1

Смятение не проходило. Снова гайдамаки напали на Польшу. Снова резали евреев в Люблине и вокруг Люблина. Тех, кого не убили гайдамаки, прикончили польские солдаты. Затем с востока подоспели москали и с севера шведы.

Но, несмотря на войны и погромы, евреи вынуждены были торговать, управлять арендованными у помещиков землями, занимать деньги, платить налоги и даже выдавать дочерей замуж. Сегодня строили дом, а назавтра громилы его поджигали. Сегодня обручали дочь, а назавтра бандиты ее насиловали. Вот уже были богатыми и тотчас становились бедными. Плясали на празднике, а назавтра оплакивали погибших. Евреям приходилось перебегать с места на место: в Люблин и из Люблина, во Львов и из Львова. Город, который вчера был надежен, сегодня оказывался окруженным. Вчерашний богач сегодня шел с сумою. Многие пытались спастись, принимая христианство. Крестились целыми общинами. Часть возвращалась потом к еврейской вере, некоторые так и остались на перепутье. Польша была полна изнасилованных женщин, женщин, покинутых мужьями, тех, которые бежали от своих мужей-неевреев, полна мужчин, вызволенных из плена, и тех, которые удрали сами. Гнев Божий обрушился на народ и не унимался.

Но как только наступала передышка, евреи вновь становились евреями. Как же иначе? Принять веру злодея?!…

В местечке Пилица, по ту сторону Вислы, собрались остатки евреев из сожженных и вырезанных селений. Помещик Адам Пилицкий разрешил им обосноваться на его земле. Сам помещик тоже пострадал от войны со шведами. Но землю, небо, воду — этого даже шведы отнять не могли. Крестьяне снова пахали и сеяли. Земля, напитанная кровью виновных и безвинных, снова рождала рожь и пшеницу, ячмень и овес, овощи и фрукты. Шведские солдаты, отступая, подожгли замок Пилицкого, но проливной дождь затушил пожар. В междучасье, когда ушли шведы, а польская армия еще не пришла, группа крестьян взбунтовалась против помещика и убила одного управляющего. Но Пилицкий вооружил своих людей, и восстание было подавлено. Часть бунтарей повесили, других запороли до смерти. Головы бунтовщиков Пилицкий насадил на колья и выставил на устрашение крепостным — покуда птицы не сожрали мясо, так что остались одни голые черепа.

Пан Пилицкий не годился в хозяева. Да и времени для хозяйства у него не было. Польские экономы воровали и в придачу были пьяницами и лентяями. Правда, еврей, если позволить ему, тоже мошенничает, но на еврея у помещика всегда есть кнут, его, как и мужика, можно выпороть, посадить в свинарник или даже отрубить голову. Его имущество просто конфисковать. Хорошо еще и то, что еврей не транжир. Он накапливает деньги и дает их под проценты. Еврея же ростовщика, никому не возбраняется надуть или заставить уступить.

Адаму Пилицкому было уже пятьдесят четыре года, но выглядел он молодо: высокий, смуглый, с копной темнорусых волос без малейшего намека на седину, с темными глазами и бородкой, подстриженной клинышком. Молодые годы он провел во Франции и Италии. И вывез из Европы так называемые "новые идеи". Одно время он даже общался с протестантами, но вскоре стал противником реформации и ревностным католиком. Соседние помещики считали его чудаком. Он постоянно кричал, что Польшу погубят. Всех именитых богачей величал ворами, паршивцами, бездельниками. Хотя сам он не участвовал в войнах против казаков и шведов, любил обвинять окружающих в трусости, и клялся всеми клятвами, что в Польше можно купить любого — от ничтожного писаря в магистрате до короля. Будучи пьяницей и развратником, он цитировал грозные слова из проповеди ксендза Скарга. От крестьян он требовал, чтобы те подчинялись устаревшему закону Юс Прима Ноктуса (Закону первой ночи). Про него говорили, что он сожительствовал с родной дочерью, и поэтому она утопилась. Сын его сошел с ума и впоследствии во время эпидемии умер. Злые языки утверждали, что жена его Тереза поставляет ему любовниц, а сама живет со своим кучером. Некоторые прибавляли, что она не гнушается и жеребца. Ко всему тому — в последние годы оба, помещик и помещица, впали в религиозность. Осада монастыря в Ченстохове и героическое сопротивление Кордецкого привели супругов в настоящий религиозный экстаз.

Замок кишел их родственниками, которые, хотя и принадлежали к аристократии, выполняли работу слуг и служанок. Однажды, когда хозяйка обнаружила дырку в скатерти, она выплеснула на свою кузину стакан вина. Каждые несколько дней она заставляла пересчитывать скатерти, полотенца, рубахи, исподнее белье, посуду, фарфор. Когда хозяина охватывал гнев, он этих старых дев-родственниц, сидевших у него на шее, стегал прутом. Пилицкие были наследниками большого состояния, со временем разворованного и разграбленного. В соседних усадьбах утверждали, что из всех драгоценностей Терезы Пилицкой осталась лишь одна единственная золотая булавка.

Адам Пилицкий при каждом удобном случае вещал, что у Польши не будет покоя, пока она не истребит всех протестантов, казаков, а также евреев, которые тайно подкупили предателя Роджишевского и заключили союз со шведами. Он поклялся ксендзам, что когда Бог освободит Польшу от ее врагов, нога еврея больше не ступит на его землю. Но слова оставались словами.

Сначала Адам Пилицкий пустил только одного еврея, арендатора. Тот сразу же стал плакаться, что не может обойтись без миньяна. Со временем евреи стали требовать, чтобы им разрешили построить синагогу. Потом кто-то из них умер, понадобилось и кладбище. Еще немного, и евреи привезли из Пилицы раввина, резника, и образовалась община. Адам Пилицкий сыпал проклятьями и плевался, но, что ни говори, евреи помогли ему поправить дела. Они следили за тем, чтобы мужики сеяли, жали, косили сено. Они за наличные деньги покупали у Пилицкого хлеб, скот, арендовали для ловли рыбы пруд, построили помещение для сушки сыра, к даже завели ульи с пчелами. Пилицкому не приходилось больше куда-то ездить искать портного, сапожника, шапочника, бондаря. Еврейские ремесленники обслуживали замок: чинили крышу, перекладывали печи. Евреи умели делать все: переплетать книги, вставлять новые паркетины в полы, вставлять оконные стекла, выстругивать рамы для картин. Когда кто-нибудь заболевал, приходил доктор-еврей, приносил с собой все, что нужно, ставил пиявки, пускал кровь. Еврейский ювелир, бывало, изготовит для помещицы браслет и даже денег не возьмет, только вексель попросит. Сами иезуиты, черт знает что говорившие о евреях и писавшие на них пасквили, торговали с ними.

Вначале Пилицкий вел счет евреям, поселившимся на его земле, но со временем это дело бросил. Он не знал их языка и с трудом отличал одного от другого. Он уверял, что если в Польше все будет продолжаться в том же духе, придет новый Хмельницкий… Все катится в преисподнюю…

 

2

В один прекрасный день в Пилицу пришли пешком муж и жена, оба с мешками за спиной и с узлами в руках. Евреи повыходили из лавчонок и мастерских, чтобы приветствовать прибывших. Мужчина был высокий, широкоплечий, с голубыми глазами и темнорусой бородой. Жена его была в косынке, выглядела намного моложе мужа и походила на христианку. Мужа звали Яковом. Его спросили, откуда они. Он назвал дальний город. Женщины вышли, чтобы встретить молодуху, но она оказалась глухонемой, Вначале удивлялись, что такой представительный мужчина женился на глухонемой. Но, если рассудить, что в этом особенного, ведь соединяет людей Бог в небесах. Яков сказал, что жену зовут Саррой, и ее тут же окрестили немой Саррой.

Евреи осведомились у Якова, силен ли он в науке. В Пилице искали для детей меламеда.

— Хумаш я знаю.

— Этого достаточно!

Время было летнее. Между Песах и праздником Шавуот Якову и его глухонемой жене дали квартиру, и он открыл хедер. Дерево в Пилице было дешевое, у Пилицкого было много леса, и Якову обещали, что если с хедером дело пойдет хорошо, ему построят дом. Якову дали стол, скамью для порки и ремень. Он выстругал себе указку и написал на доске печатными буквами азбуку. Большинство учеников были начинающими. Яков сидел с ними на дворе под сенью дерева. Вокруг лежали бревна и доски. Здесь строили. Он учил детей азбуке, грамоте, каждого в соответствии с его возрастом и знаниями. Дети играли на досках и бревнах, сооружали качели, строили из щепок домики, копали ямки. Некоторые родители посылали в хедер и дочек, потому что в Пилице некому было учить их молиться и писать. Девочки делали из песка куличи, плясали, распевали песенки "Дора-Анна красивая панна", мальчик был в их игре мужем, который ушел молиться. "Жена" готовила в черепке ужин. Хлебом был кусок коры, похлебкой — вода из кадки, мясом — шишка. Яков куда-то задевал ремень. Он не порол детей и даже не кричал на них. Он ласкал их и целовал в головку. Все эти дети родились уже после погрома.

В городке сразу полюбили Якова. Сочувствовали ему — ведь у него глухонемая жена. Правда, она соблюдала все законы: совершала омовение, мочила в солила мясо; с пятницы на субботу заготовляла в печи чолнд, зажигала по пятницам свечи. По субботам она стояла в женской части синагоги с молитвенником, и губы ее шевелились. Но иногда она делала вещи, неподобающие жене меламеда. Снимала ботинки и шастала босиком. Когда ее что-нибудь смешило, она от всей души смеялась, показывая полный рот белых, без единой щербинки зубов. За домом глухонемая Сарра вскопала грядку и посадила овощи. Она трудилась с усердием крестьянки, колола дрова, носила воду, ходила на реку стирать белье. Когда справлялась со своим бельем, помогала женщинам, у которых были малые дети, и делала это бескорыстно. Была она необыкновенно сильна. Однажды в присутствии женщин она разделась догола и бросилась вплавь. Бабы подняли крик. Никто из них не умел плавать. Они боялись, что глухонемая утонет в водовороте. Но она спокойно переплыла опасное место. Все оторопели.

— Ну и немая!…

Когда Якову стали строить дом, он и Сарра помогали. Сарра была уже беременна, но таскала бревна и доски наравне с мужчинами. Яков сам рубил деревья в лесу, обтесывал их и приволакивал к месту стройки. Общине не пришлось потратить на постройку ни единого гроша. Со временем выяснилось, что этот Яков гораздо ученей, чем они думали. Когда читающий Тору однажды охрип, его заменил Яков. Несколько раз его заставали в синагоге, углубленным в Талмуд. Во время молитвы он стоял в углу, завернутый в талес и самозабвенно покачивался. Временами у него вырывался тихий вздох. Он мало рассказывал о себе, но люди догадывались, что он потерял семью. Наверное у него прежде были жена и дети. Но каждый раз, когда хотели втянуть его в разговор, он отделывался общими словами.

— Что было, то было. Приходится начинать все заново…

Мужчины уважали его, женщины любили. По субботам в послеобеденное время, когда хозяйки рассаживались на скамье перед домом, заходил разговор о том, что у немой больше счастья, чем ума. Правда, она молодая, красивая и пышет здоровьем, но какой толк от немой жены? Мужчина желает поговорить со своей женой, спросить у нее совета. Ну а что, если ребенок, упаси боже, будет в мать? Немая мать вполне может родить немое дитя. Одна шутница заметила: немая жена — оно может и неплохо — не пилит.

— Так только говорится.

— Все же лучше, чем слепая.

— Как только начинает смеркаться, она бежит закрывать ставни — сказала одна из женщин.

— С чего бы это?

— Это значит, что она его любит.

— Кто бы его не любил?..

 

3

В субботу немая Сарра вместо платка надевала чепец. Она привезла с собою из далеких мест платье в цветочках, вышитый передничек, ботинки с острыми носками. Немая Сарра в одной руке держала молитвенник, в другой носовой платок. Женщины жестами и мимикой "объясняли" ей, что так, мол, не полагается, но она делала вид, что не понимает, улыбалась и кивала головой. Она сидела на скамье, и губы ее шевелились. Женщины потихоньку посмеивались над ней, но все признавали, что у нее золотое сердце. Она навещала больных, натирала их терпентином или водкой, по пятницам приготавливала угощение для учеников мужа, всех одаривала, всем помогала, прислуживала старым и немощным. Тем временем живот ее сделался большим и угловатым.

Немые обыкновенно и глухи, поэтому при ней говорили, не стесняясь. Сарра сидела с молитвенником, когда кто-то заметил:

— Разве она умеет молиться? Смотрит как баран на новые ворота.

— Может ее учили?

— Как можно немую учить?

— Может она онемела с перепугу?

— Вид у нее не из пугливых.

— Может злодеи отрезали ей язык?

Ей велели показать язык. Сначала она вреде бы не поняла, и заулыбалась. На обеих щеках появились ямочки. Потом она высунула розовый язык, острый, как у суки. Женщины засмеялись.

— Убери скорее!

Мысль притвориться немой была не Якова, а Ванды. Она понимала, что пройдет слишком много времени, покуда она научиться говорить по-еврейски. Даже те слова, которые она знала, звучали у нее неестественно. Сперва Ванда собиралась выдавать себя за еврейку, попавшую в плен к казакам и забывшую еврейскую речь. Но, во-первых, она и языка казаков не знала, во-вторых, лгать — у нее не получалось. Ее легко было бы разоблачить. После долгих мучений и страхов ведь за принятие еврейской веры грозила смертная казнь Ванде пришла в голову мысль притворяться немой. Так как Якова знали в Люблине и в других городах, в которых он побывал на обратном пути из плена, выступая перед евреями, супруги вынуждены были выбрать эту глушь.

Вечерами, когда прежняя Ванда и теперешняя Сарра, как зовутся все новообращенные, запирала ставни, Яков потихоньку разговаривал с ней и учил ее еврейским законам и правилам. Он научил ее молиться и писать по-еврейски, читал ей Пятикнижие, рассказывал истории из Талмуда и Мидраша. Ее усердие поражало Якова. У нее была хорошая голова, и не раз она, задавала вопросы, по которым спорили комментаторы Библии. Учить с Саррой Тору было небезопасно. Ведь кто-нибудь за стеной мог подслушать. Якову приходилось говорить шепотом — обычно немые также и глухи. Кто же станет разговаривать с глухой? Надо было остерегаться христиан с их законами. Яков боялся также евреев. Его бы выгнали из города, если бы узнали, что он живет с нееврейкой. Кагал сразу начал бы расследование: где, когда и как? Если бы дошло до властей, что еврей отвратил польку от христианской веры, наказали бы весь город и выдумали бы еще Бог знает какие небылицы. Священники только и искали, к чему придраться. Евреи же не без основания заподозрили бы, что жена перешла в еврейство лишь из любви к мужу, потому что, где это видано, чтобы женщина копалась в вопросах религии? И тогда бы Якова предали анафеме…

Яков скрыл даже то, что он знаток Талмуда, потому что люди чем-либо выдающиеся всегда вызывают любопытство, — хотят знать, откуда ты в

где набрался премудрости. Он привез с собой несколько книг по теологии, но держал их спрятанными. Поскольку дерево было здесь дешево, и Яков все делал своими руками, он построил свой новый дом с толстыми стенами и с альковом без окна. Все для того, чтобы тайком учить Тору самому и вместе со своей любимой женой. Сначала он жил с ней незаконно, но потом они повенчались по всем правилам. Она уже верила в еврейского Бога, в Тору и соблюдала все законы. Временами она ошибалась, произносила слова, не подобающие еврейке или же понимала их навыворот, по своему крестьянскому разумению, но Яков терпеливо указывал ей на ошибки, объяснял суть каждой заповеди, каждого поступка. Яков теперь понимал, почему так полезно учить других. Указывая Сарре богоугодный путь, отвечая на ее вопросы, исправляя ее ошибки, он сталкивался с трудностями, о которых и не подозревал. Нередко Сарра задавала вопросы, на которые никто в целом мире не смог бы ответить, как например: если убийство есть преступление, почему же Всевышний разрешил евреям вести войны и даже убивать стариков и детей? Если народы, далекие от евреев, как была далека от них Ванда, живя в деревне, никогда не знали Торы, чем же они виноваты, что поклонялись идолам? Если Авраам был праведником, почему он выгнал Агарь с ее сыном Исмаилом? Но более всего ее мучил вопрос, почему праведнику плохо, а злодею хорошо. Сколько раз Яков говорил ей, что не в состояния разгадать эти загадки, но Сарра твердила свое: — Ты все знаешь!…

Яков неоднократно обращал ее внимание на законы очищения. Он напоминал ей, что в нечистые дни ей нельзя сидеть с ним на одной скамье, есть за одним столом, нельзя было так же ему сидеть на ее кровати, а ей на его. Но это относилось к тем вещам, которые Сарра забывала, или же делала вид, что забывает. Она всегда старалась приблизиться к нему. Готова была подбежать и поцеловать его даже тогда, когда была нечистой. Яков кричал на нее, объяснял, что каждое такое прикосновение запрещается Торой, но она на это смотрела сквозь пальцы, что очень огорчало Якова. Других правил она придерживалась строго: следила за посудой, то и дело справлялась относительно мясного и молочного. Иногда она забывала, что немая, и начинала вдруг петь. Якова пробирала дрожь. Вообще неприлично еврейской женщине петь, — ведь это возбуждает желание мужчины. Яков хотел, чтобы она брила голову, как остальные женщины, но Сарра стриглась, и пряди волос нередко выбивались у нее из-под платка.

Днем Яков строил дом, а по ночам Сарра ему твердила о том, что хочет уйти из этой Пилицы. Как долго можно играть роль немой? Что будет с ребенком?! Она не хочет, чтобы он думал, что мать его немая. Ребенка надо учить говорить. Мать должна проявлять любовь к своему ребенку. Сарра все допытывалась у Якова, говорит ли она по-еврейски уже достаточно хорошо. Яков уверял, что ее произношение улучшается, но, увы, она часто корежила слова и неправильно их чередовала. Нередко она делала такие нелепые ошибки, что Яков смеялся. Достаточно было бы кому-нибудь услышать от нее несколько слов, чтобы сразу понять, что она гойка. Теперь, когда Сарра была в положении, у Якова были еще и другие страхи. Роженица во время родов кричит. Она произносит слова непроизвольно. Может открыться правда. Разве что у Сарры хватит сил страдать и молчать…

Да, в тот день, когда Яков вышел из Юзефова и пустился по направлению к деревне, где он отработал пять лет, он взвалил на себя бремя, которое со временем становилось все тяжелей. Он оказался в сетях, из которых нельзя было выпутаться. Наверное, он потерял рай и после смерти?!… После пяти лет вынужденного рабства он обрек сам себя на рабство, которое продлится всю его жизнь. Но Яков не жалел о содеянном. В конце концов ад тоже для людей, а не для собак. Эти слова он однажды слышал от водовоза. Конечно, он, Яков, не безгрешен, зато он спас от язычества живую душу. По вечерам они лежали в кроватях, поставленных углом — комната была недостаточно велика, чтобы кровати могли уместиться рядом — и перешептывались, не уставая ворковать часами. Яков учил Сарру, наставлял ее, подкрепляя свои слова примерами. Она говорила о ее большой любви к нему. Иногда они вспоминали времена, когда он летом жил в сарае, а она, Ванда, приносила ему еду. Все это было далеко и призрачно, словно сон. Сарре трудно было себе представить, что ее село все еще где-то существует, и что в нем живут брат ее Антек, сестра Бася а, возможно, мать. Яков сказал, что по закону ее родные больше ей не родные. Принявший новую веру — это словно заново рожденный человек. Она, Сарра, теперь как Ева, созданная из ребра Адама. У нее нет никого, кроме Якова. Сарра тут же заметила:

— Но татуля так и остался мне татулей…

И она стала причитать, оплакивая Яна Бжика, который все свои годы мучился, и теперь похоронен где-то среди язычников. Она заявила:

— Тебе придется взять его с собой в рай… Без него я не пойду…

 

4

В поместье Пилицкого и в окружающих деревнях мужики готовились к жатве. Теперь они редко привозили в местечко что-нибудь на продажу, так как работали на полях. Находились охотники, которые тащились за город, чтобы купить мерку ржи, курицу, несколько кружек пшена или еще чего-нибудь, что можно достать у крестьян. Сарра взяла мешок и тоже пошла в близлежащее село за покупками. Яков говорил ей, что беременной женщине, тем более — жене меламеда нехорошо идти с мешком в деревню. Но Сарра тосковала по лугам, полям и болотам, где пасутся овцы и коровы. Как только она вышла из местечка, она разулась и повесила башмаки на плечо. Местечковые женщины смеялись над ней:

— Немая кукла, как ты будешь торговаться?

Так как все считали, что она и глухая, над ней смеялись и говорили при ней, что угодно. Ее называли бессловесной коровой, идолом, чурбаном, дурехой и еще по-всякому. Жалели Якова, которому досталась такая гусыня. Одни предполагали, что у нее богатый отец, который дал за ней большое приданое. Другие добавляли, что небось этот Яков сам тоже порядочный осел, если женился на такой ослице. Сарра еле сдерживала слезы. Но приходилось не подавать вида, что она все слышит. Мужики тоже встретили ее насмешками. Они знаками показали немой еврейке, что из степей снова придут гайдамаки и вырежут оставшихся евреев. Немая ведь и глуха — ее совсем не стеснялись. Они жаловались, что Пилицкий загадил польскую землю еврейской нечистью, что надо ждать войны, мора, неурожая или какой-нибудь другой напасти — небесной кары за то, что дали убежище богоубийцам и отступникам. Сарра еле сдерживалась, чтобы не ответить.

Ночью, оставшись наедине с Яковом, она расплакалась и рассказала, что говорили про них евреи. Яков рассердился.

— Такие вещи не пересказывают. Это сплетни. Это такой же грех, как есть свинину!…

— Им можно оскорблять нас, а мне нельзя рассказать об этом?

— Им тоже нельзя.

— Все они делают это. Даже Брайна, жена Гершона, главы общины.

— Каждый из них понесет наказание на небе. В священных книгах сказано, что, произнесшему слово клеветы, хулы, издевки предстоит гореть в адском пламени.

— Значит, все будут гореть в аду?

— Ад достаточно велик…

— Жена раввина тоже смеялась и кивала головой.

— На небе никому не делают исключений. Даже Моисея, когда он согрешил, наказали…

Сарра задумалась.

— Коли злословить было бы так же грешно, как есть свинину, они бы не злословили.

— Идем, я тебе покажу, что в Торе это запрещается.

Яков раскрыл Пятикнижие, перевел ей место, где черным по белому написано об этих прегрешениях, объяснил, что сказано в Талмуде. Говорил он тихо, у чтобы кто-нибудь не услышал. Приотворил дверь, чтобы проверить, никто ли не притаился у замочной скважины. Сарра спросила:

— Почему евреи одни заповеди выполняют, а другие нет?

Яков закивал головой.

— Так было всегда. Потому и был разрушен Храм. Из-за чего и сокрушались пророки. Евреи приносили жертвы, но в то же время обирали сирот и вдов. Не есть свинину легче, чем удерживаться от злословия. Идем, я прочту тебе главу из пророка Исайи… Яков перевел Сарре первую главу из Исайи. Сарру поразило, что пророк говорит то же самое, что и Яков: Богу достаточно крови и жира баранов и овец. Он не желает, чтобы к нему во двор являлись с окровавленными руками. Он сравнивает старейшин Израиля с жителями Содома, которых Бог покарал… Был уже поздний вечер, но в плошке с маслом все еще мерцал фитилек. Вокруг огня кружились мошки, мотыльки. Тень от головы Якова раскачивалась на потолке. За печью пел сверчок. Любовь к Якову перемешивалась у Сарры со страхом. Она страшилась и строгого Бога на небе, который слышит каждое слово, знает каждую мысль; и мужиков, которые хотят, чтобы снова резали евреев и живьем закапывали детей; и евреев, которые одну часть Торы соблюдают, а другую нарушают, вызывая гнев Всевышнего. Сарра дала Якову слово больше никогда ее передавать разговоров. Она и так ему рассказывала далеко не все. Об одном лавочнике в городке говорили, что он обвешивает, о другом шептались, будто он обокрал своего компаньона. Сарра давно уже хотела спросить Якова: если евреи и вправду избранный народ, как же они могут так грешить? Одно только ей было ясно: он, Яков, справедливый человек. И если Бог любит Якова, как она — тогда жить ему вечно. Она все время молила за него Бога. Кроме него у нее никого не было. Никого, кроме него, она не могла бы любить. Хотя в городке она была окружена людьми, ей часто казалось, что она от всех в стороне. От своих крестьян она уже отошла, с евреями Пилицы не сблизилась. Яков был для нее всем: мужем, отцом, братом. Как только он потушил свет, она стала звать его к себе. Яков подтрунивал:

— Эх ты, бесстыдница! Еврейской женщине не полагается звать мужа… За это тебе нужно дать развод…

— Что же можно еврейской женщине?

— Рожать детей, которые будут служить Богу.

— Хорошо, я нарожу целую дюжину!

Он пришел к ней не сразу, — еще долго рассказывал о праведниках. Она хотела знать обо всем, что происходит в раю, и что будет, когда придет мессия. Яков тогда по-прежнему будет ее мужем и будет учить ее святому языку? А возьмет ли он ее с собой в храм? Яков сказал ей, что день будет тогда долгим, словно год и что солнце будет светить в семь раз ярче, чем теперь. Праведники будут есть левиафана, дикого быка и пить вино. Сарра спросила:

— А сколько жен будет у каждого мужчины?

— У меня будешь ты одна.

— Я буду тогда уже старая.

— Ты всегда останешься молодой…

— Какое платье будет на мне?…

Лежать с Яковом в постели — это одно уже было раем. Часто она мечтала, чтобы ночь длилась вечно, чтобы вечно быть с ним, слушать его речи, ощущать его ласки. Эти часы в темноте были наградой за все ее страдания. Позднее она засыпала, и сновидение переносило ее обратно в деревню, в хату, на гору. У нее были разные дела с Антеком, Басей, матерью. Во сне татуля всегда был жив и говорил ей мудрые слова, которые она забывала, когда просыпалась. Оставались лишь отзвук в ушах и легкий привкус во рту. Иногда ей снилось, что Яков ее покинул. Она плакала во сне, и Яков будил ее. Она просыпалась в холодном поту.

— О, мой Яков! Ты здесь, здесь! Слава Богу! И лицо его становилось жарким и влажным от ее слез.

 

5

В середине дня к базару подкатила карета помещика. Четверка лошадей была запряжена цугом. Два форейтора погоняли, два холопа стояли на запятках. Один из форейторов трубил в рог. Евреи Пилицы испугались. С такой помпой помещик редко появлялся в местечке, особенно в обычный летний день перед жатвой. Адам Пилицкий был при шпаге и пистолете и выглядел нетрезвым. Выскочив из кареты, он тотчас выхватил из ножен шпагу и стал неистово кричать:

— Где Гершон? Я ему голову отрублю! Я с него живого куски буду рвать и уксусом поливать! Я его вместе с семейкой разорву на части и брошу псам!

Часть евреев разбежалась. Другие подбежали к помещику, чтобы броситься ему в ноги. Женщины заплакали все разом. Дети, с которыми занимался Яков, заслышав шум, побежали посмотреть на помещика, на карету, на лошадей со вскинутыми шеями, с нарядной упряжью. Кто-то поспешил сообщить старосте общины Гершону, что его ищет помещик.

После первой суматохи жители Пилицы поняли в чем дело. Этот Гершон действительно самовольничал. Он взял в аренду поместье и вел себя так, словно все это добро было его собственностью. Он построил себе просторный дом, взял в зятья трех богачей. Одного зятя сделал раввином, другого резником, третьему дал право на подряд выстроить синагогу и снабжать город пасхальной мукой. Самого себя он избрал старшиной погребального общества. И хотя землю под кладбище помещик евреям подарил, Гершон драл втридорога за места для погребения. Согласно постановлению люблинского Совета четырех земель, королевские подати, которые евреи платили королю, должны были взыскиваться семью выборными представителями города — из самых почетных его граждан. Но Гершон, этот толстосум, все решал сам. Своим дружкам и тем, кто подхалимничал перед ним, он уменьшал налоги, остальные же несли непосильное бремя. Гершон, этот неуч, сам присвоил себе титул наставника и приказал кантору не начинать без него молитву. Когда Гершону приходило в голову среди недели сходить в баню, он приказывал банщику топить ее за счет общины.

Те, кто пострадали от Гершона, не раз грозили, что пожалуются на него помещику и в Люблинский Совет. Но он никого не боялся. В Совете у него была своя рука, к тому же у него имелся вексель помещика на тысячу злотых, которые тот был ему должен. Гершон якшался и с другими помещиками, врагами Адама Пилицкого.

Этот Гершон, должно быть, позабыл, что евреи находятся в диаспоре. Вот и теперь ему советовали, покуда у Пилицкого не уляжется гнев, где-нибудь спрятаться, в погребе или на чердаке. Но ему хотелось показать, что он не трус. Он надел шелковую бекешу и соболью шапку, подпоясался кушаком и вышел к помещику. Гершон носил облачение служителя культа, а лицо у него было багровое, как у мясника, с седой жидкой бородкой, все волоски которой можно было сосчитать. Нос кривой, губы толстые, живот выпирал, как у беременной женщины. Глаза под густыми бровями были разной величины и сидели — один выше, другой ниже. Он славился своим крутым нравом — и к тому же был упрям, любил препираться по поводу законов, древнееврейских слов, священных книг. Когда он говорил на собрании общины, то в каждом третьем слове делал ошибки. Болтал он обычно так долго, покуда все засыпали.

Сейчас Гершон неспешным шагом направился к помещику, за ним следовала свита. Это были мясники, торговцы лошадьми, члены погребальной общины, которым он подсовывал разные заработки и два раза в году устраивал пирушки. Прежде чем Гершон успел раскрыть рот, Пилицкий закричал:

— Где красный бык?

Гершон чуть подумал.

— Я его продал мясникам, Ваша светлость.

— Ты, грязный еврей, ты продал моего быка?

— Покуда я арендатор, вельможный пан, я и являюсь хозяином.

— Сейчас мы увидим, кто тут хозяин!… Холопы, взять его! Покончите с ним тут же на месте!…

Все евреи закричали разом, даже — враги Гершона. Гершон попытался что-то сказать, шарахнулся, но тут же форейторы и холопы схватили его с обеих сторон. Помещик скомандовал:

— Веревку! Веревку! Повесить его!…

Народ бросился на колени, стали кланяться, как в Судный день во время коленопреклонения. Женщины испустили дикий вопль. Гершон сопротивлялся, как если бы верил, что возможно вырваться. Один холоп сорвал с него кушак. Помещик закричал:

— Столб, столб! Принесите сюда столб!…

— Вот, Ваше благородие, фонарь!…

Яков услышал крики, каких не слыхал даже тогда, когда гайдамаки напали на Юзефов. Жена Гершона схватила помещика за ногу и не отпускала. Помещик лягал ее другой ногой. Он размахнулся саблей, словно для того, чтобы отрубить ей голову. Женщины забегали, как ошалелые, истошно крича. Одна ногтями впилась в свои щёки, другая схватилась за грудь, третья орала на своего мужа, почему тот стоит в стороне и ничего не предпринимает. Община была озлоблена на Гершона, этого толстосума, изображающего из себя правителя, но видеть, как человека среди бела дня вешают — этого евреи не могли. Невестки Гершона попадали друг другу в объятия, задыхаясь от рыданий. Раввин также попытался броситься помещику в ноги. С головы у него свалилась ермолка, а пейсы касались песка. Все повторялось как в год кровавого погрома Хмельницкого. Мясники и прочие прихвостни Гершона легко могли бы разоружить холопов и защитить его, но где это слыхано, чтобы еврей оказывал сопротивление помещику? И вот они стояли, беспомощно переминаясь с ноги на ногу, растопырив руки и раскрыв рты, словно пораженные собственным бессилием. Из синагоги вышел служка со свитком Торы в руках, собираясь этим унять гнев помещика. Одни кричали служке, чтобы он шел скорее, другие грозили ему кулаком, давая понять, что это святотатство. Он остановился поодаль, раскачиваясь на подкосившихся ногах, готовый вот-вот рухнуть вместе со священной ношей. Тогда вопли стали еще громче.

Яков на мгновение оцепенел. Он прекрасно знал, что ему сейчас нельзя и слова проронить, но молчать он не мог. Значит, суждено мне погибнуть! услышал он внутри себя голос. Он подбежал к помещику, снял шапку и воскликнул:

— Светлейший, из-за быка не убивают человека!…

Стало тихо. Гершон с самого начала не взлюбил Якова. Это началось с той субботы, когда тот, кому полагалось читать в синагоге Тору, заболел, и вместо него читал Яков. Гершон терпеть не мог знатоков Талмуда. Он бы ни в коем случае не допустил, чтобы Яков стал здесь меламедом, знай он, что тот действительно учен.

И вот теперь Яков за него заступается. Ошеломленный помещик взглянул на Якова.

— Кто ты такой?

— Я учу детей.

— Как тебя зовут?

— Яков.

— Ты и есть тот Яков, который выманил у Исава право первородства?… И он неистово захохотал.

Этот смех как бы прервал экзекуцию. Все стали смеяться. Пилецкий так и сгибался от хохота. На мгновение показалось, что все происходившее ранее было шуткой, барским развлечением. Помещики нередко разыгрывали такого рода комедии с евреями, но евреи каждый раз пугались, так как шутки злодеев легко оборачивались грозной расправой, как, впрочем, и наоборот. Холопы все еще держали Гершона. Он был единственный, кто не смеялся. Его рыжие глаза глядели с такой неистовой злобой, с какой только рождаются. Из-под торчащих усов свешивалась толстая нижняя губа, обнажая желтые редкие зубы, как у зверя, на которого напала более сильная тварь, но в которую он, издыхая, все же готов вонзить клыки… Помещик изнемогал от смеха. Он всплескивал руками, хватался за колени, покатывался. Те, кто только что пали ниц, поднялись и помогали ему смеяться с безумной беспечностью страха… Даже раввин смеялся. Женщины, обхватывая друг друга, приседали, не то смеясь, не то плача…

— Мамочки мои! взревел помещик, — мамочки, папочки, еврейчики!… И он заржал снова. Весь кагал вместе с женщинами и детьми вторил ему, каждый на свой манер, со своими ужимками. У одной старухи свалился чепец. Ступенчатый череп выглядел смешно, как у только что постриженной овцы. Теперь женщины стали смеяться уже искренно…

Но вот смех прекратился. Помещик напоследок хохотнул, и лицо его снова искривилось от злобы.

— Кто ты такой? Что ты здесь делаешь? — рявкнул он. — Отвечай!

— Я меламед. Учу детей.

— Чему ты их учишь, как выкрадывать просвиру, как отравлять колодцы? Как употреблять христианскую кровь на мацу?…

— Боже упаси, ясновельможный! Это запрещено еврейским законом.

— Запрещено? Знаем! Проклятый ваш Талмуд учит, как обманывать христианский народ. Отовсюду вас выгнали, а наш король Казимир широко распахнул перед вами ворота. Но как вы нас отблагодарили? Вы устроили здесь новую Палестину. Вы поносите и проклинаете нас на вашем древнееврейском. Вы плюете на наши святыни. Вы десять раз на день хулите нашего Бога. Гайдамаки Хмельницкого проучили вас, но мало. Вы заодно с разбойниками-шведами, и с русскими, и с пруссаками, — со всеми врагами вашей отчизны. Кто разрешил тебе быть здесь, проклятый еврей?! — закричал Пилицкий, размахивая кулаком. — Это земля моя, не твоя! Мои родители пролили за нее кровь. Мне не надо, чтобы ты учил еврейских ублюдков, как осквернять мою отчизну, пожираемую всякой нечистью, отчизну, которая и так уже полумертва…

Пилицкий запнулся. Пена выступила у него на губах. Евреи снова согнулись, готовые вновь пасть ниц и молить о пощаде. С ужасом переглядываясь, члены общины делали друг другу знаки. Раввин поднял с земли свою ермолку и, не отряхнув, напялил на голову. Старуха, уронившая чепец, вновь надела его, хотя и набекрень. Холопы снова принялись трясти Гершона, то и дело приподнимая его за ворот, словно собираясь вытряхнуть из одежды. Служка все еще стоял с Торой в руках, раскачиваясь на немощных ногах. Всем стало ясно, что так просто не обойдется. Некоторые попытались заблаговременно улизнуть. Кто пошел прятаться, кто — запирать двери, закрывать лавку. Заметив, что евреи расходятся, помещик раскричался:

— Не разбегайтесь, еврейчики! Не убежать вам от меня! Я вас передушу, где бы вы ни были!… Я вас так проучу, что вы проклянете тот день, когда ваши вшивые матери выдавили вас из своего чрева!…

— Мы не разбегаемся, светлейший!…

— Мы не убегаем, благороднейший!…

— Тебя спрашивают, так отвечай! — заревел помещик на Якова.

К этому времени Яков уже не помнил, о чем его спрашивали. Пилецкий протянул руку, чтобы ухватить его за лацкан. Но Яков оказался слишком высок. Он лишь покорно склонил голову.

— Да простит меня ясновельможный пан, но я не помню, на что мне надо ответить.

Сам помещик, видно, тоже забыл. Он смотрел на Якова в замешательстве. Тут он обратил внимание, что этот еврей хорошо говорит по-польски, не искажает слова, как другие. У него вдруг пропала злоба и он ощутил нечто вроде стыда за сцену, которую только что разыграл перед этими жалкими, уцелевшими после расправы Хмельницкого, людьми. Аж слезы навернулись ему на глаза. Ведь он, Пилицкий, считал себя сердобольным и часто в уме сочинял молитвы, обращенные к Иисусу и апостолам. Смолоду он боялся, что долго не проживет. Какая-то старая гадалка предсказала ему раннюю смерть…

Пилицкий стал искать способа, как бы ему покончить с этой чертовщиной. На мгновение он прислушался к суматохе, творившейся внутри него. Он был теперь в равной мере способен и снова рассвирепеть, и просить прощения у этого Богом избранного, непокорного народа. Он почувствовал горечь во рту и щекотание в носу. Все это потому, что моя жизнь с вывихом, — как бы оправдывался он сам перед собой. — Эта женщина превратила меня в развалину. Ему в голову пришла неожиданная идея: расшвырять деньги среди этой толпы. Пусть видят, что он вовсе не такой уж Аман… Пилицкий схватился за кошелек, но вспомнил, что он пуст. От этого ему сделалось еще обиднее. Его охватила жалость к себе: "Вот до чего меня довели! В конце концов меня окончательно ограбят…" Пилицкий взглянул на старика с Торой и воскликнул: — Зачем вы Тору вытащили из синагоги? Чем она вам поможет? Лучше соблюдайте то, что в ней написано, чем заслонять ею ваше мошенничество". Неси Тору назад, старый бездельник!

— Унесите Тору! Унесите Тору! — раздалось со всех сторон. Евреи уже почуяли, что помещик смягчился. Служка в последний раз качнулся и исчез в дверях синагоги. Опасность как будто миновала, но холопы все еще держали Гершона, и барин мог в любую минуту снова впасть в ярость, в его взгляде была горечь… Казалось, глаза его ищут новую жертву. Вдруг откуда-то прибежала жена Якова, немая Сарра. Над своим набрякшим животом она держала поднятый фартук, полный щавелевых листьев. Сарра собирала на лужайке щавель. Она не слыхала как прискакал помещик, пропустила все это происшествие. И вот в одно мгновение она увидела карету, холопов, помещика и Якова, покорно стоящего с опущенной головой и с шапкой в руке. Она решила, что произошло то страшное и непоправимое, чего она все время боялась и, что преследовало ее по ночам в кошмарах. Якову хотят причинить зло… Из ее горла вырвался истошный крик. Она взмахнула руками и рассыпала свой щавель. Ее охватил ужас, подобный безумию. Она мигом прорвалась сквозь толпу, оттолкнула Якова и, бросившись к ногам помещика, разразилась такими рыданиями, что Пялицкий побледнел и стал пятиться назад. Сарра, лежа, подалась вперед и молниеносно схватив помещика за ноги, стала причитать:

— Смилостивься, барин! Господин мой! Он — все мое богатство! Я ношу его дитя в своем чреве… Лучше убей меня! Мою голову — за голову его!… Отпусти его, отпусти!…

— Кто она такая? Встань!…

— Прости его, барин, прости его! Он ни в чем не виноват! Он честный, он ясен как Божий день! Он святой человек! Святой человек!…

Яков нагнулся было, чтобы поднять ее, но руки у него отнялись. Только сейчас до него дошло, что Сарра выдала их тайну. Немая заговорила. Собравшиеся, в замешательстве, не сразу поняли, что произошло. Все словно оцепенели. Мужчины простерли руки, вскинули брови. Женщины схватившись за головы, водили вытаращенными глазами. Холопы отпустили на мгновение Гершона. Даже лошади, запряженные в карету, до сих пор стоявшие смирно, занятые своими, далекими от людей с их дрязгами, лошадиными мыслями, повернули головы с внезапным любопытством, вызываемым иногда у животных поступками людей… Гершон также в изумлении развел руками с оттенком досады, которую испытывает деспотическая натура, когда что-либо происходит независимо от него. Раввин принялся покачиваться, потирая руки оду о другую. Одна из женщин шлепнула себя по щекам.

— Люди добрые, не могу!…

— Это немая, ясновельможный пан!…

— Немая?!…

— Благороднейший пан, она нема как рыба! Нема и глуха!…

— Да, да, глуха, глуха! — неслось со всех сторон.

— Эй ты, раввин, ты ее знаешь за немую? — обратился Пилицкий к раввину.

— Да, ясновельможный пан. Она жена меламеда, она немая. Глухонемая. Это какое-то чудо. Настоящее чудо!…

— Ой, мамочки мои!…

— Дети, мне плохо!

И одна из женщин упала в обморок.

— Помогите ей, воды! Воды!

— Горе мне!

И еще одна лишилась чувств.

Яков наклонился и помог Сарре встать. Тело ее было бессильно. Руки и ноги не слушались. Яков кое-как поставил ее, взял, обхватив рукой подмышки. Ее голова упала ему на грудь. Она не то всхлипывала, не то икала и дрожала мелкой дрожью. Она уткнула лицо в плечо Якова, и плечо его сделалось теплым в к мокрым. Помещик оперся на рукоять своей шпаги.

— Это вы что же, еврейчики, представление мне здесь устраиваете?…

— Какое там представление, ясновельможный! Она до сих пор была нема и глуха…

— Да, да, мы все знаем, что она немая! — раздались голоса.

— И вы готовы поклясться?

— Еще бы, светлейший! Не станем же мы все врать!

— Послушай, ты, Яков, твоя жена немая?

Яков медленно поднял голову.

— Да, немая.

— Всегда?

— С тех пор как я на ней женился. При этом Яков сознавал, что не лжет. Она перестала разговаривать сразу после того, как они обвенчались. Тут все женщины разом закричали, свидетельствуя в том, что Сарра действительно немая. Некоторые клялись своими мужьями, детьми, собственной жизнью. Холопы разинули рты. Пилицкий колебался.

— Не верю, еврейчики, не верю! Это один из ваших хитрых фокусов. Вы хотите меня провести, сделать из меня дурачка… Помните, еврейчики, если окажется, что вы врете, я сдеру с вас шкуру живьем! Я всех вас загоню в вашу божницу и подожгу ее! Там вы понемногу испечетесь. Не будь мое имя Пилицкий!

— Любезнейший пан, это чистая правда!…

 

6

Хотя Пилицкий утверждал, что не верит евреям, ему было ясно, что на этот раз они говорят правду. Он это видел по их лицам, по изумленным взглядам.

Произошло чудо, великое чудо!… С тех пор, как в Польше начались войны, вторжения, Адам Пилицкий ждал чуда. Только чудо могло спасти Польшу. Сопротивление Ходецкого в осажденном ченстоховском храме и поход генерала Стефана Чарнецкого против шведов — все это были чудеса, которые возродили Польшу, обновили веру в католицизм. Повсюду рассказывали удивительные случаи. Изображение мадонны плакало стекавшими в чашу настоящими слезами. Крест в одной церкви светился среди темной ночи. Давно павшие армии, в мундирах, которые уже не носили сто лет, сражались с врагами Польши и выбивали их из укрепленных позиций. Призрачные всадники скакали на призрачных конях. Польские воины, кости которых уже давно истлели, снова появлялись в авангарде на поле боя, в броне и в шлемах, с мечем и копьем. Монахи и монахини, души которых невесть сколько времени отдыхали в раю, вновь обретали телесный облик и утешали народ, призывая к молитвам. Тут колокол на колокольне сам по себе начинал звонить, там промелькнула допотопная карета и исчезла, словно ее поглотила земля. То птица вдруг заговаривала человеческим языком, то объявлялась собака и выводила из западни батальон польских солдат. В одной деревне пошел красный, как кровь, дождь, в другой — выпал град из рыб и жаб. Был случай, когда священник в какой-то церкви остался без вина, необходимого для святой вечери, и тогда статуя, изображавшая Богородицу, отверзла уста, и из них потекло вино. В небе то и дело возникали разные видения. Огненные силуэты размахивали огненными копьями. Полуслепая старуха увидела в небе огненный корабль с огненным войском, а над кораблем развевалось знамя с польским гербом. Все эти знамения бодрили дух и укрепляли веру. Адам Пилицкий досадовал, что ему ни разу не привелось присутствовать при чуде. У дьявола имеются тысячи способов поставить под сомнение Божьи чудеса. Не раз, когда Пилицкий лежал ночью без сна в думал о положении страны, ему нашептывал Люцифер: "все рассказывают чудеса — и христиане, и даже неверующие турки. Но как понять то, что Бог дает богохульствующим протестантам силы, чтобы вести войны и одерживать победы? Почему он не насылает на них разные напасти как на фараона? Почему он не бросает на них камни с неба, как на Гога и Магога?" Бунт мужиков Пилицкого и наказание, которому он их подверг еще больше удручило его. Плакались вдовы и сироты. По ночам его преследовали повешенные с высунутыми языками, вытаращенными глазами и посиневшими ногами. Он стал страдать закупоркой сосудов в экземой, появились боли в голове и желудке. Были дни, когда Пилицкий звал смерть и даже хотел наложить на себя руки. Опьянение ему уже тоже не помогало. Плотские удовольствия перестали доставлять наслаждение. Он нуждался все в новых и новых возбудителях. Без них он делался немощным. Тереза, эта оголтелая ведьма, довела его до того, что ее измена будила а нем похоть. Она должна была рассказывать ему со всеми подробностями о всех своих похождениях. Когда ей больше не оставалось, что прибавить, он заставлял ее выдумывать дикие любовные авантюры. Муж и жена загнали себя в сети преступлений и безумия. Он подсовывал ей любовников, а она ему — любовниц. Она приходила смотреть, как он бесчестит крестьянских девушек, а он подслушивал ее воркотню с любовниками. Не раз он грозил заколоть ее своей шпагой, а она говорила, что подмешает отраву в его пищу. При этом оба были набожны, ставили свечи святым, бегали к священнику исповедоваться, жертвовали деньги на церкви и религиозные дела. В замке была своя часовня, в не раз, когда Адам днем отворял ее дверь, он находил там Терезу коленопреклоненной, с сомкнутыми веками, со слезами на щеках. Губы ее шептали молитву, а к груди она прижимала распятие. Тереза собиралась даже запереться в монастырь, стать монахиней. А Пилицкий мечтал облачиться когда-нибудь в коричневое платье монаха, подпоясанное веревкой… Нет, то, через что он, Пилицкий, прошел за последние годы, невозможно себе представить. Никто не смог бы этого понять. Лишь один Господь Бог, который знает человека со всеми его глупостями и слабостями, терзаниями и спотыканиями и который полон милосердия и прощения, знал, как Пилицкий страдал и как кровоточит его опозоренное сердце. Ничего он так не жаждал, как знака сверху, подтверждения, что есть всевидящее Око, и что он, Адам Пилицкий, не блуждает без дороги в мире, где все есть лишь слепой случай. И вот теперь, как видно, в небесах решили покончить с его сомнениями…

Пилицкий бросил взгляд на Якова и на прильнувшую к нему жену. Он еще раз оглядел евреев, как они в оцепенении уставились на эту пару и друг на друга. Это правда, они не обманывают! — закричало внутри него. Он ощутил ком в горле и еле удержался, чтобы не зарыдать. Тут он вспомнил, что немая называла Якова святым человеком, и произнес твердым голосом;

— Прости меня, Яков, я не хотел тебя обидеть, если ты вправду святой человек, как сказала немая. Я должен уважать тебя, даже если ты еврей.

— Я не святой человек, ясновельможный пан, а человек обыкновенный, еврей, как все евреи и, возможно, хуже других…

— Гм… Святые всегда скромны. Эй, холопы, отпустите этого жулика Гершона. Я с ним рассчитаюсь как-нибудь в другой раз. Ты больше у меня не арендатор! — обратился Пилицкий к Гершону. — Не смей больше появляться на моем дворе и не попадайся мне на глаза. Если ты ступишь на мою землю, я натравлю на тебя собак и они разорвут тебя в клочья.

— Мне причитаются деньги с Его светлости! — четко выговорил Гершон с видом человека, который не боится ни повелителей, ни их угроз. — Я за аренду заплатил. У меня есть контракт и вексель…

— Что? Ничего у тебя нет, еврей! Можешь взять свой контракт вместе с векселем и подтереться ими!

— Так не годится, пан. Слово надо сдержать. Есть в Польше суд…

— Вот как? Ты меня призовешь к суду, да?… Ты рехнулся, еврей! Да, рехнулся! Если бы сейчас не произошло то, что произошло, я повесил бы тебя тут же на месте, и птицы жрали бы мясо с твоей башки, как сказано в Библии. Ты шельма, ты бестия, ты черт знает что! До меня дошло, что ты обираешь своих же братьев. Я все это еще расследую, и ты получишь заслуженное наказание. А что касается суда, так знай, что я никого не боюсь. Я и есть суд. Помещик на своей земле подобен воеводе. Польша тебе не Франция, где вся власть у короля, который тиранит свое дворянство. Здесь у нас больше власти нежели у короля, Мы его посадили, и мы же можем его в любое время сбросить. Вбей себе это в башку, еврей, раньше, чем она будет валяться отрубленная у твоих ног!

— Я заплатил за аренду.

— То, что ты заплатил, ты данным давно уже извлек, и больше у нас с тобой никаких счетов нет. Убирайся, покуда кости целы!…

Среди евреев поднялся ропот. Родные Гершона и друзья его стали нашептывать ему, чтобы он уходил. Некоторые тянули его даже за рукав. Жена и дочери умоляли пойти с ними домой. Но Гершон отрицательно качал головой. Он сморщил нос и опустил нижнюю толстую губу. При всей беспомощности еврея перед помещиком, он все же не намеревался дать себя ограбить. У Гершона имелись связи с помещиками повыше Пилицкого. Они были богаче его и имели большую власть. Ему было известно о всех махинациях Пилицкого, о том, что тот на каждом шагу нарушал законы государства и церкви. Пилицкий был опутан судебными процессами, которые ему предстояло проиграть и таким образом потерять большую часть своего богатства. Несмотря на то, что положение еврея в Польше было очень низким, помещики все же не позволяли себе вот так, за здорово живешь, нарушать контракты, отменять векселя. У шляхты осталось то, что называется гонором… Гершон приблизился на шаг.

— Покамест, ясновельможный пан, арендатором являюсь я.

— Покамест ты дохлая собака!…

Адам Пилицкий побагровел. Он выхватил из ножен шпагу и ринулся к Гершону. Евреи снова подняли крик и плач…

 

1

Яков знал правду. Он больше не распоряжается собой. Сатана играет, а он, Яков, пляшет. Золотые слова сказаны в "Пиркей авот": один грех тянет за собой другой. За то, что Яков возжелал запрещенную ему женщину, ему пришлось обмануть целый город евреев, выдав свою жену за немую. И не только один город, а несколько еврейских общин. Теперь женщины, несущие на сердце горе, приходили к Сарре (которая была уже на восьмом месяце), чтобы она возложила руки им на голову и благословила их. Община в Пилице настояла на том, чтобы Яков перенял аренду, которую потерял Гершон. Пилицкий угрожал, что если Яков не станет его арендатором, он привезет кого-нибудь из другого города. Более того, если Яков не согласится, он выгонит всех евреев. Дошло до того, что хозяева города во главе с раввином пришли упрашивать Якова. Даже Гершон дал молчаливое согласие на то, чтобы Яков пока управлял поместьем. У него был свой расчет. Яков, этот меламед, наверное не отличает рожь от пшеницы. Он натворит помещику бед и тот увидит, что без Гершона не обойтись…

У всех этих событий была своя последовательность. Но построено все было на лжи. Горе тому зданию, у которого фальшивый фундамент! Что же ему делать? Если он расскажет правду, его и Сарру сожгут на костре. Как бы правда ни была свята, нельзя ради нее жертвовать собой. Еврейский закон считает, что жизнь человеческая важнее.

По ночам, когда сон не шел к Якову, он взывал к Всевышнему: — Я знаю, что потерял рай. Но Ты Бог, и я — Твое создание. Накажи меня, Отец, я все безропотно принимаю.

Возмездие могло нагрянуть каждый день. Известно, что женщины во время родов всегда кричат и взывают о помощи. И вообще невозможно же без конца всех морочить. Раньше или позже правда должна всплыть на поверхность.

Пока Яков был вынужден делать свое дело. Бог благословил поля, послав урожай. В нынешнем году не было ни шведских, ни польских солдат, вытаптывающих посевы. Поскольку Яков взял в аренду землю, ему приходилось стараться, чтобы помещик был в барыше. Ясно было, что из того, что останется, Якову придется потихоньку выплачивать Гершону. Пилицкий с Яковом даже контракта не заключил. Яков был просто посредником — между мужиками и помещиком, и между помещиком и торговцами хлебными злаками. Для себя он пока имел только на кусок хлеба.

Трудно было поверить, что снова находишься среди полей и лесов. Гершон построил дом невдалеке от помещичьего замка, и теперь Яков жил в нем вместе с Саррой. Дом, который Яков начал было строить для себя и под занятия в хедере, остался незаконченным. Община собиралась привезти другого меламеда. Шутники острили — раз Яков стал арендатором, Гершон должен стать меламедом.

Яков всегда помнил, что все на свете непостоянно. Ведь что такое, в сущности, человек? Сегодня он жив, а завтра лежит в гробу. Талмуд сравнивает жизнь со свадьбой. Поплясали, и хватит. Сегодняшний день тотчас же превращается во вчерашний. Поэт справедливо сравнивает человека с проносящимся облаком, с цветком, который увядает, со сновидением, которое исчезает. Но никогда еще Яков не постигал с такой силой этого непостоянства. Вот поле все в колосьях, а вот оно уже голое и покинутое. Вот дни светлые, ясные, но не успеешь оглянуться, как начнутся дожди, а потом выпадет снег. Вот Яков уважаемый в Пилице человек, признанный помещиком, мужики снимают перед ним шапку и величают паном Джеджичем, евреи считают его чудотворцем. Но вот его разорвут в клочья, потащат на виселицу…

А покуда что, Яков наблюдал, чтобы жали и молотили как полагается, чтобы ссылали зерно в амбары, чтобы вязали снопы и метали стога. Вскоре после жатвы надо начинать готовиться к вспашке полей для засева их озимью. Якову пригодились пять лет, прожитые в деревне. Теперь, когда он вечером ложился с Саррой спать, они говорили не только о божественных вещах, но и о хозяйстве. Несмотря на то, что Гершон не вел записей, Якову понемногу открывалось его мошенничество. Помещик грабил мужиков, а Гершон помещика. Получалось, что вор у вора крадет, и потому это не подлежит наказанию. Но все равно заповедь "Не кради" нарушалась, что являлось позором для евреев. Кроме того, это усиливало юдофобство.

Якову, конечно, повезло. Но при этом он знал, что взлет его — это взлет перед падением. Те же мужики, которые бунтовали против Гершона, делая ему всякие пакости, прислушивались к Якову и давали советы. Приближенные Пилицкого, от близких родственников до последнего слуги, смотрели на него с уважением. Даже псы, готовые разорвать человека на куски, которых Гершон до последнего дня боялся, каким-то чудом заключили с Яковом мир и виляли хвостами, когда он приближался к воротам. Зная, что Сарра нема и на последних месяцах, помещик послал ей для обслуживания человека. Якова необычайно приблизили ко двору. Помещик беседовал с ним, как с равным, снова и снова удивляясь его хорошему знанию польского языка. В свое время, когда Пилицкий спрашивал у Гершона о евреях и еврейских обычаях, тот не знал, что ответить. Даже помещик догадывался о его невежестве. Яков же на все давал исчерпывающие ответы. Он привык сложные вопросы излагать ясным языком, приводя при этом примеры, доступные каждому. А Пилицкого часто интересовали те же: вопросы, что и Сарру.

Однажды, когда помещик сидел с Яковом в библиотеке и показывал ему в Талмуде латинскую конкорданцию, где в примечаниях на полях встречались древнееврейские слова, растворилась дверь и вошла помещица. Яков поднялся со стула и низко поклонился. Помещица была невелика ростом, полновата, с круглым лицом, короткой шеей я высокой грудью. Золотисто-желтые волосы ее были зачесаны кверху и закручены наподобие новогоднего калача. Черное шелковое платье в складку было со шлейфом. На грудь свисал золотой крест, усыпанный драгоценными камнями. На коротких пальцах сверкали перстни. Несмотря на жирное тело, выглядела она молодо, была курноса, с полными губами, гладким лбом, темными блестящими глазами. Яков слышал, что она очень развратна, но у нее не исчезла девическая свежесть. Она улыбнулась, и на щеках ее появились ямочки. Пилицкий как будто подмигнул ей.

— Это Яков…

— Знаю, я много раз вас видела из окна.

И помещица протянула ему руку. Яков на мгновение заколебался, зная, что ему полагается сделать. Он низко поклонился и поднес ее пальцы к своим губам, покраснев при этом от каштановой бороды и до корней волос на голове. Все равно я уже опустился до преисподней, оправдывался он перед собой. Помещик усмехнулся.

— Коли так, не выпьете ли с нами бокал вина?

— Нет, ясновельможный пан, это запрещает мне моя религия…

Адам Пилицкий сразу рассердился.

— Запрещает, вот как! Воровать у христиан — это можно, а пить с ними вино — это запрещается. А кто это запретил? Талмуд, который велит обманывать христиан?

— Талмуд говорит не о христианах, а о язычниках.

— О язычниках? Для Талмуда все мы язычники. Вы дали миру Библию, но тут же свернули с Господнего пути и не признали Божьего сына. Поэтому на вас ниспосланы все беды. Сегодня карает вас гетман Хмельницкий, а завтра придет другой гетман. Вы никогда не обретете покоя, покуда не познаете истины и…

Панна Пилицка поморщилась.

— Адам, эти дискуссии бессмысленны.

— Надо же мне когда-нибудь сказать им правду. Этот еврей Гершон жулик и в придачу осел. Он ничего не знает, даже собственной Библии. Яков кажется мне человеком честным и понятливым. Поэтому я хочу задать ему несколько вопросов.

— Не теперь, Адам, он занят хозяйством.

— Хозяйство не убежит. Садись, еврей, и не бойся. Мы тебе не сделаем ничего худого. Сядь сюда. Вот так. Ни я, ни панна не собираемся обращать кого бы то ни было в нашу веру. Разве заставишь верить? У нас в Польше нет инквизиции, как в Испании. Польша свободная страна. Даже слишком свободная, потому мы и идем ко дну. Но это не твоя вина. Я хочу спросить вот о чем. Уже столько столетий, больше тысячи лет — что я говорю! — больше полутора тысяч лет вы надеетесь на своего мессию. Но он не является. Он не является потому, что он уже явился и провозгласил перед всеми народами истину Божию. Но вы упрямы. Вы отделяетесь от всех. Наше мясо для вас трефное. Наши вина вам запрещены. С нашими дочерьми сам нельзя сходиться. Вы вбили себе в голову, что Бог избрал вас. Но для чего Он вас избрал? Чтобы вы жили в темном гетто и носили желтые звезды? Я бывал за границей и видел, как там живут евреи… Правда, они богаты. Потому что ваши головы только и думают о прибыли. Но ненавидят вас, как пауков. Так почему же вы не задумаетесь над своим положением и не попытаетесь пересмотреть вашу веру и Талмуд? А вдруг все же христиане правы? Ведь в небо никто из вас не вознесся…

— Ей богу, эти теологические споры не имеют смысла! — воскликнула Тереза.

— Почему бы нет? Люди должны поговорить… Я говорю с ним без гнева, как равный с равным. Если он меня сможет убедить, что евреи правы, я стану евреем.

И помещик усмехнулся.

— Не могу я никого убеждать, Ваша милость, — стал отнекиваться Яков, я перенял веру от моих родителей и придерживаюсь… по мере сил…

— У язычников тоже были родители, и учили их, что камень — это бог. Но вы, евреи, велели разрушить их храмы и уничтожить их и детей их. Об этом есть в вашем писании. Не значит ли это, что не надо считаться с тем, что перенято от родителей?

— Библия священна также у христиан.

— Несомненно. Но ведь должна быть какая-то логика. Все народы, кроме вас и проклятых турок, приняли христианскую веру. А вы, евреи, считаете себя умнее всех на свете. Но раз Бог вас так уж любит, почему он вас в каждом поколении казнит? Почему он допускает, чтобы бесчестили ваших жен в живьем закапывали детей?

Яков поморщился, словно с трудом проглотил что-то.

— Это часто делают христиане…

— Неужто? Казаки такие же христиане, как я персиянин. Настоящие христиане это католики и больше никто. А православные такие же идолопоклонники, как и турки, с которыми они ведут дела. Протестанты и того хуже. Но это все не имеет ничего общего с вопросом, который я тебе задал.

— Нам неизвестны пути Господни, Ваша милость. Католики тоже страдают. И даже воюют между собой.

И Яков осекся.

Адам Пилицкий на мгновение задумался.

— Мы, конечно, страдаем. Человек рожден для того, чтобы страдать. Так сказано в Библии. Но наши страдания имеют смысл. Души наши очищаются в возносятся потом в небо. А у неверующих настоящие страдания начинаются лишь после смерти.

Тереза мотнула головой.

— Ей богу, Адам, эти споры бесцельны. Никому не дано знать истину. Это вопрос сердца, а не ума. И она показала рукой на грудь.

— Да, это правда, Ваша светлость, — заметил Яков.

— Допустим, что так. Но все же, что преследует эта еврейская косность? Вы служите Богу ложной верой. Ваши молельные дома всегда полны молящимися. Я был в Люблине и проходил мимо ваших синагог. Оттуда доносилось пение, словно оно исходило из тысячи уст. Неистовое пение. А несколькими годами позже там погибло десять тысяч евреев. Я говорил с помещиком, который при этом присутствовал. Евреи затоптали друг друга, затоптанных было больше чем убитых. При этом небо оставалось голубым, солнце сияло и Бог, в честь которого вы так кричите и поете и считаете себя его любимыми чадами, все это видел и не ниспослал никакой помощи. Как ты можешь смириться с этим, еврей? Как ты можешь спать по ночам, когда вспоминаешь все эти беды?

— Устаешь, Ваша милость, и веки смыкаются сами собой.

— Я вижу, что ты избегаешь ответа.

— Он прав, Адам, он прав. Что он может ответить? И, что можем мы ответить на беды, сыплющиеся на нас? Спрашивать — это уже святотатство. Ты это прекрасно знаешь…

Пилицкий как-то странно сдвинул глаза, устремив взор куда-то в сторону.

— Ничего не знаю, Тереза, ничего уже не знаю. Порой мне кажется, что правда на стороне эпикурейцев или циников. Слышал ли ты, Яков, о Лукреции?

— Нет, Ваша милость.

— Был такой Лукреций, который говорил, что все на свете — одна случайность. Иногда я почитываю его сочинения, хотя церковь их запрещает. Лукреций не верил ни в Бога ни в идолов. Он считал, что все есть игра слепых сил.

— Не следует тебе повторять этой ереси, — отозвалась Тереза.

— Возможно, он прав?

— Как ты можешь, Адам!…

— Пойду, прилягу. Это верно, Яков, веки смыкаются сами собой. Тереза, ты, кажется, хотела еще о чем-то поговорить с Яковом?

— Да, мне с ним надо поговорить.

— Ну, еврей, до свиданья. И не бойся. Так в самом деле, жена твоя немая?

— Да, немая.

— Значит, у вас тоже случаются чудеса?

— Да, ясновельможный.

— Ну, пойду вздремну.

 

2

Помещик вышел. Прежде чем удалиться, он оглянулся. Яков низко поклонился. Помещица стала обмахиваться веером из павлиньих перьев.

— Садитесь. Вот так. Что пользы от этих разговоров? Надо верить, что Бог справедливо управляет миром. Все мы прошли сквозь испытания. Когда здесь хозяйничали шведы, меня высекли на моей собственном дворе. Я думала, пришел мне конец. Но всемогущий Бог хотел, чтобы я еще пожила.

Яков побледнел.

— Высекли? Вашу милость?

— Да, для розги, милый мой Яков, нет ни милости, ни даже королевского величества. Открывают, прошу прощения, что положено открыть, и розга сечет. Ей все равно, кого она сечет. А офицеров, которые там стояли и глазели, мое благородное происхождение лишь забавляло.

— Но почему, милостивая панна, они это сделали?

— Потому что я не хотела отдаться их генералу. Мой муж удрал, и они решили, что меня можно легко получить. Был бы генерал молодым, красивым, здоровым — изменила она тон — возможно, я бы не устояла перед искушением. Как это говорится? — На войне и в любви все дозволено… Но он был стар и уродлив, как обезьяна. Я посмотрела на него и сказала: "Ваше превосходительство, лучше уж умереть…".

— Я думал, так себя ведут только москали и казаки.

Помещица улыбнулась.

— А чем шведы лучше? Они что ангелы? В сущности, все мужчины одинаковы. Скажу вам правду, Яков, я их не виню. Для мужчины женщина — это создание, которое должно его обслуживать и удовлетворять. Мужчина словно ребенок. Он хочет груди, и ему безразлично, чья это грудь — прислуги или принцессы…

Говоря это, помещица улыбнулась не то заискивающе, не то лукаво. Она посмотрела Якову прямо в глаза и даже чуть подмигнула. Якову стало жарко в затылке.

— Для этого у мужчины есть жена.

— Жена?!. Во время войны у него нет жены. Это во-первых. Во-вторых, собственная жена приедается. Я заказываю себе самое дорогое платье, но надев его раза три, я не хочу на него больше смотреть и отдаю его одной из кузин моего мужа. Как для нас платье, так для мужчин женщина. Поскольку она уже твоя, и ты можешь придти к ней в постель, когда тебе вздумается, в этом уже нет соблазна, и потому желаешь новую. Я не должна вам об этом рассказывать. Вы сами мужчина и к тому же представительный, красивый, с голубыми глазами.

Якову хлынула кровь в лицо.

— У нас, евреев, не так.

Помещица нетерпеливо махнула веером.

— Что не так? Мужчина остается мужчиной. Нет разницы, еврей он или татарин. У вас ведь мужчина мог иметь несколько жен. Все ваши большие люди держали целые гаремы.

— Теперь это запрещено.

— Кто запретил?

— Это называется запретом раввина Гершона.

— У нас еще больше запретов, но человеческая природа сильнее всех запретов. Я не виню мужчину за чувство вожделения и даже не презираю женщину, которая нарушает закон. Я считаю, что все идет от Бога, даже вожделение. Не каждый имеет волю, которая есть у святых, чтобы обуздать брожение крови. Даже со святыми случалось, что они не могли побороть искушения. И чем Богу плохо, если человек получает удовольствие от жизни? Среди христиан есть мнение, что когда все остается втайне, и имя Божие не оскверняется, грех не так уж страшен. Муж мой несколько лет жил в Италии, где каждая женщина имеет мужа и любовника, который называется "амико". Если женщина идет в театр, она берет с собой мужа и амико. Муж ее, конечно, тоже чей-нибудь амико. А у амико есть жена. Не забудьте, что это происходит в Риме, под боком у Ватикана. Нередко роль амико играет кардинал или другое духовное лицо. Папа знает обо всем и не был бы столь терпим, если бы это было таким уж преступлением перед Богом.

Яков чуть подумал.

— У евреев такого быть не может. Даже смотреть нельзя на чужую жену.

— Но ведь смотрят, мой милый Яков. Смотрят и испытывают желание. Если мужчина скажет мне, что желает лишь свою жену, я назову его кретином… Я хочу вас кое о чем спросить.

— Слушаю, Ваша милость.

— Откуда вы родом? Как вы попали в ваши края? Возможно, мне не следует интересоваться подобными вещами, но есть причина, почему я спрашиваю. Как получилось, что вы женились на немой? Мужчина с вашей внешностью — редкость у евреев. Кроме того у вас хорошие манеры, вы знаете польский язык, в несомненно могли взять в жены самую красивую еврейскую девушку.

Она у меня вторая. Яков кивнул.

— Что же случилось с первой?

— Ее погубили гайдамаки. Ее и детей.

— В каком городе?

— Я из Замосца.

— Это грустно. Что они хотят от женщин и детей?… А откуда родом ваша теперешняя жена?

— Из тех же краев.

— Почему вы избрали именно ее? Были ведь, конечно, в вашем городе и другие женщины?

— Мало кто остался. Большинство было уничтожено.

— Она вам, по-видимому, приглянулась? Что ж, она красивая. Этого у нее не отнимешь.

— Да.

Помещица выждала минутку. Веер покоился на ее груди.

— Я буду с вами откровенна, Яков. У вас есть среди евреев враги, и некоторые из них распространяют слухи, что жена ваша не немая, а притворяется. Когда муж мой это услышал, он был вне себя от гнева и хотел испытать вашу жену. Он собирался выстрелить у нее за спиной из пистолета и посмотреть, что будет. Но я его отговорила. Я сказала ему, что таких фокусов с беременной женщиной не устраивают. Муж меня слушается. Он делает все, о чем я его прошу. И в этом смысле он необыкновенно хороший муж… Вы сами понимаете, что если история с чудом — ложь, это может вызвать скверные последствия также и для остальных евреев. У священников в этих краях свои счеты и интересы. Особенно у иезуитов. Я хочу поэтому, чтобы вы знали, что в моем лице вы имеете близкого друга, и что вы можете мне доверять. Не будьте со мной так скрыты и застенчивы. Ведь, в конце концов все мы под платьем сотканы из плоти и крови. Я буду вам защитой, Яков. Сердце мое говорит мне, что вы нуждаетесь в ней… Яков медленно поднял голову.

— Кто же распространяет такие слухи?

— О, у людей есть языки. Этот самый Гершон — хитрая бестия, и он занимается подстрекательством даже против моего мужа. Он плохо кончит. Но до тех пор может навредить…

 

3

Слова помещицы пробудили в Якове такой же страх, как в то утро в деревне, когда его пришел звать холоп Загаека. Но тогда он боялся за свою собственную жизнь. Теперь же и Сарра была в опасности. Уже собираются стрелять из пистолета за ее спиной… Я в западне! — говорил себе Яков. Убежать? Но не раньше, чем она родит… И как бежать с новорожденным? Дело к зиме…

Он не знал как быть. Признаться помещице, что Сарра притворяется немой? Отрицать? Он не мог решиться ни на что и безмолвно сидел с растерянностью человека, которого только что оглушили. Помимо того он испытывал перед помещицей что-то вроде неловкости за свою мужскую робость. Пилицка сверлила его опытным неприязненным взором, ехидно улыбаясь.

— Вам не следует так уж пугаться, Яков. Как говорит пословица великий гром и малый дождь, С вами ничего худого не произойдет.

— Надеюсь. Благодаря Вашей милости. Право уж не знаю, как благодарить.

— После поблагодарите. Вы уже видели замок?

— Нет, только эти покои.

— Идемте, я вам покажу замок. Многое попортил неприятель, но кое-что из бывшего богатства уцелело. Порой мне кажется, что муж прав. Все гибнет… Словно в тысячном году или во времена черной оспы. Мужики говорят, показалась комета с длинным хвостом от края и до края неба…

— Когда? Я не видел.

— Я тоже, но муж мой видел. Это всегда предзнаменование — войны, эпидемии, наводнения. Турок точит меч, москали вдруг стали угрожать, пруссаки же всегда не прочь пограбить. А раз так, надо жить пока живется. Завтра, возможно, будет уже поздно.

— Когда находишься в постоянном страхе, жизнь не идет впрок.

— А иногда наоборот. Во всех этих войнах и нашествиях моя жизнь не раз подвергалась опасности, и я научилась быть спокойной, когда другие трепещут, и смеяться, когда хочется плакать. Я ложусь в постель, велю горничной задернуть гардины и говорю себе, что мне осталось жить еще один час. Вы когда-нибудь пили в постели?

— Как это? Когда болеешь?

— Нет, в полном здравии. Спальня моего мужа на другом конце коридора, и я могу полностью отделяться. Горничная приносит мне вино, и я пью, облокотившись на подушки. Я люблю мед, хотя это считается мужицким напитком. За границей мед называют славянским нектаром. Мужчины любят напиваться допьяна, а я блаженствую, когда бываю слегка лишь под хмелем. Достаточно, чтобы мозг словно заволокло туманом. Тогда у меня нет больше никаких забот, а порой — и никакой ответственности, и я делаю лишь то, что доставляет мне удовольствие…

— Вот как.

— Пойдемте!

Помещица стала водить его по покоям. Яков не знал, на что ему раньше смотреть — на мебель, на ковры или на картины. То тут, то там со стен смотрели чучела оленьих голов, кабанов, множества птиц, казавшихся живыми. Одна зала была увешана всяким оружием: кинжалами, копьями, пистолетами, а также шлемами и латами. Помещица показывала портреты польских королей, разных близких и далеких родственников ее мужа. Все они были здесь развешаны, эти Казимиры, Владиславы, Ягелло, Стефан Баторий, красовались древние представители Радзивиллов — Чартористские, Замойские. Куда бы Яков ни кинул взор, он натыкался на шпаги, кресты, на обнаженных женщин, на изображение баталий, дуэлей, охоты.

Яков прекрасно знал, что смотреть на все это — тоже грех. Здесь сам воздух был пропитан разбоем, идолопоклонством и развратом. Потом помещица отворила двери спальни. Там находился широкий альков и висело зеркало. Яков увидел свое отражение, как в глубокой воде, и не сразу узнал себя. Он был красный, без шапки, с всклокоченной головой и бородой, чуть ли не такой же, как эти дикие изображения в залах. Помещица сказала:

— Это дурной тон — показывать гостю спальню, но евреи ведь не считаются с этикетом. При дворе моего отца был еврей, и мы все его любили. Он был веселый и, когда у нас устраивали балы, изображал медведя и плясал, как настоящий медведь. У нас была даже специальная шкура, которую он надевал. Но пить он не хотел, плясал и веселил всех, оставаясь трезвым. Мой досточтимый отец говорил, что на такое способен только еврей…

— Он был вынужден.

— Он умел рифмовать, мешая польский с еврейским, а также с разными мужицкими словами. Среди евреев в местечке он считался ученым. Он выдал дочь за сына раввина, тот все время раскачивался над молитвенными книгами, а тесть содержал его.

— Что с ним стало потом?

— Со стариком? Грабители убили его…

Яков каким-то непостижимым образом предчувствовал этот ответ. Ему стало не по себе. Как бы почувствовав, что ее слова огорчили Якова, помещица продолжала:

— Ну, он свои годы прожил. Не все ли равно, как умереть? Одно несомненно — смерть неизбежна. Порой я не могу себе представить, что мир будет продолжать существовать без меня. Солнце будет светить, небо будет ясным, деревья в саду зацветут в свое время, а меня не будет. Мне кажется, это невозможно. Но вот я разговариваю с пожилыми людьми, в они рассказывают о разных событиях до моего рождения. Ведь и тогда цвели деревья, пели птицы, а меня на свете не было. Разве это не то же самое? А между тем, милый мой Яков, душа жаждет наслаждений. Особенно по ночам. Я лежу одна, вокруг мрак… Вы когда-нибудь видели вурдалака?

— Вурдалака? Нет, высокочтимая панна.

— И я нет. Но вурдалаки существуют. Бывает, я сама готова среди ночи вылезти на четвереньках и завыть…

— Но почему?

— О, просто так. Я могу еще ненароком прийти к вам, Яков, тогда берегитесь! Потому что я страшная волчица…

Вдруг помещица схватила Якова за руку и воскликнула:

— Я еще не так стара. Поцелуй меня!…

Яков окаменел.

— Нельзя мне, любезная панна, моя вера запрещает мне это. Приношу свои извинения…

— Нечего вам извиняться. Я дура, а вы еврей. В ваших жилах течет не кровь, а борщ!…

— Милостивая панна, я боюсь Бога.

— Так иди к нему!…

 

4

Сентябрьский вечер был по-летнему теплым. Поля лежали сжатые. От земли подымалось испарение. Стрекотали кузнечики. Квакали лягушки. В небе поблескивал серп луны, а над ним — яркая звезда, светившая особенным, синевато-зеленым светом. Она мерцала из какого-то другого мира. Было ясно, что точка эта где-то светит необъятным небесным сиянием. Яков шел и все смотрел вверх. Здесь на земле, он может считать себя конченным. Тиски все сжимались, со всех сторон подстерегали его опасности, чтобы погубить. Возможно, что он потерял уже и небесный рай. Но все же утешительно сознавать, что есть Бог, ангелы, серафимы, светлые миры. В местечке Якову приходилось избегать заглядывать в книги. Он не хотел, чтобы его считали образованным, опасался подозрений и преследований. Особенно надо было остерегаться каббалистических книг. Здесь же под открытым небом он мог каждую свободную минуту учиться без книг.

У него были Книга Бытия, Книга Разиэля и Зогар (Книга сияния). Он повсюду возил их с собой, как защиту от всякого зла и еще для того, чтобы подложить их Сарре под подушку, когда придет ей время рожать. Он их просматривал, разобраться в них пока было ему не под силу, но сами слова, буквы были для него святы. Когда глядишь на них, просветляется в мозгу. Даже чести быть грешным перед ликом стольких миров надо удостоиться. Яков помнил еще со времен, когда отдавался учению "Древа жизни" святого Ари, что раскаяние может превратить грехи в благодеяния, а закон в милость. Порой даже грех — путь к исправлению. Вот так он согрешил, возжелав Ванду, дочь Яна Бжика. Тогда он себя сравнивал с Зимри бен Салу. Но теперь она — Сарра, дочь Авраама и собирается родить еврейского ребенка, принести с Божьего престола еврейскую душу. То, что Яков не поддался искушению помещицы панны Пилицкой, он считал своей заслугой. Но убережет ли его эта заслуга от западни, перед ним расставленной? Как суждено, так и будет…

Яков шагал дорожкой среди полей, и из-под его ног выпрыгивали разные созданьица. Одним суждено было быть растоптанными, другие успевали исчезнуть. Создатель вложил в каждую мушку, в каждого комарика немало мудрости, но он не щадил их тельца. У кого только были ноги, тот топтал их. Они поедали друг друга. Все же Яков нигде, хроме своей собственной души, не находил и следа печали. Летняя ночь была полна радости, пения, шелеста. Теплые ветерки приносили ароматы злаков, садовых плодов, леса. Сама ночь была подобна каббалистической книге, полна загадочных знаков и величайших тайн. Земля и небо слились воедино. Где-то вдалеке трепетали зарницы. Но грома не было. Звезды были словно священные письмена. Над сжатыми полями вспыхивали огоньки. Все вокруг дышало, бормотало, перекликалось. Время от времени Яков улавливал шорох, словно кто-то невидимый нашептывал ему что-то на ухо. Он шел, окруженный силами — добрыми и злыми, милосердными и жестокими, каждая имела свое особое предназначение. Тут он улавливал вздох, а там смех. То его нога спотыкалась, и он уже готов был упасть, но тут же кто-то возвращал ему равновесие. Борьба происходила и в нем и вокруг него. Он снова и снова благодарил Бога за то, что ушел от помещицы незапятнанный, но он страшился ее гнева. Он тосковал по Сарре и хотел как можно скорее уже быть дома. Кто знает? Может быть, у нее начались родовые схватки? Правда, в доме есть служанка, и, в крайнем случае, можно позвать из села акушерку, но Яков хотел, чтобы ребенка приняла еврейка. Он не собирался оставаться здесь один в Дни всепрощения. Как только он немного освободится от дел в именин, он вернется в Пилицу — если его оставят в живых… Не бойся! — сам себя успокаивал Яков. Он вспомнил, как когда-то меламед повторял с ним благословение Иакова: "…И Иегуда забился в уголок, он боялся, что ему напомнят грех с Тамар. Но Иаков молвил: Иегуда, не бойся, не дрожи и не трепещи… Будут восхвалять тебя братья твои, потому что от тебя произойдет царь Давид…"

Давно ли Яков ходил в хедер? Мелодия, с которой произносились эти слова, еще звучала в его ушах. Меламед погиб смертью мученика. Теперь он предстал пред взором Якова, словно изображение на холсте, со всеми морщинками, черточками. Яков вспомнил также мальчишек из хедера, каждого со своими привычками и ужимками: Мойшеле, Копеле, Хаим-Берла, Товье-Меира… Где они все? Наверное, не осталось ни одного. Они уже постигли те тайны, которые Якову еще неведомы. Каждый из них уже в другом мире.

Яков шел, а сбоку за ним бежала тень — не одна, а две тени: одна плотная, другая — еле заметная. Но вот почва вдруг стала зыбкой. Ноги его увязли. Он испугался, что его засосет в этой топи. Он еле вырвался из нее, сделав большой круг. Луна расстилала перед ним сеть. Порой Якову казалось, что от него, шипя, уползает змея. Ночь была полна колдовства. Яков плохо еще зная дорогу. Он всегда немного плутал, когда возвращался из имения домой. Как из-под земли вынырнул замок и снова исчез. Но вот он появился с другой стороны. В одном из окон был свет, и Якову казалось, что он там видит силуэт помещицы…

Он пришел домой и, слава Богу, застал Сарру здоровой. Она стояла у печки и готовила на треноге ужин. Сосновые ветки пылали, пахло дымом, смолой, парным молоком. Живот у Сарры сильно выпирал, но лицо оставалось девичьим. Яков хотел заговорить с ней, но она сделала предостерегающий жест. У них были гости. Они сидели во дворе на стульях и чурбачках. Трое женщин и один мужчина. Они прослышали об этом чуде с вдруг заговорившей немой и прошли пешком много миль, чтобы Сарра их благословила…

Яков на мгновение спрятал лицо в ладони. Вот до чего довела ложь! Он, Яков, обманывает евреев. Люди из-за него скитаются по дорогам, тратят деньги, мучаются. Разве возможно более страшное надувательство? Яков вышел, чтобы приветствовать пришельцев. На стуле сидел широкоплечий еврей с неопрятной бородой, густыми щетками бровей и красным рябым носом. Распахнутый ворот открывал волосатую грудь и талес-котн, который носят религиозные евреи. Возле него на земле лежала нищенская сума. При появлении Якова он встал. Все три еврейки были малорослы, носили косынки и передники. Одна держала на коленях узелок, другая — корзинку, а третья жевала брюкву. Они тоже повскакали со своих мест.

— Добрый вечер, добро пожаловать! — сказал Яков.

— Добрый вам вечер, рабби! — отозвался гость сиплым голосом.

— Я не рабби, а обыкновенный еврей, — сказал Яков.

— Раз Бог наградил вас праведницей, значит вы сами тоже праведник ответила одна из женщин.

 

5

Гости остались на ночь. Сарра сварила для всех ужин. После еды она молча благословила пришельцев. Женщинам положила руки на головы, мужчине пробормотала благословение с полузамкнутыми устами, каждому указала пальцем на небо. Тут же она почувствовала усталость и сделала знак, что идет ложиться.

Эта ночь была для Сарры потеряна. Она не могла говорить с Яковом о Торе. Но она знала, что гостеприимство — это очень доброе дело. Яков постлал женщинам в передней комнате, а мужчине в боковушке. Но гости не хотели еще спать. Они вышли во двор побеседовать. Яков тоже подсел. Он чувствовал, что все равно не сомкнет глаз. История с помещицей снова выбила почву у него из-под ног. С минуты на минуту могла нагрянуть беда, можно было ожидать любую напасть.

Вечер, как и прошедший день, был теплый. Как обычно, говорили о погроме. Мужчина, которого звали Мойше-Бер, рассказал, каким образом он удрал от гайдамаков Хмельницкого. Голос его звучал тоскливо.

— Да, я бежал. Разве это человек бежит? Ноги его бегут сами по себе. Я хотел остаться с ними, с моей семьей, но когда охватывает страх, ты сам не

знаешь, что делаешь. Точно так же, как теперь я сделался бродягой, я прежде никогда не трогался с места. Сидел себе на сапожной скамеечке и забивал гвоздики в подошвы. Зачем сапожнику разъезжать?… Знал я, что невдалеке от города имеются два села — Липцы и Майданы. В Липцах у меня был гой, который готов был за меня в огонь и в воду. Простой мужик, был он строителем и также резчиком по дереву. Помещик потакал ему во всем. Он одевался как дворянин. Я тачал ему сапоги, каких не сыщешь вод всем мире. Даже у короля нет таких сапог… А про Майданы шла дурная слава. Там все мужики колдуны. Они помогали гайдамакам грабить… Так вот, стою я на распутье и не знаю, куда податься, налево или направо. Вдруг, откуда ни возьмись, собака. Как будто из-под земли. Она поворачивает ко мне свою морду и виляет хвостом. И у меня такое чувство, будто это бессловесное создание хочет сказать: иди за мной. И верно, собака медленно пошла, то и дело оглядываясь. Одним словом, я пошел за ней, и она меня; привела прямо в Липцы. Захотел я собаку приласкать, бросить ей кусочек хлеба, но она исчезла. Растаяла прямо на моих глазах. Тогда я смекнул, что это был не пес, а посланец небесный.

— Тот мужик действительно спрятал вас?

— Долгие недели я просидел в его овине. И чего только он мне не носил!

— А что стало с семьей?

— Никто не уцелел.

Женщина с корзинкой стала трясти головой.

— Когда на небе желают, чтобы кто-либо остался здесь, он остается. Зачем мне, например, надо было остаться? На моих глазах они убили моего мужа и моих птенцов, на горе матери, которая должна была это видеть! Я умоляла: убейте раньше меня! Пусть я хотя бы не увижу, что с ними сделают, о горе мне! Но Бандиты издевались. Двое казаков держали меня, а другие делали свое черное дело. Между собой они говорили, что после того, как управятся со всем, вспорят мне живот и сунут в него кошку. Один них уже держал нашу кошку, которая пронзительно мяукала. Вдруг поднялась суматоха, и все побежали, как ненормальные. До сих пор не знаю, кто устроил эту суматоху и почему они вдруг так испугались Одно знаю — крики раздались адские. Даже сейчас, когда я вспоминаю этот вопль, мурашки начинают бегать по телу.

— Они, вероятно, подумали, что это кричат их солдаты.

— Чьи солдаты?

Женщина, которая жевала брюкву, откусила кусочек и выплюнула. Она обратилась к женщине с узелком:

— Трайне, расскажите им про казака.

Та не ответила.

— Вы сердитесь, что ли?

— О чем тут рассказывать?

— Она три года была женой казака.

— Не надо говорить об этом! Зачем эти разговоры? Погром был страшный, хуже разрушения Храма Господня. Я выгляжу старой, но мне в тамузе минуло только тридцать четыре. Муж мой был богослов. Слава о нем шла по всему польскому королевству. Когда раввин не мог ответить на вопрос, приходили спрашивать моего мужа. Он открывал книгу сразу на нужном месте и давал ответ. Его хотели сделать судьей, но он не хотел, и я не хотела быть женой судьи. К чему это нам было!? Когда община дает кому-нибудь кусок хлеба, он становится поперек горла. А так муж сидел себе над книгами, а я держала мануфактурную лавку, ездила со своим товаром на ярмарки, и Бог миловал меня. У нас не было детей, — это было мое горе. Когда прошло десять лет, и я не родила, свекровь моя, да не помянется ей это на том свете, стала жучить сына, чтобы он развелся со мной. А поженились мы рано. Мне было одиннадцать лет, а ему двенадцать. Он начал совершать обряд с тфилин, когда столовался у моего отца, царствие ему небесное! Да, свекровь требовала развода, и закон говорит также. Но муж мой сказал в рифму: "Трайне, Трайне, люблю тебя крайне". Вот как он говорил. Он мог бы быть бадхеном. Вдруг напали злодеи. Мы все побежали прятаться, а он надел на себя талес в тфилин и вышел навстречу Бандитам. Они приказали ему выкопать для себя могилу. Он копал и молился. Я лежала в погребе и с голоду почти потеряла сознание. Другие вышли ночью искать пищу, а у меня не было сил встать. Я была уже на том свете и видела там мою маму. Играли клезмеры, и я не шла, а порхала птицей. Моя мама летела рядом со мной. Мы подлетели к месту, где встречаются две горы, а посередине был какой-то проход. Внутри — багровый свет, как при заходе солнца, и благоухало ароматными травами рая. Мама проскользнула, а когда я хотела последовать за ней, кто-то дернул меня назад.

— Кто это был? Ангел? — спросил сапожник.

— Не знаю.

— Ну а дальше?

— Я горько заплакала. "Мама, почему ты меня покидаешь?". Она что-то ответила, но я не могла разобрать, что. Звуки в ушах отдавались эхом. Открываю глаза — кто-то тянет меня. Это было ночью. Казак — его звали Василем — вытащил меня из подвала и привязал к лошади. Я умоляла его, чтобы он убил меня. Но тех, кто хочет умереть, оставляют в живых…

— И он стал вашим мужем?

— Мужем-смужем…

— Куда он вас тащил?

— Кто знает? В степь. Он скакал со мной день и ночь. Прошла то ли неделя, то ли месяц. Я даже не знала, когда на свете суббота.

— Ну и дальше?

— Прошу вас, оставьте меня!

— Он продержал ее там три года, — сказала женщина с корзинкой.

— И, наверное, вы имели с ним детей? — спросил сапожник.

Никто не ответил.

Наступила тишина. Все почему-то устремили взор вверх на луну и на звезды. Мойше-Бер спросил:

— У казаков также, как здесь?

— Там красиво. Птицы там щебечут — словно разговаривают. Трава высокая, и когда идешь, надо остерегаться змей. У них маленькие лошадки, но бегут они резвее больших. Верхом там ездят без седла. Они смеются над теми, кто ездит с седлом. Женщины также ездят верхом. У мужчин в одно ухо продета серьга, у каждого нагайка. Когда они разозлятся, то лупят направо и налево. Они способны бить собственную мать, Когда сын вырастает, он выходит на поединок с отцом, а вся станица стоит и смотрит. Сын сбрасывает отца наземь, и все радуются. Даже собственная жена. У нас доят коров, а они доят кобыл. Туда, где я была, приходили и татары… Мужчины бреют головы и оставляют косицу. Есть у них такой праздник, когда играют с крутыми яйцами. У нас все делают дома, у них — на дворе. Стирают и готовят пищу во дворе. Разводят в яме огонь, и если нет дров, жгут навоз. Царя у них нет. Когда надо что-нибудь решать, все казаки собираются вместе и, что хотят, то и делают. У каждого казака две сабли — прямая и кривая. Когда муж подозревает жену, что она путается с другим, он убивает ее или любовника. Ему за это не полагается никакого наказания. Но они умеют петь. Этого у них не отнимешь. Даже женщины. Под вечер все рассаживаются на земле в круг и поют. Один из старших запевает, и все подхватывают. Они умеют также плясать и играть. Он скакал со мной дни и ночи. Нечего было есть. Мы собирали в лесу грибы. Однажды он привязал коня к дереву, меня — к коню, а сам отправился искать пищу. Стали сверкать молнии. Загремело. Я пыталась освободиться, но когда они привязывают — это намертво. Лошадь тоже испугалась, стала брыкаться и ржать. Он вернулся с кабаном. Я не хотела есть. Он его жарил, но мясо осталось полусырым. У них едят мясо жесткое, как камень, и полное крови. Мне душу выворачивало от рвоты, а он совал мне в рот эту мерзость. Там мужья добры к своим женам, но все равно колотят их. Когда казак перестает бить жену, это значит, что больше не любит ее. Колотит он ее не в доме, а на улице. Лупит ее и переговаривается с соседями. Там все мужчины с бородами, как евреи, да не будет это сравнимо!

Так на чем я остановилась? Привозит, значит, он меня в станицу, а я не умею по-ихнему разговаривать. У меня уже отросли волосы, но не такие длинные, как у них… Все собрались и смотрят, как он меня отвязывает от лошади. Подходит старуха в штанах, страшная — настоящая ведьма, и давай реветь и плеваться. Это его мать. Она машет на него кулаком, а он отгоняет ее нагайкой. Прибегает молодая, его жена. Все кричат, все бранятся, а я стою, как истукан, оборванная и босая, отощавшая — полумертвая. Не понимаю их языка, но они тычут в меня пальцами и выражение их лиц такое, как будто они говорят: "зачем тебе эта дохлятина?". Приходят смотреть на меня, как на диковину. Я стала шептать предсмертную молитву. Что помнит баба? "Шма Исраэль", "Перстами Твоими" — одну две молитвы, и обчелся. Обращаюсь к Всевышнему на идиш. — Он понимает любой язык. — "Отец в небесах, возьми меня! Чем такая жизнь, уж лучше смерть". Но когда хочешь умереть, не умрешь. И вот меня взяли в дом и послали пасти гусей. А над ним они устроили суд. Молодые хотели отрубить ему голову, но старые заступились.

Что?.. Нет, у меня не было детей. Еще этого мне не хватало! Другая — у той были мальчишки, и они любили меня больше своей матери. Когда она впадала в ярость, и его при этом не было, то колотила меня до крови. Потом добрела и подносила мне миску с варевом. Я не хотела есть трефного, но что поделаешь! Меня то и дело рвало. Что такое еврей, там вообще не знают. Они ведут себя, как дикари. Когда хотят купаться, идут во двор. Он льет из шайки воду на нее, а она — на него. При этом переговариваются с соседями. Когда закалывают свинью, это у них целый праздник. Не отрубают голову, а колют штыком. Это делают мужчины, женщины, дети. Мать подставляет горшок и собирает кровь…

Со временем они ко мне подобрели. Все подобрели. Даже старая ведьма. Я научилась немного их языку, а они — еврейскому. Она поссорилась с невесткой и стала подъезжать ко мне. Понимала я одно слово из десяти, но она хныкала и тараторила. Все уши мне прожужжала. Жаловалась, что ей не дают есть. Она лежала на охапке соломы, и черви ели ее заживо. Зубов, чтобы жевать у нее не было. Сын совсем забыл о ней. Я приносила ей, что могла. Перед смертью она подозвала меня и подарила браслет. Я его хорошенько спрятала. Узнай об этом невестка, она бы меня загрызла.

С тех пор как я попала туда, у меня было лишь одно желание — убежать. Но как из степи убежишь? Повсюду рыскают дикие звери. И потом откуда мне знать дорогу? Летом так жарко, что земля под ногами горит, а зимой снег лежит толстенным слоем. У меня не было ни одежды, ни денег. Были бы даже деньги, за них там много не купишь. Но все же я не забыла, что я еврейка. Как только открывала глаза, тут же говорила "Мойдэ ани". Он спрашивал: что ты бормочешь? А я отвечала: не твое дело! Знала бы я их язык, могла бы уговорить их стать евреями. Они откровенно заявляли: мы хотим стать евреями! Будь я мужчиной, получилось бы что-нибудь. Но какое значение имеет женщина? Ведь сама я толком не знаю, что и как. Они справляют свои праздники, но все у них шиворот навыворот. Когда у священника умирает жена, он тут же должен взять другую. Иначе он не имеет права проповедовать. Когда у них пост, нельзя есть молочного, — только одну капусту да кипяток. У них есть все, кроме соли и вина, которые ценятся наравне с золотом. Все было бы еще терпимо, если бы не мухи да саранча, которые налетают, как когда-то в Египте, и от них получают разные болезни…

— И как же вы ушли от них?

— Ушла, и все. Какая разница? Мне приснилась моя мама. Она велела мне бежать. Явился туда татарин, и я потихоньку дала ему старухин браслет. Он отдал мне, что имел — бешмет, чувяки — так называются их башмаки. Я пустилась в путь, положась на Бога, и добрые ангелы вели меня. Огонек маячил впереди и указывал мне дорогу, не то не дожила бы я до нынешнего Судного дня. Дикие звери гнались за мной. Огромная птица налетела на меня и хотела унести. Я закричала, и она улетела. Милые вы мои, если бы я вам все стала рассказывать, мы бы просидели с вами три дня и три ночи. Мне помогали. Многие помогали. Но зачем и к кому я бежала? Даже могилы родной не нашла. Я совсем одна на Божьем свете, опозоренная и затравленная. Когда я вспоминаю все, через что прошла, то готова плевать на собственное тело…

— Что же вы пришли за благословением? — спросил Мойше-Бер.

— Я хожу, скитаюсь, лишь бы не сидеть на месте. А вдруг все же на Божьем свете есть и для меня утешение? Когда эта праведница возложила на меня свои руки, у меня камень с души свалился.

Мойше-Бер указал на небо.

— Смотрите, падает звезда!…

 

6

В спальне помещицы среди ночи отворилась дверь, Тереза уже было задремала, но сразу открыла глаза. Между гардинами светила луна. Она проговорила вкрадчиво;

— Это ты, Адам?

— Да, Тереза. Я разбудил тебя?

— Нет, я только задремала.

— Я не могу спать. Что мне делать с этим евреем? Как мне вообще быть с евреями? Они поселились здесь, и вот уже — целый город! Савицкий кипит от злости. Он мне пригрозил вечным адом. Соседи также подсиживают. Каждый имеет своего еврейчика, но когда дело доходит до меня, все они святые. История с глухонемой — это гнусная комедия. Евреи смеются надо мной. Они меня разыграли…

Тереза выждала.

— Что ты стоишь? Садись или иди в постель.

— Я сяду. Мне жарко. Почему это среди ночи так жарко. Конец света, что ли? Не желаю больше иметь здесь евреев. Этот Гершон вор, а Яков дурачит меня. Зачем бабе притворяться глухонемой? Мне непонятна вся эта история.

— Возможно, она не притворяется?

— Ты ведь сказала, что он согласился с тем, что она притворяется.

— Я этого не сказала. Я только заметила, что он молчал и не отрицал. Кто знает этих людей? Совсем особое племя. Самое лучшее — не замечать их.

— Как я могу их не замечать? Все уже в их руках.

— Твои польские экономы не лучше.

— Все плохо. Польша разваливается. Вспомнишь еще мои слова; нас разорвут на куски. Сначала евреи сожрут нас, как вши, потом придет москаль или пруссак, или и тот и другой, и нас прикончат. Наши помещики сами себя губят. Каждое очередное поражение Польши — для них личная победа. Но как такое возможно? Разве что изменила нам сама природа человека? Все народы хотят жить, а мы вот желаем протянуть ноги…

— Не знаю, Адам, ничего уже не знаю.

— Не надо было тебе связываться с этим евреем. Это плевок мне в лицо.

После некоторой паузы Тереза отозвалась:

— Ты ведь не раз испытывал от плевков удовольствие.

— Но не еврей. Этого ты не должна была делать. До сих пор я спал по ночам. Теперь я и спать уже не могу. Я ежеминутно вздрагиваю и уже начинаю думать, что в меня вселился бес. Тереза! Я хочу покончить с этим! — изменил тон Пилицкий.

— С чем покончить? О чем ты говоришь?

— Я просто напросто возьму несколько холопов и брошусь на эту банду евреев, мы отрубим несколько голов, а остальные сами разбегутся.

— Что ты говоришь? Какие головы? Мы окружены врагами. Попробуй что-нибудь сделать, и над тобой устроят суд.

— Из-за евреев!?

— Твои враги ждут только повода. Они сами презирают евреев, но когда им выгодно, они за них заступаются. Ты это прекрасно знаешь.

— Что-то надо делать.

— Ничего не делай, Адам, ложись спать и спи. Когда лежишь без малейшего движения с закрытыми глазами, в конце концов засыпаешь. Мы должны подождать, дорогой Адам, мы должны ждать. А что такое вся жизнь? Ждешь, и дни проходят. Потом наступает смерть, и все кончено.

— Я не могу лежать и ждать смерти. Эти старые девы для меня обуза. Они сидят у меня на шее и смотрят так, будто я их злейший враг. Они буквально перестали со мной разговаривать. Все шепчутся и шепчутся. Весь двор наполнен шипением. Получается, словно они у меня в неволе. Но если им здесь так плохо, почему они не уходят куда-нибудь? Я не обязан содержать всех моих дальних родственников. Не моя вина в том, что мои досточтимые дяди и тетки наплодили целую ораву старых дев…

— А что я тебе говорила?

— Ты так долго восстанавливала меня против них, покуда не добилась своего. Теперь я уже сам ненавижу их. Трагедия в том, что ты говоришь, а твои слова входят в меня. Ты меня понемногу отравляешь, а потом удивляешься, почему я отравлен. Теперь ты улыбаешься им, прикидываешься добрым ангелом, а я страдаю от этих паразитов…

— Я так и знала, что раньше или позже ты все выместишь на мне.

— Это правда. Ты виновата во всех моих муках. Из-за тебя я со всеми в ссоре. Из-за тебя я изолирован. Я должен положить этому конец! — возвысил Пилицкий голос.

— Что ты кричишь? Ты всех перебудишь. И так стоят за дверьми и слушают каждое наше слово.

— Им нечего подслушивать. Они все равно знают все наши тайны. Я это вижу по их лицам. Мне смеются в глаза. Да, да!… Ты слишком далеко зашла, Тереза, слишком далеко!

— Толкал меня на это ты, ты и никто другой. Если бы мне пришлось сейчас умереть, я бы все равно повторила эти слова. Я скажу их перед самим Богом. Я пришла к тебе невинной девочкой, а ты…

— Знаю, знаю. Старая песня. Ты была невинна, белая роза и прочее, и прочее… Что прикажешь мне делать теперь? Я не а силах вернуть тебе твою невинность.

— Единственное чего я хочу — чтобы ты оставил меня в покое.

— Я не могу так дальше жить. Этот Яков способен все разболтать грязным евреям. Мне еще не хватает, чтобы они указывали на меня пальцами.

— Он не скажет, он будет молчать. У него свои заботы. Мне только невдомек загадка с его женой, но какая-то тайна здесь кроется. Весь он такой большой и нелепый — во власти страха. Возможно, он убежал из неволи или Бог знает что еще. Раньше или позже все выплывает наружу…

— Еще бы! Всем известен мой позор…

— Ты этого хотел, Адам, хотел! Долгие годы ты навязывал мне свои причуды, покуда и меня втянул в это… Как я сопротивлялась и через что прошла — одному Богу известно.

— Не поминай Бога.

— Кого же мне поминать? У меня нет никого кроме Него. Ты довел наших детей до смерти. Ты, и никто другой. Все равно, как если бы ты убил их своими собственными руками. Меня ты превратил в… не хочу сказать во что, чтобы не оскорблять память моих родителей. Какие же претензии у тебя теперь? Того, что было, уже не исправишь…

Некоторое время супруги молчали. Потом Пилицкий заговорил вновь.

— Я велел Антонию зарезать Вепюша. Он это сделает завтра после обеда.

— Что? Мне уже этого не надо. Не хочу. Пусть живет.

— Я уже приказал.

— Зачем? Я это тогда сказала просто так, не серьезно… Это уже и не действует… Ох, мама родная, во что я превратилась! Бог в небесах, забери меня! Прямо сейчас! Не желаю наступления нового дня!…… Не желаю!…

Тереза издала нечеловеческий стон, полный боли и отвращения. И заметалась будто в судорогах.

— О, смерть, приди скорее…

 

1

В Пилице готовились к Ямим Нораим. Служка ежедневно трубил в рог, чтобы отпугнуть сатану и помешать ему подбить евреев на дурное, а потом обвинить их во всем. Сарра, жена Якова, снова вернулась в местечко и готовилась к праздникам и к родам. Яков положил ей под подушку Книгу Творения и нож — средство против Лилит и других дьяволов, — вредящих новорожденным, таких, например, как Шибта, которая сворачивает младенцам шею. В Пилице поселился софер, и Яков купил у него амулет для заклинания Огорт, королевы злых духов и Лилит. Все они принимают человеческий облик, крылья у них, как у летучих мышей, они лижут огонь и водятся на деревьях. Несмотря на то, что Сарра была теперь еврейкой, и Яков учил ее законам и молитвам к Ямим Нораим, она вспомнила и о некоторых деревенских обычаях и тайной их придерживалась. Растерла яичную скорлупу, из которой вылупился цыпленок, перемешала ее с сухим лошадиным пометом и с пеплом сожженной жабы, затеи пила эту смесь с молоком. Жгла в чугуне зерна горчицы, а потом сидела голая над чугуном, чтобы дым вошел внутрь ее. Живот у Сарры был угловатым, а не круглым, поэтому опытные женщины в Пилице предсказывали, что родится мальчик. Яков уже заранее купил для него у лоточника ермолку, тисненную золотом, и бублик, который надевается на ручку от сглаза.

В Рош Хашана Якова удостоили приглашения читать в синагоге утреннюю молитву. Богач Гершон был против, кричал, что не допустит, чтобы Яков, чужак, стоял перед амвоном, но остальные члены правленая общины настояли на своем. Гершон любил покрасоваться, но молитву читал из рук вон плохо. Когда Яков поднялся со скамьи, укутанный в китл и талес, в запел "Хамелех", Сарра не могла сдержать слез. Она вспомнила время, когда он был рабом у ее отца, ходил босой и оборванный и ночевал в хлеву. Теперь у него был вид святого мужа. Сарра была одета в платье золотистого цвета, а в мочках ушей болтались серьги, купленные Яковом на выплату у золотых дел мастера, на шее у нее висела нитка стеклянного жемчуга. Саррин молитвенник был в медном переплете, в когда она в нем отражалась, на нее глядела настоящая панна. Поскольку она играла роль немой, она молилась не вслух, а только бормотала. Яков выучил с ней много молитв. Она знала гораздо больше иных евреек. Все было настоящим чудом: ее любовь к Якову с первого дня, его вызволение, его возвращение к ней, весь этот трудный путь, что они проделали за почти четыре года с тех пор, как они вместе. Сколько раз ей грозила гибель и сколько чудес было с ней в с Яковом! Сарра стояла около загородки рядом с женой Гершона, и хотя та была разодета в шелк и бархат, и на шее у нее был настоящий, а ее фальшивый жемчуг. Сарра чувствовала свое превосходство. Бейле-Пеше — старая, а она, Сарра — молодая. Та не умела молиться и должна была прислушиваться к подсказке, а она грамотная и понимает даже немало древнееврейских слов. Муж Бейли-Пеши невежда, и община не пускает его петь по праздникам молитвы, а ее муж, — знаток Талмуда. Город и не подозревает, кем Яков является на самом деле. К тому же он снискал расположение помещика, и тот сделал его своим арендатором. Эти четыре года представлялись ей целой вечностью. Все, что было раньше, казалось ей случившимся с кем-то другим. Когда она вспоминала, что была когда-то Вандой, женой пьяницы Стаха, холод пробегал по ее спине. Бывали дни, когда она не думала о прошлом, настолько она вросла в еврейскую среду. Наверное, прав был Яков, говоривший, что она явилась на свет с еврейской душой, и что он лишь вернул ее к еврейскому источнику.

Яков читал и пел. Голос его звучал светло и могуче. От одной мысли, что она его жена и носит в чреве его ребенка, у нее снова и снова навертывались слезы. Чем она это заслужила? Почему Бог выделил ее из множества других дочерей польского народа? Возможно, ее заслуга в том, что с самого детства она страдала. Она горевала и изнывала от тоски с тех пор, как себя помнит. Она еще не умела как следует говорить, но в ее голове уже рождались мысли. Нередко она плакала без видимой причины, ей снились разные сны и мерещились наяву виденья, многие из которых она по сей день не могла истолковать. Ей страшно говорить об этом даже с Яковом — как бы он не подумал, что она безумная. Но что поделать с глазами, которые все это видели! Например, когда ее дедушка, отец татуси, приказал долго жить, и когда гроб с его телом несли на кладбище, она вдруг среди провожающих заметила усопшего, который шел вместе с остальными мужиками. Ванда, как звали ее тогда, хотела закричать, но он поднял палец и приложил его к губам, — в знак того, чтобы она молчала. Лишь когда гроб принесли на кладбище, образ дедушки рассеялся — не сразу, постепенно, как сгусток тумана, когда выходит солнце…

В следующую ночь дедушка навестил ее и оставил на постели охапку цветов.

У нее были и другие видения. Например, она предчувствовала возвращение Якова и потому не хотела сойтись ни с каким другим мужчиной. В сущности, она ждала его и тосковала по нему еще с детства-Женщины в синагоге думали, что она не слышит, как Яков молится, не слышит звука рога, и они подавали ей знаки, объясняли жестами и говорили о ней так, будто она при этом не присутствует. Но Бейле-Пеше во всеуслышание заявила, что Сарра вовсе не глухонемая, а притворяется, и что надо ее остерегаться. Та так ненавидела Сарру, что когда она после молитвы кивнула ей в знак того, что желает хорошего года, Бейле-Пеше не ответила и отвернулась.

Дома Сарра приготовила Якову праздничную трапезу. Он произнес молитву освящения пищи и дал ей отпить от своего вина. Затем он подал ей локоть хлеба с медом, а она ему — рыбную голову, морковь и все другие блюда, которые полагается есть в еврейский Новый год. Праздник витал в самом воздухе, в бледно-голубом небе. Даже деревья и травы благоухали по-новогоднему. Сарре казалось, что она воочию видит Бога, восседающего на огненном троне, перед ним раскрыта Книга жизни и смерти, шестикрылые ангелы дрожат и трепещут, а рука каждого человека вписывает в Книгу свой собственный удел, свою судьбу. Тайный страх сдавливал ей грудь: возможно, ее уже приговорили к смерти? Если так, пусть хотя бы останется жив ребенок ее и Якова…

После трапезы Яков пошел в синагогу читать псалмы. Сарра прилегла. Внутри уже шевелилось дитя, подрагивая ножками. Завтра все те, кто лишился своих родителей, должны будут читать поминальные молитвы. Но кого вспомнить ей? Отца Яна Бжика? Она спросила Якова, и он, после долгих колебаний, решил, что она должна пропустить то место, где перечисляются имена усопших. Сарра вовсе не сирота. Ее настоящий отец — это праотец Авраам…

 

2

Яков сквозь сон почувствовал, что его тормошат. Он открыл глаза. Возле него стояла Сарра и будила его. Она проговорила:

— Яков, начинается…

— У тебя начались боли?

— Да.

Яков сразу встрепенулся. Ему показалось, что никогда еще он не был таким усталым и так мучительно не жаждал сна. Зевота раздирала его рот. Страх одолевал его. В полутьме силуэт Сарры казался огромным, вздутым целая глыба страданий. Он преисполнился жалости. Слезы навернулись ему на глаза.

— Я схожу за повитухой.

— Обожди еще. Может рано…

Сарра не говорила, а лепетала. Она помнила обещание — во время родов не выдать тайну своей немоты. Но кто мог знать, на что способен человек в таком состоянии? Со всех сторон подстерегала опасность. Яков вышел, чтобы отворить ставни. Полумесяц, который обычно светит в течение десяти дней раскаяния, уже закатился, но от звезд падал отблеск. Яков не знал, что ему делать. Дать ей чего-нибудь сладкого? В летние месяцы Сарра заготовила вишневку и разное варенье из крыжовника, смородины и клубники. Вдруг он заметил, что кадушка наполовину пуста и решил пойти к колодцу за водой. Нехорошо роженицу оставлять одну. Но на стенах висели бумажки с соответствующими выдержками из священных книг. Кроме того он оставил открытой дверь и велел Сарре твердить магические слова, которые дал ему софер для обуздания разных бесов:

Гора высока, небо — это моя кожа,

Земля — мои башмаки, небо — мое платье.

Защити меня, Господь Бог,

Чтобы меч меня не сразил,

Чтобы рог меня не пронзил,

Чтобы зуб меня не размолол,

Чтобы вода не поглотила.

Под Черным морем лежит белый камень,

В горле у ястреба торчит твердая кость…

Так как жена Якова должна была вот-вот родить, он ходил не на все молитвы о прощении. Но другие мужчины между Новым Годом и Судным днем шли молиться еженощно. Среди идущих Яков узнал богача Гершона. Всего несколько дней назад он кричал, что если Яков выйдет к амвону, будет кровопролитие и дал понять, что донесет на него начальству. Для местечка не было секретом, каким образом разбогател Гершон. Перед погромом кто-то отдал ему под заклад свое добро. Владелец погиб. Гершон, когда наследники потребовали у него имущество отца, дал ложную клятву, что ничего под заклад не брал. А теперь он с женой, дочерьми и зятьями идет молить прощения. Как это понять? Неужели Гершон думает, что сможет обмануть Всевышнего? После тридцати с небольшим прожитых на свете лет, Яков не переставал удивляться тому, что многие евреи соблюдают лишь те законы Торы, которые относятся к Богу. Строго придерживаясь разных правил и обычаев, по существу, ее имеющих глубоких корней в Торе и Талмуде, они с легким сердцем нарушают самые святые заповеди, и даже основные Десять заповедей. Они хотят быть хорошими по отношению к Богу, а не к людям. Но разве Бог нуждается в их услугах? Что нужно отцу от своих детей кроме того, чтобы они не поступали несправедливо по отношению друг к другу?… Яков, наклонившись над колодцем, вздыхал. Это-то и оплакивали пророки. Возможно, поэтому не приходит Мессия… Он начерпал воды и поспешил к Сарре. Она стояла на пороге, скорчившись от боли.

— Позови повитуху!

Яков поставил ведро с водой и побежал к повитухе. Он постучал в ее ставни, но никто не ответил. Может быть она в синагоге? Яков помчался туда. Он заглянул за перегородку, где молятся женщины, но повитухи там не было. Мужчине не положено в святом месте заговаривать с женщинами, но дело шло о спасении жизни.

— Где бабка? У моей жены начались роды! — Женщины зашикали на него, чтобы он не мешал молиться. Некоторые стали давать советы. Возможно.

она у другой роженицы, которая только что родила? Одна из молящихся отложила молитвенник.

— Я пойду к вашей жене. Новая жизнь важнее всего… — сказала она.

Яков направился к дому другой роженицы. Дорога была сплошь в рытвинах и буграх. Ему обрисовали, где та живет, но он не знал, куда постучать. Из синагоги донесся хор голосов молящихся евреев: Бог милостивый и милосердный!… - Как невероятно прозвучал этот возглас среди ночи! После резни, после всех погромов евреи все еще называют Бога милостивым и милосердным! Яков стоял потрясенный. Продолжать ли ему искать бабку, побежать ли домой? От внутренней муки на лице его выступил пот, рубаха взмокла. Отец в небесах, спаси ее! — взмолился он. Он взглянул на небо, усеянное звездами. Когда рожала его первая жена, рай ей небесный, он был еще совсем мальчишкой и толком не знал, что такое женщина. У жены была мать, сестры, тетки. Он, Яков, сидел за книгой, к нему пришли и сообщили о том, что он стал отцом и его следует поздравить. Так было, когда появился на свет первый ребенок. Так же — когда второй и третий. Теперь все это казалось таким далеким, будто происходило в другой жизни. Он стал звать бабку, но на голос его, словно в дремучем лесу, отзывалось только эхо. Он бросился к дому. Там уже горел огонь в печи. Кипятилась вода. Женщина, пришедшая из синагоги достала из корзины, где Сарра держала белье, простыни. В плошке с маслом горел фитилек. Сарра лежала на кровати. Она не кричала, но лицо ее было перекошено. Яков хотел было заговорить с ней, спросить, как она себя чувствует, но тут же вспомнил, что она должна притворяться немой. Женщина засучила рукава. На лице ее читалась женская опытность. Она спросила:

— Бабка придет?

— Я не смог найти ее.

— Не беспокойтесь, все равно еще рано. Так легко это не бывает…

И она подложила полено в печку.

В глазах Сарры таилась боль, но она пыталась улыбаться, как бы говоря: не огорчайся. Он смотрел на нее со смешанным чувством любви и удивления. Он теперь увидел в ней Ванду, дочь Яна Бжика, ту самую, которая приносила ему на гору, ежедневно под вечер, чего-нибудь поесть. Все казалось нереальным ее присутствие здесь, разыгрываемая ею немота. Как это все произошло? спрашивал себя в недоумении Яков, — когда и каким образом? Она носила косынку, которую носят еврейки. На ее груди висел амулет, на стене — листки со священными текстами, а под подушкой лежала Книга Бытия. Он вырвал христианскую дочь у долгих поколений, отнял у матери, сестер, у всех близких. Он лишил ее, даже языка. А чем он ей воздал? У нее здесь, кроме него, никого не было. Он подверг ее опасностям, от которых можно было спастись разве что чудом. Теперь он как бы впервые отдал себе отчет, каким испытанием для нее все это было. Он приблизился к ней и погладил по голове. И тут она выкинула чисто гойскую штуку — схватила его руку и стала целовать. Еще хорошо, что женщина стояла лицом к печке, а то в Пилице было бы уже о чем говорить, над чем посмеяться…

 

3

Может немая плакать? Может ли она кричать, когда ей больно? Сарра плакала и кричала, но она, несмотря на боль, не произносила ни единого слова. С самого начала стало ясно, что ребенок идет трудно. Уже наступила середина следующего дня, а Сарра все еще не разрешилась. Она лежала вся в поту, с осунувшимся лицом и широко раскрытыми глазами. Повитуха то входила, то выходила. Пришла проведать роженицу старая бабка-нееврейка. Руки ее были черны от земли. Она только что копала репу. Вокруг постели стояли женщины, каждая давала свой совет. Зная, что она не слышит, они разговаривали с ней знаками. Другие обращались к Якову, который стоял во дворе. Пробовали разные средства и лекарства. Одна кормящая мать нацедила из груда молока и Сарре дали его выпить. Ей принесли кусочек пасхальной мацы в велели держать в зубах. Старая еврейка, из благотворительниц, положила руку Сарре на живот и стала произносить заклинания. Привели еврея, который в первый день Рош Хашана читал в синагоге главу из Книги Пророков. Он возложил руки на мезузу и произнес соответствующий стих из Библии, повторив его три раза. Одна женщина сказала, что у Гершона есть чаша, на которой начертаны священные слова. Если подержать ее над пупом роженицы, та мгновенно разрешается. Чаша эта обладает такой силой, что если держать ее дольше положенного времени, у роженицы могут вывалиться внутренности. Кто-то пошел к жене Гершова, но она сказала, что чаша разбилась.

Снова наступила ночь, а Сарра все еще кричала. Женщины переполошились и заспорили между собой. Одна говорила, что Сарре надо дать козье молоко с медом, другая советовала голубиный помет, политый вином, кто-то принес отросток прошлогоднего этрога. Достали монету, заговоренную святым реб Михеле из Злочева. На руку роженицы намотали нитку и протянули ее до синагоги, а там привязали к дверце священного шкафа, где находится Тора. Это средство считали последним. Если оно не поможет — не поможет ничто. Сарра должна была потянуть рукой так, чтобы дверца открылась. Но нитка порвалась, и все сочли это дурной приметой. Так как роженица глухая, то при ней говорили все. Сама бабка сказала:

— Боюсь, что из этого теста хлеба уже не получится…

— Спасти хотя бы ребенка!

— Что станет вдовец делать с младенцем?

— Уж кто-нибудь подвернется…

— Это несчастье уже причислится к новому году, — заметила женщина-благотворительница.

— Но ведь теперь самое время, когда решается жребий.

— Бывает, что достается и горький…

Сарра больше не в силах была сдержаться. Крик вырвался из ее горла помимо воли:

— Пока что я еще жива! — прорыдала она по-еврейски, — я еще не умерла.

Ошарашенные женщины отступили.

— Мамочки мои, она говорит!

— Снова чудо?

— Она не немая!

— Гершон прав!…

— Ой, люди добрые, я этого не выдержу! — одна из женщин потеряла сознание.

Якова при этом не было. Он пошел к синагогальному служке просить еще кусочек пасхальной мацы, так как первый упал и испачкался в крови.

Все женщины закричали разом. В Пилице услышали шум и стали сбегаться. Пришли женщины погребального общества, уверенные, что роженица скончалась. Они уже готовы были зажечь свечи у изголовья покойницы. С ними пришли так же и мужчины. В дом набилось полно людей. Налезали на кровать, на которой лежала, раздираемая болью, Сарра. Она вдруг заговорила по-польски с деревенским акцентом:

— Что вам надо от меня? Уходите отсюда! — выкрикивала она на родном языке, — вы притворяетесь добренькими, но вы скверные! Вы хотите похоронить меня и подсунуть Якову кого-нибудь из своих, но я еще жива! И мой ребенок жив! Слишком рано вы радуетесь, слишком рано!… Если бы всемогущий Бог желал, чтобы я умерла, он бы не дал мне пройти через все то, через что я прошла…

Это была польская речь не еврейки, а гои. Женщины побелели.

— Горе мне, из нее говорит злой дух!

— В Сарру вселился злой дух! — завопил кто-то на дворе в ночную темноту.

Евреи в Пилице слышали уже про всякое, во чтобы злой дух вселился в роженицу, да еще во время десяти дней покаяния, — такого еще не случалось… Весь город забегал и закричал. Матери запретили взрослым дочерям заглядывать в этот страшный дом, прежде чем они не наденут, спереди и сзади, фартуки. Парни и мальчишки также пытались протиснуться туда, где, раскрывшись, лежала Сарра. Но женщины преградили им дорогу. Кто-то наткнулся на стул, на котором стояла плошка со светильным маслом, и огонек погас. Попытались снова зажечь светильник огнем от печки, но в давке пролилось масло. Те, кто находился внутри, хотели выйти. Толпа снаружи рвалась в дом. В дверях была давка, образовалась пробка — не войти и не выйти. Все это было похоже на всеобщее безумие. Падали парики и чепцы, рвались платья. У одной женщины рассыпались бусы. То и дело раздавался чей-нибудь резкий голос. Мрак нагонял на Сарру страх, к она стала выкрикивать слова на двух языках — слово по-еврейски, слово по-польски.

— Зачем вы погасили свет? Я еще жива, я не в гробу еще! Зажгите свет! Где Яков? Где Яков? И он меня покинул. Он забыл свою Ванду?

— Кто такая Ванда? — спросил кто-то.

— Света, света! Я умираю! — надрывалась роженица. Нашли лучину и зажгли ее. Огненные тени заплясали по стенам. В полутьме лица выглядели искаженными. Повивальная бабка, которая было вышла, снова протиснулась сквозь толпу.

— Что с тобой? Что за Ванда? Тужись, доченька, тужись!…

— Он слишком крупный, слишком крупный! Он удался в своего батеньку! взывала роженица по-польски, — он рвет мои внутренности!…

— Кто ты такой? Как ты вселился в Сарру — спросил кто-то.

Роженица выждала мгновение. Вдруг она поняла, что она натворила. Она выдала себя и Якова! Схватки временно прекратились, и она лежала, оцепеневшая, облитая потом, с мокрыми волосами, опухшими губами и набрякшим носом. Неимоверная тяжесть сковала ее. Ноги были словно бревна. Пальцы рук будто разрослись. Ванда уже знала, что такое вселившийся дух. Она не раз слышала, как женщины говорили об этом.

— Кто ты? Как ты вселился в Сарру? — повторился вопрос.

— Вселился и все тут! — сказала Сарра. — А тебе что? Уходите отсюда! Уходите, разойдитесь! Вы мне здесь не нужны, все вы мне враги! Кровные враги!…

Все это она говорила по-польски.

— Кто такая Ванда?

— Кто бы она ни была, уходите отсюда! Дайте мне спокойно умереть! Прошу вас! Сжальтесь надо мной!…

Схватки возобновились. Она закричала не своим голосом.

 

4

Снова повалил народ. Но вот появился Яков. Кто-то поспешил сообщить ему, что в Сарру вселился нечистый дух. Он кое-как прорвался сквозь толпу.

— Что здесь делается?! Что здесь происходит?! — закричал он с ужасом и возмущением.

— Нечистый дух говорит из нее, — отозвался кто-то, — он говорит по-польски, его зовут Ванда… Яков отшатнулся.

— Где бабка?

Губы Сарры насмешливо искривились.

— Бабка мне не поможет, — произнесла она по-польски, — твой сын слишком большой для моих бедер. Мы оба уйдем туда… — и Сарра мотнула головой в сторону кладбища.

Яков застыл на месте. Он не знал, что ему сказать. Все было потеряно. Чувства боли и позора лишили его языка.

— Спасите ее, люди, — воскликнул он. — Спасите ее!…

— Никто меня уже не спасет, Яков — бормотала роженица. — Мне давно уже говорили домашние, что годы мои сочтены. Теперь я вижу, что правда была их. Прости меня, Яков, прости.

— Кто ты? Откуда родом? — спросил кто-то.

— Приведите раввина, приведите раввина! — настаивала какая-то еврейка. — Нечистый дух можно изгнать!

— Слишком поздно, слишком поздно! — не унималась роженица. — Кого вы хотите изгнать? Вот вы меня похороните, меня больше не будет среди вас, и вам не надо будет меня оговаривать. Не думайте, что я не слышала вашего злословия! — изменила Сарра тон. — Я все слышала и все должна была проглатывать. Теперь, когда я умираю, узнайте правду. Вы зоветесь евреями, но вы не придерживаетесь законов Торы. Вы то и дело молитесь и трясетесь, но вы сплетничаете обо всех и полны друг к другу черной зависти. Ваш Гершон мошенник и вор! Он ограбил другого еврея, которого убили казаки, и благодаря этому сделал своего зятя раввином и…

Яков сделался белее мела.

— Что ты говоришь, Сарра, что ты!

— Молчи, Яков! Это не я говорю, это голос из моего нутра говорит. Не могу я больше молчать, Яков, не могу больше! Почти два года я молчала, а теперь, когда умираю, должна говорить, не то я лопну. Спасибо тебе, Яков, спасибо за все! Ты — причина моей смерти, но я тебя не попрекаю. Чем ты виноват? Ты мужчина. Ты найдешь другую. Женщины тебя уже здесь сватали. Город надолго тебя без жены не оставит. Проси за меня, Яков, потому что Бога моих родителей я бросила, а примет ли меня на небе твой Бог — этого я не знаю. Если ты когда-нибудь встретишь мою сестру Басю или моего брата Антека, скажи им, как умерла их сестра.

— Что она говорит? Что она говорит? — раздавались со всех сторон голоса.

— Это нечистый дух! Нечистый дух!…

— Да, нечистый дух! А что вы мне можете сделать? Прежде чем вы меня накажете, я уже буду лежать в гробу вместе с моим ребенком…

И роженица вдруг стала кричать жалобным голосом. Снова начались схватки. Несколько женщин накинулись на Якова, чтобы он вышел из комнаты. Его вытолкали на улицу. Там стояли мужчины, а также девушки и женщины, которые не смогли проникнуть в дом. К Якову обращались, о чем-то спрашивали, но он не отвечал. Мука его была слишком велика. Кто-то спросил:

— Почему не приводят раввина?

— Пошли за ним.

— Раньше нужно достать ребенка, а потом уже изгонять дыбук — рассуждал один.

— Попробуйте, достаньте!

— Почему жена Гершона не хочет дать чашу?

— Потому что она такой хороший человек…

— Кто этот дыбук — мужчина, женщина?

— Женщина.

— Где это слыхано, чтобы одна женщина вошла в другую…

Некоторое время все молчали и прислушивались к крикам роженицы. Мужчины, понурив головы, женщины, заслонив лица, как бы стесняясь. Потом стало тихо. Повивальная бабка высунула голову.

— Бегите за чашей. Она кончается!

Яков рванулся с места.

— Впустите меня!

— Нет, не теперь.

— Раввин идет, раввин идет!

Издали увидели приближающегося раввина. Он был не один. С ним шел его тесть Гершон и шурин-резник. Резник держал в руках-посудину и подумали было, что это тещина чаша. Но когда он приблизился, увидели, что это кастрюля с углями. У раввина из кармана торчал рог. Гершон немедленно приказал собравшимся расступиться, дать дорогу. За ним следовал Иоэль-служка в торжественном облачения, он же был пилицким могильщиком. Гершон заговорил громко, хозяйским тоном:

— Женщины, впустите раввина. Пришли изгонять дыбук!

— Нельзя войти! — ответил кто-то изнутри.

— Мы не можем стоять и ждать!

— Это не дыбук, не дыбук! — проговорил Яков. Гершон и Яков друг с другом не разговаривали. Но тут Гершон спросил:

— Что же это?

— Оставьте ее в покое!…

— Евреи! В нее вселился злой дух, и нельзя допустить, чтобы она осрамила всю общину! — обратился Гершон к толпе. — Пришел к нам этот учителишка и сделался важным хозяином. А теперь в его жену засел бес. Из-за таких вот все напасти!

— Раньше необходимо принять ребенка! — заявила одна из женщин.

— А, может быть, она беременна вовсе не младенцем? — спросила другая. — Бывает, что дыбук вселяется в чрево…

— Я сама видела головку…

— Бесы тоже с головами.

— Бесы с волосами.

— Нет!…

— Если ребенок останется у нее внутри, весь город в опасности! предупредил раввин.

— Может быть, можно трубить в рог здесь? — спросил Иоэль.

— Сначала надо его освятить, — заключил раввин.

Сразу стало тихо, только и слышно было, как кричат петухи. В каждом доме были петухи, с помощью которых добывают искупление в канун Судного.

Один петух закукарекал, и другие стали ему отвечать. Было в этом что-то таинственное, напоминающее, что сейчас — дни покаяния. Словно домашняя птица знала, что ее ожидает и переговаривалась между собой на петушином языке. Залаяли собаки, дежурившие у мясных лавок. С полей и болот повеяло теплым дыханием и стало жарко и душно, как в середине лета. Яков заслонил лицо обеими руками.

— Отец на небесах, спаси ее!…

 

5

— Ничего не стану говорить! — решил Яков. — Теперь, когда она заговорила, я должен онеметь… — Он стоял с замкнутыми устами, готовый выдержать испытание до конца. Он прекрасно понимал, что бы ни было — добром это не может кончиться. Сарра совсем плоха, она при смерти и выдала тайну, которую они оба все время хранили. По-видимому она лишилась рассудка. Он мог лишь одно — молить Бога о чуде. Но даже для этого губы его не разжимались. Ему было ясно, что приговор утвержден. Небеса желают, чтобы он и Сарра погибли. Наверное и ребенок обречен. Помолюсь-ка я перед смертью, — сказал он себе и зашевелил губами: "ошамну, богадну, гозалну…". К нему обращались, он слышал отдельные слова, но не понимал их смысла. Перед глазами расстилался мрак. Уши были будто полны воды. Сарра некоторое время кричала, потом перестала. Но она еще по-видимому жила, так как возобновились разговоры о том, что надо изгнать дыбука. Мужчины и женщины спорили между собой. Мужчины хотели проникнуть в дом, но женщины не пускали. Теперь распоряжались они. Порешили на том, что мужчины останутся стоять за дверью. Раввин стал произносить угрозы в адрес дыбука и велел ему выйти вон, но от Сарры не исходило ни звука. Раввин приказал трубить в рог, и Яков услыхал среди ночи трубный глас. Кто-то, наверное, дал знать помещику, что здесь происходит (возможно, Гершон послал ясновельможному донесение), потому что вдруг примчалась его коляска. Двое холопов несли впереди факелы. Все это напоминало войну, резню или пуще того — злых ангелов из преисподней. Помещик соскочил с коляски и спросил:

— Что тут происходит, еврейчики? Дьявол взялся за вас?

— Ясновельможный, нечистая сила вселилась в жену Якова, — и кричала из нее, — доложил кто-то.

— Где она? Я не слышу крика.

— Она рожает. Были крики. Вот Яков…

Помещик взглянул на Якова.

— Что это с твоей женой? Она снова заговорила?

— Ничего не знаю, ясновельможный. Ничего уже я не знаю…

— Все ясно. Она так же нема, как я слеп. Я с ней поговорю!

— Ваша милость, нельзя к ней! Мужчине нельзя! — закричали женщины.

— Все равно я войду! — Прикройте ее! Прикройте…

Некоторое время Яков ничего не слышал. Помещик обращался к роженице, но та не отвечала, будучи в забытьи. Женщины вокруг притихли. Молодухи уже порасходились по домам, чтобы лечь спать или накормить грудью младенцев. Часть пожилых ушла в синагогу каяться. Раввин тоже уже удалился. Гершон стоял во дворе, опершись о дерево, и казалось, он спит стоя. Но когда подъехал помещик, он снял шапку и сделал такое движение, словно собирался подбежать в поцеловать руку. Но помещик отвернулся, да и нельзя было сказать, заметил ли он его при свете факелов.

Это была уже вторая ночь, как Яков не спал. И хотя глаза его были открыты, что-то в нем от усталости и отчаяния задремала У него было сражение с Богом, как и у Первого Иакова, но тот отделался вывихом бедра, а его, Якова — сына Элиезера — небесные силы вырвали с корнем. Но он не испытывал никакого страха, даже страха перед адом. Да свершится воля Божия! Значит, я лучшего не заслужил. Он жил с дочерью Ява Бжика. Он обратил ее в еврейскую веру не по закону.

На что он мог надеяться? На то, что на небесах ему простят? Сейчас, когда уничтожены невинные и праведники, когда грудные младенцы, которые понятия не имеют о грехе, истреблены? Нет, время милости миновало. Наступил час расплаты… Вдруг Яков услышал стон Сарры:

— Оставь меня в покое, ясновельможный, дай мне спокойно умереть…

— Значит, ты не немая! Ты никогда и не была немой. Ты и твой муж разыгрывали комедию…

— Это злой дух, пан помещик, это злой дух, — вмешалась одна из женщин.

— Молчи! Я тоже знаю, что такое злой дух! — возвысил голос помещик. Когда он вселяется в бабу, то говорит дьявольским голосом, а не говорит обыкновенным, своим. Точно так же она кричала в тот день, когда подумала, что я хочу причинить зло ее мужу. Как тебя зовут? Сарра?

— Дай мне умереть, ясновельможный, дай умереть…

— Умрешь, умрешь, когда дух из тебя выйдет. Я его не стану задерживать. Но покуда ты жива, скажи, зачем ты притворялась немой?

— Я уже ничего не могу сказать…

— Если ты не скажешь, скажет твой муж. Мы ему станем лить горячее масло на голову, а от этого делаются словоохотливей…

— Пан помещик, что ты от меня хочешь? У тебя нет сострадания даже к умирающей?

— Скажи перед смертью правду. Не уходи с ложью на тот свет.

— Правда в том, что я его любила и люблю, ни о чем я не жалею, ясновельможный, ни о чем.

— Кто ты такая? Твой польский язык не еврейки, а крестьянки с гор.

— Я еврейка, пан помещик. Бог Якова — это мой Бог. Где раввин? Я хочу исповедаться. Где Яков, Яков, где ты?

Яков вошел.

— Вот это Яков, мой муж. Почему ты ничего не ешь? Почему вы ему не даете есть? Покуда жив, надо есть. Не будь таким бледным, Яков, и таким испуганным, я буду сидеть на небе среди ангелов и поглядывать на тебя вниз. Я буду наблюдать. Я не позволю причинить тебе зло. Я буду петь с ангелами и просить за тебя Бога…

Роженица все это говорила по-польски. Слова она выговаривала не то со стоном, не то с напевом. Женщины были поражены. Не то и не так говорит еврейка. Всем пришло на ум одно и то же: она не похожа на еврейку. Вздернутый нос, высокие скулы, из-под опухших губ выглядывали белые зубы, сильные и острые, такие у еврейки редко увидишь. Помещик спросил:

— Откуда ты родом? С гор?

— У меня никогошеньки нет, ясновельможный. Ни татули, ни мамули, ни братьев, ни сестер. Я их вычеркнула из своей памяти. Татуля мой был хороший, и если он на небе, я его там встречу. Помните все: не делайте зла моему Якову. Можете дать ему жену, когда меня больше не будет, но не терзайте его разговорами. Я буду его охранять, охранять… Я перед Богом преклоню колена и стану молить о его здоровье…

— По рождению ты христианка, да?

— Я родилась тогда, когда Яков взял меня под свою защиту.

— Ну, все ясно.

— Что ясно, ваша милость? Ясно, что я умираю и беру с собой в могилу дитя. А я надеялась, что Бог жалует мне сына, и я проживу несколько славных лет с моим мужем… Вдруг роженица запела. Это была не то песня, не то жалоба. Яков знал ее. Он часто ее слышал на горе. В ней расказывалось про сиротинушку, попавшую к лесному духу и, как тот увел ее в пещеру к дракону и отдал ему в жены. Дракон мучил ее своей любовью. Она тосковала по горам, по своему возлюбленному. Роженица была, очевидно, не в своем уме. Она лежала с опухшим лицом, с полузакрытыми глазами, без чепца и хриплым голосом напевала деревенскую песню. Помещик стал креститься. Женщины ломали руки. Сарра замолкла и некоторое время оставалась в оцепенении, углубленная в неземные видения. Вскоре она снова запела.

В глазах у Якова помутилось. Он видел все, как сквозь пелену. Ему пришли на ум слова из Пиркей Авот: "Тот, кто оскорбляет Божье имя втайне, наказывается открыто". Он хотел приблизиться к Сарре, стереть пот с ее лба, утешить, но ноги его стали словно деревянными, и его охватило никогда ранее ему неведомое бессилие. Помещик взял Якова за локоть и вывел во двор.

— Удирай, — доверительно проговорил он, — иначе священники сожгут тебя… И они будут правы…

— Как я могу бежать, когда она в таком состоянии?

— Она вот-вот будет мертва. Мне жаль тебя, еврей, поэтому я тебя предупреждаю…

Помещик сел в карету и уехал. Наступил сумрак, предшествующий восходу солнца.

 

1

Младенец появился на свет на другой день. Это был мальчик. Он родился с криком чересчур пронзительным для новорожденного. Череп его был покрыт волосами. Роженица была в бесчувственном состояния, в за ним наблюдали женщины. Одна из них, у которой был избыток молока, кормила его грудью. Это был канун Иом Кипура, когда евреи заняты приготовлениями к празднику. Все же Гершон созвал старейшин общины. О чем они между собой совещались, осталось неизвестным, но раввин распорядился, чтобы мальчики не ходили к роженице читать положенную в таких случаях молитву, чтобы никто из мужей города не пошел в субботу после Иом Кипура поздравить с новорожденным. Мало того! Он предупредил своего шурина — резника, который был также и меилом, чтобы ребенка пока не обрезали. Простые люди переполошились, они не поняли решения раввина и сделали вывод, что во всем виноват Гершон, — он настропалил зятя. Но более просвещенные разъясняли, что ребенок считается по матери. Ясно, что Сарра гоя. Даже имя ее Сарра показывало, что муж считает ее обращенной в еврейство. Но какой закон в Польше разрешает обратить в еврейство иноверку? Со стороны властей грозит за это смертная казнь. И как может община принять новообращенную? За одно это могут покарать всю общину. Не приведи Господь, какие напасти и беды могут произойти. Гершон кричал в синагоге, что этот Яков выдал гою за еврейку потому, что потворствовал своей похоти и требовал, чтобы Якова предали анафеме и выгнали из Пилицы на подводе, запряженной волами. Даже те, которые раньше были на стороне Якова, теперь считали, что Гершон прав. Гершон сам не посмел пойти к помещику, а послал к нему ходатая, который должен был объяснить происшедшее и обелить евреев Пилицы.

Прошел еще день. Был уже канун Иом Кипура. Сарра еще все лежала без сознания. По закону страны полагалась смертная казнь и ей и Якову. И женщины больше не желали навещать их. Лишь одна старая еврейка несколько раз приходила узнавать о состоянии роженицы. Она принесла ей мисочку бульона, но когда больной влили первую ложку в рот, она тут же выплюнула. Накануне Иом Кипура благим делом считается есть, но у Якова не было ни еды, ни желания дотронуться до чего-нибудь съестного. Он сидел у постели Сарры и читал псалмы. У него не было ни петуха, ни курицы для свершения обряда капорес. Женщина, та, что кормила младенца грудью, звала его к себе, но Яков не мог пойти взглянуть на дитя — некому было остаться возле Сарры. Да и неизвестно, пустили ли бы его в дом. Хотя его еще не предали анафеме, но дела это не меняло. Яков заметил, что теперь избегали проходить мимо его жилища. Неизмерима была его вина перед страной, общиной и Всевышним. Ему даже совестно было читать псалмы. Как он может своими устами произносить святые слова? И может ли быть услышана мольба такого, как он? Воздаяние пришло полной мерой. Не сегодня, завтра его могут сжечь на костре.

Так, сидя за псалмами и глядя на больную с ее стеклянным взором, бледным носом и белыми губами, он подводил итог. Всех его родных и близких поубивали. Сам он пять лет был рабом у Яна Бжика, ночевал в хлеву среди коров, на гумне, где кишело мышами. Правда, ему нравилась дочь Яна Бжика и он хотел, чтобы она стала его женой, но разве царь Давид, автор этих псалмов, не возжелал Вирсавии? Если уж на то пошло, царь Давид совершил более тяжкий грех. Но раз Бог простил Давида, почему бы Ему не простить Якова? Ведь Яков никого не посылал на гибель…

Яков знал, что подобный образ мыслей — это уже само по себе — тяжкий грех. Талмуд говорит:

"Кто считает, что Давид согрешил, заблуждается". Якобы Ури дал жене развод перед тем, как идти на войну. Талмуд, Мидраш искали оправданий для древних. Но одно ясно: великие мужи также испытывали вожделение к плоти. Они брали в жены нееврейских женщин. Сам Моисей взял негритянку, и Мириам покрылась прыщами за то, что злословила о нем. Иегуда, чьим именем называются все евреи, жил с блудницей. (Такова была Божия воля). Такой мудрец и праведник, как царь Соломон, женился на дочери фараона, и все же "Песня Песней" и "Мишлей" священны у евреев. А современные евреи… Разве они следуют всем заповедям Торы? За несколько лет скитаний с Саррой в его душе накопились обиды. Он увидел несправедливости, которые прежде старался не замечать. Люди нагромоздили горы всяких строгостей и ограничений, но оставались мелкими и суетными. Те, у кого была власть, держали все и всех в своих руках. Ненависть, зависть, недоброжелательство ни на мгновение не утихали. Накануне Иом Кипура приходят мириться, а на исходе Иом Кипура возобновляется грызня. Не за это ли наказывает Бог евреев и посылает на них всяких Хмельницких? Не из-за этого ли так долго длится галут, и не приходит Мессия?

Яков окунул палец в воду я смочил Сарре губы. Он пощупал ей лоб, наклонился над нею, что-то нашептывая. Она лежала, словно углубившись в раздумья, не связанные с этой жизнью. Якову почудилось, что ей уже отвечают на те вопросы, на которые живые ответа не получают. Казалось, что Сарра, там наверху, спорит, переспрашивает, убеждает. Скулы ее шевелились. На висках подрагивали жилы. Порою на ее лице мелькало нечто похожее на улыбку, она как бы говорила: вот оно что! Ну, откуда я, дочь Яна Бжика, могла это знать? До такого не додумаешься даже за миллион лет…

Она чиста, она праведница. В тысячу раз лучше их! — кричало в Якове. Никто ведь не был на небе и не знает, что Богу представляется самым ценным… Горе, страх, одиночество возбудили в нем непокорность. Он готов был восстать даже против Всевышнего. Разумеется, Он един, велик и всемогущ, но справедливость должна быть везде. Бог — это не какой-то там Гершон, который пресмыкается перед сильными и попирает слабых. Ну, а если гой, так что? Кто виноват, что он родился у этих родителей, а не у других? Разве возможен выбор в чреве матери? Если подобный мне должен жариться в аду, то нет справедливости даже на небе!…

Надвигались сумерки. Евреи уже шли к предвечерней молитве — в праздничных белых облачениях, в тисненных золотом головных уборах, в одних чулках или комнатных туфлях. Женщины вырядились в праздничные кофты, юбки и платки. В окнах зажглись поминальные свечи. Из всех домов доносился плач. Каждый в Пилице потерял во время резни кого-нибудь из близких. Только что Яков негодовал на этих евреев. Теперь его охватила жалость к ним. Замученный народ! Народ, который Бог избрал, чтобы излить на него все описанные в Торе наказания.

Старая еврейка, вдова старосты, открыла дверь. Она принесла Якову полкурицы для заговенья, халу и несколько кусков рыбы. Другие опасались приблизиться к нему. Но ей, старухе, больше нечего бояться. Она подошла к кровати больной и постояла некоторое время возле нее, подняла личико, высохшее, словно фига, желтое, как воск, испещренное морщинами, подобными древним письменам, покрывающим ветхий пергамент. Ее глаза глядели на Якова с материнским пониманием. Волосатый подбородок некоторое время подрагивал и, казалось, она не может произнести нужных слов. Затем она молвила:

— Ниспроси себе хороший год! Все еще может быть хорошо! У нас добрый Бог…

И старушка разразилась хриплым плачем.

 

2

Среди ночи больная открыла глаза. Губы ее зашевелились, и Яков услышал голос, который шел издалека через сдавленное горло. Якову почудилось, что голос этот был уже разлучен с телом. Он низко наклонился над Саррой. Она бормотала по-польски.

— Яков, уже Иом Кипур?

— Да, Сарра, Иом Кипур, сейчас ночь.

— Почему ты не в божнице?

— Когда ты выздоровеешь, я пойду о синагогу.

Больная снова сомкнула веки, как бы соображая. Казалось, она снова уснула. Но вдруг она открыла глаза и проговорила:

— Я сейчас умру.

— Что ты! Ты выздоровеешь.

— Нет, Яков, ноги мои уже мертвы.

Яков попытался заставить ее съесть немного бульона. Но зубы ее были сжаты, и бульон выливался. Она лежала, словно мертвая. Ни малейшего признака дыхания. Яков ломал руки. Последние дни и недели он столько просил Бога. Теперь у него иссякло желание молиться. Его охватило отчаяние. Не прислушались в небе к его мольбе. Перед ним заперли ворота милосердия. Он стоял, смотрел на больную и сознавал, что убил ее. Она жила бы теперь, здоровая и цветущая в своей деревне, если бы он не приблизил ее к себе. Каждый грех, как мал бы он ни был, кончается убийством, — думал Яков, — все равно, как если бы я взял нож и зарезал ее… Внутри него рыдали беспомощность и любовь — такая, какой до сих пор он не знал. С какой радостью умер бы он вместо нее! Он дал бы себя разрезать на куски ради одного ее волоска… В дохе стоял полуночный мрак. Две свечи в ящике с песком бросали теневые сети. С головы больной упала косынка, волосы у нее были короткие, как у мальчика. Они были цвета соломы и огня. Яков не знал, что ему делать. Звать людей? Омрачить им праздник? Все равно никто не сможет помочь. Он присел на стул рядом с кроватью. Он больше ни о чем не думал. Внутри него было пусто и только кричало: "Ну, бей, Отец небесный, бей сколько хочешь, я готов принять на себя все муки. У него теперь было единственное желание — умереть вместе с ней. О ребенке он позабыл. Он хотел сойти в могилу, провалиться в бездну, в преисподнюю, откуда нет возврата… Вдруг больная снова открыла глаза. Теперь ее голос был ясным и близким, как у здоровой.

— Смотри, Яков, татуся… Яков оглянулся.

— Что ты говоришь?

— Ты разве не видишь его? Вон он стоит! И взор больной устремился к двери.

— Добрый вечер, татуся, — лепетала она. — Ты пришел за своей Вандой… не забыл своей любимой доченьки… Сейчас, татуся, я буду с тобой… Обожди, родненький, еще несколько минуточек… Какой ты красивый, татуся, весь светишься…

Яков глядел по направлению к двери, но ничего не видел. Больная замолчала и глаза ее стали тонуть в орбитах. Они сделались маленькими, застывшими, будто слепыми. Яков говорил ей что-то, но она не отвечала к было ясно, что она не слышит. Но вот она вновь заговорила:

— Татуся… Иду, иду… Отныне мы будем всегда вместе…

— Сарра, ты еще будешь здоровой. Ты — мать ребенка! — произносил Яков слова, сам им не веря.

— Ты родила сына…

— Да.

— Ты должна жить ради него и ради меня.

— Нет, Яков.

Он еще говорил, но она более не отвечала, даже не открывала глаз. Она лежала, во власти такой сосредоточенности, какую не в силах нарушить слова. Внутри нее происходила какая-то работа. Якову показалось, что туда, куда она сейчас направлялась, тоже не легко добраться. Она с чем-то боролась, с кем-то пререкалась, спорила, время от времени испуская приглушенный вздох. Силы, не дающие обрести жизнь, не давали также и умереть. Какой-то неведомый обвинитель будоражил и мешал. Живой дух оправдывался перед ним. Остекленевшие глаза как бы молили: "Не могу больше… Я устала… Устала… Оставьте меня, наконец, в покое…". Яков хотел было, чтобы она сказала "Видой", — умерла со словами на устах: "Шма Исраэль", но было уже поздно. Конечно, не верилось, что Ян Бжик находится здесь в ночь Иом Кипура, во кто может знать тайны неба и земли? Яков снова и снова смотрел в сторону двери, а вдруг и ему удастся уловить образ Яна Бжика…

Вот так, сидя на стуле, Яков задремал. Голова его сникла, и сам он куда-то спустился, предавшись сладостному забвению. Внезапно он вздрогнул и встрепенулся. Взглянув на Сарру, он понял, что она мертва. За эти короткие мгновения лицо ее изменилось до неузнаваемости. Рот был полуоткрыт, и опущено одно веко. Борьба прекратилась, и потрескавшиеся опухшие губы как бы говорили: "все уже позади…". Мир снизошел на ее мертвое лицо, какое-то неземное всепрощение. Это больше не была больная, гонимая и терзаемая Сарра, которая рассорилась с евреями и христианами, потеряла дом, язык. То был покойник, который всем все простил, которому никто больше не может сделать ни зла, ни добра. Душа достигла далей и высот, куда ничто живое добраться не может, но тело было здесь. От Сарры веяло Божьей милостью, которая превыше всех благ. Якову казалось, что он удостоен лицезреть Божий образ, явившийся с неба, с престола Творца и небесной Его колесницы. Яков не плакал, но лицо его было мокрым. Он начал с вожделения к плоти, со страсти к крестьянке-иноверке, а теперь, через девять лет, он стоял, склоненный над святыней.

Яков прекрасно понимал, что погребальное общество будет его мучить, наверное, откажется похоронить ее на еврейском кладбище. Со стороны христиан грозила ему еще большая опасность. Но все земное казалось ему ничтожным, когда он глядел на покой, который, подобно Божьей благодати, отражался на этом лице. Он чувствовал себя далеким от мирской суеты. Не полагалось этого делать, но он наклонился и поцеловал ее в лоб.

— Святая душа!

Дверь распахнулась, и вошло несколько мужчин и женщин из погребального общества. Высокий еврей, на котором были надеты штраймл и китл, воскликнул:

— Что он делает? Этого нельзя!…

— Он не в своем уме… — проговорил другой. Женщина из общины поднесла к ноздрям покойницы перышко. Оно не шевельнулось.

 

3

Не полагается на исходе Иом Кипур созывать общину, но Гершон все же созвал ее представителей, а также членов погребального общества. Собрались у раввина, в помещении для судебных дел. Сначала целый час пререкались. Потом служка пошел звать Якова. Яков сидел возле покойницы. Служка сменил его. Жена раввина принесла Якову пирог и сладкую водку, но он ни к чему не притронулся.

— У меня сейчас второй Иом Кипур.

— Это нехорошо, — возразил раввин. — Достаточно одного Иом Кипура.

Его заставили, и он съел ложку риса и запил водой. В лице его не было ни кровинки, и, когда он взялся за блюдце, рука дрожала, как у дряхлого старика. От Якова потребовали, чтобы он рассказал всю правду. Раввин пояснил:

— Дело не только в тебе, оно касается всей общины. Если мы поступим против их законов, мы все в опасности. Ты знаешь, что сделали с нами эти злодеи. Так скажи нам всю правду. Если ты совершил грех, не бойся нас. Теперь конец Иом Кипура, теперь все евреи чисты…

Уговаривать Якова было излишне. Он еще раньше решил рассказать правду. Он заговорил, и все притихли. Он поведал все: кто он такой, чей сын, чей зять, как его взяли в плен и продали Яну Бжику, как он сблизился с его дочерью, как евреи Юзефова выкупили его, как он вернулся в деревню, тоскуя по возлюбленной, и как она притворилась глухонемой, потому: что не могла как следует научиться еврейскому языку.

В синагоге стояла такая тишина, что слышно было тикание стенных часов. Порою у кого-нибудь вырывался вздох. С тех пор, как начались погромы, наслышались о разных разностях. Евреи становились христианами, магометанами. Еврейские девушки повыходили замуж за казаков, татар, были проданы в гаремы в турецкие страны. Теряли в находили сокровища. Женщины, считавшие себя вдовами, вновь выходили замуж, после чего возвращались их прежние мужья. Набралось немало удивительных историй, достойных передачи из уст в уста и из поколения в поколение. Но такого, чтобы молодой человек, родовитый, знаток Талмуда, влюбился в деревенскую шиксу и обратил ее в еврейство наперекор еврейскому закону и общему положению — такого еще не слышали. Гершон вылупил свои желтые глаза, и они у него так и оставались все время на выкате. Временами у него начинали топорщиться усы. Он положил на стол кулак, который так и не разжимал до конца. Иные переглядывались, покачивали головой. Как только Яков умолк, Гершон закричал:

— Ты грязный отступник! Ты нечестивец!

— Евреи! Сейчас не время для нравоучений, — отозвался еврей с белой бородой.

— Если ты знаешь закон, то тебе должно быть ясно, что ребенок нееврейский, — обратился к Якову раввин с огорчением в голосе. — Поскольку мать перешла в еврейство без санкции общины, сын нееврей…

— Она соблюдала закон омовения и все другие еврейские законы.

— Этого недостаточно. Обращенного в еврейство надо еще принять. Кроме того, положение, существующее в государстве — это закон.

— Но ведь время чрезвычайное. Чем виноват младенец?

— Он выношен и рожден в греховности.

— Так быть ему неевреем?

— Возьми своего незаконнорожденного и уходи с ним куда хочешь! — закричал Гершон. — Мы не хотим отвечать головой за твою похоть.

— Как быть с покойницей? — спросил еврей с белой бородой.

— На кладбище ее похоронить нельзя… Заспорили, поднялся шум. Яков немного посидел, потом поднялся и ушел. Он шел по улице медленным шагом с опущенной головой. Он знал кто он: отрезанная ветвь, еврей, оторвавшийся от своего древа. Его еще не предали анафеме, но он и без того был отвержен. Он хотел взглянуть на ребенка, но решил, что покойница важнее. За сутки, которые он возле нее провел, он многое передумал, подвел итог своей жизни и даже в некотором роде — жизни вообще… Нет, то, что выпало на его долю это не просто наказание. Яков верил всей душой, что так суждено. Да, существует свобода выбора, но существует также предначертание. В небесах было решено, чтобы свершилось именно так. Яков знал истину: его гнала и толкала могучая сила. Он вовсе не знал дороги назад, из Юзефова в деревню. Ноги сами вели его. Еще прежде, чем Сарра забеременела, она как-то обронила, что умрет во время родов. Она говорила многое такое, что лишь нынешней ночью воскресло в его памяти. Не иначе — в ней было нечто от святой… Но кому скажешь о подобных вещах? Кто этому поверит?

Что же касается сути еврейства, Якову становилось все яснее, что она в заповедях об отношении к ближнему. Но соблюдать законы о поведении в быту несравненно легче. У Гершона и ему подобных были две кухни, молочная и мясная. Они ели особую мацу и в то же время мошенничали, они оговаривали людей и употребляли архикошерное мясо; они завидовали, ненавидели, враждовали и при этом молились в особых тфилин, выискивали к празднику Суккот отборный этрог. Ангел-искуситель вместо того, чтобы соблазнить еврея попробовать кусочек свинины или сала, или подбить его в субботу зажечь огонь, стал искушать его теми грехами, склонность к которым глубоко коренится в человеческой природе.

Но что делать Якову, как быть? Стать моралистом? Ему, который сам изменил еврейской религии?…

Он отослал домой служку и снова сел возле покойницы. Она лежала на полу, ногами к двери, накрытая лапсердаком Якова. У изголовья, в ящике с песком, догорали остатки свечей. Прошлой ночью ему несколько раз мерещилось, что покойница шевелится.

В приступе безумной надежды он приоткрывал ее лицо — вдруг у нее только глубокий обморок. Но она все больше холодела, деревенела, изменялась, все больше удалялась от земли, на которой провела всего тридцать с чем-то лет. Яков пытался открыть ей глаза, но зрачки никуда не глядели. Даже прежнее выражение умиротворенности исчезло с ее лица. Она уже была где-то в ином мире. Душа полностью отделилась от тела. То, что осталось, было не более, чем мертвой оболочкой. Яков был не в состоянии долго задерживать взгляд на мертвой, и должен был накрыть ее. Он достал с полки молитвенник и снова принялся читать псалмы.

— "Спаси, меня, Боже, потому что вода грозит затопить душу… Боже! Ты знаешь безумие мое, в вина моя не сокрыта от тебя"…

 

4

Среди ночи Яков услышал конский топот и сразу же понял, что это означает. Дверь распахнулась, и показалась голова драгуна в головном уборе с пером. Усы у драгуна были закручены. Увидев на полу труп, он на мгновение оторопел, а затем проговорил:

— Это ты тот самый Яков? Пойдем с нами!

— На кого мне оставить покойницу?

— Пошли. Есть приказ.

Яков склонился над мертвой, в последний раз открыл ее лицо. На какую-то долю секунды ему почудилось, что она улыбается ему неживой улыбкой. Он закрыл ей рот, но рот снова открылся. Зубы более не умещались в челюстях. Язык сделался черным и комковатым. Яков хотел с ней проститься, но не знал как. Он подумал, не взять ли ему с собой что-нибудь из одежды, но ничего не взял, прикрыл покойницу и проговорил:

— Ну, я иду.

Переступив порог, он вспомнил о талесе и тфилин и попросил солдата позволить ему вернуться взять священные принадлежности, но тот преградил ему дорогу. Луна, еще не полная, переместилась на другой край неба. Ночь была спокойной, прохладной. Ставни домов были закрыты. Даже сверчки и лягушки молчали.

Рослый драгун сидел верхом на лошади, а другую держал за узду. Якову показалось, что все это он когда-то уже пережил или видел во сне. Усеянное звездами небо низко нависало над ним. Яков хотел закричать, позвать евреев, просить их, чтобы они не оставили покойницу одну, но тут же его охватила какая-то нерешительность. Он дрожал не от страха, а от холода. Он вспомнил, что прошлой ночью откуда-то появилась мышь. Но в конце концов какая разница, кто поедает тело — мыши или черви?…

Солдат достал длинную цепь, одним ее концом связал Якову руки, другой прикрепил к чему-то, торчащему из седла. Второй драгун слез, чтобы помочь. Они возились с ним, как мясники с быком, которого ведут на бойню, при этом о чем-то разговаривая друг с другом. Только теперь Яков вспомнил о ребенке. Не будет у него ни матери, ни отца. Родился с горькой долей… Он хотел, было, попросить солдат, чтобы его проводили к женщине, взявшей ребенка, но заранее знал, что слова его будут впустую. Он протянул руки, предоставив делать с ними все, что угодно. Глаза его были прикованы к ставням окна, сквозь которые проникало мерцание свечей, горевших у изголовья умершей. Знает ли она, что происходит со мной сейчас? — спрашивал он себя — или же душа ее отлетела так далеко, что уже не имеет ничего общего с этим миром? Все его желания слились в одно — чтобы душа Сарры была с ним, провожала в тюрьму и на виселицу, и пришла за ним, когда он испустит последнее дыхание. Его, однако, терзало сомнение: как быть, если, как сказано у Экклесиаста, мертвые ничего не знают?… В таком случае даже смерть — насмешка…

Всадники ехали шагом, и Яков следовал за ними. Вскоре они очутились за городом, на дороге среди сжатых полей. Хотя Яков знал, что его ведут на смерть, он глубоко вдыхал прохладный воздух. Не одни сутки он просидел с больной, а затем — с покойной и обессилел от затхлого воздуха и бездействия. За годы рабства он отвык от телесной лени. Ноги жаждали движения, руки требовали работы. Он шагал между двумя лошадьми, опасаясь как бы они не сбили его с ног, не раздавили боками. Впрочем, думал он, уж лучше такой конец, чем смерть от рук палачей. Яков хотел повторить про себя те главы из Псалмов, которые помнил, и думать о том, о чем надлежит думать человеку, идущему на смерть. Но солдаты отвлекали его своей болтовней. Они несли какую-то чушь про девицу по имени Катя. Один, тот, кто был повыше это он арестовал Якова — спросил:

— Как ты думаешь, Чеслав, скольких мужиков она уже переимела?

— Больше, чем волос у тебя на голове.

— Она родила уже разок. Говорит, что от родного брата.

— Можешь получить ее за полушку.

— А ведь у нее есть жених.

— Это все фокусы, брат ты мой, все фокусы. Один глазок улыбается тебе, а другой — твоему недругу. Она тебя всего исцелует, а как уйдешь, станет плеваться и проклинать. А потом откроется священнику, что наступила на накрест лежавшие соломинки…

— Хорошо сказано! Последнее время она только и говорит что о замужестве.

— Почему бы и нет? Она станет твоей женой, — это ей и надо. Ты валяешься в казарме, а она делает, что ей нравится. Когда ты приходишь домой, она жалуется, что животик у нее болит и велит натереть себя скипидаром. С чужими они гуляют, а собственному мужу плачутся. Ежегодно она тебе рожает ребятенка, и он такой же твой, как я — твоя бабушка.

— Но на ком-нибудь надо ведь жениться.

— Зачем?

— Может, жениться на этой кобыле?

— Она была бы тебе более верной, чем Катя.

Как он так может говорить, когда только-что видел смерть? — поражался Яков. — Неужели они никогда не думают о смерти? Неужели они не знают, какой конец уготован человеку? Вот они ведут меня на виселицу, и им даже не придет в голову спросить — за что.

Говорившие, словно прочитав мысли Якова, замолчали. Лошади ступали медленно, шаг за шагом. Якова проняла дрожь. Потом неожиданно на него снизошло спокойствие, никогда доселе ему неведомое. Вот оно, небо. Такое же, как всегда, созданное тем же Творцом, который создал всадника, а также его лошадь, создавшего цепь — чтобы она была крепкой… Внезапно Якова осенила мысль, что ведь цепь можно разорвать! Где это сказано, что человек должен дать вести себя на убиение? Он весь внутренне преобразился и почувствовал сильное возбуждение. В нем пробудились сокровенные силы. Теперь он знал, что ему делать. Он даже готов был рассмеяться.

Тем временем луна скрылась. Яков приблизился к лошади Чеслава и изо всей силы пырнул ее локтем в живот, она испугалась и пустилась вскачь по направлению к кустам. Высокий драгун закричал, схватившись за саблю. Но тут Яков рванул цепь и вырвал ее вместе с куском седла. Лошадь метнулась в сторону и также поскакала прочь.

Яков пустился по полю с прытью, удивившей его самого. Поблизости не было подходящего места, чтобы спрятаться. Но драгунам, как видно, не захотелось преследовать его по кочковатой и колючей стерне. Вскоре стало тихо, и воцарилась тьма.

Необходимо добраться до леса, покуда не рассвело — подумал Яков, — но в каком направлении бежать? Он бежал наугад, отдав себя на произвол судьбы. За ним волочилась цепь. Он ощущал ее тяжесть на своих руках. И все же все это похоже было на сон, — он взял верх над сильными, порвал цепь рабства! Но вот послышался лай собак — верная примета, что вблизи деревня. Он резко свернул в сторону. Не дамся! Не попадусь в ловушку! Глаза его искали что-то на земле. Вот он остановился, подобрал камень в ударил им по обрывку цепи у самого запястья. Затем выкопал пальцами ямку и закопал свалившуюся цепь, словно собака — кость. В полудремоте он сознавал, что находится в поле, но… вот каким-то образом очутился в Юзефове! С удивлением он узнал, что Гершон женился на вдове из Хрубичева. Возможно ли это? Ведь жена Гершона не умерла. Разве не действует запрет многоженства? Пытаясь как-то разобраться во всем этом, Яков брел и брел. Земля и небо во мраке смешались. Он услышал пение и сразу понял, что голос этот наверняка не принадлежит ни одному живому существу, то был голос самой ночи. Что-то влажное и теплое хлынуло ему на лоб. Земля под его ногами словно заколыхалась. Он шел и у него подламывались ноги. Потом ему стало казаться, что они вовсе не имеют никакого отношения к его телу. Тут Яков увидел кроваво-красное, пылающее пятно. Клуб дыма, окруженный розовым ореолом, метнулся вверх. Как будто он приближался к горящей деревне. Он упал ничком, и в то лее мгновение им овладел глубокий сон.

Когда Яков очнулся, был уже день. Среди голых полей клубились волны тумана. Громко каркая, пролетела ворона. Слева, у самого горизонта тянулся лес, Из-за него, как голова новорожденного младенца, подымалось солнце.

 

5

Яков лежал в лесу и спал. Он сжимал в руке палку, которую подобрал по дороге, готовый защищаться от людей и зверей. Долгие ночи он бодрствовал. Сегодня осенний день выдался, слава Богу, теплый. Солнце просвечивало сквозь вершины сосен. Яков был погружен в тяжелый сон человека, который все потерял, которому не на что надеяться. Каждый раз, просыпаясь, он недоумевал: зачем я бежал? Куда? Но усталость брала свое. Во сне он снова был на горе, и Ванда приносила ему еду. Он стоял на краю обрыва и видел ее, идущую по долине, разодетую, словно королева в пурпурную парчу, с короной на голове. Молочные кувшины были из золота. Каким это образом? — спросил он ее. — Когда она успела стать королевой Польши, и где ее свита? И почему она ходит пешком, и зачем ей золотые кувшины? Наверное, ему это снится… Он проснулся. Лес оглашали птичьи голоса. Якова томил голод, но вскоре он снова заснул. Сегодня ее похороны! Сегодня ее закопают! — пронеслось в его мозгу. Наверное ее

похоронят на собачьем кладбище… Боль была слишком велика, чтобы продолжать думать. Он снова впал в сон, как в опьянение. Отец небесный! Не хочу я больше жить! — бормотал он, — Приведи меня к ней!…

… И вот он с ней. Но на этот раз она — и Ванда, и, в то же время, Сарра. Сарра-Ванда — так он ее называет. Снова все необычно. И как ни удивительно, но Юзефов и деревня в горах — это одно и то же. С ним Ванда. Он сидит в библиотеке зятя, а она принесла ему субботних плодов. Значит, вся эта история с резней и рабством — сон. И он принимается рассказывать Сарре-Ванде свой сон, но ее лицо делается мертвенно бледным и глаза грустными.

— Нет, Яков, это не сон…

Как только она это произнесла, он уже знал, что она мертва. На него дохнуло могильным холодом.

— Что мне теперь делать?

— Не бойся, Яков…

— Куда мне идти?

— Возьми нашего ребенка и уходи с ним.

— Куда?

— На другую сторону Вислы.

— Хочу быть с тобой!

— Еще не время…

— Где ты?

Она улыбалась проясненной улыбкой и не отвечала. Он начал пробуждаться, и образ ее некоторое время стоял перед ним, светлый, обрамленный стволами, — словно картина. Он протянул к ней руки, и она исчезла. Да, это она, она! Я видел ее наяву! — мелькнуло у него в голове. Он помнил ее слова. Но как он может взять с собой новорожденного младенца, когда его преследуют злодеи? И как это возможно в это время года перейти Вислу?

Он снова заснул, и когда проснулся, солнце уже прорвалось красноватым светом сквозь скопище туч. Над вершинами сосен зажглось небесное пламя. Яков вспомнил, что сегодня еще не молился. Но он ведь только что похоронил жену. Он не помнил, положено ли ему по закону сотворить вечернюю молитву. Он был голоден и стал шарить в траве. Здесь росли какие-то ягоды. Он отрывал их и ел. Терн и колючки колола руки. Он набил живот, но остался голодным.

Настал вечер. Лес наполнился голосами-шорохами, писками, бормотанием. Какая-то птица непрестанно издавала звуки, похожие на безумный смех. Другая повторяла одно и то же, словно пророк, не то предсказывая, не то предупреждая. На востоке появилась луна. Выпала роса, будто просеянная сквозь небесное решето. Мох испускал теплое благоухание, опьяняющее, как вино. У Якова болела голова. Он искал тропинку, выход, но тщетно. Со всех сторон обступили его кусты и деревья. На мгновение ему показалось, что неподалеку кто-то стоит. Яков, было, заговорил, но видение исчезло. Затем он услышал, как поблизости переговариваются. Что же это? Я уже в руках у бесов? — подумал он, стал молиться и, уповая на Бога, продолжал путь.

Он чуть было не увяз в болоте, еле из него выбрался. Шишки падали, словно их швыряли невидимые руки. Он скользил по ворохам игл, лежащих здесь с прошлого года, а быть может — накопленных за десятилетия. Невозможно было представить себе, что здесь, в дремучем лесу, за каждой травинкой, за каждым червячком, за каждой птичкой наблюдает провидение. И хотя каждое живое создание издавало свой звук, весь лес говорил одним голосом. Яков устал и опустился под деревом на мшистую подушку. Силы его иссякли, и земля, на которой он сидел, сделалась ему дорогой и близкой. Могила — это постель — промелькнула у него мысль, — мягчайшая постель… Знай это человек, он бы так не страшился.

 

6

Яков шел песчаными холмами, и луна следовала за ним. Песок ложился складками, как в пустыне. Там и сам он отсвечивал белизной мела. Чем ниже Яков спускался, тем шире становилась река. Она простиралась огромным зеркалом. Вначале Яков сам не зная, зачем он идет к ней, но потом почувствовал жажду. Ведь он со вчерашнего дня глотка воды не имел во рту. Подойдя к краю берега, он наклонился и пригоршнями зачерпнул воды. Ему вспомнилось место в Библии о судьях, где рассказывается про Гидеона. Некоторое время он сидел, отдыхая. Дул прохладный ветерок. Сетчатые тени ложились на поверхность воды, словно невидимый рыбак ловил невидимую рыбу. Звезды с неба падали в реку. Где-то далеко зажглись огоньки. Яков ни о чем не думал, — мысли сами проносились в его голове. Его снова стало клонить ко сну. Однако, что-то заставило его стряхнуть с себя дремоту. Он превозмог усталость и поднялся. Взобравшись на груду камней, огляделся вокруг. Вдалеке увидел что-то похожее то ли на судно, то ли на баржу, то ли на водяную мельницу. Он пошел туда. Чем дольше он шел, тем яснее вырисовывалось очертание того, что оказалось не судном и не мельницей, а паромом, прикрепленным канатами к столбам. Яков увидел также сторожку и собачью конуру. Когда он стал приближаться, ему навстречу выскочил пес и залился лаем. Из сторожки вышел маленький человечек, чернявый, похожий на цыгана, босой, полуголый, в штанах, закатанных до колен. Волосы у него были длинные и курчавые. Зычным голосом он накричал на собаку и стал знаками подзывать Якова. Когда Яков подошел, он сказал:

— Ночью паром на причале.

— А куда он везет?

— Как это, куда? К противоположному берегу.

— Там есть город?

— Есть. Неподалеку.

— Как он называется?

Человек назвал город.

Яков молчал покуда тот не спросил его.

— Ты еврей?

— Да, еврей.

— Где твои вещи?

— У меня нет вещей.

— Небось нищий? Где твоя сума?

— У меня ничего нет кроме этой палки…

— Что ж, бывает. Я на своем веку видел всякое. У одних есть слишком много, у других — ни шиша. Что случилось? Тебя ограбил разбойник?

— Я не боюсь никакого разбойника, — ответил Яков, сам удивляясь своим словам.

— Да чего уж нашему брату бояться? — Кроме драных штанов ничего у тебя не возьмешь. Все же я должен держать пса и даже копье. Есть молодчики, готовые перерезать веревку и увести паром. Хотя, куда убежишь с паромом? Намедни тут у одной бабы гусь сиганул в воду, а она собралась было за ним. Двое мужчин еле удержали ее. Гуся мы после выловили. Спрашиваю тетку: плавать-то ты умеешь? А она: — нет! — Что ж ты, говорю, в воду лезла? — А гусь-то мой! — отвечает… Откуда путь держишь?

— Из Юзефова.

— Где это, Юзефов? Небось далеко отсюда?

— Да…

— Ездят туда, сюда… Даже королям на месте не сидится. Все они уже перебывали здесь: швед, москаль, Хмельницкий и кого только не было! Кто меч или нож в руках держать умеет, предпочитает наживаться на грабеже… Но кто-то ведь должен работать! А то всем придется зубы на полку положить. Я человек маленький, но у меня во лбу гляделки есть, в они все видят. Времени у меня достаточно, и в моей башке варятся разные мысли. Ты, небось, голоден?

— Мне нечем платить.

— Кусок хлеба причитается каждому. Даже арестанты в тюрьме получают единожды в день хлеб с водой. Обожди!

Незнакомец скрылся в сторожке и вскоре возвратился с краюхой хлеба и с яблоком.

— На, ешь.

— Не найдется ли здесь ковш, чтобы вымыть руки?

— Вымыть руки? Сейчас…

Он принес кувшин. Яков вымыл руки и вытер их полой. Затем он произнес благословение над хлебом и стал есть. Он сказал:

— Я должен поблагодарить вас, но прежде надо благодарить Бога.

— Никого не надо благодарить — ни меня, ни Бога. Есть у меня хлеб, я даю. Не было бы, стал бы побираться. У Бога все имеется. Но дает он богатым, а не бедным.

— Всевышний решает, кому быть богатым.

— А, может, нет Бога? Ты что, был на небе и видел его? Тут как-то проходил помещик, так он сказал, что Бога нет.

— Какой помещик?

— Рехнутый, но говорил дельно. Так, мол, и так. Ничего не известно. В Индии поклоняются змее. Евреи, которые переправляются на пароме, нацепляют черные коробочки на голову и закутываются в шали. Но когда сюда пришел Хмельницкий со своими казаками, он всех евреев передушил. Столько побросали их во все реки, что трупы доплывали до Вислы. Вода смердела. Никакой Бог не помог им.

— Злодеи несут наказание.

— Где там! Был такой помещик в Парчеве, та еще каналья, так он сотни мужиков до смерти запорол, а прожил девяносто восемь лет. И вот, крестьяне подожгли его замок, и казалось, что все пойдет прахом, так нет же! Хлынул проливной дождь и потушил пожар. Он испил стакан вина и скончался в одно мгновение. А я говорю: черви всех поедят — плохих и хороших.

— Почему, вот, вы дали мне хлеба?

— Просто так. Не в обиду тебе будь сказано, но, когда я вижу голодное животное, я его тоже кормлю.

 

7

Паромщик пригласил Якова в сторожку. Он указал ему место на полу, дав под голову соломенную подушку. Сам он улегся на скамью. Затем Вацлав — так звали паромщика — пустился в рассуждения.

— За свою жизнь я усвоил одно: ни к чему нельзя привязываться. Если у тебя есть корова, ты раб своей коровы. Если у тебя есть лошадь, ты раб своей лошади. Если у тебя жена, ты ее раб, раб ее матери и ее пригульных детей. У помещиков много рабов, но сами они тоже в рабстве. Возьми, к примеру, помещика Пилицкого. Все годы он боялся, как бы его не ограбили. Но никого столько не грабили, сколько его. Когда он женился на своей Терезе, он ревновал ее. Достаточно было ей взглянуть на какого-нибудь помещика, как Пилицкий вызывал того на дуэль. Но вскоре выяснилось, что она последняя потаскуха по эту сторону Вислы. Она вывалялась во всех мусорных ямах и даже с жеребцом совокуплялась. О кучере и говорить нечего. Она довела помещика до того, что тот сам стал поставлять ей любовников. Вот это и есть раб. Все это я наблюдал и слышал от других, после чего сказал себе: нет, Вацлав, ты не будешь рабом! Я не мужик. Я родом из дворян. Кем был мой отец, я не знаю и знать не хочу. Но мать моя из порядочного дома. Меня хотели сделать сапожником и дать в жены дочь сапожника — с приданым и всем, что положено, но, когда я увидел эту девку с ее матушкой, бабушкой в сестрами, я взял ноги в руки и пустился наутек. Здесь у переправы я — вольная птица. Могу себе размышлять, сколько влезет. Дважды на дню собираются пассажиры, и я делаю свое дело. Но в остальное время меня оставляют в покое. Я даже не хожу по воскресеньям в церковь. Что хочет ксендз? Он тоже норовит надеть тебе на шею ярмо.

Яков некоторое время, молча, думал.

— Быть совершенно свободным человек не может.

— Но почему?

— Кто-то ведь должен пахать, сеять, жать, кто-нибудь да должен носить ребенка, родить его в воспитать.

— Пускай это делают другие, не я.

— Женщина выносила вас, родила, воспитала.

— Я ее не просил об этом. Ей хотелось спать с мужчиной. Вот и все.

— Но когда уже есть ребенок, надо его кормить, одевать, учить, а не то вырастет дикий зверь.

— Пускай растет, что угодно.

Вацлав присвистнул. Вскоре он захрапел. Яков сквозь дрему думал. Да, это правда. Человека норовят запрячь. Любая страсть — это нить в той веревке, которую человек сам себе вешает на шею. Мудрецы же сказали: "Чем больше у тебя ценностей, тем больше забот". Но мудрецы также сказали: "Свободен лишь тот, кто учит Тору".

… Яков заснул, проснулся, снова задремал и снова с дрожью пробудился. Что ему делать? Уйти и оставить ребенка на произвол судьбы? И куда ему идти? Что ему на чужбине делать? Снова жениться? Снова начать все сначала? Нет. Достаточно двух жен. У него уже две жены и трое детей на кладбище. Он уже больше там, чем здесь… С Вислы веяло прохладным ветром. Яков как бы укутался в собственное тепло. Нос его сонно сопел, но мозг бодрствовал. Долго лежать здесь он не может. Скоро начнут собираться те, кому надо на ту сторону реки. Среди них могут быть солдаты, которых послали, чтобы поймать его. Ему надо будет держаться в стороне, быть невидимкой… Уж не лучше ли, чтобы его повесили?…

Долгое время спал он тяжелым сном. Когда открыл глаза, светило солнце. Над ним стоял Вацлав.

— Ничего себе поспал!

— Я очень устал.

— Спи. Нет ничего лучше сна. Если появится непрошеный гость, я дам тебе знать.

— Почему ты так заботишься?

— Твоя голова, небось, стоит недешево… — И Вацлав подмигнул.

Когда Вацлав, затворив за собой дверь, вышел, Яков услышал шум проезжающих подвод. Наверное здесь пески прорезала дорога. Доносились людские голоса, запахи конского навоза, дегтя, колбасы. Каждый раз, когда проезжала телега, будка так и ходила ходуном. Паром должен был начать работать лишь в десять часов, но собираться стали намного раньше. Яков сел.

— Святая душа, где ты сейчас? — бормотал он. — Тело твое наверное уже схоронили на собачьем кладбище…

Он стал думать о ребенке — его и Сарры, внуке реб Элиэзера из Замостья и Яна Бжика. Ведь праотец наш Яков также воспитал внуков от Авраама и Лавана. У Всевышнего, видать, не существует предпочтения. Он благословляет каждую букашку, каждый листок, каждую былинку… Небесная мельница мелет таким образом, что даже из отрубей выходит первосортная мука…

У Якова не было воды для омовения рук, но он произнес утреннюю молитву, которую можно произносить до омовения. Он поднялся и сквозь щель в стене стал смотреть на улицу. Там было что-то вроде ярмарки — телеги, мужики, быки, свиньи, телята. На пароме Яков увидел нечто необычное. Возле мешка стоял маленький человечек в талесе и тфилин. Лица Яков не видел, так как молящийся обратил его к Востоку. На нем был белый капот, который в здешних краях не носят, на ногах сандалии и белые чулки. Сам талес и его кайма также отличались от обычных. Человек этот клал поклоны, наклоняясь низко-низко, чуть ли не касаясь головой земли. Но вот он повернул голову. Белая борода его доходила до самого пояса. Яков не мог более оставаться в будке.

 

8

Яков подождал, пока незнакомец кончит молиться, потом вышел и приветствовал его. К этому времени, молившийся уже надел шапку, каких в Польше не увидишь. Нечто вроде абаи или курды, которую носят посланцы из Эрец-Исраэль и евреи, иногда прибывающие сюда из Египта, Йемена или Суз города престольного. Яков боялся, что тот говорит только на древнееврейском, но услышал еврейскую речь:

— Вы еврей, да? Здесь полно гоев. Но я привык молиться с восходом солнца.

— Вы, наверное, посланец из Эрец-Исраэль, приехали с целью сбора денег для ешибота?

— Да, я посланец. Нужда на израильской земле велика. В нынешнем году была засуха и впридачу еще напала саранча. Когда сами арабы мучаются, то что остается говорить о евреях? Там просто голод. Даже воды для питья не хватает, — ведь у нас пьют дождевую воду. Приходится покупать воду мерками. Но евреи, рассеянные по свету, сердобольны. Протягиваешь руку, и они помогают.

— Когда вы возвращаетесь?

Я уже нахожусь по дороге домой. Мне еще надо посетить несколько общин, а затем я поеду в Констанцу и там сяду на корабль.

— Как живется евреям в Эрец-Исраэль?

Посланец призадумался.

— Смотря кому. Есть и богачи. Но, в основном, там бедняки, и чего им не дашь, того у них нет. Мы слышали о резне здесь в Польше. Когда пришла весть об этом Хмельницком, да будь он трижды проклят, и о том, что здесь творят с евреями, у нас был настоящий Тише беов. Все бросились с мольбою к Стене плача и к священным могилам. Но отвести это бедствие было уже нельзя. Разве мы знаем о том, что творится на небе? С тех пор, как разрушен Храм, в мире все идет по букве закона. Однако имеются приметы, что приближается конец галута.

— Что за приметы?

— Долго рассказывать. Наши ученые, занимающиеся вычислениями в пророчестве Даниила высчитали, что в 5426 году придет избавление. У каббалистов имеются свои приметы. Не думайте, что они сидят сложа руки. Конечно, все находится в руках Всевышнего, но с помощью святых имен и приобщения к Богу можно многое сделать. Сидят праведники в белых одеяниях и вникают в тайны тайн. Вы знаток Талмуда?

— Я изучал.

— В каббалистические книги иногда заглядываете?

— Иногда.

— Так вот, все делается с помощью святых имен. В Талмуде сказано: каждая травинка имеет своего попечителя. А если так, то и избавление придет при помощи проникновения в божественное, путями каббалы. Целыми ночами евреи постятся, изучая каббалу, а на рассвете идут в поле и к могилам праведников. Древних уж нет в живых. Нет рабби Ицхака Лурия, реб Хаима Витала, этого религиозного фанатика, реб Шломо Алькабеца. Но еще имеются в Цфате кущи мира. Да и каждое время имеет своих мудрецов. Но при всем при том человек должен есть. Даже Ханина бен Доса нуждался в мерке рожков. Значит, евреи должны друг другу помогать. Как вас зовут?

— Яков.

— Пожертвуйте что-нибудь, реб Яков.

И посланец вытащил из кармана деревянную кружку для сбора денег. Яков почувствовал, как краска стыда залила ему лицо.

— Боюсь, вы мне не поверите, но у меня нет ни единой монетки.

Посланец сунул кружку обратно в карман.

— Я только что стал вдовцом. Мне следовало бы сидеть шиве.

— Почему же вы не сидите?

— Я скрываюсь от преследования.

— Вот как? Ну раз так, тогда надо дать вам. Какая разница, где еврей страдает. У всех нас один Отец. Что с вами стряслось?

— Если вы хотите меня выслушать, зайдемте в сторожку. Я не хочу, чтобы меня видели.

— Давайте. Но там ведь, кажется, паромщик?

— Он мне уступил на время свое жилье.

Когда они вошли в сторожку, посланец уселся на скамью, сначала проверив, не лежит ли на ней что-нибудь из смеси шерсти и льна. Он был такой низенький, что Яков должен был подложить ему под ноги чурку.

Яков прислонился к стене. Все, все рассказал он, ничего не утаил — с того дня, когда его пленили казаки, до той ночи, когда он сбежал от драгун.

Яков говорил, а посланец раскачивался. Он то и дело морщил лицо, кусал бороду, потирал лоб. Временами он хватался за пейсу, словно ища разрешения трудного вопроса. Чем дольше длился рассказ, тем беспокойнее становилось поведение посланца. То он разводил руками, то поднимал брови, то брался за бороду. Во взгляде его были грусть, жалость в изумление. Иногда у него вырывался вздох.

Когда Яков умолк, он заговорил не сразу. Заслонив лицо ладонями рук маленьких, костлявых, обросших седыми волосками — он некоторое время оставался в таком положении. Губы его, наполовину прикрытые бородой и усами, что-то бормотали. Можно было подумать, что это молитва или заклинание. Затем он промолвил:

— Община права. Она осталась христианкой и сын ваш… Учитывается лишь материнская сторона. Так гласит закон. Но за законом стоит милосердие. Без милосердия не могло бы быть и закона…

— Да, да!

— Но как вы могли пойти на все это?! Впрочем, все уже позади.

— Я готов понести наказание.

— Да, это все — последствия разгрома, разрушения. Не спрашивайте, чего только я здесь не нагляделся! Но вы ведь все же человек Торы.

— Иначе я не мог!

— Наверно, это действительно так. Каждая душа должна внести что-нибудь свое, иначе ее бы не послали сюда на землю. Сыновья Кетуры также сыновья Авраама.

— Что мне теперь делать?

— Вы обязаны спасти себя и спасти вашего ребенка. Прежде всего вы должны сделать ему обрезание. Когда он вырастет, его, возможно, надо будет по всем правилам обратить в еврейство. Надо заглянуть, что об этом говорит закон. Но пока что пусть он будет евреем. Где-то говорится о том, что перед тем как придет Мессия все благочестивые иноверцы перейдут в иудейство.

— Где это? Что-то не помню.

— Есть где-то в Мидраше, кажется. Какая разница? Я дам вам два злотых, а со временем, когда у вас появятся деньги, вы отдадите. Не обязательно мне, можно другому такому, как я. Не все ли равно? Деньги эти идут для Эрец Исраэль. То, что я сегодня очутился именно здесь — это неспроста. В сущности я должен был пробыть в городе до середины Суккот. Они хотели, чтобы я сказал еще одну проповедь. Я собрал бы тогда еще денег. Но вдруг я решил поехать. Вот так осуществляется воля небес.

Некоторое время мужчины молчали. Затем посланец заговорил первый.

— Если ее уже похоронили, вы должны сегодня молиться. Возьмите мой талес и тфилин. Я буду ждать вас с завтраком…

 

1

Посланец отговаривал Якова вернуться в Пилицу. Он считал, что это опасно, собственная жизнь дороже всего. Кроме того, младенец еще так мал и слаб, что его нельзя трогать с места. К тому же сейчас канун Суккот. Праздник есть праздник. Посланец предложил Якову поехать с ним и провести вместе хотя бы праздник Торы. Но Яков заупрямился. Он еще даже не рассмотрел как следует своего ребенка. Якова тянуло к нему. Он также хотел побывать на могиле Сарры. Кто знает, где ее похоронили? Наверное, на собачьем кладбище. Ему было просто необходимо увидеть ее могилу, поговорить с ней через земляной холмик. Дома он оставил спрятанные деньги. Возможно, их не украли. Он не может вдруг заделаться попрошайкой.

За годы рабства и скитаний Яков привык преодолевать трудности. Его более не пугали дальние дороги, темные леса, звери, грабители. Даже страх перед бесами и призраками исчез. Он накопил силы, которые требовали применения. То, что он смог удрать от двух драгун, показывало, что королевство уже не столь сильно. Собственная сила могущественнее, чем это кажется. Собственная сила слилась в представлении Якова с всемогуществом Бога. Злодеи не были бы так страшны, если бы перед ними не дрожали.

Яков наслышался о времени бесчинств Хмельницкого такого, что вызывало у него чувство стыда. Несколько казаков, случалось, вели на убой целый кагал евреев, и никто не смел поднять руку на насильника. Евреи-кузнецы ковали мечи для помещиков, но евреям не приходило даже в голову, что они сами могут прибегнуть к оружию, когда на них нападают. Яков в Юзефове говорил об этом, но все только пожимали плечами. Меч — это для Исава, а не для Иакова. Но разве можно дать губить себя? Среди вопросов, которые Ванда часто задавала Якову, был и вопрос о том, почему евреи не сопротивлялись. Ведь, судя по библейским историям, которые Яков ей рассказывал, евреи были героями… Яков не знал, что на это ответить.

Яков позавтракал с посланцем. Они ели хлеб, сыр, сливы. После некоторого колебания Яков взял два злотых, пообещав вернуть их при первой возможности. Посланец собирался провести в Польше еще несколько недель и сказал Якову, в каких городах и когда он будет.

Приготовления к отправке парома продолжались долго. Прибывали все новые пассажиры. К переправе готовили лошадей, коров, быков, даже овец. Среди криков мужиков, ржания, мычания и рева посланец беседовал с Яковом о том, как ему жить дальше. Поскольку вот-вот придет Мессия, зачем оставаться в Польше? Поселиться на земле израильской — это богоугодное дело. Евреи там первые пойдут навстречу Избавителю. Кроме того в восточных странах евреям дают возможность дышать. В Стамбуле, в Измире, в Дамаске, в Египте много богатых евреев. Ученость там в большом почете. Правда, и там бывают преследования и наветы, но о таких бедствиях, как здесь, в Польше, никто не слыхал. И поскольку Яков уже провинился перед здешней церковью, а также евреи не без основания восстановлены против него, было бы хорошо, если бы он смог перевезти ребенка на израильскую землю и там поселиться. Ученые таи получают содержание. Но если Яков захочет заняться торговлей или даже каким-нибудь ремеслом, он будет для этого иметь полную возможность. Конечно, трудно будет на корабле с младенцем. Но после зимы, к лету, ребенок, Бог даст, уже не будет таким крошечным.

Посланец говорил намеками, по которым следовало бы догадаться, что Мессия уже здесь, на земле, в телесном образе, и что знатоки каббалы уже знают, кто он и когда объявится.

— На моих устах лежит печать. Умному достаточен намек…

Сказал он еще что-то, но в это время паром отчалил от берега. Сквозь шум Яков услышал:

— Мы еще доживем до часа избавления! Ждать осталось недолго!…

Яков стоял и смотрел, как паром удаляется. Среди пассажиров евреев не было видно, единственным был посланец с белой бородой, в белом капоте, в необычайном головном уборе. От него веяло Библией, Иерусалимом, сказаниями о Стене плача и гробнице Рахили. Кто знает, может он и есть Мессия? пришло Якову на ум. Он стоял и ждал, покуда паром не пристал к противоположному берегу. В кармане он нащупал два злотых. На Якова ниспосланы были с неба неслыханные беды и великие утешения. Там, наверху, небесные силы играли с ним…

Яков глотал слезы, то и дело вспоминая Сарру. Он не был даже при ее погребении, не сказал даже кадиш на ее могиле. Глаза его сделались влажными. Он, Яков — ее убийца! Страсть — это разбойник. Страсть убивает! кричало в нем. Он вернулся в каморку и сел на топчан. Ребенка мне нельзя потерять! — твердил он себе. — Я должен его вырастить! Он должен знать, кто была его мать и как она ушла из жизни…

Яков растянулся на рядне, накрылся рваным одеялом и задремал. Он лежал в забытьи словно больной. Боль от того, что с ним произошло не ослабевала, а усиливалась. Лишь теперь он в полной мере ощутил свое горе, почувствовал, как велика его любовь к этой женщине, которая была по натуре так чиста, так праведна. Она была добра, умна, уступчива, набожна, без единой капли горечи. Даже во времена самой страшной нужды и опасности она никогда его ни в чем не упрекала, всегда была терпелива и полна любви к нему. — За что это ей, за что?! — спрашивал себя Яков. Столько женщин рожают благополучно, а ей надо было умереть. Яков мысленно сравнивал ее с праматерью Рахилью, женой праотца Иакова, которая умерла по дороге в Евфрат. Самые любимые всегда умирают рано… Так оно, наверное, было испокон веков…

Он было уснул, но тут же встрепенулся. Горе разбудило его. — Я был к ней недостаточно добр! — упрекал он себя. — Я не должен был допустить, чтобы она притворялась глухонемой и была вынуждена выслушивать от баб ругань и насмешки. Мне следовало уйти с ней на Восток или куда-нибудь еще. Когда она была беременна, я слишком много времени уделял аренде. Не раз ночью она просила поговорить с ней еще немного, рассказать что-нибудь из Библии и Талмуда. Но я хотел спать… Случалось даже и повздорить. Однажды, в пылу гнева, он обозвал ее "Бжикихой". Она тогда залилась слезами… О, горе, мы не умеем щадить тех, кого любим! — рыдало внутри Якова. — До нас это доходит лишь тогда, когда уже слишком поздно… — Если бы я хотя бы мог быть у ее могилы!… Дикая мысль пронеслась в его голове: выкопать из ямы ее тело и взять с собой… Он хотел смотреть еще и еще на ее лицо — даже на мертвое… У него была потребность говорить с ней, рассказать ей как велика его тоска. Посланец в разговоре между прочим сказал о том, что Якову надо будет жениться хотя бы для того, чтобы у ребенка была мать. Но от одной этой мысли у Якова по спине прошел холод и к горлу подступила тошнота. Он звал, что больше никогда не сможет приблизиться, пусть даже к самой прекрасной женщине…

Да, наступил час расплаты! Якову не пришлось дожидаться ада. Он уже сейчас жарился на раскаленных углях, лежал на шипах, падал из снега в огонь и из огня в снег. Ангелы зла уже полосовали его тело жгучими розгами. Ох, больно! — стонал Яков. — Так и надо, пусть болит!… И его осенило, кем ему следует стать. Отшельником, который не ест мяса, не пьет вина, не спит на кровати. Он должен заплатить за свои грехи! Зимою окунаться в холодную воду, а летом валяться на жгучем и колючем, подставлять свое тело жаркому солнцу, отдавая его на съедение мухам и комарам. Всю свою жизнь с этого Мгновения он посвятит покаянию. До последнего дыхания будет замаливать свои грехи и молить о прощении у Бога ну святой души, которую он замучил… Больше ему ничего не осталось делать… Быть может такой образ жизни сократит его срок на постылой земле и он сможет скорей вернуться к той, перед которой так бесконечно виноват…

 

2

Когда наступили сумерки, Яков вышел на дорогу, ведущую в Пилицу. Поздним вечером он был там. Ставни повсюду были уже закрыты. Городок спал. В небе сторожила почти полная луна, а подле нее дневным светом далекого мира сияла звезда. Пилицкие евреи уже построили кущи, покрыли их зелеными ветками. Изредка попадалась куща, еще не покрытая валежником, а то и недостроенная. Яков шел, и за ним сбоку следовала его тень. В руке у него была дубовая палка, в кармане — нож, который дал ему паромщик Вацлав. Яков не собирался отдавать себя в руки драгунам или другим насильникам. Он готов был расправиться с тем, кто посягнет на его жизнь.

Миновав базар, он очутился возле дома, в котором умерла Сарра. В окнах было темным-темно. Значит, покойницу уже вынесли. Некоторое время Яков стоял перед дверью, охваченный мальчишеской робостью. У него было такое чувство, будто покойница находится в доме, — не тело ее и даже не душа, а нечто страшное, бесформенное, способное вызвать ужас даже у близкого человека. Он толкнул дверь, и она распахнулась. Комната при лунном освещении походила на сарай. Она была опустошена, забросана соломой, тряпьем. Как видно, труп обмывали тут же на месте. Унесено было все: одежда, вещи, даже горшки из печи. На кроватях валялись пустые сенники без простыней. На Якова дохнуло запахом гнилья и еще чего-то неприютного и удушающего. Точно мертвец, которого отсюда вынесли, был при жизни суровым, враждебным и оставил после себя лишь страх, от которого кровь стынет в жилах. Даже холод был здесь не осенний, а уже зимний. Что со мною происходит? Почему я ее боюсь? Она ведь мне ближе всего на свете — упрекал себя Яков. Дверь он оставил открытой. Сердце его отчаянно колотилось, трудно было дышать.

Он стал шарить в сеннике, но было ясно, что деньги, которые он там спрятал, вытащили. — Воры! Тут же после Иом Кипур! Наверное это сделали погребальщики… Среди всех переживаний Якова охватил гнев. Очистили дом. Ограбленные сами становятся грабителями. Хватай, кто что может. Мир хапуг! — кипело внутри него, — завтра вечером все они будут сидеть в кущах и приглашать в гости предков… Даже те несколько книг, которые были у него, исчезли. — Нагим явился я из чрева матери, нагим и остался…

Он вышел и поцеловал мезузу.

— Будь свидетелем! — сказал он и зашагал по направлению к кладбищу. Еще издали он увидел могилу: свежий земляной холмик поодаль от остальных могил. Забора могильщики еще не успели поставить. В холм воткнута дощечка, на которой чернилами написано: "П.Н. Сарра, дочь праотца Авраама".

Слезы заволокли глаза Якова. Здесь, чуть глубже лежала она, Ванда, Сарра — женщина, которую он так любил. Он хотел сказать кадиш, но у него сдавило горло и не получилось ни слова. Больше он ничего не видел. Луна, казалось, погасла и он сгибался, окутанный мраком. Он повалился, втиснул лицо в песок, касаясь лбом дощечки.

— Сарра, Сарра, где ты? — кричало внутри него. — Я здесь, возле тебя! Он выждал, словно надеялся услышать из земли ее голос. — Ах, если бы лежал здесь я, а она пришла бы на мою могилу! — думал он. Его снова охватило желание откопать ее, погрузить свои руки в песок, искать ее тело, еще раз коснуться ее плеча, ее головы, ее шеи. Нельзя! Нельзя, это — безумие! Это осквернение покойника! — сдерживал он себя. — Отец в небесах, не хочу подняться, пусть они положат меня рядом с ней… Он знал, что совершает грех, но призывал на себя смерть. Все в нем жаждало умереть. — Хватит скитаться по этой долине слез. Все мои близкие там, а не здесь… — Он позабыл о ребенке. Он лежал и ждал своего конца. На мгновение ему показалось, что силы его убывают. Ноги одеревенели. Мозг окаменел. Казалось, он погрузился в небытие.

Но вот он очнулся. Нет, его мольба не была услышана… Он встал и забормотал слова кадиша. Он водворил на место поваленную дощечку. Мертвая молчала. Наверное, заговорить было не в ее власти. А может, она даже не знает, что он здесь?…

Яков стряхнул с лица землю. Он пятился спиной, прощаясь с земляным холмиком. Он хотел, как это сделал праотец Яков, положить камень на могилу своей любимой жены. Но камней здесь не было. Он побрел в город.

Вот он поравнялся с молельным домом. Там горела свеча. Он отворил дверь и увидел старого еврея, сидящего над священной книгой. Яков знал его. Это был реб Тови, тесть Бецалела — торговца кожей. Из восьми детей у него осталась одна единственная — жена Бецалела. Он был родом из Калиша. Против света свечи лицо старика казалось землисто-черным. Борода его была темной и неопрятной. Капот задрался как платье на беременной женщине. У старика была грыжа. Каждые несколько недель у него вывали-вались внутренности. Умела вправлять их только одна еврейка — из благотворительниц. Ему приходилось соглашаться, чтобы женщина возилась с этим, и это было для него страшнее боли, вызываемой недугом. Теперь он сидел в ночи и учил Тору. — Уж он, конечно, не вор! — подумал Яков, — он расплачивается за грехи других. Воров меньшинство, а не большинство…

Яков стоял и смотрел на старика, но тот не оглянулся. Он был глух и к тому же почти слеп. Он так близко придвинул лицо к книге, что чуть ли не касался веками букв. От него исходило тихое бормотание — не то с напевом, не то с плачем. Если бы не такие как он, от евреев бы, наверное, ничего не осталось, — подумал Яков.

 

3

Яков помнил, кому отдали ребенка, но в ночной темноте трудно было отыскать домишко, в котором жила та молодая женщина. Ставни повсюду были закрыты. Якову показалось, что за несколько дней его отсутствия здесь произошла какая-то перемена. Притаившись, словно вор, он напряг слух в надежде услышать плачь ребенка. После некоторого колебания Яков, наконец, решился постучать в дверь. Ведь не мог же он слоняться здесь целую нее. Он нажал на щеколду, и дверь отворилась. При свете луны он увидел две кровати и две колыбели. Мужчина пробормотал что-то, женщина проснулась, заплакал ребенок. Мужчина сердито спросил:

— Кто это там?

— Извините, это я, Яков, отец ребенка… Наступила напряженная тишина. Даже ребенок перестал плакать.

— Боже мой! — воскликнула женщина.

— Вас выпустили из тюрьмы? — спросил мужчина.

— Я сбежал. Я пришел за ребенком. Некоторое время все молчали. Потом женщина сказала:

— Горе мне, как вы возьмете среди ночи такую крошку? Малютку нельзя трогать. Любой ветерок и…

— У меня нет выхода. Я должен сейчас же уходить. Эти злодеи разыскивают меня…

— Засвети огонь! — сказала жена мужу. — Еще придерутся к нам. Поговаривают, что помещик хочет забрать ребенка к себе… Упаси боже, чего только люди не творят!…

— Без разрешения общины я ребенка не отдам, — заявил мужчина. — Община дала его мне, и община пускай заберет. Я не обязан страдать из-за чужих детей…

— За труды я вам заплачу. Вот злотый.

— Речь идет не о трудах…

Женщина накинула на себя платье. Она подошла к печке и стала раздувать тлеющие угли, залегла от них фитилек в плошке. Бледный свет упал на небеленые стены и на закопченный потолок. На двух скамьях — мясной и молочной, стояли горшки и миски. В квашне, накрытой тряпьем, бродило тесто… Повсюду валялись пеленки, мочалки, стоял ушат с помоями, а неподалеку, возле кроватей — ночной горшок. В одной из люлек лежал ребенок постарше — тот, который только что плакал. Теперь он снова уснул. Во второй люльке, накрытой грязной подушкой, Яков увидел своего сына, — крохотного человечка, красного, с большим черепом, без волос, с бледными веками. Древняя печаль покоилась на личике, усталость тяжело больного, как у матери перед агонией. Над бледным носиком, неоформившимся лбом, губами, которые чуть шевелились, витала тайна — неземная, подобная смерти… Якову стало жутко. Его душили слезы. Только теперь до него в полной мере дошло, что у него есть сын. Женщина встала по другую сторону люльки.

— Куда вы денетесь с таким птенцом?

— Все равно, что убить человека, — отозвался муж из постели. Он наполовину лежал, наполовину сидел, в запятнанном талес-котн, и ермолке, покрытой перьями. На бороде и пейсах висели пушинки. В его черных глазах можно было прочесть мужскую разочарованность.

Яков прекрасно знал, что муж и жена правы, во он понимал также, что если не возьмет ребенка сейчас, он его больше никогда в глаза не увидит. Он вспомнил свой сон и слова Сарры и решил покончить с колебаниями.

— Я буду с ним осторожен. Ночь теплая…

— Не так уж тепло. Под утро свежеет…

— Не хочу своего сына отдавать помещику! — вырвалось у Якова.

Стало тихо. На такой довод, видно, ответа не было. Яков положил на стол злотый.

— Это за ваши труды. Я дал бы больше, но у меня все разворовали. Даже домашнюю утварь

— Все знаю, все знаю. Погребальное общество нагрело руки. Думали, что вы уже, упаси Боже, никогда не вернетесь…

— Все тащили кроме нас, — сказал муж, — хватали, что могли… кому не лень…

— Вынули деньги из сенника… Сразу после Иом Кипура…

— Моя мать, царство ей небесное, бывало, говорила: "Не фастай ай не ганвай". Она нас учила, что чужое — священно, — сказала женщина.

— Вот у нас и хорош вид, — отозвался мужчина.

— Куда вы пойдете с такой крошкой? Ну, я лучше не стану спрашивать…

Женщина стала шарить по углам, нашла корзину, постлала в нее тряпье, застиранные пеленки, вложила туда ребенка, накрыла подушкой. Ребенок чуть всплакнул и умолк. Она сказала:

— Ребенка надо кормить грудью. Каждые несколько часов.

— Я кого-нибудь найду.

— Кого? Где? Ох, мама моя! И женщина расплакалась, а потом вдруг спохватилась:

— Подождите, я нацежу немного молока из груди. Где бутылочка?

Муж встал с кровати. Из-под рваной рубахи торчали тонкие ноги, кривые и волосатые. Он нашел и подал жене бутылочку. Одновременно с хозяевами проснулась и домашняя тварь. Потягивалась кошка, из-под печи доносилось кудахтанье курицы. По стенам забегали тараканы. Из щели в полу выглянула мышь Женщина, стоя лицом к стене., цедила из груди молоко.

Но вот она повернулась и подала Якову бутылочку, заткнутую тряпицей. Она показала ему, как вливать ребенку в ротик по капельке так, чтобы он, Боже упаси, не подавился. Яков знал, что рискует ребенком и собой, — ведь с младенцем на руках, если на него нападут, он не сможет защищаться. Но не оставить же ему свою кровинку, единственного сына Сарры среди чужих и врагов! Если ему суждено жить, он выживет!…

Яков поблагодарил мужа и жену еще и еще раз, упомянул о долге, который может оплатить лишь Всевышний. Он вышел среди ночи и направился к лесу, держа путь на Вислу, к парому. Он шел и молился. Потом поднял взор к звездному небу.

— Отец, чего ты хочешь?..

И на уста ему навернулись слова:

— "Отпусти меня, и я чуть окрепну, прежде чем уйти и исчезнуть…".

 

4

Луна уже скрылась. В лесу стало темно. Яков шел по лесной тропинке, ступнями, нащупывая дорогу, то и дело останавливаясь и прислушиваясь, жив ли младенец, кончиком языка он лизнул его лобик — не холодный ли. Яков за свою жизнь пережил немало горя, но никогда еще не страдал так, как в ту ночь. Он столько молился Богу, что губы его распухли. Он всецело отдался провидению, сознавая при этом, что так поступать не следует. Нельзя полагаться на чудеса. Но другого выхода у него не было. Он переложил свое бремя на Бога. Ничего кроме искры надежды у него более не оставалось.

Яков шагал и ногами будил спящий лес. Под его стопой ломались ветки, он наступал на мох, иглы, шишки. Птицы просыпались, зверьки шарахались в сторону. Яков боялся, как бы ветвь не зацепила корзинку и не поранила малютку. Он простер над ним свои руки, накрыл полой сюртука. Мало что могло случиться! Ему чудился вой волка. В этих лесах водились олени, дикие кабаны, медведи. Из-за пазухи у него торчала палка. Он взял ее, чтобы при случае дать отпор недоброму человеку или зверю. Его глаза привыкли к темноте. Он различал теперь все при свете одиночных звезд, который прорывался сквозь лесную чащобу.

Пусть, наконец, наступит день! Пусть засветит солнце! — не то просил, не то приказывал он, сам ощущая двоякий смысл своих слов. Они еще означали: пусть придет избавление! Пусть наступит конец мрачному галуту!… Ему следовало бы вести себя тихо, а он вслух произносил псалмы, разные изречения, молитвы и разговаривал с Господом на идиш.

— Отец, хватит с меня! Вода подступает к горлу. Нет у меня больше сил переносись все эти испытания!…

Ни с того ни с сего ему захотелось петь. Начал он с мелодии, которую поют в Иом Кипур перед молитвой "Да вознесется" и перешел к горскому напеву.

Вдруг лес озарился ярким светом. Произошло это в одно мгновение, а не постепенно, как это бывает обычно в час восхода. Словно вспыхнул свет потустороннего мира. Но нет, это было солнце. Все птицы запели, защебетали разом. Стволы сосен воспламенились. Где-то вдалеке, в проеме деревьев пылало зарево. До Якова не сразу дошло, что пламя это — солнце. Он взглянул на дитя. Оно дышало. Он присел в поднес к губам младенца бутылочку с молоком. Сначала он поморщился, не желая ничего другого кроме груди, но вот стал сосать. Впервые за долгие недели Яков ощутил радость. Он еще не все потерял! У него остался сын Сарры! Только бы ему добраться до Вислы! Только бы переправиться паромом на другой берег! А там уж найдется кто-нибудь, кто накормит его сына… Тут же он решил, что назовет его Вениамином. Ведь малютка, как Вениамин, явился сыном печали.

Прошло немного времени, и Яков еще издали увидел пески над Вислой. Значит, он не сбился с пути. Все время он шел в сторону реки. Когда он вышел из леса, то парома не увидел, но угадал, куда следует идти. Река отсвечивала наполовину черным, наполовину багряным светом. Крупная птица летела вдоль реки. Временами она опускалась так низко, что краями крыльев задевала поверхность воды. Начинался новый день, новый рассвет, такой свежий и ясный, как во времена сотворения мира. Зеркальность реки, ее чистота и свет как бы перечеркнули все ужасы ночи, все мрачные мысли Якова. Даже смерть перед этой лучезарностью казалась вымыслом злого воображения. Ни небо, ни река, ни пески не были мертвы. Все живет — земля, солнце, каждый неодушевленный предмет. Великой жестокостью является вовсе не смерть, а муки. Какое место занимают они в творении Божьем? Могут ли солнце, пески или Висла страдать? Яков остановился и вгляделся в ребенка. Неужели он уже страдает? Да, на детском личике уже видны были следы мук. Но то еще не могло быть его страданиями. Якову представилось, что младенец страдает за другие, прежние поколения. А может — за будущие. Казалось, дитя пытается разрешить загадку блуждания душ во времени, когда его еще не было здесь, в этом мире. Над высоким лбом витали думы. Личико морщилось. Губки что-то вычисляли. — Он еще не здесь, не здесь, — говорил себе Яков — у него еще счеты с какой-то иной формой прежнего его существования…

Яков забормотал: "… И когда я пришел из Паддана, умерла у меня Рахиль в земле Ханаанской, до дороге, не дойдя до Евфрата…"

Его также зовут Иаковом. И у него на чужбине умерла любимая женщина, дочь язычника. Ее также похоронили, можно сказать, на дороге. У него тоже остался ребенок… Он тоже пересекает реку, имея лишь посох в руке… За ним также гонится Исав… Все осталось как было: древняя любовь, древняя боль. Возможно, пройдут еще четыре тысячи лет, и где-нибудь вдоль другой реки будет шагать другой Яков, у которого умрет другая Рахиль. Или, кто знает? — Может быть, это все тот же Иаков и все та же Рахиль?… Но избавление все же должно придти! Вечно так продолжаться не может…

Яков воздел взор к небу. Веди, Боже, веди! Это Твой мир…