В первую очередь, однако, именно ортодоксальные раввины сами следовали (сознательно или нет) христианскому мифу: Шабтай Цви был арестован по доносу стамбульских иудеев за богохульство (султан заботился об уважении к религии своих подданных) и посажен в крепость на полуострове Галлиполи. Крепость в Абидосе упоминается у Овида, и от Абидоса час езды до мифической Трои. Среди развалин и монументов Галлиполи руины Трои играют лишь символическую роль в истории о Шабтае Цви: его считали троянским конем, пытавшимся изнутри подорвать ислам. Троянским конем еврейского происхождения. Сейчас Троя — это несколько холмиков, аккуратно пронумерованных табличками для туристов. Но место безлюдное, с камнем и песком, с колючками и репейником. Берег каменист и негостеприимен. История — это в своем роде география кладбищ. Завоеватели очередного куска земного шара уничтожают монументы и кладбища своих побежденных предшественников, населявших эти места. Наше путешествие с Меламидом было отчасти передвижением с одного кладбища на другое. Именно по этой причине я не большой любитель путешествий в поисках корней, предков и исторических вех: постоянно наталкиваешься на кладбищенские руины, которые надо созерцать с постным лицом, наморщенным от раздумья.

Здесь в Первую мировую в результате безумных амбиций и загадочной военной стратегии Черчилля погибли тысячи британских солдат. Как будто психогеография Трои с древнегреческой мифологией массового членовредительства и мясорубкой сражений из-за обладания мистической Еленой вызвала затмение умов премьер-министров и начальников генерального штаба в современную эпоху. В нашу эпоху иронического рационализма Запада мы забываем, какую важную роль играла религия в европейской политике еще полтора века назад. Бойне, которую спланировал кабинет Черчилля, предшествовала Крымская война (1853–1856), которая началась, по сути дела, из-за спора о том, кто будет контролировать христианские святыни и общины греко-православной церкви в Османской империи. Это был век патриотизма, идеализма и религиозности, но кровь за эти идеалы проливалась не теми, кто идеалы проповедовал.

Раненых британских солдат, истекающих кровью, безногих, безруких, в лихорадке и бреду, свозили по морю на баржах без коек и носилок с поля боя в Балаклаве в госпитальные армейские бараки в Скутари, под Стамбулом — на азиатской стороне Босфора (Турция была союзницей британцев в войне против России). Их сваливали там, как объедки пушечного мяса: в зловонных душных бараках не было ни света, ни горячей воды, сточные канавы и ямы вместо уборных, считаное число санитаров с одним военным доктором на тысячу раненых, не хватало ни бинтов, ни простыней. Умирал буквально каждый второй.

Каждая катастрофа порождает готовность к самопожертвованию. Флоренс Найтингейл не выходила на площадь с антивоенными плакатами. Она сама отправилась в Скутари. С детства она была одержима двумя теологическими идеями. Первая — ахматовская, так сказать: «Мне голос был», и вторая мысль — цветаевская: «А я живу — и это страшный грех». Она, правда, не знала, какое божественное задание ей предназначено осуществить, как и не могла понять, в чем, собственно, страшный грех земного существования. Эти две загадки были разрешены, когда она прибыла в Скутари. Через два года она превратила эти зловонные военные бараки в Скутари в образцовую больницу со светлыми окнами, канализацией, горячей водой и трехразовым питанием. Смертность снизилась до двух процентов.

На нее молились. В Гайд-парке до нее старались тайно дотронуться дамы — как до святой. Ее знаменитая лондонская статуя со светильником (она обходила раненых в Скутари с лампой во время ночных дежурств) — это иконография британской истории. Ирония (или, если хотите, трагедия) жизни Флоренс Найтингейл в том, что после подвигов в Скутари она прожила еще пять десятков лет. Из них большую часть времени она не вставала с постели — это была жизнь инвалида. Она, с ее одержимостью в заботах о больных и немощных, постепенно превращалась в самопародию.