Мой друг — гуляш с повидлом

Он появился поздно вечером, когда всех ребят родители разобрали по домам. Он спустился по ступеньке автобуса в луч света, падающий из подъезда, держа в руках кусок хлеба. Я подошел и стал смотреть, как из автобуса вытаскивают стулья и узлы. И краем глаза следил — что это тянучее у него намазано на хлебе? Я еще не знал, что такое мед, но когда он мне предложил откусить — я откусил. И мне мед так понравился, что я откусил еще и незаметно съел весь кусок. А Генка, так звали нового мальчика в нашем доме, пошел спать.

На другой день мы вместе играли в песочнице и окончательно подружились. Я рассказывал, что у меня дома сто тысяч игрушек и всем мальчишкам на улице я дал свои игрушки, поэтому они все мои. Генка выкопал из песка колесико от машины, почти совсем не ржавое, и спросил:

— Это тоже твое?

— Конечно, — сказал я. — Давай сюда.

Колесико я дома привязал к веревке, возил по полу несколько дней, а потом куда-то спрятал и потерял. Я бы не прятал, да мать пригрозила, что выбросит колесико, потому что оно ржавое. Она у меня повыбрасывала много чего ценного, такого, что не у каждого во дворе найдется.

Оказывается, Генка поселился прямо рядом с нашей квартирой — дверь в дверь. На улице нас считали уже закадычными друзьями. Он не был жадным и всегда давал всем откусить от куска хлеба, а мне первому. Большие мальчишки смеялись над ним за то, что он все время жует. Однажды все сидели на трубе возле котельной, где всегда собирались. Большие мальчишки заряжали пугачи, а Толик Журкин, которого все слушались, курил подобранный окурок. Подошел Генка и стал грызть сахар Толик Журкин сказал:

— Ишь, толстый. Наверное, дома гуляш с повидлом ест!

Все засмеялись: «Во Толик дает! Гуляш с повидлом! Настоящий гуляш с повидлом!»

Я тоже засмеялся и тоже сказал: «Гуляш с повидлом!»

Генка отвернулся, потом незаметно ушел. С тех пор его стали так называть — Гуляш с повидлом. Никто из мальчишек не знал, что это такое, но «с повидлом» считалось очень обидным. Потому что напоминало «маменькин сынок».

Генка потом сам подошел ко мне. Мы с мальчишками бегали на стройке, я упал в яму с грязью и боялся идти домой — сидел ночью в коридоре на лестнице и свистел.

Генка спросил:

— Что, домой идти боишься?

— Ага, — признался я.

— Пойдем к нам, — позвал Генка.

Я пошел. Мать Генки, тетя Маруся, взяла мои чулки с рубашкой и почистила. А Генка показал мне свои этикетки от спичечных коробков и настоящие, хотя и маленькие, весы. Я, конечно, сразу предложил их поменять — на красную медную трубку, из которой можно сделать, когда вырастешь, отличный пугач.

И только Генка начал соглашаться, вошла тетя Маруся.

— А ты, Саша, возьми весы так. Гена, отдай без обмена.

Весы у меня тоже потерялись, не могу сказать куда. Потом я и забыл, что имел такую полезную штуковину. Но крепко запомнил, что тетя Маруся — добрая. Она не раз после нашего знакомства мазала йодом мои царапины, заступалась за меня перед матерью, поила чаем.

Жили они не богато, к тому же отец Генки, дядя Федя, случалось, выпивал. Однако весь дом за спичками, солью, или когда кончался вечером хлеб, бежал в седьмую квартиру. Перед дверью у Генки всегда лежала какая-нибудь собака, но она никого не кусала. Потому что знала — здесь ее друзья. Тогда в нашем дворе, и в соседних, и даже под горой в финских домах все мальчишки увлекались собаками. Воровали их друг у друга, доставали неизвестно где щенят, потом выросшие щенята оказывались не овчарками — их бросали и заводили новых. По улицам из-за этого шаталось много голодных дворняг, которые околачивались в стаи.

Один охотник очень боялся за свою охотничью собаку, которую держал на цепи. Он отгонял от нее дворняжек, а однажды взял ружье и выстрелил в стаю. Никого не убил, потому что стрелял мелкой дробью, но одной собаке, по кличке Пушок, выбил оба глаза.

Пушка мы все знали, он раньше жил в нашем дворе, поэтому вокруг него собрались мальчишки. Все смотрели, как он скулит под забором и трет лапами морду.

Толик Журкин сказал:

— Надо его покормить. У кого дома есть колбаса?

— У нас есть. Немного, — сказал Генка.

Он сбегал и принес. Толик взял ее и съел. И похвалил:

— Хорошая у вас колбаска, Гуляш с повидлом.

Тогда Генка завернул Пушка в свою курточку и взял на руки. Все засмеялись, а он понес его в наш дом. Я спросил:

— Зачем тебе Пушок? Он же грязный и… слепой.

— А пусть, — сказал Генка. — Я его кормить буду.

И Пушок стал жить у них под дверью. Он дольше всех собак там жил. Узнавал жителей дома по шагам, а однажды ночью учуял в подвале воров и поднял лай. С тех пор ему и другие жильцы стали приносить суп, хлеб и кости.

Только однажды мы с Генкой поссорились. В тот год Толик Журкин окончил семилетку, уехал работать в Донбасс, и во дворе стало два главаря: Колька Петрушкин и Витька Артемин. У каждого образовалась своя команда, которая переманивала к себе мальчишек и, вообще, звала за себя. Колька с Витькой то мирились, и команды объединялись, то ссорились, и двор снова раскалывался. Однажды Генка пришел ко мне и спросил: за кого я, за Кольку или за Витьку? Я знал, что Колька водит мальчишек в лес, они жгут костры и держат собак. Зато Витька хорошо играет в футбол и велит всем в своей команде носить самодельные погоны. Я вспомнил, что когда-то Витька обещал мне погоны ефрейтора, и поэтому сказал: за Витьку Артемина. Генка повернулся молча и ушел. Если бы я знал, что он за Кольку, я бы тоже записался в ту команду. Но Генка был честным, он не желал привлекать меня хитростью или уговорами — он хотел от меня услышать честный ответ.

Потом Колька и Витька помирились, уже навсегда, потому что стали большими, и мы с Генкой тоже.

А во двор пришла новая страсть — рыбная ловля.

Наш поселок находился между двух рек. Одна — маленькая речушка Дымка. Туда мы ездили простым способом — простаивая на шоссе с вытянутой рукой по часу и больше. Возвращались тоже на попутных машинах — облезлые от солнца, кое-кто вез десяток бычков, добытых завязанной узлом майкой. Но рыбалкой это не считалось. Про рыбалку заходила речь лишь при упоминании об Ике. Река Ик — это, брат… Это самая большая река после Волги, купаться в ней решались только самые большие мальчишки, и то на отмели. И собираться к поездке на Ик начинали за два дня. Да, Ик — это Ик, там Чапаев с дивизией проходил.

Самое главное для рыбалки я имел. Складное удилище, да не вырезанная в лесу лещина, а из самого настоящего бамбука. Оно хранилось в заветном углу в подвале, для маскировки обмотанное старыми чулками. Не у всех во дворе — да бери выше, на улице — имелось такое. Вправду сказать, и досталось оно мне недешево — наковыряй-ка попробуй из старых досок в тире два кармана свинцовых пуль, да еще отдай почти новые кеды впридачу. Эх, добрые, надежные кеды, доставшиеся мне от старшего брата, ушедшего в армию… Но когда я взял в руки золотистое, невесомое удилище, то сразу позабыл и о кедах, и о пулях, из которых можно вылить хоть что. Я вставил верхнюю часть в гнездо, вытянул над асфальтом руку, и по ней до самого сердца прошла дрожь — от повисшего на крючке огромного сома. Нет, леща!

Будильник зазвенел, чуть только я, уставший от долгих сборов, коснулся головой подушки. Так рано я никогда в жизни не вставал. С улицы на меня глядело серое, как стиральная доска, небо, а в соседних домах чернотой проступали пустые окна. Мальчишки собрались у крайнего дома, в котором жил Витька. Он вышел самым последним, осмотрел всех с ног до головы, а особенно нас с Генкой, потому что мы были самые мелкие. Спросил строго:

— Финари все прихватили?

С сопеньем мальчишки стали доставать из-за голенищ кто заостренную пилку, обмотанную изолентой, кто отточенный гвоздь.

— Деревенские нападут — бей в ногу. Если в живот — посадят, — предупредил Витька.

Все понимающе закивали. А у нас с Генкой не было финарей, и мы себя чувствовали нахлебниками — ребята за нас драться будут, а мы что?

На автовокзале народу собралось много — оказывается, в это время буровики разъезжались по вахтам на буровые вышки. Возле автобуса образовалась толкучка. Витька скомандовал:

— Пацанов толкай вперед!

Мы с Генкой, гордые заботой, влезли в автобус, прижимая к животу сумки и удилища. С Витькой, брат, не пропадешь, уж он-то тебя не подведет. С ним и на Ик, и хоть в самую Бугульму ехать не страшно!

На сиденье я долго рассматривал купленный билет, а потом, честно говоря, заснул. Проснулся, только когда меня стукнули сзади по плечу:

— Давай быстрей, а то клев кончится!

К реке шагали молча, настороженно поглядывая по сторонам. Я с трудом поспевал сзади всех, то и дело поправляя сумку — я взял большую, чтобы уместилось больше рыбы. Без конца думал: вот за кустами блеснет Ик, вот за поворотом покажется берег. Сначала миновали окраину деревни, долго шли мимо фермы, потом бесконечно тащились по полю, а реки все не было. Уже и поднявшееся солнце начало припекать, а где же Ик?

И когда я уже стал забывать, зачем сюда приехал, и все мои мысли кучей сбились только вокруг желания не отстать от мальчишек, не заблудиться — тут и настал конец пути. Поле внезапно оборвалось, а под обрывчиком лежал Ик. Прямо в воду уходила колесная колея, по которой мы так долго шагали.

Но обрадовался я рано. Самое главное испытание ждало впереди. То, что я издалека принял за проволочную изгородь, оказалось подвесным мостом через Ик. Мост предстояло перейти. Как я мог забыть об этом? Еще когда копали червей у пруда, большие мальчишки перемигивались и многозначительно говорили:

— Посмотрим, как на подвесном… Прошлый раз кое-кто обложился…

И теперь Колька Петрушкин с ухмылкой пропускал всех вперед, зачем-то отдав свое удилище Витьке.

Я дошел почти до конца, мальчишки на другом берегу с интересом наблюдали за нами. Далеко внизу тускло поблескивала вода, от нее поднимался туман, кружил голову и звал, звал к себе… Было от чего колотиться сердцу — мост отзывался на каждый шаг дрожью, изгибался вверх и в стороны, отчего хотелось распластаться на нем, вцепившись в доски и зубами, и руками. Стараясь не смотреть вниз, я почти бежал, чтобы быстрее оказаться на прочном, твердом, хоть и чужом берегу.

За спиной моей шел Колька. Он вдруг заорал:

— А ну, кто в летчики годится?

И стал раскачивать мост. Я впился пальцами в трос, служивший поручнем. Так как я стоял уже близко к берегу, меня качало слабо. А вот Генке пришлось худо. Он едва миновал середину, когда Колька начал испытание на летчика. Генка широко расставил руки, будто собирался взлететь. Он не мог схватиться за трос, потому что опоздал, теперь тот бился и прыгал, как скользкая рыба, не даваясь в ладонь. Витька оказал:

— Ладно, хватит. А то нырнет еще…

Генка спустился медленно по ступеням, и лицо его было бледным.

Колька Петрушкин спросил громко:

— Что, Гуляш с повидлом, еще поедешь на рыбалку?

Все засмеялись, и я тоже засмеялся. Потому что я-то не побледнел, и меня еще возьмут на рыбалку.

Чего я на рыбалке не ожидал — так это трудностей при забрасывании удочки. Червя я кое-как насадил — я уже их не боялся и спокойно брал в руки извивающуюся тварь Посмотрел, как лихо зашвырнули свои поплавки Витька с Колькой и другие мальчишки, плюнул на крючок и… долго потом вытаскивал его из штанов. Потом зацепился леской за куст, потом пришлось передвигать сползший поплавок — а ловля-то не ждет, утренний клев вот-вот прекратится! Я жутко завидовал сейчас мальчишкам, без труда достающим грузилами до середины реки. Кое-кто из них забросил по две удочки да еще привязал к берегу по паре закидушек из толстенной лески. Ясное дело, какая на такую снасть пойдет рыба — эх, я не догадался взять…

Мое сердце оборвалось, когда бутылочная пробка с пером мелко задрожала — но не так, как было уже несколько раз, а вдруг запрыгала, исчезая и вновь появляясь на воде, потом и вовсе пошла в сторону. Я твердо помнил, что сначала нужно подсечь ее, потом, искусно утомив, подвести ее к берегу и, если нет сака, быстро наклониться и схватить ее за жабры, норовя запустить пальцы поглубже, — так написано в книжке «Рыболов-спортсмен». Я… дернул удочку изо всех сил — леска с грузилом со свистом пронеслась над головой и опустилась далеко за спиной. А под ноги мне шлепнулась рыбка. Пару раз подпрыгнула и затихла, лишившись сил. Тут я навалился на нее животом, затем, как полагается, крепко стукнул по голове и только после этого рассмотрел добычу. Рыбка была красивой — с прозрачными плавниками, иссиня-черной спинкой и серебристыми боками. Только что она плавала в таинственной глубине, может быть, тыкалась носом, вот этим самым, в таинственные сокровища — и вот, лежит на моей ладони. Надо же, поймал! Нужно сейчас же показать ребятам, чтобы все увидели замечательную, таинственную рыбку!

Витька Артемин поморщился:

— Синтявка. У меня подус сорвался — вот такой! Колька видел…

— Это у меня сорвался, — сказал Колька. — А синтявок я не беру — так когда, для Мурки…

Не утерпев, я показал рыбку Генке. Он хмуро посмотрел на мою ладонь, сплюнул и сказал:

— Они на хлеб здорово берут.

Я стал ловить на хлеб. Это даже лучше — не надо запускать пальцы в чулок с кишащими синими червями.

Знай скатывай мякиш в комочек и насаживай на крючок. И леска гораздо реже запутывается, потому что за наживку не боишься, хлеба в кармане навалом.

— Клева сегодня нет, — сказал Витька. — Прошлый раз я здесь три вот таких поймал!

— А я две, — сказал Колька. — Правда, побольше — вот таких.

Решили идти на перекат. Хоть пескарей натаскать, раз крупная сегодня не берет. Витька с Колькой рассказали, что ловили на перекате по двести штук.

Прыгая по камням, наступая в замоины и лужи, мы двинулись вниз по течению. Я спрашивал: что это такое — перекат? Мальчишки морщили лбы, говорили: «Ну, это когда…» Потом досадливо махали рукой: «Сам увидишь!» Издалека о приближении переката возвестил неясный шум, какое-то бормотание и хлюпанье. Потом по берегу потянулся гравий и окатанные булыжники, и река стала широкой. И вот он перекат — множество кипящих, поющих, бегущих по реке волн. Мы скинули ботинки, штаны и вереницей пошли в воду.

На перекате ловить надо без поплавка и с коротким удилищем. Бросаешь крючок с червем, и его волочит мимо тебя. Дна не видно — пестрая вода играет тысячью маленьких солнц, бьющих в глаза. Подошвами чувствуешь острые камешки и скользкую гальку. Босые ноги сразу стало щипать и колоть. Я подумал: «Эге, да здесь меньше сотни и впрямь не надергаешь. А ну как в сумку не влезут?»

Через полчаса я поймал первого пескаря — кругленького, толстенького и с рыжими усами. Я вышел на берег и положил его на сумку рядом с моей первой синтявкой. Он выглядел, как школьный плотник дядя Афанасий возле тощей учительницы по истории.

Потом все мальчишки вылезли греться на берег.

— На жареху есть, — сказал довольный Витька. — Пожуем, что ли, братва?

На постеленных фуфайках начали закусывать и только сейчас заметили, что Генка продолжает стоять в реке. Вода билась ему в голые ноги и уходила веером вниз по течению. Он неподвижно стоял, время от времени поднимая руку с удилищем и делая новый заброс.

— Гуляш с повидлом, вылазь! — закричал Колька. — Замерзнешь!

Никто не уступил Генке места на фуфайке, поэтому он пристроился поодаль, на камнях. Он был насупленный и не поворачивал к нам головы — смотрел куда-то в гору, закрывавшую вдали полнеба. А мальчишки начали вспоминать разные случаи, произошедшие с ними в деревне или пионерском лагере, когда они спасли утопающего. Оказывается, каждый кого-нибудь спас, а Витька с Колькой даже по два человека. Плохо, когда у тебя нет деревни и ты не ездил в пионерский лагерь, где каждый день кто-нибудь тонет. Генка, наверное, тоже никого не спасал, иначе бы не испугался на мосту.

После обеда еще немного постояли в воде, потом начали бросаться камнями. Бросались, бросались, пока всем не надоело.

А я с самого начала не участвовал, все равно дальше, чем Витька Артемин, не бросишь. У него дома гантели есть, он ими занимается.

Витька вытащил из сумки будильник, перевел стрелку, сильно тряхнул его над ухом — и раздался звон. Витька объявил, что пора ехать домой. Ему хорошо, он больше всех наловил. На две штуки меньше оказалось у Кольки Петрушкина. У него на закидушке исчез червь, и он тоже стал чемпионом, потому что у него «ушла».

Я хранил рыбок в сумке, и когда раскрыл ее, сначала подумал, что их украли. Но оказалось, что сумка только с виду пустая — все рыбки лежали в одном углу. Какие они стали тощие и маленькие, когда высохли! Я посмотрел, как мальчишки рвут водяную траву, и тоже набил в сумку зеленых плоских стеблей — чтобы рыба не протухла.

И оказалось, что улов-то у меня не плох — сумка приятно округлилась боками.

Червей мы бросили в реку и заприметили место. Уж в следующий раз прикормленная рыба здесь дуром попрет на крючок.

Опять мы шагали длинным полем по колее, которая то и дело билась об ноги рытвинами, норовя повалить человека.

И снова большие мальчишки стали серьезными, зорко поглядывали по сторонам — нет ли опасности. Теперь шли быстрее — потому что возвращались домой, и строй наш растянулся. Чем ближе придвигалась автобусная остановка, тем длиннее становилась наша колонна — ведь у передних самые сильные ноги. Вот уже ферма рядом, а вот удушливая волна навозного запаха осталась позади, и рукой подать до бетонного коробка. О чудо! Возле него как раз остановился автобус, и пребывать на вражеской территории нам оставалось считанные секунды! Тут-то все и случилось…

Никто не заметил, как от крайних домов деревни отделилась группа деревенских мальчишек. Они выросли как из-под земли в зловеще черных фуфайках и пиджаках. Их отряд бесшумно вошел в наш рыхлый строй и отрубил хвост колонны. Хвостом был я. В разбитых, намокших сапогах я и так не поспевал за остальными, а увидев перед собой врагов в мрачных одеждах, и вовсе оторопел. Они были умными — не стали догонять передних, которые во все лопатки бежали к спасительному автобусу.

Со стороны я, наверное, походил на мышонка, которого все теснее обступали здоровенные коты. Кричать — бесполезно, это же не твой двор, их на добычу еще больше сбежится. Драться? А как, их вон сколько, еще рассердятся…

Потом, задним числом вспоминая этот случай, я припоминал лица деревенских — ничего, кроме интереса, на них не отражалось. А тогда казалось: сейчас они отнимут всю рыбу до единой, потом удилище, потом изобьют меня и бросят в Ик… Внезапно толпа врагов зашевелилась — рядом со мной встал Генка. Он сгорбился, разведя полусогнутые руки в стороны — как на мосту. Деревенские озадаченно смотрели на него, а он угрюмо сказал, как обычно глядя в землю:

— Ну что? Чего надо…

— Мр-мгя… — ответил самый здоровенный деревенский.

Генка растолкал их, вывел меня за руку из круга, и мы пошли к автобусу. Ни звука не донеслось нам вслед.

— Мы специально автобус задержали, — сказал Витька. — Думаем, чего это там вы…

Ни Генка, ни тем более я ничего не ответили. И Витька понял: в команду к нему вряд ли кто теперь пойдет. Колька это тоже понял, потому что оказал:

— А я финар никак достать не мог — зацепился в кармане. А то бы пузо тому, здоровому, точно пропорол…

После того дня мы еще много раз ездили на рыбалку — и с Витькой, и с Колькой, и другими мальчишками. Никто почему-то больше не хвастался, как спасал утопающих. Да и команд во дворе не стало, мальчишки перестали носить погоны и маршировать по вечерам вокруг двора. Нет, одна команда у нас осталась — футбольная, и Витьку много лет выбирали капитаном.

Потом прошел не один год. Мы выросли, разъехались кто куда. Я теперь работаю и живу у Охотского моря на Крайнем Северо-Востоке. Генка окончил авиационное училище в городе Перми и стал военным летчиком — он служит у берегов Балтийского моря. Между нами озера, бескрайние леса и поля, высокие Уральские горы и великие реки. И все равно мы рядом. Ни с кем из мальчишек, с которыми вместе росли, у меня нет такой крепкой дружбы. Я знаю — он, честный Генка, в трудную минуту не раздумывая бросится на помощь и мне, и всей стране. Он — мой друг, Гуляш с повидлом.

 

Есть справедливость

На душе у Бориса было тяжело. Не потому, что скоро начинались экзамены и историчка могла отомстить. Нет. Она снова накричала на него на уроке, а этого он никак не мог понять. Неужели достаточно не опустить глаз под чужим взглядом, не покраснеть и не побледнеть от громких слов, чтобы тебя посчитали бесстыжим, вспомнили всякое и обозвали?..

Он бы до ночи не возвращался домой — сумку можно оставить у Альтоса, а рваные кеды с майкой в физзале всегда найдутся. Но сегодня день такой, что надо быть не просто в форме, а в лучшей форме, значит, в майке тоже.

Поблизости на улице никого не было. Борис хотел по привычке махнуть через забор, но передумал — не мальчишка уже. Он свернул за угол и пошел мимо здания управления с ларьком на отшибе. Из окошка ларька одиноко выглядывала продавщица — никто в поселке у нее ничего не покупал, потому что никогда не получал правильно сдачу. Она подозрительно смерила взглядом Бориса с головы до ног. Поправив на плече потрепанную сумку, он прошагал не оглядываясь.

Дверь в квартиру как всегда была открыта чуть не настежь. Кисловатый запах от порога говорил, что там происходит.

— А вот и сын! Ну, сын, как дела в школе?

Отец, покачиваясь, начал подниматься из-за стола, но тут же повалился обратно. Рядом с ним сидел незнакомый мужик, тоже со стаканом в руке. Мать, виновато улыбаясь, глядела то на одного, то на другого.

— Он у меня спортсмен — ты что… В институт хочет поступать! — Отец оттопырил губу и поднял палец. — Я всю жизнь спину не разгибал — вот, чтобы он спортсменом стал!

Он выплеснул прямо на пол что-то из кружки и налил в нее водки.

— Давай, сегодня можно. Это ж дядя Петя! С Севера вернулся!

— У тебя каждый день можно. — Борис оттолкнул руку и прошел мимо улыбающегося мужика в другую комнату.

— Это же твой родной дядя Петя! — бушевал за стенкой отец. — Ле-а-беритированный!

Борис, не обращая внимания на крики, вытряхнул из сумки учебники и начал складывать майку, носки, кеды. Принялся искать бинты — тут в комнату заглянула мать.

— Боря, сынок, может, правда выйдешь? Родня все же… Помнишь тетю Нину, еще рубашку тебе подарила?

— Не пойду, — оказал Борис и про себя подумал: «Напьются, сама вечером за соседями побежишь!»

Когда Борис проходил мимо, отец перестал материться и рассказывать гостю, сколько он получает. Уставившись мутным взглядом, он грозно сказал:

— А ну иди сюда. Кто тебя поит-кормит?

Борис отпихнул его. Прошли времена, когда после этих слов он пригибал голову. Одна мать его теперь боится. Она вообще всех боится, даже соседей…

В физзале собралось много народу. Объявления никакого не вывешивали, но каждый член секции сказал другу, тот знакомому — вот и поселок знает. К Борису подошел Старуха — они учились в одном классе, пока тот не бросил школу. В секцию с ним они тоже записывались вместе — Старуха узнал, что ее открывает новый учитель физкультуры, и притащил Бориса. Но сам через неделю ходить перестал: «Бегаем, как лошади, а драться не учат!»

В раздевалку вошел Алексей Иванович, покосился на Старуху и спросил у Бориса:

— Все нормально?

— Вроде нормально, Алексей Иванович, — ответил Борис.

Тренер подошел к сыну Ваське и начал говорить что-то, одновременно массируя ему трапециевидную мышцу.

Борис с Васькой выступали в категории до шестидесяти килограммов, и выходить еще было рано. Но Борис посмотрел на разминающегося Ваську и стал переодеваться.

Бинты на кисти он наворачивал всегда сам. Как Валерий Попенченко, чемпион Римской Олимпиады. Однако суетящемуся Старухе хотелось отличиться перед толпившимися вокруг пацанами, и Борис разрешил:

— На. Только не туго…

Угловая растяжка приятно пружинила под ударом. Борис повернулся лицом к середине ринга и поклонился, когда назвали его имя. Пусть зрители — пацаны с окрестных улиц, но таков порядок. Бокс — не мордобой, а искусство, правильно говорит Алексей Иванович.

Он еще раз потер перчатками лицо, чтобы не оставалось синяков, присел несколько раз, и тут за столиком жюри стукнули молоточком по железному кругу. Начали.

Ему позарез нужно было выиграть бой. В этом зале Борис провел десятки спаррингов, в том числе встречался с Васькой, но то — другое. Сегодня — не спарринг, не тренировка, а главная проверка…

Брезентовый пол ринга кое-где закрывали заплаты, поэтому при челночном шаге Борис приподнимал ноги, чтобы не запнуться. Они прощупывали друг друга прямой левой, по разу ударили правой в корпус. Только Борис бил с шагом вперед, наступая, а Васька сразу отходил после удара. Лицо его совсем закрывали перчатки — Борис решил ждать, чтобы выглянул хотя бы краешек подбородка. Его правого прямого в голову при точном попадании никто не выдерживал.

В перерыве он сплюнул в ведро и увидел в слюне красные ниточки крови. Эх, была бы капа…

Трудолюбивый первогодок старательно вытер от пота лицо и шею Бориса и теперь крутил перед носом полотенцем. Ваську тоже обмахивал первогодок. Алексей Иванович, как тренер, имел право секундировать кому угодно, Ваське тоже. Но он сидел в стороне с листком бумаги.

«Судит боковым», — понял Борис, и ему стало немного не по себе.

— Чего ты его жалеешь! — шептал сверху через канат Старуха. — Врежь правой! И с копыт…

Во втором раунде Васька так и не открылся ни разу. Он был не в кедах, а в наканифоленных боксерках, во рту держал специально заказанную в зубопротезном кабинете капу — и Борис злился на него, хотя понимал, что не такое уж большое значение это имеет. Притом капу заказывали все желающие, и он бы заказал тоже, если бы отец не пожалел денег. Как же — это тридцать рублей старыми!

Физрук из соседней школы, рефери на ринге, между раундами посмотрел на губу Бориса и спросил, может ли тот продолжать бой. Борис ничего не ответил, только засопел презрительно. Он не просто продолжит, он покажет, что он умеет. И всем станет ясно, кто должен ехать на краевые соревнования.

Он не узнавал Ваську — тот прыгал резво, будто шел не третий раунд, а первый. Ничего, сейчас он почувствует, что такое длинный боковой… Теперь серию, так… Закроем в угол — нет, ушел…

Судья остановил бой и велел заправить Борису болтающиеся шнурки на перчатках. При этом он снова посмотрел на его губу. Борис чувствовал, как она опухла, и уже берег ее, прикрывая правой перчаткой. На нокдаун Ваське он не перестал надеяться, но у него все сильнее ныло сердце. По очкам ему никогда не везло…

— Со счетом три — два по очкам победил Ветров! — объявил судья и поднял руку Васьки.

Борис, стараясь улыбаться, потряс ему перчатку и нырнул под канат. По дороге его потрепал за плечо Алексей Иванович:

— Двигался мало! А так ничего.

Что «ничего»! Каждый в зале знал, что победитель боя поедет на первенство края во Владивосток. Поедет Васька.

В раздевалке Старуха отвернул борт куртки.

— Пивка ударишь? Я сбегал…

Борис помедлил, потом взял бутылку и отпил сразу половину. Держать форму больше не имело смысла. Физ-зал находился в школе, в любую минуту мог зайти кто-нибудь из учителей второй смены, поэтому Старуха спросил:

— Не боишься? Правильно. Сами лакают, а вид делают — что ты!

Борис думал совсем о другом. Сегодня на уроке историчка кричала, что у него одна дорожка: как и отец, пойдет ямы копать. Он обиделся, отец копал не ямы, а котлованы — во время войны под заводы, теперь под дома. У отца четыре класса, зато Борис в институт поступит. Только сначала он в армию пойдет. Ничего, можно себя и в армии проявить.

Он допил пиво, а Старуха предложил:

— Пойдем ко мне, пожрем, а? Все равно делать нечего.

Домой идти не хотелось, а есть хотелось, и Борис согласился. По дороге Старуха сначала сочувственно вздыхал, а потом начал доказывать, что Ваське подсудил отец. Борис ничего не ответил, а Старуха перешел на разговор, что все в секции держится на блате, и тренер тоже.

— Ну, это ты брось, — возразил Борис. — Алеша не такой мужик.

— А перчатки для секции он как закупил? — язвительно спросил Старуха. — По безналичному-то не разгонишься! Мать знает, сама в орсе работает.

Когда пришли, Борис у порога начал снимать ботинки, но Старуха пренебрежительно сплюнул:

— Проходи, тут не мыто второй месяц. Мать на «Карнавальную ночь» вертанулась…

И он закурил окурок сигареты с фильтром из пепельницы.

Они сварили макароны, поели с белым хлебом. Кусок масла лежал на столе, но Борис себе не клал — по талонам же.

Старуха не учился и не работал — мотался целыми днями по улицам. Но другу мог отдать последний кусок хлеба, за что его неоднократно лупила мать. И все же Борису было скучно с ним. Он сказал:

— Пошли к Альтосу.

Альтос был их третий друг. Борис пошел в девятый и потом в десятый класс. Старуха бросил школу, а Альтос после восьмилетки поступил работать. И об этом не жалел.

Старуха поплевал в пепельницу, напоследок окинул комнату придирчивым взглядом, и они двинулись.

Удивительно, но всех Альтосиных братишек и сестренок Старуха помнил по имени. Спросил, во что они играют, подарил спичечный коробок, кого-то потрепал по затылку. Борис определял всех одним словом — мелкота, путающаяся под ногами. Альтос перегнал их табунком в другую комнату — как многодетной семье, им выделили трехкомнатную квартиру:

— Там играйте!

Борис увидел над кроватью Альтоса фотографию Гагарина в белом кителе и с наградами на ленте. У него дома одна похожая — с наградными знаками, но без ленты и в темном кителе. Он спросил:

— Где достал?

— Парень один на работе из библиотечного журнала переснял. Бери, я еще попрошу, он классно фотографирует.

— Ладно, — согласился Борис. — А я тебе — где он рапорт отдает.

Они начали разговаривать. Сначала о том, что американцам их не скоро догнать, хотя и у них кое-что есть. Потом Старуха рассказал, как Бориса засудили. Борис сначала лишь морщился и трогал губу. Но потом сам заговорил — не про бой, а про то, что тот для него значил.

— И как же теперь? — спросил Альтос.

— Никак, — ответил Борис. — Участником первенства края я шел бы вне конкурса, а теперь… Попробую, но вряд ли.

Альтос сидел румяный, с мокрыми причесанными волосами — после смены помылся в ванной. Он всегда говорил толково, а как начал работать — особенно. И сейчас он рассудительно заметил:

— После армии в физкультурный институт еще легче поступить. У нас на автобазе один парень рассказывал…

— На это и надеюсь, — сказал Борис.

Однако надеялся он не очень сильно. Поступать в институт — тут не только кулаки нужны, но и голова.

— А я не жалею, — продолжал Альтос, — на работе человеком себя почувствовал. Из учителей только Алешу вспоминаю. Да историчку-истеричку…

— Стерва, — вставил Старуха и выплюнул спичку, которой копался в зубах. — Как и все остальные.

Борис снова вспомнил, как поругался сегодня с историчкой. Она на уроке сказала, что через двадцать лет наступит коммунизм. А он не поверил и сказал, что начальство себе за казенный счет дачи строит — его отец там халтурит, малярку делает. Она закричала, что Борис — антисоветский элемент, а дальше поехало… Но он не считал, что все учителя в школе такие.

— Алеша не такой, — сказал он в ответ Старухе. — По литературе тоже.

— А кто тебя засудил? Он! — Старуха торжествующе посмотрел на Альтоса. — Счет «три — два» — конечно, он! Нет справедливости на свете!

Тут Альтос рассказал, как приезжала из деревни материна сестра жаловаться в райисполком на председателя, который не разрешает корову держать и хлеб покупать в магазине, а ей так ничего и не ответили. Теперь Старуха вовсе сидел победителем.

Борис молчал.

В комнату заглянул отец Альтоса:

— Не курите тут? Борис-то молодец, а эти шалопаи… Я в твои годы партизанил уже, а ты все по подвалам ночуешь?

— Что вы, дядь Вань, — басом ответил Старуха, — в фэзэу документы подал…

— Вам теперь бояться нечего — хоть работай, хоть учись!

На автобазу Альтоса оформил отец, где работал сам. Он зачислил его учеником слесаря, хотя мог принять по первому разряду, как многих других. Альтос сначала подметал цех, мыл в соляре железки, учился разбирать моторы, а потом сдал на разряд. Отец ни во что не вмешивался, за это Борис его уважал.

Старуха сказал будто никому, в потолок:

— Дельце есть одно. Провернем, а?

— Я с этим завязал, — сказал Борис.

— А я и подавно, — ответил Альтос.

— Не боись, — начал уговаривать Старуха, — раньше же не накрывали!

— А сейчас накроют, — усмехнулся Борис.

Они еще посидели, послушали пластинки «Ландыши», «Пчелку». Альтос зевнул, и Борис понял, что пора уходить — человек после работы, хочет отдохнуть.

На улице накрапывал дождик, и от туч стало совсем темно. В домах горели окна, только двухэтажная школа с недоконченной пристройкой возвышалась черной мрачной горой. Где раньше висели портреты — серели облупленные простенки. Борис подумал, что бои закончились, все разошлись, и в физкультурном зале сейчас пусто. Ему стало тоскливо, и он поежился. Старуха, будто отгадав мысли, предложил:

— Пошли в столовую. Там выпускной у вечерников.

Старуха всегда знал, что и где происходит. Когда Борис видел его лицо с выпяченными зубами, сразу ожидал новостей. И не ошибался. То Старуха рассказывал, кого на танцах пырнули, то — кто купил на их улице машину.

Он знал даже, когда в их район приедут ревизоры из центра. Слушать его было интересно и в то же время противно. Но ведь другу детства не скажешь: «Заткнись!»

Раз друг — надо идти с ним, куда зовет.

По дороге Старуха еще раз намекнул на «дельце», однако Борис отмолчался.

На крыльце столовой горел яркий свет, несколько парней в костюмах и в галстуках курили и громко переговаривались. В вечерней школе учились ребята с автобазы, молочного комбината, из стройуправления — они были старше Бориса, но знали его и, когда он подошел, замолчали. Старуха стал шептаться с одним из них, а Борис отошел в сторону. Тут из-за дверей выкатился клубок из трех человек. Двое наседали на одного и уже успели хорошо попасть, потому что у того из носа текла кровь. Борис крепко схватил одного из наседавших за плечо.

— Пошел ты… — свирепо огрызнулся тот, но узнал, кто перед ним.

— Бросьте, ребята, — сказал Борис, — что вы в самом деле…

Второй подскочил и горячо начал объяснять Борису:

— А они меня как вчетвером отметелили, а?

— Теперь вас двое — несправедливо, — сказал Борис.

— Да где ты ее видел, справедливость?! — снова закричал первый. — Думаешь, посадили кого?! Папочка заступился!

Тем временем тот, которого били, деловито высморкался и убежал, на ходу крикнув: «Еще встретимся!»

Проблема сама собой решилась, и все вернулись в столовую.

Парень, с которым толковал Старуха, сначала молчал, слушал, потом стал отрицательно мотать головой. Борис нетерпеливо вертел шеей, потому что дождь начал накрапывать сильней.

— Не хочет, — подошел к нему Старуха. — Говорит, в другой раз.

— Чего в другой раз? — не понял Борис.

— Да так, — Старуха посмотрел в сторону. — Дойдем до одного места? Потом домой!

Они пошли по ночному безлюдному поселку. Борису нравилось здесь жить. Тайга рядом, улицы чистенькие, зелени много. Тебя все знают и ты всех. Не каждого, правда, с хорошей стороны, но в основном в поселке люди добрые. Эх, стать бы чемпионом страны или вернуться сюда тренером с дипломом!

Старуха остановился. Борис огляделся и понял, что они находятся возле управления молокозавода. За кустом виднелась крыша ларька.

— Подожди, я сейчас, — сказал Старуха и исчез.

Борис продолжал стоять, а дождь лил уже вовсю. Он спрятался под куст, но ветви, в темноте казавшиеся густыми, почти не защищали от воды. Борис продрался сквозь палисадник, чтобы посмотреть, куда исчез Старуха. И оказался на заднем крыльце ларька.

Дверь в него была отворена, раскрытый замок висел в дужке. «Вот оно что», — подумал Борис и понял, что за дельце предлагал Старуха.

Он вспомнил почему-то толстое лицо продавщицы ларька. Потом подумал о том, что Старуха еще в детстве убегал из дому и целые дни просиживал в подвале, съежившись, как старушка, за что и получил свою кличку. Он приносил ему еду и давал обещания ничего не говорить матери…

Дождь лил тем временем, спина и грудь стали совсем мокрыми. Борис окончательно продрог. Помедлив, он вошел в ларек.

Старуха уже набил полную пазуху и был похож из-за раздувшейся рубашки на уродливого карлика. Он деловито сновал от прилавка к ящикам, даже напевал что-то и складывал товары с полок в большую картонную коробку.

— На, — протянул он Борису обеими руками груду папиросных пачек. — А вон там консервы, я их люблю!

— Зачем это, — сказал Борис и положил папиросы на прилавок.

Он хотел еще что-то добавить — может быть, позвать отсюда Старуху, обматерить его или просто вытолкать взашей, — но не успел.

Старуха засмеялся, потом вдруг замер, так и не закрыв рта. Свет фонаря, падающий в ларек сквозь открытую дверь, почему-то пропал. Борис обернулся и увидел, что на пороге стоит человек.

Борис ничего не боялся. Чувство страха не ощущалось и сейчас, просто в голове мелькнуло: «Все! Теперь точно в институт не примут!» Он спокойно шел на человека, а тот пятился и ничего не говорил. Это был мужичонка лет под пятьдесят, щуплый, сутулый, в больших сапогах — такие всегда работают сторожами из-за слабосильности. Он, вытаращив глаза, смотрел на Бориса — наверное, недавно устроился сторожем и впервые увидел грабителей.

Мужичонка стоял очень удобно — руки опущены, ноги пятками вместе, — небольшого тычка достаточно, чтобы он грохнулся с крыльца. У Бориса сами собой развернулись плечи для коронного правого прямого в голову, который он, как болячку, носил в себе уже целый день. Ему стало жарко и бросило в дрожь при мысли, что он никогда не станет чемпионом и не поступит в институт — ведь уголовникам дорога на ринг закрыта. Если опередить крик сторожа и убежать, то никто не узнает… Потом дрожь прошла, и Борис расслабился. Потому что понял, что ударить не сможет. Мужичонка чем-то напоминал и его отца, и Альтосиного, и даже Алексея Ивановича. Наверняка он никогда не занимался боксом. Может быть, оттого, что заболел, копая котлован, или таская кирпичи, или из-за плохого питания во время войны — бить его было несправедливо.

За спиной грохнули об пол консервные банки, которые стал выбрасывать из-за пазухи Старуха. Мужичонка словно очнулся — отскочил в сторону и закричал:

— Забродин! Сюда, Забродин!

На Бориса и Старуху налетели люди, стали хватать их за руки. Старуха укусил кого-то, и ему дали оплеуху. На Бориса тоже замахнулись, но он посмотрел исподлобья, и здоровый мужчина, может быть, тот самый Забродин, опустил кулак. Спросил только:

— Сам пойдешь?

— Сам, — ответил Борис.

Позади хныкал Старуха, но Борис шагал не оглядываясь. «Есть справедливость, — думал он. — Конечно, есть!»

 

Футбол на прииске «Таежный»

Тусклое северное солнце уселось наконец в удобный распадок между сопками. Вдоль поселка перестали сновать машины, и на дороге, ведущей к горным полигонам, улеглась пыль. Вороны словно почуяли, что утомившиеся за день люди жаждут покоя: перестали каркать и застыли обгоревшими крючками между ветвей лиственниц.

В этот самый час перед ободранной дверью спортзала на окраине поселка столпилось человек десять. Они стояли, переминаясь с ноги на ногу, и молчали. Наконец кто-то проронил:

— А точно он у него? Может, здесь где?

И доброволец в который раз ощупал пыльные окурки за выступающей притолокой, пошарил за косяком.

Леху злило такое разгильдяйство. Ключ отыщут — обнаружится, что мяч дома позабыли. Сколько говоришь, как об стенку горох. Разве в порядочном игровом коллективе такое кто себе позволит?

— Вон идет, — раздался голос, и все зашевелились.

Переодевались кто во что. На Длинном болтались красные трусы с огромными разрезами. Пушкарь натягивал шерстяной спортивный костюм. Ноль — такую заношенную кацавейку, что неизвестно, для чего она предназначалась раньше. Из портфелей, свертков и авосек появлялись разномастные хоккейные фуфайки, трико с бахромой внизу, кое-кто по-простецки сверкал плечами в семейных майках… Леха притопнул одной и другой ногой — кроссовки «Адидас» сидели как влитые. Разгладил на груди холодящую атласом родную эмблему, вздохнул и обвел взглядом скамейку с ворохами одежды. Точно, так и думал, мяча нет. Длинный тоже заметил, что играть нечем. Потряхивая мосластыми ногами, он выругался:

— Снова этот ошалелый под кроватью пузырь оставил!

— Чего! — обиделся Ноль. — Сам-то… Проморгаться не можешь!

Все засмеялись. Потом начали вспоминать, кто забирал после прошлой тренировки мяч. Пока вспоминали, голоса от шуточек поднимались все выше и выше, наполнялись злостью. В самом деле — прошел почти час, а тренировка и не начиналась.

Леха, не теряя времени, принялся разминаться и не участвовал в споре. Это они сейчас сердитые. Принесет вахлак мяч — каждый успокоится, забудет свои угрозы, а в следующий раз все повторится.

Пушкарь потер лоб:

— Коля вроде его последним в руках держал. Еще когда Длинный с брусьев свалился…

— Точно! — обрадовался Длинный. — Я по нему пнуть хотел и упал. Вот синяк…

Все стали смотреть синяк. Ноль хотел ткнуть Длинного палкой, но тот замахнулся на него.

Решили сбегать к Коле. Однако никто не соглашался: надо ж было одеваться. Просто умора, думал Леха. На футбольное поле в трусах перед теми же людьми выходят, а по улице пройти… И если б в городе, а то ведь хуже деревни. Однако он и в этом споре участия не стал принимать. Пусть бегут те, кто играть не умеет, а он не побежит.

Дружно выбрали Ноля, но тот воспротивился:

— После работы и так еле ноги волоку! Ты поворочай дышлом одиннадцать часов…

Он был низкорослый, коротконогий и, когда волновался, сильно косил глазом.

Все накинулись на Ноля. Тут же напомнили, что именно он в последнюю тренировку забыл мяч дома. А когда скидывались на мяч, не вложил ни копья. Все слабее огрызаясь, Ноль побрел к дверям. И тут на пороге появился Коля.

— Старая вешалка! Крокодиловая морда! — зашумели вокруг.

— Да я прямо из цеха! Мяч схватил, даже не поел, — оправдывался Коля.

— Что в сумке-то звякает? — зашмыгал носом Длинный.

— Тебе только одно, — сказал Коля, пряча большую сумку под скамейку и прикрывая ее спецовкой. — Ось сегодня сорвал на «сотке»?

Длинный сразу замолчал, отошел в другой угол и принялся внимательно рассматривать ржавый гвоздь, вылезший из стены. Пушкарь спросил:

— Как сорвал?

— Как… — Коля стянул через голову майку и пригладил рукой растрепавшиеся редкие волосы. — Шестеренка треснула на оси, ну сдерни ты ее тросом, если руками снять не можешь. А этот, — он кивнул в сторону Длинного, — автогеном! Ну и срезал ось…

— Поставили бульдозер на «пэпээр»! — прищелкнул языком Пушкарь. — Теперь пока новую ось поставят…

Здесь уже Леха сдержаться не мог.

— Все из-за одного дурака, — возмущенно сказал он. — Ось еще найти надо!

По напряженной спине Длинного Леха догадался, что тот услышал и его слова, и Колины. Чем закончился разговор Коли и Пушкаря, он не услышал — ушел в дальний конец зала работать с мячом.

Зал был тесный, с обвалившейся штукатуркой по углам. Раньше в этом бараке находилась столовая, но ее перевели в новое здание. Дыры в потолке никого не смущали. Раздувшимися ноздрями Леха втягивал в себя запах, который стоит во всех спортзалах. Когда он чувствовал его, плечи разворачивались, а ноги приобретали упругость.

У двух стен поставили сумки — ворота — и начали разбиваться на тройки. Вышло три тройки, две играют — одна ждет. Ноля к себе никто не хотел брать, зато Леху приглашали все — ясное дело почему. В открытую не звали, но словно случайно возле него оказывался кто-либо, смотрел в сторону и задумчиво говорил: «Ну, что…»

Он сам подошел к Коле и показал на Ноля:

— Возьмем? Пусть поиграет, раз пришел.

— Пусть, — согласился Коля. — Мы и с этим обормотом всех обдерем.

В футбол играть Ноля брали из жалости. При всех бедах он оказывался крайним, потому что был затурканным. Если в чужую смену ломался насос гидромонитора, начальство ругало его. Подрались соседи, а Ноль полез мирить — в приисковый комитет пришла жалоба на него, хотя ему и без того досталось. Только в спортзале он оживал — бегал устанавливать ворота, с пылом накачивал мяч, первым брался убирать скамейки. Лишь бы его взяли.

Мяч был перекачан и больно отдавал в ногу. Леха спичкой надавил ниппель и немного спустил воздуха. Ударил мячом в пол, помял пальцами и бросил в толпу:

— Нормально!

Другие тоже помяли, скривив лица, покатали ногами. Коля пнул по мячу и сказал:

— Пузырь отличный!

И все согласились — да, стал лучше.

Ноля Леха оставил в защите. Колю послал в нападение справа, а сам встал слева — потому что умел бить и подавать левой. Никто на прииске не умел бить левой. Леха мог и многое другое, что было в диковинку его партнерам.

Само собой разумеется, что он забил первый гол. Ноль обрадованно запрыгал, а Леха спокойно, чуть вразвалку, вернулся на свою половину.

— Здорово ты, — одобрительно сказал Коля. — У вас там когда тренировки начинались?

— Весной, — ответил Леха. — На сборы в Сочи ездили. Своя база, спецпитание. Класс «А», сам понимаешь.

Коля кивнул — а как же, мол, иначе.

Леха прекрасно видел — ни фига тот не понимает. Потому что к команде мастеров Колю никогда и на пушечный выстрел не подпустили бы. Как и других в поселке.

Потом Леха забил еще два гола и проигравшая тройка уступила место другой — по установленному правилу.

Одни футболисты садились на скамейку, другие как бы с неохотой вставали и потягивались.

Уже в начале игры Леха заметил — Длинный его караулит. Когда он оказывался с мячом у стены, Длинный мчался, пыхтя, через весь зал, чтобы впечатать его. Даже если он пробегал мимо просто так, без мяча, все равно старался задеть локтем или плечом. Оказавшись недалеко от скамейки, Леха услышал такой разговор:

— Коля играет отлично. Поле видит, пасы такие выкладывает!

— Старый любого обмотает.

На прииске Леха работал недавно и по голосам не всех узнавал. Он подумал про себя: «Ладно!»

Как только мяч попал ему в ноги, он побежал с ним прямо на Пушкаря. Коля сбоку закричал: «Пас!» Леха сделал вид, что не услышал — сейчас должно произойти кое-что. Эту штуку он научился делать, еще когда играл за юношей. Увидел на тренировке мастеров, разучивал долго, трудно, поначалу психовал, и все же овладел. С тех пор показывал ее в ответственные моменты: когда, например, к Лехе присматривался тренер из класса «А» или при поступлении в техникум. Приисковые наверняка не видели этой штуки никогда в жизни — по телевизору ее не показывали, так как мастера в игре не любят рисковать.

После шикарного замаха правой Леха перешагнул ею через катящийся мяч, не останавливаясь, закатил его на пятку носком левой ноги. Все, конечно, подумали, что он запутался, — Пушкарь даже присел, выжидая, куда покатится мяч. И вот тут Леха пяткой правой ноги перебросил мяч через свою спину далеко вперед. Коронный финт получился. Мяч опустился за Пушкарем. Леха просто обежал того и направил мяч в ворота. Показалось, что шелковая новенькая сетка в них мягко шоркнула и блеснула на фоне неба. А красный тугой мяч бился под ней, изнемогая, как горбуша на нересте. Это показалось — Леха прекрасно понимал, что идет не матч на зеленом постриженном поле, а тренировка в спортзале с прогнившими стенами.

В ответ на финт Пушкарь сказал только:

— Ого!

Закричал от восторга было Ноль, но тут же осекся. Остальные, будто ничего не случилось, молчали. Длинный начал рассказывать что-то и сам громче всех смеялся.

В общем Леха, Коля и Ноль, снова выиграли. Тройка Пушкаря опять села на скамейку. А игра почему-то замедлилась, стала вялой. Леха не мог понять причину — ведь только-только все разогрелись. Он подумал, что зря взял инициативу на себя, нельзя в футболе быть индивидуалистом. Надо использовать каждого, лишь тогда игра станет коллективной и увлекательной.

Начав водить мяч, он отвлек на себя всех противников, а сам красноречиво поглядывал на Колю. Не догадываясь, что надо идти к воротам и там ждать паса, тот стоял посреди зала. Тогда Леха мягко, щечкой сделал навесную передачу и крикнул: «На выход!» Коля наконец сообразил и Трусцой побежал за мячом. Но еще раньше за ним ринулся Длинный. Выбрасывая жилистые ноги, он несся вперед, забыв обо всем, и Леха видел, что Коля к мячу не успеет.

Но Длинный вдруг поскользнулся, растянулся в шпагате, а потом перевалился на бок и схватился руками за пах: «Уй-у-уй».

Длинного отнесли на скамейку, все столпились и смотрели, как он, шипя от боли, растирает мышцу. Самое обыкновенное растяжение. Леха сказал недовольно:

— Перед тренировкой разминаться надо, а не груши околачивать. В игре потом, если что, за тебя потей?

Натянув трико прямо на кеды, Коля сказал без адреса:

— Сейчас приду.

Он затрусил к двери, потом по улице. Его вислый живот колыхался в такт бегу.

Из кармана появились папиросы, все усаживались, закуривали. Леха терпеть не мог табачного дыма.

— Утонул старый там, что ли, — пробормотал Пушкарь, тыкая окурком в старую консервную банку.

Чтобы не дышать дымом, Леха сидел в стороне. Потом встал и предложил:

— Начнем без него? Я — вместо Длинного, а Ноль — к Пушкарю, чтобы силы равные.

Степан Онуфриев, который играл в тройке с Длинным, помолчав, сказал:

— Подождем еще. — И обратился к Длинному: — Ты в калитке стоять сможешь?

— Попробую, — ответил Длинный, морщась.

Прихрамывая, он прошелся по залу, присел несколько раз и помотал в воздухе больной ногой.

— Смогу…

Однако играть никто не начинал, все чего-то ждали. Пушкарь нашел в углу ржавый гриф штанги и накачивал бицепсы. Время от времени он опускал его на пол и деловито ощупывал плечи.

Вытирая пот со лба, в зал вошел Коля. В руках он держал синюю коробочку. Длинный обрадованно выхватил ер и начал, не спросясь, открывать.

— Тигровая мазь! Теперь все…

— У кого «Беломор?»

К Коле со всех сторон потянулись руки с панками. Он выбрал одну:

— Ленинградский…

— Бери еще, у меня дома пять пачек!

Играть решили по-прежнему, теми же тройками. Леха вслух не сказал, но подумал, что богадельню разводить ни к чему. Футбол есть футбол. Подранили тебя — без обиды иди на скамейку, не мешай остальным. Из-за этой вот богадельни команда вылетела из розыгрыша кубка района. Играть должен тот, кто умеет, а не «свои парни».

Только начали катать мяч — снова сюрприз. В зал вошел белобрысый физрук Алевтин, огляделся и скомандовал:

— А ну, все из физкультурного помещения!..

— Чего? — прихрамывая, подлетел к нему Длинный. — Нам директор разрешил!

— Директор разрешил, а я нет! — поднял вверх ладонь Алевтин. — Здание неприспособленное, антисанитарное, кто будет отвечать, если пол провалится?

— Я с женой в гости не пошел, чтобы мячиком побаловаться, — сказал Степан Онуфриев. — Пушкарь с совещания сбежал. Тут ждешь, ждешь…

— Ничего не знаю! — упорствовал Алевтин. — Санэпидстанция запретила! А я в тюрьму за вас не хочу садиться!

Размахивая руками и разгоняя по воздуху удушливый запах мази, Длинный всерьез собрался драться. Футболисты недовольно гудели. Ноль предложил сбегать к парторгу прииска Постнику, уж он-то наведет порядок.

Алевтин струхнул, встретив сопротивление, подошел почему-то к Лехе и начал объяснять, оглядываясь: по сторонам, что спортзалу положен капитальный ремонт. Леха тоже считал, что летом нужно больше быть на воздухе — развивать дыхание, отрабатывать рывок. Это зимой, когда на мороз нос не высунешь, полезно работать с мячом, оттачивать технику. Правда, сейчас футбольное поле перепахано бульдозером… Но тренироваться на воздухе можно и без мяча — устроить кросс, например.

— Раз запретили, тогда конечно, — сказал Леха.

— Тайга кругом да отвалы, где бегать? — доказывали футболисты и громче всех Длинный.

Коля взял Алевтина за рукав и сказал:

— Тише, тише, ребята!

Они пошептались о чем-то в углу, потом Алевтин кивнул несколько раз головой и исчез. А Коля торжественно объявил:

— Порядок! Продолжаем.

— ! Ну пенсионер дает! — восторженно заорал Длинный.

С одобрением в голосе Пушкарь сказал:

— Слесарь, а начальника цеха сколько раз затыкал. Умеет!

Длинный заржал так, что все повернулись к нему. А он почему-то с превосходством посмотрел на Леху. Сам Коля засмеялся тоже. Всем был памятен недавний случай, когда Коля на спор за ночь отремонтировал кулачковый вал к тяжелому бульдозеру. Начальник цеха, как условливались, при всех назвал себя непотребным словом. Неизвестно, подумал тогда Леха, кто от этого больше выиграл.

Коля был старше всех — под пятьдесят лет. Пушкарь был ненамного моложе, но плотнее. Еще плотным и мускулистым был Степа Онуфриев. Они постоянно опережали Колю, который опаздывал на самые верные мячи. Очередной раз, когда Коля прозевал, Леха не выдержал:

— Пенсионер ты этакий…

Он ругнулся полушутя. На этот раз никто не засмеялся, а у Коли сделалось какое-то застывшее виноватое лицо. Немного поиграли, и Коля сказал:

— Устал чего-то. Давай за меня, кто там помоложе…

Леха понял, чего вдруг «устал» Коля. Вместо него зашел десятиклассник, а когда сидящая тройка вышла играть, в ее составе Оказался Коля — вместо десятиклассника. Остальные, конечно, сообразили, что Коля не захотел играть с Лехой. Чтобы не раздражать людей, Леха послал вперед Ноля, а сам оттянулся в защиту.

Бестолковая суета Ноля и неспособность попасть ногой по мячу второго игрока, школьника, переменили ход игры. Чужая тройка наседала, и Лехе все чаще приходилось вмешиваться. В сердцах несколько раз он назвал Ноля косым и олухом — тот моргал и все равно ошибался. Краем глаза Леха видел, как Длинный кривился и говорил что-то рядом стоящим. Он считался первым драчуном в поселке. Но Леха не боялся его. И тот, видимо, чувствовал — караулить продолжал осторожно, чтобы самому не впечататься в стену.

Коля шел с мячом от самых своих ворот. Леха закричал Нолю и школьнику: «Встречайте в центре!» Но те бежали рядом, даже не делая попытки помешать ему — толкнуть сбоку или выбить из-под ног мяч. Набирая скорость, Леха пошел наперерез — при столкновении остается на ногах тот, у кого при равной массе выше скорость. Но в последний момент Леха передумал. Мало ли, уложишь на пол, после на тебя все окрысятся — а с ними еще жить и играть… Он сбавил ход и начал поворачиваться вперед плечом, чтобы принять толчок мягче. Коля увидел его поворот и неожиданно рванул изо всех сил. Не успев развернуться, Леха принял толчок грудью и рухнул на пол. Все заорали: «Гол!» А Коля подбежал и помог подниматься:

— Не сильно я тебя?

— Все правильно. Именно так, жестко, и надо играть! — сказал Леха. И добавил, когда тот отошел: — Сам нюни распустил.

Тут он вспомнил почему-то случай, приключившийся с ним по пути из Ростовской области, где он жил раньше, в Магадан. При пересадке в Хабаровском аэропорту надо было отметить билет в транзитной кассе. Протолкавшись сквозь толпу, он поставил чемодан возле ног и наклонился к окошечку. Сбоку его сильно толкнули. Пришлось обернуться — парень рядом с ним сделал жест рукой: извини, мол, я не нарочно. Леха выбрался из толпы и вспомнил: чемодана-то нет! Он четко сообразил, как поступить, и не стал терять времени на поиски милиционера или на бесполезные крики: «Товарищи, вещи вот тут стояли!» Выскочив из аэровокзала, Леха помчался к туалету. Так и есть — там тщедушный «хлип» в фуфайке курил «бычок», а у ног его стоял розовый Лехин чемодан. Видимо, «хлип» дожидался своего дружка от транзитной кассы. Леха подошел к нему, левой рукой поднял чемодан, а правой что было силы врезал по морде. У того из носа брызнула юшка, раздавленный окурок влип в губы. Ошеломленный «хлип» спросил:

— Ты чего?

— Это мой чемодан, — сказал Леха.

Вытаращивший глаза «хлип» только и смог выдавить из себя:

— Извини, я не знал…

Леха не оглядываясь ушел…

Вот и Коля тоже — сбил с ног и извиняется…

Его толчок как бы встряхнул Леху, у него снова разгорелся интерес к игре. Только профаны и пивососы на трибунах думают, что игра в футбол — пинать мяч и в воротах ловить его. Футбол — это сила всех мышц, рассчитанная точность движений, ну а дальше все остальное. Играть не толкаясь, не сбивая слабого противника, нельзя. Как плыть по воде, не отталкиваясь от нее и не брызгая?

Лехе понравилось такое сравнение — обязательно нужно отталкиваться и брызгать. Упал на землю — вини только себя, свое тело или плохую реакцию. Таков не только футбол, а спорт вообще.

О том, что приключилось дальше, Леха сожалел потом. А в этот миг он желал одного — доказать себе, что его тело сильно, а расчет точен. Он выбрал самого крепкого парня на площадке — Степу Онуфриева — и ринулся с мячом на него. Степа, как и раньше в таких случаях, без колебаний встал на пути. Прижав локоть к боку, Леха двинул плечом не навстречу, как делают новички, а по ходу движения Степы. Первые метра три тот бежал, еще держась на ногах, а потом колени его подогнулись, и он врезался грудью и животом в гимнастические брусья, сдвинутые в угол. Он не заорал, как Длинный, даже не застонал, но по бледному лицу было видно, как сильно перехватило у него дыхание. Толчок Леха произвел по всем правилам, даже самые неграмотные в футболе не могли бы придраться. И все же на душе стало как-то не так…

— Ладно, — вдруг решил Коля. — На сегодня хватит. Сильно хорошо — тоже не хорошо.

Кое-кто с недовольным видом продолжал лениво бить по мячу, стараясь попасть между сумок. Кто-то взялся поднимать валявшуюся у стены ржавую штангу… Пушкарь похлопал себя по крепкому животу, потрогал мышцы на груди и сказал:

— Хорошо побегал. Килограмма четыре еще сбросить — самый раз!

Кивнув ему, Леха медленно побрел к одежде.

А на скамейке уже стояли консервы, банки с маринованными огурцами.

— А ну… барахла накидали! — оживленно распоряжался Длинный, первым делом сбросил со скамейки Лехину сумку с вещами.

Подобрав с пола брюки, Леха присел на краешек, не зная, как быть дальше. Вроде играют вместе, должен поддержать компанию. С другой стороны — футбол и вдруг алкоголь…

— Он же квартиру получил! — громко произнес Пушкарь. — А я думаю — чего вдруг?..

— Ты подсаживайся, — обратился Коля к Лехе, — чего в стороне?

И Лехе пришлось взять в руки баночку. На прииске в промывочный сезон действовал сухой закон. Коля ездил за «запасом» в самый райцентр — не принять приглашение, значит, обидеть.

— Долговязому бы не наливал, — Коля кивнул головой в сторону Длинного. — Из-за этого дела, — он щелкнул пальцем по горлу, — совсем стал никуда. Автогеном ось резать! Кому теперь горбатиться с бульдозером — Степе…

До Лехи не могло дойти — вот рядом сидит Пушкарь, мастер ремонтного цеха, в котором работают и Коля, и Длинный, и Степа Онуфриев. Почему теперь безотказному Степе исправлять грехи какого-то разгильдяя?

Тихонько толкнув Пушкаря, Леха посоветовал:

— Заставь Длинного самого делать, после работы…

Пушкарь наклонился и тоже вполголоса ответил:

— Ты не смотри, это он с виду такой. В осенне-зимнюю промывку сутками из цеха не вылазит. А сейчас — так… Вместе будут делать, конечно…

Дальше он договорить не успел, потому что с порога раздался негодующий возглас:

— Что?! Распитие в зале физической культуры? Сейчас же, сейчас же!..

Алевтин даже притопнул ногой в негодовании.

— Тише, тише, тише, — поднялся Коля, обращаясь то к ощерившемуся Длинному, то к физруку. — Иди к нам, не шуми.

Подобревший Алевтин не стал дожидаться повторного приглашения. Подпихнув под себя чей-то сапог, он миролюбиво попросил Длинного:

— Дай-ка там… скумбрии, что ли, в ней белок есть.

Уходить одному через весь зал было неудобно. Леха сидел и слушал, как Ноль мечтательно рассказывал соседу:

— …да крупная — с двух кустов ведро собрал! Моя сразу варенья наварила…

Он внезапно замолчал, вытер правый глаз и полез в карман. Вдруг оказалось, что, несмотря на разноголосицу, все его слушали — наступила тишина. Степа протянул ему папиросы, а Пушкарь сказал:

— Не расстраивайся, Серега…

— Сама прибежит, — подхватил Длинный. — Я баб знаю!

Ноль вскинул голову, и впервые Леха увидел, что глаза у него могут быть ясными и твердыми. Но сейчас Леха согласился с Длинным — мужик должен уходить первым. Если уходит она — ты тряпка, размазня, нечего тебя жалеть.

— Ты умолкни, — приказал Коля Длинному и повернулся к Нолю.

— Ну случилось. Что ж теперь, со многими такое бывало, только молчат. Жизнь… в ней по всякому поворачивается. Должен терпеть и жить…

Потом помолчал и сказал задумчиво:

— Бросаю я, ребята, футбол. Все, к едрене-фене. Хватит.

— Кончай, Коля! Тебе пахать и пахать на поляне! Да тебя никто догнать не может! — закричали все вокруг.

— Дочь вон, как этот лось, вымахала, — кивнув на десятиклассника, пытался возразить Коля. — Старик совсем!

Его не слушали и продолжали наперебой кричать, что он обмотает любого молодого.

— Во дает! — наворачивая за обе щеки, подмигнул Алевтин. — Каждый раз так, хоть не приходи!

— Чего они с ним носятся, — придвинулся поближе к нему Леха. — Ни техники, ни удара нет…

— Ну, брат, здесь свое, — вытер губы обрывком газеты Алевтин. — Ты здесь недавно, а я с Колей на бульдозере начинал.

— Ты на полигоне работал? — удивился Леха.

— А как же? — ухмыльнулся Алевтин. — Это я потом в школу подался — преподавал пение, физику, литературу, еще там чего-то, теперь физкультуру. А в начале, как говорится, трудового пути прикрепили нас с Длинным стажироваться на бульдозере к Коле. Ну вот, как-то в ночную смену зашел я в будочку к мониторщику, придремал немножко. Вдруг слышу треск, шум, выскакиваю — мать твою. Длинный тросом горловину с топливного бака сорвал — сзади буксирный конец вылез, он гусеницей наехал, вот и потянул. Авария! Мониторщик дышло бросил, советует: дуйте, ребята, в мастерские, там до утра вам заварят, а я тут профилактику прибору устрою. Ну, чтоб все шито-крыто осталось, за аварии строго — простой! Нет, думаю, вдруг мониторщик, как говорится, специально нас? Сбегал я на прииск и доложил об аварии кому следует. Вот меня Длинный и не любит с тех пор.

— А потом? — спросил Леха.

— Что потом? — Алевтин взял с края скамейки чью-то горящую сигарету и выпустил длинную струю дыма к потолку. — Ночью Коля с ремонтниками заварил бак. Длинного поругали и оставили — не судить же за это…

— Чего же теперь, они в ремцехе?

— Пришли тяжелые бульдозеры, Колю, как опытного, пересадили на новую машину. У него с непривычки от вибрации кровь из ушей пошла, попросился в ремцех. За ним и Длинный заявление подал. А я еще раньше в школу устроился. Работа не пыльная, в тепле. Ты-то кем?

— Нормировщик.

— Как итээровец, ты меня понимаешь. В общем, если потребуется перед кем словечко замолвить — не стесняйся, приходи. Спорт, он, сам знаешь, сближает. Я вон себе пленки полиэтиленовой на теплицу устроил…

— Ясно, — сказа Леха.

Он посидел еще немного. По плану предстояло сходить в клуб за новым номером «Спортивных игр», а потом слушать радиорепортаж о матче «Спартака». Однако идти в пустую комнату общежития желание пропало. И здесь оставаться не хотелось. Как-то искоса на него вдруг посмотрел Длинный. Леха встал и назло ему прошел к окну.

Сквозь железную сетку виднелась распластавшаяся в бессилии изнуренная дорога. За дорогой возвышались сопки — будто сдвинувшиеся голые терриконы. Между бурой сопкой и сухой глинистой дорогой лепились друг к другу домишки. И все. Проруби окно в десять раз шире — в него ничего больше не увидишь. А перемытые за поселком пески и вовсе сливались в одно туманное пятно без цвета, начала и конца.

Стены в спортзале покрывала темная масляная краска. И хотя в окно еще струился дневной свет, здесь наступили сумерки.

Кроме Лехи, никто не скучал — оживленный разговор прыгал с рыбалки на охоту, с начальства на новые землесосы. Потом обсудили футбольное первенство района в прошлом году. Коля вспомнил футболистов прошлых лет — Шандыбу, Вову Сикушина, слева по краю Леди… Эх, игроки были, таких теперь в районе нет! Старики, вроде Коли И Пушкаря, неторопливо рассказывали, а молодежь молчала — слушала.

Незаметно разговор перешел на ребят, которые не смогли прибыть на тренировку. Они сейчас кто где — дежурят в ремцехе, стоят за гидромониторами, кто в бульдозере рычаги дергает. Не пошел бы ночью дождь — затопит полигоны, тогда общий аврал, как в прошлом месяце. Наконец Пушкарь встал и сказал:

— Ну, братцы, завтра с утра на смену… Спасибо, Коля.

Тут только все опомнились — в самом деле, засиделись. По одному поднимались, отряхивались, разминали ноги. Степа собрал мусор на газету, свернул ее и сунул в сумку. Объяснил:

— Выброшу по дороге. А то попадет этому, — показал на Алевтина.

Кто забрал мяч, Леха снова не заметил — вспомнил о нем возле самой двери. Обернулся и услышал, как Пушкарь уговаривает Колю:

— Поговорим, ребят вспомним! Жена на материке в отпуске, я один, а?

— Не могу, домой надо, — отнекивался Коля.

Леха нарочно задержался, чтобы Длинный не подумал, что он трусит. Однако тот цвикнул зубом и прошел мимо, даже не посмотрев в его сторону. Заперев дверь на замок, Леха собрался было положить ключ за косяк, но подержал его в руке и… сунул в карман.

На улице его поджидал Алевтин. Он широко улыбался, показывая порченые зубы.

— Ну вот, — похлопал он Леху по плечу. — А ты — режим! Футбольная тренировка! Кому она нужна здесь?

Леха хотел возразить Алевтину, но передумал…

 

Чужая смерть

Глухарь долго шел пешком по снегу. Время от времени он останавливался, оглядывался настороженно, переминался с ноги на ногу и двигался дальше. Было еще темно, но он не сбивался с пути. Проснувшись и выбравшись из лунки, он сразу вспомнил, в какую сторону накануне бросало Светило тень деревьев. Там лежала длинная поляна с ручьем, сейчас он торопился к ней.

В лесу пока стояла тишина. Но глухарь хорошо знал Закон леса и не обманывался. Тишина всегда опаснее, чем скрип и шорох, предупреждающие о приближении врагов издалека. Когда Светило становилось холодным, а земля в лесу белой и скрипучей, было легче уберечься. Но в темноте тень врага могла слиться с деревом, за которым он прятался; чтобы не скрипеть на ходу лапами, надо уходить от лунки осторожно.

Место для ночевки он искал перед самым закатом Светила. Медленно летя над лесом, он высматривал полянку без единого следа на снежной белизне и густо окруженную деревьями. Глухарь садился на длинную ветку над полянкой, долго прислушивался и вглядывался вниз, потом взъерошивал перья и нырял с высоты под наст. Он жил в лесу уже долго, часто ночевал вот так и каждый раз, проснувшись затемно, быстрее уходил от лунки — так велел Закон.

Лапы глухаря тонули в мягкой подушке снега, и на тропе после него оставались глубокие кресты, похожие на звериные следы, — этим снег был опасен. Глухарь знал, что по крестам догнать его легко, тяжелого и неповоротливого на земле, поэтому торопился. Чертя по снегу концами больших и путающихся в чащобе крыльев, он вперевалку подныривал под нависшие кусты, перепрыгивал через валежины, спешил к поляне. Зоб его еще не опустел с вечера, но Закон не позволял останавливаться и гнал дальше — не только от опасности, но и к корму. На длинной поляне достаточно места для разбега — там он покинет землю, поднимется над всеми опасностями и полетит спокойно кормиться, чтобы жить дальше. А это и есть главный Закон леса — во что бы то ни стало продлить свою жизнь.

Где-то хрустнула ветка — глухарь замер и закрутил головой. Нет, этот звук не предвещал опасности, таким хрустом и щелчками наполняется лес, когда воздух делается тяжелым и холодным, и надо взъерошивать перья, чтобы не замерзнуть. Скоро взойдет Светило, станет теплее и опасностей убавится — но пока он все быстрее и быстрее уходил от собственных следов.

* * *

Рассвет заставал их обычно на маленькой полянке, каких множество разбросано в лесу. Лыжня начинала мерцать синим светом, темная стена леса распадалась на отдельные деревья с белеющими комьями снега на ветках — это означало, что всходит солнце. Полянка лежала на склоне горы, покрытом слишком высокими елями и соснами — рябчики в таких местах не держатся. Но Мотылю нравилось здесь, и Борис без слов каждое утро делал с ним этот четырехкилометровый крюк.

Мотыль сошел с лыжни, и его лыжи сразу утонули в глубоком сугробе. Оставляя неясные борозды, он подошел к заснеженной, будто укутанной пластами свалянной ваты ели.

— Соболь! — уверенно произнес он, заглядывая под нижние ветви.

Следы были беличьи — цепочкой, а не парами, но Борис промолчал. Мотылю нравится во всем слыть знатоком — пусть думает, что соболь.

А Мотыль тем временем выпростал из-под лыжного крепления валенок, развел в стороны руки и сильно ударил ногой по ближней ветке, обдав Бориса снегом. Потом не удержал равновесия и рухнул в сугроб. Он был длинным и нескладным, таким же, как в детстве, и весь изматерился, пока вылезал из сугроба, — снег набился ему в валенки, в рукава, за воротник…

— Так-то, это не городской сквер, — нравоучительно сказал Борис.

Пока Мотыль вытряхивал валенки и заново обматывал лиловую пятку портянкой, Борис взял его ружье и веткой прочистил ствол. Тулочка была старенькая, но надежная. Уступил он ее гостю только потому, что сам в свой охотничий билет на днях вписал пятизарядную «МЦ».

— Приснилось, что деньги считаю — толстые пачки, — сказал Мотыль. — Это к фарту.

— Опять не подпустит, — возразил Борис. — На рябчиков выходить надо, оно надежней.

— Подпустит, — принялся уверять Мотыль, — сегодня мороз; он подпустит! Смотри, — он вдруг показал рукой. — Будто толчеными алмазами посыпано.

Борис перестал ощипывать еловую ветку — хвою они жевали по утрам вместо чистки зубов — и посмотрел. Действительно, похоже. И даже представить трудно, что в этих мириадах переливающихся снежинок не существовало двух похожих друг на друга. Борис читал об этом еще в техникуме.

Совсем рассвело. Скоро свет зальет вершины деревьев, засверкают все встречные опушки, только проходящая через них лыжня так и останется темной матовой лентой. Тени деревьев будут изламываться в странные зигзаги, ложась на лыжню, — она нарушила их порядок и прямоту. Когда ломается порядок, всегда получается что-нибудь странное и неожиданное.

Борис опасался, что неудачная охота снова вернет Мотыля к его унылым мыслям. Но тот держался молодцом — не хандрил. Ежедневно двадцать километров с полной выкладкой — от этого у любого человека появятся светлые мечты и живые желания. Случаются в жизни вещи и похуже, считал Борис, и то, что произошло недавно с Мотылем, — еще не самое страшное. У него есть на что надеяться, а вот когда надежду уничтожаешь собственными руками — вот тогда страшно. Люди устроены по-разному, и осуждать Мотыля было без толку, а значит, оставалось смириться с очередным поворотом его судьбы. Просто надо помочь, раз у него самого пережить и забыть случившееся сил не хватало. А не помочь — не даст покоя собственная совесть.

Они прошли перелесок и вышли к полю. На нем не было ни морщинки, как на новой байковой портянке, лишь в центре возвышалась копна с темным обрезом по низу. По всему видать, стояла она давно, всеми забытая, — даже лисы ее обегали стороной, так как не находили мышиных ходов возле прогнившего сена. А кому-то, может быть, как раз этого центра не хватило, подумал Борис.

Мотыль лихорадочно принялся перезаряжать ружье — вставлял патрон с картечью.

— Твоя меха любит — подарю ей лису на шапку! Может, и на воротник хватит — небольшой такой.

Борис, подавил улыбку, сказал:

— В голову бей, чтобы шкуру не попортить.

— Что я, лис не стрелял? — важно произнес Мотыль.

Лис Мотыль видел только по телевизору — даже в зоопарк сходить ему было лень. А охотничье ружье он держал в руках первый раз в жизни. Но Борис не стал подшучивать над Мотылем — у каждого свое оружие, люди бывают сильны словом, мыслью… И своей преданностью тоже. Борис снова вспомнил жену, и у него стало спокойно на душе.

Они ночевали в избушке на берегу замерзшей реки уже несколько дней. Он часто вспоминал жену — почти каждый вечер, когда ложились спать. Раскаленная до прозрачности железная печка жаром наполняла «второй барак», как звали избушку жившие в ней раньше лесорубы. Жар уходил в многочисленные дыры по углам часа через три, но в это время они с Мотылем дружно стаскивали с себя грязную одежду и лежали нагишом. Тело согревалось, приходило томление — Борису вспоминалось, как жена, присаживаясь на кровать, вопросительно глядит на него, потом, выгибая спину, расстегивает бюстгалтер, он протягивает руку… Закон природы, ничего не поделаешь… Разумеется, есть на комбинате более красивые женщины, некоторые даже дают понять, что… Но это не для него. Нельзя! Как говорится, жребий брошен — таков супружеский долг и уже, видимо, до конца жизни.

Ветер в поле свистел в ушах, будто они мчались на велосипеде с горы. Колючий поток бил в лицо, не давал вздохнуть, и щеки, губы, подбородок постепенно потеряли чувствительность. Как в теплую квартиру вошли они под деревья. В поле, хоть и было холодно, Борис не опускал шапку на уши, чтобы можно было различать звуки — мало ли что. В резкой безветренной тишине у него сразу пропал слух и стало щипать в глазах. Проморгавшись от слез, Борис перешел на лыжню впереди Мотыля, так как тот был выше ростом. Теперь они могли стрелять в два ружья, не мешая друг другу, и вероятность попадания увеличилась.

Начинался район, где они почти ежедневно вспугивали глухаря. Тот любил сидеть на самых высоких деревьях, где удобно, кормиться и одновременно обозревать округу. Издалека силуэтом глухарь напоминал упитанного домашнего гуся — гусиной у него была и странная привязанность к одному участку. От поля через лес шла старая просека, соединяющая несколько полян, — такой коридор давал глухарю удобную возможность взлетать, наверное, поэтому он и не бросал здешние места.

Но убить глухаря шансов мало — «зимний», очень осторожный, он слышал и видел необычайно далеко. Борис рассчитывал только на свое терпение и свое ружье. Мотыль — тот не в счет, хотя именно он и не дает оставить этого глухаря в покое. Он не понимает, что одного хотения мало, думал Борис, что многое в жизни решают обстоятельства. Становится больно, когда вдруг сталкиваешься с такой простой истиной, но чем раньше это произойдет, тем полезнее. И то, что случилось с Мотылем, явится для него хорошим уроком. Не заявись к нему Мотыль собственной персоной, Борис бы и вмешиваться не стал, в таких делах с самого начала третий — лишний. В конце концов, если не можешь ничего придумать, то прояви силу воли — так нет, подобные люди надеются не на разум, а на чудо, на случай! А случайности жизнь не поворачивают — она управляется логикой, которая потому обладает силой, что предвидит роль и случая, и даже обстоятельств, и которая следит, чтобы удобно жилось всем, а не кому-то одному, причем всегда, а не одно мгновение.

Последний раз перекурили.

— Стреляй через мою голову, но только после меня, — строго предупредил Борис, пряча окурок в пачку.

Шли долго — час или два. Борис здесь не бывал давно и теперь удивлялся — под самым боком вымахал отличный лес. При молевом сплаве много бревен погибает, как и те, что сейчас торчат изо льда реки — подгнившие и насквозь мерзлые, непригодные даже на дрова. Можно расчистить просеку и возить лес на комбинат ЗИЛами. Только где раздобыть аммонит для выкорчевки пней? — думал Борис.

Когда подошли к ручью, окутанному паром и воняющему сероводородом, Борис снял лыжи и с трудом перепрыгнул его. Ниже по течению ручей все же перемерзает, и его можно перейти по лисьему следу, лисы чутьем выбирают самые прочные места. Но лыжи все равно надо снимать, чтобы разбить ком льда, наросший под валенком. Мотыль посмотрел и тоже старательно сбил лед с лыж.

Борис еще раз проверил работу отражателя — патроны исправно выщелкивались из казенника. Если бы сейчас в стороне вдруг засвистел рябчик, он бы плюнул и пошел за рябчиком. Лучше, как говорится, синицу в руки. Мясо рябчика вкусно пахнет земляникой и навозом, как и у каждого живого существа в лесу. Оно белого цвета, а когда снимаешь шкурку — для экономии времени Борис никогда не ощипывал дичь, — в глаза бросаются темные дырочки от дроби с нежно-розовыми расплывчатыми краями. У глухаря все мышцы красные, кисловатый запах его грубее, а втянутый, словно у гончей собаки, живот покрыт прочным хрящом. Рябчика можно сравнить с очень глупым человеком — его вспугиваешь несколько раз подряд, и все равно через десяток метров с ним, успокоившимся, столкнешься снова. А глухарь… Некоторым охотникам за всю свою жизнь так и не выпадает удача — убить глухаря, настолько тот стал редким… Но когда в животе урчит — не до охотничьей романтики. У Бориса даже зубы заныли, так захотелось ощутить под ними горячее, тугое мясо.

А припасы кончились, и после хандры Мотыля это была вторая забота Бориса. Он считал смешным изводить себя голодом, когда в километре от лыжни раскинулся светлый березнячок — там обязательно кормились рябчики. Но Мотыль упорно держался лыжни сам и никуда не отпускал его. Еще одно подтверждение, что с поэтами приятно, лишь беседовать о проблемах жизни, везти же воз в одной упряжке — не дай бог. Но приходилось терпеть — раз, назвался чьим-то другом, то оставайся им до конца, даже когда тот этого не захочет.

Если дела не переменятся, через день-два Борис собирался возвратиться домой в Новую Лялю. Его цех, правда, не лихорадило, месяц только начался — как раз в то время, когда можно без ущерба научить зама отвечать за свои поступки. И за дерзость проучить бы не мешало. Бумажные мешки — продукция нехитрая, но раз берут ее на экспорт, значит, мировым образцам отвечает. Революции в технологии пока устраивать ни к чему, есть проблемы поважнее — взять тот же лес, подумал Борис. Дадут сверху директиву — вот под нее и делай хоть консервацию, хоть революцию.

Мотыля везти назад было тоже рановато. В поселке он жить не станет, сразу уедет к себе в город, а отпускать его туда, пока не утихнут страсти и сам он не протрезвеет, опасно. Дров наломает, еще Борису и распутывать придется. Борис думал, выбирая решение, устраивающее всех, и им могло быть одно — дюжина рябчиков или глухарь. При экономном расходовании мяса хватит на неделю — достаточный срок, чтобы остыл и начал рассуждать здраво Мотыль. Да и его поездке оправдание — добыча все-таки есть. Охота без добычи — безделье, самый страшный грех. Считай, столько дней, и вспомнить будет нечего. Только разве как на лыжах целый день ходил — просто, без мыслей…

Глухаря Борис заметил, когда тот замахал крыльями и, неуклюже взлетая, сорвался с ветки вниз. На открытых местах он обычно сразу обшаривал взглядом все вершины, но сегодня глухарь сидел на нижней ветви и слился с деревом. Ружье само взмыло к плечу, но Борис опустил ствол — расстояние слишком велико.

Глухарь полетел от них к противоположному концу поляны, но, не успев подняться, уперся в стену деревьев. Уже в следующий миг он развернулся и по периметру поляны полетел прямо в их сторону. Пуховые подмышки его мелькали, как белые яблоки.

Прицельная планка закрыла половину туловища глухаря — Борис ощутил, как дернулось в руках ружье, — и тут же в голове вспыхнуло: забыл про опережение! С досадой Борис направил ствол далеко впереди глухаря — ружье повторно содрогнулось, исправно выбросив гильзу. Глухарь, видимо, почуял движение воздушной волны, резко нырнул вниз и опять остался невредим.

Он теперь летел так близко, что видно было, как судорожно сжались в щепоть его вытянутые под животом сучковатые лапы. Борис поймал над планкой остекленевший глаз глухаря, снова плавно повел стволом… и в это время над ухом раздался грохот — выстрелил Мотыль. Бориса оглушило. Он тряхнул головой, чтобы пропал звон в ушах, потом спохватился, нажал курок, но было поздно. Последние два заряда Борис выпустил вслед глухарю, заранее зная — дробь в полете не пробьет толстую спинную кость. И все же червячок надежды шевелился — вдруг одна, случайная дробина, срикошетив от ветки, войдет в мягкий бок? Но счастливой случайности не произошло, и глухарь благополучно скрылся за верхушками елей. Даже в таком пустяке Борису не повезло. А вот какой-нибудь… впервые вышедший в лес, зажмурившись от страха, дернет обеими руками за курок, а потом будет час пялить глаза — попал!

Оставалось лишь опуститься на четвереньки и подобрать разбросанные гильзы.

— Сумасшедший какой-то, — тяжело дыша, сказал Мотыль. — Прямо на нас, г-гад!

— Все верно, — две лопнувшие гильзы Борис отбросил подальше от лыжни, а остальные сунул в специально пришитый карман с внутренней стороны фуфайки. — С нашего края просека просторнее, вот он и повернул для взлета. Дуракам везет.

Мотыль вдруг выпучил глаза, ткнул ружье прямо в грудь Борису и сказал:

— Снимай мешок!

Борис вспомнил, какой легкий спуск у тулочки, поморщился и хотел отстранить ствол рукой.

— Пушку убери, шутник.

Но Мотыль отскочил, продолжая дурачиться:

— Снимай, и будем пить чай! Ну?

Такие вот шутники и убивают людей. Не по злобе — нечаянно. Потом они плачут, мучаются, но мертвого нельзя поднять даже самыми искренними слезами. Борис повернулся спиной к Мотылю в уверенности, что, лишившись единственного зрителя, тот прекратит паясничать. Так и произошло — Мотыль потоптался и начал сбивать ножом сучки с деревьев.

Чай они кипятили всегда на одном месте, на участке сухостоя. Когда-то обгоревшие, голые стволы не укрывали, правда, так хорошо от ветра, как зеленые, мохнатые ели, зато давали отличные дрова. Мертвые деревья человеку чаще нужнее и полезнее живых, это тоже закон жизни.

Борис набил котелок снегом и повесил над огнем. Потом поискал и подбросил ветви лиственницы — она дает больше жара. Когда снег в котелке растаял, добавил еще. Подойти к костру мешали образовавшиеся от жара проталины, поэтому Борис предпочитал стоять поодаль — в холоде, зато ноги не промокнут.

Чай заварился, и оба плеснули из фляжек в мутный коричневый кипяток. После первого же глотка в груди потеплело, еще сильнее захотелось есть. Борис долго размачивал во рту кусочки сухаря, чтобы почувствовать вкус, и только потом жевал. Мотыль свою долю проглотил в одно мгновение. Борис посмотрел на его обмороженные уши, вспомнил, как растирал их вытопленным из тушенки жиром, и ему стало жаль истраченной банки. Но он отогнал от себя это чувство, потому что Мотыль был его давнишний друг. Он спросил:

— Ты что сильнее всего любишь?

— Колбасу, — ответил Мотыль, катая в руках горячую кружку. — Только чтоб побольше и одним куском.

— Подавишься! — усмехнулся Борис и неожиданно для себя пожалел: — Сидели бы сейчас в тепле, ели пельмени. Не пацаны вроде, а понес черт…

Он не ожидал даже, что Мотыля так заденут его незлые слова. Но это урок — и с лучшим другом не спеши откровенничать. А в Мотыле будто прорвалась долго копившаяся злость:

— Насильно я тебя в лес тащил? Что ты ко мне привязался? Сам лыжи принес, самому нравилось! Старый он! Только и осталось пельмени есть. Мне-то давно надо трудоустраиваться, за квартиру год не платил! А я торчу здесь…

— Да это я с голодухи, — пытался оправдаться Борис. — Конечно, шанс до конца использовать надо. Вот завтра…

— ! А ни фига мы не убьем, — отмахнулся Мотыль, — счастье один раз выпадает. Мне, может, тоже хочется сидеть возле жены, попивать нормальный чай, а не эту бурду…

—: Вот и женись, кто тебе запрещает! — брякнул Борис и тут же понял, что дал маху — теперь по законам психологии разговор примет самый конкретный характер. Мотыль снова начнет нести околесицу, но что самое печальное — вспомнит о всех своих несчастьях. Так и вышло, Мотыль загрустил и сказал серьезно:

— Нельзя, закон не велит.

— Ну и правильно, — сказал Борис как можно суровее, задавая тон разговору — от твердых слов у людей иногда появляются твердые мысли. — Ты в своей школе, кроме глобуса, не видел ничего. Ишь, школьница ему записку написала, он и… А поболтай тебя по свету — романтическая дребедень из головы и выскочит. На Колыме, помню, в семидесятом году…

— Понял, — усмехнулся Мотыль. — Живу я неправильно, Потому что в землянке не ночевал, а хочу слишком многого — мерзлую картошку не ел.

— Жил ты правильно, — сказал Борис, — честно учил детей. Но обезьяна потому стала человеком, что захотела определенности, надежного жилища. А тебе взбрела в голову дурь. Тем, что человек переносит в шестнадцать лет, ты заболел в тридцать, может, и от безделья, — и кричишь: «Конец света!» Пройдет, как и у других!

— Правильно ли жил — мне виднее, — сказал Мотыль. — Посмотрел я на твою жену, на твою кислую морду — сам-то, что, Татьяну забыл?

Он вдруг зашарил у пояса и опустил глаза:

— Черт, где-то нож потерял…

— Моя жена — хороший товарищ. И любовница, — раздельно и твердо произнес Борис.

Он имел право так сказать, хотя, когда думал о близких женщинах, испытывал два рода чувств. При мыслях о жене всегда трогательные, как и полагается. Когда вспоминалась та, из прошлого, — будто тревожил старый рубец перед непогодой. Хорошо, что человек несовершенен и забывает прожитое. Он всегда отгоняет это ощущение заросшей раны, отогнал и сейчас. Но пояснил, чтобы у Мотыля больше не оставалось сомнений по этому поводу:

— Мы не подходили друг другу, ты прекрасно знаешь…

— А вот не хочу знать! «Не подходили», «не пара…». — Мотыль вновь начал махать руками. — Нет такого закона, если двое хотят жить парой! Нет!

— Ты с этим законом уже столкнулся, — криво усмехнулся Борис, и Мотыль исподлобья, посмотрел на него. — Любовью можно оправдать все, что угодно, — вредное, опасное и ненужное! И люди простят — все понимают, что любовь, как говорится, зла. Ты считаешь, счастье двоих дороже несчастья десяти? Забудь на минуту о себе, о том, что твое горе самое главное! Ведь вот, глядя на тебя, все мужчины-учителя станут провожать десятиклассниц домой. А последствия? И правильно, что тебя наказали!

— Дать тебе волю — ты показательные казни на площадях устраивать начнешь, — тихо оказал Мотыль.

Он бросил немытую кружку в мешок, встал на лыжи и обронил:

— Поищу нож.

Борис ничего не ответил. Они и так наговорили много лишнего. А был ли в их споре смысл, если признаться честно? Разве могут разговоры что-либо изменить в уже случившемся?

Человек слаб и то, чего не понимает, чаще всего отвергает, думал Борис. С ним жизнь не церемонилась, почему же он должен жалеть Мотыля? Горькие слова, обидные, но ведь это — правда. Вот про Колыму действительно зря упомянул. Мотыль знает, что он туда не за подвигами, а подзаработать ездил. Ничего, время, как всегда, сгладит углы, и все наладится. А если они подстрелят глухаря — раньше помирятся. Мир, как и жизнь, прост, если хорошо усвоить, что все в нем — материально. Но выбирая между этим всем и другом, надо, конечно, выбрать человека — такой закон людей. Об этом и в газетах пишут.

* * *

Большую часть жизни ему приходилось жить одному. Врагов среди собратьев он не имел, потому что место для обитания всегда выбирал вдали от них, и никто не пытался занять его территорию. Ручей давал ему воду — она была невкусной, но зато не исчезала даже тогда, когда лес становился белым, а болото твердым. На берегу всегда лежали камешки, дающие приятную тяжесть желудку, и росли ягоды. Когда внизу начиналась суета и шум Бескрылых, глухарь бросал свое дерево и улетал подальше, где их звуки уже не грозили опасностью. Потом снова возвращался к ручью.

Так чередовались для него ночи, полные врагов, потому что в темноте он плохо видел, и дни, когда можно склевывать хвою и видеть опасность издалека.

Перемена в жизни глухаря наступила во время Поры. Снег становился в это время мокрым, зернистым, в нем плохо делать лунку, и на ночь он забивался в кусты. Но задолго до наступления света глухарь просыпался. Нет, теперь его будил не страх. Беспокойство зудело в его теле — оно билось, гудело где-то внутри под горлом, откликалось на полный острых звуков лес. Глухарь забывал об опасности — здесь же, возле места ночевки он взлетал на сук и начинал усмирять себя. Сначала он тер половинками клюва друг о друга, время от времени издавая звуки и прислушиваясь. Потом закидывал голову назад, изо всех сил напрягал горло, и вдруг все вокруг становилось расплывчатым — он уже ничего не видел и не слышал. Родившийся зов таким волнующим эхом отзывался в крови, что все тело начинало дрожать. Глухарь в беспамятстве крепче и крепче напрягал горло — снизу и до самого верху — пока силы не оставляли его. Тогда он отдыхал, внимательно вглядываясь в темноту. Из темноты всегда вылетала копалуха и садилась на соседнее дерево, выгибая шею. Иногда вдалеке начинал петь его собрат, и глухарю приходилось сильнее расправлять хвост и напрягать горло, чтобы копалуха пришла на его призыв. И она приходила — чтобы, дразня и маня рыжими перьями, увести за собой.

Так происходило всегда, когда лес наполнялся лужами и не надо было подходить к ручью. Но в последнюю Пору глухарь волновался меньше, и зов его не был самым громким, как в прежние времена. Наверное, поэтому копалуха долго не приходила на его призыв, а когда появилась, он утомился лететь за ней, лавируя между ветвями. Копалуха долго не садилась — то подпуская его, то почти исчезая из виду, а глухарь терпеливо летел позади, ибо это тоже было Законом. Потом она, удовлетворенная, — улетела, а глухарь, тоже успокоившись, вернулся на сбое дерево. До самого конца Поры он больше не пел.

Когда деревья вновь стали голыми и вода в лесу за одну ночь затвердела, на глухаря вдруг снова нашло беспокойство. Неясное, расплывчатое воспоминание гоняло его с места на место, и он несколько раз порывался запеть. Он ничего не нашел, а запеть не смог, потому что кровь не разогрелась в его горле, и в конце концов успокоился. Снова началась его однообразная, одинокая жизнь. Сначала он кормился на лиственницах, где в это время закисла хвоя, а когда ударили морозы — как всегда, вернулся на сосну возле ручья. Хотелось ему есть — он ел, хотелось пить — слетал вниз. Этим он следовал Закону леса, а значит, предназначенному смыслу жизни.

Бескрылые нарушили его размеренное существование, они раскололи своим грохотом лес на две половины — одна, как обычно, защищала и прятала его, другая — выдавала даже на высоких сучьях, потому что эти Бескрылые сильно отличались от других, им подобных.

Впервые при встрече с этими Бескрылыми глухарь не рассчитал сил, и крылья вовремя не подняли его над лесом. Чтобы спастись, ему пришлось полететь навстречу страшным Бескрылым, и по его перьям било вскользь что-то тяжелое и непонятное. Но у него еще имелись силы выполнять Закон леса, и он спасся. Он не знал, что будет впереди в его жизни, но хорошо запомнил, что Бескрылые могут нападать, оставаясь далеко.

…Внизу дымящимися разводьями чернел ручей. Сделав широкий круг и никого не обнаружив, глухарь повис над сосной на берегу, часто замахал крыльями и сел на вершину. С недавних пор у ручья появилась непонятная полоса на снегу. Глухарь переступил несколько раз на корявой вершине, уложил плотнее крылья и стал зорко всматриваться вниз.

* * *

Игорь шел по лыжне, ритмично передвигая лыжи, и в нем кипела и пузырилась злость. Она была равнодушной и холодной, как нарзан в бутылке из холодильника. На дне ее болталось что-то темное — причина злости. Игорь не мог сказать точно, что это за причина, но ощущал ее надоедливую тяжесть. Чтобы темное исчезло, надо нащупать его — и Игорь принялся думать, почему он злится.

Сначала пришла догадка — промахнулся по глухарю, которого никогда в жизни больше, может быть, не увидит. Но тяжесть не исчезла, значит, не то. Холодно.

Тогда Борода, старый друг — он поругался с ним. Борода — тело жизни, живет прочно и надежно, а он — щупальце, извивающееся и безмозглое, которое постоянно натыкается, обжигается, но лезет наудачу вперед. Борода стал его учить: надо желать только того, что можешь, ведь смысл жизни — достигать, а не хотеть ради хотения. Он злится на него, потому что себя считает самым мудрым? Уже ближе к истине — тепло!

Или причина другая — персональное дело, вызов в гороно и итог: без права дальнейшего преподавания? Любовь, увы, разбита… Но что он мог поделать? Подняться против всех? Лет десять назад, быть может, энергии на это и хватило б.

Игорь шагал по лыжне, не останавливаясь, и рассуждал дальше: и все же, если размышлять здраво, так ли у него изломана судьба? Он — не гений, как и большинство людей, — зачем же ему страдать от непризнания, если признавать в нем, собственно, нечего? Ведь мог «непонятый и оскорбленный» пойти, к примеру, натаскивать за солидную мзду абитуриентов — где много народу, не пропадешь, — но поехал к Бороде. Тот халтуру презирает, и в письмах у него ни страданий, ни тумана — все по-деловому. После многолетнего молчания посетил друга детства, чтобы узнать, как жить? Интересно, долго он решал на своей Колыме, возвращаться или нет? — подумал вдруг Игорь. В Томске — томички, в Магадане — магаданки, а в Новой Ляле — «новые ляльки»? Вот тоже названьице… Нет, на это ему порыва не хватит. Любить со школы и разойтись, уйти потому, что она — будущая аспирантка, а он — лесоруб? Воля — даже противно, какая она у него сильная. Братишки-сестренки, семья без отца — все это понятно. Но заботясь о родственниках — о ней он подумал? Ведь он себе хлопот не захотел — за одну семью отвечать легче, чем за две, да еще за себя впридачу. Уж лучше жертвой стать, зато ни беспокойства, ни сомнений…

Танька, красивая, умная, вот кого жаль по-настоящему. До сих пор живет одна в институтском общежитии и с ним перестала здороваться. Ну, поехал бы он тогда к этому твердолобому сержанту — и что бы сказал? Бороде надо было наплевать на все и ринуться самому… Во что он превратился теперь? Всю жизнь боялся показаться смешным…

Люди, приезжающие в гостиницу, подумал Игорь, или ложатся спать, или сразу идут осматривать город. Борода будет действовать с наименьшими жертвами — он займет кровать, выспится, сходит на работу и только вечером пройдется по набережной. Тот же, который бросит все и помчится смотреть свет, — и устанет, и лишится места. И жаловаться не на кого — сам виноват! Улицы отныне для тебя не предмет любования, а убежище — как для глухаря небо, когда его вспугнешь. А ты слоняешься, роняя последние чемоданы, высматриваешь сочувствующую душу, теряя друзей…

Игорь вдруг пришел к выводу, что все его беды — от чрезмерной уязвимости, беззащитности. Потерял — значит не сумел сберечь. Или не захотел? Уметь — значит знать, а любовь только потому любовь, что она — в первый раз, ее не полагается знать. Значит, не захотел…

К тому же обронил где-то хороший нож. Глупо — всю жизнь хранил его в чемодане, мечтал попасть на настоящую охоту, а пошел и сразу же потерял. В самом деле, надо было подарить Бороде.

Игорю стало легко, потому что он перебрал все болезненные мысли, не боясь ни одной, и повыбрасывал их, как гнилые картофелины из ведра. Он катился теперь по лыжне свободно, как паровоз по рельсам. Когда носок левой лыжи сбивался и запарывался в снежную целину, нарушая ритм движения, он выравнивал шаг, уже не злясь и не досадуя.

Лыжню окружало множество деревьев, и в первый день Игорь внимательно рассматривал каждое. Но пожив в избушке неделю и увидев впервые в жизни глухаря, он перестал искать различия между деревьями, все они слились в одно понятие — лес, место обитания диковинной птицы. В лесу он начал часто думать о еде. Когда после целого дня беготни они топором вырубали изо льда реки бревно, потом тащили к избушке, в темноте пилили и кололи, растапливая печку под пустым котелком, — тогда поневоле думалось, как бы поддержать силы, чтобы и завтра доволочь бревно, согревающее ночью.

Здесь Игорю было непривычно. Зимний лес — не место для прогулок, поэтому он не хотел уходить с накатанной лыжни. По лыжне в любую метель можно добраться до поселка, сесть на электричку и уехать домой. Ванная и чистые носки — это не дощатые нары с липкими портянками. Глухаря он, конечно, будет вспоминать, но что есть память? Никакие воспоминания не заменят самого плохого собеседника в кафе «Ландыш».

Игорь катился по отполированному лыжному следу под гору и уже не рыскал глазами в поисках ножа. Слегка приподнимая то одну ногу, то другую, он управлял движением и чувствовал свое тело легким и послушным. Кто с детства мудр? Никто, мудрость — это обобщение ошибок. «Эверест — высочайшая вершина мира», «Сахара — величайшая пустыня…», «Байкал — глубочайшее…». Жизнь, увы, не урок географии. Можно всю жизнь собираться в великое путешествие, ожидать этого «самого …чайшего», да так и не дождаться. Главное — найти силы признаться, что линия горизонта лишь плод твоего воображения. И если признался себе честно — значит, ты победил, значит, стоит жить. Работают же люди картографами, топографами, геодезистами — да мало ли кем с высшим образованием можно работать!

Лыжня плавно петляла между покрытыми белой пеной изумрудными деревьями. Игорь доверился ей, как всадник умному коню, и тело его скользило над землей, следуя всем ее повелениям. Особенно хорошо становилось на «синусоидах» — на высшей точке ждешь, что через секунду рухнешь в глубину, а внизу знаешь, что сейчас взмоешь вверх и у тебя перехватит от скорости дыхание. Как ястреб в парении, подумал Игорь. В тайге все делается открыто, поэтому сюда не берут подлецов и женщин. На сердце у него сейчас не лежало ничего, кроме чувства радости, и ему казалось странным, что где-то люди совершают поступки, которые другим трудно пережить.

Игорь совсем забыл о ручье, пересекающем путь, и очнулся, когда облупленные носки лыж зависли над обрывчиком. Чтобы не свалиться в воду, воняющую испорченными пельменями, он присел на одну ногу и повалился боком в кусты. Ружье, чтобы в ствол не забился снег, он, падая, толкнул подальше от себя — ощутил под прикладом сопротивление ветвей и сунул его в гущу насколько хватило сил.

* * *

Расслабившись на снегу, Игорь лежал, пока не замерзла щека, прижатая к обледенелой ветке. Вставать не хотелось — он лежал и думал приятными мыслями. То ли инстинкт расторможения срабатывал, то ли еще что, но иногда, обычно после приступов ипохондрии, он вспоминал все хорошее про себя. Лучше думать о себе, чем безучастно воспринимать звуки и запахи, когда в голове пустота! Сейчас он нравился себе за то, что и вида не показал, как ему надоела опека Бороды. Не слишком ловкие переходы к «светским» темам по вечерам возле гудящей печки, когда так и тянуло поговорить «за жизнь», бутафорский оптимизм — никудышный из Бороды дипломат. Хотя в своем мешочном цехе он, может, и считался эдаким… прохиндеем. Тут главное себя не обнаружить, иначе обидится. Ведь и глазом не моргнул, когда оба про лисиц заливали!

Игорь улыбнулся, поднял голову и увидел направленное прямо в лицо светлое кольцо с черным провалом — дуло собственного ружья. Он приподнялся на одном локте — ружье качнулось вверх, он лег — ствол замер неподвижно. Игорь проследил взглядом по ветви, которую прижимал животом к снегу, — она тянулась к самому прикладу, а там сучком удерживала ветку потоньше. Та ветка буквой «у» согнулась на самой спусковой скобе. Подняться — значит дать ей разогнуться, и одна ее половинка обязательно придавит курок… Невидимая линия проходила по стволу ружья, упиралась в лоб, и Игорь физически чувствовал, как она выходила наружу из затылка.

Выглянувшее было солнце расчертило снег перед лицом Игоря в корявую клетку, тень от кустов падала и на ружье, от чего оно сало полосатым, как шлагбаум. Потом солнце снова зашло за серую, тягучую паволоку облаков. Игорь лихорадочно соображал, поставил ли он тулку на предохранитель, и не мог вспомнить. Из отверстия дульного среза выглядывал плотный черный столбик — хотелось отстранить его, чтобы он не мешал поворачивать голову и не ткнулся в глаз, но рука не дотягивалась.

Перед взором Игоря снова предстала картина — Борода выстрелом в упор начисто сносит березку толщиной в руку. — и ему стало жутко. Он хотел глубоко вздохнуть, но увидел задрожавшую мушку и сдержал дыхание. А потом подумал: что же произойдет, если все-таки… Он долго лежал не двигаясь, все думал, вспоминал… И неожиданно пришел к выводу — не произойдет ничего. Зачем ему садиться в электричку? Кто ждет его в городе? Плохо в лесу, если ты один, но гораздо страшнее одиночество среди людей. Кому он нужен со своим раскаянием, со своей искренностью, если людям от них голый ноль, — ведь все, что он может, это устраивать турпоходы старшеклассникам. Идти переучиваться, когда жить осталось меньше, чем прожил? Смешно! Но ведь Борода — и тот посетует, потому что в милицию затаскают из-за трупа. Дробью ведь не разберешь, из чьего ружья, да и охотничьего билета у него нет.

Борода наверняка накроет его голову грязной тряпицей — так полагается. Вот уж кто никогда не будет умирать от страха в кустах — у него ружье всегда на предохранителе. И он не станет делать глупости — танцевать со своей ученицей, притом влюбленной в него. Что ему чужая смерть? А бежать на Колыму разве не глупость, неужели человека изменит география? Нельзя уйти от своих следов… А она? Она сможет жить без него? Конечно, сможет… Неужели Борис прав? Неужели он всегда прав?

Игорю стало холодно и тошно. Он явственно ощутил, как столбик черной пустоты, пронзающий насквозь голову, потянул к себе его затылок, и тот начал вминаться, втягиваться внутрь, выдавливая последние мысли. Ему стало безразлично — надоело ругать себя, надоело бояться ружья, надоело лежать, перестало волновать — раздастся выстрел или нет. Он находился в двух состояниях — «не двигаться» и «встать». Первое было темным и противным, второе — подталкивало, кололо морозом, все сильнее и сильнее мешало дышать. Игорь подтянул руки, оперся ладонями о снег, напружинил одну ногу, чтобы вскочить, но взглянул в пристальный глаз, маячащий перед лицом и… еще глубже зарылся в сугроб. Он понял, что никогда не сделает ничего, угрожающего своей жизни.

Он потрогал пальцем веточки, торчащие вокруг, а потом начал лихорадочно копать снег возле себя. Повернуться он не мог, и когда замерзла правая рука, левой стал рыть новую яму. Он выбрасывал снег до тех пор, пока не показались коричневые листья. Игорь принялся шарить по ним и нащупал то, что искал, — толстый сук.

Он плохо представлял смерть, и даже начало смерти, но он уже не понимал, как мог минуту назад так безучастно рассуждать: остаться здесь, в холоде, с размозженной головой, или подняться и уйти. У него сильное, привычное тело, которым он управляет в совершенстве, неужели он не придумает, как распорядиться им? Ведь он хочет быть в другом месте, с другим человеком, а не мерзнуть здесь в лесу!

Игорь вытянул руку вперед — сук с тихим звоном коснулся раскаленного морозом металла. Потом изо всех сил оттолкнул от себя страшный зрак и рванулся в сторону. Весь лес разорвался от грохота выстрела. В голове будто лопнул шар, разбросав огненные брызги. Рот расперло сладко-соленой ватой.

Игорь широко раскрытыми глазами смотрел, как качался перед ним и уплывал в туман вороненый ствол. До самого конца в глубине души он надеялся, что предохранитель защелкнут…

* * *

Когда глухарь закрывал веки, они мерцали серебристым перламутром. Но это длилось мгновение — через секунду он снова внимательно всматривался вниз. Там, на снегу, неподвижно чернел Бескрылый. Глухарь видел, как он вышел на поляну, не оставляя следов, прошел по полосе к ручью, но не стал спускаться к воде, а упал и притаился.

Глухарь чувствовал, что Бескрылый не видит его, иначе бы он поднимал голову, крался, — поэтому не улетал, а настороженно следил за ним. Бескрылый долго лежал против своей палки и не двигался. Но потом вдруг зашевелился, поднял лапу, и тут его палка сделала грохот.

Крылья глухаря сами пришли в движение — он сразу вспомнил опасность, которая после грохота колышет воздух и больно бьет по спине.

Он сорвался с ветки вниз, потом набрал высоту и полетел над лесом. Он сделал широкий круг от старого пожарища, где не было корма и торчали черные пеньки, почти до конца леса, где стоял шум, а деревья падали и исчезали неизвестно куда. Потом переменил направление и принялся выбирать дерево недалеко от привычных мест. Глухарь смутно чувствовал связь странных Бескрылых и блестящей полосы на снегу, поэтому избрал такую сосну, чтобы ее от полосы закрывали деревья. Он сел головой к поляне и начал внимательно вслушиваться, посматривая иногда на просачивающуюся сквозь стволы деревьев снежную белизну.

Так он сидел, кивая головой каждый раз, когда мерцали его серебристые веки. Издалека, со стороны поляны, послышался звук — этот свистящий шорох издавали Бескрылые, глухарь уже научился его различать. А вскоре сквозь деревья заколыхалась и тень Бескрылого. Глухарь насторожился больше, но не торопился взлетать и выдавать себя — Бескрылый не видел его, потому что свистящие звуки были равномерными и неосторожными. Он подходил все ближе, ближе и внезапно увидел глухаря — остановился и сделал движение, чтобы начать подкрадываться. Глухарь, сшибая сухие ветки, сорвался с сука, замахал крыльями и полетел, с трудом лавируя между деревьями, за спину Бескрылому. Заметив впереди проем, ведущий к поляне, он повернулся к нему и, ощутив простор вокруг себя, замахал крыльями широко и мощно.

Он не видел, что позади делает Бескрылый, но, услышав грохот, подготовился к предстоящим ударам по перьям. Вместо толчков в спину вдруг что-то больно укололо его под крыло, и дыхание сразу перехватило. Глухарь не понял, что случилось. Он расправил крылья и спланировал к ближайшей вершине, чтобы отдышаться на ней и выхаркнуть колючую боль из груди. Он уже схватился за ветку, но неожиданно почувствовал, что скользит вниз — лапы его разжимались сами собой. Глухарь судорожно забил крыльями, чтобы удержаться на ветке и не сорваться туда, где ждала опасность. С вытянутой шеей он рвался вверх и не понимал, почему тело стало таким тяжелым и послушные крылья не отталкиваются от воздуха, а впустую хлещут по ветвям, осыпая хвою. Это было непривычно и страшно — Бескрылый все ближе, а колючка застряла в горле, не давая вздохнуть и сильно замахать крыльями, чтобы улететь.

Первый раз в жизни глухарь не мог взлететь, когда хотел. Изо всех сил он тянулся клювом к вершине, чтобы ухватиться хотя бы за хвоинку. Поляна была совсем близко, но слабость расползалась по крыльям, и они все слабее били по воздуху. У глухаря сработал кишечник, хотя он не хотел этого. Он не хотел всего, что с ним происходило, но был бессилен. Глухарь в последнем усилии попытался уцепиться за развилку одной лапой, потому что другая отказала, но лес вдруг перевернулся и стряхнул его с себя вниз, спиною в снег…

* * *

Игорь не помнил, как выстрелил. Что произошло до выстрела, он помнил — поднялся оглушенный из кустов, осмотрел ружье и загнал новый патрон в ствол. Потом отхлебнул из фляги, его сразу вырвало, и он долго вытирал рот снегом.

Потом он шел по лыжне и ни о чем не думал — весь мир заключался в облупленных носках лыж, по очереди выдвигавшихся вперед. Он еще ощущал соленый запах порохового дыма, колючий удар в лицо, поэтому мелькающие обрывки мыслей не могли собраться воедино. Одна лыжа стала забирать в сторону, и он наклонился, начал поправлять ремешок. Внезапный шелест откуда-то сбоку больно отдался в голове — будто над самым ухом заработал насос. Он оглянулся и увидел в воздухе мелькающий черный силуэт.

Игорь машинально вскинул ружье, но, чтобы не стрелять в деревья, наставил ствол в ближайший просвет между верхушек. Скоба дернулась, больно ушибив пальцы, а через секунду в тот же просвет выплыл глухарь.

Игорь не понял, почему глухарь вдруг замер и раскинул неподвижно крылья — видеть его так было непривычно, словно самолет остановился на лету. И только когда глухарь начал судорожно цепляться за вершину сосны, с треском сшибая ветки и осыпая хвою, только тогда сердце у Игоря замерло, а потом вместе с глухарем оборвалось в снег. Он догадался, что это — дело его ружья.

Глухарь упал в сугроб бесшумно — юркнул и исчез, как бильярдный шар в лузе. Игорь бежал, выдирая ноги сначала из проваливающейся лыжни, потом из снега, и все еще не верил, что наконец убил его. Чтобы глухарь не опомнился и не улетел, он на ходу стал перезаряжать ружье. Но когда подбежал, то передумал и принялся душить его.

Горло у глухаря на ощупь напоминало шланг, туго набитый крупной галькой. Игорь долго стискивал его, но крылья свисали неподвижно, и он отпустил немного. Глухарь захрипел — воздух выходил из его легких. Игорь завозился дрожащей рукой, отыскивая нож, но лишь толчки крови отдавались в пустых пальцах.

В это время позади раздалось торопливое шарканье лыж, и знакомый голос сказал:

— Не дави, он готов уже.

Борис с ружьем в руках подошел к Игорю и несколько раз глубоко набрал в грудь воздуха, чтобы успокоить дыхание.

— Думал, по сучкам палишь. Влет?

Игорь проглотил слюну и кивнул головой. Борис поднял глухаря — шея его была теплой и тонкой, как рука ребенка, если по человеческим меркам.

— Килограммов на шесть, теперь живем! — Борис развернул глухарю широким веером черно-белый с чуть заметной рыжинкой хвост и добавил. — Лет пять старику.

Игорь вдруг, торопливо захлебываясь и подшучивая над собой, начал рассказывать, как он шел безмятежно, как сбоку услышал свист крыльев и сначала перепугался, как сразу сообразил, что глухарь полетит в просвет… Потом замолчал и настороженно опросил:

— Что это? «Кх-кх-кх!»

— Чудак, — улыбнулся Борис, — сердце твое стучит. И у меня так первый раз было. Это пройдет.

— И то правда, — засмеялся облегченно Игорь, — я сейчас как… школьник у доски.

Они стояли, весело переговаривались, курили. Игорю хотелось растянуть, еще раз пережить миг счастья — он снова рассказывал, вспоминая бесчисленные подробности. Борис время от времени с интересом задавал вопросы.

Глухарь лежал на истоптанном снегу, закинув за спину длинную шею, и борода из перьев под его скуластой монгольской головой торчала вперед. Серые веки на глазах собрались в морщинистую складку — они закрывались снизу и этим отличались от человеческих. Но красные пупырчатые брови глухаря сохранили яркость и горели даже сильнее, чем капля, набухшая на конце клюва.

Солнце бросало последний раз его тень на снег — тень короткую, гораздо меньше самого глухаря, но трудно было разобрать, где начинается она и начинаются черно-пепельные перья. Двое людей закрыли перед глухарем свет, и он стал теперь с ними одно целое.

Оба человека сейчас чувствовали себя такими всемогущими, какими бывают только судьи, решающие судьбу чужой жизни. И от уверенности в своей силе им стало казаться, что жизнь теперь пойдет по-другому, лучше и справедливее, чем прежде. От ощущения радости хотелось тут же, на месте, сотворить что-нибудь доброе, приятное, и Борис с Игорем принялись хлопать друг друга по плечам.

Выстрел всполошил лес. Где-то далеко кричала кедровка, ее перебивало отчаянное тарахтенье сорок. Шагах в двадцати вдруг засвистел рябчик, созывая выводок, и так пронзительно, что заложило уши. Игорь вскинулся и схватился за ружье, но Борис остановил: «Погоди, оставь на завтра».

Они еще постояли в задумчивости. Борис вздохнул — вспомнились колымские каменные глухари, которые не подпускают к себе даже во время токования. А Игорь думал, что такого глухаря, как этот, никто никогда не убьет, и тоже был прав.

Потом Игорь сказал:

— Пойдем хоть выспимся…

Оба понимали — это, чтобы опуститься на землю. Даже птицам, созданным для неба, предназначено возвращаться на землю, а что же говорить о человеке? Он будет земным всегда.

Они тщательно уложили глухаря в рюкзак и пошли, проваливаясь в снегу, к лыжам. День еще только начинался, у обоих было хорошее настроение, и они неспешно двигались по лыжне, время от времени меняясь местами и передавая друг другу тяжелый рюкзак. Лыжня вела к избушке — там хранились сухари, свечи, одеяла — чего, конечно, недостаточно для жизни человека.

…Тут я их и встретил. Борис вежливо кивнул, а Игорь широко улыбнулся и пригласил меня «на глухаря». Я отказался — мне предстояло до темноты осмотреть молодые посадки. Кроме того, хотелось побыть одному — не часто выпадает пройти по зимнему, заснеженному лесу.

Потом я оглянулся — Борис и Игорь шли вплотную один за другим, дружно, чтобы не запнуться, выбрасывая вперед то левую, то правую лыжу. Они были разного роста, различного, что угадывалось сразу, характера, но все же чем-то походили друг на друга. Или это мне показалось?

Я свистнул собаку и свернул с лыжни в чащу. Рыжая моя Найда, принесшая недавно таких же рыжих озорных щенят, носилась вокруг меня, высунув язык.

 

Нижний горизонт

— А у меня весной как крылья чешутся. Бегом бы побежал, ей-богу. Привык за столько лет…

Кольцов сидел на чурбачке возле поддувала печки и палочкой шурудил угольки. День стоял свежий, по-сентябрьски ясный. В Магадане — там в такое время серо и тускло, туман кропит улицы. А здесь, вдали от побережья, хорошо. Железная емкость надежно прикрывает от ветерка из долины. Тепло сидеть в затишке, щуриться на солнце.

Однако в городе свои преимущества. Можно в кино сходить, на танцы в Дом культуры, в душе хоть каждый день мойся, а в красном уголке в бильярд играй. Смотря какое общежитие, конечно. В Ягодном, где Дунин, или попросту Дуня, жил раньше, общежитие хорошее, коменданта он даже на свадьбу пригласил. Зря не послушался, ушел — переселился к ее родителям. С того и покатилось все вниз…

— Меня тоже в город не затянешь, — сказал Дуня. — То ли дело на свежем воздухе. Кругом тайга!

Он очертил головой дугу. Далеко на горизонте белели вершины гор. Перед горами сине-желтой полосой простиралась тайга. Еще ближе, от тайги до самого ручья, тянулось широкое поле тундры.

Кольцов поскреб щетину на темной шее, выплюнул окурок и промолчал.

Опущенный концом в емкость шланг дергался, как вена на перетруженной руке. Вода замерзала лишь ночью, покрывалась ледяной корочкой, однако печь под емкостью топили и днем. Мало ли чего — раствор в скважину должен поступать бесперебойно.

— Глины бы хватило, — озабоченным голосом произнес Дуня.

Кольцов покривился:

— Это уж не наша забота. Наше дело — бурить!

Он встал и, не оглядываясь, начал взбираться по лесенке. Дуня поспешил за ним.

Рядом с платформой и на ней шум оглушал не так, а когда распахнулась измазанная глиной дверь, сразу заложило уши. Дуня знал: надо постоять немного и снова станешь слышать хорошо. Кольцов тем временем забивал гвоздь в дверь — прилаживал отогнувшийся лоскут рубероида. Он взял неудобную подкладную вилку, а не кувалду, лежащую у двери, — ему трудно держать тяжелые предметы правой рукой.

Сменщик Ромка, увидев их, выскочил из каркаса и сбросил каску на доски. Бригадир не спешил смениться. Посмотрел, как Кольцов взялся за рычаги, помолчал, гоняя папиросу во рту. Потом сказал:

— Сто-полста есть. Давай помалу…

С лицом застывшим, будто его оскорбили, Кольцов кивнул. Дуня хотел сказать бригадиру что-нибудь про перевыполнение, но посмотрел на Кольцова и промолчал.

Когда бригадир неторопливо, вразвалку ушел вслед за сменщиком Ромкой к теплякам, Кольцов сказал:

— Поле-то сейчас у нас — круглый год… В управление механизации зовут, двести двадцать прямого — не пойду!

Работать вдвоем у станка предстояло целую смену, слов требовалось много.

Чтобы сбить мусор, Дуня колотил вилкой по штанге, подавал ее к станку. Лебедка поднимала штангу в темную высь под крышу каркаса, потом опускала к устью скважины. Дуня ставил вилку на конец трубы, одним оборотом она закручивала штангу, и та уходила вниз, в землю. Дуня бросал вилку на печку в углу и шел за следующей штангой. А когда приближался к пульту управления, за которым стоял Кольцов, говорил несколько слов: разведка, она самая настоящая работа; он, Дуня, больше всего уважает осень; есть чудаковатые, все годы просидевшие в четырех стенах, в конце жизни они жалеют об этом. А такие вещи надо понимать сразу…

— Чудак, он… хуже волка, — хмуро процедил Кольцов.

Дуня чуть штангу на ногу не уронил.

— Почему? — не понял он. — Чудаки, как говорится, украшают жизнь. Я читал…

— По книгам оно, может, так. Вставляй…

Зазевавшись, Дуня косо направил штангу в скважину, она ударила в заворот и наклонилась. Хорошо, Кольцов лебедку затормозил. Так и на человека упасть может, а то резьбу сорвет. Кольцов не кричал. Дуня сам понимал свою вину, поэтому не говорил оправдательных слов: «Быстро ты больно» или «Скользко, черт!» Главное, резьбу не повредить. Вставили штангу, и она пошла. Кольцов продолжал как будто ничего не произошло:

— Я на Чукотке тогда бригадиром на ударно-канатном бурил. Попросил один: «Возьми, хочу на «Запорожец» заработать!» — «Ну, давай, дело хорошее». Ребятам наказал присмотреть, пока не пообвыкнет, — Север, он есть Север. Через месяц-другой звеньевой молит: «Забери, не надо мне его!» — «Что такое?» — «А ты приди!» Время было как сейчас, конец полевого сезона — каждая минута решает. Прихожу на объект. Он сидит у огня с бумажкой: «Я стихи пишу». Потом мне ребята рассказали: то сапоги жмут, кто-то ему свои дает; то костром чуть полтундры не спалил; то заворотный ключ в скважину уронил. Спрашиваю: «Если поваром поставлю, не отравишь нас? — «Не знаю, — отвечает. — Я-то на одном чае могу». Гнать жалко, держать нельзя: ясно, что вредный для бригады человек. И пропасть без присмотру в тундре может, отвечай за дурака…

— Как же с ним? — после паузы спросил Дуня.

— В камералку перевели пробы дробить. Там вроде тоже не прижился. Пиши ты стихи свои после смены, не мешай людям!

Дуня посмотрел на висящие возле печки членистые, как велосипедные цепи, ключи для заворота штанг вручную. Автоматика — штука хорошая, однако нет-нет да приходится, поплевав в ладони, засучивать рукава. Ключи топорщились ребрами, так и норовили спрыгнуть с проволоки и уползти в кусты, цепляясь позвонками за кочки и камни. Да, такой в скважину уронишь, — смену, а то и две провозишься, доставая. Побить тебя за это не побьют, а в глаза бригадникам потом не посмотришь.

С новым рвением Дуня принялся носить штанги, обивать их вилкой и подавать на лебедку. Свинченные по две в «свечу», они таинственно и тихо скользили вниз.

Исправно поступал по трубе из емкости глинораствор, далеко в глубине растекаясь по стенкам скважины и схватывая их цементной коркой. Стучал мотор насоса, гремела за стеной дизельная станция, в буровом станке на разные голоса пели маслонасосы и шестерни, скрипел лебедочный трос. На душе стало спокойно. И Дуне казалось — всем людям на свете сейчас хорошо. И зверям, и птицам, и рыбам тоже. А что? Он неплохо разбирался в дизелях, и, может быть, ему скоро повысят разряд. Пять шагов на платформу за штангой, пять обратно в каркас — бурение идет. В свой срок наступит и зарплата, и аванс, и, если перевыполнят план проходки, премия. Зверям и птицам легче — везде тебе и стол и дом, запасай жир на зиму.

Такую работу, как сейчас, Дуня любил: дышится вольно, думается легко. Сквозь шум стал доноситься хор голосов: «Пам, пам-тарам! Давай носи!» Мужчинам подпевали женщины, тонко, тоже негромко: «Не спеши, тарарам!» Когда Дуня долго ехал в поезде, то в стуке колес начинал слышать такие же голоса. Это означало, что он дремал, даже если глаза открыты. Плохо, что Дуня не курил. В самый раз засмолить папироску, чтобы встряхнуться.

Кольцову, видать, тоже захотелось немного освежиться. Он перекинул рычаг стопора и сказал:

— Пойти перекусить…

Кивнул головой в сторону насоса, закачивающего бетонитовый раствор:

— Выключи пока. Чего тратить.

При перерыве на обед бурение обычно останавливали. Но когда геолог пристально рассматривал керны и качал головой, агрегат не отключали даже для профилактического ремонта. Это называлось «аварийная ситуация», потому что буровой снаряд шел сквозь валунно-галечные отложения и стенки скважины осыпались. Сегодня геолог за кернами приедет только к вечеру…

— Скоро нижний горизонт, здесь валунов нету, — словно угадал Дунины мысли Кольцов. — Спокойно пойдет до самого слоя. Я-то знаю.

Они вошли в тепляк-кухню и принялись греметь, чтобы повариха Надя проснулась. Она будто и не спала, тут же вынырнула из-за своей загородки, зевая и почесываясь.

— Чегой-то рано. Так не прокормлю!

— Жрать неси, — скомандовал Кольцов. — За свои едим. — И добавил, посмеиваясь: — Ох, молодой я метал, только за ушами хруст! Когда чего было метать, конечно…

— Утка с утра осталась, подавать?

— Подавай, еще настреляем! — сказал Дуня и поглядел на Кольцова.

Тот пробурчал что-то. Но сегодня не стал укорять за пустую трату патронов. Сам Дуня не имел ружья, только самодельный охотничий нож из лопаты. Когда Кольцов разрешил взять ружье, он доставал нож из тумбочки и вешал на пояс. Ручей, на котором велась разведка водоносного слоя почвы, назывался Правая Козлинка, и Кольцов говорил: «Козлов боишься? Их здесь нет давно! Да и промажешь!» Ничего, стрелять Дуня научится. Здесь важна тренировка.

После еды повариха убрала со стола, погремела крышками исходящих паром кастрюль на плите и ушла за перегородку. На вахте всем работать много приходилось. Повариха Надя кормила их через каждые шесть часов и спала урывками.

Сытый Кольцов подобрел. Он ковырял пальцем в желтых зубах и рассказывал, время от времени сплевывая:

— В молодости организм работает на будущее, мол, все потом. Вот и запасает жирок. А сейчас много есть ни к чему. Опять, — он обтер пальцы о штаны, — к женщинам уже не так. Молодым был, вроде тебя, тоже ни черта не понимал. Жениться — ну, все, конец света!

— Я на свадьбе четко сразу родителям заявил… — начал было Дуня.

Но Кольцов перебил, поднимаясь:

— Ладно, пошли. Скоро кернить.

По указанию Кольцова Дуня закачал еще воды в емкость и насыпал туда глины из резинового мешка. Порошок серыми комьями поплыл по воде, и пришлось каждый ком разбивать палкой. Потом они продолжали опускать «свечи» в скважину.

Дуня положил концами к станку сразу две штанги и сказал:

— Я сразу поставил условие: мать твоя к свадьбе не касается, только на наши деньги. Моя поплакала, конечно… Теще сказал (она торгаш): «Вы свои дефициты нам не носите». Она: «Ты меня и мою дочь презираешь!» Ну, а потом пошло-поехало само…

— Угу, — угрюмо произнес Кольцов и посмотрел на часы. — Проверь давление.

Дуня обошел манометры и для верности подергал рукой крепления шлангов.

Кольцов, наклонив голову, будто прислушиваясь к далекому голосу, чуть заметно шевелил черными пальцами на рычагах. А Дуня с обидой думал, что вот он открыл душу, а Кольцову до нее дела нет. Правда, он сам, не ожидал, что расскажет все.

Женился Дуня через год после демобилизации в колымском поселка Ягодное, куда приехал по договору. В стройуправлений он работал бурильщиком, уже тогда по второму разряду, а квартиры так и не давали. Поселились у жены, в соседнем поселке, там в это время организовалась новая геологоразведочная экспедиция, и с работой устроилось. Однако с ее родителями он не поладил с первого дня. На обиды не отвечал, не тот у него характер, но помнил их долго, и на сердце скапливалась злость. Нет, у него тоже мать с отцом не ангелы, случалось, ругались между собой и с соседями. Но эти барыги — что ни день, тащат из магазина сумки товаров, продают соседям… Совести у них нет.

Станок вдруг натужно загудел и затрясся мелкой дрожью.

— Ага! — радостно сказал Кольцов.

Он осторожно трогал рычаги, гладил ладонями пульт, то и дело бросал взгляд на манометры, извивался будто кошка. Дуня знал — сейчас ему лучше не мешать. Сейчас он там, на сто-полста метров под землей руками запихивает в трубу керн.

Станок загудел еще натужней. Обороты увеличились — глубоко в скважине столбик грунта запекался во вращающейся трубе.

— Есть! — заговорщицки сообщил Кольцов. — Поднимаем!

С троса Дуня снимал опускающиеся сверху штанги и относил на платформу. Лебедка вытаскивала из скважины очередную «свечу» и поднимала ее под крышу каркаса. Дуня хватал штангу и уносил, подходил и снова принимал, мокрую и скользкую от раствора. Внезапно ровный ход лебедки прекратился, натянутый трос замер.

— Ядреный корень! — задергал головой Кольцов. — Стенка осыпалась!

В таких случаях в ход пускалась «тяжелая артиллерия». Кольцов схватился за регулятор масла в шпинделе — захват шпинделя сжал верхушку штанги словно крокодильими челюстями. Медленно, неохотно та пошла вверх. Мощный мотор в шпинделе — рядом с ним лебедочный все равно что чирок рядом с гусем. Кольцов, довольный, что все благополучно обошлось, подмигнул Дуне:

— Ходи, ходи шибче!

В смену кернили три-четыре раза, а вначале, на небольшой глубине, и того чаще. Чтобы взять керн, всю нитку штанг тащили из скважины. Каждая труба по нескольку раз проходила через руки Дуни. Он с закрытыми глазами мог выполнять работу — настолько ее изучил. Но чтобы сделать приятное Кольцову, он стал оттаскивать штанги бегом, хотя из-за этого приходилось ждать, пока очередная покажется из-под земли.

Вскоре на платформе вырос такой штабель, что трубы не давали закрывать дверь. Кольцов объявил громко:

— Последняя!

Они вдвоем отнесли трубу в особое место, аккуратно положили на подставки. Кольцов начал осторожно молотком стучать по ней, прислушиваясь и кивая головой. Потом Дуня приподнял край трубы, и из другого конца в ящик выполз керн — черное полено спрессованного песка с галькой. Кольцов отнес ящик подальше от станка и переложил керн в специальные носилки с пятью отделениями.

— Трубе скоро капут, — сказал он, вернувшись.

Поглядев на изрезанный трещинами, раздутый конец трубы, из которой выбивали керн, Дуня согласился. Осадочные породы. — тот же наждак, труба, вкручиваясь в них при взятии пробы, быстро снашивается. Еще одно кернение, и сталь превратится в мочалку.

Присев у лежащего возле двери роторного долота и пришлепнув его ладонью, Кольцов сказал:

— Чего только человек не придумает! Вот работа! На ударно-канатном бы такую скважину больше месяца шли. Но там, конечно, государству дешевле.

Они снова начали запихивать нитку труб обратно в скважину. «Свечи» свинчивались концами и одна за другой исчезали. Кольцов теперь работал равнодушно, небрежно нажимал кнопку на пульте или дергал рычаг левой рукой. Правую он берег — плохо действовал большой палец. С ним и была связана история, почему Кольцов пришел в гидрогеологическую партию с разведки золотых месторождений.

Причиной послужила травма. Сначала случился, как он рассказывал, «сигнал». Перетаскивали они буровой станок на другой объект, дело (происходило первого января. В станке вылетела втулка, поэтому на ходу порвалась малая цепь. Кольцов послал напарника за втулкой, но не дождался и полез под станок сам. Как мог «подшаманил» и только начал вылезать, как на ногу скатилась сверху желонка. Позже врачи установили перелом, а тогда Кольцов доставил куда надо станок и пошел домой. Обращаться в больницу побоялся, ведь после праздника изо рта, ясное дело, не цветами пахнет. Отделался тремя неделями гипса.

— Не понял я, — рассказывал Кольцов, ведь «сигнал» у летчиков бывает, у шоферов перед аварией. Оказывается, и у нашего брата. Потом точно, случилось…

Они вели доразведку одной долины. До войны там уже мыли металл, но кое-где по террасе неисследованные «языки» остались. Начальство торопило — приближался срок передачи месторождения в освоение горнякам.

Загнали они в скважину обсадную трубу не до конца, метра на полтора она торчала над землей. Начали доставать снаряд — мешает труба. Кольцов залез на площадку станка и, чтобы помочь напарнику, принялся толкать снаряд рукой. Скомандовал: «Майнай тихо». Напарник неопытный, резко отпустил тормоз и…

В этом месте Кольцов всегда нервно закуривал, густо пускал дым и говорил:

— Что обидно — тот, сволочь, даже спасибо не сказал.

У меня шестой разряд, у него четвертый, и я виноват остался. Технику безопасности нарушил!

После этого Кольцов и ушел на колонковое бурение. По его словам, от одного уханья долота в скважине его пробирал мороз по коже. Однако Дудя видел, как тот совершенно спокойно проходил мимо работающего станка и даже интересовался у бурильщиков, трос у них левой или правой свивки.

Дуня подумал тогда: тут дело в другом. В чьей-то несправедливости, черствости. Ведь человек живет в двух мирах. Один — внутри, созданный тобой самим, другой — вокруг, из других людей и их поступков. Когда внутренний мир не совпадает с внешним, тогда трагедия… Почему люди мало берегут друг друга?

О том, что скоро конец смены, Кольцов с Дуней догадались по Ромке. Он всегда просыпался раньше, чем положено, и усаживался с гитарой на чурбаке. Он перебирал струны и пел надоевшую всем песню:

— Ага! — сказал Кольцов. — А я и не заметил. На золоте тоже другой раз буришь, а сам к промывальщику через минуту бегаешь: «Знаки есть?» Глядишь, сутки и пролетели. Там уж со временем не считались — что кайлом шурфы били, что потом на станках. У нас дед один, еще с тех времен…

Он не успел рассказать, потому что в каркас через порог шагнул бригадир. Кольцов глянул на часы, потом на Дуню — мол, мы еще на смене, не останавливайся. Бригадир положил Дуне руку на плечо и сказал Кольцову:

— По рации с базы передали — едет вахта на подмену. Идите, соберитесь. Ну, и геолог там…

О главном бригадир всегда говорил в конце, как бы невзначай. Но каждый понимал, что требуется. Бригадир остался у пульта, а Кольцов с Дуней вышли наружу. Ромка продолжал бренчать, сидя на чурбаке, глядя исподлобья и держал согнутые ноги так, чтобы по первой команде вскочить.

— Сам, что ли, сочинил? — усмехнулся Кольцов. — Послушают тебя девчонки в поселке, хлынут наперегонки в геологи. А потом их в тайгу палкой не загонишь. Поди бригадиру помоги, обормот!

Ромка убежал, а они начали наводить порядок. Сгребли разбросанный уголь, аккуратно уложили штанги, спрятали подальше под тепляк морды из проволоки — ими в ручье ловили форель. Побросать в мешок пожитки заняло несколько минут. А потом началось ожидание. Кольцов с Дуней успели побриться с одеколоном, пришить пуговицы и помыть сапоги, а машины так и не было.

У всего на свете есть свое начало, свой конец и свое предназначение. Десятки раз Дуня приезжал из поселка на вахту, столько же уезжал и каждый раз волновался — придет ли машина? Возможно, если б не это ожидание, он меньше удовольствия получал бы от работы. Садишься в машину, такого вперед напридумываешь, как будто первый день на свете живешь.

Самый трудный год он прожил после школы. Отец звал его к себе в лесники, он пошел куда поближе — на молокозавод. Механизации там никакой не оказалось, придумал директор, что на уроке у них выступал, но уходить было стыдно, скажут — не выдержал. В армии в карантине тоже доставалось, а потом земляк в хлеборезку позвал, тут уж Дуня смекнул, как быть. Он откажется — другого возьмут, всего делов. Везде можно ловчить, но везде можно и поступать по совести, хоть в хлеборезке, хоть здесь в тайге.

Наконец вдали показался маленький коробок, который рос, рос и вырос в трехосный «Урал». Он ехал по ручью, гоня тупым носом волну. Не доезжая ямы в русле, вырытой бульдозером для форели, машина взревела и выехала на берег. Первым на землю спрыгнул шофер — он ударил сапогом в мокрое колесо и принялся шептаться о чем-то с Кольцовым. Из металлического каркаса срыгивали люди, передавали друг другу рюкзаки и портфели. Повариха Надя волоком тащила к кухне большой мешок, никому не позволяя до него дотронуться. Она раньше работала в старательской артели и никак не могла привыкнуть к бригадной оплате.

Последним по лесенке из каркаса спустился геолог. Бригадир повел его показывать серны, почему-то кружным путем, вокруг буровой установки. Когда проходили мимо кучи штанг, бригадир поставил ногу на трубу, которой брали керн, и начал ковырять щепкой чистый сапог. Геолог высоко поднял голову к небу и сказал:

— Эх, погодка! В прошлом году в эти дни уже снег лег.

Рядом с низкорослым и крепким бригадиром геолог казался высоким. К ним подошел Кольцов. Были они похожи друг на друга — оба худые, с плечами квадратными, как оконная рама. Кольцов пожал геологу руку и решительно ткнул пальцы в раздутый конец колонковой трубы:

— Когда снаряды для кернения привезут?

— Не знаю! — лицо геолога стало злым, он повернулся спиной к станку.

Бригадир укоризненно посмотрел на Кольцова и поспешил вслед за геологом. Кольцов сплюнул и широко зашагал за ними.

— Ну что, — сдувая с кернов желтые вялые иглы лиственницы, уже миролюбиво говорил геолог. — Трещиноватость отчетливая, состав песчано-гравийный. Поздравляю, до нижнего горизонта дошли!

— Постарались и задачу, как говорится, выполнили, — рассудительно сказал бригадир. — Опережение составило, тут у меня записано…

Бригадир вытащил тетрадь и зашелестел засаленными страницами:

— Чтобы повысить обязательства, нам нужны керноприемник, кабель тридцать метров, трубка медная — хотим кухонную плиту на дизтопливо перевести…

— С плитой поможем, — кивнул геолог, — и регулятор подачи дадим. Как вообще с питанием?

Засунув руки в карманы и склонив голову набок, Кольцов слушал, не перебивая. Повариха Надя, которая впервые разговаривала со столь высоким начальством, застенчиво ответила:

— Оно ничего. Разве мяса свежего…

И вдруг плаксивым голосом завела:

— Тут не спишь, как бы уголь не прогорел, а они… грибов сушить повесила, две нитки, так уташшили, то ли бурундук, то ли кто. Прямо не знаю… — она размазывала слезы грязным кулаком с крепко зажатой картофелиной.

Бригадир недобро посмотрел на повариху.

Она собрала картошку в мешок и скрылась в кухне, осторожно прикрыв за собой дверь.

— Построят здесь поселок, воду будут качать с нашего горизонта. А про нас и не вспомнят, как давалось-то… — вздохнул бригадир.

Отход машины назначили через два часа, после проверки полевой документации и погрузки. Дуня мог кое-что успеть, если повезет, конечно. Он бочком прошел к платформе станка, возвышающейся на полозьях сварных труб. В одну с дальнего конца запихивали старые тряпки, ветошь, обрывки веревок, которые могли еще сгодиться. Отбросив хлам в сторону, Дуня глубоко просунул руку и вытащил за приклад ружье. Кольцов имел охотничий билет. «Пускай, хлеба не просит», — объяснял он, упорно отказываясь держать ружье в тепляке. Дуня часто чистил и смазывал двустволку, поэтому Кольцов разрешал ему ее брать.

— На озеро сбегаю напоследок, — крикнул Дуня Ромке и быстро зашагал прочь.

…Озеро не имело дна; когда ни приходил сюда Дуня, он видел отражающееся в воде белое бесконечное небо. Опрокинувшиеся вершины вниз сопки, сомкнувшиеся кольцом, служили озеру оправой. Плотные черные кусты скрывали берег. Ни звука, ни шороха. На Колыме нет певчих птиц, и очень мало других. Иногда Попадается одинокая ворона через несколько километров пути, да горсть галечек-пуховичков вспорхнет с редкой рябины. Лишь весной да осенью во время перелета оживают колымские водоемы. Окрест раздается гогот севших на ночевку гусей, слышно хлопанье опустившихся покормиться в дальней дороге уток, чириканье отдыхающих в топи бекасов.

В этом году основной перелет уже закончился, и предстояло долго ждать, пока на озеро сядет отставшая от стаи птица. Но Дуня пришел, зная, что чомга здесь. Сейчас она успокоится после его шагов и треска ветвей. Нужно только подождать. Он не спеша загнал два патрона в стволы, а оставшиеся два переложил в нагрудный карман.

Так и вышло — она успокоилась и выплыла.

Чомга жила в озере все лето. Пока ее не трогали, охотилась и ныряла возле берега. Когда начали стрелять, стала держаться подальше от берегов. Озеро было нешироким, и до середины хороший заряд дроби доставал с любой стороны. Но чомга отличалась необыкновенной ловкостью, увертливостью, и попасть в нее было невозможно. Дуня хотел, чтобы она подплыла поближе. Он собирался бить наверняка, чтобы не тратить много патронов.

Медленно чомга двигалась по стеклянной глади, изредка опуская голову в воду и затем встряхиваясь — так она купалась. Подул небольшой ветерок, и ее стало сносить в сторону. Дуня осторожно повел стволом — нет, стрелять еще далеко. Он лишь на мгновение прикоснулся локтем к сухой ветке, а чомга уже настороженно замерла. Острый слух и спасал ее — она слышала щелчок курка и успевала нырнуть за миг до выстрела.

Вытащив со дна длинную водоросль, чомга долго трепала ее, крутясь на месте. Потом счастье будто улыбнулось Дуне — утка двинулась в его сторону. В последний момент, когда он уже затаил дыхание, чомга повернула назад.

Ветерок крепчал, озеро покрылось рябью, и утку уже болтало в волнах, словно поплавок. Это и помогло делу. Стремясь укрыться под берегом, чомга вплыла в прицел. Дуня сделал опережение на ее нырок — опустил мушку ниже туловища — и нажал спуск. Ружье грохнуло, Дуня быстрее заглянул под облако дыма. По пустой поверхности воды носило темную плеть водоросли, утка исчезла. Дуня понял, что это означает. Он схватил ружье и, пригнувшись, побежал через цепляющиеся кусты вдоль озера.

Если бы Дуня имел вдосталь времени, он бы не поступил так, как сейчас, он продолжал бы лежать и ждать, пока чомга не успокоится и не выплывет вновь. Он решил рискнуть, потому что ничего не терял — так и так промахнулся, а ждать нельзя. После выстрела чомга всегда выныривала у противоположного берега, она так привыкла. На этом Дуня и построил расчет. Не вытирая пота со лба, он вставил новый патрон и упер мушку в отражение кустов. Ну — везучий он или нет?

Он не увидел скользящий под водой силуэт, а почувствовал его. Как только на воде стал вспухать пузырь, поднимаемый всплываемой птицей, он спустил сразу два курка. Чомга забилась, плеща крыльями по воде и кружась на месте, будто увязнув в собственной ломающейся тени. Дуня вставил последний патрон, уже не торопясь прицелился и выстрелил. Там, где только что колотилась живая чомга, взвился фонтанчик мелких брызг…

Потом Дуня веточкой подогнал тушку, наступил в ил и вытащил ее за распущенное лакированное крыло. Попробовал пальцами пригладить торчащие на голове перья, но те упорно поднимались…

Бодро шагая к базе, Дуня думал, что все-таки жизнь интересная штука. Ничего вроде особенного не произошло — ну утка, ели их сотню раз. А настроение совсем иное. Какое-то возвышенное. Все же многое в жизни человека определяют его глубинные чувства. Что такое охота? — пережиток древности. Сейчас утку в магазине купить можно. А сколько радости, когда сам! Кольцов после охоты всегда добрый. Тот уток десятками кладет, а Дуня убил всего раз…

В машину заканчивали грузить детали, предназначенные для ремонта. Геолог негромко объяснял Кольцову:

— …а сколько жаловался, бумажек исписал. Но, сам понимаешь, золото важнее. И труднее там — скальные породы!

— Из верхних горизонтов воду-то нельзя качать? — допытывался Кольцов.

— Железа в ней много, — ответил Геолог. — Ладно, пойду документы заберу.

— Вот так, — подмигнул Кольцов Дуне. — Найдешь подход — и человек к тебе с дорогой душой. Что это принес?

— Жене на зажарку, — небрежно объяснил Дуня.

— Так ты не развелся? Не в общаге живешь?

— Сначала хотел… Да потом…

— Это, — сказал Кольцов. — Да ты поганку стрелил. — Он поморщился: — Брось, чомга рыбой воняет и как доска — не укусишь.

Дуня нерешительно смотрел на остывающую тушку в руках, с болтающейся остроконечной головкой. Он не знал, как быть: Кольцов хорошо разбирался в дичи и пустых слов не говорил.

— Выброси, всех людей в машине искровенишь. Вишь, сколько дроби всадил — в воде потонет. Зачем стрелял?..

Никто не останавливался возле Дуни и не ахал в изумлении — мол, надо же, убил! Проходили мимо, скашивали глаза на ходу, а то и вовсе не замечали.

Помедлив минутку и поглядев на завершающуюся посадку, Дуня широко размахнулся и бросил чомгу. Она упала далеко в кусты. Шофер достал из куля вяленую форель и принялся жевать. Дуня вскарабкался в каркас. Он сел в самый угол и отвернулся.

— Зеленый ты, — подошел к нему Кольцов. — Как три рубля. Поумнеешь. Жизнь, она свое докажет.

 

Просека № 2

Когда мотор замолк, шофер сказал:

— Приехали, господа, вылазь.

Володя спрыгнул с подножки на землю и, разминая ноги, обошел машину вокруг. Всякие трубки и концы свисали из-под мотора до самой земли и были покрыты толстым слоем жирной от масла пыли.

— Ну хоть до поворота, а? — свесился из кузова Фишкин.

— На черта мне шланги рвать? — возразил шофер. — Ты сперва дорогу сделай… Пешком дойдете.

— Правильно, Палыч, с нами только так и надо, — будто даже обрадовался Фишкин и с готовностью полез через борт.

По его красному опухшему лицу никогда не поймешь, серьезен он или придуривается.

— Что ему людей жалеть — он машину жалеет, — сказал Осип Михалыч.

Слова эти предназначались лесничему, который выделил рабочим ветхий ЗИЛ, а новенький ГАЗ-66, что идет по любому бездорожью, оставил в гараже. Володя понимал почему — на случай сигнала о пожаре — и был согласен с лесничим. ГАЗ-66 предназначен тушить пожары — на нем бак с водой, помпы и все такое, он должен находиться всегда под рукой. Нельзя же на танке в соседнее село за картошкой ездить — вдруг тревога? Некоторые этого не понимали, им было лень Четыре километра пройти пешком, и спорили с начальством. А с начальством не нужно спорить — у него и власть, и образование.

Володя протянул руки, и Осип Михалыч передал из кузова топоры. Но потом на землю спрыгнули Фишкин с Санькой, и остальной груз он стал передавать им. А Володя зря стоял у борта, стараясь встретиться глазами с Осипом Михалычем — тот будто не замечал его. Тогда Володя отошел к шоферу. Он нагнулся и сказал, чтобы никто не слышал:

— Сегодня за нами будь к двум часам.

— Мне все равно, — сказал шофер. — Хоть совсем не работайте.

* * *

— Покурим, — сказал Осип Михалыч, когда Володя взялся проверять инструмент, — торопиться некуда.

— Да, куда торопиться-то? Успеем еще, — подхватил Фишкин.

Володя не стал возражать и присел на обочину, где собралась подчиненная ему бригада: Осип Михалыч, Фишкин и Санька. Как все, так и он. Противопоставлять себя значит наживать врагов, дядька об этом правильно сказал. А враги тебя могут так зажать, что не только вверх пробиться, но и вздохнуть не сможешь, — тут будь настороже, как на погранзаставе. Дядька видел жизнь, он врать не станет, потому что умные люди не врут.

Когда гул машины стих далеко за деревьями, стали разбирать инструмент. Осип Михалыч взял топор из общей кучи. Фишкин тоже взял топор и отошел в сторону. Володя посмотрел, как Санька пыхтя возится с бензопилой, и подошел к нему.

— Пупок развяжется, дай-ка… — сказал он.

Санька без слов подчинился, а он, чтобы не резало плечо, стал подкладывать свернутый носовой платок.

— Эх, разве так пилу носят? Кто же так пилу берет? — засмеялся Фишкин. — Ты руку сквозь просунь, сквозь!

Володя попробовал — совсем другое дело. Стало удобнее, и в освободившуюся руку можно взять канистру с бензином.

— Ты, Фишкин, просто гений! — пошутил Володя и зашагал вперед. Оставшиеся два топора достались Саньке.

Как всегда ранним утром, идти было очень хорошо. Потому что солнце приятно грело спину; потому что август в лесу — очень красивое время; потому что сегодня по дороге еще никто не прошел, ты — первый, а ничего нет приятнее, чем быть первым.

Время от времени Володя оборачивался и осматривал их маленькую колонну. Эту привычку он привез из погранвойск: бригадир, как и старшина, отвечает за порядок в коллективе. А с него спрос еще строже: молодой, только что из армии и сразу в начальство. Тут в лепешку разбейся, а не дай повода о себе пересудов устраивать — что не справляется, мол. И он часто оглядывался, не отстал ли кто, все ли в сохранности.

А еще он всматривался в полутьму между деревьями, потому как знал, что среди тишины, среди благополучия может случиться такая неожиданность, что ахнешь. Не военная, конечно, здесь все же не армия, — безопасная неожиданность. Например, возле ручья неделю подряд они вспугивали глухаря: черного, большого, с красными глазами. Он ошарашенно вырывался прямо из-под ног и долго летел по просеке, шурша крыльями. Или лось из кустов выскочит — со здоровенными рогами, полтонны мяса — и испарится тут же. «Кого только в лесу нет, чего только не случается, — подумал Володя, — а все потому, что здесь свои законы и изменить их так же трудно, как и всякие другие законы».

За поворотом дорогу пересекала канава. Санька с ходу, не останавливаясь, перемахнул через нее, а Осип Михалыч и Фишкин перешли по дощечке. Осип Михалыч — быстро и ровно, Фишкин — кренясь на один бок, размахивая руками и матерясь, — дощечка прогибалась и стреляла фонтанчиками сухой гнили. Володя был тяжелее всех — рост метр восемьдесят, да еще пила с канистрой. Он разбежался и прыгнул через гнилую дощечку. На противоположной стороне рос мухомор, нога скользнула по нему, и, чтобы не упасть в яму, пришлось схватиться за нависшую над траншеей березу. Выпущенная из рук пила глухо звякнула о камень.

— Начальник-то тебе икру выпустит, — сказал Осип Михалыч, — шин запасных нету.

— Целее целого, — ответил Володя.

Он поднял пилу, осмотрел плоскую, сверкающую, как кинжал, шину, потом глянул на березу, и в голову пришла интересная мысль. Она и раньше приходила, но он откладывал ее на потом. Как всегда бывает: уехать, принести, сходить, приколотить — все когда-нибудь. А ведь живешь-то сейчас, нужно сейчас! А потом будет или поздно, или не нужно, потому что «сейчас», когда нужно, пройдет.

Пораженный такой простой мыслью, Володя завел пилу и, примяв у подножия поросль, поднес к стволу шину с жужжащей цепью. Как из сифона газировка, с визгом брызнула сверкающая струя опилок.

Фишкин первым догадался, для чего нужна береза, и с жаром взялся помогать.

— Правильно, давно пора! Ну, молодец, бригадир, — приговаривал он, обрубая ветки, — у меня сердце падает, когда я на эту доску проклятую наступаю!

Санька тоже помогал — сбрасывал ветки ногой в яму. Осип Михалыч сидел в стороне. Он наблюдал, как они перекидывают ствол через яму, зевал и почесывал свое грубое, некрасивое лицо.

Если приказать, он принес бы наибольшую пользу — быстрее спилил бы ствол, точнее рассчитал бы его падение, лучше укрепил бы бревно. Или попросить. Или заплатить. Из уважения, чувства долга или за деньги он работал бы, потому что это не «просто так». Кому угодно могла прийти в голову мысль о березе — Фишкину, Саньке, но не ему.

Теперь уже Володя старался не встретиться с ним взглядом, чтобы не говорить и не перебивать настроение. Хорошее настроение без причины, говорят, бывает только у дураков, и Володя стыдился, что ему с самого утра хотелось растянуть рот до ушей. А теперь был конкретный повод шутить, потому что он сделал доброе дело. Он притоптывал сапогами землю для упора бревна и думал, что придет время, когда люди не будут требовать за каждую срубленную веточку закрывать наряд, а станут работать для удовольствия, просто так. Раз такие умные люди, как дядька, верят в это, такое время придет. И всеми силами надо его приблизить. Вымрут жалобщики, пьяницы и глупцы, потому что специалистов станет много и люди перестанут прощать глупость и жадность. Женщины тогда будут любить не за модную одежду… И Володя вдруг ясно понял, почему он все утро сияет, как начищенная бляха. Просто он вспомнил, что с ним случилось вчера. У него дыхание перехватило, когда в памяти всплыл вчерашний день. Он не удержался, опросил:

— Фишкин, у тебя жена красивая?

— Ну как… — пожал плечами Фишкин, — обыкновенная баба. Пьет, правда, зараза, потому и лицо красное.

— Побей немножко, — как можно добродушнее сказал Володя, раз уж спросил, надо было продолжать разговор.

— А зачем? — Фишкин снова пожал плечами. — Дети разъехались, мы с ней, как говорится, два сапога. Посидели на картошке да на воде, хватит. Других вон пилят, когда выпимши придут, — Фишкин раздвинул в улыбке губы, — моя нет… А молодая красивая была. — И заключил категорично: — Молодые все красивые. Милиен бы отдал, чтобы одну…

— И у меня красивая, — сказал Володя, но тут же поправился: —…будет. Почище Бриджит Бардо.

— А это кто еще? — поинтересовался Фишкин.

— Так, одна, — засмеялся Володя, — в жизни нужды не знает.

Сегодня валили сосняк. Просека, которую они рубили, наконец уперлась в стену ядреных крепких стволов. До них каждый день мерилось расстояние шагами — надоело кланяться тонким хворостинкам и мочалить топором кусты толщиной в палец.

Молодые сосны гудели и потрескивали, будто далекие верхушки их опутывали телеграфные провода. Тонкая, не успевшая покрыться морщинами кора была шелковистой на ощупь. Несколько таких сосен — вот тебе и стандартная пачка. Жаль, что с сегодняшнего дня не имело значения: складывать в ровные штабеля крепкие стволы или носить охапками похожие на проволоку прутья, кучи которых и в кубатуру-то не замеришь.

Володя вышел на песчаную отмель у ручья и провел сапогом черту:

— Здесь мы ее, родимую, и поставим.

Он специально выбрал место у воды — хоть и конец августа, а кругом все сухое, одна искра погубит лес. Осип Михалыч заворчал: всегда кучи ставили там, где рубили, и не таскали бревна за километр. Но Володя знал то, о чем еще не ведала бригада, — таков был приказ лесничего. Володе предстояло немного покривить душой, выполняя его, но он позволил себе это, так как приказ помогал хорошему делу. Дядька, его Володя очень уважал, говорил: если маленькая нечестность спасает большую правду — сверши ее, грех я возьму на себя. А хорошее дело — всегда правда, так что Володя готов был к греху.

Мужики не торопились начинать. Санька сидел с ними рядом. На то имелись причины — лесничий на просеку никогда не приезжал из-за бездорожья, а прутики рубить ни ума, ни сил не требовалось — все равно кубаж не выходил. Когда не устаешь и никто не проверяет — какая это работа? Название одно — «противопожарная просека № 2». Поэтому Володя лесничему не жаловался и не ругался, видя, что вся бригада ползает на коленях, собирая грибы во время смены.

Сегодня другое дело, сегодня начиналась настоящая работа. Он вставил ключ в пилу, дернул за шнур и пошел к плотной стене сосен. Слова — это звук, а дело не нуждается в доказательствах, и никакими словами его не заменишь.

Первым встал Осип Михалыч. Потом пилу перенял Фишкин, потом взял снова Володя — Саньке, хоть он и просил, пилу не давали. Гора росла, пока совсем не завалила просеку. Тогда стали складывать деревья в одинаковые кучи с названием «неликвид». Вскоре остановились отдышаться. Санька, с которым Володя таскал стволы в паре, вдруг спросил:

— А ты артистов живых видел? — и назвал фамилии.

— Видел, — сказал Володя, — с некоторыми говорил даже.

— Это ты как? — изумился тот. — Они же артисты!

— Запомни, Санька, — еле сдержался, чтобы не улыбнуться, Володя, — люди все равны — и ты тоже можешь стать артистом!

— Ну да, — хмыкнул Санька, — они в городе живут, а я тут топорами махаю — сюда и кино раз в месяц привозят.

— Ты их собираешь, что ли? — спросил Володя.

— Почти сотня уже, с гордостью сообщил Санька, — советские и иностранные. Только покупать негде…

— Вот уеду, я тебе вышлю, — серьезно пообещал Володя. — Бриджит Бардо есть? Пришлю, у меня где-то целый альбом валяется. А пока бревно хватай… Ну?

— Мужики отдыхают… — протянул Санька, — а мы чего?

— А мы себе в наряд кубов больше запишем.

— На фига мне больше, с голоду же не умираю.

— Я твой бригадир, — строго сказал Володя, — и приказываю. На фронте за невыполнение приказа — расстрел.

— Здесь не фронт, — Санька отвел в сторону глаза и продолжал ботинком с отставшей подошвой переворачивать сухую веточку.

«Это здесь, — подумал Володя, — а есть такие места, где каждый день фронт. Поднимают тебя ночью, а ты думаешь: «Ну вот и все, началось». Но об этом он молодому и глупому Саньке не стал говорить — сам со временем узнает. А сказал только:

— Вот и плохо! — и разжал руки.

Бревно тяжело ударилось о землю. Санька понял, что Володя не в том настроении, чтобы ругаться, и совсем осмелел:

— Дай с фильтром.

— Брысь, салага, — сказал Володя, но сигарету дал.

— Уезжаю я осенью, уже документы в ПТУ отослал, — солидно сказал Санька.

* * *

— Летом в лесу — это им как в санатории, — услышал Володя, когда подошел к мужикам.

— Не скажи, — раздался в ответ голос Фишкина, — дай бог ворочают. Перекур или на гитаре там подрынчать — только после работы. Раз лебедка сломалась, так пока я сделал — на руках, черти, хлысты трелевали! Вот тебе и студенты!

— Стой! — прищурился Осип Михалыч. — Ты же гаечный ключ от ухвата не отличишь!

— Я им говорил, — махнул Фишкин рукой, — не слушают. Зубастые, как волки, — костей не соберешь, если не по их что сделаешь!

Фишкина лесничий недавно посылал в помощь студенческому отряду, работающему по договору, — студенты ему понравились. И Володя их уважал. Обычно они приходили в лесничество за бензином — рослые ребята в одинаковых куртках, искусанные мошкой, но веселые. Дядька говорил, что валят лес с темна до темна, — значит, умеют работать. Без умения много не наработаешь — пропадает интерес, а значит, и силы. Он им завидовал. Живут, как в армии, едиными чувствами, целью, и каждый уверен в себе. Потому что каждый знает, с кем он будет завтра. А одному плохо… Когда он кончил учиться в интернате, было так тоскливо, будто умерла семья. Очень здорово быть студентом.

— Отдохнут от театров и ресторанов и снова уедут, — вымолвил Осип Михалыч, затягиваясь папиросой, — а зимой — стипендия. Вот ведь жизнь…

Синий табачный дым плыл облаком над головами, закручивался в длинные нити и исчезал в листьях разноцветной рябины, росшей прямо на краю просеки. Местами вдоль тропинки, по которой шла просека, рябины выстраивались целыми рядами — Володя знал — это следы человека. Люди всегда оставляют следы — хорошие, плохие или такие, что сразу не разберешь. Первых всегда больше — рано или поздно человек задумывается, что о нем будут говорить люди потом, когда он умрет и оправдываться станет невозможно. А ведь все смертны — это закон жизни. Даже те, которых очень любишь и встретить которых помогло чудо. Привез в школу дрова, и там в учительской… А вдруг когда-нибудь и это превратится в далекое-далекое воспоминание, след прошлого?

Володя выдернул топор из пенька, подошел к рябине и пригнул рукой тонкий ствол, чтобы туже натянулись волокна.

— Пусть растет, не руби, — запротестовал было Фишкин, — она в стороне совсем. Вон листья какие… как яички на пасху.

— Ты к сосне с пилой подойдешь, а ее на шестеренку и намотает. Выковыривай потом, время теряй, — пояснил Володя.

Топор себе он выбрал столярный, из хорошей стали, но с прямой фаской. Поэтому он рубанул по натянувшимся волокнам нижней частью лезвия и чисто снес ствол. На губу брызнула горькая капелька, и Володя стер ее рукой. Фаска прямая — удар сильнее в нижнем конце, когда полукруглая — в центре. Топор Володя всегда сравнивал с автоматом Калашникова: берешь его, и появляется зуд в руках. Чувствуешь в себе такую силу, что все деревья мира — в твоем подчинении. Можешь их или на дрова пустить, или на дома. Топор из хорошей стали, до звона отточенный, с легким гладким топорищем надежен, как старый друг. Он делает дело, не рассуждая и не требуя ничего взамен. Кроме уважения, конечно. Мечта — иметь такой топор.

После перекура работать стало тяжелее — жаркий, словно не конец августа, а середина июля, воздух давил на плечи. На запах пота слетелись комары и облепили шею, как мухи липучку, зудящая кожа быстро покрылась расчесанными волдырями. Фишкин еле волочил ноги. Он то и дело бегал к чайнику пить воду и, невпопад матерясь, вытирал ободранной кепкой малиновое лицо.

— Иди-ка ты, друг, на распиловку, — сказал Володя, когда Фишкин очередной раз вывернул тяжелый комель у него из рук, схватившись не за ствол, как полагается, а за ветки.

Фишкин сразу перестал бегать к чайнику — распиливать лежащие стволы легче, чем таскать их. Когда ствол оказывался длиннее шести метров, стандартной длины кучи, его распиливали. Но отпиленную вершину не выбрасывали, а прятали в середину кучи: сучьями она распирала верхние стволы, и кубатуры выходило больше. Этому научили Володю мужики. Куча высокая, а что внутри — сам разбирайся, товарищ начальник, если доберешься сюда. С этим приходилось мириться, как и с привычкой мужиков опохмеляться по понедельникам — иначе они вообще весь день не работали. А Фишкин — тот всегда был с похмелья. В первый же день работы Володя увидел, как его вызвал к себе лесничий. «Ну, задаст ему», — сочувственно говорили лесники, собравшиеся для развода у крыльца: все знали нрав начальника. И точно — от лесничего Фишкин вышел растрепанным и вспотевшим.

— Клизму поставил? — поинтересовался Володя.

— Ох и человек! По-всякому обозвал, — отдуваясь, произнес Фишкин. Потом оглянулся на двери и поделился: — Понимаешь, последний день отпуска отмечал, ну и… на целую неделю, как заведено.

— Кем заведено? — не понял Володя.

— Да уж… заведено. Чуть не уволил. Не могу! — вдруг решительно вскинулся Фишкин.

И он загремел по ступенькам большими сапогами, ни на кого не обращая внимания, — в старой кепке, ощетинившейся во все стороны рыболовными крючками и блесенками.

За пьянство Фишкина выгоняли отовсюду. А в лесничестве у него внезапно открылась какая-то неизвестная болезнь, какая — никто не знал, но после каждого запоя Фишкин аккуратно представлял медицинские справки. Лесничий давно на него имел зуб, а Володя пока ладил — Фишкин имел легкий характер.

Свежие сосновые срезы походили на круги влажного сыра. Прозрачная, как роса, смола загустела и стала похожей на капли выдавленного из сот меда. Пахло свежестью. Володя потыкал пальцем в упругие, твердые капли и лизнул — рот наполнился вкусом канифоли.

— Хороши дровишки? — раздался вопрос.

Володя всегда знал, что делается за его спиной, но как подошел Осип Михалыч, не услышал. Тот похлопал широкой мозолистой ладонью по крепким стволам в поленнице и сам ответил:

— Хороши. Одна беда — машина за ними не пройдет.

— Да, — согласился Володя, — жалко…

Он-то точно знал, что весь сложенный в штабеля лес пропадет, и ему на самом деле было жалко. Лучше бы старушкам отдать или школе. Но лесничий рассудил по-иному, а приказы начальника не обсуждаются. Начальник всегда на голову выше, а если пожелает — станет на две…

— На душе приятно — давно так не работал, — продолжал Осип Михалыч, — это тебе не кустики за хвостики дергать. Ну пойдем, Фишкин там чаек поставил.

Володя посмотрел на высящиеся штабеля бревен и почувствовал, как под ложечкой приятно засосало. И он сказал, нарочно грубовато, как и полагалось человеку, который и себе цену знает, и товарищей уважает:

— Отчего не пойти? Дело необходимое.

У костра сидел Санька, а Фишкина видно не было. Не появился он и потом.

— А он не взял с собой ничего, — сказал Санька с набитым ртом и махнул рукой в сторону ручья.

Володя спустился вниз и увидел выгоревшую добела спецовку Фишкина — он одиноко склонился над самодельной удочкой.

— Нет, не хочу, — замахал он руками, — я ведь неделю могу не есть: дозу принял — и хорош.

— Можно, а пользы-то, — сказал Володя. — Силы у меня хватит, сам знаешь — ну-ка вставай!

Фишкин посмотрел уважительно на фигуру Володи и послушно направился за ним.

У мужиков имелась привычка — есть каждый садился по отдельности. Володя терпеть этого не мог, хоть и понимал — не их вина, жили в трудных условиях, вот привычка беречь еду и выработалась. Чтобы окончательно поломать боязнь Фишкина навязаться в нахлебники, он дорогой рассказал очень смешной анекдот и несколько раз хлопнул его по плечу.

И когда они все вчетвером уселись возле костра и Осип Михалыч ему первому протянул кружку с чаем, вот только тогда Володя подумал — наконец-то он стал среди лесников своим. Теперь каждый из его бригады пойдет за ним в огонь и в воду, как пойдет за ними он, их бригадир.

После обеда полагалось перекурить. В армии существует хорошее правило — командир не должен допускать дружеских отношений с подчиненными, потому что трудно посылать друзей на задание. Но здесь не армия, и Володя взял протянутую Осипом Михалычем беломорину. Фишкин рассказал Саньке, как его лечили в Ленинграде радиацией, как заставляли мочиться в банку, а ее потом увозили за город, чтобы радиация не проникала в канализационную сеть. Осип Михалыч сказал:

— Ты с Людкой, библиотекаршей, говорят, ходишь — не надо. Шалава она.

Фишкин прервал свой рассказ и смущенно кашлянул:

— Ну зачем так о человеке. Сам был молодой, мало ли…

Володя смотрел на костер. Невидимые искры бегали по сизым углям. Иногда такая искра попадала на черный сучок, и он, совсем обгоревший и недвижный, начинал громко трещать, подпрыгивать и снова пылать ярким пламенем. Искра будила в сучке целую бурю, а сучок потом, как вулкан, разжигал весь костер. Интересно было смотреть на эту закономерность, но Володя оторвался. Он сказал, обращаясь к Осипу Михалычу:

— Если кое-кого, кто лезет не в свое дело, сунуть мордой в костер — очень красиво получится.

Потом снял с углей чайник, поднялся и неторопливо пошел к ручью. Алюминиевая ручка жгла пальцы, но он не менял руки, пока не дошел до берега, а там бросил чайник в холодную воду, чтобы остудить, умылся сам и присел к штабелю спиной. Он думал не о том, что случилось сейчас, а вспоминал, что было с ним раньше, и это приводило в себя.

Володя всю жизнь считал, что женится только на блондинке, потому что они — нежные. Ум, хозяйственность — это хорошо, но ему нужно другое, потому что ума у него и своего хватало.

Он привез дрова в школу и зашел подписать накладную. У нее волосы были чернее пера, которое потерял у ручья глухарь. Просто везение, что она оказалась не замужем. Хотя за кого здесь выходить? Женихи после восьмилетки наперегонки рвались в город, с трудоустройством в поселке туговато — лесоповал почти прекратился. И он ей понравился, иначе выгнала бы из дому. Он рассказывал о своей жизни, а она молчала и все думала о чем-то. Потом прочла старинное китайское стихотворение, из которого он запомнил два четверостишия:

Он вдруг почувствовал себя наполовину женатым. Не думал, а почувствовал — ему казалось, что он уже сидел рядом с ней, ощущал запах ее волос, когда-то слышал голос… Так, в незнакомой местности внезапно чудится: давным-давно ты уже бывал здесь, видел темный лес, далекую вершину горы, так же скатывалось к ней тогда красное солнце. Точно знаешь, что ты здесь впервые, а сердце говорит другое. Иногда даже отгадываешь, что увидишь дальше — за лесом, за горой. Володя читал в журнале, почему так случается — это наследие далеких наших предков. Кто-то из них любовался заходом солнца, сидя на опушке, и память словно фотоаппарат запечатлела открывшуюся перед глазами картину. Через многие поколения передавалось по наследству яркое впечатление, пока не вспыхнуло с новой силой в памяти потомка. Тысячелетия, смерти и войны оказались бессильны перед кратким мигом прекрасного…

Сейчас Володя считал себя наполовину счастливым. Но ему было грустно. Миг счастья пройдет, и что будет потом? Оказывается, китайцы могут писать хорошие стихи: «Одиноко дорога тянется в пустоте…» В армии перед самым концом службы остро чувствуешь одиночество. С ребятами они обменивались адресами, клялись собраться отделением в ближайшем к заставе городе, но вдруг замолкали, отворачивались. Володя тоже тревожился: какая теперь жизнь «на гражданке», как примет? Только его друг, нескладный парень Витька Киселев, оставался спокойным. Укладывал в чемодан купленные в увольнении сласти и не вмешивался в разговор. До армии Витька учился в техникуме, и Володя спросил его однажды про счастье: это — краткий миг или необходимая для жизни, но недостижимая цель? «Поживешь с женой и двумя детьми на одну зарплату — узнаешь», — ответил Витька.

Чтобы разогнать грусть, Володя рассказал уморительный случай, как Витька, еще в карантине, отдал сержанту честь в положении «оружие на плечо» левой рукой. Но она не смеялась, а все о чем-то думала и смотрела через голову. Потом стала ерошить ему волосы. Он старался не поворачиваться правой стороной — после ожога волосы там росли плохо. Он понял тогда, что ей одиноко, как и ему, и положил ладонь ей на руку. Она не отстранилась.

Ему очень хотелось, чтобы было хорошо им обоим. Он знал, так будет, когда пройдет ее смущение и она привыкнет к нему. Но раз это было неизбежно, можно сделать и быстрее — ведь оба этого хотят. И он принял решение. Пусть она его ругает (поругает недолго), пусть даже обидится (она поймет, что неправа), он все-все стерпит: ведь ей станет хорошо намного раньше…

— Эй, смотри! — раздался над ухом крик, и из-за поленницы стремительно выскочил Санька. — Сама, дура, нарвалась!

В руках у Саньки трепыхалось рыжее тельце. Чтобы белка не кусалась, он придавил ей шею, и изо рта у нее высунулся маленький, острый язычок.

— Отпусти, — сказал Володя.

— Ты чего? Шкуру загоним!

— Отпусти, — повторил Володя.

Тоненькие пальчики с длинными коготками бессильно хватали воздух. Белка была молодая, видно, спустилась покормиться — теперь Санька мог сделать с ней все, что хотел. Володе вдруг показалось, что это его горло сжала чья-то рука и его язык замер в напряжении. Он сглотнул слюну и с силой тряхнул Саньку за локоть. Белка сверкнула перед глазами рыжим клоком пламени, который тут же затерялся в вершине густой ели. Видя растерянное лицо Саньки, Володя пообещал:

— Я тебе наряд лишний выпишу.

Возле потухшего костра их встретил Фишкин. Он робко начал:

— Зря ты. Она ведь действительно… то со студентами ее видели, то с начальником.

Но Володя посмотрел на него, и он отошел. Потом подошел снова и спросил:

— Дерево там с рейпером… пилить?

— Нет, — покачал головой Володя, — теперь жечь будем.

— Что жечь? — не понял Фишкин.

Тогда Володя пересказал приказ начальника, который получил утром. А приказ гласил — сжигать нарубленные кучи и писать в наряды выработку не какая есть, а какую надо. Не хватало заготовленного леса в лесничестве, но если в неликвид списать запланированную кубатуру — лесобилет будет выполнен. А неликвид поди сосчитай — так понял Володя. И еще многое ему говорил лесничий, из чего он сделал такой выход — надо жечь. Кто понимает дело — тот одобрит.

— Во костерчик загорится! — обрадовался Санька.

Но мужики радоваться не торопились. Осип Михалыч подумал и сказал:

— Рядом дрова мы сожжем. Потом за ними же к студентам ехать за пятьдесят километров?

— Да еще лесничему в ножки поклонись, машину попроси, — поддержал его Фишкин. — А не поклонишься… Сорокин-то где теперь?

— Неликвид зимой все равно уничтожается, а вам выгода, — принялся растолковывать Володя. — Знаешь, сколько кубиков у тебя в наряде станет?

— Сколько станет — мне за них червонец бросят. А дров на сотню покупай — вот и вся выгода. Ты меньше запиши, пусть по-честности будет, да не очень-то мудри. Тоже благодетель нашелся…

— Правильно! — подхватил Фишкин. — Неликвидируемый фонд — он бесплатно, если кто нуждается. Мы законы знаем.

«Хоть ты, — хотел сказать Володя, — хоть ты, пьяница, не лезь, куда тебя не просят. Я же тебя уволю, тебя никуда не возьмут, и ты сдохнешь под забором…» Осип Михалыч — с ним ясно: про морду и про костер ему не понравилось. А этот-то чего хочет? Вот такие фишкины и создают численный перевес. А большинство — всегда право, они поддерживают друг друга, и их не переубедишь. Такое возможно только на гражданке, потому что каждый может оказать, что в голову взбредет.

Володя был зол, но не показал виду и подошел с другой стороны. Он говорил им правду, но не всю. А теперь решил открыться до конца, чтобы они поняли и не артачились.

— Для лесобилета это нужно. Приедет комиссия в сентябре, увидит недобор в лесобилете, и вместо порубок на следующий год ты получишь… — Володя сложил и показал мужикам фигу. — О завтрашнем дне не заботишься, лишь бы сегодня урвать.

— Ты лесничему покажи… — Осип Михалыч махнул своей фигой — в три раза крупнее, с черным кривым ногтем на большом пальце. — Мне семью сегодня кормить надо. А завтра — про послезавтра песенка начнется. Я свое урвал и о завтрашнем подумал, когда отруби жевал и в ямах жил — тебя здесь тогда в помине не было! Тамарке моей десять лет — она корку хлеба не выбросит, знает, отец за нее заплатил честно. А начальник — вот он урвал. Видел у реки сколько леса гниет? Все — его премии. Моя воля — половину бы начальников разогнал.

— А нас на их место! Мы — рабочий класс… — вмешался было Санька, но Фишкин цыкнул, и он замолк.

— Ладно, — сказал примирительно Володя. — Премии не премии, но приказ-то я должен выполнить? Приказ мне дан, как ты думаешь?

— Что ты заладил, как попка? — взорвался Осип Михалыч. — Я мальчишкой видел, как офицер элеватор взорвал при отступлении, — вот то приказ был, потому что немцы на пятки жали, думать некогда. Сейчас тебя кто гонит? Сколько этих, с приказами-то сменилось, пока мы просеку рубили? А мы останемся, нам и думать. Начитались, грамотные, книжек про любовь, вот и… — он сплюнул на рыжий, опрятный ковер хвои под ногами и сказал уверенно: — По снегу на лошади вывезем.

Володя почти забыл про обиду. Ему понравилось, что Осип Михалыч не только о своем кармане думал, а гораздо масштабнее. Он уважал сильных, тех, кто много перенес. Они знают, какие законы управляют жизнью. В Осипе Михалыче видна сила, но согласиться с ним Володя не мог. Выходило, что выгодно им — полезно всем. Однако с этим еще можно мириться — не все понимают тонкости экономики. Что касается лесничего — здесь мужики врут. Таких людей еще поискать надо. Притом наверху, там, откуда начальство назначают, не дураки сидят. Что ж, они хапугу рекомендовать будут?

Оба лесника были на голову ниже его, низкорослые, как крестьянские лошадки. Оба кривыми ногами уперлись в землю, упрямо насупились, и их было не свернуть. Окажись здесь дядька — и он со своим умом не заставил бы их зажечь спичку. Чтобы впустую не тратить время, Володя сказал:

— Туши костер. Сегодня машина раньше придет.

* * *

Дома он рассказал про дрова, все, как произошло. Дядька молчал. Тогда Володя предложил:

— Если снова кто бузу поднимет, Фишкин первый примажется. Ты уволь его…

— Ты знаешь, что он первым начинал здесь? — спросил вдруг дядька. — Первую просеку рубил, по которой лес к реке свозили. Видел за поворотом?

— Когда это было, — сказал Володя, — теперь пользы от него никакой. Осип Михалыч — тот мастер, человек нужный.

— Ужинать! — деревянным голосом позвала дядькина жена.

Дядька сразу оживился, будто наступило облегчение, и потащил Володю к столу. На столе стояло блюдо с крупной жареной птицей, у которой мышцы закрывали весь живот.

— Что, — спросил Володя, — на глухарей охоту разрешили?

Дядька сразу замялся, и запотевший графинчик в его руке жалобно дзинькнул прозрачным колпачком.

— Да понимаешь, — начал он смущенно объяснять, — иду я сегодня у балки, а он и вылети прямо на меня. Никогда я там глухарей не видел… А у меня нож в руках. Не могу спокойно стоять, когда оружие держу. Ну и…

Глухарь, верно, был тот, что раньше жил у ручья, — черный, похожий на монаха. Если бы Володя видел его смерть, он бы почувствовал жалость. А так… Это в будущем, может, придумают способ добывать мясо без жертв. А пока, чтобы дожить до будущего, нужно проливать кровь. Чтобы дядька перестал смущаться, Володя грубо польстил:

— Реакция у тебя что надо. Ты же боксом занимался.

— Еще как занимался, — довольно хмыкнул дядька, — в Архангельске до сих пор помнят, как я их любимчиков своим коронным… — и он продемонстрировал в воздухе свой коронный.

Потом положил вилку и подошел к стене, где рядом с ружьем висел объект его необыкновенной гордости — грамота, полученная за третье место в каком-то турнире.

Володя сто раз уже читал эту грамоту. Он снова повертел ее в руках — пожелтевшую, двадцатилетней давности — и отправился вешать на место. Под ружьем висели старые фотографии — портреты деда, бабки и еще каких-то людей. Дядька вслух горевал о том, что рано начал курить и только поэтому не стал чемпионом — об ошибках вспоминаешь поздно. Володя разглядывал портреты. Они его удивили, и он спросил:

— Дядька, почему на всех старых карточках лица одинаковые? Люди тогда, что ли, другие жили?

— Одинаковое выражение, — охотно ответил дядька. — Времена другие были — фотоаппарат диковиной казался, вот и пялились на него. А люди — они всегда люди.

Дядькина жена убрала со стола последнюю тарелку и подошла к ним:

— Картошки я начистила на утро. Устала чего-то, — она зевнула во весь рот. — Кроликов-то будем брать?

— Иди, спи, — сказал дядька и поморщился.

Володя подождал, пока она закроет за собой дверь, потому что при ней никогда они с дядькой по душам не говорили.

— Ты меня вот правде учишь. Можешь ведь попросить студентов задержаться и навалить кубатуры для лесобилета. Хитришь, выходит?

Дядька вдруг вскочил и забегал по комнате:

— Хитрю! — взъерошил он свои волосы. — Я, значит, хитрый, а вы все — честные. Хорошо честным быть, когда за один топор отвечаешь! Ты хоть раз за что-нибудь отвечал, кроме топора?

Володя хотел сказать, что он не успел ни за что отвечать, потому что только демобилизовался, а год до армии работал учеником столяра, но промолчал. Дядька хотел выговориться, и мешать не следовало — ведь когда Володя изливал свою душу, он всегда выслушивал.

— У реки бревна гниют, видел? — продолжал дядька. — Вот моя честность и тех, кто до меня сидел. Навалят мне студенты гору — что дальше? Река на берег выбросит, потому что топляком забита, лесовозы мне не даст никто — вот и хитри. И бензина им не даю — у самого пожарная машина с пустым баком стоит. Тоже хитрость? Вот что мне вместо горючки умники из управления шлют.

Володя взял с подоконника бумагу и прочел:

— «Почему не поставили известность продаже кобылы «Зорьки». Акт продажи выслать немедленно. Силами лесничества наладить производство сувениров, организовать сбор грибов, ягод, лечебных трав».

— Все я должен, за все я отвечаю. А лечебные травы кого собирать заставить, Фишкина?

— Он откажется, — сказал Володя.

— Он рассуждать начнет, правду искать, — согласился дядька. — А тут, как на фронте, — рука его рубанула воздух. — Командир все поле боя видит, значит, вылазь из окопа и выполняй, не раздумывая.

С этим Володя согласился. Конечно, командир заранее отвечает за то, что ты сделаешь. Даже неверные приказы нужно выполнять, потому что невыполнение повлечет неразбериху, послужит дурным примером, а значит — принесет большой вред. Дядька это понимал, поэтому Володя напомнил:

— Фишкин воду мутит…

Стол был пустой, как плац. Дядькины пальцы выбивали по нему громкую дробь. Он снова ничего не ответил, хотя Володя звучно двинул стулом, чтобы обратить на себя внимание. Но Володя не собирался отступать и сказал:

— Вот Осип Михалыч — он, по-моему, честный. С одной стороны, ведь он прав?

— А почему бы и нет? — удивился дядька. — И я прав и он. Просто честности-то мало иногда одной бывает.

Умный человек дядька, но от его ума у Володи иногда шарик за винтик заходил. Один говорит одно, другой делает совсем другое — и оба правы. Сложно все, а он любит ясность. Просто — значит, надежно и верно. Приказали — исполняй, наказали — заслужил. Противопожарная просека — пустячная работа, кому нужна здесь сложность, Фишкину, что ли? Топором махать и о сложностях думать — студентам это подходит, но не Фишкину и не Саньке.

Володе надоело мучить себя раздумьями. Чтобы окончательно не запутаться, он заговорил о другом — о том, что услышал днем. Он спросил:

— Ты Люду знаешь?

— Да, — прищурился дядька. — А в чем дело?

Володя подумал, что дядька, не спросив фамилии, сразу понял, о ком речь. А значит, действовать надо решительно, так как чаще побеждает смелый, а не сильный. За любовь нужно сражаться всеми силами. Он сказал:

— Она — моя девушка. А болтают про нее всякое…

— Тебе у нее делать нечего, — сказал дядька. — Я к ней заходил, и другие были. Есть такой разряд женщин… Вот мать твоя, хоть и сестра мне…

— Не надо о ней, — сказал Володя. — Я приехал к тебе, чтобы работать. Она-то при чем, у нее своя семья…

Из дядьки слова выходили с трудом и тяжело — будто падали старые деревья, глубоко вцепившиеся в землю корнями. Смотрел в лицо Володи дядька мельком — так всегда делают, когда знают, что слова их неприятны. Легче было замолчать, но дядька продолжал говорить. Володя подумал: хорошо, что он сразу решил бороться и что теперь он тем более не отступит. За любовь делают не такое — ради нее женщина ребенка может бросить. Он сказал:

— Врешь ты все.

И дядька сразу замолк. Володя тоже не сказал больше ни слова. Оба они молчали. В тишине слышно было, как храпит за стенкой дядькина жена. Стенка была тонкой, щелястой — в доме из вековых сосен смотрелась она странно. Но без нее дом превратился бы в казарму — она разделяла спальню, горницу и кухню. На ней висели фотографии из дядькиной жизни, красочные открытки и ружье, подаренное в молодости его женой. Дядька вдруг вскочил и заколотил в стенку так, что она зашаталась.

— Заткни ты свою варежку!

Храп оборвался, а дядька грустно сказал:

— Врал я. Ты не поймешь…

Он махнул рукой и снова повернулся к окну. Володя тоже стал смотреть в окно.

На улице сосед длинной хворостинкой загонял гусей во двор. Гуси не хотели идти, они топтались в луже перед воротами, и их крики неслись далеко к холодному, набрякшему туманом небу. Но человек управлял их жизнью, потому что был умнее. Сосед заскреб хворостиной по корыту, из которого кормил гусей, и они чинно, будто всегда об этом мечтали, один за другим вошли в ворота.

К вечеру небо стало серым. Оно ползло над лесом и оставляло в вершине каждого дерева частицу своего тела — маленькое облачко. Облачко оседало вскоре на бурую землю и растворялось. Между серым небом и бурой землей ветер гнал по чистому воздуху красивые опавшие листья. Перед окном их сбилась большая, разноцветная куча. Дядька когда-то в детстве, еще в интернате, дарил Володе потешных клоунов и с тех пор оставался в памяти всегда веселым. А теперь он стоял скучный. Он был худ, сутул и на фоне яркой кучи листьев походил на мокрое дерево с голыми ветвями. Володя вдруг увидел у него седину — на висках и кое-где на затылке седые волоски отсвечивали, как острия тусклых лезвий. Перед ним стоял совсем другой человек, не тот, к которому он привык. И ему стало вдруг жалко того, прежнего, веселого дядьку, как будто дядька умер. Такое чувство к Володе приходило, когда он первый раз не увидел в строю рыжей головы Витьки Киселева, тогда тоже защемило сердце. Володе захотелось сказать дядьке, что с Людой у него ничего не было, просто не хватало духу дотронуться до нее. Но они целовались потом — это правде; а наврал он потому, что она очень нравится ему, а может, и больше, чем нравится. Но он сказал только:

— Ты уже седой, дядька.

— Где седой? — принялся щупать голову дядька. — Я еще не старый! — А потом засмеялся и сказал: — Ну и черт с ним. Вот закончу просеку и начну жизнь сначала. Ведь не поздно еще, а?

— Конечно, — ответил Володя, хотя он не понял, почему ему надо новую жизнь. Ведь он честно работал, сделал лесничество одним из передовых в области — разве плоха старая жизнь? Или теперешняя? Просеку они закончат, пойдут по ней машины — лишь бы не мешало ничего.

Дядька обычно не говорил зря и, раз не увольняет Фишкина, — значит, так надо.

Раз хочет начать жизнь снова — что ж, это никому не поздно.

Теперь ему станет легче разбираться во всем — он не один, и, подумав так, Володя вспомнил, что уже вечер и нужно торопиться. Он набросил на плечи куртку и сказал:

— Вернусь поздно, дай ключ.

— Лови, — сказал дядька. — Желаю тебе счастья.

 

Борщ

Евгений Сергеевич сидел перед настольной лампой, чуть наклоня голову. Чистые листы бумаги беспорядочно лежали на столе, отсвечивая в круге света благородной слоновой костью. Вокруг лампы простиралась бархатная мгла — тревожная, как темный провал зрительного зала. Евгений Сергеевич резко встал и бросил ручку с платиновым пером, привезенную из Японии. Нет, он ответит не так! Он вовсе не ответах на этот вопрос, потому что никто не знает, как на него ответить. Это как суть природы — непостижимо и бесконечно просто, вечно и… Впрочем, наверное, он скажет: «Зритель должен любить не актера, а идею спектакля. Тех, кто, закатав глаза, повторяет: «Иванов — прелесть, Сидорова — бесподобна!» — я не признаю. Хотя они — зрители, и я играю для них. Главное скрывается за актером, за сценическим действом, за словами роли — как жемчужина прячется в ракушку, а та в песке, а он под толщей вод. Нет, не каждому глазу оно открывается. Иной актер всю жизнь играл в массовке, но для себя он познал цель искусства, его идею, — и он счастлив. Он — артист! А слава, портреты на открытках — блеф, поднятая пыль…»

Евгений Сергеевич довольно потер бледные руки и начал убирать бумаги в секретер. Да, именно так он скажет — не напыщенно и в то же время достаточно глубоко. Он снял со стены старинную гитару и взял пару аккордов: «Иль поехать лучше к яру — разогнать шампанским кр-ровь!» Он подмигнул портрету Москвина в резной темной рамочке — вот кто понял идею театра; пыли, поднятой им, хватит для вдохновения еще многим поколениям. Интересно, как он давал интервью? Ведь газетчики такой народ — и переврут, и перекрутят, со стыда потом перед своими сгоришь.

А, махнул рукой Евгений Сергеевич, ничего он не будет говорить корреспонденту — да тот еще и не придет. Он отложил гитару и задумался… В голове его закачалась, загудела музыка — настраиваемых инструментов, человеческих голосов, городов, лесов, эпох и цивилизаций, любовей и смертей — музыка театра.

* * *

По походке человека на улице легко определить, уважают ли его товарищи по работе. Вон тот идет, подпрыгивает на правой ноге и в сторону, в сторону к бордюру подгребает. Орденской планки на груди не видно, значит, любитель черных ходов к магазину торопится. Не может человек с такой хромотой честным быть, ведь это он чтоб несчастным казаться, на ногу припадает. Не любят таких люди. Навстречу другой направляется — прилизанный, выглаженный, будто на дипломатический прием. Живот вперед, лицо застывшее — так на совещаниях держаться привык, чтоб его мнение раньше других не узнали. На машине ездит, а с секретаршей-то наверняка… Лицемер. Ну, точно, вот и она — брючки-полочки, летит, как по Монмартру. Сделала вид, что не узнала, а сама думает, как бы с него еще кольчишко содрать. Правда, денег-то и мы на это дело никогда не жалели…

Сам Хвостов поднимал ступни высоко, шагал легко и упруго — так идут по росной траве, вздрагивая от утреннего холодка и ощущая в поджаром теле каждую жилочку. Прохожие делали вид, что не обращают внимания, но Хвостов знал — каждый искоса бросает взгляд на стройного, чуть тронутого сединой красавца-мужчину. Возле желтых цистерн он остановился. И пиво, и квас наливала одна продавщица — цистерны, как два быка, поддевали ее пузырящимися мордами с обеих сторон. Хвостов встал к цистерне с квасом. Пожилая продавщица отказывалась замечать его, отоваривая кружками длинную очередь ко второй цистерне. Хвостов терпеливо ждал, улыбаясь очередному счастливцу. Один из них сделал жест рукой — вставай ко мне!

— Нельзя, — сказал Хвостов с сожалением в голосе и тронул узел галстука. — Работа у меня такая, что…

Случайный приятель с уважением посмотрел на его галстук и ромбик значка.

Хвостов сам умел делать квас. Надо поставить закваску, залить кипяченой водой, добавить изюма или мяты, и выйдет отличный квас — у него в кулинарных книгах было несколько рецептов. Но в последнее время он совсем перестал заниматься домашним хозяйством, потому что все силы отнимала работали что ни день, то времени для себя оставалось все меньше.

Со вздохом он вошел в вестибюль. Разумеется, уборщица начала чистить ковровую дорожку именно тогда, когда пошли люди. Переступив через ее веники и ведра, Хвостов поздоровался первым и пошел по мраморной лестнице к своему кабинету, чуть склоня голову к плечу. У бархатной портьеры, сам того не желая, он бросил взгляд в большое, на полстены зеркало, но тут же спохватился: «Что это я? Проще надо держаться, проще!»

Пересчитав лежащие на столе папки с бумагами, Хвостов вздохнул: телефон, что ли, отключить? Не поможет, Тимофей Павлович из облисполкома не преминет… То встреча космонавта у них там, то конференция, теперь вот передовики производства со всей области съехались — снова без Хвостова не обойтись… А дело, основное дело, за которое ему государство деньги платит, кто исполнять будет? Каждая папка, каждая бумага — не просто показатель работы предприятия, это люди, их жизнь и заработок, их счастье в конце концов!

— Слушаю, — поднял Хвостов телефонную трубку. — Ну, заходи, если ненадолго.

Неслышно прикрыв за собой массивную дверь, Крутиков остановился в ожидании.

— Что у тебя?

— Выглядите вы утомленным. Хотя бы в этом году в отпуск вырвались — путевку мы вам…

— Давай к сути, — призвал Хвостов, устало потерев ладонью лицо, — без реверансов.

Не любил он Крутикова. Ходит на цыпочках, прямо в глаза не глядит. И всегда бодр. Не может человек всегда в бодром настроении пребывать — неприятностей у него никогда не случается, что ли? Значит работает и живет нечестно!

— По предприятиям семнадцать; двадцать три, двадцать четыре и… и двадцать шесть. — принялся выкладывать бумаги из потрепанного портфеля Крутиков, — наметился срыв плана. Из второго цеха недодают полуфабрикатов. Говорят, поедаемость продуктов усилилась на основном объекте.

— Говори ты по-человечески, — поморщился Хвостов. — Из кондитерского цеха недопоставки в киоски. Что — посетители на торты налегли?

— Ресторан наш «Охотский» в городе самый лучший. А тут то слет, то конференция — вот и не хватает для киосков…

— Не беда, — сказал Хвостов, — в целом по ресторану выручка хорошая.

— А по отдельности? Из шести точек четыре не выполняют план. Как же почин «Работать без отстающих»? — Крутиков горестно вздохнул.

— Ладно, — подумав, решил Хвостов. — Позвоню директору треста, он всегда выход найдет.

Однако директор позвонил сам. Именно по этому же вопросу.

— А что я могу, — начал оправдываться Хвостов, — я всего лишь… Нет, Илья Ильич, не возражаю, конечно. Думаю, с Жариковым о транспорте договорюсь — прошлый раз, когда тоже подошел теплоход с фруктами, он помог. Нет, тогда не я договаривался, а шеф.

Пока секретарша разыскивала начальника городской автоинспекции, Хвостов в ожидании барабанил пальцами по столу. Вовремя руководство перехватило теплоход. В самом деле, нельзя население крупнейшего города края оставлять без апельсинов. Северянам витамины ой как нужны, и чуть зазеваешься — уйдут они в центральные районы области. Конечно, и там люди в них нуждаются, но пока довезешь по северным дорогам — треть фруктов в отходы. В то время как курс правительства сегодня на бережливость, экономию народного добра.

Размышления его прервала секретарша.

— Жариков сейчас сам позвонит, — сказала она. — Спрашивал, нет ли на этом судне оленины килограммов десять, желательно без костей. А это — из театра…

Хвостов развернул лоскуток бумаги — и сразу забыл о теплоходе с фруктами, о Жарикове, о его машинах — он узнал почерк старого приятеля, театрального актера.

— Никого не пускать, со мной не соединять, — приказал он в селектор секретарше.

Давно он ждал этой записки. Хвостов ощутил в коленях легкую радостную дрожь. Он дотянулся до холодильника и достал бутылку датского пива.

Отдохнув в кресле и выкурив хорошую сигарету, Хвостов решил наконец заняться бумагами. Хотя он и сознавал, насколько это важная работа, однако не всегда понимал суть некоторых приказов. Вот например «об опущении в ресторане потолка на 1 м 50 см» за подписью заведующего отделом треста. Этот заведующий раньше работал в управлении местной промышленности, потом в управлении рабочего снабжения, потом в управлении связи — отовсюду его увольняли. Но затем снова ставили почему-то на ответственную должность. Придя в трест, он затеял «коренную реконструкцию предприятий общепита с целью уменьшения их энергоемкости для обеспечения экономии». Сколько вреда может принести человек, если он не на своем месте… Хвостов представил, как тот писал свое указание — сжал в щепоти дорогую авторучку, надул щеки, брезгливо оттопырил нижнюю губу, — и ему вдруг стал ясен приказ. Надо — и все, и не рассуждайте — нам сверху виднее!

В кабинет вбежал растрепанный Крутиков:

— Сухову забрали!

— Как?

— На слет — она же передовик, орденоносец!

— Так я и знал… — Хвостов потер ладонью лицо. — Кто же для банкета горячее готовить будет?

— Можно из другого ресторана пригласить — хотя бы из «Елочки». Там Слободян у них.

— Этого позора мы не допустим, — встал Хвостов. — Сам в цех пойду.

Он снял пиджак, вытащил из сейфа белый халат и твердо взглянул Крутикову в глаза:

— Посмотрим, на что мой диплом годится!

…На кухне он прежде всего обошел все плиты, как сделал бы каждый опытный мастер, и спросил примолкших поваров:

— Мясо готово, не пробовали?

— Чего пробовать, — ответил старый Корнеич, — известно, варится, пока от костей не отстанет. И бульон куриный — когда желтенький…

Он поправил на животе фартук и отошел от окна, где не спеша перекуривал:

— Если все пробовать, к вечеру в дверь не пролезешь. А ко мне друг из Уэлена прилетел, дома выпить-закусить полагается.

Где-то Хвостов читал, что лучшая в мире кухня — китайская, ее главное достоинство — соусы и специи. Он расставил поваров по-новому, сам встал на подливки. Их в ресторане готовилось не много: гарниры в основном поливались маслом или мясным соком. Но в такой день полагалось по высшему классу.

Через час, сделав первую сковородку соуса, Хвостов торжественно понес разливную ложку по столам. Женщины розовели от смущения и хвалили. Гордый Хвостов напоследок преподнес пробу Корнеичу — звезд тот с неба не хватает, однако стаж на кухне имеет большой.

— Ну, — пожевал тот дряблыми в склеротических жилках щеками, — можно подавать. Только народ держать, чтобы не разбежался или не перемер.

— А что? — встревожился Хвостов.

— Что-что. Перца переложил, соли совсем нет. Уксуса, что ли, набухал. По-нашему, по-русски, говоря, не в свои сани не садись. — Корнеич прищурил глаза. — Если бумагу совсем писать невтерпеж — иди в холодный цех, на заготовку вон…

И он вылил сковородку в ведро… Трех директоров и четырех заместителей пережил Корнеич. Водятся за ним грехи, однако и Хвостов его увольнять не станет. Правдивые люди производству нужны.

Фигурная резка овощей для холодных закусок поощрялась дирекцией, и Хвостов решил доказать — ничего в ней сверхмудреного нет, можно ее использовать чаще. Днем, когда ресторан превращается в столовую, сюда приходят такие же уважаемые посетители. Он начал вырезать морковь жюльенчиком, однако нож попался тупой, да и морковь оказалась вялая — пришлось переключиться на свеклу. Кубики вишневого цвета выходили ладные, ровные, сами просились в рот. Вот так надо работать — на радость простым людям, пришедшим пообедать в трудовой будний день!

Впрочем, Хвостов заметил, что при кубиках много свеклы идет в отходы. И он вернулся к обыкновенной резке крест-накрест — так экономнее, да и быстрее. Незаметно оглянувшись по сторонам, он поймал взгляд ученицы, следившей за его действиями с приоткрытым ртом. Хвостов строго оказал:

— Вот так. Трудности человеку мешают тогда, когда он их сам выдумывает. Комсомолка?

Девушка кивнула, а он пошел на самый трудный участок — резку лука.

Оттуда Хвостов вернулся очень быстро, с красными опухшими глазами. Пожилые поварихи смеялись и приговаривали:

— А сколько мы резальную машину просим? Попробовали теперь, сами-то?

Толстая повариха уперла руки в бока:

— Вентиляцию уже сколько обещаете? Телефонную связь с первым этажом надо, как белки по лестницам бегаем — то подай, да это!

— Где же я возьму? — пробовал объяснить Хвостов.

Поднялся такой гвалт, что он снова в который раз пообещал на днях разобраться. Женщины разом успокоились и разошлись.

Черт меня дернул туда ходить, думал Хвостов в кабинете. Он понюхал халат и с отвращением бросил его в сейф. Не каждому талант ниспослан такой, как Суховой — с утра до вечера жарится у плиты, а из рук произведения искусства выходят. У него другой талант, тоже нужный людям. Можно и как Корнеич — ни шатко ни валко, благодарностей нет, зато и жалоб не поступает, и по общественной линии удовлетворительно…

Нет, устало откинулся на спинку кресла Хвостов, себя не обманешь. Тот, другой талант, не похоронишь — так или по-иному он вырывается наружу, и житья от него теперь вовсе не будет. Может, это к лучшему? Почему столько лет он дурачил себя и людей? К сожалению, самые серьезные решения человек вынужден принимать тогда, когда он наименее к ним готов. В ранней юности, когда мир рушится от матерного слова, тычка пьяного соседа, когда отрицаешь любовь и преданность из-за прыща на подбородке, — приходится выбирать путь жизни.

Еще не поздно исправить. Судьба послала долгожданный шанс, который повернет жизнь в предназначенное талантом русло. Он не отдаст этот шанс, как впустую прошедшие годы…

Хвостов, чего с ним не случалось со времен студенчества, вдруг почувствовал себя разварившейся рыбой. Попробовал, как в юности, проделать бодрящую разминку, не удалось.

— Нет, не принимаю, — отмахнулся он от заглянувших в дверь Крутикова и секретарши.

На лице его было написано столько муки, столько страдания неподдельного…

Хвостову внезапно захотелось покушать борща. Не разносолов по спецзаказу, а самого обыкновенного борща, какой подают днем. Он посмотрел на часы — в это время обедает приятель из театра. Возможно, и его встретит. Пообщается за столом с людьми, узнает, что любит рядовой посетитель — он же театральный зритель.

* * *

В «Охотском» Евгений Сергеевич обедать не любил. Потому что ненавидел оказывать ответные услуги. Давно знающие тебя официант, повар, администратор обязательно сделают что-нибудь дополнительное, «нештатное»…

Он спустился на улицу, миновал угол театра и через дворы вышел к «Елочке». Но, конечно, его знали и здесь. Мигом появился свободный столик, официант заменил скатерть — кряхтя от неловкости, Евгений Сергеевич сел лицом к залу. Он любил так, исподволь, наблюдать за людьми. Не то чтобы он смаковал чьи-то неловкие движения или приглядывался к чужой одежде — скорее выработалась профессиональная привычка. Ведь жест в раскованной непосредственной обстановке, какой является прием пищи, и некоторые другие детали обеда о человеке много рассказывают.

Вот мужчина в застегнутом наглухо пиджаке сдвинул ноги под столом носками внутрь. Ест он пищу немудреную, сытную — на первое лапшу куриную полную порцию, потом бифштекс с картофелем «фри» и компот. Хотя по резким около рта морщинам понятно — обтерла его жизнь, научила выходить из переделок победителем, — душа его осталась беззащитной и ранимой. Неподалеку дама от вилки мизинчик отставила и ко рту кусок хлеба подносит после долгой гаммы переживаний на лице — ах, мол, не привыкла я к таким забегаловкам! А взяла-то — винегрет и котлету с рисом. Зато ее партнер старается — и тебе мороженое, и пирожное, и чахохбили, и вина заказал — это на обед-то в будний день. Головой дергает и веселится! Ну, брат, ты теперь здесь долго не появится, пока в себя не придешь. Официант тебе «конкурс на выживание» устроит — они вас за километр чуют, к себе за ручку ведут и на крючок сажают. Опытный официант — он сначала недоступен, как главреж Большого театра, потом позволяет тебе приподняться до него, а напоследок топчет твой кошелек обеими ногами. А, вообще, чаевые — мерзость, конечно. Все равно что возле магазина у прохожих гривенник выпрашивать.

Евгений Сергеевич вдруг задумался — есть ли на свете официант, не берущий чаевые? Правомерно ли сравнивать его с поваром, который весь день пробует приготовляемые блюда и этим экономит себе на обед? Выгода и там и здесь за счет посетителя, если разобраться. А цветы, которые актер ставит в вазу, их он получит от благодарного зрителя — тоже, так сказать, нетрудовые доходы?

С усмешкой, показалось Евгению Сергеевичу, принял заказ официант — молодой парень с руками-кувалдами. Надо начинать готовить дома, подумал Евгений Сергеевич, и дешевле, и вкуснее. Кета под маринадом — а? Оленина с гарниром «ройяль» — по нынешним временам ее ни в одном ресторане не умеют приготовить! А грибов в яичном соусе отродясь ни в «Охотском», ни тем паче в «Елочке» не водилось — хотя чего проще, и грибов в тундре навалом, и яиц в магазине. Правда, дома в холодильнике у него пустынная зима…

— Хвост! Здорово! — закричал кто-то над ухом.

Евгений Сергеевич вздрогнул от неожиданности, но тут же вновь принял горделивую осанку. Он намерился как бы невзначай обернуться, не спеша осмотреть зал, но тяжелая лапа уже трясла за плечо:

— Вот ты где, насилу нашел!

— Здравствуй, Коля, — ровным голосом произнес Евгений Сергеевич. — Тебя мы как в торговом техникуме звали — Профура?

— Ага, — по-свойски свалился за стол Профура, а масленые глазки его пристыли к собеседнику. — Такую штормягу пережили на грузопассажирском — я там заправляю. Ты замом в «Охотском»?

— В настоящее время исполняю обязанности директора, — с солидностью ответил Евгений Сергеевич. — А дальше — кто знает…

— Самодеятельность-то свою бросил? Всю стипендию, бывало, на театр ухайдакивал. Ко мне на судно или к тебе?..

Евгений Сергеевич уже понял, к чему примерно сведется разговор. Он ответил, что до вечера сильно занят. А что случится вечером — неизвестно. Вдруг ему лично придется накрывать стол для банкета-фурше? Областной слет передовиков под контролем облисполкома — не шутка!

— Дело пустяковое, — наклонился Профура, — добудь оленины туш пяток, а я бахчевых выпишу. Мы в радиограмме не указали, они на рацион экипажа. Еще кое-чего — ты меня понимаешь…

Заговорщицкий тон покоробил Евгения Сергеевича — темнит что-то Профура. И фамильярничать ни к чему.

— Милый, — как можно добродушнее сказал Евгений Сергеевич, — последний раз я кушал оленину два года назад — в городе Токио, куда ездил по туристической путевке.

— Тогда вот что, — задумался на минуту Профура, — устрой к себе человечка. У него в каждом городе связи любое оборудование, какие хочешь стройматериалы достанет. Ну, растратился в буфете малость, а тут проверка…

Едва не соблазнился Евгений Сергеевич. Шеф сейчас на курсах повышения в Москве, а без связей попробуй хоть гайку выбей — мебель, и ту в первую очередь горнякам, геологам да рыбакам отдают. К торговле отношение людей известное. Но растрата…

— Зачем мне растратчик? — оказал Евгений Сергеевич.

— Его ж всегда ухватить можно! Шибко честного-то не прижмешь, когда надо. А он тебя прижмет…

В жизни каждому отведено свое место, с которого сойти трудно. Кто трагик, кто статист, а есть комики, занятые неблагодарным делом — заставляют смеяться над собой. Но попробуй помешай комику играть роль — ты станешь его врагом. Потому что находиться в одной роли удобно — другого не спрашивают, а что спрашивают, давно выучено.

Не стал Евгений Сергеевич спорить и ругаться с Профурой. Пожал крепко руку, попросил заходить, и они бескровно расстались. Нет, сказал себе Евгений Сергеевич, спокойно поесть можно только в «Охотском».

…Поднявшись в родной, такой привычный уютный зал, он от порога выбрал взглядом столик с одинокой женщиной, по привычке начал определять ее характер и культурный уровень. Сидит от стола далеко, значит, в ресторане бывает редко. А может, потому, что грязную посуду еще не убрали? Руки сложены на плотно сдвинутых коленях — работает чаще в одиночестве, не привыкла к множеству людей… Или просто в зале холодно? Черт ее разберет! Евгений Сергеевич решительными шагами направился к незнакомке и грохнул стулом:

— Будем здоровы.

Он решил сыграть одинокого сурового мужчину, не привыкшего ко всяким там фиглям-миглям. Сейчас он закурит «беломорину», неловко вытянет ногу в проход и скажет: «Почему-то я чувствую себя перед вами, ну… грубым. Меня жизнь оладушками не кормила — пять лет греб мерзлоту в шахтах. Значит, имею право?» Потом он с хрустом раздавит спичечный коробок и устало улыбнется: «Такие дела… Давай знакомиться!»

Подход такой к женщинам крепким, которые кушают сразу по три порции пельменей, действует безотказно. Незнакомка вблизи оказалась тонкой, с большими глазами и маленьким бюстом. Евгений Сергеевич приуныл, но потом переориентировался на другой вариант. Сытно поесть любят все, но одни за вкусную еду готовы совесть положить, другие себя перебарывают ради сохранения фигуры — к ним нужно подходить культурно, с использованием произведений художественной литературы. Он закажет конфет, мороженого и после пристального взгляда в глаза начнет: «Кто вы? Молчите — я вижу! Вы — судьба, белая вестница! Разве не чудо — вы и я, двое в холодном северном городе! Где вы были эти годы, я искал вас…»

Однако и вторым вариантом Евгений Сергеевич не воспользовался. Честно говоря, никогда не применял он и первый. В общем, сгорбившись, он закурил «Столичную» и стал дожидаться за служебным столиком заказанного борща. Когда принесли, Евгений Сергеевич поболтал ложкой и недовольно скривился:

— Сметаны пожалели. И мясо — ситом лови…

— Вы же сами просили, как всем, — так же тихо ответил официант. — Я уж подумал — комиссия. Сейчас заменим…

Надо бы проверить, кто сегодня на первых блюдах, подумал было Евгений Сергеевич, но намерение тут же вылетело из головы. В портмоне он увидел сложенную вчетверо записку, и ему показалось, что он забыл слова, которые должен без запинки произнести сегодня вечером. Бросив на стол три рубля и не дожидаясь чая, он побежал в кабинет. Открыл книгу на заложенной странице и… швырнул ее на стол… Нет, так невозможно. Он должен пойти туда. Побродить по пустой сцене, подышать воздухом кулис. Нечаянно подслушать, о чем щебечут молоденькие актрисы…

* * *

Авоську с ужином Евгений Сергеевич Хвостов, как всегда, придя домой, повесил на гвоздик. На пол ставить рискованно — обязательно кастрюлька или тарелка какая-нибудь перевернется. Раздевшись, он сунул ноги  в мягкие тапочки и на секунду закрыл глаза, настраиваясь на сегодняшний трудный вечер. Но сначала под уютным светом абажура он выпьет маленькую чашечку настоящего бразильского кофе…

В дверь сильно постучали, а потом пнули ногой. На пороге стоял квадратного вида парнище с обветренной шеей.

— Ты Хвостов из «Охотского»?

— Ну, — полуутвердительно вымолвил Хвостов.

— Продай банку икры! — с прежней прямотой заявил парень.

— Знаешь что, — сказал Евгений Сергеевич, — иди гуляй!

Парень хмыкнул, но спорить не стал. А когда он скрылся внизу, Евгений Сергеевич громко крикнул вслед:

— А то собак спущу!

Собак он отродясь не держал, да и жил в коммунальной квартире на третьем этаже — но уж так принято провожать непрошеных гостей. Каков наглец!

Сегодня Евгений Сергеевич не снимал со стены гитару. Он лежал на кровати и смотрел в окно на крышу противоположного дома. Сначала он представил себя падающим снегом — чистым-чистым. Он летел, летел вниз из бездны, и было непонятно, где его дом — во тьме эфира или на земле? Потом он представил себя мудрым вороном, который жил триста лет, но это тоже разонравилось, потому что тот летел над городом, а снизу могут выстрелить. Тогда Евгений Сергеевич представил себя Чеховым…

Проснулся он от толчка — будто над ухом его громко назвали по имени. Сколько времени? Уф-ф… Спал ровно пятнадцать минут. Сердце колотилось под самым горлом — Евгений Сергеевич сел на кровати и перевел дух. А если часы врут? Такое однажды случилось — в школьной самодеятельности он не явился на спектакль. Утешения руководителя драмкружка не помогли — целый месяц он ходил обуреваемый мрачными мыслями о конце театральной карьеры…

На кухне Петя-киномеханик пил жидкий чай и читал «Искусство кино».

— Сколько времени? — спросил Хвостов.

Не отрываясь, Петя кивнул на будильник — сам, мол, гляди.

— А число какое?

Петя-киномеханик поднял голову, внимательно посмотрел на Евгения Сергеевича и раздельно произнес:

— Двадцать первое августа, среда.

Петя был худой, небритый, но одет, как всегда, опрятно. Даже дома он носил черный галстук на резиночке и белую рубашку, из-под обтертого воротника которой выглядывала тельняшка, потому что раньше Петя служил во флоте.

— У меня половина тортика завалялась, не желаешь? — доброжелательно предложил Хвостов.

Помотав отрицательно головой, Петя озабоченно сообщил:

— Джейн Фонда от «Оскара» отказалась в знак протеста. Ну, начнется заваруха в Голливуде! В Канны уже вряд ли попадет — у них там законы волчьи, среди киноактеров безработица…

— Петя, — помолчав, произнес Евгений Сергеевич, — давно хочу тебе… Переходи ко мне в экспедиторы. Ты же половину из своих семидесяти за квартиру отдаешь. А подружку в ресторан, а одеться!

Не то сожаление, не то усталость послышалась в хрипловатом голосе Пети, отставившего в сторону граненый стакан:

— Видел и рестораны, и подружек массовыми тиражами. А потом слово себе дал поступить во ВГИК. Жизнь — конюшня, если живешь не для дела, а ради удовлетворения физиологических потребностей.

— Без ресторана нельзя, — серьезно возразил Хвостов. — А в экспедиторах хоть каждый вечер в кино ходи, — материально легче станет, и с продуктами…

— Э, — поморщился Петя, — я киномехаником работаю не из-за денег. Уйду из клуба, значит, на шаг от цели отдалюсь, я так и матери в Репьевку написал. Потом еще шаг назад — и амба! Вот ты, вот вы, — Петя кашлянул в кулак, — по вечерам Шекспира читаете — у вас получается, вы это дело любите. А работа совсем другая, вы ее ненавидите, но никогда не бросите. Значит, что? Жизнь ваша — вранье!

Хвостов не подозревал, что его упражнения слышат соседи. Он допускал, что они знают, даже хотел этого — мастерство актера проверяется зрителем. Тем более, что неплохо получается. Но так категорично судить…

— Почему не брошу? — поинтересовался он.

— Привыкли к деньгам, к прочему. А в таком возрасте начинать с дырки…

— Между прочим, мы почти ровесники, — обиженно сказал Евгений Сергеевич. — И не всегда профессию выбираешь сам.

Тут Хвостов не кривил душой. В юности он не хотел поступать в торговый техникум — со школы грезил сценой, театром… Родители смеялись над блажью, а когда увидели его упорство, отец посоветовал: получи диплом торгработника, а потом хоть в артисты, хоть в мотоциклисты. Специальность полезная во всякие времена — с ней у тебя и билеты в театр будут, и хлебушек с маслом, и перспективы… Он подумал-подумал и согласился. Что ж, почти так и вышло. Кооператив у моря он построил, сберкнижка, как и у всех северян, имеется, друг в театре есть — пора, как говорится, о душе подумать. Давно собирался уйти к своему призванию — и вот, срок пришел. Если сильно захотеть, все в жизни можно исправить и пережить.

Не стал Евгений Сергеевич говорить об этом Пете-киномеханику. Прямой он парень, нацеленный. Не нужно сбивать его с дороги, которую выбрал. Чем раньше ты оправишься, как Диоген с фонарем, искать Человека, тем удачнее сложится жизнь. Ведь Человек этот — ты сам.

Петя ополоснул стакан под краном, принялся сбивать в аккуратную стопку газеты и журналы. Евгению Сергеевичу не хотелось оставаться одному, и он спросил о втором соседе:

— Серега сегодня в ночь?

— Дома, со своей будущей женой, — ответил Петя и посмотрел на часы. — Сейчас выйдет.

— Почему? — удивился Хвостов.

— Его биоритм такой. У нас на флоте тоже один служил — ровно в два часа ночи выходил в гальюн. Вахта, не вахта — хоть часы проверяй.

Только Петя закрыл за собой дверь в комнату, на кухне появился Серега. Прямо из-под крана он напился воды:

— Первая любовь еще не любовь!

Потом, ласково поглаживая себя по бицепсам, добавил:

— Есть еще здоровьишко. Пудовик семнадцать раз выжал! Ты бы мог столько, сразу после?..

— Не мог бы, — честно признался Евгений Сергеевич.

— Вот, — удовлетворенно произнес Серега. — Ты через часик выходи — я тебе скажу, сколько другой раз выжал.

— Выйду, — пообещал Хвостов. — Как на работе?

— Порядок, — поднял большой палец сосед. — Если честно — не хотел уходить. Люблю свою работу, и свиньей быть неохота — комнату-то они мне дали. Но, — развел руками Серега, — в отпуск тоже охота, я эти гайки с молодых лет точу. А меня с моей специальностью везде возьмут, еще «спасибо» скажут…

— Ты Петю к себе перемани. Зачах совсем на чаю да на хлебе.

— И взял бы, — Серега кивнул большой головой. — Между прочим, он до армии успел третий разряд по токарному получить. Хороший парень, неподкупный.

Это сосед правильно подметил. За прямоту Евгений Сергеевич Петю даже побаивался. Дал ему недавно, к примеру, совет, как жильем обзавестись — найти женщину с квартирой, оформить фиктивный брак, прописаться и разделить по комнате. Не бесплатно, конечно, все так делают. Петя не ругался и не стыдил, а просто и толково объяснил, чем он считает таких людей. Вот и подумай, кем ты сам после разговора в его глазах явился.

— Слушай, — оторвался от косяка Серега, — к тебе сегодня мой бригадник за икрой приходил…

— Ну?

— …и ты ему не дал. Я тебе за это в морду плюну! У него отец в больнице после операции!

— Нету, Сережа, сам в холодильник загляни! Думаешь, если в ресторане, так всего навалом?

— Я с тобой здороваться перестану, торгаш проклятый, и бачок в сортире ремонтировать заставлю!

— Сказать, что для больного, в тресте одну баночку-то дадут, — вслух подумал Хвостов.

— Вот спасибо, — обрадовался Серега. — Настоящий друг! — и поделился: — Безотказный парень, бригадник-то мой, сколько раз на сверхурочных выручал. Ну, а отец, сам понимаешь… Без родителей не сладко, по себе знаю. Короче — он мой друг, а для друга я последнюю рубашку…

Евгений Сергеевич ожидал, что сейчас сосед ударит кулаком в косяк или сделает еще что-нибудь резкое. Но тот принялся спокойно жевать ломоть хлеба. Хвостов неожиданно поиграл почему-то желваками, и ему стало жалко себя.

Каждый на него может накричать, и нет друга, который бы вступился. Или подруги, как у Сереги… Он видел ее — востроносенькая, волосы белесые, спину держит прямо — значит, стеснительная. Ночевать у Сереги не боится — доверяет. Ничего. Если сегодняшний вечер закончится благополучно, и ему улыбнется счастье…

Снова Хвостов вытащил из кармана записку, бережно разгладил: «21-го в 9 вечера. Готовься. Будут товарищи из управления культуры». Каждое слово, подобно актеру на сцене, кланялось на свой лад и занимало особое место в строке. Высокое и солидное «управление» выдвинулось, конечно, вперед. Справа и чуть позади стояла холеная «культура». Настороженно заглядывая в глаза одинаковым «товарищам», бродил по авансцене в морском кителе и с книжкой в руке «готовься». Даже цифры жили своей жизнью, думали тайную думу — а вместе все образовывали единую мизансцену. Театр повсюду — в соседях, в звуках, в пище! Есть ли более прекрасная должность, чем профессиональный служитель сцены?

Завтра — черный молчаливый незнакомец. Завтра. Тебя никто никогда не видел. А ты знаешь судьбу каждого — кому умереть, кому вознестись к солнцу славы, а кому продолжать тянуть лямку вчерашнего… И ты, Завтра, подпишешь приказ о зачислении Хвостова Е. С. в актерскую труппу театра. А что? Ресторанные работники не чужие театру — где Станиславский и Немирович-Данченко родили проект МХАТа? Однако, пережить сначала «сегодня»…

Что же он будет читать? Евгений Сергеевич наморщил лоб, перебирая в памяти отрывки, которые репетировал. Шекспир — выспренно, Есенин — претенциозно. Разве из «Иркутской истории» кусок — тема рабочая, в самый раз для слета передовиков. Он выйдет в простом пиджаке, без галстука, бриться перед выступлением не станет…

…До начала концерта, посвященного областному слету передовиков, оставалось больше часа. Хвостов пошел по театру искать Петровича — старого приятеля, приславшего записку. Тот был актерище! Начал играть до войны, умел все: героя-любовника, фрачного героя, простака, характерного старика… Потом фронт. После войны пришлось поскитаться, пока не прибило к охотскому берегу. А в пятидесятых годах, когда на смену его амплуа пришли другие актеры-универсалы, он уже потерял «запал» и снова остался без звания. А ведь когда-то сам Папазян приглашал его на роль Яго…

Хвостов взялся уже за ручку приоткрытой двери, но раздавшийся за ней голос остановил его:

— На бюллетене дома не знаю, как себя вести. Идиотское положение — мешают руки и ноги!

Так томно и лениво разговаривал с поварами Крутиков. Откуда он здесь? А голос продолжал:

— Прихожу сюда — новость, этот бездарь Семенчук на моей роли! Того гляди категорию повысят…

В ответ раздался натянутый смех. Хвостов представил себя со стороны: склонился под дверью, подслушивает — нехорошо! Он кашлянул и постучал. Вместо Крутикова он увидел в кресле бледного актера — Хвостов почему-то подумал, что у того под мышкой зажат термометр. За столом напротив восседал на огромном стуле маленький буйноголовый главреж — зачем-то перед ним лежал бутафорский револьвер. Кресла в кабинете имели подпиленные ножки, поэтому любой собеседник глядел на главрежа снизу.

Давно известно, что демонстративное невнимание — то же внимание, но со знаком «минус», поэтому Евгений Сергеевич стоял и терпеливо ждал. Наконец хозяин кабинета тряхнул пышными кудрями и соизволил заметить вошедшего.

— Нет, не знаю, — ответил он на вопрос о Петровиче неожиданно густым басом. — Поищите в артистической уборной или в фойе.

— Ах, как оградить театр от дилетантов, — уже в коридоре услышал Хвостов голос томного актера. — Набьет такой холодильник мясом — вот и тебе и Брехт, и Гоцци…

Евгений Сергеевич бродил по фойе, разглядывал портреты актеров. Он знал почти всех — город небольшой, часто встречаешься на улице. Вот какую закономерность вывел Хвостов сейчас — кто из них лицемернее, тот вышел на фотографии лучше — милым и открытым. А по-настоящему искренний выглядит на снимке скованным, угрюмым — потому что не позировал полчаса с растянутым до ушей ртом. Кроме друзей и врагов в мире есть еще «центристы», которые мечутся меж полюсов, стараясь понравиться тем и другим. На самом деле готовы всякого обмануть и предать, лишь бы выглядеть в лучшем свете. Такие бледные актеришки — опаснейший народ, они Петровичу в подметки не годятся. Как тот поговаривал: «Простодушный Отелло во все времена одинаков, а вот Яго меняется. Теперь он интеллектуал с дипломом, готовый предать самого себя…»

До концерта оставалось всего ничего, Евгений Сергеевич грыз ногти, когда наконец-то появился Петрович. Он взял Хвостова за плечи и повел в дальний угол, обдавая запахом крепкого табака.

— Из Пафнутьева отрывок прочту, — сказал Хвостов. — Автор местный и тема — заботливое отношение к оленематочному поголовью…

Петрович на секунду отвел взгляд, затем снова поднял его на Евгения Сергеевича. Глаза у него были чистые и пронзительно-голубые — как у детей или душевнобольных.

— Публики не дрейфь, — сказал он. — Работяга понимает истинный талант, его подвывом не возьмешь…

Когда Петрович дышал, у него не вздымалась грудь. Этой «школе» он научил и Евгения Сергеевича. Вечера напролет Хвостов готов был слушать рассказы старого актера, подливая в рюмку любимый им «Наполеон». А тот бегал по комнате, изображая в лицах бывших приятелей, бурно жестикулировал. Совершенно не замечалось, что его левая рука короче — последствие фронтовой осколочной раны.

В каком-то закутке, заваленном позолоченными костюмами и масками из папье-маше, Евгений Сергеевич прочел отрывок из «Трех процентов сверх плана». Петрович внимательно слушал, кивал время от времени головой. Но Евгений Сергеевич видел — текст ему не нравится. Однажды во время студенчества на спектакле Хвостов увидел, как изо рта актера на сцене вырвалось белое облачко. После спектакля он рассказал об этом друзьям — они рассмеялись. Но затем каждый по отдельности признался, что видел то же самое — когда актер стоял на фоне черного бархата. Хвостов тогда понял — у людей одна правда для других, а вторая, настоящая — для себя. Однако отступать поздно…

…Одно за другим быстро проходили выступления на праздничном концерте. Зрители, участники слета передовиков, старательно аплодировали каждому артисту. Программа напоминала борщ — всего понемногу со всех Домов культуры и для остроты несколько профессиональных выступлений. Неизбалованный зритель, съехавшийся из тундры тайги и маленьких поселков, кушал его не жадно, но с аппетитом. Вел концерт Петрович. Подтянутый и помолодевший, стремительной походкой он выходил под свет рампы, а потом за кулисами озабоченно спрашивал Хвостова:

— Ты готов? Не вздумай отказаться!

«Сейчас, сейчас», — лихорадочно соображал Евгений Сергеевич.

Неумолимо приближался его выход. Вообще-то он понимал, что даже прочитай плохо, его возьмут в труппу, где всегда не хватает работников. Но хотелось прочитать с блеском, чтоб сразу — шквал оваций! Для себя хотелось, для проверки своего таланта. О, если бы в зале собрались лишь люди пожилые и старые! Молодежь не знает снисхождения — ей или истину, или… освистит. Евгений Сергеевич вдруг подумал, что скоро ему станет поздно жениться. Для жениха в тридцать лет внешность женщины играет меньшую роль, чем в двадцать. Сорокалетнему она почти безразлична — была бы жена тихая и хозяйственная, чтобы жить спокойно. И это страшно…

Потом Хвостов подумал, что Петрович устроил ему «смотрины» в благодарность за коньяк и многое другое, а сам посмеивается тайком. «Хоть бы меня позвали к телефону», — мысленно просил Евгений Сергеевич, прекрасно зная театральный закон — во время представлений актеров к телефону не приглашают.

—; Ты готов? — очередной раз спросил Петрович. — Шекспир у тебя лучше получается…

— Нет. Да-да, — сдавленным голосов произнес Хвостов.

В мемуарах какого-то театрала Евгений Сергеевич читал — новички от волнения на сцене вытворяют такое, что уходят осыпанные цветами. И сразу на ведущие роли! — подобное случалось в театрах во все времена. Сейчас, быть может, тоже…

Петрович пошел объявлять Хвостова, а он, сдерживая внутреннюю дрожь, выглянул сквозь щелку в зал. И увидел на первом ряду Петю-киномеханика. Тот иронично улыбался и рассказывал что-то сидящему рядом… Сереге. А чуть поодаль сидел Корнеич. Еще рядом — актер с бледным лицом, что жаловался на жизнь главрежу. Пете наплевать, что Хвостов не спал ночь, заучивая текст, он громко скажет: «Вранье!» И Корнеич скажет. Серега плюнет прямо в лицо, а женоподобный актеришко захихикает. А вот еще «друг» Профура — отомстит за своего «человечка», ох отомстит сейчас! И Серегин бригадник с завода тоже здесь — этот громче всех засвистит и швырнет что-нибудь, хотя подобные действия запрещены в советских театрах. Эх, надо было дать икру, ведь для больного…

Обмерев, Евгений Сергеевич прижался спиной к стене. Он не шептал, не махал руками Петровичу — просто стоял. Прошла секунда. Нисколько не удивившись, даже не повернув головы, Петрович сказал громко в зал:

— Продолжаем нашу программу! Арию мадам Баттерфляй из оперы «Чио-Чио-сан» исполняет врач поликлиники…

Евгений Сергеевич побрел назад в фойе. У него сильно болело сердце. Он шел по лестнице, потом по коридору мимо буфета… Ему казалось, что во всем здании театра стоит запах кухни.

 

Коляй — колымская душа

Вопрос, как жить, Коляя волновал до тех пор, пока он ждал от жизни чего-то необычного и радостного, надеялся, что в один светлый день придет ласковый и мудрый дядя и все объяснит, всему научит. Потом понял: у всех своих забот через край, каждый сам творит свою судьбу. И сразу на душе стало легче, потому что стало ясно, что надо делать.

Мать отнеслась к его решению как полагается — всплакнула, конечно, потом выкурила полпачки папирос и, накинув драный платок, убежала к соседке.

Коляй улыбнулся, покрутил головой и вышел на улицу. Поставил на крыльцо рюкзак и подошел к конуре. Чаун рвался с привязи, поднимался на задние лапы и, поскуливая, норовил лизнуть в лицо.

— Ну, — присел возле него Коляй, — давай тут… Уголька я вам привез, сохатина еще есть — не скучайте…

Пес был хороший, и бросать его было жаль. Но как с собой брать, если не знаешь, где завтра спать придется? «Васьки-якута нет, ему бы оставил, — подумал Коляй, — ничего, через год заберу вместе с ружьем!»

Он нахлобучил поглубже лохматую росомашью шапку и, не оглядываясь на прыгающего Чауна, пошел к дороге.

Низкие кособокие дома вокруг уже начали зажигаться тусклыми окнами — свет был слабый, напряжения в сети не хватало. Для людей в поселке заботы к вечеру закончились, у Коляя они только начинались.

* * *

Про Синегорье он узнал прошлой зимой. В газете читал и раньше, что, мол, собираются строить плотину, а тут человек сказал.

Коляй возил старателям лес. Старательских артелей при поселке числилось немного, но разбросаны они были далеко от трассы. По зимнику добираться до них приходилось долго. Да пока бревна стащут, да чайку попьешь, да попросят в поселок какую-нибудь железяку в ремонт отвезти — в бокс под погрузку встать надо, в общем на рейс порой не одни сутки уходят.

Дело клонилось к вечеру, и завязывался туман — это значит, за сорок перевалило. Коляй ехал и вспоминал повариху старателей Клаву. Такая, чуть что, так тебя шуранет, не обрадуешься. Сахару на стол она, правда, всегда наваливала сколько хочешь.

Постепенно он подкидывал газу — чем сильнее мороз, тем лучше колеса с дорогой сцепляются. Дома, правда, никто его не ждал, наверняка мать у соседки торчала, и он уже пожалел, что не остался ночевать на стане. Потом вспомнил, что к Ваське-якуту можно сходить — с ним, чертом, не соскучишься.

На трассе не было таких колдобин и ямин, как на зимнике, но Коляй сбросил газ: впереди по склону сопки шел закрытый поворот. Как оказалось, он поступил предусмотрительно — сразу за поворотом стояла груженая машина задним бортом к нему. Коляй медленно поравнялся с ней, гуднул, чтобы из-за капота никто не выскочил. Дальше за машиной горел маленький костерок, над ним склонился человек — грел руки.

Место было пустынное, транспорт ходил редко, поэтому Коляй поставил свой «зилок» на ручник и вылез из кабины. Груз в кузове лежал странный — серебристые алюминиевые плиты, таких Коляй не видел ни у старателей, ни у геологов.

— Здорово, земляк, — сказал Коляй. — Искра в баллон ушла?

— Ушла, собака, — ответил шофер, он был постарше Коляя, но еще молодой. — Футорка выскочила.

Коляй предложил:

— Подброшу до поселка, чего мерзнуть. Утром насветле наладишь…

— Нет, — сказал парень, — спешу. — Он кивнул на плиты: — В Синегорье их еще с лета ждут.

Они поговорили, Коляй вытащил гаечный ключ, потом подумал и сбросил с кузова старую покрышку, припасенную на такой же случай.

— Зажги, — сказал он парню, — ветошки-то на ночь не напасешься. И под задний мост подкладывай, а то застынет.

Снег с деревьев уже осыпался, и снизу на ветках проглядывала чернеца — дело шло к весне. Но мало ли что… Колымская погода десять раз на дню меняется, туман-то все гуще.

Коляй посидел у костра, еще раз убедился, что парень один справится, взял на прощанье пяток сигарет с фильтром и поехал дальше, раздумывая над новостью. Алюминиевые плиты предназначались для сборных вагончиков, и перевозили их с барж, которые еще летом засели на мели возле Усть-Среднекана. А туда они пришли водой из самого Зеленого Мыса. Серьезное, видать, дело в Синегорье разворачивалось, коль с другого конца страны грузы идут.

…Тот год был очень памятен для Коляя. Весной, когда сопки стали рябыми и с дорог под откос свесились черные от грязи сосульки, его в угол гаража позвал дядя Егор.

— Улетаю в теплые края, — сообщил он. — Что было, так я искупил. Чего на мерзлоте буду кости ломать?

Они посидели, поговорили о женщинах, о домике, который дядя Егор присмотрел в родных местах, о надежности старых добрых «Захаров» — ЗИЛов-150. Потом дядя Егор оказал:

— Андреевну, родную мать твою, я очень уважаю. И тебя знаю вот с таких пор. Хочу свою мудрость передать напоследок. Ты думаешь, почему у меня больше всех зарплата выходила?

В гараже числилось три машины: «Захар» Коляя, ЗИЛ-157 дяди Егора и легковой «газон» Лехи-косого. Когда работаешь на повременке, хочешь не хочешь, а к рейсу часок лишний припишешь. Они с Лехой удивлялись дяде Егору, когда он говорил: «Мне лишнего не надо» — и даже срезал себе время работы. Оказывается, так в перерасчете на горючее и тонно-километры у него выходила большая экономия. А за нее начислялась премия. Жертвовал копейками, а получал рубли, — вот как по-умному-то.

Много чего рассказал дядя Егор, что полагается знать настоящему шоферу. Еще раз понял Коляй: курица без мозгов и та к себе гребет. А если к делу с мозгами подойти — что ты… Только не успел он применить эту науку.

Летом случилась авария, и, когда Коляй вспоминал ее, хотелось материть всех людей на свете. Пролежал он в больнице до осени. А вернувшись из райцентра в поселок, узнал, что Ваську-якута забрали в армию. Пришлось ему в эту осень охотиться одному.

И все с той поры пошло наперекосяк и в работе, и в жизни. Зимой открылась язва у завгара Дерюгина, и он с семьей уехал на материк. На его место долго не могли никого подобрать — должность хоть и денежная, да без хорошего жилья кто на нее из райцентра поедет? Поставили все же одного слесаря из мастерской, стал он завгаром. А тут как раз новая машина пришла, которую ждали несколько лет, — ЗИЛ в северном исполнении. За баранку сел Леха-косой.

В аварии вины Коляя не было, ему и дырку в талоне колоть не стали, — все это знали. Кроме слесаря. У Лехи совести не хватило голос подать, что, мол, не заслужил я. А ведь у него ни одно дежурство по гаражу благополучно не проходило. Двигатели зимой на ночь не глушили, чтобы моторы не замерзали, так в его очередь или радиатор перекипит, или масло вытечет. Спит до утра — это тоже все знали. Но ЗИЛ все же получил Леха.

Коляю советовали — сходи к начальнику, объясни. Шиш с маслом — никогда он не будет просить то, что ему положено по закону.

Со злом пересел Коляй с «Захара», которому никакая капиталка не могла уже помочь, на такой же старый ЗИЛ-157 дяди Егора. Руль у того был без гидропривода, на каждой кочке выбивался из рук. Он вспоминал, как дядя Егор учил его вождению: на кочках и выбоинах бил по затылку и кричал: «Не перехватывай руля! С жизнью распростишься!» С жизнью своей Коляй не распростился и другому жизнь спас, да лучше бы и не спасал. Тот, подлец, где-то премии получает, водку пьет, а ему кругом расхлебывай. И шишка после перелома на плече растет — в армию оказался не нужен. А в армии, как писал Васька, было не скучно.

Пока он лежал в больнице, мать о нем хлопотала: собачье сало присылала, которое от всех болезней, отвар из какой-то травы. Первые дни как домой вернулся, тоже заботилась: она и рубцы распаривать компрессами умеет, и ломоту в сросшейся кости успокаивать. И все с шутками, прибаутками. Но только выздоровел, снова суп перестала варить, пол мести, опять из щелей тараканы полезли. То у соседки в карты играет, то перед домом молча сидит. Кончились заботы — как рукой сняло все ее веселье. А почему, Коляй понять не мог.

Следующую новую машину предстояло ждать не меньше трех-четырех лет. Коляю надоело без конца садиться на ремонт — то латать радиатор, то менять лопающиеся рессоры. Он хотел податься в старатели, Но там требовались только бульдозеристы. А чтобы выучиться, аж в Ягодное ехать надо было. Даже к верному Чауну пропал интерес — собаке, как Ваське, душу не откроешь, она не человек. Вот тут-то и ударила Коляя мысль о Синегорье.

…До Стрелки Коляй добрался на попутке. А там ему повезло: не просидел и трех часов, как на улице закричали: «Синегорский пришел!» — и все в столовой повскакивали со своих мест. Сказывается, недавно начал ходить автобус рейсом Магадан — Синегорье. Хорошо, что не надо вылезать и мерзнуть на перекрестке в Дебине, ожидая новую попутку.

Шофер взял деньги, сказал добрым голосом: «Проходи, земляк», но билета не дал. Правильно, кто же от своего откажется. Коляй уселся на заднем сиденье, пристроил рюкзак в ногах и спросил у губастого соседа, которого приметил еще в столовой:

— Тоже на плотину?

— Но, — ответил парень.

И впрямь выходило — в Синегорье стоило ехать. Техника есть, обеспечение неплохое, ну и зарплата… Губастый оказался из-под Олы, с побережья, — имел корочки матроса, бульдозериста, моториста и даже крановщика. Уж этот не пропадет. Но разговаривать он больше не захотел — у него в автобусе свои дружки. А Коляй, конечно, навязываться не стал.

Ехали быстро, есть выходили всего раз. А когда приехали, Коляй сразу увидел старых знакомых — целый квартал, штук пятнадцать, сверкающих алюминиевых вагончиков. Поодаль, само собой, дощатые балки, тепляки из ящиков, хибарки — «нахаловка», как и в каждом колымском поселке. В стороне возвышался единственный двухэтажный дом из крепкого бруса. Коляй, не раздумывая, свернул к нему.

На двери ниже таблички «Инспектор отдела кадров» висела бумажка: «Все на собрании». Коляй пошел дальше по конторе и обнаружил, что такие бумажки висят на всех дверях. Он поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. За широкой двустворчатой дверью слышались голоса и шум. Он осторожно потянул за шершавую, крашенную масляной краской ручку. Дверь неожиданно легко поддалась. Тогда он вошел.

В большой комнате было битком народу. Люди сидели даже на подоконниках, но никто не курил. Почти все мужчины имели галстуки, а женщины время от времени поправляли прически.

Кудрявый мужчина у стола говорил:

— Сегодня стройке в первую очередь нужно жилье, никакие не времянки, строить сразу будем капитально. Потеряем полгода — на другом потом выиграем год. Таких гигантов на вечной мерзлоте мировой опыт еще не знает. Значит, фронт работ будем готовить, учтя все ошибки канадцев и наши на Вилюйской и других ГЭС.

«Кому говорить, а кому строить», — подумал Коляй. Посмотрел еще раз на галстуки и вышел. Его никто и не заметил.

Зато на улице к нему сразу подошли двое. Губастого Коляй тотчас узнал, кивнул ему, но тот сделал вид, что смотрит в сторону. Второй, длинный, в обтрепанном пальто, оглядел его рюкзак и деловито сказал:

— Разорись-ка на полпузыря. По-хорошему просим, а то…

— Монтировкой сейчас дам в лоб, копыта откинешь, — пообещал Коляй и для острастки положил руку за пазуху.

— Нечестно, мы-то без ничего, — сказал длинный и посмотрел на губастого. Но тот присел и стал выковыривать какую-то бумажку из снега.

— Первый лезешь и еще честности хочешь! — удивился Коляй. А про губастого подумал: «Быстро ты себе место определил!»

— Кем устраиваешься? — примирительно поинтересовался длинный.

— Шофер второго класса, — ответил Коляй. — Говорильню развели, а рабочий класс жди! — он кивнул в сторону конторы.

— Иди сразу в автоколонну, — посоветовал длинный. — Вон за бугром. Там и оформят и бумагу дадут.

В конторе автоколонны, куда Коляю пришлось прошагать около километра, ему сказали:

— Поездишь пока на старой. Не сбежишь в теплые края — получишь новую.

— Куда бежать? — сказал Коляй. — У меня дом тут.

Без лишних разговоров ему выписали направление на койку в вагончике. Туда, оказывается, провели паровое отопление.

…Проезжал Коляй здесь уже много раз, но сколько ни силился представить себе, как будет выглядеть стройка, не мог. Туннель в Черном гольце рубят — это понятно, в скале машинный зал будет. Экскаватор вдоль русла Колымы после взрывов канал роет — его тоже видно. А где плотина встанет, за что она зацепится?

Там и сям по пустынным берегам торчали редкие буровые станки, пускающие едкую пыль на ветер, да закопченные экскаваторы, загружающие в машину грунт. Грунт был тяжелый. Не расколотые аммонитом гранитные глыбы порой так ахали об козырек кузова, что оторопь брала — скользнет такая вперед и сомнет капот в лепешку.

Машин на стройке, правда, было много. Навстречу шли свирепо ревущие КрАЗы, наглые «магирусы», неуклюжие с виду «Татры», чумазые МАЗы, как у Коляя. В гараж начали поступать и новые огромные БелАЗы. Петрович, начальник АТК, доверял их не каждому — даже опытным шоферам полагалось месяц-другой посидеть в кабине на боковой «сидушке». Уже были случаи, когда в машине от мороза схватывалось горючее, а приехавший с материка шофер первого класса бегал вокруг и не мог сообразить, почему глохнет двигатель.

Коляй не обижался на свой МАЗ. Дизель — это дизель, попала вода в горючее, пара черных выхлопов — и все дела. Исчезли хлопоты и с системой зажигания. В машине, как в человеке: чем он проще, тем надежнее.

Первым делом Коляй вместе со слесарем не поленился и перебрал полностью движок, повыбрасывал перетертые провода и шланги, заменил старье, отрегулировал отопление. Колыма шутить не любит — иной раз из-за сорванного шурупа можно и себя, и машину угробить. Потом подкрасил облупившиеся крылья и налепил пластилином еще одни стекла на окна, чтобы не замерзали. За надежность был спокоен — пластилин на морозе держит крепче клея БФ. Только теперь у Коляя появилась легкость в душе, и сам он будто стал ростом выше, а в плечах шире.

Там, где флажки обозначали переезд на другой берег, Колыма промерзла до самого дна и была шириной всего шагов десять. Некоторые из вновь прибывших поддавались обману и, небрежно сплевывая под ноги, говорили: «Чего тут перекрывать?» Коляй слушал молча. Однажды весной он видел, как обыкновенный ручей, в летние дни не закрывавший и половину колеса, опрокинул машину с полным грузом цемента, и за час в кузове ничего не осталось.

Коляй выехал на берег, переключил скорость и, по привычке держась подальше от крутой обочины, направился к забою. Издалека определил, что-то там неладно — экскаватор замер недвижно, и вид его был странным. Подъехав ближе, Коляй понял причину — стрела лежала на земле. Несколько человек возились с хлопающим брезентом, и тут же рядом сварщик с маской поверх ушанки подкручивал вентили синих баллонов.

Коляй выпрыгнул из кабины и пятясь подошел к экскаватору. Ветер на створе дул день и ночь, и чем крепче мороз, тем сильнее он дул — все ураганы Ледовитого океана, ворвавшиеся в устье Колымы, собирались здесь, в узком ущелье. Чтобы не обжечь лицо, приходилось держаться к ветру спиной.

Экскаваторщики, в одинаковых шерстяных подшлемниках под шапками, сказали:

— Стрела треснула, будем заваривать. Поболтайся часок где-нибудь…

— А брезент зачем? — спросил Коляй.

— На морозе при сварке металл крошится, а так теплее, среда создается, — ответил Пронькин. — Ерунда! Когда технику с Вилюя перегоняли, и не такое случалось!

Сварщик Пронькин жил в вагончике вместе с Коляем. Работу свою он знал, и, раз сказал, значит, точно через час будет готово. Стоять здесь было нельзя — топливные трубки могло перехватить стужей. Коляй решил съездить в поселок, где ветра поменьше. Кроме того, он давно собирался постричься.

Женский вагончик, где за неимением рабочего помещения работала парикмахерша, он нашел быстро — еще раньше ребята показывали. Поднялся по ступеням, не касаясь железных поручней, чтобы пальцы не пристыли, но пришлось все же доставать рукавицу — дверная ручка тоже была металлической. Он вошел в вагончик, вежливо постучал пальцем в косяк и по колено в клубах пара шагнул из тамбура в комнату.

Возле окна спиной к нему стояла девушка в белом халате и в валенках. Коляй удивился — он прошел мимо этого окна, неужели не видела, — и кашлянул. Девушка повернулась, вздохнула и спросила:

— Стричься, бриться?

И, не дожидаясь ответа, кивнула на стул возле кровати:

— Садитесь.

Вблизи Коляй хорошо разглядел ее — брови черные, нос тонкий и смуглая, он не видел таких красивых и в самом Магадане, куда ходил рейсом два раза. Когда она по уши закутала его в белую хрустящую простыню, он перестал дышать. Нежные пальцы быстро бегали по его волосам, осторожно касаясь шеи, отчего по спине и затылку поднималась моросящая волна мурашек. Коляй косился в зеркало на стене и боялся, вдруг она посмотрит на него и буркнет: «Чего уставился?» Он мысленно упрашивал кого-то, чтобы это наслаждение не кончалось, чтобы она стригла медленнее.

Но у всего на свете есть конец. Смуглянка отключила электромашинку, а вскоре положила на стол и ножницы. Она сняла простыню и оказала по-прежнему ровным голосом:

— Тридцать восемь копеек. Одеколона у меня нету — не завезли.

Коляй встал, неожиданно для себя пошатнулся и полез в карман. Деньги вместе с документами хранились у него в разлохмаченном, похожем на лепешку бумажнике, к тому же заколотом на булавку. Он снял с гвоздя свою кургузую засаленную куртку и застеснялся еще больше. А смуглянка, так же не глядя на него, отсчитала сдачу и снова отвернулась к окну, зябко поеживаясь. Коляю очень не хотелось уходить, но оставаться было еще страшнее. Он спрятал под мышку лохматую шапку, шагнул к дверям и осипшим голосом произнес:

— До свидания…

И весь день он думал: вот кончу работать, схожу поесть, а потом умоюсь, лягу на кровать и буду вспоминать ее.

…Однажды девятилетним пацаном он приехал из школы в Среднекане с подбитым глазом и спросил у матери про отца.

— А, пропади он пропадом, — отмахнулась она.

— Развелись, что ли?

—: Дура я разводиться? — сердито ответила мать.

Она всегда говорила так, будто до смерти на всех обижена. Коляй опешил: все в классе знают, кто чей, а мать не знает? Так не бывает — отцы или помирают, как у Васьки, или уходят к стерве, или расписываться не хотят.

— А вот так, не знаю, — снова недовольно сказала мать, щупая его ободранную руку, — не до того было.

И бросила ему кошелку:

— Почек березовых надери.

Несколько ночей Коляй не мог уснуть. То ему представлялось, как отец, летчик в военной фуражке, прилетает к ним на самолете; или такой же узкоглазый, как и Васькин, он берет Коляя в тайгу на всю зиму; а то видел, тот возвращается осенью из старательской артели, ставит ноги в тазик с горячей водой и говорит радостной матери: «Возьми там из мешка малому…». Но ничего похожего на это не было. А что было — Коляй не мог понять.

Вот так и сейчас. Он переворачивался и бил кулаком подушку, вставал и подходил к окну, включал транзистор, снова ложился, но никак не мог найти покоя. Чудилось ему черт знает что.

Растрепанный Пронькин не выдержал:

— Не хочешь в карты играть — «Огонек» почитай, что ли. Не маячь только, без тебя в башке от аргона свист.

— К соседям сбегай, у них гульба сегодня — именины, чего ли… — добавил Прохор.

Из приоткрытой форточки соседнего вагончика до самой земли свешивалась ледяная борода. Оттуда вырывался крик и лай магнитофона. Коляй хотел было пойти, но передумал. Его не звали, там свои разговоры, еще посчитают побирушкой.

Он плюхнулся обратно на кровать, поставил на живот транзистор и закрыл глаза.

Прохор ровным голосом степенно рассказывал:

— …А меня свинья спасла, ей-богу. Взяли мы билеты на самолет на пятое — я, жена, детишки, к ее родителям на октябрьские собрались. А свинья возьми и опоросись. Без присмотру как оставишь? Жена поехала в райцентр билеты сдавать, а я, значит, с поросятами. Думаю, продадим, хоть старшей дочке на пальто, ведь комсомолка уже, кавалеры бегают. А через три дня узнаем — самолет, наш рейс, потерпел аварию. Я сразу жене сказал: «Нас свинья спасла!» Ну куда бубну кидаешь?

— Чего только в жизни не бывает, — озабоченно ответил Пронькин, убирая карту. — Меня раз тоже с агрегатом… — он встрепенулся. — Про нашу ГЭС говорят?

— Про Нурекскую, — не открывая глаз, ответил Коляй. — Самые большие подземные выработки…

— Сейчас их много настроили, — сказал Прохор. — Ребята и с Красноярской, и с Чиркейской по вызовам, некоторые Братскую строили, а один старичок еще Ленинградскую после войны пускал. Ну, и с Вилюя, конечно…

— Я сам с первым караваном с Вилюйской пришел! Поселок Чернышевский, Кукушкина гора, Гена Ладейкин, Вова Похлебин, Петрович — он там завгаром был, — вспоминал Пронькин.

Коляй знал — на ногах у него бумажные носки, потом шерстяные и сверху безразмерные, а в носки заправлены толстые ватные штаны. Видать, прихватило колымским ветерком, раз появилась привычка к теплу.

— В Канаде тоже пробовали плотину на мерзлоте — снесло. А на Вилюе у нас… — пустился в воспоминания Пронькин.

Коляй уже знал, колымская плотина будет раза в два больше и условия здесь тяжелее, болота идут вперемежку со скалами — сами ребята с Вилюя говорили. Но он всегда в оба уха слушал Пронькина и не перебивал. У человека за плечами уже есть ГЭС, и здесь он с первого взрыва, значит, видел, имеет что с чем сравнить. Не все, конечно, Коляй принимал на веру. Сомневался, что глухари на Вилюе к ним прямо в гараж залетали, потому что на этом взгорке раньше их ток был; или что снег во время якутских морозов становится тяжелым, как песок. Глухарь — наиосторожнейшая из таежных птиц, и даже Ваське-якуту повезло с глухарем лишь раз. И морозы он видел ой да ну, сейчас таких уже нет. На его глазах вытаскивали машину из наледи, что-то замешкались, и колеса прихватило к дороге. Бульдозерист дернул — машина пополам, промерзшее шасси не выдержало. Однако снег был как снег.

Но многое из рассказов Пронькина подтверждалось. Бетон там научились укладывать прямо на мерзлоту — это точно. Впервые гладкое взрывание применили и передвижную опалубку на рельсах — об этом в синегорской газете писали, мол, перенимаем опыт. А про четырехместную амфибию американскую, найденную в тайге, об этом и Петрович вспоминал. Рассказал, что ребята ее почистили, поставили мотор от «Москвича-401» и приспособили вместо вездехода. Что ж, если к хорошим рукам да ум, и не такое в строй вернуть можно.

Пронькин закончил рассказывать и замолчал, Прохор сказал:

— А у нас все — топор да мастерок. В колхозе дома строил и здесь…

Прохор сидел на небольшой табуретке, собственноручно изготовленной, и сам был такой же крепкий и ладный, будто выточенный из цельной сердцевины хорошего дерева. Глаза на его светлом лице смотрели со спокойным прищуром: так смотрит на поплавок бывалый рыболов, которого ничем не удивишь. Когда он брал, к примеру, ложку и неторопливо переваливал ее в белых мозолистых пальцах, она сразу становилась надежным и важнейшим на свете инструментом. И говорил он ровно, основательно —; как работал.

Коляй поднялся на кровати и спросил сразу обоих:

— Женатым быть хорошо?

— Я отец двоих детей, — гордо и с таинственностью в голосе сообщил Пронькин.

Будто все этим объяснив, он пыхнул папиросой и многозначительно откинулся назад. Прохор несколько раз кивнул головой как бы в подтверждение:

— Семья — это все. Бегай не бегай, а к одной придешь — и чтоб семья была и детишки. Свою вон вызову, подкопим, дом купим…

— Я никогда больше не женюсь, — заявил Пронькин. — Ихнюю породу теперь насквозь знаю. И вообще, баба — она тянет, когда в белый халат одета или в военную форму…

Коляй не раз слышал, как мать разговаривала с соседками: «Имеешь угол, зарабатываешь на чашку супа, семья у тебя — и не рыпайся больше никуда! А то обрубят нос по самую шею — лишишься всего…» Он соглашался про себя и думал: правда, чего рыпаться, если жизнь на этом стоит. Вся разница, что у одного угол, а у другого квартира, один из простой чашки пьет, а другой из сервиза. Но смысл не менялся, выходило одно уравнение и шоферу, и повару, и начальнику, и простому рабочему. Но сейчас дело для него поворачивалось так: приехал в Синегорье, женился, получил комнату — и все. Ничего больше не хоти, знай деньги на книжку складывай?

— Или чтоб огонь! Чтоб ты за ее ласку хоть в петлю! — продолжал Пронькин. — Вот с кем жизнь связывать надо. А таких, что ложки моют, миллионы.

Коляй снова представил смуглянку из парикмахерской. Что, она тоже ждет всех северных надбавок и мужа хоть какого? Рубашка-то мужская у нее над кроватью висела? Висела.

На душе стало еще отвратнее. Коляй умом понимал, что напрасно он плохо думает о смуглянке. Ее дело в конце концов кому рубашки стирать. Да и над ее ли кроватью она висела? Но ничего с собой поделать не мог — у него сейчас было полное сердце ненависти ко всему свету. И к Пронькину, и к Прохору, и особенно к себе. За то, что у него всего шесть классов образования и поэтому плохо подвешен язык, за то, что у него нет красивого костюма, за то, что он никому на земле не нужен.

Этого Коляй вслух, конечно, не говорил. Незачем. Люди обращают на тебя внимание, когда ты лишаешься мелочей — волос или очков… Но никто во все века никого не спрашивал: почему у тебя стало другое сердце? А кто пробовал узнать, тот так сильно задумывался, что терял интерес к жизни.

Коляй вытащил папиросу, закурил и кивнул Прохору:

— Дай, что ли, картишку…

Каждый колымчанин знает: быстрый век у здешней весны, а еще быстрее у лета. Не успели одуванчики белым пухом запрудить просохшие кюветы, как их уже сменила северная роза — шпалерами вдоль дороги вспыхнули бордовые кусты шиповника. Неделя, другая, и на месте нежных пятипалых цветов появились зеленые пупырышки завязи. А бордовый с малиновой искрой цвет перекочевал с дорог — целыми озерами разлился по еланям да болотам между сопками, — это распустился иван-чай. Однако и ему недолго удивлять тех редких шоферов, что останавливаются на перевале полюбоваться открывшейся внизу картиной. Там, в тундре, снова главным цветом становится белый — распускается кашка, а вместе с ней и пушица. Чуть погодя зацветет редкими желтыми головками ползучий хвощ, который за тяжелый запах называют еще дурникой. Так и торопится каждая травка, пока оттаяли ее корни, успеть прожить свой век.

А в начале августа подернутся сединой сопки — побелеет мох; потом вдруг взмоют по скалам желтые и красные языки, запламенеют вдоль дорог лиственницы и карликовые березки, загорятся последней краской всякие кусты и кустики — все, кончилось лето. Однажды ночью дохнет с севера холодом, пообрывает жухлую одежонку с лесов, кое-как прикрывавших летом хлябистые мшаники, — зима.

Однако когда это еще будет…

Левая рука у Коляя загорела до красноты, и кожа на ней облезла по второму разу. Он все равно клал локоть на боковое стекло — шоферская привычка. Такая же, как слушать, думать о своем и смотреть на дорогу. Известный всему поселку Поросятник, которого он посадил на Левом берегу, никак не мог кончить жаловаться на жизнь:

— Мы же Север покоряем, здоровье тратим! А они такую цену за комбикорм дерут? Не было на свете справедливости и никогда не будет!

— М-м, — сказал Коляй.

Ему было не до разговоров —. желтая легковушка так и норовила проскочить вперед. Сначала Коляй подумал, что это «чаевой» — таксист, но оказался частник. Впрочем, это почти равносильно.

Каждый раз на расширении дороги он выходил влево, мигал фарами, гудел по-комариному. Коляй чуть трогал рукой руль, и «жигуль» снова скрывался в густом шлейфе пыли. Кто ездил летом по колымским дорогам, знает эту пыль, она пеленой укрывает придорожные кусты и деревья на десятки метров. За несколько километров по пылевому смерчу, вздымающемуся к небу, можно узнать, вон по трассе катит машина. Порой после прошедшего тяжело груженного дизеля, да еще с прицепом, на дорогу опускается кромешная тьма; включай фары и становись у обочины, если не хочешь лобового удара встречного грузовика.

Коляй шел без прицепа, но с грузом — деревянными щитами, взятыми на уптарской перевалбазе, где скапливались все грузы для плотины, и пыли за ним поднималось достаточно. А что скажешь — не вижу, и все. Поросятник тоже заметил в зеркало «жигуль» и сказал:

— Да пусти ты его!

— Это же частник! — удивился Коляй.

— Купи ее и ты частником станешь. Скажешь, нет?

Отвечать не хотелось, потому что Поросятник был прав. Уважай его не уважай, резон в словах имелся — Коляй давно уже в глубине души подумывал о своей «баранке». Да и какой шофер об этом не думает?

Он взял машину вправо, сбросил газ и пояснил, чтобы Поросятник ничего не строил насчет советов:

— Сыпун, тут медленно надо…

Полоса сыпуна шла действительно. Издалека было видно, как с бревенчатого бункера на обочине бульдозер наваливает грунт в самосвалы, а те насыпают кучи по дороге. Тут же грейдер разравнивает их по полотну. Грунтовые колымские дороги размываются паводками и дождями, покрываются выбоинами под многочисленными, колесами, а на крутых прижимах и просто осыпаются. Для их постоянной подсыпки, подтрамбовки, укатки нужно много грунта, который без бульдозера и самосвала не возьмешь. Потому и нарублены бункера, изобретение колымских дорожников, по всем дорогам и веткам Северо-Востока.

Подъезжали к поселку. Здесь пыль исчезла, курсировали поливальные машины. По мокрому сыпуну ехать было еще опасней — он, словно масло, сносил машину то к одному кювету, то к другому. Поросятник этого не понимал и все настойчивее приставал с рассказом о том, что мужикам надо держаться друг за друга. Коляй давно понял — это чтобы понравиться. Не выйдет, дорогой, отдашь сполна. С людей по двенадцать рублей за килограмм драть, это как? Наживаешься, гад, на северянах!

Поросятник долго рылся в кармане, выбрасывал какие-то крошки, ниточки, бумажки, шептал что-то, Коляй терпеливо ждал. Тот наконец протянул горсть медяков, потом, насупившись, полез в кузов. Так же молча скинул мешки и, не оборачиваясь, поволок их в «нахаловку».

Через два месяца все Синегорье судачило о Поросятнике. По первым заморозкам, когда скотину готовят к забою, кто-то ясным днем умыкнул у него оба десятка поросят. Никто не услышал ни визга, ни писка. Рассказывали, что возле загона на несколько секунд останавливалась неизвестная крытая машина. Поросятник, его фамилия Алексеев, вернулся вскоре с ведром объедков из столовой, обнаружил пустые сараи в загоне и закричал тонким женским голосом. Потом он хотел повеситься, ему не дали, и он еще долго бродил по подъездам домов, растрепанный, с пустым взглядом.

Да, такие умельцы только на Колыме и сохранились.

Ходит в скромном вытертом пиджачке, еще, может быть, и передовик, а лет сорок назад такие номера в Ростове или Одессе делал, что поросята — просто тьфу!

…В общежитие Коляй не опешил. На него там накатывала тоска. Не помогали вилюйские рассказы Пронькина, перестали давать успокоение рассудительные разговоры Прохора. Почему так случилось, Коляй знал.

Еще зимой каждый свободный вечер он словно ненароком прохаживался возле вагончика-парикмахерской. Зорко наблюдал, кто вокруг трется, по какому делу. Потом сообщили, что она уехала в отпуск. Стало вроде бы легче: что в глазах не стоит, то на сердце не ложится. Однако тревожила мысль — вдруг не вернется? Мужчины с опытом и высокими разрядами не выдерживали колымского мороза с ветром, чего с девчонки спрашивать?

Но смуглянка вернулась веселая, еще сильнее загорелая; ребята от своих девчонок слыхали — неделю фруктами весь вагончик кормила. А Коляю ее веселье — как отверткой в сердце, уж лучше бы она ходила злая и в грязном ватнике, чтобы на нее никто внимания не обращал, потому что приехала она вместе с мужем. Коляй раньше боялся встретить ее одну — вдруг спросит: «Что вы здесь ходите?» Еще страшнее стало увидеть двоих…

В гараже было оживленно. Он подсел «забить козла» — за столом, как всегда, собрались кто перед рейсом, кто после, кто из стоящих на ремонте.

— На перевалах снег выпал, — удачно отдуплился «баяном» Коляй. — С Дедушкиной Лысины спускался, аж занесло два раза.

— Это что, — сказал Колбасин. — Вот на Арманском по первому ледку тормоза дымятся…

Колбасин был среднего телосложения, но казался толстым из-за мясистого лба. Слова он произносил вроде обычные, но получалось по-особому, солидно. Квадратный подбородок при этом выдвигал вперед так, что Коляй чувствовал себя мокрогубым щенком, который боится не угодить сильной, ощерившей зубы собаке.

Коляй еще не ходил ни на Арманский перевал, ни на Аркагалинский, ни на Капрановский, где, по рассказам, даже среди лета случались метели. Раньше за Стрелку ему выезжать не приходилось. Но он знал уже Дедушкину Лысину, Дунькин Пуп, Бархалинский. Знал также, что не количеством пройденных перевалов измеряется класс шофера. На ровном месте может произойти такое, что внушит страх к обочинам на всю жизнь.

…И снова всплыло перед глазами Коляя, уже который по счету раз, как это было. В тот день он шел порожняком к себе в Аннушку. Спешить было незачем, стояло лето, а летом и за полночь светло. Не остановись он тогда в ручье, проскочил бы мосток и ничего не случилось. Да уж больно жара доняла. Он свернул с дороги, въехал прямо в воду и крякнул — своим телом почувствовал, как прохладная вода омыла раскаленные пыльные колеса. Ночью здесь останавливался — ватник набрасывал, от мерзлоты холодом тянуло. А солнце в пик поднялось — от жары осоловел. Колыма…

Коляй не торопясь вымыл ноги, умылся и двинулся дальше. Подъезжая к «тещиному языку» — двойному повороту по карнизу, — заметил, как по противоположному склону сопки навстречу мелькнула бортовушка. Еще пронеслась мысль — притормозить, пропустить ее, все равно торопиться некуда. Но он хорошо помнил: за мостиком на «тещином языке» стоит знак, что остановиться должна встречная.

Он шел на «Захаре» с мотором от ЗИЛ-130. Это значит, на сорок «лошадей» больше, но устойчивость хуже. Не сбавляя хода, он вышел к мосту и тут увидел, что навстречу летит бортовушка. Он ударил ногой в тормоз и почувствовал, как «Захар» разворачивается поперек дороги. В голове пронеслось что-то вроде: «Разобьюсь, так один…» Он отпустил тормоз и вывернул руль вправо, по краю моста, надежда все же теплилась, что уцелеет. Затрещали и полетели перила, содранные капотом, Коляй увидел перед стеклом вздыбившееся зеленое, в уши ударил скрежет. И все…

Потом он понял, почему остался жив: сначала машина ударилась крылом и только потом перевернулась, а кустарник еще больше смягчил удар и помешал кабине сплющиться в блин… Он очнулся от жжения на шее и спине: электролит из разбитого аккумулятора капал прямо за шиворот. А сам он лежал кверху ногами, сдавленный со всех сторон железом. Почувствовав запах бензина, испугался, что от замыкания возникнет искра, и попробовал шевельнуться. Получилось, но дальше не пошло. Он ждал, что сейчас прибегут люди и вытащат его отсюда. Он долго ждал, громко стонал, но никто не приходил. Тогда впервые в жизни он заплакал.

В гараже и в поселке никто не мог поверить, что он без чужой помощи вылез из сплющенной кабины. Из мастерских пригнали кран, на месте определили: машина лежит к обороту знака, — перевернулась через нос, шофер был трезвый, значит, не виноват. Среди ремонтников были ребята, которые хорошо знали Колыму. Но Коляю не стало легче. Все дни в больнице и потом дома он раздумывал — тот с бортовушки, ведь он видел его кувырок и понял, что это из-за него! И не остановился, не подошел…

Коляй покрутился еще по гаражу. В углу слесари разбирали автоматические тормоза новенького КамАЗа. Мало изобрести и сделать, надо предвидеть, как и где механизм работать будет. А у Колымы свои законы, не каждая машина выдержит. Некого тут винить и незачем. Засучивай рукава и делай дело, так больше толку. Бывалые шоферы это знают, потому и опрокидывают кабины новых машин, не красотой любуются, внутрь заглядывают.

Потом он поинтересовался, как выправляют наливняк. Балда шофер забыл открыть вентиль, когда сливал топливо, и цистерну смяло вакуумом. Коляй и здесь помог.

Только взял протянутый кем-то домашний пирожок, чтобы подкрепиться, как сверху, с галереи, крикнули:

— Зубков не ушел еще? К начальнику!

Когда он проходил мимо завскладом Егорова, переливавшего в банку вонючий антифриз, тот показал железные зубы и сказал:

— И до тебя очередь дошла…

Егоров был прижимистым, шутил редко, но мог для гаража достать все, что пожелает душа. В другой час Коляй воспользовался бы случаем и попросил бы лампочек для подфарников, новые сальники или нитроэмаль. Но начальство ждать не любит, и Коляй успел только подумать, не обиделся бы Егоров за то, что он ему не ответил.

На пороге он столкнулся с одним из новых шоферов. Тот больно ушиб Коляю пальцы дверной ручкой и зло прошагал мимо. Коляй посмотрел ему вслед.

— Ну, что скажешь? Как дела идут? — начал разговор Петрович.

На широкое лицо его свесилась прядка седых волос. Петрович не замечал ее. Коляй кожей чувствовал буравящий взгляд из-под нависших, тоже седых бровей. Поэтому смотрел не в лицо, а ниже. Кадык у Петровича, как у всех очень пожилых людей, глубоко спрятан в складках. Когда кадык дернулся и вспух острым углом в воротнике цветастой домашней рубашки, Коляй поднял глаза.

Петрович поинтересовался, нравится ли ему на стройке, долго ли хочет здесь оставаться. Конечно, он знал, что Коляй из местных, но о родителях не спросил. А Коляй и ответил бы не стесняясь. Но оттого, что не спросил, Коляю все же было легче.

Заговорил Петрович о другом.

— Скажи, Коля, — вздохнул он, — куда бегут? В Якутии мы на «четверках» возили. Буржуйку из обрезка трубы поставишь, дымоход через капот — и пошел. Забор вокруг гаража разбирали — нечем кабины топить было. А здесь «магирус» четыре года проработал — списали! На тебе другую!

В гараже знали, что Петрович жизнь провел на колесах. Начинал учеником слесаря в подвижной военной ремгруппе. На фронте же сел за баранку, возил снаряды, цветной лом, продукты — что дадут. Под осколок не угодил, но боевые награды имеет самые настоящие, кто на вечер фронтовиков ходил, рассказывал. После войны Петрович с баранкой не расстался, но всей стране ездил, разруху помогал ликвидировать. Однако осел на Севере. Север большой, стройки на нем от Мурманска до Магадана разбросаны, — вот в этом направлении он и двигался. Лес возил, потом трубы, кирпич, станки для комбинатов, и ГЭС строить пришлось. Кто с Вилюя, помнят его: своим умом, без диплома до завгара дошел. Такой человек работу знает до винтика, потому подскажет не через губу, а по-человечески.

Коляй так и не понял, зачем его вызывали. Только когда уже взялся за ручку дверей, Петрович поднял глаза от бумаг:

— А обгоняющих надо пропускать. Люди специально из Магадана ехали по охране окружающей среды. Да и по другому важному делу торопиться можно…

Начальники, они ими и останутся, — нажаловались все-таки.

* * *

Коляй сидел на стуле и смотрел на будильник. Он смотрел на циферблат и видел сразу весь день: утром столовая, в обед тоже и вечером, а в перерывах он сидит на стуле или лежит на кровати. Так было и зимой, и весной, и сейчас, и вообще все выходные. Не было клуба — хотелось на танцы, а построили — охота пропала одному стенку подпирать.

Он стал крутить транзистор, бросил. Потом, словно нечаянно, уже в который раз подошел к зеркалу. Старые мысли ползли в голову: почему он таким уродился? В природе существует равновесие, понятно, не всем рождаться красавцами. Но почему именно он до самого конца жизни должен иметь скулы лопатой и нос, похожий на кукиш?

Коляй лежал на кровати, и в комнате стояла такая тишина, что было слышно, как где-то далеко хриплый голос кричал: «Пусти, я не пьяный! Открой!» Он отвернулся к стене, начал насвистывать и попробовал даже весело запеть. Но ничего не получалось. Коляю вдруг сильно захотелось на перевал Лачканах. Вчера на самой вершине он вылез из кабины и посмотрел вниз, — машины здесь ходили редко и стоять можно долго. Под ногами лежали сопки, вершины их уже покрыл снег, кругом необычайная красота и простор, как в небе. Коляй не выдержал и крикнул, голос оборвался, словно потонул в вате. Ему показалось скучным стоять в голых камнях — эха и того нету, и он поехал быстрее вниз, где в темном распадке росли деревья. А сейчас хотелось снова вернуться туда, хоть на минуту почувствовать себя на большой высоте, а потом разогнать машину и ухнуть с самого крутого прижима…

Комната находилась на первом этаже, поэтому Коляй увидел, как на бетонное крыльцо поднялся человек в солдатской ушанке, и обрадовался — все не одному сидеть. Это был Романтик.

Не спеша Романтик умылся в ванной — всегда он обтирался водой до пояса — и вышел с вафельным полотенцем на шее.

— А я одного хочу, — сказал он, — чтобы в сутках было двадцать пять часов.

Разговаривать с Романтиком было делом никчемушным и скучным: все ему ясно, обо всем он читал в книжках. Оживал он, лишь когда его спрашивали о смысле человеческой жизни. Коляй соскучился один, поэтому, подумав, спросил:

— Куда такую прорву… ну, я насчет человечества, предназначения эпохи и вообще…

— Мы живем в исключительный период! — охотно отозвался Романтик. — Ты подумай, разве было в истории другое время, так насыщенное героизмом и событиями? Сплошные революции и полеты человека в космос! Потомки нам завидовать будут!

— Что тебе космос, — сказал Коляй. — Ты крутишь баранку, и крути…

— А как же! И мы причастны к мировым проблемам! — увлеченно продолжал Романтик. — Ведь ради нас они и возникают! А мы строим ГЭС наперекор трудностям… — Тут Романтик посерьезнел: — Каждый человек должен совершить в жизни хотя бы два подвига. Один для себя, второй для общества. Первый, допустим, я уже совершил — материальное благосостояние и сейчас многое значит. А вот второй…

Коляй уже слышал от Романтика, что тот самовольно уехал от отца профессора и матери народной артистки, которые слезно умоляли его не лететь на Север. Он даже не пишет им, чтобы снова не выслушивать предложений забрать трехкомнатную квартиру в Ленинграде и машину.

Коляй спросил:

— Что у тебя на руке, слово «зло»?

Романтик съел к этому времени ровно полбанки «Завтрака туриста», спрятал ложку и хлеб в тумбочку, попил воды из-под крана и ответил:

— Родители меня избаловали, вот я и попал под влияние улицы.

Коляй это спросил от нечего делать. Знал, что «зло» означает «за все легавым отомщу». У него самого такая на плече вытатуирована, рядом с буквами «слон» — «с малых лет одни несчастья». Им с Васькой-якутом лет по пятнадцать было, когда старатель наколол. Дурью маялись, отдали взамен болотные сапоги, что Ваське от отца остались — новые, литые, теперь таких не делают. У Романтика татуировка совсем поголубела, будто кололи ее в глубоком детстве.

Романтик пришел в комнату вместо Прохора, который переехал с прибывшей семьей в щитовой коттедж по специальному разрешению начальника стройки. Пронькин на пороге оглядел его внимательно и спросил, не играет ли тот, случайно, на гитаре. Романтик ответил, что играет, по только «восьмеркой». А потом гордо заявил, что приехал на Колыму не за деньгами. Коляю было до лампочки, кто за чем приехал. Хороший человек — ладно. Слабак долго здесь не задержится — или сбежит, или сопьется. Пронькин почему-то обиделся и, размахивая кулаками, начал перечислять ГЭС, которые строил. Коляй разнял их и подумал, что новенький или бич, или жулик, каких мало. Однако тот оказался шофером, хоть и третьего класса, и возил грузы честно. По вечерам он приносил из библиотеки книги и выписывал из них что-то в особую тетрадь. Смешно было слушать, как он по-книжному рассуждает обо всем. Но потом Коляй подумал: вот нигрол — он черный и густой, автол — синий и не такой густой, дизельное масло — коричневое и вовсе жидкое, однако все свое назначение в машине имеет. Живой человек, почему он обязательно на Коляя или Пронькина похожим быть должен? Раз живет — значит, нужен, надо его принимать как есть. У каждого своя линия.

— Ты подумай! — сказал Романтик. — Толстой не любил Шекспира, и тем не менее оба гении! — И он снова уткнулся в свою тетрадь.

Васька-якут тоже много читал, но с ним было интересно, он часто рассказывал о путешествиях, войнах, больших городах; А стрелял как! Короче, свой парень. С этим же на охоту не пойдешь, там не языком, а головой и руками шевелить надо. Пронькина тоже на сопку Чиганью не вытащишь, где на лыжах катаются, однако и он свой. Скорее бы с работы пришел.

Пронькин явился тут как тут. По обыкновению споткнулся о порог и беззлобно выругался.

— Милое дело вагончик — удобство, спокой! Братскую в палатках начинали, Вилюйскую в тепляках, а тут дома подавай!

Он сел с размаху на кровать и поинтересовался у Коляя, ткнув через плечо грязным пальцем:

— Пишет все наш писатель? Я с ребятами-подземщиками разговаривал…

Пронькин всегда первым узнавал новости на стройке. Коляй считал: работают люди — нечего к ним соваться, свое дело сначала сделай. Пронькин думал иначе. Каждый вечер он с жаром сообщал, что Гидроспецстрой снова получил втык за повреждение электролинии взрывом, что мост на тот берег Колымы будут монтировать зимой по грунтовой насыпи, что в туннеле временной деривации укладывается сегодня самый лучший бетон. Он метался со сварочным аппаратом с одного конца стройки на другой, поэтому знал все.

Сейчас он начал рассказывать о проходчиках, вырубающих в Черном гольце подземный зал для агрегатов будущей электростанции. Хотя зимой туда устроиться от желающих отбоя нет — от ветра подальше, — работа там мерзлотная, вредная и сложная, и знают ее не многие. Подземщики обиделись, что их посылают в помощь совхозу косить сено — стоило ли из-за этого ехать сюда с Ингурской ГЭС, набивать синяки и шишки, учиться правильной проходке?

— Таково требование времени, — оторвался от книжки Романтик.

— Ты меня доведешь! Ох, он меня доведет! — подскочил к нему Пронькин.

Они были почти одного роста, оба щуплые, но Романтик казался более робким. Правда, у него были здоровые красные кулаки, но этого обычно не замечали.

Однако сейчас он встал и сказал твердо:

— Из-за таких безграмотных, как ты, Пронькин, у нас и запущено сельское хозяйство. Надо литературу читать, а не водку пить!

От такой неожиданной смелости Пронькин опешил, замотал, как лошадь, головой и, не найдя что ответить, сел на кровать, сделав вид, что чистит ногти. Коляй ничего не сказал, но про себя согласился с Романтиком, Он тоже специалист, однако не отказался возить грунт на ручей Анманычах для экспериментальной плотины. Работа есть работа — куда пошлют. А без этих опытов настоящую плотину опасно возводить — вдруг не выдержит.

Пронькин мирным голосом сообщил:

— Мимо парикмахерской шел, смотрю — опять к этой… твоей, муж лезет. Салажонок, а пьяный в дым…

— А я при чем? — не повернул головы Коляй.

— Ну, стричься бегал, — смутился Пронькин, — говорил, что питаешь…

— Надо решать без нерешительности! — снова вмешался Романтик. — Скажи, чтобы брала развод, и женись!

Коляй вздохнул. Он вспомнил нежные руки, которых и коснуться было страшно, представил смуглянку уже с большим животом, ее мужа, плюгавого и вечно пьяного бетонщика… Из всех его знакомых взял бы ее такую только Леха-косой, жалостливая и безъязыкая размазня. А ему она не нужна, он гордый. И Коляй повторил:

— Ну, а я-то при чем?

…Не всякому приходилось ездить по горящим торфам. Вокруг, на дороге и дальше, разноцветные пятна, словно лоскутами заштопана земля. Белый цвет — здесь торф давно сгорел, поверхность успела седой золой тронуться; красный — огонь совсем недавно под землю ушел, сюда не наступай; черные заплатки на мху — жар у самого верха идет, глубоко земля еще не прогорела. Коляй выруливал на черные пятна, где грунт крепче. Он знал торфяные пожары, видел однажды, как бился лосенок, по самую шею провалившийся в раскаленный пепел.

Поэтому вздохнул с облегчением, когда машина захлябала по лужам, а опаленные дымящиеся кустики на обочине сменились лохматыми болотными кочками. Будто нечесаные, немытые лешие выставили вдоль дороги свои волосатые макушки. Как ни в чем не бывало расхаживали по ним вороны с переливающимися перьями. Все же спокойнее живет тундра, когда человека рядом нет.

Коляй вез на своем МАЗе, только что вышедшем из ремонта, груз для электромонтажников-лэповцев: несколько ящиков, бухту провода, какие-то железки. Что именно, он не знал, для чего — понимал хорошо. Что толку от плотины, если никуда не поступает электричество, — каменная стена в тайге — и только. Видел он под перевалом Бутугычаг, у брошенного рудника, здание бывшей теплоэлектроцентрали — будто череп выглядывает из травы.

Ребята-лэповцы молодцы — тянут линии одну за другой, скоро весь район проводами опутают и дальше двинутся. А условия здешние любому в задачу: вчера им груз под облака на хребет возил, сегодня по мшанику к самой топи доставить надо. На Вилюе места ровнее, правда, техники там не хватало, об авиации и не мечтали. Да что толку от тьмы машин, если прыгают они с камня на камень в час по чайной ложке? Вы шоферу дорогу хорошую дайте, и он костьми ляжет, чтобы до последнего гвоздя в срок привезти. Хорошая прямая дорога — вот самое большое счастье для шофера.

Пикет издалека угадывался по кружащему над ним вертолету. Шоферы да вертолетчики — всему Северу хозяева, ни одно дело без них не обходится. В тридцатых годах первым десантам на побережье с материка везли и яков высокогорных, и ишаков, да не пошла работа. Без техники Север можно открыть, но не освоить.

Вертолет то зависал на одном месте, то разворачивался и делал круг, то опускался и исчезал за взгорком, поросшим деревьями. Путь туда лежал через заболоченную ложбину. Вот из такой же прошлый раз машина отправилась прямо в ремонт. Как за ней ни следи, а от неожиданностей не спасешься.

Однако теперь все кончилось благополучно. МАЗ взревел и вывез Коляя на взгорок. Отсюда стало видно: под вертолетом на тросе висит квадратная решетчатая балка — часть высоковольтной опоры. Несколько человек ставили опору лапами на штыри и не могли никак попасть болтами в отверстия. Один из них махнул Коляю рукавицей:

— Кури! Вертолет отпустить надо…

Видно было, что наверху ветер крепко набрасывается и летчик не может подгадать — опору дергало то вверх, то в стороны. А однажды вертолет перекосило и он чуть не чиркнул хвостовым винтом по верхушке вагончика.

Коляй хотел подойти к монтажникам, но послушал, как они азартно кричат «взяли», и решил покопаться в моторе: хорошо, если каждый делает на совесть свое дело. Но сначала он осмотрел машину со всех сторон, чтобы душа была спокойна. Увидел прилипшие к радиаторной решетке перышки в запекшейся крови и хлопнул себя по лбу — совсем забыл!

Он вскочил на заднее колесо, перегнулся в кузов и вытащил из-за ящика пуховый ком — куропатку. Он сбил ее, когда сворачивал с трассы на дорогу к пикету, — из кустов веером поднялся целый выводок, и одна с разлету врезалась прямо в капот. Такие случаи часты ранней весной, когда куропатки выходят к оттаявшей трассе поклевать камешков, — там и сям на дороге можно увидеть укатанные тяжелыми баллонами лепешки перьев. А это, видать, поднялись напуганные глупые птенцы.

Раз так вышло — значит, вышло. Не пропадать же дичи.

Наконец вертолет заревел довольно, дал победный круг над пикетом и исчез за сопкой. Монтажники с прибаутками начали вытаскивать из кузова груз. Но никто не суетился и не спешил: оно и понятно, еще всю жизнь работать.

Дождавшись, пока перетащат в сторону от дороги ящики, Коляй показал куропатку:

— Зажарим? Бью без ружья!

Белозубый парень в ответ улыбнулся во весь рот и сказал:

— Понял, а я из ружья! Пошли передохнем.

Коляй пошел вместе со всеми к костру, его усадили за пустой барабан из-под кабеля, дали в руки миску. Он подцепил кусок мяса, начал жевать, почувствовал тугие крупные волокна и посмотрел на парня.

— Думаешь, баран-полкан, а? — подмигнул тот. — Не сомневайся!

Коляй наелся, но не выбросил куропатку, а ободрал и начал жарить над углями. Вертел ее на палочке, следил, чтобы не капал на землю сок, а сам думал, вспоминал, как ходил на охоту с Васькой.

…В то утро они спозаранок пошли на ручей Омчагалах. Тогда мать Васьки еще не переехала в оленеводческий совхоз, и его отец был жив. Как всегда, до осеннего перелета предстояло запастись мясом и Васькиной семье, и Коляю с матерью. Весна пришла рано, вокруг ручьев натаяло много озер, на которые любили садиться при перелете гуси. Погода стояла самая охотничья: внезапно пошла снежная крупа, тучи прижали гусиные косяки низко к земле. Они взяли побольше патронов с дробью-нулевкой, положили в особый карман, конечно, и по жакану.

Сначала в косяк палил Ванька. Первым стрелять невыгодно — гуси идут в широкую линию, дробь без вреда обкатывает их по тугим перьям от носа до хвоста. Зато потом косяк смешивается в плотную кучу, гуси сбиваются со скорости и показывают пуховые животы. Тут одним зарядом можно положить до трех штук. Васька обязательно клал гуся даже первым выстрелом — он держал двустволку и стрелял не в пример Коляю.

В тот раз тоже один из гусей сразу пошел вниз. Васька спокойно развернулся — и еще один упал, оставив в воздухе облачко перьев. Коляй прицелился в одного, потом перебросил мушку на второго, увидел, что тот уходит за деревья, и пальнул в самый конец косяка. Сперва подумал, что промазал, но последний в косяке гусь вдруг резко пошел в сторону, потом вниз и исчез в кустах.

Кусты доставали до пояса, но марь, как и все мари, была изрыта ямами, и, когда нога проваливалась в мох между кочек, ветки качались у самых глаз. Кое-где еще висели сморщенные ягоды оставшейся с прошлого лета пьяной голубики. Рыхлый, хлюпающий мох неохотно отпускал ноги. Неподалеку также вперевалку продирался сквозь сцепившиеся ветви Васька. Как и хитрая утка, гусь мог замереть у самых ног, не выдавая себя ни звуком. Поэтому Коляй покрикивал и шурудил по кустам прикладом.

Он не услышал ничего впереди себя. Только когда рядом охнул Васька, поднял глаза и увидел вырастающую из кустов сначала огромную башку, а потом всю бурую, со всклокоченной грязной шерстью тушу. Он знал, что нужно стоять неподвижно, и замер, сжимая в руках ружье. Васька сказал спокойным голосом: «Не шевелись…» Коляй помнил, что у Васьки в ружье, как и у него самого, патроны с дробью. И тут же услышал, как за спиной клацнуло железо, потом еще раз: Васька сменил заряды. Потом затрещали кусты — это Васька стал отходить в сторону, отманивая на себя голодного, только что поднявшегося из берлоги медведя. На мари, как и в стланиковых зарослях, от медведя спасения нет — густые ветви скрывают его от глаз охотника и рикошетом отбрасывают в сторону пулю, посланную даже с близкого расстояния. Коляй ничем не мог помочь Ваське, он боялся пошевелиться: маленькие глазки зверя пристально следили за ним. Вдруг медведь снова опустился на четвереньки, ударом лапы разбил трухлявый пень на пути и ушел, почти не задевая веток.

Они с Васькой сидели над ручьем, варили в котелке гуся и громко смеялись, передразнивали друг друга, отмечая собственную смелость и находчивость. Время от времени кто-нибудь хватал ружье и, скривив страшную рожу, кричал, показывая другому за спину: «Вон он!» — и оба снова заходились в смехе. Когда начали есть гуся, Коляй предложил поставить на тропе несколько петель из крепкого троса. Васька серьезно сказал:

— Он же нас не тронул? Зачем убивать, одни кости. Зимой берлогу найдем — добудем!

После этого случая Коляй и завел собаку. Но Чаун оказался ездовой лайкой, выносливой на морозе, с мощной грудью и совсем бестолковой на охоте. К тому же он лез лизаться к первому встречному, из-за чего все охотники смеялись над Коляем. И они с Васькой, как и раньше, ходили в тайгу вдвоем. Васька не хуже лайки отыскивал острым глазом белку на лиственнице и лежки куропаток в глубоком снегу. Вот счастливое было время — ни о чем не думали!

Коляю вдруг пришло в голову, что на пикете может храниться горючее для вертолета. Неплохо залить в бак дизтоплива от Ми-4, оно такое чистое, что на нем могут работать и карбюраторные машины. Правда, сам он, когда работал на карбюраторной, выменивал на горбушу у летчиков бензин от МИ-6; в нем нет серы.

Не прочь Коляй был перехватить и чистейшего японского масла для бульдозеров. Что-что, а оно всегда сгодится — не себе, так кому другому в гараже. Он заглянул за вагончик, посмотрел в кустах, но ничего не обнаружил и направился к родному МАЗу.

Завернув жареную куропатку в тряпицу, он положил ее в «бардачок» и в окно увидел: из лесу вышли два человека. Они заметили машину и заторопились. По тому, как к ним обратился пожилой монтажник, Коляй догадался, что из начальства. До машины доносились лишь обрывки разговора: «…цемента не хватит на следующий пикет… бульдозер пройдет — смотрели… как хочешь, а к сроку…».

У МАЗа кабина просторная, как сарай, втроем уселись свободно. Коляй увидел на полу копейку, поднял и отверткой вогнал под резинку на ветровом стекле. В Аннушке у них была такая мода у шоферов — узор выкладывать.

Не серьезно, конечно, но не хотелось отличаться от ребят, а потом в привычку вошло. Он заметил, что один из его спутников покосился на шеренгу копеек, и сообщил:

— По всему стеклу выходит где-то четыре рубля.

— Как раз бутылка!

— Не в этом дело, — пояснил Коляй. — Красиво…

Ему не нравились люди, которые из кожи лезут, чтобы только сойти своими в доску.

Они отъехали от опоры, на которой уже висели монтажники, и вскоре за окном вновь задымился унылый, выжженный торфяник.

— Из-за какого-то охламона теперь бульдозеры с работы снимай, — пробурчал сосед.

Потом оба они заговорили, как в поселке вымоются в душе и напьются чаю, как им до смерти надоело на ЛЭПе — вели обычный дорожный разговор. Вся жизнь состоит из усталости и отдыха, что поделаешь. И Коляй, чтобы поддержать беседу, сказал:

— На месяц мне надо чая около четыреста грамм…

Попутчики замолкли. Они были не молодые и не старые, не веселые, но и не грустные. Коляй всегда считал, что такие люди не пьют, не Дурят и в газете читают все страницы. У них в общежитии был такой по кличке Полтора Оклада: когда диктор по телевизору говорил: «Убавьте звук!», он наперекор всему красному уголку убавлял; он обожал всякие собрания и заседания. Даже Романтик со своими мыслями, что все люди сознательные и только показать это стесняются, и тот морщил белесые брови и говорил про него: «Гений потому велик, что неотделим от человечества. А однобокий гражданин подобен уроду».

Случайные спутники Коляя походили друг на друга, но только к одному у него почему-то возникла симпатия. Он и говорил об интересном: оказывается, уже в 1936 году геодезисты запланировали строить плотину на нынешнем месте, потом появилось еще несколько вариантов, но вернулись все же к первому — вот как раньше проектировали! Он похвалился, что ЛЭП тянут быстрее, чем строится плотина, но хорошего здесь мало — медленно делают потерну, а на подземной проходке слишком сильные взрывы, что приведет к перерасходу бетона.

Второй сказал:

— На Иркутской было — это да! Шло звено после получки. Увидели возле магазина «Москвич» — скинулись и купили! Зарплата, обеспечение, рыбалка… А здесь — население одно чего стоит… Про машину и не говорю: просишь, просишь очереди.

Коляй хотел послать его по матушке и посоветовать катиться с Колымы, но сдержался — не хотелось из-за дряни с Петровичем ссориться. А первый вдруг спросил:

— Ты на. Иркутской был, что ли?

— Нет, ребята рассказывали, — скривил губы второй.

Коляй в зеркало посмотрел на него и понял, почему он ему сразу не понравился. У него было такое брезгливое лицо, будто он своим существованием делает одолжение всем окружающим на земле.

Коляй высадил обоих на повороте у стадиона и еще раз подумал: да, кто плохо работает, не может и отдохнуть. Всего он боится, и все ему надоело — люди, рыбалка, а больше всего сам себе.

Справа сверкал серебристыми стенами Алюминиевый квартал — уже не поселок, а его окраина. Поселок возвышался слева. Сначала навстречу шли деревянные двухэтажные здания контор и управлений, за ними поднимались многоэтажные дома. Будто вчера возили на пустырь грунт хлябь засыпать, а сегодня не узнаешь место.

В домах начинали зажигаться окна, за занавесками мелькали тени, из форточек доносилась приятная музыка. По дороге гуляли парочки в белых рубашках, в нарядных платьях. Парни шли ближе к середине и хмуро поглядывали на проезжавшие машины, а девушки отмахивались от пыли и комаров веточками. Сегодня они работали в дневную смену.

Коляй сбавил скорость, подумал, как незаметно бежит время, и вздохнул.

* * *

Если два шланга в моторе постоянно трутся, один из них рано или поздно лопнет. Так и Пронькин — схлопотал все же по зубам от Романтика. Произошло это осенью, в сентябре.

Выпал снег, шоферы начали запасаться цементом. Коляй знал, что снег растает: кусты стланика вдоль дороги распрямляются, значит, скоро настанет оттепель. Однако и она за день может десять раз смениться морозом — Север есть Север. Коляй тоже бросил в кузов полмешка цемента, подобранного на дороге. Много чего можно подобрать на обочинах Колымской трассы — если машина опрокинулась, груз ее часто остается лежать. Вдоль дороги обычно или болото тянется, или сопки крутой склон, вызывать подъемный кран или бригаду грузчиков за сотню километров дороже, чем новый рейс сделать.

А цемент по первому ледку вещь незаменимая. Заскользила машина на тягуне, значит, «включай передний мост» — сыпь из мешка цемент под колеса, иначе скатишься на подпирающую тебя и тревожно сигналящую колонну. Транспорта осенью и весной стоит перед каждым подъемом больше, чем на иной автобазе на ночь собирается.

Один шофер прижал машину к обочине и ждет, пока подойдет грейдер и снимет ножом слой скользкой жижи — у дорожников на заметке каждый тягун, каждый «тещин язык», и в непогоду они стараются держаться к ним ближе. Второй уверен, что подсохнет само, и прилег на сиденье покимарить. Третий надеется только на себя, носит с приятелем подсыпку с края полотна. Это тоже забота дорожников: в опасных местах по всей трассе расставлены короба с просеянным мелким щебнем, по табличкам на длинной палке их можно найти и под снегом.

А сколько одиноких прицепов с камнями под колесами стоит на дороге осенью! Шоферы не рискуют, никто не лезет наобум — лучше переждать и позже вернуться за прицепом, груз в нем никто не тронет. Начальство не оштрафует и ГАИ не отберет права, если в такую погоду сыграешь кверху колесами, но кому же охота вставать на ремонт или ложиться в дубовый ящик?

Коляй благополучно миновал перевал и спустился на равнину. Мало на трассе мест, где полотно укатано словно бетон, но они все же есть. По ним идешь ровно, поводишь рулем плавно и не боишься посматривать по сторонам, что Коляй очень любил.

Лиственница еще держала иголки, а кустарник уже облетел, полностью обнажив бордовые сучья, поэтому казалось, что желтый лес стоит наполовину голый. Но и лиственнице не долго стоять одетой. Если сейчас подойдешь к деревьям поближе, то увидишь, что снег вокруг каждого ствола будто обрызган оранжевым маслом, — это начала опадать ветхая одежонка из пожухлых игл.

На дороге плотной толпой стояли люди. Коляй затормозил, поставил машину на ручник и спрыгнул на мокрую землю.

— Ребята пьяного остановили, — ответил один из шоферов. — Дорога вон какая, а у него прицеп с края на край скачет…

Чернявый парень невнятно оправдывался, но по-настоящему огрызнуться боялся. Глаза его шарили по земле. А шоферы стояли вокруг и молчали. «Ладно, если просто в лоб дадут, — подумал Коляй. — Оборвут провода в моторе, ночуй потом, пока не протрезвеешь!»

Он осторожно обогнул столпившихся и поехал дальше, раздумывая, что на трассе пьяница долго не продержится — или прав лишится, или угробится. Колыма слабых быстро ломает, и это правильно, чтобы другим меньше вреда нанести успели.

Машина, шедшая навстречу, словно в подтверждение мигнула фарами, и шофер сквозь ветровое стекло показал согнутый крючком палец. «Вот и откатал свое земляк», — подумал Коляй о чернявом парне, а потом спохватился и стал соображать, все ли у него в порядке, потому что этот жест означает: впереди милиция. В исправности находились оба тормоза, стоп-сигналы и путевка, но все же было не по себе. Попадаются служаки, даже к грязи на бортах придираются, а как без нее на трассе?

Скоро Коляй увидел на обочине желтую, совершенно пустую «Волгу» ГАИ. Повезло — или вышли воды для радиатора набрать, или в кустиках посидеть. «Тоже ведь целый день за баранкой», — уже с симпатией подумал Коляй. Взглянул напоследок в зеркало и плотно поставил ступню на педаль газа.

В Атку Коляй возил минеральную вату — домостроительный комбинат в Синегорье теперь снабжал ею пол-области. Изменились времена: раньше в Синегорье шли машины с грузом до верха, а возвращались пустые, теперь наоборот.

Название поселка, это знали все шоферы, произошло от пометки на карте «АТК» — автотранспортная контора. На трассе много названий, данных то по случаю, в шутку, а то и всерьез. Есть ручей Фара — туда шофер фару уронил; несколько сопок Инвалидных — на них и инвалид взберется; перевал Рио-Рита — в сороковых годах искали в тех местах олово и еще кое-что — назвали в честь модной мелодии. А есть перевал Капран, на нем стоит обелиск геологу Капранову, заметенному метелью в летний день; есть обелиск погибшему от лавины трактористу-дорожнику Гусакову — на перевале Гусакова; есть обелиск убитому бандитами дорожному мастеру, обелиск связисту и много — шоферам. Видно их только летом, когда спадает с угрюмых сопок белая простыня снега.

Эх, трасса, тяжело ты давалась людям…

…Назад возвращаться всегда веселее, чем уходить в рейс. Дорога бойко бежит домой, ничем ее не остановить: преградит путь болото — перекинется через него по насыпи; разольется река — перескочит мостом; раскорячится поперек сопка, вся обомшелая от времени, или нависнет крутым зигзагом скала — обежит, минует и их.

Мелькнул перед мостом у Дебина, по-шоферски Левого берега, фонарь с завитушками, потом поворот — и через час вот он, родной гараж. Коляй по привычке осмотрел со всех сторон верный МАЗ, смерил щупом уровень масла, пнул баллоны и собрался уходить.

Его остановил один из слесарей:

— Иди послушай дружка своего!

Только теперь Коляй обратил внимание, что за столом, возле крапов с водой, никто не «забивает козла». Голоса раздавались сверху. Он поднялся по лестнице на галерею и свернул к кабинету завгара. Из распахнутой настежь двери клубами валил папиросный дым.

Посредине комнаты стоял Романтик с красными пятнами на лице, остальные сидели вокруг на стульях. Петрович кивнул Коляю — мол, устраивайся как можешь. Романтик оглянулся и продолжил:

— …из часов сутки. А на собрании выступаем, других ругаем.

Колбасин, не вставая с места, сказал:

— Как бы он вещи перевез? Бюро услуг нету, здесь же дикий край, приспосабливаться надо! — И добавил кому-то в угол: — Пацан, будто только родился…

Романтик хотел что-то ответить, но его опередил завскладом Егоров:

— Карбюратор новый не ему, а Федору достался, вот и выступает! А что Федор помог сервант из Магадана перевезти — так его там не загрузили, он сам скажет!

Петрович длинно посмотрел на Колбасина.

— Мне звонили, что ты на базе даже не появлялся…

Тут из дальнего угла вылез Полтора Оклада и громко, будто у него наконец прорвался нарыв, начал:

— Раз уж мы здесь собрались, я начальству прямо в глаза скажу! Надо помещение подготовить! Это ваша недоработка — стульев мало, один вообще сломан, — он махнул рукой, будто рубил воздух, — форточка не открывается! Я сам… в участкоме состою. Мы знаем, кто в канистру бензин отливает, кто пассажиров берет, да пока молчим!

И он сел.

До сих пор сидевшие спокойно шоферы зашевелились и загудели: «А ты видел?», «Они двое честные, остальные дураки…», «С вами и работать никто не пойдет!» Трофимов, который ни разу в жизни не словчил — это знал каждый в гараже, — и тот заволновался. Когда на него сваливали всю грязную работу, он кряхтел, но молчал, а тут вставил:

— Не надо, на всех-то…

Если бы не вылез Полтора Оклада, мужики за Колбасина не заступились бы. Он ударил по живому, по тому, о чем все знают, да не говорят.

Теперь появилась возможность сказать. В самом деле, как же быть, — на моторной лодке ездить надо? А бензин где брать, если его не продают? Надо и вещи перевезти — на чем? А как зимой пассажира не посадить, если он чуть не закоченел на дороге? Некоторые за это рубли берут — что правда, то правда…

С завскладом подружиться был самый удобный момент — стоило присоединить голос к общему хору. Но Коляй посмотрел, как Романтик вжимает голову в плечи после каждого возгласа, и промолчал.

Петрович широкой ладонью посадил Романтика на стул. Он посмотрел на не сводящих с него глаз Колбасина и Егорова и сказал:

— Всем идти на рабочие места. Вы оба останьтесь.

Петрович был справедливым. Если нужно было поругаться с начальством — из-за запчастей, квартиры для шофера или другого, — не по телефону это делал, а говорил в глаза. Не помогало, не боялся на собрании с места подняться. Каждый в гараже знал, что завгар за него стеной, если тот прав. Если виноват, тут потачки не жди.

Его уважали и те, кого он в слесари перевел, и даже те, которым пришлось уйти «по истечении договора». Потому что в душе они признавали: наказаны правильно — не левачь, не выпивай. Строже всех Петрович относился к себе. При жене, бухгалтере торговой конторы, квартира его походила на полупустую комнату общежития.

Сейчас все понимали: что-то будет. Сами камешки со скал не падают — это или начало обвала, или свежий ветер. Петрович умный. Он так сделает, что шоферы сами поймут — обвал это или ветерок дунул.

Когда выходили из дверей, Полтора Оклада широко улыбнулся, похлопал Романтика по плечу:

— Так с людьми нельзя — бывает, что ж, выручаем друг друга. Ты себя выше нас никогда не ставь!

И заоглядывался вокруг, ища одобрения. Ему никто не ответил, каждый глядел в сторону. Трофимов, который готов был улыбнуться любому остановившему на нем взгляд, сделал вид, что выщипывает катышек из шапки.

Коляй пришел домой один, открыл ключом дверь, потом почитал свежие газеты, погрыз кедровых орехов. Романтик не появлялся. Кулек конфет из его тумбочки исчез: видно, пошел какой-то зазнобе. Зато скоро вернулся с работы Пронькин.

— Знаю, знаю, — сказал он. — На какого человека руку поднял — ведь он полстройки деталями обеспечивает! Ну, писатель, он меня доведет…

Коляй ничуть не удивился, что Пронькин об этом знает, но рассказывать подробности не стал. Буркнул под нос, взялся зашивать протершийся носок.

Пронькин выглянул в форточку, спрыгнул с подоконника на пол и предложил:

— Пошли в тридцать вторую! Кое-что предусмотрительно имеется, — он щелкнул по оттопыренному карману.

— Больше не ходок, — сказал Коляй.

— Сопротивление женщины волнует мужчину, — обнял его за плечи Пронькин. — Думаешь, меня бабы по морде не били? Ей гордость показать надо, пусть! Зато потом — эх!..

— Не, — отказался Коляй.

Он снова вспомнил, как ходил в гости в тридцать вторую, там каждый день справляли чей-нибудь день рождения. Когда Пронькин брякнул, что Коляй впервые в жизни ест песочный торт, все уставились на него. Он глазом не моргнул. Сначала будто цементной крошкой рог набил, а потом даже понравилось. По хмельному делу Коляй наклонился что-то сказать тершейся об него соседке и получил по щеке; потом в кухне он долго объяснялся, они помирились и целовались. Теперь Коляю было стыдно — как сопляк вывернулся наизнанку перед первой встречной.

Пронькин ушел один. Вернулся он минут через десять и с порога понес околесицу:

— Амазонки, суки, они же всех мужиков поубивали! У тебя металл штампованный — не лезь электродом, расползается, — шпарь автогеном! Кто же от бесплатной откажется, да еще на родное Черное море…

Коляй никогда не подозревал, что человек может напиться так быстро. Пронькин привязался к нему:

— Ты на Черном море был? Лучше всего, говорят, в Туапсе. Шашлыки, бабы, дороги — во! Берем отпуск вместе!

— Чего я там не видел, здесь поохочусь. Ложись спать.

Но Пронькин бормотал про загубленную жизнь, плакал, потом начал хвастать, что свинцовку в миллиметр положит на стык ощупью. Он тащил Коляя на улицу доказать это, махал руками и рвал пуговицы. Тогда Коляй насильно раздел его, положил в постель и сел сверху.

— Все, сплю! — дал слово Пронькин и захрапел.

Коляй видел, что тот храпит нарочно, а сам исподтишка косит глазом, слез с него и сел на стул. Пьяный что сумасшедший, его переубедить нельзя, можно только в лучшем случае успокоить.

Хлопнула дверь, и вошел Романтик, отряхивая с куртки снег. Коляй хотел пошутить, мол, когда свою невесту покажешь? Но тот серьезно кашлянул в кулак, сел за стол, как в президиум, и пригладил волосы.

— Был сейчас в комитете комсомола, — оказал он и сделал паузу. — Ты, оказывается, бессоюзный?

— И что? — спросил Коляй.

— Надо вступать, — строго продолжал Романтик. — И года у тебя, и стройка наша — Всесоюзная комсомольская!

— Неохота, — сказал Коляй. — На словах-то все сознательные, а копнешь… Да и принимаете кучей.

— А как Магнитка, Олег Кошевой, целина? — перебил Романтик. — Конечно, встречаются, которые…

Он не успел ничего добавить, только повел носом в сторону Пронькина. Тот вылетел из постели и подскочил к нему:

— Не нравлюсь, книжек не читаю? Читай, а на стройке тебе не жить! Правильно назвали — Романтик! Недокормыш, папа — профессор…

Романтик поднялся и ударил Пронькина. Тот, ойкнув, рухнул обратно в кровать.

Коляй не вмешивался в чужие отношения. Тем более что Пронькин как ни в чем не бывало встал утром и отправился на работу, весело насвистывая. Пусть считает, что Колыма Вилюю в подметки не годится, но крепкие ребята и здесь есть.

* * *

Коляй никого никогда в своей жизни не любил так, как пишут писатели. Положенное выполнял: уважал мать, долго переписывался с Васькой, бывало, конечно, и насчет женщин. Если б спросили, может, не ответил бы, но про себя подумал бы: «Верю, любовь есть». А как иначе людям, всем людям вокруг жить? Пусть соврет один, другой, но не может быть, чтобы все врали. Другое дело, что не у каждого получается…

Разные дороги были у них с Людмилой-смуглянкой, пересеклись, но не слились, а разошлись. Если вспомнить по пороку, было так.

Сначала пришел страх, а потом радость, будто знаешь, что где-то далеко тебя ждет огромное счастье. Дни тоскливой горячки схлынули, он уже не считал себя зачуханным хиляком, но твердости и уверенности в себе по-прежнему не чувствовал. И чтобы понять, что Людмила и есть смысл его жизни, чтобы не бояться, что ошибешься, он решил сближаться с ней медленно. Боялся поспешить — ведь нет ничего больнее, когда ты откроешься, а в тебя сигарету стряхнут. И пока он медлил, смуглянка успела выйти замуж, родить ребенка и развестись. Может, он просто не умеет сходиться с людьми? Ведь полжизни один в кабине проводит…

На глазах у него рушилась мечта, а он был бессилен. Будто ткнулся задним бортом в замерзшую лиственницу: сначала вершинка обломилась, потом по стволу сверху донизу щель ударила, и вот глядишь — лежат в снегу искореженные обломки. Дрова не дрова, и дерева нет уже… А что тут поделаешь? Не та уж смуглянка, и Коляй другой, и воздух, и все вокруг изменилось.

Не менялись только сопки. Как походили зимой на скомканную белоснежную крахмальную скатерть, так и стоят века. Якуты и эвены сравнивали горы с «большими людьми», боялись их и не заходили далеко. Когда едешь по зимнику, до сопки из кабины можно рукой достать: замерзшая река пролегла между скал по самым узким ущельям. Летом на этом месте бурлящую, клокочущую воду не рискнет перейти и медведь, а в феврале — тишь и благодать. Лед уже хорошо приглажен шинами, но еще не скользит и не оплывает от подземных родников, просыпающихся в марте. Повороты реки, по которой проложен зимник, плавни, все камни закрыты снегом; машина идет — не шелохнется!

На трассе начало немного подбрасывать. Груз лежал вровень с бортами — арматура для бетона, и Коляй не боялся, что на повороте его опрокинет. Только что он видел переломившийся трубовоз с такой же арматурой: перегруженная машина проваливалась колесом в глубокую колею, пробитую в наледи, и ось не выдержала. Неопытный шофер поддался уговорам взять больше да еще и путь неверно выбрал. Дал бы крюк по трассе — привез бы в сохранности. А наледь вообще неожиданная штука. Внезапно может образоваться под фундаментом дома — и забьет первый этаж льдом до самого потолка; может выйти лужей мокрого снега посреди дороги — делай объезд, скоро здесь пути не будет; может засочиться парным ручейком из откоса — все, весной здесь жди обвала. Не могут даже ученые вполне понять закономерность ее хитрого и коварного нрава.

Впереди скакал по дороге «уазик». Водитель пытался достать колесами до твердого грунта, но колея на снежной дороге была слишком широка, маленькая машина то поднималась на белое, то вновь соскальзывала на черное. Будь впереди грузовик или автобус, Коляй остерегся бы держаться близко — между скатами задних колес часто застревают «зайчики», камни или смерзшиеся комья земли, которые, вылетая, легко пробивают ветровое стекло.

Внимание Коляя вдруг привлекло что-то странное, происходящее вдалеке. Через дорогу словно перетекало седое облако, истыканное сверху суковатыми корнями валежин. Он подъехал ближе, так, что крылом уперся в вешку с пучком веток, обозначавшую обочину, и тогда догадался: «Олени!» Он видел их только по одному, парами, ну по пять штук. Они выскакивали ошалело перед капотом или бежали по дальней сопке. А тут столько…

Диких оленей на Колыме не осталось, те, в сопках, были одичавшими и тоже мелкими. Чтобы влить свежую кровь, слышал Коляй, сюда завозили диких самцов из Якутии. Эти сразу выделялись в стаде огромными, в размах рук, рогами и высоко поднятой головой. Коляй попытался дотянуться рукой до седого лохматого бока, олень испуганно шарахнулся. Человека не боятся лишь одомашненные или, наоборот, до сих пор незнакомые с ним животные.

Стадо переливалось через трассу, раздвоенные копыта осторожно ступали в масляные пятна на полотне, запинались о выбитую колею. Олени пугались непривычной тверди под ногами, храпели и замедляли шаг. Потом опускались на снег и, выпуская из ноздрей клубы густого пара, вновь норовили рассыпаться по равнине.

Сопровождали стадо пастухи в торбасах и куртках из оленьих шкур — лучшей одежды для людей Севера пока нет. Пастухи начали сматывать веревку, которой перегородили трассу на время перехода.

— На другое пастбище перегоняют, — сказал шофер «уазика», он тоже вылез из кабины. — Ох и снегу здесь выпало — страшно!

Поочередно они обогнали рудовоз, осевший под похожими на чернильницы контейнерами — в них перевозится руда. Вдали показался Мякит, и дорога стала лучше: у поселков чаще ходят бульдозеры. Коляй собрался обойти «уазик», но тот вдруг замигал стоп-сигналами, а потом и вовсе остановился. Впереди стоял человек с красным флажком, а дальше, у двухэтажной гостиницы, одна к одной приткнулось много машин.

— Артиллеристы лавины сбивают, — объяснил Коляю сигнальщик. — До утра трасса будет закрыта.

Места в теплом боксе, конечно, не было, поэтому Коляй не стал глушить мотор, съел в столовой два обеда, а в гостинице показал путевку, и ему выдали пару шлепанцев.

В дверь стучать не пришлось — все они были без замков и открывались от обыкновенного кашля. Дольше одной ночи шофера не задержишь никакими пуховиками.

Одного соседа звали Толик, второго, шофера того самого «уазика», Тимофей, а четвертая кровать пустовала.

Потрогав рукой калориферы, одеяло с нее Коляй перетащил себе.

Перекинулись в картишки, потом лежали, по очереди читали журнал без обложки и после того, как вечером вместе, сходили в столовую, разговорились.

— У вас там должен Пуков работать, — сказал Тимофей.

— А, Полтора Оклада, — ответил Коляй. — Знаешь, что ли?

— Хм, — отодвинулся Тимофей, — я ж ему прозвище дал.

— А ну-ка… — заинтересовался Коляй.

Неожиданно резво для своих габаритов Тимофей заерзал на визжащей кровати, усаживаясь поудобней. Вытер огромным, с полскатерти, платком красную шею и лысину на макушке. Потом хотел спрятать платок в брюки, но закряхтел от напряжения и передумал. Гулко откашлялся в кулак, надувая толстые щеки:

— Вот слушай.

Это сейчас я шефа вожу на санэпидстанции — годы, как говорится, покоя требуют. А лет двадцать пять назад работал на Берелехской автобазе. Видел там перед конторой синяя «Татра» на постаменте стоит? Вот на такой я начинал. Вернее, начинал-то на материке, в Белоруссии, потом, после армии, — на Урал и в пятьдесят четвертом по набору сюда приехал уже со вторым классом.

Пришли те «Татры» с брезентовым верхом на кабине — смех один, по нашим-то условиям. Правда, здорово нас выручили — ведь строительство повсюду началось, а в наших полуторках какая мощность? Или в АМО? Заменили мы брезентовые кабины как могли, печек самодельных наставили, и, конечно, «Татры» получили самые опытные из нас.

Он, Пуков, прибыл только что, и, как ни крутился перед начальством, не помогало, посадили его на ЗИЛ. Норма груза меньше, да и не пошлешь далеко… А он загорелся — буду рейсов больше делать и на полтора оклада прямого выйду! Ему говорят: ты норму сделай да пока трассу узнай. Нет! — и все.

Дали машину под лес, и захотел Пуков с первого рейса зарабатывать большие деньги. Порожняком до Теньки дошел быстро. В леспромхозе загрузился и решил к утру быть на прииске. Выпросил у ребят пустую бутылку, налил чифиру, чтобы не заснуть за баранкой, выехал. Час едет, второй, машин встречных к ночи меньше, он скорость набавляет. На дороге кто-то сломался, возле костра руки отогревает — он не останавливается, некогда!

Потом легкий снежок пошел, а выше к перевалу и ветер поднялся. Другой бы плюнул на деньги да поостерегся, он нет, продолжает газовать. Только на хребет поднялся, его как шваркнет ветром — юзом по дороге и об скалу; левой фары как не бывало, вдобавок бревном борт разворотило. Кое-как он развернулся, дальше жмет, не сбавляет, надо время нагонять. Ладно.

С трассы на ветку съехал, там везде снег глубокий. Речку по льду переезжал и бревном зацепился, надо задний ход, чтобы бревна обратно в кузов втолкнуть. Пока выскакивал, кабину выстудил. До прииска недалеко осталось, но в холоде неохота сидеть, накидал полную печку щепок, едет.

Вдруг впереди навстречу машина, фарами мигает, разъехаться просит. Он правой в ответ мигнул, сближаются, и тут у него стекла ледяной пленкой затягиваться начали, воздух-то в кабине разогрелся. В снег ему съезжать, останавливаться неохота, он ногтями ветровое стекло скребет, а сам прет по дороге. Раз! — встречная его по левому боку, он с перепугу и зарулил в снег по самые ступени. Выбежал — нету левого крыла, дверца в гармошку и капот выбит.

Парень со встречной из снега его вытащил, обматерил и довел на буксире до прииска. Просидел он там две недели, пока крыло и дверцу выправлял. Вернулся, уже все про него знают. Я ему говорю: «Иди к начальнику, он велел тебе полтора оклада выписать!» А он: «Да, чтобы в люди выбиться, надо по-другому!»

Вместе они посмеялись над историей, потом каждый рассказал об интересном случае на дороге. Коляй не выдержал, тоже вспомнил свою аварию.

— Я по мосту люблю ездить, — сказал Толик. — Газа прибавишь — тр-р-р! А медленно скучно, да и руль подбрасывает.

— Сколько у тебя надбавок? — спросил Коляй.

— Ни одной еще. Я недавно здесь — друг заманил, а сам уехал. Я на уборочной в колхозе столько же зарабатывал, и продуктов еще полный погреб выписывали. А здесь в отпуск едешь — полтысячи выложи. Машина новая — радиатор уже течет.

— Не во всех колхозах так, — сказал Коляй, — вон я в комнате с одним жил, у них бедность…

— Не вернешься ты из отпуска, — сказал Тимофей. — А чтоб радиатор не тек, всыпь горсть махры или горчицы. Если ехать не больно далеко, продержишься.

— В Магадан, — ответил Толик, — за картошкой послали. Я в торгконторе работаю, чего хочешь достану. В диспетчерскую зашел отметиться, а она: «Ночуй, восемь часов за рулем!» А тут еще артиллеристы. — Толик вздохнул, покачал головой. — Поеду назад, вдруг снова лавина?

— Может, и до отпуска не дотянешь, — заключил Тимофей.

Коляй в знак согласия промолчал.

Рано утром к гостинице подъехали два красных лавиноочистителя с винтовыми валами перед капотами. Из них вышли полумертвые от усталости шоферы и сказали, что дорога очищена. Уже одетые Коляй с Тимофеем принялись будить соседа, но он пробурчал что-то из-под одеяла и продолжал спать…

* * *

Синтетика сохнет быстро. Коляй держал в руках простиранную рубашку и раздумывал, сейчас ее гладить или потом. Если сейчас, Пронькин, вернувшись от приятелей, мог запросто ее надеть; оставить до вечера — рубашка пересохнет и плохо отгладится, а в кино хотелось сходить одетым по-человечески. Коляй не знал названия фильма, и билеты покупал не он, но все равно так уж полагается — на люди выходить в праздничном.

В комнату заглянула фиксатая Тамарка, подружка Валентины.

С Валентиной он познакомился однажды на вечеринке.

У кого-то из ребят родился сын, событие полагалось отпраздновать. Он ее и раньше встречал в коридоре общежития, но они не здоровались. Здесь заметил — она на него поглядывает. Коляй, став смелым через несколько рюмок, начал с ней танцевать. Возвращались в общежитие они вместе…

Она была неплохой дивчиной, не сравнить с пройдохой Тамаркой, которая прошла огонь и воду, хоть и строила из себя пионерку. Но при посторонних Валентина почему-то менялась, без нужды покрикивала на Коляя, говорила: «Ох, я больше с ним не могу!» Коляй понимал, это она от долгой тоски одиночества, и прощал ей.

Острыми глазками Тамарка пошарила кругом, даже под кровать заглянула и спросила требовательно:

— Ну как?

— Чего? — не понял Коляй.

Тамарка неопределенно покрутила в воздухе правой рукой:

— Чего, чего. Собираешься или телишься все?

— Пусть сама придет и узнает. Ты-то чего на полусогнутых бегаешь?

Тамарка хмыкнула недовольно и исчезла, но через минуту вновь появилась. Теперь она выглядывала из-за пышного плеча Валентины. Та по-хозяйски прошла в комнату, пощупала рубашку и бросила ее не глядя Тамарке. Потом повернулась к Коляю:

— Через десять минут заберешь. Не забудь в пиджак платок сунуть, чтоб торчал. Перед картиной зайдем к Савкиным.

И она важно прошагала обратно. Тамарка торжествующе посмотрела на Коляя и хотела вышмыгнуть в дверь вслед за Валентиной, но он поймал ее:

— А ну давай. Сам поглажу…

— Пожалуйста, — фыркнула Тамарка. — Она завивается, а он нервы портит? Да ей сам Пуков в любви объяснялся!

Савкины ему не понравились, хотя он об этом Валентине не сказал. Хлеб двумя пальчиками берут, а на кроватях бардак, пол неметеный.

Вышли на улицу, Коля вздохнул полной грудью, а Валентина продолжала:

— Все потому, что у тебя нет положения…

Она стала расхваливать Савкина, который в паршивых нормировщиках сумел сделать обстановку, «Жигули», две шубы жене из натурального меха и вступил на материке в кооператив. Потому что соображает. А у Коляя машина всегда под рукой, она, Валентина, диплом имеет — и все не так. Надо взять побольше общественных нагрузок, тогда его заметят.

— Недовольства не показывай, на собраниях чаще выступай, — убеждала Валентина, тесно прижавшись к Коляю. — Все так делают!

— Ладно, хватит, — сказал Коляй, — пришли уже.

На свой ряд они сели первыми, и Коляй поежился, снимая шапку, — он ждал, что на него начнут оглядываться. Однако никто на них не глядел, девушки разворачивали грохочущие шоколадные обертки, парни весело переговаривались. Отличались интеллигенты — они сидели тихо, не смеялись и не махали руками.

Ряд постепенно заполнялся. Тут Коляю сказали:

— Разрешите пройти.

Парень сказал тихо и вежливо, пахло от него тонким нездешним одеколоном, и Коляй сделал вывод — интеллигент. Он сдвинул колени, чтобы пропустить человека, поднял глаза и обмер… потому что с парнем была Люда-смуглянка. Он раньше так часто бегал к ней стричься, что она уже знала его. И теперь улыбнулась, как старому знакомому, а потом села рядом. Они с парнем заговорили о чем-то, а Коляй сидел, боясь повернуть голову, и только косил глазом на ее ногу, которая на какой-то волосок была от его ноги.

—. Коля, что с тобой? — спросила Валентина. — Может, уйдем? Плохо тебе?

— Ничего, — процедил сквозь зубы Коляй. — Все нормально.

В киножурнале показывали сады, уборку урожая. Валентина без конца наклонялась к нему и говорила:

— Вишню ты ел? А антоновку настоящую? Поедем летом в отпуск — нас мать закормит…

Коляй отвечал: «нет… нет…», а сам ловил каждый шорох со стороны. Ведь это не ее пьяница муж, того он знает, это другой, видно, из начальства.

И когда закончился фильм и все выходили из зала, он смотрел не на смуглянку, а на него. Почему он с ней? Кто он такой? Почему присвоил право находиться рядом?

И здесь Коляй отчетливо понял, что все это время, все эти долгие месяцы, он хотел прийти к ней, ждал только момента. И снова опоздал.

В комнате Валентина с ходу бросилась накрывать на стол и все оглядывалась на Коляя, словно боялась, что он уйдет.

— Ты делай что-нибудь, плитку вон починили… Ну тогда полку перевесь, а я хозяйством заниматься буду…

Коляй сидел не снимая пальто, глядел на мягкий домашний халат Валентины, который, он знал, пахнет супом, утюгом, теплым женским телом.

— Брось ты дружка, алкоголика этого, — продолжала Валентина. — Не пил бы, ничего и не произошло бы. С комендантом я договорюсь, поселимся. А парикмахерша эта — скурвилась она!

— Ты Пронькина не тронь, — сказал, вставая, Коляй. — И вообще!

Он успел заметить, как белый лоб Валентины залил румянец, и вышел. Возле двери в коридоре, прижав руки к щекам, стояла Тамарка и с ужасом смотрела на него.

— Дура! — оказал ей Коляй.

Несчастье с Пронькиным случилось таким образом. Он отвинчивал вентиль на баллоне. Вдруг грохнул взрыв, вентиль с резьбой вырвало из горловины, а Пронькину пламенем обожгло руку и порвало сухожилия на пальцах. Если бы взорвался сам баллон — от Пронькина и штанов брезентовых, «зэковских», как он их с гордостью называл, не осталось бы.

С перевязанной толстой белой рукой он сидел на кровати, пучил глаза и повторял:

— Резина трется и превращается в уголь, а он с кислородом в реакцию вступил — вот и грохнуло. Капроновые-то прокладки лопаются на морозе, вот я и заменил…

Сгоряча он не чувствовал боли, даже переоделся сам и смыл с лица копоть. Потом отошел, и его припекло так, что он посылал Коляя два раза за водкой. На второй раз Коляй завернул в аптеку и прикупил на рубль анальгину. Пронькин заскрипел зубами, но десяток таблеток проглотил.

Вечером пришли двое из постройкома и стали расспрашивать, как что было.

— Ключом разве почувствуешь, сколько отпускать? Ключом — меня и не дербалызнуло бы, дело проверенное, — объяснял Пронькин, держа перед собой марлевую культю.

— Ага, оголенной рукой откручивал? — переспросил мужчина и переглянулся с женщиной, которая все записывала.

Лицо у нее было приятное, чистое. Она положила между страницами тетради карандаш и сказала:

— Извините, но государство не будет оплачивать вашу нерадивость и безалаберность. Оно — не дойная корова…

— А прокладку на каком основании сменил?

— Так все меняют — капроновые-то лопаются. Раньше меднопоронитовые ставили — это да!

Наконец представитель постройкома взял со стола каракулевую шапку, что-то пробормотал женщине с тетрадкой и важно объявил:

— Квартал в санатории проведешь, с путевкой мы поможем, несмотря на вопиющее нарушение. В вас лично заинтересовано предприятие в год пятилетки. Ну, и прямо завтра на недельку в больницу, на предварительные анализы…

Женщина с порога добавила:

— Выздоравливайте, Борис Иванович!

Пронькин подождал, пока закроется дверь, и поднял палец:

— Видал? Здесь я — человек! А на материке — подойники буду лудить?

Ночью Пронькину стало совсем худо — на повязке выступила кровь. Коляю пришлось по телефону вызывать «скорую». Когда за Пронькиным приехали, он сидел осоловелый и растрепанный на кровати, баюкал руку. На прощанье сказал:

— Не придется, видно, мне здесь закладки варить… Ну зато баб санаторских вволю теперь погоняю!

Коляй понял, о чем он: о закладных деталях под агрегаты в машинном зале. Их доверяют устанавливать лучшим монтажникам, ведь из-за миллиметрового перекоса турбина может полететь — вибрация-то дай бог. На Вилюйской сварку закладных поручали вести Пронькину, он часто вспоминал об этом. И любой бы гордился — из сотни сварщиков отобрали всего четверых. Вот какой Пронькин: чуть руки не лишился, а о работе не забыл!

Сам Коляй был, наверное, худшей породы. Не только потому, что о работе дома думал редко. Как ни в чем не бывало пришла к нему на другой день Валентина, принесла кастрюлю борща. И он не отказался. Оправдывался перед собой — надоело по столовкам бегать, вести жизнь всухомятку. Однако врал себе. По другой колее дело шло — скатился он по ней, как с горы без тормозов. И приехал к тому, о чем два месяца назад и не думал.

Свадьбу не справляли. Коляй отказался наотрез. Пригласили посидеть Пронькина перед отъездом, Петровича, конечно, и с ее стороны шару подруг. «Горько», правда, кричали. Поселились в «нулевке» по разрешению коменданта. Петрович обещал предоставление квартиры ускорить. Как передовику, Коляю дали неделю отпуска.

А потом снова пошли рейс за рейсом, выходной за выходным, получка за авансом…

Валентина однажды сказала:

— Давай аванс по сотне брать, остальное на книжку перечислением. Не вечно же на мерзлоте жить будем. Книжку лучше одну — процент больше пойдет…

Насчет перечисления Коляй согласился: в самом деле, на материке, по слухам, и теплее, и сытнее. Как она говорит, дом двухэтажный, в гараже машина своя, вокруг сад с яблоками — красиво. Но книжки объединять воздержался — мало ли чего, будешь потом локти кусать. Хотя на Валентину обижаться не приходилось: на столе всегда все есть, и выкрутасы свои, как семьей зажили, она позабыла. Правильно мать говорила: тарелка супа, своя крыша, все остальное приложится. Вот только Тамарку отвадить от дома он не мог — пустячная баба, бесполезная, один продуктам перевод.

…На трассу Коляй не выходил давно. Ближе к пуску прибавлялось работы на створе: после взрывов он вывозил грунт из склада на подсыпку дорог, террас, различных перемычек. Раньше в Черный голец приземистые горные «Татры» еле вползали, а теперь там тринадцатиэтажный дом поставить можно. Бежит время.

Снежные заструги на гребнях сопок притупились. Вся дорога за долгую зиму сплошь покрылась черными кругами — здесь паяльными лампами мост отогревали, там масло из картера натекло, еще дальше покрышку жгли… Мороз, однако, жмет. Ночью наползает туман, а днем за проехавшей машиной долго вьется белесый след. Но движение на трассе все живее и живее; пока не ударила оттепель, не покрылись водой зимники, торопится каждый хозяин забросить в глубинку побольше солярки, угля, цемента, леса, чтобы до следующей зимы и золотодобытчикам, и геологам, и шахтерам хватило.

На мостике через ручей в распадке развернуло поперек тяжелый КрАЗ. Всего минут десять его тросом вытягивали — для трассовских шоферов это пустяк: они не такие виды видывали. А за это время с каждой стороны целая колонна машин выросла, и все с грузом.

Раза три за дорогу он выходил у горящих на обочине костров с греющимися вокруг шоферами. Узнавал, кто куда едет, что везет, выпивал в охотку кружку смоляного чая: чаек — работничек, вино — лежебока! Сам он сообщил, что в Синегорье аэропорт хорошо работает, что на КамАЗах теперь тормоза нормально действуют, что к сроку первый агрегат на плотине, может, пустят, а может, и нет.

Так бы ехал и ехал. Мотор ровно тянет, груз в кузове хорошо уложен — умирать не надо! Аварий у него нет, доставляет грузы вовремя, экономия горючего имеется — вот за что надо человека награждать.

Ягодное показалось, когда совсем стемнело. Пятьсот сорок второй километр трассы. В многоэтажных домах горели окна, на бетонированной Центральной улице сияли фонари дневного света, вдалеке полыхала электросварка.

Поселок так быстро растет, что вынесенная за окраину трасса снова оказалась в окружении домов. Да, это не развалюхи в Аннушке, здесь одни пальмы с попугаями в кинотеатре чего стоят. По магазинам пройти хорошо бы… Однако Коляй решил не останавливаться — до Джелгалы оставалось всего два часа ходу. Он осторожно поднялся на мыс Любви у въезда в райцентр — перед мысом, как всегда, дымилась кочковатая лакированная наледь.

Коляй по дороге объезжал поселок, а сам думал: в Ягодном — мыс Любви, в самом центре Усть-Омчуга — сопка Любви, в Сусумане — аллея, в Тауйске — берег Любви, на Талой, говорят, беседка есть с таким названием. Над словом потешаться можно, а серьезно посмотреть — вон, вся Колыма на любви стоит. Ведь не один же человек ездил и это название давал! Сначала люди, может, любовь придумывали, чтобы жить легче было, потом прижились, перетерпели плохое, она и появилась. Так, наверное.

По ночной трассе ехать было странно. Раньше Коляй не задумывался, а теперь обратил внимание: слишком все благоприятно ночью при искусственном свете. Дорога под фарами ровная, как асфальт; нависший снег на скале каменной плотности, словно никогда на тебя окопом не валился; встречные знаки за километр огнем горят, деревья красивыми огоньками переливаются — свет и ясный путь впереди! А оглянись назад, веселый шофер, — тьма…

И все равно зимой трасса лучше, подумал Коляй.

Скоро он мигнул левым подфарником и съехал на джелгалинскую ветку. Рейсы в маленькие горняцкие поселки он любил: встречают тебя там как самого дорогого гостя. Не только потому, что груза долго ждут, — по новому лицу соскучились, по новостям. Человек не может жить без вестей о большой жизни.

Дорога тянулась сначала сквозь деревья, потом пошла петлять между сопок, то приближаясь, то отдаляясь от застывшей речки Джелгалы. Вода в ней вымерзла так, что со дна высоко торчали черные валуны в снеговых шапках набекрень. А ручейки, питавшие речку с обоих берегов, зиму не спали — колеса машины то и дело скользили по ледяным линзам, перекрывшим путь. Против них есть лишь одно средство — крепкий мороз.

Одна из линз заняла весь промежуток между речкой и скалой, где впритык пролегала дорога. До предела сбавив газ, Коляй осторожно вел машину — не дай бог занесет задние колеса в глубокое русло, без бульдозера не выберешься.

Он благополучно миновал линзу, начал выходить из-за скалы и тут увидел впереди бортовую машину с открытым капотом. Фары ее светили тускло. Коляй понял: аккумуляторы сели, значит, давно стоит. Подъехав ближе, он по номеру определил хозяина.

Чумазый Романтик вылез из темноты и, запинаясь, произнес:

— Застрял в-вот, — и выругался.

Коляй окинул глазом белый блин наледи вокруг и понял, почему тот не стал разводить костер. Спросил:

— Сюда как попал?

— Как и ты, отвозил оборудование в аренду… Выдернешь и уедешь?

— Почему это? — удивился Коляй.

— Так ведь… — замялся Романтик, — ребята говорят, как женился — больше себе стал… Свадьбу зажал.

— Без огня не обойтись, — сказал Коляй. — Зажги ветошку какую, только в мотор не суй.

Предостерег Коляй не из пустого страха, береженого бог бережет. Были случаи, когда наклонившийся к мотору шофер поджигал факелом и машину, и себя. Карбюраторная на бензине — не дизельная.

Карбюраторная капризнее, но капризы ее одинаковые, как у соскучившейся заправщицы на бензоколонке. Они кроются или в зажигании, или в подаче топлива, так он Романтику объяснил.

— Проверял я! — настаивал тот.

Коляй водворил свой МАЗ напротив, включил фары в упор и полез под капот. Чтобы Романтик не мешал советами, стал пересказывать новости. Руки от холода быстро задубели, и он скомандовал:

— Огонь давай!

Романтик бросился в кабину, вытащил совсем новый ватник и с треском оторвал рукав. Коляй хотел сказать, что у него под сиденьем лежат старые тряпки, но промолчал. Отогрев ладони, бойчее заработал пальцами и ключом, аккуратно раскладывая перед собой гайки и болтики.

Так прошло около получаса. Мороз все сильнее давал себя знать, проникая холодными языками под рукава и пощипывая через брюки зад. Оставалось еще проверить бензопровод.

— Дернуло на ночь выезжать! — ругался Коляй.

— В Ягодное, в кино хотел успеть, — который раз объяснял Романтик.

Он не ныл, не заискивал, и чувствовалось по нему — будет сидеть здесь до утра, даже если не найдет поломку. Но взглядом встретиться с Коляем он боялся, отворачивался или опускал глаза — признавал свою вину.

Ватник почти догорел, и долго надо было над ним согревать пальцы. Коляй спрыгнул на обочину и попросил:

— Полей бензинчику…

Затрещали волосы, запахло паленым. Коляй держал пылающие руки перед собой, а как только почувствовал жар, сунул их в снег. Романтик не сказал ни слова. «Соображает», — подумал Коляй, потому что ахать сейчас было все равно что давать пятак судье, отменившему смертный приговор.

— Значит, задешевился, говорят, как женился? — спросил Коляй, отцепляя трос.

Романтик в это время пробовал газовать и вслушивался в работу мотора. Он сразу оторвался от рычагов, спрыгнул на землю:

— Ты не думай, что я там… мало ли!

Не ответив, Коляй хлопнул дверцей и включил скорость. Романтик так и остался на дороге с виноватым лицом.

«Значит, говорят, — подумал Коляй, крепче сжимая баранку. — Ну что же!»

* * *

Накипевшая ржа оттиралась плохо. Если по-деловому, гайки эти нужно было бросить в кучу металлолома, а не отмачивать в керосине. Но Коляй все сидел на отлакированной шоферскими задами скамейке и упорно орудовал то наждачной шкуркой, то тряпкой, то самым надежным инструментом — ладонью. Гараж опустел, было хорошо слышно, как в дальнем углу переругивались двое новичков. Как правило, кто-нибудь задерживался после смены «подшаманить» в своей машине. Молодежь тем более. Эти, например, завалили самосвал в бадью, когда бетон сливали.

Машины в гараже замерли до утра. С теплом из их моторов сейчас уходили длинные километры… По дороге едешь — хочется тебе машину новую, какие навстречу попадаются; останешься со своей, старенькой, один в гараже — роднее ее нету: ведь столько передряг вместе пережили.

Дежурный слесарь выключил верхние лампы. В гараже стало мрачно и тоскливо, как в каталажке, и машины теперь казались одинаковыми. Хочешь не хочешь, надо идти домой — время вышло.

— Николай, погоди! — громко сказал с галереи завскладом Егоров.

Коляй подождал. Егоров подошел к нему, похлопал по плечу:

— Все работаешь, себя не жалеешь! Ватничек-то пообтерся… Вот тут полушубки получить надо, одной подписи не хватает. Тебе первому, а? Уйду — все меня вспомнишь…

Он сунул, не дав развернуть, бумагу в карман Коляю, прихлопнул сверху рукой и сказал:

— Давай в управление, пока совещание не закончилось!

Коляй раздумывал, идти или нет. Егоров раньше никому не доверял бумаг на получение. В это время мимо проходил Трофимов, он тоже оставался «шаманить». Посмотрел на Егорова, на Коляя и усмехнулся. Коляй решил: пойду из принципа. Если бы он знал, каким боком этот принцип ему обернется!

Контора управления находилась далеко от гаража: надо подняться на пригорок, пройти через лесок и мимо столовой. Коляй шагал и думал, неужели на всех стройках выдачей полушубков ведает высшее начальство?

В дверях управления он неожиданно столкнулся с Петровичем. Тот поздоровался и посмотрел искоса:

— Дело какое или так?

— Так, — сказал Коляй.

Он попал как раз в перерыв. Кучки людей стояли на лестничных площадках, и дым над ними висел клочьями. С одного конца слышалось: «Вместо семи операций на укладке — две! Развариваем каркас, так…» В другом спорили: «Да, транспортный туннель образцовый, хотя забой там обуривали за два часа»; «Ну, Полуянов не слышит! А подводящий тогда что?» Кто-то горячо доказывал сразу нескольким собеседникам: «Главное — противофильтрационное ядро и отсыпка фильтров. Плотин с суглинистым ядром еще не возводилось. А где стимул за качество?»

Коляй слабо разбирался в этих каркасах и ядрах. Ему показывали что куда возить, он возил. В своем деле толк знал. Подал рацпредложение чаще чистить воздушные фильтры для экономии горючего, за что имел благодарность. Возьми бетонщика или сварщика, даже такого, как Пронькин, он тоже в своем деле разбирается, а в шоферском ни бум-бум. На своем месте что-то делаешь — незаметно, вроде ничего вокруг не меняется, все по-Старому.

Потом смотришь — туннель готов, бетонный завод готов! Душа и радуется.

В управлении строительством Коляй появлялся редко, избегал заходить и когда нужно было. По коридорам здесь ходили красивые гордые женщины, в кабинетах за бумажками сидели здоровые мужики. Что-то во всех них было общее и непонятное. Даже в толпе на футбольном поле можно отличить: «Этот из управления!» Они не стеснялись обниматься на виду, могли чертить на дороге палочкой, громко споря о каких-то бьефах, а потом, не обращая внимания на идущую машину, сесть на чертеж и засмеяться: могли, как рассказывали девчата из сберкассы, всю получку отдать в фонд мира. Они не походили на привычных Коляю людей, и к ним он относился осторожно.

Кого надо Коляй нашел, подпись получил, но снова не посмотрел в бумагу. А на улице его ждал Петрович.

— Курил, воздухом дышал, — пояснил он. — Хорошо!

Они пошли вместе. Сначала молчали, потом Петрович поинтересовался его житьем-бытьем.

— Ничего, — ответил Коляй. — Ждем квартиру.

— Ну-ну, — неопределенно оказал Петрович.

Коляй подумал — насчет общественных нагрузок укорять будет. Но тот промолчал, потом остановился закурить папиросу. Коляй тоже закурил.

— Совсем весна. Чувствуешь, ветер влажный? Пойдут грузы из нагаевской бухты, только спину подставляй…

И без ветра было ясно, что потеплеет. Дорога блестит, ветки на деревьях обледенели. Сейчас куропатки стаями на осыпи выходят, будто знают, что охотничий сезон кончился.

— Я вот о чем, — продолжал Петрович. — Скоро трассу паводком зальет, зимники поплывут, а у нас молодежь…

И он заговорил о новичках, не нюхавших Севера, о сорвавшемся в бадью КамАЗе, о местных условиях. Потом спросил:

— Как, примешь бригаду?

Сначала Коляй растерялся, хотя мыслишка такая давно мелькала. А что, классность повысили, аварий нет.

Чтобы скрыть свои чувства, он начал говорить, что он не комсомолец, а должность ответственная, что в гараже и более сознательные активисты есть.

— Будь ты комсомолец, я бы без разговоров приказал на стенку, — хмыкнул Петрович. — А насчет активности поднажми. Профорг вон жалуется на тебя!

Коляй уже пожалел, что начал ломаться — ведь повышение, притом по-человечески предлагают. Но услышал, что жалуется Полтора Оклада, с которым он за руку не здоровался, и его зацепило за живое.

— Конечно, активные у нас — пример! А кто вкалывает, пока они по собраниям шастают да красивые слова говорят? А где были эти профорги, когда… Вы в то время — тоже бы с ними обнимались?

— Не обнимался бы, — спокойно ответил Петрович, — поступал бы по долгу. А кому и что велел тогда долг — другой разговор. Ты сам — почему за Пукова на собрании проголосовал?

На этом они расстались. Коляю нечего было возразить: действительно, на собрании тянул руку вместе со всеми, лишь бы его самого не трогали.

Он пришел домой, не стал ужинать и сразу лег лицом к стене. Так и не повернулся к суетившейся вокруг него Валентине.

* * *

— Завтра всем явиться по-теплому и в верхонках! — с утра объявил Полтора Оклада.

— Зачем еще? — перестал полоскать руки в горячей воде Колбасин.

— Ты что, читать не умеешь? — Полтора Оклада важно ткнул пальцем через плечо. — Я русским языком написал: «Субботник».

— Была нужда бесплатно горб гнуть, — пробурчал Колбасин.

Коляй пришел из рейса, и на другой день ему полагался выходной. В день рождения. Ленина — о чем разговор, вся страна работать выходит. А тут ни с того ни с сего…

— Головой кто-то не поддал, а теперь нашим пупом дыру затыкать, — произнес за спиной один из шоферов.

Романтик стоял рядом с раздутыми ноздрями. «Тебя-то хлебом не корми…» — подумал Коляй. Завскладом Егоров тоже, почувствовал, что Романтик сейчас начнет скандалить. Он похлопал его по плечу:

— Мы, шоферня, никогда не подводили коллектив. Раз надо — сделаем! — и подмигнул Коляю.

После случая с бумажкой Егоров стал ласковым: не обращая внимания на косые взгляды, подбрасывал Коляю то одно, то другое. А тому взгляды недовольных вовсе до фени, спокойно выбирал, что требовалось для машины. Однако обещанный полушубок Егоров выписывать не торопился.

Шоферы, постояв возле объявления, группками разбрелись по гаражу. Коляй остался один. Вздохнул тяжело и полез в кабину вздремнуть немножко.

…Сначала было не разобрать, кто, что и где делает. Автобусы несколько раз выплескивали свой груз, и теперь котлован от края до края кишел людьми в нейлоновых куртках, ватниках, брезентовых робах. Потом все образовалось: толпа разбилась на бригады, а бригады на звенья — кто взялся за носилки, кто за лопаты, кто по-муравьиному уткнулся в землю и прямо руками зашарил перед собой. Муравьи работают несознательно, здесь же сообщили: идет зачистка основания будущей плотины. Чтобы поставить цементационную потерну — полую сердцевину плотины, надо вымести все до последней соринки.

Вчера еще на этом месте КП заставил Коляя переждать взрыв. Он стоял и слушал жалобы бурильщиков на воду в скважинах. Сегодня отведенная Колыма бурлит где-то под Черным гольцом, и вместо валунистого дна под ногами голая щербатая скала. Ударь по ней — звук глухой, будто из середины земного шара.

— Если до паводка потерну не поставят — хана! На год пуск тормознется, — пояснил Коляю напарник по носилкам.

Он был здоровым парнем, но уж больно часто присаживался отдохнуть. «Повар небось, — подумал Коляй. — Гидростроитель!» Сам он так делать, не любил. Отдыхать так отдыхать, а работать, чтобы спину заломило. И не пожалел, когда парень замахал кому-то рукой и убежал, оставив Коляя возле полных носилок.

Только он почесал в затылке, как за деревянные ручки схватился другой парень, в подшлемнике на шнурках, которые носят проходчики. Новый напарник поднял голову, улыбнулся, показав белые зубы. Нет, с кем угодно, только не с ним хотел работать Коляй. Это был тот самый, который приходил в кинотеатр с Людмилой. Коляя он, конечно, не узнал…

Вяло опрокинул Коляй носилки раз, другой. Парень полюбопытствовал:

— С похмелья, что ли?

— Почему? — обиделся Коляй.

Пришлось забегать побойчее, просить накладывать больше. Парень довольно заметил:

— Другое дело! Бетон на скалу крепко сядет — плотину не сорвет!

Понемногу Коляй перестал обращать на него внимание. Работа в котловане шла своим чередом. Грунт сметали в кучи, лопатами его нагружали в носилки и сбрасывали в еще большие кучи, а их увозили самосвалы.

Неподалеку метлой орудовал Романтик. Здесь тоже говорили о паводке, и Романтик произнес: «Да, оттепель может сыграть злую шутку…» Кто-то засмеялся, а Романтик предложил:

— Давайте споем песню!

Коляй тоже чуть не засмеялся — в детском саду, что ли. И тут, словно в ответ, на другом конце котлована девичий голос запел:

Там же несколько человек подхватили:

В другом месте запели другую песню:

Коляй оглянулся — пели уже все вокруг. Он видел на Колыме места покрасивее, чем створ, шоферская судьба куда не забрасывает. Он знал, что многие на створ попали впервые. Ему сейчас нравилось, что и повара, и проходчики, и летчики гордятся тем, что они — колымчане.

Он тоже начал мурлыкать под нос, — без слов, их он не знал. Потом сказал:

— На Анманычан я грунт возил для экспериментальной плотины.

— Там все в порядке, — кивнул парень. — На датчиках без отклонений.

Они разговорились. Говорил-то в основном парень. Коляй молчал или поддакивал. Парень рассказывал, что в котловане у взрывников был отказ, но они сообразили, как убрать тонну невзорвавшейся селитры; что бурильщикам не хватает сжатого воздуха; что теплоход с цементом для плотины затерло льдами, приостановлена закачка раствора с бентонитовой глиной в трещины речного дна и что для пуска первого агрегата необходимо закончить четыре объекта: водосброс на правом берегу, машинный зал в Черном гольце, камненабросную плотину и водоприемник.

У Коляя замерзли ноги, и он сел перемотать портянки. Промокли обе пары, вода сочилась из щелей скалы, а отсыревшие валенки жали. Парень посмотрел, как он растирает ступни, и посоветовал снять одну пару портянок — ноге будет свободней и она перестанет затекать. Как только первая пара на ветерке высохнет, надо согреть ее на животе и надеть, а мокрую просушить.

— Я больше в унтах привык, — как бы извиняясь, сказал Коляй. — В машине валенки не того…

— А нам только валенки выдают. Рвутся как черти! — махнул рукой парень.

Коляй сначала считал, что тот надел подшлемник для форсу — вот, мол, в управлении служу, а хожу в рабочем. Когда про плотину слушал, тоже так думал — не может простой работяга столько знать про ГЭС, ведь это документы, чертежи читать надо. Удивился, правда, что тот объясняет но-простому: да, там-то ребята хорошо получают, а там-то заработки упали — начальство о таком не любит речь заводить. Но когда про валенки заговорили, Коляй не утерпел:

— Ты из итээр, что ли, что про плотину так хорошо все знаешь?

— Бери выше, — засмеялся парень. — Моими руками ГЭС начинается, моими и заканчивается!

— Это как? — не понял Коляй.

— Так, — начал объяснять парень. — Сначала на створ приходит кто? Изыскатели. Потом взрывники скалу рвут, потом механизаторы грунт убирают, потом строители бетонные работы производят, потом Гидромонтаж, Гидроэлектромонтаж — установка разных систем. А Гидроспецстрой, он вместе со всеми работает, от нуля до единицы. Без нас тайга и останется тайгой, только изуродованной.

— А-а, — протянул уважительно Коляй.

Парень ему понравился: таких, которые за свое дела постоять могут, он уважал. С ними и работать, и говорить приятно. Но об одном Коляй не забывав ни на минуту. Выбрав момент, он осмелился и как можно более равнодушно спросил:

— А с Людкой ты чего? Из-за квартиры? Ведь она вроде это… коза…

— Дурко ты, — сказал парень.

Коляй промолчал. Они отнесли несколько носилок, и парень повторил:

— Признаешь, что ты дурко?

— Признаю, — ответил Коляй и вздохнул. — Перекурим?

Они еще говорили о плотине, о жизни. Коляй не переставал удивляться: работяга, а иного начальника за пояс заткнет. Но с утра поднявшееся настроение почему-то упало. Будто проходящая машина обдала его горящими фарами на затерянной в глуши ветке и умчалась, гоня перед собой расплывчатое колесо света. Он стоит один во тьме, а в памяти маячит и не дает успокоиться мелькнувшее за ветровым стеклом лицо. И хорошо знаешь, что никогда не догнать тлеющие далеко в темноте угольки стоп-сигналов…

* * *

Когда снег вдоль дымящейся, просыхающей под солнцем трассы посерел и покрылся дырами, будто кто его палкой истыкал, когда кедровый стланик начал разгибаться и на северных склонах сопок, когда самые рисковые шоферы стали глушить двигатель в оставляемых на улице машинах, в это время погиб Романтик.

Вся стройка жила в те дни одним: успеть до паводка поставить цементационную потерну поперек Колымы и засыпать низовую часть плотины грунтом до запланированной отметки. Бетонщики установили паровой котел для прогрева бетона прямо внутри потерны, они же ухитрились возводить одновременно ее второй и третий ярусы. Зашевелились, заскребли по сусекам многоопытной и никогда не оскудевающей рабочей смекалки взрывники, экскаваторщики, плотники, проходчики, шоферы — всех заставила весна заглянуть вперед, вспомнить о паводке…

А начальство глядело еще дальше — в те времена, когда на много километров вокруг разольется Колымское море. Чтобы успеть взять из окрестных долин россыпное золото, получали со стройки горняки приисков в аренду буровые станки, бульдозеры, компрессоры и многое другое, без чего невозможна добыча полезных ископаемых.

На зимниках поверх льда потекла вода. Местами она скапливалась в лужи, полностью скрывая наезженную колею. Романтик сам вызвался в рейс в отдаленную старательскую артель. Как обычно, самый короткий путь в глубинку лежал по зимнику. Перед самым выездом на берег лед у него под передними колесами провалился и машина торчком вошла в воду. Дверцу Романтик открыть не мог, опрокинувшийся буровой станок сразу же смял кабину в гармошку.

Коляй в тот день работал на подсыпке перемычки. Русловый котлован, в котором строилась плотина, прикрывался вверх по течению перемычкой, которая отводила Колыму в сторону от постоянного русла — в подземный туннель. Всех паводковых вод, по расчетам, туннель пропустить не мог, решено было дать пройти воде поверх потерны, но до завершения ее строительства путь реке в котлован должен быть прочно закрыт.

МАЗ приседал, иногда даже отрывал от земли передние колеса. Валуны рушились из кузова вниз, в воду, выбивая друг из друга икры. Высыпав груз, Коляй отъезжал, уступая место бульдозеру. Потом ехал к экскаватору, принимал в кузов новые ковши грунта, и все начиналось сначала. Подъезжая задним ходом к краю перемычки, Коляй выглядывал из кабины, и бульдозерист подавал знак — дальше нельзя. «Хороший парень, — подумал Коляй. — Другой видит, как грунт под колесами ползет, да не говорит». Бульдозерист и сообщил ему о Романтике после обеденного перерыва.

Вернувшись со смены, Коляй сел за стол и стал думать. Валентина о чем-то спрашивала, он не слышал. Очнулся, когда совсем допекла:

— Чего?

— Родной матери денег послать не может! Мало, что я за тебя ей письма пишу?

Чем больше у Валентины становился живот, тем громче она ругалась. Коляй вздохнул, снял с вешалки куртку.

— Ты куда? — настороженно спросила Валентина, отложив недоштопанный носок.

— Надо, — сказал Коляй.

В ушах его весь вечер звучали слова Колбасина, сказанные в гараже: «Я обсказал, как надежнее, а он: «Ну да, такой крюк. Проскочу!» Побежал начальнику доказывать, что, мол, его люди ждут. На то и люди, чтобы ждать! Из-за железки башку сломал…»

Романтик не знал, что если на зимнике выступила вода, значит, во льду появились промоины и трещины. Не знал, что останавливаться на таком льду еще опаснее, чем по нему ехать. А Коляй знал. Но ехать вызвался Романтик, у которого через день протыкались шины; который не мог отличить, когда двигатель работает нормально, а когда «двоит»; который дал слово обязательно совершить в жизни подвиг…

Пронькин в комнате находился не один — рядом за столом сидел Прохор. Перед ними лежали розданные карты, но они их не трогали. Увидев Коляя, не удивились.

— Вот ведь как, а… — произнес Пронькин.

Прохор молчал, дымил папиросой. «Что ему, Романтика совсем почти не знал», — подумал Коляй.

— Ну парень был, скажу тебе… — Пронькин потряс перевязанной рукой.

— Начнется кладбище синегорское, — сказал Прохор. — Родителям-то телеграмму отбили?

— Какие родители, интернатский он! — поднял голову Пронькин и посмотрел на Коляя. — Тебе я тоже не говорил… А помнишь, как он меня саданул?

Коляй не хотел, чтобы Пронькин сейчас показывал всезнайство — доказывал и приводил факты. Тот будто понял — замолчал. Так они сидели молча, лишь изредка кто-то ронял слово. Потом Пронькин спросил:

— В гараже чего говорят?

— Не захотелось крюк делать, пошел напрямик, — ответил Коляй. — И машину, и станок, и жизнь свою потерял.

— На рисковых ребятах Север держится, — сказал Пронькин. — Слыхал? Парень один руки бензином облил и поджег, чтобы на морозе другу помочь. Вилюйская закалка, наверняка…

«Хрена тебе!» — хотел злорадно сказать Коляй, но не время было размениваться на мелочи. В больнице лежало искалеченное тело, которое недавно ходило, разговаривало, было неплохим парнем. Романтиком. Теперь Романтика нет.

Постепенно разговор перешел на другое. Пронькин рассказывал, как лечился в санатории, гулял по берегу Черного моря среди пальм. Вытащил и заставил посмотреть привезенные фотокарточки. На фотокарточках точно был он и точно рядом с пальмами.

Потом Прохор спросил:

— Не слыхал никто? Будто землей под огороды возле Дебина наделяют?

Стали говорить про огороды, про поссовет, где баба-председатель всех держит в руках. Прохор вспомнил свою деревню.

— Я пойду, — сказал Коляй.

— Стой-ка, — Пронькин полез в шкаф и вытащил пиджак. — В гараже вы скидываться будете, возьми и у меня.

Прохор тоже достал из бумажника деньги. Коляй взял и кивнул на прощанье.

Зачем он заходил к Пронькину? Пожалеть вместе, какой Романтик был хороший парень? Убедиться, что он был живой и Пронькин его помнит? Или узнать после смерти какую-то новую правду? Ну, узнал, стал думать о нем иначе, как полагается после смерти? Нет.

В маленьком отделении связи было трудно повернуться. Закрученной плотной спиралью очередь начиналась от прилавка с посылками. В основном стояли с квитанциями на получение. Как только человек брал в руки исполосованный чернилами, штемпелями, пятнами сургуча ящик, он сразу менялся в лице, становился уверенным в себе, важным. Не скажешь, что минуту назад он совал кому-то под нос бумажку, толкался и кричал, чтобы не пускали без очереди. Человек искренне считает, что самое важное на свете для него сейчас — получить в руки фанерный ящик.

Коляй собрался приписать матери пару слов на бланке перевода. Но прежде он перечитал ее письмо, уже затертое и разлохмаченное в кармане. Мать не признавала точек и запятых:

«…пропиши всю правду может ты бичуешь где стыдно признаться матери можно в жизни всякое случается мою полы в конторе денег вышлю если чего Васька серьезный парень хочет после армии поступать в техникум в Хабаровск пиши ему ягоды совсем не было морозы сильные ребята подбрасывают угля за бутылку когда сама по дороге насобираю жена у тебя умная письма хорошие пишет еще умер дядя Егор вернулся с материка говорит никому там не нужен и не пожил сладко как хотел…»

«Дядя Егор умер, — снова подумал Коляй. — Как ни жил в молодости, а шоферить учил — времени не жалел».

Он написал крупными буквами, чтобы все строчки занять: «Приеду охотничать, привезу тебе угля. Твой сын Николай Зубков».

Пожилая почтовичка в окошке сказала:

— Эх, мне бы кто послал!

В другой день Коляй обязательно бы пошутил — мол, давайте адресок, пришлю. Сейчас ему надо было собраться с мыслями, что делать дальше. Он не забыл, для чего сегодня вышел из дома.

В комитете комсомола Коляй спросил:

— А Женя где?

— В Магадане на конференции, — ответила худая девушка. — Вы насчет жилья?

— Нет, — ответил Коляй. Подумал и добавил: — Насчет вступления.

Девушка посмотрела на него поверх очков, потом на подругу, с которой беседовала до этого. «Зря я, — подумал Коляй. — Они ж бюрократки, без Жени говорить не захочет. И меня не знает…» Но он ошибся.

— А махинация с полушубками, Зубков? — спросила девушка и поправила очки.

— Да выяснилось, не виноват я, — начал было объяснять Коляй. — Скоро суд будет. По одному разрешению он два раза получил и присвоил. А на подпись — меня…

Потом он махнул рукой и повернулся к двери. Он не стал слушать, что она говорила насчет рекомендации собрания, его душила злость. На улице он немного поостыл. Нет, значит нет. Не суйся, не подумав, заслужил такое обращение. Примите его за пять минут! Однако что-то надо делать…

…Коляй сидел перед Петровичем и смотрел на пришпиленный за его спиной ватманский лист с обязательствами. Люди там не упоминались, только проценты. Он хотел сказать, что он виноват в смерти Романтика. Он мог его научить распознавать промоины во льду, мог остеречь от тихой воды под берегом, мог рассказать, как находить проезд через болото, мог научить, поправить, запретить! И все… поздно. Умер. А другие?

— Бригадиром сейчас Пуков. Трассу знает, это пока самое важное.

Петрович опустил голову к бумагам, но не писал, будто ждал чего-то.

Коляй хотел возразить. Чему же Полтора Оклада научит? Выгодные рейсы хапать, начальству псом в глаза заглядывать? Но он молчал, не открывал рот — он и здесь был виноват. Колбасина нельзя за несознательность, Трофимов слишком робкий, остальные не знают Колымы или вовсе молодежь. Вот и вылез Полтора Оклада, дождался своего часа. И он сам помог ему. Кругом виноват!

— Ты и без бригадирства сможешь, — будто отгадал его мысли Петрович. — Вроде как наставник. С ребятами у тебя теперь нормально?

— Нормально, — ответил Коляй сиплым голосом.

— А то спрашивали: «Чего Коляй обиделся? Пошутили мы насчет свадьбы».

— Утряслось, — сказал Коляй. — Я тоже дурак — вздумал на живой народ обижаться. Да не об этом речь…

Петрович посмотрел на Коляя, будто раньше не видел его, будто столкнулись глаза в глаза на скалистой тропке, а вокруг на сто метров ни души. И Коляй впервые разглядел: брови у Петровича редкие, на носу кожа другого цвета, а на лбу под седыми волосами вмятина, после аварии видать… Но Петрович счастливый, все у него есть. Жена за ним по всем палаткам и стройкам прошла. Везет же людям! Петрович кивнул и сказал:

— Ты молодец, что зашел.

…Не началось поселковое кладбище могилой Романтика. Приехала дальняя тетка, такая же мосластая и белобрысая, и увезла его в запаянном цинковом гробу. Ребята проводили ее до магаданского аэропорта, а там отбили телеграмму дальше, чтобы встречали. Собранные деньги вручили ей. Единогласно решили: так нужнее, чем говорить за столом красивые речи и покупать у спекулянтов цветы.

* * *

Все зимние морозные месяцы собаки не высовывали носа из дощатых конур. Сетчатые вольеры с конурами стояли через дорогу от нового микрорайона Синегорья. Фундаменты еще только закладывались, а будущие жильцы уже торопились завести щенков. Тропинки, протоптанные в глубоком снегу, растаяли вместе с сугробами. Остроухие лайки, помахивая хвостами-бубликами, бегали вдоль загородок, настороженно принюхиваясь к ветру, доносившему запах летящих с юга косяков дичи. Коляю нравилась лайка из крайнего вольера, и, проезжая по дороге, он всегда рассматривал ее. Серая, чубатая, она походила на Чауна. «Чаун забыл меня или нет? Помнит, а как же!» — думал Коляй, выруливая на основную дорогу.

Потом он подумал, что так и не сходил с ребятами на здешнюю охоту, а теперь уже не придется.

Проезжая мимо «нахаловки», отвлекся, посмотрел в окно, и в голову пришли другие мысли. О том, что по приказу начальника стройки несколько раз подгонялись бульдозеры, чтобы снести халупы жильцов, переехавших в хорошие квартиры. Но в них, откуда ни возьмись, появлялись новые люди. Некоторые не хотели переезжать в высотные дома — обросли курами, поросятами, теплицами. Да, чтобы человека перевоспитать, бумажки с печатью мало.

Скоро за окном мелькнуло бетонное сооружение со словами «Колымская ГЭС», и Коляй перестал думать о поселке. Справа и слева пошли мелькать, чередуясь, рощицы лиственниц, болота, песчаные отвалы, снова деревья; под колеса заныряли без конца то трещины, то ухабы — началась работа.

Сегодняшний рейс его сильно отличался от тысячи рейсов, сделанных в жизни. И не потому, что рука лежала на баранке новенького «Урала». Смысл рейса заключался в ином — таком непривычном, что впору отсчет жизни было начинать с нуля.

…Валентина отправилась рожать к себе в Краснодарский край. Звала его — пожить, посмотреть, может, сразу остаться захочет. Он не поехал. Под конец она расплакалась и все глядела на него покрасневшими глазами. Он отворачивался, поглаживал ее по спине, повторял:

— Что ты, как на фронт…

У самолета она спросила:

— Правда, ты меня не бросишь?

Коляй как можно веселее засмеялся. Так она и улетела — с вопросом без ответа.

Вместе с ним в аэропорт ездил Пронькин. Пока Коляй прощался, он договорился с одним из отбывающих, чтобы тот потом перетащил чемодан Валентины в другой самолет.

Вернувшись в поселок, они зашли к Коляю. Пронькин эти дни бездельничал: курс лечения не закончился и его не допускали к работе. Он целые дни слонялся по поселку и очень обрадовался, когда Коляй позвал его помочь с вещами.

Теперь они сидели за столом, катали хлебные катышки.

— У меня ведь тоже жена есть, — произнес Пронькин.

— Ты говорил, — сказал Коляй. — Давай доедай да телевизор посмотрим.

Однако Пронькин не торопился вставать.

— Видишь, как всю жизнь думаешь — ты лучше всех, — сказал он. — На работе там, на курорте! А потом — раз — и свинья свиньей… Ну, не дано душе огнем гореть! Что же теперь!

— Ладно, раскатал губу, — попробовал успокоить его Коляй.

— Я сойтись хотел, — Пронькин не мигая смотрел на Коляя. — С Вилюя первое письмо написал, потом отсюда. И заезжал… Нет так нет! — Пронькин твердо опустил широкую, в розовых шрамах ладонь на стол.

Потом случилось то, чего Коляй не ожидал. Пронькин махнул рукой, заморгал, и из глаза у него скатилась слеза. Это не был пьяный плач. Коляй всей душой почувствовал — так плачут один раз в жизни, когда ставят точку.

Точки бывают разные: жирные, которыми заканчиваются просьбы или слезные разговоры; сухие и бесцветные — когда вместо помощи тебе предлагают кучу пустых слов; есть черные, тяжелые, ими человек обрывает свою жизнь, но не чувствует их тяжести — она ложится на плечи друзей и близких. А есть точка глубокая, как ось грешной матушки земли. Такая делит судьбу на две части: в одной — что умерло в тебе, в другой — что рождается.

Если собрался с силами жить — выбери день, потом прочно поставь точку. Нет, не каждому под силу это — некоторые стыдятся прожитой жизни, пытаются обвинить в грехах других. Именно такие гадят в общественных местах, а убрать за собой грязь стесняются. От них все зло, весь мусор на земле, думал Коляй.

Пронькин сам поставил точку. Коляй не стал его успокаивать, дал побыть одному, ушел в другую комнату.

Скоро Пронькин подсел к нему, тихий, спокойный. Сказал:

— Скорее бы на работу. На Вилюе-то я хорошо закладные заварил. Ребята посылку прислали, пишут — начальник вспоминает.

Веснушки на вздернутом носу его за время болезни побледнели, а иные вовсе сошли. Вокруг голубых глаз легли тени, как у всякого много пережившего человека. Круглое лицо осунулось, оттого Пронькин стал строже и почему-то ближе. Он похож на Прохора, вдруг понял Коляй. Обнажилась его до поры до времени скрытая ровная крепкая сердцевина — неизменная прямота и честность в отношении к работе. На Вилюе, похоже, и даже сквозь кору его сердцевину видели.

И Коляй снова позавидовал Пронькину.

Новые машины в гараже ждали давно. Когда Коляя вызвали наверх, у него забилось сердце в ожидании перемены судьбы. БелАЗ — мечта синегорского шофера: теплая, проходимость какая, а кубаж! Сделает десяток рейсов на «сидушке» рядом с бывалым белазистом, понаблюдает за характером машины, а может, и сразу права на переоформление?

Коляй и предполагать не мог, что услышит через несколько минут. Шоферы оборачивались в его сторону, слесари кивали на него головами и переговаривались, а он с каждым шагом все дальше уходил от них.

А когда Коляй вышел из кабинета Петровича и посмотрел с галереи вниз, ему показалось, что он стоит на облаке, а где-то под ним копошатся козявки, что-то мелькает, погромыхивает. Тут же Коляю стало стыдно за свои мысли, и он спустился по лестнице.

— Ну что? — спросил Колбасин.

— «Урал» дает, — ответил Коляй.

Подошли несколько шоферов, вытирая руки ветошью. Спросили: ничего про других не упоминал? Коляй ответил, что не упоминал. Молодые потоптались и ушли, старики остались — они знали цену новой машине.

— Хорошая машина, — застенчиво сказал Трофимов, — я бы не отказался.

— Лайба что надо, — подтвердил Колбасин. — Если, конечно, в северном варианте. А что — аварий у тебя нету, не пьешь… Повезло!

Коляй сам понимал, что повезло. Но он знал и другое, о чем не знал еще никто, кроме Петровича. В ушах звучали слова:

— Люди построят плотину — спокойно на одном месте живут, пенсии дожидаются. Но кому-то новую начинать надо, а? Значит, снова нам с тобой грязь топтать. Судьба…

«Что судьба — судьба нормальная», — подумал Коляй, выворачивая на дебинском повороте. По склону дальней сопки виднелся прямой, как стрела, эльгенский прижим. Особенно отчетливо прорубленная в скале дорога смотрелась осенью — по седому мху черная сквозная черта. Красиво. Была бы жизнь такая прямая и ровная…

На повороте, как всегда, толпились люди. С рюкзаками, чемоданами, даже с гитарами — по проторенной дорожке ехал народ на Колымскую ГЭС. Коляй удивился, когда на противоположной обочине одинокая фигура подняла навстречу руку.

— До Стрелки добросишь?

— Сильнее прихлопни, пружина еще тугая, — сказал Коляй.

Миновали последний фонарь Колымского моста на Левый берег. Коляй прибавил газу и внимательно посмотрел на попутчика. Где-то он с ним виделся. В гостинице вместе ночевали? Сын завскладом Егорова, что на суд приезжал? Из бывших друзей Валентины кто-то? И вдруг вспомнил: это же губастый, тот самый, с которым в Синегорье ехал!

— В теплые края? — кивнул Коляй на чемодан в ногах. — Не понравилось, значит, у нас…

— Зарплата уже не та, — начал объяснять губастый. — С самого начала кто, те успели хапнуть. Ничего, в Среднекане второй каскад строить начинают, я свое оторву! Закурить не найдется? И спички…

Коляй поразился, откуда летунам известно про Среднеканскую плотину? В газете писали, а он не читал? Знать о ней должны только Петрович, начальник Колымагэсстроя да инженеры-проектировщики, для которых Коляй вез ящики с инструментом. Нет, губастому среди первых на плотине не бывать. Первыми будут те, чьи друзья в мерзлоте остались лежать; те, кто бросают квартиры с ваннами и снова едут грязь ногами топтать; те, кто плотину эту как главную опору в жизни построить хотят — от колышка до турбины, и без ошибок.

На Стрелке Коляй затормозил. Хотел сказать: «Выкидывайся, мне по другой дороге». Но промолчал. Всяко бывает в жизни, может, еще станет человеком.

Губастый замахал рукой, когда заметил, что машина сворачивает на Среднеканскую трассу. Коляй видел в зеркало, как тот пробежал несколько метров, подметая широкими клешами пыльную землю. Он прибавил скорость и подумал: «Не замерзнет, не зима».

Начались места, которых Коляй не видел почти три года. Шоферы из Синегорья редко заворачивали сюда. Что в районе? Оленеводческий совхоз, молочный да прииск с артелями. И глухая тайга на тысячи километров. Его послали первым, потому что один из немногих он знал здесь каждый брод, каждый разъезд.

Столовая в Усть-Среднекане была уже новой — с большими окнами, красивыми столами. Однако так же, как три года назад, под ногами шныряли собаки — белые, черные, в большинстве маленькие и лохматые. Колыма, наверное, единственное место в стране, где бегают бродячие болонки. Когда-то привезли их с собой жены искателей счастья, заработали денег побольше и уехали вместе с мужьями, а болонки остались. Научились рыться в помойках, рвать в клочья свою шелковистую шерсть за право жить, и не берет их теперь шестидесятиградусный колымский мороз. Долго еще будут они бегать по улицам колымских поселков, пока не растворится их кровь в разномастной, удалой, стоголовой собачьей стае.

Обычно Коляй разгонял путающуюся в ногах шушеру — добро бы охотничья хоть раз затесалась, а то попрошайки. Но сегодня по случаю въезда на родную землю покормил их хлебом. Ладно, жить всем надо. Не они виноваты, что бросили их на чужой земле, с голодухи не только на попрошайство пойдешь.

По старой памяти заехал заправиться на местную бензоколонку. Когда подъезжал к домику, из-за спины вывернулся фургон с надписью «Бытовое обслуживание» и вклинился впереди. «Ну, пирожковая бригада», — беззлобно подумал Коляй. Не стал ругаться, спрыгнул с подножки, осмотрел свою новую машину кругом и подошел к обочине.

Далеко внизу речка Среднеканка сливалась с Колымой. Слева по берегу Колымы ровно уходила вдаль тайга. На ближнем берегу справа тремя ступенями поднимались до самого неба щетинистые сопки. С крутого обрыва перед сопками глядел мрачно вниз на водоворот слияния густой лес. Еще ближе, по-над самой Среднеканкой, грозно ощерились зазубренными вершинами заледеневшие скалы. Вот отсюда и начала открываться Колыма, в этой точке и приспустила впервые краешек покрывала со своих несметных сокровищ. Может, именно таким летним днем выпрыгивали с плотов на берег геологи в ватниках — удивлялись этим скалам, трогали эти лиственницы… А может, и не так все было.

На пароме Коляй уже по-деловому смотрел по сторонам. Здесь она, родимая, и встанет. Обопрется одним плечом на гору Верблюжку, другим — на правый берег, протянется через мели и пороги стеной. Теперь он знает — саму плотину насыпать недолго, а вот готовиться нужно несколько лет.

Петрович говорил: у каждой плотины свой характер, но с виду они все одинаковы, потому что выбирают для них схожие места — чтобы русло поуже, да скал на берегах побольше. Однако ребята в кино сразу различали: это Хантайская, это Красноярская… Коляй в глубине души надеялся, что ему доверят завершать работы по пуску Колымской — вести супертяжеловоз с турбиной от нагаевской бухты в Магадане до Синегорья. Не получилось, без него ее начали, без него и закончат. Но уж от Среднеканской он не отступится, кровь из носу.

«В Усть-Среднекане сразу квартиру просить — в общаге с семьей спокойно не поживешь», — подумал Коляй.

Паромщик, молодой парень, похожий на крокодила в спасательном рубчатом жилете, красил борт эмалью. Когда паром вплотную заняли машины, он поставил баночку на маленькую приступку над водой. Паром сделал свой маневр, ткнулся в другой берег, и с него тяжело опустился трап — баночка не шелохнулась.

— Хорошо работаешь, — похвалил Коляй.

— Плотину давай! — парень икнул и показал подбородком в сторону порогов. — Затопляйте быстрей, надоело это корыто латать.

Коляй снова удивился, откуда народ все знает?

Коляй ехал и думал: вот раньше ругали знахарей, а оказалось, многие из них действительно травами лечат и кровь заговаривают; смеялись над словами дедов, что спутники и самолеты на погоду влияют; не верили предостережениям, что от химии вред природе. Не вышло бы промашки с плотиной: ребята рассказывали, что кое-где цветет вода. Рядом с домом водохранилище разольется, не только у людей — у рыб, птиц, белок, оленей жизнь изменится.

В детстве Коляй однажды спросил мать, куда ведет трасса. Мать долго смотрела в окошко, потом сказала, что ведет она в дальний край, где так тепло, что прямо на улице, а не в ящиках на окне растут лук, картошка и репа. Коляй долго не мог понять, что такое «репа».

А оказывается, дороги никуда не ведут. Они путаются, сливаются, вновь расходятся по дальним и близким краям, по горам и долинам — и приводят назад к родному дому. Так-то!

Для шофера каждый поворот на трассе, каждый подъем — чей-то вздох, чей-то тяжелый пот, а то и чья-то жизнь. Много ли дорог на свете имеют собственные имена? Шоссейки, проселки, тракты, во всех вас вложен труд, все вы заслуживаете уважения, потому что везут по вам хлеб, железо, нефть, лекарства… И есть одна — Колымская трасса, дорога, по которой ступал каждый колымчанин, который родился здесь, прибыл сюда, уходил отсюда навсегда. Нелегкая дорога. Начало ее на суровом Охотском побережье, где выгружается из судов разный груз. Кончалась она вначале несколькими бараками, потом прииском, петом небольшим заводом, а там протянули ее человеческие руки до Якутии, до Сибири, и вот влилась она в единую дорожную систему страны, которой нет ни конца, ни края.

На Борискином перевале Коляй не утерпел, вышел из машины. В распростершейся далеко внизу долине цепочкой вздыбились белые холмики перемытого старателями грунта — по ним угадывался путь ручья. Рядом, на самой макушке перевала, с незапамятных времен стоял деревянный бункер. «Седой черт», — по давней привычке подумал Коляй, но подошел ближе и увидел неожиданное. Гнилые бревна были заменены, сделан хороший подъезд для машин, а на бункере и вокруг лежал свежий, не успевший просохнуть грунт. Ниже виднелся и вагончик дорожников. Коляй посмотрел вперед и все понял: «Выпрямляют трассу!» Старый бункер пригодился, грунт с него дорожники возили для насыпей поперек распадков — дорога теперь проходила по ним напрямик, минуя «тещины языки» и серпантины. Что ж, путь домой стал короче.

Издалека Коляй увидел лежащую возле дома трубу. Начал варить ее из старых бочек, хотел котельную свою сделать, так и бросил. На завалинке обычно в такую погоду сидела мать, говорила: «Тепло тепла просит». Не сходила с места до вечера — переговаривалась или играла в карты с соседями.

Коляй толкнул дверь, пригнулся под притолоку и вошел.

— Здравия желаю!

— Вот он! — мать, улыбаясь, вышла из-за стола, стала обнимать его.

Коляй едва узнал ее, словно помолодела, — в аккуратно уложенных волосах совсем мало седины, хромота исчезла, выпавший зуб вырос. Или ему кажется? А она обернулась к кому-то в глубь комнатенки и показала гордо на вошедшего Коляя:

— Видал? Мой! Ах, душа колымская…

И снова обняла его. Тут только Коляй рассмотрел возле окна мужика. Грудь у него была закутана чистыми тряпками, а сверху накинут полушубок. Он хотел подняться, но мать усадила его обратно, и он протянул из-за стола руку:

— Ну, познакомимся, Петр…

Колям назвался и начал выкладывать из сумки колбасу, сыр, индийский чай. Мать опросила строго:

— Матери-то привез чего?

Понюхала духи за двадцать рублей, покачала головой и спрятала их. Объявила:

— В магазин сбегаю!

Петр подождал, пока Коляй управится. Придерживая тряпки на груди, подвинулся, скрипнув табуреткой.

— Чайку пока? Я чай как пью — на кружку полпачки. Один раз перевернулся в кипятке — снимай!

— Я тоже так, — сказал Коляй, присаживаясь.

Помолчали. Петр снял чайник с электроплитки, поставил на чурбачок.

— Ты вот что, — сказал он. — Жизнь меня и корежила, и ломала — жив остался, мать твоя спасла. И не меня одного. Тут три домика стояло и забор, а люди знали: Анна живет. Поселок-то как называется?

— Аннушка, — сказал Коляй.

— Вот так, — Петр синей от татуировок рукой налил кипятка в кружки. — Люди всегда были, есть и будут на Колыме. К ней пришел — может, навсегда, пойми…

— Сам-то откуда? — спросил Коляй.

— В Ягодном старался, в Сусумане, на Мулгаче… Слыхал, где тунгуска замерзла? Расскажу.

Поселок Мулгач ты знаешь, на Колыме таких много — контора, магазин да десяток домов. Возьми нашу Аннушку — точь-в-точь. Россыпь-то золотую отмыли, прямо от трассы все ключи перелопачены — народ и разбегается потихоньку.

На Мулгаче хорошее золото шло — песок крупный, ухватистый, а другой раз и самородок из-под сапога поднимешь. И самое главное — торфа там маленькие были. Что мешает россыпное золото брать — лед да торфа, которые сверху до двадцати метров речник закрывают. Чего говорю — и до сорока. В торфа все затраты и идут — кряхтим да тратим. Руда золотая недалеко от россыпей — а взять не всегда можем, сил не хватает.

Тунгусам да якутам торфа эти в самый раз были — мох-ягель растет, можно оленей выпасать. В верховьях речки Мулгач их стойбище стояло — штук пять чумов. Охотничали, рыбу ловили. Когда бульдозеры по Мулгачу мох сдирать пошли, начальство предложило им оленеводческие совхозы на выбор — с пастбищами, с тайгой для охоты, с бесплатными домами. А кто хотел, в наш поселок жить попросились, детей в интернат отправили. Но в основном в совхоз переехали — специальности-то не имели, чтобы с горняками работать.

Одна старуха не захотела переезжать. Род, мол, ее здесь жил, дети померли, и она на этом месте хочет дни закончить. Седая вся, скрюченная, глаз не видно… Но стреляла я тебе скажу — в спичечный коробок на лету две пули всаживала. Силком не повезешь, дали ей сколько-то оленей, продуктов, собаку и оставили.

Шофера ее наши скоро узнали. Выйдет к дороге и стоит, из трубки дым пускает. Потом пешком идет. Однажды в мороз один шофер мимо проехал, она ружье с плеч, да как дала из обоих стволов по задним скатам! Почему до магазина не подвез? С этого случая стали останавливаться.

Там до обкома весть дошла — старуха в чуме живет. Оттуда в Мулгач депеша: почему не выполняется решение? Старуха в чуме или молодая — пришло указание тунгусов в благоустроенные дома переселить, выполняйте! Тунгуску уговаривать и родичей из совхоза привезли, и нас посылали. Пока собака ее не сдохла, никто к костру подойти не мог! Посмотрит щелочками своими и скроется в чуме.

В конце концов приехал к ней из обкома Петров, язык он их знал. Зашел прямо в чум, сел, начал чай пить. Тунгусы, якуты любят, когда по-свойски с ними себя ведешь — значит, обычай уважаешь. А в чуме грязь, духотища! Потому среди них раньше туберкулез и трахома развиты были.

Шофер через пятнадцать минут на воздух выскочил, не выдержал, а Петров с ней долго сидел. Вылез из чума потный весь, в шерсти оленьей. «Да, — говорит, — восемь человек я уговорил, а эту не смог». Наши шутят: «Тросом зацепить да утащить в поселок!» — «Нет, ребята, вы ее не обижайте. Тоже понять надо — все ее горести и радости под этими шкурами прошли!» Смеялись мы, а сами понимали — сломать легко, а сколько лет потом родичи обиду помнить будут!

Уезжая, Петров наказал: куда ни попросит — подвозить ее, а в магазине завести спецсчет, за шкурки ей выдавать и патроны, и продукты.

Вот она тем и жила — сама охотилась, сама дрова носила. Но не может человек один долго жить. Однажды весной ребята мимо проходили — чум дырявый, вода кругом. Заглянули — мертвая лежит. Сообщили в милицию, конечно, те установили — замерзла. Так дело было. Ты на Мулгаче бывал?

— Нам там делать нечего, — ответил Коля.

— Рудник строить собираются, — сказал Петр. — И здесь госдобычу расширяют. Я и дизелист, и электрик, и плотник — может, сгожусь. Хватит удачу искать…

Пока Петр рассказывал, Коляй внимательно осматривал комнату. Наконец увидел, что искал, — из-под топчана выглядывал угол серой собачьей шкуры.

— Ну, понятно, — сказал Коляй и поднялся.

Он вышел на улицу, сел на завалинку. Дом был его и не его. Чучело утки, прибитое над столом, висело на тех же гвоздях, дощатая дверь, в которую он в детстве метал ножи, скрипела так же, на саманных стенах проглядывали коричневые пятна глины, которой он замазывал трещины. Но в доме жили другие люди. Люди — вот главная примета места, где ты родился и вырос.

Коляй знал, что он привыкнет к Петру. Верно, человек не может жить один. Мать еще не старая, правильно поступила. Но пока со своей грустью ничего он поделать не мог.

Мать вернулась, присела рядом. Коляю показалось, что она снова постарела: морщины из глаз побежали, шея съежилась… Настоящий мороз щеки сушит, а не румянит.

— Сынок, Чауна-то я убила… Петр грудью мается, собачий жир только и поможет. Чаун не охотник, не сторож, а — корми…

Коляй смотрел, как она кутается в свой драный платок, и думал: «Дребедени навез, а человеку всего и нужен простой теплый платок!»

Ему стало ясно вдруг, что мать не от холода кутается, нет. Она привыкла ждать холода, жить с оглядкой на людей, на небо, на ветер! Поэтому платок днем и ночью на ней, спасти не спасет, а чуть-чуть поможет. Не себе, так другому. Как ее от этой привычки избавить, вот задача…

Потом он вспомнил, как принес Чауна в рукавице домой — морда орешком, сам трусится. Мать пощупала у него под шеей и сказала: «Ничего, держи».

— Ладно, — сказал он, — человек есть человек. А что собака…

— Жену не привез… Страшная, что ли? Или холоднее у нас?

— Привезу, — сказал Коляй. — В Усть-Среднекане поселимся, рядом с работой. А теплее там — это точно.

Сразу вспомнилось Синегорье. Коляй подумал, что Пронькин обязательно дождется своего часа — поставят его приваривать закладные детали в машинном зале. И супертяжеловоз с первым агрегатом кому везти найдется — шоферов теперь на стройке много. Скоро среднеканские мосты начнут под тяжелую технику перестилать, за «тещины языки» уже взялись. А возьмутся за саму плотину — из Синегорья Пронькин приедет, Петрович, Прохор. Корни там, в Синегорье, пустят, значит, другие приедут, такие же хорошие ребята. Возле плотины рудники, фабрики, теплицы построят — это обязательно, иначе зачем огород городить. Много чего и кроме золота Колыма дать может. Сделаем, все сделаем, коли народом взялись!

У самого дома росла лиственница, Коляй с детства привык смотреть на нее. Была она, как и ее подруги, чахлая, сутулая, похожая на тень человека, пережившего бог весть что и уже не надеющегося на счастье: не рубят — и то хорошо. Как лиственница сохранилась посреди поселка, неизвестно, потому что вся растительность за тысячи метров кругом пошла на дома или на растопку. Думалось, все деревья на свете такие, тощие, полуживые. Теперь Коляй знал: здесь же на Колыме растут высоченные деревья, которые ветер не гнет и топор не берет.

С ветки на руку Коляю упал маленький паучок, серенький, словно комочек земли.

Коляй осторожно стряхнул паучка на землю. Рядом закашлял Петр.

— Люблю такое время. Тепло, комаров еще нет.

— Точно, — сказал Коляй.

Петр как-то особенно поглядывал на него. Наконец спросил:

— Николай, сколько тебе лет?

— Сколько и Магаданской области, — засмеялся Коляй. — С пятьдесят четвертого я.

— Молодой совсем, — оказал Петр и начал закуривать, ломая спички о коробок.

Коляй по поведению матери начал догадываться кое о чем. И отчество свое припомнил тоже. Жизнь есть жизнь. Он не знал, чего Петр хочет от матери, и раньше времени обниматься не спешил. Однако заранее считать незнакомого человека плохим тоже не хотел. Всяко складывается. И он от Валентины собирался хвостом крутануть, но перебесился, и все без глупостей в колею вошло. Верил — и вошло. Теперь жить они будут долго, терпеливо — он так решил.

Чтобы приободрить замолчавшего Петра, Коляй пошутил:

— В Сусумане мамонтенка нашли молодого. А подсчитали — сорок тысяч лет!

Петр все же закурил, Затянулся несколько раз глубоко и оказал:

— Коля, ты нас с матерью не того… Все у нас нормально будет, слово даю. А что пес этот твой — знал бы, голову себе разводником разбил бы. Я тебе лайчонку у ребят возьму — вот такую!

— Шкуру квашней натри, чтоб не пропала, — сказал Коляй и похлопал его по плечу. — Иди, замерзнешь. Я сейчас.

Солнце заходило за сопки. В вечерних тенях уже нельзя было разобрать их цвета. Снизу доверху они казались одинаково бурыми: ведь деревья в тайге только-только начали покрываться нежными иголками и листочками. Колымская тайга осторожная — уже лед с рек сошел, снег только на гольцах остался, а она все медлит — вдруг снова мороз ударит? Зато когда поверит в тепло, решится открыть себя — за одну ночь покроются все деревья, все ложбины и склоны гор, насколько видит глаз, нежной зеленью. Ходит, шатается тогда по тайге пьяный от запахов медведь, носятся по стволам ошалевшие белки и бурундуки. А больше всех радуется человек — чужой жизни радуется и своей. По правде, редко такое с ним бывает — чаще одолевают его заботы, горести, от которых трудно поднять голову. Но бывает, и в такие минуты понимает он, ради чего живет.

Коляй обвел взглядом темные сопки вокруг, потом скучковавшийся в голом распадке, словно стайка куропаток, поселок — в домах зажигались маленькие оконца. Шумно втянул носом воздух: тайга уже ощутимо благоухала распускающейся хвоей, а от печного дымка над трубами пахло едой и теплом.

Он открыл дверь и сказал:

— А что, мать, может, ты уже бабкой стала?

— Да ну, — охнула мать, чуть не уронив дымящуюся миску. — Уже?

— Ты как думала, — по-хозяйски усаживаясь, сказал Коляй и подмигнул Петру. — Мы, колымские, не хуже других!

 

Татарский танец

 

Первое начало. Собрание

…Переговорили обо всем, каждый вспомнил обиды, накопленные за год. Здесь и неправильные наряды, и старые линотипы, и лыжи кому-то не выделили, и разряд не повышают… Лена не участвовала в дебатах, слушала вполуха. Остался самый последний вопрос — по нему начали говорить и, как всегда, ушли далеко в сторону.

Паневич дышала прямо в затылок. Лена сидела спокойно и не обращала на нее внимания, как и на остальных. Вдруг Паневич закричала так, что в ушах зазвенело:

— На голосование! Пожалуйста, прошу! Кому ж это надо — она опять прогуляет, и мы опять останемся без награждения! Я пятнадцать лет без замечаний, и руки у меня не отмываются, прошу заметить… А из-за несознательной девушки…

Паневич перекрыла гвалт — все оглянулись на нее и вспомнили, что обсуждается поведение Элки Сайфуллиной. Та уже было вытащила зеркальце из сумочки, но снова пригнула голову. Предместкома Сычева постучала карандашом по графину:

— Итак! Перед избранием нового состава остался вопрос: дисциплина переплетчицы Сайфуллиной. Кто еще хочет высказаться?

Теперь все молчали — это не из-за спины кричать, когда и не разберешь, чей это голос, а говорить в глаза.

Паневич затыкала пальцем в спину:

— Скажите, скажите! Ведь вы с ней в одном общежитии живете!

И, не дождавшись ответа, громко объявила:

— Лена Маркелова скажет, откуда она в общежитие молодых людей водит! Пудру себе вытащила! Знает, что в типографии рабочих не хватает!

Элка покраснела, потом вскочила и тоже закричала:

— Маркелова твоя сама водит! Ну увольняй, увольняй, сегодня же заявление напишу! Дура старая!

Она выбила по дороге у кого-то сумку — клубки с шерстью так и покатились — и выбежала, громко хлопнув дверью.

До этих пор Лене было совершенно безразлично, кого там разбирают. Норму она выполняла, и раз уж попросили прийти — посидит, только в дрязги не впутывайте. А тут вон как. За Элку некоторые подняли было голос, но она сама все испортила. Теперь все шумели и оглядывались — обиделись за «дуру старую», ведь многим из них под пятьдесят. Сычева снова стукнула по графину костлявым пальцем:

— Тише! Маркелова, ты подтверждаешь аморальный облик Сайфуллиной?

Что ей оставалось делать? Оказать «нет», значит, все станут думать: ага, ворон ворону глаз не выклюет! А парни к Элке наведывались, это правда, и в ресторан она похаживала. Потом Лена себя ругала, но в тот момент решила — Элка не подруга, чего ее выгораживать. И сказала:

— Бывало за ней и такое. Ей скажешь, а она на тебя… Сами же вот слышали.

Потом все же Элку ей стало жалко. Добавила:

— Ну хорошо, а куда же нам, молодежи, по вечерам деваться? Танцев нет — ансамбль на гастроли уехал, кино — надоели эти ковбои и поцелуи. Вот и идешь в ресторан…

Сама она в ресторан ходила всего раз — с горя, в день рождения. Ей хотелось оправдать Элку, вернее, самой перед ней оправдаться. Сычева даже будто обрадовалась:

— Товарищи, вот и начнем избрание нового месткома с сектора досуга! Мне понравилась в этом вопросе заинтересованность и напористость Маркеловой. И по работе у нее нет нареканий — бумагу режет без брака, качественно. Предлагаю в заведующие культмассовым сектором ее кандидатуру.

Лена начала, конечно, отказываться. Но все торопились домой — навалились дружно и проголосовали единогласно. С остальным составом тоже чикались недолго.

Когда Лена пришла в общежитие, в комнате сидела Алевтина. Она жила неподалеку и забегала часто — чинно садилась за стол, брала булочку и обязательно говорила: «Девочки, мне нельзя мучное!» Не в пример своей сестре, Алевтина очень любила, чтобы за ней ухаживали. Лена всяких «чайных» церемоний терпеть не могла. Но Машу она любила, и приходилось мириться с ее чересчур интеллигентной сестрой.

Лена стала рассказывать про свое избрание — Алевтина, оттопырив мизинец, поставила чашку на блюдце и заметила как бы между прочим:

— Ты зря отказывалась. Выступила против коллектива — теперь все будут думать, что общественные поручения ты выполняешь с неохотой.

— А я и не скрываю, — сказала Лена. — Почему я должна думать одно, а говорить другое?

— Никого не интересует, что ты думаешь, — снисходительно улыбнулась Алевтина. — Нужно говорить то, что нужно. Разумеется, нелегко угадать, когда можно надерзить немножко, когда нужно глупым показаться… Да-да, начальнику надо иногда дать почувствовать себя и снисходительным, и умным, — он ведь тоже человек, не машина. А угадаешь — будут тебе и премии, и рекомендация.

— Обязательно рекомендация? — сказала Лена.

— А как же! — удивилась Алевтина. — Какой рост без рекомендации? Ты же не собираешься всю жизнь в резчицах фигуру уродовать…

Алевтина работала в банке — и Машу туда перетащила. Конечно, там работу с типографской не сравнишь — и чище, и деликатней. Маша никогда этого не подчеркивала, а сестра уже который раз… И Лена сказала резко:

— Не обращай внимания, пусть болтает!

Она сразу догадалась, в чем дело, и, чтобы разрядить обстановку, весело сказала:

— Рано о росте думать! Пусть жениха найдет, замуж выйдет — вот и будет рост!

Чудесный человек — Маша. Сестра ее еще что-то говорила: мол, при общественной работе на конференции посылают, а на людях жениха найти легче, но злость у Лены уже прошла. Есть такие люди на свете — и это счастье, — что услышишь их голос даже по телефону, или закрутит он у тебя пальцами пуговицу на одежде, — и на душе становится легко. Вот из таких Маша. В человеке все можно со временем воспитать — смелость, вежливость, упорство и даже честность. Только искренность, как и любовь, не прививается со стороны — это внутри человека. Когда смотрят на тебя глазами, как у Маши, — стоишь насквозь прозрачный, будто перед своей совестью. Такие глаза природа дает только детям, и сохранить их такими всю жизнь удается не многим…

В Аксу Маша приехала к Алевтине. Но та привыкла жить одна, поэтому поселила ее не у себя, а в общежитии.

До появления Маши лишь в кино Лена немного оживала. В общежитии не дружила ни с кем — молоденькие все, глупые. А в типографии у женщин одни магазины да семьи на уме — молча за станком стоишь, молча тиражи увязываешь, только когда бумагу подносишь, скажешь: «Посторонись!» да утром: «Здрасьте». Вдруг месяца два назад стучится в дверь комендантша и вводит в комнату девушку — белые локоны до плеч, фигурка изящная… Лена подумала: задаваться начнет. А она улыбнулась, поздоровалась с достоинством, и стали они лучшими подругами.

* * *

Из дневника Лены Маркеловой

В ранней юности, в возрасте, когда за всеми девушками на свете начинаются ухаживания, ее сторонились. Она могла объяснить все поступки человека, перевести в словесную форму мысли, которые есть у каждого, но о которых каждый думает, что их больше нет ни у кого. И вот когда она начинала беспощадно переводить в слова чьи-то тайные, тихенькие мыслишки и желаньица (считается, что их никто не должен иметь, но имеют-то все!) — ее называли «бестактной» и «солдафонкой». Разумеется, не вслух, а шепотком по углам — иначе это было бы признанием ее осведомленности о всех нехитрых хотеньицах собеседника. Сторонились — зато она была независима!

* * *

В детстве я записывалась в танцевальный — очень понравились серебряные «налобни» и ярко-красное платье в удмуртском танце «Я-лыке». Но ходила недолго — в фигуре «пыдчинись — пыдбере» надо было из пятой позиции начинать подскоки боком на полупальцах, а я не смогла. Плакала — но что поделаешь, раз не дано.

 

Деревня возле речки Ик

Зайтуна сначала сказала: «Исанмэсэз!», потом сразу поправилась:

— Здравствуйте!

Девушки посмотрели на нее, переглянулись и только потом поздоровались. Обе они были красивыми и очень хорошо одетыми. Зайтуна в таких платьях только на комсомольские собрания ходила, да на танцы, когда Фарид на тальянке играл — в другие вечера все равно в темноте не видно, движок в деревне рано выключают.

Одна из девушек, которая через очки смотрела строго, показалась своей. И когда она сказала, куда чемоданчик поставить, Зайтуна развязала теплый платок и нарочно по-татарски переспросила:

— Кая?

Девушка тоже по-татарски ответила, что в левый шкафчик, но по ее выговору Зайтуна поняла, что ошиблась. И по глазам увидела — обычно, когда два земляка на родном языке говорить начинают, глаза их теплыми становятся.

Девушка с белыми волосами, очень красивая, увидела, что Зайтуна стесняется, и сказала:

— Иди, помогай картошку чистить. Как тебя зовут?

Зайтуна с радостью начала им помогать, потому что ничто так не сдруживает людей, как работа. В деревне они всегда всем классом на прополку выходили, поэтому после школы многие поженились и остались в колхозе. Одна Зайтуна отбилась…

Маша сразу ее из Зайтуны в Зою переделала, а Лена сказала:

— Давайте чайку попьем!

Они начали пить чай, Зайтуна вытащила из сумки вяленого гуся, ичпичмаки, чак-чак, мед — все ей бабушка в белые тряпочки завязала, ехать-то в Аксу далеко и дорога плохая. В общем, ей Лена и Маша очень понравились — веселые и не задаются, что Зайтуна из деревни. Потом, когда они ее в душ сводили, Лена сказала:

— Погоди ты со своим курьером. У нас место переплетчицы освободилось.

Легли спать, и они начали ее расспрашивать. Зайтуна рассказывала и про деревню, которая очень красиво расположена — с одной стороны горы, а с другой река Ик, — и про семью, и про бабушку. Так ей все хорошо вспомнилось, что она даже заплакала. Представила, как в летний, теплый вечер бабушка уже подоила корову и во дворе кизяки разжигает, чтобы комаров отогнать. Вот папа в рубашке навыпуск с крыльца спускается и первым за стол садится. Мама с земли на стол самовар поставила и маленьким говорит нарочно строго: «Кычкырма!» — «Не галдите!» — оба братишки сразу глаза таращат, а сестренка руки под стол спрятала. И во всей деревне уже тихо-тихо — слышно, как где-то на берегу Ика в черемухе лягушки квакают… А Зайтуны там нет — и посуду бабушка без нее вымоет, и двор подметет… А кто весной наличники у окон и зубчики на крыше раскрашивать будет?

Вся в слезах заснула.

В переплетном цехе, куда Зайтуну привела Лена, шума не было, не то что в печатном — там три больших машины грохочут, да еще маленькая неожиданно лязгает. Конечно, сначала Зайтуна присматриваться начала — как клей разводить, как тряпочки для корешков нарезать, как листки сшивать… Сшивательная машина ей самой сложной показалась. Там и кнопку включать надо, и педаль нажимать, и винтик какой-то сбоку Анна Андреевна все время трогает. Но оказалось все просто. Лена резала бумажки для мороженого и, чтобы складывать, попросила сшить на машине пакеты. Зайтуна сказала, что боится. Лена засмеялась, перегнула пополам лист коричневой бумаги, села за машинку — чик! чик! — и одна сторона уже сшита, как тетради скрепками сшивают. Тогда Зайтуна тоже попробовала — оказывается, главное надо педаль быстро отпускать, а если продержишь, сразу две скрепки в одном месте пробьются. Зайтуна десять пакетов сшила и еще хотела, но больше не понадобилось.

Про то, что в типографии требуется курьер-уборщица, Зайтуна в районной газете прочитала. Увидела объявление сначала по-русски, а потом по-татарски — семья обе газеты выписывает, папа любит на родном языке читать, особенно Мусу Джалиля и Габдулу Тукая, поэтому и Зайтуну с первого класса в группу родного языка записал.

Прочитала, сразу начала проситься в Аксу. В районный центр ей давно хотелось — посмотреть, как люди живут. А в объявлении работу предлагают, место в общежитии тоже — и знакомств никаких не надо. Конечно, стать уборщицей не самое большое достижение. Но что делать, если Зайтуна ни в буровики, ни в шоферы, ни в слесари не годится, а в нефтяном краю первым делом они требуются.

Мама ехать разрешила, а вот папа с бабушкой — никак. Папа Зайтуны хоть и не родной, но очень ее любит. Про бабушку и говорить нечего — другого слова как «минем кызым» — «моя дочка» — и не говорит. Но все-таки Зайтуна их уговорила, хоть и боялась немножко — одно дело в кино про путешествия смотреть, другое самой к чужим людям ехать.

В типографии ее сначала не оформляли на переплетчицу — Зайтуна и не настаивала, уборщицей легче, полы мыть она хорошо умеет. Но Лена сходила к директору, и Зайтуну оформили учеником. Лена в типографии — самый добрый и отзывчивый человек. А держит она себя строго — чтобы никто этого не увидел. Оказывается, Зайтуну приняли на место девушки, которую уволили за прогулы и опоздания. Но все равно Лена добилась, чтобы ее восстановили. Лену спросили: «Вы — ее подруга?» А она ответила: «Вы привыкли, что наш местком только друзей защищает, особенно когда курсовки распределяет?» Маша рассказала, что Лену хотели из состава месткома вывести, но Анна Андреевна, председатель, заступилась.

Потом Лена с той девушкой, Эллой, поговорить хотела. Но та пренебрежительно фыркнула: «Мне в магазине нравится — приходи, подкину чего-нибудь, как активистке!» — и ушла, сумочкой помахивая. Ей, наверно, передал кто-то, что Лена на собрании против нее выступила. Есть такие люди — все передают. С Зайтуной, например, училась в классе одна девчонка — Ландыш. Однажды на уборке овощей мальчики стали на колхозных лошадях кататься — распрягли их, сделали из веревок уздечки и прямо без седел начали наперегонки скакать. Фарид на своем Бока лучше всех сидел и быстрее всех скакал. Другая девочка первой успела ему цветок бросить — Зайтуна ее поколотить хотела, глупая была… Вреда мальчики никакого не сделали, просто без спросу. А на другой день учительница уже родителям про лошадей сообщила, и мальчиков здорово ругали, а некоторым и посильней попало — Фариду, например. У него отец нехороший, иногда пьяный, и мать бьет. Папа говорил, что, когда они еще были комсомольцами, отец Фарида ленился работать и девушки про него сочиняли такмак:

Смотри, идет телега, Лопухами нагружена. У Валея лихорадка, Если на работу с утра.

Он обиделся и перестал дружить со всеми, и даже женился нарочно на девушке из другой деревни. С тех пор и стал злым.

Зайтуна с подругами хотела ту девочку, Ландыш, на комсомольском собрании разобрать. Но учителя запретили — сказали, что на собраниях обсуждаются только поступки, направленные против нашей жизни и законов общества. А разве предательство друзей — не против нашей жизни и законов советского общества? Ведь и Фарид, и Ренат, и другие мальчишки на этих самых лошадях все лето и навоз, и молоко, и воду, и сено возили — неужели не заслужили немного покататься? И если Ландыш считала, что они поступают неправильно — должна была остановить их и сказать об этом на поле, а не докладывать тайком.

Потом Ландыш простили. Оказывается, она не со зла это сделала, а просто хотела, чтобы ее похвалили. Ее раньше никогда не хвалили, а дома родители ей даже подарков на день рождения не покупали.

И в типографии женщина есть — уборщица Раиса. Она новенькая и хочет со всеми дружить, особенно с Анной Андреевной, и поэтому ей про всех рассказывает. А другим — про Анну Андреевну. Зайтуна сама слышала, когда готовую продукцию в склад относила. Раиса — добрый человек. Когда у наборщицы Паневич сын после лыжной прогулки воспалением легких заболел, она ему пирожков с малиной приносила. Но она не знает, как стать уважаемым человеком, — сердцем хочет, но не знает.

* * *

Из дневника Лены Маркеловой

Отвратительнее всего на свете, когда говорят: «Все мы человеки…» Значит, снова оправдывают чью-то бесхребетность, слабость или заранее — заручаются оправданием своей нечестности. Вот человек видит летящий в небе самолет и думает: «Взорвался бы, что ли, для интересу», — неужели ему можно простить эти мысли? Если простить, значит, он в знак благодарности и тебе простит, и другому, и третьему. А ведь грани между мыслью и действием нет — каждая мысль уже поступок! И чувство — тоже поступок! Почему мы прощаем человеку его равнодушие, хитрость и даже подлость, стоит нам только убедиться, что толкнуло его на это влечение к лицу противоположного пола? Разумеется, любовь иногда заставляет делать и хорошие поступки, но не значит ли, что совершают их просто-напросто ради выгоды, чтобы понравиться и быстрее добиться своей цели?

 

О чем размышляет Маша

Маша с Зойкой ехали на автобусе от Алевтины — у нее бегонию взяли. Очень красивый цветок, хорошо будет смотреться на полке, и баночка красивая, заграничная — в комнате уют появится. Есть какая-то особенность в цветах — поставишь на полку самую заморенную былинку, а комната сразу другой вид приобретает. Хотела Маша еще кактус «декабрист» взять — очень он цветет красиво, — но у него как раз бутоны завязываться начали. В это время кактусы тревожить нельзя. Алевтину надо было упрашивать отрезать росток, а Зойке не терпелось домой ехать. Она как увидела, что у той в одной куче на стуле лежат чулки, книжка по африканской археологии, портрет Че Гевары, сигареты и мыло — в ужас пришла. А чему удивляться — каждая миловидная женщина немного распустеха. Алевтина еще очень даже ничего, хоть чуть-чуть и полновата, — невезучая она, отсюда все беды. Муж попался с «загибом» — сначала под окнами стоял, цветы носил — она, конечно, кроме поцелуя, ничего лишнего… Потом зарегистрировались — радуйся, ведь добился своего, а он заявляет через год: «Очень уж ты важная становишься, когда спать идти, я так не могу!» А чего, спрашивается, мочь, если женщина симпатичная, хозяйственная и с положением?

Одним словом, катится автобус по поселку, Маша с Зойкой про новую Алевтинину квартиру болтают, настроение — отличное! Впереди еще половина субботы и целое воскресенье. Трудно представить, как люди при одном выходном жили? Маша заметила интересную закономерность: в будни, когда ехать утром на работу, в автобусе собираются одни уроды — у одного нос кривой, у другого зубов нету, третья вообще рябая. Даже страшно становится — может, и у Маши всю неделю лицо искорявленное? А в выходные и праздники — вокруг все милые и приятные.

Потом Маша заговорила, что хорошо бы по магазинам пробежаться — конец месяца, везде дефицит выбрасывают. Можно, конечно, и без беготни обойтись, главбушиха из торгконторы ей в банке сама предлагает: «Заходите, девочки…» Но Маша на главбушиху злая. Никому при потере платежек дубликаты не выдаются, все выписками обходятся, а ей по распоряжению Алевтины приходится копию за копией составлять. Чем другие люди хуже? Однажды Маша отомстила — в банк привезли новые большие ящики для выдачи документации, и Маша торгконторе обвела самую нижнюю ячейку — пусть покланяется, порастрясет свой большой живот!

Вдруг на остановке — на какой, Маша не обратила внимания — входит в автобус парень. Ну, встал около них и пусть стоит, мало ли вокруг парней снует. Парень кашлянул тихонько и спрашивает:

— Это бегония?

Вот тогда Маша на него и глянула на свою голову. Сдержалась, чтобы не прыснуть, а потом смотрит — у него усы, как у «песняров», и даже на Пола Маккартни чем-то похож. Она вообще-то не уважала девчонок, которые при виде эстрадной звезды голову теряют. Обычно к чужой славе те примазываются, кто себя чувствует абсолютным нулем. Но с другой стороны приятно, когда из всех выбирают именно тебя. И Маша ответила:

— Бегония.

Он молчал-молчал, а потом и говорит:

— Когда нам выходить?

Не «вам», а «нам». Что ж, раз уж так жаждет… Вышли Маша с Зойкой из автобуса — и он за ними. Идут к общежитию — он не отстает. Чтобы не выглядело это смешным, Маша остановилась и предложила познакомиться. Представилась первой: «Маргинелла». Вообще-то она всем называлась Машей, а Маргинеллу, подарочек родительский, терпеть не могла, но здесь захотелось подурачиться. Парень никак не среагировал — это ее даже задело. Протянул руку и вежливо произнес: «Геннадий».

На вахте некстати сидела «выдра» — комендантша, старая дева и злая, как черт. Какое ее дело — может, он и вор, а она его перевоспитать хочет? Геннадий документы без возражений отдал и все ее грубости выслушал — спокойный парень, даже слишком. На таких обычно всю жизнь воду возят — как же он свою жену защищать будет? У Маши отец такой же — мать одна вечером и в кино идет, и на концерт, а он лежит спокойно на диване — разве это любовь?

Маша заскочила в комнату снять с веревки всякий шурум-бурум и сказала Ленчику:

— Закрывай бухгалтерию, мы тебе с Зойкой вот такого жениха привели! — и большой палец показывает.

Ленчик заморгала за своими очками испуганно:

— Какого жениха?

А Зойка впереди парня входит и говорит на ходу:

— Не снимайте туфли, я вечером полы мыть буду.

Маша музыку поставила — не Бетховена или Грига, конечно, а свою любимую «Хелло, Долли!», тоже присела. Все молчат, только Ленчик бумажками шуршит, какую-то отчетность составляет: «Лыжи 8 пар — 96 руб., грампластинки 6 шт. — 7 руб. 20 коп., посещение больных 1 чел. — 3 руб…»

Геннадий осмотрел комнату и говорит:

— Книг у вас сколько — «Поднятая целина», «Прощай, оружие», о, — Есенин! У нас ребята больше «Вокруг света» читают, ну, роман-газету еще…

Потом поглядел в листок Ленчику:

— А вы, наверное, самая тихая, раз в местком выбрали?

— Кстати, — не растерялась тут Маша, — познакомьтесь, его зовут Гена.

Вытащила Маша альбом, начала Геннадию фотки показывать — сначала разложила пачку, где с родителями на озере Рица снималась. Само озеро ей не понравилось, хоть она там и ничего на фотографии вышла. Хорошее озеро — это чтобы кувшинки росли, чтобы на берегу и полежать можно было, и в волейбол поиграть. Единственно, что ей в той поездке понравилось, — старинная колонна у одного абхазца в огороде.

Гена взял в руки фотку, где она в серапе стоит, — Маша думала, сейчас на память попросит или в карман сунет — а он вздохнул и говорит:

— Можно я в следующую субботу к вам еще приду?

— Вы и завтра прийти можете, — отвечает Ленчик — она с него все это время глаз не сводила. — Зачем же неделю ждать?

— Завтра с ребятами на рыбалку собрались, соскучились… Мы ведь в Оренбургской области газ ищем — только на выходные нас с буровых и привозят…

Тут он Маше окончательно разонравился. Другой бы жизни не пожалел, на свидание побежал, а он приглашение красивой девушки променял на выпивку с дружками. Нет, перевелись настоящие мужчины!

Зойка тем временем из коробки черепаху вытащила и вазелином начала намазывать — все стали на нее смотреть. Говорить-то больше не о чем. Черепаху Маша привезла — Зойка сказала однажды, что живой черепахи не видела, Маша прямо в институт отцу позвонила. Неизвестно где он ее отыскал — отец от черной икры до арабских духов все достать может — только к следующей поездке черепаха была. Маша ее сразу велела вазелином тереть, а то вся в трещинах, морщинах — бр-р, — страшная, как беззубая старуха!

Гость первый не выдержал и сказал:

— Пойду я.

Только Маша хотела ответить: «Всего хорошего!» — как Ленчик вскочила из-за стола:

— Куда вы? Музыку слушайте! А еще лучше, давайте погуляем все вместе!

И она начала собираться — вытащила брюки, которые надевала всего раз, новую кофту… Маше хотелось полежать, полистать журнальчик, но, чтобы сделать приятное Ленчику, она согласилась. Только напомнила:

— Сегодня в восемь репетиция!

Когда вышли на улицу, Маша жалеть перестала, что пошла, — под вечер воздух травой пахнет, над головой голуби, как натянутые луки, летают, а по асфальту девчонки в классы прыгают. Машина любимая игра в детстве — сколько лет прошло, а она правила помнила. Классы да еще танцы — они с подружками на все свадьбы и гулянки бегали, только бы под музыку поплясать. В кружок танцевальный ходили в Дом пионеров, каждый вечер танцевали до упаду и все мало казалось — а откуда силы брались? После репетиции забирались в комнату, где кукольный театр помещался, и начинали секретничать… Кому кто из мальчиков нравится, кто уже целовался… А из темноты Леший с Бабой-ягой смотрят — страшно! Замечательное время — детство, а сейчас что ни день, то забот больше — работа, да еще замуж надо выходить… Одна радость — танцевальный в Доме культуры, и особенно, когда испанский танцуешь. Маше нравились русские танцы, они свободные, как говорится, от души. Но в них все — только для участников, поэтому нет сложных движений. Испанский же — целая жизнь с любовью, переживаниями, страстью!

…Сначала выходит мужчина. Он, конечно же, хочет обратить на себя внимание дамы, идет прямо на нее, нетерпеливо перебирает ногами — движения рук скованы, он себя еще сдерживает, хотя внутри все бурлит… Наконец он не в силах сдержать кипящие чувства — резко отбивает дробь и взмахивает руками! Но дама по-прежнему безучастна, и он отходит, как натянутая струна. И тогда выходит дама. Она показывает, что такое настоящая страсть — всем телом, спиной, руками! Но только партнер делает движение к ней, дама снова ускользает, дразня взглядом и отворачиваясь. Теперь уже натянуты две струны! Он, трепеща, протягивает к плечу руку — она оборачивается, и он отдергивает руку, как от огня. Она со всех сил бросается к нему — объятия! Обе струны лопнули!

Маша с Ленчиком и Зойку в танцевальный заманили — что ей по вечерам одной дома сидеть, о Фариде своем тосковать? Сначала стеснялась, отнекивалась — не хотела идти, — а когда они ей трико и чешки купили, тут уже деваться некуда. В ансамбль Зойка вписалась неплохо — фигура у нее легкая, и паузу очень четко соблюдает. Только сначала смешно получалось. Ильгиз ее спрашивает: «Татарский танец умеешь?» Она отвечает: «Умею». В татарских деревнях сейчас шейк хорошо знают, а о национальных танцах помнят очень приблизительно. Вот и Зойка скороговоркой прошла по кругу, спела припевку и встала. А в кружке привыкли к другому «Татарскому танцу» — группа парней в военной форме ухаживает за девушками в национальных нарядах, в конце каждая дарит избраннику цветок, всего семнадцать фигур. Очень Зойка засмущалась, когда ей это объяснили. Но Ильгиз ее похвалил за «татарский шаг», и первый, и второй. Это сложное движение, исполняется только на полупальцах, и центр тяжести постоянно на одной ноге, — а ведь у нее еще ни техники, ни танцевальной грамотности!

Шли они по спокойной улице — идут не торопясь. Ленчик, конечно, возле каждой детской коляски останавливается, заглядывает. Смешно — ну разве мужика этим возьмешь? Неужели он о загсе или детях думает, когда к тебе подбирается? Геннадий Машу под руку взял — еле-еле, нет хватки. Это ведь женщина косметикой или тряпками может в заблуждение ввести, а мужчину по одному прикосновению узнаешь, есть хватка или нет. Вдруг толпа дорогу перегородила — пиво бочковое продают! В Аксу пока своего пивзавода нет и свежее пиво редкость.

В общем, решили вместе попить пива. Девушки втроем встали в очередь, а Геннадий побежал за посудой. Очередь продвигается еле-еле — у каждого ведь друзья, и все они вырастают перед самым краном. Не дай бог все в Аксу друзьями станут, тогда же не пробьешься никуда! Вокруг ханыг, конечно, предостаточно — как и везде, где что-нибудь с градусами продают. Один все оглядывался — оглянется и подмигнет. Это сначала нервировало, а потом внимания не обращали — хоть на голову пусть перевернется, у них другая забота. Пока Гену с бидоном ждали, очередь подошла. Оказалось, что у продавщицы пакеты полиэтиленовые есть. Взяла Маша с подругами пива в пакеты. Гены не видно — отошли, держат эти пакеты, как описавшихся детей. И вдруг ханыга, тот, что глазки строил, подходит.

— Девочки, идемте со мной! Армянский коньячок, японский магнитофон — ох хорошо будет!

И обниматься, гад, лезет — пользуется, что у них руки заняты. А у самого рожа синяя и пытается грустно улыбаться. Есть такие кандидаты в алкоголики, которые из себя жертв строят — я, мол, парень на все сто, да вот винцо меня губит. Ты меня, девушка, приголубь, и тогда я, может быть, перестану себя безжалостно втаптывать в грязь. Ну, Маша этому «красавцу» дала…

Маша бы и покрепче сказала, если бы Зойки с Ленчиком не было. Но он и от этого опешил — попятился, глазками заморгал. А потом вдруг начал слюной брызгать:

— Не нравлюсь я, да? Плохой тебе? А знаешь, тебе кто хороший? Сказать?

Тут Геннадий возле него вырос. Маша не кровожадная, и ей вовсе не хотелось драки, но на место ханыгу он поставить должен был. Вместо этого Геннадий вдруг забормотал: «Ты чего, Толик, ты чего…» и, чуть ли не извиняясь увел пьяницу. Оказалось, что это его знакомый вертолетчик. Тогда Маша сунула пакет с пивом Зойке и повернулась домой…

* * *

Из дневника Лены Маркеловой

Кокетничать — значит хотеть казаться лучше, чем ты есть. Стремиться казаться, а не быть — значит знать, что ты хуже, но скрывать. Это унизительно — обманывать себя. Но когда тебе говорят комплимент, как-то забываешь об этом. Не думай, насколько комплимент изящен, — хотя, разумеется, с остроумным человеком общаться приятно. Смотри — искренни, теплы ли слова. Пусть они неловки, грубоваты, но если парень или мужчина своими словами хотел сделать приятное от всей души — ему простишь неловкую неправду. И всегда, наверное, если человек сделал что-то искренне, без тайного умысла — ему простишь. Не каждого воспитывали папа с высшим образованием или высококультурная мама — иногда человек даже не догадывается, что совершает проступок.

* * *

Ученые ломают копья — сможет ли ЭВМ заменить человека. Как они не догадываются, что человек — это итог его собственной жизни. Дайте машине возможность горько поучиться на ошибках, научите получать удовольствие от совершения добра — и она, может быть, заменит человека. А придет ли такое время, когда все люди будут правильными и перестанут ошибаться? Доброта и ум начнут встречаться так часто, что станут почитаться за должное (если честно — удовольствие от встречи с ними снизится?).

 

Танцы, производство и многое другое

Всего труднее Лене давалась сбивка бумаги. Представьте, толстенную кипу листов хватаешь обеими руками и бьешь о верстак сгибом «на головку». Звук такой, будто марширует взвод солдат. Если нумерация листов снизу — бьешь кипу другой стороной «на ножки». Точно так же с другой кипой, пока края не встанут ровно, — а когда тираж большой, и с третьей, и с четвертой, и только потом режешь. «Афиша» сбивается быстро, еще лучше обложечный полуватман — он жесткий и гладкий, как карточная колода. С обыкновенной же газетной приходится помучиться, потому что ее легко смять, и тогда кипа, как осьминог, вихляется в руках. Резать — это нравится. Нажимаешь обеими руками кнопки — они расположены на разных концах верстака, чтобы не нажал одной рукой «пуск», когда вторая под ножом — сначала кипу придавливает пресс, потом наискось опускается нож и «хр-р-рм!» Вкусно так, будто стопку блинов.

Лена резала этикетки для промкомбината. Сначала разрезала кипу на полосы, а потом уже кромсала их на квадратики. Пододвинет рулем полосу под нож, посмотрит на цифры в «окошко», установлен ли формат, ногой на рычаг — идет пресс, руками на кнопки — «Хр-р-рм!» Знай себе стригутся «Рукавицы спец.», «Простыня арт. 6201», «Трусы муж. разм. 56». Что ж, жизнь, она ведь не только из цветочных лепестков состоит. Особенно много «трусов муж.» было — Зойка для них устала пакеты сшивать. Лена с ней научную организацию труда придумала. Когда она режет — Зойка продукцию по пакетам рассортировывает или бланки в пачки связывает. Когда Зойка переплетает — Лена форзацы и коленкор, нарезает, картон приносит, клей подсыпает… Одно и то же надоедает делать, а так — переключаешься, снова интерес появляется.

Зойка спросила:

— Неужели у нас в районе все мужчины такие высокие?

— Конец месяца, — сказала Лена, — план натягивают. Большие трусы ведь и стоят больше.

— Да их, наверное, не покупает никто! Сказать надо, чтобы материал не тратили…

— Что-то вы, девушки, о мужиках, — вмешалась в разговор Раиса, — давайте лучше о нашем, о бабьем. Разве мужики к нам когда прислушиваются, да еще которые начальники? Им главное не человек, не чувство, а цифра — вот за нее они друг друга уважают. А слова… — и она махнула рукой, — испокон веков до первой зорьки!

Лена хотела объяснять Раисе — не нравоучительным тоном, а незаметно, как бы расспрашивая и сама давая ответы, — что все на свете начинается со слов. Они в языке каждого народа выражают все, чего хотят люди. Слова не всегда произносятся вслух — но ни любовь, ни работа без них невозможны.

Только Лена набрала в грудь воздуха, как в станке лопнул марзан. Марзаны — пластмассовые подкладки, о которые стукается нож, когда режет продукцию. Их вечно недостаток, и это ее злило, потому что деревянных брусков, которыми пользуются взамен, хватает всего на час хорошей работы.

— Елки-палки, — сказала Лена. — Придется к Юхану за деревяшками идти…

Юхан — наладчик, неповоротливый и очень смирный прибалтиец. Теряется от одного взгляда нормировщицы, а если директор голос повысит — неделю ходит сам не свой. Но стоит с ним встретиться в пустом коридоре — и откуда в таком теле ловкость берется? Лена перестала обижаться, когда поняла — он просто не знает, как обратить на себя женское внимание. Да и «ухаживания» у него смешное — загородит дорогу и стоит пыхтит, улыбается.

Она отключила станок, показала Зойке, куда ставить пакеты, и у самого выхода столкнулась с Сычевой.

— Лена, — сказала она, — зайдите на минутку к Рашиду Олеговичу.

Когда Лена выходила из цеха, то услышала, как Раиса шепнула Зойке:

— Все, сгорела девонька.

А Сычева, подождав, пока мимо проплыл безмятежный Юхан, сказала:

— Я сколько раз, Лена, предупреждала — соблюдай субординацию. Отчаянная голова… Но держись спокойно, я — рядом.

До того как прийти в типографию, Лена работала секретарем-машинисткой в местном нефтедобывающем управлении. В Удмуртии начались разговоры о нефти, в газетах прочитала о покорении Западной Сибири — вот и приехала сюда, решила опыта поднабраться. Район второго Баку, как-никак… На прием к начальнику мимо нее шли разные люди: молодые, старые, простые рабочие, инженеры — и на чувашском, и на марийском, и на мордовском приходилось отвечать, не говоря уже о татарском — в Поволжье с кем только не встретишься. Она знала почти всех — «беспроволочный телефон» у секретарш работает хорошо. И что интересно — кого у начальника ожидал «втык», тот обязательно приносил ей шоколадку или другую мелочь. Причем эти люди не всегда были подхалимами или трусами — тех-то за версту видать, как снисходительно уборщице кивают. Просто они не верили, что начальник поймет их логические выводы, и искали на всякий случай «черный ход». Есть еще такие начальники, для которых власть — это право накричать и обвинить, а потом прикрыться фразой о «чести коллектива»…

— Здравствуй, Маркелова, — сказал директор, — садись… В кресло вот, оно помягче…

Лена села, оба молчали. Директор начал нагонять на нее страх — устало вздохнул, сжал скулы, стал постукивать пальцами о стол. Потом строго посмотрел, но увидел, что это не действует, и сказал:

— Ну, расскажи, Маркелова, как ты мой авторитет подрываешь.

— Не подрываю, — сказала Лена. — Просто не хочу перерасхода по статье «награждение передовиков». Очень уж их у нас много развелось.

— Ты же, Маркелова, в политсети «Капитал» изучаешь и должна знать, что передовики двигают производство вперед. Разве не так?

— А наши двигают назад.

— Ишь ты, — усмехнулся директор.

— Печатники у нас работают по девять-десять часов…

— Это производственная необходимость.

— А выработку им на восемь часов делить тоже необходимость? Стоит у нас «самонаклад», и еще десять лет при таких премиях стоять будет — вот тебе и «вперед».

— Ну, автомат у нас по другой причине стоит, — махнул рукой директор. — Ты же знаешь, бумага для него неделю отлеживаться должна, а мы вынуждены с рулона печатать. Бумаги в стране не хватает, вот в чем беда.

— И не будет хватать, — сказала Лена, — пока мы топором рулоны с «афишкой» разрубаем. Вы же видели, сколько в отходы идет, когда под формат подгоняешь!

— Пробовал я газолинщикам ручной размотник заказать, а они, знаешь, какую цену заломили? — директор подпер щеку рукой, но потом спохватился. — Ты лучше мне вот что скажи — почему пыталась сорвать изготовление, как их… наставления мы в прошлый раз печатали… инструкций для газолинового завода?

— Сорвать? Наоборот, предложила тираж в один прием напечатать. Это же нечестно, вместо одного заказа на шесть тысяч заставлять оформлять два по четыре тысячи…

— Да для них эти заказы — копейка в море, они миллионы на ветер пускают! Это же не мне выгодно — нам, типографии, государству! Не выполнить план реализации — значит украсть продукцию, деньги у государства!

— Из одного кармана красть нельзя — он к нам ближе, а из другого можно? Газолиновый завод тоже на государство работает…

Директор вскочил из-за стола и начал ходить по комнате.

— Давай, Маркелова, отвечать не за государство — об этом и повыше нас есть кому позаботиться, — а за свое дело. Ты что, против плана?

— Нет, — сказала Лена. — Я против того, чтобы ради плана приучать людей к нечестности. Они ведь не цифры, все видят.

Директор прекрасно все понимал и без нее — Лена по глазам видела. Это только в кино приходит к начальнику рабочий, открывает ему на правду глаза, и тот сразу становится добрым и справедливым. Сколько лет она в типографии работает И сколько директор? Притом первого попавшегося на такую должность не поставят.

Наверное, директор не столько с ней спорил, сколько с собой. Бумаги нет, потому что дерево идет не на бумагу, а на бруски вместо марзанов. Газолиновый завод выпускает мало сырья для марзанов, потому что тратит деньги на ненужные инструкции. Смешно, конечно, обвинять во всех этих бедах маленькую типографию. Но ведь таких типографий и газолиновых заводов по стране тысячи — представить себя начальником их всех нам скромность не позволяет? Черт с ней, со скромностью, зато польза какая бы была!

Как бы в ответ на ее мысли директор сказал:

— Все это, Лена, я и без тебя знаю. И как вы на руках свинец из гартоплавки носите, вижу, и что в наборном цехе вентиляции нет, и что склад новый надо. Я на коленях в Казани валялся, просил тысяч десять на реконструкцию — ноль! Ругают меня еще почище, чем ты, на каждом исполкоме — и попробуй докажи, что если в прошлом году всему району на пятилетку вперед бланков наштамповал, в нынешнем их никто заказывать не будет. А ведь типография работать должна, люди семьи кормить должны, газета выходить обязана? И тут еще ты…

— Рашид Олегович, почему бы вам об этом на собрании не сказать? Когда люди думают, что так будет всегда, они привыкают к…

— Покажи мне границы Татарии! — перебил директор и ткнул пальцем себе за спину.

— Это же политическая карта, — сказала Лена, — здесь все республики красного цвета.

— Во-от, — учительским тоном сказал директор, — если нарисовать все на одном листе, получится хаос. Жаловаться, что нам краску не шлют, шрифты не заменяют, валики износились? Тогда рабочие все «марашки» на оборудование сваливать начнут. Сказать, что для экономии бумаги нам надо за сокращение заказов, а не за перевыполнение бороться? Не все же еще сознательные, Лена!

— Зря так думаете, Рашид Олегович, — сказала Лена. — Ну что Паневич только деньги интересуют… и то, четверо детей. А вот вчера ко мне подошла уборщица Рая и пожаловалась, что ее в соревнование не включили. А ведь она на повременке и знает, что премии за победу не получит.

— Почему тебе пожаловалась, а не председателю месткома?

— Видно, побоялась, что та ее письменно, в трех экземплярах, составлять заявление заставит.

— Напрасно ты иронизируешь, Маркелова, — сказал директор. — Суховата Анна Андреевна, зато аккуратна. Знаешь, какой хаос у нас в кассе взаимопомощи до нее творился? А банкеты эти за профсоюзный счет? Главное — честность, а остальное приложится!

Лена сама понимала, что честность — основное в человеке. Не для начальства, не для окружающих честность, а для себя — когда никто не видит. Можно и четверть рулона «афишки» списать — инструкция позволяет, и план реализации вдвое перекрыть — за это похвалят даже. Да ведь себя-то всякими фразами не обманешь, и не может быть, чтобы директор думал по-другому. Почему же они спорят? Одно ясно, своему руководству все это директор сказать не хочет. А может —. боится?

Посидели еще, директор спросил, долго ли она собирается работать в типографии, и Лена ушла. Острый разговор вышел. На проблемы она ему глаза не открывала, нет — Лена хотела, чтобы директор, наконец, перестал бояться рабочих. Разве они не знают, откуда на реконструкцию или на новый станок деньги пойдут? Пусть и он знает, что рабочие это прекрасно понимают. Не у всех из них десятилетнее образование, но сердцем-то каждый за государство стоит!

А в коридоре ее встретила Сычева.

— Лена, — сказала она, — ты что, уже читала постановление райисполкома? А откуда же так хорошо о наших недостатках знаешь? Вы так громко говорили за стенкой…

— Нет, Анна Андреевна, — ответила Лена, — постановление мне никто не давал читать. Если бы я прочитала — молчала, иначе было бы неблагородно.

День у Лены прошел неплохо, и домой она шла с легкой душой. Она заметила закономерность — чем лучше день на работе пройдет, тем сильнее домой спешишь. Настроение не омрачало даже письмо отца, лежащее в кармане. Обычно, когда она получала «весточку», в душе закипала обида — как он может читать нравоучения, когда сам… Вот и снова пишет:

«…ты поймешь меня и на многое взглянешь по-другому. Последние годы я жил с твоей матерью только из-за тебя, а когда ты достигла совершеннолетия, в этом отпала необходимость. Безусловно, есть и моя вина в том, что мы с ней не смогли до конца жизни остаться друг для друга любимыми. Когда-то у нас были общие интересы, общая жизнь — мы встретились под Вроцлавом, когда я был совсем мальчишкой, и прошагали рядом до самой Эльбы. А потом, видно, стала сказываться разница в возрасте… Человек ведь существо не только «социо-», но и «био-», а мы так привыкли к непогрешимости всего «интеллектуального», что порой стыдимся самых простых, но необходимых потребностей. Честное партийное, если бы я знал, что мать не переживет нашей разлуки, я бы не уходил.

И уж совсем, Лена, тебе не нужно злиться на Тамару — в ту пору я ее еще не знал. На днях я уезжаю в далекую командировку, а ты обязательно напиши ей письмо, а еще лучше — приезжай в гости, она будет очень рада, я рассказывал ей о тебе. Привезти тебе сувенир? Что-нибудь экзотическое?

Обязательно напиши или поезжай к Тамаре, познакомишься со своей маленькой сестренкой. А я, наверное, в командировку отбываю уже в последний раз…»

Много Лена и без отцовского письма понимала, но что могла ему ответить? Ничего. Пока, по крайней мере.

По дороге Лена забежала в магазин и купила ленту. В танцевальном кружке готовили кадриль — платья из цветастого ситца с отрезной спинкой заказали в ателье, юбки в мелкую сборку в Доме культуры есть, а вот кружев нет нигде. Без этой прозаичной мелочи может пропасть весь «поэтический» труд. Возможно, для отделки рукавов вместо кружев подойдет лента — ведь нужно что-то придумывать, с неба готовые платья сами не посыплются.

Лена любила русскую, народную, задорную кадриль. Честно признаться, сначала она танцевать не любила. А когда соприкоснулась с людьми, для которых эта «беготня» полна содержания… Каждый танец ведь изображает часть жизни человека. Если перепляс вприсядку — значит соревнование — кто быстрее на коне проскачет; танец «Ленок» — по названию видно, работа со льном; в «Утушке» — девушки хотят быть похожими на красивую, с плавными движениями птицу. Причем в «Утушке» не просто подражание, а чувства и желания людей, потому и «ходы» в ней очень сложные — «припадания», «гребенки», «восьмерки» — некоторые насчитывают до ста двадцати тактов. И в кадрили — поклоны, полупоклоны, «воротца», «шаг с паузой» — простой люд хотя бы в танце хотел быть похожим на «благородных» господ. Но тут же «присядка» и «перескоки» — фабричные ребята считали, что только лихой дракой можно завоевать любовь подружки. И не один так считал, а многие, ведь почти все рабочие тогда были неграмотными. Потом, правда, эти же самые лихачи и неграмотные ребята так ахнули «Интернационалом» по дворянским домам… А дальше в кадрили «закрутки», «дробь с платочком», комические ухаживания — русский человек нигде не обойдется без подковырки.

Лучше всех кадриль танцует, конечно, Маша. По своей гибкости она, хоть так и не говорят, что-то среднее между лебедем и березкой, а выворотность у нее такая, что пятую позицию — и не танцевальную, а балетную! — может в любой момент танца принять. Ее бы талант в хорошее училище, если бухгалтерию терпеть не может. Ильгиз, безусловно, танцор хороший — сильные ноги, тренированный корпус — но учить и тем более воспитывать ему рано. Наставника нужно уважать и ему верить, а какое здесь доверие, если он во время разминки то по заду тебя погладит, то руку на живот положит? Особенно Маше достается. Возможно, это у него от молодости, но людей такому руководителю Лена бы не поручила.

В костюм к кадрили очень хорошо подходят пышные панталоны — когда юбка при «звездочке» надуется, зрители увидят их, туго накрахмаленные, подвязанные бантиками, и обязательно улыбнутся. Однако Ильгиз категорично сказал: «Девочки, только белые трусики! Знатоки к нам не ходят — подавим жюри «шармом»! Хорошо, конечно, поехать на фестиваль в Казань, потом, может быть, и в Москву — но ни одного народного танца не существует для жюри. Ты сам радуешься, зрителям приятно — вот что главное.

На площадке возле общежития, как всегда, мамы прогуливали в колясочках своих чад. Многие из мам были моложе Лены, и она им немного завидовала. И злилась — разве можно в теплый день так закутывать детей, они же вспотеют и простынут! Какая же радость каждый день ощущать, что сморщенное, красное слюнявенькое существо полностью от тебя зависит, и только твои руки, чувства и слова дают ему жизнь! Ты кому-то нужна, кто-то тебя любит и не может без тебя жить — кто же говорит, что никому нет до тебя дела и не существует счастья? Разве есть на земле что-то чище и честнее, чем любовь детей? На Лену в связи с этим накатывали иногда очень опасные мысли…

Вдруг на скамейке у палисадника, по которому курсировали коляски, Лена увидела Гену. В каком он был виде — под глазом синяк, рука на перевязи… С того дня, как Маша обозвала его тюфяком, в общежитии он больше не показывался. Маша говорила, что он встречал ее после работы, она тогда сослалась на занятость. Как Лена с Зойкой ее ругали — ведь нельзя делать выводы о человеке по первому поступку! С тем парнем его связывала работа — разумеется, он ему был ближе. Неужели, чтобы угодить взбалмошной девчонке, он сотворил какую-нибудь глупость?

В две секунды Лена оказалась перед ним:

— Геночка, что с тобой?

Он встал со скамьи и поморщился одной щекой:

—. На вышке трубой зацепило. Ерунда…

Лена видела в Аксу, как добывают нефть — буровые вышки стояли прямо вокруг поселка. Там ее постигло разочарование. Женщин в буровые бригады не берут — им там просто нечего делать. Осенью и зимой на открытом ветре работать надо, а из скважин, как правило, бьет не нефть, а вода. И спецовки у рабочих вовсе не такие чистенькие, а рукавицы ни у кого больше недели не терпят. Длинную трубу лебедкой поднимают до верха вышки, потом опускают ее в скважину, потом новую поднимают и на предыдущую навинчивают. Навинчивает-то, конечно, механизм, но придерживать трубу приходится руками, а то и всем телом — ее ведь и ветром раскачивает, и лебедка может неточно опустить. Если такой трубой «заденет», недолго и вообще с жизнью распрощаться.

Гена помялся, постучал ногой по бордюру и говорит:

— Лена, ты ей записочку не передашь?

Лена поняла, кому это «ей», и взяла записку. А он ушел. Она думала еще поговорить, но он ушел.

Зойка и Маша давно ее ждали — сегодня после долгих уговоров решено было превратить одну из подруг в (красавицу. Но сначала Лена отдала записку.

— А, — сказала Маша.

Мельком прочитала и сунула в карман.

Красные глазки на электробигуди уже почернели — девушки закрыли дверь на ключ и посадили Зойку на стул перед зеркалом. Волосы у Зойки длинные, густые, и чтобы завивка взялась крепче, Лена начала расчесывать их мокрой расческой. Что ни говори, а внешность для женщины многое значит. Стесняться себя — еще хуже, чем себя жалеть, так как поневоле перестанешь доверять своим мыслям и чувствам. А осознание своей аккуратности всегда позволяет вырасти чувству собственного достоинства. Вот ты меня на танец пригласи, а там уж я не только свой глубокий ум продемонстрирую, но и тебя заставлю в человеке душу любить. А вообще, конечно, одежда и прическа существуют для того, чтобы их не замечать.

Лена накрутила на лбу Зойке первую катушку, и тут в дверь кто-то постучал. Маша громко крикнула: «Чего надо?» В ответ из-за двери негромкий голос сказал:

— Ач эле!

Зойка с криком: «Абикэй!» слетела со стула, потом вернулась, сорвала с себя бигуди и бросилась открывать дверь. Через секунду она обнималась на пороге с маленькой старушкой, которая гладила ее по голове морщинистой рукой и приговаривала: «Кызым!» Лена по-другому представляла себе Зойкину бабушку — в голубом шелковом платье, в малиновом камзоле, от плеча до пояса сверкающая хаситэ из серебряных блях и монет — в национальном костюме, одним словом. А она была в длинном, не новом ситцевом платье, на голове простой платок вроспуск — двумя концами завязан под подбородком, а два свободно на спине. Монеты в косе, правда, были, — только не сверкающие, а из потертых гривенников первого советского выпуска. Лена поняла свою ошибку — она, как и все люди, за национальным видела лишь праздничный костюм. Его человек любой национальности бережет, в далекий путь надевает обиходную одежду — а она схожа у рабочих людей всех народов мира. В том, что бабушка Зойки работала всю жизнь, Лена не сомневалась — как у всех хороших бабушек на свете, обе ее ладони покрывали мозоли и трещинки.

Зойка с бабушкой начала о чем-то говорить, Лена их не понимала — говорили они на диалекте и очень быстро.

Лена поманила Машу рукой, и подруги незаметно вышли из комнаты — чтобы не мешать. В коридоре Маша сказала:

— Только бы Алевтина не заявилась. Достала где-то пилюли от полноты, обещала и мне занести.

— Тебе они ни к чему, — сказала Лена, — а вот мне уже скоро понадобятся — не отказывайся.

Девушки стояли и решали куда пойти. Лена спросила:

— Что по телевизору?

— Конгресс какой-то, — ответила Маша. — Потом футбол — наши снова продуют…

Когда Лена училась в вечерней школе, была знакома с одним футболистом. Он как выпьет, всегда начинал об одном: «Пеле — это класс! А кто мы? Мусор!» Однажды Лена не выдержала и сказала: «Чем пить и плакать, шел бы лучше тренироваться. Или тебе нравится быть мусором?» Футболист обиделся и больше с ней не разговаривал. А она совсем перестала ходить на стадион.

В конце концов решили пойти погулять на улицу, и тут к ним подошла Элка. Лена с ней больше не пыталась говорить — не навязываться же, если человек тебя терпеть не может. Но та сама спросила, почему они стоят возле стенки. Маша объяснила.

— Пойдемте к нам, — пригласила Элка. — У нас никого нет.

Подругам было все равно, куда девать время. Они пришли, сели на стулья. Элка как-то странно крутилась вокруг и наконец сказала:

— Девчонки, я вам сейчас покажу одну вещь, а вы скажите, только честно, — как?

Она вытащила из-под скатерти тетрадный листок в клетку, и стала заунывно читать:

Почему все в мире сложно — Подлость, ложь и клевета, Обмануться легко можно, Правду слышишь иногда. Есть ли правда в этом мире? Есть ли люди в наши дни? Есть — толкуют мне все время. Если есть, то где они?

Ожидая ответа, Элка глядела почему-то только на Лену. Что ей можно было сообщить? И она сказала:

— Неплохо. Размер есть и прочувствованно…

— Вот, — с облегчением вздохнула Элка, — а мне говорят —. рифма! Главное — чтобы от души! Ведь действительно, где вы сейчас настоящего рыцаря встретите?

— Всем нужны Ромео, — засмеялась Маша, — а сама-то ты — Джульетта?

— Нет, правда, — смутилась Элка, — ну, хотя бы честного человека?

— А в магазине у вас, — спросила Лена, — одни нечестные?

— Черт их знает, — сказала Элка, — пока разговариваешь — вроде честные. А вечером свертки каким-то людям передают. И заведующая молчит — ее у нас «торговым маневром» зовут.

— Так везде, — оказала Маша. — К нам в банк когда из совхоза приезжают, обязательно кур везут — привыкли «дашь на дашь». И никто уже не отказывается — что изменится, если я, например, откажусь?

— А что должно измениться? — спросила Лена. — Зааплодировать тебе должны? Ты же это для себя, а не для других сделаешь.

— Уволюсь к черту, — сказала Элка. — В типографию, что ли, снова попроситься? Там я по третьему работала, а здесь все в ученицах торчу…

— А местком?

— Толку от этих месткомов, — вместо Элки махнула рукой Маша. — Ты вовремя подмигни, кому надо улыбнись — и все у тебя будет!

— У тебя будет, — сказала Лена. — А вот от моей улыбки или вон от Элкиной мужчины в обморок не падают. Я — большая и толстая.

— Вот вы где! — раздался в дверях голос Зойки, — а там бабушка беспокоится. Элла, пойдем с нами чай пить?

— Нет, — вздохнула Элка. — К своему надо…

— Брось ты его, колымщика несчастного, — посоветовала Маша. — Понадежнее парня найти не можешь?

— Без меня вовсе сопьется, — сказала Элка. — Так хоть на книжку кладет…

Когда девушки подходили к комнате, радостная Зойка сообщила:

— Теперь бабушка часто приезжать будет. Мимо деревни дорогу на КамАЗ построили — автобус ходит!

Бабушка сидела уже в домашнем — сбросила ичиги с галошами, надела черную безрукавку — и казалось, что жила здесь всегда. Она перемыла все тарелки, достала домашнее полотенце с желтыми и зелеными волнами и теперь усаживала девушек за стол. Из капроновой бутылочки из-под шампуня она налила что-то белое и пенящееся. «Кумыс», — шепнула Зойка. В Татарии Лена жила не первый год, но кумыса еще не пила. Она протянула к стакану руку, но бабушка сказала что-то, Лена разобрала лишь слово «шайтан». Зойка засмеялась и сказала:

— Она боится, что в тебя вместе с кумысом зайдет шайтан. Скажи: «Алла, бисмила, ильрахман, ильрахим!»

— Я же не верующая, — удивилась Лена.

Зойка перевела, бабушка ей снова что-то сказала, и они обе засмеялись.

— В неверующих шайтан тоже заходит, — улыбаясь, сказала Зойка. — Вы над ней посмейтесь, но все равно скажите…

Тогда Лена с Машей тоже расхохотались и сказали про «аллу-бисмилу». Жалко, что ли, если человек тебе искренне хочет добра!

Они долго по глоточку пили кумыс, потом ели чебуреки, потом пили чай, а потом Зойка подошла к кровати и сдернула за угол покрывало. Подруги ахнули: на кровати лежали наряды, будто взятые у красавицы «Алтынчеч» — бархатный колфак, расшитый бахромой и разноцветным бисером, розовый нагрудник с узорами, шерстяные узорчатые чулки и, самое главное, сапожки. Таких сапожек Лена никогда не видела — из мягкой, цвета весенней травы кожи, на точеном каблуке, а от носа до самого верха шли узоры: желтые листочки с голубыми колокольчиками, сверкающие серебром перья жар-птицы, малиновые сердечки и ягодки с голубым обводом… Разве поставишь с такой красотой домкультуровские — унылого коричневого цвета с широким ковбойским носком?

— Это мне бабушка подарила, — хвасталась Зойка, когда девушки по очереди примеривали колфак перед зеркалом. — Берегла дочке, да все сыновья рождались, а из них один мой папа с фронта вернулся. Я написала ей, что хожу в танцевальный…

Бабушка смотрела, кивала Головой и улыбалась. А сапожки подошли только Зойке — видно маленькая нога у них в роду по наследству передается.

Вечером, когда легли спать, Зойка еще долго о чем-то шепталась со своей «абикей». Лена тоже не могла заснуть — перед глазами проходил и никак не мог улечься день. Что же было написано в записке? Изменилась Маша за последнее время…

 

Маша не хочет рисковать

Когда человек под музыку выходит на танцплощадку и вдруг обнаруживает, что на ней, кроме него, никого нет, у него становится такое лицо, будто его с крутого обрыва столкнули в воду. И будто чем искуснее он будет притворяться умеющим плавать, тем больше у него шансов не утонуть. Маша видела обучение плаванию, когда сталкивают в воду — у многих людей после этого остается ненависть к воде и столкнувшим на всю жизнь.

Она всей душой ненавидела свою работу. Вообще она с детства очень невезучая — до тринадцати лет мечтала, чтобы ее отдали на художественную гимнастику, но так и не дождалась; до семнадцати, когда была самой красивой в классе, каждый день ожидала, что придет кто-то и пригласит сниматься в кино; после семнадцати начала мечтать о хореографическом училище, но увы, как и прежде… Мечты, мечты, где ваша сладость… Живут где-то люди, не все из них гении или красавицы, но которых куда-то приглашают, кто-то их «открывает» — неужели она хуже? И не в лучах славы дело, просто Маша твердо знала, что именно сцена, зрители, шумное внимание — ее призвание.

Недавно с девочками они поспорили, почему работать трудно, а танцевать легко. Зойка сказала: «Танцует человек тогда, когда хочется, а работает — всегда». Лена сказала: «Когда работаешь — надо думать, а когда танцуешь — живешь чувствами. Думать труднее». А Маша считает, радость танца — в его природе. Таково его содержание — показ удали, смелости, красоты, веселья! Разве плохо эту радость давать тысячам зрителей — увидев танцовщицу, каждый из них почувствует себя и молодым, и сильным!

Ленчик еще сказала, что работать станет легче, если о работе будешь не только думать, но и болеть за нее сердцем. Однако не все же от рождения такие честные, как Зойка, и такие сознательные, как она! Лично Маша считает — труд облегчится, когда везде введется свободное расписание: нет настроения — ушел, захотелось потрудиться — в удобное время пришел.

Ленчик может в глаза директору заявить — от рабочих нужно требовать сегодня не героизма, а нормы, потому что такие же люди на соседнем предприятии в отпуск ходят по графику. Маша так своему начальнику сказать не может — вдруг он начнет мстить?

Себе Маша честно признавалась, она — обыкновенная баба, слабая и мягкая, и ругаться не может. Мужа бы ей твердого и сильного — была бы она за его честностью, как за самой прочной стеной. Если бы знать точно, кто он… Да не бывает, чтобы и умный, и красивый, и смелый одновременно. Если много читает, значит, с детства дома сидит — откуда смелости взяться? А если красивый, то глуп как подметка — его с восьмого класса ничего, кроме девочек, не интересует. Потом, может быть, люди и будут идеальными. А где она, эта самая любовь, за которую раньше шли на дуэль? Гена, скажем, разве способен на такую страсть, что жизнь и смерть — от одного взмаха ресниц, как у кабальеро? Он неловкий — попал месяц назад под какую-то трубу, вывихнул плечо. Нельзя быть неловким в жизни. Маша только потому его записок подругам не читала, что откровенность ценила. Зачем он ей?

Некоторые за новой жизнью едут на новостройки, сейчас везде строят — Зойку, вон, ее Фарид к себе на КамАЗ зовет. А кому Маша нужна на том же КамАЗе? Мало кто из женщин пригоден для трудового героизма — для этого ведь тоже талант нужен. Жизнь надо устраивать по-другому. А как, Маше подсказал Ильгиз.

К районному смотру вместо снятой «за легкомысленность» кадрили репетировали новый танец, посвященный строителям КамАЗа, — собственное ильгизово изобретение — девушки в национальной одежде бегают по сцене с автомобильными рулями в руках, а парни по просцениуму катают автопокрышки. Потом все собираются, изображают грузовик, кричат: «Ту-ту-у!» и, помахивая платочками, исчезают за кулисами. Очень нелепо все, особенно, — это «Ту-ту-у», но что поделаешь — начальство одобрило. А раз одобрило, Ильгиз не объясняет ничего, — «Делай как я» — я прогон за прогоном.

В паузе Маша стояла перед зеркалом и косы к колфаку цепляла — директор Дома культуры лично распорядился всем нарядов по образу Зойкиных нашить. Ведь только говорится, что в магазинах того и того не хватает, — на складе в торгконторе всего полно. По фактурам, которые в банк поступают, видно — и кружев, которых Ильгиз нигде найти не мог, и бисера, и кожи цветной — надо только уметь взять. Тоже умора — ну почему продавцы считают, что красивая вещь покупателю нужна именно в конце месяца? Только жуликов вокруг складов плодят.

К ней сзади подошел Ильгиз: «Ну, Мария Тальони, как экзерсис?» Маша убрала его руку с талии, а он говорит: «Слышал, ты в Казань собираешься, в театр оперы и балета имени Джалиля? Трудно будет…» Видимо, он слышал разговор с Леной — она Машу все в институт культуры поступать уговаривала. Спросила Маша, почему трудно? «Прошло время, когда по радио в Татарии таланты отыскивали, — ответил Ильгиз, — теперь от самородков отбою нет!» Но дальше он оказал, что вот в республиканский ансамбль он словечко может замолвить…

Заколебалась Маша после слов Ильгиза — он ведь и не требует взамен ничего, помочь хочет, не больше. А в ансамбль ее не возьмут — что ж, вот тогда в институт можно попробовать. Один раз в жизни воспользоваться знакомством не зазорно — попадет в ансамбль, тогда и заживет абсолютно честно.

* * *

Из дневника Лены Маркеловой

Почему мы боимся слов — нет, не только произносить — и слышать? Почему пугаемся, если человек просто и толково сформулирует в словах, из-за чего он любит тебя я должен всегда находиться рядом? Неужели мы так привыкли, что туда, где говорит сердце, нет пути рассудку?

Я не произношу нравоучение и не «казню» человечество — обращаюсь прежде всего к себе, потому что, может быть, я и заблуждалась больше всех на свете. Ум человека может все, знает все — значит, он и только он способен сохранить навсегда пламя в сердце.

И не нужно бояться думать вслух, если даже твои мысли не совпадают сегодня с общепринятым мнением. Ты не прав — тебя поправят. Другие не правы — не дрожи за свое благополучие, ломись сквозь колючки и переубеждай, потом тебе за это будут только благодарны. Но самое главное, когда ты думаешь, споришь — ты сам прозреваешь.

 

Глава, в которой каждая героиня выбирает свой путь

Вот и нет рядом Лены… Теперь одной надо решать за себя. Без нее трудно. Живет рядом человек, добрый, умный, ты привыкаешь к помощи и перестаешь замечать его — считаешь, что все идет как должно. Но стоит ему уйти, и вокруг образовывается пропасть — теряешься, в какую же сторону шагнуть. Тогда и понимаешь, какое место в твоей жизни этот человек занимал и как часто ты бывал к нему недобр… Ей, наверное, сейчас лучше, чем раньше, — Зайтуна этому рада. Нельзя в жизни быть только другом, человеку нужно больше. Работа — больше, потому что занимает почти всю жизнь, но и ее мало человеку. А вот когда ты имеешь друзей, находишь любовь и едешь работать туда, где давно мечтал, — тогда, может быть, и появляются мысли о счастье.

Лена не только научила так думать Зайтуну — она нашла это в действительности. Значит, и Зайтуна найдет, если захочет. Жаль лишь Машу. Ведь говорили ей, говорили…

В то воскресенье девушки втроем еще с вечера решили идти купаться. В поселке открыли бетонированный бассейн с вышкой, и по выходным там было очень весело. Утром Зайтуна встала первой, а пока ставила чайник, проснулась Лена. Вместе они начали тормошить Машу, чтобы идти умываться. Она долго не хотела вылезать из-под одеяла, потом потянулась и вдруг свесилась с кровати — ее стало тошнить. Лена пристально посмотрела на нее и сказала:

— Зоя, выйди-ка на минутку! А я думаю, что это ты вчера утром кашляла…

Сквозь двери было слышно, как они о чем-то долго говорили — Лена спрашивала, а Маша отвечала. Потом Лена громко оказала:

— Но он же тебе не нравился!

— Раньше не нравился, а теперь нравится, — ответила Маша, и голос ее задрожал.

Тут Зайтуна не выдержала и распахнула дверь:

— Думаете, я ничего не понимаю?

— Закрой дверь, дура! — вскочила на кровати Маша.

— Садись, — спокойно сказала Лена и снова повернулась к Маше. — Алевтина, конечно, в курсе?

— Ей не до меня, — усмехнулась Маша, — контролеров ждет.

Зайтуне уже стало стыдно за то, что она ворвалась. Поняла — ну и молчи, с каждой случиться может. Ну, не с каждой, конечно… Ох и Гена… Он, наверное, просто ничего не знает — потому что совсем не похож на подлеца. Гена Зайтуне понравился с первой встречи — от него пахло нефтью. Когда она чувствовала этот запах, то сразу вспоминала…

…Давным-давно, еще когда она ела из отдельной маленькой чашки, большой человек держал ее на ладони и смеялся. И Зайтуна смеялась, потому что этот человек был ее отцом — колючий, добрый, и от него шел замечательный запах мороза и работы — нефти. Они тогда жили в маленьком поселке нефтяников Бавлы — он расположен на границе с Башкирией, откуда берет начало международный нефтепровод «Дружба». Бавлы — по-татарски значит «сладкий ручей». Отец рассказывал: давно-давно шли по земле два брата татарина. Были они очень бедные и поэтому искали своего счастья, но не находили — везде их встречали такие же бедняки-татары. И вот однажды перевалили они через горы, зашли в глухой лес и очень им захотелось пить. Но место безлюдное, у кого попросишь? Вдруг увидели ручей — обрадовались, бросились к нему, зачерпнули чистой прозрачной воды полные тюбетейки и… удивились. Вода оказалась сладкой, как мед! Удивились братья, но не растерялись — пошли вверх по течению и наткнулись на старую иву, склонившуюся над водой. Из дупла той ивы и тек в ручей мед диких пчел. Оглянулись тогда братья-татары по сторонам — на склоне горы береза, дуб да орех растут, в высокой траве заяц-куян землянику ест, на ветке соловей поет… «Тут нам и жить!» — решили они, вытащили из-за кушаков топоры и назвали свое поселение «Бавлы» — «сладкий ручей».

А после войны в Татарии открыли большие запасы нефти. Но нефтепровода тогда еще не было. Зайтуна с родителями жила в длинном, шумном бараке. На общей печке всегда грелся большой котел с водой, и машина с рабочими-буровиками останавливалась прямо под окнами маленькой комнаты. Однажды вместо отца в комнату пришли все соседи… Потом было много молчаливых людей без шапок — от их голов поднимался пар, потому что стоял сильный мороз. Высокий человек с орденами на груди, тоже без шапки, что-то говорил — он говорил по-русски, поэтому Зайтуне было непонятно. Потом тот человек приходил к ним домой, мама каждый раз начинала плакать — но они не уехали из Бавлов. Тот человек, начальник, устроил маму работать в столовую. Уехали они через несколько лет, когда Зайтуна выросла и уже знала, что ее отец погиб, спасая того самого начальника — заслонив его от сорвавшейся на буровой вышке лебедки.

…Зайтуна оказалась права — Гена действительно не знал, что случилось с Машей. Не потому, что она не сказала — просто он был ни при чем, и Зайтуна почему-то этому обрадовалась.

Вечером, как всегда, подруги пошли в танцевальный кружок — на репетицию. Вообще-то Зайтуне больше нравились хороводы — там все дружные, красивые, гордые. Танец «Строителей» тоже можно неплохим танцем сделать, но почему обязательно шины по сцене катать? Фарид, например, и поет, и пляшет… и, оказывается, даже плакать может. Когда перед отъездом пришел к Зайтуне домой прощаться, папа пошутил: «Кто же на Бока ездить будет?» Друзья смеются: «Он нам вместо Бока машину пригонит!» Бабушка наказ дает: «Маленькие ручьи бегут в Ик, он — в Каму, Кама течет в Идель, а она несет воды в Море. Будет хоть один ручеек грязным — загрязнится все Море!» А Фарид стоит и слезы вытирает — никуда еще он из деревни не уезжал. Но ко всем приходит день выбирать путь…

Зайтуна натягивала в раздевалке кружковские сапоги — бабушкины решила будущим детям сберечь, — а Лена рядом сказала: «Что за идиотский танец! Любую дрянь расхвалят, лишь бы на злобу дня!» Тогда Зайтуна подошла к руководителю Ильгизу и предложила:

— Давайте вместо покрышек лучше песни в танце петь. Сначала грустные — борынгы кэй; потом такмаки про то, как работали; а в конце — монлы кэй, о любви, радости и будущей жизни.

Ильгиз посмотрел на нее недовольно…

— Твое дело, Шамсутдинова, ногами шевелить, а для остального руководство имеется. — Потом наклонился, как к сообщнице, и добавил: — Начальству подавай «свершения», а песни эти кто поймет?

Если все правдиво и красиво — каждый поймет, ведь у танцев всех народов язык одинаков. А здесь сам не веришь — разве парни на работу в каляпушах и парчовых казакинах ходят? А девушки носят изу на камзолах? Им бы фартуки — и не прямоугольные, которые замужние женщины дома надевают, а полукруглые с оборками.

Лена подошла к Зайтуне и сказала вполголоса:

— Да… среди начальства бывают дураки.

Ильгиз услышал, подскочил к ним и зашипел зло:

— Знаю, из-за чего вы… из-за подружки своей! Так учтите, я ничего не обещал, сама виновата!

Зайтуне сразу все стало ясно. Она даже переодеваться идти хотела, потому что не могла находиться рядом с такими плохими людьми. Но потом решили — ведь сорвется репетиция, а скоро выступать. Нельзя из-за одного подлеца подводить хороших людей.

Но репетиция все равно сорвалась — Ильгиз кричал, девушки и ребята нервничали, и скоро все разошлись.

Маше подруги ничего не сказали, но на другой день она прибежала с работы и тут же набросилась на Лену: «Не лезь, куда не просят, и никакие райкомы не впутывай! Это наше личное дело! С кем я теперь на конкурсе буду танцевать?»

Лена начала объяснять, что она никуда не лезла и в райком не ходила. Но Маша не стала слушать, заплакала и выбежала из комнаты, громко хлопнув дверью. Девушки подумали, что она пошла в умывальник, однако прошел час, а ее все не было. Тогда они решили, что она побежала к сестре и вечером вернется. Но и вечером она не появилась. Значит, подумали Зайтуна с Леной, она осталась у Алевтины ночевать. Они легли спать, не закрывая дверь. Утром завтракали без нее и ключ, уходя, как всегда, положили под коврик. А пришли на обед — увидели, что Машины вещи исчезли.

Они сразу стали звонить в банк. Там сказали, что на работу Маша не выходила. Оставалось одно — ее сестра. Надо было торопиться, потому что Алевтина уезжала по путевке в Болгарию. Но девушки опоздали — дверь никто не открыл.

…В Бугульму Зайтуна поехала впервые — как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. — Решили, что искать родителей Маши будет Зайтуна, а Лена подежурит возле банка. По Машиным словам Зайтуна помнила, что их дом находится на улице Ленина, где-то возле музея чешского писателя Ярослава Гашека, который в двадцатые годы был красным комендантом города. Зайтуна нашла этот музей на берегу городского пруда, о котором Маша тоже упоминала, а потом принялась за главный поиск.

Она ходила по дворам и знакомилась со старушками на лавочках, расспрашивала девчонок со скакалками, просто останавливала людей у подъезда — никто не знал Маши, а имен родителей Зайтуна не помнила. Вечером в гостинице Зайтуна решила — пойдет завтра по общественным местам. Маша говорила, что очень похожа на мать, может быть, удастся узнать ее в магазине, кинотеатре, на улице…

Утром Зайтуну разбудила громкая музыка. Она распахнула окно, зажмурилась от солнечных лучей и все поняла. Как же могла забыть?! Сегодня вся Татария празднует сабантуй! Самый веселый, шумный, интересный день в году — сабантуй! Раньше татары устраивали «большой туй» в честь окончания сева, а сейчас сабантуй празднуют и в Казахстане и в Сибири, и на Урале… В детстве Зайтуна со всем классом ходила на сабантуй за деревню — мальчишки участвовали в соревнованиях, девчонки подбадривали их, а потом вместе под пышным кустом ели домашние лакомства. Жалко, что детство прошло. Скорее бы Октябрьские праздники — на целых четыре дня можно поехать домой!

В автобусе вместе с Зайтуной ехали люди с большими сумками, с гармошками. Один парень без конца играл на «хромке» «Где-то на белом свете», потом «Свадьбу» и все время задорно поглядывал на нее. На конечной остановке за городом Зайтуна вышла вслед за всеми, а парень подошел и сказал, улыбаясь:

— Девушка, пойдем с нами.

Зайтуна засмеялась и ответила, что ей некогда идти с ним. А сама смотрела туда, где за березами толпа собирала тянущиеся со всех сторон ручейки людей — там шел сабантуй.

Связанный баран уже не трепыхался — он неподвижно лежал на траве, и только красивые коричневые глаза его время от времени застилались пленкой. К рогам была привязана табличка: «Победителю соревнования». Здесь же два толстых борца, обхватив спины друг друга полотенцами, азартно пыхтели и топтались то в одну, то в другую сторону. Оба устали и вспотели, но никто не хотел сдаваться. Зрителей, конечно, не удерживала протянутая веревка — они громко кричали и показывали пальцами на барана.

Протолкавшись сквозь людей, сгрудившихся у дороги и заглядывающих через головы куда-то вбок, Зайтуна хотела перейти на другую сторону, но ее остановил милиционер:

— Погоди, красавица!

Тут раздался топот, и из-за поворота выскочило несколько всадников. Впереди почти вровень, оторвавшись от остальных, мчались две лошади — рыжая и белая. Зрители вокруг запрыгали и замахали руками. Милиционер вдруг оглянулся, присел и тоже громко закричал:

— Наши, дубовские! Семка! Давай!

Но тут же выпрямился, солидно кашлянул и сказал:

— Теперь иди, полная безопасность.

Зайтуна пропустила ораву мальчишек, на велосипедах гнавшихся за лошадьми. «Безопасность!» Тоже, скачки! Таких дохлых коней в деревне бы и седлать постеснялись. Эту рыжую Фарид бы на Бока в два счета обставил. Интересно, а на КамАЗе сабантуй празднуют?

— Кацо, махнем сапоги на штаны!

Задрав головы, люди с открытыми ртами следили за парнем в джинсах, повисшем высоко над землей. Зайтуна подошла и тоже стала смотреть. Парень иногда оглядывался вниз, показывал в улыбке белые зубы, а сам все выше и выше карабкался по шесту. Снизу сыпали советами и наставлениями. Вот парень уже поднялся к самой вершине и потянулся, чтобы снять призовые сапоги, но… намыленный шест заскользил под руками, и он стремительно съехал вниз. «И-эх!» — завопила толпа. Сапоги на вершине шеста висели обыкновенные, кирзовые, каких полно в любом магазине. Но сабантуй — это сабантуй! И вот уже кривоногий мужичонка хлопнул о землю свой выходной пиджак, поплевал на руки и стал карабкаться на шест — теперь уже парень, по-прежнему весело показывая зубы, кричит ему снизу:

— Крэпче хватай! Р-рэмнем дэржи!

Зайтуна смотрела на женщин — высоких и низких, худых и полных, одетых в крепдешин и ситец — похожих на Машу среди них не было. Не нашла Зайтуна такую женщину и возле площадки, где участники с завязанными глазами разбивали палкой банки, выкрашенные коричневой краской под горшки, и там, где на бревне колотили друг друга толстыми мешками…

Остановилась отдохнуть возле двух грузовиков, которые своими кузовами образовали сцену. Уже машинально Зайтуна оглядывала женщин, ища среди них светловолосую, с высокими бровями и тонким носом. На сцене тем временем разыгрывалась смешная история — мулле один ученик наябедничал на другого, мулла стал бить его плеткой, но у того оказалась под рубашкой стиральная доска. Мужчины и женщины вокруг смотрели завороженно, как на сказку.

Зайтуне захотелось есть, и она направилась к сколоченным из досок столам. Повариха в белом халате разливала из большого котла по чашкам салму — ну какой же сабантуй без лапши с гусятиной! И тут словно из-под земли вырос парень, что в автобусе играл на гармошке.

— Теперь никуда не убежишь! — схватил ее за руку и потащил за собой.

Как и все вокруг, прямо на траве, разложив угощения на скатерти, под кустом, сидела семья парня — мать и отец. Сначала они решили, что Зайтуна близкая знакомая сыну, потом стали бранить парня — хорошие простые люди, они думали, что Зайтуна обиделась. А парень все просил ну хоть минутку посидеть с ними. Подумалось — ведь когда делаешь людям приятное, вовсе не обязательно сообщать, что совершаешь это из вежливости. Она опустилась на траву, а родители дружно начали рассказывать, какой их Анвар добрый сын, как его уважают на мехзаводе и даже избрали в цеховой комитет комсомола. Вот только никак не может выбрать девушку, а пора ему семью заводить, из армии давно пришел. Зайтуна с Анваром смеялись, а родители все пододвигали и пододвигали пирожные, колбасу, сыр… Наконец Анвар не выдержал и сказал:

— Да что мы с Зайтуной сами о свадьбе не договоримся? Пойдем праздник смотреть! — и он вскочил, увлекая ее следом.

Зайтуна опомниться не успела, как очутилась перед щитом с нарисованными кругами, и все бросали в них мячики.

— Держи, — Анвар, не спрашивая, сунул в руки несколько мячиков.

Конечно, она ни разу в цель не попала. Анвар тоже промазал, и это Зайтуну обрадовало — не будет самовольничать. А он потянул ее к другой кучке людей. Там надел на ноги мешок и встал на старт.

— Анвар, давай! — закричала Зайтуна, когда судья махнул флажком и бегуны, как лягушки, запрыгали вперед. Все смеялись, и Зайтуна тоже. Потом они с Анваром срезали с завязанными глазами конфеты с веревки, бегом носили яйца в ложке, а потом Анвар привел ее к эстраде.

— Стой здесь!

Она подумала, что тот побежит к палаткам за лимонадом или мороженым — очень приятно быть с человеком, который о тебе заботится.

Но Анвар вдруг оказался на помосте.

— Свой номер я посвящаю гостье из поселка, нефтяников Аксу Зайтуне Шамсутдиновой! — громко объявил он.

Все вокруг зааплодировали, а люди, видевшие Зайтуну с Анваром, стали оглядываться в ее сторону. Она почувствовала, что краснеет, но не от стыда, а от удовольствия — столько людей услышали ее фамилию.

Анвар поднес что-то к губам. Зайтуна подумала — кубыз, на каких мальчишки играют, — и рядом сказали: «Да это зубанка!», а кто-то поправил: «Кобас!» Но Анвар вдруг засвистел, и она поняла, что в губах у него береста. Он щелкал, свистел, журчал, как ручей, — в общем, получалось здорово, будто пел настоящий соловей в кустах за домом. Люди хлопали и говорили: «Ай, сандугач!» И Зайтуна хлопала громче всех. Анвар поклонился и сказал:

— А эту песню я посвящаю всем девушкам, которые ждут любимых из армии.

Входишь ли ты в сад, Входишь ли ты в сад, Срываешь ли там цветы? Расстаемся мы, как сорванные цветы, Чувствуешь ли это ты? Осыпаются на ветру цветы, Сердце разрывается от тоски.

Анвар пел без сложности — не играл голосом, и мелодия проще, чем у деревенских песен, — но от его пения щемило сердце. И вдруг Зайтуне стало стыдно. Как она может веселиться, когда Фарид там даже в кино не ходит — не хочет без нее? Пишет, хорошо, что вино не продают, а то бы напился с тоски: на работе бетон носит — о Зайтуне думает, в столовую идет — ее вспоминает, вечером на курсах — ей письма сочиняет. А она?

Вернулись к родителям, и Анвар снова пел и играл на гармошке, но все уже было по-другому. Зайтуна поняла: пора уходить. Черные глаза Анвара стали совсем грустные, он сказал:

— Видишь, нет справедливости… только встретились… Возьми мой адрес — друзьям пригодится, а может, и тебе. Я знаю, у тебя что-то случилось.

Анвар хотел помочь от всего сердца, но адрес она не взяла. Он хотел проводить ее, но она тихо и серьезно оказала:

— Не нужно…

Из окна автобуса Зайтуна смотрела на бесконечное, большое поле и ни о чем не думала. Сабантуй закончился, никого она не нашла, а завтра надо снова идти на работу. Навстречу по дороге машины везли столы, бензин, сваи, овец, тракторы, какие-то фанерные декорации… Потом автобус надолго остановился — желтый иностранный грузовик с двумя трубами на носу перетаскивал через шоссе высоковольтную опору. Очень многое надо человеку, чтобы счастливо жить, подумалось Зайтуне…

Лена не стала ничего слушать. Посмотрела, как Зайтуна клюет носом, и уложила в постель. А на другой день уже в цехе сказала:

— Дуры мы. Ведь ее адрес в листке учета есть. Я в банке объяснила, в чем дело, мне даже их бугульминский телефон назвали. Не приезжала она домой.

— Как же теперь? — спросила Зайтуна.

— Ее ровесницы на фронте немецкие самолеты сбивали, — вместо ответа сказала Лена.

Зайтуна хотела возразить, что на войне — там люди точно знали, чего от них требуется каждый день. Но тут неподалеку раздался голос директора:

— Ты бы взял и сколотил сам тележку, раз руками тяжело!

— Оно-то, конечно, — раздался в ответ голос Юхана, — да чего сам, если всегда вы решаете…

— Никто за вас Не решает, — быстро сказал директор. — Коллективу предоставляется полная творческая инициатива. Действуй!

Лена кончила работу раньше Зайтуны, но не стала помогать — видно, торопилась куда-то. Только рукой возле двери махнула. Зайтуна продолжала клеить переплеты.

— Как настроение?

Она обернулась, рядом стоял директор.

— Спасибо, хорошее.

— Ты не знаешь, Маркелова у нас еще долго работать собирается?

— Не знаю, — удивилась Зайтуна. — Она разве уходить хочет?

Рашид Олегович пробурчал что-то непонятное и ушел. Все казалось странным — перемена с Леной, вопросы Рашида Олеговича…

В ноги ткнулось что-то мягкое — уборщица Раиса уже начала орудовать шваброй.

— Импорт-экспорт? — кивнула она на босоножки.

— Наши, — ответила Зайтуна, — фабрика «Парижская коммуна».

— Умеют же, черти, когда хотят! Не тужи, — выжала тряпку в ведро Раиса. — Вздрючили его в райкоме за дробление заказов, вот и бросается, ровно цепной пес. Мне говорит: «Почему карболки мало в ведро льешь?» Кто в нашем деле не понимает, тот, может, и ливнет со всей руки. Сожгу я пальцы, а завтра на больничный садись? Может, государству лечение мое в десять раз дороже обойдется, чем вся эта… химия!

…Прошло несколько дней. Зайтуна сидела дома, за окном лил дождь. Уже стемнело — Лена не появлялась. Она убрала со стола посуду, укутала полотенцем чайник и решила прибраться. Когда с веником полезла под кровать, наткнулась на деревянную клетку. Сразу вспомнилось, как еще весной в ней умер голубь. Если по правде, девушки сами его погубили — не подумали, чем для голубя явится их забота. Иногда самая лучшая жалость — предоставить самому выбирать, в клетке хочешь жить или на крыше. Потом все боялись вытащить его, мертвого, и только шмыгали носами.

— Поломойничаешь? — под кровать заглянула Элка. — А мы по субботам… Смотри, что я тебе принесла!

— Ой, — сказала Зайтуна, вытирая руки. — «Фауст», мое любимое произведение!

— Я и говорю-то плохо, а тут еще читать! — махнула рукой Элка. — Девчонки по знакомству оставили. Раньше, говорят, на русском свободно стояла, а теперь на татарском — и к прилавку не протолкнешься! Денег, что ли, девать некуда…

— Хочешь, я тебя татарской грамматике научу? — спросила Зайтуна. — Она легкая.

— Ты меня знаешь чему научи, — Элка легла грудью на стол, танцевать! Не думай, я способная! Сейчас я свой альбом принесу…

Она исчезла и через минуту вернулась с толстой общей тетрадью, обклеенной переводными картинами.

— Так, подожди. Здесь я в детском саду на утреннике… родители в день получки…

— А это кто?

— А вот как раз я, — с гордостью сообщила Элка. — В школе на вечере дружбы исполняла танец «Пхулкари». Показать?

— Покажи.

— Нет, я лучше «Бхарат натьям» станцую — по книжке учила, он мне больше нравится. Сейчас «тилак» сделаем…

Элка ткнула себе в лоб палочкой помады, перевесила клипсу с уха на ноздрю, повела плавно рукой и… перед Зайтуной уже не Элка, а иноземная красавица… Черные глаза из-под выгнутых бровей смотрели с гордым прищуром, губы словно налились соком… Она вкрадчиво начала приближаться, потом неожиданно отпрыгнула, почти распластавшись на полу, и снова гордо выпрямилась. Спина ее изгибалась как у кошки, а ступни непрерывно отбивали такт.

У Зайтуны прошло первое впечатление, что Элка представляется, как иногда маленькие дети представляются взрослыми, красивыми людьми, все было всерьез. Элка в такт приговаривала: «Така-тика, така-тика, та-а, та-а!», и Зайтуне казалось, что она понимает эти слова, так же, как игру бровей, чуть заметные приседания, — Элка разговаривала движениями! Она начала медленно, раскачиваться, протягивать к кому-то руки, будто в забытьи зовя: «О! О-о!» Но этот кто-то не приходил, и она изгибалась спиной и бедрами, проводила руками по своей полной груди, а глаза ее наполнялись слезами… И вдруг словно музыка оборвалась на высокой ноте — Элка резко опустила руки, глаза ее гневно сверкнули — она проснулась! Сначала одна ее нога начала отсчитывать такт, потом другая, потом руки, потом все тело ее зашлось в бешеном ритме — так бьется сердце, когда целуешься в первый и последний раз в жизни! Она кружилась, прыгала вверх, в стороны, белые ладони мелькали в воздухе — казалось, вся комната наполнилась бьющимися птицами… Элка вдруг перестала танцевать — рукава ее халата сразу смялись и опали.

— Ну как? — спросила она, тяжело дыша. — Вообще-то его девадаси танцуют…

— Здорово, — призналась Зайтуна, — ты же сама кого хочешь научишь!

— Все же учить-то придется тебе, — раздался голос с порога.

— Ленка! — ахнула Зайтуна. — Ты все время здесь стояла?

— Не стояла, а смотрела, — сказала Лена и села прямо в пальто на кровать.

— Я пойду, девочки, — хотела прошмыгнуть в дверь Элка.

— Погоди, — остановила ее Лена и повернулась к Зайтуне. — Я про обучение серьезно. Разговаривала сегодня с директором Дома культуры — он не против, чтобы ты стала вести кружок.

— Как вести? — не поняла Зайтуна. — А Ильгиз?

— Его сняли, сама знаешь, за что. Я, я постаралась, не смотри. В типографии уже знают — махнешь в Елабугу, в культпросветучилище, и через год станешь в Доме культуры методистом.

Сначала Зайтуна испугалась и хотела отказаться. Потом подумала — уж если устройство клепальной машины сама освоила… А в Елабуге ведь преподаватели! И с Фаридом совсем рядом, можно к нему каждый выходной ездить. Она спросила только:

— Почему меня, а не тебя?

— Ты — национальный кадр и танцуешь лучше, — сказала Лена. — А я тоже скоро уезжаю. С мужем, вот!

—. С каким мужем?! — раскрыли рты девушки.

— Замуж я выхожу, за Гену, — спокойно сказала Лена. — Их бригаду в Тюмень переводят, вот мы и решили вместе. Правда, не расписались еще, но это не самое важное.

— Ленка! — прыгнула к ней на кровать Зайтуна.

— А моего оболдуя фиг сдвинешь, — печально сказала Элка.

Лена встала с кровати, вытащила из тумбочки завернутую в прозрачную пленку тетрадь и сказала Элке:

— Хочу тебе подарок сделать — Зойке-то она ни к чему, а тебе может пригодиться. Сейчас допишу последнюю страницу…

Лена раскрыла тетрадь и прямо стоя стала что-то писать.

* * *

Из дневника Лены Маркеловой

Последняя запись

Элла, любой человек, взрослея, мир для себя открывает заново — каждый день, каждый час. Поэтому не пугайся, если не сразу увидишь то, о чем пишут и говорят. Настоящие люди есть, и от тебя зависит — станет их на свете больше или меньше. Честные, хорошие люди не появляются «откуда-то», не берутся от природы — все самое хорошее на земле делается самим человеком. Но и разрушается, конечно, тоже им, запомни это.

На добрую память. Может, прочтешь мой дневник и скажешь: «Теперь я знаю, почему мне не везло».

Л. М.

 

Подлинное начало

* * *

Говорит Лена Маркелова

С того дня, когда Гена сказал мне: «Давай это… поженимся», прошел год. Я была уверена, что он хотел отомстить Маше — вот, мол, и без тебя не пропаду, — но ничего с собой поделать не могла. Потом у нас родился сын — Витя, Виктор, «Победитель» — втроем стало жить гораздо легче. И Гена перестал утыкаться чуть что в разобранный транзистор или утюг — приходит теперь с работы и сразу к кроватке, как там сын? А тому и горя мало — пузыри пускает и не знает, хулиган, сколько хлопот матери в роддоме доставил. Повезу их летом в Удмуртию, с отцом познакомлю, наши буровые посмотрим — пока я «в чужих краях» блуждала, у нас тоже начали нефть добывать. С яслями здесь трудно — поселок едва начал строиться, доски, цемент и прочее — только вертолетом. Лишь для делегации из Техаса специальные мостики до самой буровой настелили, не пожалели — иностранцев на Руси всегда с почетом встречают.

Сижу пока дома, письма перечитываю. Интереснее всех Зойкины читать. Сначала она писала, как в музей художника Шишкина ходила в Елабуге; потом как на баяне играть учится, как режиссуру танца изучает. Потом про училище свое — как к ним на танцы ребята из милицейской школы приходят, и она сразу всем фотокарточку жениха показывает. А перед самым окончанием учебы Зойка к Фариду на сабантуй поехала и на конкурсе выступила. В разгар праздника объявили конкурс на лучшее исполнение танца. На эстраде наперебой танцевали и шейк, и лезгинку, и гопак, и барыню, и цыганочку — со всей страны ведь молодежь съехалась. Кто-то даже «Последнюю пляску шамана» показывать взялся. Друзья Фарида уже знали, что Зойка — танцорша, и пригласили ее на эстонский танец, где нужно четное число участников. А она пошла и станцевала соло из своего танца, который к диплому готовила. Начальство ее тут же приметило и предложило работу — организовать в ДК студию национального танца, ведь на КамАЗе кроме казанских татар работают и сибирские, и астраханские, и мещеряки, и тептяри… Зойка пишет, что особенности в танцах у каждых свои, но объединить всех в ансамбль — можно. А потом и о КамАЗе стоящую вещь написать, и вообще…

Но самое главное — знаете кого Зойка там встретила? Машу! Та сама к ней подошла, когда Зойка с Фаридом возле общежития гуляли. Обнялись, всплакнули, конечно, потом ей Маша обо всем рассказала. В этот злосчастный день она была у врача и ей сказали, что… в общем, она может больше не иметь ребенка. У какой женщины от этого сердце не содрогнется? Не заезжая домой, поехала она к своей подруге детства в Малую Бугульму — село неподалеку — та ее в контору зверосовхоза устроила. Сменила Маша потом еще несколько мест — на частных квартирах старухи косятся, живот-то не спрячешь. Невмоготу стало по углам скитаться. Решила ехать на КамАЗ — строительство идет большое, может, комнатенку выделят, да и от глаз прятаться не нужно. Там и родила, дали ей место в семейном общежитии, а ребенка комитет комсомола в ясли устроил. Где все делается заново, где комсомольцы, молодежь — пропасть никому не дадут! Маша очень любит своего маленького — да и какая мать не любит свое дитя?

Зойка пишет, что в будущем ее к себе в Дом культуры перетащит — нельзя такой талант в землю закапывать. Я показала письмо Гене, он ничего не сказал, только пожал плечами…

В письмах, что лежат в моем столе, есть все — и смешное, и грустное, и умное, и наивное. Как, наверное, в жизни каждого из нас — всего понемножку. Ведь ни об одном человеке нельзя категорично сказать — абсолютно он плохой или исключительно хороший. В нем есть и то, и другое. По-моему, и о любви, как о человеке, невозможно сказать двумя словами — настоящая она или нет. Между этими двумя полюсами огромное расстояние, и каждый человек занимает там особое место. К какому полюсу зашагает — зависит от него и от его избранника.

Работать здесь я собираюсь оператором — ходить от «качалки» к «качалке» и проверять показания приборов. Но к тому времени, когда я выйду из декретного отпуска, повсюду завершится внедрение автоматики — диспетчер, не выходя из комнаты, сможет следить за давлением в скважинах. Значит, я стану лаборанткой, буду брать пробы нефти из резервуаров — тоже нужное дело. Работы я не боюсь, с Геной мне ничего не страшно. Я ему завидую. Придет со своей буровой, весь промасленный, а глаза… Как устроим сына в ясли, обязательно в нефтяной техникум поступать поедет — мы так решили…

Я стою у окна и смотрю на небо — там, глубоко во тьме, пылинками мерцают звезды. Исчезнет одна — этого и не заметишь, останутся миллионы других — холодных, как вечный лед, или раскаленных, как тысяча ядерных взрывов. И среди них крошечная точка тепла, маленький вздох жизни — наша Земля. Я одна лицом к лицу с этим огромным пространством… Нет, не одна — рядом тихонько сопит во сне мой сын, из-за крыш виднеются огни — там сейчас работает мой любимый человек. Где-то ходят по земле, трудятся, а может быть, танцуют мои друзья… Как хорошо жить, какое это счастье — жить!