалобы и мрачные предсказания Розы и сбивчивые оправдания Елены, ее безрассудно-оптимистические ответы… Особенно запомнился один разговор — как раз после предпоследнего визита мистера Уайта.

Как только они с Розой вернулись с прогулки, Уайт наскоро попрощался на ходу и сел в машину. Елена с извиняющейся улыбкой объяснила Розе, что у него очень важная встреча в Сан-Франциско.

— А что сегодня заявил мистер Богач, Елена? Не сказал ли он, между прочим, что даст свое хорошее имя… вы знаете кому? Или что хочет обеспечить ее будущее?

Красавица Елена устало вздохнула:

— Мы не говорили об этом сегодня.

— А почему нет, скажите, — настаивала Роза. — Что было для вас важнее, чем поговорить о будущем?..

Она осеклась, когда Елена отчаянно посмотрела на Андрианну, упала в кресло и вскрикнула:

— Роза, прошу вас! Не сейчас! В другой раз, Роза, поймите! Он любит меня… нас обеих. И я это сделаю! Я с ним поговорю! В нужное время. Но не сейчас. Время летит. Прежде чем я это поняла, вы с ней вернулись, и было поздно. Знаете, как это бывает…

— Нет, — ответила Роза. — Я не знаю, как это бывает. Я только знаю, что надо что-то делать, пока не поздно! Елена, вы теряете время!

Но, взглянув на Елену, такую беззащитную и хрупкую в своем серебристо-розовом халатике, с пучком черных волос, оттягивавших голову назад, с тонкими чертами лица, — пожилая женщина не решилась настаивать дальше.

Она сделала слабую попытку шуткой загладить неприятный для Елены разговор и, забыв на минуту о присутствии Андрианны, вскинула свои короткие руки с нарочитой веселостью и сказала:

— Вот что получается из дневных ласк. Я всегда говорила: нет ничего хорошего в том, чтобы заниматься любовью до захода солнца. Разве я не говорила это не раз?

— Ах, Роза, — вскрикнула Елена, признательная за желанную передышку, и, встав, стала осыпать поцелуями встревоженное, но уже как будто веселое морщинистое лицо. — Разве вы не знаете? Секс… Любовь днем — золотой, удивительный дар! Минуты, похищенные у вечности!

Слова матери были тогда понятны Андрианне не больше, чем ее собственные разговоры с Розой. О дарах и подарках она знала, но секс… любовь днем? Она знала, что любовь — это то, что чувствовали друг к другу она, мама и Роза, но что такое «секс»? Что касалось минут и вечности, то она плохо понимала, что значит «вечность», насколько это долго.

Она хотела спросить у мамы, что значит «удивительный дар», но тут Елене стало трудно дышать, и ей пришлось лечь в постель.

Думая, что матери надо только отдохнуть несколько часов, как не раз бывало, и, стремясь помочь Розе, чтобы мать устроилась поудобнее, Андрианна начала взбивать подушки, забыв все вопросы.

Вечером Андрианна ждала, что матери станет лучше и она встанет и будет танцевать, как всегда, когда чувствовала себя счастливой. Но ждала она зря.

На следующее утро она снова ждала, что теперь мама встанет, подойдет к окну и воскликнет: «Какой чудесный день!». А после завтрака они, может быть, пойдут погулять в сад, где росли душистые розы, которые мама очень любила.

Но начался ясный день, а Елена так и не встала. Потом пришел доктор Германдес, который несколько раз приходил и уходил в этот день, и у Андрианны родилось страшное подозрение, что мать никогда не встанет, подтвержденное неожиданным приходом Энди, и тут она очень испугалась. Но через несколько секунд она стала думать по-другому: она вспомнила, как Роза говорила о миллионерах, что они могут купить и сделать… все что угодно! Поэтому, когда Розу и ее тут же услали кататься, она была убеждена: «Когда они вернутся, мама поправится и будет как новая!» Она будет сидеть и улыбаться им, будет смеяться и выглядеть такой же красивой, как всегда. Миллионер пришел, чтобы сделать это!

Когда Ральф, чье бесстрастное лицо обычно было хмурым, наконец привез их домой и открыл дверку, Андрианна бросилась вслед за ним, не желая больше ждать ни секунды. Но когда она вбежала в дом, а затем и в спальню, она увидела, что мать ее лежит совершенно неподвижно, глаза закрыты, руки сложены на чистой белой простыне. И тут Андрианна увидела его — миллионера, сидящим на стуле у кровати и ничего, совершенно ничего не делающего. Он просто сидел, закрыв лицо руками.

В ужасе она повернулась к Розе, которая стояла за ее спиной, но Роза на нее не смотрела. Она уставилась на Елену, лежавшую так неподвижно, а потом Роза вдруг вцепилась себе в волосы, побежала к кровати матери, стала на колени в ногах и начала плакать.

Андрианна почувствовала, что ей словно обожгло глаза, а ноги как будто окаменели, так что она не смогла двигаться. Она открыла рот, а нижняя губа отвисла, словно изнутри у нее рвался крик, но не мог вырваться. Он словно застрял в горле и душил ее, и единственным звуком было какое-то страшное сопение.

Роза, которая в горе своем на мгновение позабыла об Андрианне, повернулась, еще стоя на коленях, и протянула к ней руки. А доктор Германдес подошел и положил руку на ее плечо.

— С ней все будет в порядке, — сказал он Розе. — Нужно только немного времени. Конечно, это травма для ребенка…

И тут вырвался пронзительный крик, высокий и страшный, заполняя собой всю комнату, а за ним последовали низкие частые вскрикивания.

Доктор наклонился к ней, а Роза встала и кинулась к ней, чтобы заключить ее в объятия. Но Андрианна вырвалась и вдруг, как тигренок, бросилась на Эндрю Уайта, который сидел отключенный и погруженный в себя. Она била его сжатыми кулачками, лягала ногами, дико рвала волосы пальцами.

Эндрю Уайт попытался схватить ее за руки и остановить ее пинки, а также защитить щеки от ее ногтей, которыми она так царапалась. Но девочка сопротивлялась так яростно, что доктор и Роза только вдвоем оттащили ее от него. И тут вдруг она как будто сломалась и зарыдала, как всякий ребенок в горе. Она ведь была так уверена, что он пришел спасти ее маму. Миллионер, белый рыцарь на черной машине вместо коня.

Ей было всего семь лет, и все это для нее было как какая-то сумятица, правда, она была уже достаточно большая, чтобы инстинктивно почувствовать испуг, когда они с Розой, вернувшись в свой белый домик после похорон, нашли там Эндрю Уайта, который не был на похоронах, а ждал их здесь. И она была достаточно сообразительная, чтобы догадаться подслушать разговор между ним и Розой, когда ее выслали из комнаты. И вот, слыша их голоса, высокий и громкий — Розы и приглушенный — мистера Уайта, она смогла понять, что чей голос громче — это не так уж важно. В конце концов миллионер добьется своего, а Розе будет нечего сказать.

— Вам не следует волноваться, Роза. Я обещал Елене, что вы будете обеспечены, и это так и будет. Вы сможете остаться в этом доме, сколько захотите, и будете получать ежемесячный чек, назовем это пенсией.

— Да какое мне дело до этого дома и до вашей пенсии, — выкрикнула Роза. — Он ее, девочкин, Андрианнин, вам она не нужна, а мне нужна, я люблю ее, я буду заботиться о ней как о своей дочери. Елена так хотела…

— Нет. Я знаю, у вас хорошие намерения, и вы любите Андрианну, но Елена не этого хотела, — сказал он твердо. — Я обещал ей…

Роза фыркнула:

— Что вы обещали Елене? Что вы будете любить ее ребенка, что дадите ей свое имя, возьмете ее в свой дом, в свою семью? — Пожилая женщина горько рассмеялась.

— Ну, Роза, вы же понимаете, что я не могу этого сделать… Это невозможно. Елена это понимала. Она это всегда понимала. Я никогда не давал ложных обещаний. Я просто обещал, что я позабочусь об Андрианне, о том, чтобы у нее был хороший дом, подходящее окружение и образование. Именно это я и собираюсь сделать. Я также озабочен благополучием Андрианны, ее счастьем, как и вы.

— Нет! — хрипло закричала Роза. — Вы не думаете о ее счастье. Как она может быть счастлива без любви, без настоящей семьи?

— Я вижу, вы не понимаете, Роза… У нее будет семья! Подобающая семья и подобающее имя, как я и обещал Елене. А это ведь то, чего и вы хотели для нее, не так ли? Я думаю, вам это понравится. — Тут его голос настолько понизился, что Андрианна больше не расслышала ничего. Она слышала только, как плакала Роза.

Они были в аэропорту Сан-Франциско. Роза крепко прижимала к себе Андрианну, а Ева Хэдли с бесстрастным лицом стояла в стороне, давая им возможность попрощаться. Ей предстояло сопровождать Андрианну в полете.

— Пожалуйста, Роза, ты должна лететь со мной, — шептала Андрианна, страшно боясь расставаться с той, которая, конечно, любила ее.

— Но я не могу, — всхлипывала Роза.

— Почему же?

— Я тебе говорила, моя ненаглядная. Ты начинаешь новую жизнь… Хорошую жизнь в хорошей семье. — Роза попыталась улыбнуться сквозь слезы.

— Но я не хочу! Мне не нужно новой семьи! Я не хочу никуда уезжать. Я лучше останусь с тобой. Пожалуйста, Роза, пожалуйста. Почему мне нельзя остаться с тобой?

— Потому что так говорит мистер Уайт, — сказала Роза в отчаянии.

И тут объявили, что началась посадка на рейс 1020, рейс ее девочки.

— Но почему мы должны слушаться его?

— Так надо, — пробормотала Роза, пока мисс Хэдли, радостно улыбаясь, собиралась взять Андрианну за руку. — Уже пора. Я боюсь, — сказала она быстро. — Поцелуй Розу на прощанье — и пойдем.

Руки Розы беспомощно повисли. Она сделала два шага назад и слегка подтолкнула Андрианну:

— Иди.

— Но почему, Роза, почему? — Андрианна продолжала всхлипывать, увлекаемая решительной Евой Хэдли. А Роза, закрыв лицо большим носовым платком и съежившись, просто отвернулась.

Ева Хэдли взяла бокал шампанского у хорошенькой светловолосой стюардессы.

— А тебе чего, милочка? — спросила молодая женщина у Андрианны, которая теперь тихо сидела, вытирая слезы на щеках. — Апельсиновый сок или имбирный напиток?

Так как девочка не ответила, та спросила еще раз:

— Как насчет кока-колы?

Андрианна опять промолчала, и Ева веселым голосом ответила за нее:

— Я думаю, сейчас Энн ничего не хочет. Может быть, попозже.

— Хорошо, Энн. Если передумаешь, то дай мне знать, — вежливо сказала стюардесса, уходя.

Андрианна взглянула на свою спутницу с негодованием:

— Меня зовут не Энн. Я Андрианна? Андрианна Дуарте.

— Нет, дорогая, боюсь, что это не так. Теперь тебя зовут Энн Соммер, — сказала Ева решительно.

— Вы лжете.

— Не надо говорить таких слов, Энн, и не надо повышать голос. Соммеры — не такие люди, чтобы позволять подобное поведение. Ты умеешь читать?

— Соммеры? Кто они такие? И конечно, я умею читать. Разве вы ничего не знаете? Мне уже почти восемь лет, и осенью я иду в третий класс.

— Хорошо. Тогда вот смотри… — Она достала из сумочки какую-то книжку. — Это называется паспорт. Когда ты переезжаешь из страны в страну, у тебя он должен быть. А это — твой. Смотри: вот твоя фотография.

Андрианна с удивлением увидела, что Ева Хэдли говорит правду. Действительно, это была ее фотография, хотя она не помнила, когда ее снимали.

— А так как ты уже большая девочка и умеешь читать, скажи, какое имя там написано?

Андрианна не прочла имя вслух, но, конечно, легко разобрала его. В паспорте под ее фотографией было имя Энн Соммер!

 

3. В среду вечером

Джонатан выпил вторую порцию шотландского виски, когда ему пришло в голову, что к ужину, если уж он хочет сидеть за одним столом с Андрианной де Арте в ресторане «Королевский гриль», следует подготовиться. По счастью, число мест было ограничено, что облегчало его задачу.

— Это Джонатан Вест, — сказал он в телефонную трубку. — Проверка. Когда мисс де Арте делала распоряжение насчет ужина, напомнила ли она, что наши места будут рядом?

— Мисс де Арте? — Один момент, сэр… Боюсь, что нет. Кажется, мисс де Арте пока не делала никаких заказов. Но это, конечно, не проблема. Разумеется, вы будете сидеть за одним столом.

Когда это было решено, Джонатан отправился за покупками. Для ресторана требовался определенный костюм, которого у него не было, ведь он думал, что в Лондоне проведет одну ночь, и взял с собой из Лос-Анджелеса только чистую рубашку и смену белья.

К счастью, на корабле был неплохой магазинчик, и там он нашел вечерний пиджак, который не требовал дополнительной подгонки, а также брюки, в которых хотя и требовались небольшие изменения, но они должны были быть готовы к завтрашнему дню у корабельного портного.

Итак, готовясь к пяти дням жизни на море, здесь он выбрал еще тяжелый кожаный пиджак, а также купальный халат, плавки на случай проведения времени с Андрианной, два кашемировых свитера и еще тренировочный костюм для утреннего бега по палубе. Интересно, Андрианна тоже бегает или она предпочитает гулять?

Закончив с покупками, Джонатан, что было редкостью, стал думать, как убить время. Как такому «запойному» работнику использовать время, оказавшееся свободным? Ну, раз он решил изучать корабельное дело, то и надо заняться этим: осмотреть этот плавучий дворец. Он начал с Золотого минерального источника на море, покрутился на электронном гольфе, затем поработал в гимнастическом зале и закончил плаванием и массажем. Потом он еще зашел в парикмахерскую побрился и слегка постригся, хотя нужды в этом не было. Затем он решил вернуться к своим контрактам и письмам в почтовом ящике, но оказалось, что сосредоточиться трудно, и он с облегчением стал одеваться к ужину.

В вечернем костюме и черном галстуке Джонатан одним из первых занял свое место, чтобы сразу заметить Андрианну, когда она придет, и самому, не дожидаясь официанта, предложить ей стул. Но вот он сел, не обращая никакого внимания на роскошную обстановку столовой: кленовые панели, итальянскую мозаику, гравюры на стенах, Хавиландский фарфор, хрусталь баккара, и стал с нетерпением ожидать. Он вежливо, но бегло познакомился с соседями, продолжая не отрываясь смотреть на вход.

Потом, когда Джонатан равнодушно принялся за омара, он решил, что мисс де Арте из тех женщин, которым нравится опаздывать. Чтобы тем эффектнее сделать свое появление. А может быть, в последнюю минуту она почему-то решила переодеться. И хотя ее отсутствие омрачало настроение и уменьшало удовольствие от салата и грибного супа, оно только увеличивало предвкушение того момента, когда она наконец появится перед его голодными глазами. Но вот подали уже жареного утенка и «Мерсо», а она так и не пришла, Джонатан, упавший духом, наконец понял, что де Арте не придет вовсе. Он быстро поднялся и ушел, бормоча извинения перед другими гостями. Три женщины за столом проводили его заинтересованным взглядом, а их мужчины посмотрели на него с неприязнью и завистью.

Остаток вечера он провел в игорном клубе, бродя туда-сюда от буфета к рулетке. Он играл механически, но постоянно выигрывал, рассеянно подсчитывая выигрыши. В какой-то момент ему показалось, что он заметил Андрианну за соседним столом. Он бросился туда, не засунув деньги в карман. Приятная брюнетка взяла его за руку и тихо спросила:

— Может быть, месье не знает, на что истратить деньги?

Джонатан взглянул на нее, улыбнулся своей широкой улыбкой и ответил:

— Ну, я уверен, что вы найдете, на что, — и, галантно бросив пачку денег на ее столик, ушел прежде, чем она успела сказать что-то еще.

А мисс де Арте нигде не было. Огорченный, он уселся на стул около бара.

— Не повезло этой ночью? — спросила серебристая блондинка в синем шелке.

— Да нет, я бы сказал, все хорошо, — усмехнулся Джонатан.

— Много ли выиграли?

— Я точно не знаю, — заявил он.

— Правда? — она подняла брови, не очень-то веря ему.

— Правда, — ответил он.

Это действительно было так. Когда он играл ради игры, как сегодня, имели значение не деньги, а сама победа. Выигрывать — это тоже серьезное дело. Для него это всегда было так, даже если в соревновании не было никакой ставки или награды. Когда он был еще маленьким мальчиком, и соревновался с другими мальчиками, кто дольше всех просидит под водой, он всегда старался быть первым. Иногда ему казалось, что легкие его сейчас разорвутся, но он не вылезал, пока не убеждался, что остальные уже вылезли.

— Может быть, посчитаем вместе? — предложила блондинка. — Тогда вы будете знать точно.

— Спасибо, но я думаю, что сегодня посчитаю сам.

В другое время и в другом месте он, конечно, принял бы это ее предложение — она была достаточно привлекательной: густые серебристо-пепельные волосы, мягкие зовущие губы, ясные, живые, голубые глаза. Он не видел ничего плохого в этих огромных глазах, откровенно и призывно уставившихся на него.

Потом он понял, что он вспоминает и чего ему недостает. Глаза у той женщины были прекрасны, они были только другого цвета. Продолжая размышлять о женщине с глазами янтарного цвета и о том, почему она не пришла ужинать, он решил вернуться в каюту к своим контрактам. Если не удается сосредоточиться, — решил он, — надо воспользоваться аудио и видеобиблиотекой, доступной на корабле среди других развлечений.

Подойдя к двери каюты, он увидел женщину в шубе. В сумерках из-за спустившегося тумана она стояла и глядела на темное море. Но он сразу узнал ее, и, как в какой-то давней популярной песенке его детства, которой он не придавал значения, так как всегда был рационалистом, его сердце замерло.

Продолжая размышлять, он направился к ней. Прежде, чем он подошел к ней, она плотнее укуталась в шубу, как бы желая в ней спрятаться, пока она еще не в своей каюте. Тогда он понял, что ее каюта — «Королева Анна» — рядом с его каютой, и почувствовал большое удовлетворение: их разделяла только стенка…

Рекордно быстро раздевшись, Джонатан лег в постель и стал представлять, как она раздевается, медленно снимая одно за другим. Сначала шубу, потом платье, потом рубашку… Обнажая совершенные линии тела, расстегивает кружевной пояс… Руки ее коснулись шелкового трико… Вот она стягивает чулки с длинных, он был уверен, замечательных ног и, может быть, в это время смотрит на себя в зеркало и улыбается, довольная тем, как она хороша… Может быть, даже поглаживает сама себя, набрасывая ночную рубашку на полную грудь и крутые бедра. «А может быть, она и вовсе не носит ночную рубашку?» — подумал он.

Интересно, она уже легла? Он почувствовал прилив желания, какого еще никогда не было. Он мог бы дойти до полного возбуждения, но… Остановил себя так же быстро, как и настроил на это чувство. «Не следует, — подумал он, — ослаблять замечательное (а он не сомневался в этом) занятие любовью вместе с ней воображаемым актом». Думая о ней в страшном нетерпении и одиночестве, он понимал, что надо подождать реальной близости. Нужно только время, уговаривал он себя. Завтра… А если не завтра, то послезавтра…

Вдруг Джонатан встал, зажег свет и потянулся к телефону. Несколько минут перед разговором с секретаршей показались бесконечными.

— Да, сэр, — быстро ответила Петти. — Я подготовлю вам доклад через…

— Забудьте об этом, — сказал ей Джонатан. — Я хотел сказать вам: надо закрыть расследование об Андрианне де Арте.

— Да, сэр. Забыто, мистер Вест. И, раз вы позвонили, Боб Дюген говорит, что ему нужно…

— Петти, Дюген может получить все, что ему нужно, от Мартина. Перед тем, как уехать, я соединил его с Брюстерским объединением.

— Я понимаю, сэр. Но он говорит…

— Скажите ему то, что я сказал, ладно?

Повесив трубку, Джонатан повеселел. Все сведения об Андрианне де Арте, он узнает сам… когда они познакомятся поближе. И насколько более захватывающе раскрывать тайну интригующей женщины самому! Так когда-то он делал свои первые дела, все находил сам, и от этого победы были еще слаще.

Да, это чертовски интересно, и поэтому он решил не смущать ее, так как она могла узнать, кто наводил о ней справки. Может быть, это и целесообразно, но он не сомневался, что для женщины ее породы это может показаться безвкусным и пошлым.

Уже сейчас, когда они еще и не разговаривали друг с другом, ему было важно предстать перед ней человеком очень уважаемым, даже, выражаясь старомодно, человеком чести.

Андрианна бросила шелковое платье на пол и скользнула под одеяло. Она думала об интересном молодом американце, которого она даже не знала, как зовут. Конечно, это было роскошью, но ведь грезить-то она могла!.. Разве мог какой-нибудь мстительный бог или демон, вершитель судеб, запретить мечтать? В конце концов она ничего плохого не сделала, чтобы заслужить такое.

Между тем ее все время как будто за что-то наказывали, и она не знала точно, за что. Может быть, за то, что она родилась у Елены Дуарте, которая жила так безрассудно и умерла так рано, доверив будущее дочери человеку, которого это мало занимало. И разве, подумала она жадно, она не может позволить себе то же, что любая другая женщина с этим симпатичным незнакомцем в эти пять дней на море, когда ничего другого не остается? Ничего, кроме как заняться любовью. Пять дней, такой маленький кусочек от вечности…

Нет, она хотела не так уж и многого по понятиям обычной женщины. Но она — Андрианна де Арте, урожденная Дуарте, впервые за тридцать лет возвращается на родину, вряд ли была обычной женщиной. Да и обычного детства у нее не было. Разве маленькие девочки летают из Сан-Франциско в Багдад, обнаружив в воздухе, что теперь у них какое-то чужое имя и они должны жить с чужими людьми?

Испуганная, не понимающая, что происходит, она повернулась к окну, и смотрела в него невидящими глазами. А когда мисс Хэдли сказала: — Ты можешь называть меня Ева, — упорно продолжая называть ее Энн, — она не повернулась и ничего не ответила.

— Ты ведешь себя слишком грубо, Энн, и если хочешь, чтобы в новом доме тебе было хорошо, тебе нужно улучшить свое поведение. Ведь не все так же терпеливы, как я. Ты понимаешь меня, Энн?

— Я не Энн, не Энн. Меня зовут Андрианна Дуарте. И я не хочу быть Энн Соммер!

Ева вздохнула, закрыв журнал. Она даже восхищалась смелостью девочки. Но у нее был приказ.

— Если ты такая решительная девочка, Энн, то постарайся понять, что я тебе говорю. Я уже давно знаю один секрет. Иногда случаются вещи, которые нам могут нравиться или не нравиться, и мы к ним можем относиться двояко — и так, и эдак, по-разному. Первый путь — простой, это значит вести себя как хорошая девочка. Второй путь — трудный: сопротивляться. Но это сделает для тебя все только труднее. А сейчас дело обстоит так: что ни говори — ты уже стала и будешь Энн Соммер. И тебе лучше привыкнуть к этому, ведь с этим ничего не поделаешь. Ты понимаешь меня, Энн?

Андрианна повернулась к своей мучительнице, глаза ее распухли от слез, в них были гнев и ненависть:

— Меня зовут не Энн, меня зовут Андрианна Дуарте!

Когда стюардесса принесла обед, Андрианна посмотрела на бургундский бифштекс — и ее вырвало. На еду, на себя, отчасти на Еву Хэдли.

Когда они наконец приземлились в Багдаде после всех задержек, их ждала машина с шофером в какой-то странной одежде, а потом они поехали по улицам с так же странно одетыми людьми, и Андрианна подумала, что все это выглядит очень занятно. Вокруг были какие-то удивительные здания, так не похожие на дом, в котором они жили с мамой и Розой.

И вот после того, как девочка долго сдерживала слезы, они потекли ручьем. Она принялась тереть глаза кулачками и жалобно прошептала Еве Хэдли:

— Мне здесь не нравится. Я не хочу, чтобы у меня было новое имя. Пожалуйста, верните мне мое старое. И я хочу домой. Можно мне вернуться домой? Там Роза. Я хочу вернуться к Розе. Разве нельзя мне вернуться и вернуть настоящее имя? Я обещаю, что буду хорошей. Простите, что меня вырвало на вас. Я этого не хотела. И, пожалуйста, скажите мистеру Уитту, что прошу простить меня, если я вела себя плохо. Скажите ему, что я обещаю быть очень хорошей.

Она зарыдала.

— Я никогда не будут делать ничего плохого.

Ева Хэдли бессильно покачала головой и посадила Андрианну на колени.

— Нет, девочка, я знаю, что ты не плохая. И мистер Уайт знает это.

Она стала укачивать ребенка, но у нее самой капали слезы.

— Ты будешь счастлива, вот увидишь, — сказала она и могла только надеяться, что так и будет.

Еще она надеялась, что Хелен Соммер с мужем — люди достойные, и еще ей хотелось, чтобы хозяин Эндрю Уайт сам делал грязную работу, или, по крайней мере, разрешил бедному ребенку остаться у себя на родине, а не посылать ее неизвестно куда, напугав почти до безумия.

 

4. Четверг

Когда Джонатан занял место наблюдателя за каютой Андрианны, солнце еще не взошло. Ожидая ее появления, — он почему-то решил, что ей нравится такое время дня, — он не замечал холода. Он, вообще говоря, делал это не без опаски, несмотря даже на густой туман, в котором он не видел даже пара от собственного горячего дыхания в холодном воздухе. Свитер и тяжелый кожаный пиджак, купленные накануне, пригодились, хотя он и не думал, что они понадобятся ему для этой странной утренней вахты.

Часа через два, когда она все еще не появлялась, ему стало холодно, хотя солнце уже взошло. И чтобы согреться, он стал время от времени бегать на месте. Все же он решил продолжать свою службу, так что готов был даже пропустить завтрак, несмотря на острую потребность в согревающей чашке кофе.

Он не уходил со своего поста, пока не увидел, что стюард привез к ее каюте еду. Тогда он понял, что можно будет на какое-то время уйти самому чего-нибудь поесть, по крайней мере, пока она не закончит завтракать. Но он так спешил вернуться назад, что успел только проглотить булочку с двумя чашками кофе, а вторую забрал с собой.

Рано или поздно, рассуждал он, ей придется выйти. Подышать свежим воздухом, поплавать, погулять, может быть, зайти в салон Елизаветы Арден, который он заметил еще вчера. Может, ей нужно что-нибудь купить.

Когда уже стало понятно, что ничто не заставит ее выйти из каюты этим утром, он продолжал стоять, как часовой, ощущая, что в этом есть что-то возвышенное. «Ну конечно, — сказал он сам себе, — должна же она выйти на обед». Но вот опять появился стюард и опять привез еду к дверям ее каюты. Когда стюард возвращался, Джонатан вежливо спросил:

— Мисс де Арте себя хорошо чувствует?

— Да-да, я так полагаю, сэр. Она хорошо выглядит. К тому же у нее хороший аппетит.

— Хорошо, очень хорошо. Я рад это слышать, — проговорил Джонатан. Тут он вспомнил, что сам страшно проголодался, и спросил:

— Не могли бы вы и мне привезти чего-нибудь на обед?

— Конечно, сэр. Вам принести меню?

— Нет, не обязательно. Можно обойтись. А что взяла мисс де Арте?

— Поджарку из меч-рыбы. Во всяком случае, она говорила, что эта вещь очень аппетитная. Не желаете ли попробовать?

Джонатан немного подумал и покачал головой.

— Нет, спасибо. Пожалуйста, пару сэндвичей, отбивную или ростбиф. Недожаренный.

— А чего хотите выпить? — тут стюард позволил себе едва заметную улыбку.

— Мисс де Арте взяла себе чайник.

— Ну, она англичанка, — рассмеялся Джонатан. — Мы, американцы, предпочитаем кофе.

— Очень хорошо, сэр. Кофе. Обед принести в каюту?

— Нет, спасибо, я будут обедать прямо здесь, на палубе.

— Но не слишком ли здесь прохладно, сэр?

— Нет, ничего, мне это нравится. Освежает. Кроме того, солнце сейчас выйдет.

— Конечно. Вы совершенно правы, сэр.

Но солнце так и не вышло насовсем. Оно появлялось на полчаса и опять исчезало. И так продолжалось все время, а его, Джонатана, «добычи» все не было видно.

Озадаченный и огорченный, он наконец пошел к себе в каюту переодеться к ужину. «Ведь не может же она там оставаться бесконечно, — думал он. — В конце концов должны же ее заинтересовать многочисленные развлечения на этом корабле. Ведь почему-то она не полетела на самолете, так же, как и он сам? Ясно, что она не торопится в Штаты. Что там ее может ожидать?»

В голове у Джонатана было множество вопросов и ни одного ответа. Когда выйдет? Чем она будет заниматься? Ужинать? Танцевать? Играть в рулетку? Может быть, ей больше нравятся игровые автоматы? А может быть, она пойдет не на танцы, а в кино? Или на шоу в кабаре?

Как бы там ни было, он представлял себе, что при ее появлении к ней поворачиваются головы. Он представлял себе, как она отделывается от одного поклонника за другим. Так же, как она обошлась с Двайтом: негрубо, но непреклонно. Во всяком случае, он надеялся, что она будет отсылать их… Всех… Потом он задумался о том, какой человек может ее привлечь. Что должно было бы заинтересовать ее или даже вызвать страсть…

Потом он стал воображать себе, какой будет близость с ней. Что тело ее прекрасно — это и так понятно. Но как все это будет выглядеть? Совпадает ли ее ритм с его ритмом? Или она просто срастется с ним, как вторая кожа? Будет ли она дикой и горячей или спокойной и неторопливой? Трудно ли ее пробудить или она сама вскрикивает в экстазе дико и требовательно? Каким бы ни был, однако, ее стиль и ее предпочтения, он мог бы поспорить на последний доллар, что Андрианна де Арте — женщина высшей страстности.

Одетый в вечерний костюм, Джонатан, выходя из каюты, насвистывал что-то в приятном настроении. Но не успел он закрыть за собой дверь, как заметил, что стюардесса подкатила тележку к дверям Андрианны — в третий раз за этот день.

Это зрелище привело его в такую ярость, что ему хотелось вырвать тележку у девушки и вместе со всей едой выбросить ее за борт, в темную воду. Но тут же ярость оставила его. Утомленный, озадаченный, разочарованный, Джонатан вернулся в каюту, не желая ни ужинать, ни наслаждаться вечером. Он улегся на диване и подумал: «Какого черта она там делает?» Он встал с дивана и зашагал. «Что же такого хорошего у нее в каюте, что она не хочет оттуда выходить?» Он поднялся в спальню, по небольшой лесенке. «Или она все время проводит за международным телефоном? С кем, черт возьми, у нее может быть такой интересный разговор?» Он бросился на кровать. «Она что, ведет любовные дневники или смотрит видео? Или слушает стереомузыку?»

Ему уже казалось, что он слышит немые звуки музыки. Они складывались в печальную песню любви, пропавшей зазря. И, погрузившись в глубокую меланхолию, он уже сам напевал про себя.

От Андрианны не ускользнуло странное бдение перед дверью ее каюты весь этот день. Ночью ей не спалось, и она смотрела в темноту через иллюминатор еще задолго до рассвета и видела, как он вышел на палубу и занял свою позицию. И еще не раз в этот день она выглядывала и видела, что он все там же — бродит по палубе туда-сюда без конца.

И чем бы он ни занимался, она знала, что будет дальше: он ждет ее, чтобы познакомиться. И она понимала, что ей тоже хочется контакта с этим симпатичным незнакомцем. Она размышляла, стараясь найти оправдание своему интересу к тому, что он увлекся ею. «В конце концов это только способ провести время», — убеждала она сама себя.

Но вот наступил полдень, и она обратила внимание, что он все еще здесь, и поняла, что она еще более заинтересована и напряжена. Постепенно его присутствие также стало завораживать ее, как ее отсутствие — его. Много мужчин хотели ее, и кое-кто добился некоторого успеха, по крайней мере, на какое-то время. Несколько человек очень долго добивались своей цели, но никогда еще не встречался мужчина, который, едва взглянув на нее, готов был часами ждать на холоде только для того, чтобы еще раз увидеть ее. И ведь эту женщину он никогда раньше не встречал и ничего не знал о ней, и у него нет никаких гарантий… Может быть, это игра? Ну, если это так, он найдет в ней серьезного противника. Сейчас, даже если ей и хотелось раньше пойти на ужин, она не пойдет, желая увидеть, что же будет дальше.

Но заметив, что она все больше и больше увлекается этим незнакомцем, она вдруг стала сердиться: как посмел он смущать ее своим присутствием, не зная даже, хотят его или нет! Ведь это его молчаливое наблюдение извне дразнит ее, вызывая всякие невозможные представления и заставляя ее думать о том, чего никогда не может быть, соблазняя лишь к самообману. А ведь годы назад, накануне восьмилетия, она уже давала себе обещание, что ее уже никто не обманет.

Когда они прибыли в дом Соммеров, где-то на окраине Багдада, Ева Хэдли уговаривала Андрианну принять новое имя и дом Соммеров, чтобы начать жить здесь заново.

— Нельзя быть счастливой, — объясняла Ева, — если ты не захочешь быть счастливой. А миссис Соммер не сможет заменить тебе мать, если ты не готова полюбить ее и не веришь, что она готова полюбить тебя. У них с мистером Соммером нет своих детей, а это значит, что они будут счастливы, когда ты станешь их приемной дочерью. А дело это особое… Ведь в этом случае родители выбирают ребенка, значит действительно хотят его.

Но все было совсем не так. Причем с самого первого мгновения, как только они с Евой вошли в дом Хелен Соммер. Очень маленькая, очень худая, с бледно-серыми глазами, очень светлая блондинка, Хелен Соммер не поцеловала ее. Она пожала руку Еве Хэдли и только взглянула на девочку, которую, как считалось, она выбрала в дочери. Хелен осторожно облизывала губы, как будто попробовала что-то очень кислое.

— Ну… посмотрев на нее, лучше считать, что она — племянница моего мужа, а не моя, — сказала она мисс Хэдли. — Я не думала, что она такая высокая, что у нее такие темные волосы, и она выглядит так… экзотически. Вы объяснили ей ситуацию?

— Я не знаю точно, что вы понимаете под ситуацией, — моргнула Ева.

— Я говорю о будущем окружении и воспитании Энн, — заявила Хелен Соммер. — О той истории, которую выработали Энди… мистер Уайт и я: что она дочь моего бедного покойного деверя, Хуго Соммера, конечно, англичанина и бизнесмена, который работал в Испании и женился на испанской аристократке. Этим можно объяснить цвет волос девочки. Я думаю, она немного говорит по-испански?

— Я не уверена, — пробормотала Ева. — Я не знала, никто не говорил об этом… окружении. Ведь мы говорили только по-английски.

Хелен Соммер сделала нетерпеливый жест:

— Ты говоришь по-испански, Энн? Да или нет?

Андрианна сосала палец, чего она уже давно не делала, и ничего не отвечала.

— Ну, не важно, — сказала миссис Соммер также нетерпеливо. — Мы будем говорить, что у нее всегда были английские гувернантки и что она посещала американские школы в Европе, это и решит проблему с языком. Называть нас она будет тетя Хелен и дядя Алекс, поэтому со всей историей проблем не будет. Во всяком случае, большую часть времени она будет проводить в школе. Как только через несколько недель мы переедем в Цюрих, — мистер Уайт не говорил вам, что мистер Соммер назначен туда? — так вот, лучше, думаю, будет для всех, если Энн сразу отослать в школу, как и предполагалось. В английскую школу, я полагаю, где она будет говорить с английским акцентом, а не с калифорнийским.

Она усмехнулась.

— Я жила в Сан-Франциско и, откровенно говоря, не нахожу их выговор особенно приятным. Конечно, я не хочу никого обидеть. Так, вот английская провинция — самое лучшее место для Энн.

Ева Хэдли быстро и виновато посмотрела на Андрианну, у которой было растерянное выражение лица, и поторопилась сказать:

— Хорошо. Я собиралась остаться в Багдаде на несколько дней. У меня тут есть друг, который работает в американской нефтяной компании… Я могу побыть два-три дня с Андрианной, пока…

— С Энн, — поправила ее Хелен Соммер, холодно улыбаясь. — Да, мисс Хэдли, трудно ожидать, чтобы ребенок спокойно пережил трагедию, которая и взрослой-то женщине не под силу. Но вам оставаться здесь с ней необязательно. Чем раньше девочка научится самостоятельности, тем лучше будет для всех. Впрочем, вы, если хотите, поднимитесь наверх и побудьте с Энн. Можете объяснить ей всю историю, пока она не усвоит ее, и тогда вы будете свободны.

Когда Еве пришло время уходить, в присутствии Соммеров она обняла Андрианну и стала шептать ей с убежденностью, которой недоставало ей самой:

— Все поправится, вот увидишь, маленькая Энн Соммер…

— Я не Соммер! Я Андрианна Дуарте! Андрианна Дуарте! Андрианна Дуарте! — она повторяла это снова и снова, как будто для того, чтобы не забыть.

Как только Ева ушла, Хелен Соммер холодно посмотрела на нее:

— Думаю, лучше всего тебе сейчас же уйти в свою комнату, Энн, и оставаться там, пока ты не запомнишь, как тебя зовут. Может быть, тебе стоит повторять: меня зовут Энн Соммер, меня зовут Энн Соммер, — и ты это усвоишь.

Поднимаясь по ступенькам, Энн слышала, как «тетя» Хелен говорит «дяде» Александеру:

— Ты слышал? Она все повторяет, что она Андрианна Дуарте? Неблагодарная маленькая негодница! Вот что бывает, когда покровительствуешь своим подчиненным? Интересно, о чем думал этот дурацкий Эндрю, когда…

Она слышала, как «дядя» Александер рассмеялся, и это был гадкий смех.

— Я понимаю, тебе очень неприятно, моя дорогая, связываться с незаконным ребенком твоего богатого, но бывшего любовника, и мексиканской крали, ради которой он тебя бросил.

— Меня огорчает? Я тебе уже говорила: меня огорчает то, что мне пришлось связаться с этим отродьем из-за того, что ты мало на что годишься. Если бы ты не был таким неудачником, мне не пришлось бы брать ее, чтобы вырваться из этой проклятой дыры в цивилизованный мир.

— А разве мы попали в эту проклятую дыру в первую очередь не из-за тебя, дорогая? Ведь твой бывший любовник, этот кобель, так хотел от тебя избавиться, что использовал все свои связи, чтобы назначить меня сюда.

— Однако я не вижу, чтобы ты отказался от назначения в Цюрих, которое тебе тоже устроил «этот кобель». Не помню также, чтобы ты отказался от своей доли денег.

Но эти слова мало что значили для Андрианны, продолжающей подниматься. Она думала только о том, чтобы не заплакать, и все повторяла про себя:

— Я — Андрианна Дуарте…

Через неделю Андрианна стала ходить в школу в Хассли, где получают образование отпрыски европейских сливок общества, пока их родители добиваются власти, заботятся о престиже и умножают богатства. Когда она вновь увиделась с Соммерами, они уже жили в хорошеньком домике в Цюрихе, где Александер служил в британском консульстве. Но она не часто видела Хелен. Как только она приезжала на каникулы, ее «тетя» уезжала за покупками в Париж, и так продолжалось несколько лет. Тем лучше было для Андрианны. С нее было достаточно и первой встречи с Хелен, которая не могла стать для нее даже другом, не то что матерью.

Андрианна сердито покачала головой, чтобы избавиться от непрошеной слезы. «Будь проклята Хелен… и Алекс… и Эндрю Уайт… Все они, которые все еще заставляют меня плакать!» Тут она вздохнула и горько рассмеялась, так как понимала, что проклятие лежит на ней самой.

 

5. В пятницу утром

Когда рядом с кроватью зазвенел телефон, Джонатан проснулся почти мгновенно. Привычным, почти автоматическим движением он взял трубку и глянул на часы, которые снимал очень редко. Семь часов. Черт возьми, опять переспал.

— Джонатан Вест слушает, — проговорил он, прочищая горло.

— Доброе утро, мистер Вест, — донесся бодрый голос секретарши. — Извините за столь ранний звонок, но я хотела застать вас до вашей утренней тренировки… Я вас не разбудила? — недоверчиво добавила она.

— Нет, нет… Но в чем дело, Петти?

— Только что заходили из журнала «Тайм». Они хотят взять у вас интервью. Так как у них очень плотный график, ответ надо дать как можно скорее. Они хотят выудить статейку о вас, как об одном из четырехсот Форбса. Знаете тот ежегодный список четырехсот самых богатых в стране?

— Да, знаю, — сухо проговорил он. — Но почему меня? Я отнюдь не среди тех, кто возглавляет список, — в голосе прозвучало сожаление.

— Но вы ведь есть в списке. Во всяком случае они хотят интервью в вами. Они сказали, что вы один из самых колоритных.

— Они так сказали? Колоритный? — он потянулся, посмеиваясь, но на самом деле был доволен, поскольку никогда не избегал внимания прессы.

— Да, сэр, колоритный. И говорили о вас как о вундеркинде Калифорнии.

— В таком случае вам лучше позвонить им и сказать, что вундеркинд Калифорнии будет рад дать интервью. На какое время они его планируют?

— В том-то и дело, что у мистера Тея мало времени. Они хотят его на следующей неделе.

— Идет. Когда я вернусь, у меня будет запарка, так что назначьте на четверг или пятницу.

Положив трубку, Джонатан понял, что забыл спросить Петти, будет ли это статья для первой страницы с вынесенным на обложку заголовком. Вряд ли, решил он. Тем не менее большая статья в «Тайм» — дело не шуточное. Это еще одно подтверждение его статуса большого игрока. И, что касается его, то ведь любая публикация всегда оборачивалась только благом. Так, статья о нем в «Лос-Анджелес Таймс» привела к сделке о курорте в горах близ Санта Круз. Эта покупка привлекла интерес Форбса. Когда же он приобрел еще несколько отелей на западном берегу, «Бизнес Уик» приветствовала его как «восходящую звезду Калифорнии», а затем был разворот в «Форчун». И список продолжался. Он уже не уверен, что пришло раньше — успех или популярность.

Шагнув под горячий душ, Джонатан раздумывал, может ли на женщину, привыкшую быть в компании мировых знаменитостей, произвести впечатление нечто меньшее, чем передовица, вынесенная на обложку? Затем с острым приступом удовольствия он понял, почему проспал позже своих обычных шести утра: он грезил о встрече с прекрасной Андрианной. Припоминая маленькие камеи из этой воображаемой встречи, он наполнялся удивительным ощущением чувства благополучия и новой решимостью.

«Veni, vedi, vici. Пришел, увидел, победил». Он улыбнулся промелькнувшей в голове фразе. Слова Цезаря и его самого звали к оружию. Покорение Андрианны де. Арте вскоре будет свершившимся фактом. Он был в этом уверен!

Одеваясь к завтраку, он увидел, как сквозь иллюминатор струилось сильное, яркое солнце. Добрый знак. Он сверил время. Пять минут девятого, а он умирал с голоду, словно провел ночь в лихорадке страсти.

Джонатан выполнил утреннюю рутину, словно был дома. Чтобы позавтракать, тело требовало движений. Он побрился у парикмахера, сходил в гимнастический зал, поплавал в бассейне, сфокусировав мысли на разработке стратегии дня. Но вместо того, чтобы рассортировать приемы, которые он мог бы использовать, скажем, враждебный захват, он обдумывал следующий шаг в битве за Андрианну. Вчерашний план — ожидать около ее каюты, когда она появится, оказался совершенно неприемлем. Он ругал себя за то, что подошел к ней так, будто ее охраняют мама с папой, а не вполне определенный международный конгломерат. Андрианна де Арте была непростая женщина и требовала более сложной стратегии.

Он осмотрел выставку цветов в Оранжерее и заказал отнести содержимое целой стеклянной витрины в каюту мисс де Арте. Менеджер магазина не повел и бровью. На борту «Королевы Елизаветы» все возможно, особенно, когда в деле участвует богатый янки.

Когда его спросили, не хочет ли он написать записку, сопровождающую его дар, он немного подумал и решил ограничиться визитной карточкой и номером своей каюты. Крепости не берутся, если заранее сообщается о таких намерениях. Затем он вернулся к себе, чтобы наблюдать вручение цветов в свои иллюминаторы.

Часом позже он увидел, как восемь стюардов появились у дверей каюты Андрианны, мучаясь с массивным грузом. Тогда он опять уселся на диван смотреть «Даллас-видео», посмеиваясь над проделками Дуайта Рамсона. Если бы реальный деловой мир всегда был так забавен и занимателен!.. А тем временем сам он с благоговением ждал телефонного звонка.

Через несколько минут в дверь постучали, и он подпрыгнул со своего дивана. Она пришла поблагодарить его лично! Неосознанным движением откинув волосы назад, другой рукой он распахнул дверь… И увидел всю восьмерку, возвращающую его цветы…

Он был разочарован и от этого злился, видя, как они расставляют цветы по помещению, переполняя его густым ароматом. Что, черт возьми, она воображает о себе?

Но когда он порылся в карманах, чтобы дать стюардам несколько банкнот, гнев его испарился, и он улыбнулся себе. Возвращение цветов было как раз тем приемом, который был нужен — вызов! Андрианна де Арте знала, как вести игру с изысканностью.

Он признан. Не переиграл ли он? И не была ли полная каюта цветов слишком расточительной и показушной? В этом случае ему следовало сменить стиль и перейти на что-нибудь не столь грандиозное.

Он поднял трубку и заказал бутылку шампанского «Кристал», полагая свой выбор для женщины с очевидной проницательностью таким же очевидным и проницательным. Направляя вино в каюту мисс де Арте с двумя стаканами, он потребовал, чтобы к этому добавили две унции черной икры. Затем он почти не обращал внимания на происходящее на экране: разворачивающаяся его собственная игра была в тысячу раз более захватывающей.

Не отвергнет ли она его дар и на этот раз? Или все-таки оценит перемену тактики и позвонит, чтобы поблагодарить за внимание и пригласить распить шампанское вместе?

А может, она придет с приглашением сама?

С другой стороны, она может быстро набросать записку с благодарностью, но без приглашения присоединиться, оставляя ему возможность позвонить, предлагая выпить вместе.

Чтобы шампанское и икру доставили Андрианне, требовалось минут двадцать. Он посматривал через иллюминатор каждые две-три минуты. Еще четыре минуты следил уже за секундной стрелкой. Вот и ответ. Переведя дыхание, подошел к двери и, распахнув ее, опять увидел тележку и стюарда с запиской в руке.

«Обожаю шампанское, но никогда не ем икру. Так почему бы вам не съесть икру, пока я пью шампанское?» — прочитал он, развернув послание.

Джонатан был поражен, как громом. В записке не то что благодарности — подписи не было. И она не давала ему возможности позвонить ей и напроситься на визит.

Он рассмеялся: «Два ноль в вашу пользу, мисс де Арте».

Он не мог припомнить, чтобы какое-либо состязание, в котором он участвовал, приносило бы ему столько радости и развлечения.

Андрианна, глядя в свой иллюминатор, видела, как Джонатан, насвистывая, покидал свою каюту, счастливый, как жаворонок. «Проклятый дурак! Откуда он взялся? Что он теперь затевает?»

Когда к ее двери принесли цветы, казалось, что их был миллион, всех цветов и оттенков Она была ошарашена. На мгновение она забыла даже, что решила вчера вечером… А вчера вечером она решила, что не может позволить себе… не имеет времени… играть игру незнакомца.

Но затем она убедила себя, что раздражена столь показным подарком, и приказала стюардам отнести цветы прямо — она сверилась с вложенной деловой карточкой — мистеру Джонатану Весту.

Как только они покинули ее со всеми ее великолепными цветами, ей захотелось крикнуть: «Это не честно!» Она свернулась на диване с его карточкой в руке. По крайней мере она знала его имя! Джонатан Вест! И по странной иронии, этот мистер Вест жил в Калифорнии, где она родилась.

А затем она заплакала.

Когда принесли шампанское и икру и она поняла, что он не унялся, то так переполнилась чувством облегчения, что немного расслабилась. О, ничего страшного, если она пофлиртует денек-другой. Кроме того, она была уверена, что все, чего он хочет, всего лишь морской роман на время поездки, и ничего серьезного не случится. Конечно же, это не повредит.

Нацарапав ответ и вручив его стюарду, она вдруг поняла, как сильно стала занимать ее эта игра. Как же вы умны, мистер Джонатан Вест!

Прогуливаясь между корабельными магазинчиками, Джонатан обдумывал свое решение. Он имел дело с леди, вернувшей цветы и икру, но принявшей шампанское. Теперь следует послать ей подарок, который установил бы точнее, что она примет, а что нет.

Он предположил, что делу может помочь что-нибудь интимное. Но здесь требовались тонкое равновесие и точный расчет: да, интимное, не слишком. И он остановился на парадном халате из серебристого атласа от Диора и накидке в тон ему. Он полагал, что ансамбль произведет нужное впечатление. Халат можно использовать для интимных случаев… но — опять же — не обязательно.

А затем, как человек склонный к излишеству, он выбрал духи, чтобы присоединить их к подарку — небольшой флакончик с названием «Страсть», покорившим его воображение. И все же он чувствовал себя неудовлетворенным.

Но теперь он знал, чего она хочет. Драгоценностей! Только не сочтет ли она такой подарок оскорбительным? Слишком нахальным? Откажется ли от него? Возможно. Но произведет ли это на нее впечатление? И интересно, что она сделает с ним?

Он выбрал тонкий браслет из желтого золота с маленькими брильянтами и сапфирами, не столь кричащий и не крикливо дорогостоящий.

Затем, приведя в действие третью атаку, Джонатан вернулся в каюту и стал ждать последствий.

Прежде чем усесться выпить за себя дарованное шампанское, Андрианна решила сделать из этого нечто, — обставить все таким образом, как если бы сам Джонатан Вест сидел напротив или, вернее, рядом с ней на дамасском диване, обитом бледно-голубым шелком… Она потягивала бы вино, а он смотрел бы на нее… Прежде всего она зажжет ароматизированные свечи. И Андрианна побежала к чемодану, чтобы найти их. Она всегда возила их с собой, наслаждаясь роскошью пузырящейся ванны в помещении, освещенном их соблазнительным светом и пропитанном их пьянящим ароматом. Она давно уже стала полагаться на эти уединенные удовольствия, чтобы поддерживать себя, успокаивая тем самым свои дух и тело.

Затем она точно решила, где и как она выпьет свое шампанское. В водовороте. В ванне из розового мрамора, с кружащейся вокруг нее ароматичной водой, при свечах Рено и наполняющей комнату музыкой.

Как играющий во взрослого ребенок, она побежала приводить все это в исполнение. Поставила шампанское рядом с лавандовой ванной, щедрой рукой насыпала в нее соли, зажгла свечи и, вдыхая их аромат, стала выбирать пленку в каютном шкафчике. Что-нибудь дымчатое и соленое, решила она. Эдит Пиаф? Нет — слишком французское, слишком печальное и, возможно, слишком apropos. Вот нашла — Билли Холлидей. Тоже печально, но поскольку он американец, то подходит. Сев затем под жалобную мелодию, плывущую по комнате, в ванну, она поднесла игристое вино к губам.

Она едва могла дождаться его следующего шага. Он несомненно что-то предпримет, в этом она была уверена. Может, он предложит сделать что-нибудь совместно? Как он представляет себе идеальный романтический вечер здесь, на самом роскошном в мире океанском лайнере, где выполняется любая причуда? Или он пришлет другой подарок?

Нельзя сказать, что она не привыкла получать подарки от мужчин. Едва ли. Они являлись важнейшей частью ткани, из которой формировалась ее жизнь. Но она гордилась, что никто и никакие подарки не покупали ее. Одни подарки она принимала, другие возвращала, строго согласуясь с тем, как относилась к дарителю, а вовсе не к его дару. При всем том даже дорогие вещи, которые она оставляла себе, для нее значили немного. И самые изысканные обычно не имели сентиментальной ценности. Они были всего лишь элементами обеспечения безопасности, создаваемой на то возможное время, когда она вдруг будет отчаянно нуждаться в обмене их на… голые деньги, если окажется беззащитной.

Это была модель, выработавшаяся скорее из обстоятельств и нужды, чем продуманная заранее. И хотя она стала ее образом жизни, ей вначале и в голову не приходило, что все сложится подобным образом…

Иногда она уподобляла себя Бланш Дюбуа в «Трамвае желанья» — роли, которую она пыталась сыграть в Лондоне несколько сезонов назад, женщины, зависящей от доброты незнакомцев. Но правда заключалась в том, что независимо от того, сколько подарков она принимала от незнакомцев и друзей, ей удавалось жить самой по себе, не принадлежа никому и никому не будучи обязанной. И независимо от того, что она принимала, она никому не давала взамен никаких обещаний. Так она намеревалась действовать и дальше. Она живет и умрет… О, да, умрет… Но никому ничем не будет обязана!

Что же касается подарков, то многие, как и те, кто преподносил их, были очень забавны. Первым настоящим подарком от мужчины была ночная рубашка, скорее хлопчатобумажная, чем атласная или шелковая, но с ручной вышивкой. Подарок был, как ни удивительно от «дяди» Алекса по случаю ее приезда из школы на недельные каникулы.

«Дядя» Алекс отнес миленькую коробку с подарком в ее спальню на втором этаже шале в Цюрихе и объяснил, вручая ее, что тетя Хелен не могла дождаться, чтобы поприветствовать ее, и отбыла в круиз по Средиземному морю на яхте Ари Онассиса.

Энн кивнула. К этому времени она уже вполне свыклась с тем, что Хелен Соммер старалась избегать ее, насколько было возможно. И действительно она не питала к «тете» ничего, кроме отвращения, столь же сильного, как у Хелен к ней. Она не понимала, зачем «дяде» понадобилось объяснять ее отсутствие.

— Все о'кей, — уверила она Алекса, разворачивая подарок и обнаружив невинно выглядящую комбинацию. — Как мило, дядя Алекс. Спасибо!

Она действительно была обрадована, даже скорее фактом, чем самим подарком. Конечно, она вряд ли была обычной невинной и простодушной тринадцатилетней девочкой, но все же оставалась в достаточной степени ребенком, чтобы ее не возбудило получение подарка. Особенно, если его сделал ее приемный «дядя», годами едва ли обращавший на нее внимание. По правде, она жаждала малейшего проявления внимания.

— Примерь ее! Побыстрее! — крикнул Алекс, возбужденный своим дарением не меньше, чем она получением подарка.

Она скрылась в ванной, чтобы выполнить его требование, и через пару минут доложила через дверь:

— Какая прелесть, как раз по мне.

На самом деле все было не совсем так. Она сильно выросла за последнее время и к тому же раздалась, так что рубашка оказалась ей мала и не совсем скрывала ее зрелое тело. Только что развившиеся груди с деликатными розовыми сосцами упирались в легкую белую ткань и выпирали через прорези для рук, а тонкий материал чуть не лопался, туго обтягивая ее округлившиеся женственные ягодицы. Но так как «дядя» Алекс никогда не должен увидеть ее в этом наряде, она не видела причин разочаровывать его или портить ему удовольствие, открыв ему, что подарок по крайней мере на размер меньше, чем надо. «Может, мне удастся без его ведома обменять ее на большую?»

Но тут Алекс позвал:

— Отлично. Выйди-ка, покажись, как ты выглядишь!

Она сразу же заколебалась. Даже если Алекс не поймет, что рубашка не подходит, она слишком стеснялась показываться в одной лишь ночной рубашке, оставлявшей ее почти голой.

И вдруг он уже был вместе с ней в ванной!

— Да ты такая аппетитная, — пробормотал он. — Прямо, как я и предполагал. Очень сладкая… — Он протянул руку, и она инстинктивно отпрянула, но он мягко засмеялся. — Я только хочу высвободить твои волосы из этого смешного конского хвоста.

Она стояла очень тихо, пока он освобождал ее длинные темные волосы, свободно рассыпавшиеся ниже пояса.

— Ну вот, так значительно лучше, — проговорил он, тяжело дыша.

Он повернул ее лицом к зеркалу, а сам встал сзади.

— Посмотри, так ведь гораздо лучше? Разве ты, дорогая моя, не выглядишь сладкой? Такой сладкой, юной и девственной…

Сначала ей показалось странным, что, оглядывая ее с головы до пят, он совсем не обратил внимания, что рубашка явно не по ней. Или если он это и заметил, то ничего не сказал. Но, увидев в зеркале странное выражение в его глазах, она почувствовала, как в душу к ней закралось предчувствие беды.

Когда же он, почти глотая воздух, спросил ее: — Ты понимаешь, что уже никогда не будешь выглядеть так, как сейчас? — она почти не слышала его, слишком ощущая давление его прижатого к ней сзади тела. Теперь у нее было не только предчувствие. Теперь она была напугана и пыталась увернуться от него и взять одежду на скамеечке, выкрикивая:

— Думаю, мне лучше теперь одеться. Думаю, нам пора пообедать.

— Не спеши, моя девственная принцессочка… — И вдруг выражение его лица изменилось, оно стало сердитым. — Ты ведь девственница, да?

Она гневно вспыхнула.

— Конечно, — проговорила она, стараясь, чтобы это прозвучало естественно, но теперь она запаниковала и старалась убежать.

Она рванулась к двери, но он оказался проворнее. Прежде чем она успела взяться за ручку двери, он поймал ее и прижал к двери, взбешенно шепча: «Сейчас мы это проверим!..»

— Нет! — протестовала она. — Нет, нет, нет! — визжала, стараясь освободиться от него. Но как ее борьба, так и ее крики были напрасны: никого, кроме них, в шале не было. Алекс разорвал ее рубашку, оставив груди и бедра совершенно голыми, и вдруг она почувствовала боль от его другой руки у себя между ног.

Он пытается проверить ее девственность пальцами? Она агонизировала от ужаса. Не порвет ли он ее так же легко, как разорвал рубашку?

Он толкал и толкал, пока она не впала в полуобморочное состояние и не соскользнула на твердый плиточный пол. Здесь, лежа с закрытыми глазами, она не двигалась даже тогда, когда почувствовала влагу его эякуляции на своем обнаженном податливом теле.

Утром она уехала, зная, что никогда больше не увидит шале Соммеров в Цюрихе. Но две недели спустя от «дяди» Алекса по почте прибыл простенький золотой браслетик, за которым последовали в течение нескольких месяцев другие мелкие ювелирные подарки. Пытался ли он купить ее молчание? — раздумывала Андрианна. Но ведь «дядя» Алекс едва знал ее… И поэтому ему было неизвестно, что молчать ее заставляли не столько эти безделушки, сколько глубокое чувство стыда.

Поэтому, хотя она и хранила эти вещички, ей никогда не хотелось носить их — символы ее унижения. А когда она уже не могла больше молчать, то позвонила Хелен.

Та только посмеялась. Посмеялась и посоветовала ей держать язык за зубами, иначе люди подумают, что она растревоженный ребенок, придумывающий сказки, или порочное отродье, наговаривающее всякую ложь. В любом случае ее отправят туда, где ей не очень понравится…

После этого Энн проводила каникулы либо в школе, либо у других девочек, а летом в лагере или летней школе. При сложившихся обстоятельствах это прекрасно ее устраивало. Единственное, что ее беспокоило, это думала ли Хелен, что она выдумала все или же поверила ей. Но постепенно она пришла к выводу, что это не имеет значения… А потом даже стала изредка носить один из подарков Алекса. А почему бы и нет? Они всего лишь кусочки металла с кусочками камня или без него и не имеют ни совести, ни памяти…

* * *

Когда подарки Джонатана прибыли в ее каюту, Андрианна едва сдерживала свое возбуждение. Подарки Веста были из совсем иной категории, чем те, что она получала до этого. Эти были просто ради забавы, особенно постольку, поскольку — как бы она того ни хотела — между ними не может быть никаких отношений.

Нет, все подарки, которые он ей преподносил, были всего лишь пешками в шахматной игре, играть в которую могли только они вдвоем. Он делает ход, она на него отвечает своим. Игра, надо надеяться, развлечет их обоих и ко времени их прибытия в док Нью-Йорка закончится матом.

Соответственно, и даже несмотря на то, что ей очень понравились халат и накидка, а они сидели на ней как влитые, она тщательно уложила их в коробку. Затем вдохнула аромат и нашла, что он тоже ей нравится, но, вздохнув, положила флакон в коробку, как и ансамбль. Надев браслет и полюбовавшись им на своем запястье, она подняла телефонную трубку и вызвала стюарда, чтобы возвратить коробку тому, кто ее прислал, и села писать сопроводительную записку:

«Благодарю, хотя халат и накидка оказались не совсем по мне, а духи не те, к которым я питаю страсть!»

Браслет она не упомянула вовсе, но, совершенно очевидно он не должен был быть возвращенным. Удержание его — мощный ход в этой шахматной игре. Следующий ход — его… И она надеялась, ради блага их обоих, он будет брильянтовым…

 

6. В пятницу пополудни

Джонатан вновь и вновь перечитывал записку Андрианны, вынужденный признать, что она действительно управляет им. Эта женщина не любит икру или духи «Страсть», но обожает шампанское. Она вернула цветы и неглиже, но взяла золотой браслет, усыпанный брильянтами и сапфирами. Можно ли из этого сделать заключительный вывод?

На этот раз ему придется поломать голову.

Он обдумывал следующий ход. Следует ли ему посылать ей еще один подарок? Для чего? Для того только, чтобы еще раз испытать ее? Тогда — что именно? Брильянтовый теннисный браслет с безобидной плиткой шоколада и глупой запиской вроде «Сладкое для сладкой»? Что она оставит, а что вернет?

Когда стюардесса принесла Джонатану заказанные им ведро со льдом и бутылку «Гленфлидих», он подарил ей диоровский ансамбль и флакон духов. Когда же она рассыпалась в благодарностях, говоря:

— Не знаю что и сказать.

Джонатан, улыбнувшись, произнес:

— Один мудрый человек однажды посоветовал мне: когда сомневаешься, что сказать, лучше всего не говорить ничего. Я нашел, что это хороший совет.

Заканчивая свой скотч, он пришел к выводу, что когда мудрый человек не знает, что делать, он не делает ничего. Именно это он и сделает — ничего. Пусть теперь будет ее ход. Если она закончит игру на пате, то она не столь достойный противник и может катиться к черту!

Андрианна, беспокойно двигаясь от стерео к видео, наконец выключила то и другое, пытаясь, однако, сосредоточиться то на одном, то на другом журнале. Все ее мысли постоянно и неуклонно возвращались к пассажиру в соседней каюте. Пришлет ли он ей еще один подарок? Когда?

Когда часы проходили, а ничего не происходило, Андрианна становилась все более несчастной. Ее тоненький, маленький, невинный, безобидный флиртик не взлетел даже с земли, а оставались всего два дня и две ночи, включая этот вечер — и рейд окончен. Fini.

Она сверила часы. Еще осталось время, чтобы одеться к обеду. Переодеваться или нет?

Нет. И если бы я действительно была в печали, то не переодевалась бы?

Но через несколько дней они пришвартуются в Нью-Йорке, и она никогда его больше не увидит. Действительно, что значат три ночи и два дня в общей схеме жизни?

— К черту! Не надо, но я так сделаю!

Поскольку она решила никогда не покидать свою каюту, иначе как для того, чтобы подышать воздухом, она не позаботилась распаковать свои вещи, достав лишь пару платьев, две пары джинсов и несколько свитеров. Теперь почти в лихорадке она набросилась на багаж, чтобы найти вечернее платье. Платье, которое сразит мистера Веста наповал, заставит его глаза вылезти из орбит. Затем она вспыхнула. Поистине она смехотворна! Она бросила на ветер всякую осторожность! Но опять же всего один только раз — последнее ура! И тогда это кончится…

Осмотрев себя в зеркале, идущем от пола до потолка, она перебирала наряды один за другим, прикладывая их к себе. Первый — короткое платье из оранжевого шелка с открытым верхом и юбкой, покрытой плиссированным золотистым газом. Нет, это не то, что ей хочется. Слишком много наготы и слишком мало тайны.

Длинное и изумрудно-зеленое скааси. Но был ли когда-нибудь изумруд ее истинным цветом? Только когда это был реальный камень.

Вечерний костюм из красной тафты с черным сутажом, длинная узкая юбка с курткой-болеро последовали за первыми нарядами. Она не могла представить, зачем вообще его покупала.

Белый валентино с драпированной удлиненной талией (Дуайт настоял, чтобы она его купила) был отвергнут, как и Оскар де ла Рента с верхом цвета загара, украшенный бисером и массивной атласной юбкой цвета cafe au lait. Наконец она остановилась на черном бархатном платье без бретелек, которое показывало ее шею и гладкие плечи и делало ее еще тоньше, чем она была на самом деле. Но если платье, которое она выбрала, было простым, то туфли нет. Они были из черного бархата, но почти целиком расшиты жемчугом.

Она почти ничего не делала с волосами, а лишь просушила их и позволила спадать подобно облаку в кажущемся беззаботном изобилии.

Выбор драгоценностей, которые должны были завершить ее наряд, был не столь уж простым. Следует ли ей надеть длинную нить эгейского жемчуга «под туфли»? Есть ли у нее настроение для жемчуга? Когда она была школьницей, жемчуг ей нравился до тех пор, пока одноклассница не сказала, что он напоминает слезы, нанизанные на нитку — одна печальная слеза за другой, все в ряд. Через несколько месяцев эта девочка прыгнула со швейцарской крыши и разбилась насмерть. После этого Андрианна не могла смотреть на жемчуг, как раньше.

Нет, сегодня ночь не для нанизанных на ниточку слез. Она не наденет и эти бархатные туфли, расшитые жемчугом… Она выудила пару черных замшевых лодочек с четырехдюймовыми каблуками в виде золотых детских стилетов. Так гораздо лучше.

Она порылась на подносе с украшениями, подхватила серьги в виде капли, сделанной из червонного золота и рубинов, прикинула топазовый кулон на двойной брильянтовой цепочке. Попробовала брошь из алмаза с цветком из желтого золота и листьев из изумрудов, посмотрела на эффект и сняла. Склонилась над наручными часиками со вставленным в крышку брильянтом прежде чем отвергнуть их, затем надела на палец большой перстень с группкой брильянтов и ониксом, но тут же сдернула, словно он обжигал ее. Ей всегда нравился этот перстень, его вес и ощущение его на руке, пока она не обнаружила, что подарил его производитель амуниции со старинным титулом и склонностью к садо-мазохистским забавам и развлечениям, она избавилась от него, но сохранила кольцо. Однако она больше никогда не надевала его. И когда ей потребуются деньги, он, вероятно, будет продан в первую очередь.

Она добралась до подарка Джонатана Веста, усыпанного брильянтами и сапфирами браслета и взвесила его в руке, стараясь принять решение. Хотя он и был простеньким по сравнению с другими экспонатами ее коллекции, такими, как булавка в виде райской птицы из платины, брильянтов, сапфиров, рубинов и цитринов, спроектированная известным парижским художником двадцатых годов. Но браслет как раз то, что надо на сегодняшний вечер. Только он — и ничего больше! Никаких серег, колье или колец! Когда увидит, что она надела только его подарок, у него будет над чем подумать.

Одевшись, она накинула на плечи пелерину из белой норки и посмотрела программу вечера. Капитан дает вечер коктейлей перед ужином. Возможно, на нем она найдет Джонатана Веста…

Проходя по пути на вечер мимо его каюты, она тайком скользнула взглядом по его иллюминаторам и увидела, что внутри темно. Прекрасно, подумала она. Он уже отправился туда. Он уже на палубе, ожидая, когда она найдет его.

Капитан вышел вперед, чтобы поприветствовать ее, он, как всегда, тщательно ознакомился со списком пассажиров и точно знал, кем была эта великолепная женщина — Андрианна де Арте с английской сцены.

— Сожалею, что не имел удовольствия видеть вас на сцене, мисс де Арте.

Андрианна, стараясь быть любезной, в то же время обшаривала комнату глазами, разыскивая Джонатана, и поэтому отвечала что-то рассеянно, но улыбаясь:

— О, не огорчайтесь. Миллионы не испытали этого сомнительного удовольствия.

— Ваша скромность весьма ободряющая, хотя я уверен, что это не так.

— Но…

Некая внушительных размеров женщина прервала их беседу. Вклинившись между ними и не подумав даже извиниться, она безапелляционно заявила:

— Я — леди Спенсер, а вы — энтертейнер Анна делла Роза? Уверена, что видела вас в Паризьен Ревю чуть раньше, так ведь?

— Вряд ли, — слабо рассмеявшись, ответила Андрианна. — Меня зовут Андрианна де Арте, и я никогда не была ни в каком ревю.

Она воспользовалась моментом, чтобы извиниться, и, мило улыбнувшись капитану, быстро удалилась.

— И все же она Анна делла Роза! Я в таких вещах никогда не ошибаюсь. Никогда!

Капитан, опечаленный тем, что его беседа с миловидной актрисой была так неожиданно прервана, едва смог проговорить успокаивающе:

— Когда путешествуешь так много, как вы, моя милая леди, и встречаешься со столькими людьми, я уверен, не трудно иногда их и перепутать.

— Не будьте смешным, капитан, я никогда никого не путаю!

Андрианну не слишком расстроило то, что эта ужасная леди Спенсер узнала ее как Анну делла Роза. В течение многих лет она не раз меняла имена и занятия, и поэтому такое узнавание не было для нее большой редкостью. Иногда она нагло отрицала его, как, например, в этот вечер. А если отрицать было невозможно (в конце концов театральная сцена в Европе — не такой уж большой мирок, где актеров много, но толпятся они в одном и том же месте и в одно и то же время), она отделывалась смешками или восклицаниями: «Ах… Одно из моих профессиональных имен. Ведь при одном и том же имени можно быстро наскучить, не так ли?» На этом обычно все и кончалось. А если нет, она делала грустные глаза, что предполагало нечто слишком болезненное, чтобы это вообще можно было обсуждать.

Все же такие случаи становились все чаще и чаще, и именно по этой причине она решила покинуть Англию и Континент. К тому же она все больше уставала от всех мест, где она побывала, и тех жизней, которые она в них прожила. Конечно, она могла бы найти другие места, где могла бы укрыться и где шанс быть узнанной или встретиться с тем, кто знает ее, был бы равен нулю. Дочь, на которую не претендует ни один отец, молодая женщина без каких-либо талантов, кроме способности привлекать на свою сторону богатых и могущественных мужчин, и наконец женщина стайной, которая может нанести смертельный удар в то время, когда его меньше всего ждали… Но это когда она будет настолько глупа, что осмелится быть счастливой…

Но она уже устала как от тех мест, где была, так и от тех, где никогда не бывала. Чего бы она действительно хотела, так это снова поехать домой и снова стать маленькой Андрианной Дуарте… Какой она была до того времени, когда ей внушили, что быть Андрианной Дуарте — это совсем немного, это почти тоже самое, что не быть совсем…

Она вряд ли чувствовала такое же воодушевление, как тогда, когда покидала свою каюту, но решилась посмотреть, что будет за весь вечер. Надо быть сильной. Надо наслаждаться. Надо получить удовольствие. Надо…

Ловко избегая желающих познакомиться с ней, она закончила проверку помещения и, убедившись, что Джонатана Веста среди пирующих и веселящихся нет, покинула коктейльную вечеринку, чтобы обследовать другие уголки корабля, где была мешанина людей — встречающихся, болтающих, смеющихся. Она надеялась, что Джонатан будет одним из них, но, убедившись, что это не так, уверила себя, что она обязательно должна быть на ужине.

— Ну, разумеется, мисс де Арте, — метрдотель был рад видеть ее. — У нас есть место, зарезервированное для вас прямо рядом с мистером Джонатаном Вестом. Это подходит?

Скрытно улыбнувшись, она кивнула в знак согласия. Но когда стол заполнился другими посетителями, она обнаружила, что едва способна вести вежливую беседу.

Где он? Придет ли на ужин? Не поймал ли кто-то еще его интерес? Какая-нибудь бесстыдная дура, знающая, что по чем, не стала делать секрета, что она привязана к нему, что отчаянно его хочет, и сказала ему об этом. Они попивают винцо в его каюте, ужинают вдвоем, думая о том, что неизбежно последует за этим, как ночь за днем. О, она была дурой, что оставила сегодня свою каюту!

Проснувшись, Джонатан нашел себя лежащим на диване в гостиной и сразу же вспомнил, что намеревался напиться до бесчувствия, но преуспел лишь в том, что заснул, и проснулся в темноте, когда уже наступил вечер, и с головной болью. Он встал, включил лампу и обхватил голову руками. Ух!

Сверил время. Приближалось к десяти. Затем осмотрел бутылку «Гленфидиха». Он выпил ее наполовину, отчего проспал пять часов. Теперь ему нужен был свежий воздух.

Только он открыл дверь и вышел на палубу, как увидел призрак. Очаровательное видение, одетое в черное с белой развевающейся накидкой. У призрака была люминесцирующая кожа, мерцающая в темноте призрачным, жемчужным светом. Подобная сновидению женщина была вылитой Андрианной и пристально смотрела на него. Затем она быстро исчезла в каюте реальной Андрианны!

Он потряс головой, словно хотел очистить ее. Ну, вероятно, он уже совсем дошел, если теперь ему начали видеться призраки. Но вдруг он понял, что не настолько пьян и что видение, только что мелькнувшее перед ним, было вовсе не фантомом, а реальной женщиной… Она, однако, уже закрыла дверь. Боже, какой же он осел! Она была в вечернем туалете. Она ходила ужинать! Она, наконец, появилась, а он упустил ее!..

Закрыв за собой дверь, Андрианна сначала прислонилась к стене для опоры. И ликовала: она-то вообразила, что он занимается любовью с какой-то красоткой, но по его, одежде — джинсам и кожаному жакету и по его взъерошенным волосам было совершенно очевидно, что в этот вечер он не покидал своей каюты. Затем у нее возникло сожаление: почему она ничего ему не сказала. Хотя бы только холодное: «Добрый вечер…» Конечно же, человек с такой решительностью сделал бы из этого вывод… И началась бы магия.

Какая же она дура! Потратила столько часов, одеваясь для него, обшаривала пароход в поисках его, сидела за столом в этой чертовой столовой и, ожидая его появления, разговаривала с людьми, к которым не имела ни малейшего отношения. А когда она практически налетела на него, ничего не сказала, упустила момент и скрылась у себя в каюте. А чего, собственно, ради? Чтобы снова скрыться от него? Чтобы прийти в себя на другой день? Но другого дня может уже и не быть… Почему он не заговорил? Сделал новый ход?

Это могло значить только одно: она слишком тянула со своим ходом…

Чувствуя себя хуже, чем когда-либо, Джонатан остался на палубе. Он прогуливался, совершая то короткие переходы, то почти бегая. И все время разглагольствовал сам с собой о том, что не последовал правилу, принятому им в начале жизни: лови момент, хватай возможность обеими руками, веря, что добыча достается тому, кто хватает.

Но затем он остановился. Итак, возможность проскользнула у него между пальцами! Такое бывало и раньше. Но что делать теперь? Чтобы исправить ошибку, ему следует измениться на сто восемьдесят градусов, вернуться назад, чтобы вновь обрести эту возможность и изменить ход событий. Обычно это срабатывало. Возможно, получится и на этот раз.

Андрианна металась и вертелась. Уж не больна ли она? Горло пересохло, и она вскочила с постели, чтобы взять стакан воды. Отвернула кран и оставила воду литься, пока сама изучала себя в зеркале. Забавно, но она не выглядела ни убогой, ни больной, разве что слишком бледной. Отхлебнув из стакана, она отступила на шаг, чтобы лучше рассмотреть свою фигуру. У нее все еще было тело молодой женщины — крепкое, полное, желанное и желающее. Вот в чем все дело. Она желала его, а он устал от нее, даже не получив ничего. Но так ли это?

Она должна это выяснить, и не завтра, а сегодня же ночью. Она провела жизнь, постоянно отказывая, но сегодня ночью отказа не будет. Андрианна выскочила из ванны, схватила накидку, сбежала на несколько ступенек и обернула накидку на голое тело. Если он еще не у себя в каюте, она прочешет весь корабль, пока не найдет его!

Широко распахнув дверь, приготовясь рвануться в ночь, она сразу же наткнулась на него, дышащего так же тяжело, как и она, и с глазами, пылающими, как два огня. Когда его руки скользнули под ее накидку, она почти почувствовала биение его сердца… Почти такое же яростное, как и ее собственное. А затем, с закрытыми глазами, прижимаясь друг к другу, она и впрямь услышала биение, и оно показалось ей наилучшей музыкой, которую она когда-либо слышала.

 

7. Ночь на субботу

В спальне каюты Джонатана была почти абсолютная темнота: единственным освещением оставался свет звездной ночи, проникающий через иллюминаторы. Но этого было более чем достаточно, чтобы Джонатан увидел красоту своего трофея, лежащего рядом с ним в широкой кровати — эту таинственную Андрианну.

Никакая женщина, которую он знал раньше, не могла сравняться с ней в полнейшем великолепии, никогда он не испытывал такого удовлетворения от своих прежних завоеваний, какое он ощущал сейчас. Она была всем, чего он мог только ожидать от женщины в постели: безмерно страстная, отвечающая на каждое прикосновение, дающая и требующая еще. И чудо было в том, что такая искусная в сексе, она проявляла это как… искусство любви.

К тому же была превосходнейшая красота ее тела: изысканная бархатистость кожи, невероятное изящество горла и шеи, несравнимо пышные груди, крепкие и податливые одновременно, с твердыми заостренными сосцами, которые он находил особенно эротичными, и превосходные длинные ноги, свернувшиеся вокруг него. А лицо? Полные губы, аристократические скулы, глаза, мерцающие в полутьме жесткими искорками. У него было навязчивое чувство, что, раз взглянув в эти глаза вблизи, в самой интимной близости, он уже никогда не будет самим собой: глаза околдовали его так, что никакое время никогда не снимет этих чар… он останется в ее рабстве навечно.

Теперь он мог видеть только ее профиль, так как она смотрела прямо перед собой, по-видимому, потерянная в мыслях. Он коснулся рукой ее подбородка, нежно повернул ее лицо так, что снова смог смотреть ей в глаза, но теперь они были еще более загадочны, и это смущало его. Почему — если не губы, то глаза — не улыбались ему? Почему она не была, как он, охвачена эйфорией?

— О чем ты думаешь? — спросил он, понимая, что как это ни невероятно, но это были первые настоящие слова, которые он сказал ей, не считая тех, что были произнесены в порыве страсти.

Теперь она улыбалась ему, но вопреки этому он видел, что выражение ее лица оставалось столь же непроницаемым, как и прежде.

— Я думаю о том же, о чем и ты…

— Скажи мне, — прошептал он, — о чем же я думаю? — Он пощипал ее горло губами, прежде чем поцеловал в лоб, а она нежно погладила его волосы рукой и провела по губам кончиками пальцев.

Какие удивительные волосы…

— Я думаю, и, надеюсь, ты тоже: почему мы просто лежим, когда могли бы все еще заниматься любовью?

Голос у нее был гортанным, волнующим, и, помычав, он снова покрыл ее тело своим.

Джонатан сел, издал тарзаноподобный крик и объявил:

— Я умираю от голода! А как ты?

Она громко рассмеялась. Всего несколько секунд назад он был совершенным, наиболее изощренным из любовников, а теперь действовал, как восемнадцатилетний мальчик, и она нашла и то и другие занимательным и приятным. «Но почему же тогда я на грани того, чтобы заплакать?»

— Я позвоню в службу обслуживания кают, — заявил он, включая лампу у кровати. — Что бы ты хотела?

— Но какой сейчас час? Вероятно, глухая ночь?

— Не совсем. Двадцать минут третьего, но кого это волнует? Я голоден и могу съесть лошадь, а так как они обещали круглосуточное обслуживание и все, что мы можем пожелать, может быть, я как раз лошадь и закажу. А что заказать тебе?

Она снова засмеялась. Боже! Он полон жизни! В чем же его секрет! Великие ожидания? Жизнь не преподносила ему ничего, кроме добра?

— Хм, и что ты будешь делать, если у них окажутся свежие лошади?

Он мальчишески улыбнулся ей ровной белозубой улыбкой, и она подумала:

«Какая удивительная улыбка! Какие великолепные зубы! Правы ли, как кто-то сказал ей, что только у американцев бывают такие великолепные зубы? Но в нем все удивительно и великолепно!»

Большинство мужчин, которых она знала, были богаты, изощренны и влиятельны. Некоторые были к тому же культурны, остроумны и ярки, немало среди них было и красивых на европейский манер, а некоторые имели даже стройные мускулистые фигуры, вроде захватывающего тела Джонатана. Но ни один из них не обладал всем… таким множеством ослепительных качеств, сплетенных в единое целое. Ни один из них не был, она подбирала слова, золотым мальчиком. Да, это как раз то слово. Джонатан Вест был золотым мальчиком. Самым золотым…

— Поразмыслив, я решил, что мне нужна не лошадь, а десерт, поскольку я уже получил лучшее основное блюдо, — признался он. Его губы были всего в нескольких дюймах от ее губ. Она показала ему язык, не в силах отказаться от того, чтобы присоединиться к его чепухе.

— Надеюсь, что ты не обо мне говоришь, как о котлетах со спагетти.

— Вряд ли котлеты со спагетти. — Он взял ее язык в свой рот и попробовал его на вкус.

— Если бы я описывал тебя в терминах пищи, я прибег бы к меню наилучших ресторанов мира, которыми, как я полагаю, являются французские, но, честно говоря, я предпочитаю простую американскую кухню с юго-западным привкусом. А когда хочется экзотики, предпочитаю итальянскую, если ее можно назвать экзотикой, или скорее миноги, чем escargots… Надеюсь, ты не обиделась?

— Почему я должна обидеться?

— Но ты же француженка? Де Арте — французская фамилия, n'est се pas?

— Нет, фактически она испанская.

Она почти вошла в свою обычную рутину, говоря заученное наизусть. Хотя сейчас ей меньше всего хотелось рассказывать Джонатану одну из своих старых сказок.

«Де Арте — испанская фамилия, мое сценическое имя. Когда я решила пойти на сцену, я взяла девичью фамилию матери. Она была из старинной кастильской семьи и очень красива. Поэтому, когда отец, который был при Инглиш Форин Сервис в Мадриде, впервые увидел ее на балу в посольстве, ей было всего семнадцать, и без памяти влюбился в нее. Но, конечно, ее семья не хотела и слышать о браке с англичанином. Возможно, если бы он был самим британским послом, они бы и закрыли глаза на то, что он англичанин, но он был слишком молод для этого. Поэтому им пришлось бежать… Разразился скандал, отца перевели в Багдад, где я и родилась…»

Но она совсем не хотела лгать ему.

Итак, вместо этого она просто рассмеялась. А когда он спросил, что ее рассмешило, сказала:

— Да вот это n'est се pas. По акценту американского школьника сразу видно, что ты не больше француз, чем я. Ты ведь по правде не выговорил это все. Ты не обиделся?

— Разумеется, нет, — смеясь, ответил Джонатан. — По правде говоря, французский не был у меня ни самым любимым, ни особенно успешным предметом.

Она села, натянула простыню, чтобы отчасти скрыть свою наготу, и устроилась на подушках, чтобы лучше наслаждаться непривычным удовольствием такого простого и милого разговора на тему «расскажи мне о себе». Их любовные утехи были невероятно хороши, потому и беседа эта доставляла невероятное удовольствие.

— А что было твоим любимым предметом? — спросила она. Ее янтарные глаза оставались широко открытыми и сияли. — Был ли это предмет, в котором ты больше всего преуспевал? Мне давались языки, но любимым предметом всегда была литература. Особенно поэзия. Но, бьюсь об заклад, ты был любимчиком у учителей, у матери — радостью и гордостью, так ведь? Я хочу знать о тебе все.

— Тебе действительно все это интересно? Я был заурядным американским школьником, ходил в обыкновенную соседнюю школу в Сан-Диего, Калифорния, довольно приятное место, чтобы там расти. Я имел массу радостей и развлечений, но уверен, что твое детство было более интересным, более захватывающим и, вероятно, более забавным и веселым.

«Как бы удивились вы, мистер Вест, узнав правду… Полагаю, мое детство было интересным, если у вас есть вкус к причудам. Но радость и забавы были в нем редкими гостями. Что же до вас, то сомневаюсь, чтобы заурядный и обычный когда-либо подходило к вам».

— Оно было прекрасно, но мне хотелось бы знать все, как ты рос в Сан-Диего. Что тебе нравилось? Что ты делал?

Теперь он откинулся назад, полностью расслабился и продолжал:

— Но в Сан-Диего люди живут одним днем. «Обождет!» — это лозунг всех калифорнийцев, но в особенности он в ходу в Сан-Диего. Ты когда-нибудь слыхала об этом?

— Нет, совсем ничего.

— Хорошо. Попробую объяснить. В южной Калифорнии, особенно в Сан-Диего, солнце сияет практически круглый год, и это создает желание наслаждаться сегодняшним днем и не очень заботиться о завтрашнем, и поэтому люди там не слишком склонны из-за чего бы то ни было расстраиваться. «К чему волноваться, раз жизнь прекрасна? И если даже землетрясение или цунами могут на день-два выбить ее из колеи, то потом все равно все уладится… Пусть все идет само собой!» Итак, все желают всем «доброго дня» и думают, как бы удрать на пляж, в горы или Диснейленд. Особенно маленькие дети, когда у них на уме только пляж, езда на велике и одна-единственная заботушка: позволит ли им менеджер их детской спортивной лиги играть в следующем субботнем матче?..

— И он позволял?

— Да. Как правило.

— Я так и думала.

— Да? А почему?

— Потому, что я уверена, что ты был местной звездой, от которой весь город был без ума.

— Да, я получил свою долю популярности. Но я много тренировался и честно зарабатывал ее.

— И, бьюсь об заклад, ты был бойскаутом и газетным мальчиком тоже.

— Как ты догадалась? У вас в Европе тоже есть мальчишки-разносчики газет?

— Право, не знаю, — пожала она плечами. — Я в основном проводила время в пансионате. И ты был хорошим разносчиком? Таким, который становился разносчиком года?.. Надежным, никогда не опаздывающим, приносящим газеты в дождь и снег?

— Мне кажется, ты путаешь разносчиков газет и почтальонов. Кроме того, в Сан-Диего не бывает снега, и едва ли можно говорить о дождях. Но должен признаться, что действительно был надежен и почти никогда не опаздывал. И был-таки разносчиком года. Но должен открыть секрет: истинная причина, по которой я стал разносчиком года заключалась в том, что у меня не было шанса не стать им. Понимаешь, я распродавал больше газет, чем любой другой мальчишка в городе. У меня было три маршрута, тогда как у других только по одному.

— Да? И как же тебе это удавалось?

— Очень просто. Я делил разноску между группой ребятишек на год-два моложе меня, которые еще не доросли до того, чтобы им давали собственные маршруты, но которые могли подбрасывать газеты по определенному направлению. Я был скорее дилером, чем разносчиком, и давал им половину выручки с каждой врученной газеты.

Она не удивилась.

— Тогда тебе было десять. Расскажи, что ты делал, когда тебе стало двенадцать.

— В двенадцать я продавал подержанные велосипеды на нашем заднем дворе. Вся окрестная ребятня приносила свои велики, из которых они выросли, и получала взамен большие или лучшие, конечно же, за дополнительную плату. У меня был лозунг: «Здесь в торговле виден класс, Вест обслужит вас как ас!»

— Как мило! Мне очень нравится. Наверняка, это ты сам сочинил.

— Разумеется. Даром, что ли, я был чемпионом пятого класса по рифмованию. Numero uno каждый раз, — он отвесил притворный поклон.

— О, Боже! Ты был невероятно самоуверен и абсолютно обворожителен. Сознайся, у тебя было эго большое, как дом, и ты был также ас по показухе. Как бы я хотела быть маленькой пятиклашкой, которая сидит с тобой за одной партой… Скажи мне, было ли что-нибудь, в чем ты не был бы чемпионом? Что-нибудь, что ты делал не лучше, чем другие?

— Хорошо, — согласился он. — Допустим, это был французский…

Андрианна рассмеялась и возразила:

— Нет, это не в счет. Я говорю о том, что ты выбрал, на что ты был нацелен.

Он изобразил, что пытается припомнить что-то, но затем беспомощно повел плечами и сказал:

— Извини, но я действительно ничего не могу припомнить.

— Ничего? Я этому не верю. Я думаю, ты просто большой жирный лжец.

Джонатан поцеловал ее в нос.

— Послушайте, мисс де Арте, я не знаю, что говорили у вас, когда вы ходили в школу, а у нас говаривали…

Андрианна почувствовала, как вспыхнуло ее лицо. Не подразумевает ли он, что ему известно, какой отъявленной лгуньей является она сама? Что практически вся ее жизнь была ложью.

Нет, у него не было возможности узнать об этом.

— Ладно, я дам тебе еще один шанс рассказать о жизни в солнечном Сан-Диего, иллюстрирующей твои выдающиеся достижения, отложив свой вопрос — являешься ты большим жирным лгуном или нет? — до той поры, пока не выслушаю ответ. Ты будешь говорить?

— Хорошо, мадам Судья. Или ты — обвинитель? — он наклонился, чтобы коснуться ее губ своими.

— Пожалуйста, сэр, постарайтесь воздержаться от незаконного воздействия на суд, имея в виду, что в конечном счете это поможет вам в вашем деле.

Она ушам своим не верила: почему она несет такую чушь? Но ведь и он действует не лучшим образом…

— Будьте добры, Ваша Честь, поясните данное заявление. Что поможет в моем деле? Воздержание или попытка? — он поцеловал ее снова.

— Предупреждаю вас, мистер Вест, такие отвлекающие приемы сработают только против вас. Продолжайте свой рассказ.

— Это угроза? — Джонатан проводил пальцем по шелковистой коже ее груди. Даже это легкое прикосновение начало возбуждать ее, и ей пришлось заставить себя сдержаться.

— Хватит оказывать давление на правосудие, мистер Вест, продолжайте свой рассказ.

— Хорошо, хорошо. Дайте только собраться с мыслями. В конце концов слишком многое зависит от вашего решения, и мне надо как следует подготовиться…

— Правда — вот и все, что нужно, мистер Вест. Правда, и только правда!

— Я готов. Расскажу о лете, когда мне исполнилось десять. В сентябре я собирался пойти в пятый класс и в октябре было всегородское состязание по спеллингу, которое я намеревался выиграть, хотя знания мои в этом предмете были весьма паршивыми.

— И что же ты сделал?

— Ничего сверхъестественного. Просто начал готовиться к нему уже летом. Поначалу я стал брать с собой в постель словарь и каждую ночь половину ее отводить на штудирование и запоминание.

— Но почему тебе пришло в голову, что ты можешь запомнить словарь? Даже в десять лет это неразумно.

— Но у меня было секретное оружие.

— Ну да, конечно. Секретное оружие. Истинный герой! У таких всегда бывает какое-нибудь секретное оружие, которое делает их непобедимыми. И иногда это — всего лишь чистое сердце.

— У меня был… Хорошо, назовем это даром… На деле — это способность запоминать, если я достаточно сконцентрировался, почти все, что я прочитывал. Но это не было фотографической памятью, хотя и чем-то близким к ней. Как бы то ни было, я думал, что стоит попробовать, и все лето штудировал словарь, пользуясь фонариком, чтобы меня не застукали мои родители. Я запоминал тысячи тысяч слов, о которых я раньше и не слыхивал. И это было самое чудесное чувство, которое только можно представить!.. — В голосе у него и сейчас слышался восторг. — Мне казалось, что я лопну от знаний… Что нет ничего, чего бы я не знал, не мог бы сделать. Я чувствовал себя царем всей этой чертовой вселенной и никогда уже потом не ощущал себя так же. Да, с тех пор я совершил многое. Я нажил миллионы долларов, но то время было уникально! Ты можешь в это поверить?

Да, она могла. Она почти видела его со словарем, читающим его с фонариком, когда все остальные спали, стойкого, особенного, красивого мальчонку, уверенного в своей непобедимости. Но она понимала также, даже если это было непонятно ему самому: победил бы он или проиграл — это не имело значения. Он мог проигрывать перестрелки и стычки, но битва уже выиграна. И все же она спросила:

— И ты выиграл? Общегородской финал?

— Разумеется, я не мог не выиграть. Я ведь запомнил даже такие слова, как спирохеты.

— Ну нет! Никогда не поверю, что могло бы прийти в голову спросить тебя проспелинговать такое… такое, как спирохетиклы, или — как там это смешное слово? Ты действительно большой жирный лжец! — засмеялась она.

— Минуточку! Я никогда и не утверждал, что они попросили меня… Все, что я сказал, это то, что запомнил спелинг… Если хочешь, я и сейчас могу это повторить. И он стал выговаривать букву за буквой, стараясь говорить обиженным тоном. — Можешь записать все и проверить по словарю…

Внезапно он посерьезнел.

— Я не вру тебе, Андрианна. Разве ты на знаешь, что я никогда не лгу тебе? Ты веришь?

Все дело в том, что она полностью верила ему. А она, между тем, никогда прежде не знала ни одного человека, в отношении которого могла бы поклясться, что он никогда ей не врет… Она понимала: правда заключается в том, что она полностью заворожена, потеряна в восхищении им, в его золотом сиянии, околдована его искренностью, его сияющей виртуозностью и потрясающей верой в себя. Она верила не только в его слова, но в него так, как никогда не верила в саму себя. Она была невероятно опечалена. Возможно, если бы она встретилась с ним несколько лет раньше, где-нибудь в Калифорнии, между прекрасным ее севером и Сан-Диего, и он мог бы «потереться о нее» — в чем-то есть и побочное проявление любви, — тогда она приобрела бы большую уверенность в себе. Может быть, тогда она могла бы смотреть на небо в звездах и думать: я — Андрианна Дуарте, и могу схватить любую из вас; я — Андрианна Дуарте, и нет никого и ничего, с кем бы или с чем бы я не сравнялась, и с кем бы или с чем бы я не справилась… Но теперь было слишком поздно.

Он скользнул рукой вокруг нее.

— Так я все еще жду ответа. Ты мне веришь? У тебя такой серьезный вид. О чем ты думаешь?

— Верю, — улыбнулась она в ответ. — А если ты хочешь знать, о чем я думаю, то это — «О Боже, вот совершенно невероятный человек! Просто колдун какой-то!»

Оба они разразились смехом, сжимая одновременно друг друга в объятьях. Но вдруг он перестал смеяться и зарылся лицом в ее темных волосах.

— Андрианна! Андрианна? — пробормотал он. А затем — Я люблю тебя, Андрианна де Арте.

Тогда и она перестала смеяться. Он произнес магические слова: «Я люблю тебя, Андрианна де Арте». Но все дело было в том, что Андрианна де Арте не существовала. Была только женщина, одна часть которой была Андрианна Дуарте, одна Энн Соммер — и так много маленьких частиц разных женщин, что она и сама не могла понять, какой процент кому из них принадлежал.

«Целое иногда больше, чем сумма его частей», — вычитала она где-то, и хотя это звучало потрясающе, она в это не верила. Если бы кто-то спросил ее, она бы сказала иначе: «Целое часто уменьшается его различными частями».

Когда все это началось — уменьшение целого? Тогда, когда она, все еще Андрианна, поцеловала Розу на прощание в аэропорту Сан-Франциско? Или первая ложь объявилась в момент, когда она вступила на порог Хелен Соммер как маленькая Энн Соммер? А может быть, в тот день, когда она впервые вычислила, что ее отцом был Эндрю Уайт? Или со времени, когда она начала подозревать, что Хелен презирала именно ее, а не факт ее вторжения во владения Соммеров? Может быть, это произошло, когда ее, еще не достигшую четырнадцати лет, изнасиловал Алекс? Или когда она рассказала Хелен об этом? После ее жестокого ответа Андрианна думала, что ничто уже не может вызвать у нее шок… или заставить ее плакать… или сделает ее более циничной, чем она уже была…

Но она ошибалась. Ей еще предстояло пройти по этому пути. И только со временем, когда она узнала, почему Хелен презирала ее, она решила быть такой же холодной, жестокой и бесчувственной, как ее «тетя».

Кота из мешка выпустила ее одноклассница из Сан-Франциско Патрисия Сизерс, иначе известная как Битси, когда вернулась в Хаксли после каникул в Штатах.

— О, Энн! — заверещала Битси. — Знаешь, моя мама знает твою тетю Хелен бог весть с какого времени? — Битси подмигнула кружку девчонок около нее, группке ее подруг, которую она собрала, чтобы они засвидетельствовали, как эта зазнайка Энн получит хорошенькую взбучку.

Уловив подмигивание и чувствуя: чтобы ни сказала Битси — это будет неприятным (Битси все время, с тех пор, как Андрианна отвергла ее попытки втянуть себя в группку ее подруг, старалась делать ей гадости), она решила, что просто не будет слушать, и бодро отвернулась, чтобы уйти. Причем сделала это так поспешно, что ее плиссированная юбка школьной формы задралась выше колен.

Но когда Битси заговорила вновь, круто остановилась.

— Едва я упомянула маме имя Соммер и сказала, что твой дядя был на британской службе где-то в Цюрихе, она сразу же поняла, о ком идет речь. Да она же их всегда знала! Она помнит их с того времени, когда твой дядя был консулом в Сан-Франциско — до того, как его отправили в ссылку или как там это называется, как поступают с людьми на иностранной службе, если они обесчестили себя.

И пока подружки Битси хихикали, Андрианна лихорадочно думала. Она впервые услышала о том, что Соммеры действительно жили в Сан-Франциско, так близко от того места, где она родилась. Не желая показать Битси, насколько ее заинтересовало ее сообщение, Андрианна улыбнулась и сказала:

— Понятия не имею, о чем ты говоришь. Но догадалась, почему тебя называют Битси. Они имеют в виду размер твоих мозгов.

— Правда? Хорошо, может, ты и не представляешь, о чем я говорю, зато мама прекрасно знает о чем говорит. Она помнит о твоей тете все… все пикантные подробности. Ты знала, что тетечка Хелен была в Сан-Франциско общественным скандалом и путалась с женатым мужчиной по имени Эндрю Уайт?

Путалась с Эндрю Уайтом? У Андрианны отчаянно заколотилось сердце.

— Мама говорит, что с самого начала твоя милая тетушка кидалась на каждого, пока не подцепила Эндрю Уайта, который был из сливок сан-францисского общества, имел банки и все такое.

Андрианна невольно подвинулась ближе.

— Мама говорит, что у Хелен и Эндрю Уайта все действительно было уже на мази, когда он наткнулся на маленькую мексиканскую потаскушку.

Маленькая мексиканская потаскушка? Елена! Битси говорит о ее матери! У Андрианны сжалась грудь и стеснилось дыхание.

— Можете себе представить? — обратилась Битси к аудитории. — Эта расфуфыренная тетушка нашей Энн была брошена ради какой-то мексиканской потаскушки, которая вероятно не говорила ни слова по-английски? — усердствовала она и была вознаграждена восторгами и хихиканьями.

Теперь Андрианна чувствовала, как к лицу прилила кровь и оно начало пылать. В тот момент, когда она узнала, что ее отец, человек, которого ее добрая, милая мама обожала и в которого она верила, как в божество, на самом деле был любовником Хелен, это вряд ли что-либо значило для нее. Все, о чем она могла думать, было то, что Битси назвала ее мать потаскухой! Проституткой! Ей казалось, что она может задушить Битси собственными руками, но она оставалась недвижимой.

— А затем, — жизнерадостно продолжала Битси, — Соммеров высмеяли и выслали в Багдад. По-видимому, ни одна другая страна не приняла их. И мама сказала, что потребовались годы, прежде чем они пробили свой путь к цивилизации, которая, как я полагаю, называется Швейцарией. Конечно же, мама разгневана на Хаксли за то, что она приняла тебя, Энн, в школу, которая считается привилегированной. Но я этот взгляд не разделяю, — заявила вдруг Битси фарисейским тоном. — Я сказала маме, что всякий, как бы низок он ни был, заслуживает права на хорошее образование — независимо от того, кем он является или от каких родителей происходит. Это по-американски, — ханжески пояснила она своим слушательницам.

Но Андрианна больше не слушала. Теперь она могла думать только о том дне, предпоследнем в слишком короткой жизни нежной и кроткой Елены, когда та, веря в красоту любви, которую разделяла со своим Энди, говорила Розе об этой любви… этих золотых моментах, украденных у вечности, не зная, что до нее была Хелен Соммер, которая также наслаждалась с Эндрю украденными моментами. Бедная, наивная Елена, не знавшая, что то, что блестело, как золото, было всего лишь бронзой, к тому же почерневшей.

Неудивительно, что Хелен ненавидела ее! Она потеряла Эндрю Уайта из-за Елены. Ненавидела мою мать… ненавидит меня! И она согласилась взять ее из рук Эндрю Уайта ради денег и отвезти в Багдад. Все сходится. Почти сразу же, как они прибыли в Багдад, Соммеры двинулись в Цюрих. Ее отец, видный миллионер, очевидно, купил новое назначение. Но тут до ее сознания дошел голос Битси, которая все еще громко разглагольствовала.

— Я наконец уговорила маму не требовать, чтобы Энн выбросили из школы, — говорила она девочкам. — Не ее вина, что она племянница женщины tres declassee, в сущности такой же шлюхи, как и мексиканочка, но только, конечно же, британской и с массой претензий. Как бы то ни было, я отговорила маму, и даже не ожидаю благодарности…

Теперь уже Андрианна налетела на Битси: била руками, ногами, хватала за волосы, царапала и даже кусала. Золотистые кудряшки Битси превратились в месиво, а сама Андрианна истекала потом и совершенно обессилела…

Руководство школы сочло обеих девочек виновными в том, что они сами называли «разногласием». Но поскольку ни та, ни другая ничего не сказали в свое оправдание, было решено спустить это дело на тормозах и не посылать писем домой при условии, что такое не повторится.

После этого Битси всячески избегала ее. И все-таки Андрианна в чем-то была ей благодарна. По крайней мере, она поняла массу вещей гораздо лучше, чем раньше.

Да, весь этот инцидент был еще одним звеном в уменьшении целого, но, оглядываясь назад, она поняла, что он не слишком изменил общее положении вещей.

Именно сейчас были только Джонатан Вест и она, не Андрианна Дуарте или Энн Соммер, но Андрианна де Арте, и у них есть два дня, ровно сорок восемь часов. Независимо от того, что сулит им будущее, ничто и никто не сможет отобрать их. Эти часы будут ее, чтобы держать и хранить их, как великую драгоценность против неуверенной вечности.

 

8. Суббота

В ту ночь Андрианна так и не вернулась к себе в каюту. Только к рассвету сон наконец одолел их. Первым уснул он, а она еще несколько минут смотрела на него, спящего, и невольно любовалась — каким юным и трогательным выглядел он во сне.

В эти минуты ей стало ясно, что она ревнует к каждому пролетевшему мгновению, неохотно расстается с одним — и тут ее нетерпеливо ждет следующий. Может, это и есть цена настоящей любви? Неутолимое желание, страсть, бесконечные требования, мольбы, просьбы — и все об одном и том же?

Наконец, когда ее глаза стали слипаться и она почувствовала, что проваливается в сон, она приказала своим внутренним часам разбудить ее, пока не станет слишком поздно, и тайно надеялась, что хоть этот механизм не подведет ее.

Он склонился над ней, и она медленно начала просыпаться. Он разбудил ее чувственность, целуя ей плечи и грудь, и она теснее прижалась к его губам, наслаждаясь роскошью этих минут. Но увидев льющийся через иллюминаторы солнечный свет, она резко села в постели.

— Который час? — спросила она тревожно.

— Не знаю. Не интересовался. Девять… может, десять. А что? Разве не все равно? Мы ведь никуда не опаздываем? — Он рассмеялся, наклонил голову и провел языком по ее шее. — Или я не прав? Может, тебя ждут на партию в шафлборд или что-нибудь в этом роде?

— Нет, — призналась она, чувствуя себя очень глупо. Она откинулась на подушки и улыбнулась ему в лицо, стараясь выглядеть как можно более спокойной, хотя это было далеко не так. — Никто меня не ждет. Но мне обязательно надо знать, сколько сейчас времени. Ну, скажи мне, пожалуйста. Это у меня пунктик. Я непременно должна знать время, иначе я теряю чувство ориентации.

— О'кей. Больше всего мне не хотелось бы, чтобы ты потеряла чувство ориентации. Мне необходимо твое полное внимание. — Он взглянул на свои наручные часы, лежавшие на ночном столике. — Девять сорок две, ровно. Довольна? Я и представить себе не мог, что у такой леди, как ты, может быть хозяин по имени «время», — поддразнил он ее.

Время не хозяин — время мой враг.

— А как ты думаешь, какая я леди?

Вопрос пустой, банальный, но не без значения. Это вопрос той, которая любит, и, следовательно, задан по существу. Тем более, что она знала, что он скажет ей. Прекрасные слова, удивительные слова… и он их сказал, все до единого.

— Ты голодна? — спросил он.

— Ну, вчера мы так и не поужинали.

— Верно. Но я не желаю об этом, учитывая… — Он усмехнулся. — А ты?

Она рассмеялась в ответ.

— Нисколько. Но нам нужно что-нибудь поесть, чтобы поддерживать силы. Так ведь принято говорить? Кроме того, мне просто необходим кофе, я бы выпила целый кофейник.

— Тогда решено. Мы пойдем завтракать.

— Нет, пожалуйста, не проси меня растрачивать драгоценные часы так безрассудно!

— А разве обязательно идти? Мне здесь так хорошо, что я не хочу уходить отсюда. Почему бы нам не позавтракать прямо здесь, в этой прекрасной постели? Так ведь гораздо уютнее. Гораздо… интимнее, если можно так сказать. — Она ласкала голосом это слово, и он, чувствительный к любой ее интонации, к самому тонкому оттенку, сразу же все понял.

— Мы действительно можем так сказать, — торжественно согласился он.

Когда после завтрака она собралась пойти к себе, чтобы почистить зубы, принять душ и взять себе что-нибудь из вещей, хотя бы пеньюар, он запротестовал.

— Даже не хочу слышать об этом. Ты можешь вообще не уходить отсюда.

— Боже мой, как ты любишь командовать, — сказала она с игривостью шестнадцатилетней девочки. — А что ты сделаешь, если я не послушаюсь?

— Попробуй, тогда узнаешь.

— Ты накажешь меня?

— Обязательно.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Ах, я согласна! Накажи меня! Накажи своими поцелуями…

В его белой кафельной ванной она почистила зубы его зубной щеткой. Она была совсем без всякой одежды, а он стоял за ней и обнимал ее за талию, встречаясь с ней в зеркале глазами и улыбаясь ей, и она думала, какой это прекрасный способ чистки зубов. И когда она почувствовала его эрекцию, толчки, и нетерпеливые, ищущие прикосновения, она подумала: «О да, это самый лучший, самый прекрасный способ».

Он настоял на том, чтобы они вместе помылись под душем. Сначала она сопротивлялась, говорила, что за ширмой нет места двоим. Но потом, когда она медленно и тщательно намылила его, а потом он намылил ее точно так же — медленно и старательно, и они стояли обнявшись, и вода нескончаемые минуты лилась на их поднятые вверх лица и на их тела, тогда она поняла ритуал совместного мытья в душе как новый любовный опыт.

Это было так же прекрасно, как и раньше… Но когда они опустились на кафельный пол и сели, и она почувствовала, как он входит в нее, это было уже нечто совсем другое. Она и представить себе не могла, что это могло быть настолько утонченным и одновременно эротическим.

Еще раньше, когда Джонатан отправился к стюарду, чтобы взять у него поднос с завтраком, он обнаружил под дверью целую кучу телефонограмм — следствие того, что накануне вечером он не снимал телефонную трубку. Сейчас он быстро пробежал их глазами. Каждое послание представляло собой панический вопль из его офиса, казалось, служащие впали в истерику от невозможности связаться с ним.

— Черт, — пробормотал он.

— Что такое? Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного. Просто ни с того ни с сего люди, зарабатывающие больше двухсот тысяч, растерялись только оттого, что я выпал из пределов их досягаемости на… Неужели, всего на сутки? Можно подумать, что я не кто иной, как президент Соединенных Штатов, который вдруг снялся с места и пропал из вида.

— А раньше тебе приходилось исчезать на сутки?

— Кажется, нет.

Она улыбнулась:

— В таком случае, ты сам виноват.

— Пожалуй, ты права. Может, мне следует взять тебя к себе работать, если ты такая смышленая. Ты бы навела там порядок. Как насчет должности исполнительного помощника? Подумай. Хорошая зарплата, баснословные льготы.

Она рассмеялась.

— Льготы очень соблазняют, но боюсь, такая работа не придется мне по душе.

Конечно, это была просто шутка, но вдруг он отчетливо осознал тот факт, что обсуждая тысячу всяких вещей, они никогда не говорили о ней — вообще не касались ее планов — а ему ради своего собственного благополучия надо было знать о них все.

В последние несколько часов он постоянно занимался с ней любовью и сейчас наизусть знал ее тело. Он знал любое выражение ее лица, изучил подробно каждую черточку в нем, так что с закрытыми глазами мог точно воспроизвести в воображении ее облик, вплоть до самой тончайшей поры. И все же он ничего не знал о ней, а то немногое, что ему удалось узнать о ней, он узнал еще до того, как прекратил свое расследование, а оно знаний не прибавило.

Он без конца говорил о своем детстве, но о ее детстве ничего не узнал. Он даже не знал, почему она едет в Штаты. Намеревалась ли она остаться в Нью-Йорке или, как и он, собиралась сразу же лететь на побережье. Она актриса, у нее, вполне понятно, могли быть дела в Голливуде.

Но ему придется начинать с самого начала. Спросить ее, чем она занималась. В этой стадии их отношений ему было неловко признаться, что он предпринял попытку расследования ее прошлого, несмотря на то, что почти немедленно отказался от нее. Некоторым женщинам могла бы польстить такая реакция на первое произведенное ими впечатление, но он был уверен, что Андрианна к ним не относится. Скорее всего, она страшно возмутится и будет права. С его стороны это был невероятно наглый, даже подлый поступок.

Но потом он во всем ей откровенно признается. Тогда, когда они смогут посмеяться над этим вместе. Это могло бы превратиться в одну из смешных историй, которые люди рассказывают о самих себе — как они встретились и какие творили глупости.

Он уселся в большом удобном кресле, стоящем лицом к кровати.

— Итак, чем же ты занимаешься?

— Занимаюсь? — Она провела языком по губам, выигрывая время, не желая развивать эту тему разговора.

«Богатая девушка, бедная девушка, нищий, вор…»

— Я актриса. Не знаменитая, может быть, даже посредственная. Но это и есть мое занятие, более-менее.

На секунду он забыл, что в действительности хотел спросить у нее — куда она поедет, когда они прибудут в порт.

— Что за странное выражение? — упрекнул он ее. — «Более-менее»?

Она пожала плечами, ей не хотелось обсуждать отсутствие у нее интереса к изображению чужих страстей или отсутствие честолюбия вообще.

— Оно тебе не нравится? — спросила она, чуть улыбнувшись.

— Черт побери, совсем не нравится. Если ты актриса, тогда ты должна быть самой лучшей актрисой или, по крайней мере, думать, что ты самая лучшая. А если ты так не думаешь, ты никогда не станешь ею.

Она решила обратить это в шутку.

— Я открою тебе тайну, если ты пообещаешь не удивляться и не сердиться на меня. У меня нет ни малейшего желания стать самой лучшей, даже если это было бы в моих силах.

С одной стороны, он все-таки был поражен. Он не мог себе представить, как это можно не стремиться быть лучше всех. Такой взгляд ему был абсолютно чужд. С другой стороны, его невольно впечатлило такое равнодушие. Возможно, именно этим она и отличалась от других.

Он так и не смог спросить ее насчет ее планов, когда они прибудут в Нью-Йорк. Но он надеялся, что разговор об этом зайдет до того, как они сойдут на берег. Кроме того, ему надо было все обдумать. На тот случай, если она не собиралась лететь на побережье, он должен иметь наготове предложение — заманчивое предложение. Такое, от которого она не сможет отказаться.

Было уже девять вечера, когда они вспомнили про ужин. Просматривая последние сообщения из своего офиса, он попросил ее сделать заказ.

— Хорошо. — Она подняла трубку телефона, который стоял на кофейном столике перед серо-голубой софой. — Что тебе хотелось бы поесть?

Широким шагом он пересек комнату по мягкому ковру, подошел к ней.

— Тебя!..

— Думаю, у меня возражений не будет, — шепнула она и нежно положила трубку на место.

Когда они снова подумали о еде, было уже очень поздно. Он сказал:

— Ты знаешь, чего мне сейчас хочется? Устроить пир. Настоящий праздник.

Ее так и подмывало спросить: «А что мы будем праздновать?» Но передумала. Она прекрасно знала, что он собирается праздновать, и даже лучше, что слова не были произнесены. Может, наступило время дать ему понять, что то, что он собрался праздновать, было достойно разве что самой скромной вечеринки. Но у них был еще один день, и она еще не была готова…

— Как ты думаешь, что заказать для такого праздника? Толстый сочный гамбургер, много жареного лука и двойную порцию жареной картошки? И ни в коем случае не телятину с грибами. Я-то знаю! Бутерброд с сосиской, густо намазанный горчицей и острой приправой! — дразнила она.

— Ты смеешься надо мной и моим пристрастием к уличной американской еде, но я тебя прощаю. Я знаю, какие снобы вы, европейцы, по части кулинарии. Для меня это все не имеет значения. Более того, я могу тебе точно сказать, что бы мне хотелось видеть из еды на нашем празднике.

— Расскажи, — кающимся голосом попросила она.

— Конфеты «фадж», шоколадный слоеный торт, пирожные с малиной и мороженое с сиропом, фруктами. Мороженое обязательно, всех сортов — с шоколадной стружкой, орехами, политым ромом, арахисовым маслом, не говоря уже о фисташках… — Он поднял трубку и вызвал службу заказов. — Ты так разожгла мой аппетит, что у меня слюнки потекли. Какое мороженое тебе хочется? Только назови, и оно твое, — сказал он с таким видом, будто предлагал ей выбор из бриллиантов, изумрудов, рубинов или, на худой конец, луну со звездами.

Она рассмеялась и покачала головой.

— Ты похож на маленького мальчика на своем дне рождения, который уже получил свои подарки и предвкушает мороженое и торт. Ты и к жизни так относишься? Как к одному большому дню рождения?

Он удивился, посмотрел на нее и положил трубку на место.

— Да. По крайней мере, мне бы хотелось этого — день рождения с подарками, перевязанными шелковыми лентами.

— И воздушные шарики?

— Воздушные шарики и специальные шляпы и поздравительные плакаты. Черт побери, почему бы и нет? А по-твоему, какая должна быть жизнь?

Бог мой, что я думаю о том, какая должна быть жизнь?

— Я думаю, что мне бы хотелось, чтобы жизнь была, как… как… секс после полудня…

Хотя он и не мог предугадать, что ответит она на его вопрос, ее ответ настолько поразил его, что невольно он перевел глаза на указатель времени, светящийся на видеомагнитофоне, который стоял перед кроватью. Без пятнадцати двенадцать. Потом он посмотрел на иллюминаторы, через которые в комнату проникал лунный, а не солнечный свет. Он сел на кровати и посмотрел в ее потемневшие янтарные глаза.

— Как это, секс после полудня? — повторил он. — Как это понять?

Она слабо улыбнулась.

— Знаешь, это как удивительный сюрприз… неожиданный и искренний. Ты занимаешься любовью и глядишь из окон, и весь мир купается в теплом, мягком золотом сиянии, и… это так прекрасно, как если бы ты похитил золотые мгновения у жизни… — у вечности.

Ее глаза блестели, а он сидел неподвижно, захваченный ее словами.

— А дальше?

— И ты понимаешь… Глубоко в душе ты понимаешь, что испытываешь большее, чем просто сексуальное наслаждение, что это и есть любовь, в ее самом необыкновенном, возвышенном смысле. Это как будто ты занимаешься любовью на нежно-розовых шелковых простынях или на белой меховой шкуре. Это все равно, что ходить по алому бархату и пить искристое вино и чувствовать, как оно взрывается у тебя в голове и льется прямо к тебе в душу; это значит слушать удивительную музыку, которую могут услышать только двое. Это значит вдыхать ароматы самых изысканных в мире духов — в комнате, полной цветов, и все время смеяться…

Она откинулась на пуховые подушки, темные волосы рассыпались по обнаженным атласным плечам, глаза полуприкрыты, губы слегка раздвинуты; она как будто была где-то далеко от него, погруженная в собственные видения.

— Да… — сказала она хрипловатым шепотом. — Вот какая должна быть жизнь. Как секс после полудня, удивительный подарок перед заходом солнца.

Он был зачарован. Она нарисовала перед ним картину, которую, доживи он до ста лет, никогда не сможет изгладить из своего воображения. Во рту у него пересохло, ему показалось, что ему трудно дышать. Он не мог ни о чем думать. Он знал только одно, что он должен овладеть ею снова, немедленно, сейчас же, но он также знал и то, что он хотел бы сделать это так, как она описала, — не мороженое и шоколадный торт, а поцелуи шампанского, любовь на шелковых простынях, в комнате, залитой золотым светом… Любовь, похищенная у вечности.

Он достал из шкафа ее меховое манто и бросил его на пол, подошел к иллюминаторам и закрыл их, чтобы не мешал лунный свет. Они оставались в полной темноте, пока он не включил по очереди все лампы, осветившие комнату ярким желтым светом. — Вот… — Он поднял ее с кровати, бережно уложил на мех, и опустился на колени рядом с ней. — Я превратил ночь в день, поменял свет луны на свет солнца…

— Ты это сделал, — прошептала она, глядя на его красивое бронзовое тело, сиявшее в золотом искусственном солнце, которое он только что создал, в его сияющие глаза. Она знала, что даже если солнечный свет не настоящий, все остальное было настоящее. Такое настоящее… такое совершенное… каким не будет никогда.

Она протянула ему руки, и он взял ее и овладел ею с грубостью, порожденной похотью. Но даже полностью поглощенный своей горячей страстью, он знал, что она родилась из любви — любви к этой красивой экзотичной женщине. И еще он знал, что хотел этого так, как никогда ничего не желал…

Она смеялась, думая о том, как ей удалось обмануть вечность, украсть у нее намного больше, чем несколько золотых мгновений, но когда он спросил, почему она смеется — внезапно приревновав ее ко всему вокруг нее, что не включало его самого — она сказала ему, что смеется просто от счастья. Он остался доволен этим ответом, потому что и сам чувствовал, как взрывается от счастья.

— Утром мы поженимся.

— Что? — Она перестала смеяться. — Что ты сказал?

— Ты слышала. Утром мы поженимся. Так поется в одной песне, ну ты знаешь… — и он пропел несколько строк для нее, забыв о том, что его слух оставлял желать много лучшего.

— Поженимся! — Она уставилась на него, как будто он сошел с ума.

Зачем ему это надо? Почему он не хочет понять, что это всего лишь роман на пароходе, который и не рассчитан на то, чтобы продолжаться вечно? В отчаянии она жестом обвела рукой ярко освещенную каюту.

— Весь этот солнечный свет подействовал на твою голову. Разве ты не знаешь, что слишком много солнца тебе вредно?

Он рассмеялся.

— Я рос в Калифорнии, у меня с солнцем прекрасные отношения. Мы там знаем, как с ним обращаться.

— О-о-о! — она безнадежно махнула на него рукой.

Он снова рассмеялся, думая, что все эти разговоры о солнце и ее притворный гнев всего лишь уловки, для того чтобы собраться с мыслями — она просто была озадачена тем, как быстро развивались события.

Не то, чтобы он винил ее в этом. Он и сам был немного растерян. Он никогда ни одной женщине не предлагал выйти за него замуж. И если в самом начале он был абсолютно уверен в успехе, то сейчас его одолевали сомнения. Тогда он надеялся, что их связь будет продолжаться. Они будут жить вместе. Но сейчас он понимал, что ничего, кроме брака, ему не подходит. Совместное проживание годилось или для тех, кто хотел проверить свои отношения, или для дураков, которые не хотели понять того, что, если вам встретилось то, что вы хотите, нужно хвататься за это двумя руками и забирать себе, пока кто-нибудь другой не опередит вас.

— Послушай, забудь эту чепуху про солнечный свет. Было красиво, волнующе, и если бы я мог выбирать, мне не нужно ничего другого. И я надеюсь, что для нас всегда будет секс после полудня. Я уверен, что так оно и будет. Но дело заключается в том, что я хочу быть с тобой в радости и горе, в темноте и на солнце. Разве ты не понимаешь этого?

Она слишком хорошо понимала это. Но он-то не понимал.

— Ах, не говори глупости! — воскликнула она.

— А я и не говорю. Вполне серьезно. Может, тебе будет легче понять, если я растолкую это тебе по пунктам? Андрианна де Арте, я люблю вас и сделаю все, что в моих силах, чтобы вы всегда смеялись от счастья, как смеялись только что. Я всегда буду дорожить вами. Теперь, когда вы знаете об этом, согласны ли вы стать моей? Но вам не следует тянуть с ответом. Я хочу, чтобы наш капитан завтра утром прежде всего, зарегистрировал наш брак, и мне кажется, что его надо часа за два предупредить об этом. Иначе это будет выглядеть неприлично.

— А как же я? — вопросила она с негодованием. — Ты меня предупредил хотя бы за два часа? Хотя нет, это ни к чему. Меня не нужно предупреждать заранее. Вся эта затея смехотворна, и я отвечаю тебе: нет! Понял? Н-Е-Т. Нет!

Он никак не мог понять, почему она себя так ведет, почему устраивает эту сцену, но он ни на секунду не сомневался, что она все это делает в шутку. Он не сомневался в том, что она влюблена в него так же, как и он в нее. Он так сильно это чувствовал, что не мог ошибаться.

— Ты хочешь, чтобы я еще за тобой поухаживал? Я понимаю, мы недавно знакомы, у меня не было возможности полгода страдать и околачиваться у твоего порога, но я обещаю тебе, что всю жизнь буду влюблен в тебя.

Он попытался обнять ее, но она уклонилась от его рук и пыталась сообразить, что делать дальше.

Очевидно, она выбрала неверную тактику, не стоило изображать, что она рассержена. Куда может завести гнев? Нет, надо было все обратить в шутку — убедить его в том, что она считала, что он только дурачит ее… дать ему шанс взять свои слова обратно и спасти лицо.

— Не смешно, Вест, — игриво упрекнула она его. — Только вообрази, что я могу принять твои речи всерьез. Ты бы разбил мое бедное сердечко. Нет, не смешно, и не слишком красиво. Даже нечестно, правда.

С упавшим сердцем она увидела, что он даже не улыбнулся. Наоборот, его глаза сузились, как будто он начинал медленно закипать, и спросил:

— Что с тобой случилось? Я влюблен в тебя и нутром чую, что ты тоже влюблена в меня. Так зачем мы играем в эту игру?

Нет, спасения лица не получится, ничего спасти не удастся. Ей просто надо было найти способ выпутаться, не причинив ни себе, ни ему слишком сильной боли.

— Игра? — холодно переспросила она. — Вот не знала, что мы играем в игры. Я-то думала, что мы замечательно проводим время. Знаешь, развлекаемся? Наслаждаемся друг другом. И мы наслаждались, правда? И ничего плохого в этом нет, правильно?

Пора закрывать занавес, подумала она, и ком встал у нее в горле.

Ее меховое манто все еще валялось на полу, она подняла его и завернулась в него.

— И это все? — спросил он резко. — Повеселились и хватит? Я правильно понял?

Нет, безболезненно не выйдет.

Все дело было в том, что Джонатан Вест при всем своем богатстве и успехе был невероятно наивным человеком. Он думал, что удивительные занятия сексом и то, что немного походило на любовь, и была любовь, та самая — «пока смерть не разлучит нас». Что ж, он ошибся, и каким-то способом — любым, который она могла придумать — ей придется доказать это ему.

— Что ты вообразил себе? — Она улыбнулась в его глаза чуть-чуть зло, стараясь не расплакаться, чтобы все не испортить. — Ну трахнул удачно пару раз — и думаешь, что я уже на крючке?

Она направилась к невысокой лесенке и медленно спустилась по ней вниз. Прошла гостиную и, прежде чем отворить дверь, обернулась. И увидела, что он стоит наверху совершенно потрясенный.

— Но ты мне понравился. Очень. Я давно такого не испытывала…

В первый момент Джонатан рассвирепел так, как еще никогда в жизни. Он придумывал в ее адрес самые страшные ругательства, на какие был способен. Потом он сказал себе, что еще легко отделался от нее. Только представить, что он уговорил бы ее выйти за него замуж. Она была из тех, кто сначала вываляет вас в грязи, а потом выпьет из вас всю кровь.

В порыве гнева Джонатан подбежал к смежной с ее каютой стене и ударил ее ногой, насколько хватило сил, и разозлился еще больше, когда увидел, что не сумел сделать в ней даже трещины. Он сумел только больно ударить свою босую ногу и возненавидел ее еще и за это.

После, упав на кушетку, растирая рукой ушибленную ногу, Джонатан понял, что испытывает скорее горе, чем злость, и ему захотелось только плакать, больше ничего. Но он постарался утешить себя. Что-то выигрываешь, что-то проигрываешь, а большие мальчики не плачут. Даже он, Джонатан Вест, выигравший столько битв, может когда-нибудь проиграть.

Сначала Андрианна не знала, кого ей было жаль больше — себя или бедного Джонатана. Она сильно ранила его. Завлекла его и влюбила в себя… соблазнила его, и не телом своим, а ложью — своей выдумкой о золотом видении любви. И после того, как увлекла, обманула его, заставила его заниматься с ней любовью, она его отвергла. И какое это имело значение, что она отвергла его ради его же собственного благополучия? Что для нее это было смерти подобно? Это не уменьшит его страданий. Не заставит его ненавидеть ее меньше.

И почему бы ему не ненавидеть ее? Она была виновна. Виновна в том, что ей казалось, что она может быть счастливой на каких-нибудь несколько часов и заставила и его поверить в это. Если это не преступление, тогда что же называется преступлением? В лучшем случае это была чудовищная ошибка.

— Ну, запишем еще одну ошибку Андрианны в большой небесной книге ошибок, — громко сказала она, глядя в зеркало и вытирая с лица следы пролитых слез. В этой книге ей должна быть отведена отдельная страница, самая длинная, так что какое значение может иметь еще одна запись? Но она снова начала плакать, понимая, что эта ошибка была куда серьезнее всех предыдущих…

 

9. Воскресенье

Джонатан провел свой последний день на корабле, работая над контрактами, ведя переговоры со своим офисом, стараясь выполнить в один день все то, что он упустил за четыре минувшие. Он старался не думать об Андрианне — задвинул ее подальше в шкаф.

В офисе «Вест Пропрайети» у них был специальный шкаф для архива, который все называли кладбищем, выкрашенным, однако, в ярко-желтый цвет, цвет знаменитого калифорнийского лимона. Внутри этого ослепительно яркого шкафа находились отчеты о тех сделках, которые скончались, прежде чем родиться на свет, скисли еще до употребления.

Время от времени Джонатан просил выдать ему ту или иную папку из недр шкафа, просто для того, чтобы освежить память, подумать, что произошло не так в каком-то определенном случае, проверить, какая проблема возникла в самом начале, главным образом для того, чтобы не повторять ошибку в оценке или в выполнении действия. Большую часть времени папки оставались нетронутыми, так как одно из правил успеха Джонатана состояло в том, чтобы поменьше тратить времени на разбор неудач, а продолжать идти вперед. И в очень редких случаях сделка возобновлялась после того, как материалы по ней осуждались на пребывание в этом кладбище.

И все же, когда он пытался сосредоточиться на контракте — заключительном этапе многомесячной работы, который должен был прибавить в его постоянно разбухающий от акций портфель еще и акции отеля «Уилшир Вест», престижную «маленькую» гостиницу в Коридоре Уилшира (ряд дорогостоящих небоскребов между Биверли Хиллз и Вествудом) — Джонатан не мог стереть из памяти образ Андрианны, лежащей в его постели, изысканной, как произведение искусства, с ярко блестящими глазами, рассказывающей ему о сексе после полудня. Он не мог забыть, как было прекрасно заниматься с ней любовью. Или как он чувствовал… Даже если он проживет до ста лет, он сомневался, что ему придется когда-нибудь еще испытать то же чувство.

Он попробовал провести мысленный эксперимент — вообразить, как он хоронит Андрианну на своем «кладбище», втискивая ее божественное тело в желтую папку. Опыт не получился — Андрианна все время высовывалась из папки, выпрыгивала из ящика, отказываясь быть побежденной.

Он не переставал задавать себе вопрос: «Почему?» Почему он не мог вычеркнуть ее так же, как неудачную сделку, как один из тех проектов, в которых ошибка была заложена с самого начала.

И ему постоянно напрашивался один и тот же ответ. Потому, что все это неправда! Та Андрианна, которая с такой опытностью отделалась от него в конце их связи, была совсем другой женщиной, не той, с которой так красиво все начиналось.

Ничто не могло убедить его в том, что он так сильно ошибся в ней. Андрианна де Арте никак не могла быть хладнокровной шлюхой, какую она изображала из себя, когда ушла из его каюты и из его жизни после того, как он предложил ей стать его женой. Он никогда не ошибался в таких вещах, особенно когда испытывал такие сильные чувства. За всем этим что-то скрывалось, но будь он проклят, если догадывался, что именно, и только надеялся на то, что успеет раскрыть эту тайну до того, как сойдет в могилу.

Андрианна пыталась сосредоточиться на том, чем заполнить оставшиеся часы на корабле, убеждая себя в том, что если она сможет пережить этот последний день путешествия, то будет спасена. Как только она попадет в Нью-Йорк, ей будет чем занять свои мысли, и образ Джонатана Веста померкнет.

«Не пойти ли в салон к Элизабет Арден?» — раздумывала она. Маникюр, педикюр, прическа, тонизирование кожи, массаж лица… Может, попробовать совершенно новую косметику, или это называется грим? Может, это то, что надо — совершенно новый грим — и перед вами новая Энн Соммер, или новая Андрианна де Арте, кому как нравится.

Все это займет по крайней мере все утро, может быть, продолжится и после обеда. Стоило попытаться.

Надев свитер и джинсы и набросив на плечи длинное меховое манто, она, крадучись, прошла мимо каюты Джонатана, старательно отводя глаза. Но как ни тверды были ее намерения — не смотреть в ту сторону — краем глаза она все-таки заметила, что шторы на окнах были плотно задернуты от утреннего света, от всех случайных прохожих.

Несмотря на все процедуры, новый макияж, новую прическу, просмотренные журналы, обед в салоне, она вернулась к себе в каюту к двум часам.

«Что теперь с собой делать?» — раздумывала она, глядя в зеркало на себя то с одной стороны, то с другой, то анфас, то в профиль. Ей не очень нравилась темная губная помада, которой так старательно накрасили ее губы, не нравился бледный фон лица, на который был наложен яркий румянец. Ей казалось, что из нее сделали кинозвезду прошлых лет, когда съемки в черно-белых фильмах требовали сильных контрастов. Не нравилась ей и новая прическа — крупные локоны, делающие волосы короче, редкая челка. Может, это и была последняя мода в современных прическах, но это была уже не Андрианна де Арте, а также и не Энн Соммер, и даже — если на то пошло, — не Анна делла Роза.

Она попробовала по-своему причесать свои кудри, приглаживала их то так, то этак, пока не добилась того, что они снова ровно падали со лба назад и на плечи естественным образом. Потом она смыла весь грим с лица, решив больше в этот день не краситься.

Ее подружка Николь, которой были знакомы многочисленные секреты красоты еще с тех времен, когда она сидела на коленях своей матери-француженки, всегда повторяла, что коже надо давать возможность «дышать, дышать, дышать…» Николь дала ей этот совет, когда они еще учились в школе, что было очень давно. Но Андрианна все еще следовала мудрым советам своей подружки. Николь со своим длинным списком правил входила в одно из самых любимых воспоминаний о прошлых днях.

Тут Андрианна отвернулась от зеркала и стала раздумывать, что же ей делать дальше. Может, принять снотворное, чтобы пережить этот день и ни о чем не думать? Нет, лучше она пересмотрит свои вещи, найдет что-нибудь, от чего можно отказаться. Когда дело доходит до разбрасывания камней — чем они легче, тем лучше, слишком много мха затрудняет движение и быстрое бегство.

Но не дойдя до середины, она бросила это занятие, она все это проделала еще до того, как покинуть Англию, зерна отделены от плевел — осталось все самое ценное, безумно дорогие творения великих мастеров стиля и моды, с незаметно вделанными в швы этикетками с именами художников-модельеров. Эти шедевры не были рассчитаны на то, чтобы от них можно было легко отделаться. Каждая вещь, на которую ушло сотни часов работы, должна была служить долго, ей не были страшны ни депрессии, ни подъемы, ни хорошие времена, ни плохие, ни войны, ни катастрофы. Хорошая одежда была неподвластна времени, и от этой мысли Андрианне стало грустно. Ее гардеробу было суждено пережить ее.

Тогда она решила пересмотреть содержимое своей шкатулки с драгоценностями, хотя в этом не было никакой нужды — у нее был список с подробным описанием каждой вещи, с указанием даты приобретения и места происхождения. Одна копия была у страховой компании, другая хранилась в самой шкатулке, чтобы облегчить таможенные процедуры, через которые приходилось проходить так часто. Еще одна копия лежала вместе с ее «важными документами» и еще одна в сумочке… на всякий случай.

Но тот осмотр драгоценностей, о котором она думала, имел совершенно иную цель. Ей надо было решить, что продать в первую очередь, когда ей потребуются деньги. И она начала раскладывать украшения на кровати на разные кучки, начиная с тех, которые она хотела бы сохранить, поскольку это было легче всего — эта кучка должна быть меньше всех.

Первым был браслет из белых и розовых бусинок, из которых было составлено ее имя — то имя, которое ей дали при рождении. Роза отдала его ей вместе с немногочисленными простыми украшениями, принадлежавшими ее матери, — подарки от Эндрю Уайта, предполагала Андрианна. Это случилось как раз перед тем, когда она уезжала в аэропорт, в тот день, когда изменилась вся ее жизнь. Она отложила его в ту кучку, которая была предназначена на «хранение». Туда же попал и браслет, недавно подаренный ей Джонатаном. Но вдруг она схватила его и надела на руку, не желая так быстро отправлять его в ящик Пандоры, как она называла свою шкатулку для драгоценностей.

Следующим был детский браслетик с талисманом, который она получила в подарок от Эндрю Уайта в день, когда ей исполнилось семь лет. Этим браслетом она начала новую кучку — кучку «жертв», подумала она.

Потом она достала несколько не очень дорогих вещиц, подаренных ей «дядей» Алексом. Начать ли с них еще одну кучку? Она будет называться «трофейной», так как все это было преподнесено ей в надежде купить ее молчание. Нет, на самом деле это были не трофеи, полученные от вымогателей. Пожалуй, это была цена за то, что она снова была принесена в жертву.

Она швырнула подарки «дяди» Алекса на браслет с талисманом от Эндрю Уайта и бросилась на кровать, уткнув лицо в подушку…

Да, она была жертвой. Жертва. Как судьбы, так и людей. Но с тревожным чувством она осознавала и то, что наряду с этим она стала жертвой по своей собственной вине, это происходило постепенно, незаметно, без четких границ, отмечающих, когда что случилось и где. С течением времени эти границы стали почти неразличимы.

Когда же все началось? Когда она перешла невидимую границу и стала жертвой своих же действий? Не тогда ли, когда умер Александер Соммер и правила, по которым она жила, резко изменились?

Ей было пятнадцать лет, она училась в «Ле Рози» в Швейцарии. Тогда ее вызвали в кабинет начальницы и сообщили, что се дядя Алекс безвременно скончался от сильного сердечного приступа. Ей выразили соболезнования и сказали, что все уже готово для ее срочного возвращения в Лондон.

— Для чего? — спросила она.

Возвращение в Лондон. Вот это да. Она никогда не жила в Лондоне, никогда не видела дома Соммеров.

— Для чего? Ах, моя милая. Чтобы утешить свою тетю, конечно, и чтобы присутствовать на похоронах, — сказала начальница, грустно улыбаясь.

Когда Энн пришла собраться в дорогу, Пенни Ли Хопкинс из Далласа, ее подруга по комнате, трудилась над своим французским произношением. Мать Пенни сказала дочери, что если та не приобретет настоящего французского выговора или, по крайней мере, не научится приличному английскому в этой баснословно дорогой иностранной школе, то может собирать чемоданы, плевать на то, во что обошлось заграничное образование, гори оно все синим пламенем.

— Понимаешь, — смеясь объясняла ей Пенни Ли, — так всегда говорят те, кто занимается нефтью, — что все горит синим пламенем. Но я не знаю никого, кто хотел бы продать свою скважину.

— Ты чего, детка? — спросила Пенни, радуясь поводу отвлечься от нудного занятия и забыв на секунду, что ей пора отучаться от своего техасского жаргона.

— Умер мой дядя, и я должна ехать в Лондон на похороны.

— Чего бы я не дала за то, чтобы оказаться на твоем месте. Вырваться отсюда, провести хоть немного дней в Лондоне! Походить по клубам, послушать приличную музыку. Может, даже «Битлов». Сорить деньгами в магазинах на Карнаби. Поверь мне, милая, я бы там так разгулялась, что даже щеки черной монахини стали бы цвета перезревшего помидора.

— Да, жаль, что мы не можем поменяться местами, Пенни. Как бы я хотела, чтобы ты поехала в Лондон вместо меня.

— О, прости меня, душечка. Я, наверное, черствая дура, ведь умер твой дядя, и все такое…

— Тебе не нужно извиняться передо мной. Ведь я не видела дядю Алекса с того дня, как он изнасиловал меня… Правда не тем, что ты думаешь, а рукой…

Пенни ахнула.

— О, Энни! Не может быть… Это правда?

— Да, это правда. И я не имею ни малейшего представления, зачем моя тетушка хочет, чтобы я была на похоронах. Она ненавидит меня за один только мой вид, и уверяю тебя: чувство это взаимно.

Но и до того телефонного разговора, когда Андрианна сообщила «тетушке» о том, что произошло между ней и Александером, они с Хелен почти не общались. Нечастые каникулы в Цюрихе, когда Хелен большей частью отсутствовала. Посылки по почте — подарок ко дню рождения или на рождество, иногда что-нибудь очень дорогое, вроде шелковой блузки из Парижа или огромного экстравагантного флакона духов или, что бывало чаще, что-нибудь практичное, вроде прочной кожаной сумочки из Италии или Испании. Кроме того, были посылки с вещами, без которых нельзя было обойтись.

Каждую осень ей присылали две новые школьные формы, состоящие из жакета и юбки и серого свитера (на смену белым блузкам) и дважды в год — смотря по сезону — приходили пальто, плащ и какой-нибудь жакет. Кроме того, были еще и носовые платки, и белье, банные халаты и ночные рубашки, целый набор белых блузок для формы, воскресное платье для посещения церкви и два нарядных выходных платья.

Раз в месяц на ее имя приходил чек на небольшую сумму — карманные деньги — и дважды в год чек на другие расходы: на поездки, покупку туфель, сапог, лифчиков (когда она выросла достаточно, чтобы их носить), поскольку такие предметы лучше всего примерять на себе.

Но после того телефонного разговора, когда Хелен обозвала ее мерзкой маленькой вруньей, приходили только посылки с самыми необходимыми вещами за вычетом легкомысленных предметов, карманные деньги были урезаны вдвое, а подарки и чек на дополнительные расходы и вовсе ликвидированы.

Если не считать того, что Андрианну удручала ничтожная сумма денег, во всех других отношениях такой порядок прекрасно устраивал ее. К этому времени она стала находить необъяснимое удовольствие в том, что «тетка» ненавидит ее, и давно уже перестала плакать по ночам.

Андрианна взглянула на платье, которое она должна была надеть на похороны — черное бархатное, с большим белым кружевным воротником и широкой юбкой, доходившей ей почти до щиколоток, — и открыла рот от удивления.

— Это мне? Тетя Хелен, я уже не девочка, — она посмотрела опекунше прямо в лицо и увидела, что та прекрасно ее поняла. — Я буду выглядеть в нем просто смешно.

— Тогда прекрати строить из себя девочку, — прошипела Хелен. — А чего еще ты ожидала? Последнюю модель от Мари Квант? Нечто умопомрачительное из «Петтикоут Лейн»? Неужели ты думаешь, что я позволю тебе красоваться в платье, которое едва прикрывает промежность?

Думаешь, я не заметила твою фотографию в «Эль», где на тебе такое короткое мини, что волоски можно пересчитать? Где была сделана та фотография? Ах да, в Сан-Тропезе, во время твоих бесконечных каникул. В какой же компании на этот раз? Кто эта девчонка и два идиота рядом с тобой? Шведская шлюшка, отец которой сделал деньги на производстве унитазов?

— Жан-Поль Полиньяк и Тедди Робертс не идиоты, как вы выражаетесь, а мои школьные товарищи, которые случайно оказались в Сан-Тропезе в одно время со мной. А Пия Стромберг и ее отец, известный промышленный дизайнер, были так добры, что пригласили меня в Сан-Тропез только потому, что мне некуда было деваться в каникулы. А ту юбку мне купили Пия и ее отец, а еще и джинсы, сандалии, бикини, потому что у меня не было ничего, что хоть отдаленно походило бы на то, во что одеваются девушки в Сан-Тропезе, а на те деньги, что были у меня, я бы не смогла купить и пары колготок.

— Ах так? В таком случае я могу дать тебе совет, который может пригодиться тебе в будущем. Не езди в Сан-Тропез, и у тебя не будет никаких проблем. В конце концов, где это сказано, что пятнадцатилетние девчонки должны прохлаждаться на Ривьере да еще с гардеробом, который больше подходит проститутке, чем школьнице?

— Тогда, куда, по-вашему, мне деваться, когда все едут домой или на курорт со своими родителями? — ровным голосом, тихо спросила Андрианна.

На секунду Хелен растерялась, но тут же взяла себя в руки.

— Как ты мне надоела, Энн. Ты даже не в состоянии найти себе подходящих подруг. Ведь именно для этого тебе предоставлена возможность учиться в одной из самых лучших в мире школ для избранных. Неужели я еще должна выбирать для тебя подруг? Разве я недостаточно сделала для тебя?

О да, дорогая «тетя» Хелен, вы сделали для меня больше, чем достаточно.

Андрианна смотрела на черное бархатное траурное платье, брошенное на китайскую софу в стиле чиппендейл, что стояла в бело-золотой гостиной огромного особняка георгианской эпохи на фешенебельной Гросвенор Сквер. Потом она обвела глазами всю комнату, позолоченные канделябры и фарфоровые мейсенские фигурки на каминной доске, на старинные гобелены и картины, висящие на стенах.

Когда она впервые попала в эту комнату, она переходила от одной картины к другой, очарованная подписями художников, все они были ей знакомы по урокам искусства. Два портрета работы Джорджа Ромни, один Гейнсборо, два Констебля и один Тернер. Только одна эта коллекция Хелен стоила целое состояние… и за которую она почти ничего не дала взамен. И даже при этом она умудрилась надуть покупателя, миллионера, который не удосужился как следует проверить, за что платит такие деньги. Кем бы ни был Эндрю Уайт, бизнесмен он был преотличный.

И от нее еще требовали благодарности!

Она подняла бархатное платье и бросила его на мраморный пол.

— Я не надену это дурацкое платье. Я буду выглядеть в нем посмешищем — впрочем, именно этого вы и добиваетесь.

— Не серди меня, Энн. Это очень дорогое платье, и я специально выбрала его для тебя, потому что, когда ты вернешься в школу, ты сможешь ходить в нем на танцы, на разные вечера, приличные вечера, как я надеюсь.

— На танцы? Интересно, как вы представляете себе такие танцы? Во всяком случае, в крикет в нем я не собираюсь играть, еще запутаюсь насмерть! Если оно вам так нравится, почему бы вам самой не надеть его? — Она подчеркнуто уставилась на черный шелковый костюм Хелен, юбка которого скромно, но стильно не доходила до колен всего на один дюйм.

— Предупреждаю тебя, Энн. Бери платье, поднимайся наверх и надевай его. Потому что, если ты этого не сделаешь, то у тебя больше никогда не будет новых платьев, не говоря уж о туфлях, сапогах или лыжах, одежды для верховой езды и других подобных вещей. Денег тебе тоже не будет, так что ты прекратишь мотаться по Сан-Тропезам, греческим островам и Костам Эмеральдам со всеми этими твоими подружками, которые по твоим словам, обожают тебя. Поверь мне, ты быстро узнаешь цену их любви, когда им придется тратить на тебя свои лиры и франки. И тогда — где ты окажешься в то время, когда все остальные будут развлекаться? В холодной и пустой школьной спальне, совершенно одна.

Андрианна схватила с пола бархатное платье. Она умела проигрывать.

— Скажите мне только одно. Зачем вам понадобилось вытаскивать меня в Лондон на эти похороны? Вы знаете, что я презирала Алекса, сами вы терпеть меня не можете, как и я вас. Зачем вы хотите, чтобы я была здесь?

— Если по-честному, Энн, ты здесь находишься ради соблюдения приличий. Ведь ты племянница Александера — была ею, а он был твоим официальным опекуном.

— Приличия? — глухо повторила Андрианна.

— Да, конечно, приличия. И хотя ты права в одном — я действительно не выношу тебя, я дам тебе один хороший совет. Иногда бывает так, что только соблюдение приличий и имеет какое-то значение. Иначе зачем мне нужно было затевать всю эту игру с элегантными похоронами, да еще выкидывать на них столько денег? В особенности учитывая тот факт, что смерть Александера поставила меня по меньшей мере в неловкое положение, если вспомнить, как и где с ним случился сердечный приступ.

— Неловкое положение: что вы хотите этим сказать? Где же с ним случился сердечный приступ?

Хелен зло рассмеялась.

— Не твое дело, моя дорогая. Единственное, что я могу сказать, это то, что я уже давно привыкла нести бремя соблюдения приличий. А теперь поднимайся наверх и переоденься. У нас не так много времени.

Тут она заметила, что шторы на окнах в дальнем углу-гостиной висели немного косо. Она пошла поправить их, тяжело вздыхая, будто несла на своих хрупких плечах всю скорбь мира.

Закончив, она обернулась и увидела, что Андрианна все еще стоит и смотрит на нее.

— Почему ты еще здесь? — рассердилась она. — Разве тебе не велено отправляться наверх и переодеваться в это чертово платье!

Когда через два часа Андрианна спустилась вниз, на ней было черное бархатное платье, обрезанное на шесть дюймов выше колен. Она даже не подшила его по линии среза; она просто повыдергивала нитки, и получилась бахрома. «Хоть один раз, — думала она, — я возьму верх над Хелен».

Но Хелен сдержала свою угрозу. Месяцами для Андрианны не приходило ни новых платьев, ни туфель, ни даже трусиков. Карманные деньги сократились до микроскопических размеров, о расходах на поездки и говорить было нечего, поэтому Андрианне пришлось учиться приспосабливаться к новым условиям.

Она быстро обнаружила, что ключом к успеху могут быть подруги, и не обязательно те, кому она симпатизировала больше всех, вроде Пенни Ли Хопкинс, Николь Партьер и Пии Стромберг. Если выбирать друзей правильно, девушке обеспечены самые лучшие развлечения в самых лучших местах, и она никогда не будет чувствовать себя одинокой.

«Ле Рози» было прекрасным местом, откуда можно было начинать новую жизнь. Школа представляла собой как бы перекресток, на котором сходились дети со всего мира — одни более-менее знатного происхождения, другие просто имевшие очень богатых родителей, третьи — знаменитости, а также те, кто счастливо объединял в себе все эти признаки. Некоторые из учеников были королевских кровей, в будущем их ждал трон, другие — только претенденты на престол — это была особая порода европейской аристократии, правившей странами, которых не было в природе, имеющей титулы, но не подданных.

Именно они и привлекали Андрианну — со стороны могло показаться, что они вели сказочную жизнь, но особенно завораживали Андрианну претенденты на трон. Она тоже была претенденткой, а все, что требуется от претендента, это просто быть им, излучая необыкновенно романтичное, влекущее загадочное сияние, не омраченное обязанностями, которые могут быть у настоящих властителей. Такими, например, как долг, обязательства… или даже потребность в истине.

Андрианна сложила все свои украшения обратно в ящик Пандоры. Не тогда ли, в тот период ее жизни в «Ле Рози» она стала своим собственным злым гением и ее подхватило вихрем, с которым она не смогла совладать?

Что ж, завтра она будет в Нью-Йорке и — по крайней мере, теоретически — начнет новую жизнь. Может быть, у нее еще есть время, чтобы все изменить.

Но верила ли она в это на самом деле? Или же она понимала, как понимала всегда, что уже слишком поздно… Что все кончилось, не успев начаться.