В Лондоне начала двухтысячных годов шли разговоры об уникальности города на Босфоре, о дешевизне стамбульской жизни и невероятных апартаментах, сохранивших шарм позднего декаданса Османской империи. Говорили про архитектурное барокко и комфорт, о богемной атмосфере и возможностях литературной активности: лекции, чтения, встречи и публикации. Меня убедили, что надо спешить — до вступления Турции в Европейский Союз, когда цены сравняются и все станет таким же недоступным, как в Лондоне и Париже. Во всем этом особенно убеждал меня мой приятель-турок, владелец кебабной на моей улице в Хэмпстеде.

До этого вместо кебабной тут чуть ли не полвека существовало заведение под названием «Фалафель». Владельцами этого ресторанчика была супружеская пара, лондонские евреи, и меню у них соответствовало их представлениям об Израиле: этот самый фалафель, хумус, естественно, как и у всякой средиземноморской нации, ну и шашлык, конечно же, то есть все тот же турецкий кебаб, но в его израильском варианте. Все это, вместе с хумусом и фалафелем, было в оригинале арабского происхождения, но для лондонских космополитов ассоциировалось с кибуцами и шабатом. Была, впрочем, еще и маринованная селедка рольмопс, завезенная евреями из Польши. Собственно, вся история кулинарии — это история заимствований и плагиата. Фалафель был как бы размороженный (возможно, не «как бы», а именно размороженный), а хумус жидкий, разведенный, но ходили сюда не из-за еды, а потому что сюда ходили все (вокруг что ни дом — звезда кино, театра, литературы или поп-музыки). Сейчас, особенно среди левонастроенной британской интеллигенции, у Израиля репутация чуть ли не полуфашистского империалистического хищника, хлещущего бичом колонизатора невинных палестинцев. Но было время, когда для тех же интеллектуальных кругов Израиль был светочем всех прогрессивных социалистических идей — с его кибуцами и элитарностью политиков с распахнутыми воротниками рубашек без галстука. Израиль был умницей Давидом в поединке с Голиафом тупого арабского фанатизма и реваншизма. Видимо, из-за этих симпатий и возникла мода на это заведение в шестидесятые годы и по инерции продолжалась вплоть до моей эпохи. Я застал, впрочем, это заведение уже в состоянии деградации. Супружеская пара ушла на пенсию, а заведение скупил турок Мехмет (то есть Магомет). Как только он, познакомившись со мной, узнал о моих будущих маршрутах, он тут же взял на себя роль моего главного консультанта по покупке недвижимости в Стамбуле.

Его партнершей (во всех смыслах) была Тамара — россиянка из Батуми, выпускница университета Тбилиси. В Лондон она приехала учиться на пару лет, а потом задержалась в Англии нелегально. Батуми — столица грузинской Аджарии с близостью к исламу среди заметной части населения и с общей границей с Турцией, куда аджарцам можно ездить без визы. Видимо, в трудный для нее час Тамару и спас в Лондоне турок Мехмет. Открытие кебабной было праздником на нашей улице. У Тамары, как выяснилось, была масса друзей-иммигрантов в Лондоне, поэтому церемония открытия продолжалась чуть ли не месяц. Затем, после перерыва в несколько недель, визиты старых друзей Тамары возобновились с прежней интенсивностью дружеского застолья при бесплатных кебабах и водке. Для Мехмета я был ценным клиентом, потому что был старожилом этого района, и воспринимал он меня как англичанина, хотя и странного, потому что я чудом мог изъясняться на родном языке его подруги жизни — по-русски. Друзья подруги были для меня новым племенем иммигрантов из России: их словарь и словесные обороты, песни, которые они распевали, и идеи, которые они проповедовали (зоологические по своей непримиримости), завораживали меня неким ностальгическим ужасом — эхом моего советского прошлого. Тамара надеялась на брак с Мехметом и переезд в Стамбул. Но у Мехмета уже была (и, возможно, не одна) супруга в Стамбуле, с которой он вот-вот должен был развестись; развод, однако, по разным причинам постоянно откладывался. Постоянно откладывался и нормальный трудовой режим кебабной, поскольку каждый вечер друзья приходили заново поздравить Тамару и Мехмета с открытием заведения и долго не уходили. Для меня же Мехмет был олицетворением той идеалистической Турции, мусульманской страны, где ислам никому не навязывается, где нашли политическое убежище предки Шабтая Цви, и где под тюрбаном можно было обнаружить еврейскую ермолку.

В этой моей завороженности Турцией и Османской империей было, конечно же, нечто от «стокгольмского синдрома». Это была борьба с собственной предвзятостью, как в общении евреев военного поколения с немцами. У меня в уме сложился четкий план покупки квартиры в этом городе городов, где я буду преподавать часть года литературу в Стамбульском университете, а часть года проводить в Лондоне, рассуждая о смысле жизни за столиком в кебабной Мехмета. Мехмету и Тамаре этот план очень понравился. Мы выпили и закусили шашлыком. Мехмет взял с меня торжественное обещание не покупать никакой недвижимости в Стамбуле без консультаций с его стамбульским кузеном, иначе, сказал Мехмет, меня обчистят как липку стамбульские жулики. Кузена звали тоже Мехмет.

Я предполагаю, что турецкие кузены лондонского Мехмета были разбросаны по всем странам мира. По прибытии в Стамбул я тут же позвонил Мехмету Второму. Мы с моей женой остановились в отеле «античного» Стамбула, то есть там, где и расположены все главные храмы, мечети и султанские дворцы. Кузен назначил встречу в кафе на задах храма Айя-София. Я ожидал увидеть стамбульскую ресторанную элегантность агента по недвижимости — эксцентрика из колониальных романов Лоренса Даррелла или Агаты Кристи — весь в шелку и цветастой блузе, в широкополой шляпе и с сигарой. Но стамбульский Мехмет оказался молодым человеком в клетчатой рубашке с короткими рукавами, в джинсах и кроссовках, с короткой стрижкой, подтянутый и мускулистый.

Официант принес на подносе турецкий чай — его подают в чашечках из прозрачного стекла, похожих на большие водочные рюмки. Хотя по цвету этот чай напоминает портвейн, действует он не хуже водки; впрочем, это был чай, поданный Мехмету, а не заезжему туристу вроде меня. Стамбульский Мехмет вежливо поинтересовался, чем он может быть полезен. Чай шибал в голову. Я стал бесстыдно льстить его родине. Я произнес панегирик толерантности современного турецкого государства и прозорливости его основателя, Ататюрка. Турция продемонстрировала всему миру, что существует Ислам-с-человеческим лицом (на лице у Мехмета промелькнуло настороженное удивление, но тут же спряталось под сдержанной улыбкой) и что со времен османских султанов турки либерально относились ко всем религиозным меньшинствам (снова короткая тень удивления), пророкам и мессиям любого вероисповедания. Наиболее впечатляет судьба Шабтая Цви, проповедовавшего конец мира и отмену Моисеева закона для иудеев (вопросительный знак в виде нахмуренных бровей у моего собеседника). Для меня его переход в ислам, сказал я, и есть окончательное, с моей точки зрения, выражение двойственности психики эмигранта в изгнании, живущего меж двух миров, что крайне близко и мне, эмигранту из Советского Союза, живущему в Англии и мыслящему на двух языках. Недаром, сказал я Мехмету Второму (игнорируя гримасу недоумения на его лице), я прочел целый курс в одном из самых влиятельных университетов Соединенных Штатов под названием «Эмиграция как литературный прием». Я четко и с энтузиазмом изложил Мехмету Второму свои конкретные планы: я бы хотел предложить одному из дюжины университетов в Стамбуле аналогичный курс лекций о двойственности человеческой религиозности под названием «Вероотступничество как литературный прием», основанный на жизни, деятельности и идеях Шабтая Цви и его последователей-саббатианцев, что даст мне возможность проводить часть года в Лондоне, а часть в Стамбуле. Я выложил все это на одном дыхании и готов был тараторить и дальше в том же духе (главным образом, от смущения и турецкого чая чифиря), если бы не заметил, как выражение недоумения на лице стамбульского Мехмета сменилось скукой, упакованной в четко сомкнутые челюсти. Челюсти наконец разжались в вежливую улыбку, и он поинтересовался, не собираюсь ли я случайно переходить в ислам? Я уклонился от прямого ответа на вопрос о переходе в мусульманство. Я сказал, что в моем университетском курсе религиозное обращение не подразумевает религию в буквальном смысле. Советская власть была в своем роде теологическим феноменом, сказал я Мехмету, где религией был ложно понятный марксизм. Турция дала, скажем, политическое убежище Льву Троцкому. (Брови у Мехмета нахмурились.)

Троцкий тоже, между прочим, сыграл свою роль в моей идее поселиться в Стамбуле, поскольку Троцкий тоже был своего рода мессией — наследником традиции мессианства Шабтая Цви. Но я сдержался от изложения Мехмету подробностей этой эзотерической связи. Троцкий был мессией перманентной революции и первого пролетарского государства на земле. Этот тайный саббатианец тоже перешел в другую религию: из иудаизма — в марксизм. Его прощание с советской родиной и турецкая ссылка в 1929 году была своего рода возвращением — обратно в границы хазарского царства своих иудейских предков. Пророк перманентной революции оказался в изгнании в той же Турции, в Стамбуле, куда, изгнанные им, устремлялись белые эмигранты — от Вертинского до автора «Романа с кокаином» Михаила Агеева (настоящее имя — Марк Ле́ви). Что значит топография местности? Это не только геодезические карты. Как нас учили в советских школах, есть география и историческая, и политическая. Европейские эссеисты придумали термин психогеография. Что, скажем, встает перед вашим взором, когда произносятся названия таких классических курортов, как Ялта или Ницца, Женевское озеро или Лазурный Берег, такая туристская экзотика, как Стамбул или Касабланка? Пальмы и пляжи, променады и коктейли, рынки и верблюды, шашлыки и вино? Ошибаетесь. Все эти места связаны с русской эмиграцией. Скажем, воспоминания Набокова о детстве переполнены описаниями семейных выездов на курорт — этой репетиции перед эмиграцией из России. В курортном месте был шанс сесть на пароход и отплыть из России. Курорт — это доступность дешевых средств перемещения из России и обратно. И так было всегда. Месяц в деревне (или на курорте), одиннадцать месяцев за границей. Любопытно, однако, что Набоков, вспоминая морскую прогулку по Босфору на пути в вечное изгнание в своих мемуарах, с гордостью диссидента в лагере русских националистов упоминает, что его предком был татарский принц в Московии XIV века — Набок Мурза. Так что этот момент эмиграции был отчасти и его заездом на родину тюркских предков.

Тюркских предков у меня в роду вроде бы не было, но с Троцким, вне зависимости от общих еврейских прародителей, нас связывала советская держава, которая была обязана ему своим возникновением. Нет пророка в своем отечестве, потому что пророка обычно изгоняют из собственной страны. В кровавом большевизме и в сталинских чистках можно увидеть и саббатианское завершение хода истории перед наступлением коммунистического рая. Никто не хотел принимать этого лжемессию пролетарской революции — все боялись его как чумы. Лишь страна пресловутой османской автократии, родина Шабтая Цви, готова была дать политическое убежище Троцкому — этому врагу старого мира, несмотря на то что турки-националисты прямо сравнивали роль дёнме в развале Османской империи с ролью евреев-большевиков в русской революции. Мустафа Кемаль Паша (Ататюрк) не побоялся дать убежище еврею-большевику. Это говорит о парадоксальной природе великого политического деятеля турецкой республики, носителя идеалов демократии и либерализма. Я нагло льстил и играл на патриотизме своего собеседника, намекая на то, что тех же благородных идеалов придерживается и он, представитель молодого поколения Турции.

«Так чем я вам могу помочь?» — наконец спросил Мехмет Второй. Я сообщил ему мнение его кузена, лондонского Мехмета Первого, считающего, что в Стамбуле выгоднее купить, чем снимать квартиру. Мехмет Второй подтвердил, что в поисках и покупке недвижимости он действительно сможет мне помочь. Но не на острове Бююкада в Мраморном море, где был дом Троцкого. Выражение лица у стамбульского Мехмета меня обеспокоило: было ясно, что он не является большим сторонником перманентной революции. Если он вообще слышал о Троцком. Я понимал, что говорю слишком много и заведомо много лишнего. Никакого отношения к задаче непосредственного поиска квартиры в Стамбуле Троцкий не имел. Бывший дом Троцкого, сообщил Мехмет, сгорел в тридцатые годы, и там давно пытаются устроить отель. Дом выставлен на продажу за пять миллионов долларов. Я спросил, в каком агентстве по недвижимости он работает. Он сказал: «Я старший следователь отдела уголовного розыска стамбульской полиции».

Совершенно оторопев, я машинально выслушал его инструкции насчет того, что Стамбул кишмя кишит карманными ворами и мелкими жуликами; следует держаться подальше от людных торговых точек и уличных прилавков, где продают отраву и дешевые подделки; он советует не вступать в контакт со случайными прохожими, всякими набоковыми и троцкими, пытающимися обмишурить незадачливых туристов. Он спросил, в каком отеле я остановился, и сказал, что заберет меня завтра с утра, чтобы осмотреть возможные варианты дешевых квартир.