Часть I

Свобода, которую мы не замечаем

Любовь с первого взгляда существует!

Игорь Васильев всегда мечтал о ней, искал, но не думал и не гадал, что встретит ее так далеко от дома.

После экзаменов летней сессии, когда Игорь перешел на последний курс юридического факультета института, его неожиданно вызвали в местком профсоюза.

«Слушай, Игорь, тебе подфартило: учитывая твою общественную работу в комсомоле, мы решили наградить тебя путевкой в турпоездку по Эстонии. Таллин — Тарту Нарва. И десять дней на море на острове Сааремаа».

Игорь никогда в жизни никуда не выезжал, родителей у него не было, рос в детдоме, все его путешествия ограничивались поездками на дачу летом, куда вывозили детдомовцев, да обязаловкой «на картошку» каждую осень студенческой поры. А чтобы побывать в Москве, где формируется группа, да потом еще восемнадцать дней путешествовать по Прибалтике, об этом ему нельзя было и мечтать. Это какие же деньги надо иметь! И так приходилось работать и учиться — не на стипендию же жить. Но чтобы накопить на такую поездку, пока и думать нечего было.

Он не верил в такую возможность до последнего, пока поезд не умчал его в столицу нашей родины — Москву.

Сидя в купе и наблюдая за мелькавшим за окном купе столь знакомым пейзажем, Васильев наконец-то поверил в реальность поездки, в то, что это не розыгрыш, не шутка, а настоящий «выезд в свет».

И душа его возрадовалась.

Путь до Москвы прошел незаметно, так как всеми мыслями и чаяниями он уже находился в столице, на которую так любил смотреть в кинохронике и по телевизору.

Москва его ошеломила. Даже не грандиозностью, город, в котором жил Игорь, тоже был не маленьким, а ритмом жизни, суетой, праздничностью и своеобразием. Все куда-то спешили, никто не обращал на Игоря внимания, у него же от мелькания лиц скоро зарябило в глазах. А уж привлекательных девушек было столько, что шея устала вертеться.

Васильев первым делом поспешил в турбюро, чтобы отметить путевку. Вечером поездом он должен был отправиться с группой в Таллин. Игорь ничего не знал об этом городе, кроме того, что он является столицей Эстонской ССР. Можно было, конечно, достать в библиотеке что-нибудь об Эстонии, почитать, но как-то не пришлось. Игорь был тугодумом, до всего доходил упорством да высиживанием за столом, за учебниками, вгрызаясь в них до одурения. Но, с другой стороны, откуда ему быть другим, когда индивидуально им никто не занимался. Зато трудолюбия ему было не занимать, если он что выучивал, то надолго, а то и навсегда. Это же качество помогло ему и в занятиях самбо, когда же вновь разрешили обучение каратэ, то Игорь без особого труда овладел и этим видом восточного единоборства.

Турбюро находилось в самом центре Москвы, неподалеку от «Детского мира». Игорь без труда разыскал его и вошел.

И сразу же увидел Ее!

Она стояла в небольшой очереди как раз в ту заветную дверь, в которую, судя по номеру, надо было и Васильеву.

У кого же еще Игорю следовало спросить о своей группе, как не у нее? И он смело направился к Своей женщине, как он уже мысленно ее окрестил.

— Не подскажете, где надо зарегистрироваться в группу в Таллинн — Сааремаа? — спросил он, вперившись в нее глазами, как кролик, загипнотизированный удавом.

Девушка мгновенно уловила его неподдельный интерес к своей персоне и ласково улыбнулась Игорю, точно рассчитав меру ласки во взгляде, чтобы не показаться легкодоступной, но вместе с тем и не отпугнуть.

Но для Игоря оказался достаточным и этот дозированный ласковый взгляд, чтобы влюбиться раз и навсегда. Сердце его мгновенно открылось, и любовь, копившаяся всю его нелегкую жизнь, выплеснулась наружу. Она затопила все его существо.

— Вы имеете в виду Таллинн — Тарту — Нарва — Сааремаа? — уточнила девушка.

— Конечно! — поспешил согласиться уже влюбленный Васильев. — А разве есть и другой маршрут?

— Есть, на две недели! — солидно объяснила девушка.

— Мне нужен более длинный! — вздохнул Игорь, моля Всевышнего, чтобы девушка не отправлялась более коротким маршрутом.

— Почему так печально? — спросила девушка.

— С ужасом думаю, что вы поедете другим маршрутом! — честно признался Игорь, и это прозвучало в его устах, как признание в любви.

Девушка так и поняла и мило покраснела.

— Откуда вы такой, искренний? — удивилась она.

Игорь назвал свой город, но девушка равнодушно отвернулась. Так показалось Игорю. На самом-то деле, о чем он, естественно, никогда и не узнал, она отвернулась, чтобы скрыть торжество.

«На ловца и зверь бежит!» — подумала она, но Игорь не обладал навыками ясновидца и читать мысли не умел.

— А я еду вашим маршрутом! — проговорила девушка самым нежным тоном, на который была способна.

А про себя опять подумала, что даже если бы она ехала другим маршрутом, то обязательно поменяла путевку.

«Что ж, — решила она, — совмещение приятного с полезным — не самый худший вариант. Этого теленка охмурить легче легкого, одно удовольствие».

И она оценивающе посмотрела на крепкую фигуру Игоря, заодно отметив и поношенность немодной одежды, вопиющую о бедности, если не о нищете. Крепкая спортивная фигура ей понравилась, а об одежде она подумала снисходительно, полагая, что все равно большую часть времени она будет видеть его безо всякой одежды. Она уже так решила, а то, что решала, было для нее единственно верным, и от своей цели она уже не отступала ни за что.

Игорь настолько обрадовался услышанному, что сразу же назвал себя.

— Игорь Васильев! — представился он, стараясь быть галантным.

— Елена Савушкина! — протянула руку девушка. — Будем знакомы!

Игорю понравилось ее крепкое рукопожатие.

— Можно я возьму над вами шефство? — попросил Игорь.

— Можно, — рассмеялась Лена, — только для этого у вас недостаточно денег. Разве я не права?

Васильев помрачнел. Лена попала в его самую больную точку: он смог взять с собой совсем немного денег, нужно было хоть немного оставить на сберкнижке, до получки, после приезда из отпуска оставалось две недели, а есть хочется каждый день.

Лена мгновенно заметила его смущение и поспешила успокоить.

— Я пошутила! — сказала она ласково. — У меня очень богатые родители, что-что, а уж деньги для меня не проблема. Охотно принимаю ваше шефство, только с одним условием: ни к чему меня не принуждать.

— Согласен! — радостно улыбнулся Игорь, заметив, однако, что стоявший в очереди первым мужчина лет сорока-сорока пяти едва заметно ухмыльнулся, прислушиваясь к их беседе.

Но Игорь относился с уважением ко всем, кто был старше него раза в два, а потому ухмылка мужчины оставила его равнодушным.

«Завидует, конечно! — беспечно подумал он. — Разве не позавидуешь тому, кто будет мужем этой красавицы?»

— Я тоже приезжая! — пояснила Лена. — Из Ленинграда. Но в нашей группе есть и москвичи, и даже люди с Кавказа.

— Откуда вы все это знаете? — удивился Игорь. — Работали здесь?

— Нет! — поспешила отказаться Лена. — У меня здесь подружка работает. Она мне все и рассказала.

Здесь бы Игорю и задуматься, но он был еще слишком неискушен.

— Хотелось бы мне побывать в Ленинграде! — заявил он решительно, чем только рассмешил Лену. — Это моя первая поездка в жизни.

— Так сиднем и сидели? — удивилась Лена.

Васильев решил не открывать ей правды о своей нелегкой жизни, с такой девушкой приятнее делиться только радостью, а трудностями и горестями почему-то не хочется.

В комнату они вошли вместе, несмотря на предупредительный окрик, чтобы входили по одному. Женщина, оформлявшая документы, строго взглянула на них, но ничего не сказала, все было и так ясно, все было написано у них на лицах.

Быстро оформив путевки, они вышли из турбюро. До отъезда поезда они были предоставлены сами себе, а значит, имели в своем распоряжении несколько часов.

Время было обеденным, поэтому Лена с самым невинным видом, который ей удалось принять, предложила Игорю:

— Пойдем пообедаем в «Метрополь»!

Игорь с удовольствием отметил, что Лена сама перешла на «ты», но с тоской вспомнил, что на ресторан он не рассчитывал.

— Плачу, естественно, я! — добавила Лена. — Кто приглашает, тот и расплачивается. Следующий раз ты меня пригласишь, как только разбогатеешь.

Игорь даже покраснел от раздвоенности чувств: ему очень хотелось пойти с Леной в ресторан, да и есть уже хотелось очень, но, с другой стороны, он представил себе, что за него будет платить девушка, и в нем все перевернулось. Он чуть было не отказался.

Но Лена, предугадав и эту его реакцию, спешно добавила:

— Ты возьмешь у меня в долг! Когда-нибудь отдашь.

И она спокойно, не спеша, достала из сумочки крокодиловой кожи пачку сотенных купюр, каждая из которых была равна Игоревой зарплате.

Игорь смотрел на протянутую ему сотенную купюру в полной растерянности. В его представлении брать деньги у женщины было равносильно сутенерству, на что способны были, по мнению Игоря, лишь ничтожества, полностью деградировавшие личности.

Лена поспешила рассеять его сомнения.

— Ты же берешь в долг! — спокойно напомнила она. — Потом отдашь!

— Долго ждать придется! — пробормотал Игорь.

Лене очень хотелось ответить какой-нибудь шуткой типа: «Натурой отдашь!» — но она не посмела, поняв, что парень серьезно влюбился, и не настолько она была бессердечной, чтобы унижать его.

— Ты же сам видишь, что для меня это — не деньги! — улыбнулась Лена. — Я тебе оставлю свой ленинградский адрес, ты мне вышлешь домой. Мы же друзья? — добавила она, ласково улыбнувшись.

И Игорь перешагнул через свое «не могу» и взял деньги. У него в кармане было меньше.

— Хорошо! — согласился он, очень ему хотелось побывать в первый раз в жизни в ресторане, да еще с самой замечательной девушкой в мире. — Только в долг!

А Лена даже не размышляла о том, как легко идет любой человек на компромиссы, как легко он оправдывает соглашательство, она была довольна, что все идет по задуманному плану, который она и предложила, а то, что объект был молод и хорош собой, только доставляло ей дополнительное удовольствие. Она уже предвкушала десять дней на берегу моря в объятиях этого юноши.

А у Игоря если и мелькали такие мысли, то в виде совершенно отдаленной и несбыточной мечты.

В «Метрополе» Игорь с ревностью ловил восхищенные взгляды в сторону его спутницы и презрительные, обращенные на его одежду. Как ни старался Игорь Следовать за модой, она все время оставляла его далеко в хвосте, в рядах безденежных, а потому и не модных, ибо мода без хороших денег не бывает.

Но вышколенные официанты, казалось, не замечали скромного одеяния Игоря и с готовностью записывали заказ, который диктовала им, естественно, Лена. Названия, вылетающие из Лениных уст, Игорю ничего не говорили, поэтому он и внимал им равнодушно.

Игорь оценил названия кушаний только тогда, когда официант стал подавать на стол, откупорив в дополнение бутылочку грузинского вина.

Васильев, кроме водки, ничего в жизни не пробовал, правда, один раз самогону хлебнул, соседу по комнате в общежитии прислали из сибирской деревни, но это было все равно водке подобно, только крепче и противнее. А вино в компании Игоря не ценили: дорого, во-первых, и, во-вторых, это сколько же его надо выпить, чтобы отрубиться?

Потому и вино он пил, как воду, не понимая ни вкуса, ни букета. Но еду оценил сразу: и черную икру со сливочным маслом — маленькие бутербродики, которые Лена мгновенно сотворила, и котлеты по-киевски, и шашлык по-карски…

Лена любила плотно поесть, хотя по ней нельзя было сказать, что она такая уже чревоугодница. Изящная и легкая, воздушная какая-то, но поесть любила, ела все подряд, безо всяких диет и ограничений, а вот поди, ни капли лишнего жира. Просто конституция такая, организм все сжигает, как жадная топка.

— Тебе здесь нравится? — спросила Лена.

— Угу! — с трудом проговорил Игорь с набитым пищей ртом.

— А в Прибалтике какие славные рестораны! — мечтательно протянула Лена.

— Так ты там уже была? — удивился Игорь, торопливо проглотив то, что было во рту. — Зачем же тогда едешь по второму разу?

— Еду я туда не по второму разу, — передразнила Игоря Лена, — а уже в девятый или десятый раз. Я очень люблю Прибалтику. И Кавказ! — добавила она со смехом.

Игорь очень удивился. По его глубокому убеждению, одного раза должно было хватить за глаза. Ведь на земном шаре есть столько мест, куда хочется поехать, чтобы посмотреть и удивиться.

— Разве не скучно ездить в одно и то же место? — поинтересовался он. — Так любят только родину.

— Родина там, где мне хорошо! — серьезно ответила Лена. — И меня всегда тянет туда, где мне хорошо. Но насчет родины ты прав, я родилась в Прибалтике, потом мы переехали в Ленинград. Но историческая родина осталась в генах.

Васильеву очень хотелось спросить Лену о Кавказе, как у нее там с исторической родиной, но смолчал, ему показалось, что он услышит вдруг такое, о чем Лена потом пожалеет и никогда его не простит.

А Лена наслаждалась своей властью над Игорем. Она любила властвовать над мужчинами, но эта власть ей доставляла еще и почти физическое удовольствие.

Когда принесли кофе и мороженое, Лена предложила Игорю:

— Расплатись, милый!

Официант про себя понимающе усмехнулся, а на лице его дрогнули лишь глаза.

Игоря покоробило такое поведение Лены, но он опять смолчал, достал сто рублей и протянул официанту. Тот был прожженный и ко всему привычный, правда, он впервые встречал человека в столь затрапезном виде, который с таким спокойствием протягивал бы сотенную.

Официант мгновенно выписал счет и положил его перед Игорем, тщательно отсчитав сдачу. Но чаевые он почему-то ждать не стал, то ли обсчитал на приличную сумму, то ли по виду Игоря определил, что здесь ему «ловить» нечего.

Когда Игорь с Леной вышли из ресторана, Игорь хмуро спросил спутницу:

— Зачем ты так развязно со мной говорила?

Лена рассмеялась так искренно и весело, что у Игоря сразу отлегло от сердца, и он выбросил все подозрения из головы.

— Я же актриса, Игорек! — подтрунивала над ним Лена. — А по твоему статусу тебе не положено было приходить в ресторан с леди. Вот я и подыграла официанту.

— Тебе так важен статус мужчины? — спросил Игорь. — Как он одет, какую должность занимает?

— А как же? — искренно удивилась Лена. — Если женщина задумала выйти замуж за кого-нибудь, она обязательно продумывает все подробности. Это для любовника не имеет значения, лишь бы молод был да красив. А к мужьям предъявляют большие претензии.

— Я — детдомовский! — сообщил Игорь грустно. — И живу честно! Стипендия и полставки на одной работе. Сама понимаешь, не разгуляешься.

Лена улыбнулась и взяла Игоря под руку. Ей понравился этот парень, чистый и наивный. И тем более захотелось вовлечь его в свою жизнь, потому что обратного пути ей не было.

— Пойдем, детдомовский, — ласково сказала она, — погуляем, я тебе Москву покажу, наверняка с вокзала сразу в турбюро прикатил…

— Боялся опоздать! — подтвердил ее слова Игорь. — Потратиться на билеты до Москвы, а потом возвращаться несолоно хлебавши не хотелось. Где тут мавзолей?

Лена так расхохоталась, что не могла остановиться. Ее заразительный смех, к удивлению Игоря, совсем не обидел его, и он охотно присоединился.

— Я имел в виду Красную площадь, Кремль, а не только мавзолей! — пояснил, отсмеявшись, Игорь.

— Я так и поняла, — снисходительно заметила Лена.

Она повела Игоря через площадь Революции к Историческому музею, а оттуда уже были видны и Красная площадь, и Кремль, и мавзолей.

Игорь так обрадовался встрече с центром страны, откуда начинали считать свои километры все дороги, ведущие из Москвы, хотя и говорят, что все дороги ведут в Рим, а Москва — третий Рим, может, потому дороги все шли из Москвы.

Он подозревал, что такую радость он мог испытать лишь от неожиданной встречи со своими исчезнувшими родителями, которых он не знал и о которых не было никаких сведений.

Игорю повезло, и он застал смену караула у поста номер один, у мавзолея. Смена караула уже давно превратилась в своеобразный ритуал, в действо, хорошо отрепетированное, рассчитанное на воспитание благоговения перед вождем мирового пролетариата, вечно живым трупом, возле которого возник и кормился целый институт бальзамирования, с интересными, впрочем, разработками.

Лена хотела было взять на себя роль гида, но раздумала, очень уже она не любила эту экскурсию, а рассказывать о том, чего она терпеть не могла, не хотелось.

— Где твои вещи? — поинтересовалась Лена невзначай.

— В камере хранения, естественно! — ответил Игорь. — Не таскаться же с ними по городу.

— Только надо пораньше явиться за ними! — сообщила Лена.

— Это еще зачем? — не понял Игорь.

— Бывает; что ячейка не хочет открываться, — пояснила Лена, — а чтобы дежурную по залу отыскивать, нужно время. Хорошо еще, что с Казанского на Ленинградский вокзал перебираться недолго.

— Это я знаю! — гордо сообщил Игорь.

Лена прикинула, сколько еще времени они имеют в запасе, выходило, что не более часа, полутора.

— Так! — решила она. — Большой театр ты видел снаружи, музеи Ленина и Исторический тоже, Красную площадь, Кремль и мавзолей удосужился, даже смену караула тебе показали. Теперь небольшая экскурсия по старой Москве и по «вставной челюсти», а там и на вокзал.

— По «вставной челюсти», это как? — не понял Игорь.

— Новой Арбат так называют, — охотно пояснила Лена, — а рядом есть старые улицы, которые были и в дореволюционной Москве.

И она устроила ему небольшую экскурсию по центру Москвы, рассказывая о каждом здании, имеющем, с ее точки зрения, историческую и художественную ценность, о которой стоит говорить.

Ее знания удивили Игоря, о чем он не преминул сказать Лене, но она не отреагировала на его комплименты.

— Ты историк? — напрямую спросил Игорь.

— И даже не экскурсовод! — усмехнулась Лена. — У меня замечательная память, и то, что мне рассказывали, я хорошо помню. Я все хорошо помню!

— Программное заявление! — улыбнулся Игорь.

— Просто учти! — посоветовала Лена. — Может, пригодится.

Они сначала получили небольшой чемодан на Казанском вокзале, куда прибыл Игорь, а затем взяли роскошный кожаный чемодан на колесиках в камере хранения непосредственно на Ленинградском вокзале, куда приехала Лена из бывшей столицы Российской империи.

Разительный контраст бросился Игорю в глаза: старый фибровый чемоданчик, которым его снабдили при расставании с детдомом, не шел ни в какое сравнение с заграничным кожаным совершенством.

Но ни в первом, ни во втором случае никаких эксцессов не произошло, ячейки безропотно открывались, и вещи были на месте.

Фирменный поезд «Эстония», правда, пришлось немного подождать, с его подачей к перрону запаздывали.

Игорь сразу определил туристическую группу, впервые собравшуюся вместе. У него была замечательная зрительная память. Он мог через много лет увидеть человека и сразу же определить: откуда он его знает, где видел и когда. Все имена он не помнил, мимолетное знакомство к этому не обязывало, но лица он запоминал всегда.

Первым Игорь увидел того самого мужика из очереди, стоявшего впереди Лены и усмехавшегося, когда подслушивал их беседу.

Он тоже увидел Игоря с Леной и помахал им рукой то ли в виде приветствия, то ли приглашая присоединиться.

Но Игорь с Леной не хотели ни к кому присоединяться. Им было и так хорошо вдвоем.

Когда подали наконец поезд, они поспешили в вагон, чтобы успеть обменяться местами в каком-либо купе: либо у Игоря, либо у Лены.

У Игоря не получилось, там ехали трое приятелей, которые с ходу предложили Игорю присоединиться к ним и расписать «пулю» по полкопейки за вист.

Игорь играл в преферанс, какой студент не играет в эту игру, но сейчас ему хотелось лишь одного: быть с Леной и днем и вечером, а если удастся, то и ночью. Правда, он вполне отдавал себе отчет в том, что в поезде это нереально.

Но в Ленином купе нашелся столь страстный преферансист, что сразу же высказал готовность поменяться местами с Игорем, и не успел Игорь вынести из купе свой фибровый чемоданчик, как игроки уже расстилали на столике заранее приготовленный лист бумаги и расчерчивали его под «пулю».

А Лену Игорь застал уже мило беседующей с тем самым пожилым мужчиной, что приветственно махал им рукой несколько минут назад.

— Вот и влюбленный появился! — сказал он с некоторой иронией. — Но не думайте, что это сказано с осуждением. Обычная зависть. Самое лучшее состояние человека.

— Во всяком случае, самое естественное! — вступилась за Игоря Лена.

— Не возражаю! — тут же согласился мужчина средних лет. — Но тогда надо признать, что это одно из естественных чувств.

— Самое лучшее! — напомнила ему Лена. — Забыли свои слова?

— Я сказал: «самое лучшее состояние», — поправил ее мужчина, — но, например, ненависть, может быть намного естественнее, чем любовь, а уж сильнее бывает просто неизмеримо. Разрешите представиться: Дарзиньш Виктор Алдисович.

— Лена, — представилась возлюбленная Игоря, — а этого юношу зовут Игорем.

— Помню, — кивнул Виктор Алдисович. — Лена Савушкина и Игорь Васильев. У меня великолепная память на имена и фамилии. Лицо могу позабыть, но как только услышу имя и фамилию, сразу же вспомню и лицо, и где, и когда встречались.

— Интересно, — удивился Игорь, — а у меня, представьте себе, все наоборот: лицо помню, где бы его не встретил, а вот имя могу и позабыть.

— Соединить бы вас вместе, — пошутила Лена, — получился бы гениальный человек.

— Как я понимаю, вы — студенты? — поинтересовался Виктор Алдисович.

— Заканчиваю юридический факультет! — с некоторой гордостью поведал Игорь.

Легкая тень беспокойства мелькнула на лице у Лены, даже мгновенный испуг появился в глазах, но она быстро подавила в себе чувство страха и безмятежно улыбнулась своему избраннику.

Но от внимания Виктора Алдисовича ничего не могло ускользнуть.

— Леночке не очень понравилась ваша будущая профессия, — усмехнулся он. — Честный судья — нищий судья. Если только настраивать себя сразу же на адвокатуру.

— А почему не на прокурора? — усмехнулся Игорь.

— Туда берут только своих! — ответил ему такой же усмешкой Дарзиньш. — Взятки брать надо уметь.

— Так уж все и берут! — не поверил Игорь.

— Все — нет, но возможности есть у всех, — пояснил Виктор Алдисович.

— А чем вы занимаетесь? — внезапно спросила Лена.

— Я главный пастух у заблудших овец! — туманно пояснил род своих занятий Виктор Алдисович. — Вернее, у заблудших волков в овечьих шкурах. — Он рассмеялся. — Хотя смешно говорить о волках заблудившихся, скорее, заблудивших. А других волков и не бывает. Блуд в крови волков, они созданы природой блудить и резать всех, кем можно утолить свой голод.

Игорь так ничего и не понял из его объяснений, но Лена внезапно выскользнула из купе, взглядом поманив Игоря.

В эту минуту поезд медленна тронулся, провожающие встрепенулись от скуки, которая уже стала их томить, и обрадованно, с энергией замахали отъезжающим. Поезд быстро набрал скорость, и за окном поплыли сначала городские, а за ним и пейзажи природы, которые в сумерках выглядели таинственными и несколько картинными.

Лена пристроилась у окна и с какой-то печалью стала смотреть на проплывающие пейзажи. Она сразу догадалась о профессии Дарзиньша, но не стала говорить Игорю. Однако и будущая профессия Игоря восторга у нее не вызвала.

«Только отступать я не намерена! — решила про себя Лена. — Это даже интересней».

Дарзиньш понял, что Лена догадалась о его профессии, и жалел Игоря:

«Теленок! — думал он. — Окрутит, глазом не моргнешь, и веревки вить будет. Очень любопытная девочка, с большим жизненным опытом и лицом невинного ангела. Какие-то виды она имеет на Игоря. Интересно, какие?»

Но ответа на этот вопрос, естественно, у него не было.

А Лена неожиданно качнулась при очередном рывке вагона и очутилась в объятиях Игоря. Ее губы настолько приблизились к его губам, что ему оставалось только впиться в них долгим страстным поцелуем. Руки его рванулись к ее груди, но Лена решительно отвела их в сторону. С трудом оторвавшись от впившихся в ее губы губ Игоря, она твердо сказала:

— Не заводи себя, да и меня тоже! Здесь все равно ничего не может быть. Неужели я похожа на тех девчонок, что трахаются в купе ночью, когда рядом храпят еще двое пассажиров. Не торопи события. И не забывай, что у нас с тобой есть целых десять дней на взморье острова Сааремаа.

Но Игорь все же успел проверить упругость ее груди и остался очень доволен этой проверкой. Его нельзя было назвать не только девственником, но и новичком в этом искусстве. В условиях общежития на прежде застенчивых девиц, приехавших из деревень и маленьких городков, воспитанных в патриархальном духе, вдруг нападала такая жажда свободной любви, что они падали в объятия Игоря, если не гроздьями, то одна за другой в очередь. Оказывалось, что лишь страх перед отцовским ремнем и оплеухами матери держал их на поводке, а как только вдали от дома и жесткой опеки страх ослабевал, сразу естественные потребности одерживали верх над нравственностью из-под палки. А девицы все были ядреные, здоровые, выросшие на натуральных продуктах и свежем деревенском воздухе. И все они жаждали любви и ласки. Редкая ночь проходила у Игоря в одиночестве. Этого не давали сделать жаждущие ласки и любовных утех девицы.

Но никогда до встречи с Леной у Игоря не возникало ощущения хотя бы влюбленности. Он всегда был настороже, пользовался презервативами и не только для того, чтобы партнерша не подзалетела, а и для личной безопасности: мало ли с кем вчера трахалась его нынешняя партнерша. Ходить на лечение в вендиспансер времени не было, да и смотрели на таких с негодованием, как на самых распущенных людей, если и было-то единственный раз, да неудачный из-за того, что не предохранялись. И карьера таких неудачников оставляла желать лучшего. Игорь подозревал, что в ректорате имелись тайные списки, куда заносились все данные о каждом студенте, и по этим спискам их растасовывали и распределяли.

Игорь не возражал бы и против того, чтобы потрахаться с Леной в тамбуре. Мужик — есть мужик, живет по принципу: «Дают — бери!» Но ему понравилась ее недоступность, а отказ удовлетворить его страстное желание немедленно и при свидетелях вырос в его глазах до уровня порядочности.

Ему было невдомек, что Лена вела свою игру, а то обстоятельство, что объект вызывал у нее какие-то нежные чувства, ничего не значило, просто полезное совмещалось с приятным.

Лене надоели косые взгляды пассажиров, и она увела Игоря в тамбур, где неожиданно разрешила рукам Игоря погулять по своему телу, да и ее шаловливые руки не ограничивались крепкой спортивной шеей возлюбленного, а смело спускались до самого низа, где с удовольствием держались за самое сокровенное и желанное.

Но все попытки изнемогающего от желания Игоря овладеть ею в тамбуре оканчивались провалом, она так и не разрешила ему перейти к завершающей фазе близости.

— Успеется, милый! — шептала она, сама сгорая от желания ему отдаться.

Как можно было заниматься любовью, самой интимной близостью, когда то и дело в тамбур заходили то из двери вагона, то из двери перехода какие-то люди. Казалось, весь поезд решил пройти через тамбур, в котором тискалась и обжималась молодая пара, сгорающая от страсти друг к другу.

Лена сразу это отметила:

— Такое впечатление, — сказала она хрипло, — что всем пассажирам не спится, и они шастают через наш тамбур, чтобы хоть глазами подзарядиться.

— Это только кажется! — так же хрипло ответил Игорь. — На самом-то деле у всех свои дела, и на нас никто не обращает внимания. Кто ищет третьего, чтобы раздавить бутылочку, кто «пульку» расписать, как в моем купе. «Озабоченных» на свете мало.

— Все равно ты меня не уговоришь согрешить с тобой в тамбуре! — отрезала Лена.

Игорю не осталось ничего другого, как согласиться с нею.

И они отправились спать в свое купе, где Дарзиньш уже выводил тонюсенькие рулады носом, а толстая тетка на противоположной от Виктора Алдисовича нижней полке тяжело вздыхала во сне и постанывала, очевидно, тоже во сне занимаясь непотребством.

Несмотря на обоюдную возбужденность и неудовлетворенность, оба партнера на предполагаемую близость заснули, едва только щеки их коснулись подушек. В молодости все делается быстро. А неудовлетворенность была только в нашем, совковом понятии, когда секс без соития и извержения семени считается неудачным. Китайцы, например, придерживаются другой теории, утверждающей, что близость без семяизвержения значительно полезней. Впрочем, может, это от перенаселения собственной страны.

Поезд, сверкая редкими огоньками тех купе, где пьянствовали или играли в преферанс, а то и делали все вместе одновременно, мчался в ночи к столице Эстонии городу Таллинну.

Таллинн встретил группу туристов хорошей погодой.

— Вы к нам из Москвы солнце привезли! — вместо приветствия сказал им встречавший группу сопровождающий.

Он бодро и привычно погрузил туристов в автобус, видавший виды, и отвез их первым делом в гостиницу.

Гостиница «Кунгла» на улице Крейцвальда скрывала в своем чреве Эстонский республиканский совет по туризму и экскурсиям. Здесь же сразу произошла «накладка»: мест в гостинице «Кунгла» тургруппе никто не забронировал, и их отправили в другую гостиницу, «Балти», что была расположена в переулке Ваксали.

Там их тоже не ждали, но расселили всех по четырехместным номерам.

И мечта Игоря о ночных блаженствах с Леной развеялись как дым, как утренний туман.

Игоря поместили вместе с Дарзиньшем и еще двумя пожилыми мужиками, которых трудно было попросить: «Слушай, старик, сходи на часок, погуляй!» И не только трудно, но просто невозможно. Их железобетонные понятия были непробиваемы и совершенно отчуждены от радостей юных лет, о которых они либо забыли, либо не испытывали вовсе, борясь за установление самого справедливого строя на земле, коммунизма.

На устройство дали полчаса, после чего всех ждал «шведский стол».

Игорю очень понравилась такая демократическая идея, когда можно было не ограничивать себя в еде. Он сразу положил себе на тарелку столько кушаний, что Лена деланно ужаснулась и сказала:

— Боже мой! Тебя же трудно будет прокормить.

Намек был благожелателен для Игоря, но он не оценил его, просто не понял и ответил добродушно, но довольно:

— На халяву грешно не оттянуться! Тем более, что за все уплачено.

— Пузо лопнет! — улыбнулась Лена.

— Пусть плохое пузо лопнет, чем хорошему кушанью пропадать! — авторитетно заявил Игорь, опустошая заполненную горкой тарелку.

После обеда в «Метрополе» Игорь не ел, а он привык есть четыре раза в день. Вот и компенсировал недостаточность, с его точки зрения.

Лена с восхищением наблюдала, как исчезает снедь во рту Игоря, и не удержалась, съехидничала:

— Много энергии потерял в тамбуре!

Игорь воспринял это как приглашение и спросил:

— У тебя в номере никак нельзя договориться?

— О чем? — притворилась непонимающей Лена.

— Чтобы они пришли к определенному времени! — так же «туманно» пояснил Игорь.

— Исключено! — отрезала Лена. — Договориться с ними нельзя, потому что советский человек так уж устроен: если чего у него нет, так этого не должно быть у всех. Все равны в нищете и в неумении. И потом ключ от номера выдают только старшей по номеру, оказывается, есть и такая профессия. Ничего, мы отыграемся на Сааремаа. Я уже договорилась с одной дамой помоложе, вернее, это она со мною договорилась, у нее роман возник с одним мужичком, так что в комнате на двоих нас с тобой будет только двое.

И Лена так многообещающе улыбнулась Игорю, что тот сразу же ощутил напряг в ширинке брюк.

Экскурсия предполагала два дня в Таллинне, по одному дню в Тарту и Нарве, а затем только десять дней отдыха в кемпинге на берегу Балтийского моря, в дюнах острова Сааремаа, неподалеку от города Кингисеппа, прежнее название которого «Курессааре» было прочно забыто, не говоря уж о древнем «Аренсбурге».

— Давай мы с тобой побродим по городу! — предложила Лена.

— Завтра! — рассудительно ответил Игорь. — Сегодня очень интересные экскурсии: верхний старый Таллинн, нижний старый Таллинн, парк Кадриорг…

Лена вздохнула печально, по ее мнению, упрямство и приверженность к экскурсиям у мужчин объяснялась лишь одним: «Заплачено!»

А раз заплачено, то «вынь да положь».

Сама Лена ужасно не любила массовые экскурсии, когда туристов гоняют по заранее разработанному маршруту, словно стадо баранов, не рассказывая и десятой доли необходимых сведений, иначе экскурсовод просто не укладывался бы в график, существовал же еще и план, который хочешь не хочешь, а выполнять надо было.

Но перечить Игорю Лена не стала не потому, что привыкла легко уступать, а по своим соображениям. Не был бы нужен он ей для дела, совсем по-другому она повела бы себя с ним. Но в таком случае они бы и не встретились. А Лена задумала «и рыбку съесть, и…» Об этом «и» она размышляла все больше и больше и была готова уступить Игорю, но пока судьба распорядилась по-другому.

Сытые и отяжелевшие от еды туристы покорным стадом собрались возле гостиницы, готовые следовать куда угодно, лишь бы следовать, слушать что угодно, лишь бы слушать.

Сопровождающий бараном-провокатором почти рысью побежал по направлению к Вышегородской лестнице, где началась привычная экскурсия.

Возле лестницы экскурсовод — очкастая блондинка с невыразительным лицом, наверняка старая дева, затараторила давно заученное наизусть:

— Вы видите остатки древнего известнякового плато, которое за долгое время разрушило неумолимое море. И только часть древнего плато, в виде отдельного холма, сохранилась, на нем и расположена самая древняя часть Таллинна — Тоомпеа, что по-русски звучит как Вышгород. С этого холма виден весь Таллинн.

Она бодро зашагала к высокой каменной башне.

— Перед вами замок Тоомпеа с башней «Длинный Герман» высотой около пятидесяти метров…

Ей хватило минут пять-семь, чтобы покончить с рассказом о Вышгороде, и в том же быстром темпе она повела не успевающих на чем-то задержать подольше взгляд туристов в Нижний город.

С площади Лосси она повела группу туристов по улице Люхике Ялг, что означало «Короткая нога», к церкви «Нигулисте», которая стояла на одноименной улице, где, сказав буквально несколько слов, блондинка помчалась по улице Куллассепа к площади Раэкоя, где задержалась у здания Таллиннской ратуши четырнадцатого века с флюгером «Старый Тоомас» на шпиле.

Ратушная площадь вызывала у нее, очевидно, более приятные воспоминания, или она просто больше знала о ней и затараторила уже с оживленным лицом:

— Композиционный узел уличной сети Нижнего города — это Ратушная площадь. Исконное рыночное место Таллинна во времена средневековья, она образовала просторное и четко очерченное пространственное целое важнейшего центра города, в отличие от окружающих ее тесно застроенных и случайно сложившихся улочек, узеньких, живописно извивающихся и сходящихся здесь, на площади. А весь ансамбль Ратушной площади придает еще более живописный вид зданиям Вышгорода и стройным башням церквей Святого духа и Нигулисте. Ратушная площадь сложилась гораздо раньше окружающих ее зданий. Здесь поначалу сходился ряд дорог с материка, от гавани и из других мест. Самой древней улицей, выходящей на Ратушную площадь, является короткий, но крутой начальный отрезок улицы Раэкоя, соединявшей Ратушную площадь со Старым рынком, в народе он называется Ванатуру-каэл, «Горловина Старого рынка», и узенькая, петляющая между домами, улочка Вооримехе (Извозчичья), ведущая к подъему на Вышгород, к улице Пикк-ялг.

На этом ее красноречие исчерпалось. Упомянув несколькими словами о здании аптеки Магистрата XV века, она трусцой побежала с площади Раэкоя на улицу Пикк (Длинную), где на несколько секунд остановилась у здания бывшей Большой гильдии. Затем она повела группу на улицу Сяде, ответвлявшуюся от улицы Пикк, где одну минуту рассказывала о доме бывшего братства черноголовых и здании бывшей Олайской гильдии. И тут же помчалась как угорелая вновь по улице Пикк к башне «Толстая Маргарита», у которой стала повествовать об оборонительном поясе Таллинна. Естественно, что об этом надо было начинать именно с передних Больших морских ворот.

Туристы оживились при виде виднеющегося неподалеку Таллиннского залива, предвкушая отдых на острове Сааремаа. Но экскурсовод не дала им расслабиться, — а повела в том же быстром темпе вдоль остатков крепостных стен, показывая на башни и кратко давая им названия: «Стольтинг», «Хатторпетагуне», «Бремен», «Мункадетагуне», «Хеллеман».

Туристы послушно щелкали фотоаппаратами, чтобы потом полюбоваться снимками дома, долгими зимними вечерами, в кругу семьи.

У передних ворот «Вирувяраз», что на улице Виру, экскурсовод прервала свою беготню по Нижнему городу.

— Время обеда! — объявила она.

И повела группу по улице Виру обратно на площадь Раэкоя, в ресторан «Вана Тоомас», где их покормили обедом достаточно вкусно.

Всю экскурсию Лена держала Игоря за руку и снисходительно посматривала на его оживленное лицо. Было видно, что ему действительно интересно. Он вертел головой по сторонам, впитывая в себя все новые и новые подробности и впечатления, и скоро в его глазах появилось несколько обалдевшее выражение. Приобретенные знания и впечатления нужно было еще и переварить.

Лена могла бы рассказать Игорю об увиденном намного больше и лучше, она столько знала, но, видя удивление Игоря даже от такой экскурсии, поняла, что он, кроме своего города и его окрестностей, действительно ничего в жизни не видел.

Игорь довольствовался тем, что крепко держал Лену за руку, пока глазел по сторонам.

После обеда тургруппа проследовала обратно по улице Виру на площадь Виру, где возле гостиницы Виру ждал экскурсионный автобус, который отвез их еще в парк Кадриорг.

Поместье Петра Первого в Фоннентале было названо им Катринендалем и подарено Екатерине Первой вместе с другими имениями в Эстонии.

Сперва экскурсовод повела группу к домику Петра Первого или в Старый дворец, как его еще называли, с удовольствием рассказав, что в 1714 году Петр ожидал приезда своей ненаглядной немки Екатерины Первой и приказал перестроить и обставить мебелью летний господский дом мызы Дрентельна.

С ехидством добавила, что до этого Петр жил в скромном деревянном домике типа светлицы, срочно построенном неподалеку от, господского дома Дрентельна, бывшего хозяина мызы, у вдовы которого Петр и купил за 3500 талеров дом и поместье. Позже, во время независимости Эстонии, этот домик, прозванный «баней Петра», был разобран, а его детали использованы при строительстве административного здания Таллиннского зоопарка, основанного близ Кадриорга. И лицо ее при этом излучало бурю восторга.

Игорь понял, что она с удовольствием разобрала бы и Старый дворец, и все, что напоминает ей об «оккупантах»-русских.

Но экскурсовод справилась с националистическими чувствами и привычно затараторила:

— Кадриорг был до революции любимым местом прогулок для жителей Таллинна и многочисленных дачников, приезжающих из столицы империи и центральной России. Несколько сот семейств проводило свой отпуск в летние месяцы в красивых дачах у подножия Ласнамяги на окраине парка. Дачники, в основном, и способствовали возникновению популярности домика Петра Первого за пределами Эстонии. В конце девятнадцатого века парк Кадринталь, как он тогда назывался, был преобразован в стиле Ленотра, однако деревья и кусты не подстригались, а для парадных выездов была построена кольцевая дорога. Для работ по благоустройству парка был приглашен рижский архитектор Купхальдт, площадь Нижнего парка была выровнена, каналы засыпаны, высажены новые группы лиственных и хвойных деревьев. Некоторые работы по перестройке в Кадриорге были проведены и в годы независимости Эстонии, — опять с чувством глубокого удовлетворения заговорила экскурсовод, — следует отметить заложенные по проекту архитекторов Котли и Соанса детский парк, концертную площадку, а также парк отдыха недалеко от малого водопада.

Туристы поразились неказистости быта первого русского императора, а их взгляды привлек виднеющийся вдали прекрасный дворец на естественных террасах.

Экскурсовод заметила взгляды большинства туристов и повела всех к Новому дворцу, рассказывая по дороге о строительстве Нового дворца по проекту Микетти с некоторыми изменениями архитектора Земцова, который и руководил строительством дворца. Петр Первый, оказывается, сам положил в северном углу стены дворца три кирпича, которые до сих пор не оштукатурены и сейчас еще видны в стене.

В Новом дворце расположился Художественный музей Эстонии, и экскурсовод с облегчением передала свою группу с рук на руки гиду музея, такому же бесцветному очкарику мужского пола.

Гид в таком же бравурном темпе промчал тургруппу по залам музея, и бедные туристы, имея перед глазами калейдоскоп из картин, а в голове мешанину из рассказанного, оказались опять в парке, только с другой стороны, где их уже ждала отдохнувшая от очередной экскурсии девушка, студентка, подрабатывающая летом в турбюро, чтобы более или менее безбедно проводить месяцы учебы, потому что на стипендию прожить не смог бы и таракан, самое всеядное существо; говорят, он научился есть даже пластиковые пакеты.

Экскурсовод в том же энергичном темпе отвела группу в автобус, и через двадцать минут все оказались в своей гостинице, уставшие и довольные.

Пожалуй, одна Лена была знакома с теми достопримечательностями, которые «галопом по Европам» им сегодня показали. И не понаслышке. Она могла дать фору любому из здешних экскурсоводов и гидов, лихорадочно зубривших необходимые сведения лишь перед началом работы, весьма далекие от их основной деятельности.

Туристы разбрелись по своим номерам, в холле остались лишь Лена с Игорем да та женщина со своим мужичком, что предложила Лене поменяться койками во время десятидневного отдыха на взморье острова Сааремаа.

Но две оставшиеся пары «влюбленных» постарались усесться достаточно далеко друг от друга, чтобы ворковать в свое удовольствие, не опасаясь того, что их могут подслушать.

— Боже, как я устала! — пожаловалась Лена, вытягивая ноги.

— Я тоже! — ответил Игорь. — Но уходить от тебя не хочу.

Лена опустила голову на плечо Игоря, чтобы скрыть торжествующий блеск в глазах, ее вполне устраивала любовь Игоря, она не случайно имела на него виды.

— А мне хочется, несмотря на усталость, сходить в ресторан, — капризно протянула Лена. — Я очень люблю «Глорию».

— Ты любишь блестящую жизнь? — нахмурился Игорь.

— Люблю! — честно призналась Лена. — И ты полюбишь!

— На зарплату судейского? — насмешливо спросил Игорь.

— Мы придумаем! — спокойно ответила Лена. — Здесь есть душ. Я пошла туда. Встретимся через час.

И она вспорхнула так легко, словно не было столь утомительных экскурсий, и исчезла в коридоре.

Игорь тоже отправился за чистым бельем и рубашкой, чтобы последовать призеру Лены и принять перед походом в ресторан душ.

Его соседи по номеру были на своих постелях. Все лежали, как говорится, «без задних ног».

— Как тебе, студент, понравилась экскурсия? — спросил Дарзиньш.

— Понравилась! — кратко ответил Игорь, доставая из чемодана чистое белье.

— Завтра еще лучше! — довольно сказал сосед Дарзиньша, какой-то партийный работник. — Две автобусные экскурсии: «По историко-революционным местам Таллинна» и «По местам боевой славы». Вот это интересно. И ногами пыль не месить.

— Завидую я молодым! — продолжал Дарзиньш. — Неутомимые. После такого трудного дня опять куда-то собираются. В ресторан наверняка!

— Угадали! — улыбнулся Игорь.

— Я бы охотно присоединился к вам! — откровенно стал навязываться Виктор Алдисович. — Одному идти в ресторан скучно, а за компанию за милую душу.

— Нужен ты им, старый! — насмешливо заметил сосед. — Им поворковать хочется, а ты будешь висеть камнем на шее.

И он довольно захохотал.

— В какой ресторан вы идете? — спросил Виктор Алдисович.

— В «Глорию»! — ответил Игорь.

— Помню! — устало откликнулся Дарзиньш. — На Мюйривахе.

— Где, где? — опешил Игорь, неожиданно поняв, что Игорь Алдисович тоже хорошо знает Прибалтику. — «Ну, да! — подумал он. — Он — латыш, судя по фамилии, жил, наверное, здесь».

— Улица такая есть! — так же устало сказал Дарзиньш. — Спуститесь по нашей улице Ваксали на Ратаскаэву, по ней спуститесь до филиала городского музея в башне «Кик-ин-де-Кек», что на горке Харью, свернете налево, прямо на улицу Мюйривахе, там, рядом с «Глорией», есть музей театра и музыки.

— Вот это знание города! — восхитился Игорь. — Жили, наверное, здесь?

— Работал! — коротко ответил Дарзиньш.

Он отвернулся, закрыв глаза, словно давая понять, что разговор окончен, а Игорь отправился в душ.

Ровно через час он, одетый в самое модное из того, что у него было, ждал Лену в холле гостиницы.

Когда она появилась, он ахнул. И не он один: все мужчины, что находились в холле, смолкли в восхищении перед такой красотой. Лена была неотразима, а ее туалет явно не советского производства делал ее похожей на зарубежную артистку.

Но Игоря трудно было смутить одеждой, он придерживался той простой формулы, что без одежды все равны в постели, там действуют другие законы и правила.

А завистливые взгляды сильной половины рода человеческого его абсолютно не трогали. Он никогда никому не завидовал. И чувствовал себя очень уверенно.

— Мне Дарзиньш сказал, как быстрее дойти до «Глории»! — похвастался Игорь.

Лена расхохоталась.

— Неужто сказал? — иронично спросила она. — А ты думаешь, что я, бедная, буду долго плутать по городу?

Не они одни жаждали попасть вечером в ресторан «Глория». Уже стояла небольшая очередь человек в двадцать, но она нисколько не смутила Лену.

— Подожди меня здесь! — шепнула она Игорю, скрываясь за дверью с надписью «Служебный вход».

Ждал Игорь недолго, минут десять-пятнадцать. Вышла Лена в сопровождении администратора, который самолично проводил ее вместе с Игорем мимо бросающей завистливые взгляды очереди, мимо швейцаров, которые изогнулись в приветственном поклоне, не замечая неказистого вида Игоря, к самому удобному столику, стоявшему в углу, подальше от гремевшего оркестра и снующей публики.

— Здесь вам будет удобно! — заверил он Лену и, с достоинством поклонившись, ушел.

Лена неторопливо изучила изящно оформленное меню, причем, когда она изучала меню, как заметил Игорь, официант стоял неподалеку и буквально ел ее глазами, ожидая момента, когда следует подойти, чтобы взять заказ.

Но Лена сама дала ему знак подойти.

Игорь думал, что как в «Метрополе», им придется ждать минут двадцать, пока принесут заказанные блюда.

Здесь все было по-другому: как по мановению волшебной палочки, на столе появилась бутылка коньяка «Армения» и закуски, в основном, дары морей и рек, не считая овощных салатов.

— Однако! — испуганно пробормотал Игорь, лихорадочно подсчитывая, сколько у него денег в кармане, хватит ли рассчитаться, потому что в залог оставлять было нечего.

— Не беспокойся! — улыбнулась Лена, сразу поняв, что творится на душе у ее воздыхателя. — Ужин заказан заранее и оплачен тоже заранее. Даже чаевые выданы задним числом.

— Задним числом — не задним умом! — решил пошутить Игорь, и его шутка имела успех.

Лена расхохоталась и заметила:

— Надо будет запомнить и взять на вооружение! Есть у меня один товарищ, который обожает русские народные шутки-прибаутки…

Она первой увидела появление в зале Дарзиньша, так как сидела лицом ко входу.

— Твой сожитель появился! — сказала она чуть встревоженно. — Случайная встреча или…

— Я ему сказал, в какой ресторан мы идем, — ответил Игорь, — ты, наверное, запамятовала. Он же мне еще объяснял, как быстрее дойти до «Глории».

— Я прекрасно это помню! — нежно и ласково улыбнулась Лена. — Я это и имела в виду, говоря с иронией о случайной встрече. Только бы не навязывал своего общества.

— Почему? — удивился Игорь. — Доброжелательный дядька.

— От его доброжелательства у меня по коже мурашки бегают, — заметила Лена.

Но Дарзиньш и не думал подходить к ним. То ли он хорошо запомнил сказанное соседом, то ли просто у него были самые простые цели: выпить, закусить и расслабиться.

Он и столик занял далеко от столика Лены с Игорем, заказал себе графинчик водки и соответствующую закуску, недорогую, сообразную графинчику водки, и в ожидании заказа стал осматривать зал ресторана.

Увидев Лену и Игоря, он лишь кивнул им и все.

Так он и наслаждался своим одиночеством, не делая даже попытки подойти к столику Лены с Игорем.

А Игорь с Леной расслаблялись по полной программе: они танцевали почти каждый танец, иногда даже не возвращаясь к своему столику, наслаждаясь тем, что во время танца можно было медленно покачиваться, тесно прижавшись друг к другу, ощущая тело партнера и сливаясь с ним.

Однако естественные потребности бывают и при самой пылкой любви. Игорю первому «приспичило», и он помчался в мужской туалет, где к его радости была свободная кабинка.

Облегчившись, он невольно Прислушался к раздраженным голосам в соседней кабинке.

«Это — хозяин! — злобствовал один. — Я его сразу узнал».

«Не кипятись! — увещевал другой. — Столько лет прошло, мог и перепутать. Сам посуди, что ему делать одному в нашем городе? У них свои зоны отдыха!»

«Падла буду, „Кот“! — ярился первый. — Этого козла трудно не узнать. Его заделать мало, это — слишком легкая смерть для него. Надо его взять и на мызу отвести, там мы с ним позабавимся, как он с нами забавлялся».

«По мне, так быстрее „перо“ в бок и в мусорный ящик „мусора“», — захихикал второй.

«Жаль, „пушки“ со мной нет! — вздохнул первый. — Его любимой шуткой было: сунуть в рот ствол и предложить пососать. Один отказался, так хозяин выстрелил ему в рот и выбил затылок напрочь, будто и не было. Остальные сразу поумнели и отсасывали дуло».

Соседи по кабинке первыми покинули свое местопребывание, и голоса сразу стихли.

Игорь, затаившийся в своей кабинке, боясь обнаружить себя, чувствуя, что коснулся такой тайны, за которую и убить могут, осторожно вышел и постарался побыстрее вернуться к ожидавшей его Лене.

— Ты что такой взъерошенный? — удивилась Лена. — Стал свидетелем любви гомосексуалистов, и это оскорбило твои нравственные чувства?

— Нет, скорее коснулся тайны, где ненависть не только не угасает, но с каждым годом крепнет и развивается, — пояснил Игорь. — Услышал рядом в кабинке голоса обсуждающих, как они будут расправляться с каким-то хозяином. Один жалел, что у него нет пушки. Наверное, привязал бы к жерлу и выстрелил, чтобы разнести тело на куски. Говорят, так англичане расстреливали сипаев в прошлом веке.

— Глупенький! — рассмеялась Лена. — «Пушкой» называют пистолет. Неужели у вас в институте не проходят таких простых вещей.

Игорю стало стыдно. Он действительно забыл, что уголовники так называют пистолет.

— Извини, просто забыл! — сказал он, и чтобы прекратить ненужный разговор, положил руку на руку Лены. — Пойдем, лучше потанцуем.

Но тут музыка смолкла, и Игорь увидел, что музыканты ушли со сцены вместе с инструментами.

— Кина не будет, кинщик заболел! — погрустнел он сразу. — Будем допивать коньяк.

— Не такое уж это плохое занятие! — усмехнулась Лена.

Они покинули ресторан одни из последних и в дверях столкнулись с Дарзиньшем.

— Уже уходите? — удивился он. — Меня в ваши годы выгоняли.

— Музыки нет, все выпито и съедено, — пояснил Игорь, — а вдвоем можно находиться и вне ресторана.

— Даже лучше, — стал подтрунивать над молодыми Дарзиньш. — В зале ресторана слишком много света.

Выйдя из ресторана, Лена с Игорем свернули не налево, по старому пути, а направо, вниз к пятачку, от которого лучами расходились маленькие, узенькие улочки.

Виктор Алдисович побрел за ними чисто автоматически, задумавшись о своих делах, ослабленный графинчиком водочки, решив, что молодые направились к гостинице.

Возле кинотеатра «Сыпрус» Лена с Игорем свернули на маленькую и пустынную улочку Вана-Пост, чтобы затем по улицам Харью и Куллассепа выйти на Ратушную площадь Раэкоя и через Ванатурукаэл и улицу Пикк на Ваксали к своей гостинице «Балти».

Лена с Игорем шли, обняв друг друга, почти слившись. Они не обращали внимания на то, кто там бредет за ними, находясь совершенно в другом измерении.

Но громкий крик боли сразу вернул их на грешную землю.

Игорь обернулся на крик и увидел, что двое парней метелят Дарзиньша, а он решительно, из последних сил отбивается от нападавших на него. Нападавшие пытались скрутить Дарзиньша, а тот защищал свою жизнь с силой, неожиданной для его возраста.

Но соотношение сил было явно не в пользу Дарзиньша, к тому же он пропустил касательный удар кастетом по голове и защищался скорее по инерции.

Игорь бросился к нему на помощь и с ходу ударом ноги отбросил одного из нападавших метра на два. Второй выхватил нож, но Игорь с разворота другим ударом ноги выбил у него из руки нож.

Оставшись обезоруженным, парень подхватил своего травмированного друга, и они мгновенно скрылись за кинотеатром «Сыпрус».

Дарзиньш стоял шатаясь, голова у него была разбита до крови, сам он тяжело и устало дышал, но стоял на ногах упрямо и вызывающе и падать не собирался.

Игорь спросил его:

— Может, милицию вызовем?

— Не надо никого вызывать! — отказался Дарзиньш. — Милиция опоздает. Если нетрудно, доведите меня до гостиницы, там я сам разберусь, кого мне вызывать. Ты их сможешь распознать?

— Темно! — засомневался Игорь. — Когда дерешься, смотришь, в основном, на руки и ноги, а не на лица. И в такой полутьме разве можно четко увидеть?

— Ты прав! — устало согласился Дарзиньш. — Я тоже, к сожалению, не разобрал, кто на меня напал.

Он не стал ничего уточнять, ему-то хорошо было известно, что это было его «крестники», враги по гроб жизни.

Игорь с Леной довели Дарзиньша до гостиницы, где ему была тут же оказана необходимая медицинская помощь.

Когда Лена осталась наедине с Игорем, она спросила:

— Что ты об этом думаешь?

— Думаю, что я узнал бы их по голосу! — заявил Игорь.

— Считаешь, что это были те же самые, чьи голоса ты слышал в соседней кабинке?

— Я не верю в такое совпадение! — ответил Игорь. — Интересно, что же они с хозяином не поделили?

Лена прекрасно поняла, чьим «хозяином» был Дарзиньш и почему те так люто его ненавидели. Но она не стала посвящать Игоря в свое открытие. В ее планы не входило наталкивать его на нежелательные размышления.

А потому она просто жадно впилась в его губы долгим поцелуем, чтобы у него не было больше никаких других мыслей, кроме как о ней.

Они сидели в небольшом закутке, который, по мнению проектировщиков, должен был изображать общую гостиную, где стоял большой цветной телевизор и маленький диванчик.

Вот на этом диванчике они и целовались, лаская друг друга. Перейти к чему-нибудь большему не позволяло присутствие дежурной коридора, чей пост располагался неподалеку. Она и так уже несколько раз недовольно смотрела в их сторону и громко заявляла безадресно:

— Спать пора!

Правда, было непонятно, что она имела в виду: разойтись им по своим коммунальным номерам или выражала готовность сдать им за определенную плату свой служебный номер. Скорее, второе, но Игорь был несведущ в таких делах, а Лена, хоть и имела некоторое представление об этом, мало ли чего в ее жизни не бывало, не испытывала ни малейшего желания проводить первую ночь любви на неизвестно еще какой свежести простыне, неизвестно с какими последствиями.

Только поэтому она со вздохом оторвалась от Игоря и сказала осевшим голосом с хрипотцой:

— Пошли по койкам! А то завтра будем ходить, как сомнамбулы.

— Это кто? — не понял Игорь.

— Те, кто бродят во сне! — пояснила Лена. — Правда, подобное явление встречается еще у эпилептиков перед приступом и у истеричек.

— Нам это не грозит! — беспечно откликнулся Игорь.

Ему даже стало смешно, что при его здоровье, молодости и силе ему может угрожать какой-то сомнамбулизм. Имеющий никогда не ценит того, что имеет.

Но Лена была непреклонна. И не потому, что его объятия и требовательные ласки были ей неприятны. Она чувствовала, что постепенно слабеет и может ему уступить прямо здесь, на этом засаленном диванчике, а этого ей не хотелось. И потом наслаждение, которое она испытывала от постепенного нарастания их чувств, возвращало ее в раннюю юность, а это дорогого стоило.

— Подожди еще три дня! — умоляюще попросила она Игоря. — И десять дней мы будем принадлежать друг другу без остатка.

Она упорхнула в свой номер, а Игорь еще минут десять сидел в одиночестве, считая, что ему со вздутыми на ширинке брюками неудобно возвращаться в номер, его путь лежал мимо поста дежурной.

Только успокоившись, он вернулся к своей кровати, разделся, лег и сразу же заснул, лишь отметив, что Дарзиньш в номер не вернулся.

«Видно, его здорово звезданули по голове», — подумал он, перед тем как провалиться в сон.

Утром его бесцеремонно разбудил сосед Дарзиньша.

— Вставай, юноша! — дергал он его за одеяло из пике, которым Игорю пришлось укрыться, потому что ночи были уже сырыми и прохладными. — В молодости все «совы», даже те, кто «жаворонки». На завтрак кличут. А потом автобусные экскурсии. «По местам боевой славы»…

А Игорю снилась дикая галиматья: древняя деревянная русская крепость, опутанная колючей проволокой, а вместо башенок — вышки, на которых восковыми фигурами застыли с винтовками в руках люди в теплых бараньих тулупах.

С трудом продрав глаза, Игорь увидел перед собой довольную физиономию соседа по койке и другого, плещущегося возле рукомойника.

— А Дарзиньш где? — спросил он вместо «Доброго утра». — С задания не вернулся?

— Загулял старик! — довольно пошутил пенсионер союзного значения. — Где-то спит в более благоприятной обстановке. К завтраку явится. А может, и не явится, если есть кому накормить-напоить. Бывают такие добрые. Я еще помню.

И он противно захихикал, вспомнив парочку своих приключений на любовном фронте.

Игорь бросился в душ, чтобы смыть с себя липкое ощущение страха и безысходности, которые он вынес из своего кратковременного сна.

Холодный душ сразу привел его в чувство.

«Надо же такой хреновине присниться! — подумал Игорь. — Насмотришься на оборонительные сооружения, а потом все это прокручиваешь в памяти и в подсознании».

Он переоделся и бросился к номеру Лены. Как только он приблизился к ее номеру, она вышла, будто поджидала его, подглядывая в щелочку.

— Только я подумала о тебе, — засияла она, — а ты уже здесь.

Игорь рассмеялся, вызвав на лице Лены обиду.

— Не обижайся! — нежно поцеловал он ее. — Ничего обидного в моем смехе нет. Я неожиданно вспомнил смешное.

— Что? — требовательно-ревниво спросила Лена.

— У нас в городе есть клуб любителей кино, — стал рассказывать Игорь. — Однажды я там смотрел старый итальянский фильм с Джиной Лолобриджидой. — Ее там сажают под арест, она вызывает комиссара полиции, тот по уши влюбленный является к ней, а она ему говорит: «Я вспомнила об осле и подумала о тебе…»

Лена расхохоталась, и настроение ее явно улучшилось.

— Я этого фильма не видела! — сказала она.

— Какие твои годы? — ответил Игорь. — Этот фильм, я же тебе сказал, очень старый, а ты молода, красива, желанна.

— И последнее — самое существенное! — ехидно протянула Лена. — Скажешь, что я не права?

— Все существенно! — обнял ее Игорь.

— Пошли завтракать, а то твой шведский стол опустеет! — выскользнула из его объятий Лена. — Что ты тогда будешь делать? Ты же опять голоден!

— Не могу сказать, что очень голоден, но что-нибудь существенное съел бы! — не стал отрицать Игорь.

И они, взявшись за руки, помчались насыщаться.

Когда после завтрака туристов стали загонять в автобус, чтобы провезти по местам боевой славы и историко-революционным местам заодно, Лена шепнула Игорю:

— Я этого не выдержу! Давай удерем!

— Куда? — загорелся Игорь при одной мысли, что можно будет остаться вдвоем с Леной и…

Но она тут же его охладила.

— Будем гулять по городу! Игорь, я тебе, по-моему, достаточно ясно дала понять, что я не гостиничная дива, которой все равно где трахаться. А у меня всякое желание пропадет при одной мысли, что в любую секунду дверь номера может открыться и войдет уборщица или дежурная по этажу с какой-нибудь глупой ухмылкой и не менее глупым вопросом типа: «Вам не нужно поменять полотенце?»

— Понятно! — загрустил изнывающий от желания Игорь.

Пришлось Лене срочно его поцеловать, страстно и в то же время нежно, чтобы у него появился стимул.

Лена предупредила экскурсовода, что они будут ждать группу у ресторана «Вана Тоомас» ко времени обеда. Экскурсовод испуганно захлопала глазами, пытаясь сообразить: не уволят ли ее за отказ части группы от такой важной экскурсии. Но пока она хлопала глазами, Лена утащила Игоря в город.

На этот раз Лена потащила Игоря в противоположную сторону, но тут же свернула на улицу Лаборатоориуми, где доходчиво и не спеша рассказала Игорю о другой части оборонительного пояса Таллинна, о башнях «Нуннаторн», «Саунаторн», «Кульдъялг», «Нуннадетагуне», «Левеншеде», «Кейсмяэ», «Плате», «Эппинг», «Грузбекетагуне», «Вуль-фардитагуне». С восхищением поведала о церкви тринадцатого века Олевисте и о бывшем женском монастыре цистерцианцев тоже тринадцатого века. Оказавшись вновь на улице Сяде, Игорь узнал, к своему удивлению, значительно больше, чем вчера на том же самом месте от профессионального экскурсовода: о церкви Пюхавайму четырнадцатого века, и о зданиях бывшей Большой гильдии, и о доме бывшего братства черноголовых, и о здании Олайской гильдии.

— Общие сведения ты вчера получил, — улыбнулась Лена, — но некоторые подробности будут тебе интересны. Во-первых, здание Большой гильдии находится не на улице Сяде, как вчера нам поведала очкастая блондинка, а на улице Пикк, и Государственный исторический музей размещается в нем лишь с 1952 года, а более пятисот лет оно принадлежало Большой гильдии, организации крупных таллиннских купцов, затем последовательно Таллиннскому биржевому комитету и Торговой палате. Над проходом была сооружена акцизная камера, где хранились богатства гильдии. Организация крупных таллиннских купцов родилась несколько раньше постройки этого дома в пятнадцатом веке, почти за сотню лет, и поначалу именовалась Ластегильд или Киндергильд, что означало «Детская гильдия». Когда Таллинн вошел в Ганзейский союз, он сказочно разбогател и построил это великолепное здание. Использовавшаяся гильдией посуда была серебряной, и на всех кувшинах и кубках, да и блюдах был выгравирован герб гильдии. У них был даже серебряный попугай на серебряной цепочке, но его украли в конце прошлого века, и он исчез с концами…

Лена долго и интересно говорила о здании Большой гильдии, потом плавно перешла к зданию Братства черноголовых.

— Конец четырнадцатого столетия считается годом основания Братства черноголовых. Наша очкастая немочь правильно сказала, что организация происходит от имени святого Маврикия, изображение головы которого являлось эмблемой братства, но она забыла или не знала, что мавр Маврикий был послан императором Максимилианом в 300 году новой эры из египетского города Фивы в Галлию в качестве предводителя легиона, а позже стал патроном Магдебургского епископства…

Игорь с удовольствием выслушал историю черноголового братства, после чего Лена потащила его внутрь здания, где продолжила свой рассказ.

Покончив с осмотром, Лена повела Игоря осматривать комплекс зданий бывшего монастыря доминиканцев, бывшее здание пакгауза пятнадцатого века, после чего решила показать ему и современное здание оперы и балета, где была еще и филармония.

Столь содержательной экскурсии Игорь и не ожидал. Они и не заметили, как подошло время обеда, после которого их планы переменились, потому что неожиданно вместо патриотической экскурсии группу решили повезти в Рокка-аль-Маре, в парк-музей народного зодчества и быта.

Игорь в душе надеялся, что после обеда он все же уговорит Лену рискнуть уединиться с ним в его номере, не подумав о том, что ему просто никто не дал бы ключи, старшим по номеру был не он, и дежурная ни за что не пустила бы его с девушкой, только за отдельное вознаграждение. Возраст был такой: строить планы, которые при ближайшем рассмотрении оказывались воздушными замками или мыльными пузырями.

Рокка-аль-Маре Игорю понравился, но его желание уже вступило в противоречие с его эстетическими чувствами, и последние стали проигрывать.

Вернулись все очень усталые, осмотр парка-музея, раскинувшегося на берегу Коплиского залива и имевшего труднопроизносимое название — Вабаыхумуузеуми, отнял много сил.

Лена с Игорем договорились встретиться через час, чтобы немного отдохнуть, и разошлись по своим номерам.

Игорь, едва войдя в номер, сразу же обнаружил, что все вещи Дарзиньша исчезли.

— Выбыл из игры Виктор Алдисович? — спросил он соседа.

— Судя по отсутствию вещей, очевидно, — витиевато ответил тот, наученный жизнью отвечать обтекаемо, чтобы всегда можно было дать задний ход или переменить мнение.

Игорь быстро сбегал в душ смыть с себя пот и пыль прогулок и, вернувшись в номер, разлегся на постели. Взглянув на сиротливо пустовавшую постель Дарзиньша, Игорь невольно стал размышлять о вчерашнем инциденте. Его поразило, что ни его, ни Лену милиция не тревожила, показания не снимала, не задала ни единого вопроса. И то, что Дарзиньш исчез, даже не поблагодарив за спасение, его удивляло.

«Что-то там нечисто! — подумал он. — С одной стороны, его уважительно называли „хозяин“, а с другой — такая жгучая ненависть и желание прикончить в страшных мучениях. И такая таинственность с его исчезновением. Кто ты, Дарзиньш Виктор Алдисович?»

Но долго думать над такими скучными вещами Игорь не мог. Его мысли опять заняла Лена.

«Ладно, — решил он вынужденно, — подождем до отдыха на острове Сааремаа».

Но до отдыха на острове были еще две поездки в Тарту, на праздник песни, и в Нарву. И только потом автобус должен был доставить туристическую группу на остров Сааремаа, где в окрестностях города Кингисеппа находился кемпинг и где им предстояло провести десять самых счастливых дней.

Когда показался на горизонте Тарту, экскурсовод привычно затарабанила:

— Впервые Тарту под названием Юрьев упоминается в хронике 1030 года в связи с князем Ярославом Мудрым. Тарту также известен как один из самых старых университетских городов. Первая высшая школа была здесь основана еще в 1632 году, а постоянный университет действует с 1802 года. Тарту — колыбель эстонской культуры. Здесь крупнейшие в Эстонии библиотеки, показывает свое искусство театр-комбинат «Ванемуйне», постоянно проходят певческие праздники, на один из которых мы сейчас и едем. Древний город Тарту расположен на реке Эмайыги…

Она еще долго говорила, но Игорь уже не слушал, а просто смотрел в окно на природу и прижимался к Лене, держа ее за руки.

Праздник песни проходил на певческом поле в Тяхтвере и поразил Игоря своей грандиозностью. Игорь впервые видел и такое скопление людей, жаждущих хоровой песни, и такое количество коллективов, приехавших послушать других и себя показать.

— Кроме праздника песни мы ничего здесь не увидим? — спросил Игорь у Лены.

— По дороге в Нарву заедем посмотреть некоторые достопримечательности в Тарту, — ответила Лена. — Но можешь мне поверить, кроме университета здесь смотреть нечего, а театр на гастролях в Таллинне.

— Откуда ты знаешь? — удивился Игорь.

— Афиши иногда читаю! — усмехнулась Лена. — А ты смотришь только на меня и на памятники.

— Зато по-разному! — пошутил Игорь. — На тебя с любовью. А на памятники лишь с интересом. Они же древние, а ты так молода, так красива.

Лена оказалась права. После праздника песни, группе туристов показали Тартусский университет и повезли дальше, в Нарву.

Лишь к ночи приехали в город, где переночевали в еще худших условиях, чем в Таллинне, по десять человек в номере, хорошо еще, что не все вместе. Так пошутила одна из туристок, но Лена посмотрела на Игоря, и они понимающе улыбнулись друг другу.

Они бы не возражали ночевать вместе, но, разумеется, только вдвоем и наедине.

— Какой дурак придумал такой маршрут? — удивилась Лена, но прошептала это только Игорю.

— Чем он тебе не нравится? — спросил Игорь.

— Из столицы нас везут обратно на восток, затем на север, а после мы поедем через всю Эстонию на юг, вернее, на крайний запад, но все равно в другой конец республики. Если они хотели нам все это показать, то лучше бы начали с Нарвы, затем Тарту, после Таллинн, а потом и на остров Сааремаа. Не мотаться в автобусе по два-три часа.

Эстонская Нарва и русский Ивангород были расположены по обоим берегам реки Нарвы, которая раньше называлась Неровой, Норовой, Наровой. Тут Нарвское плато уступами спускается к приморской низменности. Поэтому здесь можно встретить дюнный, моренный, горный и лесной ландшафты. В Нарве преобладал горный ландшафт, что придавало ей большую живописность. Река Нарва прогрызла себе русло в скалистом грунте, образовав высокие берега, а там, где ей этого не удалось, могучими потоками низвергалась с высоты, образуя знаменитые нарвские водопады.

Нарвский орденский замок и Ивангородская крепость уже не смотрели грозно друг на друга с противоположных берегов, между ними пролегал через реку мост «Сыпрус», или «Дружба».

И жители Нарвы зачастую находили себе работу в Ивангороде, а жители Ивангорода в Нарве.

Орденский замок впечатлял, экскурсовод говорила о нем с таким восторгом, что даже Лена прислушалась к ее рассказу.

— Орденский замок построен в период между концом тринадцатого — серединой пятнадцатого веков, в основном, в период владычества датчан. Тогда он представлял собой крепостное сооружение кастельного типа, это такое укрепление, образованное стеной, окружающей четырехугольный участок, внутри которого строения располагаются свободно. Главная башня и два предзамковых укрепления-форбурги, северное и западное, органично вписались в рельеф местности. Позже, когда Ливонский орден положил конец владычеству датчан, это произошло в 1347 году, замок приспособили для нужд орденских рыцарей, жизнь которых строго регламентировал монастырский устав. У ордена были другие строительные нормы, в соответствии с ними датское оборонительное сооружение кастельного типа было превращено в конвентский дом — замкнутый архитектурный комплекс с помещениями-флигелями, расположенными в форме каре вокруг внутреннего двора. Во флигелях размещались капелла, зал Конвента, дормиторий, или, по-вашему, спальня, рефекторий-трапезная и прочие общественные помещения орденских рыцарей-братьев…

Тут она сделала паузу, которой незамедлительно воспользовалась Лена.

— У нас их называли «псы-рыцари»! — ехидно заметила она. — Так по-нашему!

От такого неприкрытого намека на ее национализм экскурсовод покраснела, но сделала вид, что не поняла, и затараторила дальше:

— На архитектурном облике замка меньше всего отразился период шведского владычества, которое сменилось уже русским нашествием. За более чем сотню лет были возведены каменные здания различного хозяйственного назначения в западном укреплении-форбурге да перестроены в бастионы две его южные башни… В июле 1944 года немцы подготовили замок к взрыву. Они заложили в нижнюю часть главной башни восемь тонн авиационных бомб, установили детонаторы и провели электропроводку. Взорвать они не успели, стремительное наступление Советской армии не дало им привести в исполнение свой варварский план. Эти боеприпасы пролежали в развалинах башни до 1969 года. Двадцать пять лет пролежали они, угрожая в любой момент разнести город. Их обнаружили реставраторы во время расчистки главной башни от завалов.

Экскурсовод повела группу, рассказывая о замке подробнее, затем показала шведскую цитадель семнадцатого века. Еще в Нарве можно было посмотреть на местную Башню Длинный Герман и на Ратушную площадь, недавно переименованную в площадь Коммуны, в честь первой Эстонской республики, которая тогда называлась Эстляндская Трудовая Коммуна. Монументальный барельеф увековечил сие событие на декоративной стене, ограждающей двор ратуши. Этот барельеф никакого восторга не вызвал. Но здания, построенные в семнадцатом веке: ратушу, аптеку, несколько домов на бульваре Койдулы они посмотрели с заслуживающим того вниманием.

И после раннего обеда автобус отправился в далекий путь через всю Эстонию к паромной переправе, где туристам предстояло пересечь на пароме пролив Вяйнамери. От Нарвы до Виртсу, откуда ходил паром, было ни много ни мало — километров триста. В Виртсу туристы прощались со своим автобусом, который возвращался за ними лишь через десять дней их отдыха, а на острове их должен был взять другой автобус, принадлежащий турбазе.

Что ни говори, а пять часов даже на комфортабельном автобусе — слишком утомительная штука, пусть и с остановками каждый час на отдых пятнадцать-двадцать минут.

В Виртсу приехали вечером и, не останавливаясь, сразу же проследовали на переправу, где водитель автобуса высадил их, попрощался и вместе с экскурсоводом убыл восвояси в Таллинн.

А группа туристов, оставшаяся без «козла-провокатора», уже неорганизованным стадом поспешила на паром.

Паром дал на прощание гудок, и отвалил от причала порта, держа направление на остров Сааремаа.

— Надеюсь, он нас не утопит в проливе! — пошутил Игорь.

— Это было бы ужасно несправедливо! — сказала Лена, тесно прижавшись к нему.

В эту минуту она готова была отдаться Игорю даже в укромном уголке парома. Правда, заниматься любовью при четырехбальном шторме было бы не очень удобно, но это уже детали.

Они остались на верхней палубе. Хотя морской ветерок пронизывал до дрожи, они согревали друг друга, уже ощущая на губах привкус морской соли. Мелкая сыпь от рассекаемых носом парома волн подхватывалась ветром и полностью накрывала верхнюю палубу, где стояли принайтованные автомобили, в основном, с таллиннскими номерами, но были и с московскими и с ленинградскими.

Эти индивидуальные туристы запасались приглашениями коренных жителей острова, так как весь остров считался пограничной зоной и без особого разрешения высаживаться на него запрещалось. Без курсовок на турбазу, без приглашения от местных и прописки у местных индивидуалов бесцеремонно отправляли обратно, причем после серьезной проверки «на вшивость»: вдруг ты шпион на самом-то деле.

Игорь впервые был на море и хотя плавал, как рыба, река была под боком, и тоже широкая, как море, но такую безбрежность он видел впервые.

А наблюдать закат солнца в море — тоже не последнее удовольствие.

Лена продрогла и потащила Игоря вниз на пассажирскую палубу, закрытую, но с большими обзорными стеклами, в которые живописно бились волны, рассыпаясь брызгами.

То ли всех укачало, то ли стихия так воздействовала, но в группе туристов воцарились покой и тишина. Индивидуалы находились либо в своих машинах, либо на верхней палубе возле них, чтобы никто ничего не отвинтил или не ограбил салон.

Лена шепнула Игорю:

— Ты чувствуешь, как мы перетекаем из одного измерения в другое?

— Чувствую! — согласился Игорь, действительно ощущая нечто подобное.

Но более всего он ощущал тело Лены, которое желал до боли. Последние минуты ожидания тянулись и тянулись, не было им ни конца, ни края. Время остановилось.

Согревшись, Лена опять потащила Игоря на верхнюю палубу.

— Что можно увидеть из закрытого помещения? — спросила она со смешком. — А если и увидишь, то что можно ощутить?

На этот раз она захватила с собой, достав из баула, шерстяную кофту. Игорь тоже достал теплую байковую рубаху, которую надел на другую, с коротким рукавом.

Лена улыбнулась, глядя на его одежду, но тайком призналась себе, что и такая одежда его не портит.

«Бриллиант в железной оправе!» — отметила она.

Минут сорок занял путь на пароме до острова Сааремаа. И первыми людьми, встретившими паром, были, естественно, пограничники.

Они внимательно проверяли документы приехавших на остров, подозрительно вглядываясь в лица.

Лена была единственной, кто сразу вызвал здоровые улыбки. Как офицер, так и солдаты сразу подтянулись, грудь колесом, глаза зажглись боевым блеском. Лена только усмехнулась.

Игорю достались завистливые взгляды. Свободный и красивый, да еще с такой красавицей. Самый равнодушный позавидует.

— Не повезло Дарзиньшу! — неожиданно сказала Лена, глядя на пограничников.

— С чего это ты вспомнила про него? — удивился Игорь.

— Сама не знаю! — ответила Лена. — Надо же так не повезти: приехал отдыхать, а его чуть не убили. Судьба!

Игорь ее обнял и нежно поцеловал.

— Не думай о судьбе! — сказал он с любовью. — «Судьба играет человеком…»

Туристов уже ждал автобус. Был он вдвое меньше того комфортабельного автобуса, на котором приехали к парому. А число туристов не уменьшилось вдвое. Пришлось ехать по трое на каждом сиденье, а некоторым и стоять.

Игорь с Леной устроились по-другому: Лена просто села ему на колени и обвила рукой шею. И всю дорогу они совмещали полезное с приятным: любовались дорогой и природой острова, ощущая друг друга, предвкушая ночные объятия.

Они словно и не чувствовали усталости, хотя остальные уже давно клевали носами, засыпая по ходу автобуса.

Регистраторша, оформляющая путевки и выписывающая квитанции на две персоны в каждую комнату в разделенном на две комнаты домике, тоже отчаянно зевала и с чудовищным акцентом грубо и как-то по-солдатски велела:

— Подходите по двое! Кто с кем будет жить!

Пока туристы лихорадочно соображали, кто с кем будет, вернее, сможет жить, Лена с Игорем подошли первыми к регистраторше и протянули свои путевки, с ужасом ожидая ее вопроса: «Женаты?»

В России даже в баню и в гостиницу не пускали пару противоположного пола, если у них в паспортах не стоял пресловутый штамп о браке. То ли с распутством боролись, то ли поощряли однополую любовь: у них как раз штампа о регистрации не спрашивали.

Здесь же регистраторша даже бровью не повела, выписала им ордер на комнату и, не глядя больше на них, нетерпеливо крикнула другим:

— Ну, я долго буду вас ждать? Мне еще надо домой успеть, ребенку сказку на ночь прочитать. Он у меня без сказки не засыпает.

Такой аргумент убедил остальных туристов, и вслед за Леной с Игорем, смущаясь и краснея до корней волос, к регистраторше подошли женщина, которая попросила Лену обменяться местами в комнатах, со своим избранником. Но и их оформили без звука, даже без снисходительного взгляда.

— Европа! — изумленно воскликнул Игорь.

Они поспешили, пока их не остановили, вспомнив о штампе в паспортах, занять предназначенную им комнату в двухкомнатном домике, одном из многих, стоявших среди сосен и можжевельника на самом берегу Балтийского моря, вернее, берегу острова Сааремаа, омываемом со всех сторон Балтийским морем.

Ключ был в руках у Игоря, регистраторша отдала ключ ему, сочтя за главу семейства, и он долго не мог попасть ключом в замочную скважину английского замка, пока Лена не забрала у него из рук ключ и, поколдовав несколько секунд над замком, спокойно открыла его.

Войдя в комнату, она первым делом зажгла свет, затем тут же задернула занавески, а Игорь уже закрывал дверь на замок. Им не нужно было слов, взгляды сказали друг другу все, что можно было сказать в такой миг.

Желаю и хочу!

Эти два слова заставили обоих мгновенно раздеться, но Лена вместо того, чтобы броситься в объятия своего избранника, нырнула в свой чемодан и извлекла большую бутыль туалетной воды явно французского происхождения.

Смочив салфетку, изъятую из чемодана вместе с туалетной водой, она быстро обтерла все доступные рукам части своего тела, а затем сделала то же самое с Игорем, млея от восторга перед его мускулистым телом, наслаждаясь видом его восставшей плоти, испытывая страстное желание схватить губами, она не удержалась и, обтерев член туалетной водой, лизнула его языком, от чего Игорь вздрогнул и простонал.

Больше испытывать его терпение она не решилась, и они бросились в постель, как на поле боя. Доводить друг друга до желания им было не к чему, оба пылали страстью уже несколько дней, а потому, когда они овладели друг другом, у них возникло чувство такого наслаждения, которое возникает лишь у умирающего от жажды путника, наконец доползшего до живительного источника.

Оба партнера не удивились опытности друг друга, они об этом даже и не подумали, разве можно в минуту величайшего наслаждения занимать мысли какими-то расчетами и размышлениями, они приходят значительно позже, когда первый любовный угар пройдет, и трезвые мозги начинают все раскладывать по своим полочкам.

Высшего блаженства они достигли одновременно.

Игорь, изойдя в любимую, виновато прошептал ей на ушко:

— Извини, я был неосторожен!

— Не переживай! — едва слышно успокоила его Лена, все еще держа тело своего мужчины в объятиях. — Как только я тебя увидела, сразу стала принимать таблетки, так что все будет в порядке.

Она с большой неохотой выпустила его из себя. Игорь сполз на кровать и заявил удивленно:

— Я такого восторга не испытывал, даже когда первый раз поимел женщину.

— Надеюсь, — сразу оборвала Лена восторженного любовника, — ты не станешь мне рассказывать о своих похождениях. Мне они неинтересны.

Чтобы смягчить резкие слова, она нежно поцеловала его в глаза и в нос, и только потом уже в губы.

— Я тебя ни с кем не посмею даже сравнивать, — сказала она серьезно. — Ты — это ты! И я тебя люблю!

Игорь почувствовал, как его сердце захлестнула нежность и великая любовь к этой желанной красивой девушке, с которой, он в это свято верил, его свела Судьба.

— У нас любовь взаимная! — прошептал он ей нежно.

Он впервые произнес слово любовь, пусть даже в такой обтекаемой форме, никогда до Лены он даже не думал о любви, ему хватало голой физиологии, которая иногда даже превращалась в спорт.

Несмотря на целый день переездов на автобусе, изматывающее действие которых общеизвестно, они полночи занимались любовью, заснув изнеможенными, сразу оба отключились, разбудил их лишь громкий стук в дверь и крик:

«Все на завтрак!»

Они взглянули друг на друга и вновь бросились в объятия.

— И они умерли от изнеможения, питаясь одной лишь любовью! — патетически воскликнула Лена. — Пойдем, подкрепимся! Или ты решил из постели не вылезать?

— Я бы с удовольствием! — тут же откликнулся Игорь. — Так и жил бы все десять дней на тебе!

— Я такой тяжести так долго не выдержу, — ухмыльнулась Лена, представив себе это, — ты меня раздавишь физически и морально.

— А почему морально? — удивился Игорь.

— Находясь слишком долго под мужчиной, женщина начинает чувствовать себя если не сексуальной подстилкой, то сексуальной плевательницей точно, — на полном серьезе ответила Лена и спрыгнула с постели.

Игорь с удовольствием смотрел на ее голое тело и опять испытывал страстное желание им обладать.

— Посмотри, кто тебя в гости приглашает! — сказал он ей, показывая свое готовое к бою орудие воспроизводства.

Лена искоса взглянула и послала Игорю воздушный поцелуй.

— Это все, что я сейчас могу ему дать! — и засмеялась.

Она медленно одевалась, принимая самые соблазнительные позы, опытная стриптизерка, да и только, а Игорь млел, наблюдая за ее красивым гибким телом.

— Ты собираешься вставать? — спросила Лена. — Завтрак бывает от и до, а после на собственные деньги, если, конечно, там что-нибудь останется.

— Мне трудно будет надеть штаны! — признался Игорь.

— Ничего, впихнешь как-нибудь! — засмеялась Лена. — Вставай, вставай!

Игорь оделся еще быстрее, чем вчера ночью разделся.

— Как-нибудь — это не в моих правилах! — назидательно проговорил он.

— Ну, конечно! — насмешливо протянула Лена. — Если делать, то по большому счету!

Она достала из чемодана пачку импортного печенья, раскрыла ее и положила на стол, взяв себе дольку.

— Я настолько голодна, что и печенье сойдет!

Игорь, уже одетый, схватил одну дольку, и они отправились в столовую, закрыв за собой дверь на ключ. Регистраторша, вручая им ключ накануне, предупредила, что администрация не будет в ответе, если двери не закроют.

Лена блестяще сымитировала интонацию, с какой она им это говорила.

На аллее с ними приключилось происшествие, о котором Игорь долго еще вспоминал с умиление: неожиданно на голову Игоря резко спикировала ворона и села, больно вцепившись когтями.

Игорь не успел среагировать, как она сказала: «Кар-р!», выхватила из руки ошеломленного Игоря печенье и улетела.

Игорю захотелось в этот момент иметь под рукой винтовку. И не потому, что стало жалко, не распробовал, в комнате его ждала почти полная пачка печенья, обидно стало, что он так растерялся перед Леной. Но кто бы не растерялся, когда тебе на голову неожиданно приземляется нахальная ворона-воровка.

— Она тебя не очень больно? — пожалела Игоря Лена. — У-у, нехорошая! — погрозила девушка пальчиком наглой вороне, усевшейся неподалеку с печеньем и уже расправлявшейся с ним.

Игорь расхохотался. Это был единственный вариант правильной реакции на происшедшее, не подавать же на ворону в суд с требованием компенсации за моральный ущерб.

— Приятного мало, когда тебе когтями вцепляются в голову, — пожаловался он обиженно, наклонив голову к груди Лены, чтобы лишний раз прижаться и чтобы пожалела.

Лена заметила на голове Игоря маленькие ранки и испугалась:

— Надо пойти к медсестре, пусть продезинфицирует!

Медпункт располагался в том же здании, что и столовая. Медсестра продезинфицировала ранки и аккуратно смазала их йодом.

— До свадьбы заживет! — улыбнулась она, глядя на столь красивую пару. — Эта ворона сущее бедствие для нашего лагеря. Дети не могут поесть на свежем воздухе, она выхватывает прямо изо рта. Хорошо, что вы уже взрослый, а дети — пугаются. А пристрелить рука не поднимается. Не дай бог, в глаз кого клюнет. Вот тогда точно пристрелят.

— А разве нельзя отловить? — удивилась Лена.

— Она такая хитрая! — развеселилась медсестра. — Оружие и сети знает, как обеденную молитву, чуть увидит что-нибудь похожее, сразу улетает и прячется.

— Пусть живет! — разрешил Игорь. — Зачем стрелять или сажать. Господь велел делиться, значит, пусть каждый с ней и делится.

— Вы же видели ее, какая она огромная и здоровая, — затараторила медсестра. — А умная, просто жуть берет. Вы еще увидите ее причуды.

Любовники дружески распрощались с медсестрой и поспешили в столовую. Огромная и светлая, она могла вместить не одну группу туристов. Да здесь и было несколько групп: из Таллинна — большинство, но были и из Ленинграда, Москвы, Киева, даже Пярну, хотя, казалось, зачем ехать с одного курорта на другой в той же республике, на то же море. Очевидно, путевки были бесплатные.

Кормежка была обыкновенная, на среднем уровне. Очевидно, что из туристского котла кормилось достаточно семей, проживающих в Кингисеппе и его окрестностях.

Но молодой организм перемалывает все, что съедобно, тем более, что пища была хоть и не очень вкусная, но питательная и натуральная: каша, вареное яйцо, кусочек масла и кусочек сыра. Хлеб лежал в больших тарелках на столах, бери сколько хочешь.

Лена свою порцию каши и масла сразу отдала Игорю.

— Мне это противопоказано! — заявила она твердо. — Толстеть я не хочу. А здесь кормят, как мне кажется, только на толщину, дешевые продукты способствуют ожирению.

Игорь смолотил и ее порцию.

После завтрака, надев купальники и захватив полотенца, они в таком пляжном виде отправились к морю.

Море отражало солнце тысячами бликов, в глазах рябило.

— Побежали купаться! — сразу же предложил Игорь, испытывая вполне законное нетерпение, он ведь впервые входил в море.

— Побежали, только ты сразу не ныряй! — предупредила Лена.

— Это еще почему? — удивился Игорь. — Я плаваю, как рыба, бегаю, как олень, а стреляю, как снайпер. У нас же огромная река и тайга кругом.

— Сам увидишь! — засмеялась Лена. — Побежали, но пока вода не дойдет тебе до пояса, не ныряй.

И они ринулись в пучину моря.

Но до пучины надо было, оказывается, еще долго бежать. Дно было мелкое и на большом расстоянии от берега. Влюбленные минут пять брели по воде, и только метров через триста вода стала им по пояс.

Игорь расхохотался.

— Хорош бы я был, если бы не послушался тебя и прыгнул, как у нас, сразу с берега в воду. У наших берегов шаг сделаешь и с ручками.

Непосредственно у берега Балтийского моря вода хорошо прогревалась солнцем. Но когда Игорь решил поплыть, он сразу же ощутил, что вода в море очень холодная. И, проплыв метров пятьдесят, повернул обратно, тем более, что Лена ему уже энергично кричала:

— Игорь, вернись! Я все прощу!

И махала ему энергично руками.

Игорь быстрым кролем подплыл к ней, за метр до нее неожиданно нырнул и схватил Лену за ноги. И поднял ее, выходя из воды, над собой.

Лена, как и положено, включилась в игру и отчаянно завизжала, хотя ей хотелось смеяться и петь, настолько хорошим казалось ей все вокруг. Если она и не влюбилась, то испытывала нечто схожее с состоянием любовного жара.

Желающих лезть в холодную воду было мало. Охотники, окунувшись, бегом возвращались на берег, где энергично растирались и играли в волейбол, пляжную игру.

Игорь, ощутив в своих объятиях тело Лены, страстно ее возжелал. Тем более, что самое сокровенное место его возлюбленной оказалось рядом с его лицом, купальник немного сбился в сторону, обнажив нежную плоть, в которую ему захотелось впиться не только губами, но и зубами.

Он медленно опустил Лену в воду, его охватил жар любови, к тому же буквально в метре от холодной вода была прогретой.

— Странно! — заметил Игорь. — Ты заметила, что здесь вода значительно теплее?

— Заметила! — хрипло ответила Лена, зажигаясь от любовного жара Игоря. — Только ничего странного нет. Там, куда доходят глубинные морские течения, вода холодная, куда не доходят, она прогревается солнцем.

— Я хочу тебя! — признался Игорь.

— Настолько, что не сможешь дотерпеть до дома? — хрипло спросила Лена, испытывая те же самые чувства, что и Игорь.

Игорь вместо ответа просто, опустил руку Лены, чтобы она ощутила его восставшее самолюбие.

Лена сдалась. Она увлекла Игоря подальше и поглубже в море и мгновенно сняла с себя трусики, а лифчик купальника и так был слишком смело открыт, снимать не надо было, чуть потянул, и грудь смело рванула навстречу ему.

Лена обвила шею Игоря руками, а он взял ее за ягодицы. Лена, ощутив его руки, жаркие даже в воде, обвила его бедра ногами, и он мгновенно вошел в нее. Все было замечательно, только когда они кончили, Игорь почувствовал такую слабость, что чуть было не погрузился вместе с Леной на дно.

И Лена прошептала ему на ухо:

— Не отпускай меня! Пойду на дно!

После потери энергии, причем в такой интенсивной форме, любовники сразу почувствовали холод морской воды. Лена тотчас отстранилась, и Игорь весь покрылся мурашками.

У Игоря еще хватило силы на шутку:

— Грузин входит в двухместное купе, где уже сидит старая девственница. Та замерла и испуганно вылупилась на грузина. Он в шутку спрашивает: «Что, понравился?» Старая отвечает: «Ой, я вся мурашками покрылась!» Теперь уже грузин на нее испуганно уставился и говорит: «Я уже два раза сифилисом болел, только твоих мурашек мне еще не хватает!» Схватил свои вещи и удрал в другое купе.

Но Лена шутки не оценила. Шатаясь и держась за Игоря, она с трудом натянула на себя трусики купальника и спрятала грудь в лифчик.

— Я готова выйти на берег, но у меня для этого совсем нет сил.

Игорь, смеясь, подхватил лену на плечо и побежал к берегу. Это были самые трудные триста метров, которые он когда-либо преодолевал.

На берегу они быстро пришли в себя. Жаркое солнце обогрело их, а прихваченными Леной персиками они подкрепили силы.

— «Откуда дровишки»? — спросил Игорь, указывая на персики.

— Мы же в Таллинне останавливались, забыл? — спросила Лена. — Когда ты побежал искать заведение с буквой «М», не подумайте, что метро, я купила три килограмма персиков.

— Ага! — понял Игорь, принимаясь за второй персик. — Потому как очень вкусно.

— «Вот пуля прилетела и… ага!» — насмешливо проговорила Лена.

— Пока нет пули, спешите радоваться жизни! — назидательно проговорил Игорь.

— Феликс Эдмундович Дзержинский! — рассмеялась Лена.

— Нет! — на полном серьезе возразил Игорь. — Это из Игоря Васильевича Васильева. Из неопубликованного.

— А что, есть опубликованное? — ехидно поинтересовалась Лена.

— Ехидна! — поцеловал возлюбленную Игорь. — В наказание я съем третий персик.

— Положим, это уже пятый, но в нашем доме не считают! — счастливо рассмеялась Лена. — Ой, смотри, смотри! Твоя грабительница развлекается.

Игорь посмотрел в ту сторону, куда указывала Лена, и увидел презабавную сценку: знакомая ворона на лету схватила желтый и пушистый мячик для лаун-тенниса, в который играли две очаровательные девчушки лет по шестнадцать, как позже выяснил Игорь, представительницы первой древнейшей профессии из Таллинна. Очевидно, ворона приняла мячик за пушистого цыпленка, а потому, отлетев с ним на безопасное с ее точки зрения расстояние, крепко держала его одной лапой и пыталась расклевать клювом. Что-то ее в мячике не устраивало, так как она недовольно смотрела на мчащихся к ней девушек и внушительно им выговаривала: «Кар-р-р! Кар-р-р!» Дождавшись, когда девушки подбежали, ворона спокойно перелетела еще на пять метров поодаль, не выпуская мячика из лапы. Очевидно, она еще не решила, что же это такое она поймала. Девушки тоже не оставляли попыток вернуть свою собственность, может, запасного мяча не взяли.

Одинокие парни охотно приняли участие в преследовании вороны, страстно желая бескорыстно помочь бедным девочкам вернуть свою собственность.

Безоблачное небо, спокойное море, хорошо прогретый солнцем песок. И рядом любимая! Что еще нужно для счастья?..

Все счастливые семьи счастливы одинаково. Игорь и не заметил, как пролетели десять дней в море Балтийском и в море любви и ласки.

За десять дней они лишь дважды выбрались из своего мира счастья в большой мир жизни и тревог.

Осмотр древнего рыцарского замка в Курессааре, который захватчики переименовали сначала в Аренсбург, а затем в Кингисепп, доставил Игорю много сильных впечатлений: интересно было побывать в том самом замке, кстати, единственном так хорошо сохранившемся, где недавно снимали художественный фильм «Айвенго». Можно было представить себя либо рыцарем, либо жертвой, особенно, когда им показывали глубокие каменные мешки для заключенных, откуда выбраться было невозможно даже для ниндзя, жертву туда спускали на веревках, а пищу и воду тоже опускали ему на своего рода подвесном лифте, а то и просто лишь бросали кусок хлеба, если хотели, чтобы заключенный побыстрее умер.

И в вечер перед отъездом всех повезли на прощальный ужин в ресторан «Старая мельница», где было много вина и довольно приличной еды.

«Человек создан для счастья, как птица для полета», — сказал когда-то Короленко. Очевидно, он никогда не слышал о таких птицах, как курица, страус…

«Человек создан для счастья, как страус для полета». Это ближе к истине.

«Надежда на радость немного меньше, чем сбывшееся удовольствие». Игорь полностью был согласен с Шекспиром. Большего удовольствия, чем жизнь с Леной, он себе и не представлял.

Но… Все имеет свое начало и все имеет свой конец.

Наступил час отъезда. И в автобусе Игорь неожиданно осознал, что скоро он может потерять Лену навсегда.

— Послушай! — сказал он ей серьезно. — Ты мне дала возможность побывать в раю. Надеюсь, ты не бросишь меня в ад?

Лене стало стыдно. Она блестяще претворила свой план в жизнь, Игорь был в нее влюблен по уши, но связывать свою жизнь с его жизнью она была не намерена.

— Как-то ты загадочно заговорил! — смущенно произнесла она. — Я же тебе дала свой телефон в Ленинграде. «Большое видится на расстоянии…» — процитировала она Есенина. — Ты проверишь свое чувство, я проверю свое чувство. А там и решим, что нам делать дальше.

— Мне нечего проверять! — обиделся Игорь. — Я тебя безумно люблю.

— А постоянно жить в безумии плохо! — честно призналась Лена. — Начинает смахивать на дурдом. У тебя же есть один год, чтобы закончить образование и получить диплом. А там придумаем, как нам быть дальше.

— Мне будет очень трудно без тебя! — сказал Игорь.

— И мне трудно! — слукавила Лена.

Хотя ей и хорошо было с Игорем, но она себя не представляла его женой, сразу приходили на ум меркантильные соображения: на что жить, чем зарабатывать. Правда, при одном упоминании о будущей профессии Игоря, Лене становилось очень смешно.

«Они сошлись: вода и камень, стихи и проза, лед и пламень…» — вспомнился ей Пушкин.

— Если тебе трудно без меня и мне трудно без тебя, то какого черта мы будем жить вдали друг от друга? — удивился Игорь.

— Чтобы проверить наши чувства! — не уступала Лена. — Не унывай! Год пролетит незаметно! Ты будешь уже самостоятельным и решишь: стоит тебе связывать со мной свою жизнь или не стоит.

— Но ты мне не отказываешь в своей руке? — спросил Игорь.

— Если я отдала тебе свое сердце, то руку впридачу я отдам охотно! — нежно улыбнулась Лена, чтобы сгладить впечатление от отказа от немедленной совместной жизни, ослабить горечь от предстоящей разлуки.

— «Надежда живет даже у самых могил» — слова великого Гете.

Игорь тоже не терял надежды, а после таких многообещающих слов Лены он воспрянул духом и уже ему не казался ссылкой с лишением всех гражданских прав год вдали от любимой.

И опять для него засияло солнце, на прощание ласково засияло море, на берегу которого он узнал настоящее счастье.

В Таллинне у них оказалось еще несколько свободных часов, которые они потратили на бесцельное шатание по центру города, в обнимку, чуть ли не через каждый квартал целуясь на зависть всех проходящих мужчин и женщин.

Утром, приехав в Москву, Лена заторопилась звонить в Ленинград.

— Брат собрался навестить своего друга, у которого юбилей, — сообщила она Игорю. — Надо ему напомнить, чтобы не забыл выключить электроприборы, а то он однажды весь свет оставил включенным. Представляешь, на сколько нагорело?

Но для Игоря не имело значения, на сколько нажег света брат Лены и куда он уезжает. Последние часы перед долгой разлукой были для него подобно последним минутам приговоренного к казни, когда поезд, уносящий любимую, уподоблялся топору палача.

Лена при нем говорила с братом, но Игорь не прислушивался, он лихорадочно соображал, на какие деньги он сможет зимой, приехать в Ленинград к Лене, потому что ждать до лета он бы не смог.

Поэтому, когда Лена сказала в трубку: «Скажи ему об этом сам, мне неудобно», — и сунула Игорю в руку трубку телефона, он сразу и не сообразил, что говорит с Лениным братом.

— Слушай, старик, — услышал он приятный голос, чем-то отдаленно напоминавший голос Лены, — окажи мне услугу: я тут некстати заболел, а мне нужно было в твой город, друга поздравить с юбилеем. Не сочти за труд, Лена купит от моего имени подарок, а ты отвезешь и вручишь его от моего имени. Договорились?

— Мне не трудно! — сразу согласился Игорь.

Действительно, просьба брата Лены была проста и понятна, а для Лены он готов был сделать значительно больше, чем передать от имени брата дорогой подарок.

Лена повела Игоря по магазинам, но ей нигде ничего не нравилось.

— Мужикам так трудно выбирать подарок! — пожаловалась она.

— Импортный галстук подари, — посоветовал Игорь.

Лена его высмеяла.

— Галстук дарят на день рождения и то не на круглую дату, а здесь торжественный юбилей, — поясняла она детали. — Нужно что-нибудь массивное, торжественное.

— Каслинское литье — самое что ни на есть массивное, — засмеялся Игорь. — Тащить будет тяжеловато, но ради тебя я бы и штангу потащил ему в подарок.

— Штанга — это мысль! — сразу согласилась Лена. — Обдумаем!

Но по ее веселому виду можно было сразу понять, что она шутит.

— Нужен оригинальный подарок! — продолжила она. — Такой, чтобы сразу бросился в глаза и отличался от других.

— Автомобиль «Волга»! — пошутил Игорь. — Отличное от заграничного!

— Так «Волга» у него уже есть, — беспечно отмахнулась Лена, — зачем ему вторая, если он не женат.

— Два полковника шли на день рождения к третьему полковнику, — стал рассказывать Игорь. — Один говорит:

«Давай подарим ему хорошую книгу!» «Зачем? — отвечает второй. — У него уже одна есть: „Устав внутренней службы“».

— Так то книга! — отшутилась Лена. — А у него гараж всего на одну машину. Пойдем-ка мы с тобой на Черемушкинский рынок, там пошукаем что-нибудь этакое, народное.

Игорю было все равно, куда ехать с Леной и зачем, лишь бы быть рядом с нею. Он охотно согласился.

На рынке Лена бродила недолго. Ей сразу бросился в глаза полуметровый медведь, облапивший большую бочку с краткой надписью: «Мед». Искусно вырезанный из темного дуба, он имел такую умильную морду, что хочешь не хочешь, а остановишься хотя бы поглазеть на него.

— Смотри, какая прелесть! — сразу обратил на медведя внимание Игорь.

Лена внимательно осмотрела со всех сторон медведя и одобрила:

— У тебя художественный вкус! Только сколько же весит эта фигура?

Продавец «кавказской национальности» уже давно пожирал Лену глазами.

— Восемь кило! Самое большее! — с готовностью ответил он с жутким акцентом. — Самый лучший дуб. В бочке меда полтора кило! Первоклассный мед. Горный называется. Не мед ешь, здоровье получаешь, э!

Лена внимательно посмотрела на Игоря.

— Берем здоровья? — спросила она.

— Берем! — решил Игорь, которому медведь очень понравился.

— Не тяжело будет тащить? — сочувственно спросила Лена. — Сколько стоит эта животина? — спросила она продавца.

— Для тебя почти бесплатно! — галантно ответил кавказский мужчина.

— А это сколько — «почти бесплатно»? — усмехнулась Лена.

Продавец заломил такую сумму, что Игорь даже присвистнул. Лена и бровью не повела, только вздохнула и пошла дальше.

Игорь не успел сделать за ней и шагу, как продавец бросился вслед за Леной и, схватив за руку, горячо заговорил:

— Бери за полцены! Это — себестоимость, клянусь тебе!

Лена осторожно высвободила руку и вернулась к умилительному деревянному медведю. Лучше подарка за такую дену найти было невозможно. А если еще учесть стоимость самого меда, то покупка выглядела очень выгодной.

Она достала из сумки деньги, отсчитала запрошенную сумму и вручила ее продавцу.

— Тащи, Игорек! — усмехнулась она. — Назвался груздем, полезай в кузов!

Игорь легко подхватил медведя с бочкой меда, и они поспешили покинуть Черемушкинский рынок.

Гулять по Москве уже не имело смысла по двум причинам: во-первых, с таким тяжелым подарком гулять неудобно, во-вторых, до отхода Лениного поезда осталось всего ничего, каких-то два часа.

И эти последние часы давили на Игоря больше десяти деревянных медведей. Он впервые испытывал разлуку и буквально считал оставшиеся с Леной совместные минуты.

На Ленинградском вокзале они нашли закуток, относительно темный и относительно чистый, где, не стесняясь редких пассажиров, прильнули друг к другу в прощальном объятии.

— Я приеду к тебе в Ленинград зимой! — решил Игорь. — Подзаработаю деньжат и махну к тебе на пару недель. Примешь?

— Спрашиваешь! — обиделась Лена. — Даже брат ничего не скажет, хотя он строгий блюститель моей морали. Но не своей.

Они так увлеклись прощанием, что у них чуть было не утащили медведя. Воришка был малосильный и, очевидно, не рассчитал, что добыча будет так тяжела. Он чуть было не выронил деревянного медведя из рук и испуганно вскрикнул, чем сразу обратил на себя внимание прощающихся любовников.

Воришка осторожно поставил медведя на пол, сказал: «Извините!» — и пустился наутек. Ни Игорь, ни Лена его не преследовали. Лена только нервно расхохоталась.

— Однако! — испуганно воскликнула она. — Мы с тобой чуть не процеловали подарок на юбилей. Брат уж мне точно не возместил бы убытки.

— Это моя вина! — повинился Игорь. — Обычно я четко замечаю каждое приближение. Ты меня свела с ума!

— Я буду тебя ждать! — пообещала Лена Игорю. — И буду тебе писать. Адрес твой у меня есть, а писать я люблю. Эпистолярный жанр, правда, сейчас уже не в моде, но ты мне можешь не отвечать, только читай, как я буду изливать тебе свою душу.

У вагона поезда она так страстно и крепко приникла к Игорю, обвив руками его шею, что чуть было не упустила поезд, он уже тронулся, когда крик проводницы: «Да садитесь же, уходим!» оторвал ее от любимого.

Она успела вскочить в вагон, и поезд, постепенно прибавляя скорость, умчал с собой счастье и любовь Игоря.

А он стоял, прижимая к себе медведя, и пристально смотрел вслед уходящему поезду, и даже когда он скрылся из виду, все стоял и стоял на перроне. Все давно разошлись. Провожающие удивленно смотрели на него, проходя мимо, такое трагическое выражение было у него на лице.

Для него заканчивалась мирная жизнь. Время раскрутилось и понеслось с таким темпом, что в одну жизнь запросто можно уместить три…

 

Часть II

По ту сторону добра

Родной город стал другим. Вернее, он остался прежним, это Игорь переменился, его сердце не хотело возвращаться в этот город, потому что его любимая уехала в другом направлении. И родной город сразу поблек, потускнели краски, своеобразие исчезло, стали заметны серость и провинциальность. Это общая беда всех возвращающихся из зарубежья, из города в деревню, из дворца в хижину.

Правда, через некоторое время дворцы и зарубежье начинают казаться какой-то сказкой, привычное окружение возвращает к покою и обыденности, что, собственно говоря, и составляет повседневную жизнь. Праздники — будни, будни — праздники. Жизнь «вечный праздник» — для избранных, жизнь «вечные будни» — для неудачников, которые не в состоянии устроить себе хотя бы маленького праздника.

Вернувшись домой на Братскую улицу, в плохо меблированную комнатенку, Игорь с особой тоской ощутил отсутствие Лены, его мало интересовал интерьер, он был счастлив с ней в комнатке летнего домика, вся меблировка которого состояла из двух односпальных кроватей, они их составили вместе наподобие супружеского ложа, да маленького стола с двумя стульями. Более спартанской обстановки трудно придумать, но он был счастлив так, как не бывают счастливы во дворцах.

Телефона в его четырехкомнатной коммунальной квартире не было, поэтому он отправился звонить на улицу, где на углу возле магазина стояли телефоны-автоматы.

Игорь набрал номер телефона, врученный ему Леной, опять ощутив приступ вселенской тоски, и сказал фразу, которую Лена попросила сказать.

— Группа товарищей из Ленинграда поздравляет вас с юбилеем и прислала подарок, который должен быть дорог не ценой, а вниманием.

— Привози! — охотно согласились с такой трактовкой на другом конце провода.

Игорь вернулся в свою комнатенку за медведем, забрал его и поехал по тому адресу, который у него был.

Нужная Игорю квартира располагалась на улице Ленина, в доме рядом со сквером, где стоял на постаменте вождь мирового пролетариата и указывал рукой на институт народного хозяйства.

Дверь Игорю открыли сразу, как только он позвонил, но первое, что он увидел, был пистолет, направленный ему прямо в живот.

И, как по мановению волшебной палочки, позади него появились двое плечистых парней, держащих в руках по пистолету.

«Ограбление! — мелькнуло в голове у Игоря. — Пропал медведь с медом. Хотя тащить им эту штуку, только надорваться».

— Входи! — тихо произнес, очевидно, главный, стоявший в дверях квартиры. — Не шуми, и ни слова.

Игоря ввели в квартиру. Хозяина в ней не было: то ли успел смыться, то ли увезли в неизвестном направлении.

Но зато сидели двое понятых, тихо и торжественно, как на похоронах. Собственно говоря, это и были похороны, во всяком случае, на много лет жизни.

Еще двое копошились в вещах хозяина, среди них был один в милицейской форме, отчего в сознании Игоря все стало на свои места, и он понял, что попал в какую-то передрягу.

— Может, я не туда попал? — спросил он с надеждой, что просто перепутал квартиру, и на самом-то деле ему нужно этажом выше или ниже.

— Туда, туда! — обнадежил его главный. — Обыскать! — приказал он двоим ведущим обыск. — А ты поставь медведя на стол, нечего стоять с ним в обнимку.

Игорь подчинился и поставил медведя с бочкой меда на стол, а его самого тут же обыскали с головы до ног.

— У него ничего нет! — сообщил милиционер и продолжил обыск.

Главный подошел к медведю и, глядя на Игоря, спросил, кивая на медведя:

— Что там?

— Сказали, что полтора килограмма меда! — устало ответил Игорь.

Он уже ощущал себя мухой, попавшей в паутину, которая чем больше бьется, тем быстрее к ней подберется паук. А потому решил не трепыхаться, будь что будет.

— Посмотрим, посмотрим, какой там медок! — усмехнулся главный, открывая крышку деревянной бочки. — Не от тех ли пчелок, что собирают пыльцу дикой конопли.

— А разве бывает конопляный мед? — наивно спросил Игорь.

— Дураком прикидываешься? — понял главный. — Ну, ну! «Дурью» занимаешься, немудрено и самому дураком стать.

— Какой дурью? — запротестовал Игорь. — Никакой дурью я не маюсь. Меня попросили привезти в наш город подарок, человек заболел, сам не смог. При мне купили его на Черемушкинском рынке. Я и привез.

— Честность твоя похвальна! — поощрительно произнес главный. — Но сам подумай, если бы тебя попросили привезти в наш город атомную бомбу, ты бы тоже согласился?

— Сравнения у вас, я скажу! — возмутился Игорь. — Ну как в таком маленьком медведе можно спрятать атомную бомбу?

Главный уже подозвал ведущего обыск, того, что был в штатском, и они уже вдвоем колдовали над статуэткой медведя, сидящего в обнимку с бочкой меда.

Специалист по обыскам достал отвертку, погрузил ее в мед, замерил глубину и, вытащив ее, всю обмазанную медом, нахально облизал.

— Липа! — авторитетно сказал он.

— Мед липовый? — переспросил Игорь.

— Все — липа! — усмехнулся главный. — И мед липовый, и статуэтка липовая, и ты липовый студент.

— Статуэтка из дуба! — поправил главного Игорь. — Откуда вы знаете, что я — студент?

— Видел в институте! — пояснил главный. — Но теперь ты — липовый студент.

— Почему? — хорохорился Игорь.

Главный не ответил. Он с надеждой смотрел на специалиста, который внимательно осматривал статуэтку, вертел ее и так, и сяк. Наконец, он уяснил себе, как устроена статуэтка и, поднатужившись, отвинтил медведю голову.

— Что и требовалось доказать! — сказал он удовлетворенно, с видом отличника учебы, обласканного педагогами. — Хитрый тайник. С ходу и не догадаешься.

Главный обратился к понятым:

— Прошу подойти и удостовериться, что в статуэтке медведя, принесенной вот этим гражданином, находится тайник, в котором что-то лежит. Лежит там что-нибудь? — спохватился он.

— А как же! — с интонацией райкинского персонажа ответил специалист по обыску. — Я бы очень удивился, если бы такой хитроумный тайник пропутешествовал впустую. Я впервые сталкиваюсь с таким тайником, но слышал о нем на курсах повышения квалификации.

На глазах у понятых специалист с ловкостью фокусника стал доставать из медведя, полого внутри, целлофановые пакетики с каким-то белым порошком.

— Расфасофочка по десять доз! — комментировал он вслух. — Очень удобно для заказчика. Думаю, что это — «белый» героин. По сравнению с серым африканским он стоит в два-три раза дороже. А такая упаковка изобретена для «орального» способа торговли. Нам на курсах рассказывали. «Оральный» способ торговли наркотиками был изобретен в Америке еще в шестидесятых годах. Опробован наркомафией в Америке и Европе. Такой вот пакетик заворачивают в фольгу и держат этот «шарик» во рту, если «шмон», его тут же глотают, а там ищи-свищи, ничего не найдешь, если только вызвать у задержанного рвоту или слабительное дать. Таких шариков может уместиться во рту три-четыре.

— А плохо не бывает? — поинтересовался главный.

— Бывает, что и умирают! — согласился специалист. — Но в основном «перевозчики». Такие вот «мулы», как этот бывший студент. Глотают презерватив, наполненный героином, и в путь. Если презерватив с дефектом, то он от внутреннего воздействия разрывается, и героин попадает прямо в желудок. Откачать практически невозможно, времени не хватает. «Глотатели» считаются элитой среди «перевозчиков». Их можно поймать только мертвыми. Шанс поймать их живыми равен почти нулю, если только по наводке. А это — обычный способ перевозки, хотя и с фантазией. Ехал небось по железной дороге? — спросил он у Игоря.

— На поезде! — подтвердил Игорь.

— В аэропортах существуют специально натренированные собаки, вынюхивающие наркотики, специальные детекторы, обнаруживающие наркотики даже заплавленные в подошву обуви или зашитые в двойные стенки и двойное дно чемодана. Приятель из Москвы жаловался мне, что африканцы из университета дружбы народов заставляют крепко побегать за собой. Бывшие студенты, да и не бывшие, нашли хороший способ зарабатывать деньги на «дури». Юго-запад столицы наводнен героином из Африки. Торговцы в основном нелегально проживают в «Лумумбарии», как окрестили общежитие университета дружбы народов. Приятель шутит, что раньше этот вуз был наводнен агентами КГБ, а сейчас агентами наркомафии.

— А где агенты КГБ? — пошутил главный. — Куда они смотрят?

— На мировую революцию! — отшутился специалист. — Неплохой улов. Поздравляю, капитан.

— Это — все? — спросил главный, показывая на солидную горку пакетиков с наркотиком. — Ты уверен, что это героин, а не «белая, леди»?

— Уверен и убежден! — ответил специалист. — Могу даже помазать на что хочешь!

— Я тебе и так должен бутылку! — вспомнил главный.

— Это — не все! — продолжил специалист. — Под медом еще что-то есть. Но это мы уже в лаборатории определим.

— Манечку медком решил побаловать? — усмехнулся главный.

— Так тебе все сразу и скажи! — огрызнулся влюбленный специалист.

На Игоря никто не обращал внимания, но он прекрасно понимал, что стоит ему сделать хоть шаг по направлению к выходу, как его сразу же схватят и припишут попытку побега.

Он едва слышал, о чем говорил специалист по обыскам. У него в голове билась одна лишь мысль: «Знала Лена о том, что находится внутри медведя?» Но ответа на свой безмолвный вопрос он не мог сам себе дать.

Ему стало страшно.

«Вот влип, так влип! — думал он. — В „перевозчики“ „дури“ попал! Диплом накрылся. Выгонят теперь из института».

О том, что его могут надолго посадить в тюрьму, он как-то и не думал. Считая себя невиновным, он уже решал и за следствие, и за суд, не ведая, что виновность его уже предопределена самим задержанием с огромным количеством наркотика на квартире наркобарона. И доказать, что он — не «верблюд», невозможно, даже несмотря на то, что его уже обозвали «мулом».

Главный, вспомнив об Игоре, подошел к нему.

— Руки за спину! — приказал он жестко.

Игорь завел руки за спину, и главный — капитан тут же нацепил ему наручники на запястья.

— Пока присядь в кресло! — легонько толканул он Игоря по направлению к креслу. — Мы еще немного подождем, вдруг, твой хозяин заявится? Впрочем, навряд ли. Кто-то его предупредил. А ты еще кого-нибудь знаешь?

— Я вам уже все сказал! — устало ответил Игорь. — Никого я не знаю. И хозяина не знаю. Позвонил ему по номеру телефона, который мне продиктовали, и все.

— Ты мне лапшу на уши не вешай! — разозлился главный.

Он позвонил по телефону и почти торжественно сказал:

— Товарищ полковник! Задержали «перевозчика» с огромным количеством героина.

Что ему ответили, Игорь, естественно, не мог слышать. Но после разговора с начальством капитан вывел Игоря из квартиры, сказав на прощание специалисту:

— Ты вези медведя в лабораторию, я же этого хмыря-недоучку прямо к полковнику. А ты продолжай обыск и жди хозяина квартиры! — приказал он милиционеру. — Я своих ребят оставлю тебе.

Капитан, посадив Игоря на заднее сиденье машины, повез его в управление внутренних дел. Скованный, он не представлял угрозы. Да и раскованный он не стал бы усугублять свое незавидное положение нападением на представителя власти при исполнении служебных обязанностей.

Перед кабинетом полковника капитан придержал Игоря и тихо ему посоветовал:

— Ты полковнику мозги не пудри, пацан! Говори все, как на духу! Он тебе потом послабление сделает, ниже низшего получишь, а там в зоне хорошей окажешься, помиловку сделает или, в крайнем случае, на условно-досрочное пойдешь, тоже на хорошую стройку народного хозяйства.

Игорь промолчал, понимая, что капитану ничего не докажешь, потому что он просто не верит ни единому его слову.

Капитан ввел Игоря в кабинет полковника, доложил по уставу и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

— Садись! — равнодушно бросил Игорю полковник, усиленно делая вид, что он страшно занят делами, хотя просто рисовал чертиков на листке бумаги в блокноте.

Порисовав минут пять, что, по его мнению, было вполне достаточно для того, чтобы «клиент» созрел, полковник еще более равнодушно произнес, взглянув на Игоря и отставив в сторону блокнот с кучей чертиков:

— Рассказывай!

На самом деле ему было все равно, доказательства преступления Игоря были все налицо, как говорится, дело можно было сразу передавать в суд, но ему хотелось выявить всю сеть распространителей «дури», добраться наконец до верхушки наркосети, до самих наркобаронов, а не довольствоваться мелкой шушерой, вроде вот этого «перевозчика» зелья.

Но Игорь еще там, в квартире, решил не выдавать Лену. Слова о ней не произносить, не впутывать ее в сомнительное дело. Виновна она или не виновна, не ему судить, а за собой он ее не потянет. По зрелому размышлению не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, что она его использовала в своих интересах.

«Они меня вычислили по списку туристов еще в Москве, — понял Игорь, размышляя, пока полковнику не надоест рисовать чертиков. — То, что Лена увлеклась, делу не мешало, делать дело с любовью, совмещать полезное с приятным, что может быть лучше. Понятно, почему Лена так испугалась, когда на вокзале воришка чуть было медведя не уволок, она-то знала, сколько „дури“ находится в деревянном мишке да в бочке. Понятно, почему она побледнела, из-за той суммы, что Лена выложила за медведя этому кавказцу, она не повела бы и бровью. А как она сказала? „Брат мне не возместил бы убытки!“ Да за такое количество наркоты убили бы сразу. Кого же мне сдать, чтобы не сослали в тьмутаракань?»

Он тут же выдумал попутчика из Таллинна, который заболел, и того кавказца, что продал ему этого медведя. Но тут же вспомнил, что тогда кавказец выдаст Лену, скажет, что купила Лена, а не он, и его посадят за соучастие и недонесение и за то, что мешал следствию. В конце концов он остановился на варианте: попутчик из Таллина вручил ему медведя с просьбой передать другу, у которого юбилей. И ничего более.

Когда полковник предложил ему все рассказать, Игорь уже четко продумал свою версию и очень складно ее нарисовал.

— Складно врешь! — одобрил его версию полковник. — Но ты не учел одного момента: есть дело, где кроме тебя никого нет. Тебя взяли с большой партией наркотиков. Хочешь вешать все на себя, ради бога. За такую партию тебе светит, от семи до пятнадцати или статья расстрела. Ясно, студент?

— Я сказал правду! — упрямо твердил Игорь. — Почему нельзя оказать услугу заболевшему попутчику?

— Почему нельзя? — удивленно спросил полковник. — Ради Бога! Но, представь себе, как будут смеяться в суде, когда ты будешь им доказывать, что случайный попутчик отдал тебе партию наркоты на сотни тысяч долларов.

— Он мне ничего не говорил о наркотиках, я их тоже не видел, а о существовании тайников даже не догадывался, — возразил Игорь.

Полковник насупился. Он видел, что парень скрывает что-то, и подозревал, что скрывает сообщников, а значит, нечего с ним и церемониться.

— Хоть взяли тебя как «мула», но отвечать тебе придется, как ослу, за чужие грехи. А палка закона бьет намного больнее, чем та палка, что бьет по жопе. Посиди в тюрьме, подумай. Сдашь группу, помогу. Может, на условное осуждение потянешь. Но мне нужны хозяева. Мелкоту мне не предлагай! Все!

Он вызвал охрану и отправил Игоря в тюрьму. Обыск у него на квартире ничего не дал, соседи охарактеризовали его только с положительной стороны, если не считать того, что девочки часто приходили, чередовались. Но кто в молодости без греха?

Местная тюрьма была старинная, каторжная, бывший централ, через которую шли большие злодеи в самые страшные исправительные лагеря, расположенные в местах, куда можно было доплыть лишь в летнюю навигацию, причем не за один день.

Игоря, к его большому удивлению, сразу через баню отправили в камеру, оставив в неприкосновенности волосы на голове и на теле, хотя внушительная толпа временно задержанных, которым еще только предстояло предстать перед судом и которые еще, возможен был и такой вариант, могли быть оправданы судом как невиновные или за недоказанностью преступления, все поголовно были наголо острижены.

В маленькой камере, куда привели Игоря, у стены на корточках сидел старик лет семидесяти в узбекском халате, с седой бородой и усами, редкими седыми волосами на голове, прикрытыми тюбетейкой.

«Какой яркий персонаж страшной пьесы! — подумал Игорь. — Наверное, это и есть старый басмач».

Он просто вспомнил обмен репликами двух «актеров второго плана»: надзирателя и дежурного офицера.

«Куда определить „мула“? — веселился надзиратель.

„А давай его к старому басмачу! — предложил дежурный офицер. — Собратья по профессии все-таки!“

Игорь чувствовал себя как на экскурсии в старом замке на острове Сааремаа, только вошедшим в роль, чтобы на собственной шкуре ощутить тот ужас и ту безысходность, которые испытывают из поколения в поколение узники всех стран и народов, все рас и континентов.

Пока кроме любопытства им не владело ничего. Где-то глубоко таилась обида на Лену, которая „подложила ему такую свинью“, но он гнал даже тень мысли о ее возможном предательстве. Трагично ощущать себя тем, кого использовали в чьих-то интересах. А когда интерес прикрывается любовью, обидно вдвойне.

Игорь твердо надеялся, что самый гуманный и человечный суд внимательно отнесется к его проблеме и сразу поймет, что он здесь ни при чем, а следователь получит „по мозгам“ за глупую и безответственную работу.

Он и не подозревал, что заржавелая судебная машина перемалывала своими безжалостными жерновами не одного невиновного, а миллионы, и судьба несостоявшегося коллеги ее также не волновала.

Ему бы вспомнить, что „спасение утопающих — дело рук самих утопающих“. Но в этом случае ему пришлось бы рассказать все о Лене, а этого он не мог сделать и не сделал бы даже под пытками.

А когда в деле лишь один виновный, то на него и вешают „всех собак“.

Узбек оторвался от своих дум о жизни и судьбе и внимательно всмотрелся в нового соседа по камере. Огонек интереса засветился в его глазах, но тут же погас.

— Здравствуйте! — улыбнулся Игорь и сел на деревянную массивную скамейку у стола. — Меня зовут Игорь!

Узбек молчал, смотрел на Игоря, смотрел, затем отвел взгляд в сторону, словно тот больше его и не интересовал.

Путь Игоря только начинался, а у старика уже заканчивался. Пятнадцатилетним парнишкой он успел побывать в басмаческой банде, повоевать с пограничниками, когда его помиловали из-за юного возраста, занялся контрабандой и торговлей наркотиков и успешно работал до преклонного возраста. А „погорел“ он по глупой случайности: вез в город очередную партию гашиша, самого лучшего, черного, как смола, липкого, как мед. В купе вагона ехал с ним случайный попутчик, тоже узбек, из молодых да ранних, из тех, кому палец в рот не клади. Вот этого молодого кто-то „сдал“, и его наружка вела от самого Ташкента, чтобы проследить конечный пункт назначения и всю цепочку распространения наркотиков. Молодой да ранний заметил за собой слежку лишь на вокзале и в наглую поменялся со стариком чемоданами без его ведома. Старик бросился за ним, чтобы задержать. В результате задержали обоих, и в обоих чемоданах нашли наркотики. Если бы не эта случайность, возил бы старик и возил наркотики до самой смерти, которая теперь была не за горами. И, старик размышлял о неисповедимых путях аллаха, которыми он ведет каждого человека, и о том, что если счастье изменяет человеку, то навсегда.

Игорь напрасно рассчитывал, что следствие быстро завершится и праведный суд оправдает его за явной невиновностью. Время шло, а он все сидел и сидел в одной камере со стариком-узбеком. Изредка его вызывали на допрос, предлагали покаяться и все рассказать следствию, но он упрямо стоял на своем, а следователи продолжали искать его сообщников и предлагать Игорю разные блага в обмен на его чистосердечное признание, которое так облегчит следователям жизнь.

Узбек пять раз в день молился на восток и молчал, не вступая ни в какие разговоры с Игорем. Он готовился предстать перед аллахом, мирские дела его больше не интересовали.

А Игорь раз за разом подписывал бумаги о продлении срока предварительного заключения в связи со сложностью расследования и в связи с огромной общественной значимостью дела.

Следователь поначалу принял его за „мула“-наркомана и ждал, когда у него начнется „ломка“, а при длительном содержании без наркотиков человек, привыкший к ним, оказавшийся в зависимости от них, готов отдать что угодно за дозу героина или морфия, таблетку-„колесо“ или кусочек „промокашки“, ЛСД, качественный наркотик голландского „Симеона“, который внешне выглядит как промокашка с изображением маленькой смешной физиономии. Такой примитивный прием всегда срабатывает, хотя и считается негуманным, но широко используется во многих странах мира для раскрутки „цепочек“ и дает превосходные результаты.

Но дни складывались в недели, недели в месяцы, а Игорь и не думал „ломаться“. И твердо стоял на своем: случайный попутчик попросил забросить подарок на юбилей. И все тут.

Следователи тоже были „не лыком шиты“ и мурыжили Игоря в надежде его дожать и расколоть.

Узбека быстрее „дернули“ на суд. Очевидно, следователи поняли, что ему „костер не страшен…“, и душа его уже беседует с аллахом, а для следователей слов не остается.

Игорь остался в одиночестве. Правда, он уже привык молчать, старик приучил его к этому. Поначалу это было невыносимо, и Игорь радовался общению со следователями, охотно беседовал, но твердо придерживался своих прежних показаний, не идя ни на какие увещевания и не веря самым выгодным посулам.

На воле осень сменила зима, зиму весна, весну лето, а Игорь все ждал и ждал суда.

Ждать — самое трудное в жизни.

Игорь, наконец, дождался суда и поймал срок, да такой, что ужаснулся: десять лет лагерей Строгого режима.

Правда, ужаснулся Игорь несколько раньше, когда прокурор в связи с огромной общественной опасностью содеянного и величиной партии наркотиков, а под медом действительно нашли „белую леди“ или кокаин, так что специалист по обыскам побаловал свою Манечку медком, потребовал приговорить Игоря к расстрелу.

Но судья, учитывая молодость задержанного, его первую „ходку“, решила, что десять лет будет в самый раз.

Игорь на суде рассказал свою версию происшедшего с самым невинным видом, на какой был способен. Однако он не смог дать убедительный ответ на вопрос: почему владелец крупной партии наркотиков на миллион долларов решил довериться первому встречному-поперечному?

Предположение Игоря, что его негласно сопровождал кто-то из владельцев наркопартии, было отвергнуто судом со смехом, хотя Игорь мог поклясться, что все время ощущал на себе чье-то пристальное внимание.

А у прокурора был выгодный и выигрышный материал обвинения. Он с таким трепетом живописал, сколько порций содержал груз, привезенный Игорем, что весь город мог получить смертельную дозу, а посему надо расстрелять подлеца, чтобы другим неповадно было возить „дурь“, калечащую людей.

Все его слова были правильными и замечательными, только к Игорю не имели никакого отношения.

Но понимал это, к сожалению, он один. Все были против него, а его отказ „сдать“ подельников только усугубил его вину. Отсутствие раскаяния судом всегда осуждалось и преследовалось. Судьи любят плачущих актеров, которые в состоянии были растрогать самые зачерствелые сердца, а женщин, коими были судьи в огромном большинстве, довести до слез жалости.

В деле Игоря судья понимала, что доказательств, мягко говоря, недостаточно, но громадность партии испугала все руководство, и отцы города решили устроить из дела Игоря Васильева показательный процесс, который в последний момент отчего-то сделали закрытым, так что присутствовали лишь представители общественности от заводов и фабрик, встретившие приговор с нескрываемым удовлетворением.

Когда Игорь садился в „воронок“, конвойный сказал ему:

— Легко отделался, пацан! Я бы таких расстреливал беспощадно!

— Но я же невиновен, — удивился его праведному гневу Игорь.

— Виновен — не виновен, не имеет значения! — отрезал конвойный. — Попался с „дурью“ — пуля в лоб. Сколько вы душ загубили. У меня младший братишка погиб от передозировки. Душить вас, гадов, надо!

С адвокатом Игорю тоже не повезло. Денег на опытного у него, естественно, не было, да и некому было хлопотать, поэтому ему и назначили дежурного адвоката, человека без совести и чести. Вместо того чтобы защищать Игоря, он стал уговаривать его во всем признаться и смеялся, когда Игорь начинал доказывать ему свою невиновность.

Игорь все ждал, когда ему принесут письмо от Лены и спросят, кто такая. Он уже тысячу раз отрепетировал, что будет говорить и как защищаться.

Но письма все не было и не было.

Лена и не собиралась ему писать. И в Ленинград она поехала не потому, что там жила, а исключительно по делу, а жила она в Москве и если и думала об Игоре, то как о еще одной победе в своей жизни. В любви она понимала и знала толк, ценила красивых мужчин, но ни одно увлечение не мешало ей трезво мыслить, она ждала мужчину, который избавит ее от житейских проблем, от необходимости зарабатывать грязные деньги продажей тела или совести или того и другого вместе.

О том, что произошло с Игорем, она, естественно, не знала, работодатели и не думали посвящать ее в такие подробности, они были заняты тем, что выискивали источник утечки информации. А Лена, с удовольствием вспоминая Игоря, тем не менее тоже была занята поисками богатого иностранца, ибо лишь среди них можно было найти надежную спокойную гавань, где можно спрятаться от житейских бурь и волнений.

Игоря под конвоем в наручниках неоднократно возили домой. Возили с несколькими целями: во-первых, оказать психологическое давление на него, воспоминания о прекрасной жизни на воле оказываются иной раз более действительным лекарством против молчания, чем самые жуткие пытки, во-вторых, следователь все еще не терял надежды отыскать хитроумный тайник, где прячется подпольная лаборатория.

Но все было тщетно: Игорь не выдавал Лену, а лаборатория так и не отыскалась, правда, нет худа без добра, Игорь сумел взять дома смену теплого и летнего белья, теплый свитер, рабочие брюки и сапоги.

Так что теперь он был соответствующе экипирован для дальней дороги в казенный дом.

Из суда его привезли в другое крыло тюрьмы, туда, где подбирались этапы в самые тяжелые и страшные лагеря, расположенные по берегам реки, до ближайшего из которых нужно было плыть сутки. Руководство этих лагерей было совершенно бесконтрольно, начальство даже летом не желало столько плыть, чтобы проинспектировать хоть один лагерь. А там, где бесконтрольность, там всегда беспредел.

Игоря загнали в общую камеру, где уже дожидались этапа разбойнички и бандиты, самый отпетый народ, волки в законе, для которых тюрьма была „дом родной“.

Как только за Игорем закрылась дверь, к нему сразу же подскочил один из гангстеров.

— Здравствуйте! — вежливо поздоровался Игорь.

— Какой вежливый! — с издевкой протянул бандит, оглядывая Игоря, как цыган лошадь. — И какой сладенький петушок!

Игорь уже наслушался всяких рассказов, когда сидел, дожидался своей очереди в суде. Знал уже, что такое „сладенький“, что такое „петушок“.

Обитатели камеры умолкли, ожидая дальнейшего развития событий. Главным для них было увидеть реакцию Игоря.

И реакция последовала.

Игорь с разворота ударил ногой бандита в лоб, и тот отлетел к нарам и еще приложился затылком о деревянный столб. Удар был такой силы, что обидчик потерял сознание, а из уголка его рта засочилась струйка крови.

Ударить второй раз Игорю не дали. Двое громил встали перед ним. Один из них весомо сказал:

— Оставь его! Он свое получил. Драться можешь, давай пять!

Игорь обменялся с ним рукопожатием. Первое ощущение было такое, словно он решил поздороваться с клещами, причем с механическими.

— Сила есть! — сказал он уважительно.

— Ума не надо, есть собственный! — добавил сразу силач. — Можешь звать меня Колян. Я канаю по сто сорок шестой. Это тебя взяли с „дурью“ на миллионы „зеленых“?

— Меня! — подтвердил Игорь. — Только я тут ни при чем!

— Слышали, что ты в несознанке! — удовлетворенно сказал Колян. — „Молоток“! Так и пускай пыль. Никого не сдавай. Раскрутят группу, и всех к стенке! Вышняк!

— Прокурор и так требовал „вышку“! — сообщил Игорь.

— Это он пугал, козел вонючий!:— возмутился Колян. — Ты на пересмотр дела подавал?

— Когда? — удивился Игорь. — Меня только же осудили.

— Завтра же требуй бумагу и перо, садись и пиши! — посоветовал Колян. — Дело говорю.

— Зачем? — тоскливо спросил Игорь. — Неужели ты думаешь, что они от своего приговора откажутся?

— Пацан! — презрительно протянул Колян. — Переигровки не будет, это и ежу ясно. Но пока суд да дело, время идет. От дальних этапов отбояришься. На ближний пойдешь. Время тебе надо потянуть. Сейчас готовят этапы на север, в самые лютые зоны. Ты же идешь в первой, можешь не выдержать, сломаешься.

— Спасибо за совет! — поблагодарил Игорь. — Куда мне можно приткнуться?

— Здесь для новичков закон один: все начинают с параши! — усмехнулся Колян. — Но ты не унывай! Тут каждый день дергают на этапы, так что иногда за одни сутки полкамеры меняется. Тогда ты передвинешься поближе к свежему воздуху. А пока придется спать, слушая „музыку“. А когда не было промывных толчков, спать приходилось и с амброзией. Выносили парашу раз в день, утром. Те, кто начинали свой путь у параши, надолго запоминали этот въедливый запах.

— Ты, Колян, как будто сидел тогда! — презрительно прервал его один из крутых.

— Люди рассказывали! — так же презрительно ответил Колян. — Не хочешь слушать, уши завяжи на узелок.

— Мало ли о чем люди треплются? — еще более презрительно заявил „Фома неверующий“. — Языки почесать все горазды, а вот дело сделать, так многие в кусты. А то еще, суки, и закладывают.

— Есть люди и люди! — глубокомысленно сказал Колян. — Мне рассказывали люди, а не суки, те, кто заслуживает доверия. Свои в доску!

Игорь присел на край нар, совсем рядом с ватерклозетом, отгороженным невысокой деревянной стенкой.

— Этот суд у меня все силы высосал! — сказал он устало.

— А ты отдохни! — посоветовал сосед, тоже новичок, поскольку расположился рядом с Игорем.

„Отрубленный“ Игорем разбойничек неожиданно застонал и очнулся. Бессмысленно поводя глазами по сторонам, он пытался понять, что же все-таки произошло с ним, вроде сначала все было так хорошо. Потом он сделал попытку подняться, но застонал и оставил попытку до лучших времен.

— А я думал, что тебя убили! — засмеялся Колян. — Язык распускать не будешь! Отвечать надо за свои слова.

— Отвечу! — простонал разбойничек. — Оклемаюсь маленько и отвечу. Я ему…

Он сделал неосторожное движение и, схватившись за голову, застонал.

— Ответишь! — презрительно заметил Колян. — Жопой ответишь, если еще раз к нему подойдешь.

— Да оставь ты его! — увел Коляна другой громила. — Фраер решил поиграть в крутого. Сами разберутся. Этот „мул“ лягается классно, как боевой конь. В обиду себя не даст.

Ему удалось увести Коляна, и они засели на своих местах у окна разговоры разговаривать.

Колян оказался прав, когда говорил, что Игорю не придется долго спать у параши. После ужина открылась дверь, вошли в камеру вертухаи и стали по списку выкликать тех несчастных, кому предстоял многомесячный путь до своей „зоны“ на крайнем севере.

Так что Игорю не пришлось познать прелести ночного сна под „музыку“ с унитаза.

Но Колян заблуждался, думая, что Игорю будет позволено написать ходатайство о пересмотре дела. Его протест вызвал дружный смех.

— Написать-то ты можешь, только вряд ли бумага прокинет тюрьму! — усмехаясь, сообщил ему вертухай, когда Игорь попросил его принести бумагу и ручку. — К тому же, я слышал, что тебя завтра „дернут“ на этап.

Эта новость вызвала сильное удивление, только побитый Игорем разбойничек злорадно ухмыльнулся.

— Ты точно слышал? — переспросил Колян.

— Какой мне смысл врать? — обиделся вертухай. — Но его далеко не повезут. В санаторий отправят.

— Ништяк! — одобрил Колян. — Там хозяином Семенов. Мужик незлобливый, если ему не хамить, жить можно.

— Так-то оно так, да не так! — ухмыльнулся вертухай. — Говорят, что вашего Семенова отправили на Пенсию, а туда пришел хозяин с севера. Свои порядки будет устанавливать.

— Откуда, не слышал? — равнодушно спросил Колян.

— Слышал бы, так сказал бы! — простодушно ответил вертухай.

На его лице было написано, что у него так заведено: что на уме, то и на языке. Это несколько не соответствовало той работе, на которой он работал, где необходимы были хитрость и умение держать язык за зубами.

Вертухай ушел, а Колян сразу подсел к Игорю. Ему нравился этот парень, попавший как „кур в ощип“.

— Концы обрубают! — посочувствовал он Игорю. — „Чует кошка, чью мясу съела“, и лютуют. Ты не дрейфь! Зона самая лучшая по всему пути на север, сравнительно близко к центру. Но это ничего не значит. Запомни три правила поведения в зоне: не сучь, не кусочничай, не любопытствуй. И следи за своими словами. Скажешь, как этот фраер, что решил поразбойничать, будешь отвечать за свои слова, изобьют, а то и опустят, то бишь раком поставят.

— Спасибо за науку, — поблагодарил Игорь, — но я все эти правила с детства знаю, вырос в детдоме.

Его слова вызвали оживление в камере. И это было понятно. Едва ли не каждый второй был поставлен в тюрьму тем или иным детдомом, правда, разных лет выпусков.

Выросшие с младенчества в коллективе и выброшенные после окончания школы в большую жизнь, они оказываются совершенно не приспособленными к самостоятельным решениям, всегда за них все решали и управляли, многие не выдерживают одиночества и кончают самоубийством, некоторым везет на коллектив, и они становятся полноценными членами общества, другим не везет, и они становятся членами преступных сообществ, беспрерывно пополняя ряды уголовного мира.

— Ты все равно напиши на пересмотр! — продолжил Колян. — Откажут — не откажут, а для порядка надо. Деньги получают, пусть работают.

Разбойничек, вступивший в конфликт с Игорем, с трудом поднялся с пола и злобно сказал:

— Контра пишет! Если его выпустить, то надо посадить тех, кто ему дал эти наркотики, А их либо нет, либо руки коротки у ментов, чтобы взять за жопу императора наркотической империи.

— Нет, ты только посмотри на него! — удивился Колян. — Расскажи лучше, как ты с высшим образованием на разбой пошел?

— Как будто не знаешь! — хмуро ответил разбойничек. — В карты проиграл большую сумму, на счетчик поставили, не отдашь — перо в бок, четыре сбоку, ваших нет.

— Не за то отец сына бил, что играл в карты, а за то, что отыгрывался! — назидательно проговорил Колян. — В зоне будешь играть, жизнь потеряешь. Или заставят самого убивать.

— А мне обратной дороги уже нет! — хмуро проговорил разбойничек.

Он прикидывал, глядя на Игоря, стоит ли ему еще раз попытать счастья и справиться с новичком. Но очередной приступ головной боли напомнил ему о возможных последствиях такой попытки, и он решил отказаться от нее.

Но отказаться от злобной реплики он все же не смог:

— Некоторые до утра не доживают! — сказал он Игорю.

Но за Игоря ответил Колян.

— Ты здесь свои порядки не устанавливай, фраер! — предупредил он гневно. — Иначе не посмотрим на твою статью и поставим на место. А в какой позе будет это место, догадайся сам.

И разбойничек сразу же стушевался, занял свое место на нарах и умолк, не пытаясь в очередной раз испытывать судьбу.

Игорь за многие месяцы фактического одиночества, старый басмач принципиально не разговаривал с „гяуром“, отвык от шумного человеческого общества и за день, проведенный в суде и в новой общей камере, подустал, а потому и сразу уснул, как только объявили отбой.

И снился ему остров Сааремаа, заросли можжевельника, теплый мягкий песок, на котором среди зарослей можжевельника он занимался любовью с Леной, а потом они заметили, что за ними, оказывается, все время наблюдали двое пацанов лет по десять-одиннадцать, а Игорь с Леной тогда разошлись и испробовали все самые выразительные позы. А потом, когда они усталые лежали рядом, на них неожиданно с неба, с ясного и безоблачного, посыпались вдруг целлофановые маленькие пакетики с „дурью“. Они сыпались в таком количестве, что через несколько секунд засыпали Игоря с головой. Он закричал и попытался выбраться из кучи запечатанной в целлофан „дури“, но пакетики стали лопаться, выбрасывая в лицо Игоря белые фонтанчики „белой леди“, так на жаргоне называют кокаин, и Игорь почувствовал, как все тело его теряет чувствительность, мысли куда-то сразу улетучились, и он превратился в робота, созданного для подчинения.

Проснулся Игорь с опаленной душой. Ясная мысль пронзила его лучше любого острого ножа, и эта мысль была о предательстве Лены, единственной женщины, которую он любил в своей жизни и готов был сделать для нее все, чтобы она ни попросила. И вот во что обернулась его готовность сделать для нее все: десятью годами строгого режима, строже которого был лишь каторжный, где все ходили „полосатые“, в одежде с матрацной полоской.

Игорь вдруг впервые осознал, что он в тюрьме, и это надолго, и неизвестно еще, куда приведет его этот скорбный путь, и что Лена полностью разрушила его жизнь, дав взамен лишь десять дней безоглядного счастья.

Но Игорь признался себе, что будь у него такая возможность повторить все, он опять бы пошел по тому же пути, ибо любовь лишает возможности рассуждать и выгадывать.

После завтрака в камеру опять ввалились вертухаи и стали выкликать „на выход с вещами“ осужденных. Понять, кого на какой этап „дергают“, было невозможно, все равно никто ничего не сказал бы. Сообщение об Игоре Васильеве было сделано по указанию начальника тюрьмы, и никто ничего не смел знать.

Игорь Васильев был уже внутренне готов к тяжкой дороге, к своему крестному пути, в конце которого его ждал крест, его Голгофа, после которой ему уготовлен либо рай, либо ад.

— Не забывай моих советов! — крикнул ему на прощание Колян.

Дверь камеры захлопнулась, Игорь уже стоял в строю крестников, осужденных на муки за грехи тяжкие.

В „воронок“ заключенных набили, как говорится, по самую завязку. Один из заключенных, сдавленный телами других, завопил с болью в голосе:

— Куда набиваешь, козел? Мы же не сельди в бочке!

— До пристани доедете! — весело ответил вертухай. — Не баре! В тесноте да не в обиде! А там свежий речной воздух. Аппетит даже нагуляете.

И он злобно захохотал.

Всем заключенным выдали спецпаек в зависимости от величины пути до лагеря назначения: черный хлеб и ржаную селедку. Игорь получил еще четыре кусочка сахара при норме два куска на день, из чего он вывел, что ехать ему не более двух дней, включая сегодняшний. Значит, вертухай говорил правду, и его лагерь находился не так уж и далеко, следовательно, можно было надеяться на лучшее, а надежда выжить в подобных обстоятельствах — это самое главное.

Пока „воронок“ ехал по асфальту, было еще терпимо, тесно, душно, но терпимо. Но как только машина свернула с асфальта на проселочную дорогу, ведущую к грузовому причалу, удаленному от речного порта на приличное расстояние, тогда народ почувствовал, каково быть в тесноте. Тут уж было не до обиды, потому что никто не мог гарантировать, куда тряхнет машину в следующую секунду и кто тогда завопит, прижатый массой тел к железу кузова.

Когда наконец машина остановилась, открылась дверь и старшина конвоя зычным голосом крикнул: „Выходь! Стройся по пять в колонну!“ Многие заключенные восприняли освобождение из чрева „воронка“ почти как освобождение от неволи, как долгожданную свободу.

Торопливо выпрыгивая на землю, они, с трудом удерживаясь на ногах, жадно хватали ртами свежий речной воздух и радостно оглядывались по сторонам.

Нетерпеливый крик, словно хлыстом, заставлял их строиться по пять человек в колонну.

По обе стороны от них на довольно большом расстоянии друг от друга выстроились автоматчики со взведенными стволами. Кроме автоматов, при них находились еще и овчарки, пристегнутые короткими поводками к их поясам. Карабин расстегивался очень легко, и при необходимости можно было спустить собак на заключенных в считанные секунды. Автоматы выглядели ненужными при наличии такой своры собак, но это было видно лишь на первый взгляд. Среди заключенных было мало невинных, вроде Игоря, которые страдали за свое молчание, а не за вину. Матерые преступники не были подарком никому из начальников лагерей. Отпетые бандиты и разбойники, грабители и насильники, взломщики и „медвежатники“ высшей квалификации — все они, повинуясь любому понятному им сигналу, ринутся на охрану, чтобы бежать.

Каждый заключенный, осужденный на десять-пятнадцать лет лишения свободы, мечтает о побеге с каторги.

Трудно, почти невозможно вынести столь длительное заключение при тяжелой, каторжной работе, а потому бегут они при первой возможности. Удается побег одному из тысячи, но и эта статистика все равно не останавливает беглецов.

Однако перед автоматами все Становятся кроткими, как овечки. Они покорно становились в ряды колонны и по команде двигались в сторону огромной баржи, где их партию за партией загоняли в трюм.

Разгрузив одну машину и загнав заключенных в чрево трюма баржи, охрана давала сигнал, и шофер „воронка“ уводил машину за следующей партией, а на ее место становилась под разгрузку другая машина.

А громадная баржа терпеливо ждала, когда ее чрево насытится заключенными и можно будет подавать сигнал буксиру, ожидающему ее на рейде в полной готовности подцепить баржу и повести ее далеко на север, выбрасывая партию за партией заключенных в многочисленные лагеря по берегам реки.

Место уплывающей баржи немедленно занимала другая, столь же ненасытная в своем чреве до заключенных, и стояла до тех пор, пока не насыщалась до отвала и, в свою очередь, не уходила в Богом проклятые места, чтобы выблевать отбросы общества в места, специально для этого предназначенные, где эти отбросы использовались на тяжелых работах, получая за это гроши, чисто символическую плату, за которые на воле никто бы и не подумал браться.

Но у рабов выбора не бывает, а они и были рабами, кто пожизненно, кто на десять-пятнадцать лет, срок, вполне достаточный для того, чтобы он стал пожизненным.

Игорь, выпрыгнув из машины спецназначения, встал в общую колонну, но его выкликнули и отвели под конвоем всего одного конвоира к небольшой группе заключенных на различные сроки. Человек сорок стояли в стороне от основной массы заключенных и чего-то ждали. Они не знали, чего они здесь ждут, им этого не говорили, да им было к тому же и безразлично, от них все равно ничего не зависело, зачем и думать.

Только когда баржу загрузили „под завязку“, группу, в которой находился Игорь Васильев, повели по сходням на баржу, но в трюм не загнали, разместив на верхней палубе под дощатым навесом.

Обреченные на долгие сроки лагерной жизни, заключенные, как это водится, сразу же стали „кентоваться“, создавая прообраз лагерной „семьи“, ибо без „семьи“ не выжить в одиночку, затопчут.

И сидевшие рядом с Игорем стали сразу „кирюховаться“. Знакомились, называя вместе с именем и фамилией полученный срок, по какой статье, чем занимался в прошлой мирной жизни.

Игорь очень удивился, обнаружив, что рядом с ним находятся двое, имеющие высшее образование, один из них даже имел звание кандидата биологических наук. Студенты звали его сокращенное. П.П.П. — по инициалам от Павлова Павла Павловича. Осужден он был по двести семнадцатой статье за хранение огнестрельного оружия, которое он впервые увидел, когда у него производили обыск. Оружие ему, попросту говоря, подкинули, чтобы состряпать обвинение.

— За что же вас, Павел Павлович? — поинтересовался Игорь.

— Байкал спасал! — усмехнулся Павлов. — Строить собираются на его берегу деревообрабатывающий комбинат. А это — гибель озера.

— С чего это вы взяли? — грубо перебил тезка Павлова — Павел Горбань, осужденный по сто семнадцатой за изнасилование, которого, как он клялся, не совершал.

— Для отбеливания бумаги используют хлор, — пояснил Павлов, ничуть не обидевшись на молодого парня. — Для производства требуется масса воды, чистой, как вода озера, обратно будут уже сливать жидкость, насыщенную хлором, и она постепенно погубит все живое в озере, как и само озеро. Я разоблачил факт огромной взятки, которую получили начальники, поэтому меня и бросили в узилище.

— И суд не разобрался? — удивился Игорь.

— Если он в твоем деле не разобрался, то в моем ему просто не дали этого сделать, — ответил Павлов. — Решили похоронить меня. Я тяжело болен и даже такого маленького срока, как три года, не переживу без лекарств…

Буксир натянул канаты, связывающие его с баржей, они загудели от напряжения, баржа оторвалась от причала и стала медленно удаляться от берега, выплывая на фарватер реки, текущей спокойным двухкилометровым по ширине потоком.

На стеклянную гладь реки по борту, где сидели Игорь и его новые друзья по несчастью, ложились зубчатые тени от поросшего соснами высокого берега. Густая синева прибрежной части перешла в голубой, а затем зеленоватый цвет, сменившийся на середине реки золотисто-оранжевыми красками. Взбиваемый винтом катера-буксира ковер длинных переплетающихся водорослей колебался и извивался головой медузы Горгоны.

Игорь, сидевший у самого борта, вгляделся в глубь реки и увидел сквозь голубовато-зеленоватую толщу удивительно чистой воды стайки юрких ельцов, проворно снующих между водорослями, где подстерегали свою добычу головастые щуки. Чуть поодаль почти неподвижно повисло скопление крупных окуней.

Внезапно речное зеркало воды избороздили трещины, морщиня воду. Они образовали почти идеальный круг, в центре которого над поверхностью реки волнисто и медленно поднялась черная спина рыбы.

— Осетр! — заметил рыбу Павлов.

Осетр, плавно изгибаясь, звучно ударил плавником. И замер. Снова ударил и снова замер.

— Смотрите, лебеди! — восторженно воскликнул Павел Горбань.

И действительно, рядом с песчаным островком у противоположного берега мирно отдыхали на спокойной воде красивые белые птицы, гордо поводя длинными шеями. В нескольких метрах от них тяжело плюхнулись в воду четверо серых гусей. Они посуетились, посуетились, трубно гогоча, а потом попарно расплылись в разные стороны.

Осужденные впитывали и запечатлевали в памяти картины воли и покоя, чтобы потом, в заключении, жить ими, потому что жить больше им было нечем.

— Лебедя ты заметил, — иронично проговорил Панжев Константин Иванович, вор со стажем, имевший, кроме воровской специальности „скокарь“, еще и мирную историка, которой занимался лишь в местах „не столь отдаленных“. — Ты лучше расскажи, как ты девочку заломал.

— Никого я не заламывал! — хмуро заметил Горбань. — Мы с нею жили половой жизнью почти год, а девочкой я ее не застал. Ее отчим заломал, очень большой начальник. Он меня и посадил по сто семнадцатой, чтобы свои грехи с „концами в воду“. Пришел на час раньше положенного, застал нас в постели, меня поначалу избил, здоровый мужик, как скала, а потом милицию вызвал. Моя дура испугалась, а может, другие соображения были, и накатала на меня заявление в милицию об изнасиловании. Доказать я ничего не мог, как ни пытался.

— Невиновный, значит? — криво усмехнулся Пан, чью кликуху знал каждый уважающий себя вор. — Мне говорили, что по таким делам назначается до семи экспертиз: судебно-медицинская, биологическая, питологическая, наложения, судебно-психологическая, судебно-психиатрическая и трассологическая. Только они дают ответ на вопрос, было изнасилование или нет. А ты мне „горбатого“ лепишь.

— Какие познания! — засмеялся Горбань. — „Съест-то он съест, да кто ж ему даст“. Ни одной экспертизы со мной не проводили. Ясно?

— Тебя в камере еще не „опустили“? — нагло ухмыльнулся Пан.

— Пытались! — честно признался Горбань. — Сломал три челюсти, сразу отстали. Я кандидат в мастера спорта по боксу, между прочим.

— Когда тебя три „шкафа“ замажут в клещи, то кулаками особливо не помахаешь, — насмешливо продолжил Пан. — Кому суждено стать „петюней“, тот им станет.

— Только через мой труп! — сказал Горбань.

— Некрофилы вряд ли в лагере водятся! — вмешался Павлов. — Но я тебе, тезка, верю. На насильника ты не похож. Те — ущербные, а ты здоровый и нормальный парень. Такому любая девка даст. У меня был приятель-адвокат. Так вот он утверждал, что только тридцать процентов осужденных по сто семнадцатой статье сидят за совершенное преступление. Остальные же либо из-за мести покинутой любовницы, либо из-за вымогательства.

— Как так? — опешил Пан. — Бабы специально дают, чтобы потом вымогать деньги?

— Да! — подтвердил Павлов. — И многие откупаются, чтобы не сидеть. Лучше уж, считают они, заплатить коварной подруге, а в следующий раз быть поосторожнее, мало кого прельщает участь тюремного „петюни“. Если ты угодил в такую ловушку, то выбраться из нее очень трудно. „Потерпевшая“ способна так сфабриковать доказательства, что суд тебя и к расстрелу может приговорить.

— А следователи что, дураки? — не поверил Пан.

— Такие уголовные дела требуют специалистов высокой квалификации, — напомнил Павлов, — а где их взять?

Мимо баржи такие же трудяги-буксиры тянули вереницы плотов древесины. Один катер-буксир тянул вереницу пучков стволов деревьев спереди, а второй замыкал плот.

— Доцент! — обратился Пан к Павлову. — Ты не знаешь случайно, чего это делает второй катер, идущий позади? Толкает он плот, что ли?

— Случайно знаю! — усмехнулся своим мыслям Павлов. — Даже лекции читал.

— Вот ты нам и прочти коротенько! — предложил Пан. — Плыть нам долго, а за разговорами время быстро летит. Давай, ври!

— Бескрайние наши просторы, — начал спокойно Павлов, — покрыты борами, зеленеющими под лучами летнего солнца и серебрящимися инеем в морозном тумане зимнего дня. Среди пород деревьев первое место принадлежит сосне. Короткое лето Сибири ограничивает прирост древесины, и поэтому годовые кольца на поперечном спиле ангарской сосны расположены столь плотно, что между ними не войдет и лезвие ножа. Смолистая древесина отливает маслянистой желтизной. В основном такие, как мы, и заготавливают эту древесину, а заготовить ее очень и очень непросто. А ее еще надо и вывезти из таежной глубинки. Вывозят ее к берегам реки, где лесовозами, где сплавом по малым речушкам. Так лес приходит к берегам реки. Здесь, на рейдах, бревна вяжут в пучки, из пучков формируют плоты. За навигацию сплавляют в плотах миллионы кубиков леса, что по объему равно нескольким тысячам железнодорожных составов. Только если поезда идут по стальным путям, перемахивая через реки, овраги, ущелья по мостам, то перевозка леса по воде во многом зависит от стихии, от природных условий, определяющих режим реки, характер ее течения. А течение — противоборство воды и камня. Продольный профиль реки иногда выглядит, словно гигантская лестница: ступенька — спад, ступенька — спад. Сплошные пороги и шиверы…

— А что такое „шиверы“? — перебил Игорь.

— Каменистые перекаты, — охотно пояснил Павлов. — Там, где базальтовая порода, у реки хватает сил лишь на то, чтобы прорезать в массиве камня мелкое узкое русло. И когда скальные берега и обрывы сжимают реку почти втрое, вся масса воды устремляется к узкому протоку вдоль левого или правого берега, кипит и клокочет, а над ней беспристрастно стоят береговые скалы, в чьих недоступных каменных развалах свили свои гнезда орлы, с клекотом срывающиеся с вершин и долго парящие над своими владениями. Внизу под ними идут и идут плоты, ведомые мощными катерами-буксирами. Обычно ведут двумя буксирами: передний катер тянет плот вперед так, что гудят, напрягаясь, сочленяющие плот тросы, а задний катер слегка натягивает плот, не давая сбиться ровной его полосе, иначе хвостовые пучки занесет и плот развернет поперек.

— Как много слов, — ехидно заметил Пан, — когда можно было пояснить все одной лишь фразой.

— Ну вот! — обиделся Павлов. — Сам говорил: „за разговорами время быстро летит“.

Игорь смотрел на базальтовые скалы, изборожденные вертикальными трещинами, покрытые пятнами зеленоватого, желтоватого или бурого лишайника.

— Так ты же мне лекцию прочел о реке, а я спрашивал всего лишь о двух буксирах, — продолжал ехидничать Пан. — При чем здесь река?

— Река всегда при чем! — вступился за Павлова Коростылев Юрий Иванович, содержатель притона, известный под кликухой Костыль, но не из-за того, что ходил с клюкой, как баба-Яга, а, очевидно, из-за созвучия фамилии с кличкой.

Помимо своей основной профессии содержателя притона, Коростылев был еще историком с высшим образованием, большим знатоком Сибири, этнографом. Но, проворовавшись в одной из экспедиций, он был изгнан из всех научных сообществ, зато со всем почтением принят в преступном. Сдала его бывшая любовница. Женщина, если она хочет отомстить, очень изобретательна.

— Река в истории человечества всегда мыслилась как некая граница, рубеж, разделяющий важнейшие этапы жизни человека, — со знанием дела стал говорить Костыль. — Наибольшее воплощение подобные представления нашли, однако, в мифологии, где смерть осмысливалась как переправа через реку в мрачное подземное царство теней. В древности обряд захоронения всегда совершался на лодках, и не потому, что люди селились вдоль рек и больших водоемов, кстати, на лодках провожают в последний путь лишь в одном месте — в Венеции. В древности настолько серьезно относились к путешествию в подземное царство, что была даже разработана топография подземного мира, естественно, в мифологии и эпосе. Подземный мир или „тот свет“, как мы говорим: „Отправился на тот свет“, — располагался ниже устья большой реки. В дошаманский период думали, что вход в нижний мир осуществляется через отверстия в земле, водовороты и глубокие водоемы. Вместе с шаманами возникли и шаманские реки. По шаманской космогонии верхний мир располагается выше истоков воображаемой реки, а нижний мир соответствует нижнему течению этой реки. Но у каждой группы эвенков была своя территория, и в зависимости от этой территории и направления течения главной реки считалось, что верхний и нижний миры находятся в разных направлениях. Верхний и нижний миры соединены воображаемой рекой, которая у енисейских эвенков называлась ЭНДЕКИТ, „место полного исчезновения“, от слова „энде“ — „исчез полностью“…

Костыль приумолк, достав пачку „Примы“ и закуривая сигарету. Игорь, на которого подействовал рассказ Коростылева, задумчиво произнес:

— И мы плывем в эндекит! В свое место полного исчезновения!

Коростылев удивленно посмотрел на Игоря.

— Однако! — отметил он. — Я как-то не задумывался над этим.

— Гони картину дальше! — предложил Пан. — Интересно врешь!

— Эндекит имеет много притоков — долбони, „ночь“, принадлежащих отдельным шаманам, в обычное время на этих притоках живут духи, помощники шаманов, — продолжил Коростылев. — Притоки связаны с землей через водовороты в реке, эвенки их обходили стороной, боялись. Ниже устья каждой шаманской реки на эндекит помещался мир мертвых соответствующего рода, а души покойных сюда привозил шаман, естественно, не бесплатно. Шаманская космогония отражала древние передвижения и расселения людей по протокам больших рек. У большинства народов мифы помещают мир мертвых под землей или у края вод Мирового океана. Вавилоняне представляли Землю плоской, плавающей на поверхности Великой реки или Мирового океана. Мертвые, в их представлении, переплывали на плотах в потусторонний город Эрешкигаль через Великую реку или через „воды смерти“. У древних греков реки подземного мира носят названия Стикс, Ахерон, Коцит. Стикс — старшая дочь Океана и Тефиды, божество реки. Водами священной реки Стикс клялись боги Олимпа. Эта клятва — самая страшная. Мрачные ландшафты реки Ахерон влияли на воображение греков, населяющих долину реки призраками. Именно там находились места, где оракулы общались с потусторонним миром. Близок к реке смерти и образ реки забвения — Леты, протекающей в царстве Аида. Сначала Летой называли дочь богини раздора Эриды, символа забвения. Испив воды из реки Леты, души умерших забывают свою прошлую жизнь.

— Греки, вавилонцы! — презрительно прервал Коростылева Панжев. — Ты про русских что-нибудь расскажи.

— У русских тоже есть сходный с Летой образ — Забыть-реки! — тут же выполнил просьбу Коростылев. — Вода, как и огонь, по народным верованиям, обладала мощным очистительным действием. У верующих индусов умереть на берегу реки Ганга считается величайшим благом, потому что она смывает любой грех, святая река. В России считали, что река смывает и уносит болезни, одним из способов лечения от лихорадки был такой: в двенадцать часов ночи снимали с себя пропотевшую сорочку и бросали ее плыть по течению, приговаривая: „Возьми, река, мою болезнь, пошли мне здоровья!“. А в Европе существовали еще знаменитые „ордалии“, во время которых суды, разбирающие обвинения — в колдовстве, раздевали и бросали связанными в воду обвиненных, если те выплывали, их сжигали на костре, выплыл — значит виновен. Бедняги в большинстве своем предпочитали тонуть, так хотя бы их признавали невиновными, имущество оставалось в семье, и хоронили их на освященном кладбище.

— „Река времен в своем стремленье уносит все дела людей“, — завершил Игорь.

— Какие вы умные! — злобно откликнулся Пан. — Непонятно только, как вы оказались в таком дерьме.

— Если ты такой умный, то почему такой бедный! — засмеялся Моня-художник.

Он так и представлялся, никто не знал его настоящего имени и фамилии. Он был своеобразным художником, прекрасно рисовал кредитные билеты Центрального банка, не отличить от настоящих. Сдал его, спасая свою жизнь, один ненормальный убийца, работавший у него какое-то время сбытчиком.

— Доцент, — обрадовался поддержке Пан, — жизнь отдает из-за какого-то озера.

— Не какого-то, — прервал его Павлов. — Я родился в Баргузине…

— Да ну! — удивился Пан. — Как это ты умудрился родиться на ветру? Баргузин — это ветер.

И он неожиданно для всех запел:

— Кончай выть! — оборвал его тихий Петя Весовщиков, по прозвищу Хрупкий, поплывший на пятнадцать лет за убийство по сто второй статье.

Убил он своего начальника за систематические издевательства, убийство было спонтанным, но все равно ему впаяли сто вторую статью, чтобы другим неповадно было убивать свое начальство.

Пан испуганно смолк. Отчего-то он побаивался этого тихого паренька с остановившимся взглядом.

— Насчет ветра ты прав! — согласился Павлов. — Баргузин — это ветер, налетающий с северо-востока на Баргузинские озера, на берегу одного из которых и раскинулся городок Баргузин, правда, сейчас он превратился в село. Если бы иностранному самолету пришлось совершить вынужденную посадку в Баргузине, пассажиры самолета ни за что не догадались бы, где они находятся. Тот же пейзаж, что и в швейцарском Энгадине или французской Савойе, вершины и пики самых причудливых очертаний, с шапками вечных снегов, леса по склонам и приткнувшийся к подножию гор городок, который делит на две части живописный бурливый ручей, впадающий в реку Баргузин, впадающую в Байкал… Ты хоть раз был на Байкале? — спросил он у Пана.

— Чего я там забыл? — хмуро отказался Пан. — Реки я люблю, рыбак заядлый, за тайменем ходил после первых заморозков. Знаешь, как играет таймень своим серебром на перекатах? В рыбке килограммов десять-пятнадцать. Побороться с ней, стоя на скользких камнях переката, — это надо уметь, скажу я тебе.

— А Байкал — это самый крупный водоем пресной воды в Европе и Азии и самое глубокое озеро в мире, живописнейшее горное озеро. Оно в пять раз больше Женевского, славится сорока породами ценных рыб, раз уж ты рыбак, и богатой, редкостной, нигде больше не встречающейся фауной.

— Не будьте фауной, берегите флору! — опять засмеялся Моня.

Его неунывающий одесский говор резко контрастировал с обреченными голосами окружающих. По его виду нельзя было сказать, что ему предстояло провести в заключении долгих пятнадцать лет.

— Баргузин был основан в 1648 году, — продолжил Павлов. — Когда я протирал штаны на школьной парте, мне учителя вбили в голову дату разгона Кромвелем английского парламента и окончания Тридцатилетней войны. Правда, я понимал, что между такими историческими событиями в Европе и основанием Баргузина нет никакой связи, тем более, что Баргузин был основан, как острог, первым в цепи укрепленных пунктов, созданных для взимания ясака, дани, которой облагались народы Поволжья и Сибири в Московской Руси. Вместе с тем остроги служили и местом тюремного заключения, и на языке того времени выражение „сидеть в остроге“ означало сидеть в тюрьме…

Его слушал уже один Игорь, да еще изредка подключался Коростылев. Остальные заключенные отвернулись, и нее смотрели на медленно проплывающий противоположный берег реки и на спокойную полупрозрачную воду, думая каждый о своих делах, о прошлой жизни. А Игорь заставлял себя не думать о прошлом, чтобы не вспоминать Лену.

Но старик Павлов говорил больше для самого себя. Он погрузился в воспоминания, словно предчувствуя, что ему осталось совсем немного дней для разговора. Болезнь уже давно подтачивала его, но когда были лекарства и хорошая пища, еще можно было надеяться победить ее. Теперь надежда угасала с каждым километром реки. Выдержать строгий режим трудно даже здоровому человеку, а больному невозможно.

— Красота природы, чистый сухой воздух и синева прозрачного неба очаровали даже Кропоткина, известного революционера и теоретика научного анархизма, который объездил эти места еще совсем молодым армейским поручиком и назвал эти горы в своей классической монографии, посвященной географии и геологии этого района, „баргузинскими Альпами“. Баргузину с его волшебными окрестностями куда больше подходит быть летним курортом, чем местом поселения политических ссыльных, — заметил он. — Курортный сезон здесь короток, не успеешь оглянуться, как нагрянет долгая суровая зима, но все же странно, что политических преступников отправляли на курорт. Франция отправляла их на Мадагаскар и Чертов остров, а Великобритания в Ботани-бей в Австралии, где климатические условия несравненно тяжелее. А в России, по понятиям прошлого века, наказание в виде ссылки в Сибирь считалось особенно жестоким. Официально эта кара была введена в 1729 году. Первыми ссыльными были приговоренные к пожизненной каторге бунтовщики. Позже к ним присоединились гулящие девки и женщины, приговоренные к смертной казни. В 1800 году за ними последовали евреи, просрочившие на три года уплату налогов. Смертность среди ссыльных была чрезвычайно высока, до Сибири доходила едва ли четвертая часть, да и в той все были совершенно сломленными. Да и как иначе? Путь из Москвы в Баргузин, а это шесть тысяч километров, ссыльные проделывали пешком. Через каждые двадцать километров этап загоняли в пересыльную тюрьму или крепость. Длился этот поход года четыре. На телеги сажали только больных. Два дня шли, третий отдыхали. Кормились из расчета десять копеек в день, в местах ночлега покупали себе еду. В политическую каторгу Баргузин превратился с 1826 года, когда Николай Первый сослал сто шестнадцать участников декабрьского восстания 1825 года. Первую партию долго держали в селе Петровский Завод Забайкальской губернии, граничащей с Баргузинским уездом. Непосредственно в Баргузин были отправлены братья Кюхельбекеры — Михаил и Вильгельм, лицейский друг Пушкина, которого он звал Кюхля. Позже Вильгельма переправили в другое место, а Михаил так и остался жить в Баргузине, не уехав и после помилования. Когда умер Николай Первый и на престол взошел Александр Второй, все декабристы были помилованы, но в живых их осталось к тому времени лишь двадцать пять человек. За тридцать лет ссылки все они так настрадались, что в большинстве своем предпочли остаться и окончить дни свои в Сибири…

Он умолк, углубившись в свои воспоминания, в которых места для остальных уже не было.

Но тут интерес к разговору проснулся у Пети Весовщикова. Хрупкий, как его сразу же окрестили в камере, обратился к Коростылеву, потому что Павлов закрыл глаза и, улыбаясь, что-то шептал неразборчиво.

— Слушай, Костыль! — спросил он. — А почему Сибирь Сибирью прозвали?

— „Не назвать ли нам кошку кошкой…“ — ухмыльнулся Коростылев. — Видишь ли, Петенька, история завоевания Сибири тесно связана с двумя именами, известными любому сибиряку: это — Ермак Тимофеевич, атаман разбойничьей шайки волжских казаков, грабивший и убивавший русских и персидских купцов, бравший на абордаж под клич „сарынь на кичку“ даже царские суда, второй — это Строганов, его семья в шестнадцатом веке обосновалась в Европейской части Урала. Строгановы пользовались громадными привилегиями еще со времен Ивана Грозного. На своих землях они сразу же заложили шахты, где добывали соль и железную руду. Им было даровано право завести собственное войско и свою полицию. И Ермак Тимофеевич двинулся за Урал во главе пятисот казаков, вооруженных и оснащенных на деньги Строгановых.

В 1581 году Ермак начал завоевывать Сибирь и годом позже захватил уже столицу местных татар — город Сибирь. Хан татар Кучум бежал на юг, но через два года устроил ловушку Ермаку, когда его дружина была пьяна, и напал на нее. Дружина Ермака была перебита, а он сам, как гласит легенда, бросился в Иртыш и утонул, поскольку тоже был в нетрезвом состоянии. Однако по его картам другая казацкая дружина, уже усиленная царскими войсками, захватила город Сибирь и сравняла его с землей. А это название и унаследовала вся огромная территория к востоку от Урала.

— Обязательно надо русских пьяницами обозвать? — нахмурился Пан.

— Так с относительно трезвыми никто не мог справиться: ни Кучум, ни другие царьки! — огрызнулся Коростылев. — А от пьянства все наши беды. На этой барже едут почти все, первопричиной бед которых явилась водка. Или скажешь нет? — ехидно добавил он.

Пан отрицательно покачал головой.

— Нечего все сваливать на водку! — заявил он решительно. — Пьют все, а преступников меньшинство. И пьют, идя на преступление, а не идут на преступление, выпив.

— Хочешь сказать, что преступники будут всегда? — сыронизировал Коростылев.

— А ты вглядись в себя! — порекомендовал Пан. — Умный человек, ученый, занимал хорошее положение, зарабатывал неплохо, но что-то тебя все время толкало к преступлениям. Я про тебя давно слышал: девочек несовершеннолетних совращал, наркотой торговал, а потом притон организовал с сауной и массажным кабинетом…

Коростылев не успел ответить. Объявили обед и стали разносить воду. В трюмы просто спускали бадьи с водой, кружка была у каждого своя, чтобы не разносить инфекцию.

— Что там творится в трюме! — вздохнул Пан. — Не приведи господь.

— Интересно посмотреть! — ухмыльнулся Игорь.

— Ничего интересного нет! — злобно оборвал его Пан. — В конце путешествия оттуда достанут не один труп. И не одного успеют опустить. Там страшные люди сидят: безжалостные к себе, а уж других они тем более не жалуют.

— Хочешь сказать, что эти преступления не расследуются? — не поверил Игорь.

— А кому там расследовать? — удивился Пан. — Мы с тобой почти двое суток будем плыть. А те — неделю. Трупы сгниют, расследовать нечего. Или ты думаешь, что из этих кто-нибудь в свидетели пойдет?.

И он весело захохотал, представив себе такую несуразность.

— И что, просто списывают? — не поверил Игорь.

— Проще некуда, проще простого! — недовольно пробурчал Пан. — Многие вскрывают себе вены, чтобы только не плыть в ад. Так хотя бы есть надежда, что их спасут в больничке. А здесь ты обречен, если ты один. Редкий силач справится с волчьей стаей. Разорвут на части. Волки, одним словом.

Он умок и стал уничтожать свои запасы, жадно запивая водой. Предложить поделиться ему даже не пришло в голову. Да здесь это и не было принято. Другое дело, если ты в „семье“. Тут уж все общее. И друг за друга стоят горой. Обидеть одного — значит обидеть всех. И пощады не жди.

— Неужто не пытаются бежать? — удивился Игорь. — Все же шанс!

— Пуля догонит! — ухмыльнулся Пан. — А потом: куда ты денешься в тайге, если места не знаешь. Будешь ходить по кругу, как заведенный, пока бензин не кончится. А потом или поймают, или сам сдохнешь. Ты у доцента спроси! Он тебе все расскажет про цветочки-ягодки, про пестики-тычинки…

— Не только! — прервал его прислушавшийся к разговору Павлов. — Я, брат, знаю, в какое время что цветет и созревает в тайге, какой зверь и какая птица водится, какое время самое теплое в тайге…

— И какое? — нетерпеливо перебил его Пан.

— Вторая фаза лета: с четвертого июля по четвертое августа, — пояснил Павлов. — Это самая теплая часть лета, когда созревают плоды черники, морошки, голубики, смородины, малины. Правда, в некоторые годы возникает дефицит влаги, в лесах усиливается возможность пожаров.

— Это самое светлое время года? — допытывался Пан.

— Нет! — улыбнулся Павлов, понимая, что интерес Панжева вызван совсем не природным любопытством, а чем-то другим. — Наиболее светлое время года с десятого июня по третье июля, в первой фазе лета.

Пан молчал. Всем было ясно, что он первым задумался о побеге. То ли слова Игоря подхлестнули естественную тягу к воле и свободе, то ли в неволе у человека всегда возникает мысль о побеге, но Константин Иванович серьезно стал подумывать о том, чтобы при первом удобном случае смотаться в тайгу с концами. Только, по его мнению, надо было делать это умно, не с кондачка, не пацан ведь. Предварительно надо хорошенько обдумать, а уж потом и действовать.

— В побег идут с „бараном“! — ухмыльнулся Пан.

— Это больше разговоры! — подключился Моня. — Не каждый сможет есть человечину.

— Почему человечину? — искренно удивился Игорь, не усмотревший в слове „баран“ двойного смысла.

Все расхохотались. Такая наивность без пяти минут служителя закона, хотя и несостоявшегося, умиляла. Становилось понятно, почему судебная система страны настолько беспомощна, откуда полный отрыв от действительности, неумение применить закон в жизни, а может, и нежелание, если не разрешают сверху.

— В побег берут лишнего человека не из компании блатных, — охотно пояснил Моня. — Если продукты кончаются, а тайга все еще не кончается, то этого лишнего убивают, а его мясо жарят на костре и едят какое-то время.

— В тайге можно прожить и без человечины! — вмешался Павлов. — В тайге обитает около девяноста видов млекопитающих, среди них: лось, кабарга, кабан, косуля, заяц-беляк. Птиц семьдесят видов: тетерева, глухари, рябчики. Лови и ешь!

Павлов увлекся и стал рассказывать про таежные леса, состоящие из сибирской ели с примесью сибирского кедра и пихты, про восточносибирские леса, светлохвойные из лиственницы Гмелина, в основном, а на северо-востоке из лиственницы Каяндера. Он говорил о мощных эдификаторах, создающих под кронами своеобразную среду со слабой освещенностью и бедной минеральным питанием. Он хвалил лучше освещенные лиственные леса, где хорошо развит подлесок из ерника, душеки и кустарниковых ив, кедрового стланника, даурского рододендрона, багульника и толокнянки с брусникой и голубикой. Он рассказывал о пожарах и о гарях, на которых вновь и вновь возрождала свою жизнь лиственница.

Но его уже никто не слушал. Вернее, делали вид, что слушают, но опять каждый думал о своем. Под умные речи хорошо думается именно о своем, непонятные слова обтекают сознание, не задерживаясь, лишь создают журчащий фон, под который так хорошо спится и думается.

Павлову тоже не нужен был слушатель. Он спешил выговориться, словно предчувствуя, что ему немного осталось времени на разговоры. Павлов любил Читать лекции и как член общества знания часто разъезжал по маленьким городам и еще меньшим весям, неся в народ знания. На лекции приходили, в основном, бабуси, изнывающие от безделья, у которых дети выросли и разъехались кто куда, вот они и маялись от одиночества. Но Павлову и тогда не нужна была большая аудитория. Он с удовольствием читал лекции и для одного слушателя, будучи самодостаточным человеком.

Багровый закат выглядел живописно на фоне стройных сосен и пихт, зубчатые тени которых достигали почти середины спокойной и широкой реки. Впереди, пока невидимо, глухо гремел перекат, где обкатанные булыжники базальта терлись и перекатывались, создавая вечный звуковой фон реке в этом месте.

Павлов выговорился и замолк, закрыв глаза и углубившись в самого себя.

Игорю пришла в голову интересная мысль, и он просил у Панжева:

— А на ночь нас тоже загонят в трюм?

— Нет! — сразу ответил Пан, даже не подумав. — Но друг к другу браслетами сочетают, это уж как пить дать. Козлы вонючие! — добавил он злобно.

— Зато на свежем воздухе! — иронично добавил Моня.

— Чем нюхать вонь и срань! — встрял Хрупкий. — Ночи здесь холодные, надо одеться потеплее.

— Климат резко континентальный! — подтвердил косвенно Павлов, очнувшись от своих грез. — Градусов пятнадцать-шестнадцать, впрочем, при этой температуре начинается развертывание хвои и рост побегов у ели и пихты, а затем у сосны и сибирского кедра.

— Привыкай к кандалам, юноша! — не обращал на Павлова никакого внимания Пан. — На строгаче без них не обходятся.

— А чем отличается строгач от усиленного режима? — поинтересовался Игорь. — Только дачками и свиданками?

— Ишь, — усмехнулся Пан, — уже понахватался. Строгач — есть строгач. Сам увидишь. Лагерь разделен „колючкой“ на зоны по отрядам. Те, кто будут пилять лес снизу, в одних бараках, чтобы с другими не общались; а те, кто на швейке и в механическом, в других бараках; те, кто на стройке, в третьих. Это я тебе к примеру. В этой зоне я не бывал еще, чем они там занимаются, кроме лесопилки и сплава, не знаю, но везде одно и то же. Где потруднее работа, где полегче. Не от этого зависит жизнь. От внутреннего распорядка. Есть „давиловка“ — считай тебе хана, парень, двужильные ломаются. Нет „давиловки“ — жизнь ништяк. Болтают, здесь „санаторий“, куда нас везут бесплатно.

— Они будут нас исправлять! — с одесским акцентом сыронизировал Моня. — Чтоб им так жить! Хотят, чтобы мы раскаялись.

Эти слова привели всех в такой восторг, что хохот разнесся над рекой на многие километры, и в чаще леса наверняка застыли в недоумении многие звери, замерли многие птицы, услышав впервые в своей жизни столь необычные звуки.

— „Раскаиваться надо лишь однажды, никто не принимает яда дважды“, — прочитал наизусть Игорь.

— Среди нас поэт! — насмешливо произнес Моня. — Омар Хайям.

— Нет! — улыбнулся Игорь. — Я прочитал из Абу Шукура.

— Будешь в лагерной самодеятельности участвовать! — насмешливо произнес Пан. — Лишнюю пайку заработаешь, студент.

— Да какой он студент? — попытался возразить Моня. — Он — поэт!

— Его уже окрестили в тюрьме! — утвердил кличку Игоря Пан. — Студент — понятно всем. А поэт, еще что подумают. Мало кто знает это слово.

— Омуля бы поесть! — мечтательно протянул Павлов. — Самая моя любимая рыба из породы лососевых. А еще я помню, как мы в детстве ходили заготавливать чернику и голубику. Она росла коврами, и мы собирали и бочками заготавливали на зиму впрок. Витамины все-таки.

Его изборожденное морщинами старое лицо сразу помолодело. Игорь не в первый раз замечал, как у людей, уходящих мыслями в далекое прошлое, в детство или в юность, сразу же молодеет лицо и загораются глаза. Видно, есть что-то, возвращающее человека в то состояние.

— Солененького омуля и я бы не прочь отведать под водочку! — неожиданно поддержал Павлова Панжев.

— А я больше любил копченого! — признался Павлов. — А еще я помню, как в юности ходил за соболем, драгоценным темным баргузинским соболем, за шкурками которого в Иркутск съезжались меховщики крупнейших фирм Лейпцига, Лондона и Парижа. Здесь были торговые экспортные базы. В сейфах Лондона, Парижа и Нью-Йорка и сегодня хранятся отборные шкурки темного соболя с клеймом, свидетельствующим о месте добычи — Баргузине. Шкурки держат в темноте, чтобы солнечные лучи, не дай Бог, не повредили тончайшие переливы цвета драгоценного меха.

На палубе, возле группы заключенных, появилась охрана с автоматами на изготовку с лейтенантом во главе.

Лейтенант минут пять смотрел на вверенных его попечению людей, осужденных за свои преступления на муки земные, но тоже почти вечные. Он внезапно позабыл, зачем он здесь появился, многодневное пьянство начинало сказываться.

Но наконец он вспомнил:

— Эй, шантрапа! — заорал он. — Сейчас все пойдете в гальюн на корме. Кто попытается бежать, сразу прошьем очередями. Предупреждаю заранее!

— Вот и архангелы! — констатировал Пан. — Скоро ночь!

Единственный гальюн располагался на корме, и Игорь с усмешкой представил себе, как в него выстраивается очередь заключенных под дулами автоматов.

Пан сразу уяснил значение этой усмешки.

— Напрасно ты думаешь, что сейчас туда выстроится очередь! — ехидно заметил он. — Все проще и страшнее.

И действительно!

Конвоиры отводили к гальюну по пять человек, и сия процедура затянулась надолго, пока последний луч заката не погас на чистом летнем небе.

После этого конвой натянул перед каждым рядом сидевших на грубых скамьях заключенных толстую стальную проволоку, на которую были нанизаны цепью наручники, и быстро и ловко сковали попарно всех заключенных. Теперь помимо того, что они скованы правая рука одного к левой руке соседа, оба были прочно прикреплены к стальной проволоке.

— А как спать в таком положении? — поинтересовался Игорь.

— Ты еще спать хочешь? — сыронизировал Моня. — Скажи спасибо, что одеться дали потеплее, а то воспаление легких было бы тебе обеспечено.

Конвоиры не только дали заключенным одеться, они категорически этого потребовали: рабы должны быть здоровы, чтобы было кому работать.

— Что-то нас маловато! — заметил Игорь. — Я имею у виду этап в этот лагерь.

— Таких этапов будет еще не один! — успокоил его Пан. — Мы навигацию открываем, а кто ее закончит, один Бог знает. Лагерей много, убыль тоже огромная, так что…

— Освобождают много? — не понял Игорь.

Его слова вызвали бурный всплеск хохота.

— Бабуся освобождает! — заметил Моня. — Безглазая, с косой ходит и, в покрывале, чтобы раньше времени ее не рассмотрели. Смерть называется! Не знаешь такую?

И все сразу стало грустно. Теплый вечер располагал к мирной жизни, а тут смерть встряла в разговор.

— А спать будем в положении сидя, друг на друге! — сообщил Пан, удовлетворяя любопытство Игоря.

— Друг на друге не получится! — засмеялся Игорь, все еще не веря в то, что с ним происходило. — Вы же все к проволоке прикованы, друг на друга не ляжешь.

— Ты как-то однозначно понял! — усмехнулся Пан. — Друг на друге — это когда спят приткнувшись друг к другу: голова одного на плече у другого, а голова второго на плече первого.

— И можно спать в таком положении? — удивился Игорь.

— Когда спать хочешь, то заснешь в любом положении! — ответил Пан и сразу потерял интерес к Игорю.

Его тоскливый взгляд устремился к темному лесу, бесконечным морем разлившимся по обе стороны реки.

— Слушай, доцент, — внезапно встрепенулся Пан, — а в этих лесах болота есть?

— Обширные лесоболотные урочища! — обрадовался сразу Павлов. — Долгомошные, сфанговые, болотнотравянистые…

— Ясно, глохни! — оборвал доцента Пан. — У меня нет настроения слушать твою очередную лекцию. Загнул бы ты веселенькое, для души, спать веселее будет!

— Да что у меня в жизни-то было веселого? — задумался Павлов.

Пан достал из кармана пачку сигарет, выбрал одну помягче.

— Тогда я вам расскажу смешной случай, когда меня после одной из ходок отправили на условно-досрочное освобождение и определили работать на зообазу рабочим, медведей кормить. Животных бить нельзя! Никогда! Но иногда это просто необходимо. Жизненно. Потому что жизнь у нас одна! — Пан нервно закурил и продолжил: — Я только с медведями общался на зообазе. В основном, с медведями. Иногда люди встревали, правда, с ними не так интересно… — Пан нервно затянулся пару раз. — А медведи с малых лет рядом со мной. Их еще медвежатами привозили к нам или приносили охотники, медведицу ненароком застрелят, куда дите деть? Только к нам, куда же еще! Кто в лесу заблудился, иной раз медведица на пулю браконьера нарвется… Один из медвежат, Петька, так ко мне привязался, что ходил следом, как собачка. За папу держал, не иначе. Иль за мамку, палец мой сосать очень любил. Сосет, жмурится от счастья, а урчит так, что за десять метров услыхать можно… Вот однажды сосет он мой палец, а меня из конторы кличут: „Иваныч, к директору!“ А директор, скажу я вам, у нас был шибко нервный: „Стань передо мной, как лист перед травой!“ — одним словом. Я Петьке и говорю: „Отдай палец, продолжим после „ковра“!“ Это так на зообазе кабинет директора называли, вернее, вызов в кабинет директора, хотя там, в кабинете, никакого ковра и в помине не было, зато у директора дома все увешано коврами, может, от этого… А Петька сосет, мерзавец, и ухом не ведет. Хватка у него такая, что легче палец взять и отрезать, чем вытащить из его пасти. Ну, резать палец больно, да и ножа не было под рукой, так что сижу я возле медвежонка и думаю: „Нехай директор в другой раз вызывает!“ Но наш директор был упрямым, как будто всю жизнь с ослами водился. Секретарша опять выскакивает из конторы, бежит ко мне вихрем: что, мол, начальство нервируешь, не являешься перед светлыми очами? Я ей на Петьку показываю, а эта стерва не поняла ничего, да еще и смеется: кончай, говорит, дите грудью кормить. И убегает, так ничего и не уразумев. Я Петьку всякими хорошими словами убеждаю, про международное положение рассказываю, что по радио слышал, не слушает, стервец, а может, из-за своего урчания просто не слышит, но палец не отдает все равно. А я животных принципиально не обижал и никогда не бил. Через час сам директор соизволил показаться на крыльце конторы: вывалил свой живот и пальчиком манит, подзывает. А я, естественно, чтобы не орать, кладу свой палец в рот, директору даю понять, что Петька палец не отдает. Директор намек по-своему понял, побагровел весь, рассвирепел, кричит: „Уволю!“ и грозно ножками по крыльцу затопал. Я понимаю, что увольнение для меня хана, сразу отправят обратно в лагерь на баланду, и кричу ему уже словами: к Петька палец сосет!» То ли из-за ветра, то ли потому, что наш директор не только тупой, но и глухой, он услышал мои слова частично, да и те понял в превратном смысле, а то и в падеже, и заорал: «Я на тебя в суд подам!» И подал, мерзавец! Сняли с меня условно-досрочное за оскорбление должностного лица при исполнении служебных обязанностей и обратно в лагерь отправили. Так что животных иногда бить просто необходимо. Жизненно…

Над его рассказом дружно посмеялись, но как-то невесело, скорее, по обязанности, старался человек, трудился, лепил по-честному.

— А Петька палец-то твой отдал когда? — спросил Моня.

— Стервец палец лишь через пару часов отдал, когда досыта насосался. Палец стал белый-белый и весь сморщенный, как новорожденный младенец, — завершил свой рассказ Панжев.

Пан сам растрогался от своих воспоминаний, причем так, что слеза скупым бриллиантом в глазу показалась.

И все понимали, что хотя ситуация и в самом деле была очень смешная, но последствия ее были трагическими, все рвутся на условно-досрочное освобождение, а глотнув воли, возвращаться обратно в лагерь досиживать весь срок до последнего дня, потому что во второй раз никто твои бумаги и рассматривать не будет, настоящая трагедия. И каждый переживал, будто это случилось с ним.

Игорь напрасно беспокоился о том, что будет трудно заснуть в столь неудобном положении. День, проведенный на свежем воздухе, настолько насытил организм кислородом, что не успела пасть ночь на реку, как все заключенные уже спали, правда, кто как: кто действительно, как и говорил Пан, друг на друге, а кто и просто сидя, опустив на грудь буйную головушку, поминутно дергаясь, как только она начинала падать вниз.

И никакие сны не тревожили крепкий сон…

Рано утром, в шесть часов, резкие свистки и крики охраны разбудили заключенных.

— Не рановато ли? — спросонья спросил Игорь, поеживаясь от свежего утреннего воздуха. — Или уже лагерь на горизонте?

— До лагеря еще пару часов плыть, — зевая, ответил Пан, — а ты привыкай вставать теперь рано. Будешь «жаворонком» даже в полярную ночь.

— Рано вставать мне не привыкать, — ответил Игорь, — как и поздно ложиться. Мне достаточно пяти часов. Скажи, лагерь с реки видно?

— А куда он денется? — усмехнулся Пан. — Я здесь не тянул срок, не канал! Но люди говорят, что видно. Нашел, о чем думать! — добавил он презрительно. — Насмотришься за десять лет. Все они одинаково выглядят: сплошной забор да колючая проволока, да по бокам вышки с часовыми. Чуть лучше, чуть хуже, но все одно. Как это Костыль врал?.. А! «Место полного исчезновения»!

— Лес пилять будем? — грустно усмехнулся Игорь.

— А ты бы золотишко хотел мыть? — усмехнулся Моня. — Так там тонны породы надо перелопатить, чтобы крупинку золота намыть или добыть.

Павлов не мог остаться в стороне от разговора.

— А в районе Баргузина золото добывали еще с середины прошлого века, как и в соседней Ленской области. Много сотен квадратных километров на север и северо-запад золотосодержащих пород, до полноводной Лены и ее притока Витима.

Вечерняя процедура повторилась с точностью до наоборот. Сначала заключенных освободили от кандалов, и они с наслаждением стали растирать онемевшие запястья, кисти рук, а некоторые растирали руки до самых плеч. Затем, также пятерками, заключенных водили в гальюн. А на завтрак им, как и на давешний обед, принесли большой бак с водой.

Из трюмов с огромными предосторожностями вывели несколько заключенных, которые отнесли в гальюн штук двадцать металлических параш, доверху наполненных продуктами жизнедеятельности опасных заключенных.

Одну из «параш» до гальюна не донесли, а якобы случайно вывалили за борт баржи прямо в воду реки, чьи полупрозрачные воды покорно приняли в себя экскременты.

Но Игорь, который пристально наблюдал, ему было все интересно, за действиями «шестерок», мог поклясться, что из большой металлической емкости параши в воду вылетело человеческое тело, голое и безжизненное.

Конвою тоже это показалось, почему они стали пристально всматриваться в воду реки, а один даже, на всякий случай, дал длинную очередь по тому месту, куда выплеснули содержимое параши.

После чего прикладами затолкали «шестерок» обратно в трюмы и закрыли люки.

— Чем, интересно, они там дышат? — мрачно поинтересовался Весовщиков.

— Трюм в носу баржи открывают, — пояснил Пан, — там металлическая решетка, не вылезешь, а воздух поступает.

После завтрака этап, расположенный на палубе, стал ждать причаливания к конечной цели своего маршрута.

Заключенные притихли, как нашкодившие дети перед приходом взрослых, не наказание страшно, а ожидание этого наказания. Большинство из нового этапа были новичками, получившими свои сроки впервые. Удивление вызывало то, что им дали строгий режим, впрочем, удивление вызывало многое, в первую очередь, само осуждение невиновных.

И вот вдали проявились очертания исправительного лагеря строгого режима, где вновь прибывающим предстояло пройти перевоспитание и выйти из исправительного лагеря уже совершенно другими людьми: честными и полезными обществу, во имя которого их сюда и упекли.

Взоры узников оказались прикованными к этой приближающейся и приближающейся каторге, где они трудом должны были доказать, что достойны прощения и возврата в нормальное общество, откуда их безжалостно вышвырнули.

— Вот наконец и наш ЭНДЕКИТ — место полного исчезновения! — вздохнув, промолвил Пан.

И молчание окружающих было знаком согласия.

 

Часть III

Эндекит — место полного исчезновения

На высоком скалистом берегу, мысом выдававшемся в широкое полотно реки, деревянные стены исправительного лагеря, с вышками по углам, издали смотрелись древнерусской крепостью, воинственной и чужеродной среди красоты окружающего мира, того природного окружения, мирная благодать которого никак не могла сочетаться с воинственностью.

Скалистые берега с трех сторон служили достаточной преградой любому из самых отчаянных и смышленых беглецов, спуститься с них мог только самоубийца или тренированный альпинист, да и то со специальным снаряжением. Но и эти скалистые берега, на которых расположился исправительный лагерь, были, при ближайшем рассмотрении, опутаны колючей проволокой, через которую пропускался ток высокого напряжения. Два ряда колючей проволоки как с внешней, так и с внутренней стороны деревянных стен простреливались со смотровых вышек вооруженной пулеметом и автоматами охраной, зорко, денно и нощно наблюдавшей за тем, чтобы не было побегов, за которые лишали не только премий, но и, что было значительно хуже, отпуска, поездки на родину, и потому охранники могли убить запросто.

Катер-буксир, влекущий баржу с заключенными, замер на внешнем рейде, так как оба причала были заняты. Возле одного стоял плавучий кран, а возле второго баржа с мазутом, основным топливом для механического цеха и отопления служебных помещений. Бараки отапливались дровами, отходами от производства, но цеха дровами не протопишь. Думали не о заключенных, которых никто никогда не жалел, а об оборудовании, которое от холода могло попортиться, за это стружку снимали, невзирая на погоны.

С внешнего рейда и причалы и суда, стоявшие возле них, и люди, обслуживающие и разгружающие суда, казались игрушечными. Все выглядело, как на картинке или и кино, совсем не страшным, даже наоборот, от всего этого исходило какое-то спокойствие, так что и полученный срок не казался таким уж страшным.

— Теперь десять лет буду видеть одну и ту же картину! — вырвалось у Игоря.

— Это куда засунут! — философски заметил Пан. — Тут, брат, твоей воли нет, за тебя все хозяин решать будет: определит тебя камни таскать — будешь камни таскать, определит рукавицы шить — будешь швеей-мотористом третьего разряда.

— А почему третьего? — удивился Игорь.

— Чтобы зарплату маленькую платить! — усмехнулся Пан. — А по бумагам будешь проходить пятым разрядом. Разницу за тебя хозяин будет иметь и его клика, шобла.

— А ты про десять лет не думай! — вмешался неунывающий Моня. — Скажи себе десять раз: зима — лето, зима — лето. А там, глядишь, и срок к концу подошел.

— Только говорить придется очень медленно! — внушительно поддержал Весовщиков — Хрупкий. — «Зима» — скажешь зимой, а «лето» — летом.

— Летом, наверное, комарья и мошкары полно! — полувопросительно-полувосклицательно заметил Моня. — Доцент, скажи свое веское слово.

— Лагерь построили на высоком берегу, на продуваемом месте, у проточной воды, — оценил Павлов. — В самом лагере они лютовать не будут, но я не позавидую тем, кто будет на лесоразработках в лесу.

— Крем «Тайга» не выдают? — усмехнулся Игорь.

— Догоняют и еще дают! — откликнулся Пан. — Забудь о том, что было на воле. Ты — раб, ты — смерд, должен молчать и подчиняться. За каждый вопрос учить будут кулаком по мордасам, за каждое неподчинение — БУР.

— Это еще что за «зверь»? — поинтересовался Игорь.

— Барак усиленного режима! — охотно пояснил Пан. — Тюрьма в тюрьме. Заместо карцера, только еще хуже. Там тебе будет отдельная клетка, а свидетелей не будет. Лютуй — не хочу! Охрана и лютует: захотят — холоду напустят зимой, туберкулез обеспечен, захотят — собаками затравят, захотят — забьют до полусмерти, инвалидом станешь, но от работы все равно не отвертишься.

— И никакой управы на них нет? — не поверил Игорь.

— Забудь про управу, как и про само право! — усмехнулся Пан. — Твое дело молча работать там, куда тебя определили, ни во что не встревать, но и не сучить, потому как зеки тебя тогда порешат.

— Между молотом и наковальней! — определил свое положение Игорь.

— Не вертись блохой на х…! — посоветовал Пан. — И не заметишь, как тебя меж ногтей зажмут и щелкнут, так что из тебя дух вон.

— А кто на разгрузке работает? — спросил Павлов. — Вольнонаемные?

Его вопрос вызвал злорадный смех тех, кто уже проходил подобную науку и чувствовал себя перед лицом неизвестности старожилами, поучающими новичков, салаг, ничего не знающих и не умеющих.

— Вольнонаемным может здесь быть только медведь! — усмехнулся Пан. — Но он не стремится завербоваться. Воля ему милей. А шустрят те, кто на «расконвойке».

— Без охраны, что ли? — понял Игорь.

— Охрана есть для порядка! — ответил Пан. — Но не такая, как у остальных. Здесь работают те, кто скоро освобождается: домой или на условно-досрочное, если, конечно, их не порежут раньше.

— А почему их должны порезать? — полюбопытствовал Игорь.

Пан пристально посмотрел на него, но, кроме искреннего желания удовлетворить свое любопытство, ничего не увидел.

— Потому что все они из «ссучившихся»! — неохотно пояснил он. — Те, кто в СВП шустрит, ударно трудится, вылизывая себе прощение.

Игорь все понял, кроме слова СВП. А поскольку ждать им предстояло еще долго, он и спросил:

— А что такое СВП?

— Секция внутреннего порядка! — мрачно отозвался Пан. — Их зеки называют проще: сучьи выродки, проститутки!

— А ударно трудиться не поощряется? — спросил на всякий случай Игорь.

— Когда много передовиков труда появляется, — помрачнел Пан, — появляется нормировщик и поднимает планку нормы. И многие опять на баланде, на мизере, без ларька. Ты имеешь право перевыполнить норму только на три процента, чтобы было и на шныря, который кормится за счет бригады. Шнырь, чтобы ты больше не спрашивал, это — «шестерка», которая трудится на уборке барака, воду носит, печь топит, веником шустрит. Ну и еще стучит помаленьку, но под контролем авторитетов.

— Какой смысл тогда «стучать»? — удивился Игорь.

— Большой! — резонно ответил Пан. — Совсем не «стучать» он не может, его с ходу на лесоразработки отправят, где он благополучно загнется. Вот он и сообщает заму по режиму, но только то, что сочтет нужным сообщить авторитет или кодла постановит.

— Но в таком случае можно разыграть любую игру! — удивился Игорь.

— И разыгрывают! — помрачнел Пан, вспомнив случай из своей практики, когда его вот так и разыграли, после чего он намотал себе новый срок на три года. — Некоторые и бегут лишь от отчаяния: остаться — смерть, проиграли его в карты, впереди неизвестность в любом случае, даже если тебе повезет и ты сумеешь прорваться на волю. Воля — она воля только по сравнению с «колючкой». А так, по-настоящему, большая зона, с «колючкой» по границам.

Игорь, глядя на видневшуюся вдали «древнерусскую крепость», неожиданно для себя стал читать стихи:

Игорь смолк, а Пан задумчиво промолвил:

— Так ты по натуре поэт? Кликуху тебе перелопатить, что ли?

— Был у меня приятель, — ответил Игорь, — это его стихи. У него много таких. Его хотели даже в дурдом упечь.

— И почему не упекли? — поинтересовался Пан.

— Папа у него крупный начальник! — пояснил Игорь. — Ограничились домашним арестом. Противостояние злу в одиночку бесполезно.

— Вот ты и оглянись на себя! — посоветовал Пан. — Плетью обуха не перешибешь! А мозги тебе вышибут. Здесь такие мастаки.

— И что ты предлагаешь? — иронично спросил Игорь. — Сломаться?

— Пересидеть! — посоветовал Пан. — Кто гнется, тот не ломается.

Игорь задумался над его словами. Здравый смысл в них присутствовал, но было что-то унизительное в таком совете. Впрочем, Игорь понимал, что унизительно это было в той, прежней жизни, до которой ему уже не было никакого дела. А выжить было просто необходимо. Игорь себя не обманывал: делать он ничего не умеет, а значит, ему предстоит «пилять тайгу», причем не вершину дерева, а комель, крепкий и широкий. Для этого нужна была не только сила, которой Бог Игоря не обидел, а сноровка и умение. Часты были случаи, когда деревом прихлопывало самого пильщика. Правда, не менее часто с помощью дерева, падающего точно в выверенном направлении, убирали ненужного и сводили счеты.

Плавучий кран приветственно гуднул и отвалил от причала. Путь к эндекиту был открыт, чтобы не сказать «свободен».

Катер-буксир предупредительно гуднул и стал подводить к причалу баржу с этапом, предназначенным для этого исправительного лагеря.

На серпантине дороги, ведущей к лагерю, показалась охрана с собаками и автоматами в руках.

— Вот и архаровцы спешат встречать рабочую силу! — пошутил Пан. — Плоты вязать некому, не иначе. Тяжелая работенка и опасная, чуть зазеваешься, бревнышком тебя по темечку тюк, и с концами, поминай как звали.

— А пилить лес когда будем? — поинтересовался Игорь.

Он все еще воспринимал с неподдельным интересом, словно был на экскурсии или на практике, когда через некоторое время можно будет собрать вещи и уехать домой, где все неудачи вскоре покрываются пеплом.

Пан усмехнулся.

— Так тебя, неумеху, до пилы и не допустят! — сказал он. — Повкалываешь сучкорубом да с шестом попотеешь, когда с деревом будешь заодно, тогда и пилу вручат. Пильщик у нас почти авторитет.

— Аристократия! — понял Игорь.

Его усмешка не понравилась «Пану».

— Вот когда ты пройдешь все работы, тогда я на тебя посмотрю, — заявил он злорадно, — как ты будешь относиться к тем, кто уже все это прошел.

Баржа причалила точно, только чуть ткнулась в развешанные по краю причала старые автомобильные покрышки, предназначенные для смягчения удара.

И тут же раздались резкие свистки и крики охраны.

— Выходи, стройся! Шаг в сторону считается побегом, стреляем без предупреждения. Не задерживайтесь! Марш на пристань!

А на пристани лагерный конвой уже выстроился коридором, как всегда с собаками, лениво гавкающими на немытых, потных заключенных, от которых исходил знакомый им запах, по которому найти легче легкого, если прикажут отыскать в тайге. От этих псов еще никто не убегал.

Заключенные, спрыгивая с баржи, не толпились свободной толпой, а привычно, словно только этим и занимались, выстраивались в колонну по четыре.

Как только они построились почти ровной колонной в двенадцать рядов, опять раздался резкий свисток и крик:

— Шагом марш!

Колонна дрогнула, зашевелилась и двинулась по серпантину дороги к исправительно-трудовому лагерю. А по сторонам колонны привычно шли охранники, собаки весело улыбались, однако это была обманчивая улыбка, готовая мгновенно смениться злобным ощериванием и рывком, предупреждающим потенциальных беглецов.

Но кому придет в голову бежать, когда столько охраны с автоматами, готовой стрелять при первом же рывке в сторону леса. Да и лес был прорежен, очищен от подлеска не на одну сотню метров, так что пока добежишь до первого куста, чтобы скрыться из виду, не одна пуля тебя достанет.

На повороте серпантина Игорь оглянулся на реку и увидел, что баржа уже отчалила от причала и продолжила свой скорбный путь, ставший для нее привычным. А привычка стирает все: и боль, и радость.

Конвой сдал этап с рук на руки и поплыл до следующего лагеря. Теперь он не отвечал за Игоря, за Пана, за Моню, за Хрупкого, за Доцента и Костыля и еще полсотни заключенных. Теперь они все были головной болью местной охраны.

Перед большими створками ворот колонна, повинуясь окрику, остановилась, замерла, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, хотя приказа «вольно» не последовало.

Игорь вертел головой, осматривая лагерь: ворота, стены, вышки с охраной и прожекторами, которые ночь превращают в день для всей полосы, вспаханной, как пограничная полоса на границе, и ежедневно подновляемой самими же заключенными. Он оценил двойной ряд заграждения из колючей проволоки, через нее не был пропущен ток, но преодолеть эту преграду, на первый взгляд, было просто нереально. Однако невозможно преодолеть только на первый взгляд. Даже без кусачек, легко справляющихся с колючей проволокой, можно было обойтись: на нее возле столбов набрасывалась беглецом плотная одежда, взятая у какого-нибудь бедолаги из заключенных, остающегося в лагере, и уже по ней полоса заграждения преодолевалась безо всякого труда. Но и здесь было одно осложнение: часовой мог пристрелить безо всякого окрика, как говорится, без предупреждения.

Ждали довольно долго, зона к приему «гостей» оказалась не готовой, а может, специально выдерживали, показывали, кто тут хозяин, а кто пыль и грязь на дороге.

Но раз уж пригнали, то и принять должны были.

Ворота неожиданно распахнулись именно в тот момент, когда заключенные совсем расслабились и смотрели на такой мирный лес, на верхушки сосен, вдыхая их крепкий запах, ядреный аромат, которого в городах не было уже не одно столетие.

— Пошел! — раздалась команда, и небольшая колонна заключенных стала всасываться лагерем. Они попали во внутренний двор, огороженный с двух сторон воротами.

Переминаясь с ноги на ногу, Игорь оглядел двор: глухие ворота, глухая стена, только с одной стороны, со стороны административного корпуса подслеповато смотрели два маленьких окошка, забранные толстой и частой решеткой. Со двора невозможно было разглядеть, что происходит там, за окном, а из административного корпуса видно было всех, и сексот, или по-лагерному «сука», мог спокойно указать заму по режиму на нарушителя порядка: кто с кем пил, кто кого опускал, кто шабил травку, а кто кололся. И сексота очень трудно было разоблачить, потому что заключенных вызывали «на беседу» не реже одного раза в неделю. Все понимали, когда вдруг нарушителя «дергали» в БУР, кого на пару дней, кого на неделю, зачастую «дергали» и доносчиков, чтобы создать им в уголовной среде ореол «мучеников», а заодно и подкормить витаминами и сносной пищей. С сексотами обращались бережно, холили их и лелеяли, при малейшей опасности меняли фамилию, статью и биографию вора, срочно отправляли в другую зону, где они опять входили в доверие к авторитетам, присутствовали на всех воровских сходках и держали начальство в курсе всех готовящихся побегов, бунтов и убийств.

Побеги не предотвращали, а просто ждали беглецов на пути их следования, чтобы не бросать даже тени подозрения на своего внедренного агента. Убийства в большинстве случаев разрешали, жизни заключенных было не жалко, а за раскрытие убийства полагалась премия и поощрение в виде досрочной звездочки на погоны или дополнительного отпуска на Большую землю.

Во внутреннем дворе колонну опять пересчитали, и, повинуясь невидимому сигналу, сразу же открылись внутренние ворота, впуская наконец в первый круг ада новую порцию осужденных на муки грешников. Правда, многие из них уже не первый раз шли этой дорогой. И — ничего. Нельзя, конечно, сказать, что этот путь им нравился, но исправляться он их не заставил.

Колонну выпустили на большой плац возле входа в административный корпус или выхода, смотря что считать входом, и застопорили.

Игорь с любопытством огляделся. Ему предстояло провести здесь в заключении целых десять лет. Страха, как ни странно, не было, впрочем, как и понимания того, что он попал сюда, по сути дела, невиновным.

На здании административного корпуса, кстати, единственного двухэтажного здания, которое было построено из камня, висел огромный транспарант: «На свободу — с чистой совестью!»

Игорю почему-то вспомнился Козьма Прутков с его знаменитым изречением: «Если на клетке слона ты увидишь надпись „Буйвол“, — не верь глазам своим!»

Пан заметил, куда смотрит Игорь, и, усмехнувшись, сказал:

— Не верь глазам своим!

Такое совпадение настолько поразило Игоря, что он с удивлением вперился в Пана, будто только впервые увидел его.

Пан, не знавший, о чем Игорь думает, понял его удивление по-своему и добавил:

— Ни один человек не выходит отсюда на свободу с чистой совестью!

Подумав, он усмехнулся и тихо прошептал:

— Даже хозяин со своей шоблой! Которые призваны нас воспитывать.

И тихо жестко засмеялся.

Игорь внимательно всматривался в структуру размещения лагеря. Он был поделен рядами колючей проволоки на сектора, внутри которых находились бараки, низенькие, приземистые, все сплошь деревянные с маленькими подслеповатыми окошками, почти что бойницами.

— Что это окна такие маленькие? — поинтересовался он у Пана.

— Когда будешь слушать в бараке вьюгу, а за окнами мороз в сорок градусов, и снег падает иногда «варежками», как говорят в Сибири, то эти оконца тебе покажутся еще огромными, потому что тянуть от них будет жутким холодом.

— А «варежками» — это как? — улыбнулся Игорь.

Очень ему нравился самостоятельный старый вор Панжев. Своими суждениями, своим восприятием жизни, своим обостренным чувством независимости, которое, тем не менее, повело его в ложном направлении.

— Это когда снег валит огромными хлопьями, с варежку! — улыбнулся Пан.

Ему тоже нравился этот парень, ни за что попавший в жернова судопроизводства, в полной мере ответивший за преступление других по собственной наивности. За свои пятьдесят лет Пан научился разбираться в людях, и большинство из них не вызывали у него не только снисхождения, а наоборот, возбуждали отвращение.

«Только обломают его быстро, — подумал он грустно. — Не пройдет и каких-то полгода, как душа сгорит и пеплом покроется. Одна вера может спасти, но сколько я встречал верующих, которые в лагерях переставали верить».

— Когда я тебя впервые увидел, — разоткровенничался Пан, — то подумал, что ты канаешь по сто семнадцатой.

— Неужели я похож на насильника? — усмехнулся Игорь. — Женщины пытались по пьянке меня насиловать, но я никогда.

— А бабы сажают мужиков не только по сто семнадцатой, — тоже усмехнулся Пан.

— На что это ты намекаешь? — побледнел Игорь, решив, что Лену арестовали, и Пан об этом что-то пронюхал.

— На понт ловишься! — обрадовался Пан. — Я имел и виду другое: бабы сажают мужиков не только за насилие, бросил-поматросил, другой приглянулся, деньгу зашибают этим.

Игорь не поверил, что на этом можно делать деньги.

— Хочешь сказать, что следователи все такие уж «тюфяки»? — спросил он.

— «Тюфяки» они или закон такой, я не знаю, — честно признался Пан, — но одну недавно зарезали. Дала парню, а потом заявление в милицию. Когда мужика за яйца прищучили, потребовала крупную сумму. Парень заплатил. Она придержала заявление и опять потребовала, чтобы он на нее машину переписал. Парень переписал. Она изменила заявление в его пользу и тут же потребовала квартиру. Парень сгоряча послал ее на три буквы. Та опять все по новой, накатала заявление, и парня упекли на семь лет. Не знаю, опустили его в зоне или нет, но когда он вернулся домой, то на следующий же день зарезал ее и всю ее семью.

— И что? — ужаснувшись, глупо спросил Игорь.

— То же самое! — вздохнул Пан. — Расстреляли его. Зарежь он только ее, был бы повод, смягчающий обстоятельства. А других он зарезал безвинных.

На крыльцо административного здания выскочил лейтенант, начальник конвоя, и заорал во всю глотку:

— Смирно! Равнение на крыльцо.

Строй подтянулся, вспомнив военные занятия в школе, некоторые умудрились и армию пройти, и вперили свои взоры на крыльцо, куда, как все поняли, должен был явиться большой начальник, скорее всего «хозяин» зоны, бог и царь в этой глуши, откуда хоть на север, хоть на юг, хоть на запад, хоть на восток, все одно — целая Бельгия или Голландия, а то и обе, вместе взятые.

Только пустые и дикие, поросшие лесами, покрытые непроходимыми болотами, непролазными чащобами, с дикими зверями и непугаными птицами, с многочисленными реками и речушками, которые трудно переплыть и негде переехать.

Когда состоялось «явление царя народу», Игорь застыл с раскрытым ртом: на крыльцо вышел собственной персоной Дарзиньш Виктор Алдисович.

Пан заметил его изумление, только опять понял его по-своему.

— Ты не смотри на его мирный и человечный вид, — тихо шепнул он Игорю, — его к нам с севера перебросили, мне уже шепнули. Попадаться ему на глаза не рекомендую. Зверь! Сожрет и не поперхнется.

Но Игорь не слушал его. Он сразу вспомнил разговор, подслушанный в туалете ресторана «Глория»: «Этого козла трудно не узнать. Его заделать мало, это — слишком легкая смерть для него… Его любимой шуткой было: сунуть в рот ствол и предложить пососать…»

Дарзиньш бегло оглядел вновь прибывших, чуть дольше задержал взгляд на Игоре Васильеве, но лицо его при этом не выдало никаких эмоций, равнодушие как лежало печатью на нем, так и продолжало лежать, означая глубокое презрение к отбросам общества.

— Слушать меня внимательно! — заговорил он негромко, но в установившейся могильной тишине все было хорошо слышно. — Дважды я повторять не стану. Вас сюда никто не приглашал, сами напросились. А поскольку я отвечаю за вверенную мне зону, тихо предупреждаю: порядок, порядок и еще раз порядок! Никаких карт, никакого пьянства и наркотиков, никакого «опускания», никаких драк и убийств. За каждый проступок, нарушение, преступление тут же последует кара. И не божья, как некоторые думают, а моя. Запомните: я тут бог, царь и герой.

Он опять пристально оглядел заключенных и дал знак своим подчиненным.

Тотчас же двое дюжих охранников приволокли невзрачного мужичка, всего избитого, в синяках и крови.

— Вот этот забыл про порядок, забыл про мое предупреждение, — продолжил Дарзиньш ровным и спокойным голосом, не повышая тона, — решил сбежать вместе со своим дружком. Дружка его пристрелили, как собаку бешеную, а этого сейчас накажут, а вы посмотрите.

Он опять сделал знак охранникам, и те мигом, привычно прикрутили неудавшегося беглеца к крепкому столбу, врытому возле вторых, внутренних ворот.

— Привести Шельму! — приказал Дарзиньш.

— Нет! — отчаянно завопил испуганный донельзя беглец. — Пощадите, меня принудил Пров. Вы же знаете, как это делается: стал при мне говорить о побеге, а потом поставил меня перед выбором, бежать с ним или перо в бок, слишком много знаю. Клянусь, я не виноват. Не надо Шельмы!

Дарзиньш подошел к беглецу вплотную и медленно достал пистолет. Затем он так же медленно поднес дуло пистолета ко рту беглеца. Тот послушно открыл рот, а Дарзиньш приказал ему:

— Соси!

Беглец отчаянно стал сосать дуло, а Дарзиньш посмотрел на вновь прибывших и сказал:

— Хорошо сосет? Теперь он и у каждого из вас сосать будет.

Повернувшись к охранникам, он рявкнул раздраженно:

— Где Шельма?

Внутренние ворота разъехались, впуская на плац здоровенную овчарку с поводырем, который с трудом удерживал ее на крепком поводке.

Беглец в отчаянии разрыдался, он думал, что сосанием дула пистолета все обойдется, но его ожидали муки пострашнее.

Дарзиньш неторопливо вытер дуло пистолета об одежду беглеца и спрятал оружие. Затем он отошел к воротам, давая обзор вновь прибывшим, и опять подал условный знак своим подчиненным.

И проводник мгновенно спустил на беглеца овчарку Шельму. Та без единого рыка бросилась, как на учениях, на беглеца, крепко привязанного к столбу, и стала рвать его тело. Тот завопил от боли, но Шельма недолго дала ему помучиться. Его вопли ее разъярили быстро, и она мощной хваткой вцепилась зубами в детородный член беглеца. И оторвала его вместе с ширинкой рабочих брюк. От такой боли беглец сразу же потерял сознание, голова его дернулась и бессильно повисла на груди, а сам он обмяк и повис на поддерживающих его веревках.

Тотчас же проводник схватил Шельму за кожаный поводок и оттащил ее, упирающуюся, от еле живого беглеца. Что-то шепнув ей нежно и ласково, он увел ее с плаца, и внутренние ворота с лязганьем за ними закрылись.

— Спектакль гонят, козлы! — еле слышно шепнул Игорю Пан. — Показательное выступление.

Показательный спектакль это был или обычный, рядовой, трудно было сказать определенно, для жертвы это был ад в любом варианте.

Охранники отвязали бездыханное тело и, подхватив за руки, поволокли беглеца в медсанчасть на лечение. Ноги бедняги волоклись по земле, оставляя две кривые полосы в теплом песке, а закинутая назад голова болталась в такт шагам охранников, идущих по привычке в ногу.

Дарзиньш крикнул вслед охранникам:

— Поставят на ноги, отправить в барак для опущенных! Бабой его сделать. Не хотел головой работать, пусть теперь работает жопой.

Глаза вновь прибывших наполнились ужасом и отчаянием. Может, только Пан да Игорь по недомыслию отнеслись с сочувствием к беглецу.

Дарзиньш вернулся на крыльцо и опять обратился к заключенным:

— Запомните: порядок, порядок и еще раз порядок! Ничего, кроме порядка! О своих заслугах в мирной жизни расскажете моему разметчику. У кого есть жалобы на здоровье? Говорите, потом будет поздно.

Павлов выступил вперед и начал:

— У меня…

Лейтенант резко оборвал его:

— Как обращаетесь? Не учили еще? Обращаться только: «Гражданин начальник лагеря, разрешите обратиться». После того как тебе разрешат, четко и ясно говоришь свою фамилию, свой срок и свою статью. Ясно?

— Так точно! — подобострастно согласился Павлов.

Он был напуган показательным спектаклем больше других именно по причине крайне плохого здоровья.

— Начинай сразу с фамилии! — велел Дарзиньш.

— Заключенный Павлов, пят лет по статье двести восемнадцать, — бодро начал Павлов. — У меня туберкулез, и я не понимаю, почему меня не отправили в лагерь для туберкулезников.

Дарзиньш несколько секунд подумал, потом что-то шепнул своему заместителю и, не удостоив ответа Павлова, вошел в административное здание.

Павлов застыл в недоумении, не понимая, что происходит. Только что начальник лагеря лично призвал жаловаться на здоровье, а через минуту он уже потерял интерес к этому вопросу.

— Встань в строй! — велел ему лейтенант.

И Павлов, неуклюже потоптавшись на месте, попятился и встал на свое место в общем строю, боясь поднять глаза на рявкнувшего на него лейтенантика да и на соседей по строю.

Встреча, устроенная вновь прибывшим, произвела впечатление даже на никогда не унывающего Моню.

— Одесса-мама потеряла сына… — попытался он пошутить, но его жалкая улыбка не произвела на окружающих никакого впечатления.

Табельщик, которого «хозяин» назвал разметчиком, стал выкликивать по несколько человек, составляя список по только ему известным признакам.

Только Пан все сразу уяснил себе и поделился своими соображениями с Игорем:

— У них уже все схвачено и поделено! — заявил он с апломбом. — Гонят по бригадам. Заметь: сначала всех молодых да сильных. Жаль, тебя тоже заберут от нас, — добавил он искренно, — спокойно с тобой, сына ты мне напомнил, где-то бродит, шалопай, по свету, об отце и не думает.

— Больно ты о нем думал! — злобно буркнул Павел Горбань, чем всех удивил.

— Смотри, еще один сирота! — засмеялся Моня.

После ухода «хозяина» и его ближайшей шоблы, за начальника выступал молодой лейтенант, чей возраст не позволял ему быть предельно строгим. А потому напряжение, вызванное «спектаклем», постепенно спало, уступив место противоположному чувству — эйфории, сродни радости овечьего стада, когда оно осталось живо, после того как товарку похитил волк и сожрал неподалеку.

— Да, — подтвердил спокойно Горбань, — отец нас бросил, и я ему этого никогда не прощу…

— На отцов ему не везет! — сыронизировал задетый за живое Пан. — Родной отец его бросил, а отец его девочки сдал в милицию и добился его осуждения. Поневоле станешь отцененавистником.

— Я тебе моську намылю! — пообещал зло Горбань.

— Руки коротки! — осадил его Игорь. — Сразу будешь иметь дело со мной.

— И со мной! — в один голос сказали Моня и Хрупкий.

— А почему у тебя до сих пор нет кликухи, Горбань? — поинтересовался Пан, словно и не слыша угроз пацана, он всегда умел за себя постоять, несмотря на пожилой возраст. — Как тебе нравится Горбатый?

— Которого могила исправит? — обрадовано подхватил Моня.

— Горбатый очень известная кликуха, — вмешался Петя Весовщиков — Хрупкий, — Джигарханян ее классно отыграл.

— Да! — с сожалением выдохнул Пан. — Джигарханяна из него уже не получится.

Из административного корпуса вышли первые, уже оформленные в бригады, и в сопровождении бригадиров отправились по баракам, за ними тут же были вызваны следующие. Конвейер заработал привычно.

— Горбаня можно разложить на «Горб» и Баня! — подсказал Игорь.

— Ништяк кликуха! — обрадовался Пан. — Баня! Такой кликухи еще ни у кого не было.

— А я не согласен на такую кликуху! — обиделся Павел.

— Твой номер «восемь», когда нужно, спросим! — отрезал Пан. — Другой кликухи ты не заработал. Баня тебе в самый раз!

Сразу выкликнули человек двадцать, и на плацу осталось всего ничего: человек шесть, Игорь Васильев, Панжев Константин Иванович, Павлов Павел Павлович, Коростылев Юрий Иванович, Моня, ни фамилии, ни имени, ни отчества которого не знал никто из оставшихся, даже Пан, Петя Весовщиков — Хрупкий да Павел Горбань, окрещенный кликухой Баня.

Игорь сделал поправку, вспомнив, что он забыл посчитать самого себя. Вместе с ним оставалось на плацу семь человек. И среди них был уже один совершенно сломленный — Павлов, у которого испуг маской застыл на лице. Пан вполголоса заметил Игорю, что теперь это надолго, если не навсегда.

Двадцать вызванных заключенных оформляли очень долго. Когда они наконец вышли, их оказалось восемнадцать. Двоих вынесли чуть позже охранники, волоча за руки, как и беглеца. Эти двое были избиты в кровь, до потери сознания. Их тела так же равнодушно отволокли в медсанчасть, подштопать, как тут же высказался Пан. Их ноги так же оставляли извилистый след на песке, которым был щедро присыпан огромный плац.

— За что их, интересно? — спросил Игорь.

— За что убивают! — грустно пошутил Пан. — Слов поперек не следует бросать. Такие слова, брат, отскакивают обратно кирпичами, да все по голове и по лицу, да по ребрам, да по животу, а то и ниже.

Из длинного приземистого деревянного здания, вплотную примкнувшего к каменному административному, потянуло запахом еды.

У не евших почти двое суток горячей пищи заключенных подвело животы и обильно пошла слюна.

— Баланда, — заметил Пан, — и ее сейчас хочется пожрать горяченькой.

— Надеюсь, нас покормят! — заметил Игорь.

— Если поставили на довольствие! — заметил Пан. — Или осталось что на кухне? Чем в таз, лучше в нас!

На крыльцо вышел табельщик, заглядывая в свои записи. Он тоже принюхался к запаху, доносившемуся из кухни, затем, словно опомнившись, стал выкликать оставшихся на плацу заключенных.

Те гуськом потянулись внутрь административного здания.

Игорь ошибался, думая, что их будут заводить по одному в какую-нибудь комнату, где состоится беседа и разговор.

Прямо в вестибюле, выстланном базальтовой плиткой местного производства, были поставлены рядами грубые деревянные скамейки, перед ними стоял такой же грубо сколоченный стол и несколько столько же неуклюжих стульев.

На стульях сидело начальство лагеря, кроме Дарзиньша, отсутствовавшего по неизвестной для заключенных причине. Он сидел в своем кабинете и обдумывал интересную, с его точки зрения, идею, возникшую в его голове почти сразу же, как только он увидел Игоря Васильева.

Первым вызвали Павлова. Тот сразу же обратился к начальству по всей форме, как его научил лейтенант. Но начальство не отреагировало, оно хмуро и несколько брезгливо смотрело на Павлова, размышляя, что делать с этим недочеловеком, с их точки зрения, потому что надо было срочно думать, куда его поставить, куда приткнуть, работать в полную силу он не мог, на кухню определить его тоже нельзя было, перезаразит всю зону, а то и охрану, которая тоже кормилась с этой кухни.

Думали они думали, но так ничего и не придумали. Отсылать обратно, с их точки зрения, было невозможно, а применения ему в зоне они тоже не могли найти. Бесполезный человек. Балласт, который некуда выбросить.

— Почему ты в тюрьме не сказал, олух царя небесного, — раздраженно процедил сквозь зубы зам. начальника зоны по производству, — что у тебя туберкулез в открытой форме?

— Говорил я! — испуганно пробормотал Павлов. — Да и в карточке все записано.

— Ты не говорить должен был, а вопить, кричать, требовать, болван! — раздраженно заметил он. — Куда я тебя, доходягу, дену?

— На мыло! — пошутил с улыбкой дебила зам. начальника зоны по воспитательной работе. — Слушай, а может, его в библиотеку бросим? Там уже есть один доходяга с высоким давлением и язвой желудка, будет их двое. За разговорами о своих болячках и срок быстрее пройдет.

— Решено! — согласился главный по производству. — Все равно он зимы не переживет, — добавил он равнодушно, глядя в лицо Павлову.

У того испуга на лице не прибавилось, просто больше некуда было.

Павлов сел на место. К столу подошел Петя Весовщиков. Оттарабанив положенное, он застыл изваянием, все с тем же трагическим выражением на лице.

— За что начальство завалил? — с любопытством поинтересовался зам. начальника по воспитательной работе. — Начальство уважать надо.

— Он мою девушку изнасиловал! — сказал Хрупкий.

— Ну и что? — удивился капитан. — Что, от нее убудет, что ли? А теперь ее будет трахать каждый, кому не лень, у кого на нее встанет. Это лучше?

— Все начальники — козлы и суки! — злобно выпалил Петя. — Их всех давить надо!

Капитаны с улыбкой переглянулись.

— Ты слышал? — удивленно спросил один другого. — Он нас суками обозвал.

— И козлами! — добавил другой.

— Вася! — негромко позвал первый. — Внуши заключенному, что он не прав!

Громадный, как гора, старшина с двумя солдатами подошли к Пете Весовщикову и равнодушно-привычно стали гонять способными убить и медведя огромными кулаками хрупкого парня, не давая ему ударами упасть на каменный пол.

Хрупкий после первого же удара Васи в живот потерял сознание, но прилечь на каменный пол ему не давали долго, били остальным в назидание, потому что Пете Весовщикову в таком беспамятном состоянии уже трудно было что-либо внушить.

Погоняв тело Хрупкого минут пять по кругу, охранники швырнули его к стене коридора, чтобы не отвлекал от работы и не мешал стоять следующему.

— Начальство надо уважать! — внушил на прощанье Вася, показывая остальным свой огромный, как пудовая гиря, кулак.

Урок был более чем внушителен.

И с остальными разговор был короткий. То ли злобу утолили на Весовщикове, то ли заторопились куда, но всех остальных, кроме Игоря и Пана, определили шить рукавицы и чехлы для машин.

Игорь заметил, когда входил в административное здание, что Пан незаметно сунул табельщику крепкий свитер и что-то шепнул ему. Поэтому он нисколько не удивился, когда Пана определили на работу в котельную лагеря, и он ушел вместе с табельщиком, подмигнув на прощанье Игорю, мол, встретимся еще, не последний день вместе, а срок у каждого большой, будет время поговорить и пообщаться.

На оставшегося Игоря Васильева никто не обращал никакого внимания. Капитаны вполголоса переговаривались о чем-то своем, перелистывая бумаги, а потом встали и ушли, оставив Игоря в одиночестве, правда, на попечении Васи-старшины.

Охранники, покинув помещение, привычно утащили с собой в медсанчасть и Петю Весовщикова, с той лишь разницей, что голова Пети не болталась сзади, а свешивалась на грудь.

Вася, воспользовавшийся моментом, что остался без начальства, достал из кармана пачку хороших сигарет «Союз — Аполлон» и закурил, не предлагая Игорю. Он вообще не смотрел на подопечного, который его не интересовал.

Но, с удовольствием выкурив сигарету, Вася сразу же засуетился. Резво поднялся и пальчиком поманил Игоря за собой.

Игорь не посмел перечить столь весомому кулаку с пудовую гирю и послушно проследовал за Васей-старшиной до дверей кабинета начальник зоны.

Вася аккуратно, даже подобострастно постучал в дверь, затем осторожно открыл ее и спросил:

— Вводить можно?

«Введи!» — услышал Игорь голос Дарзиньша.

Вася-старшина жестом приказал Игорю войти в кабинет начальника, после чего бережно и аккуратно прикрыл за ним дверь, оставаясь в коридоре.

Игорь, войдя в кабинет, застыл у двери, дожидаясь приказа. Он прекрасно понимал, что здесь не столица Эстонии город Таллинн, а зона, где хозяином его жизни и смерти стал вот этот хорошо знакомый человек, которому он еще недавно спас жизнь, а может, избавил и от страшных мучений.

Дарзиньш просматривал бумаги, лежавшие на столе перед ним, и на Игоря не обращал никакого внимания.

Игорь стоял как вкопанный, не шевелясь, совершенно не испытывая страха, хотя догадывался, что Дарзиньш не испытывает особого восторга, встретив его в своей зоне, где он бог и царь, и воинский начальник. Быть обязанным своему новоявленному рабу — такое трудно вынести даже самому закаленному в чиновничьих битвах человеку.

— Садись! — приказал Дарзиньш, не отрываясь от бумаг.

Ближайший стул стоял рядом со столом, за которым расположился начальник лагеря. Игорь сел, внимательно вглядываясь в сидевшего перед ним Дарзиньша.

Перед ним был совершенно другой человек. Словно близнец того самого Дарзиньша, которого Игорь знал по совместной поездке по Прибалтике и чрезвычайному происшествию после посещения ресторана «Глория». Там был такой «добрый дедушка», улыбающийся и стремящийся понравиться. А здесь перед Игорем предстал владыка, властитель тел и душ заключенных своей зоны. И ростом он стал казаться выше, чем был в Прибалтике, про осанку и говорить нечего: в каждой его черточке сквозило уважение к себе и преклонение только перед собой, любимым.

— Удивился? — спросил Дарзиньш, не прекращая листать бумаги и не поворачивая головы к Игорю.

— Надо думать! — согласился с ним Игорь.

Дарзиньш сразу же бросил бумаги, которые ему, на самом-то деле, были вовсе не нужны, он производил впечатление страшно занятого человека.

— Зашиваюсь в этих бумагах, просто жуть берет! — пожаловался он, совсем как «добрый дедушка», Игорю. — У тебя, как ты мне говорил, четыре годы юрфака?

— Было такое! — подтвердил Игорь, употребляя прошедшую форму.

— Правильно сказал: «было!» — усмехнулся Дарзиньш. — Все у тебя в прошедшем виде. Даже освободившись, ты не вернешься к прежнему состоянию.

— Это ясно! — согласился с ним Игорь.

Дарзиньш посмотрел на Игоря с нескрываемой насмешкой.

— Подставила тебя твоя любовь? — спросил он.

— Не понимаю, о чем это вы? — ушел в глухую защиту Игорь.

Он решил придерживаться взятой им на следствии линии до конца. Пусть Лена его и обманула, но не хотела же она его посадить, она не знала, что покупатель уже под плотной опекой уголовного розыска.

— Я как только вас вместе увидел, — продолжил Дарзиньш, как будто не слыша Игоря, — то сразу подумал: что хочет эта королева от простого хорошего парня. «Мягко стелет, да жестко спать придется» — это про вас с ней. Это же она водила тебя по ресторанам, — убежденно продолжил Дарзиньш. — У тебя же и денег не было на рестораны, что я в людях не разбираюсь? Хочешь, скажу, как это было? Я тебе не угрозыск, ты уже свой срок намотал, пытаясь ее выгородить и защитить, только нужно ли было это делать? Попросила она тебя доставить маленькую посылочку для друга или знакомого. Разыграла небось целый спектакль: с болезнью, с выездом за границу, с юбилеем или днем рождения. Ты мне можешь не отвечать, я и так все про тебя знаю. Честно говоря, твое поведение у меня вызывает восхищение. Только очень сильная и цельная натура может взять на себя десятилетний срок за десять дней любви и блаженства. Ведь до этого она тебя только водила за нос?

Он сделал паузу, будто ждал ответа Игоря, но Игорь молчал, как партизан на допросе в гестапо. Правда, особой разницы в положении не было. Единственной особенностью положения было то, что «партизан» спас жизнь русскому «гестаповцу».

— Молчание — знак согласия! — усмехнулся Дарзиньш, продолжив свой монолог. — У таких красоток все заранее спланировано. Распалила тебя, потом удовлетворила, ты, естественно, от нее без ума, втюрился по уши, вить из тебя веревки — одно удовольствие, а не труд, у меня глаз — ватерпас. Хотел я тебя предупредить еще до того, как меня по голове звезданули, похитить хотели. Я тебе не только жизнью обязан. Они бы меня на ремни резали, по кусочкам разбирали. Смерть была бы для меня избавлением от лютых мук. Это были мои страшные враги, страшнее не бывает, это про таких говорят: не на жизнь, а на смерть. Так что, извини, предупредить не успел. Скажи мне честно, когда ты бросился под нож меня спасать, ты знал, кто я такой?

— После догадался! — честно признался Игорь.

Он рассказал Дарзиньшу о разговоре, подслушанном в соседней кабинке в туалете ресторана «Глория», что по голосу мог бы распознать нападавших, но в спокойной обстановке все само собой встало на свои места. Не могло быть столь явных совпадений.

— Ну да! — охотно согласился Дарзиньш. — Сразу подумать, что эти подонки имели в виду меня, ты не мог, это естественно, а все естественное — прекрасно! — пошутил он. — А сопоставить было нетрудно, ты же — юрист! — усмехнулся он. — Стрелять умеешь, юрист? — неожиданно спросил он то, что Игорь никогда не думал услышать из его уст.

— Умею! — нехотя признался Игорь, ошибочно восприняв его слова. — В детдоме занимался пулевой стрельбой, третий разряд даже получил. На соревнования в Москву должен был поехать, но в последний, момент меня заменили парнем, отец которого был одним из руководителей спорта в городе. Я обиделся и ушел из секции.

— Это хорошо, что ты умеешь стрелять! — обрадовался Дарзиньш.

— В охрану я все равно не пойду! — решительно заявил Игорь.

Дарзиньш понимающе посмотрел на него и оглушительно расхохотался.

— Да кто тебя в охрану-то возьмет? — с трудом проговорил он, захлебываясь от смеха. — Туда, брат, отбирают по биографии. У меня на тебя другие виды. Но это в будущем, а вот в настоящем…

Он глубоко задумался, Игорь молчал, чтобы не прерывать его глубоких дум, от поворота которых, как он чувствовал, и зависела его судьба.

— Я твой должник! — проникновенно сказал Дарзиньш. — Кстати, ты никому не говорил о том, как ты меня спас?

— Я не самоубийца! — хмуро ответил Игорь. — Зарежут сразу.

— Это уж точно! — опять засмеялся Дарзиньш. — Здесь это умеют. Правильно, и не говори. И держи язык за зубами. Есть хочешь? — просил он опять неожиданно.

— Хочу! — честно признался Игорь, не зная, как воспринять предложение начальника лагеря: как желание купить его или как предложение обязанного ему жизнью человека. — Ребят, наверное, уже в столовую повели? — высказал он свое предположение.

— Держи карман шире! — усмехнулся Дарзиньш. — Вам выдан паек до сегодняшнего вечера. До ужина вы все на самообеспечении. Мне тоже рассчитывают продукты жестко на количество ртов.

«Хозяин» медленно поднялся из кресла, очень хорошего, вырезанного местным умельцем из кедра, с резными ручками, с резной спинкой и удобным сиденьем.

Подмигнув Игорю, он открыл шкаф, стоявший неподалеку от стола, и заговорщически сказал:

— Водку и кофе предлагать не буду, сразу учуют и уроют тебя, сочтут за сексота. А у меня другие планы. Я Васе велю беречь тебя как зеницу ока.

Дарзиньш достал из шкафа масло, ветчину, белый хлеб и чайник с уже заваренным чаем. Затем он постелил на стол пластиковую скатерку вместо газетки, расставил все на ней, присовокупив еще два стакана в мельхиоровых подстаканниках.

— Мы сейчас с тобой чифирнем! — сказал он шепотом. — Чифирь я люблю, грешен, каюсь. Это — единственное, что прилипло ко мне от зоны. Остальное — мимо кассы: не ругаюсь матом, не ботаю по фене.

Он собственноручно сделал Игорю два большущих бутерброда с маслом и ветчиной и налил стакан крепкой заварки, чифиря.

— Ешь, пей и слушай! — велел он с ноткой покровительства.

Игорь так набросился на еду, запивая чифирем, что Дарзиньш тоже ощутил голод и соорудил себе точно такой же огромный бутерброд с масло и ветчиной и налил чифиря.

Несколько минут они ели молча, изредка молчание нарушало либо чавканье, либо хлюпанье.

Дарзиньш первым покончил с едой, вытер руки о большую льняную салфетку и с новыми силами заговорил:

— Ты, небось, тоже подумал, что я — чудовище! А здешнюю публику можно угомонить только жесткими мерами. Даже они не отвращают от побега, от неподчинения, от попыток бунта. Я здесь всего ничего, а уже предотвратил попытку бунта и два побега.

Игорь, как известный кот в басне Крылова, слушал и с аппетитом ел. Он не считал, что совершает что-то предосудительное, беря пищу из рук палача заключенных. Он считал себя гостем своего старого знакомого Дарзиньша, который был обязан ему жизнью, и сам это признавал.

— Но честно тебе признаюсь, — продолжил Дарзиньш, — меня заботят не только меры безопасности. Поскольку между нами установились доверительные отношения, только прошу правильно меня понять, у меня нет ни малейшего желания делать из тебя стукача или сексота, избави бог, нет, у меня далеко идущие планы, я открою тебе свою душу. Душа человека похожа на переполненный бокал с вином, одна лишняя капля, и красный ручеек хлынет на белоснежную скатерть. Красиво говорю? — усмехнулся Дарзиньш. — Ты — единственный человек, который что-то сделал для меня. Остальные только топтали. Так топтали, что я возненавидел весь род человеческий. Это неизбежно при моей профессии, в дерьме жить и не запачкаться невозможно. Но я терпел, терпел, сжав зубы, и полз, другого слова трудно найти, к вершине моей карьеры. И когда я достиг вершины, я вдруг понял, что могу быть Богом. «Первый парень на деревне»,1 знаешь такую поговорку? А здесь полная власть! Никем не сдерживаемая. «До Бога высоко, до царя далеко!» И когда я впервые понял, что это такое: чувствовать себя Богом и царем, я ощутил себя человеком!

Это было настолько интересно, что Игорь даже жевать перестал, тем более, что уже был последний кусок. С другой стороны, уже начинало беспокоить такое откровение начальника лагеря. А ну как завтра проснется, с левой ноги встанет и решит, что свидетеля его откровений нужно убрать.

Но Дарзиньш словно подслушал его мысли.

— Ты не беспокойся, что мои откровения тебе боком выйдут. У меня к тебе отцовское чувство, я же никогда не был женат. Те, кто мне нравились, никогда и не помышляли жить такой жизнью, какой живу я, а аборигенки и крестьянки хороши только для обслуги, в том числе и в постели, есть и у меня сейчас такая, на все работы мастер.

Он рассмеялся и опять налил себе и Игорю чифирю.

— Пей, не бойся! До отбоя еще далеко, а действие чифиря, в отличие от кофе, потрясающее: действует ровно до отбоя, сознание ясное и силы откуда-то берутся, а ляжешь спать, и все, отрубаешься сразу же, едва щека коснется подушки. Может, у тебя по-другому? Сегодня ночью проверишь.

Они помолчали немного, отпивая из стакана мелкими глотками горячий чифирек, терпкий, чуть-чуть подслащенный.

Дарзиньш был прав. Игорь впервые пил чифирь, раньше только краем ужа слышал о таком, и сразу же ощутил его действие.

Сонливости, которая неизбежно становится спутницей сытости и усталости, как не бывало.

— Когда над человеком нет никакого контроля, — продолжил Дарзиньш, — он быстро начинает изменяться, причем только в худшую сторону. Формально, конечно, контроль существует. Но какой дурак попрется в такую глушь проверять меня? Сам подумай?

— Почему же вас перевели в эту зону? — полюбопытствовал Игорь.

— Вопрос, конечно, интересный! — усмехнулся Дарзиньш. — Честно тебе скажу, сам попросил: климат там для меня был уже невыносимым. А здесь лес, река, климат резко континентальный, без промозглой сырости океана Ледовитого. Зона, конечно, распущена до безобразия. Никакого порядка. «Черная» зона!

— В каком смысле? — не понял Игорь.

— В самом прямом: тон задают здесь уголовники, воры в законе, а не администрация, — сказал Дарзиньш. — Я уже стал наводить порядок, уволил всех заместителей прежнего начальника лагеря, подбираю команду под себя, но до порядка далеко, нужно еще работать и работать. Я уже придумал, чем занять тебя: ты будешь наводить порядок в бумагах, которые здесь скопились со времен двух предыдущих «хозяев». Бардак полнейший, все раздроблено, все разбросано. Тебе хватит работы до конца срока, в случае если ты не подойдешь.

— Куда я должен подойти? — полюбопытствовал Игорь.

— Это не я решаю! — отрезал Дарзиньш. — Уголовники уже пытаются противодействовать мне. Ты ни слова о наших взаимоотношениях не должен вымолвить. Скажешь им, что я тебя приставил шнырем в пару с Котовым.

— А кто это? — не понял опять Игорь.

— Здешний шнырь, дежурный, если по-русски! — пояснил Дарзиньш. — Экзотичный тип. У тебя будет время познакомиться с ним… — он задумался, потом начал рассказывать о себе с того места, на котором остановился: — Бесконтрольность развращает любого. Будь ты святым, но если получаешь бесконтрольную власть над людьми, то рано или поздно, но, скорее, рано, ты станешь деспотом и сумасбродом. Сейчас я только политик, стараюсь приспособиться к существующим порядкам, поскольку полной власти пока нет. Но как только она появится, вести себя я буду по-другому.

— Разве может быть больше власти? — удивился Игорь.

— Власть над телами не так тешит самолюбие, как власть над душами! — честно признался Дарзиньш. — Тело отдают во власть вынужденно, по приговору. А вот души вручают уже добровольно, с полной самоотдачей. Вот это власть — Бога!

— А добром заключенных нельзя перевоспитывать? — спросил Игорь.

Он уже не раз и не два задумывался над этой проблемой в тюрьме, где так же царствовал культ грубой неприкрытой силы. Эта сила ломала слабых, превращала их в подобие человека, который уже даже на воле не мог распрямиться, и закаляла сильных, превращая волчат в матерых волков, беспощадных и злобных, готовых рвать и резать, а случайно попавших правонарушителей толкала в объятия матерых преступников.

Тюрьма всегда служила местом наказания, а не исправления, но когда одни и те же методы наказания существуют и для случайно оступившегося и для прожженного преступника, победит всегда то худшее, что есть в душе человека. Кровь рождает ответную кровь, ненависть множит ненависть. Идея исправления преступников родилась из благих побуждений, но недаром издревле говорили, что «благими намерениями выстлана дорого в ад». Это изречение как нельзя лучше оправдало себя в «местах не столь отдаленных», в так называемых исправительных лагерях.

Не надо исправлять, надо справедливо наказывать!

— Добром это не удалось сделать даже церкви! — усмехнулся Дарзиньш. — Мое глубокое убеждение — надо лечить подобное подобным! Виктору Гюго принадлежат прекрасные слова: «Вылечив подбитое крыло коршуна, становишься ответственным за его когти».

— В мире все взаимосвязано, — осторожно возразил Игорь, — если коршун не растерзает больного и слабого суслика, он заразит своей болезнью тысячи. На весах природы один больной суслик меньше тысячи здоровых, потому как ни прискорбно это звучит, нужны и хищники.

— Я привел тебе эти слова не в качестве натуралистического примера, а в философском плане, так и Гюго это трактовал. Потом и суслик, наверное, может вылечиться? «Кто не карает зла, тот способствует тому, чтобы оно свершилось», — добавил Дарзиньш. — Не помню, кто это сказал, но очень верно. Щадя преступников, мы множим преступления сами, а излишняя снисходительность делает их только наглее и наглее.

— Если людей приучают к силе, то они забывают о праве! — глухо сказал Игорь. — Еще Цицерон говорил: «Крайняя строгость закона — крайняя несправедливость».

— Законы слабы и несовершенны! — заметил Дарзиньш. — И люди прекрасно приспособились обходить законы. Пока законы не будут иметь для всех одинаковый смысл, бесполезно оперировать только законами.

«Горе земле, — вспомнил Игорь слова своего педагога по праву, любившего цитировать слова полководца Кутузова, — в которой начальники и судьи, сами подчиненные, управляют гражданами и делами! Всякий из них считает себя мудрецом в высшей степени, и от сего „у семи нянек дитя без глазу“.

Правда, после этих слов педагог намекал, что у самого полководца не хватало одного глаза.

— У Виктора Гюго есть и такие слова: „Для меня не важно, на чьей стороне сила, важно то, на чьей стороне право“, — вырвалось вслух у Игоря.

— Это там, на воле! — отмахнулся Дарзиньш. — А здесь подчинить зеков закону без тирании невозможно. И хотя и говорят, что там, где начинается тирания, заканчиваются законы, диких зверей, в которых превратилось большинство из сидящих в этом лагере, без хлыста и пистолета сдержать невозможно. Здесь невинных раз-два и обчелся. Остальные виноватые!

— Где вознаграждаются доносчики, там не будет недостатка в виноватых! — опять не удержался Игорь.

Дарзиньш расхохотался, весело и от души.

— Наивняк! — сказал он. — На доносчиках любое судопроизводство и дознания держатся. В любой стране мира. Без них правоохранительные органы слепы и глухи. Я слышал версию, что даже Адама с Евой Бог выгнал из рая по доносу… змия!

Игорь недоверчиво улыбнулся, но Дарзиньш стал горячо уверять его в своей правоте:

— Верь мне: это самое высокое достижение доносительства! — сказал он. — Спровоцировать на преступление, а потом и донести! Ты не будешь доносить, но сколько есть слабых, которых совсем нетрудно заставить это делать. А раз донесешь…

— „Коготок увяз, всей птичке пропасть“! — подхватил Игорь.

— Именно! — согласился Дарзиньш. — А откажется, так и „спалить“ можно.

Увидев недоумение Игоря, Дарзиньш понял, что он не знает значения этого слова, и охотно просветил его:

— „Спалить“ доносчика — это значит сдать его уголовникам на растерзание!

— То есть, они его убьют? — понял Игорь.

— Раньше сжигали! — сообщил подробности Дарзиньш.

Он налил себе в стакан остатки чифиря. Игорю не досталось, но Дарзиньш его утешил:

— На первый раз тебе хватит! Мы с тобой обо всем договорились, времени на разговоры у тебя еще будет предостаточно. Как и работы с бумагами. Эти завалы надо разгрести. И чем раньше, тем лучше.

— А секретов там не будет? — засомневался Игорь.

— Какие там секреты! — отмахнулся Дарзиньш. — Иди, знакомься с зоной. Может, придется червонец здесь и проканать. Видишь, даже по фене заботал.

Он нажал кнопку звонка, и буквально через мгновение в кабинете появился Вася-старшина.

— Вася! — обратился к нему Дарзиньш. — Этот парень мне нужен, как никто! Ты меня понял? Стучать он не будет, ни к каким мероприятиям его не привлекать, всех сексотов предупредить, чтобы смотрели в оба. Проследи сам, чтобы был полный порядок.

Игорь попрощался с начальником лагеря и вышел из кабинета под охраной только Васи. Впрочем, это было более чем достаточно.

Молчаливый и внушительный Вася повел Игоря прямиком в баню. Сотоварищи по этапу уже помылись и разбрелись по баракам.

Банщик при виде Игоря сделал кислое и тоскливое лицо.

— Пара нет! — категорически заявил он. Теплой водой будешь мыться? — спросил он.

— Буду! — сразу согласился Игорь. — После дороги неплохо бы смыть с себя пыль.

— Нешто грехи можно смыть? — визгливо засмеялся банщик. — Грехи на душе оседают, а душу омыть можно лить слезами и кровью. Страдания омывают душу, одним словом.

Он, конечно, преувеличивал. Вода была горячей, но Игорь не стал ее разбавлять холодной, чтобы затем окатить чистое, мытое тело шайкой холодной воды.

Так он и сделал, фыркая и отдуваясь, к радости банщика, который несколько раз заходил в помещение парной, чтобы Игорь долго не задерживался. Банщика явно кто-то ждал, и, судя по его нетерпению, со спиртным.

Вася тоже ждал Игоря с нетерпением, у него в поселке были дела любовные, дожидалась его жена одного из охранников-старожилов, из тех, что состариваются на службе, всю жизнь проводят на одном месте, даже отпуск, и умирают здесь же. И жен себе, в основном, они подбирают спокойных, характера схожего, но некоторые ошибаются и попадают в цепкие лапы таких беспокойных и гулящих баб, что жизнь у них становится похожа на ад дома и на рай в зоне, где они стараются проводить как можно больше времени. С женщинами в таких зонах трудно, в основном, замуж идут местные, из эвенков и других малых народов. Эти покорные, но и среди них бывают беспокойные. Вот одна из таких беспокойных Васю и заарканила, муж ей попался квелый, а Вася — мужик, всем мужикам — мужик.

Он привел Игоря в его барак и на прощание сказал:

— Как все на работу, ты в кабинет, бумаги разбирать! Ясно, студент?

Вася уже каждого в уме сфотографировал, идентифицировал и запомнил не только фамилия, имя, отчество, но и кличку, и особые приметы. Это был лучший сотрудник Дарзиньша, сразу же выделенный им из серой и пьяной массы служивых. Дарзиньш настоял на том, чтобы молодому Васе присвоили звание старшины, вернее, прапорщика, старшиной его звали по старинке. И Игоря он сразу отметил, увидев, что на преступника не похож, случайный здесь, так он звал попавших в исправительный лагерь по роковому стечению обстоятельств.

В бараке маялась смена заключенных, работавшая в ночную. „Ночной“ эта смена называлась потому, что приходилось вкалывать до двенадцати часов ночи, что автоматически влекло за собой недосып, так как подъем был один для всех в шесть часов утра, бригадиры и старосты безжалостно будили „ночников“ и гнали на построение, где всех привычно пересчитывали по головам, а потом загоняли обратно в барак. Некоторым, правда, удавалось после ухода первой смены заснуть. В конце каждого месяца, а тем более квартала, утренняя смена увеличивалась до вечера, а „ночная“ превращалась в ночную уже без кавычек, до утра.

Но когда Игорь вошел в барак, вторая смена уже маялась в ожидании похода строем в производственный барак, где на стареньких и списанных машинках делали план, за счет которого заключенные получали право раз в неделю дополнительно отовариваться в ларьке. Правда, в этом ларьке, кроме консервов, ничего путного не было, но все же приятно было разнообразить скудное меню лагерной столовки банкой джема, тоже списанного по сроку годности с какой-нибудь военной базы из множества разбросанных по безлюдной тайге, конечно, ракетных или авиационных, с бомбардировщиками дальней авиации. Но, в основном, с ракетных шахт, где строго следили за сроком годности употребляемых ракетчиками продуктов. Ценные специалисты должны были есть все только самое свежее.

Списанные продукты всегда находили своего потребителя. Ими были зеки.

Появлению Игоря в бараке искренно обрадовался лишь один человек. Это был Пан. Он бросился к Игорю, как к родному сыну.

— Слава богу! — воскликнул он. — Тебя на швейку определили?

— Нет! — ответил Игорь, оглядываясь по сторонам, в поисках свободной койки.

Но Пан уже тянул Игоря в глубь барака.

— Идем, я тебе, на всякий случай, койку занял, рядом с моей!

В бараке, к удивлению Игоря, стояли не деревянные, а металлические кровати с сетками. Они были двухэтажными, стояли друг на друге, по четыре кровати, как в купе поезда, только поезд состоял из одного длинного вагона, окошечки были маленькими и подслеповатыми, да и „купе“ в этом „вагоне“ располагались в три ряда от самого входа.

Игорь заметил, что все вновь прибывшие заняли самые неудобные для проживания койки, у входа. Дверь беспрестанно открывалась и хлопала, потому что никто не удосуживался ее придерживать, и свежий воздух непрерывным потоком поступал через нее. Летом было хорошо, только комары, залетавшие „на огонек“, первыми жертвами выбирали спящих у входа. Но вот зимой порывы холодного ветра, чреватые простудами и неизбежным радикулитом, доставляли немало хлопот.

Павлов сидел на нижней полке почти у входа и слушал, как его ругает Моня, очевидно, Игорь застал конец жаркого спора.

— Сколько ты найдешь людей, — кипятился Моня, — которым хотелось бы знать о себе правду? Кому нужна твоя правда?

— Правда нужна всем! — не уступал пришедший в себя после перенесенного показательного зрелища Павлов-доцент. — Только люди не хотят себе в этом признаться.

— Глупости! — убеждал его Моня. — Люди ненавидят правду, а людей, имеющих смелость ее высказывать, ненавидят вдвойне.

„Правда подчас рождает ненависть“, — подумал Игорь. — Кто это сказал? Уже не помню! Как быстро знания, приобретенные с таким трудом, превращаются в ничто. Это трудно взбираться на гору. А скатываться очень легко. Только, вот, разбиться можно в конце падения».

Пан одному ему известными путями, сказались опыт и связи в уголовном мире, занял две койки в среднем ряду барака, где всегда было тепло и не дуло.

— Положи вещи на койку, придет кладовщик, отдашь в кладовку, цивильное с собой не положено иметь, только теплое белье нужнее, да и то, по большому блату. И пойдем представимся!

— Кому? — огляделся Игорь.

— Не оглядывайся! — велел Пан. — Авторитету барака! Он хотел с тобой познакомиться. Только не подумай плохого. Не каждого берут с грузом на миллион долларей. А глаз он уже положил на Баню.

И Пан противно захихикал.

Игорю стало неприятно, но барак — это не то место, где можно иметь самолюбие. Дарзиньш был прав, когда говорил, что все остается на воле, а здесь начинают действовать совершенно другие законы.

— Представляешь, когда мы мылись в парилке, самолично пришел и осматривал его издали, как цыган лошадь. В любовницы пойдет Баня, ловко ты его окрестил, или изобьют и опустят. Отправится в барак «Дунь».

И он захихикал еще противнее. Потом, внезапно спохватившись, спросил:

— Так куда тебя направили? В этом бараке только шныри и швейники живут.

— Хозяин меня к себе шнырем и забрал! — сообщил Игорь, чем вызвал тень беспокойства в глазах у Пана.

— И чего это он к тебе воспылал? — послышался грубый и жесткий голос.

Пан сразу же стал угодливо изгибаться. Игорь увидел перед собой щуплого мужичка в особом тюремном прикиде, когда тюремная одежда была перешита в соответствие с уголовными традициями: брюки клеш, а тюремная куртка с обязательным воротником «апаш».

Болезненный вид авторитета никого не обманывал: землистый цвет лица был вызван долгими скитаниями по камерам, баракам и БУРам, как вор в законе, он, естественно, не работал никогда, но в связи с новыми правилами его теперь зачислили в бригаду швейников, где за него давала план вся бригада, по принципу «за себя и за того парня».

— Образованием юридическим приглянулся, — ответил спокойно Игорь. — Знаю некоторые юридические тонкости.

Беспокойство в глазах Пана пропало сразу, как только он вспомнил об образовании Игоря.

Но авторитет все еще смотрел недоверчиво.

— А больше он тебе ничего не предлагал? — спросил он с иронией.

— Даже посмеялся, когда я ему твердо заявил, что стучать не буду! — сказал Игорь. — «Кому, — говорит, — ты нужен? Мне фраера не нужны!»

— Ничего себе «фраер»! — удивленно протянул авторитет. — «Дури» взяли на «лимон» баксов, строгача влепили, да еще в признании отказывают.

И он засмеялся. Тут же его смех был угодливо подхвачен «кентами» и «шестерками».

Игорь нахмурился:

— Меня подставили! — сказал он угрюмо. — Я и не знал, что передавал. Эти козлы не захотели упускать случая раздуть дело и получить лишнюю звездочку.

— О, как тебя уже образовали! — насмешливо протянул авторитет. — Я, «фраерок», было подумал, что ты в авторитеты полезешь, а ты решил косить под мужика.

Он внимательно всмотрелся в Игоря, затем протянул ему вялую руку.

— Для ментов — Беднаркин Андрей! — представился он. — А для тебя — Полковник. Усек?

— Усек! — подтвердил Игорь.

— Ты, парень, вроде ничего! — решил Полковник. — Поглядим на твое поведение. Но запомни одно: в бараке хозяин — я! Шустри в «крикушнике». Но будешь «сучить», вычислим и зарежем. Ты не бойся, — пошутил он почти что голосом Джигарханяна, — «мы тебя не больно зарежем, чик, и ты на том свете».

— А я и не боюсь! — улыбнулся Игорь. — Лезть ни во что не собираюсь, буду тянуть срок, как могу, но в сексоты не пойду.

— Не ходи! — одобрил Полковник. — Никуда не ходи. Первый в зоне бунт, и всех «сук» на куски порвут. Ты молодой, здоровый. Пересидишь, выйдешь, учиться пойдешь.

И Полковник величественно, сопровождаемый своими двумя здоровенными охранниками, двинулся на выход.

У двери он задержался и неожиданно для всех обратился к Павлову:

— Слушай, Доцент! Объясни с биологической точки зрения: почему я так часто срать бегаю?

— Это надо объяснять с медицинской точки зрения! — обрадовался Павлов.

Он решил блеснуть и своими медицинскими познаниями, но Полковник уже потерял к нему интерес и не торопливо двинулся вон из барака.

Павлов так и остался сидеть с раскрытым ртом, озадаченный таким странным отношением к себе.

Моня расхохотался, глядя на недоуменное выражение лица Павлова.

— Вот тебе еще один пример, как люди любят слушать правду о себе! — заявил он. — До и что ты можешь сказать о его болезни. Надо же анализы провести…

— Можно предположить ахилию желудка, — возразил Павлов, — врожденную слабость секреторного аппарата желудка…

Павел Горбань злобно прервал его:

— Глохни, Доцент! Без тебя тошно! Надоел.

Физиологические потребности и Игоря погнали в туалет, но он не стал спрашивать у Павлова совета, у него все было в порядке. Поэтому он быстренько выскользнул за дверь и направился к деревянному приземистому зданию, издававшему характерный запах, знакомый Игорю по туалетам московских вокзалов.

Но на полпути его остановил подручный авторитета.

— Погодь, Студент! — предупредительно выставил он ладонь перед Игорем. — Полковник любит думать в полном одиночестве. Терпи, коза, а то мамой будешь! — прибавил он со смешком.

Ничего не оставалось, как стоять и ждать. Но подручный был малым добрым, достал пачку «Кэмела» и щедро протянул Игорю.

— Не курю! — отказался Игорь.

Подручный равнодушно спрятал сигареты, оставив себе одну, и заметил так же равнодушно:

— Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет! Впрочем, — добавил он, — многим из нас не дожить до старости.

«Лет до ста расти нам без старости…» — вспомнилось Игорю.

Но он постарался промолчать. Приняв за правило не встревать ни в какие конфликты, он стал немедленно придерживаться собственных правил.

Подручному Полковника стало скучно курить молча, и он опять попытался затеять разговор с Игорем.

— Если бы у меня было «дури» на «лимон», — протянул он мечтательно, — слинял бы я за бугор, и никто бы меня там не нашел.

— По какой линии слинял бы? — насмешливо спросил Игорь.

Подручный Полковника носил звучную кличку Лом, которая на самом-то деле была всего-навсего сокращением его фамилии Ломов. Но его габариты и мощные физические данные в сочетании с фантастической преданностью Полковнику плюс некоторая прямолинейность соответствовали кличке. Одним словом — Лом.

— Не выступай, пацан! — сказал он угрожающе. — Я хотел и Лом, но не дуб. Думаешь, границы так охраняют, что не пройти — не проехать? Из такой дыры, как наша, бегут, а уж найти на границе того, кто берет на «лапу», легче легкого.

— Видел я сегодня одного беглеца! — со значением протянул Игорь. — Как ему Шельма яйца рвала. А «хозяин» после «штопки» велел в бабу превратить.

— В бабу можно превратить и с неоторванными яйцами! — тоже со значением сказал Лом. — Завтра Полковник взойдет на новенького.

Игорь сразу же вспомнил хихиканье Пана, его путаный рассказ о визите в баню и понял, что Горбань находится в большой опасности, вернее, его зад и положение в уголовной иерархии, его собираются «опустить». Но ни стремления предупредить, ни уж тем более желания защитить у него не возникло. У него всегда было к насильникам брезгливое чувство, хотя умом он понимал, что виновных среди них, действительно, всего процентов тридцать. Он и сам при неудачном стечении обстоятельств, захоти какая-нибудь из пассий заложить его в милицию, долго бы доказывал, что он не верблюд, и неизвестно еще, удалось бы ему доказать это или нет, и он мог оказаться в положении Горбаня, но все же побороть в себе это брезгливое чувство не мог. Представив себе, что он почувствовал бы, застав свою несовершеннолетнюю дочь в постели, Игорь не поручился бы, что не поступил бы точно так же, как отец несовершеннолетней любовницы Горбаня.

— А почему не сегодня? — спросил он, чтобы спросить.

— Сегодня у нас желудок не в порядке! — серьезно ответил Лом. — К вечеру наладится, ночь поспим спокойно, а завтра будем в силе, можно и целку ломануть.

Из туалета не спеша вышел Полковник. По пути он застегивал ширинку, как будто трудно было это сделать там.

— Ждешь, Студент? — насмешливо спросил он Игоря. — Правильно, старших надо уважать. У тебя со здоровьем все в порядке? — спросил он неожиданно заинтересованно. — Никаких хронических болезней нет?

— Не было! — грустно пошутил Игорь.

— Это хорошо! — одобрил Полковник. — В бараке может быть только один больной.

И он, сопровождаемый Ломом, прошествовал в барак.

Путь был свободен, и Игорь со скоростью спринтера рванул в туалет на десять посадочных мест. Отливая в очко, он с некоторым любопытством осмотрел и эту достопримечательность.

С такими уборными Игорь в своей жизни еще не сталкивался. Впрочем, принцип ее устройства был точно таким же, как и у «удобств во дворе» в любой деревне. Только выгребная яма была огромных размером, рассчитанная на несколько сот человек с их физиологическими потребностями. Часть выгребной ямы находилась за пределами строения.

«Интересно! — подумал Игорь. — А зимой, в морозы, как ее очищают?»

Но ответа не нашел, да и мысли его тут же переключились на другое.

«Чего это Полковник моим здоровьем заинтересовался? — с тревогой подумал он. — На что, интересно, он намекает?»

Но и тут ответа не нашел, как ни крутил с разных концов. Чем-то этот вопрос его все же беспокоил, но чем, Игорь так и не понял, а потому решил больше не думать, чтобы не свихнуться от чрезмерного думанья.

У входа в барак он снова встретил Лома. Проводив «хозяина» до койки, он тоже решил сбегать в «кабинет задумчивости».

— С облегчением! — приветливо бросил он Игорю.

Как он ни торопился, все же задержался возле Игоря и еще раз протянул мечтательно:

— Я бы устроился в «дурью» на «лимон». Гад буду!

— Ты думаешь, мне вот так просто дали и вези бесконтрольно? — опять возразил ему Игорь. — Я шкурой чувствовал, как меня «пасут». Стоило мне выйти из купе, как туда тут же подсаживался кто-нибудь и начинал флиртовать с пятидесятилетней соседкой по купе. Та только млела от такого неожиданного успеха у мужчин…

— Ладно, после доскажешь! — прервал его Лом. — А то у меня лопнет мочевой пузырь, и я обварю себе ноги.

И он, как молодой жеребец, припустился к туалету.

В бараке царило оживление. Вернулась первая смена, вторая ушла на работу, а отработавшие, несколько обалдевшие от стрекота машинок, на повышенных тонах разговаривали друг с другом, обмениваясь впечатлениями о происшествиях: о сломанной иголке, которая, отскочив, попала точно в переносицу, а могла, зараза, и в глаз заехать; о вечно ломающейся машинке, которую должны были списать по второму заходу еще в прошлом году, однако все не торопятся да не торопятся. На новичков обращали внимание, в основном, с меркантильными соображениями, бросались стрельнуть курево, но новички были как раз некурящие, такие как Павлов и Игорь, а остальные были битые «жуки», живущие по принципу: «дружба — дружбой, а табачок — врозь». Горбань злобствовал, предчувствуя недоброе, но вместо того чтобы раздать все имеющиеся у него сигареты и хоть как-то повлиять на настроение барака в свою пользу, он лишь усугублял неприязнь к себе и злорадное предчувствие — все новости уже были сообщены им второй сменой еще в швейном цеху.

Оказывается, мелких дел существует столько, что ими можно занять все свое свободное время. За книгу взялись, как отметил Игорь, всего двое. Некоторые стали перед ужином подкрепляться, открыв тумбочку и проверяя заодно сохранность запасов продовольствия — с соседями всегда приходилось держать ухо востро.

Пан уже сидел рядом с одним из «старичков», и они что-то жевали.

— Студент, иди к нам! — позвал Игоря Пан. — Угощать тебя не буду, потому как сам на халяву. Встретил старого «кента», вот сидим, вспоминаем.

— «Бойцы вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они», — по-доброму пошутил Игорь, чуть исказив фразу.

— Что-то похожее! — согласился Пан. — Ужин сегодня, говорят, царский: картофельное пюре на молоке.

— Праздник! — с иронией согласился Игорь, испытывая приятную сытость от двух огромных бутербродов с ветчиной, съеденных им в кабинете Дарзиньша.

— Сытый! — с горечью определил старый знакомый Пана. — Из жопы еще булка торчит. А я уже шестой год сижу, сам себя жрать стал. Видишь, какой стал худой? А на воле я весил, Пан не даст соврать, девяносто килограммов.

Игорь обомлел. Перед ним сидел человек, весивший от силы килограммов шестьдесят. Ну, может быть, килограммов шестьдесят пять.

«Если он за год терял по пять килограммов, то как раз: пятью пять — двадцать пять, — подумал Игорь. — Сколько же можно потерять за десять лет?»

О результате не хотелось и думать. Слишком страшно было.

«Освенцим», — мелькнуло в сознании Игоря, но развивать дальше теоретические выкладки не хотелось, слишком далеко они могли завести.

К тому же в подсознании Игорь ощущал, что Дарзиньш, со всей его тиранией и жестокостью, все же гораздо ближе Игорю, чем «воры в законе». И очутиться между молотом и наковальней не хотел даже мысленно. Он решил придерживаться пока строгого нейтралитета, ни на одну из сторон ему вставать не хотелось. Его вполне устраивали несколько отстраненные отношения как с Дарзиньшем, так и с Полковником. И пока и тот и другой были согласны на такой нейтралитет. Что могло быть дальше, в связи с развитием событий и длительностью срока, Игорь не мог ни предположить, ни предвидеть. И хотя Игоря тревожили слова, сказанные Дарзиньшем о каких-то видах на Игоря, он все же надеялся всех «пересидеть», вспомнив «Железную волю» Лескова. Правда, подумав о печальном конце героев этой повести Лескова, он несколько смутился, но решил, что у него будет все по-другому.

За ничего не стоящими разговорами, мелкими и ничтожными, время летит быстрее. Вскоре объявили ужин, и заключенные по крику бригадира быстренько построились в колонну и весело и шумно двинулись в столовую, откуда и вправду доносились аппетитные запахи. Навстречу им попался один из поваров, тоже из заключенных, который нес в термосах ужин в барак, где оставались Полковник со своими приближенными.

Игорь проводил глазами повара, на что Пан ему заметил:

— Ты, Студент, ни на что не обращай внимания, это тебя не касается, и ты не должен замечать этого, — сказал он внушительно и как-то по-отцовски. — В зоне любопытных не любят, сразу буркалы выколют.

— Так это чисто познавательный интерес! — стал оправдываться Игорь.

— Говори проще и яснее! — опять сделал ему замечание Пан. — Не выпендривайся, не лезь поперек батьки в пекло, не беги впереди паровоза.

— Я же не употребляю научную терминологию! — оправдывался Игорь.

— Будь проще! — не стал слушать оправданий Пан. — Ты сюда не на экскурсию приехал. Тебе срок здесь тянуть. И не маленький. «Червонец», как-никак. Ты меня слушай! Я тебе плохого не посоветую. Не хотелось бы тебя увидеть ни на «пере», ни на «хере». Живи здесь с оглядкой. Забудь привычки с воли. Они тебе здесь не пригодятся, мешать только будут.

Игорь промолчал. Спорить не хотелось, к тому же он знал, что Пан, действительно желает ему добра, а следовательно, прислушаться к его словам необходимо.

В столовой было на удивление чисто и вкусно пахло картофельным пюре. Игорь даже ощутил чувство голода.

Они с Паном сели вместе, забили себе места у маленького оконца, тоже, к удивлению Игоря, чисто вымытого, правда, вид из него был прямо на колючую проволоку, но что делать, такая уж специфика Лагеря, созданного якобы для исправления заключенных сюда правонарушителей, а на самом деле служившим местом страшного наказания, земным адом, местом полного исчезновения.

Дежурный по столовке быстро раздал по пайке хлеба, которую многие стали тут же с голодным блеском в глазах уничтожать. Их сразу же можно было отличить от вновь прибывших, они все время хотели есть, культ еды был главным в жизни, основой и целью.

«Странно, — подумал Игорь, — что это они все такие голодные, если и пайка хлеба не маленькая, и картофельное пюре на ужин дают?»

Дежурный притартал на огромном деревянном подносе, который придерживал широкий брезентовый ремень, прибитый к основанию подноса и надетый дежурному на шею, алюминиевые миски с картофельным пюре.

Сидящие с краю стола стали снимать миски с подноса и швырять их по столу сидевшим дальше. Первыми получили свои порции сидевшие у окна Пан и Игорь.

Картофельное пюре было, действительно, на молоке и очень вкусным. Но только было его очень уж мало, несколько ложек.

Игорь и не заметил, как съел и пюре, и хлеб.

— Прямо как по диетическому питанию: «Вставайте из-за стола с легким чувством голода», — сказал он, начисто вылизав миску. — А добавки попросить нельзя?

— Почему? — возразил Пан. — Попросить можно, получить нельзя. Ничего. Я уже нас с тобой записал на работу в столовую на сегодняшний вечер. Картошку чистить.

— На завтрак опять картофельное пюре? — удивился Игорь.

— Держи карман шире! — усмехнулся Пан. — На рыбкин суп будем чистить картошку. Но отварной картошечки заработаем на ночь глядя. На сытый желудок и спится веселей.

Миски были уже у всех пусты, хлеб съеден, но все сидели, ожидая команды «встать».

— Долго сидеть будем? — поинтересовался Игорь.

— А ты торопишься куда? — улыбнулся Пан. — Случайно не на свиданье? Здесь на свидание ходят только к «Дуням». В барак к опущенным.

— Менять свою сексуальную ориентацию я пока не собираюсь! — недовольно заметил Игорь.

Он еще кое-что хотел добавить, но Пан вновь его перебил:

— Опять сложно говоришь! — заметил он. — Не раздражай братву. Не любят здесь шибко умных. Подлянку могут какую-нибудь сотворить. А сидеть мы будем до команды. Ты теперь приучайся все делать по команде. «Подъем», «отбой», «встать», «сесть», «на работу». Команд много, но не очень, все узнаешь, все выучишь, все будешь не только знать, но и исполнять.

Вскоре последовала и команда. Отряд заключенных вновь построился в колонну и, весело гогоча и толкаясь, двинулся обратно в барак.

Игорь, еще раньше, стоя на плацу, разглядел, что жилой сектор лагеря составляли четыре зоны, неравномерно разделенные столбами с колючей проволокой. Две большие зоны и две маленькие, как и та, в которой сейчас находился Игорь.

Он и спросил об этом Пана.

— Тоже мне, уравнение с четырьмя неизвестными! — засмеялся Пан. — Две большие — это зоны вальщиков и каменотесов, здесь есть страшный каменный карьер, не дай тебе Бог попасть туда, хуже каторги, там работают все штрафники, нарушители режима злостные, те, кого надо уничтожить, если команда такая поступила.

— Как? — поразился Игорь.

— А вот так! — нахмурился Пан. — «Как накакал, так и смякал!» Знаешь такую поговорку?

— Разве можно изменять приговор суда? — удивился Игорь.

— Кому тут надо изменять приговор суда? — тоже удивился Пан. — Изменяют жизнь человека на смерть, и все тут, какие дела! Не бери в голову, свихнешься. Здесь надо принимать все так, как есть, иначе психанешь и на проволоку полезешь, что под током ночью.

— Что-то я на внутренних столбах не заметил изоляторов, — сказал Игорь.

— Какому козлу придет в голову внутреннюю проволоку на ток сажать? — сначала даже не понял Пан. — Я имел в виду ту, что на деревянном заборе. Электрический стул под открытым небом. Ладно, хватит разговоры разговаривать, пора и потрудиться.

Игорю, честно говоря, не очень хотелось идти работать на кухню, но для расширения своих познаний о лагере, о его внутренней жизни, можно было и пожертвовать свободным вечером, тем более что идти было совершенно некуда, сидеть на завалинке возле барака и курить и трепаться с зеками о житье-бытье было, может, и интересней, но Игорь, во-первых, не курил, а во-вторых, знал, что таких разговоров наслушается еще в течение десяти лет на всю оставшуюся жизнь.

Следом за Паном он вышел из барака. Пан прошел к проволочным воротам, запертым на большой амбарный замок, и остановился возле них, поглядывая в сторону столовой, откуда за ними должны были прийти дежурный по столовой с охранником, с работником внутренней охраны, с вертухаем, как их называли в тюрьме.

В ожидании Пан закурил сигарету, но Игорю уже не предложил.

— То, что ты не куришь, — хорошо, с одной стороны, а со всех остальных сторон — плохо! — философски заметил он. — Здоровье здесь губят не от курения, а табак помогает отвлечься от мыслей о воле, не дает разгуляться нервам, способствует общению с другими зеками, много чего еще, перечислять можно до вечера.

— А куда торопиться? — подковырнул его Игорь. — В барак к опущенным?

Пан не ответил. Он заметил то, чего пока не заметил Игорь. К ним уже направлялся дежурный по кухне, держа в руке ключ от амбарного замка.

Игорь в это время открыл для себя еще одно важное обстоятельство: все заключенные, сидя на завалинках возле бараков, курили, трепались, смачно плевались на пари «кто дальше», но ни один из них не делал даже попытки подойти к «колючке», как все называли колючую проволоку, и пообщаться с зеками из других бараков.

Он поделился своими наблюдениями с Паном, тот только хмыкнул. Но потом все же снизошел до ответа:

— И тебе не советую это делать. Запрещено потому что! Ясно? «Хозяином» зоны. А кто очень общительный, тех либо в БУР отправляют, либо в карьер, откуда они прямиком отправляются к Господу Богу ответ держать о грехах своих.

— Так что, зона с зоной не общается совершенно? — удивился Игорь.

— Работяги, «мужики» которые, те не общаются! — подтвердил Пан. — А «воры в законе» всегда найдут возможность пообщаться. Зона-то «черная» считается. А это знаешь, что значит.

— Правят авторитеты! — ответил Игорь.

— Образование в тюрьме ты получил не хуже, чем на юридическом! — усмехнулся и как-то передернулся Пан. — Только теперь тебе эти знания не пригодятся. Полковник шутит, когда говорит, что ты, мол, молодой, выйдешь, учиться пойдешь. Параша все это! Ни в один вуз тебя не возьмут. Найдут тысячу причин, чтобы отказать. И в городе не пропишешься. И на работу путевую тебя не возьмут. Только на вредное производство.

Скрежет амбарного замка прервал его тираду, он замолчал и с улыбкой обратился к дежурному по кухне:

— Что-то, гражданин начальник, не торопитесь! Неужто мало картошки чистить?

— Желающих сегодня больше, хоть отбавляй, — засмеялся вертухай. — Аппетит проснулся. Обед был сегодня постный, ужин в урезанном количестве, котел перевернулся, и пюре сгорело.

— То-то так сильно пахло! — понял Игорь.

Только Пан иронично усмехнулся. Он уже был в курсе того, как котел опрокинули в огонь: картофельное пюре вертухаи растащили по домам, каждый захватил по кастрюле, а чтобы скрыть следы, остатки картофельного пюре спалили, чтобы запах пошел по всей зоне и каждому можно было напомнить, что и он нюхал этот запах.

Но Пан и виду не подал, что знает истинную подоплеку исчезновения котла с картофельным пюре на молоке. Ссориться с охраной себе дороже. Доказать ничего все равно не докажешь, а неприятностей на свою шею заработаешь целую кучу.

Впрочем, Игорь сам столкнулся с таким случаем мздоимства со стороны внутренней охраны, которая должна была питаться на свои деньги, получая кормовые, но предпочитала объедать заключенных, которым и так выделяли на содержание крохи, только бы с голоду не умерли, а то, что член стоять не будет, так это даже к лучшему.

На кухне кругом стояли большие котлы, куда заключенные бросали очищенный картофель. Сами они сидели возле огромной кучи картофеля, которую, на взгляд Игоря, вообще нельзя было перечистить и за месяц.

«Ты что, падла, глазки оставляешь?» — услышал сразу же, как только переступил порог кухни, Игорь.

«И так сожрут!» — послышался ответ, после чего послышалась звонкая затрещина и мат-перемат.

Заставили ли вырезать картофельные глазки напортачившего, Игорь так и не узнал. Ему с Паном тут же вручили ножи и усадили на свободные места, плечо к плечу, и они с ходу принялись за дело.

Пока Игорь не вошел в работу, он огляделся и заметил, как в глубине кухни один из прапорщиков внутренней охраны укладывал в бумажный пакет ощипанную курицу и несколько рыбин. Упаковав все это, он завязал пакет шпагатом и ушел.

— Ты работай, работай! — толкнул его в бок Пан. — Не сачкуй! А о том, что ты видел, забудь и не говори даже себе! Усек?

— Усек, усек! — поспешил согласиться Игорь и принялся за работу.

Он столько картошки начистил за свою жизнь и в детдоме, и в общежитии! Зачастую картошка была единственным продуктом в его меню, когда заканчивались деньги, вареная и жареная с постным маслом, она прекрасно утоляла голод безо всяких там разносолов.

Пан сразу отметил ловкость Игоря в таком трудном деле, как чистка картофеля, и одобрил ее:

— Трудяга! Не пропадешь в зоне, если языком управлять научишься. Трудяг не любят, но уважают. А «бугры» так просто молятся. И как это тебя «хозяин» в шныри записал?

— Там работы — вагон и маленькая тележка! — возразил Игорь. — Вкалывать руками, может, оно и легче.

— Это на воле легче! — вздохнул Пан. — А здесь — смерть!

— Что, так уж все и умирают? — возразил Игорь.

— Половина, так уж точно! — упорствовал в своей правоте Пан. — Ты думаешь, что беглец с оторванными яйцами когда-нибудь выйдет отсюда? Да ни в жизнь! Его «хозяин» не выпустит под угрозой расстрела. Я почему, как ты заметил, сразу же взятку дал? В котельной тепло и сухо, и мухи не кусают. А эту работу я хорошо знаю. В котельной еще никто не умирал, все выходили на волю.

— А кто там сейчас работает? — поинтересовался Игорь.

— Трудяга, хозяйственник! — охотно пояснил Пан. — Он в конце навигации отправится в городскую тюрьму досиживать несколько недель срока, а я займу его место уже надолго.

За разговорами да перебранками работа кипела споро. К отбою, объявленному по внутреннему радио, гора картошки, которую, на первый взгляд, и перечистить-то было нельзя, исчезла, зато все котлы оказались полными.

Руки у Игоря и Пана оказались черными от картофеля. Они помыли их с хозяйственным мылом и сели за большой деревянный разделочный стол, по обе стороны которого стояли деревянные лавки длиной со стол.

Каждому из своих работников повара накладывали в алюминиевые миски вареного рассыпчатого картофеля, политого подсолнечным маслом. Но все получили разные порции: кто меньше работал, тот меньше и получил, у поваров глаз зоркий. Игорь с Паном получили по полной миске обильно политого подсолнечным маслом пышущего паром картофеля.

Поработав несколько часов, Игорь почувствовал, что очень хочет есть, и с огромным аппетитом принялся уничтожать вкусную еду.

После крепкой заправки Игорь внезапно ощутил, что у него начинают слипаться глаза. Действие чифиря, как и предсказал Дарзиньш, закончилось, и стала сказываться усталость, вызванная тяжелой дорогой.

Игорь так заразительно зевнул, что Пан тут же последовал его примеру и, рассмеявшись, сказал сквозь зевоту:

— Что-то стал я уставать, не пора ли нам поспать?

— Храповицкого исполнить! — согласился охотно Игорь.

Они вымыли за собой алюминиевые миски и отправились в барак в сопровождении дежурного.

Зайдя в барак, они поразились спертости воздуха. Храп, раздававшийся в разных частях барака, и другие звуки, вызванные недоброкачественной пищей и испорченными желудками, создавали ощущение, что в барак заползло какое-то чудовище, отравляющее воздух своим смрадным дыханием, хотелось бежать куда-нибудь подальше, да некуда. А за побег к тому же рвали яйца, Игорь убедился в этом своими глазами.

Но когда человек хочет спать, когда он устал так, что веки на ходу слипаются, он уснет в любом месте и положении.

Игорь уснул, едва только лег и накрылся одеялом, щека еще не коснулась подушки, как он провалился в небытие.

Виктор Алдисович Дарзиньш, увидев на плацу в строю вновь прибывших заключенных Игоря Васильева, скорее обрадовался, чем удивился. После происшествия в Таллинне он не раз укорял себя, что не поблагодарил спасшего ему жизнь юношу, который чем-то ему понравился и чем-то встревожил. Его любовь к красотке Лене вызывала умиление у всех, кроме Дарзиньша. Знавший людей с низменной натурой, он нисколько не обманывался, глядя, с какими ухищрениями Лена привораживала к себе Игоря.

«Для чего-то ей он еще нужен, кроме постели! — сразу же решил Дарзиньш. — А парень влюблен по уши, хоть веревки из него вей».

Хотел предупредить, но постеснялся. Да и совет его был бы воспринят однозначно: завидует старик, сам не может, так и другим не позволяет. А Дарзиньш знал многое и видел то, что для других скрыто за семью печатями.

Не успел предупредить, нападение бывшего зека из его бывшей уже колонии спутало все его планы. Травма оказалась более серьезной, чем он предполагал, потребовала времени на лечение, а после лечения он активно помогал следственным органам найти нападавших, правда, безуспешно. После чего его отправили отдохнуть в ведомственный санаторий. А там уж время пришло и новую зону принимать.

Скрыть свою радость Дарзиньшу не составило больших трудов, привычная маска легко ложилась на лицо, как только он появлялся перед заключенными, теми, кто впервые переступал «порог» вверенного ему исправительно-трудового лагеря, колонии, что более правильно, но все говорили «лагерь»: и заключенные, и их так называемые «воспитатели», которые, на самом-то деле, были надсмотрщиками или скорее — мучителями.

Но Дарзиньш был искренно убежден, что в снижении уровня преступности по стране есть и его заслуга. Его теория, о том, что в местах заключения нужно создавать такие условия, чтобы небо в овчинку показалось, была принята на вооружение вышестоящими товарищами. «Ломать — не строить!» — любили говорить эти товарищи, призванные делать из правонарушителя законопослушного гражданина страны Советов. И ломали! Так ломали, что из лагерей потоком шли человеконенавистники, законченные преступники с высшим тюремным образованием. Уголовный мир получал квалифицированные кадры, а вершина преступного айсберга уменьшалась лишь в отчетах милицейских чинов. Латентная преступность росла, но не находила своего отражения в сводках, а партийные руководители искренно считали, что вот-вот они и в самом деле покажут по телевизору последнего преступника.

Дарзиньш был искренним врагом преступного мира, настоящим борцом. Такие же борцы находились среди высокопоставленных лиц в органах правопорядка. Один из них в ведомственном санатории предложил ему вступить в их кружок блюстителей порядка и подбирать среди своих заключенных людей, по своим физическим и моральным качествам готовых на выполнение самых опасных и трудных заданий внутри страны и за рубежом. Одним словом, нужны были профессиональные убийцы, но не просто люди, способные за деньги или за страх убить другого человека. Нет! Требовались люди типа японских средневековых ниндзя, способных всюду проникать и все сокрушать на своем пути в своем стремлении выполнить полученное задание. Далеко не каждый мог стать советским ниндзя. Здесь требовались такие качества, как стопроцентное здоровье, недюжинная сила, способность владеть собой и полное отсутствие внешних проявлений таких отвратительных качеств, как жестокость, свирепость, другие отталкивающие черты. Они ничем не должны были выделяться из общей массы людей, среди которых работали и жили под вымышленными именами. Этих людей внедряли в преступные сообщества, в антиправительственные тайные общества и организации, где они по приказу своего начальника убивали и похищали тех, на кого им указывал перст свыше.

Дарзиньш решил направить в эту организацию и Игоря. Он мог только предлагать организации кандидата, решать после тщательной и придирчивой проверки должны были другие специально поставленные чины, рассматривавшие представленную кандидатуру во всех параметрах: происхождение, моральные и физические данные, умение держать язык за зубами, вредные привычки и так далее. Отсутствие хотя бы одного из них почти всегда влекло за собой отказ в утверждении кандидатуры. «Штучный товар не терпит потока!» — любили говаривать эти чины, оберегая тайну организации. Малейший прокол со стороны ниндзя влек за собой его уничтожение. Ниндзя, как саперы, ошибались только один раз.

Составив шифрованную телефонограмму, Дарзиньш послал ее по радиотелефону и стал ждать решения руководства организации. В том, что оно будет нескорым, Дарзиньш не сомневался. Параметров, по которым проверяли кандидата, было много, делалось это незаметно, особенно там, где надо было расспросить множество людей, знавших Игоря Васильева. Все это требовало времени. Но времени у Игоря как раз было предостаточно. Впереди маячили целых десять лет заключения, да и после ждала не светлая и прямая дорога, а скорее извилистый терновый путь с огромным деревянным крестом на плечах, который каждый из ему подобных собственноручно тащил на Голгофу.

Разговор с Игорем внес в душу Дарзиньша некоторое успокоение. Он вовсе не кокетничал, когда говорил о чувстве, которое постепенно возникает от никем не контролируемой власти, он, действительно, иногда ощущал себя Богом, ответственным за жизнь и смерть людей. Дарзиньш мог их заново создать или уничтожить, стереть с лица земли или оставить в них искорку самосознания и самоуважения, превратить в ничтожество, забывшее о своем человеческом достоинстве, смешать с грязью, поменять сексуальную ориентацию, «опустить», превратить в бабу.

«Всякая власть развращает. Абсолютная власть развращает абсолютно!»

Дарзиньша устраивало его положение, он никогда не стремился взять на себя женскую колонию, чтобы блаженствовать там в окружении маленького гарема. Он находил высший смысл жизни в неограниченной власти. А женщины его никогда особо не интересовали, всегда находилась какая-нибудь служанка, удовлетворявшая его физиологические потребности, которые со временем становились все меньше и меньше, пока почти не исчезли.

Внимательно изучив дело Игоря Васильева, Дарзиньш окончательно убедился в правильности своего выбора: человек, который ради своей единственной любви мог пойти на десятилетние муки лишения свободы в неимоверно жестоких условиях, по мнению Дарзиньша, заслуживал иной жизни, чем та, на которую его обрекал срок заключения не только в лагере, но и в дальнейшей жизни. Быть изгоем, что могло быть хуже…

В конце рабочего дня к нему в кабинет зашел Вася, человек, которому Дарзиньш отдал всю агентуру в колонии к явному неудовольствию своего заместителя, тайного своего недоброжелателя. Дарзиньш перехватил место начальника колонии, которое, по мнению его заместителя, должно было по праву, за многолетние заслуги, принадлежать ему. Он не только не принимал методов Дарзиньша, но и всячески старался ему мешать, чтобы его убрали либо на пенсию, либо в другой лагерь. Дарзиньшу пока приходилось терпеть, но опирался «хозяин» теперь только на таких вот, как Вася, которых он вывел из подчинения своих замов и замкнул только на себя.

— Полковник заявил нашему подопечному, что в бараке «хозяин» только он! — сообщил начальнику колонии Вася.

— Блажен, кто верует! — усмехнулся Дарзиньш. — Его можно на чем-нибудь подловить?

— Естественно! — удивился Вася. — Но пока нам это ничего не даст. Зона взбунтуется по приказу «блатных». Есть другой вариант: завтра Полковник задумал «опустить» вновь прибывшего Павла Горбаня. Еще один танцор ритуального танца «чичи-гага». Парень здоровенный, но против горилл Полковника ему не устоять, «опустят».

— Интересно! — согласился Дарзиньш. — Можно разыграть и эту карту. Пусть твой агент даст нож в руки Горбаня. Какая у него кличка?

— Баня! — улыбнулся Вася.

Они добродушно посмеялись.

— Надо же! — усмехнулся Дарзиньш. — Вот пусть этот Баня и устроит Полковнику кровавую баню. Член ему отрежет, что ли?

И они опять весело загоготали, после чего Дарзиньш достал бутылку водки, пару стаканов и закуску. Выпив по стакану, они разошлись каждый по своим делам…

Игорь Васильев спал как убитый, без тени сновидений. И лишь крепкий толчок в спину и вопль бригадира: «Подъем!» вырвали его из черноты провала в страну Морфея.

Игорь спал на верхней полке, над Паном, который облюбовал себе нижнюю полку «купе». Проснувшись, Игорь не стал валяться в постели и нежиться, кто ему это позволил, а мгновенно спрыгнул с койки на пол, быстро оделся и, не дожидаясь, когда Пан закончит зевать, поспешил из душного и смрадного барака на свежий воздух.

Сбегав в общественный туалет на десять посадочных мест, Игорь быстро произвел весь комплекс упражнений, помогавший ему держать здоровую форму тела, да и духа.

Вялые и сонные зеки неторопливо тянулись в туалет и смотрели на приседающего Игоря с нескрываемым удивлением, как на чокнутого.

Игорь не обращал внимания на их жесты — вертящиеся возле виска указательные пальцы, ему не было дела до товарищей по несчастью, где каждый был за себя, несмотря на объединение в семьи, без которого не выживешь. Но в душе каждый был за себя, душевного объединения у таких изгоев, что противопоставили себя обществу, не бывает.

Времени было мало, надо было еще успеть помыться. Игорь бросился обратно в барак за полотенцем, лежащим под подушкой, вчера вечером у него недостало сил, чтобы помыться перед сном, смыть усталость и картофельную пыль.

У входа он сразу же заметил бригадира, пытающегося разбудить Павлова, который спал лицом вниз и не реагировал на угрожающие крики бригадира.

Тому надоело его тормошить и будить криками, он развернулся и пребольно лягнул Павлова ногой по заднице.

Павлов от удара перевернулся на бок, лицом к бригадиру. Увидев его лицо, и бригадир, и Игорь сразу поняли, что Павлов мертв.

Подушка, на которой он лежал лицом вниз, вся была в кровавых пятнах, а синюшное лицо Павлова яснее ясного говорило, что он задохнулся. Правда, было непонятно, сам ли он задохнулся во сне или кто-нибудь ему помог, помимо его воли. Отсутствие следов борьбы говорило в пользу первого предположения, но Игорь был уверен скорее в обратном. Потому что он сразу же вспомнил фразу, сказанную вчера возле туалета Полковником: «В бараке может быть только один больной».

И только Игорь подумал о Полковнике, как сразу же послышался его тихий голос:

— Что стряслось, «бугор»?

Полковник подошел к мертвому Павлову, оглядел его и сказал, чуть повысив голос:

— Сам задохнулся! Во сне! Всем ясно? Или, может, кто-нибудь что-то слышал?

Нестройный хор зеков уверил его, что никто, ничего и никогда не слышал, не видел.

— Тело-то на мне повиснет! — отчаянно произнес бригадир.

— Не выдержишь? — усмехнулся Полковник. — Ноги ослабли? Одна моя знакомая, когда ей говорили: «Садитесь, в ногах правды нет!» — отвечала: «Особенно весной!» Ты, когда резал горло теще, вспоминал Раскольникова?

— Какого такого Раскольникова? — завопил перепуганный бригадир. — Не знаю я никакого Раскольникова. Ты, Полковник, мне не шей больше, чем было. Тещу замочил, это было, так она меня, сука, поедом ела. Ее не только зарезать, на ремни пустить мало было.

— Не знаешь, а говоришь! — загадочно усмехаясь, произнес Полковник и несильно стукнул Игоря по спине. — Пойдем, Студент, нам по дороге.

Когда они отошли на пару шагов, Полковник сказал, глядя на Игоря прямо и твердо:

— Хорошо, что отмучился! Мог бы и весь барак перезаразить. Открытая форма туберкулеза. Эти козлы не знают уже, как и чем нас извести. Так и хочется спросить: «Вы их дустом не пробовали?» — и неожиданно добавил: — Ты, Студент, в шахматы играешь?

— Играю! — удивился Игорь.

— Отлично! — обрадовался Полковник. — Сразимся вечерком. На «интерес». На деньги играть с тобой не интересно. У тебя их просто нет.

Он приветливо махнул Игорю ручкой и ушел в свой председательский угол, где в нарушении всех существующих правил находилось «двухместное купе международного вагона». Ходить туда всем было запрещено под страхом смерти. Туда попадали избранные «воры в законе», гости и смертники, которых там и убивали тихо-тихо, не больно.

— Что там случилось? — сонно спросил Пан, никак не в состоянии продрать глаза, беспрерывно зевая.

— Павлов мертвый лежит! — тихо сказал Игорь.

Пан сразу перестал — зевать, и рука его, поднятая к голове, чтобы почесать ее, застыла где-то на уровне плеча.

— Инфаркт? — спросил Пан, сам себе не веря.

— Такого синюшного цвета лица при инфарктах не бывает! — убежденно ответил Игорь. — Как будто его задушили.

— Полковник боится инфекции! — наконец-то понял Пан. — Мне «кент» трепался, что зимой один фраер чихнул случайно на Полковника. Так того так изметелили, что он через неделю отдал Богу душу. Может, оно и к лучшему для Доцента? — спросил жалобно Пан. — Что понапрасну мучиться? Все равно бы зиму не пережил.

«Лучше смерти цвету нету! — почему-то подумалось Игорю. — Смерть — к лучшему, это — что-то новенькое в философии развитого социализма».

Пан заторопился из барака, словно его «прихватило».

Игорь, вытащив полотенце из-под подушки, быстро и ловко заправил койку и тоже поспешил на улицу, где стояли в ряд умывальники, соединенные одним корытом для воды, куда был подведен резиновый шланг из барака, чтобы зимой в сорокаградусные морозы железные трубы не лопались. Зимой на улице не помоешься, такой же умывальник стоял и в бараке, где висела рабочая спецодежда.

У выхода он не удержался, чтобы не посмотреть на Павлова, но бригадир, не дожидаясь прихода медика, натянул на мертвое тело Павлова одеяло, так что синюшное лицо во второй раз Игорю увидеть не удалось. Но он и так, с первого взгляда, определил, что Павлова задушили его же собственной подушкой, почему и кровавые пятна на ней остались. Здесь не надо было быть опытным криминалистом.

Умывшись холодной водой по пояс и почистив зубы, Игорь крепко растерся суровым полотенцем, которое ему, как и всем, выдали еще в тюрьме перед отправкой вместе с тюремной одеждой, и вернулся в барак.

Но долго находиться там он не смог. Тень смерти все еще витала в бараке, становилось не по себе, и Игорь, повесив на грядушке кровати мокрое полотенце, поспешил опять на свежий воздух, где уже столпилось полбарака, очевидно, испытывавших то же, что и Игорь.

До построения на завтрак оставалось несколько минут. Их лучше было провести, вдыхая свежий воздух тайги, лета, цветов и солнца, чем запах смерти, установившийся в бараке.

Сообщить о смерти Павлова до прихода дежурного с ключом от амбарного замка было невозможно. Не кричать же, в самом деле. Да и куда было теперь торопиться? Все равно никто бы и не подумал начинать расследование о смерти какого-то там заключенного, насолившего при жизни власть имущим так, что они упекли его в исправительную колонию, на смерть.

Явившийся наконец дежурный по зоне равнодушно выслушал сообщение о смерти заключенного Павлова, но первым делом он заставил всех построиться и повел отряд в столовую. Время на еду было расписано по минутам. Никто в столовой не ждал, когда ты поешь. Не успел — твое дело, ходи голодным.

На завтрак был обещанный «рыбкин» суп, на взгляд неприхотливого в еде Игоря, очень вкусный. Какая рыба была положена в суп, Игорь затруднился бы сказать, свежая треска — тоже «царская» рыба, может, нельма, может, хариус, но с картошечкой и травкой, даже с лавровым листом, суп был просто объедение.

И выдали по полной миске с большим куском рыбного филе, сразу тебе и первое, и второе, а на третье — овес под названием «кофейный напиток».

— Подкармливают нашего брата! — сообщил новый «кент» Пана. — Зимой кормили такой баландой, в столовую войти нельзя было, вонища быстро выгоняла на воздух. Но приходилось есть и такую баланду, иначе ноги протянешь. На одном хлебе организм долго не выдержит. Новый «хозяин» пряник показывает, за которым скоро последует кнут.

— Ну, кнут-то мы видели первым! — возразил Пан. — Беглецу на наших глазах так лихо Шельма рвала причинное место, что любо-дорого было глядеть.

— Так то же спектакль! — протянул «кент». — Каждый год такое показывают. Шельма — стерва, любит яйца отгрызать, а Буран — ейный хахаль, так тот большой специалист руки-ноги грызть, но член не трогает, в силу мужской солидарности.

Время завтрака закончилось быстро, надо было освобождать места для следующего отряда, который направлялся в механический цех. За ними больше никого, вальщики и сплавщики леса завтракали самыми первыми, затем шли «каторжники», штрафники, те, которым была прямая дорога в карьер, как в ад.

Когда отряд построился перед столовой, чтобы отправляться на работу, из больнички привели и впихнули в строй Петра Весовщикова, Хрупкого, у которого был вид вставшего из могилы мертвеца.

— Тебя хоть покормили, Петя? — спросил его Пан.

— Покормили! — тихо прошептал Хрупкий. — Только я есть не могу, внутренности мне все отбили. Через силу заставлял себя, пихал просто.

— А как беглец, оклемался? — спросил Игорь.

— Умер ночью, не приходя в сознание! — сообщил Весовщиков. — Да и зачем ему жить-то было? Сами слышали, что «хозяин» приказал…

Все молча согласились с ним, действительно, легче умереть.

— А у нас Павлов концы отдал, коньки отбросил! — сообщил Пан.

— Доцент? — ахнул Весовщиков. — Не фига себе, начало, что же будет в конце?

— Все то же самое! — объяснил ему Пан. — Здесь нет ни начала, ни конца…

— «Любовь — кольцо, а у кольца начала нет и нет конца… Любовь — кольцо!» — тоскливо спел Коростылев, Костыль. — Что тебе суждено, что на роду написано, Петенька, все получишь сполна, — добавил он, — без обмана.

— Кончай тень на плетень наводить, Костыль! — оборвал его Пан. — И без тебя тошно.

Игорь Васильев хотел было выйти из строя, чтобы направиться в «крикушник», но «бугор» его тут же шуганул:

— Куда, Студент? Встань на место!

— Так мне же велено в «крикушник» явиться после завтрака! — пояснил Игорь.

— Вот пусть мне об этом и скажут! — ухмыльнулся бригадир. — Ты у меня в списке швейников значишься, будешь учиться шить, выйдешь — пригодится.

И он ехидно захохотал.

«Это кто ж его вписал в швейники? — послышался голос Васи. — А ну, покажь список!»

Как он, такой громадный, смог подкрасться так незаметно? Но ведь подкрался же. И теперь протягивал руку к побледневшему «бугру», требуя список швейников.

Бригадир дрожащей рукой протянул ему требуемый список и замер рядом.

— Да! — весело хмыкнул Вася, бегло просмотрев список отряда. — Пойдем, разберемся. Ты, Студент, следуй за нами.

Дежурный по зоне скомандовал отряду на движение к производственной зоне, после чего он должен был отвести Пана, будущего владельца выгодной должности, в кочегарку, где всегда тепло и уютно, и людей можно не видеть часами, встречаясь с ними лишь в бараке да И столовке.

Как только Вася ввел в административный корпус, в «крикушник», бригадира с Игорем, он развернулся и влепил «бугру» такую затрещину, что тот не удержался на ногах и как бы вклеился в стену коридора.

— Передай Полковнику, чтобы он не зарывался! — спокойно велел Вася. — Усек?

«Бугор» находился в бессознательном состоянии и не был в силах ответить.

Но Вася больше не обращал на него внимания. Он поманил за собой Игоря и отвел его в кабинет Дарзиньша.

Показав на открытый шкаф со старыми бумагами, Вася сказал:

— Разбирай, Студент, бумаги. Там все так перепутано, что черт ногу сломит. Ты уж постарайся: номер к номеру, число за числом. А то приходит к нам бумага, где требуют ответить то-то и то-то. А мы даже не в курсе, что это такое и с чем его едят. Приходится молчать. А сколько можно молчать? И бумагу присылают чепуховую, времени жаль отвечать, а надо. Так что, Студент, теперь все это ляжет на тебя. Ты уж постарайся!

С этими словами Вася покинул Игоря Васильева.

«Отправился приводить в чувство „бугра“ или, наоборот, внушать ему, как надо себя вести, отчего тому не поздоровится и от Полковника», — подумал Игорь, принимаясь за дело.

Просмотрев одну папку, в которую были свалены бумаги за разные года, и разложив их на полу, Игорь вдруг ощутил, что в комнате он находится не один.

Посмотрев искоса на входную дверь, Игорь увидел стоящего в проеме двери жилистого мужчину лет сорока с безумными глазами в робе зека. Он опирался на швабру с мокрой тряпкой, в коридоре стояло ведро с горячей водой.

— Почему ты живешь в этом мире? — неожиданно спросил он, ошарашив Игоря самой постановкой такого вопроса.

Глаза говорившего смотрели неотрывно в одну точку, и эта точка располагалась где-то между глаз Игоря, отчего он почувствовал себя неуютно.

«Как два дула пистолета сразу! — раздраженно подумал Игорь. — Кажется, религиозный фанатик!»

С чем только Игорю не доводилось иметь дело в своей жизни, особенно за последнее время, но с религиозным фанатизмом сталкиваться до сих не приходилось. Господь миловал.

— Вопрос, конечно, интересный! — скопировал Игорь интонацию лидера страны. — Но в том мире, в какой мы с тобой попали, наверное, правильнее было бы ставить вопрос по-другому: не «почему ты живешь в этом мире?», а «как выжить в этом мире?»

— А что является смыслом твоей жизни? — не слушая Игоря, продолжил свой допрос шнырь.

То, что перед ним был шнырь, о котором вчера говорил Дарзиньш, Игорь не сомневался.

«Как его Дарзиньш назвал?» — подумал Игорь.

Его выручил вернувшийся после выяснения отношений с «бугром» Вася.

— Котов, ты что это застыл, как статуй? — спросил он, появляясь позади шныря. — Знакомишься с Васильевым? Могу представить вас друг другу, как на светском рауте, на котором ни один из нас не бывал: шнырь номер один — Котов Семен, шнырь номер два Васильев Игорь. Только, Кот, Студент на твою швабру целиться не будет. Он — шнырь по бумагам, а ты шнырь со шваброй. Так что ваши интересы нигде пересекаться не будут.

Котов от одного голоса Васи сразу встрепенулся, внутри него что-то как будто щелкнуло, и он весь преобразился. Исчез безумный взгляд, лицо смягчилось, ушли жесткость и неподвижность.

И голос его зазвучал совсем по-другому:

— Да неужто я за швабру так уж держусь? — заговорил он. — Я по вашему приказанию и на лесоповал пойду, и в каменоломню, брусчатку строгать и пилить…

Вася засмеялся переливчатым смехом, так по-детски, что с трудом представлялось, как он может избивать заключенных, не испытывая при этом никаких чувств.

— Куда тебе на тяжелый работы? — мягко произнес Вася. — Ты час со шваброй потаскаешься и то после лежишь, охаешь и ахаешь от боли в пояснице. А сучкорубом покоряжишься в полусогнутом состоянии, не разогнешься ни в жизнь. Так до смерти и будешь ходить «бабой-ягой».

— Баба-яга костяная нога, — забормотал Котов и опять вдруг забеспокоился, — а когда «хозяин» приедет, Василий Иванович?

— Соскучился, пес шелудивый, без «хозяина»? — усмехнулся Вася. — Не знаю, не докладывал. Он у нас человек внушительный, самостоятельный…

Он оборвал себя на полуслове и ушел, не попрощавшись. Что ему тут было делать? Все секреты находились в несгораемом железном шкафу.

Котов как с цепи сорвался: стал так энергично работать, так всюду мыть и убирать, словно от этого Зависела его свобода, а то и жизнь.

Игорь, искоса поглядывая на него, продолжал разбирать бумажные завалы, в которых, как поначалу ему показалось, сам черт ногу сломит. Но, оказывается, ничего страшного в этой бумажной «метели» не было. Бумажка к бумажке складывалась не торопясь, куда спешить-то было, картина вырисовывалась заманчивая: если не спеша трудиться над этими завалами, то несколько лет можно пересидеть уж точно. А там, что будет, то и будет. В конце концов, Дарзиньш мог поручить ему и канцелярскую переписку, которая не была секретной. Правда, иная хозяйственная деятельность требовала секретности значительно больше, чем так называемые секреты правоохранительных органов, за хозяйственными делами проглядывались огромные деньги, которые не доходили до заключенных, а исчезали где-то по дороге или оседали в карманах у местного начальства. Но такие документы составляли важную часть бумаг в несгораемом шкафу за крепкими замками. А Игорю из без этих секретов доставалось бы столько бумажной работы, что на всю жизнь хватило бы, не только на десятилетний срок, данный ему для исправления, хотя за такой срок скорее можно превратиться в закоренелого бандита с профессиональной подготовкой.

Котов быстро вылизал кабинет Дарзиньша, не оставив ни единой пылинки, так тщательно он работал. Оставался тот уголок, где возле деревянного шкафа сидел Игорь.

Игорь понял, что он мешает Котову закончить уборку кабинета, и, собрав разложенные на полу уже по порядку бумаги, встал, чтобы дать шнырю закончить свою работу и перейти в другое помещение.

Но Котов опять застыл перед ним с безумным взором, опираясь двумя руками на деревянную швабру.

— Это все — тайна! — сказал он многозначительно. — И почему ты живешь в этом мире, и что является смыслом твоей жизни? И я могу тебе раскрыть эту тайну. Я знаю шесть ключей к раскрытию этой тайны. Ключ первый — это замысел Божий: Бог пожелал выразить Себя через человека, ибо кого Он предузнал, тем и предопределил быть подобным образу Сына Своего, дабы Он был первородным между многими братиями. И создал он человека по Своему образу, как перчатка создана по образу руки человеческой, чтобы содержать в себе эту руку, так и человек создан по образу Божиему, чтобы содержать в себе Бога. Принимая Бога как свое содержание, человек может выражать Бога. Но сокровище сие мы носим в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам….

Игорь затосковал, и Котов мгновенно прочел это на его лице.

— Тебе не интересно? — спросил он участливо.

— Лучше бы ты рассказал мне, кто ты и за что срок канаешь!

— Зависть людская ввергла меня в сие узилище, — вопреки ожиданию Игоря охотно стал рассказывать о себе Котов. — Зависть влечет за собой ненависть, а ненависть желание уничтожить объект своей ненависти. Вот почему я здесь, а не в полковничьих погонах на паркете Большого театра фланирую. Работал я в Главном разведывательном управлении вместе с Резуном. Слышал такую фамилию?

Игорь отрицательно покачал головой.

— А Виктора Суворова читал? — продолжил Котов. — Вижу по выражению лица, что не читал. Это — один и тот же человек. Изменник нашей родины, удрал в Англию и стал там писателем. Слышал, может, про «Аквариум»? Или про «Ледокол»? Нет?

Котов отвел глаза на потолок, словно пытаясь разглядеть там нечто, никому не видное.

— Он там книжки спокойно пишет, — тоскливо продолжил Котов, — а я здесь срок мотаю. Пятнашку мне вкатили. И ту, как замену «вышки»! Пособник, говорят, его побега. Пил с ним, признаю, но о его планах даже начальство не знало, откуда же мне, грешному? Начальство на повышение пошло, а я на понижение, ниже уж некуда…

Он неожиданно прервал свой монолог и прислушался. В конце коридора послышался цокот подкованных сапог по базальтовым плитам коридора.

Котов виртуозно протер шваброй оставшийся кусок пола и бросился из кабинета в коридор.

А Игорь вновь разложил на место стопы государственных бумаг, которых вполне могло и не быть, было бы лучше, если бы их и не было, сколько бумаги можно было сэкономить? Тонны и тонны.

Случайно скосив взгляд, Игорь заметил в зеркале, висящем на стене, через оставленную открытой Котовым дверь, как чья-то рука сунула согнувшемуся в низком поклоне Котову маленький бумажный пакетик. Чья это была рука, Игорь понял сразу. Он и по руке узнал Дарзиньша.

Котов мгновенно исчез, а через несколько секунд в кабинет резво вошел Дарзиньш.

Игорь вскочил с пола и вытянулся в струнку, но Дарзиньш ласково похлопал его по плечу.

— Вольно, Студент, вольно! Как работа? Получается? Бумаги подчиняются или упрямо не хотят ложиться?

— Лягут, — спокойно ответил Игорь, — куда они денутся?

Но Дарзиньш, усаживаясь в свое удобное кресло, возразил:

— Бумага — вещь коварная! — назидательно начал он. — Вот возьми сегодняшний случай, — напомнил он Игорю, — бригадир стакнулся с Полковником, который возомнил о себе Бог знает что, и они решили самочинно вписать тебя в список на швейку. И это еще безобидно, можно всегда списать на недоразумение, на излишнюю услужливость. Но, представь себе, я тебя совершенно не знаю. А ты, назначенный мною в шныри, самочинно не являешься на вверенный тебе участок работы. Что было бы с другим, можно не продолжать, ты и так все понял. БУР, а то и сразу карьер.

Игорь побледнел. Он тут же уяснил, что, действительно, его подставляли, и если бы не Вася, еще неизвестно, что могло случиться.

— Вы бы разобрались, наверное! — пробормотал он неуверенно.

— Может быть! — согласился Дарзиньш. — А может, и не стал бы. Дел-то много, с каждым не разберешься. С Котовым познакомился?

— Познакомился! — с иронией произнес Игорь, все еще находясь под впечатлением той подлянки, какую с ним учинили Полковник с «бугром».

«За что, главное? — недоумевал Игорь. — Дорогу я им не переходил».

— Он и тебе рассказал он своем героическом прошлом? — рассмеялся Дарзиньш. — Он с «приветом», этот Котов.

— А он действительно был в прошлом разведчиком? — поинтересовался Игорь.

— Портным в мужском ателье! — хмуро сказал Дарзиньш. — Женился на вдове с двумя детьми, девочкой десяти лет и мальчиком пяти. И чтобы никому обидно не было, наверное, трахал всех подряд, каждому выходило, стало быть, через два дня на третий. И раскрылось все совершенно случайно, молчание было полным. Мать подружки дочери вдовы подслушала, как дочь вдовы рассказывала подружке, как это делается. С таким знанием дела, должен тебе сказать, с такими подробностями, так делилась опытом, посвящала, образовывала, что эта взрослая женщина долго стояла и слушала, очевидно, сама узнавая что-то новое для себя. Ну а когда узнала, то поспешила поделиться такой новостью с папой своей дочки, чтобы на деле проверить. Папа, на беду нашего портного, оказался прокурорским работником. Сам понимаешь, какое дело завертелось. От «вышки» Котова спасло только то, что на суде девочка искренно сказала, что ей очень нравилось заниматься этим с дядей Семой.

У Дарзиньша было превосходное настроение. Игорь сразу заметил это, но спрашивать о причине постеснялся. Их отношения были столь двойственными, что нельзя было ни за что поручиться: чувство признательности в любой момент могло перейти в свою противоположность и превратиться в жгучую ненависть.

— Так он по сто семнадцатой срок тянет? — поразился Игорь. — Никогда бы не сказал. И его признали вменяемым? — спросил он на всякий случай.

— А у нас только диссиденты сумасшедшие! — захихикал Дарзиньш. — Шучу, шучу, ты меня уж не выдавай! — добавил он насмешливо.

Игорь оценил шутку, тем более сказанную в обстановке, когда он был на положении раба, бесправного и полностью зависимого. Правда, любимого, кому были обязаны жизнью и пока ценили это. А главное, признавали это.

Дарзиньш был в хорошем настроении из-за вовремя полученных сведений о том, что Полковник сегодня грозился опустить вновь прибывшего Павла Горбаня, чья кличка Баня приводила его почти что в умиление, и «хозяин» колонии очень рассчитывал, что Горбань порежет Полковника. Трогать его самому Дарзиньш пока не решался. Бунт в колонии страшил его. Он только принял зону, коллектив работников еще не подобрался такой, на который можно было рассчитывать во всем, а пока приходилось дипломатию разводить да надеяться на естественное течение событий. А что может быть естественнее ножа, примененного в защиту своей чести.

«Горбань — мужик здоровый! — подумал Дарзиньш. — Глядишь, я избавлюсь одним махом и от Полковника, и от самого Горбаня».

Он не стал думать о полученной шифровке в отношении Горбаня, где было ясно сказано, что надо создать ему такие условия содержания, чтобы самоуничтожение было бы обеспечено. Отец мстил за честь дочери, хотя сама дочь эту «честь» в грош не ставила.

— А как Котов отбился от кодлы? — заинтересовался Игорь, продолжая раскладывать документы по номерам и числам.

— Вот тогда он и стал «парашу» гнать, косить под разведчика, — заметил Дарзиньш. — Сумасшедших, сам понимаешь, боятся. Считается, что сумасшествие заразно. Мой предшественник назначил его в шныри, с тех пор Котов так тут и живет. Не выходит из административного корпуса… как его еще называют? А, «крикушник», только в столовую, и то я разрешил ходить, когда ему вздумается.

— Не удивительно, что у него такие безумные глаза, — заметил Игорь, продолжая заниматься своим делом, которое, обладая маломальскими юридическими знаниями, можно было делать безо всякого труда. — В одиночку даже пить скучно, а от скуки даже мухи дохнут.

— Ему лучше одному быть! — заметил Дарзиньш. — Он смирный сумасшедший и слабый. В карьере ему до могилы хватит одной недели, на лесоповале пару месяцев, не больше.

Дарзиньш резво поднялся с кресла, словно что-то внезапно вспомнив.

— Второй завтрак нам не повредит! — заявил он деловито.

Игорь замер, сделав глаза по «семь копеек».

«Интересно получается! — подумал он. — Виктор Алдисович долго меня будет подкармливать?»

Ларчик открывался просто: Дарзиньш имел секретный фонд от организации для поддержки кандидатов в приличной форме. Плюс к этому и государство давало некоторые средства для содержания внутренней службы секретных сотрудников.

— Вчерашняя ветчина еще осталась! — пояснил Дарзиньш. — Надо ее доесть, хоть и в холодильнике она, да лучше съесть ее свежей.

Он проследовал до заветного шкафа и достал оттуда все необходимое.

— Попьем кофейку! — сообщил он Игорю. — До обеда запах выветрится!

Кофе был настоящий «Арабика», любимый Игорем на воле, его можно было достать лишь по большому блату, которого, как понимал Игорь, у Дарзиньша хватало.

Один запах сводил с ума, заставлял забыть о предстоящих десяти годах тюремной жизни в нечеловеческих условиях.

«Поневоле начнешь молиться за здоровье „хозяина“! — подумал Игорь. — Не будь его, мне пришлось бы сразу же с головой окунуться в дерьмо и смердеть до окончания срока».

Мирное кофепитие Дарзиньш все же разбавил неприятным:

— Доцента убили! — сообщил он Игорю. — Ты, разумеется, крепко спал и ничего не слышал?

— Как «убитый»! — усмехнулся Игорь.

Он сразу вспомнил окровавленную подушку и застывшие в ужасе глаза Павлова, всматривающиеся в нечто, увиденное им одним.

— Ни возни ночью не было, ни криков? — уточнил Дарзиньш. — Я так и предполагал: вчетвером работали. Один за ноги держит, двое за руки, а четвертый душит подушкой. Технология отработана до мелочей.

— А кровь на подушке? — спросил Игорь.

— Так у него же открытая форма туберкулеза! — пояснил Дарзиньш. — Небось, втихаря отхаркивал кровью. Полковника работа. Замочил бы его кто… — протянул он мечтательно. — Как ты думаешь, Горбань в силах это сделать?

— В тюряге он отмахался! — сообщил Игорь, уютно попивая кофеек и уминая огромный бутерброд отменного качества. — Но есть в нем трещинка, которая может внезапно разрастись.

В дверь постучались, и тут же в приоткрытой двери показалась голова Васи. Он таинственно улыбался.

— Заходи, Вася! — пригласил его радушно Дарзиньш. — Третьим будешь!

— На троих я готов и кофейку попить! — поддержал шутку начальника Вася.

Он подставил к столу стул и торопливо сел, словно опасаясь, что последует отмена приглашения.

Вася так быстро смолотил огромный бутерброд, что Игорю показалось, будто он мгновенно растаял у него во рту. Одним глотком Вася выдул и горячий кофе.

— У нас появился еще один танцор ритуального танца «чичи-гага»! — сообщил он Дарзиньшу. — Баню «опустили» на швейке. Мне только что сообщили.

«Не отмахался!» — мелькнуло в голове у Игоря.

— Прямо на швейной машинке, что ли? — усмехнулся жестко Дарзиньш.

Таким злым Игорь видел «хозяина» впервые. Даже его свирепость при казни беглеца была скорее напускной, на «продажу». А здесь, видно, задели его самолюбие и нарушили планы. Горбань не оправдал его надежд. Во всяком случае, пока не оправдал. Известны были случаи, когда «опущенные» смывали обиду кровью. Кровь смывала их позор, и они становились полноценными членами уголовного мира, им сразу же разрешали делать наколки в качестве визитной карточки заключенного, а весть о том, что новоиспеченный «петюня» «умыл» обидчика, так же мгновенно облетает зону, как и весть о новом «опущенном».

— На складе материи разложили! — пояснил Вася. — И белой простынки не понадобилось.

— Добровольно согласился? — спросил Дарзиньш.

— Кодла его отметелила до потери сознания, — пояснил Вася, — а потом уж и стали пользоваться.

— Всей кодлой? — удивился Дарзиньш. — Мне казалось, что Полковник его для себя выбрал.

— Это вызов и расправа в назидание нам! — сообщил Вася. — Я его «бугра» отправил за обман в каменоломню, а Баня решил от него ножичком отмахаться.

— Полковник участвовал? — спросил Дарзиньш.

— Открыл счет! — сообщил Вася. — Баня совершил огорчительную для него ошибку: он стал ножичком грозить, вместо того чтобы сразу бить. Первая кровь еще могла бы их охладить, жизнью рисковать дураков среди них нет. А на испуг их не возьмешь. Когда голова не думает, страдает жопа! — повторил Вася сказанное еще на плацу Дарзиньшем.

Очевидно, он во всем подражал начальнику, даже в словах.

Утром, когда Горбань собрался умываться, он обнаружил под подушкой завернутую в полотенце заточку. Незаметно оглянувшись, не видит ли кто, Павел торопливо спрятал ее за пояс под куртку и отправился умываться.

Ничего не предвещало печальной развязки, но Горбань встревожился: появление заточки под подушкой говорило о провокации, и о том, что его открыто предупреждают, что против него готовится определенная акция.

Было над чем призадуматься.

Но завтрак прошел без всяких эксцессов, если не считать позабавивший Горбаня эпизод с попыткой «замылить» назначение Васильева в шныри «хозяина», о чем втайне мечтал каждый заключенный.

От его внимательного взгляда, правда, не укрылось и то, что после такой попытки «бугра» увели, и больше его никто на швейке не видел, зато Горбань заметил, как забегали приближенные Полковника, и даже сам он пожаловал в производственную зону, где у него был свой уголок отдыха. Там он отдыхал, ничего не делая, как всякий уважающий себя «вор в законе», в то время как на него работали другие.

Но, поскольку на Горбаня никто внимания не обращал и даже не делал попытки с, ним заговорить, он постепенно успокоился, тем более что внимание нужно было сосредоточить на освоение простейшей операции: на вывертывании рукавиц. Это и был тот участок работ, на который определил Горбаня мастер швейки, один из старожилов колонии, сидевший здесь еще со времен Хрущева, когда раскрылось нашумевшее дело о подпольных швейных цехах, да и не только швейных, там были и текстильные, и «левые» ларьки, в основном, на вокзалах, где легче было уклониться от бдительного ока ОБХСС, поскольку на транспорте собственная милиция.

Операцию по вывертыванию рукавиц, конечно, рабочих, из грубой материи, Горбань освоил на редкость быстро. А станок для вывертывания был на редкость прост и доступен: широкая скамья, отполированная задами предшественников Горбаня, да встроенный в скамью деревянный же отросток, до смеха напоминавший фаллос в боевом положении.

Горбань сразу же понял слова мастера, сказанные им со смешком:

— Теперь девочек ты будешь трахать только вот так!

Действительно, процесс вывертывания рукавиц отдаленно напоминал половое сношение, особенно, если есть достаточно развитое болезненное воображение давно не видавшего, уже забывшего о женщинах человека.

— В твои обязанности будет еще входить подача материала раскройщикам, — добавил мастер, — пока не начнут тебе набрасывать рукавицы на выворотку.

Однако Горбань не остался без работы: на скамью и прямо на пол ему накидали несколько пачек рукавиц, пошитых еще вчера, ночной сменой.

Поначалу все казалось так легко. Но уже через час руки от непривычки отказывались повиноваться. А Горбаня нельзя было назвать слабаком, на воле он усиленно занимался спортом, даже ходил на самбо последние несколько месяцев перед арестом. И то, что он так успешно отмахался от попыток его «опустить» в тюрьме, говорило о многом. В камере сидели не дистрофики.

Горбань прервал работу и стал растирать онемевшие от напряжения руки. Затем он встал, сделал несколько приседаний и ожесточенно растер поясницу.

В этот момент к нему и подошел подручный-охранник Полковника.

— Иди за мной! — приказав он не терпящим возражения голосом. — Полковник зовет к себе.

И он пошел не оглядываясь, в полной уверенности, что Горбань идет следом. Подручный не ошибся.

Горбань размышлял лишь пару секунд: подчиниться приказу или нет. Потом решил, что хуже будет, если он не подчинится.

«В конце концов у меня с собой заточка!» — успокоил он себя удобной мыслью, надеясь «отмахаться» уже не только кулаками и ногами.

Уголок отдыха Полковника был устроен в дальнем углу швейного цеха, подальше от стрекота машинок, который громкостью был чуть тише пулеметных очередей.

Полковник сидел в мягком кресле за невысоким столиком ручной работы, очевидно, того же умельца, что искусно вырезал и кресло «хозяина» колонии.

Он бросил на пол, рядом с собой, небольшой мат четырехугольной формы, больше похожий на подушку, но поскольку он был плоским и достаточно жестким, вернее будет назвать его матом.

— Садись! — приказал он тихим и нежным голосом.

— Спасибо, я постою! — поспешно отказался Горбань.

— Как хочешь! — равнодушно сказал Полковник. — Пить будешь? Чифирь, кофейку можно сварганить, водочки немного перед обедом. А на закусь ветчина. Ты же ешь ветчину? Религия твоя разрешает тебе?

— Спасибо, не хочу! — сразу отказался Горбань.

— Это почему же? — сделал изумленное лицо Полковник. — Это в кого же ты такой застенчивый?

— Так расплачиваться же потом придется! — усмехнулся Горбань.

— А ты свою девственность бережешь? — улыбнулся Полковник. — Может, ты оральным сексом со мной займешься? Я тебя быстро всему научу. Будешь жить как король, только немножечко лучше, потому что со мной трахаться будешь. Или ты считаешь, что только девочкам можно целки ломать?

— Никому я не ломал! — грубо ответил Горбань. — Извини, мне работать нужно. Рукавицы выворачивать.

И он резко повернулся и покинул закуток, пышно называющийся «уголком отдыха».

Полковник закрыл глаза, на лице его появилась лютая злоба, аж скулы обозначились топориками.

В уголок, отгороженный от остального цеха черной плотной материей, той, из которой и шили рукавицы, заглянул громила-адъютант Полковника, который сразу же покинул уголок, как только привел Горбаня.

— Ломается шалава? — спросил он шефа.

Полковник сверкнул глазами и прошипел змеей:

— Заломать его «хором»! — приказал он.

— Первым отметишься? — угодливо захихикал подручный.

— Отмечусь! — согласился Полковник. — Я в силе! Поспеши, чтобы до обеда, а то после обеда меня сразу же в сон клонит. А к вечеру мне надо быть в форме: в шахматы со Студентом играть буду.

— Из-за него, козла, наш «бугор» спалился! — злобно возразил подручный.

— Его вина! — равнодушно бросил Полковник. — Ему что было приказано? Прощупать Студента на вшивость. А он заорал, чем и привлек внимание Васи. Сам и заработал карьер. Ничего, мы постараемся его оттуда вызволить. А Студента треба приручить, может, использовать можно будет!

— Раком! — так же злобно пошутил подручный.

— Войну «хозяину» пока рано объявлять! — возразил Полковник. — Да и не из-за чего. Он нас не трогает, мы его не трогаем! Запомнил? — повысил он голос.

— Как же! — угодливо поклонился подручный.

Этот громадный и очень сильный парень мог бы переломать хребет Полковнику одним ударом. Но мозги имел куриные, а потому всю жизнь старался подчиняться. Кто первым брал над ним власть, тот и становился его хозяином. Он с равным успехом мог быть и палачом на службе у так презираемых им «ментов». Но Полковник первым подчинил его своей воле.

— Я за тобой приду! — предупредил хозяина громадина с куриными мозгами и покинул уголок отдыха.

Найдя мастера цеха, он пошептался с ним, дал ему инструкции, которые тот пошел выполнять, потому что тоже очень хотел дожить до конца срока, который уже приближался, а потому испытывать судьбу у него желания не возникало. Сам подручный пошел собирать свою кодлу, тех, кто, не являясь «ворами в законе», все же были готовы ими стать, выйдя на волю. А потому они спокойно шли на любое преступление и в зоне, если, конечно, был шанс «отмазаться» от закона.

А заломать Горбаня было безопасно. Администрация не вмешивалась и не расследовала случаи насилия над такими заключенными. Считалось чуть ли не нормой, когда севший по сто семнадцатой сам становился жертвой насилия, постоянных издевательств и унижения. И никем не бралось во внимание: справедливо ли осужден парень или его подставили, было насилие или им и не пахло.

Мастер подошел к Горбаню, который опять встал со скамейки и разминал свои руки, опять затекшие с непривычки от непрерывных и однообразных движений.

Горбань не успел растереть поясницу, как мастер направил его на склад:

— Отправляйся, раскройщикам помоги на складе! Они не обязаны таскать за тебя тюки материи. Живо марш!

— Руки болят! — попытался Горбань уклониться от путешествия на склад.

Но мастер был неумолим, своим здоровьем рисковать не хотел, а задница Горбаня его мало интересовала, не он первый, не он последний.

— Что ж ты с больными руками замуж пошла? — пошутил мастер и рявкнул на Горбаня: — Откажешься, пойдешь в БУР!

Горбань, чертыхаясь в душе, побрел на склад, где до потолка лежали штабелями тючки с материей, из которой раскройщики кроили, а швей-мотористы шили рабочие рукавицы: летом из легкой материи, зимой из грубой, утепленной, иногда и с асбестовыми прокладками приходилось шить, что было очень вредно для здоровья, но кто в колонии будет думать о здоровье заключенных, молоко за вредность они не получали.

Как только Горбань вошел в складское помещение, он сразу же оказался окруженным кодлой подручных Полковника.

— Снимай штаны! — грубо велел ему адъютант Полковника. — Или силой сами снимем.

Горбань ловко выхватил заточку и стал водить ею из стороны в сторону.

— Порежу! — угрожающе произнес он.

Но заточка дрожала в неверных руках, которых он почти не чувствовал. Ему бы сразу, из последних сил, ударить близстоящего из кодлы, а он усталыми ручками угрожать вздумал.

Естественно, буквально через несколько секунд он получил несколько ударов по голове теми же тючками материи, за которыми был послан, и потерял сознание.

Остальное было делом техники. И первым поимел Баню Полковник. За ним уже выстроилась очередь. Сначала вся кодла отметилась, а затем и работяги подключились, как только услышали радостный вопль: Баню заломали!

Отказались лишь трое из вновь прибывших: Костыль, Моня и Хрупкий, сам недавно ставший жертвой, правда, избиения, но на свой как говорится, испытавший, что значит насилие.

А мастер цеха только с удовольствием смотрел на насилие, на многочисленные акты мужеложства. Сам он уже ничего не мог, атрофировалось у него все за пятнадцать лет заключения.

Когда Горбань пришел в сознание, первым делом он заметил блеснувшую среди тючков материи заточку, которую кодла забыла прихватить с собой…

Игорь до обеда успел разобрать целую папку документов. После разговоров за чашечкой кофе ему выделили комнатку рядом с кабинетом «хозяина» зоны, где он мог теперь не маячить все время перед глазами Дарзиньша, так и надоесть было недолго, но в то же время всегда быть под рукой. Дарзиньш рассчитывал, пока Игорь был в положении заключенного, воспользоваться его юридическими познаниями.

Игорь перед уходом заметил, что Вася остался в кабинете Дарзиньша, очевидно, чтобы обсудить создавшееся положение, поскольку Полковник остался неуязвим.

Дарзиньшу было глубоко наплевать на Горбаня и на случившееся с ним, его беспокоила «черная» зона, и он думал о путях, которыми можно будет сделать ее «красной».

В столовой Игорь сразу же заметил Горбаня. Он и выглядел как «опущенный»: с застывшим лицом, с остановившимся взглядом. Горбань сидел не за столом, как все остальные заключенные, а на отдельно стоявшей лавке в углу, поодаль от всех.

Раздатчик и ему принес обед, но швырнул миску по полу в его сторону так, что когда Горбань ее поймал, то почти половина содержимого выплеснулась на него к радости и смеху остальных. Но Горбань уже не реагировал ни на смех, ни на злорадные выкрики. Он уже жил в другом измерении, где такие мелочи не имеют никакого значения.

Игорь, с сочувствием взглянувший на Горбаня, которому он в шутку дал так быстро оправдавшуюся кличку Баня, все же заметил, или ему только показалось, что в глазах Горбаня мелькнул дьявольский огонь, пламя вылетело на какую-то долю секунды, но этого оказалось достаточным, чтобы Игорь успел его зафиксировать.

«Такой вид бывает у человека, задумавшего страшное: либо самоубийство, либо убийство! — подумал Игорь. — Я бы на месте Полковника не бил так беспечен. Да его охраняют как президента страны. Интересно, когда Полковник спит, его охраняют?»

Но спросить было некого.

Пан обрадовался Игорю, как всегда. Своим отношением он чем-то напоминал Дарзиньша, только Панжеву Игорь жизнь не спасал, и ничем ему тот не был обязан.

— Как жизнь, Студент? — весело спросил он тоном очень довольного и благополучного человека.

Игорю показалось, что Пан несколько навеселе. Он принюхался и убедился, что, действительно, от «кента» попахивало спиртным.

«Откуда здесь может быть водка? — подумал удивленно Игорь. — Наверное, самогон. Ловкачи гонят из чего угодно и где угодно».

Пан ему тихо шепнул:

— Не принюхивайся ты так откровенно, Студент! Жизнь ништяк, коль есть терьяк.

— Что за зверь — «терьяк»? — тихо спросил Игорь.

— Необработанный опиум! — так же тихо ответил Пан. — Но я не колюсь, не смотри на меня в сострадательном наклонении. Капельку выгнали и употребили. Совсем малую дозу. Но помогает отстраняться. Бане, правда, это не поможет. Ловко ты его окрестил!

— По-другому окрестил бы, и судьба бы у него была другая? — не поверил Игорь.

— «Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь!» — усмехнулся Пан. — Кликуха — что судьба иной раз. Но я бы на месте Полковника не обольщался: это только кажется, что он сидит «мешком пришибленный».

На обед бы тот же «рыбкин» суп с обязательным куском филе, а на второе пшенная каша на воде, но с ложкой подсолнечного масла.

— Мировой закусон! — одобрил Пан. — При новом «хозяине» стали меньше воровать. Ирония судьбы! Помнишь такой фильм? Только здесь судьба пострашнее, а иронии в несколько раз больше.

После обеда Игорь уже никого не спрашивал, куда ему отправляться. Некого было, «бугор» исчез после разговора с Васей, во время которого ему выбили пару зубов и пустили немного крови. Но это было сущим пустяком по сравнению с его дальнейшей судьбой: в карьере очень не любили «бугров», участь их была незавидной. Бывает не только восхождение из «грязи в князи», но и наоборот: из «князей в грязь».

Едва Игорь появился в «крикушнике», как его позвал Дарзиньш.

— Разбери в первую очередь последнюю папку бумаг из министерства! — велел он.

Игорь взял папку и отправился в выделенную ему клетушку разбираться с тем, что не выполнил прежний «хозяин».

И первая же бумага привела его в такое недоумение, что он громко рассмеялся, хотя впору было главу пеплом посыпать тем, кто должен был выполнять это предписание министерства.

В нем, ни много ни мало, говорилось о том, что начальник колонии должен был своими силами подготовить женскую зону на триста «посадочных» мест, оборудовав ее, как полагается, бараками, санитарными службами и производственной зоной. Срок для исполнения давался до конца навигации, когда и должна была прибыть огромная партия осужденных на строгий режим убийц, рецидивисток, разбойниц и прочих отверженных женского пола.

Игорь поспешил к Дарзиньшу, но «хозяин» уехал на обед и не сказал, когда прибудет в зону и прибудет ли вообще.

Можно было, конечно, пойти и к его заместителю, но Игорь вовремя вспомнил, что Дарзиньш занял, по мнению заместителя, место начальника колонии, которое по праву принадлежало, вернее, должно было принадлежать только ему. И не хотелось Игорю стать свидетелем его гнусной игры. Уцелеть в таком случае было равно нулю, просто невозможно. У начальника есть свои козыри, но и у его заместителя могли оказаться в подчинении убийцы, выполняющие его волю.

Игорь не стал испытывать судьбу и решил дождаться прихода «хозяина». Все равно один день ничего не решал в устройстве женского филиала колонии.

«Прежний начальник явно занимал чужое место! — подумал Игорь. — Или специально подготовил такую подлянку для своего сменщика?»

По зрелому размышлению Игорь все же склонился к первому варианту, когда человеку все так осточертело, что «гори все синим пламенем».

Бумагу со столь категорическим распоряжением Игорь спрятал под стопу бумаг, с тем чтобы вернуться к ней уже при Дарзиньше. Его благорасположение было очень дорого Игорю. Он еще не знал, но предчувствовал, какое отношение вызывает у заключенных бывший любимчик «хозяина». Падение фаворитов королей и императоров ни в какое сравнение не может идти, потому что в зоне все абсолютно: и власть, и падение. Каждый из зеков с удовольствием начнет топтать упавшего, и его будут топтать до тех пор, пока не втопчут в грязь навсегда. И уже неважно, выживешь ты или нет. От той грязи, в которую тебя втопчут, не отмоешься никогда, ибо чувство человеческого достоинства, как и нервные клетки, восстанавливается очень редко.

Дарзиньш в кабинете не появился. Хозяин — барин: хочет — приедет, захочет — не приедет. Дела идут, контора пишет. Главное, чтобы в колонии был порядок, выполнялся спущенный план. А какими методами ты его добиваешься, — твое дело.

«Черную» зону превратить в «красную» дело не одного дня. Потому и прислали столь опытного Дарзиньша, окрасившего за свою жизнь в красный цвет не одну колонию как строгого, так и особо строгого режима, а на «особняке» собирался «цвет» уголовного мира, самые-самые непримиримые, воюющие с обществом, отвергнувшим их навсегда.

Игорь так заработался, что чуть было не пропустил время ужина. Вася случайно заметил, что он все еще работает, и зашел за ним.

— Усердие твое, Студент, выше всякой похвалы! — ухмыльнулся он. — Но на ужин опоздаешь, спать ляжешь голодным. Давай, клади папку на место в шкаф и марш в столовую.

Игорь послушно последовал совету Васи. Он уже знал, что если он начнет в столовую ходить нерегулярно, то сразу же поползут слухи о том, что Игорь ест в «крикушнике», а это было равносильно обвинению в стукачестве. Сексот больше дня в зоне не жил, утром его находили либо задушенным, либо с перерезанным горлом. Чего-чего, а заточек и финок в зоне всегда хватало. Механический цех имел для этого все необходимое.

Пан его уже ждал и тревожился. Но место Игоря держал. Увидев его, он облегченно вздохнул и прошептал:

— В столовую опаздывать нельзя! Зеки минуты считают до этого часа.

— Заработался! — стал оправдываться Игорь. — Бумаги такие интересные.

— А меня это не интересует! — отрезал сразу Пан. — Держи рот на замке. Сболтнешь раз, все, увяз под завязку, «петь» будешь Полковнику весь срок. А то и «спалят» тебя на потеху толпе и для поднятия авторитета. А карьер перемалывает всех, кто туда попадает. Последняя остановка перед тем, как предстанешь в чистилище ответ держать за свои деяния на земле. А после карьера потусторонний ад раем может показаться.

Игорь молча согласился с другом и стал есть поданный на ужин вечный «рыбкин» суп. Третий раз за день есть одно и то же было, пожалуй, слишком, но Игорь любил рыбу, тем более такую свежую и вкусную, и его не смущало отсутствие разнообразия. В студенческой жизни тоже не до разносолов. А такую вкусную рыбу Игорь еще не ел в своей жизни.

— Теперь неделю будут кормить «рыбкиным» супом! — вздохнул Пан. — Пока весь улов не съедим. Потом капуста поспеет, перейдем на овощные супы, диетические.

Он довольно засмеялся.

Не хочешь опять пойти на картошку? — предложил он. — Запишу?

— Полковник пригласил поиграть с ним в шахматы! — вспомнил Игорь. — Наверное, было бы ошибкой отказаться? Как ты думаешь?

— Если это было бы возможно! — вздохнул Пан. — Не по душе мне такая «дружба». Напоминает игру кошки с мышкой перед тем, как кошка съест мышку. На «интерес» только не играй. Полковник, я слышал, мастер на все игры: обштопает в шахматы, в карты, в лото. Во все игры играет. Но самая его любимая игра: это — игра в жизнь и смерть.

— Что это за игра? — не понял Игорь, думавший о другом: как выйдет из «пикового» положения Дарзиньш.

— А ты сам подумай, не маленький! — отрезал обиженный Пан, понявший, что Игорь не слушает его наставлений.

— На «интерес» я с ним не буду играть даже под страхом смертной казни! — ответил Игорь, показывая, что все-таки слушал друга. — Мне кажется, что ему просто скучно с другими людьми. Он считает себя настолько выше остальных, что я для него просто свежий глоток воздуха.

— Не только! — вздохнул Пан. — Мне кажется, что он все же задумал сделать из тебя «птичку певчую». «Канареечку», а может, и «дятла».

— У меня к секретным бумагам доступа нет! — сказал Игорь.

Но тут же вспомнил, что бумага, в которой он прочитал о создании женской колонии, была с грифом секретно.

«Парижские тайны! — вздохнул он. — Что за люди, что за человеки? Все друг друга подставляют, подсиживают, делают друг другу подлянки. Интересно, как бы выходил из положения Дарзиньш, если бы ему как снег на голову свалился этап не бритых, как мы, а только стриженных? Триста человек в административный корпус не загнать. Пришлось бы нам спать „валетом“, спихивая друг друга по ночам. Представляю, что бы тогда творилось в зоне».

Он усмехнулся, представив себе такую «веселую» картину.

Пан воспринял его ухмылку на свой счет.

— Ты не ухмыляйся, а слушай, что старшие говорят! — заявил он обиженно. — Я тебе добра желаю. Здесь в одиночку пропадешь.

— Знаю! — сразу согласился Игорь. — Я — твой друг! «Мы с тобой одной крови, ты и я!»

— Тоже мне — «Маугли»! — довольно улыбнулся Пан.

Но Игорь сразу увидел, что ему было очень приятно услышать такое признание именно от него.

— Я, на всякий случай, буду рядом с тобой, твоим секундантом! — предложил Пан. — Иначе не соглашайся играть. И не заметишь, как облапошат. А при мне постесняются. Я все их уловки знаю. В должниках ходить — опасно для здоровья! «На счетчик поставят» — еще дороже. Считай — пропал. Рабом сделают, либо «опустят». Придется «хозяину» тебя спасать, переводить в другую зону, но и туда, если карточку тебе не сменят, придет скоро весточка с предписанием: убрать или «опустить», или в рабы записать. Тогда веселого будет мало.

— На «интерес» я играть не буду! — улыбнулся горячности Пана Игорь. — Жопу жалко, как-никак одна она у меня.

— Вот и напомни Полковнику о том, что вы на «интерес» не играете! — не унимался Пан. — До игры, а не после, когда из игры уже нельзя будет выйти.

— Подожди! — спохватился вдруг Игорь. — Полковник как раз мне и сказал, что на деньги играть не будем, только на «интерес». Значит, хотел меня обмануть?

— Наконец-то стал соображать! — довольно улыбнулся Пан. — Одни и те же слова люди понимают по-разному: на воле одно значение, в зоне — другое. А ты мне толкуешь: «свежий глоток воздуха»… Полковник и свежий воздух ненавидит. Его знаешь как называют? «Гений зла»! У него башка варит только ядовитую пищу, отравляющую все вокруг на километр. Раздавить такого, как ты, для него одно удовольствие. Держи ухо востро!

— Спасибо! — искренно поблагодарил Пана Игорь. — Я — твой должник!

— Свои люди — сочтемся! — ответил Пан фразой из Островского, хотя, если бы ему сказали об этом, он очень бы удивился.

Но Островский тоже делал свои высказывания, зная жизнь народной гущи.

В бараке к Игорю сразу же подвалил подручный Полковника.

— Полковник заждался уже тебя, Студент! — сказал он почти подобострастно.

Но Игорь знал цену этой подобострастности. Она усыпляла бдительность и делала легкой добычей намеченную жертву.

— Со мной пойдет и Пан! — заявил он категорично.

Его тон и вид ясно говорили о том, что уступать он не собирается.

Подручный Полковника отправился к хозяину, чтобы обрисовать ситуацию, вскоре вернулся и согласился с требованием Игоря.

Игорь с Паном отправились в ту часть барака, на которую большинство зеков даже боялись смотреть, она для них не существовала, а когда их туда вызывали, молились, чтобы «пронес Господь и в живых оставил».

Полковник уже расставил шахматы, вырезанные, очевидно, тем же умельцем, что и кресла, виденные Игорем у обоих «хозяев». Изумительная ручная работа делала шахматы настоящим произведением искусства: и белые фигуры, вырезанные из липы, и черные фигуры из мореного дуба были не абстрактными, а полностью отвечали своим названиям, короли и королевы, офицеры и кони, ладьи — маленькие крепостцы с торчащими пушками из бойниц, пешки — солдаты. Белые фигуры символизировали царскую Россию, а черные явно смахивали на комиссаров времен гражданской. Вот такие политические шахматы увидел перед собой Игорь Васильев, очень удивился и долго рассматривал их, прежде чем вступить в игру.

— Как мы с тобой договорились? — спросил Полковник. — На деньги не играем, а играем на «интерес»?

— Пока что мы с тобой ни о чем не договорились! — спокойно отказался Игорь. — На «интерес» в зоне я не играю. Если мы будем играть, то лишь из спортивного интереса. Я «интерес» понимаю только так!

Полковник испытующе посмотрел на Игоря, недовольно поморщился, хотел сказать что-то грубое, но в последнюю секунду передумал и махнул рукой.

— Что с тобой поделаешь! — согласился он. — Все равно не с кем играть, а играть хочется. Будешь моим спарринг-партнером. Но давай договоримся: играть в полную силу, без поддавков и авантюрных заскоков.

— Я играл за сборную института! — сообщил Игорь.

— Гроссмейстер? — ехидно сказал Полковник. — Поскольку ты — мой гость, то тебе ходить белыми.

Игорь пошел как привык: е2—е4.

— «Гроссмейстер чувствовал себя бодро и твердо знал, что первый ход е2—е4 не грозит ему никакими осложнениями!» — пошутил Полковник цитатой из «Двенадцати стульев» и сделал ответный ход.

Игорь внимательно всмотрелся в Полковника.

«А этот Беднаркин-Полковник не так прост, как хочет казаться».

Игорь играл значительно лучше Остапа Бендера в его злополучном, но в материальном плане удачном сеансе одновременной игры в пресловутых Васюках.

А Полковник, оценивая ходы, сделанные Игорем, делал ответные, не переставая наизусть цитировать Ильфа и Петрова:

«Один за другим любители хватались за волосы и погружались в лихорадочные рассуждения»… «На третьем ходу выяснилось, что гроссмейстер играет восемнадцать испанских партий. В остальных двенадцати черные применили хотя и устаревшую, но довольно верную защиту Филидора. Если б Остап узнал, что он играет такие мудреные партии и сталкивается с такой испытанной защитой, он крайне бы удивился…»

Его цитаты мешали Игорю сосредоточиться, а потому первую партию он быстро продул.

Полковник презрительно щелкнул белого короля по лбу и сбил его с доски.

— Все, Николашка! — сказал он торжествующе. — «И никто не узнает, где могилка твоя».

— Давай, еще одну партийку сыграем! — предложил Игорь. — Только, прошу тебя, не цитируй больше из «Двенадцати стульев».

— Кроме меня, ты один знаешь, что я цитировал! — улыбнулся Полковник. — Сыграем, сыграем! Ты неплохо играешь, только реагируешь на внешние раздражители и потому совершаешь ошибки.

Он вдруг заметил вошедшего в барак Горбаня.

— А почему это «сладенький» в нашем бараке ошивается? К «Дуням» его! — завопил он злобно.

— Вася приказал его здесь оставить! — шепнул Полковнику его ближайший подручный. — Там нет мест. Забит барак «Дунь» под завязку.

— Тогда тебе придется не спать эту ночь! — спокойно заявил Полковник. — Эти «опущенные» иногда просто бешеные. Может, у него еще одна заточка припрятана?

Его опасения не были голословны. Игорь тут же вспомнил мелькнувший в глазах Горбаня дьявольский огонь, сразу преобразивший его взор.

— Ну и не посплю! — согласился добродушно адъютант Полковника. — Где наша не пропадала!

— Баня сломался! — высказал предположение Пан. — Уже не встанет!

— Встанет… раком! — рассмеялся Полковник. — Теперь это у него будет самое удобное положение на весь срок. Да и срок-то у него ерундовый: пять лет каких-то. Тьфу, а не срок! Ладно. Глохните! Мы с гроссмейстером играть будем.

Вторая партия прошла в тишине, и Игорю удалось свести дело к ничьей, правда, благодаря вечному шаху, на который попался Полковник.

Пан торжествовал и не скрывал своего торжества. Знай, мол, наших!

Полковник воспринял ничью, равноценную для него поражению, равнодушно, только тень неудовольствия мелькнула на лице и сразу же пропала, будто ее и не было.

— Повезло тебе! — заявил он, морщась. — Желудок мой взбунтовался, иначе я бы не пошел слоном на а8!

И он презрительно ткнул пальцем «слона», который выглядел, как царский генерал Врангель или Колчак.

— Вообще я заметил, что белым фигурам все время не везет. Красным везет больше.

— Ты имеешь в виду «черных»? — уточнил Игорь.

— А ты приглядись! — порекомендовал Полковник, приближая фигуру «черных» к тусклой лампочке, свисающей с потолка на шнуре безо всякого абажура. — Мореный дуб! Почти что черный, но с жутким каким-то красноватым оттенком. Мастер делал. Большой мастер. Так вырезал, что у всех фигур с лицами чертей, погляди, и рожки виднеются из-под комиссарских фуражек, руки в крови как бы.

Он был прав. Действительно: при тусклом свете пыльной электрической лампочки, зажженной в «полковничьем» углу, хотя еще не разрешалось включать свет, несмотря на темень, упавшую уже на землю, красноватый оттенок мореного дуба просвечивал именно на руках и на лицах фигур, придавая им жутковатый, поистине дьявольский вид и переводя спортивное состязание в политическое противостояние.

— Да! — согласился Игорь, указывая на оттенок Пану. — Видишь: руки и лицо?

Пан тоже увидел и долго восхищался народным умельцем, сгинувшим в прошлом году от тоски, так захандрил, что полез на забор ночью и был убит часовым, получившим за предотвращение побега дополнительный отпуск к невесте.

Полковник ткнул пальцем в своего подручного и велел:

— Марш на улицу, посмотри, совсем темень или можно без спичек обойтись?

Подручный послушно вышел из барака и, вернувшись, бодро доложил, что глаз еще различает, где сортир, а где «крикушник», хотя нос отказывается это делать.

У этого тупого громилы иногда проглядывал своеобразный юмор, высоко ценимый в зоне: грубый и доходчивый, безо всякого там второго смысла, скрытого дна.

И его шутливое замечание вызвало восторг у кодлы.

Отсмеявшись, Полковник неторопливо встал и сказал Игорю:

— Ты здесь обдумай, гроссмейстер, королевский гамбит, а пойду подумаю в верзошнике я, грешный. Какую-нибудь комбинацию придумаю потруднее комбинации из трех пальцев.

— Это кукиш, что ли? — тупо спросил подручный, готовый уже сопровождать в «поход» своего повелителя.

Полковник довольно больно постучал пальцем по его железной голове.

— Стук-стук! — сказал он насмешливо. — Есть кто дома? Лом, ты мне скажи: зачем тебе голова? Вполне твое тело может обойтись и без нее.

— Он ею ест! — пошутил Пан, вспомнив Жванецкого.

— Сразу в горло больше войдет! — отшутился Полковник, отправляясь из барака туда, куда и короли пешком ходят.

Игорь, обдумывая замысел игры и лихорадочно вспоминая какую-нибудь партию позаковыристей, которой Полковник, с его уже многолетней отсидкой, просто не мог знать, все же краем глаза увидел, что в дверь барака на выход без вещей нырнул Горбань, что-то придерживая рукой за полой тюремной куртки.

На какой-то миг, может, Игорь и встревожился, но тут ему вспомнилась великолепная партия из «поединка века» Каспаров — Карпов, которую он подробно изучил.

И он сразу же отбросил тревожную мысль, попутно мысленно отметив: «Что сможет Баня сделать даже с заточкой против Лома? Ему просто сломают руку, тем дело и закончится, правда, в лучшем случае, в худшем, его просто-напросто убьют».

Игорь Васильев стал прокладывать теоретически путь к победе над Полковником, одержать верх над которым для него значило больше, чем победа Наполеона над Кутузовым.

Полковник, как обычно, занял в одиночку туалет, выставив на страже Лома, дабы отпугнуть других, какие бы потребности они не испытывали.

Взгромоздившись «орлом» над очком, выпиленным в кедровой доске над выгребной ямой, Полковник стал тужиться, попутно предаваясь привычному размышлению, «игре ума», как он любил выражаться.

Быть вождем, королем, царем, посланником Бога на земле приятно во всех отношениях. Но такое положение имеет один самый главный недостаток: оно обрекает на полное одиночество, когда вокруг нет друзей, а есть подданные и подчиненные, к которым теряешь доверие в том смысле, что начинаешь волей-неволей подозревать их в желании либо предать тебя и переметнуться на сторону твоих злейших врагов или просто недругов, либо в желании руководить тобою, использовать дружбу в корыстных соображениях. А это сразу же, автоматически отдаляет от всех друзей, так как друзья обычно познаются в беде, а где беда, там обязательно требуется помощь, а помощь — это уже использование дружбы в корыстных целях.

И не важно, на каком уровне ты «король» или «королева». Всех объединяет одно — одиночество!

Полковник скорее почувствовал, чем услышал, как рядом с ним кто-то остановился. Удивленно подняв голову и обратив лицо в ту сторону, он с неподдельным изумлением воскликнул:

— Петюня?

Страшный удар по голове лишил его способности издавать звуки.

Лом, по привычке, стоял на страже у входа в сортир, отпугивая желающих войти туда одним своим видом.

Время шло, а Полковник не думал выходить. Так долго он еще не сидел, и Лом забеспокоился.

Приоткрыв дверь в туалет, он спросил:

— Полковник, тебя не смыло?

В ответ он услышал тихий и жалобный стон, который сразу же заставил Лома действовать: он рванул дверь на себя, но слишком сильно, мощная пружина заставила дверь отскочить от опорного штыря в земле, дальше которой дверь не открывалась, и сильно ударить Лома по спине.

Но этот удар был ничто в сравнении с тем, который обрушился на его голову, заставив упасть на дощатый пол туалета.

Игорь Васильев уже раздраженно думал о возвращении Полковника, все «домашние» заготовки были уже продуманы, а соперника все нет и нет.

— Уж климакс близится, а Германа все нет! — грубо пошутил Пан.

— Не прорыл ли Полковник подземный ход из туалета? — на полном серьезе высказал предположение второй ближайший помощник Боров.

Его тут же высмеяли.

Игорь, смотревший в сторону двери барака, опять заметил, как в нее проскользнул Павел Горбань. И Игорь мог поклясться, что Баня улыбался. И не просто улыбался, как улыбается человек, столкнувшийся с чем-то веселым, его улыбка была торжествующе-мстительной. Горбань поспешил лечь на свою койку, которую демонстративно поставили в отдельный угол возле параши, правда, ее сейчас не использовали, потому что погода была теплой и можно было всегда сбегать в общественный туалет, но в зимние вьюги, когда сила ветра была такова, что ослабленных плохой кормежкой заключенных просто валило с ног, она была всегда полным-полна. И Горбаню просто продемонстрировали, что отныне он — отверженный, «опущенный», и место его теперь всегда возле параши, и он — вечный танцор в ритуальном танце «чичи-гага».

— Сходи, посмотри! — предложил Борову Костыль, который тоже интересовался шахматами и издали следил за игрой Полковника с Игорем. — Может, тоже воспользуешься подземным ходом, наверное, его правильнее было назвать «дерьмовым».

— Нет! — поддержал игру Костыля Пан. — «Дерьмовый» — это плохой! Так уже укрепилось в нашем сознании. Лучше этот ход назвать «подговенный»!

Гогот барака только подстегнул Борова, и он побежал из барака по направлению к туалету.

Смех не помешал Игорю заметить, что следом опять выскользнул из барака Горбань, с той же странною улыбкой полупомешанного, но явно торжествующей и злорадной.

— Ничего! — ответил Костыль. — На свободу можно и засранным выскочить, лишь бы с чистой совестью. А что такое — свобода? Один умный человек сказал: «Свобода есть право делать все…»

— …что дозволено законами, — закончил фразу Игорь. — Почему-то эти слова все время забывают.

— Ты считаешь, что своеволие, «что хочу, то ворочу» — это не свобода? — возмутился Костыль.

— «Лишь глупцы называют своеволие свободой», — улыбнулся Игорь. — Это сказал другой умный человек.

Боров тоже пропал. Посвященные недоуменно переглянулись.

— Зуб даю! — заорал один из кодлы Полковника, самый молодой и гоношистый, — Полковник слинял, как граф Монте-Кристо, через подземный ход!

— Глохни, пацан! — оборвал его «вор в законе», стоявший рангом повыше. — Граф Монте-Кристо занял место мертвеца и только так покинул тюрьму, замок Иф.

Пан насмешливо шепнул Игорю:

— Чувствуешь, что в лагерной библиотечке есть книги Дюма?

Предположение, что Полковник вырыл подземный или «подговенный», как выразился Пан, ход, заставило кодлу броситься к туалету всей толпой, толкая и мешая друг другу, они выскочили наружу.

Пан и Игорь присоединились к ним скорее из стадного чувства, когда оно подавляет индивидуальность и превращает в члена коллектива или стада, и ты делаешь не то, что хочешь, мыслишь не так, как мыслишь, а только так, как делают все.

Игорь выскочил последним, а потому и заметил притаившегося за открытой дверью Горбаня. Тот выглядел уже не торжествующим, а страшно напуганным и жалким, растерянным донельзя.

Но Игорю некогда было обращать внимание на его душевное состояние. Его влекла толпа искать несуществующий подземный или «подговенный» ход.

На полпути Игоря остановил страшный, дикий вопль первых из кодлы, ворвавшихся в туалет.

Он опасливо остановился, поначалу не решаясь проследовать дальше. Но затем ему стало стыдно за приступ трусости, охвативший его, и он заторопился к остальным.

Но то, что он увидел в туалете, вызвало у него такой приступ тошноты, что он не удержался и выпростал содержимое желудка.

Хорошо еще, что успел отбежать чуть в сторону и метко попал в маленькую ямку рядом с туалетом, можно было скрыть следы, засыпав их пылью.

Страшная слабость настолько охватила Игоря, что ноги задрожали мелкой и противной дрожью.

Полковник, Лом и Боров были убиты с такой изощренной жестокостью, что Игорь не мог и предполагать о существовании подобного: обезглавленные, они сидели на полу туалета, опираясь спинами в приступочку, на верхней доске которой были вырезаны небольшие дырки над выгребной ямой, а сами головы были аккуратно вставлены в эти небольшие дырки над выгребной ямой. И у каждой головы изо рта торчал половой член, а расстегнутые и окровавленные ширинки рабочих брюк красноречиво свидетельствовали, где они были взяты.

Удивленное выражение всех трех лиц свидетельствовало о том, что смерть застала их всех врасплох.

Да что Игорь? Случайный человек, попавший в «переплет», оказавшийся сначала в тюрьме, а затем в колонии из-за желания скрыть участие Лены в уголовном деле, он не привык к таким картинам.

Но кодла Полковника сама прошла суровую школу жизни с самого детства. Кровью и смертями ее было не запугать. Но и они были потрясены столь ужасным концом своего предводителя и двух своих товарищей.

— Кто их? — растерянно спросил молодой и гоношистый вор, по кличке Пархатый, названный так то ли из-за шелудивой башки, с которой беспрестанно сыпалась крупная перхоть, то ли из-за происхождения, из-за пятой графы в паспорте.

Кодла растерянно молчала, переводя друг на друга ошеломленные взгляды. Никто не мог даже предположить, что уголовного авторитета, одного из «хозяев» «черной» зоны, могут столь зверским способом отправить на тот свет.

Молчал даже старый опытный «вор в законе», показавший свои хорошие знания «Графа Монте-Кристо» Александра Дюма, когда поправил молодого вора, сказав, что граф Монте-Кристо покинул тюремный замок Иф, заняв место покойника-аббата Фариа. Он и предвидеть не мог, что его слова столь зловещим образом оправдаются.

Игоря поразило, что ни один из них не заподозрил Горбаня, хотя Игорь сразу же вспомнил, как Горбань дважды покидал Барак. Да и торчащие изо рта уголовников отрезанные половые члены ясно показывали, что это — месть «опущенного».

— Надо в «крикушник» сообщить! — высказал кто-то предположение.

— Будут они искать, как бы не так! — злобно огрызнулся Пархатый. — Давай, у Студента спросим? Студент, можешь раскрыть это преступление?

— В моем положении только преступления раскрывать! — с трудом ответил Игорь.

Его все еще мутило, и позывы к рвоте не прекращались. А уйти в барак гордость не позволяла, мол, чем других слабее.

— А «хозяин» колонии заинтересован? — спросил его старый вор по кличке Ступа, производной от фамилии Ступнев. — ты у него там шустришь, тебе и карты в руки. Покажи, что не даром народный хлеб ел и четыре года штаны протирал в институте.

— Если вы хотите, чтобы следствие прошло успешно, то ничего здесь не трогайте и сообщите в «крикушник», — посоветовал Игорь.

Слова Васильева как-то успокоили воров, и они, закрыв дверь туалета, оставили возле нее двух сторожей покрепче, приказав глаз не спускать с трупов и смотреть в оба за всем, что происходит вокруг.

В каждом бараке существовала маленькая комнатенка начальника отряда, где стоял местный телефон, напрямую соединявший начальника отряда с дежурным по колонии, сидевшим в «крикушнике», в административном корпусе.

Кодла гурьбой насела на шныря, имевшего ключ от комнатенки, в которой кроме стола и пары стульев, не было ничего ценного, требуя открыть комнатенку и сообщить дежурному о совершенных в туалете убийствах.

Шнырь был так потрясен сообщением, что, хотя ему было категорически запрещено открывать комнатенку, так как начальник отряда, очевидно, боялся, что ее могут заминировать, он тут же открыл дверь. Не понимал, служивый, что была бы мина, взорвала бы забор, а то и весь «крикушник» разом.

Шнырь набрался мужества, справедливо считая, что чрезвычайное происшествие спишет ему нарушение установленных правил, и позвонил дежурному, коротко сообщив ему о тройном убийстве в их отряде.

Дежурный обомлел, как и полагается при всяком чрезвычайном происшествии, и растерялся: никого из высокого начальства не было, а самому принимать ответственное решение ему не хотелось по шкурным соображениям, не так решишь, потом на тебя же все и свалят.

— До утра подождать не может? — задал он свой сакраментальный вопрос.

Впрочем, это был популярный для всей страны вопрос, жизненная философия, когда все всем «до лампочки», а неприятные дела надо постараться оттянуть как можно дальше. Почему и о Чернобыльской трагедии сообщили только через несколько дней.

— Трупы-то потерпят, — пошутил с испугу шнырь, — а вот следствие может столкнуться с тем, что следы преступления исчезнут.

— Куда? — резонно спросил дежурный.

— В никуда! — так же резонно заметил шнырь. — Пока туалет охраняют зеки, но на ночь они отправятся спать.

— И что, по-твоему? — возмутился дежурный, который уже принял стакан водки, плотно закусил и хорошо себя чувствовал до этого нежелательного звонка. — Теперь я их должен сменить и караулить всю ночь трупы?

— Вам виднее! — стушевался сразу шнырь. — «Что, мне больше всех надо?» — подумал он.

— Ладно! — принял решение дежурный офицер. — Пусть еще подежурят часок, а я за это время свяжусь с «хозяином», пусть сам решает.

Он дал отбой, а шнырь вернулся к ожидавшим его подручным Полковника, осиротевшим без своего хозяина, и доложил все как есть.

— Час подождать можно! — решил Ступа. — Что час, когда у них по десять лет впереди. По «червонцу» у каждого.

— Людей им надо подбросить! — высказался Пархатый.

— Вот ты и пойдешь! — предложил ему Ступа.

— Да я ему лишь на зубок! — завозмущался Пархатый. — Ежели он Лома и Борова завалил, двух таких тузов…

— То «шестерку» он одной левой? — рассмеялся Костыль.

— Ты, Костыль, не лезь в наши дела! — осадил Коростылева Ступа.

Игорь посмотрел в сторону Горбаня и поразился: тот спал безмятежным сном и улыбался по-детски, издали было видать его улыбку.

Один из караульных, войдя в барак, со злобой пнул спящего Горбаня так, что тот заверещал во сне и проснулся. Долго и недоуменно смотрел он вслед прошедшему мимо подручному убитого Полковника. А затем встал, надел штаны и вышел из барака.

— Ты почему с шухера слинял? — строго спросил его Ступа.

— Не лезь, Ступа, в авторитеты! — оборвал старого вора караульный. — Еще неизвестно, кого Батя назовет на место Полковника.

— Кто такой Батя? — тихо поинтересовался у Пана Игорь.

— «Зону» держит! — ответил Пан мгновенно. — Уполномоченный братвы в «зоне», — добавил он.

Игорь уже знал, что братва и на воле не упускает из виду «зоны», где и готовятся кадры для уголовного мира. Связи с «зоной» были отработаны веками, сравнительно быстро передавались приказы о расправах и о поощрениях, о приеме новых членов в ряды уголовной братии и об отношениях с официальным начальством. Авторитеты тоже назначались извне, а не выбирались на демократической основе.

Но Ступа был не из тех, кого можно было осадить.

— Тебя кодла поставила на шухер, и ты без позволения линять оттудова не имел никакого морального права.

Кодла одобрительно загудела, показывая караульному, что никто из кодлы не собирается его сменять, дураков нет стоять в темноте и трястись от страха.

— А сколько это мы должны там торчать? — возразил караульный.

— Еще час ты будешь стоять на шухере, как на посту номер один, у мавзолея! — пошутил Ступа. — Только вместо одного трупа будешь стеречь три.

— Мавзолей на троих! — пошутил Пархатый, которому совсем не хотелось идти в темноту и стоять на шухере возле трех казненных страшной смертью уголовников, «воров в законе».

Караульному тоже не хотелось возвращаться, не очень-то приятно стоять в темноте возле хотя и закрытой двери в туалет, зная, что за ней находятся непонятно кем казненные, их расчлененные трупы, а главное, было неизвестно, не появится ли опять убийца, чтобы и ему вынести такой же страшный приговор.

Но делать было нечего. Раз кодла постановила, то она своего решения не отменит ни за что.

И караульный, чертыхаясь в душе, поплелся вон из барака, испытывая желание сразу же исправиться и завязать с разбоем и воровством. Такое желание у него появилось, к его величайшему удивлению, впервые.

Час прошел в томительном ожидании.

Правда, Костыль шепотом предложил Игорю сыграть с ним партейку в шахматы, очень ему хотелось подержать такие произведения искусства в руках, но Игорь счел неудобным играть в столь неподходящий момент и отказался.

Минут через десять после ухода караульного в барак опять вернулся Павел Горбань, опять, как заметил Игорь, блаженно улыбающийся. Вид его Игоря поразил совершенно.

«Не свихнулся ли он, после того как его „опустили“? — подумал Игорь. — И куда он все время бегает?»

Ровно через час в барак стремительно влетел Вася, благоухая водкой и солеными огурцами, а за ним едва поспевали еще пять человек здоровенных вертухаев с резиновыми дубинками в руках.

Шнырь обрадованно бросился к Васе и получил с ходу такой мощный удар по челюсти, что «ласточкой» нырнул под ближайшую койку.

— Шутки шутить вздумали? — громогласно заорал Вася, недовольно оглядывая всех и Игоря тоже. — А ну, марш все из барака на построение!

И он стал ударами дубинки будить тех заключенных, кто, будучи ко всему привычным, умудрился несмотря на шум и гам, поднятый кодлой, заснуть в ожидании следующего рабочего утра.

Они так же привычно, испуганно просыпались и торопливо одевались, чтобы успеть на построение.

Вася подошел к замершей кодле и, поигрывая дубинкой, спросил:

— Кто туфту о трупах пустил в оборот?

Недоуменные взгляды его несколько озадачили, но он указал дубинкой на выход, и все поспешили исполнить его приказание, сами пребывая в полном недоумении.

«Что могло стрястись? — подумал Игорь. — Какая „муха“ укусила Васю?»

Всех озадачили и заинтриговали слова Васи о «туфте о трупах».

Выскочив из барака, Игорь был сразу же ослеплен мощными прожекторами, направленными на сектор зоны, где стояли два барака, «швейка» и злополучный туалет, возле которого должны были находиться двое караульных, выделенных кодлой, но их там не было и в помине.

— Слиняли, козлы! — выругался Ступа.

Заключенные привычно выстраивались перед бараками по отрядам. Впереди виднелись бригадиры и мастера, вкупе с авторитетами составляющие элиту каждого отряда.

Дежурный и наконец появившийся начальник отряда ходили вдоль выстроившихся зеков и считали их по головам.

Построив всех и посчитав, дежурный сообщил результат Васе, который представлял собой персону начальника колонии Дарзиньша.

Вася, продолжая поигрывать резиновой дубинкой, выступил вперед и закричал:

— Какой козел пустил «парашу» об убийствах?

Все, кто знал об убийствах, а это было абсолютное большинство отряда, как один повернули головы в сторону туалета и так и замерли.

— Смотрите, смотрите! — заорал, ярясь, Вася. — Там ни одного трупа, а в вашем отряде пятеро беглецов. И вы будете стоять до тех пор, пока либо беглецов не поймают, либо зачинщик не признается в дезинформации, чтобы скрыть побег.

Кодла, видевшая своими собственными глазами «расчлененку» в туалете, все же стояла и молчала, боясь попасть под горячую руку могучего Васи.

Один Игорь решил рискнуть и, выйдя из строя, протянул вверх руку, словно сидел за партой и захотел ответить на трудный вопрос по математике.

Вася, все так же поигрывая дубинкой, подошел к Игорю и жестко спросил:

— Чего руку тянешь? Или знаешь что?

— Я тоже видел три расчлененные трупа в уборной! — заявил Игорь, глядя в глаза Васе. — А двоих мы поставили караулить трупы.

Теперь Вася был совершенно озадачен. К Игорю он относился хорошо, потому что к нему хорошо относился Дарзиньш, да и Вася видел, что Игоря назвать уголовником никак нельзя.

— Хорошо! — решил он. — Пойдем вместе и посмотрим!

И он предложил Игорю следовать за собой до туалета.

Игорь с охотой последовал за ним, но, заглянув в туалет, он не увидел там ни трупов, ни караульных, оставленных для охраны. И все вокруг был чисто, хотя Игоря привело в состояние рвоты именно увиденное им обилие крови, лужами стоящей на полу туалета.

— Убедился? — спросил Вася, захлопывая дверь со звуком пушечного выстрела.

Вернувшись обратно, Вася предложил Игорю подтвердить заключенным, что в туалете нет ни трупов, ни караульных, что Игорь и сделал, вызвав настоящую бурю протеста среди зеков.

— Да что их, черт унес? — протестующе заорал Ступа.

— Черт, черт! — неожиданно совсем по-сумасшедшему захохотал Горбань. — Именно черт, с рогами, черный такой, а изо рта у него пламя вылетало.

Игорь пристально посмотрел на Павла Горбаня и уже ни капельки не сомневался, что Баня сошел с ума. Любой, видя его безумные глаза и слыша смех сумасшедшего, сказал бы то же самое.

— Гражданин прапорщик! — обратился Игорь к Васе. — Это не галлюцинация. Трупы были в туалете. Их кто-то убрал.

— Кто-то? — взвился Вася. — Вы здесь все свихнулись? Кому нужно было, если он убил авторитетов, ныкать их трупы? Или ты тоже веришь в черта?

— В черта я не верю, но своим глазам верю! — заявил упрямо Игорь. — Надо их искать. Дальше «зоны» их не могли унести, значит, где-то неподалеку. В выгребной яме надо поискать. Золотаря заставить, пусть пошукает.

Это была хорошая идея, и Вася решил ею воспользоваться. Найдет он что-либо, зачтется ему, а не найдет, всегда можно будет свалить все на Игоря.

Заключенный, работавший золотарем, находится в другом отряде, в соседнем бараке. И пока Вася посылал за ним, пока золотарь брал свое оборудование, пока искал в выгребной яме, все это время заключенные стояли в строю перед бараками, убивая драгоценные часы сна, а следовательно, завтра им всем предстояло на работе «клевать» носом. И выработка, несомненно, должна была упасть.

Золотарь пошуровал багром в выгребной яме и сразу же извлек один из трупов с торчащим половым членом во рту.

— Один есть! — закричал он Васе.

Вася поманил Игоря за собой, и тому ничего не оставалось делать, как, с трудом сдерживая приступы тошноты, проследовать на опознание.

Труп был не обезглавленным, и, хотя в перемазанном и смердящем за версту убитом трудно было кого-либо признать, Игорь сразу увидел, что это был один из караульных, тот, который честно стоял на часах у «поста № 1», названного остроумным зеком «мавзолеем на троих». Выходило, что «мавзолей» пополнился еще трупами.

Игорю опять вспомнилось, что разбуженный пинком Горбань выходил из барака после того, как второй караульный был почти что насильно послан на свой почетный пост.

«Не может быть, чтобы Горбань справился с двумя такими здоровенными мужиками, — подумал Игорь. — С ним и я справлюсь, но не рискнул бы связываться с двумя караульными. Тут и заточка не поможет. Хотя, черт его знает? Он же стал невменяемым. А сумасшедшие непредсказуемы. Безумие рождает гнев, гнев — жестокость. Не помню, кто сказал: „Гнев —, это откровенная и мимолетная ненависть, ненависть — это сдержанный и постоянный гнев“. Безумный часто жесток. Полковник забыл древнюю мудрость: „Кто для многих страшен, тот должен многих бояться“. Впрочем, Полковник это помнил, недаром он не хотел спать без недремлющей охраны. Но и это, его не спасло!»

Пока Игорь рассуждал о превратностях судьбы и о том, что безумие рождает такие силы, какие недоступны нормальному человеку, золотарь выловил еще один труп, уже безголовый, а за ним опять караульного, того, кто, предчувствуя свою гибель, хотел вместо себя послать на смерть другого из кодлы. Но те были не лыком шиты и не захотели подставляться.

Вася сразу успокоился. Он боялся побега, когда надо срочно организовывать погоню и с собаками нестись сломя голову черт-те знает куда. Недаром в ряде случаев беглецов просто приканчивали на месте, имитируя сопротивление. Когда ноги гудят от беготни по тайге, злоба, которая и так не оставляет сердца охраны лагеря, овладевала целиком и жестокость брала свое.

А разборки между зеками его касались постольку, поскольку, неприятно, конечно, но естественная убыль была в колонии запланирована, главное, не выходить за норму разрешенного процента, чтобы не попасть в отстающие в соревновании между колониями за переходящее Красное знамя.

Золотарь наловчился и быстренько выловил остальные трупы и три отрезанные головы, вцепившиеся зубами в отрезанное «мужское достоинство», оказавшееся во рту.

Игорь с удовольствием бы блеванул, но было уже нечем, он все выпростал из себя еще при первом заходе на рвоту.

Вид у него был не из лучших. Вася, взглянув на него пристально, сразу понял, что для Игоря это испытание выше его физических сил, а потому разрешил отправиться в барак и лечь спать.

— Завтра придешь в «крикушник», там и поговорим! — велел он.

И неожиданно для себя пожелал Игорю спокойной ночи. Причем безо всякой там издевки, на полном серьезе: встретились два интеллигентных человека, поговорили и расстались.

Игорь с огромным облегчением поплелся в барак, чтобы побыстрее заснуть и хоть немного забыться во сне. Таким усталым и физически, и морально он себя не чувствовал никогда.

Вслед за Игорем отпустили спать и остальных заключенных, и все, тихо матерясь и проклиная всех и вся, ринулись по койкам, поскорее забыться в освежающем сне. Побудку в шесть часов никто не отменял, чтобы дать выспаться, как никто никогда не отметил бы и выполнение дневной нормы на производстве. Тем более, что предстоял трудный день с работой по пошиву непромокаемых тяжелых чехлов на автомашины…

Дарзиньш всегда выключал телефон в своей квартире. Он уставал от общения с людьми, за коих ему приходилось держать как своих подчиненных, так и заключенных. Никогда ни в одной колонии он ни с кем не сближался, всегда был один как перст. И вот, на старости лет, в этой колонии он встретил сразу двух, с которыми ему было легко и приятно общаться, даже с удовольствием.

Дела могли и подождать, тем более, какие могут быть срочные дела в такой глухомани, где и до Бога высоко, и до царя далеко.

Единственное дело, ради которого можно было его и побеспокоить — это бунт в колонии, когда надо срочно принимать решения на самом высоком уровне. А в этой глухомани единственным высоким лицом был только он — начальник колонии Дарзиньш Виктор Алдисович.

Побеги, конечно, тоже были чрезвычайным происшествием, за которые нес персональную ответственность именно он, но был еще и начальник охраны, чья вина, как говорится, была первее, была смена охранников, с которых, в случае чего, можно было спустить шкуру или не пустить в очередной отпуск, что для них было хуже, от чего они зверели настолько, что до конца срока заключенным было лучше не попадаться им под горячую руку.

А потому и о побегах докладывали Дарзиньшу лишь утром, когда либо все уже было сделано, беглецы были убиты или задержаны и помещены в БУР, либо сбежали, и приходилось выдумывать оправдания и искать виновного, «козла отпущения», ужесточая впоследствии и без того строгий режим содержания.

Эвенка, домоправительница Дарзиньша, весь вечер угождала хозяину, масляно глядя ему в глаза.

«Полезет в постель! — решил Дарзиньш, не испытывая никакого волнения, одно неудовольствие. — И прогнать жалко, и жить уже невмоготу!» — подумал он.

Эвенка была моложе Дарзиньша лет на тридцать, ей, естественно, требовалось, если не каждый день, то хотя бы раз в неделю. И она регулярно «выставляла» Дарзиньша на половую близость. Делала она это хитро: варила известное только ей пойло из сушеных или свежих трав, в которых она разбиралась как никто, недаром в ее роду было несколько шаманов, и давала пойло Дарзиньшу, после чего он испытывал то, что испытывал лишь в восемнадцать лет, и удовлетворял сожительницу, как сильный и молодой любовник.

Так было и в этот вечер. Эвенка уговорила Дарзиньша выпить «успокоительный» чай, после которого минут через двадцать его стал охватывать нестерпимый жар, и он уже не только не противился домогательствам «туземки», но и не испытывал к ней обычного презрения. Она занималась любовью, как настоящий мастер, знала много способов доставить старому шестидесятилетнему Дарзиньшу удовольствие в постели. И хотя она была далеко не красавица, в такие минуты Дарзиньш испытывал к ней даже нечто вроде признательности. Но не любви. Такого чувства он еще никогда не испытывал в своей жизни.

У эвенки был когда-то муж, который спился и замерз в тайге. Она, узнав, что новый начальник приехал без женщины, сама явилась к нему и предложила свои услуги. Поскольку Дарзиньшу все равно нужен был кто-то, кто ухаживал бы за ним, а в поселке, кроме нескольких старых блядей никого не было, он и согласился и пока не жалел. Правда, поначалу он и не думал спать с нею, но она все сделала для того, чтобы он выпил ее отвар, а дальше его сопротивление сразу же ослабевало обратно пропорционально возрождению его мужской силы.

Утром рано Дарзиньш отправился в административный корпус, который кроме него никто так и не называл, только — «крикушник», решив еще раз позвонить по только ему известному телефону, чтобы подтвердить шифрованную телеграмму о наличии ценного кадра для нужд организации.

У входа его уже ждал Вася. По одному его виду Дарзиньш сразу понял, что в вверенной ему колонии что-то произошло. Но это «что-то» не грозило неприятностями, иначе Вася смотрел бы, как побитый пес, упустивший вора с хозяйского двора.

— Опять неприятности? — спросил он Васю вместо приветствия.

— Здравия желаю, товарищ полковник! — приветствовал его по форме Вася. — У швейников чрезвычайное происшествие: зарезали зверски пятерых уголовников, «воров в законе» во главе с Полковником, ой, извините, товарищ полковник, с заключенным Беднаркиным.

— Замечательная новость! — приободрился и даже обрадовался Дарзиньш. — Так что ты стоишь с похоронным видом?

— Так расследовать же придется! — тоскливо протянул Вася. — А вы мне следственную часть поручили.

— А ты возьми в помощь себе Васильева Игоря! — предложил с ходу Дарзиньш. — Он парень толковый, четыре курса юридического, как-никак, у него за плечами. Он тебе будет оказывать теоретическую помощь, а ты пользуйся своим практическим умением. Из вас двоих получится великолепный сыщик.

Дарзиньш лукаво рассмеялся. Он шутил, когда говорил о великолепном сыщике, кто-кто, а он-то лучше других знал, насколько беспомощными выходят из стен института будущие великие сыщики, только через практику познававшие методы борьбы с преступниками, важным компонентом которой во все времена у всех народов являлись секретные сотрудники или сексоты, как их презрительно называли в народе, не понимая, что без них преступлений было бы во много раз больше.

— Это идея! — загорелся сразу Вася. — Пойду, скажу ему, если он еще в состоянии работать и соображать.

— А что с ним? — сразу же забеспокоился Дарзиньш. — Заболел?

— Нет! — честно сказал Вася. — Но даже мне было не по себе, когда золотарь стал вылавливать из выгребной ямы труп за трупом, а я взял Игоря на опознание трупов. Впрочем, он пришел в такое состояние еще раньше, когда, как он говорит, увидел в отверстиях над выгребной ямой отрезанные головы с членами во рту…

— С какими членами? — не «врубился» Дарзиньш, беспокоившийся об Игоре.

— С половыми! — с трудом удержал не положенную по уставу улыбку Вася.

Дарзиньш, представив себе такую картину, не смог удержаться от улыбки, но понял, что у Игоря есть смягчающее обстоятельство: он никогда до этого не видел трупов.

«Привыкнет! — успокоил себя Дарзиньш. — Перед отъездом устрою ему испытание, заставлю переступить „порог“. В этом деле главное — переступить. После первого трупа пойдет быстрее. Второй уже воспримется легче, а дальше и трупы никто не считает, только как обезвреженный объект».

— Где Васильев? — спросил Дарзиньш.

— В комнате, папку разбирает! — сообщил Вася. — Он уже интересовался, когда вы придете на работу. Что-то хочет важное сообщить.

— С чего это ты решил? — улыбнулся Дарзиньш.

— Вид был очень серьезный и встревоженный! — ответил Вася.

Он отправился за Игорем, а Дарзиньш вошел к себе в кабинет и удобно расположился в ставшем уже любимым удобном кресле. Предшественник хотел было забрать это кресло, мотивируя тем, что якобы это ему был сделан подарок, но поскольку мастер, сотворивший такое чудо, от тоски сам бросился на проволоку, по ночам находившуюся под высоким напряжением тока, то подтвердить его слова было некому, и Дарзиньш удержал кресло как государственное имущество.

Предшественник и не посмел перечить. Поскольку были вскрыты явные нарушения финансовой дисциплины, слишком вольное обращение с деньгами, выделенными на содержание колонии, на зарплаты и прочее, то ему было не до споров.

Игорь вошел в кабинет начальника колонии с бумагой, в которой ясно и четко предписывалось Дарзиньшу подготовить к последней навигации женское отделение колонии, чтобы принять этап в триста человек, составленный из убийц, разбойниц и пособниц бандитов.

— Разрешите войти? — спросил Игорь и доложился по всей форме: фамилия, срок, статья, номер отряда.

— Заходи! — прервал его Дарзиньш. — Тебе я разрешаю вводную часть опускать. Мне не хочется слушать такие слова от тебя. Ты мне лучше расскажи о вчерашних убийствах.

— Я для вас раскопал более интересное! — сообщил Игорь, протягивая Дарзиньшу бумагу. — Обнаружил в папке с бумагами, как вы понимаете, ничего общего не имеющих с этой суперсекретной.

Дарзиньш нахмурился и внимательно прочитал распоряжение о создании женского отделения колонии. Он сразу все понял и оценил то, что Игорь сделал для него. Другой спрятал бы бумагу или сделал бы вид, что не понял серьезности этого распоряжения, а обвинить его и в таком случае было бы нельзя.

— Ты меня во второй раз выручаешь! — признался Дарзиньш. — Ты хотя бы понял, что ты раскопал?

— Понял сразу! — ответил Игорь. — Кто-то очень хочет вас подставить! — он, не выдержав, рассмеялся:

— Я представил себе картину, когда пришел бы этап с тремя сотнями голодных женщин, а в зоне тысяча сто голодных мужиков! — пояснил он Дарзиньшу причину Смеха.

— Мне было бы не до смеха! — хмуро сказал Дарзиньш. — Кто меня хочет подставить, я прекрасно знаю. Меня в данную минуту беспокоит одно: как мне выйти из создавшегося положения?

— Не успеете? — понял Игорь.

— Придется весь карьер бросить на стройку, да и половину зеков снимать и со швейки, и с лесоповала, и с лесосплава. Где взять колючку? На складе ни метра проволоки.

Дарзиньш позвонил по внутреннему телефону и вызвал Васю.

Тот не замедлил явиться. Дарзиньш протянул ему бумагу и стал ждать его реакцию на нее.

Вася, прочитав бумагу, выматерился, не стесняясь начальника.

— Звоните начальству, пусть колючку хотя бы пришлют, — заявил он.

— Позвонить-то я позвоню, обязательно, но это еще не факт, что мне ее тут же вышлют, — резонно заметил Дарзиньш. — Деньги-то этому хмырю наверняка были выделены и на колючку, и на все остальное. Если только…

Он задумался, а Вася и Игорь выжидательно уставились на него.

«Чапай думает! — усмехнулся про себя Игорь. — Неужели можно найти выход из столь затруднительного положения?»

Оказалось, что можно.

— Объявлю-ка я на два-три месяца о смягчении внутреннего режима! — сообщил свое решение Дарзиньш. — Внутренние зоны ликвидируются. Колючку с них можно будет перебросить на женскую зону, а потом, когда пришлют колючку, думаю, что ее пришлют вместе с транспортом, который привезет и этап, то…

Он не закончил фразы и хитро ухмыльнулся. Вася был доволен еще больше. Обилие женщин давало ему такие возможности, о каких и мечтать не приходилось.

— А где вы этот документ нашли? — поинтересовался он.

— Не я нашел, а Игорь Васильев! — признательно взглянул на Игоря Дарзиньш. — За такую удачу необходимо выпить! Вася, тащи закуску, а я тем временем достану холодненькую бутылочку с водочкой, нервы надо успокоить. Игорю тоже нальем немножечко. Правда, он был бы больше доволен, если бы баб некуда было бы размещать. Он тогда бы сразу двоих на себя взял.

Вася сочувственно расхохотался, он подумал, что смог бы взять на себя и пятерых, а то и шестерых, с одним выходным днем.

— Молоток! — уважительно сказал он Игорю и побежал на кухню за закуской, там в большом холодильнике под замком хранились такие деликатесы, которых и в городе было не достать.

Дарзиньш уже в дверях задержал его вопросом:

— Кстати, где Котов? Почему в кабинете пыльно?

— Заболел наш Кот, — засмеялся Вася, — в больничку пошел с утра, я ему разрешил. После обеда придет, уберет все. Сердце у него забарахлило, пусть полежит немного, попьет капелек. Оклемается, придет.

Вася смылся на кухню.

— Заболел! — презрительно сказал Дарзиньш. — Как лето, так они все начинают болеть. Тоска по воле начинает гулять в крови. В побег все намыливаются.

— И Котов? — не поверил Игорь. — Он же Библию цитирует.

— Да с его здоровьем-то! — презрительно добавил Дарзиньш. — Он на воле-то и месяца не протянет. Здесь все же я ему лекарства выписываю, достаю сам, по знакомству.

Игорь сразу же вспомнил, как случайно увидел Дарзиньша, передающего Котову какой-то пакетик.

Дарзиньш продолжал философствовать:

— Здесь половина заключенных — больные люди! Их лечить надо было бы, а не сажать. Остальная половина — отъявленные бандиты и разбойники. Вот они-то не упустят такой возможности, чтобы или завербовать этих больных, или использовать их еще в каких-нибудь целях.

Васильев удивленно глядел на Дарзиньша.

«Послушаешь вот так его и не поверишь, что перед тобой самый свирепый из начальников колонии, какие есть в этой системе!» — подумал он.

Действительно, Дарзиньш выглядел сейчас, как старый добрый дедушка, любящий немного выпить и поговорить, поучить младших уму-разуму.

Пока Дарзиньш философствовал, Вася уже сбегал на кухню, отпер большой холодильник и взял там все необходимое для хорошего закусона.

Когда он принес большой пакет в кабинет Дарзиньша и стал выкладывать его содержимое на застланную газеткой «На страже порядка» поверхность стола начальника колонии, Игорь пришел в недоумение. Столь разнообразных деликатесов не было и на воле.

Кроме пробованной уже Игорем ветчины, Вася притащил кетовую икру, сырокопченую колбасу, чуть присоленный балык пеляди и нельмы и российский сыр.

— Огурчики местные, — сообщил Вася, — из парников. Нежинские! Сорт есть такой! — охотно давал он пояснения, раскладывая по тарелкам еду.

Дарзиньш достал из холодильника большую бутылку «Горилки», четырехугольной формы, с красным перчиком внутри бутылки.

— Устроим маленький праздник! — заявил он, ловко открывая бутылку. — Не каждый день нас спасают от крушения карьеры и отправки на пенсию. Этот хмырь, — намекнул он Васе, который лучше, чем Игорь, знал фамилию хмыря, «копающего» под начальника колонии, — специально спрятал бумагу среди ненужных, куда никогда ни один начальник носа не сунет. Разве с такими людьми можно построить социализм с человеческим лицом? Да ни в жисть!

Вася уже подставлял три стакана под открывающуюся бутылку, и мысль о возможности выпить перебивала у него все остальные мысли, поэтому он оставил вопрос начальника без ответа, тем более, что Дарзиньш сам ответил на этот вопрос.

Дарзиньш ловко, чувствовалась школа, разлил водку по стаканам: себе и Васе по полному стакану, а Игорю ровно пятьдесят грамм. И можно было не проверять, плюс-минус самое большее грамм.

Игорь охотно присоединился к лагерному начальству и выпил положенные ему пятьдесят грамм почти одним глотком. Но и собутыльники тоже почти одним глотком опустошили свои доверху налитые стаканы.

И все трое с отменным аппетитом принялись уничтожать принесенные деликатесы, будто картошку ели, с таким же равнодушием.

«А что восхищаться? — подумал резонно Игорь. — Дают — бери, бьют — беги!»

На несколько минут установилась тишина, прерываемая лишь хрустом поглощаемой еды да чавканьем Васи.

— Так кто из вас, следователи, расскажет мне подробно о вчерашнем убийстве? — наконец прервал молчание Дарзиньш. — Что, никаких следов, никаких свидетелей? Спокойно убил и сбросил в выгребную яму?

При воспоминании о вчерашних ужасах Игорь ожидал, что его тут же выпростает прямо здесь, в кабинете, и будет ему жутко неудобно перед начальником колонии и Васей, однако все не только обошлось, но Игорь даже не испытал ничего похожего на свое вчерашнее состояние, будто и не было тех страшных минут.

— Выходит так! — спокойно ответил Вася, насаживая на вилку здоровенный кусок ветчины. — Послушаем специалиста, может, что путного скажет? — намекнул он на Игоря, указывая в его сторону вилкой.

— Это я-то специалист? — усмехнулся Игорь. — Нас, кроме теории, ничему другому не обучали. Такое впечатление, что готовили нас только для работы в министерстве юстиции, бумажки перебирать.

Водка, выпитая даже в таком малом количестве, все же стала сказываться на Игоре, язык у него сразу же развязался, и он решил все выложить, что знал, о всех своих предположениях и подозрениях. Почему-то был твердо уверен, что дальше этого кабинета его слова никуда не пойдут.

— Свидетелей вы вряд ли найдете, — продолжил он свою речь, — но Павел Горбань не тот человек, который мог бы ничего не знать. Он дважды выходил из барака, а возвращался таким странным, что невольно закрадывалось подозрение о его причастности к убийствам. Только я очень сомневаюсь, что Горбань смог бы справиться с пятью крутыми мужиками.

— Может, он не один работал? — поинтересовался Дарзиньш, обменявшись понимающими взглядами с Васей. — Ты сам видел трупы до того, как они попали в выгребную яму?

— Три трупа с отрезанными головами и половыми членами во рту! — признался Игорь. — Но караульных, которых кодла оставила у поста номер один «мавзолея на троих»…

— Я ничего не слышал! — прервал Игоря Дарзиньш. — Вася ты тоже ничего не слышал, — добавил он.

— Этих караульных я увидел только выловленными из выгребной ямы, — закончил Игорь.

— Но тоже с отрезанными членами? — поинтересовался Дарзиньш.

Он уже обдумывал одну интересную мысль, молнией мелькнувшую у него в сознании. И она ему все больше и больше нравилась.

— Да! — согласился Игорь. — На первый взгляд, именно преступление на сексуальной почве! И тут Горбань подходит, как никто другой. Его в этот день «опустили», и, естественно, можно предположить, что он решил мстить. А месть, по мнению Буаста, есть карание в пылу гнева. Все вроде сходится: отрезанный и засунутый в рот половой член показывает именно о мести за совершенное изнасилование…

Игорь замолк и стал есть, словно его речи требовала мгновенной компенсации энергии, а лучшей компенсации, чем деликатесы, трудно было сыскать.

— «Месть есть наслаждение души мелкой и низкой», — заметил Дарзиньш.

— Хорошо говорите, шеф! — одобрил Вася.

— Это — Ювенал! — пояснил Дарзиньш. — На юге Италии именно таким способом показывают: за что казнили человека.

— Но зачем им еще было головы отрезать и в круги пристраивать? — возразил в запальчивости Игорь.

— И почему на нем совершенно нет крови? — спросил Вася сам себя.

Дарзиньш разлил остатки водки по стаканам, причем Игорю на этот раз досталось ровно столько, сколько и его высокопоставленным собутыльникам.

— И это все мое? — пошутил Игорь. — Что я, интересно, скажу «кентам» и «подельникам»? Они же подумают, что я их продал всех оптом.

— Никуда ты сегодня не пойдешь! — решил Дарзиньш. — Будете раскалывать Горбаня.

Вася с Игорем недоуменно уставились на начальника, он подтвердил им свое решение.

— Да, да! — пояснил он. — Вы не ослышались. Будете вдвоем раскручивать Горбаня и распутывать это дело. Обед вам принесут прямо сюда. Ты, Вася, возьмешь под арест Горбаня, причем надо это сделать на виду у всей кодлы.

— Ну не верю я, чтобы один человек смог уделать пятерых здоровых мужиков! — возразил Игорь.

— Их же не всех сразу уделали! — напомнил Дарзиньш. — Я могу тебе просто разложить все по полочкам: Беднаркин сидит в туалете, его охраняет один, подчеркиваю, один охранник, Горбань выходит, ты сам видел, идет к туалету, где его, естественно, останавливает подручный Беднаркина…

Дарзиньш устало зевнул, прервав свой рассказ, но Игорь и так быстро домыслил: Лом остановил Горбаня, тот его зарезал заточкой, а затем уже и с Полковником разобрался, после подоспел Боров, Горбань и его завалил, а с караульными разобрался тоже поодиночке…

«Стоп! — сказал себе Игорь. — Вот здесь-то и неувязочка: Горбань не выходил из барака до выхода второго караульного, а следовательно, не мог поодиночке с ними расправиться».

Он поспешил высказать свои сомнения Дарзиньшу. Тот только ухмыльнулся и подмигнул Васе.

— Работайте! — велел он, подавая на прощание руку Игорю, как равному.

Ошеломленный Игорь вышел из кабинета вместе с Васей.

— Слушай, Васильев! — шепнул ему Вася. — Все сходится на том, что кроме Горбаня, некому было заделать авторитетов. Зона может восстать, если ей не бросить жертву. Давай, раскрутим Горбаня, отправим его баржей обратно в тюрьму, пусть там у них голова болит. Наша задача — успокоить зону, дать ей виноватого!

— А на самосуд они не пойдут? — спросил Игорь.

— Пойдут! — нехотя признался Вася. — Но это к лучшему. Можно раскрутить виноватых и упечь их на «особняк». Еще пару суток проплывут на барже, а там их ласково встретят. Ты свою клетушку почисти от бумаг, приготовься к допросу, будешь со мной в качестве секретаря, я пишу с ошибками, а ты парень грамотный, справишься. Я пошел Горбаня «щучить». Он там перчатки выворачивает и не догадывается, что скоро мы его будем выворачивать. Только наоборот.

— Как это, «наоборот»? — не понял Игорь.

— Просто, Ватсон! — улыбнулся Вася. — Баня выворачивает сшитые наизнанку перчатки налицо, а мы будем «сшитого» налицо Горбаня выворачивать наизнанку.

— Понятно! — поежился Игорь, представив себе, какими методами Вася будет это делать и как приятно будет на это глядеть.

Но… «назвался груздем, полезай в кузов».

Вася отправился на «швейку» забирать Горбаня, а Игорь запасся бумагой и ручками, чтобы записывать за Горбанем его показания. Впрочем, Игорь чувствовал, что одним Горбанем дело не обойдется…

А Горбань сидел в это время на широкой, отполированной многочисленными заключенными скамье и старательно насаживал на так же отполированный до лакового блеска «колышек» рабочие рукавицы. И блаженная улыбка, играющая на его губах, многих озадачивала.

Правда, к нему и не подходили, только издали поглядывали на него, удивляясь, как иногда быстро в лагере сходят с ума.

В обязанности самого Горбаня входило собирать, пошитые рукавицы, брошенные швей-мотористами третьего разряда на пол возле своих рабочий мест. И упаковывать готовую продукцию в пачки, перевязывая их крест-накрест.

Когда Горбань подходил собирать кучи пошитых рукавиц, каждый из работающих ощущал от его дурацкой улыбки, словно приклеенной к лицу кем-то посторонним, какое-то беспокойство.

Вообще, всех людей беспокоит общение с умалишенными, хотя каждый знает, что это болезнь не заразная, но инстинктивно все равно опасается. Сумасшедшие находятся в другом мире, никто не знает, лучше он или хуже, но люди держатся за свой мир, как был он ни был плох.

Когда Вася, пришедший за ним с напарником, таким же громадным и таким же сильным, увидел его, то поразился нескрываемой мстительной улыбке, с которой Горбань насаживал рукавицы на отполированный «колышек», который чаще называли тремя буквами, обозначающими мужской член.

Горбань видел Васю с напарником, но ни одна черточка на его лице не дрогнула, а улыбка не только не исчезла, а просто засветилась еще ярче.

— Вставай! — приказал ему Вася. — Пойдешь с нами!

— Мне работать надо! — возразил Горбань. — Норму выполнять!

— Ты ее уже перевыполнил! — мрачно намекнул Вася.

Он спокойно взял Горбаня за шиворот и поднял со скамьи, как маленького котенка, которого берет за складку кожи на шее мама-кошка, и поставил перед собой.

— Ты, пацан, не корчи передо мной передовика производства на фоне переходящего Красного знамени.

Швейное производство замерло. Заключенные следили за разворачивающимися событиями, как говорится, во все глаза.

Вася заметил это и рявкнул громовым голосом на весь цех:

— Работать, сачки! Вас сюда прислали исправляться через труд, а не спектакли смотреть!

Он еще пробурчал себе поднос что-то типа «козлы вонючие», но его уже не слушали. Мертвую тишину сразу же нарушил пулеметный стрекот разбитых и старых машинок.

Вася легонько толканул Горбаня в плечо, отчего тот, против своей воли, пробежал несколько метров вперед, по направлению к выходу из «швейки».

Горбань шел к административному корпусу, к «крикушнику», заложив руки за спину, как опытный, с многолетней практикой, зек, подняв голову к небу, словно впитывая в себя в последний раз синеву и золото, яркие краски лета. За забор он почему-то не смотрел, хотя там можно было увидеть верхушки пихт и кедров. Очевидно, чтобы не видеть забора и колючей проволоки. А небо и солнце не опутаешь колючей проволокой, не закроешь решетками, не огородишь заборами. И сквозь них видно то же самое: недостижимая высь и нестерпимо сияющее солнце, когда их не скрывают облака и тучи.

Игорь уже все подготовил, чтобы записывать показания Горбаня, если, разумеется, он соизволит дать их следствию.

Вася ввел Горбаня в комнату и, взяв стул, поставил его у стены, противоположной столу, за которым сидел Игорь, легким ударом по плечу усадил на него Горбаня.

Затем он принес настольную лампу с металлическим абажуром направленного действия и, включив ее в сеть, стал светить в лицо Горбаня. Так, как Вася видел в старых картинах, каждый уважающий себя следователь вел допрос подозреваемых. Наверное, сказал себе Вася, в ярком свете видно каждое выражение лица подследственного и можно понять, когда он врет, а когда говорит правду.

— Мне мешает свет! — спокойно сказал Горбань.

Игорь поразился его спокойному тону и полной невозмутимости. Но, поразмыслив, Игорь понял, что Горбань распростился с жизнью, и для него каждая минута — подарок судьбы, которым он и пользуется с благодарностью.

— Рассказывай! — приказал ему Вася, торжественно усаживаясь за стол на председательское место. — Только не ври!

— Мне мешает свет! — опять повторил Горбань, так же спокойно и невозмутимо.

— Тоже мне, цаца! — рассердился Вася. — Свет — это не мой кулак! Он тебе рожу не разобьет и глаза фингалами не разукрасит. Рассказывай, тебе говорят! Не испытывай моего терпения.

— С самого начала рассказывать? — спросил Горбань.

Игорь напрягся. Вася тоже.

— С самого-самого! — обрадовался он.

— Хорошо! — согласился Горбань. — Родился я в одна тысяча девятьсот…

— Глохни, козел! — заорал разгневанный Вася. — Ты мне «парашу» не гони, фраер, ты мне про вчерашние убийства рассказывай.

Горбань заметно оживился и даже обрадовался.

— А-а! — протянул он с облегчением. — Так бы и сказали! Я же вам еще вчера вечером кричал, что их всех черт с собой забрал. Он их убил и забрал с собой. Но, видно, мы все ошиблись! Черт их побросал в выгребную яму. Я, честно вам скажу, думал, что он их заберет с собой в ад. Но у него, очевидно, свои планы. Может быть, это какой-то символ?

— Какой символ? — обалдело спросил Вася, не ожидавший такого разворота событий. — Ты, козел, решил «косить»? Дуриком отмазаться от пяти «мокрух»? И слинять в «дурную» зону?

— Это точно — символ! — решил сам Горбань, не обращая ровно никакого внимания на гневные вопли Васи. — Решил, что недостаточно еще их изгадил здесь, на грешной земле, прежде чем подвергнуть их души мукам в аду. Впрочем, души их уже там, я уверен в этом.

Вася безмолвно встал из-за стола и, подойдя вплотную к Горбаню, отвесил ему такую звонкую оплеуху, что тот слетел со стула в дальний угол, будто ветром сдуло.

— Я из косого делаю прямого за десять минут! — спокойно сообщил Горбаню Вася. — Будем разговаривать с позиции силы или договоримся?

Когда Горбань сумел подняться с пола и вылезти из угла, куда его забросила Васина оплеуха, его левая щека была вдвое толще правой.

«Для симметрии надо подставить правую! — усмехнулся про себя Игорь. — Как там в Библии? Если тебя ударили по левой щеке, подставь правую!»

Но неожиданно ему пришла в голову и другая цитата из Библии:

«Раб же тот, который знал волю своего господина и не был готов и не делал по воле его, бит будет много».

— Что вы хотите услышать? — спросил Горбань, с трудом шевеля разбитыми губами. — Что я их «замочил»? Но я же сказал, что их убил черт. Я здесь ни при чем. Я их не убивал. Но не скрою, что мне было приятно видеть их всех убитыми.

— Черт, значит? — опять рассвирепел Вася и растерянно оглянулся на Игоря. — Нет, ты только посмотри на этого придурка!

— Павел, ты видел этого черта, который убивал? — спросил Игорь.

Горбань, словно только что узрел Игоря, удивленно посмотрел на него и сказал совсем другое:

— Продаешь свои четыре курса юридического? Конечно, десять лет за столом, с ручкой и бумажкой — это тебе не на выворотке горбатиться. А Горбань может и погорбатиться…

— Отвечай только то, о чем тебя спрашивают! — посоветовал Игорь. — Иначе из тебя все сведения выбьют.

— Это он меня еще легонько погладил! — усмехнулся Горбань. — Видел я черта! — неожиданно заявил он. — Весь в черном и с хвостом, длинный такой, между ног болтается. Поссать пошел, а Лом меня матюгом, чтобы на месте стоял и не мешал Полковнику думу думать. Я и стоял, ждал своей очереди. Потом, смотрю, Лом в верзошник зашел и пропал. Нет его и нет. Дай, думаю, посмотрю, может, они там трахаются… Посмотрел! — торжественно улыбнулся Горбань. — Красивая картина, да ты же видел, Васильев, можешь в красках описать начальству. Но, главное, я увидел черта, который уже наполовину исчез в стене туалета. Со спины видел, но все разглядел как следует: и хвост, и рога на голове. Лица не видел, чего не видел, того не видел. Вернулся я в барак, после того как отлили, а тут Боров побежал в уборную. Дай, думаю, за ним пригляжу, может, и его черт заберет. — И Горбань весело рассмеялся. — Забрал!

— А ты только наблюдал? — усмехнулся недоверчиво Вася. — А может, это ты их всех по одному и «замочил»?

— Если бы сумел, то «замочил»! — неожиданно признался Горбань. — Меня они сломали, чтобы распрямиться и всех их убить, мне нужно было время. Все обдумать: где, кого, как…

И он блаженно засмеялся, довольно и как-то совсем по-детски.

Горбань лукавил. Он сидел «черта» не только со спины, но и в лицо. И узнал его, он видел его в день убийства утром в бараке. Но в этом он не признался бы и под пытками. Как этот человек превращался в черта, его не касалось. И почему и из-за чего он убивал, тоже его мало интересовало. Горбань был только признателен ему, черт делал за него всю работу, которую должен был выполнить он, Горбань.

— Так, так! — обрадовался Вася. — Признание — царица доказательств! А куда ты свою заточку дел? — неожиданно спросил он.

Вася тоже многого не говорил. Он уже обладал информацией от своих стукачей об имеющейся у Горбаня заточке и, самое главное, ждал от судебно-медицинского эксперта результаты анализов.

Судебно-медицинский эксперт был в колонии самый настоящий, сидел за изнасилование, но Вася не дал его на растерзание уголовникам, а назначил в больничку, где тот и проводил все свое время, помогая лагерному врачу, лечащему всех исключительно по большому тому медицинского справочника практикующего врача, в котором он, выслушав жалобы больного, находил соответствующий раздел и выискивал что-нибудь схожее, попадая частенько «пальцем в небо».

Горбань замер на стуле, и его лицо приняло мертвецки белое выражение.

— Не было у меня никогда никакой заточки! — испуганно возразил он.

— Была! — неумолимо заключил Вася. — И мы ее нашли. Скоро судмедэксперт даст мне свое заключение о соответствии твоей заточки ранам, полученным трупами, и дело можно будет передавать в суд, где тебя ждет самый суровый приговор. И дело не в том, что ты убил этих мерзавцев, никто по ним, уверяю тебя, плакать не станет, дело в том, что ты совершил преступление в местах лишения свободы, а это всегда является отягчающим вину обстоятельством.

Выпалив столь тяжелую для него фразу, Вася даже вспотел от усердия и остановился, чтобы перевести дух.

Но Горбань тоже оставался непреклонен.

— Моих отпечатков на заточке вы не найдете! — заявил он уверенно.

Но лицо его внезапно исказилось, он вспомнил нечто, что привело его в ужас и лишило всякой надежды на оправдание на суде.

Игорь тоже это заметил и напомнил Павлу:

— Павел, лучше тебе сознаться! Слишком много и прямых улик, и косвенных, которые в совокупности будут свидетельствовать против тебя.

— Не в чем мне признаваться! — глухо отказался Горбань. — Если бы я смог, то я бы их убил с удовольствием. Еще пятеро мерзавцев остались в живых. Из окружения Полковника. Но я очень надеюсь на черта. Черт их убил и взял их души в ад, он и этих заделает, не так, так этак.

Вася уже не слушал Горбаня. Он думал о чем-то своем. Затем, словно и не было в комнате никого, снял трубку местного телефона и позвонил в больничку.

— Капитан? — спросил он с надеждой. — Что-нибудь удалось снять? Что тебе нужно? Ради бога! Заходи, все сделаем. Только по дороге захвати кого-нибудь из «Дунь». Я же не могу заставить его мастурбировать. Да и потом все это выглядит достаточно противно. А «петюня» все сделает в лучшем виде.

Он положил трубку и лукаво посмотрел на Горбаня.

— Ай-ай-ай! — произнес он шутливо. — Какой мы, оказывается, баловник!

Заметив недоуменный взгляд Игоря, Вася охотно пояснил ему новости:

— Дело в том, что Полковника после смерти трахнули в попу. А может, и не только Полковника? — спросил он у Горбаня. — По принципу «око за око», «жопа за жопу»?

Горбань опустил голову на грудь и обреченно молчал.

— Сейчас тебе «Дуню» приведут! — заговорщически проговорил Вася. — Будут делать тебе красиво и приятно. Ты уж не противься, чтобы не связывать тебя. Договорились?

Горбань молчал, но вид у него был очень жалкий. Игорь понял, что обнаружилось, действительно, нечто важное, что припрет Горбаня к стенке навсегда.

«Но, с другой стороны, — подумал Игорь, — то, что Горбань трахнул мертвого Полковника, еще ничего не доказывает: статья, конечно, статьей, но легкая, некрофильская. Правда, одно предположение, что можно трахнуть обезглавленный труп, вызывает дрожь в теле и шевеление волос. Ужасы Стивена Кинга меркнут перед такой картиной, но кто знает, на что способен ненавидящий человек?»

К тому времени, когда в комнатку административного корпуса, где вели следственную работу Вася с Игорем, вошел бывший капитан судебно-медицинской экспертизы, Горбань был близок к тому, чтобы начать давать свои показания.

Экс-капитан положил на стол перед Васей заточку в целлофановом мешочке и написанное им от руки свое заключение. В нем он обоснованно и ясно доказывал, что именно этой заточкой были убиты все пятеро авторитетов во главе со своим уголовным боссом Полковником, в миру Беднаркиным Андреем.

— А что ты «петюню» не привел? — нахмурился Вася.

— Здесь он, в коридоре дожидается, — сообщил приятным голосом экс-капитан.

— Введи его! — приказал Вася.

Капитан мигом выполнил приказание прапорщика, его бывший чин не имел здесь никакого веса и значения.

В комнату вошел юный гомосексуалист, такой хрупкий и нежный юноша, что Игорь удивился: каким образом свершается правосудие, человека, нарушающего закон страны, запрещающий сношения с мужчинами, отправляют отбывать наказание в колонию, где все исключительно мужчины.

«И щуку кинули в реку! — подумал Игорь. — Но, с другой стороны, если его отправить в женскую колонию, то там его бабы за одну неделю просто употребят».

— Кого тут обслужить? — спросил он звонким, почти девичьим голоском и направился к Васе, решив, что он как-никак лучше подходит.

— Ошибся адресом! — сурово одернул его Вася. — Мне надо, чтобы ты вот этого обслужил. — И он показал рукой на Горбаня. — Только так, чтобы сперма его пошла на анализ.

— Проще простого! — улыбнулся юноша. — Только велите ему мне не мешать!

И он капризно и жеманно надул губки. Это было так смешно, что присутствующие рассмеялись.

— Слышал, Баня? — насмешливо спросил Вася у Павла. — Не будешь мешать делать себе приятное? Или свяжем. Давай, ложись на спину! Это в первый и в последний раз светит тебе такое развлечение.

Горбань встал со стула, на который он с трудом уселся после легонького удара Васи, и послушно лег спиной прямо на пол.

Игорь впервые видел, как работают гомосексуалисты, ему невольно пришлось наблюдать это.

Нежный юноша медленно расстегнул у Горбаня штаны, стянул их ему до колен и стал медленно ласкать тело Павла двумя руками, затем подсоединил к ласкам и губы с языком. Горбань, давно не видевший женщин, закрыв глаза, отдался своим ощущениям, вызванным богатым воображением, а может, вспомнил свою любовницу, только через минуту его мужское естество было на боевом взводе.

А нежный «петюня» мгновенно стянул с себя штаны и ввинтился на член Горбаня.

Игорь решил, что, конечно, Горбань, давно не испытывавший удовольствий подобного рода, первым завершит любовную экзекуцию. И ошибся.

Нежный юноша кончил мгновенно, из его спящего конца что-то закапало, а он сам простонал так, что каждый из присутствующих ахнул.

Но «петюня» ни на минуту не забывал об ответственном задании, полученном им от гражданина начальника. А потому, как только он почувствовал, скорее, увидел по глазам Горбаня, вернее, по закрывающим их векам, внезапно задрожавшим, что Горбань «готов», он мгновенно слетел с него и собрал то, что вышло из Горбаня, прямо в свою ладошку.

— Анализ взят! — сказал он так спокойно и без тени брезгливости, что Игорь понял, это для него привычная процедура.

Экс-капитан протянул ему стеклянную пластинку, на которую нежный юноша густо намазал то, что было у него в ладошке.

И бывший судебно-медицинский эксперт с нежным юношей исчезли из комнатки, будто, их и духу не было.

А Горбань все еще лежал на полу с закрытыми глазами.

— Вставай! — велел ему Вася. — Чего разлегся? Кайф ловишь?

Горбань послушно встал, натянул штаны и сел на стул.

— Хочу сделать заявление! — сказал он устало.

— Колись, Горбань! — поощрил его Вася.

— Когда я увидел мертвого Полковника, то не удержался и трахнул его! — сознался Горбань. — Отомстил ему! Разве можно было упускать такой случай: его голова с раскрытыми глазами и с собственным членом во рту смотрит на то, как я его в жопу трахаю? Жизнь можно за это положить.

— Ты колись полностью, Горбань! — посоветовал Вася. — Нечего выбирать себе эпизод по вкусу, за который меньше дают. Некрофил из тебя, как из меня китайский мандарин. Ясно? Колись по всем статьям!

— А больше мне добавить нечего! — заупрямился Горбань. — Я их не убивал, вешать на себя чужое не собираюсь.

— Черт виноват, одним словом! — улыбнулся Вася.

Он стал внимательно изучать принесенный отчет экс-капитана. Изучив его вдоль и поперек, Вася постучал пальцем по заточке, лежащей в целлофановом мешочке:

— А твое признание и не требуется уже, Горбань! — сказал он почти торжественно. — На этой заточке твои отпечатки пальцев, но ты не трепыхайся, второй раз тебе пальчики «прокатывать» не будем. «На пианино» ты уже в тюрьме сыграл. А у меня имеется свидетель, который на суде подтвердит свое заявление, что он видел, как ты выходил, пряча заточку, после чего были убиты Лом и Полковник. Признание нужно только тебе самому, чтобы «вышку» не схлопотать. У тебя пока что есть смягчающие вину обстоятельства, все-таки твоя жопа пострадала от тех, кого ты зарезал.

— Не резал я их! — завопил Горбань. — Черт их зарезал!

— Черт так черт! — согласился Вася. — Но перед судом предстанешь все же ты, а не черт.

Он как-то сразу потерял интерес к Горбаню. Доказательств для суда было хоть отбавляй, даже для западного суда достаточно, не говоря о нашем, где уже одного присутствия подозреваемого было достаточно.

Вася достал из ящика стола, за которым сидели они с Игорем, наручники и, подойдя к Горбаню, приказал:

— Руки назад! Вставай, вставай!

Горбань нехотя повиновался, и Вася, нацепив «браслеты» на запястья Горбаня, увел его из комнаты, сказав Игорю:

— Я его в БУР оформлю и вернусь! Потом мы с тобой пообедаем и продолжим допросы остальных.

— А зачем? — удивился Игорь. — Признание, хоть и неполное, у нас есть. Зачем нам остальные?

— Ты, Васильев, человек здесь подневольный! — усмехнулся Вася. — Сказали тебе: будем допрашивать, значит, будем. Твое дело — грамотно все оформлять для суда. А «кентов» не боись, они тоже понимают твою невольничью обязанность. Резать тебя не будут.

И он увел Горбаня в БУР. Павел шел, не сопротивляясь, с выражением лица, все еще безумным, но что-то хитрое в нем проявлялось, как будто Павел знал не только как избежать «вышки», но и как отомстить всем остальным. Отчаявшимся его назвать было трудно.

«Горбань что-то знает! — решил про себя Игорь. — Но что он может такого знать? Только одно: он видел убийцу в лицо, и этот кто-то из нашего барака!»

Такое открытие не прибавляло оптимизма. Сочти убийца, что Игорю стало что-то известно, и его могли так же зарезать.

Игорь даже содрогнулся, опять представив себе страшную картину, которую он видел: отрезанные головы в отверстиях над выгребной ямой…

В дверь комнаты постучались, и вошел повар, лично руководивший доставкой пищи загруженным «следственной» работой Васе и Игорю.

Еда была явно не из зековского котла, это было не только видно, но и достаточно хорошо ощущалось обонянием.

Сразу захотелось есть, но садиться одному было неудобно, пришлось ждать прихода Васи.

Повар не уходил, ждал, когда его «поваренок» поставит все принесенные миски на стол, накрытый газетами исключительно патриотического содержания, и покинет административный корпус.

Когда он, наконец, это сделал, повар тихо зашептал Игорю:

— Студент! Баню повязали за дело или для отчета?

Игорь оказался в затруднительном положении. С одной стороны, он хорошо понимал, что дело Горбаня — это тайна Полишинеля, но с другой стороны, он хорошо помнил и предостережение Пана: не давать сведений уголовникам, станут требовать еще и еще, а откажешься, «спалят» тебя без зазрения совести.

— Есть тайна следствия! — заявил он дипломатично.

Но повар сразу же его перебил:

— Мне до твоей тайны дела нет! Ты мне только намекни, я — способный, пойму так.

Игорь не успел ответить, потому что в комнату уже вошел Вася. Оказывается, он решил по дороге задействовать дежурного и сдал ему на руки Горбаня.

— Ты Студента не подставляй, кок! — сразу заявил он повару. — Хочешь что узнать, спроси меня.

— Горбань виновен? — в лоб спросил повар.

— Здесь у нас с Васильевым есть расхождение! — усмехнулся Вася. — Я считаю, что виновен, а Васильев, что это неизвестно. Он же четыре года учился и пока все еще считает, что у нас виновным может назвать только суд. Наш — советский!

Он так нагло рассмеялся, что Игорь не удержался и добавил:

— Пока что мы сможем доказать лишь то, что Горбань трахнул мертвое тело Полковника. И это пока все!

Повар как-то странно передернулся и, не прощаясь, исчез.

— Поздравляю! — с иронией произнес Вася. — Ты только что вынес смертный приговор Горбаню.

— С чего это? — не поверил Игорь. — Некрофильство всегда считалось уделом идиотов. Уголовники презрительно относились к таким придуркам.

— Если бы Горбань убил всех пятерых, то это было бы для него значительно меньшим грехом, чем трахнуть мертвое тело Полковника. Мертвых трахать нельзя!

— А живых можно? — усмехнулся Игорь.

— Живых можно! — подтвердил свою точку зрения Вася. — Живые все вынесут!

Игорю стало не по себе. Непросто ощущать себя виновным в чьей-то смерти.

— В БУРе они его не достанут! — убежденно сказал он.

Вася ничего не ответил и сел обедать, жестом приглашая Игоря сделать то же самое.

Голод — не тетка! Два раза Игоря приглашать не надо было.

Пока они ели, Вася молчал, ел он так, что, как говорится, за ушами трещало. Но как только все было съедено, Вася вытер тыльной стороной ладони рот и решительно заявил:

— Достанут они Горбаня и в БУРе! Не простят ему Полковника.

— Я очень сомневаюсь, что Горбань убил пятерых здоровых мужиков, — сказал Игорь. — Ну не мог он с ними справиться со всеми сразу.

— Я тебе объяснил, как он это мог сделать! — ухмыльнулся Вася.

— Да сломали его! — возразил Игорь. — Он не скрывает, что хотел убить, но сам же признает, что пока не мог этого сделать.

— Он тебе все, что угодно, тут наговорит! — махнул рукой Вася. — Таким фраером и овечкой прикинется, что любо-дорого смотреть. А здесь овечек нет! Здесь только волки! Надо будет, и ты убьешь!

Такое убежденное заявление изумило Игоря настолько, что он застыл в раскрытым ртом и долго не мог ничего сказать.

Заявление Васи совпало с его мыслями о том, сумел ли бы он вот так, безжалостно расправиться с врагами, пусть тоже далеко не ангелами, скорее дьяволами во плоти. Он не смог дать себе никакого ответа: ни положительного, ни отрицательного. Преступление вызвало у него отвращение чисто физически, а морально он был с Васей согласен. И ему нисколько не было жаль убиенных.

«Собаке — собачья смерть!»

Только организм пока не выдерживал такого страшного вида смерти. Но ведь необязательно наблюдать за смертью вблизи, снайперская винтовка дает возможность посылать смерть на таком расстоянии, когда ее страшная работа почти и не видна. Упадет человек, и все. А от чего упал, кто был виновен в его смерти, об этом можно и не думать.

«Работа такая!» — и все тут.

Подручные Васи стали после обеда гнать одного за другим авторитетов и «шестерок» из кодлы Полковника. Естественно, на допрос. Естественно, никто из них ничего не знал, а если и знал, то умело скрывал это.

На Игоря не обращали внимания, все знали, что он «шустрит» в «крикушнике». Главное, что он ни в какие дела пока не вмешивался и ничем не интересовался.

Однако, при случае, они бы ему припомнили. Игорь это знал.

В беспрерывных допросах прошел весь вечер.

— Пора кончать! — заявил Вася. — Волну мы погнали, теперь можно и передохнуть.

— Я могу идти! — обрадовался возможности отдохнуть Игорь.

— Лучше тебе переспать здесь, — порекомендовал Вася. — На кровати Котова. Он пока в больничке, так что ты вполне можешь выспаться в приятном одиночестве. Придется спать не раздеваясь, да это и к лучшему.

Игорь был озадачен. Такого расклада он и не предвидел. Если он будет работать и спать в «крикушнике», то что могут подумать его собратья по несчастью?

Но Вася словно читал его мысли.

— Они подумают, что мы работаем всю ночь, — сказал он, усмехаясь. — Свет оставим гореть в комнате. Иосиф Виссарионович Сталин, говорят, так делал: оставит гореть свет в своем кабинете, а сам отправлялся спать, а все фраера в министерствах ночи напролет не спали, тоже делали вид, что работают, хотя, мне говорили, что оставляли дежурного, а сами в кабинетах дрыхли. Все только делают вид, что работают до пота, а сами сачкуют, козлы!

Последние слова он произнес с такой злобой, что Игорь содрогнулся.

«Надо же, какие африканские страсти бушуют в его груди! — подумал он. — Трудно себе было и представить. Он меня совершенно не стесняется. Кто я? Что ему меня бояться?»

Но по выражению лица Васи трудно было понять, что он думал, злость уже исчезла, и хитрое и лукавое выражение заняло привычное место.

— Надеюсь, Котов не заявится ночью! — улыбнулся Игорь. — Вдруг по мальчикам соскучился?

Вася сразу оценил шутку и оглушительно захохотал.

— Молоток, парень! — одобрил он. — Держи всегда хвост «пистолетом». А свет не выключай.

И он не прощаясь ушел из комнаты в неизвестном направлении.

Игорь, оставив невыключенным свет, отправился в закуток Котова, расположенный за огромной печью, оставшейся еще с тех времен, когда строили только кочегарку. Но и сейчас еще, в особо холодные дни, когда тепла кочегарки не хватало, так как все подавали на производство, эту печь зажигали и топили до красноты внутренней каменной кладки.

В закутке стояла деревянная кровать, на которой лежал туго набитый сухим пахучим сеном матрац, покрытый свежей и чистой простыней и свернутым конвертом одеялом из солдатской байки. Все то же, что и у других заключенных, только не то же, потому что матрацы остальных заключенных в бараке были набиты технической ватой, которая сбивалась в противные жесткие комки и иногда неприятно кололась сквозь чехол.

Можно было расправить постель и спать, как в бараке, в одном белье, но не хотелось. При одной мысли о том, чтобы лечь в чужую постель, причем человека, которого посадили в колонию за сексуальные преступления, что бы он ни говорил и как бы ни оправдывался, чувство брезгливости, хотя от этого чувства в первую очередь надо было избавляться еще в тюрьме, овладевало всем его существом.

И Игорь Васильев лег прямо на одеяло, прямо как был, в одежде, только снял ботинки, грубые тюремные ботинки, в которых спать было невозможно.

Дежурный равнодушно принял Горбаня от Васи, равнодушно сдал его в БУР и ушел в «крикушник», не испытывая ничего в отношении к заключенному. Равнодушие — спасительная маска. Никаких сил не хватит, чтобы сочувствовать каждому, да многие и не имели никакого права на сочувствие.

Горбань хитро улыбался и внимательно всматривался в новое место заключения. Он уже прошел все стадии: КПЗ в отделении милиции, тюрьму, пересылку, колонию и теперь вот БУР — барак усиленного режима. Теперь ему предстояло узнать, что такое барак усиленного режима в колонии строго режима. По его мнению, это было нечто среднее между строгим режимом и особо строгим, «особняк» для «полосатиков».

Одиночные камеры представляли из себя маленькие клетушки размером два метра на полтора с голой деревянной тахтой, на которой разрешалось лишь сидеть, но ни в коем случае не лежать.

Глазок в двери над «кормушкой» открывался бесшумно и незаметно со стороны камеры, так что у заключенного не было никакой возможности подглядеть и подгадать, когда вертухай-надзиратель подходит к камере. К тому же у всех надзирателей были резиновые калоши, дававшие им возможность подкрадываться к каждой камере бесшумно и, главное, неожиданно. И попробуй штрафник прилечь на койку!

Горбань, которого, естественно, не предупредили, так как считалось, что попадающие в БУР должны знать все об условиях содержания в БУРе, решил прилечь на голую койку, последнее время у него стало болеть сердце и хотелось иногда принять горизонтальное положение, чтобы снять боль.

Дверь камеры моментально открылась, и вошедший надзиратель пинком грубо сбросил Горбаня с койки и спокойно сказал:

— Лежать запрещено! Нарушение!

И ушел, закрыв за собой дверь.

Горбань медленно, с трудом поднялся и сел на деревянную жесткую койку, не высказав и тени протеста. Хитрая улыбка с его лица если и слетела, то на самое короткое время, затем вновь проявилась, так медленно проступают очертания фотографии, опущенной в проявитель.

Поскольку он был на положении арестанта, а не наказанного, то ему принесли обед, обычный, положенный ему как заключенному, а не как штрафнику. Горбань съел его и стал опять ждать. Чего он ждал, он и сам не знал, но ему казалось, должно случиться нечто, что коренным образом изменит его жизнь.

Так же равнодушно он съел принесенный ужин, сходил на парашу, в свою очередь отнес ее в уборную, где опорожнил и вымыл под сильной струей воды.

Услышав за собой скрежет ключа и равнодушное надзирательское разрешение лечь спать, он не испытал облегчения, когда принял горизонтальное положение.

Он вспомнил! Озарение пришло неожиданно, как вспышка молнии освещает на секунду темень ночи в лесу, и он вспомнил, как зовут черта, которого он видел в туалете, медленно, с наслаждением отрезающего сначала половой член у Полковника, а затем и его голову.

Единственное, чего Горбань никак не смог вспомнить, куда потом делся этот черт с рогами, которого он видел утром в бараке рядом со своей койкой?

Может, действительно, прошел через стену туалета, хотя Горбань потом тоже пытался пройти его же путем через стену, долго искал доску, которая должна была отходить, чтобы пропустить его, но ничего не нашел. Все доски были прибиты намертво большими гвоздями, и ни один из них не выходил из своего гнезда.

Потом Горбаня опять стали посещать сексуальные картины, воспоминания о его постельных упражнениях, которые он безуспешно пытался прогнать, чтобы не сойти с ума, хотя он уже сам замечал, что неадекватно реагирует на многие вещи, например, на свое участие в казни пятерых уголовников. Ему уже стало казаться, что это не кто иной, как он, их казнил, что это он — тот самый черт. Такое раздвоение личности не пугало его, а, наоборот, давало надежду на благополучный исход дела.

«Буду „косить“ до посинения! — решил он. — Лучше в дурной зоне всю жизнь просидеть, чем „пятнашку“ на „особняке“.

Глубокой ночью он, наконец, забылся в тяжелом сне, а проснулся от того, что ему забили чем-то мягким рот и заклеили его пластырем или липкой изолентой.

Когда с него сорвали брюки, он решил, что его опять будут насиловать, но вместо мужского члена в его зад ворвалась такая раскаленная жуткая боль, что сердце его не выдержало и разорвалось. Дикий крик, рвавшийся из груди, кляп не пустил дальше себя. Никто ничего не услышал.

Казнившие Горбаня, мгновенно исчезли, не позабыв привести его тело в надлежащий мирный вид: кляп был вынут, брюки надеты.

Горбань лежал с широко раскрытым в последнем крике ртом, с так же широко раскрытыми глазами. И любая медицинская экспертиза дала бы один единственный ответ: инфаркт…

Игорь Васильев спал, как младенец, безмятежно и со счастливой улыбкой на устах. И безо всяких сновидений. Впрочем, сновидения, наверное, и были, но он их не помнил совершенно, а значит, их вроде и не было.

Но проснулся Игорь от того, что ему показалось, будто кто-то на него смотрит.

Он открыл глаза и убедился в том, что предчувствие его не обмануло даже во сне. На него, действительно, смотрел, не отрывая взгляда, Котов. Смотрел с каким-то сожалением, будто знал что-то такое, чего Игорь даже в самом страшном сне не мог бы увидеть.

— Я занял твою койку! — пробормотал сонно Игорь. — Уже пора на завтрак? Мне Вася приказал здесь ночевать, я не по своей воле.

— Чтобы исполнить свой замысел, Бог создал человека как сосуд, — заговорил Котов, ласково улыбнувшись. — „Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого? Что же, если Бог, желая показать гнев и явить могущество Свое, с великим долготерпением щадил сосуды гнева, готовые к погибели, дабы вместе явить богатство славы Своей над сосудами милосердия, которые Он приготовил к славе над нами, которых Он призвал не только из иудеев, но и из язычников?“

Глаза Котова заблестели, и весь он просветлел лицом.

Игорь лежал на его койке и никак не мог сообразить: то ли он еще спит, то ли опять Котов блажит.

„Не помогли ему в больничке! — подумал Игорь. — Может, его от другого лечили? Сколько таких придурков в лагере? Вася намекнул, что половина. Или это Дарзиньш намекнул?“

Разницы не было никакой, и Игорю оставалось лишь лежать и слушать откровение Котова:

— В сосуде, имя которому человек, есть три части. „Сам же Бог мира да освятит вас во всей полноте, и ваш дух, и душа, и тело во всей целости да сохранятся без порока в пришествие Господа нашего Иисуса Христа“.

Игорь бодро вскочил на ноги и надел башмаки, тяжелые и грубые, „говнодавы“, как их называли в зоне.

— Ты мне решил заутреню устроить? — сказал он и сладко зевнул. — Я убежденный атеист! Меня ни христианство, ни иудаизм, ни буддизм, ни мусульманство не прельщают. С чего это на тебя нашло с утра пораньше?

Свет на лице Котова мгновенно погас, и он тоскливо произнес:

— Сон я плохой видел сегодня ночью…

Он умолк, и Игорю пришлось его подтолкнуть к дальнейшему повествованию, иначе долго пришлось бы ждать.

— Если начал, то либо рассказывай, либо пошли умываться, скоро на завтрак.

— Не хотелось бы тревожить твою душу, но если ты так хочешь… — Котов на несколько секунд замолк, потом, не дожидаясь напоминания Игоря, продолжил: — Решил я „сделать ноги“ от „хозяина“. В заборе уже дыру проделал, только хотел в нее нырнуть и дать тягу, смотрю, ты мне в глаза глядишь, недобро, нехорошо. В упор и через оптический прицел винтовки. Мне, по сути, и видеть тебя не положено, а я вижу, ну прямо как вот сейчас смотрю тебе в глаза. И бежать не могу, да и некуда уже, смерть сама приходит, к ней не бегают. И молю я тебя мысленно: „Не убивай, пощади!“ Криком кричу, но губы не разжимаются, язык не повинуется, одни глаза вопиют к тебе, но ты не внемлешь, чувствую, колеблешься, убивать, мол, или не убивать…

— И к чему мы с тобой пришли? — с иронией произнес Игорь. — Договорились полюбовно, али как?

— Убил ты меня, Игорь Васильев! — вздохнул Котов. — Не дрогнула у тебя рука, не ошибся глаз, не свело судорогой палец на спусковом крючке. Хорошо ты стреляешь! — вздохнул Котов. — Прямо между глаз влепил ты мне пулю. Спасибо, хоть не мучился!

Игорь вгляделся в него, но не заметил, чтобы Котов шутил или притворялся. На полном серьезе говорил, с тоской, обреченно. А в глазах его прочно угнездилась покорность. „Чему быть, того не миновать!“

— Это ты в больничке не то лекарство съел! — пошутил Игорь. — Вот тебе и снится всякая ахинея.

Но Котов шутки не принял.

— Тело человеческое — смертно! — вздохнул он. — Вращается оно в физической сфере и воспринимает предметы физической сферы, в том числе и пулю. Дута человеческая уже вращается в другой сфере, в психологической, занимает область умственных способностей. Только душой мы воспринимаем то, что принадлежит психологической сфере, уму, сознанию и подсознанию… Но есть еще человеческий дух, самая глубинная часть человека, сердцевина его. И имеющий его соприкасается с Богом, ибо Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине. Человек ест, чтобы жить, а не живет, чтобы есть! И копит знания в уме не для самих знаний, а только для их применения. В послании ефесянам сказано: „И не упивайтесь вином, от которого бывает распутство; но исполняйтесь Духом, назидая самих себя псалмами и славословиями и песнопениями духовными, поя и воспевая в сердцах наших Господу, благодаря всегда за все Бога и Отца. Во имя Господа нашего Иисуса Христа, повинуясь друг другу в страхе Божием“.

Игорю стало не по себе.

„Неужели через пять лет отсидки я стану таким же сумасшедшим? — подумал он с отвращением. — Когда он трахал малолетних детей, вот тогда ему надо было вспоминать о Библии, о Новом Завете, а не искать утешения в вечной книге, когда прищучили! Поздно душу спасать. Еще меня определил в палачи. Кому ты нужен? Через год совсем свихнешься и руки на себя наложишь. Небось каждую ночь детские тельца снятся, мерзавец!“

Котов усмехнулся и ответил Игорю на его мысли:

— Грешен я, грешен! Жизни не хватит искупить грехи мои. В человека вошел грех раньше, чем он успел принять Бога в свой дух как жизнь. „Посему как одним человеком грех вошел в мир и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили. Ибо и до закона грех был в мире; но грех не вменяется, когда нет закона“. А теперь грех умертвил дух человека, сделал его врагом Бога. А потому и тело его превратилось в обитель греха. И не слушает он увещеваний, посланных еще римлянам: „Итак да не царствует грех в смертном вашем теле, чтобы вам повиноваться ему в похотях его; и не предавайте членов ваших греху в орудие неправды, но предоставьте себя Богу как оживших из мертвых, и члена ваши Богу в орудия праведности“. В греховном состоянии человек не может принять Бога, потому что грех наносит ущерб всем трем частям человека: телу его, душе его и духу его.

Не обращая больше внимания на Игоря, Котов повернулся на сто восемьдесят градусов и ушел мыть и чистить все помещения к приходу начальства.

А у Игоря даже голова заболела от слов Семена Котова. Вера в Бога впитывается если не с молоком матери, то в общении с той средой, где искренно верят. А где было набираться Игорю благости, если в детский дом нога священника ни разу не ступала.

Он быстро помчался в барак, взял полотенце, умылся, почистил зубы и побежал догонять свой отряд, который уже находился в столовой.

Его появление было встречено одобрительным гулом. Особенно рад был Пан.

— Ты — гений! — заявил он, выражая общее мнение. — Быстро ты раскрутил Горбаня!

— Пока что он признался лишь в том, что трахнул обезглавленное тело Полковника, — сообщил ему тихо Игорь. — И только. Вполне возможно, что убийца другой человек. Может быть, он даже из нашего барака.

У Пана вытянулось лицо.

— А все решили, что Баня кровью смыл позор! — растерянно заявил он. — Ты в курсе, что его казнили?

— Ты что? — удивился Игорь. — Он же в БУРе! Кто туда сунется?

— Кому надо было, тот и сунулся! — усмехнулся, видя наивность Игоря, Пан. — Последние новости! Натянули „Баню“ на раскаленный металлический штырь. Какого-то английского короля так казнили в средние века.

— Много знаешь! — растерянно пробормотал Игорь. — Пора убивать!

А в голове его пульсировало высказывание Васи: „Поздравляю. Ты только что вынес смертный приговор Горбаню!“

Чувствовать себя если не палачом, то судьей, вынесшим суровый приговор, было неуютно как-то. Игорю приходилось в детстве много драться, но всегда по-честному, один на один и до первой крови. Приговорить к казни — это совсем другое, для этого надо переступить невидимую грань, которую многие понимают как возвышение над человечеством и приближением к Богу, властному над жизнью и смертью человека, а на самом-то деле подходят к аду так близко, что первыми попадают в него и становятся пособниками дьявола.

— Что с тобой? — удивился Пан. — Неужто вину за собой почувствовал? Не бери в голову! Горбань заслужил свою смерть тем, что надругался над трупом, а труп авторитета — дело святое. Убивал он их или не убивал, это — вопрос десятый. Скажу тебе честно, половина кодлы не верит в его причастность к убийствам. Кишка тонка сделать это. Это — работа профессионала.

— Да! — шепнул ему Игорь. — И этот профессионал обитает в нашем бараке.

— Что-о? — Пан заметно побледнел.

Игорь понял его состояние. Одно дело рассуждать об абстрактном убийце, неизвестно где обитающем. И совсем другое дело — ощущать его присутствие совсем рядом: в бараке, в столовой, на производстве.

Того, кто начал убивать, всегда требуется остановить и как можно быстрее, иначе он будет убивать снова и снова. И кто-кто, а Пан это знал лучше других, вся его жизнь прошла среди бандитов и убийц, и хотя он сам ни разу не переступал грань, отделяющую его от всех других людей, он много раз сталкивался с такой пограничной ситуацией, когда мог это сделать. И чувствовал, что переступившему черту обратной дороги нет.

— Здесь не место для разговора! — отказался продолжать опасную тему Игорь. — Вечерком, перед сном посидим на завалинке, погутарим!

— „Погутарим“! — передразнил Пан Игоря. — Южный диалект у тебя откуда?

— Была у меня одна южаночка! — мечтательно протянул Игорь, стараясь хоть этим отогнать неотвязную мысль о Лене.

— Во! — обрадовался Пан. — Самое время поговорить о бабах. Говорят, у нас откроют женскую колонию рядом с нами.

— Большей чуши придумать нельзя! — согласился Игорь.

Все слухи шли в колонию с воли. Игорь это знал прекрасно. Если такой слух пошел, то его источником мог быть любой. Правда, Игорю было неприятно, что могут подумать и на него, но все равно, рано или поздно строители узнали бы, для кого строят бараки.

А разметка будущей колонии уже началась.

— Почему чушь? — не согласился Пан. — Дрочить и то веселее будет. Одно ощущение, что рядом с тобой находится женщина, делает жизнь совсем другой.

После завтрака Игорь отправился в административный корпус оформлять бумаги, которые теперь, как он понимал, со смертью Горбаня потеряли свое значение и стали никому не нужны.

Он не ошибся.

— Наша работа вся пошла насмарку! — такими словами Вася встретил Игоря. — Наш подопечный Горбань „копыта“ отбросил сегодня ночью. Инфаркт миокарда. Или как там?

— У меня другие сведения! — сказал Игорь. — Говорят, что его казнили, как английского короля Ричарда: загнали раскаленный штырь глубоко в зад. Так что инфаркт иногда имеет совсем другие причины. Как это там в юмореске? „Что болит? Голова! А уколы куда делают? В задницу. Надо же, какая связь!“

Вася сделал такое удивленное лицо, что лишь очень опытный человек смог бы распознать игру в поддавки. Но Игорь таким жизненным опытом не обладал.

— Не может быть! — деланно удивился Вася. — Я могу показать тебе труп Горбаня. Тебя уже трупами не удивишь все равно, привык. У него очко в полном порядке. Ни следа от ожога.

— У английского короля тоже все было в полном порядке, — усмехнулся Игорь. — Просто ему предварительно вставили в зад полый рог с отпиленным концом, а уж потом загнали внутрь раскаленную железяку.

— И ты думаешь, это такая приятная процедура, что Горбань стонал от наслаждения? — усмехнулся Вася. — Он бы орал как резаный.

— Гражданин начальник, гражданин начальник! — насмешливо протянул Игорь. — Вам ли не знать, что существуют такие вещи, как кляп и „намордник“?

Вася не нашелся что сказать в ответ на предположения Игоря, и сразу перевел разговор на другую тему.

— Шеф приказал перебросить тебя на постройку женской зоны! — сообщил он, лукаво улыбаясь. — Будешь заместителем прораба. Зеки тебе за Горбаня — многое простить могут. Они считают, что это ты его раскрутил.

— Им уже объявили о смягчении внутреннего режима? — поинтересовался Игорь.

— Куда спешить? — засмеялся Вася. — Сначала надо быстро построить забор, бараки.

— Чем, интересно, женщины будут здесь заниматься? — поинтересовался Игорь.

— На швейке будут работать в три смены! — усмехнулся Вася. — И ночная будет самая почетная.

— Почему? — не понял Игорь.

Но Вася только загадочно усмехнулся и не ответил. Не мог же он все рассказывать заключенному, пусть и пользующемуся определенными привилегиями, вызванными, как понимал Вася, какими-то услугами Васильева начальнику колонии Дарзиньшу.

Сам Вася не знал о задумке своего шефа. Об этом никто и не должен был знать, потому что организация была суровая, и болтунов в ней не было, не задерживались на этом свете, а на том болтать разрешалось все, что угодно, от этого там зависело, куда тебя пошлют: то ли в рай, то ли в ад, то ли надолго задержишься в чистилище, которое, в понимании зека, действует наподобие пересыльного пункта, „пересылки“, короче.

Игорь счел нужным поинтересоваться насчет работы с бумажками. Она его очень заинтересовала.

— А когда папки лопатить? — спросил он. — Вдруг там еще что-нибудь интересное откопать смогу?

— Сможешь, как только зону построим! — согласился Вася. — Бумажки могут и подождать. Никуда они от тебя не уйдут. Это — твоя корысть. Не отнимут.

„Надо же! — усмехнулся про себя Игорь. — Как смещаются акценты в зоне. Нудная работа с бумажками, оказывается, корысть по сравнению с каторжным трудом в каменоломне. Это Вольер считал, что „великие горести оказываются всегда плодом корыстолюбия необузданного“, а в зоне знак минус зачастую превращается в знак плюс, в возможность выжить“.

— Но я же в строительстве ни бум-бум! — заметил Игорь.

— Там прораб бум-бум! — засмеялся Вася. — А ты для пригляду! Раз о тебе слух пошел, что ты следователь экстра-класс, то тебя станут побаиваться, воровать меньше будут.

— И здесь воруют? — удивился Игорь.

— Мы что, на Луне? — тоже искренно удивился Вася. — „Куда конь с копытом, туда и рак с клешней“. Знакома тебе такая поговорка? А раком здесь мастера ставить!

— Знакома! — согласился с правотой Васи Игорь. — То есть я буду выступать в роли надсмотрщика?

— Не совсем! — уклончиво ответил Вася. — Скорее помощника начальника колонии. И работать не за страх, а за совесть.

— Согласен! — решил Игорь, вызвав смех уже больше злорадный.

— Твоего согласия никто и не спрашивает! — отрезал Вася. — Что „хозяин“ скажет, то и должен делать.

И хоть неприятно было это слышать Игорю, но пришлось согласиться. Воли его здесь не было и еще целых десять лет не могло и быть…

Дарзиньш был очень доволен, что судьба забросила к нему в колонию Игоря Васильева.

Широк человек, во всем широк! А уж русский тем более. И хотя Дарзиньш не был чисто русским, у него только мать была русской, а отец латыш, из тех латышских стрелков, что охраняли Ленина, подавляли и расстреливали выступление левых эсеров, а потом, когда им разрешили вернуться домой, в Латвию, остались на своей второй родине, России, обзаведясь здесь женами и детьми, все равно Дарзиньш считал себя русским и после войны так расправлялся со своими бывшими соплеменниками, что сто очков давал любому стопроцентному русскому.

Дарзиньш был признателен Игорю Васильеву. Человек всегда признателен тому, кому он обязан спасением жизни, даже больше, чем родителям. Родителей не выбирают, их о рождении не просят и не подозревают, что это за штука такая — жизнь. Но когда вкусивший жизнь стоит перед опасностью потерять самое прекрасное, что есть на свете, и ему неожиданно дарят продолжение жизни, то он становится по гроб жизни благодарен тому человеку, который выручил его из лап смерти.

Конечно, Дарзиньш мог бы просто укрыть Игоря за своей широкой спиной, и пока „хозяин“ владел зоной, то и Игорь был бы пристроен на тихую, спокойную работу, такую, как перебирание старых бумаг, хотя иногда и старые бумаги хранят в своих недрах убийственную интригу, способную доставить немало хлопот.

Но Дарзиньш не мог допустить, чтобы такой грамотный, сильный, тренированный парень гнил среди человеческих отбросов, за которых он держал заключенных.

Смерть Горбаня, как ни странно, вполне устроила Дарзиньша. Передать дело в суд было значительно проще, но что там он наговорит на суде, предвидеть было невозможно, а потому и опасно. А смерть, она все списывала.

„Нет человека, нет проблем!“ — любил повторять слова человека, которому он всю жизнь подражал, Дарзиньш. И этот кто-то был — Джугашвили Иосиф Виссарионович, более известный миру как Сталин.

Ответа из организации не было, но Дарзиньш и не ждал его так скоро. Пока все проверят, переговорят, сверятся с потребностью, с возможностями, есть ли место в учебном лагере, где готовили профессионалов не только спецназовцы, но и советские ниндзя, призванные не только выжить в чужой стране, но и выполнить задание и, главное, вернуться с наименьшими потерями.

А пока надо было строить женскую зону, включавшую в себя не только барак для проживания, но и столовую, и баню. Единственное помещение, которое не надо было строить, была „швейка“, где работали и мужики, швей-мотористы. Теперь надо было этих мужиков отправлять кого на лесоповал, кого на механический, а кого и в каменоломню, где была самая низкая в колонии выживаемость.

Площадка для женского исправительного лагеря была в наличии еще со времен, когда возник вопрос о расширении мужской колонии строгого режима, но тогда до расширения дело не дошло. Площадку, на всякий случай, построили. Не очень большую, но и не маленькую, где-то с гектар, сто метров на сто, всего десять тысяч квадратных метров.

Первым отрядом, выведенным Дарзиньшем на строительную площадку, были заключенные, которым оставалось провести в колонии совсем маленький срок, и те, кто уже находился на расконвойке. За этих Дарзиньш был спокоен, был уверен, что уж хоть эти-то не сбегут, портя показатель колонии, очень существенный показатель, по которому в первую очередь судили об успехах той или иной колонии. Этот отряд строил забор вокруг женской зоны. Только имея высокий забор с двумя рядами колючей проволоки, со смотровыми вышками по углам ограды, с пограничными взрыхленными полосами вдоль заборов, тоже огражденных двумя рядами колючей проволоки, можно было решиться на то, чтобы уже выводить заключенных из каменоломен или с лесоповала. На механическом и так пока было очень мало людей, а со швейки брать тоже было невыгодно. Наоборот, Дарзиньш выгнал на работу всех швейников, разбив их на три смены, введя и ночную, дабы образовать необходимый задел по продукции швейки с тем, чтобы пока женщины обучатся шить, было чем отчитываться, хотя бы на время навигации. Когда река встанет, то можно уже варьировать заключенными как угодно, как Бог на душу положит, хотя при чем здесь Бог, скорее, черт.

Все это беспокоило, но не очень. Главное, что терзало душу Дарзиньша, был конфликт со своим заместителем по колонии. Старый служака, в одном с Дарзиньшем звании, был до глубины души обижен назначением пришлого, с севера, да к тому же со странной, нерусской фамилией. Столько сил и умения потратил он на то, чтобы его прежний начальник ушел, наконец, на пенсию, отрыв путь ему, дожидающемуся столько лет. И вдруг появляется Дарзиньш, которому, видите ли, по состоянию здоровья вредно работать на Севере, и его перебрасывают в среднюю полосу. И Дарзиньш был абсолютно уверен, что именно его заместитель и спрятал важную бумагу, полученную его предшественником, с целью „подставить“ своего нового начальника, скомпрометировать его так, чтобы того сразу же отправили на пенсию.

Но… не пойман — не вор!

И Дарзиньш отложил разборку со своим заместителем на время, когда все будет в порядке и можно будет им заняться, прицепиться, например, к чему-нибудь и постараться от него избавиться.

На пустыре, размером с гектар, уже трудились бесконвойники и приравненные к ним. Игорь Васильев, крутившийся здесь, увлеченно рассматривал чертеж забора, профессионально начерченный прорабом, в прошлом производителем работ, получившим большой срок за воровство и махинации с приписками, попавшемуся во время очередной кампании борьбы с приписками, надо же было кого-нибудь посадить, выбрали на роль жертвы его и посадили. По кампании отчитались, и все осталось как было, все вернулось на „круги своя“, в „болоте“ уже никто не поднимал „волну“ до следующей кампании.

Игорь сразу же вошел во вкус. Начальником быть очень легко, особенно, если рядом есть умный еврей, каковым был прораб. А Игорь честно подсчитывал кубометры бревен, затраченные на постройку крепкого забора.

С воцарением большевиков заключенные стали сами для себя возводить заборы и бараки, сами себя опутывать колючей проволокой. И еще много хитростей для них придумали. Довели дело тюремное и лагерное до таких высот, такого мастерства, что перед самой войной Гиммлер прислал большую и представительную делегацию, которая, согласно заключенному договору о мире и дружбе, совершила большую ознакомительную поездку по ГУЛАГу, набираясь опыта, чтобы вскоре применить его к тем, кто демонстрировал им сложное дело заключения тысяч людей в ограниченных пространствах, которые, будто в насмешку, назывались в Советском Союзе исправительными лагерями.

Правда, надо отдать должное и нацистам, которые возвели искусство заключения до газовых камер и крематория.

В ГУЛАГе обходились без таких технических новшеств, миллионы заключенных мерли и без них, от голода и болезней.

Ничто так не способствует увеличению производительности труда, как ощущение скорой свободы или обещанной свободы, которой, впрочем, может и не быть.

Так или иначе, но забор быстро рос по периметру пустого пока гектара очищенной от тайги земли, под тонким слоем которой была громада базальтовой породы. Рытье подземных ходов в этом месте было обречено на неудачу. Толовые шашки с трудом справлялись с такой задачей.

На вечерней перекличке, во время которой производился быстрый и поверхностный шмон, то бишь обыск, начальники отрядов по поручению начальника колонии полковника Дарзиньша объявили, что волевым решением начальника колонии вводится ослабленный внутренний режим: убирается разграничительная колючая проволока и разрешается свободное хождение по лагерю. Но запрет на хождение по чужим баракам остается, нарушители будут привлекаться к административной ответственности, БУР пустовать не будет.

Сообщение было принято на „ура“. Заключенные, как дети, радовались любому новшеству, разнообразию жизни. Отпадали многие сложности, которые, правда, они уже давно научились обходить, потому что на каждое действие есть противодействие.

Но каждое послабление режима ошибочно воспринимается как победа, пусть маленькая, но победа заключенных, которыми в этой колонии верховодили уголовники.

Кодла торжествовала.

Игорю было смешно слушать густой мат и „арго“, на котором кодла пыталась „по фене ботать“, торжествующие крики зеков, не понимающих, что послабление было вызвано лишь отсутствием колючей проволоки на складах колонии, и как только привезут эту злополучную проволоку, то все вернется на круги свои.

Каждый вызвался поработать дополнительно и разобрать внутренние ограничительные зоны, но отобрали ровно столько, сколько нужно было для успешной работы и для сохранения колючей проволоки. Дай волю, заключенные разорвали бы ее на части и разобрали бы в качестве сувениров.

Одна стена женской зоны давно была готова: это была стена мужской колонии с двумя рядами колючей проволоки и разрыхлительной полосой. Оставалось обустроить еще три стены как с внутренней стороны, так и с внешней.

Правда, на внешнюю сторону проволоки могло и не хватить, поэтому начали обустраивать с внутренней. Сделали это ударными темпами, за один день. Всего за три дня женская зона, вернее, площадка под нее была готова для того, чтобы туда пришли строители „светлого будущего“ и стали строить бараки, баню и столовую.

Работали и днем и ночью, при свете мощных прожекторов, направленных на площадку с угловых смотровых вышек.

На охрану этих вышек Дарзиньшу пришлось мобилизовать всех пенсионеров поселка, оставшихся доживать свой век там, где прошла вся их жизнь. Им некуда было ехать и не к кому. Это — самое страшное в жизни, когда некуда ехать и не к кому. Жизнь, считай, прожита зря.

Игоря Васильева работа захватила настолько, что он приходил в барак вымотанным и с трудом дожидался отбоя, чтобы сразу же заснуть. Целый день он проводил на свежем воздухе, а дни стояли на диво солнечные, жаркие, сказывался резко континентальный климат, ночи холодные, способствующие крепкому и здоровому сну, да и аппетит был отменным, несмотря на временное прекращение встреч с Дарзиньшем и отсутствием подкормки в виде угощения „хозяина“.

Брать подачки в уголовной среде считалось „западло“, но Игорь Васильев не считал себя уголовником, не считал себя виновным и настоящим заключенным. Его отношения с другими заключенными строились лишь на симпатии или антипатии. Общался он лишь с теми, кто плыл с ним на барже. Среди них уже не было Павлова-Доцента, убитого кодлой Полковника из-за страха заболеть туберкулезом, уже не было Горбаня, казненного кем-то неизвестным пока Игорю, за то, что осквернил обезглавленный труп Полковника. Казненного страшно. Оставались еще четверо, с кем Васильеву общаться было не только не зазорно, но даже приятно, это были Пан, Костыль, Моня и Хрупкий.

Пан пановал в котельной, каждый день принимая помаленьку первача, выгнанного неизвестно из чего, и пребывая от этого всегда в хорошем настроении.

По зоне ходили большие деньги, наркотики и спиртное, неизвестно какими путями попавшие в лагерь.

Игорь даже подумал, что заключенным будут за деньги устраивать и любовные свидания, когда прибудет на место назначения женский этап. Охранники не преминут устроить из этого настоящий бизнес, получая деньги как с одной, так и с другой стороны.

Женскую зону построили быстро, за месяц, ударными темпами.

Это для себя заключенные строят медленно, осознавая, что будут жить там, где построили. А для других строят не только охотно, но даже с затаенным чувством злорадства, не так страшно становится за себя, когда и другим плохо.

Теперь по вечерам лагерь становился похожим на „Бродвей“: все, кто мог передвигаться и не работал во вторую смену, выходили „на променад“ и важно фланировали кучками вокруг бараков.

Ходили в разном темпе: мужики-работяги гуляли по двое-трое степенно, с чувством собственного достоинства, кодла носилась группами, как на пожаре, и все из чувства самосохранения уступали им середину „проспекта“, чтобы не нарываться на неприятности. В одиночку гуляли только отверженные, „опущенные“, они даже друг друга ненавидели, хотя, казалось бы, должны были поддерживать как собратьев по несчастью.

Какая-то беспечность охватила всю зону, и даже матерщинники, не умеющие сказать двух нормальных слов без трех слов мата, теперь говорили три слова всего с одним словом ненормативной лексики.

Как-то Пан, гуляя с Игорем, пригласил его в котельную.

— Мне на ночную смену! — сообщил он, направляясь в сторону кочегарки. — Не хочешь составить компанию? Костыль будет, Моня и Хрупкий. Посидим-поокаем. Бутылочку разопьем.

— Нарушением режима займемся! — усмехнулся Игорь. — Не откажусь!

В этот день впервые за все время отсидки в тюрьме, на барже и в колонии он вдруг ощутил, что вокруг него забор с колючей проволокой. Там, за ним — свобода, а здесь, по эту сторону забора — другое измерение, где и время другое, и воздух другой, и люди. Не только заключенные, те люди подневольные, но и охранники, и воспитатели, и надзиратели, и начальники, все меняются в худшую сторону, едва переступают порог исправительного учреждения под названием „исправительно-трудовая колония“. И наоборот, покидая колонию, они сразу же делаются добрее, человечнее, даже самые отпетые из них. Воздух колонии влияет, наверное.

Игорь тоже заразился, надышавшись этим воздухом. Теперь, сравнив его с почти вольным, когда строил женскую зону вместе с расконвойными и с почти отсидевшими свой срок, он понял это.

Потому неудивительно, что Игорю захотелось посидеть за бутылочкой с теми, кто прибыл вместе с ним и кому предстояло еще отсидеть за колючей проволокой немало дней и ночей, недель и месяцев, лет, как и ему.

— Из клюковки гнали! — гордо сообщил Пан, доставая из тайника заветную бутылочку самогона. — Кто поставляет, не спрашивайте, врать не хочу, хотя и могу, а правду говорить — себе дороже. Вдруг кто из вас ненароком сболтнет?

— Немцы говорят, что „то, что знают двое, знает свинья!“ — заметил Игорь.

— А то! — подхватил сразу Моня. — Особливо, если один из этих двух нажрется, как свинья, вот он и поделится.

— Меньше знаешь — больше жить будешь! — усмехнулся и Хрупкий.

За последнее время он уже стал понемногу отходить от страшных побоев, которым его подвергли в день прибытия в колонию. Улыбаться начал.

— „У короткого ума — длинный язык!“ — вступил и Игорь. — А еще говорят, что „люди ни над чем так мало не властны, как над языком своим“.

— Во! — удовлетворенно заявил Пан, доставая железную кружку. — Пить будем из одной, сифилитиков среди нас нет, а вам нести свои кружки из барака резона нет, найдется много доброхотов, которые захотят вас „заложить“. Здесь везде глаза и уши!

— Трактуют однозначно? — спросил Костыль.

— Не знаю, кого как „трактуют“, — со значением ответил Пан, — но кружку все выносят из барака для того, чтобы выпить самогону или водки. „Мочай“ и в бараке можно выпить из титана.

„Мочаем“ называли в зоне ту бурду, которую приносили в титане, сваренную то ли из ячменя, то ли из листа брусники. Пить это можно было только в пустыне, когда организм уже обезвожен. Но ведь пили и в бараке. Из чего следует заключить, что в жизни все относительно: если позабыть вкус настоящего кофе, то сойдет и ячменный.

Он по каким-то своим, известным только ему соображениям наливал каждому в кружку столько, сколько тот, по его мнению, заслуживал.

Игорь заслуживал двухсот граммов, которые он и выпил с превеликим удовольствием, думая занюхать рукавом, но Пан предусмотрительно уже держал наготове мисочку с моченой морошкой. После „клюковки“ закусить моченой морошкой, лучше не придумаешь.

— Ништяк житуха! — одобрил Игорь, отдавая кружку.

— Не „коси“ под блатного! — оборвал его Пан. — Туда ворота широкие, сам не заметишь, как там окажешься. А вот обратно-то калиточка настолько узенькая, что и один ножичек перекрывает.

— Я не ищу поддержки блатных! — не согласился Игорь. — Мне уже не раз делали предложения выпить водочки и потрахать мальчика.

— А почему делают такие предложения? — спросил его Пан. — Ты хотя бы себе это уяснил? Почему не делают такие предложения, например, мне? Я — вор! Мне не делают, ты — фраер, с их точки зрения, а тебе делают. Почему?

— Я не знаю, — пьяно мотнул головой Игорь, — и не хочу знать. Кирюховаться с ними я не собираюсь, а остальное меня не интересует.

— А напрасно! — внушал Пан, наливая сто грамм Моне. — Они считают, что ты — уже почти что ихний. Ты сдал Горбаня тем, что быстро раскрутил его на „сознанку“. Мог бы и промолчать. Тогда Горбаня увезли бы из зоны, и, может быть, он остался бы жив.

Игорь усмехнулся и пробормотал:

— Вот для того, чтобы не жалеть, — заметил ворчливо Пан, — ты и должен взвешивать каждое свое слово здесь.

Игорь еще тише прошептал:

— Студентом тебя напрасно назвали! — заметил Костыль. — Тебе личит „поэт“.

Пан налил и ему сто грамм.

— Поэт, не поэт, — заметил он, протягивая Костылю кружку, — а хорошо там, где нас нет! Вот, тоже заговорил стихами. Прилипчивая зараза!

— Главное, проснуться утром живым! — пьяно заметил Игорь. — Меня после того побоища часто стали посещать такие мысли. Что если, действительно, убийца живет в нашем бараке?

— Лучше не думать об этом! — заметил Хрупкий. — Это все равно, что жить на мине и думать, рванет, не рванет.

— О! — оживился Пан. — Хотите, анекдот расскажу?

— Гони, Пан! — сразу согласился Костыль, передавая ему пустую кружку. — Я анекдоты очень люблю.

Но Пан, прежде чем приступить к анекдотам, налил себе грамм сто пятьдесят и выпил, не закусывая.

— А мне? — обиделся Хрупкий — Петя Весовщиков. — Я что, рыжий?

— Нет, но тебе желудок беречь надо! — назидательно сказал Пан.

Но, подумав немного, налил грамм пятьдесят и Весовщикову.

— Ладно, пригуби! — сказал он. — Только обязательно закуси. А я буду рассказывать. Однажды объявили конкурс на лучший хулиганский костюм, в котором все должны были явиться на бал. Выпендривались, кто во что горазд: один пришел даже с голым задом, но в английском костюме. Но первый приз получила молодая очаровательная девушка, явившаяся на бал в строгом черном платье, закрытом, как у монашки. Единственное, что отличало ее от монашки, был нарисованный на платье нотный стан со звукорядом, в котором отсутствовала всего одна нота.

Пан сделал затяжную паузу. Костыль, естественно, „купился“ и встрял:

— Ну и что же в этом было хулиганского?

— Отсутствовала нота „ми“! — тянул „кота за хвост“ Пан.

— Ну и что? — упрямо гнул Костыль. — Хулиганского-то что в этой ноте?

— Когда молодая красивая девушка сообщает всем собравшимся на бал, что „ми“ нет, то это о чем-то говорит! — довольно закончил Пан.

Игорь, знавший этот „с бородой“ анекдот, вежливо посмеялся, а Костыль все думал и думал, впрочем, как и Моня с Хрупким.

Наконец до Мони дошел смысл анекдота, и он оглушительно захохотал.

— Ну так бы сразу и сказал, что она предлагает всем минет! — заключил он.

Тут только и захохотал Костыль.

Не смеялся один лишь Петя Весовщиков. Сивуха прожгла ему поврежденный желудок, и он сидел в великом напряжении, боясь сделать рискованный жест, пока боль не отпустила. Ну, а тогда смеяться было уже поздно.

На его счастье, все были заняты разгадкой анекдота и не обратили внимания на его вытянутое от боли лицо. А то ему крепко попало бы за непослушание старшим.

Пан встряхнул остатки сивухи-„клюковки“ в бутылке из-под шампанского и задумчиво произнес:

— А это мне на ночное дежурство!

Никто не посмел возразить. Хозяин — барин! И так щедро угостил.

— Спать-то ночью разрешается? — поинтересовался Игорь Васильев.

— Официально нам разрешается только умирать! — усмехнулся Пан. — Всю ночь продежурить, конечно, сил уже нет. Прикорнешь малость часа на четыре, не больше. Хватает. Остальное можно в бараке добрать.

— Днем не так страшно! — заметил Моня. — А нам ночью в бараке спать…

— Как на мине! — усмехнулся Хрупкий.

— „Ми“ нет! — загоготал довольно Костыль, запоминая анекдот.

Пан задумался, сомневаясь, стоит ли сообщать собутыльникам о своих подозрениях, но затем все же сказал:

— Вообще-то, я подозреваю тут одного! Он может кого угодно заделать.

— Кто? — выдохнули все заинтригованно в один голос.

Но Пан неожиданно передумал.

— Пока рано говорить! — сказал он загадочно. — Обмозговать все надо. Есть кое-какие сомнения. Не могу понять, каким образом он оказался в туалете? Нет, в натуре: как он прошел мимо Лома. У того буркалы без стекол, в диоптриях не нуждается. Да и нюх у него был: что не увидит, учует. Особливо смерть.

— Может, его первого и завалили? — спросил Моня, — а уже потом и Полковника?

— А Полковник сидел „орлом“ тише мыши? — засмеялся Пан. — Он бы так заорал, что в „крикушнике“ слышно было. Не фраер, да и „перышко“ у него всегда было с собой, когда он шел куда-нибудь.

— Ты скажи, кого опасаться? — забеспокоился Костыль.

— Ежели он один, то и „замочить“ его будет в радость! — подхватил Моня.

— Братва, „навесить“ легко, — отказался сообщить подробности Пан, — отмываться потом трудно. Надо сначала доказательства представить. Верно, Студент? — спросил Пан Игоря Васильева.

— Верно-то оно верно! — согласился Игорь. — Но подозревать — еще не значит обвинять. Ничего не станет, если мы будем знать его имя.

— Что там говорят немцы про тайну? — усмехнулся Пан. — Или у тебя, Студент, не найдется пары строк поэтических?

Игорь всегда был рад показать свои познания в поэзии:

— Вот-вот! — радостно подхватил Пан. — Я сегодня ночью посоветуюсь со своей бутылкой, там еще осталось, а уж завтра мы решим: правильно я мыслю или все „шью белыми нитками“?

Игорь внезапно насторожился. Ему показалось, что он услышал снаружи котельной какой-то шорох.

Видя выражение его лица, и остальные насторожились. Пан мгновенно заныкал бутылку с остатками „клюковки“, а Игорь рванул бесстрашно за дверь кочегарки.

За дверью никого не было.

Игорь вернулся в котельную и удивленно развел руками:

— Показалось!

— Когда кажется, надо перекреститься! — пошутил Пан. — А то в суете и бутылку немудрено раскокать. Хоть и осталось там грамм сто — сто пятьдесят, все же.

— Лучше перестраховаться в таком деле! — заупрямился Игорь. — Шорох мне послышался явственно.

— Да таких шорохов здесь слышно с утра до вечера! — отмахнулся Пан. — Особливо, когда выпьешь. Лето сейчас, разные мышки-суслики ходы свои роют. А земли здесь „кот наплакал“, вот они по базальту и скребутся. Ноготки-то у них острые. Ищут место потеплее, чтобы перезимовать. Это у нас: „Пока гром не грянет, мужик не перекрестится“. А другие Божьи твари живут по другой поговорке: „Готовь сани летом, а телегу зимой!“ Жить-то каждой козявке хочется.

Костыль вдруг забеспокоился:

— Потопали, потопали! Отбои уже объявили. Шорохи слышите, а главное мимо ушей пропускаете.

И Костыль первым покинул котельную. За ним потянулись и остальные. Без объятий и долгих прощаний. Не на другом конце города живут, бок о бок.

Игорь, уходя последним, задержался у двери.

— Ты дверь закрываешь?

— А как же! — удивился Пан, почти с интонацией Жванецкого. — Как только всех посчитают вертухаи, так сразу же и запрусь. Пузырь раздавлю и на боковую.

Счет заключенным велся два раза в сутки: утром и вечером. Но если и по утрам их всегда выстраивали барак за бараком перед походом на завтрак в столовую, то по вечерам вертухаи ленились выстраивать, а довольствовались лишь тем, что после отбоя, когда все заключенные ложились по койкам, со списком пробегали по баракам, производственным зданиям и бытовым, где могли находиться на работе заключенные, и пересчитывали их. Если все совпадало, то никого и не беспокоили, спи себе на здоровье. Но если счет не сходился со списочным составом, вот тут и начиналось самое неприятное: всех выгоняли на воздух, несмотря на то, какая там погода, и в бурю, и в дождь, и в жуткий мороз. И держали там до тех пор, пока не сходился счет или не получали вещественных доказательств о побеге группы заключенных. Перекличка была именная, трудно было ошибиться, так что всегда все знали имена своих героев, тех, кто решился на отчаянный шаг и давал деру в тайгу, где и опытному охотнику заблудиться было раз плюнуть. И если беглецы не топли в болотах, не попадали в объятия медведя или в пасть волка, не умирали от укуса змеи или от голода, то обязательно попадали к позорному столбу, столбу пыток и издевательств, после которого следовала либо смерть, либо каторжная работа на каменоломне, заканчивавшаяся тоже смертью.

Куда ни кинь, всюду, клин. Но не в три аршина земли, которые положены каждому умершему христианину, а клин выработки в каменоломне, откуда сбрасывали голый труп не только без отпевания, но и лишая душу успокоения, тело погребения в земле.

Пан, оставшись в одиночестве, не удержался от искушения и допил остатки самогона, выгнанного из клюквы.

Подумав о клюкве, Пан сразу же вспомнил строчки, всплывшие из далекого детства:

Запрятав подальше пустую бутылку, из которой, при желании, можно было выжать еще несколько капель спиртного, Пан стал ждать прихода проверяющего, после чего можно будет закрыть дверь, проверить давление в топке огнедышащего котла и, думая о разном, плохом и хорошем, медленно погрузиться в спасительный сон. Тогда если и снится плохое, то лишь до утра, пока не проснешься. А наяву-то и начинается… И так каждый день в течение долгих, муторных и тоскливых лет.

Поневоле спрячешь прошлое в долгий ящик памяти и будешь жить не только сегодняшним днем, а сегодняшним часом, сиюминутной жизнью, когда лишь запроволочная природа вызывает спасительное успокоение и понимание, что не так уж здесь и плохо, как поначалу казалось, жить можно. Наступает растительная жизнь. Только растение, занесенное ветром еще семечком в расщелину громадной базальтовой скалы, где тот же ветер нанес тонкий слой спасительной земли, а дождь ее вовремя смочил, может прорасти, уцепиться намертво корнями почти не за что и жить, и расти, победно шумя листьями, приветливо трепеща перед солнцем ветвями.

Проверяющий, как всегда, влетел в котельную с неизменной солдатской шуткой:

— Не сбежал еще?

— Да погощу пока! — так же привычно отшучивался Пан, приветливо делая ручкой проверяющему.

Он был убежден, что вполне можно обходиться вот такими проверками, потому что, если кто „сделал ноги“ от „хозяина“, то уже сделал, и никакими перекличками его в строй не вернешь. А держат на морозе в отместку за то, что доставили проверяющим излишнее беспокойство. А может, и просто так, для порядка.

Проводив взглядом проверяющего, близко к нему Пан боялся подходить, не дай Бог учует, не миновать тогда БУРа, а доброго сна в теплом и сухом помещении, каковым являлась котельная, в помине не будет.

Когда шаги проверяющих стихли вдали, Пан закрыл дверь на крючок и лег спать, предварительно проверив, на всякий случай, показания приборов, чтобы не передать тепла, топили на самом минимуме и только административное здание и механический цех, потому что именно там и работали вольнонаемные, об их здоровье необходимо было беспокоиться. Холодные ночи так выстужали помещения, что находиться в них можно было лишь одетыми в ватники. А что же за работа в ватниках. Производительность труда упадет, убытки намного превысят затраты на обогрев. Ну а свой родной „крикушник“ не отапливать тем более было глупо, что толку сидеть и мерзнуть.

Пан уже погружался в сладкий сон, когда услышал, как звякнул об окованную железом дверь упавший крючок.

„Мимо дырки, что ли, я его сунул? — с трудом подумал Пан, размышляя: вставать или не вставать, чтобы закрыть как следует на крючок дверь. — Да черт с ней, не украдут меня“.

Но тут он услышал легкие приближающиеся шаги и заставил себя открыть глаза, приподняться и посмотреть.

— Это ты? — только и успел сказать он, широко раскрыв от ужаса глаза.

Страшный удар по голове мгновенно выбил его из сознания, вернуться в которое ему уже не пришлось…

Готовясь ко сну, Игорь Васильев случайно столкнулся в дверях с кладовщиком, сидевшим за двойное убийство. Вообще-то его приговорили к расстрелу, но неожиданно для всех помиловали, дали пятнадцать лет и отправили в зону. Но в „крытке“, крытой тюрьме, он просидел два года, ожидая либо расстрела, либо помилования. Его помиловали, найдя смягчающие вину обстоятельства. По свидетельству соседей, жена и теща, которых он „замочил“ топором, беспрерывно над ним издевались, жена изменяла, оскорбляла при свидетелях, как и теща. По показаниям свидетелей, и у ангела сдали бы нервы. Терпел он, терпел из-за дочки, которую теперь воспитывала тетка, сестра убийцы, а потом взял топор и порешил и жену, и тещу. С кого он начал, не помнил, но невменяемым его не признали, так бы и расстреляли, да вот повезло.

На долгие пятнадцать лет имя ему заменила кличка Мочила Деревенская, характер его изменился в худшую сторону, был он хмурым и неразговорчивым, слова из него нельзя было вытянуть, ни с кем не общался, ни с кодлой Полковника, ни с „мужиками“. Работал он на выворотке рукавиц, руки у него были страшной силы, план перевыполнял и числился на хорошем счету, но ни во что не лез, не вмешивался, жил сам по себе.

Столкнувшись с ним, Игорь сразу же ощутил его литые мускулы, наработанные не в спортивных клубах, а на тяжелой деревенской работе, причем, как говорят, и пил-то он очень мало, не в пример своим землякам.

Но не это поразило Игоря. Из-под полы кладовщика — почему ему доверили кладовку, тайна сия была велика, может, из-за его неподкупной честности, может, по каким другим соображениям — вылетел острый тесак и вонзился в деревянный пол рядом с ногой Игоря Васильева.

Игорь даже не успел испугаться, как Мочила деревенская ловко и непринужденно подхватил нож и спрятал его на место.

— Шнурок лопнул! — сообщил он Игорю доверительным тоном и вышел из барака.

„Теперь все вооружились! — подумал Игорь. — Особенно в сортир никто без ножа не ходит. Боятся! Во, страху нагнал убийца!“

Другой мысли Игорю и не пришло в голову, сколько он уже таких тесаков перевидал в зоне, механический цех работал с опережением спроса, потому что какая-то часть ножей пропадала во время беспрерывных шмонов. Владельцев не находили, но ножи всегда конфисковывали, сопровождая конфискацию матом и угрозами пересажать всех в БУР.

Игорь занялся собой перед сном: вычистил зубы. Лечить их здесь было негде, эскулап мог лишь выдрать зуб или сделать обезболивающий укол, а бормашина была уделом поселка, там только для жителей и вольнонаемных был стоматологический кабинет, где рассыпающийся от старости стоматолог лечил больные зубы на столь же рассыпающемся стоматологическом кресле.

И в туалет успел сбегать перед проверкой. Там он уже кладовщика не застал, но после возвращения увидел копошащимся в кладовке. Что он там искал в столь поздний час, один Бог знал.

Игорь долго укладывался, пока не засыпал при тусклом свете одинокой электрической лампочки, которую обычно выключал самый последний из ложащихся спать или тот, над кем эта злополучная лампочка горела.

Утром, после исполнения по включенному на полную мощность динамику местной радиостанции гимна Советского Союза, Игорь повторил все процедуры, совершенные вечером перед сном, и отправился в столовую вместе с остальными.

Почему-то на этот раз их никто не пересчитывал. Бывало и такое, просто забывали. Эта рутина иногда выбивала из колеи и проверяющих, особенно после того, как проведут ночь в приятном распитии конфискованной у заключенных бутылочки самогона или пойманной перелетевшей в условленном месте через забор резиной грелки, наполненной чистым спиртом. Такое тоже иногда случалось.

В „крикушнике“, в административном корпусе, где после завершения подготовки женской зоны опять работал Игорь, он застал только Котова Семена со шваброй в руках, занимающегося влажной уборкой.

Комната, где Игорь перебирал бумажки, как он про себя выражался „переливал из пустого в порожнее“, была закрыта на ключ, но ключа у шныря не было.

— Нет у меня ключей, Студент! — жалобно простонал Котов. — И где дежурный, где все, я не знаю, будто вымерли. Умчались в зону. Великий шмон, не иначе, если всех мобилизовали.

— Тебе больше не снятся кошмары? — улыбаясь, спросил Игорь. — Что я тебя расстреливаю в упор, да к тому же из снайперской винтовки. Где ты тут нашел снайперскую винтовку? У часовых на вышках только автоматы в руках.

— Это не сон! — мягко улыбнулся Котов. — Это — святое предвидение. У Иисуса Христа было такое же в Гефсиманском саду на тайной вечере.

— Опять будешь мне читать лекцию о грехопадении человека? — усмехнулся Игорь.

— Грехопадение человека, тем не менее, не оттолкнула Бога от осуществления Своего первоначального замысла, — словно ждал возможности начать разговор Котов. — „В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была на свет человеков. И свет во тьме блестит, и тьма не объяла его“. Исполняя свой замысел, Бог сначала стал человеком по имени Иисус Христос, затем Христос, умер на кресте, чтобы искупить вину человека, „… мы имеем искупление Кровию Его, прощение грехов…“ Он забрал грех человека и возвратил его Богу. „А теперь во Христе Иисусе вы, бывшие некогда далеко, стали близки Кровию Христовою“. И, наконец, в воскресении Он стал животворящим духом. Так и написано: „Первый человек Адам стал душою живущею“, а последний Адам есть дух животворящий. Это и позволяет Ему раздавать Свою неизмеримо богатую жизнь, наполняя ею дух человека. „Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух“. Сказав это, дунул и говорит им: „Примите Дух Святого; кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся“…

Его праведную лекцию прервал один из проверяющих, ворвавшийся в „крикушник“ со списками в руках.

Котов, опираясь всем телом на швабру, со сверкающими в святом экстазе глазами, являл собой живописную картину, которую тут же испортил проверяющий, заорав на обоих:

— Мать вашу! Вы, олухи, разве не слышали приказа по радио об общем сборе на плацу?

— Здесь все кабинеты заперты, и радио не работает! — ответил Игорь. — Откуда же нам знать?

— Марш живо на плац! — велел взволнованный проверяющий, дыша на Игоря самогонным перегаром. — Еще рассуждать мне тут будет!

Котов аккуратно положил швабру и поплелся к выходу. Васильев двинулся за ним, получив увесистый толчок от замыкающего их шествие проверяющего.

Пока проверяющий запирал „крикушник“, Котов тихо шепнул Игорю:

— А где ты взял снайперскую винтовку, это тебе лучше знать. Подумай, кто ее тебе мог вложить в руки?

На плац, ставший широким из-за того, что убрали разделительную „колючку“, со всех сторон сгоняли заключенных, выстраивая их по отрядам.

„Опять побег! — подумал Игорь, покрываясь „мурашками“ от свежего ветра, дующего с реки. — Опять кого-то будут терзать у всех на глазах“.

К Игорю, вставшему в строй своего отряда, подошел Костыль и зашептал, лихорадочно поблескивая глазками:

— Говорят, Пан сбежал!

— Что-о? — обалдело протянул Игорь.

— Сам бы не поверил, — виновато сказал — Костыль, — если бы Пан где-то объявился. Но его нигде нет, вот штука какая!

Это была новость. Всем новостям — новость!

Игорь стал вспоминать, что же такого необыкновенного было в поведении Пана, чего он не смог понять, что давало бы ключ к разгадке. Но ничего такого, что бы указывало на готовящийся побег, он вспомнить не смог. Напротив, все говорило о том, что Пан и не думал сбегать.

Игорь внезапно вспомнил, что сегодня Пан хотел сообщить им имя подозреваемого в убийствах авторитетов.

— Никуда он не убегал! — печально сказал Игорь.

— Где же тогда он? — ехидно спросил Костыль.

— Его убили! — ответил Игорь, вызвав страшный испуг в глазах Костыля.

Он тоже сразу вспомнил вчерашнюю „вечеринку“, в завершении которой и были произнесены сакраментальные слова о предполагаемом убийце.

— С чего это ты решил? — все еще не хоте признаваться себе в страшном предположении Костыль. — Тогда бы нашли его бездыханное тело.

— Убийца решил, что вернее будет спрятать его тело! — ответил Игорь. — И пустить следствие по ложному пути.

Игорь случайно бросил взгляд в сторону и увидел кладовщика. Он стоял и насмешливо улыбался, скривя рот, а глаза были суровы и неумолимы. Кладовщик стоял так близко, что Игорю была видна каждая черточка на его лице.

„Его вчера не было долго после проверки! — подумал Игорь. — И один черт знает, чем это он там занимался в своей кладовке“.

Вообще-то проверка правильнее называлась „поверка“, но Игорю удобнее было говорить „проверка“. Так было понятнее.

Сила и загадочность натуры кладовщика наводили на печальные думы. Он был не последним среди подозреваемых Игорем в совершении преступлений.

„Только куда же он тогда дел труп Пана? — подумал он. — Сколько же у него было сообщников, чтобы быстро закопать труп?“

Заключенные стояли на плацу овечьими стадами, по отрядам, а вокруг них суетились мгновенно протрезвевшие надзиратели-воспитатели, подобно злым овчаркам.

Сколько они ни считали, одного в их списках не хватало, и после пофамильной переклички выяснилось, что единственным отсутствующим был Панжев Константин Иванович, по кличке Пан.

Два часа прошли в ожидании, когда „овчарки“ обнюхают каждый закуток в колонии строгого режима, заглянут в каждое помещение, обыщут всю вспаханную широкую полосу земли, нейтралку, на которой так четко отпечатываются все следы нарушителей.

Но никаких следов рыскающие в поисках Пана вертухаи не обнаружили.

Делать было нечего. Производство долго стоять не могло, план „горел синим пламенем“. Пришлось всех распустить с плаца, тем более что и погода хорошая, правда, дующий с реки свежий ветер уже как бы предупреждал, что лето в этих местах короткое, скоро опять задуют холодные ветры, повалит снег, затрещат морозы. А при солнышке да на свежем воздухе чего держать заключенных. Так, глядишь, и здоровье поправят. Кто же тогда помирать будет?

Васильев и Котов возвращались в административный корпус в компании хмурых надзирателей-воспитателей.

— Черт, что ли, его унес на небо? — высказал вслух предположение один из них, шедший рядом с Котовым.

— На небо берет Бог! — назидательно заметил он вертухаю. — Возносят душу безгрешную ангелы. А души грешников забирает черт в ад. И они не возносятся, а проваливаются.

— Ебнутый ты, Кот! — с сердцем высказал свое мнение о Котове надзиратель. — Тебе вредно Библию читать.

И он демонстративно ушел от Котова вперед.

— Ты читаешь Библию? — удивился Игорь, хотя чего было удивляться, когда он слышал от Котова столько цитат, напрямую взятых из Библии.

— Это моя единственная книга! — покорно ответил смущенный Котов. — Можно сказать — настольная.

Не успели они войти в „крикушник“, как Игоря перехватил Вася. Он нежно обнял Игоря за плечи так, что у того сперло дыхание, настолько могучими были эти объятия.

— Жду не дождусь! — ворковал ехидно Вася. — Когда это заявится на работу заключенный Васильев, а, он все сачкует и сачкует.

Он отпустил плечи Игоря, и тот сумел потому ответить:

— Все сачковали два часа! Но не по своей воле!

— Здесь вашей воли нет! — засмеялся Вася. — Я уже тебе это говорил. Здесь в порошок стереть человека раз плюнуть. Как это говорят: „Плюнь и разотри!“

— Это говорят, когда нужно о чем-нибудь забыть или наплевать на что-либо! — возразил Игорь.

Вася подвел Игоря к кабинету Дарзиньша.

— Сейчас тебя „хозяин“ пытать станет! Говори ему, как на духу!

— Я всегда правду говорю! — отрезал Игорь.

Вася задумался и поправился:

— Тогда ничего не скрывай!

И втолкнул его в кабинет.

Дарзиньш сидел задумчивый и печальный. Очередной побег, причем очень странный, когда никаких следов обнаружено не было, привел его в состояние легкого шока. Он начинал подозревать, что все эти события кто-то умело организовывает, чтобы убрать его с поста начальника колонии. И этот кто-то имел четко вырисовывающуюся физиономию с фамилией, именем и отчеством.

Игорь по форме отрапортовал, и Дарзиньш его не остановил, как это делал прежде.

— Садись! — после почти минутной паузы предложил Дарзиньш. — Я тебя вызвал, потому что больше некого. Бежавшего часто видели в твоей компании. Что ты можешь сказать об этом человеке?

— Самое главное: он не бежал! — как можно серьезнее произнес Игорь.

Дарзиньш удивленно посмотрел на Васильева, пытаясь понять, что скрывается за этими словами, не издевка ли.

— Объясни! — нахмурился Дарзиньш.

— Я думаю, — тоже нахмурился Игорь, — что его убили!

Его слова так удивили Дарзиньша, что он даже встал из-за стола и, как когда-то молодым, закружил по кабинету.

Игорь замолчал, не зная, как реагировать: то ли продолжать объяснять свою точку зрения, то ли подождать реакции „хозяина“.

— Что ты замолчал? — остановился возле него Дарзиньш. — Собаки не взяли след, к твоему сведению. Почему? Куда убийца дел труп, по-твоему?

— Сжег его в топке! — хмуро сказал Игорь.

Ему только сейчас пришла в голову эта версия. Куда еще мог деть труп убийца, когда рядом горит такой сильный огонь? Странно, что это не пришло на ум надзирателям.

— Топка на мазуте, а не на угле! — напомнил Дарзиньш. — Тело не пролезет в топку. Отверстие там не позволяет.

— Убийца умеет лихо расчленять трупы! — напомнил Игорь.

— Тогда должны были быть следы крови! — не соглашался Дарзиньш.

Но что-то все же привлекло его в этой версии, потому что внезапно он нажал на кнопку звонка вызова, и когда, подобно ваньке-встаньке из табакерки, в кабинете появился Вася, сказал ему:

— Пошуруйте с ребятами в топке!

Вася понимающе поглядел на Игоря, прикинул что-то в уме и исчез из кабинета так же молниеносно, как и появился. Такому научиться было нельзя, это — врожденное.

Дарзиньш заметно успокоился. И опять сел за стол. Если побега не было, то и беспокоиться не о чем. Неприятности приносил только побег, а не жизнь или смерть рядового заключенного, каким был Пан, старый вор.

Смерть заключенных совершенно не волновала Дарзиньша. Находясь сам уже в таком возрасте, когда смерть может схватить в любой момент, как только ей приспичит, он не ценил и жизни других.

„Все там будем“! — любил говорить он в таких случаях. — Чуть дольше, чуть меньше ты проживешь, на истории человечества это не скажется!»

А потому и действовал соответственно.

Настроение у Дарзиньша улучшалось прямо на глазах. Он распрямил плечи, заулыбался, глаза весело заблестели. Он опять стал самим собой.

— Кофейку попьем? — спросил он как ни в чем не бывало. — Я тут на днях посылочку получил. Откуда, ты думаешь? В жизни не догадаешься! Из Израиля!

И очень довольный произведенным эффектом, видя широко раскрытые глаза Васильева, торжествующе засмеялся.

— Один из моих бывших постояльцев с Севера! — продолжил он. — Сидел по крупному хищению, которое, на самом-то деле, никакое не хищение, а обычная деловая деятельность. Умный мужик! Не ценим мы кадры, не ценим! А кадры решают все. Это еще Сталин понял, потому и победил. А кто у нас наверх пробирается? Хитрованы, а не деловые люди… Ладно, проехали! В посылочке банка кофе была. Большая, на двести грамм. Попробуем?

Видя недоверие на лице Игоря, добавил:

— Не бойся, не отравит! Не тот человек! Мне многим обязан, главное, жизнью! Ты думаешь, я только палач? Нет, я и сохранитель жизней. Мне не жаль воров и разбойников, эти сами выбрали себе такую дорогу. У меня с ними сейчас война развернулась не на жизнь, а на смерть. Из «черной» зоны буду делать «красную», даже если придется залить ее кровью. Сами виноваты. Беспредела я терпеть не буду. Побеги и убийства при мне прекратятся, пусть для этого мне придется половину контингента сократить.

Игорь ужаснулся в душе такой откровенности Дарзиньша.

— Я не из болтливых, Виктор Алдисович, — осторожно сказал он, — но вы уверены, что мне следует знать ваши планы?

Дарзиньш весело рассмеялся.

— Так ты — часть моего плана! — открылся он. — Я тебе официально поручу расследование вместе с Васей, конечно, всех этих убийств. Я уверен, что орудует хорошо организованная группа, поставившая целью дискредитацией меня накалить атмосферу в колонии до такого состояния, что вспыхнет бунт. Авторитетам слава, а мне — почетная пенсия!

Он опять, как молодой, запрыгал по кабинету, доставая из заветного холодильного шкафа припасы, а из ящика стола пачку сахара и банку израильского быстрорастворимого кофе. Затем он включил электрочайник и спросил Игоря:

— Ты можешь мне все рассказать? Дальше меня не пойдет. Никаких репрессий не последует, даю слово.

Игорь Васильев думал недолго. Поверил словам Дарзиньша сразу.

— Хорошо! — согласился он. — Вчера перед поверкой Пан пригласил нас распить бутылку самогона…

— Клюквенного? — перебил, лукаво улыбаясь, Дарзиньш. — Извини, больше не буду перебивать.

— Клюквенного! — удовлетворил любопытство «хозяина» Игорь. — Полялякали, но когда стали расставаться, Пан высказал соображение, что он знает, кто убил Полковника и остальных из его кодлы.

— И кто же? — опять перебил Дарзиньш, желая срочно узнать имя убийцы.

— Не открылся! — вздохнул с сожалением Игорь. — Сказал, что должен еще обдумать, а утром откроет нам.

— Сколько человек присутствовало при этом? — сразу «взял быка за рога» Дарзиньш. — Вы же не вдвоем пили?

И он хитро улыбнулся.

Игорь замялся, не зная, стоит ли открывать имена собутыльников «хозяину» колонии. Но вспомнил про его гарантии и рассказал уже все в деталях. Единственное, что не сказал Игорь, это — о своих подозрениях, что их кто-то тогда подслушивал, он мысленно согласился со словами Пана, что шуршать могли и по базальтовому грунту, не мог же подслушивающий сразу раствориться в воздухе, а спрятаться там было просто негде.

— Но все они, — закончил свой рассказ Васильев, — пришли вместе со мною в барак и ночью никуда не отлучались.

— Этого ты знать не можешь! — справедливо заметил Дарзиньш. — В твоем возрасте спят крепко, «пушками не разбудишь». Может, кто из них и выходил?

— Но ни у одного из них не было причин убивать Полковника, — возразил упрямо Игорь. — Они с ним не сталкивались.

— Во-первых, — назидательно проговорил Дарзиньш, морщась, когда Игорь произносил кличку Полковник, — они могли сталкиваться раньше. Во-вторых, убийства по заказу довольно распространенное явление, только об этом вслух не говорят.

— Какие Костыль, Моня и Хрупкий убийцы? — вырвалось протестующе у Игоря.

— Весовщиков убивал! — отметил Дарзиньш. — Коростылев — старый пройдоха и мошенник. Что у него там, за душой, один Бог знает. Моня — Бернштейн не посрамит и «Шин-Бет» своей подготовкой по тайным операциям.

— В основном, с валютой! — пошутил Игорь.

— Люди — не есть то, о чем можно судить по оболочке! — назидательно сказал Дарзиньш, не отвлекаясь на шутки. — Запомни это! Пригодится в дальнейшей жизни!

И, как бы прекращая спор, он насыпал в большую чашку две ложки порошка из банки с кофе, положил туда два кусочка сахара и все это залил кипятком.

— Пей да дело разумей! — пошутил он, в свою очередь. — Я, конечно, дам распоряжение следить за всеми тремя, но не исключено и другое: кто-то из этих троих просто сболтнул о том, что высказал Пан. Тогда Дело становится намного сложнее и труднее. Поди узнай, кто из заключенных подслушал? Ясно только одно: этот кто-то из вашего барака, а следовательно, тебе надо держать ухо востро.

В кабинет без стука вошел Вася и завистливо посмотрел на Игоря.

— Ученье — свет! Неученых — тьма! — пошутил он. — Как это ты догадался?

— Сожгли труп? — понял Дарзиньш.

— Я тут с одним специалистом обсудил вопрос, — кивнул головой в знак согласия Вася, — и мы пришли к единому решению: сжечь труп до пепла в таких условиях можно было лишь одним способом…

— Может, сначала дашь нам поесть? — оборвал Васю Дарзиньш. — Как-то неуютно за вторым завтраком слушать о способах сжигания трупов. Как ты считаешь, Васильев?

— Мне уже без разницы! — нахмурился Игорь, испытывая печаль по случаю гибели Пана. — Я уже как тот хирург, который в институте падал в обморок при виде голого трупа, а через полгода практики за хирургическим столом уже ел пирожки неизвестно еще с каким мясом.

— Фу! — поморщился Дарзиньш. — Два сапога — пара! Вот и работайте над этим делом вместе, рука об руку.

— Ваш заместитель не будет возражать и ссылаться на инструкцию? — поинтересовался ехидно Вася. — Он меня почему-то не любит.

— Хозяин здесь — я! — отрезал Дарзиньш. — Он у меня доиграется! — с угрозой добавил он. — Он сам виноват, что у него три класса церковно-приходской школы, в то время как у Игоря четыре курса юридического факультета. Я ценю профессионалов в любом деле. Хороший человек — не профессия! Как не профессия и член партии!

— Слышал бы он вас! — пробурчал Вася, усаживаясь рядом с Игорем. — Двигайся, Студент! Вместе будем работать, вместе будем и питаться.

Дарзиньш усмехнулся, но промолчал. Он чувствовал, что его любимец Вася начал ревновать его к Игорю Васильеву, и решил при случае поговорить с ним на эту тему.

Второй завтрак прошел в полной тишине. Каждый думал о своем и не перебивал мысли других.

Но как только был допит последний глоток великолепного кофе, Дарзиньш спросил у Васи:

— Кто это обещал просветить о способах сжигания трупов?

— Завсегда пожалуйста! — обрадовался вниманию Вася. — Берется, как минимум, один труп, режется на части, густо обмазывается чистейшей смолою и бросается в сверхжаркое пламя топки. Эффект превосходит все ожидания: пепел получается чистый и совсем светлый, с некоторым блеском канифоли.

Ерничанье Васи покоробило Игоря, но он промолчал.

«В чужой монастырь со своим уставом не суются!» — вспомнил он успокоительную формулировку.

Но легче не стало. Жаль было Пана до слез. Игорь корил себя за то, что не добился от него имени предполагаемого убийцы, может, это предотвратило бы убийство Пана. Теперь Игорь не сомневался в том, что шорох, услышанный им, был не царапаньем когтистых лапок о базальтовую породу, а движением подслушивающего убийцы.

«Куда же он, в таком случае, делся? — поразился Игорь про себя. — Я ведь выскочил буквально через три-четыре секунды».

Но ответа у него не было.

— Одно все же непонятно! — заметил недовольно Дарзиньш. — Почему тогда отсутствует хоть малейший след крови?

— Это очень просто сделать! — усмехнулся Вася, нахально ковыряя пальцем в зубах. — Никто не обратил внимания на старую глубокую дубовую колоду, оставшуюся со времен товарища Сталина? Так вот: она была мокрая. Если взять срез и отправить на анализ в лабораторию, то след точно найдется. В этой колоде убийца освежевал Пана со сноровкой, которая свидетельствовала о незаурядном мастерстве мясника.

Вася достал пачку сигарет «Пирин» и закурил, не спрашивая разрешения у своего начальника, что свидетельствовало об особых отношениях между ними.

— Так ты, Васенька, живописуешь, — усмехнулся Дарзиньш, — что посторонний может подумать, ты и совершил это деяние.

— Ну, я же не лектор! — Вася затянулся поглубже и пустил дым несколькими кольцами, в завершении пронзив их струйкой дыма.

Очень впечатляло.

— Что за лектор? — поинтересовался Дарзиньш.

— Знал я одного, — улыбнулся Вася, — читал лекции о вреде алкоголя, уничтожая его на глазах слушателей. Садист!

Игорь Васильев откланялся и пошел в отведенную ему комнатенку продолжать «переливать из пустого в порожнее»…

Михаил Бернштейн, по кличке Моня, согласно приказу мастера «швейки» занял рабочее место Горбаня и стал, сидя на отполированной до блеска скамейке, выворачивать рукавицы, натягивая их на «колышек» и не испытывая при этом никаких побочных ассоциаций.

Сколько себя помнил Моня, он всегда занимался либо какой-нибудь аферой, либо каким-нибудь мошенничеством. С детских лет он испытывал какой-то зуд что-нибудь обменивать, кого-нибудь обманывать. И ничего с собой поделать не мог.

Вторая «ходка» уже на строгий режим заставила его задуматься над жизнью и дать себе страшную клятву «завязать» с преступной деятельностью в стране, где пятый пункт имел такое большое значение.

«Эмигрирую-ка я в Израиль! — впервые задумался над такой возможностью Моня. — Там тоже не „фонтан“, но, говорят, жить можно, если не взорвет какой-нибудь арабский фанатик-самоубийца. Что я цепляюсь за родину, которая меня не признает?»

Неожиданно он увидел стоявшего рядом с ним кладовщика по кличке Мочила Деревенская и даже вздрогнул от неожиданности. Коллега по профессии работал в другую смену, поэтому его появление здесь, в чужую смену, вызвало у Мони сразу же массу вопросов, на которые он хотел бы получить ответы.

В чужую смену ходить было не принято, чтобы не вызывать подозрений и нареканий, если вдруг что-то пропадет, а такие случаи бывали и в швейке.

— Тебе чего надобно? — недовольно спросил Моня.

— Стою, смотрю! — загадочно ответил Мочила Деревенская.

— Вижу, что стоишь и смотришь, — раздраженно продолжил Моня. — Какого хера тебе здесь надобно?

— Ты спину напрягаешь! — заметил кладовщик. — Так много не наработаешь! Далеко от «колышка» сидишь, тянешься, спину ломаешь. Так много не наработаешь! — повторил он, внимательно глядя прямо в глаза Моне. — Давай, помогу! — неожиданно предложил он.

Хотел Моня тут же послать его куда подальше, но что-то его остановило.

«Почему бы и нет? — подумал он. — Учиться никогда не поздно ни в каком деле. „Век живи — век учись, дураком помрешь“», — вспомнилось ему и это.

— Покажи, как надо! — предложил он кладовщику.

— Тогда встань со скамьи! — велел ему кладовщик.

— Мне чаще предлагали сесть на скамью! — пошутил Моня.

— Так это же на скамью подсудимых! — усмехнулся кладовщик, как-то странно глядя на Моню.

Моня освободил кладовщику скамью, и тот, усевшись на рабочее место, стал показывать наиболее рациональные, с его точки зрения, движения, от которых не болела спина. Он сидел совершенно спокойно, работали лишь его руки, но производительность труда при этом увеличилась почти вдвое.

— Класс! — одобрил Моня. — А ну дай, я попробую!

Кладовщик уступил ему место и встал рядом, чтобы понаблюдать за его действиями.

Моня оказался способным учеником. Буквально через пять минут он стал почти в точности повторять движения кладовщика и реально ощутил, что напряжение в спине исчезло.

— Клево! — одобрил он. — «Дело мастера боится!»

— А что понапрасну корячиться? — улыбнулся кладовщик. — Впереди пять лет, а не пять дней!

И ощерился как-то загадочно, понимай его слова как знаешь. Затем повернулся и исчез из швейки, словно померещился.

«Надо же, — подумалось Моне, — как умеет быстро появляться и исчезать!»

Такое умение может озадачить кого угодно.

Взяв на «вооружение» уроки кладовщика, Моня резко повысил свою работоспособность и, соответственно, и производительность труда.

Мастер, увидев случайно, как лихо Моня расправляется с рукавицами, удивился и заметил мимоходом:

— Обычно опыт приходит с годами…

— Так здесь же день за три идет! — весело отшутился Моня.

Ему было приятно, что он так удивил мастера, которого, казалось, уже ничем удивить было невозможно.

И до обеда Моня выполнил норму, которую с трудом и с сильными болями в спине в’ытягивал лишь к концу рабочей смены.

В столовой Моня сразу же увидел хмурую физиономию Игоря Васильева, сидевшего теперь напротив пустого места, куда никто из соседей пересаживаться не хотел, все уступали это место другому. Слух о страшной участи Пана уже облетел колонию, вызвав ужас и скрытый протест, который, правда, пока ничем не проявлял себя.

Васильеву Моня завидовал «белой» завистью.

«Лихо Студент устроился! — размышлял он как-то. — Все руками работают, а он один умудрился головой промышлять в зоне. Уметь надо!»

Обычно такая зависть в зоне до добра не доводит. Рано или поздно «подставят» бедного под гнев начальства, если, конечно, братва сама не выдвинула тебя «шустрить» «наверху», чтобы по возможности сообщать о готовящемся большом «шмоне» или о каких-либо еще пакостях начальства. Да и начальство в обычных колониях не привлекает к работе в административном корпусе заключенных, разумеется, если это не шнырь, которому положено убирать, чистить и носить.

Хмурость Васильева Моня объяснил просто:

«Кента» потерял! — думал он. — Огнем стали нас жечь! Горбаня, можно считать, тоже сожгли, только изнутри. А Пана по частям спалили, надо же!

И черная «пайка» с трудом лезла в горло. Застревала.

Но мрачные мысли ненадолго задержались в голове Мони. Такая была неунывающая натура.

«Все там будем! — думал он, примиряясь с судьбой. — Чего раньше времени переживать? Пусть другие о тебе переживают!»

Вернувшись на швейку, Моня продолжил освоение нового метода, предложенного кладовщиком, Мочилой Деревенской, как его все называли. И так лихо стал работать, что пачка за пачкой вывернутых и перевязанных крест-накрест рукавиц росли возле него, постепенно превращаясь в гору.

Мастер швейки, появившийся возле него, одобрительно похлопал его по плечу и велел:

— Прервись, дело есть! Надо лекальщикам поднести несколько штук материи. Иди на склад и помоги им.

Лекальщики были рабочей аристократией швейного цеха, им нельзя было перенапрягаться, надо было беречь твердую руку и зоркий глаз, которые, как шутили на швейке, всегда друзья индейцев.

Моня безропотно — эта работа входила в его обязанности — поднялся со скамьи и пошел на склад материала, чтобы поднести раскройщикам несколько тяжеленных штук материала, из которого те мастерски нарежут заготовки рукавиц, и они, в свою очередь, пойдут швей-мотористам под машинки.

Только сегодня, рано утром, они всей сменой таскали привезенные машиной с пристани тяжеленные штуки материи, каждая килограммов по шестьдесят, и складывали в штабели, аж под потолок, склад был малюсенький, еле развернуться.

Моня не стал лезть под потолок, чтобы сверху достать штуку материи, а подобрал лежащий на полу рулон.

Поднатужившись, он крепко обхватил плотно смотанный рулон материи руками и хотел было с ним подняться, чтобы отнести его в раскройку.

Подняться ему было уже не суждено.

Весь штабель шестидесятикилограммовых рулонов грубой материи из брезента неожиданно рухнул прямо ему на голову, мгновенно перебив шейные позвонки.

Моня даже крикнуть не успел. Но никто его крика и не услышал бы. Грохот машинок был настолько сильным, что, даже находясь буквально в метре от собеседника, приходилось напрягать голосовые связки, чтобы тебя услышали.

Пока старший раскройщик не подошел к мастеру и не устроил ему разнос, в основном, непечатным текстом, Мони и не хватились. Мастер был в полной уверенности, что он помогает раскройщикам таскать штуки материи на раскройные столы, а раскройщики, пока был старый запас, особо и не переживали. Вот когда запас ткани подошел к концу, старший раскройщик и пошел «базарить». Не мог же он опуститься до того, чтобы самому пойти на склад и взять там штуку или две материала.

Мастер, тоже поливая Моню непечатным текстом, бросился к его рабочему месту и, не застав его на месте, только тогда понял, очевидно, что-то случилось, и поспешил на склад, где и нашел под грудой тяжеленных рулонов бездыханное тело Мони, Михаила Бернштейна, великого комбинатора, каковым он себя считал.

Из больнички срочно вызвали врача. Но тот сразу же уточнил:

— Ранен или убит?

Посыльный честно признался, что, кажись, уже не дышит.

Тогда врач послал своего помощника, судмедэксперта:

— Это по твоей части! Сходи и посмотри. Потом доложишь.

Эксперт, жертва своих пагубных страстей, охотно поспешил на «швейку», где произошел несчастный случай, стоивший жизни еще одному заключенному.

Фамилия эксперта была Филиппов, как у известного актера-комика, да и фраза «пусик хочет водочки» была одной из любимых фраз судмедэксперта.

К приходу Филиппова завал уже разобрали, все принялись за работу, конечно, не как овечки, мирно пощипывающие травку, после того как волк разорвал и съел у них на глазах несчастную товарку, но и не как вольные бездельники, готовые целыми днями любоваться на пожарище или несчастный случай, обсуждая мельчайшие подробности, лишь бы ничего не делать.

Моню вынесли из помещения склада. Эксперт внимательно осмотрел его тело и удивился неестественной вывернутости шеи.

— Такое ощущение, — поделился он с мастером, который не отходил от него ни на шаг, — что ему свернули шею. Никто в подсобку не заходил?

Мастер простил эксперту незнание терминологии, хотя тот по большому счету был прав, склад больше походил на подсобку.

— Вроде нет! — сказал он неуверенно. — Хотя, постой-ка! Ну, конечно, заходил! Я еще поразился, что это тут Мочила Деревенская делает. Здоровенный мужик, любому шею свернет.

— Я бы воздержался от таких обвинений! — заметил Филиппов. — Шею ему могли свернуть и эти вот тяжеленные рулоны брезента. Кладовщик на склад заходил?

Но мастер уже удрал в административный корпус, поспешить донести в «крикушник», что на «швейке» произошло ЧП, в результате которого погиб еще один заключенный.

«Интересное дело получается! — волновался он по дороге. — Если будут убивать по одному заключенному каждый день, то через три года здесь будет город-сад! Или как там? „Через четыре года…“! Какая разница? Мне бы только год продержаться, а там „трава не расти!“»

В дверях «крикушника» мастер столкнулся лицом к лицу с Котовым.

Тот, держа в руках лопату, выходил с таким довольным и сияющим лицом, что можно было подумать, его завтра отпускают на свободу с чистой совестью.

— Кому могилу идешь копать, Кот? — пошутил мастер насмешливым тоном.

Как каждый в колонии, он любил потешаться над Котовым, которого откровенно считали придурком.

— «Из земли вышел, в землю сойдешь!» — охотно откликнулся Котов. — Но я иду копать землю, исходя из высших, божественных соображений. Хозяин разрешил мне разбить посреди плаца большую клумбу. Представляешь, как будет красиво?

— А цветочки не поздно ли сажать? — все еще посмеивался мастер. Впрочем, сажают у нас всегда охотнее, чем выпускают.

— Я в центре клумбы посажу цветы, — продолжал делиться своей радостью Котов, лихорадочно поблескивая глазами. — А по краям, каре, высажу даурский рододендрон. Он будет греть астры. В конце лета будут у нас цветы. Как раз и девочки приедут.

— О каких девочках ты мечтаешь? — съехидничал мастер. — Кто к тебе приедет, тетеря? От тебя и жена, и все твои родственники отказались. Ты сам мне говорил. Забыл уже?

Котов злобно блеснул глазами и, не ответив, удалился на плац, где с такой злобой стал вскапывать землю, утрамбованную множеством ног заключенных почти до каменной твердости, что со стороны, действительно, стало казаться, что Котов кому-то роет могилу.

Мастер, проводив его глазами, пошел к дежурному, где и сообщил о чрезвычайном происшествии.

Дежурный тут же доложил по телефону о случившемся Дарзиньшу и получил приказ немедленно провести мастера в кабинет начальника колонии.

Подходя к кабинету, мастер успел заметить, что в кабинет входит Игорь Васильев, который числился у него, на швейке, но еще ни разу там не появился.

«Следователь недоделанный! — злобно прошептал мастер. — Мало нам шнырей, авторитетов и прочей нечисти, так еще и этого кормить надо!»

Но в кабинет начальника колонии он вошел смиренной овечкой, робко и покорно встал у двери, боясь сделать лишний шаг.

Игорь Васильев и Вася сидели возле Дарзиньша и с тревогой смотрели на мастера, как на гонца, принесшего дурную, «черную», весть.

— Рассказывай! — приказал Дарзиньш.

Мастер немного помялся, чтобы заметили его покорность и ничтожность, потому что начальство любит сломленных и ненавидит мятежников, а потом рассказал все как было, по порядку.

— Моне, Бернштейну, заключенному Моне, — запутался мастер, — вменялось в обязанность помогать раскройщикам-лекальщикам таскать штуки ткани для раскройных столов. Я его послал на склад, а там на него весь штабель обрушился и шею ему сломал.

— Кто-нибудь заходил на склад? — спросил Игорь.

Он был единственным, кто тревожился смертью Мони.

Для других это было лишь еще одним несчастным случаем, но Игорь так не считал. Будь это до смерти Пана, можно было принять смерть Мони за несчастный случай, но вторая смерть в одной и той же компании, в которой был и Игорь, не только тревожила, но и начинала страшить. Появлялось такое ощущение, что теперь убийца решил уничтожить всех, кто принимал участие в попойке с Паном, хотя, казалось, он-то должен был знать, что, если бы Пан сказал им имя убийцы, то его давно бы нашли и удавили.

— Я не видел, заходил ли кто на склад вместе с Моней или после него, — оправдывался мастер, — но я видел нашего кладовщика, Мочилу Деревенскую, Корчагина, который зачем-то пришел на швейку не в свою смену.

— Кажется, я запретил приходить на производство не в свою смену? — заметил ему Дарзиньш.

— Так точно! — вытянулся по-военному мастер. — Но он пришел и зачем-то общался с Моней.

Дарзиньш посмотрел на Васю, затем на Игоря и сказал им:

— Пойдите, разберитесь!

Вася сразу встал и подал знак Игорю, чтобы он следовал за ним.

Васильев молча подчинился и вышел вслед за Васей. Закрывая за собой дверь, он услышал, как Дарзиньш сказал мастеру:

— Ты останься!

Мастер вздрогнул, сочтя данное приказание опасным для себя признаком.

«Что это я такого натворил? — лихорадочно стал думать мастер. — Вроде, никаких „проколов“ не было?»

Он почувствовал себя не очень уютно под пристальным взглядом «хозяина», напоминая собой нашкодившую собаку, ожидающую праведного гнева своего владельца.

— Садись! — приказал Дарзиньш.

Этот приказ мастер выполнил более охотно. Он понял, что от него что-то потребуют, но бить сегодня не будут. И словно гора с плеч свалилась. Мастер сел на краешек стула, на котором только что сидел Васильев, и во все глаза стал смотреть на повелителя.

— Слушаю-с! — сказал он неожиданно совсем по-приказчичьи.

Дарзиньш отметил это и улыбнулся. Смешно было слышать такое в колонии строгого режима.

— Сколько срока тебе осталось «тянуть»? — благожелательно спросил Дарзиньш.

— Последний год пошел! — заволновался мастер.

— Хочешь последним транспортом на «Большую» землю уйти? — спросил Дарзиньш, прекрасно зная, что каждый заключенный все отдаст, чтобы побыстрее покинуть эту глушь, откуда три дня скачи — ни до какого государства не доскачешь.

— Душу заложу! — признался мастер. — «Хочу» — это не то слово!

— Я могу тебе это устроить в обмен на маленькую услугу! — предложил сделку Дарзиньш.

Он сделал паузу, а мастер заволновался. Услуга, какая бы маленькая она ни была, неизбежно могла привести его к конфликту с авторитетами, а это было еще опаснее, чем отказаться от оказания маленькой услуги «хозяину». Там, если открылось бы его участие в «маленькой услуге», могли просто оторвать голову. Но и «хозяин» имел свои «козыри». И мастер это знал.

— Если только маленькую, — задумчиво протянул он, — то еще можно.

Дарзиньш лишь усмехнулся.

— От кодлы Полковника осталось пять человек, — начал он осторожно. — Я знаю, что они минимум раз в неделю трахают одного юношу. Это происходит на швейке, так что ты должен мне сообщить, как только увидишь, что они уединились.

— Меня зарежут! — отшатнулся испуганно мастер.

— А ты сделай это незаметно, чтобы никто и не заподозрил тебя, — посоветовал Дарзиньш. — Знак какой-нибудь подай нам. Вася с тобой все это обговорит. Но не вздумай обмануть! — жестко закончил «хозяин». — Тогда я посажу тебя в БУР, обвинив в убийстве Бернштейна. Может, суд тебя и оправдает. Но до суда ты не доживешь. Холода начнутся, а там некоторые камеры не отапливаются. Года хватит, чтобы сгнить. Решай!

Его предложение и последующие угрозы не оставляли мастеру выбора. Вернее, выбор был, но очень незавидный: либо сейчас ты умрешь точно, либо после, если уголовники узнают о твоем предательстве.

— А что решать, когда вы за меня все и решили! — тоскливо ответил мастер. — Если обещаете отправить меня с последним транспортом, а лучше сразу же после того, как я сдам пятерку из кодлы.

— Договорились! — ободряюще улыбнулся мастеру Дарзиньш.

Он был уверен, что его предложение будет принято, альтернативы просто не было.

«Все сделает чисто! — подумал он. — Не захочет пойти под нож авторитетов».

Конечно, он знал, что сами авторитеты на убийство не пойдут, но у них всегда есть «солдаты» или «торпеды», готовые на все, лишь бы выполнить любой приказ «князя» зоны.

Дарзиньш улыбнулся, вспомнив, как он, еще молодой заместитель начальника колонии, впервые услышал слово «князь» и задал законный, как ему тогда казалось вопрос: «Почему „князь“, а не „король“, скажем?»

На что ему, посмеявшись над его вопросом, популярно разъяснили, что «король» — это активный гомосексуалист на лагерном жаргоне, на «фене».

А с «князьями» Дарзиньш долго и упорно, всю свою сознательную жизнь воевал, за влияние в зоне. Иногда, правда, попадались умные авторитеты, с которыми можно было договориться. Ни та, ни другая сторона не допускала беспредела, зона считалась «красной», поскольку администрация выполняла все предписания сверху, а авторитеты тихо вели свою работу, пропагандируя свой воровской стиль жизни, воровские законы, вербуя молодняк для дальнейших преступлений.

Дарзиньш никогда не обманывал себя и не считал, что он исправляет заключенных и направляет их на путь истинный.

«Я — не пастырь! — говорил он, отстаивая свои убеждения. — А осужденные — не заблудшие овечки. Мое дело, чтобы они честно отбыли свой срок наказания за свои преступления в том строгом режиме, который определил им суд. А заниматься их душами мне некогда. Родители должны были заниматься их душами, церковь существует для того, а я назначен, чтобы карать!»

И никакие модные веяния в правоохранительных органах его не смогли отвратить от собственных методов управления.

Не было лучше него начальника колонии, который мог бы за короткий срок превратить «черную» зону, где правили одни уголовники, где все распоряжения начальства лагеря не выполнялись без утверждения их «князем» зоны, в «красную» зону, где царили законы, утвержденные государством. Правда, беспредел, который при этом он сам допускал, частенько ставил его над законом.

Но это было, как говорится, «издержками производства». «Красная» зона без крови и насилия никогда не строилась, так же как и «черная». Все зависело от того, кто кого прессовал.

Дарзиньшу удалось с помощью Васи, конечно, создать свою сеть осведомителей, чего никогда раньше не удавалось сделать, потому что был купленный авторитетами «кум», работник оперативной службы, который за построенный на юге дом сообщал авторитетам все интересующие их сведения. И не только. Он еще доставлял с «Большой» земли заключенным уголовникам наркотики, деньги, водку и распоряжения воровской сходки, «сходняка», чьи решения были равнозначны приказам Центрального Комитета партии для коммунистов.

Мастер сидел бледный как смерть и ждал последующих распоряжений «хозяина».

— Ты чего сидишь? — удивился Дарзиньш. — Мы с тобой договорились, а детали ты обсудишь с Васей. Гуляй к Васе! — пошутил Дарзиньш довольно.

Мастера как ветром сдуло. Был человек и нет.

«Это — моя последняя зона, которую я перекрашиваю из „черного“ в „красный“ цвет! — решил Дарзиньш. — Годы уже не те, здоровье уже не то. Хватит! Отсюда я отправлюсь на пенсию, доживать в маленьком домике на берегу самого синего в мире, которое „Черное море мое“»…

А Вася с Игорем расспрашивал на швейке осужденных.

Игорь на личном опыте убедился, сколь неблагодарная эта работа: заключенные, все как один, давали очень схожие показания. Почти одними и теми же словами, с небольшими вариациями, «ничего не видел, ничего не слышал, ничего никому не скажу».

Эксперт Филиппов дождался их и довольно толково объяснил, что смерть Мони можно посчитать и за несчастный случай, но для себя надо знать, очень похоже на то, что парню просто свернули шею.

— Кто же это у нас такой силач, что может запросто свернуть шею крепкому парню? — добавил он вопросительно. — Правда, честно скажу, что, возможно, большую часть работы сделали эти штуки материи из брезента.

— Поясни! — велел Вася тупо.

Он не мог уразуметь, каким это образом можно свернуть голову, если на этого бедного парня свалилась такая гора тяжести.

— Парня придавило и крепко стукнуло! — стал охотно пояснять Филиппов, лишь бы подольше не возвращаться в прокисшую больничку, от которой он уже почти обезумел. — Может, я повторяю, может, его и убили эти штуковины, но они никак не могли свернуть ему голову набок, почти что на спину, разорвав шейные позвонки. Рентген даст точный снимок, но я и так вижу. Без человеческих рук здесь не обошлось. Контрольный «выстрел», если можно так выразиться. Чтобы уже наверняка.

Тело Мони уложили на кусок брезента, из которого впоследствии должны были нарезать заготовки для рукавиц, на которые нашивали еще асбестовые накладки на ладони и отправляли в горячие цеха и пожарникам. Асбестовая пыль, которая неизбежно образовывалась при пошиве рукавиц, была далеко не безвредной, но кто тут будет думать про здоровье заключенных.

Покойника отправили в маленький морг при больничке. Филиппов, тяжело вздохнув, пошел сопровождающим, а Вася с Игорем решили направиться в барак, чтобы поговорить с кладовщиком, явившимся на производство не в свою смену.

Кладовщик сидел на лавке, роль которой исполнял кусок бревна, брошенный на землю возле стены барака и укрепленный двумя распорками.

Корчагин, Мочила Деревенская, только взглянул на Васю, но не поднялся и не приветствовал его, хотя по уставу обязан был это сделать.

Вася не «полез в бутылку», он на такие «мелочи» не обращал внимания, но запоминал «бунтовщика», чтобы при случае как следует его «прищучить».

Он просто сел рядом на бревно, а Игорь примостился с другой стороны.

— Кайф ловишь, Корчагин? — спросил Вася дружелюбно. — Лето-то какое? Давно такого не было: теплое, без дождей почти.

— Пожары в тайге будут! — вздохнул кладовщик. — Опять зверья невинного тьма погибнет.

— Белочек жалеешь? — улыбнулся Вася. — А как насчет человеков?

— Людей не люблю! — признался Корчагин. — Мучители друг другу! Надо же так ненавидеть самих себя! Нетто волк растерзает другого волка запросто? А медведица медведя своего мучить будет? Да ни в жисть!

— Ты за человечество не переживай! — прервал его Игорь. — Лучше расскажи, что ты утром на швейке делал?

— Посмотреть пришел, как сменщик работает! — удивился Корчагин. — Али украли там что?

— А чего смотреть? — возмутился Вася. — Кто он тебе: друг, сват, брат? «Кентуешься» с ним?

— «Человек человеку — друг, товарищ и брат!» — засмеялся кладовщик. — Или лозунги только для вольных?

— Запрет был! — недовольно сказал Вася. — Не слышал?

— Слышал! — вздохнул Корчагин. — Так что украли-то?

— Жизнь твоего сменщика и украли! — пояснил Вася. — Шею ему свернули!

Кладовщик недоверчиво усмехнулся.

— Прямо при всех и свернули? — спросил он насмешливо. — Что, разве ночью нельзя сделать этого?

— Мастер послал его на склад принести пару штук сукна на раскройку! — пояснил охотно Игорь.

— Вот с мастера и спрашивайте! — обрадовался Корчагин. — Он мне давно не нравится, скользкий какой-то. На все пойти может.

— Ты говори да не заговаривайся! — прервал его Вася. — Какой ему смысл убивать Моню? Мастеру осталось всего ничего сидеть.

— Моня — новенький! — охотно пояснил Корчагин. — Может, знал про мастера что-нибудь эдакое? За что можно еще один срок схлопотать? Шантажировать его стал. Вот мастер и избавился от опасного свидетеля.

Издевательский тон кладовщика ясно говорил, какого он мнения о следовательских способностях и того, и другого.

— Ты либо говори, либо в БУР пойдешь, за нарушение режима! — приказал Вася.

— Я и говорю, помочь пришел! — улыбнулся Корчагин. — Новенькие, они завсегда спину ломают. Я и Горбаню приходил помогать.

— «Пожалел волк кобылу»! — усмехнулся Вася. — Чтобы спину не ломал, ты и сломал ему шею? Ты и Горбаню помог? Только где? В БУРе?

— Вы, гражданин начальник, меня напрасно подозреваете! — насупился кладовщик. — Мастер, да и другие ребята, всегда могут подтвердить, что когда я уходил со швейки, Моня был жив и здоров. И в столовке его видели. А больше я на швейку не заходил.

— Тогда откуда ты знаешь, что Моне шею свернули? — взял «на понт» Вася.

— Так вы же мне и сказали! — удивился Корчагин, Мочила Деревенская.

— Но ты даже не удивился! — не отставал Вася.

— А что удивляться? — недоуменно спросил Корчагин. — «Бог дал, Бог взял!» Меньше мучился на этом свете. А как невинно убиенного его могут еще и на небо дуриком взять. Вот обхохочется тогда он в раю, глядя на наши мучения. А Моню я лишь хорошему учил: как правильно распределять свои силы во время работы, как правильно держать спину и руки, не тратить понапрасну сил на лишние движения.

— «Не суетиться под клиентом»? — иронично спросил Вася.

Но кладовщик не ответил. Он тоскливо посмотрел на небо, и лицо его приняло непримиримое выражение, мол, что с дураками говорить, ты им хоть «кол на голове теши, а они два ставить будут».

Вася оказался в затруднительном положении. С одной стороны, кладовщик был, что называется, подозреваемым номер один, но с другой стороны, задерживать его было пока не за что.

А на «испуг» таких упрямых брать было невозможно. Упрутся, как бараны, и даже виновные будут держать себя за невиноватых.

Со стороны «ларька», где по определенным дням можно было взять в счет заработанного на строго ограниченную сумму продукты, сигареты, мыло, чай, к бараку вышли два старичка, работавшие на зоне сторожами, так как инвалидов и пенсионеров некуда было девать, а их слали и слали, несмотря на гневные возражения Дарзиньша. Эти невинные с виду старички были убийцами своих жен, и им суждено было закончить свои дни здесь, в зоне. Однако, несмотря на такую страшную перспективу, они были бодры и веселы, не в пример более молодым осужденным, которые с отчаяния бросались в бега, «делали ноги от хозяина» или того хуже, кончали жизнь самоубийством.

— Что, деды, отоварились? — спросил их весело Вася.

— Прикупили! — степенно ответил один из старичков. — Хоть на старости лет повезло: работа легкая, с людьми, опять же еды хватает, много ли старику надо, а в ларьке деликатесы.

— Это какие такие деликатесы? — удивился Игорь, с интересом рассматривая содержимое кульков, которые цепко держали в узловатых, сморщенных руках старики. — Что-то я не замечаю у вас никаких деликатесов.

— А печенью ты видел? — торжественно воскликнул один из стариков. — А мармелад? А консерву с названьем «Персиковый джем»?

— Ну? — в один голос воскликнули Игорь с Васей.

Они совершенно не «врубались» в ликование стариков.

— Так в нашей деревне их сроду не было! — заключил старик. — У нас в магазине, — добавил он с ударением на втором слоге, — окромя лозунга «Вся власть Советам», было хозяйственное мыло и «Завтрак туриста». Бабка Алевтина сдуру и съела эту консерву, да Богу душу и отдала. Отравилась! — торжественно заключил он. — А у нас жизнь ништяк! И поговорить есть с кем.

И они снялись с места, чтобы отнести купленное в барак, упрятав все в тумбочку, что стояли по одной на каждые две койки.

Вася широко раскрытыми глазами проводил их и лишь покачал головой.

— Во, дают, божьи одуванчики! — только и сумел сказать он. — И статьи за антикоммунистическую агитацию не боятся.

— А у них и так срок посмертный! — отозвался Корчагин. — И сидеть им здесь, и лежать им в могилах здесь! «Мокрый воды не боится».

Вася оставил его слова без ответа, подмигнул Игорю и встал, направляясь к административному корпусу.

Игорь быстро нагнал его.

— Врет, Мочила! — высказал он свои соображения.

— Зачем ему врать? — пожал плечами Вася. — Захоти он задушить Моню, то сделал бы это и в бараке, ночью.

— Ночью могли увидеть! — возразил Игорь.

— Кто? — насмешливо спросил его Вася. — Ты много что увидел, когда «мочили» Доцента?

Игорь молча признал его правоту, и Вася удовлетворенно заметил:

— То-то! Учись, пока я жив!

Котова, ожесточенно копающего землю, Игорь заметил еще когда выходил из административного корпуса. Теперь, возвращаясь, он снова обратил на это внимание. И прочитал, несколько исказив Маршака:

— Не разоряет, а создает! — возразил Вася. — И не огород, а клумбу цветов. Для красоты!

Котов ни малейшего внимания на них не обращал, будто их и не было на свете, занимался своим делом, копал себе и копал.

«Может, клумба отвлечет его мысли о побеге? — подумал Игорь, — „убивать“ его не хочется!»

И он засмеялся своим мыслям.

— Тоже считаешь, что блажь? — не понял Вася. — Дурью мается педофил!

Игорь удивленно посмотрел на Васю. Никогда бы не подумал он, что этот здоровяк знает такие научные термины.

— Зачем Виктору Алдисовичу этот кретин, ума не приложу? — продолжил Вася. — Ну ты зачем, это понятно, у него какие-то виды на тебя! Но этот ненормальный зачем?

Игорь не имел ответа на этот вопрос, а потому промолчал. Он никогда не задумывался над планами других людей, почему и оказался здесь, в колонии строгого режима.

— Как ты думаешь, гражданин начальник, эти старички, действительно, убийцы или так, по пьянке? — перевел он разговор на другое, чтобы не говорить о Котове, боясь проговориться о его планах бежать из колонии.

— Тот, который с палочкой, — охотно стал рассказывать Вася, — бил свою старуху смертным боем. В один день перестарался и забил ее своей железной палкой до смерти. Убивать ее он не хотел, ему было приятнее мучить ее из года в год. Скучно было… А второй ненавидел свою жену всю жизнь. Представляешь? Пятьдесят лет вместе прожили во взаимной ненависти! Во, люди, что с собою делают! Но если его приятель с железной палкой, говорливый такой, и был пьян, он пил каждый день сивуху, то этот второй трезвеньким наточил топор до звона и порешил утречком старуху свою, труп разрубил и стал сжигать в печи. Тут у него промашка вышла: разделал он труп хорошо, любо-дорого посмотреть, да вот голову стал засовывать в печь и, вместо того чтобы в устье печи сунуть, заклинил ее в основание свода устья, она там и застряла…

— А он и не заметил? — не поверил Игорь.

— Заметил, но решил выпить, — продолжил Вася, — на пьяную голову оно сподручнее работается. Полез он в погреб, да на его беду к нему сосед зашел опохмелиться. Входит он в горницу, а там жареным мясом воняет, прямо несет из печи. Он возьми и загляни в печь. Волосы у него сразу встали дыбом: смотрит на него голова соседки широко раскрытыми глазами, а волосы ее от теплого воздуха змеями извиваются и потрескивают от подступающего жара. Одним словом, в ад заглянул и там ему очень не понравилось. Сосед в крик, выскочил полоумным из хаты, соседей всех поднял в ружье, думал, тать какой в деревню ворвался, разобрались быстро и старика повязали, да в город, а из города его опять в район, теперь уж к нам, на вечное поселение.

— А где они работают такие старые? — поинтересовался Игорь.

— Сторожами на механическом! — сообщил Вася, секретом это не было.

— Что они там клепают, на механическом? — не отставал Игорь.

— Детали швейных машинок! — засмеялся Вася. — Знаешь, такой анекдот есть: «Сосед, чем ты на работе занимаешься?» — «Детали для швейной машинки делаю». — «Принес бы домой по детальке и собрал себе швейную машинку». — «Так приносил я!» — «А где же швейная машинка?» — «Не получается у меня швейная машинка, все пулемет да пулемет!»

— Намек понял, вопрос снимается! — сказал Игорь.

— Раз снимается, то у меня к тебе есть вопрос, хочешь пойти с нами в тайгу за рододендронами? — спросил Вася.

— Это такие цветы, что ли? — понял сразу Игорь. — Для Котова?

— Котов тоже с нами пойдет! — сообщил Вася. — Я, например, один цветок от другого не отличу. Розу там или гвоздику, это еще пожалуйста, но рододендрон…

— Рододендрон — из семейства вересковых! — раздался позади них голос Котова.

Игорь даже вздрогнул, настолько неожиданно для него прозвучал голос человека, которого он считал работающим на клумбе.

— Ты же копал! — удивленно проговорил он.

— Уже вскопал! — спокойно сообщил Котов. — И пошел за вами, а вы так увлеклись разговорами, что, как глухари, ничего вокруг не слышите, бери вас хоть голыми руками.

— Из семейства вересковых, говоришь? — переспросил спокойно Вася, словно ничего и не случилось. — А что это за вереск?

Игорь рад был проявить свою эрудицию и прочитать из Роберта Стивенсона в переводе Маршака:

— Более чем достаточно! — прервал Игоря Котов. — Гражданину начальнику теперь яснее ясного, что такое вереск.

Но по его тону нельзя было понять, говорит он серьезно или издевается сразу над всеми.

— Погодь! — вспомнил Вася. — Это те, что на скалах у нас растут? С крупными такими цветками?

— И с лапчатыми глянцевидными листьями! — добавил Котов. — «…Среди лапчатых глянцевитых листьев пылали темно-лиловые чаши цветов». Лев Толстой! Знай наших! Но это он про Кавказ писал. А у нас здесь — даурский рододендрон, несколько другой.

Он, не прощаясь, развернулся и исчез.

— Лопату пошел сдавать! — сообщил Вася. — Пошли к Виктору Алдисовичу, отпрашиваться будем в тайгу.

— Ну да, — улыбнулся Игорь, — меня же положено выпустить за ворота лишь через десять лет, не раньше.

— Под охраной водят почти каждый день! — возразил с ухмылкой Вася. — На лесоповал или в каменоломню. Только для многих эта дорога последняя, она быстренько приведет на кладбище. И, поверь мне, наш лагерь — еще не самый каторжный!

Дарзиньш работал, как всегда, сосредоточенно, не обращая внимания на вошедших, пусть, мол, поучатся, как надо отдаваться работе.

— Хочешь ему тайгу показать? — не отрываясь от работы, спросил он Васю, даже глаз на него не поднимая.

— Ага! — честно признался Вася. — На лесоповале разве ее посмотришь? Там некогда ее смотреть, ее пилять срочно требуется.

— Котов просил? — продолжил Дарзиньш, не отрывая глаз от поступившей оперативки.

Бумага была важная и, по идее, вошедших надо было немедленно гнать из кабинета, чтобы сосредоточиться, но Дарзиньш все еще не мог заставить себя осознать смысл присланной бумаги. А в ней его предупреждали, что со следующим этапом в вверенный ему лагерь прибудет «вор в законе» со своей свитой из авторитетов устраивать бунт «на корабле».

Оперативка предлагала предупредить бунт или подавить его с такой жестокостью, чтобы впредь неповадно было.

«Насчет жестокости меня предупреждать не надо! — подумал Дарзиньш. — Сами с усами! Ничего, „предупрежден — значит вооружен!“ Устроим им „детский крик на лужайке!“

— Котов, окромя лекарств, ничего не просит! — засмеялся Вася. — Сами знаете!

— Бери Васильева! — разрешил Дарзиньш.

Но внезапно он оторвался от бумаг и улыбнулся, совсем по-мальчишески:

— Студент, — сказал он ехидно, — а слабо тебе, как поэту, сочинить мне что-нибудь для наглядной агитации, требуют с меня и это. Когда я был молодым, то в одном из лагерей видел замечательный лозунг: „Запомни эту пару строк — работай так, чтоб снизить срок“. Что-нибудь в таком же духе!

— Грузите вагонами, гражданин начальник! — улыбнулся Игорь. — „Работу надо так любить, чтоб до „досрочного“ скостить!“

— Запиши слова! — обрадовался Дарзиньш. — Вот тебе бумага, вот тебе перо.

— „Вот моя деревня, вот мой дом родной…“ — ревниво пробурчал Вася.

Дарзиньш его остановил:

— Вася, мы же с тобой договорились!

Вася смущенно стушевался, а Игорь поспешил исполнить просьбу начальника колонии и записал слова наспех придуманного лозунга, совсем не ожидая, что уже к вечеру этот лозунг будет красоваться на стене в столовой.

Дарзиньш, получив желаемое, сделал им на прощание ручкой и вновь погрузился в изучение свеженьких оперативок.

Игорь, промямлив слова прощания, поспешил выскользнуть из кабинета вслед за Васей.

В коридоре „крикушника“ их уже дожидался Котов. У ног его стояло четыре огромных берестяных короба с крепкими веревками, приделанными по центру, чтобы удобно было надеть на плечо.

Вася пошел договариваться с начальником охраны, чтобы тот выделил ему в помощь пару стрелков для порядка. Вася мог и в одиночку сопровождать двоих заключенных, но устав караульной службы неукоснительно требовал дополнительной охраны.

Игорь присоединился к Котову в ожидании прихода персональной охраны.

— Запасливый ты, Кот! — одобрительно заметил Игорь.

— Так это я и для тебя постарался! — насмешливо ответил Котов. — Два короба я тащить буду, а два кузова для тебя. Поработаешь „грузовиком“. Ничего, тебе не, привыкать, ты уже „мулом“ поработал. Заработал себе десять лет дуриком, на „халяву“. А „грузовиком“ поработаешь бесплатно. Вольным воздухом зато подышишь. Ты уже и позабыл, как пахнет воздух свободы, — добавил он тоскливо.

Его настроение не понравилось Васильеву. Сейчас он ничем не напоминал праведника, читающего лекцию „заблудшей душе“, каковой он считал Игоря Васильева: лицо суровое, глаза колючие и цепкие, так и ищущие к чему бы придраться, голос жесткий и даже хамский.

— Что-то ты мне не нравишься! — откровенно сказал ему Васильев. — Лучше читай что-нибудь из священного писания, чем изображать „вора в законе“.

— „Вора в законе“ не так безопасно изображать, как тебе это кажется! — вздохнул Котов. — Они так ревностно и пристально следят за субординацией и чистотой своих рядов, что мгновенно, без предупреждения снесут башку всякому фраеру, если он начнет залупаться и много на себя брать, изображая приблатненного или „вора в законе“. За превышение своих полномочий даже авторитета быстренько скинут и раком поставят, чтобы другим неповадно было. Иерархия здесь такая, как в Политбюро. Самозванцев в зонах называют „сухарями“ и „мочат“ их безжалостно.

— Хорошо изучил зону! — одобрил Игорь.

— Посидишь с мое, тоже будешь все знать! — еще больше нахмурился Котов.

— Может, об иерархии что-нибудь расскажешь? — попросил Васильев.

— Слушай, пока я жив! — мрачно пошутил Котов. — Всем здесь заправляет „пахан“ или „князь“, лицо неприкосновенное…

— Неприкасаемое! — пошутил Игорь.

— Стоит тебе это сказать „пахану“, и ты — труп! — спокойно произнес Котов. — Не путай эти два понятия! „Неприкасаемый“ — то же самое, что „опущенный“. Любого, кто поднимет руку на „князя“, ждет жестокая и мгновенная расправа. Лютая! Судьба Горбаня должна служить тебе предостережением. Кстати, ты заслужил благоволение не только „хозяина“ зоны со стороны „крикушника“, а и авторитетов, за то, что сдал им Горбаня. Свита „князя“ — авторитеты, матерые уголовники и приблатненные, фраера, для которых тюрьма уже „дом родной“.

— Вася только что процитировал: „Вот моя деревня, вот мой дом родной…“ — улыбнулся Игорь такому совпадению.

Котов не обратил на его слова никакого внимания, словно и не произнес он ничего. Равнодушно выслушав его, он продолжил:

— Ниже по рангу шустрят „шестерки“, исполнители, и „солдаты“ или „торпеды“ — готовые „замочить“ любого, на кого укажет длань „князя“. „Князь“ судит и карает виновных, согласно своему, воровскому закону. Кроме того, он не допускает беспредела и следит за пополнением воровского „общака“, своеобразной воровской кассы взаимопомощи.

— Власть его беспредельна? — удивился Игорь, вспоминая, что и власть Дарзиньша напоминает власть „князя“, „вора в законе“.

— Здесь, в зоне, да! — ответил Котов. — Но и над ним есть неумолимый воровской закон, нарушить который он не вправе. Если он был несправедлив к „братве“, нарушил воровской закон, взял „общаковые“ деньги, несправедливо пустил кому-нибудь кровь, его могут и разжаловать на воровской сходке, и лишить имени „вора в законе“. Сам понимаешь, что тогда с ним сделают. В лучшем случае будет „шестеркой“ или „торпедой“, а то и „опустят“. Из „неприкосновенного“ в „неприкасаемые“! — пошутил Котов с какой-то странной усмешкой.

— И никакие заслуги перед „партией и правительством“ не помогут? — тоже пошутил Игорь.

— Могут и к смерти приговорить, — продолжил Котов, словно не слыша Игоря, — если затеял бессмысленную войну с администрацией, которая закончилась поражением и бессмысленными жертвами со стороны заключенных. Или другого „вора в законе“ заделал.

— Почему же тогда бывают бунты в зоне? — не поверил Игорь.

Котов, не торопясь, достал пачку сигарет, не спеша закурил, подымил немного и сказал равнодушно:

— Всегда чьи-либо интересы — авторитетов, или администрации. Когда нарушается равновесие сил, те или другие начинают провоцировать заключенных на слепой и яростный бунт, бессмысленный и страшный.

Игорь обратил внимание, что настроение Котова по мере того, как он рассказывал, улучшалось, причем причину понять было трудно.

— Надеюсь, — пошутил Игорь, — что ты сейчас не собираешься бежать? А то, где же я возьму в тайге снайперскую винтовку?

Котов рассмеялся, оценив шутку, но потом с той же улыбкой заметил:

— Ты напрасно, Студент относишься с иронией к видениям! В зоне они как послание свыше! И мне не просто так приснилось, что ты меня убиваешь. Заметил я некую закономерность: где ты — там обязательно кто-нибудь умирает. Посланец смерти. Вот и сегодня — стоило тебе поговорить с Моней, как ему устраивают „несчастный случай“!

— Последним говорил с ним мастер на швейке! — возразил Игорь.

— Мастер? — оживился Котов. — Вот это новость! Я думал, что он только „стучит“.

— Ему по должности положено говорить! — насупился Игорь.

Очень ему не понравился намек на то, что он является посланцем смерти.

Вернувшийся в этот момент Вася, увидев двух насупленных зеков, рассмеялся и примирительно заметил:

— Поцапались — помиритесь! Сейчас, как только глотнете свободного воздуха, так и станете сразу другими людьми.

— А потом опять возвращаться в зону! — философски заметил Игорь.

— Да уж! — согласился Вася. — В тайге прошу не оставаться! В кусты не сигать! Пуля, она хоть и дура, но обязательно догонит, особливо, когда их много в рожке автомата.

И он довольно расхохотался.

Вообще Игорь заметил, что Вася никогда не унывает, даже когда избивает заключенного. И подозревал, что он будет улыбаться даже тогда, когда будет расстреливать. Этакий „ванька-встанька“. Ничем его не прошибешь. Приревновал он Игоря к начальнику колонии, так опять же с улыбкой, тень неудовольствия мелькнет и исчезнет.

Игорь считал, что выход за пределы зоны сопряжен с такими трудностями, что их будут проверять, „шмонать“ целый час. Однако никто даже и не смотрел на них. Может, потому что с ними шел Вася с двумя конвойными, может, никто не считал их способными на побег.

Но мысль о возможном побеге Котова волновала и беспокоила Игоря, сидела занозой в мозгу и свербила беспрестанно.

„Ну, как он бросится в бега? — думал Игорь, — Не сочтут ли и меня с ним заодно? Кто-нибудь из конвойных сдуру и в меня может выпустить очередь!“

И эта мысль немного отравляла радость от выхода за пределы колючей проволоки на свободу, пусть и на очень короткий срок, пусть и под охраной.

Но все тревоги покинули Игоря в тот самый момент, когда он вошел под кроны лиственниц, слегка шумевших вершинами, словно мирно разговаривавших друг с другом.

Вглубь тайги они, естественно, не пошли, а проследовали широкой нахоженной тропой к соседней вышке, где находился метеорологический пункт. Вот возле этой вышки и рос даурский рододендрон из семейства вересковых.

Почему-то Игорю сразу же вспомнился рассказ Павлова-Доцента: „Лиственничники подвержены пожарам, но на гарях успешно возобновляются, при этом сильно распространяются багульник, брусничник, вейник лангедорфа. Высота и сомкнутость древостоя увеличиваются с севера на юг…“

Игорь сподобился увидеть белку-летягу в полете. Случайно задрав голову к вершинам деревьев, так что даже Вася сделал ему замечание: „Смотри под ноги, нос расшибешь!“ — Игорь увидел, как белка-летяга прыгнула с одного дерева на другое, расправив складки кожи, которые располагались у нее по бокам от передних лап к задним, делая ее похожей в такие мгновения на летучую мышь.

Больше никого из млекопитающих, которых в тайге обитает около девяноста видов, они не встретили, да и смешно было надеяться на это. Только совсем дурная кабарга или росомаха, сумасшедший лось или заяц-беляк полезут на тропу, по которой двух безоружных людей ведут трое вооруженных.

Вася знал в окрестностях лагеря каждую тропу, каждый кустик на протяжении многих километров. Специально изучал все тропы, сеть дорог и мог по карте, находясь в вертолете, выбрать самый оптимальный вариант преследования сбежавших заключенных, иногда даже предсказывая путь беглецов.

Знал он и лощинку на возвышенности, по пути к вышке метеостанции, где стлались заросли даурского рододендрона. Туда он и вел Котова, чтобы тот исполнил свою мечту и выкопал необходимое количество кустиков рододендрона, молодых и растущих, которым предстояло встать в виде каре вокруг цветника из астр, тоже приученных к суровым резко континентальным условиям в тайге, где, кроме метеостанции, находилась секретная ракетная часть, зарывшаяся глубоко в скальный грунт, но всегда готовая уничтожить несколько огромных городов предполагаемого противника в разных концах земного шара.

Пряный запах даурского рододендрона донесся раньше, чем они его увидели.

— Вот и багульник! — сказал Вася.

— Нам же нужен рододендрон! — возразил Игорь.

— Это местное название даурского рододендрона! — объяснил Котов.

Тропа резко повела вправо, и за поворотом на склоне сопки засверкал вечнозелеными листьями и заалел цветами даурский рододендрон, или багульник, на местном наречии.

— Выкапывай только молодые растения! — напомнил Котов. — Старые на новом месте уже не приживутся.

Казалось, что за работа — выкопать и уложить в берестяные коробы несколько десятков низкорослого кустарника. Но на это ушло часа полтора, не меньше.

И все это время работали лишь Котов с Васильевым. Вася курил с охранниками и травил с ними анекдоты двадцатилетней давности, которые только и дошли до здешних мест.

Игорь вовремя уловил тоскливый взгляд, который Котов направил в сторону густого подлеска из ерника, состоящего из карликовых берез, душекии, кустарниковых ив и кедрового стланника.

— Выброси из головы! — громко шепнул он Котову. — Снимут одной очередью!

Котов сел на землю, стараясь унять дрожь в руках, так потянуло его удрать из-под стражи, нырнуть в спасительные заросли и… „поминай, как звали“.

— А что ты сделаешь, если я рвану? — поинтересовался он у Игоря с кривой усмешкой. — Кричать будешь или схватишь меня? Срок сразу скостят.

— Если ты рванешь в лес, я сразу же залягу на землю, чтобы и меня ненароком не подстрелили! — заявил Игорь. — Но хотя бы твой сон не сбудется. Как ты видишь сам, у меня в руках нет снайперской винтовки, да и у охраны ее нет.

— Ну, раз нет снайперской винтовки, — шутливо протянул Котов, — то я тогда не побегу, что зря стараться.

Он сразу успокоился, встал с земли и стал работать в ударном темпе, Васильеву за ним было не угнаться, привычки не было.

Наполнив кустарником все Четыре короба, они не спеша, тем же путем вернулись в колонию. Когда ворота за ними закрылись, Игорь сразу же почувствовал разницу между волей и тюрьмой: что-то мгновенно схватило его всего, с головы до пят, словно воздух стал другим, солнце потускнело, небо стало с „овчинку“.

— Считай, мы с тобой добровольно вернулись в свою тюрьму! — сказал Котов, как-то странно усмехаясь.

— А не добровольно, — напомнил ему Игорь, — мы стояли бы с тобой сейчас избитые в кровь вон у того столба, а „Шельма“ рвала бы нам яйца.

— Тебя „хозяин“ избавил бы от такого унижения! — возразил Котов.

— Я не хочу испытывать судьбу! — твердо заявил Игорь Васильев.

— Тебе все равно придется ее испытать! — грустно сказал Котов. — Ты меня убьешь и возродиться человеком тебе уже не придется.

Он привел Игоря к вспаханному им участку плаца и ловко стал пересаживать кустарники багульника в новую для них почву, хотя от старой она отличалась лишь тем, что находилась в нескольких километрах северней да была несколько суховатой.

— Надо полить землю! — напомнил Игорь, заметив это.

— Обязательно! — откликнулся Котов. — Ты — свободен! Спасибо за помощь!

Игорь собрался было уходить, но внезапно остановился и спросил:

— А почему это возродиться человеком мне уже нельзя будет? По-моему, твоя религия как раз и допускает возрождение человека.

— Для этого тебе надо принять Бога как жизнь в свой дух, чтобы ты мог сказать: „Благословен Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, по великой Своей милости возродивший нас воскресением Иисуса Христа из мертвых к упованию живому, к наследству нетленному, чистому, неувядаемому, хранящемуся на небесах для вас…“ Но для того чтобы принять эту жизнь, тебе нужно будет покаяться перед Богом и уверовать в Господа Иисуса Христа, „возвещая Иудеям и Еллинам покаяние пред Богом и веру в Господа нашего Иисуса Христа“. Ты должен будешь придти к Господу с открытым и чистым от дурных помыслов сердцем и сказать: „Господь Иисус, я грешен! Я нуждаюсь в Тебе. Благодарю Тебя за то, что Ты умер за меня. Господь Иисус, прости меня, очисти меня от моих грехов. Я верю, что Ты восстал из мертвых. Я принимаю Тебя как моего Спасителя и жизнь. Войди в меня! Наполни меня Твоей жизнью!“ Но ты не сможешь этого сделать, потому что у тебя больше не будет, ни чистого сердца, свободного от дурных помыслов, ни открытости, да и простого желания, ибо переступивший черту никогда не вернется назад, а убивший дух никогда его не воскресит.

Одно другому у Котова противоречило, но Игорь был человек сугубо мирской, в делах конфессионных не искушенный, религией никогда до того не интересовавшийся, где ему было уловить такие тонкости, а потому он ушел, обуреваемый сложными чувствами.

Да и кто останется равнодушным к предсказаниям о том, что впереди его ждет сплошная погибель души, а может, и тела.

Игорю не улыбалась перспектива стать убийцей, погубить свою душу навеки, оказаться в вечной тьме безо всякой надежды на спасение души.

„Может, не следовало останавливать Котова от попытки побега сегодня? — мелькнула у него предательская мысль. — Охрана пристрелила бы его, или ему удалось бы сбежать, искать его сам не пошел бы, просто не позволили бы это сделать, а следовательно, в его гибели я не был бы виновен, и пророчество не сбылось никогда“.

Но можно было поступить еще проще — не думать о всяких глупых предсказаниях и не портить себе этим жизнь, которая здесь и так была невеселой из-за постоянного вида забора с колючей проволокой, неумолимо напоминавшей всем, что здесь не пионерский лагерь, а колония строго режима, и срок дан не для отдыха, а для наказания…

На следующее утро Игорь проснулся не от исполнения Гимна Советского Союза, а от густого мата и криков: „Крыса, крыса!“

„Крысу поймали!“

„Тащи его сюда, кормить будем!“

Барак загудел, просыпаясь.

„Неужели здесь и крысы еще живут? — подумал спросонья Игорь. — Интересно, чем это они питаются? По тумбочкам шарят?“

Но, открыв глаза, он понял, что по тумбочкам шарил один из заключенных, неопределенных лет мужичок, работавший шнырем на швейке, подлетавший пол, выносивший мусор, остающийся после каждой смены. Сидел в зоне он уже давно, осужден был за то, что, поссорившись с женой, затоптал ее ногами, и она от побоев скончалась в больнице. И хотя он даже грозился „замочить“ ее, суд все же счел это убийство, по сути дела, не убийством, а нанесением тяжких телесных повреждений со смертельным исходом. Правда, влепил мужику „под завязку“.

Его поймали на месте преступления, когда он, думая, что под утро сон особенно крепок, шуровал по тумбочкам, отщипывая в каждой понемножку себе на пропитание, где что найдет. Делал он это мастерски. Укради он все, и поднялся бы хипеж, кодла устроила бы „шмон“ в бараке, и его бы моментально вычислили. Тогда за воровство у своих его либо затоптали бы, вот душа его жены на небе возликовала бы от такого возмездия, либо „опустили“ в разряд неприкасаемых, избив предварительно до полусмерти.

Мужик сидел в колонии уже лет восемь, изголодался. Посылок он не получал. Шнырем много не заработаешь, а кушать хочется всегда. От пищи, в которой нет жиров и углеводов, постепенно организм переходит на самоедство. На воле такая диета, может, и способствует хорошей фигуре и прекрасному самочувствию, но в условиях почти каторжных, когда тоска по свободе гложет почище страшного зверя, есть хочется постоянно, нервам все время требуется подпитка.

И мужик выбрал путь „крысятничества“, отщипывал у соседей в тумбочках хлеб, брал по ложечке джема, по кусочку маргарина, по печеньицу. Такое малое количество не давало возможности владельцу подозревать воровство, а мужик имел постоянную подкормку.

Но все на свете имеет как свое начало, так и свой конец.

Конец для мужика наступил в это утро, когда случайно владелец тумбочки, проснувшись раньше обычного, увидел, как в его неприкосновенных для других припасах кто-то роется.

Рысью прыгнув вору на спину, он поймал его с поличным и устроил такой хай, что поднял на ноги весь барак.

Каждая поимка „крысы“ — это маленький спектакль, участвовать в котором для любого обитателя барака святая обязанность, даже честь. И это не только маленькое развлечение, разнообразие скучной жизни, это — новое ощущение себя в роли не подсудимого, а судьи, безжалостного и „справедливого“, хотя о справедливости здесь говорить не приходилось, потому что какая может быть справедливость у людей, втоптанных в дерьмо, в рабство. А месть рабов всегда страшна и безжалостна. Многочисленные восстания и революции убедительно доказали это и оставили глубокий след в истории человечества.

Игорю стало интересно, что последует за поимкой такой двуногой „крысы“.

И он мгновенно слетел со своей верхней койки, чтобы не пропустить ни малейшей подробности.

Шныря-„крысу“ для порядка повели в угол, где спали уголовники, авторитеты, среди которых был „смотрящий“, наместник „князя“ в бараке. Раньше им был Полковник до своей страшной смерти. Теперь на месте Полковника спал Ступнев, Ступа, подмявший под себя остатки кодлы в бараке, не только блатных, но и всех приблатнённых.

Он тоже проснулся от криков и сидел на кровати, почесывая пятерней свою мощную волосатую грудь.

„Шестерка“ уже ввел его в курс дела, и он, аки бог, сидел и ждал, когда на его праведный суд приведут мужика, посмевшего нарушить уголовный закон.

Когда перед ним предстал бедняга-нарушитель негласного закона, он зевнул и спросил сонным голосом:

— Ты кто?

Шнырю было хорошо известно, что в таких случаях надо говорить так, будто ты стоишь перед „хозяином“ колонии, рабы во все века у всех народов подражают своим хозяевам во всем дурном, отбрасывая достоинства и жадно впитывая все гнусные пороки.

„Крыса“, с трудом сдерживая животный страх, от которого сводило низ живота и хотелось срочно побежать в туалет, чтобы ненароком не испачкать штаны, отрапортовал все свои данные: фамилию, имя, отчество, статью, срок и сколько уже отсидел, и сколько еще предстояло отсидеть.

— Нехорошо! — опять зевнул Ступа. — Людей будишь! Недоспали все из-за тебя…

Он опять зевнул затяжно, раскрыв пасть и чуть ли не заскрежетав челюстями, и долго, с наслаждением чесал себе грудь, живот и промежность.

— „Крысятничаешь“ чего? — равнодушно спросил он опять. Пока он зевал и чесался, все остальные молчали и ждали решения судьи. — Голодный, что ли? Братва, мужика накормить надо. Тащи сюда деликатес!

Его приказ вызвал смех и оживление. Все давно ждали этих слов, но без приказа „смотрящего“ никто ничего не имел права предпринимать, только после справедливого суда авторитетов можно было действовать.

Все уже было приготовлено для продолжения представления. Мгновенно появились два бутерброда из тоненького ломтя черного хлеба, зато с толстым слоем хозяйственного мыла на хлебе.

Мужика насильно усадили на пол барака и всучили ему оба „бутерброда“.

— Ешь, коли голодный! — приказал Ступа.

Мужик обреченно вздохнул и стал есть, быстро-быстро, пока организм не возмутился и не начал отторгать ту гадость, что в него поспешно впихивают.

— Ты смотри! — деланно удивлялся Ступа. — По натуре, голодный!

Проглотив последний кусочек хлеба с мылом, мужик неожиданно побледнел и стал мелко и противно икать, причем хохочущая братия, столпившаяся вокруг, ждала не иначе того, когда у него изо рта появятся мыльные пузыри.

Но шнырю барака не хотелось убирать блевотину за мужиком, хотя того заставили бы это сделать самолично, но домывать все равно пришлось бы шнырю барака, это была его прямая обязанность, почему он и встрял:

— Беги в „очко“ рыгать! — приказал он мужику.

Его вмешательство осталось без последствий. Правда, мужик, прежде чем побежать, вопросительно посмотрел на Ступу, ожидая его благословения. Но тому тоже не улыбалось ощущать аромат прокисшей блевотины, потому он весьма охотно отпустил мужика, и тот опрометью бросился вон из барака.

— Сходи за ним и приведи обратно! — велел Ступа одному из своих „шестерок“.

— Отрыгаться дать? — не понял „шестерка“.

— Тупой ты стал! — угрожающе произнес Ступа. — Если я его рыгать отпустил, то после.

„Шестерка“ поспешил ретироваться. Хоть и не любил он Ступу, но пока был вынужден ему подчиняться.

— Что, братва, будем с этим фраером делать? — спросил у кодлы Ступа.

У него появился страшный план упрочения своей власти, жестокий, изуверский, но именно таким, по мнению Ступы, и должен быть путь к упрочению его безграничной власти.

— Поставить ему в довесок еще пару „фингалов“! — предложил один из кодлы. — По закону, если в другой раз попадется, то „опустим“.

— Что ждать, что ждать! — завопил один из фраеров, у кого мужик таскал продукты питания. — Пусть у каждого, у кого он воровал, отсосет. Трахать его вряд ли кто захочет, такую рожу паскудную, а губами пусть поработает.

— Круто! — не согласился тот, из кодлы. — С каких это пор фраера законы свои устанавливают?

Это было сказано таким тоном, что сделавший предложение сразу же проглотил язык.

Но у Ступы был свой интерес.

— Ладно, фраера, линяйте отсель! — приказал он. — Ходют тут, воняют!

Большая часть обитателей барака разошлась разочарованной толпой.

„Кина не будет, кинщик заболел!“ — подумал Игорь Васильев, собирая все „причиндалы“ для утреннего омовения.

И ошибся!

После завтрака, когда весь отряд отправился на смену, Игорь задержался возле вырисовывающейся клумбы, по периметру которой, в форме каре, были аккуратно высажены кустики багульника, даурского рододендрона.

Приятно было видеть плоды труда, частично и его.

„Интересно, — подумал Игорь, — где это Котов рассаду возьмет? Или места знает? Раз взялся, то найдет!“

Из административного корпуса опрометью выскочил дежурный прапорщик и побежал в сторону механического цеха.

„Опять что-то случилось! — решил Игорь. — Любопытство, говорят, не порок, а большое свинство, но подождем, посмотрим, что будет дальше“.

И Васильев медленно пошел по направлению к своему бараку, якобы там что-то забыл. Путь его пролегал мимо сторожевой будки проходной механического цеха, который был огражден не только высоким забором с колючей проволокой, но проходной со сторожевой будкой, мимо которой, по правилам, никто из посторонних пройти не мог.

Игорь удовлетворил свое любопытство. Да так, что чуть было съеденная ячменная каша под названием „шрапнель“ не выскочила обратно наружу.

Дежурный прапорщик вышел из проходной механического цеха, с явной брезгливостью держа перед собой за край рукавичку, из которой на добрых пять сантиметров торчала окровавленная кость.

А за дежурным четверо заключенных, работающих на „механичке“ несли на грязном брезенте тело провинившегося мужика, „крысы“, который еще недавно ел хлеб с хозяйственным мылом, а теперь лежал без сознания на грязном брезенте, и из обрубленной культи его медленно сочилась кровь, потому что руку ему успели перетянуть.

— Видал? — радостно потряс рукавичкой дежурный. — Какого… этого сторожа не в свою смену потянуло в цех, где ему обрубило руку по кисть? Кровищи из него нахлестало, как из барана зарезанного. Вряд ли выживет!

Он для наглядности потряс отрубленной кистью, которую, по его приказу, заправили в рукавичку, чтобы было удобнее нести, и пошел по направлению к больничке, где предстояло еще побороться за жизнь несчастного мужика, чья жизнь упала на чашу весов Ступы, чтобы его авторитет воспарился до небес.

Но Ступа тоже просчитался. Его приказ был выполнен, но одобрения не вызвал. Это уже попахивало беспределом, мужик, хоть и нарушил воровской закон, но смертной казни не заслуживал, тем более с таким восточным изуверством. Это в Иране Хомейни ввел такую гражданскую казнь для воров. Так, говорят, там стали отказываться от ампутации конечностей даже те, кто умирал от гангрены руки, не хотели, чтобы потом на них смотрели, как на воров.

И авторитеты передадут на волю, на воровскую сходку, описание его „подвигов“, назвав их явным беспределом.

Теперь и для Ступы пойдут последние денечки в звании „вора в законе“.

Игорю расхотелось идти в свой барак. Он удовлетворил свое любопытство и потому пошел в административный корпус заниматься канцелярской работой, перебирать старые папки с ненужными бумагами, в которых, как он уже убедился, иногда можно встретить и нечто полезное.

Почему-то он вспомнил басню Крылова:

Первым в „крикушнике“ Васильев встретил Котова. Тот мыл шваброй каменный пол и был колюч, как проволока на высоком заборе колонии.

Увидев Васильева, он мрачно заметил:

— Слышал? Опять ЧП в зоне! Сторожа с механического заделали, руку ему отрубили по кисть! На „крысятничестве“ попался, фраер. Но Ступа вступил на тропу войны и беспредела. Теперь многие головы полетят…

— Видел я, как прапорщик тащил, держа на отлете окровавленную рукавицу с обрубленной кистью. На Кавказе тушины у врагов так отрубали кисти и прибивали к двери хижины. Чем больше кистей, тем знатнее воин.

— Так вот откуда обычай на войне рисовать на борту самолета звездочку за каждого сбитого врага? — ухмыльнулся Котов.

— Думаю, что не оттуда! — разочаровал Котова Васильев. — Интересно, авторитеты не боятся, что сторож очнется и выдаст их?

— А он может выдать лишь одного человека, того, который проигрался в карты и должен был выполнить любое распоряжение Ступы. Одним „солдатом“ больше, одним меньше, сути не меняет. И вряд ли он очнется — дежурного вызвали лишь для того, чтобы он зафиксировал несчастный случай. Наверняка, кровищи там вытекло столько, что на жизнь уже не осталось.

— А ты откуда знаешь? — удивился Игорь. — Был там, что ли?

— Зачем мне там бывать? — так же удивился Котов. — При мне был звонок, разговор тоже при мне велся. Остальное и домыслить можно. Я „крикушник“ не покидаю. Не могу смотреть на бесовское вместилище.

— Ни возрождения им, ни спасения? — усмехнулся Васильев.

— В Евангелии от Марка ясно сказано: „Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет“. Это очень долгий процесс для Бога — распространять Себя как жизнь из духа верующего в его душу. „Верою вселится Христос в сердца ваши, чтобы вы, укорененные и утвержденные в любви, могли постигнуть со всеми святыми, что есть широта и долгота, и глубина и высота, и уразуметь превосходящую разумение любовь Христову, дабы вам исполниться всею полнотою Божиею“. Преобразование требует сотрудничества человека. „И не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная“. „… Со страхом и трепетом созерцайте свое спасение, потому что Бог производит в вас и хотение и действие по Своему благоволению“. Верующий должен сотрудничать, позволяя Господу распространяться в свою душу до тех пор, пока все его желания, мысли и решения не станут едины с желаниями, мыслями и решениями Христа. Только по возвращении Христа Бог полностью пропитает тело верующего Своей жизнью. „Ибо многие, о которых я часто говорил вам, а теперь даже со слезами говорю, поступают как враги креста Христова; их конец — погибель, их бог — чрево, и слава их — в сраме: они мыслят о земном. Наше же жительство — на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа, который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его, силою, которую Он действует и покоряет себе все“. Только таким образом, вместо того чтобы быть пустым и поврежденным в каждой своей части, верующий наполняется и пропитывается жизнью Божией. Это и есть полное спасение Божие!

Игорю было несколько страшновато смотреть на проповедника, опирающегося на швабру с мокрой тряпкой посреди длинного и мрачного каменного коридора административного корпуса колонии строгого режима и вещающего непреложные истины о Боге, о спасении, о возрождении.

Взяв у дежурного ключ от комнатенки, где находилась его ставшая уже постоянной работа, старая переписка в больших папках, Васильев, открывая дверь, успел заметить, что Котов стал ожесточенно тереть каменный пол, словно стремился обнаружить подземный ход, ведущий далеко за пределы колонии, на волю.

Работать совершенно не хотелось. Перед глазами все время маячила страшная окровавленная рукавица с отрубленной кистью правой руки, кость которой торчала из рукавицы, воскрешая времена людоедов.

Игорь с трудом заставил себя разобрать хотя бы одну папку с документами, чтобы оправдать половину трудового дня. На большее сил не хватило.

Когда он, закрыв на ключ комнату, после сигнала собирался на обед в столовую, его окликнул Вася, который выглянул из кабинета Дарзиньша.

— Васильев, хочешь поехать с нами за рассадой астр? — спросил он.

Кто же мог отказаться от столь заманчивого предложения. Игорь согласился сразу. Только уточнил:

— До обеда или после?

— Конечно, после! — подмигнул ему Вася. — Кто же тебя будет баланды лишать?

Игорь заметил, что в этот день ему не предложили разделить чаепитие с начальником колонии. Он, правда, не знал, что никакого чаепития не было. Дарзиньш с Васей обсуждали секретные мероприятия, о которых Игорю знать было незачем, чтобы и под пытками он не мог ничего сказать и раскрыть.

В столовку он пошел одновременно с Котовым. Игорь так и не уразумел, когда Кот ходит в столовую, это был единственный раз, когда Игорь удостоился права пойти вместе с ним.

В дверях столовой они сразу столкнулись с кладовщиком, которого донимал Костыль:

— После обеда ты не можешь сразу же пойти на швейку. Удели мне десять минут.

Корчагин лениво отбрехивался:

— Да отцепись ты, репей, вот пристал! Сказал вечером, значит — вечером!

— Да пойти ты, Павка Корчагин… — взвился Костыль, но кладовщик не дал ему досказать.

— Я не Павка! — прервал он Костыля. — Попрошу без оскорблений.

— Дайте пройти, говоруны! — предложил им Котов. — Чего сцепились? Пайку не поделили или миску баланды?

— Он не хочет мне открыть кладовку, чтобы я там взял смену белья! — пожаловался Костыль. — Не имеет права. Сегодня — помывочный день. Если я после ужина пойду, то ни шайки чистой, ни воды горячей не будет уже.

— А мне на швейку надо! — лениво зевнул кладовщик. — Из-за несчастного случая там завал образовался на выворотке. Мастер просил пораньше придти.

— Слышал, Костыль? — обратился к Коростылеву Котов. — После ужина получишь свое засранное белье и пойдешь мыться.

— Не ленись, Корчагин! — вмешался Васильев. — Окажи уважение старшему. Мастер перебьется, на десять минут задержись. Хочет человек помыться одним из первых, сразу же после смены. Доставь ему такое маленькое удовольствие.

Корчагин задумался, а Коростылев, обрадованный неожиданной поддержкой, еще пуще насел на него, требуя открыть кладовку.

— Ладно! — неожиданно сдался кладовщик, — После обеда подходи к кладовке, так и быть, открою.

На том и порешили.

После обеда Костыль отправился не на швейку, а прямо к кладовке, чтобы первым дождаться прихода Корчагина, Мочилы Деревенской, и в своем заветном мешке взять чистую пару сменного белья.

К его удивлению, кладовка была приоткрыта, замка на ней не было.

„Это когда же Корчагин меня обогнал? — подумал Костыль. — Вроде пошел на мойку сдавать грязную посуду…“

И Костыль не утерпел, чтобы не зайти в кладовку, хотя нутром чуял, что этого делать нельзя ни в коем случае, мало ли, если что пропадет, так его затаскают по „толковищам“.

Почему-то Костыль решил, что кладовщик находится внутри кладовки.

— Ты здесь, Мочила Деревенская? — спросил он, заходя в полутемную, с одной тусклой лампочкой кладовку.

Дверь за его спиной резко захлопнулась, что-то мягкое плотно обвилось вокруг его шеи и сдавило так, что Костыль сразу же потерял сознание. Последнее, что он почувствовал, это то, что его подбросило на чьей-то спине, а затем он рухнул в черную пропасть, откуда уже никогда не выбраться, потому что его шейные позвонки резко разошлись, разорвав спинной мозг.

Игорь Васильев вернулся в „крикушник“, чтобы присоединиться к экспедиции в парники за цветочной рассадой.

На дорожку требовалось сходить „облегчиться“, что Игорь и сделал, сообразив, что по дороге ему вряд ли разрешат воспользоваться кустами, дабы потом не вылавливать его из этих кустов.

Когда он вернулся, то его уже все нетерпеливо ждали во главе с Васей.

— Где тебя черт носит? — недовольно спросил Вася.

— „Отстреливался“! — пошутил Игорь, заметив, что Котов едва сдерживает смех.

Но у Васи на военной базе были еще другие дела, кроме парников с цветочной рассадой. В хозяйстве базы были еще два огромных птичника, где хозчасть разводила бройлерных цыплят. Одной тушенкой кормить элитные войска было невозможно, вот их и баловали курятиной. Однако в одном из птичников вспыхнула какая-то эпидемия, которую толком никто не смог вовремя распознать. Цыплята в этом птичнике стали дохнуть с молниеносной быстротой. А потому, чтобы добро не пропадало даром, завхоз скооперировался с начальством колонии, и они договорились, что оформят всех цыплят как падеж, а сами продадут их колонии. Естественно, фиктивно, с тем, чтобы денежки поделить пополам.

И Вася спешил завершить выгодное дельце. О заключенных они думали в последнюю очередь, что с ними будет, когда они отведают полудохлых от какой-то экзотической болезни цыплят. Жареными цыплятами зеков никто и не собирался кормить, а в вареном виде можно и ремень съесть, особенно если его приготовить в грибном соусе. А грибов в тайге хватало. Целая лагерная бригада шуровала в тайге, собирая грибы, маринуя их, соля и жаря. Так что и дохлых цыплят можно приготовить умеючи, да так, что все будут есть и только похваливать.

А полуголодные зеки тем более. Для них будет каждый день — праздник!

— Это хорошо, что ты „отстрелялся“! — ехидно улыбнулся Вася. — Потому как будешь наряду со всеми грузить.

— Что там грузить? — не поверил Игорь. — Несколько горшков с астрами?

— Торфяные горшочки — это само собой! — заметил Вася. — Цыплят несколько тонн.

Васильев с Котовым сразу же приуныли.

— А мне-то, вообще, — произнес тихо и как-то виновато Котов, — врач запретил таскать тяжести.

— Из каждого правила надо делать исключения! — сурово, но справедливо заметил Вася. — Поработаешь в меру сил!

Игорь не возражал поработать. Ему было интересно побывать на военной базе.

— Хотите, анекдот расскажу про базу? — предложил он, когда они тряслись по проселочной дороге в открытом кузове грузовика.

Вася поехал с ними в кузове, хотя как начальство мог и в кабине сидеть, но в ней там нестерпимо пахло бензином, что Вася предпочел общество заключенных и кузов машины на свежем воздухе. Да и вобрать в себя свежего воздуха да лучей солнца надо было. Лето короткое, зима длинная, а зимой в открытом кузове не поедешь, привезут ледяную сосульку.

— Трави свой анекдот, — согласился он, — только если он не антисоветский.

— Хайм звонит на базу, — стал рассказывать Игорь, не зная, как определить, антисоветский анекдот или нет. — И спрашивает: — „Это база?“ — „База!“ — ему отвечают. „А кто говорит?“ — „Иванов!“ — „Послушайте, — голос у Хайма стал растерянным: — это что, военная база?“

Оказывается, это так здорово — смеяться, когда свежий и чистый ветер дует тебе прямо в лицо, освобождая легкие от всяких вредных примесей в виде табачного дыма и алкогольных паров.

— Военную базу ты и не увидишь! — ответил Вася. — Мы лишь до хозблока и обратно. И никого ни о чем не расспрашивай. Сразу заметут как врага народа и шпиона трех государств. А то и „шлепнут“ при попытке к бегству. Все делаете молча: молча грузите, молча выпиваете, молча закусываете.

— Хорошо говоришь, гражданин начальник! — не выдержал Котов. — А с чего это нас там будут угощать?

— Зато платить за погруз-разгруз не будут! — заявил Вася.

— Так на так! — рассмеялся Игорь. — Хотите, еще один анекдот расскажу?

— Гони, балаболка! — разрешил Вася. — Про Хайма можно, это не опасно!

— Хайм едет в поезде, — начал охотно Игорь. — На станции выглядывает в окно и спрашивает железнодорожника: — „Чего стоим так долго?“ — „Паровоз меняем!“ — „Да? А на что?“ — „На паровоз!“ — „Как? Так на так?“

Глядя издали на смеющихся мужиков, едущих в кузове ничем не примечательной пятитонки, вряд ли кто понял бы, что едут одной компанией заключенные и один из самых свирепых надзирателей зоны, такая мирная, идиллическая была картина и дружеская атмосфера и обстановка.

Военная база была спрятана так глубоко в скалах, что никаких ее следов на поверхности найти было невозможно. А для того чтобы ее не обнаружили из космоса, чуть в стороне построили поселок, где жили военные, их семьи, обслуживающий персонал базы.

Вот в этом поселке и находились те самые парники с цветочной рассадой, другие парники и хозяйственные нужды для столь солидного организма, каким является военная база.

Игорь так ничего интересного и не увидел.

Васе „светиться“ не хотелось, а потому все было сделано быстро и споро: сначала стали грузить мешки с забитой птицей, мешки были окровавленные, а потому Игорю и Котову выдали по непромокаемой спецовке, которые забыли потом забрать обратно, и они вдвоем закидывали мешок за мешком в кузов пятитонки. Правда, им еще помогали два солдата, специально подобранные по отменному здоровью.

Несколько тонн — это всего лишь пятьдесят мешков по шестьдесят килограммов.

Умереть от такой работы, поделенной на четверых, было нельзя, хотя и пришлось попотеть.

Зато, когда они все погрузили, в том числе и несколько ящичков с торфяными горшочками, в которых были кустики астр, их пригласили на кухню солдатской столовой, где каждому налили по целому стакану водки, а на закусь дали по бутерброду с маслом и жирной селедкой, да по тарелке гречневой каши с молоком, причем такими порциями, что можно было и на завтра оставить, но никто, естественно, этого делать не стал, знал, что надо жить по принципу — „дают — бери, бьют — беги, если не можешь дать сдачи“.

Закрепив как следует веревками мешки с битой птицей, чтобы по дороге груз не развалился и не пришлось делать вторично одну и ту же работу, Вася со своими подопечными вернулся в зону. Только на этот раз он ехал уже в кабине, превозмогая бензиновую вонь, потому что в кузове на „свежем воздухе“ пахло кровью, пусть и цыплячьей, но самой настоящей и свежей.

Потому обратный путь прошел в полном молчании, без шуток, разговоров, смеха. Хоть и выпили все по стакану водки, но было не до смеха. Вася все никак не мог подсчитать причитающийся ему доход, свою долю, а Васильев с Котовым, осоловевшие от водки и еды, хотели спать, тела их ныли от непривычной работы, да и запах крови не давал сосредоточиться мыслями на чем-нибудь приятном, веселом.

Среди трупов не до смеха.

Птицу вывалили в холодильник, расположенный в поселке, где ее приняли уже другие заключенные, те, кто был на расконвойке, постоянно работавшие на холодильнике, а Васильев с Котовым, сбросив склизкие от крови комбинезоны, пошитые из дермантина, оставили их в кузове машины и вернулись в лагерь пешком. Идти было всего ничего, не ждать же, пока неторопливые расконвойные разгрузят машину, делать им было нечего, что ли, „упираться рогами“, когда им осталось сроку всего ничего, за ударную работу раньше все одно не отпустят.

Хотя многие заключенные предпочитали ударный труд, но вовсе не потому, что жаждали условно-досрочного освобождения. Просто они прятали отчаяние и тоску, убивали время, заполняя его работой, чтобы не оставалось времени на раздумья и осмысление происшедшего с ними переворота в жизни, который многие не переносят — умирают, сходят с ума, бегут, не потому, что так хорошо им будет на свободе, а не могут больше сидеть и ждать окончания срока, который у большинства здесь был довольно большим.

Пройдя через пропускной пункт колонии, Васильев с Котовым увидели до боли знакомую за последнее время картину: опять все отряды были выстроены на плацу вокруг высаженных кустиков даурского рододендрона.

Опять проверяющие-счетчики носились „колбасой“ по рядам, пытаясь свести концы с концами, наличие заключенных с их списочным составом.

Вновь у них на одну единицу не сходилось.

И они были взволнованы как никогда, хотя, казалось бы, работа такая должна выработать и привычку.

Все равно, каждый побег для всех становился чрезвычайным происшествием.

Появление в зоне Котова с Васильевым, держащих ящики, где в торфяных горшочках набирались сил кустики астр, было встречено смехом.

— Вот они, беглецы! — раздался звонкий вопль Пархатого.

И он на радостях исполнил прямо на плацу танец индейца перед боем. Не хватало ему лишь боевой раскраски.

— Вы чего с рассадой прете на построение? — злобно спросил главный проверяющий. — Порядка не знаете? Оставьте свои горшки в корпусе и становитесь в строй. Опять одного не хватает.

— Кто сбежал? — спросил Игорь.

— А хрен его знает? — досадовал главный. — Перекличку сейчас устроим, выясним! У нас счет все время меняется. То одного не хватало, а теперь уже двоих…

Громкий взрыв хохота прервал его разглагольствования. Игорь посмотрел туда, куда были обращены взоры нескольких сотен заключенных, и увидел, как от сортира надзиратель гнал дубинкой одного из заключенных. Он бил его привычно по самым больным местам, а тот отчаянно увертывался и вопил так, что даже перекрывал хохот нескольких сотен зеков.

— Козел! — со смаком сказал главный проверяющий, когда Васильев с Котовым уже шли в „крикушник“, чтобы спрятать до лучших времен торфяные горшочки с рассадой астр. — Приспичило ему, видите ли! Содержу этого козла в БУРе, будет знать, как страдать недержанием.

Когда Котов с Васильевым встали в строй своего отряда, перекличка шла уже вовсю. И опять именно в отряде Игоря не хватило одного заключенного.

И этим заключенным был Коростылев. Костыль то бишь!

— Чушь какая-то! — громко возмутился Васильев. — Голову дам на отсечение, что кто-кто, а Костыль никогда „ноги не сделает от хозяина“. Заснул где-нибудь в уголке. Одного нашли на „очке“, также и Костыля где-нибудь найдут.

Но на душе у Игоря стало прескверно. Он сразу же вспомнил „исчезновение“ Пана, а затем и „несчастный случай“ с Моней.

„Если Костыль так же исчез, как и они, — подумал Игорь Васильев, — то следующим буду либо я, либо будет Хрупкий.

Но это открытие энтузиазма у него не вызвало. Это могло означать лишь одно: убийца продолжает убирать людей, которые могли что-либо знать, и его пристальное „внимание“ к участникам пирушки в обществе Пана было по-прежнему смертельным.

Вертухаи обыскали каждый укромный уголок зоны, но через два часа были вынуждены смириться с поражением и распустить заключенных на работу или на отдых. От того, что их здесь держали, исчезнувший Коростылев появиться не мог.

Котов с Васильевым вернулись к своим кустикам астр, дожидающихся своего часа быть посаженными в землю за колючей проволокой, чтобы своей осенней красотой осенить очерствевшие души заблудших „овец“, многих из которых с куда большим основанием считали „волками“.

Васильев помог Котову перенести рассаду на плац, где они только что простояли больше двух часов, но когда они вернулись за последними двумя ящичками, Игоря окликнул вышедший из кабинета начальника колонии Вася.

— Васильев! — скомандовал он. — „Делай ноги“ в кабинет!

Игорь охотно проследовал к Дарзиньшу, оставив недовольного Котова расхлебывать заваренную им „кашу“ с цветником в одиночку.

Дарзиньш несколько удивленно посмотрел на Игоря и жестом указал ему на стул, стоявший возле его стола.

— Ты не находишь странными происшествия последних дней? — спросил он Игоря. — Что-то вы с Васей не очень-то и преуспели в поисках преступника или преступников. Как ты думаешь?

— Пока все молчат! — мрачно ответил Игорь. — Никто ничего не слышал, ничего не видел, а если и видел, то вряд ли скажет. Круговая порука.

— Коростылев бежал? — спросил Дарзиньш.

— Нет! — твердо заявил Васильев. — У него для побега нет ни сил, ни желания.

— Тогда где он может быть? — нахмурился Дарзиньш. — Очередное убийство?

— Скорее всего! — согласился Васильев. — Когда я в последний раз видел Костыля, он договаривался с кладовщиком, чтобы тот открыл ему кладовку.

— Зачем? — не понял Дарзиньш.

— Хотел взять смену своего белья! — пояснил Игорь. — Трикотажного. Он не может носить „казенное“.

— Неженка какой! — ехидно пробурчал Вася.

— Может, это для него была единственная ниточка, связывающая его с домом? — спросил его Игорь. — Осуждать легко, понять трудно!

— Сегодня суббота? — уточнил Дарзиньш.

— Да! — сказал Вася. — У отряда вечером помывка!

Дарзиньш позвонил дежурному.

— Иванов! — сказал он. — Ты смотрел в кладовке отряда, где прописан Коростылев? Не смотрел? Что значит, она на замке и ее не открывали? Все открыть, что на замке, и проверить каждую щель! После доложишь!

Начальник колонии швырнул трубку и сказал в сердцах:

— Обленились друзья Скоморохова! Вася, проверь сам!

Вася тенью выскользнул из кабинета и отправился догонять дежурного.

Игорь уже знал, что Скоморохов — это заместитель Дарзиньша и его лютый враг, готовый при первом удобном случае „подставить ножку“ своему непосредственному шефу.

Дарзиньш опять стал добрым и гостеприимным хозяином. Достал чайник, из холодильника столь полюбившуюся Игорю ветчину с белым хлебом.

— Давай, чифирнем! — предложил он своему бывшему спасителю, а ныне заключенному вверенной ему колонии. — И поешь. Ужина сегодня не будет, поваров вместе со всеми продержали на плацу, ужин будет вместе с завтраком, завтра утром.

После прогулки и тяжелой физической работы съеденной пищи в военной части хватило разве только на то, чтобы постоять без обморока на плацу. Опять же, „чем хорошей пище пропадать, пусть лучше плохое брюхо лопнет“. А запас карман не тянет, в данном случае пузо.

И Игорь съел предложенные ему пару бутербродов с ветчиной без зазрения совести, про запас.

И стал мелкими глотками пить обжигающий губы чифирь.

Стремительно вошедший Вася резко остановился возле него и несколько секунд смотрел на пьющего чай Васильева, как на какое-то чудовище, с таким изумлением, что даже Дарзиньш не выдержал и спросил:

— Ты чего это так на Васильева уставился?

— Да просто вспомнил, что лучше всего находит тот, кто сам и прячет! — Вася произнес это с такой интонацией, что Игорь тут же перестал пить чифирь.

— Хочешь сказать, что Васильев опять оказался прав, и вы нашли в кладовке убитого Коростылева? — спросил Дарзиньш, тоже с интересом взглянув на Игоря.

— В том-то и дело! — озадаченно произнес Вася. — Я успел вовремя — этот козел, извиняюсь, дежурный, открыл кладовку, заглянул туда и стал опять ее закрывать. Я его спрашиваю: „Ты — рентген?“ „Нет“ — честно отвечает. — Я — Иванов!“ „Тогда зачем проверяешь на „глазок““? Молчит, нет ответа! А я пошуровал в кладовке и под мешками в углу нашел задушенного Коростылева.

— Где кладовщик? — спросил Дарзиньш.

— Я его отправил в БУР! — признался Вася. — На всякий случай! Хотя он клялся, что кладовку вообще не открывал, а был на швейке, мастер перехватил его, когда он шел из столовой в кладовку. И на швейке он пробыл все время до проверки, у него куча свидетелей.

— Если бы такая куча свидетелей была у нас, когда надо изобличать убийц! — заметил Дарзиньш. — Допрашивал кладовщика?

— А что его допрашивать? — удивился Вася. — Если он не открывал замка кладовки?

— Ладно! — сказал Дарзиньш. — Я вам поручил это дело расследовать, вот вы вдвоем его и расследуйте. Сходите в БУР, поговорите с Корчагиным по душам. Там такая атмосфера, что и не захочешь, а вспомнишь!

Не хотелось идти в БУР Игорю, да и верил он Васе, что кладовщик здесь ни при чем, но слову „хозяина“ перечить было никак нельзя, тем более, только что угощался за его счет.

Вася с Васильевым отправились в БУР. Барак усиленного режима был единственным местом в зоне, где колючую проволоку не сняли и где еще остался внутренний пост охраны.

Вася легко преодолел его, протащив с собой и Игоря, коротко ответив на молчаливый вопрос охранника:

— Этот со мной! Открой нам доступ к телу Корчагина!

Корчагин нервно ходил по диагонали по камере, сырой даже сейчас в разгар лета, и на появление дознавателей не среагировал, будто их и не было.

— Остановись, Корчагин! — приказал Вася.

Мочила Деревенская нервно вздрогнул, но подчинился.

— Пошто беспредел чинишь, начальник? — стал он тут же „права качать“. — Не открывал я кладовки, ребенком клянусь.

— А где тебя перехватил мастер? — спросил Игорь. — Чего это он тебя у столовки подкарауливал? Ближе к швейке барак с кладовкой…

— У него и спроси! — хмуро ответил кладовщик. — Мое дело сторона! Я почему и пошел на швейку? Проходим мимо кладовки с мастером, а там нет никого. Ну, я и подумал: „Сам виноват, коли опоздал. Кто опоздал, тот не успел!“ Чего это я фраера ждать буду? Пусть он меня поищет. А тут и мастер тащит и тащит меня на работу, у него завал, план-то надо выполнять любой ценой.

— „Мы за ценой не постоим…“ — насмешливо пропел Вася слова песни из фильма „Белорусский вокзал“. — А мастер другое говорит! — добавил он невзначай.

— Как это другое? — смутился кладовщик.

— А вот так! „Как, как!“ — передразнил он Корчагина. — „Как накакал, так и смякал“. Он утверждает, что догнал тебя у столовки, когда ты шел туда, а как только окликнул тебя, ты тут же развернулся и пошел ему навстречу, будто ты так и шел все время. Что ты на это скажешь?

Корчагин быстро преодолел свое смущение.

— Какая разница? Что это он другого сказал? — зло упрямился он. — Окликнул меня кто-то со стороны столовки. Мне послышался голос „смотрилы“, вот и возвернулся назад. Потом смотрю, нет его, я и пошел обратно. Все равно, мимо барака и кладовки я проходил уже вместе с мастером.

— А кто тебе мешал сначала Костыля „замочить“, а потом возвернуться к столовке? — поинтересовался Вася.

— А что мне его „мочить“? — удивился Корчагин. — Дорогу он мне не переходил, в карты я его не проигрывал, потому как не играю и даже не умею играть. Смысл какой или выгода?

— Странно получается! — заметил сурово Игорь. — Появляешься ты вчера на швейке не в свою смену, а после Моню находят с переломленной шеей. Договариваешься с Костылем открыть ему кладовку, а через несколько часов в закрытой кладовке находят задушенного Костыля. Ключ от кладовки ведь только у тебя.

— С чего это ты решил так? — усмехнулся Корчагин. — Вот даже гражданин начальник Вася и тот смеется в душе своей.

— Ты на меня не клевещи! — возмутился Вася. — Но в данном случае ты прав, ключ от кладовой отряда находится еще в административном корпусе, у дежурного.

— Так он намекает, что это гражданин дежурный „мочит“ всех? — изумился Игорь.

— Ничего я не намекаю! — отказался Корчагин. — Это вы, прежде чем наговаривать, о других подумайте. Кто желал смерти Костылю, Моне да и Пану. Я с ними и не общался. Я вообще без „семьи“, сам по себе. Вы бы отпустили меня, гражданин начальник! План на швейке горит „синим пламенем“.

— Нет! — отказал Вася. — Ты посидишь, пока я не расследую это дело.

— Значит, всю жизнь! — вздохнул обреченно Корчагин. — Это дело вам не по зубам.

— Это почему? — обиделся Вася.

— Так вы — любители! — охотно пояснил Корчагин. — А там профессионал работает! На глазах у всех так лихо „мочит“ одного за другим, все только ушами хлопают.

И он довольно хохотнул, словно ему все это доставляло огромное удовольствие, хотя, может быть, и доставляло.

Вася не стал вступать с Корчагиным в пререкания, повернулся и вышел из камеры. Игорь следом.

Когда лязгнула за ними входная дверь, Вася заметил:

— Пусть посидит, пока еще кого-нибудь не шлепнут!

— Ты уверен, что шлепнут? — усмехнулся Игорь.

Сообщение о ключе у дежурного несколько смутило его душу. Он стал подумывать и о заинтересованности администрации в установлении беспредела, чтобы вернуть колонию из „черной“ зоны в „красную“.

Но по зрелому размышлению он решил, что Дарзиньшу сейчас совсем не „с руки“ устраивать беспредел в зоне, и это никак не согласуется с временным послаблением внутреннего режима.

То, что одно другому не противоречит, ему в голову не пришло.

Но Игоря „грел“ больше другой след, более логический: убийца один и тот же — кто и уголовников порешил, и теперь устраняет нежелательных свидетелей.

Теперь он ни капли не сомневался, что точно слышал шорох, человека, подслушивающего откровения Пана. Видно, Пан, действительно, подошел очень близко к разгадке убийства пятерых авторитетов и блатных, что так испугал убийцу.

„Но почему он стал убивать и слушателей Пана? — думал Игорь. — Или решил, что Пан мог дать ключ к разгадке?“

Идея была интересная, и Игорь стал думать, что же может подтолкнуть его к разгадке?

Думал, думал, но так ничего и не придумал. Не было ни малейшей зацепки.

Васю, похоже, это мало волновало. Потому что он сиял своей пышущей здоровьем физиономией и если и думал о чем-то, то лишь о какой-нибудь женщине в поселке. Скорее всего о новой учительнице, присланной по разнарядке в этакую глушь обучать сразу всех детей, по причине их малочисленности.

Вася устроил дежурному форменный допрос, кто мог иметь доступ к ключам?

Дежурный клялся своим партбилетом и божился по-привычке, что ключи все находятся под пристальным наблюдением, и он, когда выдает даже ключи от кабинетов владельцам, всегда записывает, когда и во сколько ключи получены назад. А шнырю Котову он самолично отпирает двери, чтобы он убирался под его бдительным присмотром.

Игорю показалось, что дежурный врет, но причину его вранья не смог себе объяснить. Вася если и понял эту причину, то Игорю ничего не сказал и ушел, не попрощавшись.

Васильев тоже не счел нужным возвращаться перед светлые очи Дарзиньша и, покинув „крикушник“, отправился в барак, гудевший от обсуждения очередного убийства.

Но у многих было написано на лице полнейшее равнодушие к жизни. Они и жили так, по инерции. Что хорошего ожидало их по выходе на волю, даже с чистой совестью? Вечное недоверие и подозрение, пренебрежение к их нуждам и предоставление только такой работы, от которой все отказываются.

Или опять старая компания и новый срок.

А из строгого был лишь один путь: вверх на север, вниз по течению реки и жизни, в особо строгий режим, каторжный, „полосатый“, где ты уже не человек, а только опасный рецидивист, которого можно ломать и прессовать любыми способами. Невидимое клеймо каторжника жжет тебя и превращает поистине в зверя.

Желая исправить, система еще больше ломает и портит, мастерски превращая обычного хулигана-шпану в матерого и беспощадного „волка“.

К Игорю подошел „шестерка“ из соседнего барака. Игорь видел его в столовой, но не был даже знаком, знал только, что он шустрит на „смотрящего“.

— Канай, Студент на „толковище!“ — сказал он. — Авторитеты тянут.

— Зовут, надо идти! — охотно откликнулся Игорь.

„Вряд ли они меня кличут, чтобы убить! — разумно рассудил Игорь. — Они всегда это могут сделать, не объясняя причин“.

В углу соседнего барака было создано подобие человеческого уюта, явно выбивающегося из правил внутреннего распорядка, но администрация, видно, закрывала на такое нарушение глаза, исходя из высших соображений.

Авторитеты и блатные сидели тесным кружком на двух стоящих рядом кроватях, покрытых цветастыми покрывалами „под бархат“, и пили из литровой банки чифирь, черную, как деготь, жидкость, попыхивающую парком, бережно передавая из рук в руки банку.

— Садись, Студент, — пригласил „смотрящий“, и все остальные сразу же потеснились, освобождая Игорю место напротив „смотрящего“, чтобы удобнее было разговаривать. — „Чифирнешь“ с нами? Угощаю!

„Раз угощают, значит, разговор будет деловой! — решил Игорь. — Отказываться не следует, хотя пить на ночь чифирь — это значит плохо спать всю ночь“.

— Кто же откажется от угощения? — улыбнулся он открыто и безо всякого страха. — Если ничем за это платить не надо.

Он достаточно ясно намекнул „смотрящему“, что своими принципами поступаться не намерен и работать на него не собирается.

— Помочь нам и в твоих интересах! — усмехнулся „смотрящий“. — Пей пока!

Игорю тут же подошла очередь, ему вручили горячую банку с чифирем, которую трудно было долго держать в руках. Он отхлебнул черную жидкость, ощутив уже знакомый кисловато-терпкий привкус вываренного чая, и поспешно передал банку сидящему рядом авторитету.

Банка несколько раз прошла по кругу блатных, включая и Игоря, и пока она не опустела, все были преисполнены благостного молчания, ловили „кайф“.

Опустевшую банку убрали, „авторы“ задымили „косячками“ травки, в основном, анашу курили, и вот только теперь и можно было затевать серьезный разговор.

— Твои интересы в том, Студент, — продолжил „смотрящий“, — что ты был в котельной с Паном и следующим трупом можешь стать ты. Согласен?

— Согласен! — помрачнел Игорь.

„Почему это их заинтересовала смерть фраеров и приблатненных? — подумал Игорь. — Может, тоже догадываются, как и я, что убийца один и тот же?“

И, словно подслушав его мысли, „смотрящий“ заметил:

— Мы с братвой посоветовались и решили, что „козел“, который вашу „семью“ „мочит“, тот же самый, что и наших „корешей“ порезал. Падла буду!

— Я не считаю Корчагина виновным! — сразу же предупредил Васильев, чтобы избежать повторения ситуации, когда он невольно оказался пособником убийц Горбаня. — Его взяли, в основном, потому что надо кого-то схватить, чтобы всегда был под рукой „козел отпущения“.

— Мы его тоже не держим за „мочилу“, — согласился с Игорем „смотрящий“. — Кличка Мочила Деревенская дана в насмешку над фраером. Влипнуть из-за бабы! Для мужика настоящего нет ничего более унизительного. Какие у тебя догадки есть? — спросил он так, что отказать ему в подобной информации было просто невозможно.

— Пока я знаю лишь одно: убийца из нашего барака! — заявил твердо Игорь. — Мне еще Горбань намекнул об этом. Но почему-то он не захотел говорить, кто там был, кого он видел. Держал про запас. Но почему?

— Поторговаться решил! — сказал „смотрящий“. — Ты за него не переживай! Баня заслужил то, что заслужил. Жил смешно, умер страшно! — добавил он с ударением на последней букве. — Ты лучше расскажи, чем мы можем тебе помочь?

— Дать команду, чтобы люди заговорили! — честно признался в своих трудностях Игорь. — Круговая порука, конечно, хороша при борьбе с администрацией, но она на руку убийце. Как он ни работает профессионально, ошибки всегда, хоть и мелкие, должны быть, не невидимка же он в конце концов. Следовательно, должны быть и свидетели. Позиция „ничего не видел, ничего не слышал, ничего никому не скажу“ хороша только в песенке.

— И что это тебе даст? — спросил „смотрящий“. — Если бы кто-нибудь увидел „мочилу“, будь спок, в момент был бы у меня для разговора. Никто его не видит. Почему мы и обратились к тебе за помощью. Все-таки ты четыре года штаны протирал не зря! Баню ты на „сознанку“ потянул. Значит, кумекаешь! Ты мне составь список тех, кто может помочь и нужен тебе. Я им слово скажу!

Переговоры, как решил Игорь, закончились, и он собрался было попрощаться и откланяться, как вдруг небольшое происшествие задержало его еще на некоторое время.

В „красный уголок“, как его мысленно назвал Васильев, ворвался окровавленный блатной и сразу же завопил:

— Колесо избил меня! Он нарушил воровской закон. Один блатной не может поднимать руку на другого блатного.

„Смотрящий“ кивнул своему „шестерке“, и тот, поняв его с полуслова, помчался в барак, где жил вор по кличке Колесо.

Игорю стало любопытно, как проходит разборка по воровским законам, поэтому он остался. Времени, решил он, займет немного, а интерес у него возник неподдельный, где он еще увидит такую сцену…

Избитый блатной все еще унимал грязным платком беспрерывно льющуюся из носа кровь.

„За что ему юшку пустили?“ — подумал Игорь.

Тут „шестерка“ привел огромного мужика, даже не вора, а из приблатненных, из тех, кто всегда рад нарушить официальный закон, но придерживаться суровых воровских законов не может.

Колесо представлял собой столь огромного мужика, что Игорю стало казаться, что сейчас он возьмет и всех поколотит, как маленьких.

Однако, если судить по жалкому испуганному виду Колеса, все было с точностью до наоборот. Этот здоровый мужик трясся и потел от страха, не зная, что ему положено за нарушение воровской этики.

— За что ты избил своего товарища? — сурово спросил „смотрящий“.

— В карты мухлевал! — с трудом произнес Колесо трясущимися от страха губами.

— Свидетели есть? — так же сурово спросил „смотрящий“.

— Нет! — еле слышно ответил здоровяк. — Мы вдвоем играли. На „интерес“. А он мухлевать взялся.

— Твой голос равен его голосу! — еще более сурово произнес судья. — Но ты недавно стал блатным, а он давно.

Игорь сразу же вспомнил Евтушенко:

— Кто же играет вдвоем в карты? — удивился кто-то из блатных, но суровый взгляд „смотрящего“ перебил ему охоту к высказываниям.

Решение было принято тут же, на месте, вероятно, из-за отсутствия совещательной комнаты. Было оно простым, но и мудрым вместе с тем.

— Бей его до того, пока не пустишь ему „юшку“, — приказал избитому блатному „смотрящий“.

Тот мгновенно набросился на Колесо и стал наносить ему удары по лицу, а здоровенный мужик безропотно сносил удары этого хлюпика, не смея даже пикнуть.

Экзекуция закончилась довольно быстро. Колесо наконец сообразил, как избавиться от унижения. Он просто подставил под очередной удар кулака хлюпика свой нос. Удар его мгновенно расквасил, и желанная кровь хлынула.

— Стоп! — приказал „смотрящий“, внимательно наблюдая за экзекуцией. — До первой крови договаривались. Ты иди и веди себя хорошо! — напутствовал он Колесо.

Здоровяк, обрадованный тем, что легко отделался, быстренько ретировался, а хлюпика „смотрящий“ задержал для внушения.

— Фраеров можешь „обштопывать“ сколько влезет! — заметил он ему внушительно. — Но со своими играй честно!

— Я стараюсь! — вздохнул хлюпик и исчез из барака.

— Постарается он, как же! — ехидно произнес тот же самый блатной, что уже раз попытался влезть в разговор. — Из породы „чесальщиков“, они же, по натуре, не могут честно играть, руки у них не из того места растут.

— Глохни, Костяшка! — оборвал его „смотрящий“. — Не возникай! В зону „князь“ едет, я „объективку“ уже получил, а в зоне беспредел возникает, уже не „черная“ зона, а какая-то коричневая, даже красно-коричневая.

— Чужой! — предупредительно предостерег „смотрящего“ один из свиты.

„Смотрящий“ демонстративно дружески подал Игорю руку, прощаясь.

— Я шепну словцо! — пообещал он ему. — Но и ты шустри! Уже троих из твоей „семьи“ он порезал. „Корешей“. А моих пятерых! На „вора в законе“ нельзя поднимать руку или другую часть тела! Жестокая расправа непременно ожидает этого „мочилу“. Полковник „паханом“ не был, но авторитет имел заслуженный, не липовый и не купленный. Переселяют в другую зону от греха подальше даже тех, кто просто вызвал неудовольствие авторитета каким-нибудь своим поступком или ненароком вырвавшимся словом, а тут… „Мочила“ среди нас, как невидимка, бродит…

То, что „смотрящий“ внезапно стал говорить на понятном человеческом языке, удивило Игоря больше, чем показательный воровской суд.

„Он не так прост, как хочет казаться! — мелькнуло в голове у Васильева. — Конечно, „смотрящим“ кого попало не назначат, сходка воров внимательно следит за положением дел в колониях“.

И он был прав.

„Смотрящий“ был умным и идейным блатным, свято верил в справедливость воровских законов и считал, что „вор в законе“ должен быть прежде всего идеологом преступного мира, за которым, не рассуждая, пойдут многие, если не большинство заключенных. А шел на „княжество“ „вор в законе“ Вазген, по кличке Каталикос, взрывной и жестокий вор, по слухам, замочивший другого „вора в законе“ из-за дележа добычи в несколько миллионов долларов, но это убийство не было доказано, потому и титул „вора в законе“ не был снят с Вазгена, а он, направленный в колонию строгого режима, был „помазан на княжество“ воровской сходкой. „Объективка“ подтвердила важность его персоны и положение в преступном мире, информация о нем пришла намного раньше того этапа, с которым будущий „князь“ шел на барже.

Но „смотрящий“ не был уверен, что в условиях „прессования“ в отношениях с администрацией колонии Вазген поведет себя умно и не пойдет на бессмысленную войну, в результате которой могут погибнуть многие блатные и нарушаться устоявшиеся связи с волей, откуда шли деньги, наркотики и водка.

Дарзиньш тоже ждал прибытия очередного этапа, с которым шел и известный „вор в законе“ Вазген, по кличке Каталикос.

„Как это они умудряются, тащась по пересылкам, пересылать „объективки“ чуть ли не со скоростью самолета? — удивлялся „хозяин“. — Не иначе, с продажными служителями закона. Ничего! Я этих „князей“ ломал и ломать буду“.

Он стал вспоминать благословенные пятидесятые годы, когда удалось создать великий раскол среди блатных. Многие „воры в законе“, и блатные, и приблатненные, завязав с прошлым, пошли на работу и на сотрудничество с властями.

Правда, тогда возникла и великая резня. „Предателей“ не простили и резали их, где только могли. В ответ раскаявшиеся, которых тут же уголовники стали называть „суками“, резали авторитетов, „воров в законе“ и блатных там, где ставшие на другой путь были в большинстве.

Вот когда наступили благословенные времена для администрации: тасуя, как колоду карт, блатных, они вызывали настоящие войны с массовыми убийствами. За несколько лет количество авторитетов, „воров в законе“ да и просто блатных уменьшилось вдвое, если не втрое.

Но уже к смерти „Броненосца в потемках“ количество „воров в законе“ и авторитетов выросло до прежних размеров.

Новый этап приплыл в воскресенье.

Вазген шел на „княжение“ в эту колонию усиленного режима, куда его поместили, взяв с пистолетом в кармане и раскрутив по двести восемнадцатой статье на полный срок.

Каталикос сам уже не ходил на „дело“, а только руководил своей кодлой. Почему так и уцепились власти за малейшую возможность упечь хоть на несколько лет „вора в законе“. Несовершенство уголовного законодательства не давало возможности арестовать его за причастность к куда более серьезным преступлениям, таким как организованный рэкет, убийства, торговля наркотиками, содержание нелегальных публичных домов.

Уже на этапе Вазген стал подбирать себе свиту, чтобы утвердить свою власть в зоне. Но в ближайшее окружение он смог подобрать себе лишь одного своего соотечественника Арика, Арнольда Матевосяна, причем и он, по большому счету, не был матерым уголовником, из которых, согласно ревностному этикету и субординации, обычно и формируется ближайшее окружение „князя“, а только приблатненным фраером, для которого тюрьма уже стала вторым „домом“.

Но зато Вазген подобрал себе двух отличных солдат или „торпед“, по воровской классификации, которые по первому требованию „князя“ готовы были „замочить“ кого угодно. Два бойца составили бы гордость для любого „вора в законе“: огромные, жестокие, получившие большие сроки за убийства в армии, где они на правах „старичков“ издевались над новобранцами, но успевшие получить и военную подготовку. Они быстро прониклись духом воровского закона и охотно примкнули к Вазгену-Каталикосу, шедшему на „княжение“ в колонию.

Дарзиньш, несмотря на свой выходной день, прибыл в колонию, чтобы лично познакомиться с новым „князем“, о котором ему много говорили, причем только плохое.

Ни Вазген-Каталикос, ни его „торпеды“, которые уже держались возле него как охрана, ни его друг, с хитрой физиономией, не понравились.

„Кажется, будет война не на жизнь, а на смерть! — подумал начальник колонии.

— Этот козел все мои начинания по „перекраске“ зоны из „черной“ в „красную“ может свести на нет!“

А Вазген, видя перед собой уже далеко не молодого полковника, начальника колонии, своего „хозяина“, испытывал чувство превосходства, ошибочное, основанное лишь на первом взгляде, а в таком деле ошибка смерти подобна.

„Старый козел! — иронично думал о „хозяине“ Вазген. — Я к тебе ключик подберу. Твой возраст как раз требует „собеса“, а тюремный даст тебе возможность купить где-нибудь в Крыму приличный домик с садом и солидную прибавку к нищей пенсии. Откажешься, устроим такую „прессовку“, что небо с овчинку покажется. Блатные — самый лучший инструмент давления. Всех твоих стукачей выявим, во все внутренние комиссии посадим своих людей, посмотрим, как ты будешь сопротивляться“.

Дарзиньш понимал, такому этапу, что прибыл, устраивать показательные выступления ни к чему, не помогут. Эти все сами знали, их можно было только убить, но не сломать.

И он решил на всякий случай договориться с начальством военной базы, чтобы те создали мобильный отряд быстрого реагирования на БМП, на предмет подавления бунта в колонии.

Вазгена встретили, как и подобает встречать „князя“ зоны, „по-княжески“. Ему даже выстроили в лучшем бараке зоны нечто вроде комнатки, украсив ее меховыми ковриками, шкурой волка на полу возле кровати и повесив на бревенчатые стены несколько олеографий, неизвестно какими путями попавшие в колонию.

Соответственно был устроен и пир, для которого у всех без исключения заключенных были конфискованы все запасы продуктов, присланных в посылках. Пили, естественно, только водку, доставляемую в зону вольнонаемными и конвоирами, которым хотелось подработать перед увольнением в запас.

— Сколько блатных в зоне? — спросил Вазген, обдумывая план дальнейших действий.

— Мало! — честно ответил „смотрящий“, передавший власть в зоне утвержденному „князю“. — Процентов пять, не больше. И еще процентов пять приблатненных и фраеров, готовых стать ворами.

— Маловато! — обеспокоенно сказал Вазген. — А „мужики“ какие?

— „Мужики“ здесь все за тяжкие преступления отдыхают: убийства, наркота, валюта и изнасилование малолетних и несовершеннолетних.

— Да? — обрадованно засмеялся Вазген. — И среди них встречаются хорошенькие?

— Одна такая „девочка“ ждет уже не дождется, когда можно будет подлезть под тебя, „встать перед тобой, как лист перед травой“, — .пояснил „смотрящий“. — Между прочим, профессионалка.

— Из „голубых“? — сразу понял Вазген. — Что же его сюда упрятали?

— Соперницу зарезал! — пояснил „смотрящий“. — „Короля“ своего приревновал. Все, как у людей.

— Как дела в зоне? — поинтересовался Вазген. — Я слышал по дороге, есть какие-то трудности?

— Есть! — вздохнул „смотрящий“. — Новый „хозяин“, как новая метла, что чисто метет! А тут еще объявился в зоне „мочила“-невидимка. Пятерых наших „замочил“ и троих приблатненных фраеров. Жутко работает, с „расчлененкой“. И никаких следов не оставляет. Тут у нас один фраер с наркотой попался, Студент. Четыре курса юрфака закончил. Одного он лихо раскрутил, мы того на раскаленный член надели. Но больше ничего пока не известно.

— Что за человек — новый „хозяин“? — поинтересовался Вазген.

— С севера! — пояснил „смотрящий“. — Большой специалист по „перекраске“.

— Договоримся! — уверенно сказал Вазген. — Он — „хозяин“, я — „хозяин“. Поборемся. Чья возьмет, тот и будет влиять на зоне.

— Я за разумный компромисс! — признался „смотрящий“. — „Паны дерутся, у холопов чубы летят“. Сейчас модна теория о сосуществовании двух систем в мире. А у нас тем более, на столь замкнутой территории сам Бог велел решать миром все спорные вопросы.

— „Пресс-хату“ устроить начальничку все же не помешало бы! — жестко сказал Вазген. — Равновесие сил опасно!

— Беспредел опаснее! — напомнил „смотрящий“. — По нашим законам беспредел умаляет авторитет той стороны, которая его начала. И так Ступа безо всякого на то основания допустил беспредел в наказании „крысятника“, пойманного с поличным, кисть руки ему отрубил механическим резаком.

— Умер? — спросил Вазген, сразу же заинтересовавшись.

— Пока еще нет, — ответил „смотрящий“, — но скоро умрет, я думаю.

— Ступа себя за авторитета поставил? — удивился Вазген. — Когда „сухарь“ залупается, ему сносят башку. Кто этого „шестерку“ за авторитета принял? — жестко спросил он.

— Полковник! — пояснил „смотрящий“. — Я сомневался, но он мне сказал, что у него есть „объективка“.

— А Полковника „замочили“! — задумался Вазген. — Ништяк! Не будем праздник портить. Со Ступой разберемся позже. Арик! — позвал он Матевосяна. — Расскажи „кентам“, как ты в Западной Германии срок канал!

Это сообщение вызвало гул одобрения. Каждому захотелось послушать, как содержат заключенных в других странах.

— Это — сказка! — начал свой рассказ Матевосян, сразу же вызвав этим мощный хохот у братвы. — Клянусь, э! У каждого была своя комната, а дверь запиралась там не снаружи, а изнутри. Хочешь общаться, общаешься, не хочешь никого видеть, запрись и читай книгу или газету, или слушай радио. Телевизор в гостиной, а таких гостиных несколько. Надоела одна тусовка, идешь к другой. В столовой дают кусок мяса величиной с тарелку или целую куриную ногу. И не такую, как у нас, от синей курицы, умершей в глубокой старости, а толстенькую и беленькую, как у четырнадцатилетней девочки…

— У нас тоже кур навезли! — сообщил блатной, работающий на кухне. — Но их нам приказано только варить…

— Еще раз прервешь, язык в жопу засуну! — пообещал Арик обиженно. — Гарнира дают сколько хочешь, овощи и фрукты каждый день. Никакой „шрапнели“.

— И такая благодать для любой „масти“? — спросил, не выдержав, еще один из братвы. — Хоть денек бы пожить так!

— Скучно! — презрительно сказал Вазген. — Я в Лефортово сидел в двухместной камере, так через неделю попросился обратно в Бутырку, где на двадцать посадочных мест тридцать пять человек. Захотелось большой братвы. Уважения там для нашей „масти“ побольше.

— Так там лучше! — возразил Арик. — Любая тусовка к твоим услугам.

— И шастать можно куда хочешь? — не поверил Ступа. — Параша это!

Вазген сурово посмотрел на Ступу.

— Твой номер „восемь“, когда нужно, спросим! — сказал он грубо.

Ступа и остальные блатные опешили. „Князь“ не имел права так говорить с авторитетами, „авторы“ — элита уголовного мира и опора самого „князя“ в зоне.

Арик, не участвовавший в разговоре Вазгена со „смотрящим“, решил сгладить неловкую паузу, возникшую в компании.

— Мне там рассказали фантастическую историю, что в Штатах вообще не будут сажать, а будут лечить таблетками, — восхищенно рассказывал он. — Выпил пару таблеток, и ты уже исправился и остаешься на свободе с чистой совестью.

— Параша все это! — зло и упрямо возразил Ступа.

Арик растерянно посмотрел на Вазгена. Это был уже вызов со стороны Ступы. Особенно после предупреждения, сделанного „князем“.

— На „разборку“ нарываешься, Ступа? — тихо спросил Вазген.

Но в наступившей тишине его шепот прозвучал громче крика.

— Меня никто не лишал права голоса! — упрямо гнул свое Ступа.

— А кто тебе давал право голоса? — так же тихо спросил Вазген. — Может, скажешь, на какой сходке тебя возвели в авторитеты?

— Полковник мне об этом сказал! — ответил упрямо Ступа.

— „На мертвых не ссылайся“! — предупредил Вазген. — Кто тебя возводил на пьедестал? Назови хоть одного авторитета, „вора в законе“. Ты — самозванец!

— Человек ниоткуда! — поддержал „князя“ Арик.

— А кто тебе дал право пускать кровь? — спросил Вазген.

Он сделал заранее обусловленный знак своим двум убийцам-„торпедам“, и те мигом скрутили Ступу.

Вазген решил задействовать свое новое окружение и „спаять“ их единой жертвой.

— Что будем делать с этим „сухарем“? — спросил Вазген.

— „Мочить“! — сразу же поддержал Арик.

— Снести ему голову! — добавил другой.

— Перевести его из разряда „неприкосновенных“ в „неприкасаемые“! — предложил третий.

Это предложение пришлось по вкусу „князю“.

— Чистоту своих рядов надо поддерживать суровыми методами! — сказал он довольно. — Нельзя, чтобы „фраера“ становились „ворами в законе“ по своему желанию или за деньги. Заслужить надо сначала.

И даже противник беспредела „смотрящий“ не выступил против, решив судьбу Ступы словами Антона Павловича Чехова:

„Тля ест траву, ржа — железо, а лжа — душу“.

Душу свою, положим, Ступа сгубил уже давно, но такие мелочи никого не интересовали. Привычно с него сорвали штаны и изнасиловали всем „колхозом“, когда каждый старается трахнуть приговоренного несколько раз по кругу.

Из завязанного рта Ступы вырывался дикий рык ненависти. Он пытался произнести какие-то угрозы, которых никто и не слышал, потому что кляп был сделан мастерски.

В барак, где гуляли уголовники, ворвался один из „солдат“, стоявших на „шухере“.

— Контролеры к бараку направляются! — крикнул он. — Какая-то сука успела настучать!

Вазген дал знак своим „торпедам“.

— „Гаси“ „опущенного“!

Это был древний знак, которым еще на арене древнеримских цирков побежденного гладиатора приговаривали к смерти: сжатый кулак с отставленным большим пальцем, неумолимо смотрящий вниз, по направлению к аду.

Ступе тут же накинули ремень на шею и мгновенно задушили.

Мера, конечно, была очень суровая, но правильно говорят, что „новая метла чище метет“. У Дарзиньша появился серьезный соперник.

Мертвое тело выволокли в подсобку и подвесили, закрыв висящего на вешалке спецодеждой.

Но контролеры явились в барак вовсе не со „шмоном“ и не брать кого-либо. Им до смерти было любопытно взглянуть на нового „князя“ зоны, с которым надо держать ухо востро, чтобы не вызвать ненароком бунт.

Повод явиться в барак был.

— Всем отбой! — крикнул один из контролеров, завистливо поводя носом, принюхиваясь к явному запаху спиртного.

— Не базарь! — строго сказал контролеру „князь“.

И те, удовлетворив свое любопытство, ушли, не вступая в спор…

Когда пришел этап, никто из заключенных не знал, кто плывет. Котов решил сдуру, что прибыл транспорт с зечками, дамами преступного мира, и обрадовался. Побежал сразу в парикмахерскую, где работал его „кент“, взял у него новое лезвие, вернее, относительно новое, потому как новым брились только авторитеты и блатные, после шли приблатненные, за которыми только и следовали работавшие „мужики“.

Но было одно новое лезвие, которое парикмахер использовал в своих корыстных целях, им брились повара и его „кенты“. Так как Котов входил в тесный круг „кентов“ парикмахера, то он брился шестым или седьмым, как повезет. Но не двадцатым, когда бритье превращалось в изощренную пытку, и чтобы сносно побриться, приходилось долго наводить лезвие на внутренней стороне стеклянного стакана.

А бороду отпускать запрещалось категорически, как запрещалось иметь собственные лезвия, даже хранимые у самого парикмахера. Нельзя! Наверное, это была одна из форм наказания.

Парикмахер и подстриг Котова в меру своих сил и умения. Получилось ничего, под „горшок“. Но тайком отращенные волосы были замечены контролером и безжалостно сострижены под „ноль“. Под „кечаль“! — шутил парикмахер, „фармазон“ из Баку, занимавшийся всю свою сознательную жизнь скупкой краденого.

Бритый и стриженый Котов удивительно помолодел и был готов к знакомству с симпатичной зечкой, с которой у него не было никаких шансов познакомиться. Но готовность — это уже почти что свершение.

— Напрасно марафет наводил! — разочаровал его сразу знакомый контролер. — Этап блатных пришел, сплошь убийцы да разбойнички. А девочки прибудут через пару дней, но что тебе до этого, ума не приложу. Если только в „швейке“ дырочки провертите, а невинные создания вам показывать станут свои прелести, чтобы вы поработали руками под лозунгом: „Да здравствует правая, когда устанет левая!“

Разочарование Котова трудно поддавалось описанию. Он стал сразу походить на воздушный шарик, из которого выпустили воздух.

Васильев, наблюдавший за его метаморфозой, спросил даже, не выдержав:

— На свиданку не приехали, что ли?

Котов поначалу его и не понял, он уже давно забыл о своей прежней жизни и даже не знал, есть ли у него еще кто-нибудь там, на воле.

— Какая свиданка? — уставился он на Игоря, как „баран на новые ворота“. — Решил, что этап с бабами пришел. Вчера пришел, а я целый день не выходил из „крикушника“.

Теперь настал черед Игорю удивляться.

— Нам-то что до них? — спросил он Котова. — Ждать надо было, когда зона была не построена. Тогда, может быть, нам что-нибудь и обломилось. Да и то вряд ли. Согнали бы мужиков вместе в один барак, в два, а проволоки и тогда хватало. Правда, посмотреть можно было бы на них. Я так думаю.

Котов не ответил и ушел за шваброй.

Как всегда, неожиданно появившийся в коридоре Вася поманил пальчиком Игоря в кабинет Дарзиньша.

Игорь, направляясь в кабинет „хозяина“, все еще думал о странности Котова: „Неадекватный он какой-то! Неужели в „крикушнике“ нельзя было выяснить у того же дежурного? И „что ему Гекуба, что он Гекубе?““

— Дурдом! — вырвалось у него вслух.

А он в это время открывал дверь кабинета, и присутствующие в кабинете услышали его определение.

— Уже хуже! — тут же откликнулся мрачный Дарзиньш. — Похоже, что грядет самая настоящая война.

— С Америкой? — пошутил Игорь, но его шутка успеха не имела.

— Серия убийств продолжилась! — ввел его в курс дела Вася.

— Да? — обрадовался Игорь. — Значит, я был прав, и это не Корчагин их всех „мочил“.

— Придется выпускать из БУРа! — печально вздохнул Вася. — А мы с тобой опять на нуле.

— Котов какой-то странный сегодня! — сообщил Игорь.

— Он не выходил вчера из административного корпуса, — ответил Дарзиньш. — Тем более во время убийства. Тогда он точно был со мной, помогал кое в чем.

— А убитый-то кто? — спохватился Игорь.

Петю Весовщикова, Хрупкого, он встретил утром в столовке, сам он тоже не ощущал себя неживым.

— Никогда не догадаешься! — ухмыльнулся Вася. — Ступа! То есть Ступнев, — поправился он. — Еще один „автор“!

Игорь от удивления несколько секунд не мог вымолвить ни слова. Странное поведение Котова вызвало у него, грешным делом, подозрение, но уверение Дарзиньша в том, что Котов целый день не выходил из „крикушника“ ни на минуту, успокоило его.

— А его не могли свои „замочить“? — вырвалось у него.

— Игорь, Игорь! — поморщился Дарзиньш. — Я понимаю, что „с кем поведешься, от того и наберешься“, но лучше не уподобляться братве. Васе я еще прощаю, у него работа такая. А ты следи за своим языком.

Дарзиньш знал, что говорил. Ему нужно было беречь Игоря и от дурных привычек. Его предложение заинтересовало руководство организации. Решение об этом должно было последовать через пару недель, после спецпроверки.

— Слушаюсь, гражданин начальник! — отрапортовал Васильев, чем вызвал улыбку на лицах начальства. — Но все-таки такая версия может иметь место?

— Нет! — ответил Дарзиньш. — Если „князь“ пустит кровь авторитету, даже если он был просто несправедлив к братве, принял неправильное решение, нарушил воровской закон, его сразу же лишат титула „вор в законе“. Записки ходят не только с воли в зону, но и обратно. Канал связи — это первое, что создается и бережется больше всего. А как ты понимаешь, лишение титула „вор в законе“ — это очень суровое наказание, хуже только смерть. Но „князя“ убивают очень редко, только за предательство воровских интересов, если продался органам.

— И такое бывает? — удивился Игорь.

— Всякое бывает! — уклонился от ответа Дарзиньш. — Ты напрасно думаешь, что только у нас бывают победы внутреннего порядка. Стукачи работают на нас, а „братва“ подбирает какой-нибудь „ключик“ к „куму“.

— „Кум“ — это кто? — не понял Игорь.

— А вот Вася — тоже „кум“! — улыбнулся Дарзиньш. — На зоне так называют работников следственной и оперативно-режимной части колонии.

— А чем они ему платят? — поинтересовался Игорь.

— По зоне ходят огромные деньги, и никакой большой „шмон“ их не обнаруживает, — признался Дарзиньш. — Мы тоже „стукачам“ делаем разные поблажки: подкармливаем их тайком, представляем на досрочно-условное освобождение.

— Все это интересно! — согласился Игорь. — Но это при том, что Ступа — авторитет!

Тут уже удивленно переглянулись Дарзиньш с Васей.

— У тебя есть какие-то сведения? — поинтересовался Вася. — Факты?

— Кроме одного случайно услышанного разговора, ничего! — сознался Игорь. — Услышал же я следующее: двое, не будем называть фамилии и клички, спорили о сомнительности получения Полковником „объективки“ с воровской сходки. За Ступой нет ни одного громкого дела, он не придерживался воровских законов, сам себя „короновал“. А таких „сухарей“ быстро снимают с незаконного пьедестала и наказывают так, чтобы другим неповадно было. Вполне возможно, что этот вопрос решил новоявленный „князь“ зоны.

— Так быстро это не делается! — возразил Вася. — Сначала посылается записка на волю, потом собирается „сходняк“, рассматривается степень вины, а уж только потом волю воровской сходки переправляют в зону. Очень сомнительно, чтобы „князь“ начинал свое „княжение“ с крови. Это уже преступление, которое бросает тень на всех воров. А воровское сообщество больше волнует не материальный, а скорее моральный ущерб. Беспредел разрушает в первую очередь воровское сообщество.

— Я слышал, — возразил Игорь, — что Вазген — страшный человек, для которого убить человека, что раз плюнуть. И что он послан поднять колонию на беспорядки. „Сходняк“ решил показать свою силу, чтобы изменить условия содержания в некоторых лагерях.

— Но я же изменил им условия содержания, — возмутился Дарзиньш. — Им сейчас не на что роптать. Проволоку внутри зоны я снял, они же не знают, что только из-за отсутствия оной на складе и из-за постройки женской зоны. Кормежка сейчас отменная, куры пошли, их еще на пару недель хватит.

— Если контролеры не разворуют! — сердито буркнул Вася.

— Что ты хочешь этим сказать? — недовольно вскинулся Дарзиньш.

— Видел, как ваш заместитель и его „кореша“ тащили каждый по две курицы из столовки, — выдал воров Вася. — А зеки наблюдали за тем, как люди, призванные их воспитывать и направлять на честный путь, сами их обкрадывают.

— А ты что? — нахмурился Дарзиньш.

— А что я? — пожал плечами Вася. — Начальству не очень-то сделаешь замечание.

— Да уж, пожалуйста! — согласился Дарзиньш. — Принцип единоначалия, пока никто не отменял. Но я поговорю со своим замом.

— Так он вам и признался! — презрительно сказал Вася. — „Колоться“ он не будет, скорее на меня „бочку покатит“. Я один, а их двое. Упрутся „рогами“, и все дела. Так всегда и бывает.

— А не мог Ступа сам повеситься? — высказал предположение Игорь.

Его предположение вызвало веселый смех.

— Повеситься он сам мог! — согласился с ним Вася. — Но еще ни одному мужику не удавалось самому себя трахать. А Ступу поставили на „колхоз“. Осмотр тела показал, что в его заднице такой коктейль „молочный“, что хоть „сметану“ взбивай.

И он еще больше захохотал, единственным оценив свой юмор.

Вася любил читать и иногда даже говорил умные вещи, но из всех книг он извлекал только плохое, светлые идеи его не вдохновляли. А вот описания жестоких пыток он просто запоминал наизусть, правда, применять их на практике не стремился. Пока.

— Сумасшедшие люди! — вздохнул Дарзиньш. — Жаль, что в двадцатые годы не победила другая точка зрения на перевоспитание заключенных.

— Какая другая? — заинтересовался Васильев. — Расскажите, если можно.

— Почему нет? — согласился Дарзиньш. — Идея была в том, чтобы воздействовать на мозг заключенных электрическими импульсами, стимулируя деятельность мозга, и вызывать страх перед повторным совершением преступления. А с другой стороны, химическими препаратами сдерживать агрессивные эмоции человека. Ученые считали, что все серьезные преступления — это следствие биологических отклонений в организме. И что курс лечения — более действенный метод исправления, чем вся существующая пенитенциарная система. С ее подавлением и последующим перевоспитанием. Разговоры о перевоспитании преступников — пропаганда, с моей точки зрения, не только ненужная, но и очень вредная. И она у меня совершенно не в чести. Я считаю: виновен — терпи. Голод ли, холод ли, бесконечные унижения. Терпи и размышляй о том, что испытывала твоя жертва, когда ты над нею измывался. „Как аукнется, так и откликнется“.

— У нас много чего говорили о перевоспитании! — поддержал Игорь. — Некоторые даже обещали показать по телевидению последнего преступника уже много лет тому назад. Если бы меня спросили, то я обеими руками проголосовал бы за тот метод подавления агрессивных эмоций, который предложили ученые. Вот сегодня в столовке я слышал разговор, что в тюрьмах Запада чуть ли не отпускают на выходные дни из тюрьмы домой. А камеры закрываются изнутри, чтобы заключенный был огражден от нежелательного посещения пусть даже начальником тюрьмы.

— Параша! — не выдержал Дарзиньш. — Этот армянин побывал в Западной Германии в экспериментальной тюрьме. А в тюрьмах Европы и Америки режим куда строже нашего, хоть условия содержания, по сравнению с нашими, лучше и терпимее.

— Ладно разговоры разговаривать! — встал Вася. — Пойду выпускать Корчагина. Я ему обещал, что после первого же убийства выпущу. Вот обрадуется! И передам, что Васильев настоял на его освобождении. Пусть у тебя авторитета прибавится в зоне.

— „Князь“ не взревнует? — ухмыльнулся Игорь.

— Для „князя“ ты — „фраер“! — ответил Вася. — И ноль без палочки!

Он покинул кабинет, а Дарзиньш поспешно закрыл за ним дверь на ключ и опять стал накрывать на стол второй завтрак.

— Я вас не объем? — пошутил Игорь.

— Ты за все заплатил авансом! — отшутился Дарзиньш. — Я жесток к преступникам, потому что убежден, что только ужас при одном воспоминании о тюрьме и колонии может остановить преступника от повторного нарушения. Либо медицинские методы подавления. Но тогда мы все останемся без работы. Мне-то что, я уже могу уйти на пенсию, и пенсия у меня будет максимальная, почти столько же, сколько я получаю сейчас. Спросишь, зачем же тогда „огород городить“? Покупай себе домик на берегу — „самое синее в мире Черное море мое…“ Это — моя борьба! И покуда сил хватит, буду нещадно наказывать закоренелых негодяев. Мне ни одного из убитых в зоне не жаль! Они получили то, что заслужили.

— А Горбань? — задал больной для себя вопрос Игорь, все еще чувствуя свою вину перёд казненным. — Он же, по сути дела, невиновен…

— Человек, который может трахнуть обезглавленный труп, — перебил Игоря Дарзиньш, — ненормальный и очень опасный для общества, которое я призван ограждать от подобных субъектов.

— Интересно, а если бы Горбань трахал дочь какого-нибудь рабочего, — поинтересовался Игорь, — он бы оказался здесь, чтобы быть так страшно казненным?

— Скорее всего нет! — согласился с выводами Игоря Дарзиньш. — Но это не относится к делу. Горбань — это частный случай, который не делает погоды. Надо было думать, к чему тебя может привести связь с дочерью высокопоставленного чиновника. Надо думать не членом, а головой! Это и к тебе относится! Ты тоже „подзалетел“ сюда из-за Леночки, хоть ты и отрицаешь это изо всех своих сил. Разве я не прав?

— Прав не тот, у кого больше прав… — пошутил Игорь, чтобы не отвечать на прямо поставленный вопрос.

Да и боль от воспоминаний о Лене, о своей страстной любви, всколыхнула грудь и заставила быстрее забиться сердце.

Васильев в последнее время стал часто видеть во сне Леночку, улыбающуюся и очень довольную, но не испытывал в своем сердце ни чувства обиды, ни чувства горечи, ни, тем более, желания отомстить. Ведь не нарочно же она его послала на верную гибель. Просто решила использовать „втемную“, как „мула“. Но это уже другой вопрос. Игорь помнил только ту радость и то наслаждение, которые дала ему Лена. Что бы ни говорил Дарзиньш, будто именно Лена посадила его, ничего не могло перевернуть в его сознании веры, веры в то, что Лена была с ним не только затем, чтобы после послать его, нагруженным „дурью“, в родной город. Это всегда чувствуется сердцем.

Игорь за недостатком жизненного опыта никак не мог предполагать, что и оба этих варианта прекрасно совмещаются: любят и губят с одинаковой страстью.

Дарзиньш, к чести его сказать, понял, что творится на душе у Игоря, и не стал продолжать разговор на нежелательную тему.

Второй завтрак прошел в полном молчании.

Дарзиньш в который уж раз обдумывал странную фразу, сказанную ему по радиотелефону: „С последним этапом прибудет визуальная проверка. Обеспечить прикрытие“.

Дарзиньш принципиально не хотел называть колонию строгого режима новомодным выражением — исправительно-трудовое учреждение. Не было это ни учреждением, где царит единоначалие, в колонии почти всегда Двоевластие, ни исправительным, потому что скорее это „учреждение“ можно было называть тогда „курсами повышения квалификации“, где незначительный воришка получал такие воровские познания, каких ему на воле век не узнать, ни трудовым, потому что к труду здесь вырабатывали лишь стойкое отвращение, каторжный труд всегда не результативен.

Последний этап, насколько было известно Дарзиньшу, был женским, баржа целиком шла к нему в колонию, или исправительно-трудовое учреждение.

Следовательно, проверяющим должна быть женщина, как понимал Дарзиньш. И ему предстояло, значит, познакомить Васильева с этой проверяющей.

„Конечно, женщине видней, подходит мужик для выполнения ответственных заданий или нет! — думал Дарзиньш. — Кого хотят видеть в Васильеве: исполнителя приговора, палача или организатора ликвидации опасных и вредных людей? Приговор всегда в таких случаях предшествует убийству, да и убийством это назвать крайне сложно, когда убитый с убийцей не только не знакомы, но и не слышали друг о друге ничего. И хотя трудно вычислить исполнителя заказа, но самого заказчика еще труднее, даже зная приблизительно, кто может быть заинтересован в убийстве“.

Игорь, уничтожая неизменные бутерброды с баночной китайской ветчиной, тоже размышлял над перипетиями жизни, сравнивая свое нынешнее положение „любимца“ „хозяина“ с положением бесправного „мужика“, которым на зоне помыкают все, кому не лень: и контролеры, и надзиратели, и уголовники.

„Правда, это до первого стихийного бунта, — он отдавал себе отчет в истинном положении вещей, — а там могут под горячую руку и шкуру содрать или кишки выпустить и на шею намотать, то, что я слышал в воспоминаниях зеков, действительно, страшно“.

Все оставшееся время до обеда Игорь рассуждал о каверзах жизни, порой такую шутку отмачивающей, что только диву даешься, как это происходит и зачем.

Первым, кого встретил Васильев, направляясь к столовой, был ошивающийся неподалеку от „крикушника“ Корчагин. Он кого-то ждал. По идее, он должен был после освобождения отправиться на работу на „швейку“, но он этого не сделал, решив, очевидно, что лучше к работе приступить после обеда, все равно норму выполнить не удастся.

— А я тебя ожидаю! — подскочил к Васильеву Корчагин, едва тот показался на крыльце административного корпуса. — Хочу поблагодарить за освобождение. Как тебе удалось убедить начальство, что я не виновен?

— Во-первых, — солидно произнёс Игорь, — благодарить тебе надо убийцу, который „замочил“ Ступу.

— Ступу „замочили“? — ахнул Корчагин. — Фраер! Говорил я ему: „Не лезь, Ступа, в „авторы“, голову снесут и не заметишь!“ Вот и вышло по-моему, а не по его желанию… Напрасно только деньги Полковнику отвалил.

— Он заплатил Полковнику деньги? — не поверил Игорь. — За титул „вора в законе“?

— За „вора в законе“ платят такие большие деньги, что у Ступы их просто никогда и не было, — честно сказал Корчагин. — Полковник продул в карты приличную сумму, а Ступа и подвернулся под руку, выручил Полковника, тот возьми и предложи ему стать авторитетом, чтобы, значит, деньги ему уже не отдавать. Извини, перебил я тебя. А что во-вторых?

Но Васильеву уже расхотелось посвящать Корчагина в дела, которые его никоим образом не касались.

— А во-вторых, — сказал он как можно более солидно, — существует тайна следствия, и посторонним совать в нее нос не следует, может так прищемить, что мало не покажется.

— Да какой же я посторонний? — изумился Корчагин. — Когда я у вас главный подозреваемый. И не найди вы убийцу, посадите меня. Я все время верчусь рядом с убийцей. Но и ты, между нами, тоже. Как ты думаешь, за что ваша „семья“ в такой немилости у убийцы?

— Думает, что мы что-то знаем про него или имеем какой-то ключик к разгадке, — пояснил Игорь. — Вот и „мочит“ одного за другим.

— Ступа по другому делу! — солидно ответил Корчагин. — А ваше дело „пахнет керосином“. Вас только двое осталось из „семьи“?

— Да не было никакой „семьи“! — возразил Игорь. — Просто посидели, распили вместе бутылочку, и все тут.

— Тогда это — Хрупкий! — решил Корчагин. — И опыт у него имеется.

— По твоему рассуждению убийцей могу быть и я! — съязвил Игорь. — Правда, опыта у меня маловато. Вернее, нет совсем.

— Опыт — дело наживное! — серьезно воспринял эту версию Корчагин. — В зоне пошел слушок, что ты потому и не можешь раскрыть, что хорошо знаешь, кто убивает.

— Убить здесь может любой! — устало возразил Игорь. — И ты напрасно думаешь, что ты совсем вне подозрений! Просто сидеть тебе в БУРе не за что. Но теперь дело пойдет. Мне обещали, что со мной будут говорить откровенно, а не отбрехиваться: „Ничего не видел, ничего не слышал, ничего никому не скажу!“ Так что, как только я возьму у всех правдивые показания, то картина сразу же станет ясной, методом исключения можно будет отбросить непричастных ко всем этим убийствам, останутся несколько подозреваемых, которых можно будет допрашивать и помещать под лупу каждую минуту.

Корчагин слушал с таким интересом, что Игорь невольно задумался:

„Не рассказываю ли я лишнее убийце? Все-таки Корчагин все еще под подозрением!“

Но „слово — не воробей, вылетит — не поймаешь!“

Да и воробья, бывает, трудно поймать. Игорь сразу вспомнил, как воспитательница читала им в раннем детстве перед сном в спальне: „Сидит на ветке птичка не слишком высоко. А до нее добраться совсем не так легко…“

„Сказка о глупости“, — вспомнил Игорь, чуть поднапрягшись. — Вот что надо помнить круглосуточно».

И четверостишия, правда, не в том порядке, застучали в его голове:

И, уже войдя в столовую, Игорь вспомнил хорошее высказывание Пьера Бомарше:

«Глупость и тщеславие — неразлучные подруги».

— Да, — вырвалось вслух у Игоря, — глуп тот, кто слишком доволен собой и жизнью.

— Это ты про себя? — понял Корчагин.

— Почему про себя? — возразил Васильев. — Это…

— Ну не про меня же! — перебил его Корчагин. — Я всегда ненавидел себя и жизнь. Единственное, что я люблю, ради чего еще живу, — это дочь. Может быть, когда я выйду, я ей понадоблюсь?

— «Стакан, лимон, выйди вон…», — сказал Игорь, вспомнив детскую считалочку. — Не надо загадывать, что будет. Кто знает? «Все течет, и все из меня…», — усмехнулся он грустно.

И они отправились каждый к своему столу.

Илья Леговатый, по кличке Легавый, старик, порешивший свою старуху и попытавшийся сжечь ее в печке, был разжалован из сторожей механического и переведен сторожем на «швейку», что сразу же отразилось на его материальном положении: что со «швейки» можно вынести, кому нужны рукавицы, которых и так навалом, а из механического перли самодельные ножи и заточки, молодняк можно было и прищучить, чтобы давали за вынос мзду, с уголовниками, конечно, опасно было связываться, прирезали бы запросто.

Разжаловали его за то, что именно в его смену Ступа наказывал «крысятника» отсечением кисти, как в Иране после прихода к власти Хомейни. Формулировка разжалования была проста: зачем пускал посторонних? А попробуй не пустить братву, они тебя по косточкам раскидают, и «никто не узнает, где могилка моя».

Сменщик ввел быстренько Леговатого в курс дела, дело было несложное, открывай да закрывай калитку, по идее, это надо было делать лишь два раза за смену: впустить и выпустить. Но закон, что телеграфный столб — перепрыгнуть нельзя, но обойти всегда можно.

— С них что-нибудь «снять» можно? — безо всякой надежды спросил Леговатый.

— Ты в бумажке отмечай, кто сколько раз выходит! — охотно пояснил сменщик. — А потом счет предъявишь. Дела и тут делают.

И, словно в подтверждение его слов, Леговатый услышал диалог двух швей-мотористов, идущих на смену:

«Тебе запишут норму, а ты в ларьке купишь пару пачек чаю!»

«Заметано! — согласился второй. — Мне перевыполнение плана во как требуется. Через год на свободу с чистой совестью. А от характеристики зависит, куда тебя пошлют. Могут столицу и не дать».

— Слышал? — кивнул на проходящих сменщик. — Все делают свои дела! Ты лучше расскажи, за что тебя с механического поперли?

— А то ты не знаешь? — нахмурился сразу Леговатый.

— Не знаю! — удивился сменщик. — А почему я должен знать? Я ни с кем тут не общаюсь. И на меня никто внимания не обращает, никому я не нужен.

— «Крысятник» каким-то образом проскользнул на механический, а ему руку и отчекрыжило резаком, кисть напрочь. Кровищи было! — пояснил Леговатый, которому понравился замкнутый старикашка-сменщик.

— А ты-то тут причем? — искренне удивился сменщик.

— Пускать посторонних не велено! — разозлился внезапно Леговатый. — Крайнего им надо было найти, вот и взяли невинного.

— Да, ты прав! — согласился с ним сменщик. — Попробуй не пусти братву: на детали тебя тут же разберут, а кому нынче потребуются наши детали. Интриги, везде интриги. Хочешь, анекдотец расскажу?

— Трави, пацан! — милостиво разрешил Леговатый, который и был-то всего лет на пять старше своего сменщика.

Но тот не обиделся. С ним почему-то никто не хотел общаться, хотя сидел он по «солидной» статье за «наводку» на богатые «хаты». Есть такие люди, с которыми не хочется, как говорится, «сесть рядом по нужде». И среди них, как ни странно, много нормальных и даже хороших людей. Впрочем, и среди тех, к кому душа у всех раскрывается с первого взгляда, есть немало подлецов и пройдох.

— Один мужик часто бывал в гостях в центре города, но перед уходом всегда забывал зайти отлить «на дорожку», — стал рассказывать сменщик. — И бегал в туалет, расположенный неподалеку от дома, куда он ходил. В туалете он всегда встречал одну и ту же старушку-уборщицу. Но вот однажды он был у любовницы на окраине города и так же забыл перед уходом «сходить на дорожку». И нашел ближайший туалет, чтобы срочно отлить. Каково же было его изумление, когда он и в этом туалете увидел ту же старушку-уборщицу. Думая, что он обознался или что она совмещает работу в двух туалетах, мужик подошел к ней и спрашивает: «Простите, это не вы ли работали в центре, в туалете?» «Я! — отвечает старушка. — Уволили меня оттуда. Интриги все, милок, интриги!»

Леговатый весело заржал, и ему сразу же стало легче.

Но тут же выяснилось, что смеялся он совсем по другой причине. Соль анекдота прошла мимо него. А отчего он смеялся, Леговатый тут же и выложил сменщику:

— Хорошо, что ты мне напомнил, — сказал он довольно. — Читал я недавно в газете: маленькой девочке говорят: «Пописай на дорожку». А она спрашивает: «А где дорожка-то?»

И он опять весело заржал.

Сменщик жутко обиделся, обозвал про себя Леговатого «тупицей» и ушел в барак, оставив его в одиночестве.

Правда, в одиночестве тот оставался недолго.

Васильев, воспользовавшись разрешением «смотрящего», развил бурную деятельность, опрашивая свидетелей, которые, по его мнению, могли что-либо слышать или видеть. Но, несмотря на данное разрешение говорить все, что видел по случаям убийств, никто ничего путного сказать не мог.

Дело было в том, что сторожа особенно и не приглядывались к тем, кто входит и выходит, могло статься, что себе дороже, мало ли что может потом произойти. Открывали и закрывали калитку они, в основном, вслепую.

Леговатый встретил Игоря тем более настороженно. Для него все, ошивающиеся возле начальства, представляли потенциальную опасность, которую он нутром чуял, а потому всегда старался таких людей избегать.

— Привет! — легкомысленно поздоровался Игорь.

— Здорово! — нехотя поздоровался Леговатый. — Каким ветром занесло?

Тон его был явно недружественным, но Игорь не обратил внимания на его тон, по-другому в зоне и не разговаривали, все считали себя невинными жертвами режима, а потому и злились на всех и на вся.

— Да вот интересуюсь твоим мнением! — честно признался Игорь. — Что ты знаешь об убийствах?

На зоне все друг другу говорили «ты» независимо от возраста, и никто не обижался. Все были уравнены бесправием. Здесь не имело значения, кто ты, сколько тебе лет и какое у тебя образование.

Здесь все становились «новым образованием» — заключенными, зека! А иерархия была лишь у братвы, у блатных и приблатненных.

Но и они все говорили друг другу «ты». Это была единственная общая привилегия.

— Отвали ты отсель! — злобно прикрикнул Леговатый на Васильева. — С чего это я на старости лет буду стучать?

— Братва мне дала поручение найти убийцу! — разъяснил ему Игорь.

— Я все равно ничего не знаю! — ответил Леговатый. — И так «погорел» из-за «крысы». Он руки лишился, а я должности хорошей.

— Он жизни лишился! — сказал Игорь. — Умер он час назад в больничке. От большой потери крови. Нейрохирурга в зоне нет.

— Да уж! — согласился Леговатый, хотя слово «нейрохирург» ему ничего не говорило. — Голову отрежут, назад не пришьешь.

— Не обязательно ее надо отрезать! — усмехнулся Игорь. — Ты, наверное, слышал, что Ступу повесили? Никакой тебе крови, чисто, по-английски.

— На Руси всегда рубили головы! — зловеще усмехнулся Леговатый. — Не боялись кровушки.

— Вспомнил, как жене отрезал голову? — разозлился Васильев. — Соседа чуть до кондрашки не довел.

— Пусть икается! — злобно и неуступчиво сказал Леговатый. — «Козел», нашел, когда ходить по гостям. Все путем было бы, не нагрянь эта бестолочь ко мне. Сжег бы я болезную, а слушок бы пустил, что уехала она к сыну. А там ищи-свищи!

Васильев понял, что ему здесь ничего «не светит», не будет с ним говорить «по душам» садист-убийца. И не потому, что нечего сказать. Каждый знал хоть малую толику, из которой, как из мозаики, можно было слепить целостную картину. Из чистой вредности.

«Садист — есть садист!» — со злостью подумал Васильев, покидая «швейку».

Леговатый, оставшись в одиночестве, решил воспользоваться советом сменщика и стал вспоминать и пофамильно отмечать тех, кто во время рабочей смены шнырял туда-сюда.

Особо часто бегал Пархатый, вор, оставшийся в незавидном положении после убийства своего близкого «кента» и «кореша» Ступы. «Шестерил» он всегда, но теперь его могли не взять даже в «шестерки» и разжаловать в приблатненные из блатных, а это значительно снизило бы его статус-кво и лишило многих привилегий.

Леговатый забыл закрыть за Васильевым дверь.

Поэтому, когда раздался легкий скрип, Леговатый сразу вспомнил о своей оплошности и встал, чтобы исправить допущенную ошибку, но было уже поздно.

Леговатый только и успел сказать, увидев опять надоедливого посетителя:.

— Я тебе уже в который раз говорю, я ничего не знаю!..

Кусок толстого многожильного кабеля из тяжелой меди в резиновой оболочке взметнулся и вышиб сознание из старика, вызвав на небе ликование души его невинной жертвы.

Шастающая взад-вперед публика была очень довольна, когда дверь беспрекословно открывалась по первому окрику: «Эй, старый козел!»

Им и в голову не могло придти, что дверь на «швейку» была просто-напросто открыта, и закрыть ее было некому.

Правда, их несколько смущало, что Леговатый пристально смотрит на них в подслеповатое, давно не мытое оконце.

— Чего буркалы вылупил? — удивлялся один.

— Это он нас считает! — объяснял другой. — Потом счет предъявит. Придется пачку «Примы» отвалить «козлу», чтобы не мекал.

Но после окончания рабочей смены швей-мотористы обнаружили дверь закрытой, и никакие гневные крики типа: «Козлище!» и «Раком поставим!» — не оказывали воздействия на Леговатого. Сколько ему ни стучали в окошко, он все так же продолжал смотреть широко раскрытыми глазами на стучавших и матерившихся при этом, но не мигал и уж тем более не реагировал на крики и не открывал двери уставшим зекам, жаждущим побыстрее добраться до кровати, чтобы забыться в тяжелом сне.

Мастер, первым решивший открыть хлипкую дверь сторожки, вошел внутрь, но в ту же секунду выскочил обратно с жутким воплем и тут же у забора «швейки» выпростал все, что ему удалось съесть за день.

Заглянувшему туда же вслед за ним Корчагину предстала страшная, как в аду, картина: голова Леговатова была закреплена хитроумным способом на столе лицом в окно, а тело его лежало отдельно на полу, залитом кровью. Да и не только пол был залит, все стены были забрызганы, когда из вен хлестала кровь. Сам стол, где стояла на подпорках голова, нисколько не напоминая собой голову профессора Доуэля, был полностью ею залит.

Но Корчагина трудно было испугать видом чужой крови, когда он и своей не пугался.

Потому первым делом он открыл входную дверь на «швейку», вытянув железный рычаговый стержень из пазов металлических ворот. Рычаг был на пружине, и его надо было сначала потянуть на себя, а потом в сторону. В любом случае: открываешь ли ты дверь, или закрываешь. Менялась лишь последовательность.

Когда он вышел из сторожки, оставляя за собой кровавые следы, часть заключенных, не успевшая еще покинуть проходную «швейки», охнула, увидев следы крови на Корчагине.

Один из приблатненных, молодой вор, только что прибывший с последним этапом, проведший до «взрослого» лагеря несколько лет на «малолетке», а оттого наглый и беспощадный, воскликнул:

— Мочила Деревенская опять кого-то «замочила»!

Удар Корчагина был молниеносным. И молодой вор отлетел к забору, а когда поднялся, правда, с трудом, то первым делом он выплюнул пару выбитых зубов.

— Падла! — прошепелявил тихо он. — Я в законе! Гад! Ответишь перед «князем»!

И он поспешно, шатаясь, покинул проходную «швейки».

— Напрасно ты кодлу трогаешь! — испуганно проговорил едва пришедший в себя, еще бледный мастер. — Это же пауки: одного тронешь, они все на тебя накинутся.

— Не бзди, бздун! — усмехнулся Корчагин.

Ему была противна трусость мастера, и он отошел от него, чтобы помыться, к бочке с водой, стоявшей неподалеку от «швейки» на случай внезапного возгорания. И долго смывал с себя кровь, пока его не окликнул Вася, случайно задержавшийся в этот день на зоне, чтобы позвонить в Сочи одной своей знакомой на предмет скорого своего отпуска, не примет ли, не соскучилась ли.

А тут такая катавасия.

А со стороны барака отряда швей-мотористов уже спешил Игорь Васильев, которого тоже по приказу Васи вызвал староста барака, предупредивший «крикушник» о новом страшном преступлении.

— Корчагин! — позвал Вася спокойным голосом.

Корчагин подошел, внутренне уже смирясь с тем, что его опять потащат в БУР, где будут держать до очередного убийства.

Одновременно с ним к Васе подлетел и Игорь Васильев.

— Еще один труп? — спросил он весело.

И тут Васильев заметил Корчагина, стоявшего с мокрыми руками и с мокрыми пятнами, ясно свидетельствующими о том, что тот замывал следы крови.

— Неужели взяли на месте преступления? — обрадовался Игорь.

— Напрасно радуешься! — сказал Корчагин. — Его мог убить и ты. Я видел, как ты выходил из сторожки, пошел подсобить раскройщикам и в окно заметил.

— Когда я уходил, то ясно слышал, как за мной защелкнулся замок! — возразил Васильев. — И за мной Пархатый рванул на «швейку» с воплем: «Открой, козел!»

И опять звякнула система запора.

— «Запор», «понос»… — презрительно произнес Корчагин. — Сказать все можно. Пока неизвестно время убийства, ты на подозрении. А я вот чист, как стеклышко, потому что у меня на каждую минуту есть алиби, все меня видели, а замазался я потому, что надо же было кому-то дверь отворить зекам.

Вася вдруг вспомнил что-то свое и спросил Игоря:

— Ты когда видел Пархатого?

— Часа два назад! — ответил Игорь. — А что?

— А то, что я его тоже видел входящим на «швейку» из окна «крикушника» ровно полчаса тому назад.

— Вот видишь? — удовлетворенно протянул Васильев Корчагину. — А ты говоришь: «купаться».

— Ты в сторожку загляни! — усмехнулся Корчагин. — Можешь искупаться!

Игорь смело заглянул в сторожку и ужаснулся.

Но, в отличие от Корчагина, он сразу же заметил немаловажную деталь: на рукояти рычага, заляпанном кровью, как и все вокруг, была лишь одна чистая полоска, на внутренней стороне. Но точно такая же, только слегка смазанная полоска крови виднелась на спине обезглавленного трупа.

«Понятненько! — рассудил он здраво. — Очень просто все: обезглавленный труп навалили на рычаг, следовательно, дверь была открыта все время после убийства. А перед концом смены тело сдвинулось и рухнуло на пол, рычаг защелкнул запор наглухо. А открывать уже было некому. Попробуй теперь предъявить обвинение Корчагину, когда он на глазах у всех зашел в сторожку, чтобы открыть зекам дверь после смены. Докажи, когда он измазался в крови, если на его одежде и найдут следы крови Леговатого. Ах, старик, старик! Старый ты мудак! Сказал бы мне и остался бы жив! Ведь ясно, знал что-то старый хрен!»

Когда он, слегка бледноватый, вышел на свежий воздух, Корчагин ехидно заметил:

— Что-то ты сбляднул с лица!

— Хитрый гад! — вырвалось у Васильева.

— Это ты мне? — опешил от такой наглости Корчагин, прикидывая, хватит ли у него сейчас сил, чтобы справиться с этим здоровым парнем, да еще в присутствии еще более здорового Васи.

Решил, что не справится, и вздохнул от этого тяжко.

— Если ты убил, то точно тебе! — ответил зло Игорь. — Но все же думаю, это не ты! У тебя мозгов на такую хитрость не хватит.

— Это на какую такую хитрость у меня мозгов не хватило? — «завелся» с полоборота Корчагин. — Чего это там ты унюхал, что я не заметил?

— А вот и заметил, что ты не унюхал! — подковырнул его Васильев. — Но много знать тебе не следует! Меньше знаешь, больше живешь! Знания укорачивают жизнь!

— Тебе они точно укоротили на десять лет! — не остался в долгу Корчагин.

— Хватит собачиться! — прервал их перебранку Вася. — Ты, Корчагин, иди пока в барак…

— Может, сразу в БУР пойти? — прервал его обиженно Корчагин. — Чего зря время терять?

— Я тебя не на воле оставляю! — усмехнулся Вася.

Корчагин, бормоча грубости и гадости себе под нос, на всякий случай так, чтобы его не услышали, ушел в барак.

Вася с подозрением посмотрел на Игоря.

— Мочила верно сказал! — заметил он. — Что-то ты все время последним разговариваешь с трупами.

— Где это «все время»? — обиделся Игорь. — С Паном говорили мы компанией. С Моней даже не виделся, с Костылем виделся в столовке вместе со всеми. Старик — единственный, с кем я разговаривал, но, если бы я знал, что его только что перевели на «швейку», то и времени не стал бы тратить.

— Может, и убийца ошибся? — заинтересовался новой идеей Вася.

— Верно! — подхватил Игорь. — Тогда надо срочно расспросить его сменщика и того, кто сейчас работает вместо Леговатого на механическом.

— Сменщика оставь в покое! — заметил Вася. — Если убийца ошибся в стороже, то в смене он вряд ли ошибся. Иначе он обоих бы «замочил». Надо срочно идти за «везунчиком».

— От судьбы не уйдешь! — философски заметил Игорь Васильев.

Вася подозвал «шныря», ошивающегося поблизости в ожидании приказов начальства.

— Возьми «шныря» из барака, — приказал Вася, — убитого — в морг при больничке, пусть его эксперт осмотрит, а вы, гаврики, здесь все должны прибрать и вымыть.

И он с Игорем отправились в механический цех. По дороге Вася вспомнил, что Игорь что-то нашел в сторожке и решил выспросить его.

— Выкладывай, что ты там нашел? — спросил он. — Корчагина здесь нет. Ты с чего это его «хитрым гадом» обозвал?

— Я его не обзывал! — устало отмахнулся Игорь. — Убийца привалил обезглавленное тело к рычагу затвора, и дверь была все время открыта. Но это продолжалось какое-то время. Затем тело сползло с рычага и рухнуло на пол, а затвор пошел в положение «закрыто».

— Хитро! — нехотя согласился Вася. — Значит; его убили не перед окончанием смены, а где-то тогда, когда ты разговаривал с ним.

— Послушаешь тебя, — усмехнулся Игорь, — так поверишь в то, что я разговаривал с уже обезглавленным трупом.

— Я говорю, что Корчагин вполне мог бы незаметно покинуть свою скамейку, на которой он рукавицы натягивает на деревянный член, — мрачно заметил Вася. — Он сам говорил, что его звали таскать рулоны материи раскройщикам. Он вполне мог удлинить себе путь. На все про все у него ушло бы самое большее минут десять.

— А полез он в сторожку, чтобы измазаться в крови? — понял Игорь. — Испачкался, когда убивал, а тут — сплошное алиби.

— Любой суд примет во внимание такие косвенные улики! — удовлетворенно заметил Вася. — Можно хоть сейчас же оформлять. «Вышка» Корчагину «светит».

— А он, может, и не убивал! — мрачно сказал Васильев.

— С чего это у тебя мысли такие непатриотические? — спросил Вася. — Только потому, что мне это надо?

— «Не лезь в бутылку», — усмехнулся Игорь. — У Корчагина не было проблем с той пятеркой из кодлы, из-за которой и начался весь «сыр-бор»! Я всех расспросил, да и «смотрящий» мне бы сказал. Кодла ведет параллельное расследование в зоне…

— А кто-то пустил слушок, — добавил Вася, — что ты не хочешь найти то, что сам и спрятал.

— Слух он и есть слух! — равнодушно заметил Игорь. — И ничего более.

— Если бы ты знал, сколько трупов получается после таких слухов, — возмутился равнодушием Игоря Вася, — то не был бы так спокоен. После таких слухов люди бегут и стучатся на «вахту» и умоляют, чтобы им сменили «ксиву» и отправили в другой лагерь. Ты бы себе, на всякий пожарный случай, подыскивал оправдание…

— Я — не следователь! — заметил Игорь. — И специализация у меня была на четвертом курсе — адвокатура. Защита, а не нападение.

— Ты все же, «центральный защитник», прислушайся к моим словам, — опять посоветовал Вася. — Всякое бывает. Не успеешь добежать до «вахты».

— «Вахтой» ты называешь «крикушник»? — уточнил для себя Игорь.

— Дежурную его часть! — согласился Вася. — «Князь» может за тебя взяться.

Такая возможность была. Игорь себя не обманывал, но он знал твердо, что у него с кодлой не было никаких отношений: ни плохих, ни хороших.

Правда, ему были неизвестны обвинения, высказанные в его адрес. Были и такие случаи, когда просто резали, не выслушивая никаких оправданий.

От таких мыслей становилось сразу не по себе.

Калитка на проходной механического цеха оказалась открытой.

— Кажись, мы и здесь опоздали! — хмуро заметил Вася, кивая на виднеющееся в немытом оконце сторожки лицо сторожа.

Они поспешно бросились в сторожку, но сторож был жив и здоров. Сидел он на своем рабочем месте и нахально кипятил себе чифирь, соорудив в пол-литровой банке из-под джема кипятильник, грубо самодельный, но мощный, от чего и бурлила черная жидкость в банке, так и норовя вырваться через край на свободу. Хотя свободой назвать грязный, ни разу не мывшийся пол, было грешно.

— Жив! — облегченно вздохнул Вася.

— А чего это ты, гражданин начальник, хоронишь меня раньше времени? — спросил сторож, которому еще было сидеть лет девять.

— Да копти ты небо хоть еще двадцать лет! — улыбнулся ему Вася. — Ты нам, старик, скажи как на духу: в твою смену на «швейке» Моню «замочили»?

— Я тогда работал!. — подтвердил сторож. — Так вы же в курсе должны быть? Сами же тогда заходили. Аккурат во время, когда на Моню штабель рухнул.

— Я заходил? — опешил Вася.

Он опешил не один. Игорь Васильев раскрыл рот «варежкой». Его сразу же осенила мысль, которую он не мог никак в данную минуту высказать, потому что на время просто онемел.

— А кто же? — тоже удивился сторож. — Я тогда еще подумал: что это к нам начальство-то пожаловало? Ваши кудри ни с чем не спутаешь.

Старик был прав. Пышные Васины льняные кудри были предметом его большой гордости, он их холил и лелеял, а уж ухаживал…

— И в лицо меня видел? — обалдело спросил Вася.

— В лицо не видел, врать не стану! — сознался сторож. — Вы так быстро прошмыгнули, как только шпана и может, но я вслед посмотрел, а уж ваши кудри…

— Да оставь ты мои кудри в покое! — заорал на него Вася. — Тот был в форме?

— А как же! — удивился вопросу старик. — Вы всегда в форме гуляете по зоне. Да и так вас каждая собака здесь знает.

Васе, как и Игорю, все стало ясно, и он, не прощаясь, повернулся и вышел из сторожки.

— Вот театр! — вымолвил он с трудом, как только к нему вернулась речь, которую он сразу потерял, услышав, что, оказывается, его здесь каждая собака знает.

— Тайна невидимки разгадана! — понял его Игорь. — Кто же из зеков станет подозревать «кума»?

Они замолчали и так молча дошагали до «крикушника», где Вася хотел с Игорем все записать немедленно.

Но у административного корпуса Вася неожиданно встал как вкопанный.

— Забыл спросить про рост! — завопил он. — Вернемся. Мне обязательно надо узнать, какого роста был мой двойник?

Они поспешили обратно к проходной механического цеха, но калитка была на этот раз закрыта на запор.

— Бережется! — ехидно заметил Игорь. — Ты его перепугал.

— Открывай! — заорал Вася, забарабанив в железную калитку.

В ответ — полнейшее молчание.

Но Вася был не из тех, кого можно было остановить неожиданным препятствием. Он прикинул конфигурацию калитки и в один момент преодолел это, задуманное как непреодолимое, препятствие.

Игорь не последовал за ним, лень было, чего вспоминать мальчишеские годы, хотя и ему ничего не стоило бы преодолеть препятствие, но он решил понаблюдать за Васей в щелочку.

Вася с ходу ворвался в сторожку, но через несколько секунд вылетел из нее, как пробка из бутылки, и тут же, «не отходя от кассы», стал блевать.

Игорь сразу все понял. На этот раз их точно опередили, старика-сторожа уже не было в живых, и Игорь мог «помазать» с любым на любую сумму денег, что казнен он был точно так же, как и сторож со «швейки», почему Вася и пришел в такое нерабочее состояние…

 

Часть IV

«Черная» зона — юдоль печали! «Красная» зона — не зона любви!

Ставший традиционным, вошедший в обычай второй завтрак, «ленч», как шутил Игорь, уже подходил к концу, когда Вася, в последнее время непременный участник церемонии, слезливо попросил Дарзиньша:

— Виктор Алдисович, я слышал, сегодня большое камлание ожидается!

Дарзиньш даже бровью не повел. А Игорь просто не понял.

— Виктор Алдисович, окажите честь, дозвольте поприсутствовать? — продолжал ныть Вася. — Только слышал, а ни разу не видел. Раз уж так нам повезло, и ваша хозяйка шаманит, то почему бы своим не поприсутствовать?

— «В чужой монастырь со своим уставом не суются!» — заметил спокойно Дарзиньш. — Я могу вас взять, но не обещаю, что Ама согласится. Не обессудьте, если она вас выставит за порог. Даже я не вмешиваюсь в ее дела. Она — лучшая кама Сибири, а бубен у нее — уже был старым еще у шамана, который считался личным шаманом Чингиз-хана. На мой взгляд, сейчас много воли дали религии, правда, якуты говорят: «Шаманство — не религия, но действие, частично производящееся в известных и определенных случаях». Сейчас, когда христианство, магометанство, буддизм завладели миром, шаманство, действовавшее среди грубых, первобытных религий, заметно сдало свои позиции.

— Но в Сибири все малые народности продолжают верить в шаманство, даже будучи христианами или магометанами, — встрял Вася. — Я даже у татар встречал шаманов.

— Значит, там не все так просто! — глубокомысленно заметил Дарзиньш. — Как говорила мне Ама, даже тогда, когда Желтая вера лам одержала много побед над Черной верой шаманства, более древней, ламы, как и позже муллы, были вынуждены принять на себя роль и обязанности шаманов. Якуты называют шаманов — оюнами, а шаманок — удаган. У бурятов шаман — бо, а шаманка — утыган. И только алтайцы называют шамана — кам, а шаманку — кама, а их действия при сношениях с духами — камланием.

— А кто назначил вашу Аму шаманкой? — поинтересовался Васильев.

— Дьявол «Харги»! — спокойно ответил Дарзиньш. — Производящий шаманов!

— И любого может этот дьявол назначить шаманом? — не поверил Игорь.

— Не всякий может быть шаманом, — признал Дарзиньш, — шаманское звание дается или по наследству, или по особому предрасположению. Некто показывает себя чуток помешанным, изумленным и боязливым. Затем заявляет, что умерший шаман предстал ему во сне и велел быть его преемником. Или заявит, что видел дьявола «Харги».

— А научиться этому нельзя? — любопытствовал Игорь, еще плохо представляя, что это такое и «с чем его едят».

— Нет! — категорически отверг подобную мысль Дарзиньш. — Способность к камланию врожденная, обучением приобретается только знание напевов, молитв и внешних обрядов. Кам или кама рано начинают чувствовать свое предназначение: ими овладевает болезнь, они часто впадают в бешенство. Но камы по личному хотению всегда значительно слабее родовых. А у женщин тем более, только очень одаренные женщины могут вызвать духа и даже с ним соединиться.

— Сойтись, что ли? — спросил Вася, несколько не так понявший последнее слово.

— Тебе лишь бы потрахаться! — добродушно усмехнулся Дарзиньш. — Соединиться — это нечто другое!

Игорю на мгновение показалось, что он находится в совершенно другом измерении. Изумлению его не было предела: сидеть в исправительно-трудовом учреждении в обществе начальника колонии строгого режима и его ближайшего помощника, сладко пить, вкусно есть, да еще и слушать рассуждения о шаманстве. И словно не бесчинствовал в лагере ненормальный убийца, не воцарился новый «князь», который был призван удержать зону «черной», где правят уголовники. И будто не было других столь же сложных проблем, одна из которых этапом плыла сейчас по реке, чтобы выплеснуться из чрева баржи на берег тремястами женщинами, в ожидании прибытия которых гудела уже который день вся мужская зона, хоть вместе жить им было никак не суждено.

А тут философская дискуссия о шаманстве.

— Привилегий у шаманов зато! — мечтательно произнес Вася.

— Это «палка о двух концах», Вася! — спокойно ответил Дарзиньш. — Духи, подчиняясь призывам шаманов, в свою очередь обретают власть над ними. Одолеваемый духами мучается так, что никакие подношения и лучшие куски приносимых в жертву животных не уменьшают этих мук.

— Ну это как сказать! — дипломатично заметил Вася. — Тут я недавно в газете прочитал: «Тяжелая журналистская судьба занесла меня на Лазурный берег…» И подумал: «А у нас тогда какая судьба?»

— Ты имеешь в виду материальную сторону дела, Вася, — мягко заметил Дарзиньш, — а я говорю о психологической, а это, как говорят в Одессе, «две большие разницы». И если ты хочешь, чтобы тебя Ама пустила на камлание, держи рот на замке, она очень не любит корыстных разговоров. У нее главное — идея.

— А как ее идея сообразуется с коммунистической? — съехидничал Вася.

— Никак! — спокойно ответил Дарзиньш.

— «Мухи отдельно, котлеты отдельно!» — вставил реплику и Игорь.

Он спокойно прислушивался и к просьбам Васи, и к рассуждениям Дарзиньша. Он понимал, что если иногда он и может выйти за ворота колонии вместе с Васей, то в поселок ему путь закрыт навсегда.

Но Игорь ошибся.

— Вообще-то, мы можем прогуляться! — неожиданно согласился Дарзиньш. — Думаю, что лишние два человека ее не смутят.

Игорь не принял на свой счет его предложение, посчитав в числе «два» Васю и самого Дарзиньша.

— Игорь что-то не рвется попасть на камлание! — заметил Дарзиньш, глядя на сидящего индифферентно Игоря.

— Почему? — сразу загорелся Васильев. — Я считал в числе двух вас и Васю.

— Меня считать не надо! — равнодушно заметил Дарзиньш. — Я на камлание не могу пойти как член партии.

У нас есть свои партийные камлания. Тоже иногда с жертвоприношениями.

— А кому лучшие куски жертвы достаются? — пошутил Вася.

— Секретарю парткома! — отшутился Дарзиньш. — Мой лучший враг и худший друг.

— Когда пойдем, до обеда, или после? — уточнил Васильев, вызвав насмешливый смех.

— Какой обед, когда после камлания наедитесь жареного мяса вволю! — сказал Дарзиньш. — И мне принесете. Обожаю жареную оленятину.

Игорь оглядел себя и представил, с каким недоумением и с какой жалостью будут смотреть на него все присутствующие на камлании. Тюремная роба была задумана явно не Версаче, скорее, какой-то тифозной мышью.

Дарзиньш перехватил его взгляд и сказал:

— Вася, вы с Игорем почти одного телосложения, в отличие от моего теловычитания. Одолжи своему подопечному спортивный костюм на представление. Да-да, — кивнул он удивленному Игорю, — образцы произведений шаманского ума, волнуемого воспаленным воображением, это целые мистерии, в которых заклинатели духов являются действующими лицами и которые отличаются большим драматизмом. Еще у древних монголов времен Чингиз-хана и его преемников шаманы являлись во всем блеске своего могущества: они были жрецами, врачами и прорицателями. Правда, участие шамана в празднестве в качестве жреца, жертвоприносителя, являлось второстепенным, производным, не составляющим сущности шаманства.

— А что главное в шаманстве? — поинтересовался Игорь.

— Быть хорошим прорицателем! — пояснил Дарзиньш. — Но и хороший врач имеет заслуженный успех у народа. Ама будет сегодня не только гадать, но и лечить, в основном. Традиционная медицина успеха здесь не имеет. Качество наших врачей-троечников, наших провинциальных медицинских институтов оставляет желать лучшего. Достаточно взглянуть на нашего лагерного эскулапа, который лечит по книге. Чем не шаман! Прочитает медицинское песнопение и думает, что от звуков его голоса больной тут же выздоровеет.

Вася отлучился на время и принес Игорю спортивный костюм, почти не ношеный, который был чуть великоват Васильеву, но не так, чтобы висеть мешком, не в обтяжку.

Зато Игорь с его отросшим «ежиком» на голове — надо было бы постричь голову, но Игорь не решался, а Дарзиньш словно и не замечал, негласно он дал команду Игоря не стричь, — и в цивильном костюме, пусть и спортивном, стал похож на вольного человека.

Дарзиньш отправился в поселок первым, чтобы предупредить Аму о прибытии двух зрителей и спросить высочайшего позволения, а Вася с Игорем двинулись уже вслед за ним, через несколько минут, чтобы не давать повода врагу Дарзиньша, его заместителю, писать очередную цидулю в руководящий орган.

Поселок тоже стоял на берегу реки, чуть ниже по течению, и был, на первый взгляд, довольно большим, но поскольку чуть ли не треть помещений в нем занимали склады, где хранилось все, от продовольствия до бронетранспортеров и боеприпасов, то собственно жилых помещений было не так уж и много.

Дом начальника колонии можно было узнать сразу. Он был единственным, имевшим сплошной и высокий забор из базальтового бруса, который изготавливала каменоломня, и тяжелые ворота из лиственницы, изрезанные сплошным растительным орнаментом, очевидно, выполненным тем же умельцем, что делал и другие поделки для начальства.

Дарзиньш не участвовал в постройке дома, но пользовался им по праву.

И Аме он был очень удобен: высокая каменная стена отхватила от тайги хороший кусок березовой рощи, словно специально созданной для камлания. Может быть, это было не последним аргументом в пользу ее выбора Дарзиньша в качестве сожителя.

Вася с Игорем зашли через открытую калитку и обомлели: в той части березовой рощи, что отхватил каменный забор, расположилась интересная публика, все в национальных одеждах, с детьми, такой небольшой табор, только не цыганский.

— Это из зверосовхоза! — понял Вася. — Сплошная дискредитация партбилета шефа. Публика живописная, но дикая, дикая!

— Это они подарки каме приволокли? — спросил Игорь, кивая на живых парнокопытных.

— Это жертвенные животные! — солидно пояснил Вася. — Их будут убивать мучительно и долго. А потом мясо съедят, как и голову, так что мы с тобой сегодня попируем. Может, я вот ту туземочку еще приласкаю, — добавил он, кивая на молоденькую девушку, не сводящую удивленных глаз с мощной фигуры Васи. — Как только стемнеет.

Они поднялись по крыльцу и постучались в дверь. Дверь тут же распахнулась, и на пороге показалась, молодая и очень красивая женщина с огромными черными глазами, не присущими нациям с раскосыми глазами. Игорь, едва взглянув на них, сразу же в них и утонул, унесясь куда-то в глубины космоса.

Вася, очевидно, был с нею знаком, потому что сразу же поздоровался и сказал дружески-непринужденно:

— Ама, Виктор Алдисович разрешил нам спросить у вас разрешения поприсутствовать на камлании.

— Иди в рощу! — низким бархатным голосом ответила Ама. — Ты прост, как дерево! И потребности у тебя такие же: сосать жизненные соки отовсюду.

Вася обрадовался и поспешил отправиться к туземцам, пока Ама не передумала.

Но Ама на него уже не обращала никакого внимания. Она во все глаза смотрела на Игоря, а у него появилось такое ощущение, что она читает, как по раскрытой книге, в его душе, считая информацию с его мозга получше любого сканирования.

— Я сегодня не хотела предсказывать! — сказала она Игорю. — От меня ждут врачевания.

— Вы — доктор? — глупо спросил Игорь, сразу же позабывший обо всем, что ему рассказывал Дарзиньш.

— Я — врач, изгоняющая злых духов, овладевших больным, а потому и причиняющих саму болезнь. Войди!

Игорь вошел в горницу и увидел, что Ама готовится к началу камлания: на полу стоял большой ящик, наполненный различными камешками, кремнями, тряпками, громовыми стрелами, неподалеку лежал большой мешок из войлока, из которого выглядывали войлочные идолы самого различного вида.

У стены стоял на крепких ножках мангал, доверху наполненный углями, играющими багровыми сполохами. От них еще вился синеватый дымок, потому, наверное, и форточка у окна была открыта.

Но первое, что сразу же бросилось в глаза Игорю, был бубен. Он лежал на столе той стороной, с которой был обтянут кожей, давая возможность хорошо рассмотреть его обод шириною в ладонь, круглой формы, и две поперечины, укрепляющие полость бубна. Вертикальная поперечина была из дерева, расширялась на конце вверху в виде человеческой головы, а внизу образовывала развилок, напоминающий человеческие ноги. На голове четко были намечены глаза, нос, губы, подбородок. Горизонтальная поперечина была из металла, скорее всего из чистого железа, потому что была совершенно черной и без признака ржавчины. На железной поперечине, на пруте, были прикреплены железные погремушки, Значительным числом, а на правой и левой сторонах от головы деревянной поперечины были прикреплены небольшие саблевидные подвески, по внешнему виду из серебра. Еще на железном пруте были навязаны связки узких полосок материи. А на самой коже бубна Игорю удалось рассмотреть какие-то рисунки, сделанные красной и белой краской.

Ама заметила неподдельный интерес Игоря к бубну и, взяв его со стола, стала коротко рассказывать обо всем, что, по ее мнению, могло представлять для него интерес:

— Этот бубен был в моей семье всегда, со времени появления шаманов среди людей. Главный шаман Чингиз-хана посредством этого бубна общался с духами и предсказывал великие победы величайшего полководца всех времен и народов. Но кроме силы, вызывающей духов, бубен имеет силу носить шамана в поднебесный мир и в подземный, где находится повелитель царства мертвых Ерлик. Видишь деревянный стержень? Это — бар. А железный — криш, тетива. На пруте погремушки — кунгру. Число кунгру может быть большим или меньшим, смотря по званию кама. Число их указывает на количество «чалу», духов, которыми владеет шаман. Ты видишь, что кунгру заполнили почти весь криш.

На наружной стороне обода Игорь заметил шишки с боб величиной. Но спросил он, неожиданно для себя, совсем о другом, о связках узких полосок материи, что были навязаны на крише под бородою бара.

— Что это такое? — спросил он.

— Ялама! — кратко ответила Ама, не вдаваясь в подробности.

— А рисунки на коже бубна о чем-то говорят? — не отставал Игорь.

Ама, пристально глядя на Игоря, думала о чем-то своем, одной ей видимом.

— Или это секрет? — спросил Игорь.

Ама стала ему быстро объяснять значение рисунков:

— Этот, что писан белой краской, «бай-казын», буквально «богатая береза», так всегда называется береза, около которой совершается ежегодное жертвоприношение. Это — «улуг-бай-казын». Оба дерева растут в царстве Иль-хана. «Ак-бага» — «белая лягушка», «кара-бага» — «черная лягушка», слуги Ильхана.

Черная лягушка, на взгляд Игоря, была нарисована темно-красной краской, смахивающей скорее на кровь, уже запекшуюся. А еще очень хотелось узнать: кто же такой этот Ильхан. Но Игорь решил больше не перебивать Аму и во всем ей повиноваться, такая вдруг на него нашла благодать и сладость духа.

— Это — «чжиты-ус», — продолжила Ама, — «духи о семи гнездах и семи перьях», этот рисунок — «чжиты-кыз», «семь дев» — напускают семь болезней на человека. Это — «ульгере», ему камлают от болезней зубов и ушей. «От-имезе» — «мать огня».

Ама быстро перевернула бубен и стала объяснять рисунки, сделанные на другой стороне кожи бубна:

— Это — «солбани-ир» — «заря», это — «кюн» — «солнце», «ике-карагус» — две черные птицы, они летают к шайтану на посылках, когда их использует шаман. Это — «аба-тюсь», «медвежий тюсь», «сугызным-карагат» — «кони Ильхана». «Кызыл-ких-хан», ему камлают, когда отправляются на промысел. А эти фигурки, писанные белой краской, — звери, на которых и охотится «кызыл-ких-хан».

Ама подумала и решительно отставила бубен, положив его обратно на стол.

— Нет, тебе он не понадобится! — сказала она. — Этот бубен очень сильный, он существует еще со времен первого шамана, он только для большого камлания. Я призову тебя на большое камлание.

— А когда появились шаманы? — поинтересовался Игорь.

Ама охотно стала объяснять:

— Сначала были только духи, тенгрии. Западные — добрые, восточные — злые. Западные тенгрии и создали людей, которые поначалу благоденствовали, а потом, по немилости злых духов-тенгрий с востока, стали заболевать и умирать. Тогда западные тенгрии решили дать в помощь людям для борьбы со злыми духами-тенгриями с востока шамана и сделали шаманом орла…

— Орла? — удивился Игорь, прервав своим возгласом Аму.

Но она не рассердилась и продолжила свое повествование:

— Люди не доверяли простой птице и притом не понимали ее языка, и орел просил западных тенгриев или позволить передать шаманство Буряту, или же дать ему человеческую речь. По воле добрых духов с запада от орла и бурятской женщины и родился первый шаман. Первый шаман отличался необычайной силой и не признал верховное божество, за что и был сожжен разгневанным божеством. Все тело этого шамана состояло из пресмыкающихся гадов. Одна лягушка из них спаслась от огня, от нее и пошли демоны шаманы. А первый шаман при содействии дьявола улетел в чумовую трубу и возвратится, согласно сделанному им предсказанию, вместе с лебедями.

Ама достала из тайника шаманский наряд, верхний кафтан из звериных шкур, увешанный различными медными побрякушками, кольцами, пластинами с выпуклыми и вогнутыми изображениями каких-то фигурок, Игорь вдруг подумал, что это русские святые, может, так и было, сколько городов русских было разорено татаро-монгольскими войсками, с полководцами которых шел главный шаман Чингиз-хана. Подержав в руках личину, предназначенную для закрытия глаз, чтобы заклинатель мог проникать в мир духов своим внутренним зрением, Ама положила ее на место, сегодня личина ей не должна была понадобиться, только Игорю она собралась гадать на бараньей лопатке.

Последней Ама достала шапку, покрытую настоящей железной каской, на которой возвышались рога с тремя отростками, похожие на рога изюбря. Такую шапку шаманы получали лишь после пятого омовения.

Когда Ама надела на себя шаманский кафтан, шапку и большую медную бляху на грудь, она сразу же совершенно преобразилась: сразу же стала выше ростом, глаза стали еще больше, а лицо засветилось, во всяком случае, так показалось Игорю Васильеву.

В довершение Ама набросила на плечи накидку, и от ее плеч, через спину до земли, свесилось около тридцати змей, сделанных из черных и белых мехов, сшитых так, что, казалось, они состоят из черных и белых колец. Одна из змей на конце была разделена на три, отчего называлась люгой и считалась неотъемлемой частью шаманских принадлежностей.

Еще Ама посыпала на горящие угли в жаровне какой-то порошок, и сладковатый запах мгновенно достиг ноздрей Игоря, и у него сразу же слегка закружилась голова.

Ама взяла из ящика, стоявшего на полу, две стрелы с прикрепленными на каждом острие колокольчиками. Держа их в левой руке, в правую она взяла небольшую палочку, с одной стороны гладкую, с другой покрытую таинственными знаками и фигурами.

Поскольку доступ в темный мир духов имеет только шаман, Ама, обратившись лицом к двери, сразу же перестала что-либо видеть или слышать.

Камлание началось песнею, как понял Игорь, призывающей духов, потому что он не знал языка, на котором Ама общалась со своими многочисленными слогами-духами. Ама сопровождала пение ударами палочкой по стрелам с колокольчиками. Колокольчики послушно звенели в такт, а Ама ждала появления духов.

Как только Ама обнаружила появление духов, она начала плясать, причем пляска эта сопровождалась очень сложными и искусными телодвижениями, перед которыми сразу же померкли все выступления изящной Джейн Фонды. При этом пение и звон продолжались безостановочно и точно в такт пляске.

Игорь мог только догадываться о ее разговоре с духами, да и пела она то с большим, то с меньшим воодушевлением.

Осведомившись обо всем у духов, Ама объявила Игорю волю богов:

— Тебя требует повелитель подземного царства Ерлик!

И Ама бросила в сторону Игоря палочку, которую держала в правой руке.

— Это твое будущее! — сказала она.

Палочка упала на пол стороной, покрытой таинственными знаками и фигурами, открыв взору чистую и гладкую поверхность.

— Ерлик получит тебя! — объявила Ама печально.

Она аккуратно сложила стрелы с колокольчиками и палочку обратно в коробку и достала из нее кость, баранью лопатку, очищенную от пленок.

Как по волшебству, в ее руках появились деревянные щипцы, которыми она взяла баранью лопатку и положила ее прямо на раскаленные угли, предварительно подув на них. Затем она обложила баранью лопатку тонкими деревянными щепками и поддерживала огонь так, чтобы поверхность бараньей лопатки равномерно обуглилась.

Как только Ама сочла, что лопатка подготовлена к камланию, она сняла ее с огня деревянными щипцами, отряхнула с нее прилипший уголь и несколько раз смачно плюнула на нее, сообразуясь с только ей понятным зигзагом.

Гладкая поверхность бараньей лопатки мгновенно покрылась мелкими трещинками, которые Ама стала рассматривать очень внимательно, но со стонами и с какими-то конвульсиями, бормоча что-то неопределенное.

Игорь слышал отдельные слова, но связать их между собой так и не сумел и решил дождаться разъяснений Амы. Да ему уже было все труднее и труднее соображать, потому что он стал ощущать некую ирреальность, отстраненность, легкость тела и духа. Головокружение прошло, но тела своего Игорь уже не ощущал и был в некоей прострации.

Ама подошла к нему и стала говорить четко и ясно:

— Паутиной тебя опутали и подготовили в жертву повелителю подземного царства Ерлику. Мало дней осталось до того дня, когда Ерлик потребует от тебя, чтобы ты достал для него первую душу человека, отняв у него жизнь. В тебе есть черная энергия, которая мешает твоему телесному здоровью, я попробую излечить тебя, но бороться с Ерликом я не в силах. Только ты сам сможешь противостоять ему, но тогда ты заплатишь за это своей жизнью. Ответ на вопрос ясен и один: либо ты спасешь душу, но потеряешь жизнь, либо ты будешь жить долго, но потеряешь навсегда душу. Я отниму у тебя черную энергию. Может, это даст тебе силы выбрать правильно.

Она мгновенно сняла с себя меховой кафтан с металлическими побрякушками, накидку из меховых змей, тяжелую рогатую шапку. Затем она едва заметным движением стянула с Игоря тренировочные спортивные штаны вместе с трусами и, накрыв его с головой своим широким и свободным платьем, овладела им.

Игорь, ощутив возле своих губ ее упругую и молодую грудь, машинально стал ее ласкать, ощущая руками такое же молодое и упругое тело, совершенно не потное, что справедливо было бы ожидать, видя, сколь яростными были ее движения в танце камлания.

Игорь изошел с такой болью, что стон сам вырвался из его груди. Было такое ощущение, что, начиная от мозгов, из него выкачали всю энергию, и это было так больно, что и представить нельзя, но едва боль улеглась, как его охватило такое блаженство, что он на мгновение потерял сознание, а когда пришел в себя, то лежал одетый, а о том, что произошло, не помнил ничего. Единственное, что осталось в памяти, — это камлание на бараньей лопатке и танец со стрелами с колокольчиками. И хоть предсказание Амы было страшным и совпадало с предсказанием Котова о том, что Игорь скоро убьет его, Васильеву страшно не было.

Никогда еще он так хорошо себя не чувствовал, никогда не ощущал в себе такие силы, что можно было «горы своротить».

Ама готовилась к выходу «на сцену», перед зеркалом надвязывая себе кистями волосы из конской гривы.

Игорь легко вскочил на ноги, так легко, что Ама, видевшая его движения в зеркальном отражении, улыбнулась, хоть ей искренне было жаль красивого юношу, предназначенного служить повелителю подземного царства Ерлику.

В дверь тихо и почтительно постучались, затем дверь приоткрылась, и в дом осторожно заглянул один из представителей бурято-монгольского племени, чьи юрты стояли среди березок, вызывая легкое недоумение у жителей поселка. Но поскольку им сказали, что они прибыли из зверосовхоза навестить свою родственницу Аму, что почти соответствовало истине, то легкое недоумение не переросло в нечто большее, когда пишут анонимки и присылаются комиссии по проверке.

Ама что-то тихо сказала на понятном ему языке, потому что через мгновение еще двое его соплеменников почтительно вошли в дом, поклонились Игорю, хотя он был здесь совершенно ни при чем, и стали выносить из дома жаровню с углем, тяжелую амуницию Амы, в которой она камлала Игорю, и подобранные Амой необходимые для врачевания и камлания предметы, хотя Ама не была предрасположена сегодня заниматься предсказаниями, но чувствовала, что придется.

Ама только посмотрела на Игоря, и он послушно последовал за нею туда, где уже все истомились в ожидании.

Соплеменники Амы выбрали одну березу «бай-казын» и поставили юрту, предварительно обрубив все нижние ветви у березы и вырубив на ней девять ступеней.

Взяв трут, Ама зажгла его и с тлеющим трутом подошла к первой больной женщине. Окурив ее дымом и немного пошаманив, Ама обняла ее и сказала:

— Я приняла в себя овладевших тобой демонов, злых духов. Из какого ты селения?

Игорь стоял рядом и все слышал. К его удивлению, Ама говорила на русском, видимо, она хотела показать ему свою силу. Женщина тоже по-русски ответила Аме, русский знали все, учились в русских школах, и Ама велела ей:

— Твое жертвенное животное — олень!

Женщина слабо улыбнулась, ноги едва держали ее, но она обрадовалась, потому что ее муж взял в числе предлагаемых для жертвы животных и оленя. Она дала мужу условный знак, и тот быстренько подогнал к Аме жертву.

Ама, обозначив жертву, стала одеваться в свой шаманский наряд, заменив и чулки на другие с нашивками. Когда Ама облачилась в одежду, полагавшуюся ее званию, она подошла к оленю и обняла его, вселив в него демона, который перешел в нее из больной. На бедное животное это переселение произвело особое, ошеломляющее действие: оно стояло как вкопанное, а затем сразу же расслабилось, ноги у оленя подкосились, из глаз потекли мутные слезы, олень на глазах превратился в больное животное.

Ама кивнула, и родственники больной подошли к оленю и убили его, медленно и мучительно, а затем освежевали его, мясо и голову они положили вариться в большой котел на разведенном костре, а кости и шкуру повесили на ближайшем дереве.

У больной женщины, как и у оленя, потекли из глаз гнойные мутные ручейки, но когда она расплакалась от ощущения, что болезнь ушла из нее, слезы смыли гной с ее щек, глаза радостно заблестели. Женщина прямо на глазах расцвела и поправилась.

Игорь остолбенел, а Ама даже не удивилась и сразу же перешла к следующему больному.

Тот уже открыл сгиб локтя правой руки, где вырос у него огромный жировик.

Ама взяла из коробки гладкий камешек, дала больному подержать его, а затем, держа его между ладонями, потерла одну ладонь о другую, и камень исчез.

— Он здесь! — пояснила Ама, показывая на жировик.

Больной послушно выпил какую-то темную густую жидкость, которую ему поднесла Ама, глаза у него сразу же застыли в одной точке, и Ама бесстрашно вырезала ему жировик одним движением острого ножа.

Во время операции Ама жевала что-то. Эту кашицу, достав изо рта, она мгновенно приложила к открытой ране больного и перевязала чистой тряпицей.

Следующий больной был молодым парнем, который сидел и глупо улыбался, выставив перед собой больной палец, раздутый до неприличных размеров с ясно различаемой желтоватой гнойной головкой.

Ама взяла из жаровни раскаленный уголь и стала раздувать его почти что на самом нарыве.

— Выйди злой дух «ер»! — завопила Ама так, что у стоявших поблизости зазвенело в ушах.

От жара кожа нарыва внезапно лопнула, и содержимое вылетело на землю.

— Видели, как «ер» выскочил? — самодовольно улыбаясь, сказал больной.

Ама и ему сделала повязку с какой-то травкой, очевидно, обладающей свойством вытягивать гной и дурную кровь из раны.

Следующий больной лежал без движения на самодельных носилках и не мог ни встать, ни сесть.

Ама внимательно его осмотрела, затем связала несколько веток какого-то растения, неизвестного Игорю, положила на пучок веток раскаленный уголь, раздула его и стала махать пучком над пациентом, бормоча какие-то несвязные слова. Постепенно издаваемые ею звуки становились все более и более громкими, все более и более гортанными, пока не образовали, наконец, нечто вроде странного пения. Все это сопровождалось быстрыми качательными движениями тела. Время от времени пение прекращалось, вернее, прерывалось громкими и глубокими вздохами. Заклинание, с постоянно усиливающимся аффектом, продолжалось минут пятнадцать. Затем Ама положила пучок с дымящимся на нем углем возле больного, а сама уселась неподалеку, достала трубку и закурила.

Игорь впервые видел, что женщина курит трубку. Это впечатляло.

Но еще более впечатлило, когда он увидел, как минут через пять больной самостоятельно заворочался на носилках, а затем медленно, осторожно, словно не веря себе и не доверяя своим членам, поднялся и сел на носилках.

Радость его родственников, бросившихся к своему сородичу, трудно описать.

Игорь уселся рядом с Амой и спросил:

— А почему гадают именно на бараньей лопатке?

Ама ничуть не удивилась вопросу.

— Давно еще главному бурятскому родоначальнику дан был от Бога письменный закон. На обратном пути бурятский родоначальник уснул под стогом сена. К стогу подошла овца и съела вместе с сеном этот письменный закон. Но он отпечатался на лопатке овцы, почему мы и смотрим туда, пытаясь прочесть написанное для каждого из нас, живущих на земле, уже не знаю, в который раз.

К Аме подошла молодая женщина с ребенком на руках, она беззвучно плакала и молчала, не молила, не просила о помощи. И так было видно, что ее ребенок опасно болен.

Ама посмотрела на ребенка и сказала:

— Ему сосет темя Анохон!

— Будь ему «найжи»! — запричитала со слезами мать. — Дай ему амулет «хахюкан» для охраны его от нечистых духов.

— Хорошо! — решилась, глядя на слезы матери, Ама. — Я попробую защитить его с помощью «заянов» от злых нечестивых духов, но ребенок болен сильной болезнью, которую насылают по злобе злые духи. Для излечения нужно узнать, какой злой дух и за что поразил ребенка болезнью и какой жертвою нужно его удовлетворить. Надо сделать кхырык!

— Окажи ему свое могущественное покровительство, — слезливо заныла мать, — и стань его «найжи». Он вырастет и окажет тебе особое уважение.

— Хорошо! — согласилась Ама. — Но ты должна знать, что если ребенок умрет, то ты должна будешь возвратить амулет «хахюхан», а я перестану быть «найжи».

— Знаю! — поклонилась мать с ребенком на руках.

— Вечером возле твоей юрты устрой костер и зажги его! — приказала Ама. — Я узнаю по сожженной лопатке о духе и о жертве. Ступай!

Но женщина мялась и не уходила.

— Ама! «Мать шаманов»! — воскликнула она. — У меня в юрте еще один больной ребенок, постарше. Он сильно испугался, и у него душа от испуга выскочила из тела. Ребенок сразу заболел, во сне бредит, вскрикивает, становится в постели, плачет, стал вялым и сонливым.

— Если со времени бегства души прошло много дней, — сурово сказала Ама, — то душа начала дичать, отвыкать от своего тела и убегает далеко. Ты делала ху-рулха?

— Да! — опять заплакала мать. — Он зазывал свою душу, но она не хочет возвращаться обратно в его тело.

Ама докурила трубку, выбила остатки пепла и решительно поднялась.

— Пойдем в твою юрту! — приказала она.

Игорь машинально последовал за нею как привязанный. Он просто автоматически подчинялся этой женщине.

В юрте сидел на кошме мальчик лет десяти-двенадцати и трясся мелкой дрожью.

— Что ты больше всего любишь поесть? — спросила его Ама.

— Мя-я-я-со! — простонал, лязгая зубами, мальчик.

Ама взяла в юрте обычное оцинкованное ведро, вернулась к своим вещам, положила в ведро громовую стрелку, подошла к котлу с варящимся мясом, и ей тут же отрезали кусок оленины, который она, еще горячим, положила тоже в ведро. Взяв из своих вещей метелку из конского хвоста, Ама обмакнула ее в сок, стекший в ведро из вареного куска оленины и стала брызгать на больного мальчика, пришептывая и привывая молитвы.

Игорь догадался, что Ама просит отделившуюся от тела душу покушать любимую пищу и вернуться в тело. И на глазах Игоря мальчик стал дрожать сильно-сильно, но только спиной и непрерывно плакать. Но плакал он уже не от страха, а от радости, потому что он чувствовал, как душа входит в его тело и тоже плачет от радости, что нашла свое тело.

Через минуту мальчик был совершенно здоров.

К Аме приблизился посланник от выздоровевшей больной, чья жертва благополучно сварилась в котле и была уже разрезана на куски по числу присутствующих во дворе дома начальника исправительно-трудового учреждения, правда, хозяин дома поспешил скрыться в вверенной ему колонии, чтобы в любой момент иметь свидетелей, что он, лично, не принимал участия в преследуемых его партией антинаучных и, если не религиозных, то мистически-языческих действиях.

Игорь уже от того куска мяса, что Ама положила в ведро, ощутил такой соблазнительный запах, что сильно захотел есть, а уж когда ему вручили вслед за Амой жестяную миску с пышущим паром куском оленятины, слюна пошла сама собой.

Игорь Васильев сел рядом с Васей, который одним из первых умудрился получить свой кусок оленины и уже половину съел.

— Вкуснотища! — похвалил он еду.

Игорь не смог ответить, потому что его челюсти с удовольствием перемалывали чуть жестковатое мясо.

Когда он управился с едой, Вася спросил его:

— Что Ама тебе нагадала?

Игорь недоверчиво улыбнулся.

— Что через несколько дней я начну работать на властителя подземного царства Ерлика! — сказал он насмешливо.

Но его сообщение ответной улыбки у Васи не вызвало.

— Если она сказала, то так оно и будет! — заявил он. — Ты сам видел, что она творит. Обидно, конечно, что она меня держит за дерево, но…

Он умолк, переваривая вместе с мясом и свою обиду. Впрочем, что ему было обижаться? Ама сказала ему правду и сравнивала его с деревом совсем не в обидном смысле этого слова, имея в виду не твердую древесину, а цепкие его корни, жизнестойкость и самоутверждение. А это не такие уж и плохие качества.

Игорь не внял его словам и продолжал насмешливо улыбаться. Конечно, чудесные исцеления, произошедшие у него на глазах, убеждали. Однако, одно дело чудо врачевания, и совсем другое — прорицания. Хотя совпадение ее слов с пророчеством Котова немного начинало беспокоить Игоря Васильева. Но он так хорошо стал себя чувствовать, что думать о своем возможном служении властителю подземного царства Ерлику не хотелось.

Врачевание и пиршество заняли достаточно много времени. Когда все насытились, съесть целого оленя надо уметь, Ама удалилась в дом отдохнуть перед вечерним камланием.

Вася подсуетился и приволок откуда-то две медвежьи полости, на которых они и отдохнули в полудреме до вечернего камлания.

Как только сумерки пали на землю, возле юрты больного ребенка зажгли большой костер. Игорь успел заметить, что в середину костра положили железный топор.

Ама вышла из дома, держа в одной руке баранью лопатку, в другой деревянные щипцы. Подойдя к костру, она положила на раскаленный топор лопатку и через некоторое время сняла ее, обугленную. На этот раз она не стала на нее плевать, а просто побрызгала водой три раза. Обугленная лопатка зашипела и вся изошлась мелкими трещинами.

— Приведите барана для жертвы! — велела Ама. — А также вина, вареного чая и сметаны.

Игорь, которого Ама опять взяла с собой, стоял рядом и смотрел во все глаза. Он не мог понять, зачем Ама это делает — держит его рядом с собой.

Ама велела матери больного ребенка вынести его к костру, что было тут же исполнено.

Привели барана, принесли вина, чаю, сметаны.

Ама взяла в правую руку небольшую деревянную чашечку, очевидно, китайского происхождения, с иероглифами, зачерпнула ею вина и, став лицом к огню, брызнула вином в огонь, затем, качаясь из стороны в сторону, завыла заклинания. Она часто хватала себя за голову и время от времени, брызгая из чашки в огонь вином, называла имя больного ребенка.

Чем дольше продолжался кхырык, тем более Ама приходила в какое-то особое вдохновение, черты ее лица изменились до безобразия, все члены тряслись, как у припадочной, голос стал дикий, а сила его была такова, что он разносился по окрестностям поселка, навевая ужас на охранников и их семьи.

Достигнув кульминации, Ама так близко подбежала к огню, что Игорю стало страшно за нее, и он машинально встал позади, чтобы в случае чего успеть ее схватить и вытащить из огня.

Ама ожесточенно затрясла головой и руками, словно изгоняя кого-то из огня и, издав страшный нечеловеческий крик, упала прямо на руки стоявшего позади Игоря. Он поспешил оттащить ее подальше от огня.

Ама сразу же пришла в себя, встала, взяла немного сметаны и помазала ею барана, после чего на бедное животное сразу же набросились родственники больного мальчика и предали его мучительной смерти, а затем разделали тушу. Мясо отправилось в котел вариться, шкуру стали тут же обрабатывать, она предназначалась Аме, как и малая толика денег, положенных за камлание, а кости, за исключением лопаток, отправленных Аме для дальнейшей работы, были прошены тут же в костер. Из костра взамен достали раскаленный докрасна топор и подтащили его поближе к больному ребенку. Ребенка раздели донага, после чего Ама оголила свою правую ногу и стала ею тереть о раскаленный топор и прикладывать ногу к больному месту ребенка. Бедный ребенок стал извиваться и кричать, слезы градом полились из его глаз.

Ама еще несколько раз потерлась босой ногой о раскаленное железо топора и приложила босую ногу к больному месту ребенка, пока он, наконец, не угомонился, перестал кричать и уснул у всех на глазах.

Ама неуловимым движением прямо из воздуха достала на крепком кожаном шнурке амулет, представлявший собой гладкий камешек с дыркой, который отдыхающие на Черном море зовут «куриный бог», и надела амулет на шею ребенку.

Пока варилось мясо барана в котле, Ама прошла в центральную юрту, приготовленную для предсказания.

Помощник Амы принес ей из дома плащ шамана из шкуры оленя. Наружная сторона плаща вся была увешана множеством жгутов различной величины, обшитых парчей и представляющих змей. Верхние концы жгутов были пришиты не за, самые концы, а пониже, так, что толстые концы оставались висеть свободными и напоминали головы змей, на которых были вышиты кружочки глаз, а конец толстого жгута был расщеплен, змеи выходили с расщепленной пастью. Хвосты больших змей раздваивались, и на каждом конце висела кисть. Кое-где одну голову имели сразу три змеи. Кроме жгутов, на плаще были нашиты пучками, по девять в каждом, узкие ремни из оленьей шкуры.

Поскольку Ама приказала помощнику принести ей «маньяк», то Игорь понял, что это и есть название плаща, правда, после он узнал, что так же называются и пучки ремешков, нашитых на плащ.

Еще на плаще были нашиты шкурки горностаев, бурундуков и летяг вместе с маньяками. Так же прикреплены стременнообразные железные треугольники, на одно из колен которых были вздеты железные привески в виде лука с наложенной стрелкой для отпугивания от камлающего шамана злых духов. На спине плаща нашиты две одинаковые круглые медные бляхи. Две одинаковые другие были нашиты на груди. Воротник плаща был обшит бахромой из перьев филина, к воротнику пришиты семь куколок с плюмажем из перьев филина и девять медных колокольчиков. Семь дев-куколок взывали их голосами к духу, чтобы он спустился к ним.

Ама вошла в юрту, предназначенную для камлания. Там уже было собрано все необходимое для камлания, принесен большой древний бубен с волосяной колотушкой, приготовлены берестяные бураки с брагой и вином, вареное мясо, хорьковые шкуры. На веревках вдоль стен развешаны меховые шубы и различные платья, вынутые из стоявших возле юрты больших сундуков.

Войдя в юрту, Ама взяла большой бубен с колотушкой, села лицом ровно к юго-западу и сразу начала сильно бить в бубен колотушкой и кричать. Еще сидя, она стала ломаться и кривляться, так она призывала духов. Внезапно Ама вскочила, удары в бубен и громкие крики усилились, черные волосы на непокрытой ее голове летали, как и змеи на ее плаще, она заметалась по юрте. Неожиданно Ама чуть не рухнула в обморок, но хозяева юрты ей этого не дали, иначе все бы для них пропало и несчастье посетило их, а потому они ее ловко подхватили на руки и бережно держали, как недавно это сделал Игорь у костра.

Ама пришла в себя, сразу же довела себя до исступления и нараспев стала на хорошем русском языке рассказывать о своем путешествии к властителю подземного царства Ерлику:

— Отправлюсь я в страну Ерлика. Мой путь лежит на юг, через Алтай, через красный песок. Вот я переезжаю через желтую степь, через которую сорока не пролетает. «С песней через нее проеду!» (И Ама затянула песню на бурятском языке). За желтой степью следует бледная степь, по которой ворон не пролетал. «С песней проеду!» (И Ама вновь затянула короткую песню уже на каком-то другом языке). За двумя скучными степями следует желтая гора Темир Шайха, упирающаяся в небо. «Небо, лягающее железную тайгу, пройдем!» Труден подъем в гору. (Ама тяжело задышала и пот полился с ее лица). На горе я вижу кости камов, погибших из-за недостатка сил при подъеме. Кости мужей навалены рябыми горами, конские кости пегими горами стали. «Небесный край прядает! Пройдем! Железная крыша ударяется, прыгнув, перескочим!» (Ама прыгает на месте). Вот и отверстие, «земная пасть», в подземный мир. Спускаюсь в эту пасть. Передо мною море, через которое протянут волос. (Расставив в стороны руки, Ама шатается, делая вид, что удерживает равновесие). На дне моря я вижу кости многих камов, погибших здесь, ибо грешная душа не может пройти по волосу и должна утонуть. На другом берегу я вижу множество грешников, несущих тяжелые наказания. Вот передо мной человек, любивший подслушивать, он прибит за ухо к столбу. Собаки меня встречают лаем. Я у жилища Ерлика. Привратник не пускает, надо смягчить его подарками. (Ама выплескивает на землю немного браги, бросает за пределы юрты немного вареного мяса и одну хорьковую шкурку).

Очевидно, получив дары, привратник пустил Аму к Ерлику, потому что она стала делать вид, что приближается к Ерлику, кланяется, приложив бубен ко лбу и говоря: «Мергу! Мергу!» Внезапно она вскрикнула, это должно было означать, что Ерлик заметил ее и, осердившись за ее появление, закричал в гневе. Ама сделала вид, что очень испугалась и отскочила к выходу из юрты. Так повторялось три раза.

Наконец Ама заговорила голосом Ерлика:

— Пернатые сюда не летают! Имеющие кости сюда не ходят! Ты, черный, ползучий жук, откуда сюда явился? Мудрая Ама стала угощать Ерлика вином, пролив немного на землю юрты.

— Я предлагаю тебе быка и «толу», «откуп» и угощение!

Ама стала «передавать» Ерлику вещи, развешанные на веревках, трогая каждую рукой и ударяя при этом колотушкой в бубен, говоря при этом:

— Разнообразный толу, который на лошади не поднять, пусть тебе будет на шею и туловище.

Ама замерла на месте, упорно глядя вверх и что-то ловя в воздухе рукой.

Игорь заметил, что звук бубна, конвульсивные кривлянья, выкрикивания, дикие взгляды при полумраке, — все это навело на присутствующих безотчетный ужас и очень сильно действовало на нервы им.

Ама в последний раз поклонилась Ерлику и стала предсказывать каждому из присутствующих. Одному она передала благословение Ерлика, другому обещала большой приплод скота, третьему удачу на охоте.

Остановившись возле Игоря, она сказала ему, глядя прямо в глаза:

— Тебя Ерлик не хочет отдавать, как я его ни молила! Будешь служить ему и будешь самым лучшим его слугой. Девять лет, девять месяцев и девять дней! Потом ты будешь свободен, совсем свободен!

Предсказав каждому, Ама стала возвращаться «домой». Но не на лошади, как она отправилась в свое «путешествие», а на гусе, шествуя по юрте на цыпочках, подражая гусиному крику: «унгай гак чак, унгай гак, кай гай гак чак, кайгай гак».

Ама прямо на глазах теряла силы, она села, кто-то взял из ее рук бубен, при этом трижды ударив в него, но Ама продолжала бить себя в грудь колотушкой, пока у нее не забрали и колотушку. Только тогда Ама протерла глаза, как после сна, и вздохнула, словно только пробудилась.

Ее почтительно спросили:

— Каково съездила? С каким успехом?

Ама спокойно ответила:

— Съездила благополучно! Принята была хорошо!

На этом камлание закончилось.

Игорь прекрасно видел, что Ама была просто без сил, из нее ушла вся энергия, розданная другим.

Камлание закончилось большим праздником у костра, где все если вареную баранину и пили кто вино, а кто бражку.

Игорь с Васей вернулись как раз к отбою в зоне.

Вася не пустил Игоря в барак.

— Не будем дразнить гусей! — сказал он со смыслом. — А то тебе не придется служить Ерлику девять лет, девять месяцев и девять дней.

И он отвел Игоря в небольшую кладовку в административном корпусе, где нашелся узкий односпальный матрац, на который Игорь и рухнул, уже не слыша, как Вася его закрывает на замок, чтобы, не дай бог, его здесь не обнаружил зам. начальника колонии.

Под утро Игорю то ли приснилось, то ли было так на самом деле, что кладовку кто-то пытался открыть, но, видно, его спугнули, потому что торопливые шаги ясно показали: взломщик убежал.

Проснувшись, Игорь вспомнил об этом, но решил, что после обильной еды и вина с бражкой ему это приснилось…

То, что швейный цех, где трудились в две смены швей-мотористы, будет отдан женской колонии, стало известно за день до прибытия этапа.

Нельзя сказать, что эта весть обрадовала швей-мотористов. Они прекрасно знали, что в механический цех возьмут только рукастых и ценных специалистов, в отношении которых всегда существовало негласное указание беречь по мере возможности.

Губили души, но сохраняли тела.

А для остальных оставалось только два пути.

Нарушителям и приблатненным — на каменоломню, где каторга была столь тяжелой, что слабые там больше года не выдерживали.

«Мужикам» открывался новый путь — на лесоповал сучкорубами, где норма выработки была такова, что к концу рабочего дня топор, остро наточенный, выдаваемый непосредственно на месте работы, сам вываливался из рук. И хорошо еще, если при этом он не падал на ногу, нанося тяжелые, трудно заживаемые раны. Причем надо было самому сучкорубу доказывать, что он не «верблюд» и не сам себе нанес рану, выведшую его из строя на месяц, а то и более. Не сумеешь доказать — БУР, где сразу научат «Родину любить».

Так что даже не любившие свою работу, тяготившиеся дурацким титулом «швей-моторист третьего разряда», загрустили, понимая, что грядущее им ничего радостного и светлого не сулит. К своему положению они худо-бедно, но привыкли. А к чему-то другому еще предстояло привыкать. И здоровьем мало кто из работавших на «швейке» мог похвастаться, может быть, только те, кто работал на выворотке, такие как Корчагин, этому и лесоповал был не страшен, с топором ему было не привыкать работать, он и на «швейку» попал лишь потому, что бригады на лесоповале были все укомплектованы. Но за год многое произошло: кто отправился за преступления, совершенные в колонии, вниз по течению реки в особо строгий лагерь, на «особняк», кто погиб при невыясненных обстоятельствах, оказавшись раздавленным внезапно рухнувшей лиственницей или тяжелой глыбой камня. А кто умер своей смертью, не выдержав тяжелого напряжения. «Жила лопнула»! И лишь два десятка человек, благополучно завершив свой срок, отправились вверх по течению на опустевших баржах, кто на свободу «с чистой совестью», кто досиживать пару-тройку месяцев в «крытке», крытой тюрьме, перед освобождением, потому что уже осенью, как только станут реки, выбраться из исправительно-трудового учреждения было просто немыслимо. Единственная связь с «большой землей» была лишь у военных, но их вертолет никогда еще не брал на борт ни одного из отбывших свой срок заключенных. Представить себе это было просто немыслимо.

И смутная радость от телепатического общения с женщинами вскоре сменилась глухим раздражением на них, отбивших легкую работу в теплом помещении, где можно было спокойно заработать на «ларек».

Многие еще надеялись, что «пронесет Господь»: на вновь построенной территории женского лагеря возвели и один корпус «швейки», где поместили все машинки, которые нашлись на складе. Мастер работал без выходных, устанавливая оборудование.

Но это зависело от численности этапа в женскую колонию. А надежды, что пришлют меньше обещанного, не было никакой. Что положено, то и пришлют. Больше могли, меньше — вряд ли.

Приблатненные надеялись, правда, на «князя», который должен был блюсти их интересы, но и он вряд ли что мог сделать в такой ситуации.

Пархатый сумел влезть «без мыла» в душу Арика, друга и соплеменника «князя», и за свое будущее уже не беспокоился. Титул «блатного» уже никто не мог у него отнять, несмотря на прежнюю тесную дружбу с казненным Ступой.

Желая ублажить Арика и еще несколько блатных, прибывших вместе с ним этапом, Пархатый предложил устроить «групповуху» с профессиональным гомосексуалистом Семеном Кренделем из Одессы. Это был тот самый хрупкий юноша, которого в наказание за «грехи» отправили в мужскую колонию, по принципу — «и щуку бросили в реку». Свои профессиональные возможности он уже продемонстрировал на Горбане, когда надо было взять у него пробу спермы.

«Групповуху» Пархатый предложил устроить на «швейке», где была оборудована еще Полковником уютная комнатка отдыха для блатных авторитетов. Там было тихо и сухо.

Приготовления Пархатого не прошли мимо внимания мастера «швейки». Он прекрасно помнил предложение Дарзиньша сдать ему остаток свиты Ступы, но те затаились и боялись нос высунуть, пока гроза не пронесется, а то вслед за своим Ступой и они могли потерять головы.

А тут сам шел в сеть такой отборный блатняк вместе с правой рукой самого «князя». Дарзиньш обязан был это оценить и отправить мастера раньше времени с последней баржей в город, чтобы он смог спокойно досидеть оставшееся ему время и не попасть в надвигающуюся войну между двумя «хозяевами» зоны.

Мастер рванул на «вахту» и предупредил Васю, что вечером произойдет прощание братвы с приятным местом отдыха на зоне, где всегда можно было выпить, закусить, выкурить «косячок», «ширнуться» или трахнуть мальчика.

Вася обрадовался и обговорил с мастером подробно и точно, чтобы не было никаких разночтений и, соответственно, потом разногласий и оправданий.

Мастер обязан был, как только братва «кирнет», «ширнется» и начнет заниматься непотребством с Семеном Кренделем, валютчиком-гомосексуалистом из Одессы, открыть среднее окно «швейки», забранное решеткой, и уйти.

А Вася со своим «спецназом», как он называл в шутку отобранный им специальный отряд контролеров, должны были тут же «повязать» «лопухов», сданных «с потрохами» мастером и застигнутых на месте преступления.

Дальше было уже делом техники.

Утром, когда Вася выпускал Игоря Васильева из самодельного карцера, Игорь попытался было спросить Васю, не собирался ли тот выпустить его раньше времени, но как-то к слову не пришлось, а потом и тем более, времени на общение уже не оставалось.

Дарзиньш пробыл на зоне до позднего вечера, чтобы не «светиться» на камлании, а так он и не обязан был знать, чем там занимается с прибывшими родственниками его сожительница, для всех экономка и кухарка Ама.

Решив, что с рабочим временем накануне перебрал, Дарзиньш до обеда не собирался приходить в вверенное ему исправительно-трудовое учреждение. Тем более, что ласковая и покорная Ама так его ублажила, что он просто проспал до самого обеда.

Так что Игорь Васильев остался без традиционного «ленча», второго завтрака. Но после обжираловки с олениной и бараниной требовался небольшой перерыв, диета, хотя в столовой ИТУ торопились избавиться от забитых цыплят с какой-то мудреной болезнью. Но больные были цыплята или здоровые, сваренные в котле умелыми поварами, они все равно считались вкусной и здоровой пищей.

А потому особой надобности во втором завтраке и не было. Была надобность в человеческом общении. Поскольку Игорь ничего не помнил о соитии с Амой, то никаких угрызений совести он и не испытывал.

Он себя прекрасно чувствовал, ощущая такой прилив сил, которого и не помнил. Обычно он более десяти раз не подтягивался на косяке двери, пальцы рук уставали, но утром свободно подтянулся двадцать раз и, спрыгнув, недоуменно посмотрел на свои пальцы, которые даже не ныли от перенапряжения.

Встреченный им поутру со шваброй Котов, завистливо принюхавшись к запаху перегара изо рта Игоря, сказал странную фразу:

— Не будьте рабами неба, если вы хотите быть свободными на земле. — И добавил: — «Никакой религии! — такова моя религия…» Людвиг Фейербах.

Он гордо исчез за поворотом коридора, а Игорь подумал тоскливо:

«Кажется, уже все знают, что мы с Васей гуляли вчера на камлании».

Но Игоря утешило хотя бы то, что Котов никак не мог знать о предсказании Амы, которое в некоторой своей части полностью совпадало с его вещим сном.

Легкая тень налетела и затуманила сознание Игоря, оказавшись ложкой дегтя в бочке с медом его прекрасного самочувствия, и эту ложку дегтя вычерпать было пока невозможно.

После вчерашнего камлания совершенно не работалось. Дарзиньш до обеда так и не появился, Вася ходил в каком-то приподнятом и таинственном настроении, Игорь не мог и предположить, что Вася уже чувствовал себя охотником и находился в засаде, а на него гнали крупного зверя, которого он, к своей очевидной славе, обязательно подстрелит, и его карьера лишь упрочится. И у него не было ни малейшего сомнения в своей правоте, он не ощущал, что нарушает законодательство, которое предписывало предупреждать преступление, а не способствовать его свершению, чтобы потом поймать на месте преступления. В законопослушной стране опытный адвокат за пять минут доказал бы несостоятельность подобной тактики обвинения и добился бы оправдания подзащитных. Но это — в правопорядочной стране, а не в коммунистической, где делают одно, говорят другое, а думают, на самом-то деле, третье.

Игорь заметил посещение мастера, но принцип «моя хата с краю, я ничего не знаю» — свято им соблюдался, да и как бы он вмешался…

Семе Кренделю с детства очень нравились мужчины, и с этим он ничего не мог поделать, да и не хотел. Со временем он научился обслуживать мужчин так, что они оставались довольными, и, в свою очередь, так обслуживали Сему, что он тоже был на вершине счастья. И, когда его посадили за то, что нашли при нем валюту, полученную им от иностранного клиента, то главное всегда оставалось при нем: мужчины! Причем столько, что удовольствия у Семы было хоть отбавляй.

Когда Пархатый пригласил Сему на новеньких, возражения он не получил. Семе очень нравился Арик, и он сам подумывал, как бы к нему подвалить. А тут выходило как нельзя лучше: и удовольствие, и кое-какая мзда была обещана в виде гуманитарной помощи, Сема был ужасный сладкоежка, а тут ему сразу же пообещали целую плитку шоколада.

Гулять начали традиционно, с водочки, правда, под хорошую закуску, та же баночная китайская ветчина, что и у Дарзиньша. Затем солидно выкурили по «косячку» «травки» и уже сытые и довольные завершили гулянку мужеложством.

Мастер, спрятавшийся в укромном уголке «швейки», где он знал все ходы-выходы, не торопился давать сигнал к облаве. Он прекрасно знал, что нужны весомые доказательства соития, а так пока все могло обойтись неделей БУРа и все.

Потому он дождался, когда Сема Крендель стал обслуживать братву на высшем уровне.

И, только когда удовлетворенная братва стала вновь раскуривать второй «косячок» перед тем, как разбежаться по баракам, мастер открыл обусловленное окно на втором этаже «швейки», в то время как оргия происходила на первом этаже рядом с раскроечным участком «швейки».

Вася, дрожавший от нетерпения, со своими «орлами», вооруженными резиновыми дубинками и наручниками, бросился на «швейку».

Повязать расслабленных водкой, наркотиком и любовью парней было делом несложным. Они настолько были поражены появлению контролеров в своем, закутке для отдыха, что даже не пытались сопротивляться.

Вместе с братвой взяли и Сему Кренделя.

Вася, не откладывая дела в долгий ящик, принялся допрашивать Кренделя, потому что без его показаний и согласия сотрудничать дела не могло получиться, ничего бы не «выгорело».

— Слушай, Крендель! — сурово произнес Вася, когда конвоир оставил Сему и ушел. — Я знаю, что ты сейчас будешь делать!

Его легкий одесский акцент, прекрасно скопированный, вызвал у Кренделя радостное возбуждение.

— Я согласен, гражданин начальник!

Первое, что могло придти ему в голову, было то, что гражданин начальник хочет, чтобы и его обслужили по первому разряду.

— Твое согласие похвально! — усмехнулся Вася. — Но я имел в виду не секс!

— А секса в Советском Союзе нет, гражданин начальник! — ласково улыбнулся Сема. — Но есть сексуальное обслуживание. Знаете, есть замечательный анекдотец: иностранец приезжает домой из Советского Союза, а его спрашивают: «Есть ли в России публичные дома?» Путешественник тут же ответил: «Есть, только они их почему-то называют „домами отдыха“!

— Анекдоты после! — сурово прервал Вася. — Тебе статья „светит“, Крендель! А статья в зоне это тебе не статья на воле. Намотают тебе, Крендель, на „полную катушку“, и придется тебе всю жизнь срок мотать!

— Да за что, гражданин начальник? — искренне удивился Крендель.

— Да все за то же самое! — в тон ему ответил Вася. — Статью ты прекрасно знаешь. Статья, она и в Африке статья! Но я могу дать тебе шанс не только от нового срока „откосить“, но и помиловку схлопотать.

Сема насторожился.

— На что „колоться“, начальник? — спросил он настороженно.

— „Лепи“ такую картину, Крендель, — намекнул Вася, — „затащили меня, мерзавцы, на „швейку“ и изнасиловали, а я была еще девственной“.

— „Слепить“ — то нетрудно, — мрачно заметил Крендель, — да „сесть на пику“ не хочется. Не в пустыне, чай!

— „Расколешься“, Крендель, — искренне пообещал Вася, — получишь новую „ксиву“ и условно-досрочное освобождение.

— Так я же до утра не доживу, начальник! — устало ответил Сема. — Там тоже не фраера сидят, разыграют меня в карты и „заделают“. „Мама“ не успею сказать.

— А кто тебе сказал, Крендель, что тебя в барак отпустят? — удивился Вася. — Ты прямо отсюда, из „крикушника“, утром отправишься на баржу, этап с девчонками утром приходит, барином поедешь-поплывешь в каюте, я тебе устрою…

— А мои „насильники“, — усмехнулся Крендель, — рядом поедут-поплывут? — со смыслом заметил он.

— В трюме и в „браслетках“ они тебе не страшны! — сказал Вася. — Да и выбора у тебя нет: мы их так и так заделаем за наркоту и нарушение внутреннего распорядка, факты есть, ты их только на больший срок поможешь упрятать. Кого сдаешь, сам знаешь! А мы тебе Москву разрешим.

— „Москва — большой! — задумчиво протянул Крендель. — Казань маленький!“

— Уговорил? — довольно улыбнулся Вася.

— Ах, гражданин начальник, — кокетливо вздохнул Крендель, — вы любого уломаете!

И он с чувством исполненного долга „накатал телегу“ на своих любовников, подробно расписав, как они его, бедного, затащили обманом на „швейку“, и что они с ним, несчастным, вытворяли.

Он с таким удовольствием и жаром описал все действия, что, когда пришло время, судья, втайне страдающий той же склонностью, сделал ксерокопию для себя, а „насильникам“ определил с учетом старого срока ровно до пятнадцати лет особо строгого режима каждому.

Вася победил братву и уменьшил ее ровно на пять человек, если не считать Кренделя, но таких никто никогда не считает.

Впрочем, Вася выполнил все обещанное за предательство: и запер до утра Кренделя в том же чулане, где предыдущую ночь провел на узеньком матраце Игорь Васильев, и условно-досрочное написал, и новый паспорт выправил.

А Игоря Васильева подняли с постели, он еще и заснуть не успел.

— Пошли, Студент! — приказали ему двое крепких парней. — „Князь“ знакомиться с тобой хочет.

От приглашения „князя“ никто еще не мог отказаться.

Игорь мгновенно спрыгнул с койки и торопливо оделся. Ему было немного не по себе, но поскольку совесть его была чиста, то и волноваться особо оснований не было.

Его привели в тот же самый разукрашенный закуток, где он, столь еще недавно, разговаривал со „смотрящим“.

Вазген хитро смотрел на Васильева. То, что он слышал об этом заключенном, занимало его, потому что такого случая в его практике еще не было.

— Садись Студент! — радушно пригласил он Игоря, но Васильева не обманул его радушный тон, он мог мгновенно смениться на жестокий со смертельным исходом. — Читал я твое дело. Никого ты не заложил, что делает тебе честь. Но тем более мне странно, что тебя сразу же определяют в „крикушник“ шнырем. Ты на пару с Котовым работаешь?

— Нет! — честно признался Игорь. — Я сижу в комнате и разбираю старые бумаги.

— Есть что-нибудь интересное? — поинтересовался „князь“.

— Попадается! — усмехнулся Игорь. — Кто-то решение об образовании женской зоны заныкал среди старых никчемных бумаг. Представляю, что было бы, если зона не была бы готова.

— Кто-то под „хозяина“ копает! — с удовольствием констатировал „князь“. — Это замечательно. Больше ничего интересного?

— Пока ничего! — ответил Игорь.

Вазген строго посмотрел на Игоря.

— Ты нам что-нибудь интересное приносишь, а мы твою жизнь хорошо устраиваем! — предложил он. — Сделаем новый паспорт, поступишь в Московский университет на юридический факультет, нам очень нужны подготовленные кадры. Свой адвокат — половина успеха.

— А вторая половина успеха? — пошутил Игорь.

— А вторая половина, — охотно пояснил „князь“, — деньги! Или страх!

— Тогда почему столько авторитетов сидит по зонам? — удивился Васильев.

— Вопрос, конечно, интересный! — охотно пошел на дискуссию „князь“. — Еще встречаются судьи, которых ни подкупить, ни запугать не удается. И конкурирующие фирмы портят кровь, руками правосудия убирают конкурентов. Хитрые!

— „Можно быть хитрее другого, но нельзя быть хитрее всех“, — вспомнил Васильев высказывание Ларошфуко.

— Хорошо сказал! — одобрил „князь“.

Игорь предусмотрительно не стал открывать ему первоисточник. Всегда выгодней выглядеть в чужих глазах чуточку умнее, чем ты есть на самом деле, пусть для этого приходится пробавляться чужими словами и мыслями.

В закуток „князя“ вогнали, покалывая острыми заточками, Корчагина. Его сонный вид яснее ясного говорил, что его грубо и безжалостно разбудили. А то, что ему не дали даже одеться, и он стоял в одних трусах, говорило о том, что Корчагина приволокли на „разборку“. Братва решила выяснить, за что фраер выбил пару зубов блатному из кодлы.

„Князь“ пристально посмотрел на пригнанного.

— Ты, Мочила Деревенская, выбил два зуба нашему „кенту“, — сказал он зловеще. — Знаешь поговорку „зуб за зуб?“

— Ты, „князь“, сначала разберись что к чему, а потом и пугай! — смело заявил Корчагин, чем вызвал изумление у присутствующих. Обычно после таких слов „князя“ все молили о пощаде.

— Давай разберемся! — неожиданно согласился Вазген. — Я — человек справедливый. Говори!

Ропот недовольной кодлы Вазген пресек одним взглядом.

— Зачем базарить? — успокоил он кодлу. — Я хочу знать и другую точку зрения.

Корчагин вздохнул и стал говорить, словно нырнул в бешеный поток, не зная, выплывет или потонет.

— Этот пацан „подставил“ меня „ментам“!

— Ты туфту не гони! — заорал лишившийся двух зубов.

— Глохни, пацан! — оборвал его Вазген. — Интересно, чем это он тебя подставил?

— Сторожа на „швейке“ замочили, — стал рассказывать Корчагин, — я зашел в сторожку, чтобы открыть ворота и замазался в крови. Выхожу, а уже „кум“ стоит. Так этот пацан тут же на меня „мокруху“ повесил. „Мочила“, — кричит. — Опять кого-то „замочил“!» А меня только из БУРа выпустили из-за убийства Мони.

Вазген сурово посмотрел на провинившегося.

— Было так? — спросил он пацана.

— Так я же пошутил! — стал оправдываться пацан.

Вазген недовольно покачал головой.

— Если не, можешь держать язык за зубами, то и зубы тебе ни к чему! — вынес он окончательный приговор. — Договоришься до того, что придется питаться одной манной кашей.

Кодла захохотала. Настроение у кодлы всегда переменчиво, почему ее так легко и на бунт поднять, главное, в «струю попасть».

— Слушай, Мочила Деревенская! — неожиданно вцепился взглядом в Корчагина Вазген. — Почему ты считаешь себя невиновным во всех этих убийствах?

Смех сразу же стих. Такая постановка вопроса могла означать, что «князь» подозревает Корчагина, а это сулило интересный поворот событий.

— Да потому, что убирают свидетелей убийства авторитетов! — спокойно ответил Корчагин. — А я в тот вечер из барака не выходил. — А кто выходил, те все уже мертвы. Включая Павла Горбаня.

— Горбань — это тот самый, кто безголового Полковника трахнул? — спросил Вазген, словно не помнил.

На самом-то деле он все прекрасно помнил, просто ему доставило сильное наслаждение еще раз вспомнить и сказать об этом, потому что он был старым врагом Полковника и не жалел о его гибели ни капельки.

Но кодла, которая наполовину состояла из ближайшего окружения Полковника, только ехидно захохотала.

В волчьей стае вожак, промахнувшийся на охоте, умирает под клыками своей стаи.

— Студент! — спросил Игоря Вазген. — А что ты думаешь об этом деле? Тебя же приладили к этому расследованию.

— Следователь из меня плохой! — согласился Игорь. — Я на адвоката специализировался. Но то, что убийца из нашего барака, это — точно! Я уже всех перебрал. У всех алиби. Горбань видел убийцу. Поторопились его казнить. Надо было сначала выпытать.

— А ты сам не выходил из барака? — неожиданно спросил Вазген.

— Я играл с Полковником в шахматы и ждал его прихода, — ответил Игорь. — И никуда не вставал. Вышел из барака только вместе со всеми.

— Слухи ходят по зоне! — намекнул Вазген.

— Скорее всего эти слухи убийца и распускает! — сказал Игорь. — Надо выйти на того, кто распускает эти слухи, и поиметь болезного. «Интрига составляет силу слабых».

— Хорошо говоришь, э! — одобрил Вазген.

Игорь и тут не стал выдавать Вильяма Шекспира, чьи слова он только что процитировал.

Корчагин стал поеживаться. Ночью стоять в одних трусах на «правеже» не очень хорошо. Кожа его покрылась даже мелкими пупырышками, «мурашками» пошла.

«Князь» заметил это.

— Один грузин входит в купе поезда и видит лежащую на второй полке женщину. Он так на нее посмотрел, что она сказала ему: «У меня вся кожа „мурашками“ пошла!» На что грузин ей ответил: «Я уже два раза сифилисом болел. Мне только твоих „мурашек“ еще не хватает!» И ушел в другое купе.

Кодла весело заржала, одобрив анекдот.

Игорь уже слышал этот анекдот на пляже вместе с Леной. Но там его рассказывал грузин, а главным героем анекдота был, разумеется, армянин.

— Холодно! — коротко пояснил Корчагин, которому, действительно, было не до смеха.

— Иди досыпай, Корчагин! — разрешил ему «князь». — Хорошо, что ты мне напомнил о «швейке».

Корчагин недоуменно посмотрел на Вазгена, не помня, чтобы он напоминал тому чем-то о «швейке», но потом он решил, что нечего «брать в голову», и ушел в барак досыпать, утром смена.

А Вазген посмотрел вопросительно на ближайшее окружение, с горечью отметив, что без Арика стало как-то пусто.

— На «швейке» все готово? — спросил он печально.

— Ждет с нетерпением! — ответил один из кодлы, и все так весело заржали, как будто готовилось цирковое представление.

Вазген важно встал, немного покачнувшись, из чего Игорь вывел, что «князь» выкурил не один «косячок».

— Пойдем, Студент, с нами! — полупредложил, полуприказал «князь». — Увидишь, как мы разбираемся с предателями. Что ждет всех сук в зоне!

Игорю деваться было некуда, и он пошел вместе с кодлой на «швейку», где, как он понял, что-то готовилось особенно ужасное, иначе не было бы столь явного оживления, стольких горящих волчьим блеском глаз.

Его наихудшие предположения подтвердились.

Едва Игорь вошел на «швейку» вместе с кодлой, как тут же заметил привязанного к швейной машинке мастера.

Взгляд наполненных ужасом глаз мастера взметнулся навстречу Игорю, словно надеясь на чудо, которого, увы, не произошло.

Крепкий кляп мешал мастеру кричать, иначе его крики и вой сразу бы достигли «вахты» и контролеры с охранниками прибежали бы выручать своего незадачливого агента.

— Решил, фраер, что сдашь моих друзей и ничего тебе не будет? — спросил глухим от ярости голосом Вазген. — Конечно, завтра девочки приезжают, и тебе хана! Нет больше мастера «швейки», а есть «сучкоруб». А тебе не хотелось работать «сучкорубом», и ты решил стать просто сучкой. А я сук наказываю страшно. Так, что по зонам рассказывают долго в назидание потомкам. Значит, сигнал подал на «вахту», окошко открыл и думал, что никто этого не заметит? На зоне все всё замечают, баран. Один год тебе сидеть осталось. Лучше бы ты его провел даже в каменоломне, больше бы шансов остаться в живых было. Та какой рукой окошко открывал?

Но мастер был просто не в состоянии ответить даже жестом. Он был уже близок к помешательству, кляп во рту мешал ему не только кричать, но и вымаливать пощады, хотя ни о какой пощаде речи не могло идти. Мастер самолично теперь понял, каково становиться между молотом и наковальней.

— Молчишь? — ехидно спросил Вазген. — Не помнишь? Тогда пришейте ему пальцы у обеих рук, чтобы он и на том свете не смог открывать окошки в аду.

В кодле «князя» были не только блатные, но и приблатненные мужики, работающие в полную силу, в отличие от блатных, которые только числились на работе, в то время как работали за них другие.

Один из них был швей-мотористом шестого разряда, так ловко он строчил на машинке.

Мастер был привязан так, чтобы можно было в любой момент освободить любую из его рук.

Начали с правой. Швей-моторист шестого разряда вместе с другим приблатненным, очень сильным молодым парнем, схватили правую руку мастера и пристрочили ему на машинке все пальцы друг к другу двойным швом, наложив кожу пальцев так, что сделать это стало возможным лишь при полной прострации мастера, который уже, видно, смирился с судьбой и, если молил о чем-нибудь Бога, то лишь о быстрой смерти.

Но Бог к его мольбам не прислушался. И обе руки мастера подверглись экзекуции, страшной пытке. Причем после прошива каждой руки, мастера приводили в чувство, обливая холодной водой и делая ему взбадривающий укол, после которого он не сразу терял сознание, а Долго испытывал жуткую боль.

Игорю страшно было смотреть на такую экзекуцию, но он не мог взять и уйти. Вернее, попробовать он смог бы, но неизвестно, чем бы это кончилось. Могли понять его неправильно. А кодле, что одного «кончать», что двоих, все едино.

Конец мастера был не менее жесток, даже более страшен: по знаку Вазгена мастеру аккуратно взрезали глотку и, достав крючком язык, вытащили его целиком наружу, сотворив «колумбийский галстук», о котором так много писали в газетах.

Но фантазия Вазгена пошла дальше. Его выдумка показалась ему более интересной: язык мастера вогнали в рабочую рукавицу и прострочили на машинке, причем мастер, находясь под воздействием какого-то наркотика, все это ощущал.

В таком виде, пришитым к машинке, мастера и оставили истекать кровью, а сами палачи покинули «швейку» в весьма приподнятом настроении.

На обратной дороге «князь» заметил Игорю:

— Каждый человек рано или поздно становится перед выбором! Главное, сделать верный выбор, чтобы не прогадать, как это получилось у мастера.

— «Тяжелая ошибка часто приобретает значение преступления»! — ответил Игорь.

На этот раз он скрыл Сенеку.

— Ты понял! — удовлетворенно сказал Вазген на прощание.

Игорь вернулся в свой барак, долго еще не мог заснуть. Впервые он дал себе отчет в том, что жизнь от него требует ответа: «С кем ты?»

И выбрать было трудно, потому что на каждой стороне от него требовали стать преступником.

Женский этап наконец-то прибыл в свой новый исправительный лагерь. Если бы они знали, сколько переполоху вызвали, когда обнаружилась грозная бумага о срочном обустройстве женской зоны.

Этап был не полным. Одно дело дать команду устроить колонию на триста посадочных мест, совсем другое собрать необходимое количество преступниц. В лагерь строгого режима помещали лишь совсем пропащих дам за тяжкие преступления: убийства с заранее обдуманной целью, наркотики, участие в бандах. И тому подобные художества.

Вместо трехсот человек, положенных «по штату», с трудом собрали по тюрьмам многих городов человек двести. Правда, это был отборный контингент преступниц. Большая часть из них и родились в тюрьме, почему и считали родным домом именно тюрьму, другого у них просто не было, были временные пристанища.

Вася появился в столовке, когда Игорь только получил миску с порцией куриного супа.

— Васильев, на выход! — скомандовал он.

Игорь недовольно проворчал:

— Пожрать не дадут!

Но из-за отсутствия аппетита после вчерашней казни, на которой он был зрителем, потому что участником его назвать было трудно, он даже обрадовался, что не надо будет есть наваристый жирный суп, от которого просто воротит и тошнит.

Игорь отдал Хрупкому свою миску со словами:

— Тебе, Хрупкий, срочно требуется дополнительное питание, совсем отощал и дошел до хрупкости.

Весовщиков, по кличке Хрупкий, действительно, за последние два дня сильно отощал.

Игорь заметил, что Весовщиков стал избегать появляться где-либо, даже в туалете, в одиночку, всегда вместе с кем-то, что причиняло ему массу неудобств. Особенно, когда в туалет приспичит.

Нетрудно было догадаться, что являлось причиной: страх! Липкий, тягучий, от которого в глазах последнее время темнело и дрожь появлялась в коленках.

Весовщиков чувствовал себя обреченным, и это его так угнетало, что он был готов бежать на «вахту» и стучать кулаком по столу перед «кумом», чтобы его срочно перевели в другую зону, где не так часто убивают.

Хрупкий был далеко не дурак и прекрасно понимал, что пространство сужается, и смерть где-то ходит уже совсем рядом. Но не знал, как и Игорь, откуда ждать удара.

Нервные клетки, облучаемые страхом, требовали дополнительного питания, и Весовщиков, действительно, сразу осунулся, сам себя сжирая.

Предложенная добавка поначалу Весовщикова обрадовала, но предательская мысль, «а не подбросил ли Васильев в миску какого-нибудь хитрого яда?» — отравила еду, и он чуть было не отказался от предложенной еды, но это выглядело бы совершенной трусостью, и Хрупкий, превозмогая себя, заставил съесть миску супа, отданную ему Васильевым, утешая себя мыслью, что если он отравится, то свидетелей будет слишком много, и Игорю не уйти от расправы.

Почему он так стал бояться Игоря, Весовщиков и сам не знал, но инстинктивно боялся, впрочем, как и любого заключенного. Остались в живых всего лишь двое: Васильев и он, Весовщиков. А так как Хрупкий знал о себе стопроцентно все, в том числе и то, что он не убийца, то, естественно, приходила на ум дикая мысль, что Игорь Васильев — убийца. Да и по зоне стали ходить такие слухи, а кто их распускал, прибавлял, что Васильев действует по наущению начальства, хочет вызвать в зоне бунт. А начальство провоцирует бунт, потому что задумало убрать из зоны вставших им поперек глотки заключенных, на севере не хватает зеков, мрут, как мухи, вот и готовят туда последней баржей этап. Но так как невозможно просто так взять и отправить, хотят довести заключенных до бунта, «намотать» им лишние сроки и с новыми статьями отправить на «каторжные» нары, где им в большинстве своем придется окончить свои дни.

И такая агитация оставляла глубокий след в душе зека, обида копилась капля за каплей, чтобы выплеснуться в стихийно вспыхнувшем бунте, который, как неуправляемый тайфун, могучий цунами, все сметает на своем пути, оставляя лишь разрушения и трупы. Ненависть копится по капле, и когда она становится уже невыносимой и остервенелой, тогда ищет выхода и находит его в буйстве и разрушениях. И оба «хозяина» зоны умело использовали эту слепую ненависть исключительно в своих интересах.

А странные жестокие убийства, которые начальство не хотело раскрывать, заставляло думать каждого заключенного, что и он не гарантирован от подобной расправы.

Вот почему Весовщиков старался не оставаться в одиночестве ни днем, ни ночью.

Большая часть заключенных состояла из обычных мужиков, впервые совершивших серьезное преступление. А советская власть до сих пор придерживалась принципа коллективного исправления и помещала в одном бараке опытных рецидивистов вместе с «первопроходцами», наивно надеясь, что все вместе в коллективе они исправятся и выйдут на свободу «с чистой совестью». Естественно, что получалось всегда с точностью до наоборот. Стадные инстинкты, разжигаемые опытными бандитами, побеждали, и только нравственно сильный человек возвращался к нормальной жизни, выйдя из заключения. Большинство попадало туда вновь.

А для того чтобы не было бунтов, Следовало просто оставаться людьми по обе стороны решетки, разделяющей заключенных с надзирателями, контролерами и охранниками.

Но для этого надо было отказаться от барачного стадного проживания, где неизбежно побеждали именно стадные чувства и царила уголовная этика, властвовали уголовные законы, а не законы права.

Дарзиньш ждал Игоря и выглядел немного взволнованным и возбужденным, как учитель на экзамене любимого ученика.

И это, действительно, был своеобразный экзамен для Игоря, устраиваемый специальным агентом-женщиной, которая должна была лично удостовериться в качествах Игоря, имеющих решающее значение для избранного для него поприща. А остальное, то есть профессиональное умение, можно было приобрести в той закрытой школе, куда Дарзиньш и хотел устроить Васильева.

— Ты позавтракал? — спросил Дарзиньш.

— Не успел! — честно признался Игорь. — Да оно и к лучшему. Кусок в горло не идет. Плохо становится.

Дарзиньш внимательно вгляделся в лицо Игоря. Он был уже в курсе, что мастера со «швейки» казнили лютой смертью, которую мог выдумать лишь больной и воспаленный ум «князя», лютость которого вошла уже в поговорку: «У Вазгена и смерть благом кажется!»

— Ты знаешь о смерти мастера со «швейки»? — спросил он.

— Знаю! — ответил Игорь, решив не вдаваться в подробности.

Но Дарзиньшу надо было знать все досконально.

— Тебя заставили присутствовать там? — спросил он сурово.

— Да! — ответил Игорь, нахмурившись, решив, что его будут использовать в качестве свидетеля. — Но я это говорю вам неофициально.

— А официально я тебя подставлять не собираюсь! — тоже нахмурился Дарзиньш. — Но тебе надо сделать выбор: либо с нами, на стороне закона, либо с этими выродками.

Игорь сразу вспомнил действия Дарзиньша с беглецом и те разговоры, которые он слышал в Таллинне, но ничего не сказал. Он сам понимал, что выбор ему так или иначе придется сделать, и даже понимал, что выбор будет скорее всего сделан в пользу Дарзиньша, но мысль о том, что не мытьем, так катаньем из него делают убийцу, его все же угнетала.

— Я уже сделал! — сказал он Дарзиньшу, чтобы его обрадовать и только.

На самом-то деле он еще был очень далек от выбора. Сейчас он знал лишь одно: он никогда не будет работать на Вазгена, на «князя» зоны, чем бы это ему ни грозило. Он не выносил давления, а угроз тем более.

Вазген любил ломать и часто «наламывал дров».

— Замечательно! — обрадовался Дарзиньш, хотя он ни минуты не сомневался, что Игорь выберет верный путь.

«Не враг же он сам себе!» — думал Дарзиньш.

А Игорь исходил из ситуации, что разум человека должен быть сильнее его кулаков в той обстановке, в которой он очутился. Здесь кулаками ничего не докажешь, только хуже себе же сделаешь. А разум ему говорил, что из двух зол надо выбрать меньшее, тем более, что по камланию Амы ему выходило служить царю подземного царства ровно девять лет, девять месяцев и девять дней, столько же, сколько ему еще оставалось сидеть в исправительно-трудовом учреждении строгого режима, день в день.

— Разве нельзя было спрятать мастера? — неожиданно спросил Игорь.

— Я отдал такой приказ! — спокойно ответил Дарзиньш, ничуть не удивившись заданному вопросу. — Почему Вася его не исполнил, не знаю, честно скажу тебе. Он тоже должен был быть заинтересован. Спросим!

В эту секунду дверь приоткрылась и в кабинет Дарзиньша заглянул Вася.

— Звали, Виктор Алдисович?

— «На ловца и зверь бежит!» — обрадовался Дарзиньш. — Заходи, заходи, дорогой, гостем будешь, бутылку принесешь, хозяином станешь!

Вася настороженно вошел в кабинет и поплотнее прикрыл за собой дверь.

— Что-то я такого натворил, — пробормотал он, — а что, сам не знаю.

— О смерти мастера знаешь? — хмуро спросил Дарзиньш.

— Видел казненного, — подтвердил Вася, — и знаю, что и Васильев при сем присутствовал. Только я здесь ни при чем. Я его, предупреждал, что нельзя ему возвращаться в зону, а тем более на «швейку». Не послушался. У него там что-то было припрятано ценного. Сказал, что он заглянет на пять минут. Получилось на всю жизнь. И не я его отпускал, а ваш заместитель, вражина, он же все специально сделал. Теперь все наши стукачи замрут с языком в жопе. Именно теперь, когда Вазген готовит бунт. Не понимают, что первыми полетят их головы. Мы-то отсидимся за броней бронетранспортеров, а рвать на куски будут их.

— Упустил, Вася! — укоризненно произнес Дарзиньш. — И на моего зама ты не кивай. Сам знаешь, что за сука. За ним нужен глаз да глаз. Официально мой зам ни при чем. Он за агентуру не отвечает. Он же по воспитательной части, хотя вряд ли сам знает, что это такое.

— Виноват, Виктор Алдисович! — вытянулся Вася. — Больше такого не повторится.

— Это другое дело! — удовлетворенно сказал Дарзиньш. — Баржа причалила?

— Стоит на рейде! — сообщил Вася. — Причал занят. Через полчаса откачают мазут, и можно будет подогнать баржу на разгрузку.

— Чего волну гнать в таком случае? — спросил Дарзиньш. — Васильеву не дал позавтракать.

— Целее будет! — заметил, усмехаясь, Вася. — Видели бы эту бледную немочь, которая уже боролась с позывами к тошноте.

Дарзиньш внимательно взглянул на Игоря.

— По-моему, он вполне ничего! — заметил он.

— Это он сейчас ничего, а в столовке был совсем даже чего! — упрямо возразил Вася. — И потом был ваш приказ — «срочно доставить заключенного Васильева».

Дарзиньш вздохнул, пристально глядя на Васю.

— Ладно! Придется мне опять вас поить кофе и кормить бутербродами с ветчиной. Ее надо съесть. Срок хранения кончился.

— Был, да весь вышел! — подхватил Вася тоном любимца.

Покофейничали быстро, надо было идти на пристань, встречать контролеров в юбках, которые прибыли вместе с женщинами-заключенными, чтобы показать им их зону и распределить обязанности, потому что функции начальника и женской колонии были возложены на Дарзиньша. Но он очень надеялся на нового своего заместителя или заместительницу, что было бы верней, которая во, главе отряда контролерш и надзирательниц тоже находилась на барже и должна была сойти на берёг первой, по традиции.

Дарзиньш решил и Васильева прихватить с собой на пристань, чтобы посланница организации воочию убедилась в его ценности, увидев при солнечном свете на вольной природе, во всей красе и силе.

После того сеанса «физиотерапии», который учинила над Игорем Ама, он ощущал в себе прилив необычайной силы. Теперь Вася вряд ли справился бы с ним.

Для заключенного самое приятное в жизни — это выйти за ворота тюрьмы или исправительного лагеря. Ощущение, словно второй раз родился, даже если это чувство обманчиво, и придется еще вернуться за высокий забор и колючую проволоку.

Зек живет сегодняшним днем: получить приемлемую еду, увернуться от стычки с уголовниками, от прессинга начальства. Главное, не думать о будущем. Кто начинает думать о будущем, тот постепенно начинает сходить с ума. И не выдерживает постоянства замкнутого пространства, вида колючей проволоки, яснее ясного напоминающей заключенным, что они сейчас из себя представляют, и той черной энергии, что сконцентрирована на этом замкнутом пространстве. Чтобы ее преодолеть, нужно превратить каждый день в обыкновенный и не думать о том, что где-то есть другая жизнь, которую так мало ценили и при воспоминании о которой теперь каждый может завыть волком.

Легко сказать «зима — лето» десять или пятнадцать раз. Кому тюрьма — дом родной, те еще могут бравировать своим положением. Это — особая публика, для которой привычной обстановкой как раз и является тюрьма, а не воля, где они не могут себя найти, не говоря о том, чтобы применить где-то свои силы. А для большинства заключенных, особенно тех, кто попал в эти условия в первый раз, забор и колючка — вещи невыносимые. Единственным выходом для них и является перебороть день за днем, упрямо и терпеливо, невыносимые даже теоретически условия содержания, словно в насмешку, призванные исправить нарушителя закона, а на самом деле способствующие тому, чтобы множить уголовную среду. Эта система устроила из «черных» зон школу повышения квалификации для непрерывного пополнения своих рядов.

Игорь не являлся исключением из правил и тоже наслаждался каждой отпущенной ему минутой за пределами зоны строгого режима. Он сразу почувствовал себя вольной птахой, только вот улететь не получалось, десять лет, что десять пудовых гирь, висели на ногах-руках, не давая даже вздохнуть свободно в зоне.

Но, стоя на пристани и глядя на рябь и блеск реки, «спокойно и плавно несущей воды свои», Игорь словно сбрасывал с себя весь срок и сразу же ощущал свое присутствие здесь, словно был на экскурсии, которая должна вот-вот закончиться.

Дарзиньш, сопровождаемый Васей и Игорем, подошел аккурат в тот самый момент, когда баржа с прибывшим этапом мягко шлепнулась бортом о старые автомобильные покрышки, густо развешанные на бортах причала, использованные автомобильные покрышки все равно некуда было девать, их списывали и выбрасывали на свалку, часть использовали вот таким способом.

Этап все еще держали в трюме до особого распоряжения, но контролеры и надзирательницы во главе со своей «мать-командиршей» уже толпились на палубе у сходен, чтобы побыстрее сойти на берег и ощутить под ногами твердую почву.

Они оживленно переговаривались, восхищаясь окружающей природой, не представляя еще себе, что осенью и зимой здесь совершенно другая картина, когда не то что на природу не захочется любоваться, но и носа не захочется высунуть из помещения, теплого и сухого. Даже в окно не захочется глядеть, потому что серость и мгла — непременные спутники плохой погоды. А она в этих краях царствует большую часть года, лишь иногда зимой побалует ясным солнышком при крепком морозце.

Игорь Васильев стоял, естественно, в стороне, между начальством и расконвойными, чтобы не вызывать лишних расспросов и разговоров.

Игорь, глядя на женщин-контролеров и надзирательниц, сделал существенное открытие: среди них не было ни одной нормального телосложения, либо толстые, мужеподобные громилы, либо высушенные злобой и ненавистью ко всему человеческому роду «воблы», на которых форма болталась как на вешалке.

«Мать-командирша» была из высушенных «вобл». Сухо представившись Дарзиньшу, она вежливо сказала ему, что наслышана много хорошего о его деятельности и рада работать под его началом.

Игорь отметил, что мужские качества Дарзиньша оставили его новую заместительницу совершенно равнодушной. Но и Дарзиньш не глядел на свою новую заместительницу как на женщину. Она была только товарищ по работе.

Новую заместительницу звали Анна, она имела на погонах два просвета и одну звезду. Мельком взглянув на Игоря, она тут же напряглась и в глазах зажегся недобрый огонек, как у хорошо выдрессированной Овчарки. В ее представлении такое вольное положение Васильева было непорядком, но, поскольку «в чужой монастырь со своим уставом не суются», она промолчала, лишь недоуменно взглянув на опытного Дарзиньша. И во взгляде ее явно читалось, мол, как же ты, батенька, допустил такую промашку, что у тебя заключенные, как вольные, разгуливают.

Но Дарзиньш не обращал внимания на укоризненные взгляды подчиненных, он был здесь полным хозяином и держал ответ лишь перед высокостоящим начальством, которое постоянно задабривал мехами и поделками народных умельцев.

Дарзиньш ждал появления представительницы организации. Ее он, честно говоря, побаивался больше, чем даже грозную комиссию из Москвы.

Игорь стоял, подняв голову к небу, наблюдая за тем, как на фоне неторопливо плывущих облаков качаются вершины лиственниц. Он испытывал необъяснимое чувство отстраненности, словно его душа летала там, среди облаков, и ни в какую не хотела возвращаться на грешную землю.

Естественно, что он прозевал появление молодой и такой красивой девушки, что даже работающие на расконвойке застыли, разинув рты, пораженные столь необычной красотой, совершенно неуместной в данной обстановке, где властвовали зло и насилие.

Дарзиньш сразу же понял, что только она может быть грозной представительницей мощной организации, именно ей в напарники и предназначался Игорь Васильев. А кому судить о своем напарнике, как не напарнице? И Алена Васильева самолично явилась проверить своего не только однофамильца, что сразу же запало ей в душу, но и предлагаемого напарника в таких опасных операциях, когда на напарника порой возлагаешь надежды, как на Господа Бога.

Дарзиньш не ошибся.

Женское начальство при виде Алены Васильевой сразу же напряглось. При первом же появлении красотки в их обществе они сразу же объединились всем коллективом, чтобы противостоять не такой, как они. Но «мать-командиршу» вызвали перед отплытием в соответствующую организацию, где грозно предупредили, что она отвечает головой не просто за безопасность молодого зубного врача, но и за полную ее неприкосновенность.

А потому — «видит око, да зуб неймет».

Анна Королькова, майор внутренней службы, провела соответствующую работу с вверенным ей персоналом, контролерами и надзирательницами, чтобы те знали свое место и близко не подходили к молодому врачу.

Алена подошла к Дарзиньшу и, протянув руку для пожатия, произнесла условный пароль:

— Товарищ полковник, вам передают многочисленные приветы, а главное, пожелания.

На что Дарзиньш тихо ответил:

— Пожелания приняты, объект стоит рядом и глазеет в облака! Думаю, поет про себя песню: «Чому я ни сокил, чему ни летаю…»

Алена, с удивлением узнав, что Игорь Васильев, из-за которого она самолично поехала так далеко, чтобы удостовериться в его достойных качествах, находится так близко, внимательно оглядела его.

И в этот момент Игорь встретился с Аленой взглядом.

Он сразу испытал легкий шок, нечто вроде сильного разряда тока, будто молния задела краем. Он явно не ожидал увидеть столь красивую девушку. А то, что она была не в форме, положенной контролерам и надзирательницам, и не в той форме, в которой щеголял сам Игорь, он задержался с классификацией, не зная, к какому разряду женщин ее отнести.

«Кто это может быть? — подумал он сразу. — Но из этапа, это точно! Но и не из надзирательниц или контролеров».

Алене тоже визуально понравился ее однофамилец и возможный напарник, но она была не столь доверчива и прекрасно знала, что очень часто внешние данные с внутренними расходятся полностью.

Она, естественно, перед поездкой в исправительно-трудовую колонию хорошо изучила личное дело заключенного Игоря Васильева, и ей не составило труда понять, что Игорь сидит за чужие грехи. Ее раздражали «фраера», которые брали на себя чужую вину, или те, которые скрывали истинного виновника, из-за чего страдали сами, но теперь где-то она испытала неожиданную ревность.

«Какой же должна быть девчонка, если такой парень пошел из-за нее на десять лет, как на десять дней?» — подумала она.

Но эмоциям своим она не дала разгуляться.

— Чем он занимается? — тихо спросила она, повернувшись спиной к Игорю, Дарзиньша. — Где работает?

Дарзиньш так же тихо стал отвечать:

— Я использую его юридические познания, все-таки четыре курса института, и доверил ему разбирать папки со служебной перепиской, там, где несекретная документация.

Охрана, выделенная Дарзиньшем, уже привычно образовала широкий коридор. Вместе с охраной стояли и собаки, широко улыбаясь от неожиданной жары в августе, с языками, болтающимися снаружи. Но это была иллюзия благодушия, стоило только последовать команде, и они бросились бы рвать глотки, кусать и гнать заключенных.

А надзирательницы с помощью контролеров выгоняли к сходням первые партии женщин из нового этапа.

— Вообще-то я врач! — неожиданно улыбнулась Алена. — Но вы ему меня представьте как нового делопроизводителя, которого вы попросили помочь ему побыстрее разобраться со старой перепиской. Общая работа заставляет человека быстрее раскрыться. Играть все время нельзя.

— Хорошо! — охотно согласился Дарзиньш. — Завтра с утра можете приступать к своим новым обязанностям. Я вас представлю.

— Нет! — внезапно передумала Алена. — Я сама ему представлюсь сначала, хочу посмотреть на его реакцию.

— Как вы относитесь к совместным чаепитиям с бутербродами? — поинтересовался Дарзиньш.

Алена удивленно посмотрела на Дарзиньша.

— Полковник! — сказала она, словно прозрев. — Вы чем-то обязаны этому парню?

Дарзиньш не стал отрицать очевидное.

— Мы с ним познакомились на экскурсии в Таллинне, — признался он. — И там-то он мне спас жизнь. А может, и что-то получше.

Алена мгновенно высчитала все.

— Значит, — сказала она, — вы видели и ту девицу, из-за которой Васильев попался с партией наркоты?

— Видел! — не стал скрывать Дарзиньш.

Ему понравилась эта девушка, хотя он ее все еще побаивался.

— И что она из себя представляла? — чуточку заинтересованней, чем надо, спросила Алена Васильева.

— Такая же красивая, как и вы! — не стал лицемерить Дарзиньш. — Думаю, это было первое ослепление.

— Вы хотите сказать — «любовь»? — поправила его Алена.

— Я всегда говорю именно то, что хочу сказать! — усмехнулся Дарзиньш. — Не скрою, что, если бы он не спас мне жизнь, я не стал бы им заниматься, даже не обратил на него внимания. Но мое отношение он уже оправдал. Нашел в старых, никому не нужных, бумажках новое решение об организации женской зоны. Можете себе представить, что бы было, если бы он не нашел этой бумаги.

— Не может быть! — ахнула Алена. — И кто же эту бумагу туда спрятал?

— Как врач, вы должны знать древнего врача и мыслителя Авиценну, — задумчиво произнес Дарзиньш. — Он хорошо сказал: «Остерегайся сахара, который смешан с ядом, берегись мухи, которая сидела на дохлой змее».

— Значит, у вас под боком сильный и опасный враг! — решила Алена.

— «Двоих надо страшиться: один — это сильный враг, а другой — коварный друг», — усмехнулся Дарзиньш. — А если эти двое слились в одного, то сами понимаете мое положение.

— Как на вулкане: неизвестно, когда проснется! — решила Алена.

— Хуже! — вздохнул Дарзиньш. — «У зависти жало отравой полно…» Никогда не знаешь, когда набросится и укусит. Берегитесь моего зама. На всякий случай.

— Учту! — согласилась Алена.

А Игорь не мог отвести глаз от Алены, столь красивой она показалась ему. Даже в сравнении с Леной. И, хотя она стояла к нему спиной, он помнил каждую черточку ее лица.

Даже посыпавшиеся из чрева баржи преступницы не отвлекли его внимания от Алены.

А на зечек стоило посмотреть.

Когда Игорь все же повернулся на шум, он увидел строящихся в колонну по четыре одинаково одетых и одинаково остриженных женщин, большая часть которых представляла собой бабищ с мощными торсами, руками и ногами, хотя мужеподобных лиц почти и не было.

Игорь сразу же вспомнил своего старенького соседа, который рассказывал как-то Игорю, как его чуть не изнасиловали две здоровенные бабы.

«Представьте себе, Игорь, иду я спокойно, никому не мешаю, вдруг мне навстречу идут две пьяные бабищи, одна из них толкает меня игриво плечиком так, что я отлетаю к стене дома, и говорит: „Эра, давай трахнем этого мужичка!“ Спасибо ее подруге, та сразу же сказала: „Губы устанут поднимать у этого старого хрыча. Да и второй он все равно не достанется, умрет под первой!“

Сосед рассказывал об этом случае с некоторой гордостью, ему было приятно даже такое внимание женщин, и он бы не сопротивлялся, недаром заканчивал свой рассказ неизменным вздохом: „Лучше умереть под женщиной, чем под собственным маразмом!“

Глядя на свирепые лица женского этапа, можно было легко предположить, что среди строящейся колонны стоят и те две неудавшиеся насильницы.

Но среди свирепых лиц нет-нет да попадались и веселые радостные личики, глядя на которые трудно было себе представить, что их обладательницы — убийцы или подруги и сообщницы крутых бандитов, наводчицы, содержательницы притонов.

Они кричали какие-то скабрезности стоявшим поблизости расконвойным, которые так давно не видели женских округлостей, что их руки в карманах усиленно и быстро производили действия, явно смахивающие на онанизм, а некоторые уже „тащились“.

Дарзиньш, увидев красивое лицо одной из заключенных, вздрогнул от сладкого и тревожного предчувствия, ему уже неделю снилось это красивое лицо, он стонал ночью и просыпался в поту. Ама говорила ему, что Ильхан смущает его душу, предлагала покамлать лично для него, очистить от нехороших видений, но неожиданно Дарзиньш взбунтовался и резко отказался.

А теперь, увидев наяву приснившееся ему красивое лицо, Дарзиньш понял, что он пропал. И влюбился сразу и бесповоротно по уши. Он не слышал, что ему говорила подбежавшая майор Анна, его новая заместительница по женской зоне, и невпопад спросил ее:

— Кто это?

Анна, проследив направление странного взгляда Дарзиньша, сразу вычислила красотку-зечку по имени Ольга и крикнула ей:

— Синицина, ко мне!

Красотка-зечка охотно покинула нестройную колонну заключенных и подбежала к начальству.

Лихо отрапортовав о всех своих данных — фамилия, имя, отчество, статья и срок, она бесстыдно уставилась прямо в глаза пожилого начальника исправительно-трудового учреждения, верноподданически демонстрируя свою полную готовность.

Анна по-деловому быстро отыскала дело Синициной и принесла его Дарзиньшу.

Колонна заключенных в серых юбках, похожая на колонну тех крыс, что шли на штурм волшебного замка, двинулась к своему новому месту обитания, которое для многих из них будет последним.

Ольга Синицина растерянно стояла, не зная, что ей делать: то ли становиться в общую колонну, то ли ждать отдельного приказа.

Дарзиньш не отпускал ее, листая личное дело заключенной Синициной. Она обвинялась в убийстве мужа и любовника одновременно.

Это очень удивило Дарзиньша. Обычно убивают мужа ради любовника, или любовника, с целью сохранить семью, но чтобы вот так, сразу обоих…

— Третий появился, что ли? — грубовато спросил он Ольгу.

— Нет! — печально улыбнулась веселая вдова. — Я из-за этого козла мужа отравила, а он, подлец, меня бросил. „Не могу, — говорит, — жить с отравительницей! Ты и меня можешь отравить“. Козел!

Дарзиньш поежился, представив себе ситуацию, что они будут жить втроем: Он, Ама и Ольга. Но отказаться от Ольги было выше его сил. Просто невозможно.

„Будь, что будет!“ — подумал он.

— Отправить ее в поселок, в мой дом, будет при мне хозяйничать — убирать, варить, шить, штопать, — велел он майору в юбке.

Анна спокойно выслушала его распоряжение. Ее совершенно не удивило его желание, она сама частенько поставляла „живой товар“ местному начальству и членам различных комиссий из Москвы, охотно посещавших женские исправительно-трудовые учреждения по нескольку раз в год, дабы отдохнуть от опостылевших жен. Те, правда, тоже охотно отпускали своих не менее опостылевших мужей в дальние командировки, гарантировавшие им несколько дней спокойной жизни с любовниками.

Ольга была рада донельзя. Ее глаза сразу же засияли, яснее ясного обещая „хозяину“ страстные и бурные ночи, до которых Ольга была большая охотница и мастерица.

Игорь, стоявший неподалеку и не сводивший, в свою очередь, глаз с Алены, слышал звонкий голосок Ольги, отрапортовавшей о полученном сроке и статье, за которую получен этот срок.

И, даже не зная подробностей, подумал:

„За убийство тоже дали десять лет, как и мне, за чужую вину!“

Какая-то горечь поднялась в душе, и затопила обида на судебную систему, для которой существуют только статьи, а не живые люди.

Вася, подойдя к Игорю, тихо произнес, кивая незаметно на Дарзиньша:

— Шеф, похоже, втюрился по уши! Я тоже себе присмотрел одну толстушку. Думаю, мы с ней поладим. А на тебя глаз положила врачиха новая. Ты не теряйся. Здесь мужиков много только на первый взгляд, а на второй — раз-два и обчелся. А таких, как мы с тобой, во всей стране еще поискать надо. Она тебе понравилась?

— Да! — честно признался Игорь.

— Зовут ее Аленой! — посекретничал Вася. — А фамилия у нее такая же, как и у тебя — Васильева! Нарочно не придумаешь. И в брак вступать не надо. Все и так будут думать, что муж и жена, если вместе жить будете.

— С чего это она на заключенного польстится? — спросил Игорь с большим сомнением.

— Заключенный заключенному рознь! — мудро заметил Вася. — Видно, что ты в прошлом оказал большую услугу Виктору Алдисовичу, хоть и молчишь, как партизан. Раз он с тобой завтракает, то и направить может к ней денщиком. А там уж, как госпожа прикажет, тем способом и будешь. Она с ним о тебе говорила, хоть и стояла к тебе спиной. Так что ты не теряйся!

И он, поманив пальцем Игоря за собой, замкнул колонну серых мышек, вытянувшуюся змеей и так же неторопливо ползущую в новый лагерь на определенный судом срок.

И к этой колонне были прикованы взгляды даже часовых на вышках, которые забыли о своих непосредственных обязанностях и не сводили глаз с этой, на первый взгляд, однообразной массы женских фигур, постепенно выхватывая из общей массы свеженькие и симпатичные мордашки и плотные фигурки с аппетитными формами.

Одна из зечек, заметив пристальное внимание часовых на вышках, нагло расстегнула платье и вывалила наружу грудь, богатство пятого или шестого размера.

Так и шла к радости молодых парней, которые от одного вида голой женской груди приходили в экстаз.

Задумай кто в этот момент совершить побег из мужской зоны, лучшего часа трудно было найти.

— Мальчики! — заорала густым контральто обладательница богатства пятого или шестого размера. — Меня зовут Анька. Позовите полы помыть, а то так выпить хочется, что трахаться не с кем.

Один из часовых, решивший заняться онанизмом, завопил срывающимся голосом:

— Анька! Раком встань-ка!

Анька была всегда готова. Не успели конвойные среагировать, как Анька, выскочив на обочину дороги, по которой двигалась колонна „серых мышек“, задрала подол и обратилась голой пятой точкой к вопившему с вышки солдатику.

Такой вид, такая поза дали возможность часовому быстро самоутвердиться, но конвойные, расхохотавшись, внезапно рассердились, потому что тоже захотели женщину, а вид голой задницы раздразнит даже старика, не только молодых и горячих мальчишек, весной только взявших автоматы в руки.

— А ну, встань в строй! — завопил один из конвойных. — И жопу закрой, а то как двину прикладом по сраке, сразу перестанешь хотеть.

— Ой, мальчик! — зарокотала обеспокоенная Анька. — Зачем же автоматом? Неужто у тебя, такого молодого и красивого, нет ничего получше? Пойдем со мной под тот вон кустик, и я лишу тебя девственности!

Женщина сразу же зрит в корень.

Конвойный покраснел, как ошпаренный, и отскочил от горячей бабы, готовой съесть его с потрохами.

Но ему на помощь уже спешила одна из надзирательниц с резиновой дубинкой, которую она применяла с ходу. Все это прекрасно знали, не было в этапе ни одной, которая не попробовала бы эту дубинку на собственной шкуре.

Анька быстренько опустила подол и запрыгнула в строй, так что мегере с дубинкой не пришлось применить ее в это раз, но она только молча пригрозила Аньке, и та поняла, что обязательно еще не раз и не два соприкоснется с нею.

Продемонстрировав свои прелести, Анька сочла за благо прикрыть все под серой униформой и уже через секунду почти ничем не отличалась от своих товарок.

— Ты, „ковырялка“, у меня заработаешь карцер! — грозно пообещала мужеподобная бабища-надзирательница, ненавидевшая представительниц своего пола лютой ненавистью, потому что рядом с любой, самой неказистой бабенкой она проигрывала, и мужики, которых она боготворила и пресмыкалась перед ними, на нее внимания не обращали.

Вася шутливо толкнул Игоря плечом.

— Позовем эту горячую пол нам помыть? — спросил он со значением. — В ней страсти хватит на нас двоих и еще останется на конвойную роту.

— Я лучше денщиком! — смущенно пробормотал Игорь.

Обещание Васи запало ему в душу, и Вася сразу это понял.

— Клиент готов! — сказал он чуть с завистью, потому что любовь для него была лишь плотским понятием, когда говорят: „Любишь? Снимай трусы!“

Проходная в женскую зону была с умыслом сделана рядом с проходной в мужскую, даже имела одну и ту же крышу.

Вася с Игорем задержались у своей проходной, глядя, как хвост колонны неторопливо втягивался в железные ворота, и, несмотря на прекрасную жаркую погоду, редкую даже летом в этих местах, колония имела вид ада, над воротами которого не хватало лишь надписи: „Оставь надежды, всяк сюда входящий!“

Но вряд ли хоть одна из входящих в эти ворота женщин это ощущала. Женщины крепче мужчин. Природа сделала их более выносливыми, более приспособленными к тяготам жизни, а несколько тысячелетий патриархата, стремившегося запереть женщин в четырех стенах, лишили их столь чуткой восприимчивости к потере свободы, как у мужчин.

И там, где зачастую мужчина видит конец, женщина видела начало…

Надзирательница, получившая приказ от майора Анны доставить заключенную Синицину в дом начальника исправительно-трудового учреждения, в поселке была впервые, а потому немного подрастерялась, не зная, в какую сторону ей двинуться.

Она остановилась на единственной улочке поселка, растерянно вертя головой во все стороны, словно ожидая, что сейчас же перед ней окажется человек, знающий в поселке все и вся.

К ее огромному удивлению, такой человек появился. И это был заместитель начальника исправительно-трудового учреждения, тот самый лютый враг Дарзиньша.

Но поскольку он был в штатском костюме от Мосшвейпрома, висевшем на нем как на вешалке, то для надзирательницы он остался просто жителем поселка.

— Чем могу помочь? — галантно поинтересовался майор, в штатском не отличавшийся от пенсионера.

— Где тут дом полковника Дарзиньша? — спросила надзирательница.

— А что вы там позабыли? — зло улыбнулся майор.

— Да вот веду ему домашнюю кухарку и уборщицу! — пояснила надзирательница. — Приказ получила, да позабыла как следует разузнать дорогу. И заплуталась.

— Между трех сосен, случается, тоже плутают! — усмехнулся майор. — Я заместитель Дарзиньша.

И он предъявил надзирательнице служебное удостоверение, которое всегда носил с собой даже дома, в поселке.

— Помогите, товарищ майор! — вытянулась „сухая вобла“ перед начальством.

— Обязательно помогу! — согласился майор. — Только вдвоем нам здесь делать нечего. Вы возвращайтесь в зону, а я провожу вашу подопечную в дом начальника.

Надзирательница не посмела ослушаться, откозыряла, развернулась через левое плечо и потопала в женский лагерь заниматься своей привычной работой.

Майор внимательно всмотрелся в Ольгу.

— Кто такая? — спросил он грозно.

Ольга вытянулась и лихо отрапортовала майору свою фамилию, имя, отчество, статью и срок.

По диким и жестоким огонькам в глубине глаз Ольги майор понял, что она ненавидит мужчин как класс, и ее ничего не стоит натравить на Дарзиньша, чтобы уничтожить его с помощью вот этого прекрасного тела, которое лично майору было сугубо безразлично, потому что он уже лет десять как был полным импотентом.

— Хочешь, помиловку устрою тебе? — спросил майор двойную убийцу.

Знал, куда бить, что осталось единственной ценностью для этой смазливой бабенки, которая не могла примириться с тюрьмой ни в какую и готова была заплатить любую цену, лишь бы вырваться из пут колючей проволоки.

— Что я должна сделать? — тихо спросила она. — Трахаться с вами я не могу, начальник меня под себя взял.

— Вот это ты и должна делать! — подчеркнул майор. — Но только очень хорошо, с огоньком, дорогуша, и, главное, каждый день.

— Хозяин не в том возрасте, чтобы заниматься любовью каждый день! — усмехнулась Ольга. — Не выдержит.

— А тебе что за печаль? — спросил майор. — Умрет не по твоей оплошности, а по своей. Я стану начальником зоны и устрою тебе помиловку.

Нельзя сказать, чтобы Ольга верила каждому слову майора. Она возненавидела всех мужчин без разбору, а майор ничем не отличался от других.

Но он был единственным, кто пообещал ей свободу.

„Врет небось“, — мелькнуло, правда, у нее в голове.

Но свобода всегда стоит риска. Да и чем рисковала Ольга? Конечно, она не собиралась насиловать Дарзиньша, но в его глазах она прочитала такую неожиданную страсть, что „выставлять“ его каждую ночь не представляло для нее большой сложности. А губами работать она умела.

Майор собрался было уходить, да вспомнил главное, что он хотел перед уходом сказать.

— Ты имей ввиду: у начальника уже живет одна баба! — ухмыльнулся он.

Ольга поразилась до глубины души.

„Вот, кобель, — подумала она, разозлившись, — гарем решил маленький у себя устроить“.

— Старая стала? — понимающе ухмыльнулась она.

— Постарше тебя, конечно, — задумался о последствиях майор, — но ненамного. Местная.

— Из этого поселка? — удивилась Ольга.

— Дура! — рявкнул на нее майор. — Ты не перебивай меня, а слушай.

— Слушаю, гражданин начальник! — вытянулась Ольга.

— Местная — это значит, что из местной народности — то ли эвенка, то ли тунгуска, то ли бурятка, то ли алтайка. Ясно?

— Не тупая! — обиженно откликнулась Ольга.

— Предупреждаю, — нахмурился майор, потому что сомнение посетило, не верил он в способность Ольги ухайдакать Дарзиньша, вернее, верил, но сомневался, что Ама это допустит. — Эта чучмечка — колдунья!

Ольга легкомысленно рассмеялась.

— А я ночью колдунья! — гордо заявила она. — Ночная колдунья всегда дневную переколдует.

— Я бы на твоем месте поостерегся! — предупредил майор. — С шаманами надо держать ухо востро. А она, говорят, лучшая шаманка края.

— Я расколдую начальника! — пообещала Ольга.

— „Не хвались идучи на рать, а хвались идучи с рати!“ — пошутил майор и повернулся, оставив Ольгу.

Она крикнула ему уже вдогонку:

— Так вы же меня, не проводили до дома начальника!

— Иди вдоль забора к воротам, за ними увидишь и большой дом „хозяина“, — не останавливаясь, сказал майор и исчез за ближайшим поворотом.

Ольга отправилась вдоль каменного забора и вскоре набрела на ворота с калиткой. Калитка была открыта, она вошла в нее и пошла прямо в дом, который ей, кстати, очень понравился.

А из окна за ней уже пристально наблюдала Ама.

„Смерть „хозяина“ идет! — сразу же считала она сигнал тревоги. — Красивая смерть! „Хозяин“ берет не по себе ношу. Эта не будет высчитывать приливы энергии и отливы, чтобы не перепутать дни, когда „хозяину“ можно иметь женщину, когда нельзя, она будет брать то, что ей не принадлежит, а ослепленный ее молодостью и красотой хозяин не сможет ей ни в чем отказать. Шайтан!“

Ольга смело вошла в дом Дарзиньша и, открыв из сеней дверь, ведущую в горницу, сразу же встретилась взглядом с Амой.

Ольга сразу же оценила и своеобразность красоты Амы и ее относительную молодость, но она поняла и самое главное: „хозяин“ не любит Аму, она умнее Дарзиньша во много раз, а мужчины любят женщин глупее себя или хотя бы одного уровня, не выше. И решила, что одолеет эту шаманку легко.

— Двум медведицам в одной берлоге тесно будет! — заявила она вместо приветствия. — Одной придется уйти!

— Какая ты медведица! — усмехнулась Ама. — Ты — комнатная ручная сучонка! Я не хочу с тобой бороться за „хозяина“. Ты — его блажь и временное увлечение. Но ты не думай, что сможешь меня отсюда выжить. Твое дело — ублажать „хозяина“. И беречь его! Если он заболеет — ты умрешь!

Ольга сплюнула на пол в сторону Амы и прикинула: сразу же ей ввязаться в драку или все же подождать с разборкой немного, вдруг это не понравится „хозяину“ и он отправит ее на тяжелые работы.

— А если я поставлю вопрос ребром: я или ты? — спросила она заносчиво. — Как по-твоему, кого он выберет?

— Он тебя, сучку, отправит сразу сучкорубом работать, там ты будешь иметь много мужиков! — нахмурилась Ама, и Ольга сразу же почувствовала прилив такого жуткого страха, что зареклась и намекать „хозяину“ на возможный подобный вариант.

„Пусть сам решает! — подумала она. — Мужиков трудно понять“.

Надо было сначала зарекомендовать себя в постели, а уж потом, когда ублаженный „хозяин“ настолько будет в твоей власти, что можно будет веревки из него вить, то вот тогда и наступит миг расчетов с колдуньей, шаманкой.

— Остановимся на варианте! — засмеялась Ольга. — Ты — медведица, а я — комнатная собачонка. Как ты выразилась — сучонка. А ты, действительно, шаманка? — неожиданно для себя спросила она.

Ама пристально всмотрелась в соперницу. Она, правда, не считала ее соперницей, но так будут считать все в поселке, а потому она так ее мысленно называла. Было в ней какое-то черное пятно. Ама высчитала Ольгу мгновенно.

„Кто-то ее уже направил на „хозяина“, очень умело и нагло, — подумала она. — И я знаю, кто это ее направил“.

— Я знаю, кто тебе сказал, что я — шаманка! — сказала она, продолжая пристально смотреть на Ольгу.

Ольга все еще стояла в дверях, не рискуя войти. Она боялась Амы.

— Входи, что застыла в дверях? — сказала ей Ама.

Ольга робко вошла в комнату и села на ближайший стул, ноги ослабли.

— А ты гадать умеешь? — прикинулась дурочкой Ольга.

Это у нее всегда хорошо получалось. Мужиков, во всяком случае, она обманывала запросто. Но теперь перед нею была опытная и мудрая женщина, которая видела ее насквозь. Ее обмануть было невозможно.

— Гадают гадалки, — усмехнулась Ама, — гадают колдуньи! А ночная колдунья всегда дневную переколдует.

Ольга, услышав свои собственные слова, сказанные ею столь еще недавно майору, побледнела.

— А ты кто? — испуганно спросила она.

— Я — шаманка! — гордо ответила Ама. — Кама! Так меня называет мой народ от Якутии до Алтая. А тебе не надо гадать. Я все тебе сказала. Твое дело — ублажать хозяина. И беречь его! Если он заболеет — ты умрешь!

Ольга поежилась от этого предсказания и, вспомнив майора с его обещаниями, решила перевести разговор на другую тему.

— Я в прошлой жизни что-то читала о шаманах, — сказала она поспешно. — В древности они, говорят, были очень могущественными.

— Современные шаманы слабее древних, — охотно признала Ама. — И есть тому причина: первый шаман провинился перед Богом.

— Расскажи! — попросила Ольга.

Ей очень хотелось разговорить Аму и подружиться с нею, так как она почувствовала, что та вовсе не против ее присутствия здесь, а значит, и нечего драться из-за такого пустяка, как мужчина, тем более и не мужчина, а так, половина в лучшем случае.

— Хорошо, слушай! — сразу же отозвалась Ама.

Ей показалось, что Ольга испугалась ее предсказания, а значит, не будет выполнять предписанного ей руководства по уничтожению хозяина.

— Первый шаман, Хара-Гырген, — начала Ама неторопливо, — обладал неограниченным могуществом, и Бог, желая испытать его, взял душу одной богатой наследницы, и та заболела. Хара-Гырген полетел на бубне по сводам небесным. Он поднялся в небо, пролетая среди цветущего шиповника, а на тундре он увидел семь лиственниц, тут его дедушка делал его первый бубен. Потом он зашел в железный чум, где заснул, окруженный багрянистыми облаками. Проснувшись, он отстранил со своего пути звезды и плывет по небу в лодке, и на ней же он спускается по речке на землю с такой быстротой, что ветер пронизывал его насквозь. С помощью крылатых дьяволов он спустился на землю и попросил у мрачного духа „Ама“, шаманской матери, парку. Затем он с помощью веревки, опущенной с неба, поднялся прямо к Богу, где и отыскал душу наследницы в бутылке на столе у Бога, не в преисподней и не под сводами небесными он отыскал ее, а прямо на столе у Бога. Чтобы душа не выскочила, верховное божество заткнуло бутылку пальцем правой руки. Хитрый шаман мгновенно превратился в желтого паука и ужалил Бога в правую щеку так, что тот от боли схватив правой рукой щеку, выпустил из бутылки душу. Душа вернулась к богатой наследнице, но разгневанный Бог ограничил власть Хара-Гыргена. Вот с тех пор шаманы становились все хуже и хуже.

Пока она рассказывала, Ольга успокоилась и уже воспринимала рассказ Амы, как просто очередную сказку или легенду.

— И ты уже настолько плоха, что можешь только рассказывать сказки? — насмешливо сказала она, забыв свой ужас от ее предсказаний и произнесенной ею фразы один к одному с фразой самой Ольги, сочтя это лишь случайным совпадением. — Показала бы что-нибудь!

Ама принесла большую толстую свечу, установила ее в подсвечнике, сделанном из оленьего рога, и зажгла.

Ольга с интересом следила за всеми приготовлениями Амы, считая, что та будет совершать что-то вроде гадания.

Но Ама зачерпнула двумя руками пламя огня свечи и этим горящим огнем умылась, причем Ольга явственно увидела, как ее лицо соприкасается с огнем.

— Если хочешь, я могу пройтись и по костру, — заявила Ама опешившей Ольге.

Но Ольга вспомнила о виденной как-то киноленте о ходящих по углям и ответила:

— В кино я уже видела, как ходят по раскаленным углям. Значит, это можно.

Ама пододвинула ей горящую свечу.

— Попробуй! — коротко сказала она.

— Нашла дуру! — хохотнула Ольга несколько нервно. — Ты мне лучше покажи такое, чего я ни в каком кино не смогу увидеть.

Пожелание ее не было лишено смысла, и Ама задумалась.

— Хорошо! — наконец произнесла она через несколько минут. — Я призову своих духов-лохетов, чтобы ты убедилась в моей силе.

Она закрыла все ставни в комнате и села на большой оленьей шкуре, лежащей, как успела заметить Ольга, возле большого дивана.

Ольге стало немного жутковато от ее приготовлений, но она хорохорилась, успокаивая себя тем, что ничего нет на свете такого, что нельзя объяснить словами, а следовательно, все материально.

Ама забормотала, призывая своих духов, и сразу же в разных углах комнаты и даже вне дома, за закрытыми ставнями, послышались разные голоса, заворчали медведи, зашипели змеи, словно белки заскакали. Кто-то сильно скреб по сухой коже, при этом барабаня в такт. И все это в сочетании с заунывными бормотаниями Амы навевало такой страх и ужас, что у Ольги мурашки побежали, мороз пошел по коже, и она задрожала.

Не выдержав испытания, не зная, что может произойти дальше, она завопила:

— Хватит! Открой ставни! Мне страшно!

Бормотание Амы сразу же стихло, и через секунду открылся первый ставень. Дневной свет успокоил Ольгу, и она, все еще дрожа от страха, широко раскрыв глаза, наблюдала, как Ама неторопливо открывает ставень за ставнем, хотя закрывала она их мгновенно.

Но Ама сразу же объяснила свою медлительность:

— Свет должен приходить постепенно. Это тебя успокоит.

Она оказалась права. Как только Ама открыла последний ставень, сдерживающий поступление света в комнату, Ольга сразу же успокоилась и даже попыталась улыбнуться.

— Ты, наверное, бешеные „бабки“ зарабатываешь?. — нервно хихикнула Ольга.

Ама подошла к Ольге почти вплотную и, проведя ладонью вокруг ее лица, мгновенно считала нужную ей информацию.

— Когда мой отец, великий шаман, умирал, — сказала она почти торжественно, — он сказал мне перед смертью: „Будет звать тебя бедный человек, не требуй от него много за труды свои и бери, что дадут. Ты всегда должна заботиться о бедных, помогать им и умаливать богов о заступничестве от злых духов и их власти. Если позовет тебя богатый человек, поезжай к нему, но не требуй от него больших сумм, сами дадут. Если позовут вместе богатый и бедный, то иди сперва к бедному, а потом к богатому“.

И Ольга ей сразу поверила, только пожала плечами да пробормотала не в осуждении, а так, скорее по привычке:

— „От трудов праведных не наживешь палат каменных!“

— А это не мои палаты, — усмехнулась наивности убийцы Ама, — и не Виктора Алдисовича. Государственные. Государство дало, государство возьмет.

Ольга перекрестилась и тихо прошептала:

— Спаси меня, Господь!

Но Ама, как ни тихо шептала Ольга, все же услышала и сказала:

— Не спас и не уберег! Скольких человек ты убила?

— Двоих! — нехотя призналась Ольга.

— А они жить хотели! — строго и укоризненно проговорила Ама. — Одного ты лишила жизни, потому что хотела быть с другим. Другого ты убила из-за своей обиды. Нет такой обиды на свете, чтобы из-за нее лишать человека жизни. Только когда жизнь другого человека в опасности, только тогда ты можешь убить убийцу. Убить, чтобы спасти, а не убить, чтобы отомстить!

— Господь наказал меня! — нехотя призналась Ольга. — А ты крещеная? — неожиданно спросила она.

— Мне нельзя креститься, — ответила Ама, — нельзя в церковь ходить! Если я окрещусь, то дьявол задавит меня ночью!

Ольга вновь испуганно перекрестилась и помимо своей воли и желания предложила Аме:

— Хочешь, я расскажу тебе все?

— Очисти душу от скверны и гноя! — согласилась выслушать Ама.

Ольга собралась с мыслями и стала рассказывать Аме свою историю:

— Ты — красивая женщина и должна знать, что такое — любовь! Я пока не встретила своего второго, не знала, что это такое. В семнадцать лет вышла замуж за своего соседа, потому что он был богатый, а я — бедная. Хотелось иметь и машину, и дачу, и хорошую трехкомнатную квартиру. Все это я получила, но главного не было — любви. Вернее, любви было море разливанное, но только с одной стороны, с его, он меня обожал и готов был выполнить любую мою прихоть, а не только желание. Не старый он был, всего-навсего на пять лет старше, нормальный возраст, и семья его была в силе и со связями. Но квелый он был какой-то, слабый. Не больной, а именно слабый и торопливый. Не мог подождать, не мог довести начатое до конца, лишь бы самому получить удовлетворение, быстро-быстро. А мне было вдвойне тяжело: спать с нелюбимым, да еще и самой торопиться, чтобы что-то почувствовать. Естественно, это у меня не получалось. Росли обиды, росла неудовлетворенность. Я, конечно, не знала, как это выразить словами, лишь чувствовала это. Но раздражение постепенно перерастало в ненависть, а не в равнодушие, о котором мне все время твердила мать — „стерпится — слюбится“. Не стерпелось и не слюбилось. Год тянулся за годом, а все оставалось по-старому: он меня любил все больше и больше, а я его ненавидела все больше и больше. Но терпела, пока не появился второй. Представь себе красавца капитана, высокого, здорового, сильного. Я, как его увидела, сразу оказалась в его постели и бегала к нему по первому его свисту. Это он любил петь свою песню, аккомпанируя себе на гитаре, талантливый был, мерзавец: „Ты свистни — тебя не заставлю я ждать, ты свистни — тебя не заставлю я ждать. Пусть будут браниться отец мой и мать, ты свистни — тебя не заставлю я ждать!“ Сколько уже времени прошло, а я всю ее помню наизусть. Очень хотела я от него ребенка, но, видно, не судьба была. Единственная надежда была — забеременеть, родить и успокоиться. Мой муж был не способен сделать этого, а может, у меня какой изъян, от второго я тоже не смогла забеременеть, правда, и этот мог быть не без изъяна. С третьим проверить мне уже не удалось.

Ольга прервалась, Ама заметила, что она сделала привычное движение рукой в карман, за сигаретами, но их, очевидно, не было, потому что рука вернулась на свое прежнее место.

— Я принесу тебе сигареты! — предложила Ама.

Она прошла в другую комнату, очевидно, в кабинет Дарзиньша, и вскоре принесла сигареты „Друг“, заодно прихватив спички и пепельницу.

— Кури! — разрешила она.

Ольга жадно вцепилась, другого слова трудно подобрать, в сигареты, выбрав одну, торопливо размяла ее и, прихватив за фильтр губами, торопливо чиркнула спичкой. Спичка сломалась, она схватила вторую, но и вторая, чиркнув, погасла, не успев зажечься.

Ама взяла из ее рук коробок со спичками, зажгла спичку и дала ей прикурить, после чего приготовилась слушать.

Ольга несколько раз жадно затянулась, чтобы, как говорится, дым до кишок достал, и продолжила свой грустный рассказ:

— „Сколько веревочке ни виться, а концу быть!“ Меня, честно скажу, устраивало мое положение, когда один кормил, а другой ублажал. И не скажи мне второй, что он был бы рад, если бы я была свободна, тогда он смог бы на мне жениться, то ничего и не было бы. Я очень ловко обманывала мужа, так ловко, что он и не замечал ничего. Впрочем, даже если и замечал, то тоже умело это скрывал. Не следил за мной, не ревновал, не контролировал. Чего еще надо бедной распутной бабенке? Но эта фраза моего любимого так запала мне в душу, что ни о чем другом я уже не могла и думать. Дело в том, что все материальные блага находились в руках моего официального муженька, а не в руках его матери. Отец, умирая, оставил все ему, а мать не посмела опротестовывать завещание через суд, стыдно было, оставила все как есть. Тем более, что сын ее не обижал, и она пользовалась всеми благами наравне с ним и со мной. А в случае его смерти мы обе становились наследницами. Я это себе сразу же хорошо уяснила. Не помню, говорила ли я своему капитану об этом, скорее всего не говорила, не до того нам было, мы спешили любить друг друга до полного изнеможения. И никаких планов не строили, честно говоря. Потому меня и удивило его пожелание, я его расценила именно так, а как же по-другому, и восприняла надлежащим образом. „Значит, любит, — подумала я, — если хочет быть рядом со мной не два-три раза в неделю, а ежедневно“. И впервые поняла сама, что и я этого хочу до глубины души. Именно видеть его каждый день, каждую ночь, которые я по-прежнему вынуждена была проводить со своим любвеобильным мужем, у которого количество никак не переходило в качество. Но я уже научилась мастерски имитировать бурную страсть и не менее бурный финал, смеясь в душе над ним. Он был на седьмом небе от счастья, что такая красотка от него без ума. И он был прав, только с точностью до наоборот. Я была без ума от ненависти к нему, от такой жгучей ненависти, что, сама не знаю, как ему это не бросалось в глаза. Любовь слепа? Но не настолько же. И я стала его презирать. Представляешь? Я ему изменяла, и я же его презирала! И ничего не могла с этим поделать. А мысль об убийстве запустить под череп, что ежа запустить, колется и колется, покоя не дает. И я постепенно привыкла к мысли, что мужа надо убрать из жизни, но так, чтобы самой не „подставиться“ и наследства к тому же не лишиться. Любовь мужчины крепче, если у женщины что-то есть в загашнике, помимо тела. У одних это — образование и хорошая работа, у других — сила духа такова, что любого мужика уведет от любой жены, как теленка на веревочке. А я была малограмотной красоткой, муж меня не желал отпускать учиться, боялся, что среди многих молодых парней найдется один, который уведет его кралю. Мужик у меня был мастеровой, „золотые руки“, ремонтировал и красил машины так, что у него всегда была очередь желающих на полгода вперед, деньгу зашибал громадную, его отец этим делом тоже занимался, все свои связи, все свое умение передал сыну, чтобы тот пользовался до конца дней своих. Он и пользовался. И конец его был уже близок.

Женщина, может, и не такая умная, как мужчина, но, если что задумает, так непременно доведет это до конца, и ничто ее не остановит. Жили мы на пятом этаже многоэтажного дома. И вот затеяла я как-то по весне окна мыть. Открыла обе фрамуги, а подоконник возле большой густо намазала свиным жиром. Подоконник и со стороны улицы так же густо намазала. А после, стоя возле маленькой фрамуги, позвала на помощь мужа, чтобы он меня поддержал, когда я стану мыть стекло неоткрывающейся части окна. Он охотно бросился мне помогать, поскользнулся, а я помогла ему выпасть в нужном направлении. И закричала вовремя, чтобы остаться в стороне. И все это почти на глазах матери. То есть она не видела, как я его столкнула, обернулась на мой крик, увидев как раз то, что нужно: как я пыталась с риском для собственной жизни поймать выпавшего из окна мужа. А пока она бегала во двор, как будто можно было таким образом его спасти, я чисто вымыла подоконник, отмыв от жира, так что никакая экспертиза ничего не обнаружила, да она и не старалась, его ботинки, в которых он грохнулся с пятого этажа, отправили на экспертизу лишь после моего сенсационного признания в двух убийствах. На похороны пришло столько народу, что я впервые взглянула на мужа другими глазами, оказывается, его многие ценили и любили, и не только мужчины, я видела парочку зареванных смазливых мордашек девчонок, которые метали изредка на меня мстительные взгляды, полные ненависти и презрения. Глаза мои плакали, а сердце пело, наполняясь радостью и ощущением свободы. Быть молодой и богатой вдовой, скажу я тебе, это не так уж и плохо. Первую же ночь после гибели мужа я провела в объятиях моего любовника, и мать мужа мне не посмела ничего сказать, в завещании все, как оказалось, было записано на мое имя. А после похорон я рассчитывала на то, что мы с моим капитаном будем неразлучны. Но не тут-то было. Этот негодяй решил жениться на дочери своего полковника из генштаба, чтобы успешнее было делать карьеру. И заявил мне об этом на следующий же день после похорон. У меня сразу сердце оборвалось и улетело куда-то, куда, не знаю, так его с тех пор и не видела. Дождалась я, пока мой ненаглядный изменщик, насытившись моим телом, уснет, тихонько вытащила из ящика стола его пистолет и всадила пулю ему в висок. Вложила пистолет в его правую руку и ушла, не позабыв стереть за собой все следы пребывания. Взяли меня на следующий же день. Оказалось, мой капитан был левшой, на что я, к сожалению, не обратила внимания, а то сделала бы все как надо. Раскрутили меня, и я с горя призналась сразу в двух убийствах.

Ольга замолчала, будто у нее внутри что-то оборвалось, и она застыла, глядя куда-то вдаль, вспоминая о своих двух мужчинах, смерть которых привела ее в тюрьму, где ее изнасиловала в первую же ночь вся смена охранников, а после трахали все, кому не лень, на каждой пересылке. А теперь она была предназначена на заклание самому главному здесь, в зоне полного исчезновения, и ей ничего не оставалось делать, как только подчиниться.

— Кошмар! — вырвалось у нее со вздохом.

Ама подошла к ней, бережно подняла ее со стула и уложила на диван.

— Дух Аза вызывает кошмары, — сказала она. — Я покамлаю тебе перед таловым прутом с привязанными пятью цветами ялама.

— А что это такое — таловый прут? — спросила Ольга уже сонным голосом.

— Это — краснотал, — пояснила Ама, — красная верба, шелюга. Ее по-разному называют. Растет по золотым, промытым пескам, укрепляет их. Кустарник из породы ив.

Она достала из своего загашника прут краснотала с пятью привязанными разноцветными тесемочками, укрепила его перед Ольгой и стала камлать.

Убаюканная ее тягучим заунывным голосом, Ольга враз уснула.

Игорь Васильев, обратно входя в зону, за колючую проволоку, сразу же ее почувствовал, будто что-то вынули из души и пустота образовалась, вроде черной дыры, куда все улетает.

Зайдя обратно в открытую Васей комнату, где ему приходилось разбираться в завале бумаг, образовавшемся после многих лет царствования предшественников Дарзиньша, Игорь Васильев вспомнил, что „хозяин“ шел вслед за ними в вверенную ему колонию вместе с Аленой.

И точно. Его ожидания сразу же оправдались.

Дверь в его „рабочий кабинет“ приоткрылась, и Вася хорошо поставленным голосом сказал:

— Зайди к шефу! „Денщик“! — пошутил он к слову.

Игорь рад был оторваться от нудной работы, невыносимо нудной, иссушающей мозги и вызывающей отвращение к этой работе. Может, потому что подневольный труд, может, действительно, скука несусветная в любом случае.

Да и надежда вновь встретить Алену подогревала.

— Вызывали? — спросил он, влетев в кабинет Дарзиньша.

И сразу же, увидев Алену, смотрящую прямо ему в глаза, смутился.

А Дарзиньш наслаждался своим успехом.

„Объект приглянулся! — думал он. — Иначе я просто ничего не смыслю в этой жизни. Теперь, если он не напортачит „по-черному“, то Алена увезет его через месяц. Я им и вертолет устрою. Военный. Они частенько на „большую землю“ летают. Вот и захватят Васильевых“.

И совпадение фамилий его очень обрадовало. Такое совпадение сулило успех этой паре. Значит, боги были за них. Хотя при чем тут боги, Дарзиньш не смог бы ответить.

— Заходи! Познакомлю с новым делопроизводителем. Будет тебе помогать разбираться в нашем завале, пока им собственную канцелярию не построят. Забыли мы это сделать.

Игорь несколько удивился, и это его удивление не осталось незамеченным. Алена сразу же усекла, что какими-то путями Игорь узнал, что она никакая не делопроизводительница, а приехала как врач.

И решила вмешаться.

— Вообще-то я врач-стоматолог! — протянула она руку для приветствия Игорю. — Но Виктор Алдисович меня представил делопроизводителем по моей просьбе, потому что оборудование будет монтироваться еще неделю, не меньше, местные Афони очень низкой квалификации…

— Я попрошу военных! — пообещал Дарзиньш, удивленный резкой сменой сценария.

— Спасибо, Виктор Алдисович! — почти пропела Алена, задерживая руку Игоря в своей. — Думаю, их стоит побеспокоить лишь в самом крайнем случае!

Игорь ощущал ее нежную руку, в то же время столь крепкую, физически развитую, что несколько раз подумаешь, прежде чем начнешь приставать к этой красивой девушке.

— А потому, — продолжила прерванную мысль Алена, — я и попросила представить меня делопроизводителем, чтобы не скучать без дела, а принести хоть какую-то пользу.

Игорь Васильев был донельзя рад работать с Аленой и все бы отдал, чтобы это получилось и не только на столь короткий срок, но все же он был смущен явно заметными белыми нитками, торчащими из объяснения Алены.

„Неужели я ей понравился? — вспомнил он слова Васи и его откровенные намеки. — В таком случае, это выглядит естественным. И что бы она здесь ни говорила, я буду теперь воспринимать, как слово Господне!“

Дарзиньш решил положить конец неувязке и с чисто мужской прямотой сказал:

— А что, собственно говоря, вы стоите? Присаживайтесь. Я вас сейчас буду поить кофеем!

И он засуетился, чтобы скрыть охватившую его неловкость, и стал доставать из заветного шкафчика чашки с блюдцами, банку растворимого кофе, уже нарезанную китайскую ветчину и сдобное рассыпчатое печенье.

— До обеда еще целых два часа, — бормотал он, сотворяя попутно второй завтрак. — Алена еще вообще не завтракала.

Алена с неохотой вынула свою руку из руки Игоря, так было хорошо.

— Мне вас уже представили, — сказала она, решив, что лучше полной откровенности не будет ничего, — еще на пристани. Я сразу же заметила вас и поинтересовалась у Виктора Алдисовича.

Все сошлось, и Игорь сразу успокоился.

Очевидно, это отразилось и на его лице, потому что Алена обрадовалась про себя, не показывая этого внешне ничем.

„Его еще учить и учить! — подумала она ласково. — Но я охотно этим займусь. Главное, он — верный! Взять на себя десять лет каторги за эту проститутку! На это мало кто может пойти. А ему не хотелось ее предавать. Стоило ему все рассказать, как было, сразу же ее вычислили бы. Плохо он разбирается в людях“.

Второй завтрак прошел во взаимном изучении, когда не сводят взгляда друг с друга, пытаясь разобраться не столько в другом, сколько в самом себе.

— Неплохо живете! — одобрила завтрак Алена.

— Стараемся! — отозвался поспешно Дарзиньш.

Игорь внезапно уловил что-то новое в тоне „хозяина“, такое он прежде не слышал.

„Интересно! — подумал он. — Почему это Дарзиньш так распинается перед Аленой? Здесь же он — бог и царь! Или Алена представляет интересы вышестоящих кругов?“

Сам того не зная, Игорь попал в точку. Да, здесь, в колонии, Дарзиньш был бог и царь, но для центра он был лишь одним из многих, а от решения Алены могло покачнуться и его прочное положение здесь. Потому что все решается там.

После завтрака Игорь с Аленой отправились разбирать завалы бумаг, которые столь недавно, всего каких-то час-полтора назад, так давили на психику Игоря, что было невмоготу.

— Что-нибудь интересное есть? — спросила Алена таким певучим голоском, что Игорь готов был уже слушать ее бесконечно.

— Мура! — коротко охарактеризовал он качество присылаемых бумаг. — Единственное, что было здесь интересного, это — приказ об организации женской колонии.

Алена вздрогнула. Ей не надо было объяснять, что значит такой приказ, кем-то сброшенный в ненужные и маловажные бумаги, где найти его можно было только чудом.

— И кто его туда заныкал? — спросила она, обнаружив знание слэнга офеней.

— Можно только предполагать, — уклончиво начал Игорь, не зная, стоит ли сообщать Алене о разногласиях, царящих между начальником зоны и его заместителем.

— Можно и предположения, — поощрила его Алена, — иногда и они говорят о многом.

— Заместитель Виктора Алдисовича, — почти против своей воли ответил Игорь, поражаясь тому, какое влияние на него сразу же смогла оказать Алена. — Старый майор рассчитывал стать начальником зоны. И назначение Дарзиньша не вызвало у него, на мой взгляд, большого восторга.

— Буду иметь это в виду! — глубокомысленно сказала Алена после некоторого раздумья. — Знания обогащают!

— Иногда в буквальном смысле этого слова! — улыбнулся Игорь. — Например, знай я, что везу в подарке, мог бы обогатиться. И вместо того, чтобы здесь „загорать“, загорал бы на пляже где-нибудь на Канарских островах. Правда, в таком варианте, при таком раскладе, я бы не познакомился с вами.

— Это знакомство стоит миллиона долларов? — поразилась Алена сияющим глазам Игоря. — Ведь вы могли бы найти на эти деньги сотни Лен.

Игорь вздрогнул.

„Однако! — подумал он. — Она слишком хорошо обо мне информирована. Кто ей, интересно, мог сказать об этом? Что это я? Совсем сдвинулся по фазе! Кто же еще, кроме Дарзиньша, мог ей об этом сказать? Но почему она так мною интересуется?“

Ответа на свои вопросы он не находил.

До обеда они разложили в бодром темпе несколько папок. Вдвоем работалось споро. Каждую бумагу можно было мимоходом не только рассмотреть, но и прокомментировать с юмором, в основном, уничижительным. И взгляды Игоря с Алениными полностью совпадали.

Сигнал на обед разъединил их. Алена никак не могла сопровождать Игоря в столовую, у нее была другая „кормушка“, о чем она тут же с юмором и сказала:

— Мое появление в вашей столовой вызовет ненужные разговоры! — улыбнулась Алена. — Мне не хотелось бы вас смущать перед товарищами по несчастью.

— Ценю ваш юмор, — ухмыльнулся Игорь, вспомнив некоторые зверские физиономии своих коллег по бараку. — Но женщине к ним в лапы лучше не попадать. Они в женщинах души не видят, одно лишь тело.

— Учту! — пообещала Алена.

Она одарила Игоря ослепительной улыбкой и исчезла в коридоре.

А Игорь поплелся в столовую, испытывая зверский аппетит, которого, в принципе, у него быть не должно было после кофейничанья.

Столовая гудела от разговоров. Вообще, заключенные были большими любителями потрепаться о том, о сем, а приезд женского „десанта“, естественно, вызвал неподдельный интерес.

Игорь, направляясь в столовую, уже обратил внимание на то, что крыши двух высоких зданий механического цеха были усеяны заключенными, которые с удовольствием смотрели в сторону женской колонии и нахально, не стесняясь никого и ничего, мастурбировали, или, по-здешнему, дрочили. Что они там видели, в этой женской зоне, можно было себе представить, особенно Игорю, ставшему свидетелем секс-шоу, устроенного Анькой, уже несколько дней не имевшей мужика. А таких Анек, как понимал Игорь, среди почти трехсот женщин было немало. И мастурбация велась, он не сомневался, с той стороны не менее интенсивно.

В столовой кормились те, кто уже закончил свое приятное дело на крыше и теперь восполнял потерю энергии приевшимся уже супом из дохлых цыплят.

А Игорь был голоден во всех отношениях, но у него и мысли не было, что можно предложить Алене совокупиться прямо в комнате на подстилке из муторных дел по переписке с начальством.

Вопль одного из кодлы привлек внимание Игоря своей оригинальностью.

— Я не хочу сидеть с этим драным козлом! — вопил блатной, у которого ладонь горела от недавнего труда на крыше высокого здания механического цеха. — Кто его посадил рядом со мной? Бери свою похлебку и убирайся, петух сладенький.

Но один из новеньких, недавно прибывший с этапом Вазгена и насильно „опущенный“ по дороге, словно не слышал воплей блатного и спокойно доедал положенный ему обед, олицетворяя собой полное спокойствие, хотя Игорь заметил, что скулы его резко обозначили внутренний гнев, пока еще сдерживаемый.

— Ты, козел, не слышишь? — рявкнул у него над ухом блатной. — Я тебя плохо трахал? Или не туда?

Его миска с супом стояла рядом, но блатной демонстративно не садился за стол рядом с опущенным, „западло“ было.

Опущенный ловко подцепил его миску с супом и впечатал ее прямо в лицо блатному.

В столовой установилась мертвая тишина, потому что все почувствовали: сейчас прольется кровь.

И она пролилась.

Блатной, застывший на несколько секунд в шоке, пока с него стекал суп из дохлых цыплят, очнулся и выхватил сделанную самолично на механичке финку.

Но и опущенный работал там же и первым делом смастерил себе заточку, которую он, долго не раздумывая, мгновенно всадил в живот блатному снизу вверх.

Из уголка рта блатного показалась кровь, глаза его сразу же закатились, он покачнулся на подломившихся ногах и рухнул на каменный пол, распластавшись картинно, будто кино снимали. А заточка так и торчала из верха его живота, достав, очевидно, своим тонким и острым концом сердце.

Столовая ахнула единым вздохом сотни глоток, но никаких действий никто не предпринимал: все видели, что блатного к жизни уже не вернешь, а вязать „опущенного“ никто не хотел, это была „ментовская“ работа и делать ее было „западло“.

Шнырь столовой „газанул“ к административному корпусу, к „крикушнику“, и вскоре в столовой появились контролеры в сопровождении охраны, вооруженной дубинками, потому что в зоне с оружием ходить категорически запрещалось.

Но „опущенный“ не собирался сопротивляться. Он сидел за длинным обеденным столом, опустив на руки голову, упираясь подбородком в ладони, и смотрел в одну точку, очевидно, видя там нечто такое, что никому доступно не было.

На него надели наручники и увели из столовой в БУР.

И сразу все заговорили одновременно, не слушая, как водится, друг друга. В столовой поднялся такой гвалт, что разобрать что-либо было просто невозможно.

Игорь Васильев поспешил покинуть столовую, потому что „шрапнель“ — каша не вызывала у него аппетита, особенно после убийства и пролитой крови. Какой уж тут аппетит? Не выпростать бы съеденное.

И он поспешил вернуться в „крикушник“, в выделенную ему комнатку, в тайной надежде вновь увидеть Алену.

Но ее не было.

Зато он застал в комнате майора, заместителя начальника исправительно-трудового учреждения.

Игорь привычно вытянулся и отрапортовал по требуемой форме, на что майор брезгливо махнул рукой, прерывая Игоря.

— Я не требую, чтобы передо мной вытягивались и докладывали, — сказал он, морщась, разыгрывая из себя „демократа“. — Чем это ты здесь занимаешься, вместо того чтобы приносить пользу на сплаве леса или в каменоломне?

Одно перечисление самых опасных и гиблых участков работы прозвучало зловеще. Но это перечисление было сделано недвусмысленным тоном, чтобы Игорь Васильев сразу представил себе, что может ждать его в случае отставки, болезни или смерти Дарзиньша.

— Я здесь тоже приношу пользу! — смело сказал в лицо майору Игорь.

— Какую здесь можно принести пользу? — не поверил майор, но злобно нахмурился.

Подозрение и догадка его сразу превратились в уверенность. Вина Игоря Васильева была налицо. А он еще решил поставить все точки над „и“.

— Например, я нашел в маловажных и несущественных бумагах запрятанный приказ о создании женской колонии строгого режима, — со значением сказал он. — Представляете, что было бы, если бы этап прибыл, а зоны не оказалось?

Майор весь передернулся и побледнел.

— И кто, по-твоему, мог туда эту бумагу заныкать?

— Кому очень надо! — дипломатично ответил Игорь, решив не встревать между молотом и наковальней.

Но он упустил из виду, что самой находкой он уже встал между молотом и наковальней, о чем ему тут же намекнул майор.

— Это ты, значица, нашел бумаженцию? — спросил он утвердительно.

И его кривая усмешка была равнозначна смертному приговору, вынесенному без права обжалования.

— Я! — с удовольствием сознался Игорь.

— Каменная стена, за которой, ты, думаешь, что сидишь, — злобно забормотал майор, — может оказаться трухлявой деревяшкой. Тогда ты у меня камешки поворочаешь.

Он хотел еще что-то сказать, но спохватился, мол, „язык мой — враг мой“, и выскочил из комнаты.

Игорь понял сразу, что теперь у него есть злобный и сильный враг, и не дай Бог, что случится с Дарзиньшем, майор сотрет его в порошок.

Через несколько секунд после ухода майора в комнату вошла Алена.

— Это кто такой?

Игорь вопросительно посмотрел на нее, не сообразив сразу, что она говорит о майоре.

— Выскочил из комнаты, словно пробка из бутылки с шампанским? — уточнила Алена. — Столь злобного человека я еще не встречала в своей жизни, а я повидала, скажу тебе честно, много зла.

— Заместитель Дарзиньша! — коротко пояснил Игорь.

— А-а! — поняла Алена. — Тот самый. А ты, небось, сказал ему, что это ты, хороший, нашел ту бумагу, которую он успешно спрятал?

— Он и так все понял, — ответил Игорь. — Дурак, но не настолько же.

— Все равно, каплю сомнения надо начальству всегда оставлять, — солидно пояснила Алена. — Нет ничего хуже твердой уверенности начальства. Для тебя это — смертный приговор!

— Я сам это понимаю! — нахмурился Игорь.

— Меня интересует еще один вопрос! — серьезно сказала Алена. — Кто, по-твоему, убивает в лагере?

— При мне убили пятнадцать человек! — сказал Игорь. — Какие убийства ты имеешь в виду?

Он с удовольствием перешел на „ты“, раз Алена предложила ему это в разговоре, и Алена восприняла как должное, хотя по внутреннему распорядку Игорь не имел права говорить на „ты“ с администрацией, к которой и принадлежала Алена.

— А их разве не один сумасшедший совершает? — удивилась Алена.

— Есть и такой! — согласился Игорь. — Но не все убийства на его совести. Первого убили при мне, когда только я переступил, как говорится, порог. Беглеца поймали и при нас затравили собакой, она ему покусала гениталии. Бедняга умер от кровопотери. Второго, Павлова, со мной пришел, одним этапом, зарезали той же ночью блатные…

— За что? — Алена хотела ясности.

— За открытую форму туберкулеза! — нахмурился Игорь Васильев, вспомнив безвинно погибшего ученого. — Блатные не захотели, чтобы рядом с ними, в одном бараке, находился больной. На следующий день эти же блатные „опустили“ парня. И вечером начались убийства. Пятеро блатных были убиты зараз, причем самым страшным и чудовищным способом: с отрезанием голов и гениталий. „Опущенного“ ими арестовали, он видел убийцу, но предпочел скрыть имя. В эту же ночь он был страшно казнен в БУРе, ему в зад загнали раскаленный штырь.

— Он, действительно, был виновен? — спросила Алена.

— Он был виновен лишь в том, что надругался над телом своего обидчика! — пояснил Игорь. — Поимел обезглавленное тело авторитета. Так что, как видишь, пока лишь пятерых можно записать на счет сумасшедшего убийцы.

— А еще семь? — спросила Алена.

— Далее начинается самое странное! — нахмурился Игорь. — Собрались мы как-то в котельной у кочегара по кличке Пан, выпили немного, это между нами, и Пан выпалил, что вроде бы догадывается, кто убил пятерых авторитетов. В эту же ночь его убили и сожгли в топке, а из присутствующих там еще четырех человек в живых осталось ровно половина. Убийца подслушал нашу беседу и серьезно воспринял слова Пана. Он-то знал, что Горбань, казненный в БУРе, его не мог ни с кем перепутать. И стал разбираться со всеми подряд. Были убиты и два сторожа, причем один из них по ошибке, его перевели на „швейку“…

— Пятеро! — считала Алена.

— Затем приехал „князь“ зоны с этапом, и в ту же ночь был убит Ступа, приблатненный фраер, взявший на себя незаконно титул „вора в законе“. Таких выскочек в зоне называют „сухарями“ и „мочат“ их беспощадно. А перед вашим приплытием казнили мастера со „швейки“. Он „сдал“ пятерых блатных, которые развлекались с одним „голубым“. Всех повязали и отправили на „особняк“.

— „Голубого“ тоже? — удивилась Алена.

— Что ты? — воскликнул Игорь. — Он сразу же написал заявление, что его, „беднягу“, изнасиловали. Тем — „плюс пять“ за „групповуху“, а „голубого“ под „условно-досрочное“ освобождение подвели и на „большую землю“ отправили.

— Ровно пятнадцать! — подсчитала Алена. — Все!

— Не все! — возразил Игорь. — Значит, при мне убили шестнадцать человек. Сегодня в столовке один из „опущенных“ „заделал“ своего обидчика наповал. Тот даже не пискнул, так ловко он его „завалил“.

— За что? — вырвалось у Алены. — Просто так, взял и „завалил“?

— Просто так ничего не бывает! — усмехнулся Игорь. — Блатной гнал его из-за стола и оскорблял прилюдно. Он терпел, терпел, а потом полную миску с супом влепил в физиономию обидчика, а когда тот схватился за финку, „заделал“ его.

— Да! — ошеломленно выговорила Алена. — Здесь не соскучишься.

— Но ни Ступу, ни мастера, ни „опущенного“, вернее, блатного, которого „заделал“ „опущенный“, нельзя отнести к жертвам сумасшедшего убийцы.

— А сколько осталось из той компании кочегара? — спросила Алена, думая о своем. — Я что-то просчиталась. Трое?

— Двое! — уточнил Игорь. — Я и Петя Весовщиков, по кличке Хрупкий.

— По какой статье он сидит? — поинтересовалась Алена.

— По сто второй! — усмехнулся Игорь.

— Он не может быть тем сумасшедшим убийцей? — спросила Алена.

— Нет! — отрицательно покачал головой Игорь. — Потому что за сумасшедшего убийцу держат меня!

Его сообщение поразило Алену настолько, что она замолчала и сидела в раздумье несколько минут.

Игорь не мешал ей размышлять, она и в раздумье была прекрасна настолько, что ею можно было любоваться и любоваться.

Когда Алена обрела дар речи, у нее вырвалось сокровенное:

— Теперь понятно!

— Что понятно? — задал естественный вопрос Игорь.

— Случайно услышала, как майор о чем-то договаривался со странным человеком со шваброй в руке, а тот отказывался и крестился, приговаривая: „Избави меня Бог с ним связываться, он же профессиональный убийца!“ Очевидно, он о тебе так говорил?

— Шнырь с вахты, Котов! — пояснил Игорь. — Большой любитель поговорить о Боге. Он мне поначалу такие лекции читал.

— А что теперь? — поинтересовалась Алена.

— Избегает! — нахмурился Игорь. — Причем с таким испуганным лицом, словно я собираюсь его либо зарезать, либо изнасиловать. Педофил несчастный!

— Это, который детей любит? — уточнила Алена.

— Он самый! — усмехнулся Игорь. — Но почему-то Дарзиньш его подкармливает. Для чего-то он ему нужен.

— Один и такой нужен! — улыбнулась Алена. — Был у меня приятель, из солнечной Грузии, это его любимая поговорка.

— Близкий приятель? — неожиданно ревниво спросил Игорь.

— Его убили! — нахмурилась Алена и отвернулась, чтобы скрыть выступившие на ресницах слезы. — В Грузии живут не только грузины. Он был русский. Но из Тбилиси.

Это был тот самый партнер Алены, потеря которого и заставила ее приехать в эту тьмутаракань, чтобы лично удостовериться в необходимых качествах будущего партнера. А умение и мастерство в него вложат инструкторы тайной школы.

Игорь ей понравился. Впрочем, сказать „понравился“ было мало. Алене очень захотелось, чтобы он оказался соответствующим той задаче, которую на него возложат со временем. А по себе она знала, как трудно порою переступить ту невидимую черту, тот порог, за которым начинается другой человек. Да и человек ли?

И она, достав белоснежный платок, так удививший Игоря, что он, словно на чудо, уставился на него, вытерла слезы по прошлому и нежно улыбнулась Игорю, моля Судьбу, — потому что на не верила в Бога, который отвернулся от нее в ту самую минуту, когда ей так необходима была его помощь, но она ее не дождалась, — пособить ей и вручить этого красивого парня, сотворив из него профессионального убийцу, состоящего на службе у могущественной организации, вершащей судьбами своей страны и других стран. Это была работа, где ошибаются, как и минеры, всего лишь один раз. И ошибка эта смерти подобна.

Игоря сообщение о смерти приятеля Алены сразу же успокоило. Теперь он мог с пониманием и уважением отнестись к ее чувствам, не зная, правда, выражать сочувствие или нет.

Поразмыслив, он все же решил выразить сочувствие:

— Прими мои соболезнования! — сказал он печально. — Раньше каждое сообщение об убийстве вызывало у меня недоумение, и непонимание, и мысли лишь о сумасшествии убийцы. Но после того, что я здесь насмотрелся, прошлая жизнь мне кажется такой спокойной и безмятежной, как сказка.

— Там тоже она разная! — сказала Алена. — Идет непрерывная борьба за власть, и есть власть предержащие, которым нужны для сохранения ее люди, умеющие ликвидировать противника.

Она сказала это безо всякого намека, безотносительно к Игорю, да он и не воспринял ее слова на свой счет, разговор шел абстрактный.

Зато он вспомнил слова Бальзака:

— „Жизнь — это чередование всяких комбинаций, их нужно изучать, следить за ними, чтобы всюду оставаться в выгодном положении“, — процитировал он.

— Последняя комбинация автору этих строк явно не удалась! — усмехнулась Алена. — Его женитьба…

— Его женитьба — это его личное дело! — заметил Игорь. — Это только кажется, что со стороны виднее. На самом-то деле мы со стороны видим только внешнюю сторону дела, а внутреннюю нам не видать.

Алена задумалась, но решила не вдаваться глубоко в обсуждение этого вопроса, а потому просто предложила:

— Давай работать!

Дарзиньша с неодолимой силой тянуло домой. Раньше он частенько задерживался на работе, чтобы не испытывать унижающего его чувства собственной неполноценности, которое всегда испытывал рядом с Амой. Она настолько подавляла его, что иногда он начинал ее бояться. Ну, может, и не бояться, а страшиться, как страшатся всего непознаваемого, того, что вызывает естественное чувство бессилия и естественное желание оказаться подальше от этого непознаваемого.

Он прекрасно понимал, что сейчас возникла проблема, которую очень трудно решить, но которую при всем при том решить необходимо.

Образ Ольги неотрывно стоял перед глазами, вызывая страстное желание ею обладать, чего у него никогда не бывало с Амой, хотя время от времени, по одному ей известному графику, она занималась с ним плотской любовью, доставляя величайшее наслаждение. Но это было всегда, как сеансы сексотерапии, а не та страсть, которая внезапно охватила все его существо.

Выполнив свои обязательства перед организацией, познакомив Алену с объектом изучения, ради которого она и прибыла в этот Богом забытый уголок, Дарзиньш поспешил к себе домой, чтобы насладиться живой и естественной красотой, простой и безыскусной, как сама природа, как сама жизнь.

Честно говоря, Дарзиньшу просто надоело приобщаться к божеству, которое воплощала собой Ама, и быть, как он мысленно себя называл, „принцем-консортом“.

Захотелось просто побыть мужиком, чтобы баба его любила и почитала, и боялась, считалась с ним и уважала.

Ему и в голову не приходило, что он требует взаимоисключающих вещей, потому что того, кого боятся, того не уважают, а кого уважают, того не боятся.

Но такие мысли в шестьдесят лет не приходят в голову.

Дарзиньш поспешил домой, его, честно говоря, несколько беспокоила первая встреча Ольги с Амой. Ему было лучше судить о силе воздействия Амы на окружающих, Ольга могла сорваться и надерзить Аме, а та своей сверхъестественной силой могла Ольгу погубить.

По дороге Дарзиньш встретил своего заместителя, который начал угодливо кланяться еще за десяток метров, умильно улыбаясь.

Но Дарзиньша опять охватило неистребимое чувство того, что рядом опасная и ядовитая змея, свернувшаяся в пружину и готовая прыгнуть и укусить.

— Хорошенькую служаночку взяли себе в дом, товарищ полковник! — заговорил майор. — Совет вам да любовь!

Дарзиньшу захотелось хлестануть майора по физиономии. Более гнусного человека он не встречал в своей жизни, а он столько подлецов видел-перевидел на своем веку, что целый паноптикум составить можно было. Но майор был экземпляр из экземпляров. Если у Дарзиньша иногда появлялась мысль помочь человеку, если он видел и верил в его невиновность, то мозг майора работал только на зло и на уничтожение. И невозможность развернуться в полную силу из-за такого препятствия, как Дарзиньш, приводила майора в тихое бешенство.

Дарзиньш вспомнил, что Вася жаловался ему на майора, что тот запретил давать ключ от отдельной комнаты для Васильева.

— Ты почему мешаешь работать заключенному Васильеву? — спросил он с плохо скрываемым раздражением. — Мои приказы не обсуждаются, майор!

— Это недоразумение! — заюлил майор. — Я подумал, что это Вася самовольничает.

— Вася выполняет мои приказы! — жестко сказал Дарзиньш.

— Но посудите сами, товарищ полковник, — засуетился майор, — гораздо легче выполнять ваши приказы, если они направляются через меня. Существует же пока субординация?

— Дискуссию на тему о субординации мы отложим до лучших времен! — решил Дарзиньш и, не прощаясь, прошествовал мимо своего заместителя.

У майора сразу же физиономия перекосилась от злобы, и он тихо, Чтобы, не дай Бог, не услышал начальник, прошептал:

— Я на тебя такую бочку покачу, что она из тебя блин сделает, полковник! И всех твоих любимчиков „к ногтю“! А твою служаночку возьму к себе в дом, который ты пока что занимаешь. Ничего, что я не могу. Пососет, и то приятно. Дурочка, поверила, что я в силах сотворить ей „помиловку“. Сосать будешь до посинения, вот и вся твоя „помиловка“.

Выпустив частично из себя „пар“, майор отправился на работу, продолжая вынашивать яд мести.

А полковник, войдя в свой дом, остановился, умилившись открывшейся ему картине: Ольга сладко спала на диване, по-детски улыбаясь во сне, а Ама, его всемогущая и вседержащая Ама, сидела рядом с ней, перед таловым прутом с разноцветными лоскутками и камлала, время от времени проводя рукой по голове Ольги, отчего у той сразу же появлялась радостная улыбка на лице, становившемся еще более красивым и почти невинным.

Ама не обратила никакого внимания на появление „хозяина“ и продолжала камлать, тихо бормоча непонятные полковнику слова. Она общалась со своими духами и была в другом мире, где не было места исправительно-трудовым учреждениям, но все равно было много зла.

Но там этому злу хотя бы противостояли добрые силы, добрые духи боролись со злыми, все было уравновешено, находилось в полном соответствии друг с другом, а потому можно было надеяться в равной степени и на победу светлых сил.

Дарзиньш не стал мешать, а тем более будить Ольгу, хотя очень ему этого хотелось, и прошел в кабинет, чтобы поразмыслить над делами вверенной ему колонии строгого режима, над ситуацией, сложившейся после приезда туда „князя“ зоны.

Дарзиньша направили в это исправительно-трудовое учреждение с откровенной и нескрываемой целью: надеялись, что ему удастся превратить „черную“ зону, где власть уголовников превышала власть администрации, в „красную“, где должны были царить закон и порядок, олицетворяемые лагерной администрацией.

Полковнику удалось выторговать „карт-бланш“, когда его действия не должны были подвергаться критике. Только в этом случае он гарантировал успех. „Карт-бланш“ оправдал себя в других колониях строгого режима, где Дарзиньшу удавалось жесткими, подчас жестокими методами подавить сопротивление заключенных и сломить их вечное стремление к бунту.

Кое-какие подвижки в деле „перекрашивания“ зоны уже случились. Но необъяснимые убийства, прокатившиеся волной по лагерю, путали все его карты. Заключенные могли подумать, что это администрация стравливает их, чтобы они резали друг друга. А от такой мысли до страшного бунта, когда слепая остервенелая ненависть находит выход лишь в поджогах и разрушениях, когда буйство неуправляемого тайфуна сопровождается большой кровью, всего один шаг.

И его могла сделать любая из двух противостоящих сторон: и администрация, и авторитеты во главе с „князем“.

Правда, Дарзиньш предвидел этот шаг и основательно к нему подготовился, но слепая стихия бунта потому и называется слепой, что трудно предвидеть ее последствия. Во всяком случае, все последствия.

Размышляя, Дарзиньш и не заметил, как в кабинет вошла Ама.

— Что ты думаешь делать дальше? — тихо спросила она.

Дарзиньш заволновался. Его страшил предстоящий разговор, он не знал, как Ама воспримет его внезапно вспыхнувшую страсть. Но он прекрасно знал, что Ама никогда не согласится спать с ним „в очередь“ с Ольгой, да и сил у Дарзиньша уже не было столько, чтобы столь сложно экспериментировать.

— Ты должна меня понять, Ама! — вздохнул печально Дарзиньш. — Как только я ее увидел, сразу же понял, что мне жизни без нее не будет. Это — не любовь, это страсть, последняя, все сжигающая…

— До конца жизни! — перебила его Ама.

— Да, до конца жизни! — подтвердил Дарзиньш, несколько удивленный спокойным тоном Амы. — Ты сама подумай, сколько мне еще осталось? От силы лет десять.

— С ней? — усмехнулась Ама. — Ровно три дня!

Дарзиньш вздрогнул. Дьявольский огонь, горевший в глазах Амы, испугал его, но он сразу же подумал:

„Врет! Нарочно пугает! Обычная бабская ревность!“

— Я не гоню тебя, Ама! — сказал он как можно более миролюбиво. — И никогда не скажу тебе о двух медведицах, которым тесно в одной берлоге…

— Где ты видишь вторую медведицу? — прервала его Ама. — Из этого щенка, молоденькой сучонки, никогда не вырастет медведицы. А в тебе вдруг взыграл старый кобель, захотевший молоденькой.

— „Любви все возрасты покорны…“ — попытался пошутить Дарзиньш, но у него это плохо получилось. — Ладно, пусть это не любовь, пусть это страсть, сильное желание молодой плоти красивой девчонки, но… Понимаешь, Ама, я к тебе отношусь с огромным уважением, ты для меня много значишь и в постели ты доставляла мне много замечательных минут, но никогда, слышишь, никогда, я не пылал к тебе такой необузданной страстью, какую ощутил, как только увидел эту женщину. Позволь мне жить с ней!

— Ты готов рискнуть жизнью? — удивилась Ама страсти „хозяина“. — Разве можно шутить с огнем? Все ценят в нем то, что он согревает, и его тепло дарит жизнь, но попробуй подпустить его поближе — он немедленно тебя уничтожит, сожжет и не пожалеет. Я высчитываю часы, дни, недели, месяцы, когда тебе можно, а когда нельзя. Эта девчонка не будет высчитывать, она будет брать столько, сколько ей надо, или столько, сколько ей сказали.

Последние слова Амы ошеломили Дарзиньша, но он опять все списал на обычную женскую ревность.

— Я не многим рискую! — ласково улыбнулся он Аме. — Ты же будешь со мной?

— Потому ты меня и не гонишь! — с горечью, как обыкновенная женщина, сказала Ама. — Надеешься, что я тебя в последний миг твоей жизни спасу?

— Да! — честно признался Дарзиньш. — Ты же выбрала меня? Так принимай таким, какой я есть на самом деле: со всеми моими хорошими и плохими сторонами характера. В моем возрасте измениться уже нельзя.

Ама задумчиво посмотрела на Дарзиньша. Он был прав, в логике ему нельзя было отказать — она, действительно, выбрала его сама, а не он за ней гонялся. Многое способствовало ее выбору, не в последнюю очередь его разрешение ей заниматься своим делом, камлать и шаманить.

Остаток старинной березовой рощи, невидимой из-за высокого каменного забора, тоже лег весомой гирей на ее весы в чашу симпатии к Дарзиньшу.

Теперь она встала перед выбором — что перевесит в ее отношении к „хозяину“? Обида женщины, когда ее мужчина предпочитает другую, более молодую и более красивую, или ее ремесло, для которого лучше места трудно было выдумать. Кроме того, Ама все видела наперед, и недаром она сказала о трех днях. Она этот срок взяла не „с потолка“, как говорится, она — видела. А потому она отбросила обычную женскую гордость и смирилась с тем, что ее место в постели на время займет молоденькая убийца, которой для поговорки „Бог троицу любит“ не хватало еще одного трупа. И „хозяин“ должен был стать этим трупом, который, как надеялась молодка, обманутая майором, послужит ей пропуском на волю.

— Хорошо! — согласилась с унижением ее женской гордости Ама. — Только тогда я потребую от тебя сделать страшный выбор.

И, не объясняя своих слов, она повернулась и вышла из кабинета, а после, как услышал Дарзиньш, и из дома, отправившись к своей главной березе, возле которой ей так нравилось камлать.

Там она окончательно успокоилась, потому что неожиданно вспомнила об Игоре Васильеве, с которым она, наконец-то, ощутила себя настоящей женщиной. И хотя она воспринимала свое соитие с Игорем как момент скорее лечебный, чем измену Дарзиньшу. Она и не думала изменять, просто та черная энергия, которую нужно было высосать из Игоря, находилась именно в его гениталиях, а другого способа освободить от черной энергии не было. Можно было, конечно, поработать губами, но Ама не воспринимала оральный секс совершенно. Значит, оставался лишь один хорошо проверенный и хорошо зарекомендовавший себя способ, которым она и занялась.

Дарзиньш после слов Амы не только не встревожился, а наоборот, совершенно успокоился.

Он поспешил покинуть кабинет, чтобы поскорее увидеть Ольгу, пусть и спящую.

Ольга спала на спице, раскинув ноги так, что Дарзиньш, едва увидев ее белое тело, загорелся желанием обладать ею.

Его не остановило, что она спала. Скорее, даже наоборот, меньше разговоров, меньше уговоров.

Диван был широкий, как раз на двоих, Ольга спала как раз посередке. Дарзиньш осторожно, чтобы не разбудить молодую женщину, снял с нее трусики, расстегнул ей платье там, где тихо вздымались в такт ее дыханию груди, и, так же осторожно пристроившись между ее ног, овладел Ольгой, в то время как руки его нежно ласкали ее упругую грудь.

Ольга, не просыпаясь, устроилась лишь поудобнее, предоставляя право очередному победителю обладать ее телом. А может, лишь притворялась спящей, чтобы принять свершившийся факт как неизбежное зло.

А Дарзиньш вновь ощущал себя шестнадцатилетним юношей. Это была его женщина, с которой ему было так хорошо, как ни с одной из ее предшественниц.

Когда он изошел в нее и обессиленно рухнул рядом, Ольга открыла глаза и чуть насмешливо спросила:

— Понравилось?

Дарзиньш вздрогнул от неожиданности. Он был в полной уверенности, что она крепко спит.

— Так ты не спала? — спросил он в ответ.

Такой ответ Ольгу не устроил.

— Я тебя спросила о другом! — требовательно сказала она.

— Понравилось — не то слово! — честно признался Дарзиньш. — Я в восторге. Ты не представляешь, наверное, что значит внезапно ощутить себя шестнадцатилетним юношей. Совсем другие ощущения: свежие, откровенные, новые.

— Для пенсионера это — нечто! — согласилась Ольга. — Ты еще ничего не видел из моего репертуара. „Камасутра“, да и только!

— А что это слово значит? — спросил Дарзиньш, впервые его услышавший.

— Так называется индийский любовный эпос! — охотно пояснила Ольга. — Я ее тебе со временем всю продемонстрирую. Или почти всю. В твоем возрасте некоторые позы рискованны для жизни.

— И ты тоже! — обиделся старый Дарзиньш. — Я никогда еще так хорошо себя не чувствовал. Я уже давно изучил свое сердцебиение и давление. Скажу тебе не хвастая — пульс не более шестидесяти в минуту, а давление, можешь измерить, сто двадцать на восемьдесят.

— Поживем — увидим! — насмешливо проговорила Ольга. — Эту фразу произносит каждый режиссер молоденькой актрисе, проходящей конкурс в театре.

— Я не режиссер, а ты — не актриса! — назидательно проговорил Дарзиньш.

— Ошибаешься, милый! — ехидно сказала Ольга. — Ты здесь — главный режиссер, а уж какая я актриса, ты скоро узнаешь. Впрочем, любая женщина — актриса.

Ольга ловко соскользнула с дивана, и не успел Дарзиньш глазом моргнуть, как она мигом сбросила с себя серую шкурку „мышки“ и показалась старому „хозяину“ во всей красе молодого свежего тела.

Дарзиньш не мог глаз отвести, так красиво было ее тело. Да и все в ней было красиво: лицо, волосы, глаза, улыбка. Настолько все красиво, насколько черна была ее душа, сгоревшая в одночасье, когда любовник дал ей отлуп после того, как она пошла на страшное преступление, на убийство собственного мужа, души в ней не чаявшего.

Но не знал начальник исправительно-трудового учреждения строгого режима, что следующей жертвой по замыслу этой красивой и свежей молодки должен стать он, как мостик к свободе.

Ольга, тихо напевая „буги-вуги“, стала так вертеть своим голым телом, что у Дарзиньша, как у молодого, совсем юноши, зашевелилось его мужское естество, ставшее столь нужным ему сейчас, когда в душе зажглась последняя страсть, если не любовь.

Ольга заметила это шевеление и поспешила одобрить такой позыв:

— Ты на самом деле стал мальчишкой! Ути-пути!

И она пальчиком поиграла с ним, а затем, не церемонясь, стала стаскивать с Дарзиньша предметы его туалета, один за другим.

Дарзиньш ей не мешал, испытывая совершенно новые чувства, окрылявшие его, делавшие столь значимым, что в нем проснулось даже чувство уважения к самому себе, потому что раньше он никогда над этим и не задумывался.

Ольга, освободив Дарзиньша от всякого прикрытия, мысленно отметила, что старый „хозяин“ очень даже недурно сохранился: тело не дряблое, как бывает обыкновенно у мужчин его лет, достаточно упругая и эластичная еще кожа, крепкие мышцы и минимум морщин.

Дальнейшее для нее было делом техники. Пройдясь языком по его шее, груди, животу, она подобралась к растущему прямо на глазах главному члену тела в данный момент и, облизав его до нужной твердости, оседлала „хозяина“, пристроившись сверху на нем.

Для Дарзиньша все это было внове. Он словно впервые вступил на дорогу любви, открывая для себя новое и интересное.

Нельзя сказать, что Ама его плохо ласкала, но оральным сексом она не занималась принципиально, и все было по-другому, не так откровенно, не так бесстыдно.

Когда Виктор Алдисович изошел, у него появилось ощущение такой легкости в теле, что захотелось полетать.

И стишок Хармса Дарзиньш вспомнил сразу:

Тяжесть в голове сразу исчезла, грудь дышала ровно и спокойно.

Только когда Дарзиньш встал с дивана, чтобы сходить попить водички, во рту пересохло, ноги его задрожали мелкой дрожью и комната сделала медленный „круг почета“. Пришлось даже Дарзиньшу опять плюхнуться на диван и пересидеть сей неприятный момент.

— Ножки отказали? — насмешливо пропела Ольга. — Я такая! У меня оба мужика, царство им небесное, пусть земля им будет пухом, едва ноги таскали, сходя с постели. О! — оживилась она. — Анекдот хороший вспомнила. Первая запись в дневнике Жанны: „Приезжал Поль, отвез на велосипеде на Сену, стал приставать, убежала, ноги — мои верные друзья“. Запись вторая: „Приезжал Пьер, отвез на мотоцикле на Сену, стал приставать, убежала, ноги — мои верные друзья“. Запись третья: „Приезжал Андре, увез на Сену на шикарном лимузине, стал приставать, ноги — мои верные друзья, но даже самые верные друзья иногда расходятся“.

— Далеко увез! — откомментировал с ухмылкой Дарзиньш.

— Глупый! — пропела Ольга. — Просто на мягком сиденье автомобиля заниматься любовью намного приятнее, чем на влажном и грязном берегу Сены.

— Тоже верно! — согласился Дарзиньш, заставив себя подняться и сходить на кухню попить воды.

После того как он выпил пару кружек воды, сердце его внезапно стало биться в два раза быстрее. Дарзиньш испугался и поспешил сесть на ближайший табурет и подождать, пока обезумевшее сердечко придет в себя и забьется в прежнем ритме.

Несколько раз глубоко вздохнув, Дарзиньш привел ритм сердца в норму и вернулся к Ольге, которая бесстыдно развалилась на диване в „чем мать родила“.

— Ты бы прикрылась! — сделал ей замечание Дарзиньш. — Неровен час Ама войдет. Неудобно получится.

Ольга сразу помрачнела и стала быстро одеваться. Одевшись, она заметила Дарзиньшу:

— Твоя Ама — ведьма! И пару столетий назад ее сожгли бы на костре!

— Костры из бабских языков сжигают не менее больно. Так же хорошо! — с ехидством ответил Дарзиньш.

Он себя прекрасно чувствовал, просто великолепно. Ольга обратила внимание на его сияющий вид и сказала одобрительно:

— А ты клево выглядишь! Кстати, раз уж ты заговорил об Аме…

— Я о ней не заговорил, — прервал Ольгу Дарзиньш. — Ама сама по себе, мы — сами по себе. Ясно?

— А трахать нас будешь по очереди? — насмешливо пропела Ольга.

— Она в такие игры не играет! — разуверил ее Дарзиньш.

— Только не говори мне, что она девственница, — нагло и злобно проговорила Ольга, — и что она с тобой не трахалась.

— Она была замужем и со мной жила, — не стал отрицать Дарзиньш. — Я имел в виду любовь втроем.

Очень хотелось Ольге рявкнуть на старика, чтобы в таком случае он и трахался с этой ведьмой, а ее оставил в покое, но вовремя прикусила язычок.

„Пусть будет, как есть, — подумала она. — Что тебе этот старый пень? Только средство передвижения, если, конечно, не обманет этот импотент майор“.

Почему Ольга поверила майору, она и сама не смогла объяснить. Поверила и все тут, утопающий хватается за соломинку.

— Как скажешь, хозяин! — раболепно протянула она, смирно и серьезно.

Дарзиньш сразу успокоился.

— Вот и хорошо! — радостно сказал он. — Умница. Что тебе с ней делить? Даже меня не придется.

Ольга лишь усмехнулась. Его бы устроило и такое положение, если бы Ама вместе с ней занималась любовью с гражданином начальником, но Ольге надо было получить доступ к телу единолично. Тогда она сможет выставлять его столько раз, сколько захочет.

Майор и так скопил за свою мрачную жизнь много яда и желчи в груди, и встреча с Дарзиньшем, а тем более разговор с ним, ничего нового не внесли в его копилку яда и желчи, но зато интересная мысль мелькнула у него в голове, что было неожиданно приятно.

Во время отсутствия Дарзиньша майор заменял его в исправительно-трудовом учреждении, являя собой высшую власть, почему он так и старался всеми доступными ему способами вывести из строя начальника.

Воспоминание о прибывшем недавно „князе“ зоны Вазгене сразу же натолкнуло его на мысль попытаться сговориться с „князем“ и устроить маленькую заварушку в колонии, может, хоть это поможет вытолкнуть Дарзиньша на пенсию.

Впрочем, после разговора с Ольгой, майор почему-то поверил, что ему удалось заставить Ольгу заглотнуть крючок невозможной надежды и что она лишит старика сил, а может, и жизни.

Устроившись поудобнее в кресле в своем кабинете, майор по селекторной связи велел привести к нему Вазгена. И в ожидании его прибытия стал проигрывать детали предстоящего разговора.

Подумать было о чем. В случае проигрыша Дарзиньш мог запросто арестовать своего заместителя и посадить его в БУР. За неимением тюрьмы в поселке БУР частенько использовался администрацией исправительно-трудового учреждения для охлаждения излишне горячих голов. Мог и отдать под суд. Зная его отношение к своей персоне, майор ни капельки не сомневался, что полковник так и поступит.

„Кто не рискует, тот не пьет шампанское!“ —.сказал себе майор.

В кабинет громко постучали.

— Введите! — гордо и властно разрешил майор.

Контролер ввел в кабинет Вазгена и, повинуясь жесту майора, быстренько освободил кабинет.

— Что будем пить: водку, кофе, чай? — дружелюбно спросил майор у „князя“.

— Пейте, что хотите! — добродушно разрешил Вазген — Я лично, ничего пить не буду. Я пью только с друзьями.

Майор проглотил обиду как ни в чем не бывало, и в волнении заходил по кабинету, не зная, с чего начать.

— Ты, гражданин начальник, начни с главного! — помог майору Вазген.

Такое нарочитое нарушение внутреннего распорядка, как обращение к заместителю начальника исправительно-трудового учреждения по воспитательной части на „ты“ майор даже не заметил. Он тоже решил говорить с „князем“ на „ты“ для большей доверительности.

— Случайно я услышал, как „хозяину“ докладывали об убийстве Ступнева, Ступы — осторожно начал подводить „князя“ к противостоянию с Дарзиньшем майор.

— Разве его убили? — сделал удивленное лицо Вазген. — Мне сказали, что он повесился, не выдержав разлуки с Полковником. У них такая любовь была…

И Вазген гнусно ухмыльнулся.

— Дарзиньш по-другому считает! — тоже ухмыльнулся майор, которому очень понравилась мысль представить Ступнева в роли пассивного гомосексуалиста.

Это, кстати, объясняло бы экспертизу, выявившую большое наличие спермы в заднем проходе трупа.

— Как он считает? — насмешливо спросил Вазген. — По-арабски или по-римски?

— Напрасно у тебя такое шутливое настроение, Вазген! — миролюбиво сказал майор. — Я, лично, тебе верю, что Ступнев покончил с собой, не выдержав смерти Полковника. Но хозяину дана другая команда: из „черной“ зоны делать „красную“. И он намерен раскручивать убийство.

— „Красной“ можно сделать зону за полчаса! — зловеще ухмыльнулся Вазген. — Я не ручаясь, что смогу удержать зону от неповиновения. Прольется кровь. Много крови. Хотите „красного“, будет вам „красное“.

Глаза его горели злобным огоньком, а скулы резко обозначились, показывая высшую степень раздражения.

Майор поспешил его успокоить.

— Меня устроит и „черная“ зона, — заявил он многозначительно. — Мы бы договорились. С Дарзиньшем этого не удастся сделать.

— Слышал я о нем! — нехотя признался Вазген. — Его наверху ценят. Так просто его не убрать.

— А я и не предлагаю просто! — усмехнулся майор. — Он хочет „красное“, он ставит на „красное“, пусть ему „красное“ и выпадет.

Несмотря на его многозначительный и витиеватый стиль, Вазгену было совсем не трудно уяснить, что же хочет предложить „начальник“, как он их всех презрительно называл. Но их цели совпадали в данном вопросе. Вазген и сам понимал, что житья привольного не будет, всех авторитетов погонят на работу, если он, „князь“, не воспрепятствует превращению „черной“, воровской, зоны в „красную“, где сила у „ментов“.

— Нужен небольшой хипеж? — спросил он без тени улыбки. — Порезать несколько „сук“. И его уберут?

— Нет, его не уберут! — вздохнул майор. — Если только вспыхнувший бунт не приведет, например, к захвату БУРа и к уничтожению всех охранников, там находившихся. Это вызвало бы большой скандал, и Дарзиньша отправили бы на пенсию.

— Помазали! — согласился Вазген. — Зови контролера.

— Может, выпьешь со мной? — предложил майор.

Вазген усмехнулся и отрицательно покачал головой.

— Мы все равно по разные стороны баррикад! — заявил он твердо. — Мы заключили временный союз. Уберем „хозяина“, ты станешь „хозяином“. Тогда не забудь о нашем общем деле.

Майор вызвал контролера, тот поспешил зайти в кабинет и увести Вазгена, которого возле „крикушника“ ждала собственная охрана из авторитетов и „солдат-торпед“.

Вазген еще с крыльца подал им знак, что все в порядке, и отказался от услуг контролера, обязанного проводить заключенного до его барака.

— Отдохни, дорогой! — сказал ему Вазген. — Мы с ребятами погуляем по зоне немного. Погода хорошая.

Такой хорошей погоды, действительно, не помнили даже старожилы — жаркое лето с небольшими дождями, от которых в тайге грибов становилось видимо-невидимо. Дарзиньш уже дал указание собирать и сушить грибы, которые всегда выручали холодной затяжной зимой, грибной суп поднимал настроение и снижал агрессивность. Дарзиньш свято верил в политику „кнута и пряника“, которая столько лет приносила хорошие плоды.

Но в этой колонии строгого режима происходило что-то странное, чего Дарзиньш пока не мог постичь. Все шло не так, как он привык делать. Возможно, из-за скрытого противодействия заместителя и его команды, немногочисленной, но очень сплоченной, состоящей, в основном, из работников БУРа, что давало заместителю неоспоримое преимущество, всегда можно было непокорного посадить в БУР, где его так умело и быстро обработают, что он либо станет шелковым, либо инвалидом, первым кандидатом в покойники.

Майор довольно потер руки и чуть было не заплясал от радости, от такого успеха, что удалось сговориться с „князем“ зоны против своего непосредственного начальника. То, что при этом погибнут его коллеги, а может, и его сторонники, его совершенно не трогало. Он об этом и не думал.

„Без жертв не обходится ни одна революция!“ — напыщенно подумал он, с трудом вспоминая крохи тех малых знаний, что пытались в них впихнуть на занятиях по марксизму-ленинизму.

Ему было тесно в своем кабинете, который был, действительно, небольшим, и он открыл дверь в коридор, чтобы почувствовать простор и масштаб, соответствующий его замыслам и начинаниям.

„Теперь надо только вывести из строя Дарзиньша“, — подумал он.

Но здесь была большая надежда на Ольгу, с которой тоже было заключено соглашение.

То, что ни одно из соглашений майор не собирался выполнять, ему как-то недосуг было вспомнить. Все политики много обещают и мало делают. На то они и политики.

Внимание майора привлекла красивая молодая женщина, вышедшая из самого дальнего кабинета, предоставленного заключенному Игорю Васильеву, недоучившемуся студенту юридического факультета, для работы над завалом старых служебных бумаг, в которых сам черт мог ногу сломать. Майор был страшно зол на Васильева, нашедшего ловко запрятанную им в ворохе ненужных бумаг приказ об организации женской колонии строгого режима, потому что, не найди он этого приказа, Дарзиньш бы „горел синим пламенем“.

„Как бы он вышел из положения?“ — злорадно тогда думал майор.

И в результате из-за старательности Игоря Васильева рухнула великолепная комбинация.

Увидев красивую женщину, майор остолбенел. Она настолько ему понравилась, что он даже почувствовал приятное шевеление там, где, как ему казалось, все давно уже умерло и атрофировалось.

„Шо це за краля? — от удивления он заговорил на малороссийском наречии. — Ай да студент! Устроился со всеми удобствами. Дай срок, я тебя на лесоповал угоню, такого здорового мужика. Кадров на трудных участках работ не хватает, а этот бумажечки перекладывает с места на место. И то, что не нужно находить, находит“.

Вслед за красоткой, буквально через минуту, из комнаты вышел Игорь Васильев и заторопился в столовую. Комнату он закрыл на ключ и сдал его дежурному.

„И Васи нет поблизости! — заинтригованно подумал майор. — Если бы эта красотка вышла вместе с Васей, я бы не удивился. Кобель с заслуженной репутацией. Но уединяться с заключенным?“

И майор решил зайти в комнату, выделенную Васильеву для работы, чтобы узнать подробности об их совместном там пребывании.

Дежурный безропотно выдал ему ключ, но попросил расписаться в журнале выдачи ключей. А когда майор попытался взбрыкнуться, то дежурный ему напомнил о строгом приказе Дарзиньша, категорически запрещающего выдавать ключи от помещений без расписки.

— Даже „хозяин“ расписывается! — со значением подчеркнул дежурный.

Ключ брал майор напрасно. Ничего особенного он не обнаружил: ни использованных презервативов, ни подозрительных пятен на папках с ненужными бумагами. Ничего! Сколько ни искал.

„Чем же они тогда здесь занимаются? — недоуменно подумал майор. — Неужели только работают?“

То, что можно заниматься только работой, никак не укладывалось в его пустой башке.

Вазген, расставшись с контролером, не посмевшим ослушаться приказа „князя“ зоны и оставшимся в административном корпусе, отправился гулять по зоне в сопровождении свиты из ближайших авторитетов и охраны из „солдат-торпед“.

Заметив вопросительный взгляд своего „местоблюстителя“ или „смотрящего“, Вазген жестом пригласил его к себе, а остальных тоже жестом отослал чуть поодаль, чтобы не мешали разговору.

— Ты хочешь что-то узнать? — спросил Вазген.

— Да! — согласился с ним „смотрящий“. — Не каждый день „кум“ приглашает к себе „князя“. О чем шло толковище?

— Вражда „ментов“ нам на руку! — ухмыльнулся Вазген. — „Кум“ на „хозяина“ попер.

— Ништяк! — обрадовался „смотрящий“. — Столкнуть этих козлов лбами — моя мечта.

„Голубая?“ — хотелось спросить Вазгену, но он вовремя прикусил язык. Это не с фраерами шутить, которые любую шутку обязаны терпеть. А с авторитетами требуется умение работать. „Сходняк“ блатных еще никто не отменял. А это „вече“ может и снять с него титул „князя“, а тогда мало кто может позавидовать жизни Вазгена. В лучшем случае его разжалуют в „торпеды“, готовые „мочить“ любого, кто встанет поперек дороги авторитетам. А в худшем… О худшем даже подумать было страшно.

— Там другая „маза“! — сказал Вазген. — Хозяин имеет мечту перекрасить зону. А „кум“ имеет мечту свалить „хозяина“ и самому им стать.

— Чужими руками таскать каштаны из огня охотников всегда много! — нахмурился „смотрящий“. — Мы свалим „хозяина“, а „кум“, став „хозяином“, навешает на нас всех „собак“. Война с „крикушником“ не должна быть бессмысленной. Гибнут хорошие люди, наши люди, рушатся устойчивые связи. А этот козел, заместитель, „туфту лепить“ большой мастер. Кто допускает беспредел, тот в „прогаре“. Зачем тебе это? Посмотри: колючку внутри зоны сняли, режим ослабили, кормить стали как на убой…

— Колючку можно снова за один день поставить! — возразил Вазген. — А Дарзиньш — большой мастер по перекраске зон. У него их знаешь сколько? И войну начал уже он. Пятерых наших зарезали, пятерых вместе с Ариком угнали на „особняк“.

— Кто это тебе сказал, что именно „хозяин“ посылает убийцу? — не поверил „смотрящий“. — Это псих орудует. Не забывай, что он уже четверых фраеров люто казнил.

— Свидетелей убирает! — отмахнулся Вазген. — Ты не задумывался, почему стали убивать после того, как „опустили“ Павла Горбаня? Что, раньше не „опускали“? Целый барак „опущенных“. Дарзиньш приказал. Он первым начал войну. Мы ответим.

— Двое дерутся, третий радуется! — напомнил „смотрящий“. — А „кум“ — это третий.

Вазген засмеялся. Он не стал посвящать „смотрящего“ в детали его разговора с заместителем начальника колонии. А самая важная деталь разговора была в том, что Вазген, отправляясь на „разборку“ с „кумом“, взял с собой миниатюрный магнитофон с крошечным микрофоном и записал всю беседу с заместителем начальника исправительно-трудового учреждения строгого режима.

— Я уже принял решение! — важно и надменно заявил „князь“ Вазген. — Пороховая бочка рванет и разнесет здесь все. Слава о нас пойдет гулять по всем пересылкам, тюрьмам и лагерям. А Дарзиньша уберем, возьмем зону в свои руки. Я гарантирую.

— Подумай еще раз, „князь“! — взмолился „смотрящий“. — Часто бунт провоцирует само начальство, чтобы „намотать“ лишние сроки вставшим поперек глотки администрации зекам. Помню, как администрация, чтобы спровоцировать бунт, подбросила заключенным наркотики и тут же нашла их. Авторитетов убрали в БУР. В ответ братва вычислила и зарезала „суку“, который подбросил наркоту. Кровь вызвала еще большую кровь. Бунт страшно подавили, несколько десятков человек погибло, всех авторитетов разослали по „особнякам“, а зона стала образцово „красной“.

— Я решил! — повторил Вазген. — Мне держать ответ.

— Устроим „хипеж“ или настоящий бунт? — спросил „смотрящий“.

— Бунт с поджогами, с разрушениями, — загорелся Вазген, — со взятием БУРа.

— Резать будем только „сук“? — спросил „смотрящий“.

— „Погасим“ всех, кого застанем в БУРе и в „крикушнике“, — уточнил Вазген.

— „Крикушник“ приступом не взять! — засомневался „смотрящий“.

— Нам откроют двери! — страшно улыбнулся Вазген. — В БУРе возьмем оружие. А в „крикушнике“ заложников. И потребуем волю! Погуляем!

— А пулеметы на вышках? — напомнил „смотрящий“.

— Заставим „кума“ поработать! — успокоил Вазген. — Он у нас в руках.

— „Мужиков“ так просто не поднять! — напомнил „смотрящий“. — С одними блатными мы не справимся. А чтобы поднять „мужиков“, — продолжил „смотрящий“, — нужен повод…

— Повод будет! — прервал его Вазген. — Мы его сами создадим. Сколько человек осталось в живых из компании Пана? — спросил он, будто бы сам не знал.

Но ему было важно привлечь к подготовке бунта „смотрящего“, чтобы он не послал записку на все этапы для передачи воровской сходке, криминального верховного совета преступного мира.

Вазген знал, что его влияние в преступном мире среди „воров в законе“ пошатнулось из-за убийства, правда, недоказанного, подельника, которого он убрал из-за приличной суммы в долларах. И ему было нужно, „кровь из носа“, восстановить любыми путями свой пошатнувшийся авторитет.

А для этого лучше бунта, успешного бунта, ничего не придумаешь.

— Студент и Хрупкий остались! — недоуменно сказал „смотрящий“. — Ты думаешь, что убийца кого-нибудь зарежет опять?

— Мы сами поможем ему! — усмехнулся Вазген. — А перед этим приложим все силы, чтобы уверить „мужиков“, что „хозяин“ дал команду „мочить“ всех без разбора. Хрупкий — „мужик“. И они поверят, что после авторитетов и приблатненных дошла очередь и до „мужиков“. Остается: либо ждать, как бараны, когда подойдет твоя очередь быть зарезанным, либо бунтовать, требуя остановить беспредел со стороны администрации.

— А на Студента все свалим? — поинтересовался „смотрящий“. — О нем и так в зоне ходят слухи, что он не может раскрыть дело, которое сам и заварил.

— Нет! — поправил Вазген. — Не хочет расхлебывать кашу, которую сам и заварил.

— Один хер! — отмахнулся „смотрящий“.

— Студента мы пока трогать не будем, — заявил Вазген. — Может нам пригодиться. Нам свои адвокаты нужны. Братва пришла к такой мысли давно. А теперь у нас столько денег, что можно себе позволить учить собственных юристов и продвигать их на высшие посты в судах. Отработают хлеб с лихвой.

„Смотрящий“ серьезно обдумывал услышанное, но не был не только согласен с планом Вазгена, „князя“ зоны, но, после некоторого раздумья, решил отправить по хорошо известному ему адресу на воровскую сходку записку о беспределе Вазгена, который, по его мнению, может привести к серьезному поражению братвы, к большой крови и к потере авторитета криминального мира.

Но Вазген был уверен в успехе.

Алена, перебирая бумаги, которые у нее, кроме усмешки, ничего не вызывали, время от времени все же бросала изучающий взгляд на Игоря Васильева, пытаясь придумать тему, которая помогла бы ей лучше узнать его.

— Да! — вспомнила она. — Я тут краем уха услышала, что тебе, в том числе, доверили раскрыть эти преступления. Удалось продвинуться хоть на шаг?

— Именно на один шаг! — с грустной улыбкой подтвердил Игорь. — Закон „омерты“ существует не только в итальянской мафии. По горячим следам удалось мне выяснить только одно: убийца был в форме контролера. И то узнал совершенно случайно. Предпочитают молчать. Один даже прямо так и сказал: „Болтун долго не живет!“

— Ты думаешь, что убийства совершаются по распоряжению Виктора Алдисовича? — поразилась Алена.

— Для спокойствия в зоне это вряд ли ему выгодно, — заметил Игорь. — Но и среди его помощников и заместителей есть люди, заинтересованные в разжигании бучи, в провоцировании бунта. „Злой человек всегда безрассуден точно так же, как безрассудный всегда зол“.

— „Злую весть узнать — для злого нет приятнее утех!“ — тихо процитировала Алена.

— Не знал, что ты любишь стихи! — удивился Игорь.

— Шота Руставели! — пояснила Алена.

— Даже тогда, когда авторитеты дали мне добро на расследование, — продолжил Игорь, — никто не поспешил открыть мне то, что знал.

— Ты уверен, что знали? — спросила Алена.

— Каждый что-то видел, — пояснил Игорь, — вот почему погибли оба сторожа, правда, один из них погиб по ошибке, но второй, хоть его и перевели со „швейки“ на механичку, явно что-то мог знать. Не прояви он леность души, остался бы жить.

Алена рискнула спросить напрямик:

— А почему, как ты думаешь, вы оба живы?

— Хрупкий боится даже меня! — усмехнулся Игорь. — Да что меня? Он даже собственной тени боится. И очень старается не оставаться один.

— А ты? — не отставала Алена.

— Я все время в „крнкушнике“ сижу, работаю! — пояснил Игорь. — А вор в своем доме не ворует.

— Ты все-таки убежден, что убийца из охраны или контролеров? — поняла Алена.

— Среди зеков я не знаю ни одного профессионала! — сказал Игорь. — Авторитеты тоже, со своей стороны, провели расследование и, если бы они обнаружили его среди зеков, могу тебя уверить, он давно был бы четвертован или на кусочки разрезан.

— Как это? — удивилась Алена.

— А вот так — режут беднягу по деталям, — усмехнулся Игорь. — Мне рассказывали об этом. Оказывается, очень долго можно резать человека, если не задевать жизненно важных органов. Отрезают уши, нос, губы, язык, выкалывают глаза. Затем отрезают пальцы и половые органы. Послушала бы ты, как это с аппетитом живописал мне один из приблатненных.

— А ты на чьей стороне? — неожиданно поинтересовалась Алена.

Игорь задумался, но очень скоро ответил:

— На твоей!

И его ответ прозвучал как объяснение в любви.

Алена так и восприняла это, и волна жгучего желания пробежала по ее телу, лишая всякой способности к сопротивлению. Один мужчина был в ее жизни, и этот единственный был ее партнером, после смерти которого она не знала ни объятий, ни поцелуев.

Какая-то сила, которой сопротивляться было просто невозможно, подняла Алену со стула и повела к Игорю Васильеву.

И эта сила обладала столь высокой энергетикой, что она и Игоря подняла с места, чтобы бросить навстречу Алене.

Они с такой жадностью впились друг в друга, что, казалось, еще одно усилие, и они сольются в одно целое навсегда, являя собой триумф легенды о Гермесе и Афродите.

Алена, ощутив пружину мужской силы Игоря, поспешила высвободить ее из прикрытия, раздев нового партнера, а она сразу же решила, что только Игорь будет ее новым партнером в смертельных играх с Судьбою, и, не дожидаясь, когда Игорь догадается или решится ее раздеть, разделась быстро сама и, смахнув ворох папок с бессмысленными бумагами со стола, увлекла Игоря заняться на этом столе самым лучшим, что есть на свете, — любовью.

Когда они, удовлетворенные и счастливые, „вернулись на землю“, Алена посмотрела в сторону двери и сказала удивленно:

— А мы даже дверь не закрыли.

Игорь спохватился и бросился закрывать дверь на крючок.

— Представляю, какие „шары“ выкатил бы майор, застав нас в неглиже.

— Где ты видишь неглиже? — усмехнулась Алена, с удовольствием рассматривая голое тело партнера. — „В чем мать родила!“ — это я еще понижаю, но ни на тебе, ни на мне я не вижу ни одной детали неглиже.

Она села на столе по-турецки, скрестив ноги, опираясь руками на стол, выставив грудь. А глаза ее неотрывно следовали за Игорем.

Игорь поспешно вернулся к ней, словно младенец, потерявший на секунду материнскую грудь и заметавшийся в поисках теплого и родного. И опять слился с ней в объятиях.

— Тебе было хорошо? — бережно спросил он Алену.

— Не то слово! — уверила она его. — Замечательно! Восхитительно! Так высоко в небо я еще не поднималась.

— Как я чувствую, — улыбнулся Игорь, — работать мы больше не будем!

— Главное, во время одеться! — напомнила Алена. — Нам с заключенными на таком уровне общаться не разрешается. Устав не велит.

— Ты же вольнонаемная! — напомнил ей Игорь.

— Я шучу! — вздохнула Алена. — Неужели ты думаешь, что меня могли остановить погоны? Они слетели бы вместе с формой, только и всего. Королям изменяют, присягу нарушают…

Она замолчала и жадно впилась в губы Игоря.

Вася, на которого Дарзиньш так понадеялся, что он присмотрит за „лавкой“, пока он будет заниматься любовью с Ольгой, тоже заразился общим стремлением заполучить свежее женское тело.

А молоденькая толстушка, на которую Вася „глаз положил“ еще на пристани, стоила его усилий. Тихая и скромная, она на всем своем крестном пути ни разу не подвергалась насилию. Ее надо было разглядеть, потому что она не была обладательницей броской красоты.

А Вася ее разглядел. Толстушку звали Алевтина или Аля. К огромному удивлению Васи, Аля оказалась к тому же еще и девственницей. История ее попадания на строгий режим исправительно-трудового учреждения была как две капли воды похожа на истории тысяч продавщиц, попавших после училища в лапы похотливых директоров, магазинов, трестов и объединений: приглянулась она директору, и он стал домогаться ее, но все его ухаживания были отвергнуты, подарки возвращены. Тогда директор поставил ее работать на весы, отрегулированные таким образом, что довольные покупатели получали с каждого килограмма двести грамм довеска, а Алевтина — недостачу на многие тысячи рублей. „Воровку“ вызвал в кабинет директор и нагло предложил — либо она становится „раком“ прямо здесь, в кабинете, на ковре, либо ее будут ставить в ту же позу в тюрьме и на всех пересылках. Алевтина выбрала другое: тяжелой хрустальной пепельницей, стоявшей на столе директора магазина, она ударила его по виску, проломив череп, и автоматически получила за убийство десять лет строгого режима. Статью за „воровство“ покрыла статья за убийство.

Вася, к сожалению, забыл не только всех своих прежних любовниц, но и свои непосредственные обязанности, забыл про работу и про своих „сексотов“.

А майору, заместителю Дарзиньша, только того и надо было. Он вовсю развернулся, обнаружив в себе склонность к дворцовым переворотам и интригам. Он даже и думать забыл о врачихе, которая произвела на него столь неотразимое впечатление, что он на секунду почувствовал себя мужчиной, полноценным и здоровым.

И Вазген дал команду развернуть работу среди „мужиков“, подготавливая их к бунту, авторитетов, блатных и приблатненных агитировать не надо было, эти всегда были готовы бунтовать, ломать, крушить и жечь. Дай только повод.

„Смотрящий“ не мешал ему, но, со своей стороны, так как он был против бунта, отправил „на волю“ записку, предупреждая братву о беспределе „князя“, который, по его мнению и глубокому убеждению, приведет к большой крови.

Он только не учел одного — Вазген с первого дня своего появления в зоне не доверял ему и поручил своему „шестерке“ из приблатненных, для кого тюрьма — дом родной, приглядеть за „смотрящим“. „Шестерка“ прекрасно знал свое дело соглядатая, и каждый шаг „смотрящего“ был известен Вазгену.

„Смотрящий“ передал послание воровской сходке через вольнонаемного шофера, пьяницу и забулдыгу, подрабатывающего тем, что провозил для заключенных водку, чай и наркотики, пропивая и прогуливая те проценты, тот „навар“, что он имел с поставляемого товара.

Взяв записку, чтобы в свою очередь передать ее через знакомого пилота военного вертолета дальше — платили за такие пересылки очень хорошо, шофер в конце рабочего дня, собираясь выехать за ворота колонии, неожиданно обнаружил рядом с собой, на шоферском сиденье, одного из „солдат-торпед“ „князя“ зоны.

— Не шуми! — приказал тот тихо, но этот тихий голос был смертельно опасным для шофера, и он не заблуждался.

— Я все привез, как договаривались! — засуетился шофер.

— Ты все и получил! — услышал шофер голос за окном кабины.

Выглянув в окошко, шофер увидел не кого-нибудь, а самого „князя“, который никогда не появлялся в механическом цеху, да и на любом производстве, считая „западло“ не только работать, но и появляться на рабочем месте.

— Тогда в чем я провинился? — удивился шофер, у которого отлегло от сердца.

— Тебе кое-что передали помимо меня! — сурово сказал Вазген.

Шофер побледнел. Это было суровое обвинение.

— Мне записку дал авторитет! — стал оправдываться он. — Откуда я знаю, что это было сделано помимо тебя?

— Верни записку! — приказал Вазген.

Шофер беспрекословно повиновался и тут же отдал записку, которую ему вручил „смотрящий“.

Вазген, получив требуемое, махнул рукой, и ворота механического цеха медленно разъехались, открывая путь к воротам лагеря, где после тщательного обыска, большого „шмона“, машину должны были выпустить за ворота лагеря.

Но в ту секунду, когда шофер нажал на сцепление и, отжимая его на себя, включил стартер, „торпеда“, сидевший рядом, сильно ударил его длинной и острой заточкой под ребра в область сердца, пригвоздив тело к сидению.

„Солдат-торпеда“ выскочил из уже движущегося автомобиля и скрылся, а автомобиль медленно поехал по прямой к воротам исправительно-трудового учреждения.

Там его уже поджидал контролер, чтобы произвести тщательный осмотр машины и лично шофера. Правда, тщательным его только называли. В основном, контролера интересовало присутствие или отсутствие беглеца. Он только за побег отвечал, за нахождение спиртного или наркотиков срок получал сам шофер, но контролеры никаких поощрений не получали, а потому не очень-то и старались.

Контролер поднял руку, призывая шофера остановиться, но машины продолжала двигаться, и двигалась она, пока не врезалась в металлические ворота зоны.

Контролер, с трудом увернувшись от не останавливающегося автомобиля, с трехэтажным матом бросился к дверце кабины, за которой сидел шофер, и распахнул ее.

Но шофер не мог уже ответить ему. Он был мертв.

Вазген, получив послание „смотрящего“, внимательно его прочитал и изучил. В нем не было никакого криминала с точки зрения уголовной этики. „Смотрящий“ не „катил бочку“ на него, но сообщал, что „князь“ зоны готовит в сговоре с заместителем начальника колонии бунт, который может привести к большой крови и потере авторитета уголовников, а потому просто высказывал свое полное несогласие с подготовкой бунта.

Авторитета, как бедолагу-шофера, убить было невозможно, но Вазген поставил на нем „крест“, приговорил „смотрящего“. И даже придумал, как избавиться от него во время бунта, когда не поймешь сразу, откуда стреляют, а главное, кто стреляет.

Ну, а шофера убили, чтобы не оставлять свидетеля, который знал о предупредительной записке на воровскую сходку, уничтожение которой являлось величайшим преступлением в глазах уголовного общества и каралось самым суровым способом.

„Князь“, всплыви это дело, мог быть сразу же низложен и даже „опущен“.

Возвращаясь в свой барак, „князь“ заметил возле стены швейного производства, отошедшего к женской зоне, молодняк, свободный от работы, потому что не их смена сейчас „пахала“.

— Что это они там рассматривают? — спросил он у своего „солдата“, только что мастерски „замочившего“ шофера.

Тот рассмеялся.

— Пацаны дырки просверлили в стене „швейки“ и дрочат на баб, которые знают о просверленных дырках и распаляют пацанов, выставляя им на обозрение самые сокровенные и аппетитные части тела, — сказал „солдат“.

— Они там голые ходят? — не поверил Вазген.

— Нет, конечно! — ответил „торпеда“. — Но, как только надзирательницы отвлекаются, они пацанам показывают все, что те могли бы попросить. Причем с большим удовольствием.

Вазген заинтересовался настолько, что решил сам посмотреть внутрь „швейки“.

Окна здания „швейки“, выходящие в сторону мужской зоны, были наглухо забраны „намордниками“, металлическими решетками с частыми, под сорок пять градусов, пластинами. Немного света они пропускали, но разглядеть сквозь них было невозможно ничего.

Но „голь на выдумки хитра“. Каким-то образом пацаны смогли притащить к „швейке“ электродрель и просверлить пару дырок под „намордниками“. Это им показалось мало, и они еще умудрились вставить в дырки мастерски выточенные из плексигласа увеличительные „стекла“, так что теперь они могли все рассматривать в увеличенном виде.

„Солдат“ шуганул пацанов, те почтительно отступили в сторону, предоставив места просмотра „секс-шоу“ „князю“ зоны.

Вазген припал к окуляру и сразу же увидел крупным планом теплое и мягкое женское, где вовсю орудовал хозяйкин пальчик, занимаясь нахально мастурбацией.

Вазген при виде столь заманчивого зрелища почувствовал жгучее желание и, оторвавшись от прелестной картинки, пальчиком поманил к себе одного из пацанов, которого он лично лишил „девственности“ еще на барже.

— Поработай губами! — велел он „опущенному“, и тот не посмел перечить опасному властителю зоны.

Тот примостился у стены „швейки“ и стал работать губами, в то время как Вазген смотрел на увлекательную картинку в окуляр просверленной дырки.

Естественно, что в таких условиях у швей-мотористок рабочая выработка была мизерной. Они с трудом выполняли норму, невыполнение ее считалось обструкцией, за что немедленно следовали жесткие карательные меры, как за саботаж.

А эта стена швейного цеха была вне досягаемости зрения двух боковых вышек этой части зоны. С противоположных вышек никто и не смотрел в эту часть зоны, потому что не было надобности. Своих забот хватало.

„Солдат-торпеда“ Вазгена, которому сподручно было посмотреть, что показывали по второму „телевизору“, тем не менее этим правом не воспользовался. Он должен был защищать „князя“, был его личным телохранителем и по совместительству палачом. И подставлять „хозяина“ не имел права. У убийц и палачей тоже существует своеобразный „кодекс чести“.

Получив удовольствие, Вазген вернулся в барак, где его уже ждали приближенные авторитеты, свита „князя“ зоны, чтобы разработать план восстания в зоне.

Среди них был и „смотрящий“, при виде которого у Вазгена еще больше улучшилось настроение, потому что записка, посланная „смотрящим“ на воровской сходняк, лежала у него в кармане, в то время как „смотрящий“ был полностью уверен, что она через пару дней будет у того, у кого надо, и ответ не заставит себя ждать. А что ответ будет положительным, в его пользу, „смотрящий“ ни капельки не сомневался.

Но ему не суждено было узнать, что ответа он так и не получит и никогда не узнает, что записка не покинула пределы исправительно-трудового учреждения строгого режима.

— Братва! — обратился к свите довольный Вазген. — „Хозяин“ слиняет, все пойдет путем, жизнь ништяк — власть авторитетов.

Он еще долго говорил с братвой на доступном ей языке офеней, как говорят, „по фене ботал“, но народ его понимал, язык для них был более понятен, чем великий и могучий русский язык, которому их плохо учили в детстве.

Вся его долгая речь на языке офеней легко укладывалась в несколько фраз о том, что если есть возможность свалить Дарзиньша, который послан в эту зону перекрасить ее из „черной“ в „красную“, то грех этим не воспользоваться.

После его „тронной“ речи стали обсуждать, кому сколько нужно людей для захвата того или иного объекта в лагере.

Больше всего желающих было штурмовать лагерную больничку. Там всегда можно было разжиться витаминчиками и „колесами“, таблетками, содержащими наркотические вещества, и „побалдеть“. А уж, если и „укольчиком“ удастся разжиться, то под „кайфом“ можно штурмовать даже „крикушник“, и резать всех „гадов“, которые попадутся в руки бунтарей.

Меньше всего желающих было штурмовать БУР, потому что каждый знал, что БУР, соединяющийся с административным корпусом коридором, огороженным тремя нитками колючей проволоки, являл собой настоящую крепость, которую можно было взять только хитростью, потому что у охраны БУРа имелось оружие с боевыми патронами, а стрелять они все умели хорошо.

Но именно на штурм БУРа Вазген требовал послать самых боеспособных бойцов. И самых жестоких.

— Всех „центов“ в БУРе связать, — наставлял он, — часть „погасить“, часть взять заложниками и потащить к „крикушнику“. Не сдадутся, „гасить“ и „мочить“ заложников прямо на глазах „кумов“ и „вертухаев“.

— Да мы их отдадим в руки наших штрафников, — подсказал один из братвы. — Там Колян уже неделю изводится. Он им всем кишки на шею намотает.

— Я предлагаю, — вмешался самый опытный из бунтарей, для которого это был уже второй бунт в тюрьме, — по-тихому взять больничку, тем, кто пойдет на БУР, дать „колеса“ и „ширнуться“, а уж потом им будет „море по колено“. Они разорвут БУР на части.

— Заметано! — согласился Вазген.

— Может быть, — осторожно вмешался „смотрящий“, не следует убивать надзирателей, а взять всех в заложники? Кровь рождает ответную кровь.

— Можно еще пойти работать, — злобно ответил Вазген, — поступить на службу режиму. Стать „сукой“ и „прессовать“ братву, которая готова лучше на смерть идти, чем склонить голову перед „ментами“.

— Я этого не говорил! — обиделся „смотрящий“, встал и вышел из барака.

Братва молча и долго смотрела ему вслед.

— Гнилой зуб лучше удалять! — наконец заметил один из приближенных Вазгена, прибывший вместе с ним. — Чтобы голова не болела.

На этом „военный совет“ завершил свою работу.

До намеченного для бунта срока оставалось менее двух суток.

„Смотрящий“ был недоволен своим срывом на „военном совете“. Его многие из авторитетов поддерживали, надо было найти путь к сердцу и остальных.

„Не о том мне надо было говорить!“ — раздосадованно думал „смотрящий“.

Но „после драки кулаками махать“ — поздно…

Если бы Дарзиньшу сейчас и сказали о готовящемся бунте в вверенном ему исправительно-трудовом учреждении, то он вряд ли адекватно отреагировал на это сообщение.

Погруженный в любовь с Ольгой по самую макушку, он утонул в ее объятиях, и единственным его желанием было вновь и вновь обладать великолепным телом Ольги.

Дарзиньш пил пригоршнями витамины, заготовленные на целый год. Как ни странно, но они помогали. Никогда еще Дарзиньш не чувствовал себя так хорошо и не ощущал себя столь сильным мужчиной.

— Ты поднимешь и мертвого! — ласково» шептал он Ольге, целуя ее тело в разные нежные места. — Какая ты!

— Воспринимаю это высказывание как твое посмертное завещание! — смеясь откликалась Ольга.

— Будет исполнено? — шутил Дарзиньш.

— Можешь не сомневаться! — уверяла Ольга.

Уже третий день Дарзиньш почти что не вылезал из кровати, не в силах оторваться от источника своей последней любви.

И он все пытался вспомнить имя французского короля, который на старости лет женился на молоденькой красотке и тоже не вылезал из постели, требуя от врачей, чтобы они готовили ему отвары, восстанавливающие мужскую потенцию.

Правда, Дарзиньш, не помня имени французского короля, хорошо помнил, что обессиленный король вскоре скончался, не выдержав соревнования старости с юностью.

Ама не появлялась в доме, проявив поистине интеллигентскую деликатность. Она жила в юрте возле своей главной березы для камлания, по ночам, чтобы не замерзнуть, залезая в меховой спальный мешок, потому что резко континентальный климат при дневной жаре в тридцать градусов ночью спускал столбик термометра до плюс пять, что в неотапливаемой юрте ощущалось, и даже очень.

В ночь перед началом бунта Дарзиньш внезапно проснулся, словно его какая-то сила подтолкнула, и он резко поднялся, сев с вытянутыми ногами на постели, широко раскрыв глаза, с испугом всматриваясь в нечто, стоявшее рядом с кроватью. Сердце Дарзиньша билось с частотой до ста тридцати ударов в минуту, холодный липкий пот выступил на лице и на теле, тремор конечностей все усиливался и усиливался, а ледяной холод постепенно овладевал кончиками пальцев, грозя двинуться дальше и выше, на штурм главной цели — сердца.

Дарзиньш попытался было слезть с кровати, чтобы выпить воды и приготовленного им, на всякий случай, нитроглицерина, но не мог сделать ни единого движения, руки-ноги ему абсолютно не повиновались.

Он с трудом повернул голову, чтобы позвать Ольгу на помощь, но она спала, отвернувшись от него к стене, и храпела так, что с легкостью заглушала его слабые стоны. Она тоже утомилась, беспрерывно занимаясь любовью с Дарзиньшем, неожиданно проявившим такую любовную прыть на старости лет. И ее сейчас было невозможно разбудить даже пушками.

Ледяной холод медленно, не торопясь, двинулся на завоевание главной твердыни — сердца.

— Ама! — прохрипел из последних сил Дарзиньш, надеясь лишь на чудо.

Обещание Ольги поднять у него, мертвого, вспомнилось ему как дьявольская шутка. Умирать ему не хотелось, и он верил в чудо.

И чудо свершилось!

Дверь открылась и в комнату вошла Ама.

— Ты звал меня? — тихо спросила она, но для Дарзиньша ее голос звучал гулким колоколом.

У Дарзиньша не было сил, чтобы четко и внятно ответить, и он лишь кивнул головой в знак согласия.

Ама подошла к нему вплотную и сказала:

— Повелитель подземного мира требует взамен твоей души другую! Ты согласен, чтобы я отправила к Ерлику вместо твоей души душу Ольги? Кивни головой, если «да», и закрой глаза, если «нет»!

Дарзиньш вздрогнул. Решение было не из простых: дать согласие на смерть любимого человека было трудно, если не невозможно. Но, с другой стороны, холод неумолимо надвигался все ближе и ближе. Дарзиньш уже не чувствовал ни кистей, ни ступней. А умирать, ох, как не хотелось!

И он поспешно кивнул в знак согласия.

Мгновенно в руке Амы появилось питье в туеске, которым она поспешно напоила Дарзиньша.

И сразу ледяной холод отступил, сердце резко сбавило темп и ритм своих ударов, стало легче дышать, и Дарзиньш обессиленно откинулся на подушку, облегченно вздохнув и закрыв глаза.

Ама прощупала его пульс и тихо сказала:

— Час ты еще будешь жить! За это время я постараюсь уговорить Ерлика взять вместо твоей души душу Ольги.

Она покинула комнату, а Дарзиньш сразу впал в какое-то забытье, находясь между жизнью и смертью.

Ама вышла из дома и направилась к своей главной березе, перед которой и должно было проходить главное камлание.

Здесь Ама зажгла большой костер и, сидя лицом к огню, стала пытаться предварительным камланием получить ответ на главный вопрос: что сталось с душой Виктора Алдисовича, заблудилась ли она, или, похищенная, томится в темнице мрачного повелителя подземного царства Ерлика.

Аме было бы намного легче, если бы оказалось, что душа попросту заблудилась и находится близко, тогда Ама известными ей способами вернула бы обратно душу в тело Дарзиньша.

Поблизости души не было. И Ама отправилась искать отбившуюся душу по всему свету.

Для этого она повернулась к огню спиной и стала камлать — вот она летит на бубне, разыскивая отбившуюся душу в дремучих лесах, в степях, на дне морском, чтобы, найдя ее, водворить в тело.

Часто душа избегает преследователя, она бежит туда, где ходят бараны, чтобы шаманка-кама не смогла отличить ее следов, смешавшихся со следами бараньих ног, или же уходит к духам юго-запада, хатам, где она чувствует себя в безопасности от преследования и козней камы, потому что эти духи ей враждебны.

Но Ама не побоялась поискать душу Дарзиньша и у враждебных ей духов-хатам, потому что если души нигде нет в пределах этого мира, то Аме пришлось бы искать ее в царстве Ерлика.

Ама недаром заранее запаслась согласием Дарзиньша предложить Ерлику вместо его души душу Ольги. Ама прекрасно знала, что Ерлик так просто не отдаст душу Дарзиньша, а потребует взамен душу близкого Дарзиньшу человека.

А ближе, чем Ольга, у Дарзиньша за последнее время не было никого.

Перед тем как отправиться в подземное царство Ерлика, Ама устроила себе небольшой перерыв, во время которого, опираясь на поставленный ребром бубен, она обсудила с духами все увиденное и услышанное, а ее духи взамен рассказали ей все, что им известно, о положении души Дарзиньша.

Обсудив, Ама разделась догола и, стоя задом к огню, стала камлать, чтобы отправиться в опасное путешествие на бубне в подземное царство, где всеми душами повелевал жестокий правитель Ерлик.

Этот путь в подземное царство был очень труден и убыточен для умирающего. Этот путь требовал значительных жертв.

Как и предполагала Ама, когда она, преодолев сотни трудностей и препятствий, все же предстала перед Ерликом, тот наотрез отказался отдавать душу Дарзиньша без выкупа, то есть души ближайшего друга умершего.

Стоя спиной к огню, Ама крутилась в бешеной пляске, не сдвигая ног, она низко приседала и выпрямлялась, как бы изображая этими движениями танец змеи.

Неожиданно она схватила плащ и, набросив его на тело, стала еще сильнее раскручиваться, маньяки — жгуты, нашитые на плаще, рассыпались и кружились в воздухе, образуя изящные волнообразные линии.

В то же самое время Ама с бубном делала различные обороты, ото всего этого получались разнообразные звуки. Иногда она обращала бубен перекладиной вверх и неистово ударяла в бубен снизу.

Затем Ама стала собирать в бубен своих духов для совета.

Собрав, она села спиной к огню и стала держать себя заметно спокойнее: иногда стала прерывать удары в бубен разговорами с духами, хохотала, указывая на свое пребывание в обществе духов.

Закончила она камлание протяжным и приятным пением под удары в бубен, напоминающие топот коней.

Затем она оделась и с бубном в одной руке и колотушкою в другой отправилась в дом, прямо в спальню, где умирал, вернее, был в коме, Дарзиньш.

За окном занялась заря.

Ама обратила душу Ольги, беззаботно и устало спящей, в жаворонка, и душа ее вспорхнула к небу, чтобы своим пением встретить и восславить рассвет.

Но Ама была настороже. Она мгновенно превратилась в ястреба и цепко схватила когтями жаворонка — душу Ольги. Стрелой помчавшись в подземный мир повелителя Ерлика, она отдала ему душу Ольги, получив взамен душу Дарзиньша.

Ама приподняла умирающего Дарзиньша так, что бубен касался его груди, а колотушкой она стала соскребать со спины «хозяина» все нечистое, освобождая таким образом возвращенную душу и при помощи всех духов, собранных в бубне, очищая ее от всяческих зол и бедствий, которые могут причинить враждебные духи-хатам.

А душа, по верованиям алтайцев, находится у человека в спине.

Закончив шаманствовать, камлать, Ама вновь напоила Дарзиньша питьем, принесенным ею с собой, и уложила его спать. Теперь он спал спокойно, дыхание его стало ровным, сердце делало не более пятидесяти ударов в минуту.

Если что и могло потревожить сон Дарзиньша, так это внезапная и необъяснимая смерть Ольги. Словно смерть из Дарзиньша, чтобы далеко не ходить, перебралась в близлежащее тело, а этим телом, так уж получилось, было именно тело Ольги.

Ольга захрипела, вскрикнула и умерла. Душа ее, похищенная в образе жаворонка, не вернулась обратно, а без души, как известно, тело человека не может существовать.

Бездушным человеком может быть только зомби.

Довольная собой Ама неслышно выскользнула из спальни, где ее место пока было занято, но уже мертвым телом.

И первый солнечный луч, ворвавшийся сквозь окно в спальню, высветил странную картину: в постели мирно, со счастливым лицом спал седой старик, а рядом с ним лежала мертвая молодая и прекрасная любовница, от которой этот старик три дня и три ночи никак не мог оторваться.

Теперь смерть их разлучила навеки.

Рядом в комнате Ама, прислушавшись к голосам духов, раздававшихся из бубна, тихо прошептала:

— Ты будешь жить еще девять лет, девять месяцев и девять дней. На такой срок Ерлик согласился отпустить твою душу. Но эти годы ты проведешь только с Амой.

Она сразу успокоилась и отправилась к своей главной березе, где в юрте лежали все ее вещи, и стала их не торопясь переносить в дом.

Медведица в своей берлоге не терпит не только другую медведицу, но и красивую комнатную сучонку, которая тешила ее медведя.

Утром, в яркий солнечный день ничто, казалось, не предвещало наступления трагедии, кровавого бунта, смерча, сметавшего все на своем пути.

Спокойствие царило во всех бараках, в столовой было намного тише, чем всегда, даже мата было слышно раз в десять меньше.

Но наблюдательный глаз сразу бы заметил, что это — спокойствие перед бурей. Затаившаяся стихия словно ждала сигнала — толчка, для того чтобы смести все на своем пути.

Игорь не заметил ничего. Впрочем, у него была причина, смягчающее вину обстоятельство: он был вновь влюблен «по уши» и не замечал вокруг даже колючую проволоку и высокого забора, молчаливо напоминающих, что он здесь, никто и ничто и его можно в любой миг прижать, как вошь, к ногтю и раздавить.

Влюбленный слеп. Это — общеизвестно.

После завтрака Игорь заторопился в «крикушник», где его должна была ожидать Алена. Игорь уже и думать позабыл о Лене, хотя одинаковые имена возлюбленных должны были наталкивать его на мысли и о прошедшей любви.

Но влюбленные все — эгоисты и кроме своей любви ни о чем не собираются размышлять, даже о своей смерти, если она следует вслед за любовью.

Все влюбленные — Ромео и Джульетты, не думающие о яде и кинжале в финале страстной любви.

Алена уже открыла комнату и ждала Игоря, тоже вся горя от желания и нетерпения. Она полночи не спала, размышляя о странностях жизни и о том, что, оказывается, встретить свою любовь можно и в таком месте.

И опять, забыв запереть дверь, они, словно изголодавшиеся, бросились в объятия друг другу.

Но раздеться и заняться любовью они не успели.

— Так, так! — раздался скрипучий голос майора у двери. — Вот чем мы здесь занимаемся!

— Это мы занимаемся, а вы нахально подглядываете! — разозлилась Алена.

Майор тоже разозлился. Он не ожидал такого отпора. Думал, что Алена смутится, сразу почувствует свою вину, а значит, с ней легко можно будет договориться насчет одной-двух ночей.

— Вас, очевидно, плохо инструктировали перед отъездом на работу в исправительно-трудовое учреждение! — зарычал он на Алену. — Вы грубо нарушили инструкцию о внутреннее распорядке и будете наказаны. Но вопрос не в вас!

Он обернулся к Игорю.

— То, что я видел, я расцениваю как нападение на представителя администрации с целью изнасилования! — он нагло улыбнулся. — «Плюс пять» я тебе гарантирую!

И он подозвал рукой охрану, очевидно, ожидавшую этого знака, потому что буквально через несколько секунд охранники влетели в комнату и заломили руки Игорю.

— Отведите его в БУР! — приказал майор. — С ним вопрос ясен. А после возвращайтесь обратно, будем разговоры разговаривать с этой молодкой.

Судя по довольным ухмылкам охраны, им уже доводилось вести подобные разговоры, потому что они сразу же заторопились и буквально волоком потащили Игоря в БУР.

Майор прикрыл дверь и сказал вполне серьезно.

— Выбирай — либо я, либо они и я!

— Вы с ума сошли! — возмутилась Алена. — Я же врач! Не нарывайтесь на статью!

— Голубушка! — засмеялся майор. — Все спишется вот на этого молодчика. Есть и свидетели, что это он в грубой и изощренной форме изнасиловал вас, а потом и убил. Я же сам и буду проводить расследование.

Алена почернела, но мгновенно нашла выход из страшного для нее положения.

— Закройте дверь на крючок! — предложила она и демонстративно стала расстегивать блузку.

Майор дрожащими руками с грехом пополам закрыл дверь на крючок и застыл.

— Что стоишь чурбаном? — грубо спросила Алена. — Раздевайся догола. Я не люблю, когда партнер в сапогах.

Майор разделся так быстро, как будто от этой быстроты зависела его жизнь. Раздевался он спиной к Алене, чтобы не смущать ее сразу своим жалким видом.

Но как только он повернулся к Алене голым, рассчитывая увидеть ее в таком же виде, вместо этого он сразу же увидел «небо в алмазах».

Алена мощным отработанным ударом ноги с разворота попала ему прямо в подбородок, отбросив к стене, по которой майор и сполз студнем на пол, где и застыл кучкой дерьма.

Алена первым делом застегнула кофточку, затем, вытащив из брюк майора ремень, связала ему руки, крепко и надежно, а ноги стянула двумя брючинами.

Рот майора Алена заткнула грязным платком, который обнаружила в тех же брюках.

Оставив бездыханного майора в комнате, Алена закрыла ее на ключ, но сам ключ и не подумала отдавать дежурному.

— В комнате остался товарищ майор! — сказала она в ответ на молчаливый взгляд дежурного. — Ему надо еще посмотреть кое-какие бумаги.

И покинула мужскую зону. Здание администрации было одно и не делилось на мужское и женское отделения.

В поселке Алена рассчитала, что найти дом начальника исправительно-трудового учреждения будет не так сложно.

Она оказалась права.

Первый же человек, к которому она обратилась с этим вопросом, подробно объяснил ей, как быстрее добраться до дома Дарзиньша.

Впрочем, разница между вариантами маршрута до дома Дарзиньша по времени была невелика.

Ворота дома Дарзиньша были закрыты на замок, но Алену таким препятствием смутить было трудно.

Она быстро и легко перелезла через железные ворота, будто делала это неоднократно, и прошла в дом.

В первой же комнате она наткнулась на Аму. Та устало сидела на диване и курила трубку. Судя по запаху, это был все же не табак, а скорее марихуана или гашиш.

Алена сразу ощутила знакомый запах, ее путь к служению властителю подземного мира Ерлику начался именно с курения анаши или гашиша.

Но она не стала вдаваться в воспоминания, а взволнованно сказала:

— Мне срочно нужен Виктор Алдисович!

— Зачем? — спокойно и равнодушно спросила Ама, затягиваясь дымом.

— В зоне случилось страшное! — в голосе Алены послышались слезы. — Наше с ним дело может сломаться, за последствия нельзя поручиться. Ужас, что будет!

Ама сразу видела: искренно говорит человек или притворяется. Алена говорила не только искренне, она, действительно, была сильно взволнована и в страшном смятении.

— Ночью Виктор Алдисович умер! — спокойно начала Ама.

Но Алена, на которую это сообщение произвело эффект разорвавшейся бомбы, просто рухнула на ближайший к ней стул и, спрятав лицо в ладони, разрыдалась так, что Ама поспешила ее утешить:

— Я вернула его душу, обменяв ее на другую у Ерлика! — торжественно сказала Ама и вновь затянулась дымом из трубки. — Теперь он спит рядом с мертвой, но можно попробовать его разбудить. Если он проснется, то будет здоров. Пойдем со мной.

Она поманила Алену за собой и прошествовала в кабинет, который служил теперь Дарзиньшу и спальней, потому что он из-за смущения или боязни не мог спать с Ольгой там, где спал с Амой.

Ама подошла к спящему Дарзиньшу, провела ладонью по его лицу, и он сразу же проснулся.

Увидев перед собой Аму, он сразу же вспомнил страшную ночь и сказал:

— Ты все-таки меня спасла!

— Я всегда выполняю обещания! — улыбнулась ему Ама.

На мертвую Ольгу никто из троих присутствующих не смотрел или старался не смотреть.

Дарзиньш попытался встать с кровати, и это ему легко удалось, как будто и не было страшных минут клинической смерти, когда он несколько минут был мертв, и только Аме удалось его вытащить с того света, куда он, впрочем, так и не попал.

— Что-нибудь случилось в лагере? — спросил он Алену, заметив сколь встревожена она.

— Ужас! — выдохнула Алена. — Ваш заместитель, майор, взял всю власть в свои руки, арестовал и отправил в БУР Игоря, хотел меня изнасиловать, но я его «отрубила», и он сейчас лежит в комнате связанный. И еще я почувствовала, что в мужской зоне что-то готовится. И это что-то очень пахнет бунтом.

Дарзиньш, не отвечая, подошел к Аме, обнял ее и поцеловал.

— Каждая ошибка влечет за собой другую! — печально сказал он. — И так до бесконечности. «Всегда глупым не бывает никто, иногда — каждый!»

— Вам надо срочно вернуться в лагерь! — сказала Алена.

— Я вернусь! — уверил ее Дарзиньш. — И вернусь с силой, с которой майору придется считаться! Но вам обеим придется быть со мною рядом. Я себя хорошо чувствую, но на всякий случай.

— Будем! — хором ответили обе женщины.

Дарзиньш старался не смотреть на Ольгу, он помнил все, о чем они говорили с Амой ночью, и считал себя виновным в смерти молодой женщины, хотя эта женщина замыслила, с подачи майора, довести его до смерти, что ей почти удалось.

Первым делом Дарзиньш отправился на машине в воинскую часть, где договорился, что через час-полтора два бронетранспортера и автоматчики в бронежилетах будут у ворот исправительно-трудового учреждения, а пока Дарзиньш попросил машину с автоматчиками, которая поехала вслед за машиной Дарзиньша прямо к административному корпусу.

Их появление вызвало настоящий шок не только у дежурного, который, к его чести, плохо относился к майору и подчинялся ему лишь непосредственно по службе, но и у двух охранников, которые меньше всего ожидали увидеть рядом с начальником колонии строгого режима Алену, оставленную ими вместе с майором в комнате. Вернувшись, они нашли комнату запертой на ключ и подумали, что майор уговорил девушку стать его любовницей, и ждали своей очереди, как это у них не раз уже бывало.

— Эти двое были в сговоре с майором! — указала на них Алена.

Дарзиньш кивнул автоматчикам, двое из них подошли к охранникам и защелкнули на их руках наручники.

— А где Вася? — спросил у дежурного Дарзиньш.

— Пока не появлялся! — ответил дежурный с ехидной улыбкой.

Но после его слоя, словно чертик из табакерки, в административный корпус ворвался Вася с такой блаженной и счастливой физиономией, что всем все стало ясно.

— Простите, товарищ полковник, опоздал! — широко улыбнулся Вася.

— На трое суток? — спросил Дарзиньш.

— Есть, «на трое суток»! — ответил, нахмурясь, Вася, расслышав вместо вопросительной формы утвердительный знак в конце.

Все присутствующие, включая охранников, так расхохотались, что Вася впервые в жизни растерялся.

— Пошли исправлять свои ошибки! — хлопнул его по плечу Дарзиньш. — Если наши ошибки не повлекут за собой кровь. А пока что отведи вместе с охраной автоматчиков моего заместителя и вот этих молодцов в БУР, а оттуда вызволи Васильева.

— Васильев в БУРе? — искренне удивился Вася. — А где ваш заместитель?

Алена достала ключ и пошла к комнате, где они так славно вчера «работали» с Игорем Васильевым.

Открыв дверь комнаты, они застали майора дергающимся на полу, в тщетной попытке освободиться или хотя бы вытолкнуть изо рта умело сделанный кляп, потому что у майора был насморк, и он попросту задыхался.

Вася развязал его, вынул кляп изо рта и, как маленького, за шкирку поднял на ноги.

Голый майор выглядел так жалко, что Алена не выдержала и сказала:

— И вот такое сокровище он мне предлагал в пользование!

Хохот, грянувший в комнате, уничтожил майора морально. Он стал еще более жалким и ничтожным, хотя, казалось, больше уже некуда.

Он торопливо оделся, после чего Вася надел на него наручники и отвел вместе с двумя охранниками в БУР.

Дарзиньш лично напечатал распоряжение — и подписал его, испытывая не только удовлетворение, но и сладкое чувство свободы, хотя, казалось бы, чего уж «хозяину»-то желать свободы в исправительно-трудовом учреждении строгого режима, вверенном ему под личную ответственность.

Обратно Вася вернулся со счастливым Игорем Васильевым, который выглядел человеком, неожиданно спасшимся от неминуемой смерти, впрочем, так оно и было, умри ночью Дарзиньш, временно вся власть в зоне перешла бы в руки его заместителя, а уж он-то пощады Игорю не дал бы наверняка. Даже не стал бы ждать, когда тот загнется на каторжной работе в каменном карьере или на лесоповале, его просто «случайно» зарезали бы в БУРе во время очередной разборки, и все тут.

— Что у тебя произошло с моим заместителем? — поинтересовался Дарзиньш.

Алена поспешила вмешаться, ей вовсе не улыбалось, чтобы радостный Игорь бесхитростно все сразу же выложил на людях.

— Я вам после расскажу, Виктор Алдисович! — сказала она поспешно.

Дарзиньш взглянул на нее и все понял сам.

«Что ни делается, делается к лучшему!» — подумал он.

Васе тоже было что рассказать шефу, тем более что необходимо было срочно реабилитировать себя в его глазах.

Всем известно, что «любовь — не картошка, не выкинешь в окошко». А Вася впервые в жизни ощутил, что такое любовь и с чем ее едят. И ему нужно было срочно вернуть благорасположение Дарзиньша, чтобы он разрешил ему заполучить свою толстушку на весь срок жизни или хотя бы на срок, определенный ей судом.

— Товарищ полковник! — обратился он официально к Дарзиньшу. — Вся дежурная смена надзирателей в БУРе — ставленники вашего заместителя.

— Освободят его, думаешь? — усмехнулся Дарзиньш. — Пусть! А мы наглухо перекроем ход в БУР, пусть штурмуют. Скоро подойдут бронетранспортеры с экипированными солдатами. Вот тогда мы и покажем «кузькину мать» всем заговорщикам.

Поскольку присутствующие относились к сторонникам Дарзиньша, то это сообщение их обрадовало, потому что соотношение сил среди охраны и надзирателей зоны примерно было равным: половина была за заместителя Дарзиньша.

Та же самая мысль — «что ни делается, делается к лучшему», — мелькнула и в голове Вазгена, когда ему доложили, что Игоря Васильева посадили в БУР.

— Лучшего и придумать нельзя! — обрадовался он. — Теперь твоя задача — «замазать» Студента. «Повязанный» кровью, он будет с нами до конца жизни, — заказал он «шестерке», принесшему благую весть.

— Но как? — засомневался тот.

— Элементарно, Ватсон! — ухмыльнулся Вазген. — Даешь ему в руки пистолет, захваченный у охраны, а после пистолет должен случайно выстрелить, пусть даже в уже мертвое тело. Главное, внушить Васильеву, что это он убил «мента», а было это на самом-то деле или не было, вопрос второй. Даже номер восемь, когда нужно — спросим.

Он был доволен тем, что все было готово для начала бунта. Пороховая бочка готова была рвануть, требовалась только искра, которая ее взорвет.

Две противостоящие силы в исправительно-трудовом учреждении строгого режима всегда готовы спровоцировать бунт: лагерное начальство сознательно провоцирует, чтобы уменьшить власть урок, а авторитеты провоцируют бунт, чтобы таким вот образом поднять свой авторитет.

И нервы напряжены, всегда находятся на пределе у всех обитателей зоны.

Но готовящийся бунт был исключением из правил потому, что впервые интересы лагерного начальства в лице заместителя Дарзиньша и «князя» зоны совпали. А потому он не мог быть стихийным, неуправляемым, как тайфун и смерч, что сметают все на своем пути, возникая из ничего и уходя в ничто, потому что после вспышки остервенелой слепой ненависти, вырвавшейся на волю и нашедшей выход в крови и диком буйстве, разрушениях и насилиях, поджогах и сведении счетов, идет подавление бунта, идет ужесточение режима.

И вновь беспредел лагерного начальства после некоторого затишья ведет к новой вспышке насилия со стороны зеков.

Бараки, в которых живут зеки, иногда по сто пятьдесят человек, ведут к стадным инстинктам. Этот принцип размещения заключенных был введен только при советской власти, которая исходила из принципа коллективного перевоспитания. И случайно совершившего преступление по ошибке или по стечению обстоятельств сажали в один барак с закоренелыми преступниками, ворами в законе, авторитетами, блатными и приблатненными, которые, естественно, поскольку находились в своем втором доме, а то и в первом, не у каждого и был первый дом, верховодили в бараках и умело делал из случайного правонарушителя уголовника, коверкая его психику и подводя к тем широким воротам, которые всегда открыты в уголовный мир, имеющий всего-навсего узенькую калиточку, ведущую из него. Но эта калиточка для сильных людей, имеющих силы порвать с уголовным прошлым и зажить честной жизнью.

Обычный человек слаб!..

В связи с жаркой и солнечной погодой Дарзиньш, перед тем как уединился со своей смертельной любовью, отдал распоряжение наполнить пожарный водоем полностью и разрешил заключенным, свободным от работы, купаться в нем, чем и охотно пользовались благодарные зеки.

Бассейн был довольно глубок, в полтора человеческих роста, ведь деревянные бараки при пожарах горели, как спички, поскольку солнце их быстро высушивало до такого состояния, что достаточно было, действительно, одной списки, чтобы от лагеря остался один пепел. Поджогов не было лишь потому, что заключенные прекрасно отдавали себе отчет, что строить им новые бараки будут не пришлые дяди, а они сами и за свой счет, потому что в это время им никто не будет начислять зарплату по основному месту работы, где им спущен план, за который только и платят деньги.

Половину заключенных составлял молодняк, чей возраст колебался в пределах восемнадцати-двадцати лет. И, глядя на резвящихся у бассейна крепких парней, трудно было представить, что у каждого за плечами немалый срок, а преступления их просто ужасают: большинство из них сидело за разбои и грабежи, за убийства и воровство в крупных размерах, когда сумма похищенного исчисляется многими миллионами рублей.

Пацаны, как их звали на зоне, в своей жестокости с лихвой могли переплюнуть старших товарищей из кодлы блатных. В большинстве своем пацаны приходили во «взрослый» лагерь с «молодняка», где царили такие волчьи законы, что убить для пацана было легче, чем стерпеть оскорбление. А оскорблением для них являлась первым делом их неволя, и они всегда были готовы пойти на штыки и под пули, чтобы хоть на мгновение почувствовать себя вольными, чтобы делать не то, что требует начальство, а то, что хотят они.

Среди купающихся был и Петя Весовщиков по кличке Хрупкий.

Он с утра себя чувствовал «не в своей тарелке». Ночью ему приснился жуткий сон: явился к нему убитый им и сказал, улыбаясь, что он явился за ним и будет ждать его ровно сутки.

После такого сна любой бы почувствовал себя нехорошо. Тем более, что Хрупкий каждый день, каждый час, каждую минуту ожидал нападения неизвестного убийцы.

И с утра Петя Весовщиков старался не отделяться от массы заключенных. Даже в туалет он пошел только, когда несколько человек вместе собрались туда.

Хорошая погода и теплая вода в бассейне несколько отвлекли Хрупкого от мрачных мыслей. Он ощутил прелесть жизни, забыл даже, что находится в лагере строгого режима, не говоря уж о том, что каждую минуту ожидал смерти от руки неизвестного убийцы.

Вазген тоже пришел к бассейну, потому что именно здесь и должно было начаться «восстание рабов», после того как совершится подготовленное приношение жертвы на виду у всех.

А это жертвоприношение, по замыслу Вазгена, и должно было послужить той искрой, из которой возгорится пламя бунта.

На роль жертвы был определен Петр Весовщиков по кличке Хрупкий.

Это была, с точки зрения Вазгена, идеальная и естественная жертва. После умело пущенного слуха о том, что все убийства, происходящие в лагере строгого режима, происходят по замыслу и велению администрации, убийство Пети Весовщикова являлось столь естественным и понятным для большинства, что легко могло было быть использовано авторитетами как искра, вызывающая пламя пожара.

Вазген дал команду незаметно убить Весовщикова в бассейне, после чего братва, вопя о мщении и о том, что не стоит ждать, пока их всех перережут, поднимут всю зону.

А дальше все уже было разработано: какая группа куда направляется, первоочередность взятия объектов, первой, естественно, была больничка, где рассчитывали поживиться наркотиками, спиртом и витаминами, а затем — БУР.

Правда, был еще один объект, который пацаны хотели взять в первую очередь — это был швейный цех, в котором сейчас работали женщины. Администрация, надеясь на толщину стен «швейки», не обнесла ее колючей проволокой, хотя по инструкции обязана была это сделать. Но проволоки просто не хватило, а потому и оставили «на потом», как это водится, все списали на «авось».

Естественно, что, не случись бунта, никто бы и не стал ломать стены швейного цеха, чтобы пообщаться с зечками, которые были совсем и не против такого вторжения на свою территорию и, если бы их спросили, в своем огромном большинстве, разумеется, кроме лесбиянок, «ковырялок», как их презрительно называли сами же заключенные-женщины, женщины высказались бы за то, чтобы объединить обе зоны в одну, а если что и построить нового, то это большой дом ребенка, потому что от такого объединения, естественно, в положенный срок стали бы рождаться дети.

Петя Весовщиков, щурясь от прямых солнечных лучей, легко взобрался на край бассейна и приготовился прыгнуть в воду.

По знаку Вазгена приготовился прыгнуть в воду и его подручный, «торпеда» по кличке Санитар Леса или просто Санитар. Это, действительно, была его профессия на воле, когда он работал санитаром в больнице, где убивал стариков и старух, одиноких, не имеющих родственников, чтобы воспользоваться потом их вещами.

Этот Санитар должен был, когда Весовщиков нырнет в воду, пырнуть его там, в глубине, ножом и уплыть на другую сторону бассейна, чтобы кто-нибудь другой нашел мертвое тело Хрупкого и поднял бы хай.

Но ему не пришлось ничего делать.

Неожиданно, у всех на глазах, произошло нечто, за чем и последовал страшный бунт с кровопролитием и разрушениями.

Что-то тяжелое просвистело в воздухе и метко врезалось прямо в затылок Пети Весовщикова именно в тот момент, когда многие из загорающих смотрели на жертву, которую готовились принести во имя бунта и разрушения.

Весовщиков вздрогнул, неестественно выпрямился. Затылок его был разбит большим металлическим шаром величиной с детский кулачок.

Этот металлический шарик, раздробив затылок Хрупкого так, что брызги крови полетели во все стороны, не сразу отлип от раздробленного им затылка и медленно упал в бассейн.

А вслед за смертельным снарядом, прилетевшим невесть откуда, так же медленно рухнул в воду и сам Весовщиков.

Душа его жертвы прибыла за ним в такую даль, в глухомань не зря. Она дождалась души своего убийцы, чтобы вместе предстать на высшем, небесном суде, где их уже будут судить не по земным меркам.

В столь замедленном действии, в растянутом времени происшедшее видели почти все, а главное, они всё видели именно в растянутом движении: как прилетел тяжелый металлический шар, как он впился в затылок Пети Весовщикова по кличке Хрупкий, как разлетелись из-под него брызги крови, как медленно и нехотя упал металлический шар в воду и как так же медленно и нехотя рухнул вслед за ним Петя Весовщиков по кличке Хрупкий.

Пожарный водоем находился неподалеку от административного корпуса, «крикушника». Металлический шар прилетел именно со стороны «крикушника». И те, кто оказался свидетелем этого убийства, машинально, автоматически повернули головы в ту сторону, откуда прилетел тяжелый металлический шар. Всем было очень интересно узнать, что это за такой меткий метатель, вернее, толкатель ядра нашелся и за сколько метров он умудрился так точно попасть в цель.

О самом Весовщикове никто и не думал. Братву убийством было не удивить. Тем более, что Хрупкий предназначался в жертву и все равно должен был умереть именно в этот час.

Всех заинтересовал меткий толкатель ядра и способ, каким он это сделал. Нужно было обладать нечеловеческой силой, чтобы просто добросить до затылка Весовщикова тяжелый металлический шар. Но какой же силой надо было обладать толкателю ядра, чтобы так точно попасть прямо в затылок Пети Весовщикова.

И меткого толкателя все увидели. Правда, со спины.

Но такая мощная спина высокого человека, облаченная в ведомственный мундир «кума», могла принадлежать только одному человеку в зоне — прапорщику Васе. И исчезла эта спина в окне второго этажа административного корпуса.

Почему он задержался настолько, чтобы его успели заметить, трудно было сказать, потому что метнувший столь далеко тяжелый снаряд мог спокойно сделать шаг в сторону и исчезнуть, мог просто пригнуться, сесть, чтобы его не стало видно в проеме окна.

Но он задержался, и его увидели.

Вопль возмущения, вырвавшийся из пяти-шести десятков глоток, а именно столько, если не больше, купалось в тот миг и находилось возле бассейна, стал той необходимой искрой, которая взорвала бочку с порохом недовольства и выбросила на волю бунта остервенелую ненависть, слепо ищущую выхода в крови и разрушениях, в поджогах и буйстве.

Бунт начался.

Петя Весовщиков, которого все время его нахождения в лагере почти что не замечали, которого предназначили на роль жертвы, убитым стал знаменем восстания, символом бунта, его оправданием и основой.

Тело убитого немедленно выловили из пожарного водоема и на руках понесли по территории исправительно-трудового учреждения, призывая к бунту основную массу заключенных, а именно ее и составляют «мужики», работяги, не принадлежавшие к блатным и мечтающие об окончании срока, чтобы «с чистой совестью» вернуться к родным и близким, в свой, ставший уже чужим, дом. А чужим он становился сразу, как только приговор, если срок превышал полгода, вступал в законную силу, преступника моментально выписывали из его квартиры, и он лишался права на жилплощадь. В дополнение к законному наказанию он автоматически получал еще и наказание, к которому суд его не приговаривал, но приговорило без суда и следствия общество своими «гуманными» законами.

Петя Весовщиков, несмотря на сто вторую статью, по которой он «шел», являлся одним из «мужиков», и потому его смерть вызвала настоящее возмущение, а сообщение о том, что убивали из «крикушника», добавило масла в огонь.

В это же время, по-тихому, группа опытных блатных захватила больничку.

Лагерный врач, дослужившийся до чина майора, сосредоточенно читал свою толстую настольную книгу «Справочник практического врача».

Увидев в кабинете сразу нескольких заключенных, он, не разобравшись, заорал на них:

— Сколько раз вам, мудакам, говорить, чтобы заходили по одному! Убирайтесь из кабинета.

Но, увидав у своего горла острую заточку, он сразу скис и жалобно, пискляво заканючил:

— Дорогие мои, врачей не убивали даже фашисты!

— Кому ты нужен, приложение к справочнику практического врача! — ехидно заявил руководитель нападающих. — Та такой же врач, как я — Бриджит Бардо! Заточку тебе показали, чтобы ты не вякал.

— Но я… — дрожал лагерный врач.

— Глохни, фраер! — оборвал его другой из блатных. — Тебе же русским языком говорят.

— Гони ключи от сейфа! — приказал вожак отряда.

Лагерный врач, сразу потерявший голос, молча достал ключи от сейфа, где хранились спирт и наркосодержащие препараты.

А другие члены группы захвата уже вовсю пробавлялись витаминчиками и другими таблетками, на всякий случай, от разных болезней про запас.

В сейфе нашлись не только спирт и «колеса», таблетки с наркосодержащими препаратами, но и несколько ампул морфина.

Их заслуженно вкололи группе захвата, чьей целью был БУР. И они пошли на штурм опоясанной тремя рядами колючей проволоки твердыни.

Эту твердыню им вряд ли удалось бы взять, если бы в БУРе не находился майор, а в смене охраны все до одного сторонники. Понятно было их смятение, когда Вася под расписку сдал им на руки их собственного шефа. Они просто не знали, что с ним делать: в камеру сажать своего шефа — смешно, а не посадишь, голова может полететь.

И старший охраны разумно решил предоставить все времени и подольше оформлять майора на содержание в БУР.

Волнения, начавшиеся в колонии, не ускользнули от внимания надзирателей и контролеров БУРа.

— Товарищ майор! — доложил шефу старший охраны. — Зона поднялась, по-моему.

— Замечательно! — обрадовался майор.

— Как, замечательно? — опешил старший охраны.

— Чем для Дарзиньша хуже, тем для нас лучше, дубина! — заорал нервно майор. — Не соображаешь? Или соображаешь только, когда на троих?

Он сидел в караулке БУРа, пил чифирь, который ему сварила услужливая охрана, связанная с ним разными пакостными делишками, а старший должен был сам решать, что ему делать.

Старший выбрал закон и тихо-тихо «слинял» в «крикушник», чтобы на месте разузнать что к чему.

Дверь из БУРа в административный корпус была закрыта. Старший постучал, но на стук никто не отреагировал.

Отличительными чертами старшего были целенаправленность и упрямство. Он как примкнул к майору с первого дня своей службы, так и был верен ему, тем более что это приносило дивиденды, его сделали старшим надзирателем в БУРе.

Но он еще считал, что главное, чему он служит, это — закон.

А потому такое явное стремление майора наплевать на закон смутило старшего, и он решил остаться верен закону, а потому и удрал в административный корпус с целью предаться в руки сторонников закона.

Закрытая дверь из БУРа в «крикушник» его не смутила. В административный корпус можно было пройти и через проход между рядами колючей проволоки. Старший поспешил воспользоваться этим проходом, но, пробираясь к «крикушнику», он собственными глазами увидел, как к БУРу приближается большая толпа заключенных, в основном, молодняка, они были возбуждены в крайней степени, старшему даже показалось, что они все пьяны или находятся под воздействием наркотических средств. В руках они держали ножи и заточки, а у впереди идущего старший умудрился рассмотреть кусачки.

«Кажется, я вовремя смылся!» — подумал старший, и ему почему-то пришла на ум поговорка — «главное в профессии вора — вовремя смыться!»

Он забарабанил во входную дверь административного корпуса, в ту, что выходила на крыльцо, и ему сразу же открыли, в двери здесь был сделан «глазок», в который сразу же можно было увидеть стучавшего.

Оставшиеся в БУРе надзиратели приготовили было пистолеты к бою, но майор наорал на них:

— Ненормальные! Нам выгодно, чтобы нас взяли в заложники, тогда Дарзиньш уйдет в отставку.

И он забрал пистолеты у всех своих сторонников, чтобы сдаться восставшим и добровольно пойти в заложники.

Лучше бы он этого не делал.

Группа захвата действовала молниеносно. Правда, все ее действия были бы обречены на провал, если бы их встретил плотный огонь из пистолетов, восставших можно было перестрелять за несколько минут, пока они пробирались через три ряда колючей проволоки.

Но пистолеты были уже у майора, который ждал бунтарей, чтобы объявить им о своем сговоре с «князем» зоны.

Пока бунтари перекусывали проволоку кусачками, специально изготовленными для бунта, майор еще мог предполагать, что восставшие примут его условия.

Но когда они ворвались в БУР и майор добровольно вручил им все пистолеты надзирателей, иллюзии его мгновенно испарились.

Вожак группы захвата БУРа быстро раздал пистолеты и первым, подав сигнал, ударил рукояткой пистолета майора так, что тот мгновенно «вырубился».

То же самое проделали с остальными надзирателями его напарники и подельники, расправившись с ними точно таким же способом.

Связав лежащих без памяти надзирателей и майора, бунтари первым делом открыли все камеры и выпустили узников на свободу. Специально для них, чтобы восстановить их угасающие в невыносимых условиях БУРа силы, принесли немного спирта и еды из уже захваченной кухни, где были конфискованы все припасы.

Хлебнувшие спирта и закусившие узники, узрев своих мучителей в беспомощном состоянии, набросились на них и стали терзать.

Особенно свирепствовал Колян, каждую ночь придумывавший для своих мучителей смертную казнь все страшнее и страшнее. И вот теперь он мог претворить свои фантазии в реальность.

Но жажда немедленной мести захлестнула его неимоверные фантазии, и он просто взял острый нож и перерезал всем надзирателям глотки.

Никто из группы захвата не успел его остановить. Им удалось спасти от его мщения только майора.

— Оставь одного, чтобы можно было показать «крикушнику»! — перехватил Коляна вожак группы, когда он с остановившимися от вида крови глазами и раздувшимися от ее запаха ноздрями подходил к майору.

Колян серьезно поразмышлял над словами «кента», а потом благодушно изрек:

— Показать можно! Только после этого я все равно ему перережу глотку, мне нужно уходить из зоны, чем быстрее я «слиняю» отседова, тем будет лучше. Пошли к «крикушнику» показывать «кума» «хозяину». Пусть подгонит нам к воротам вертолет и приготовит «ружья» или «зелени». Будем уходить!

— Заметано! — одобрил его «кент», вожак группы захвата, которую он и согласился возглавить, чтобы выручить своего «кореша» из БУРа, где его ждала неминуемая смерть.

Загнанный в угол хищник защищается с отчаянием обреченного и рвет любого, до кого ему удается дотянуться.

«Жестокость и страх пожимают руки друг другу», — по мнению Бальзака.

Майора потащили к административному корпусу.

Тем временем пацаны, столь изобретательно просверлившие стену «швейки», влекомые жаждой секса и обладания женским телом, проявили изобретательность и на этот раз.

Из механического цеха они утащили на тележке два больших баллона для сварки: в одном из них был ацетилен, в другом — водород. Прикрепив эти баллоны к стене «швейки» в том месте, где, некоторые из них хорошо помнили, был всего лишь склад материалов и готовой продукции, пацаны решили их взорвать.

Привязав просмоленную нитку, длинную и прочную, к краникам баллонов, они открыли оба краника и, подождав, пока вытечет немного адской смеси, подожгли длинную просмоленную нить.

Огонь весело побежал в указанном направлении по нитке, и вскоре прогремел взрыв, который по-настоящему убедил администрацию, что бунт вспыхнул, пороховая бочка сдерживаемой ненависти взорвалась.

Взрыв баллонов проломил стенку «швейки» с необычайной легкостью, неимоверно испугав уголовниц, которые подняли такой визг, крик и хай, что в административном корпусе решили было, что бедных женщин уже насилуют.

Но насилия там не потребовалось. Когда зечки увидели, как из облака пыли, поднятого взрывом, один за другим появляются молодые и ладные парни с горящими от возбуждения и желания глазами, испуг сразу превратился в обеспокоенность, что на всех дам парней не хватит.

И каждая поспешила схватить первого понравившегося ей парня и прижать поскорее его руку к детородному месту, которое уже стало отвыкать от крепкой мужской руки.

Еще не улеглась пыль, вызванная взрывом, как уже множество пар слились в любовном экстазе кто на чем попало, в основном, на разметанных взрывом рулонах материи, из которой шили рукавицы. Ну, а кому не хватило мягкой подстилки, использовали другие позы, лежа на столах рядом со швейными машинками.

Игорь Васильев впервые в жизни столкнулся с бунтом, поэтому для него все носило скорее познавательный интерес, так как он был в безопасности. А Лена тоже была в безопасности, да и административный корпус был в полной безопасности, потому что здесь не было предателя майора, готового ради своих корыстных интересов продать товарищей, нарушить данную закону клятву.

Но сил хватало лишь защитить административный корпус от атаки вооруженных уже не только ножами и заточками зеков. Почему-то задерживались бронетранспортеры с солдатами, экипированными бронежилетами и пластиковыми щитами, способными навести порядок в восставшей зоне строгого режима.

Причина их задержки была проста и оказалась возможна при обычных разгильдяйстве и бесхозяйственности: ответственный за бронежилеты потерял ключ от склада и бегал, разыскивая заведующего складом, у которого были вторые ключи, до тех пор, пока кому-то, не дураку, пришло в голову сбить замок и раздать бронежилеты, выставив потом на охрану почти опустевшего склада часового.

Братва приволокла майора к зданию «крикушника» и привязала его к тому самому столбу, к которому обычно привязывали беглецов и провинившихся в зоне, к этому «позорному» столбу, что, как в прошлом виселица на базарной площади, напоминал о вечном произволе властей.

Восставшие рабы всегда берут на вооружение все привычки своих свергаемых хозяев и действуют теми же методами и теми же способами.

Единственное отличие от беспредела тюремной администрации было в том, что беднягу майора привязали к столбу не за руки, а за ноги, и он повис вниз головой, испытывая невероятные физические мучения.

— Эй, в «крикушнике»! — завопил Колян во всю силу своих мощных легких. — Гони «хозяина» на толковище! Через пять минут не выйдет, будем «мочить» «вертухаев» с БУРа. Они «повязаны» и спеленуты, как младенцы.

Дарзиньш был готов открыть огонь на поражение, но ему не хотелось начинать кровопролитие первому, чтобы недруги потом не обвинили его в неумении вести переговоры, а следовательно, обвинили в некомпетентности.

Но пулеметы на вышках уже были повернуты в зону, ожидая лишь приказа открыть бешеный огонь по всему, что движется. И автоматчики, которых Дарзиньш догадался прихватить с собой, ожидали того же.

Глядя на Виктора Алдисовича, никто бы сейчас не сказал, что он ночью умер, и лишь способности Амы вернули его на этот свет, чтобы он вот так запросто отдал распоряжение открыть стрельбу на поражение.

Нужны были только сильный довод для этого и повод.

Дарзиньш решился на переговоры. Для этого он поднялся на второй этаж и, открыв окно, закричал в мегафон толпе заключенных, стоявших перед административным корпусом.

— Переговоры будут вестись, если вы отдадите всех заложников! Тем самым проявив добрую волю!

Толпа, вооруженная пистолетами, ножами и заточками, загудела, обсуждая свою готовность вести переговоры.

— Заваруху устроили, чтобы верить «ментам»? — горячился один.

— Фраеров нашли, козлы! — вопил другой.

— Подожди, Колян! — урезонивал друга вожак группы захвата БУРа, которому уже нечего было терять. — Надо потянуть время, чтобы передать наши требования. Давай, выдадим «хозяину» врача. Что с него толку?

Его предложение вызвало общее неожиданное одобрение. Врача хоть и не любили за его откровенное хамство, вызванное неуверенностью в себе и ощущением своей малой профессиональности, но относились к нему терпимо за то, что он не гнал больных заключенных на работы, а выдавал исправно справки о временной нетрудоспособности, что значительно облегчало жизнь зекам, потому что всегда можно было обмануть мало знающего врача мнимой болезнью или известными способами вызвать высокую температуру. Он всему верил и, если зек не нагличал особенно часто, тогда врач не выдавал ему справку даже тогда, когда он был на самом деле болен, то можно было, когда становилось совсем невмоготу, устроить себе на пару дней выходной.

Кто-то мигом сбегал за врачом, со страхом ожидавшим решения своей участи в захваченной больничке, и приволок его к «крикушнику».

— Слушай, лекарь! — обратился к нему Колян. — Мы тебя отпускаем только для того, чтобы ты передал наши требования «хозяину»: мы даем ему полчаса, чтобы он договорился с командованием воинской части и предоставил нам тяжелый вертолет с летчиком на борту, а также «рыжья» или «зелени» на сумму в один миллион долларов. Если за этот срок вертолет не будет подан, мы режем всех захваченных заложников и взрываем весь лагерь к долбанной матери. Усек, козел?

Обещание скорого освобождения подхлестнуло врача, и она поспешил уверить восставших, что с ним проблем не будет, он все понял и передаст все в наилучшем виде, господа уголовнички могут не беспокоиться.

Врача отпустили, и он так прытко помчался к административному корпусу, что заключенные только диву дались. Вслед ему раздался свист и послышались обидные реплики, среди которых «козел» было самым безобидным.

Его, очевидно, уже поджидали, потому что дверь в «крикушник» моментально отворилась и врача буквально втащили внутрь, после чего дверь вновь захлопнулась на замок и закрылась на все засовы.

Врача сразу же провели к Дарзиньшу.

— Поздравляю, доктор, со счастливым избавлением от смерти! — приветствовал его Дарзиньш. — Страху, небось, натерпелись, жуть?

Врач вместо ответа заплакал, хотя его не били, не мучили, не издевались над ним, но страху, действительно, он натерпелся столько, что до конца жизни ему хватит.

Его все бросились успокаивать, принесли рюмку водки с куском колбасы на закуску, врач с утра ничего не ел, выпив водки, он сразу же захмелел и ощутил зверский аппетит. Умяв кусок колбасы, он так жадно огляделся вокруг, что все рассмеялись, а Вася ехидно заметил:

— Вы, доктор, нас в качестве закуски не держите!

Тут врач в испуге вспомнил, что ему наказывали бунтари, отпуская его из зоны, и завопил:

— Боже мой! Виктор Алдисович, они же меня отпустили, чтобы я передал вам их требования.

— Успокойтесь, доктор! — подошел к нему Дарзиньш. — Давайте отойдем в сторонку, и вы мне все спокойно расскажете. Вас не били?

— Нет, спасибо, не били и не мучили! — заговорил быстро врач. — Только ключи от сейфа отобрали, спирт вылакали, морфин вкололи, «колеса» сжевали.

— Доктор, доктор! — укоризненно проговорил Дарзиньш. — Не уподобляйтесь блатным, вам это не к лицу, майор! Так что они просили передать, какие требования?

Врач подробно рассказал Дарзиньшу о требованиях бунтарей.

Дарзиньш все невозмутимо выслушал, лихорадочно соображая: что делать дальше? С одной стороны, требования заключенных выглядели достаточно убедительно, подкрепленные взятыми заложниками и наличием теперь в руках у бунтарей оружия. Но с другой стороны, у Дарзиньша не было абсолютно никаких возможностей выполнить эти требования. Да и, честно говоря, не было большого желания выполнять эти требования. А то, что бунтари грозились убить заложников, то это лишь угрозы. К тому же, если и убьют кого-либо, например, майора, заместителя начальника исправительно-трудового учреждения строгого режима, то Дарзиньш в глубине души был бы им благодарен. Но показывать окружающим это было нельзя ни в коем случае.

Нескольких автоматчиков было явно недостаточно для того, чтобы штурмовать восставший лагерь, а бронетранспортеры с солдатами в бронежилетах все не шли и не шли.

Дарзиньш решил потянуть время, чтобы обмануть бунтарей. Потому что выполнить их требования у него не было ни сил, ни средств.

— Я отправил ваши требования в управление по радио! — закричал он по мегафону в окно со второго этажа. — Ответ вам сообщу. Предупреждаю, что первый же убитый заложник сделает невозможными дальнейшие переговоры.

Колян ему в ответ безо всякого мегафона заорал громче, чем Дарзиньш:

— Через полчаса начнем жечь лагерь! Через час начнем убивать заложников и пойдем на штурм «крикушника»!

Колян, конечно, блефовал, но блатным уже нечего было терять, и они активизировались: в административный корпус полетели железяки, которыми запаслись в механическом цеху, и большинство окон «крикушника» были разбиты буквально через несколько секунд.

Но Дарзиньш решил все же не рисковать заложниками, как ни хотелось уничтожить своего заклятого врага руками самих заключенных. И приказа открыть огонь он опять не отдал, решил подождать прибытия бронетранспортеров с солдатами.

Ровно через полчаса отпущенного времени вожак группы блатных, друг Коляна, подал условленный сигнал, и мгновенно, почти сразу же с его взмахом руки, запылал БУР, а через пару-тройку минут загорелась и больничка. Огонь не был ровным и чистым. Сразу же повалил густой черный дым, бросая копоть на административный корпус.

— Товарищ полковник! — обратился к Дарзиньшу Вася. — Они сжигают лагерь. Может, ударим из пулеметов?

— У них еще пять человек заложников! — отказался Дарзиньш. — Подождем прибытия бронетранспортеров с солдатами внутренних войск. Я еще попросил приготовить водометную установку. Там достаточно атмосфер, чтобы разметать любую толпу.

Поджоги еще больше раскалили обстановку в лагере.

К административному зданию непрерывно подходили группа за группой заключенные.

Один из тех, кто наглотался «колес» и одурманил себя настолько, что совсем ничего не соображал, стал демонстративно «пилиться» перед административным корпусом в знак протеста. Перерезав себе на запястьях вены, он стал истекать кровью, и его уволокли в дымящуюся больничку, где еще оставался судебный эксперт, который обладал поистине многопрофильными знаниями в медицинской области.

Нашли двух «сук», попрятавшихся после начала бунта по укромным местам, очевидно, заранее приготовленным именно на этот случай, и привязали их рядом с висящим вверх тормашками майором, который уже стал испытывать неприятные ощущения в виде прилива крови к голове. Заодно ему облегчили жизнь, опустив пониже, на землю, так, чтобы он наполовину лежал на земле, но ноги его продолжали быть подтянуты к небу.

Время тянулось очень медленно для ожидавших побега блатных и для ожидавших прихода подкрепления сотрудников администрации. Охрана на вышках, повинуясь полученному приказу, прилипла к пулеметам и автоматам, давно выбрав каждый себе цель, ожидая лишь приказа начать боевые действия и открыть огонь.

Неожиданно в толпу заключенных, которая уже состояла в большинстве своем из «мужиков», распаленных пьянящим ощущением свободы, ворвались женщины из швейного цеха. Насытившись мужскими ласками и насытив свою плоть, они решили прогуляться по мужской зоне, попутно одаривая ласками всех, кто попросит. За эти ласки их поили разбавленным спиртом, кормили деликатесами, конфискованными из административного холодильника, захваченного на кухне.

И вот они, разгоряченные донельзя, ворвались в первые ряды громадной толпы у административного корпуса и первым делом обратили внимание на заложников, привязанных к «позорному» столбу.

— «Мочи» «сук»! — завопили они неожиданно и бросились на трех связанных заложников, размахивая острыми ножами, захваченными ими из кухни.

Блатные, тот же Колян, не успели им помешать. Пока они, растерянные, застыли на месте, соображая, как им лучше схватить вооруженных женщин, те искромсали ножами предателей из среды заключенных, а одна из них, самая здоровая и, очевидно, беспощадная острым мясницким топором разрубила майора, заместителя начальника исправительно-трудового учреждения строгого режима, между ног до пояса одним страшным и умелым ударом.

Крик ужаса раздался как среди толпы заключенных, так и среди тех, кто из разбитых окон «крикушника», административного корпуса колонии, следил за действиями бунтарей.

Дарзиньш, хоть и ужаснулся содеянному, в глубине души обрадовался. У него теперь были полностью развязаны руки, и он, не боясь ответственности за пролитую кровь, мог отдать приказ расстрелять скопившихся у административного корпуса заключенных.

— Охрана, на вышках, слушай мою команду! — закричал он по радиотелефону. — Открыть огонь на поражение и рассеять толпу!

И тотчас же застрочили с вышек пулеметы. Первыми же выстрелами были скошены женщины-убийцы и блатные, стоявшие в первых рядах в ожидании поданного вертолета и «рыжья» с «зеленью».

Заключенные бросились врассыпную, устилая своими телами весь свой скорбный путь побега.

Правда, вооруженные пистолетами зеки залегли за стенами «крикушника» и открыли огонь на поражение по смотровым вышкам и по окнам административного здания, если кто случайно имел неосторожность высунуться из окна. И им удалось расстрелять двоих охранников на вышке. Огонь с нее сразу же прекратился, что дало возможность заключенным спокойно рассредоточиться между бараками, где их пули не доставали.

В эту минуту подошла долгожданная помощь, ожидаемая Дарзиньшем.

Ворота лагеря открылись, и два бронетранспортера неторопливо вползли на территорию исправительно-трудового учреждения строгого режима, а за ними, прикрываясь щитами, в бронежилетах вошли солдаты, вооруженные автоматами.

Их прихода совсем немного не дождались еще парочка обнаруженных «сексотов», которых вытащили из схронов пацаны и ударами металлических прутьев погнали к общественному туалету, возле коего в небольшой яме, над которой всегда «золотарь» вычерпывал содержимое туалета, образовалась уже давно от незапланированных выплесков и прорывов рукава помпы, с помощью которой и вычерпывалась вонючая жижа, довольно приличная лужа человеческих экскрементов, разбавленных мочой, куда мочились пацаны, если каждое «очко» было занято, а желания терпеть малую нужду не было. Здесь несчастных «сексотов» загнали в эту зловонную яму, где содержимое доходило до колен, и стали на них тренироваться в меткости, бросая им в голову или куда попадет небольшие металлические болванки. Поскольку соревнующиеся в меткости значительно превышали числом две несчастные человеческие «мишени», то очень скоро один из «сексотов» упал лицом в зловонную жижу, получив удар металлической болванкой прямо между глаз, а второй еще минут пять отчаянно сопротивлялся, отбивая руками приносящие жуткую боль летящие со всех сторон металлические болванки, но, как только ему перебили правую руку метким ударом, болевой шок лишил и его желания сопротивляться. И сразу несколько метких бросков в голову повергли его лицом в жидкие нечистоты рядом с товарищем по несчастью.

Пацаны, вооруженные пистолетами, пытались выстрелами остановить солдат, но бронежилеты хорошо выдерживали пули, выпущенные из пистолета Макарова, да и выстрелить им дали только по одному разу, после чего живо посекли очередями из автоматов и пулеметов бронетранспортеров.

Со стороны администрации погибло двенадцать человек, включая четверых «сексотов». Бунтарей погибло около полусотни.

Но оставшиеся в живых бунтари скоро, очень скоро стали завидовать мертвым.

Всех заключенных загнали по баракам, после чего стали выгонять на плац барак за бараком, укладывать лицом в землю, прикладами увещевая несмышленых, и стали сортировать заключенных, придерживаясь только начальству понятной методе: кого считать зачинщиками, кого убийцами, а кого просто вовлеченными.

Это было тем более странно, что все, абсолютно все убийцы надзирателей, солдат и «сук» были расстреляны возле административного корпуса. Правда, еще оставались те, кто забил металлическими болванками еще двух «сексотов», но их и не искали, зачем, когда любому можно было навесить статью за участие в бунте, поджогах и убийствах, не говоря уж о разграблении больнички и кухни.

Дубинки и наручники были непременными атрибутами этой сортировки.

Водометная машина не потребовалась для разгона возмущенных масс заключенных. Только раз, для смеха, прапорщик на водометной установке достал мощной струей убегавших с визгом и криками через пролом в стене «швейки» женщин. Сила струи была такова, что попавшие под нее были отброшены на несколько метров, причем с тяжелыми последствиями для упавших, они попросту остались лежать на земле без сознания. И никто их товарок не пришел к ним на помощь. Не до того им было., спасали собственные шкуры.

Дарзиньш живо прекратил игры прапорщика, приказав ему тушить БУР, а после и больничку.

После тушения пожара в БУРе обнаружили надзирателей с перерезанными глотками, тела которых представляли из себя сплошной фиолетовый синяк, один, но на все тело.

И нашли с простреленной головой «смотрящего», убитого втихаря по приказу «князя» зоны Вазгена, чтобы некому было писать записки на воровской сходняк, обладающий правом лишения титула «вор в законе».

Все время бунта по приказу Дарзиньша один из контролеров снимал происходящее на видеопленку.

После подавления бунта Дарзиньш со своим ближайшим окружением заперся в своем кабинете, куда доставили видеомагнитофон, и стал смотреть все три часа страшных событий, происходивших на территории, вверенной его попечению.

Удивительное дело, но ни в едином кадре Дарзиньш не нашел ни «князя» зоны Вазгена и ни одного из его свиты-шоблы.

Авторитеты руководили «боевыми» действиями своей огромной армии, не выходя из бараков, посредством гонцов, которые передавали вожакам стай очередной приказ или распоряжение «князя».

Таскали каштаны из огня чужими руками. Правда, и Дарзиньш не лез грудью на пулемет, а пустил на подавление бунтарей бронетранспортеры и солдат, одетых в бронежилеты.

Игорь Васильев впервые в своей жизни столкнулся с бунтом, а с лагерным — тем более. Он с тайным удовольствием наблюдал за разгулом ненависти, когда загнанная за колючую проволоку черная сила вдруг ощущает свою вольницу, последствия которой всегда одни и те же: кровь, поджоги, буйство, разрушения.

Но страдают в итоге, после подавления бунта, в основном, «мужики», если не считать тех блатных, что ждали вертолета с чемоданом «зеленых» у крыльца административного корпуса, и которые были расстреляны первыми же очередями пулемета с вышки.

Большинство загнанных в оставшуюся целой часть БУРа были именно «мужики», причем большую часть из них составляли молодые парни. Именно им и грозил большой срок на особо строгом режиме, где они окончательно превратятся в опытных бандитов и воров, пополнив собой многочисленные ряды уголовников.

Хорошо наблюдать из окна административного корпуса, находясь в безопасности, вдали от ножей и заточек зеков и пуль солдат спецназа, которые были прекрасно экипированы для подавления бунта: бронежилеты, щиты из специального сплава, сферы, дубинки и автоматы.

Игорь Васильев давно не встречался с Котовым, ему даже показалось, что тот его избегает. Поэтому, когда они случайно столкнулись возле мужского туалета, Игоря поразила реакция Котова на встречу.

— Ты здесь? — вырвалось у него машинально.

— А где я должен быть? — удивился Игорь.

— Я видел, как тебя вели в БУР! — признался Котов, и досада засквозила в его голосе.

— И жалеешь, что я там не остался? — пошутил Игорь. — Кто бы тебя тогда во сне убивал?

— От судьбы не уйдешь! — вздохнул Котов. — Если тебя длань Господняя прикрыла, то послезавтра ты меня убьешь!

— Зациклился ты на своем сне! — печально вздохнул Игорь, вспомнив предсказание Амы во время камлания. — Оставь меня в покое! Не собираюсь я тебя убивать. Видел бы ты, сколько человек лишилось жизни во время бунта!

— Видел! — возразил Котов. — Потому и говорю!

Он скрылся в одной из кабинок, и Игорь только слышал, как он шумно взбирался на унитаз, чтобы сесть «орлом».

Игорь поспешил занять аналогичную позицию в соседней кабинке. Ему надо было торопиться, потому что, когда он направлялся в туалет, его повстречал Вася и приказал срочно явиться в кабинет Дарзиньша.

— Оперативную группу создали для дознания! — пояснил он интерес «хозяина». — Но все пишут плохо, а ты — парень шибко грамотный, вот и подсобишь нам.

— А меня потом на пику не посадят? — усмехнулся Игорь.

— С чего это? — удивился Вася. — Ты — человек подневольный, что прикажут, то и делаешь.

— И они поймут? — спросил Игорь.

— Сейчас все от крови устали! — сказал Вася. — А ты их будешь держать в курсе дела, как держатся арестованные. Впрочем, я и так знаю, что ни один ничего не скажет. Трусы не бунтуют.

А потому Игорь поспешил закончить свои дела и вернуться в кабинет Дарзиньша, откуда так хорошо было все видно.

Арестовали всех, кого успела зафиксировать видеокамера на кассете. Ее не торопясь просматривали все вместе и выявляли зачинщиков, руководителей групп, вожаков стай заключенных, громивших и поджигавших. Видеокамера не могла заснять тех, кто убивал, да они все и так были уже расстреляны, без приговора, без суда и следствия.

Но теперь в кабинет Дарзиньша, где обосновалась оперативная группа, расследующая причины бунта, стали приводить по одному зачинщиков на дознание. Кабинет Дарзиньша был выбран лишь потому, что он был самый большой в административном корпусе и вмещал всю группу дознания.

Зачинщиков приводили в наручниках и приковывали сразу к специальному тросу с металлическим кольцом, который спускался с потолка через специальный крюк.

Игорь — сколько раз был он в этом кабинете — ни разу так и не обратил внимания на этот трос, потому что он был всегда отведен в сторону и не бросался в глаза.

Вот к этому металлическому тросу зачинщиков и приковывали. Причем сразу же трос натягивался и человек почти что повисал на нем, с трудом дотягиваясь пальцами ног до пола.

Вопрос, который задавали сразу же, как только заключенный оказывался в «рабочем» положении, был, по существу, один:

— Причина бунта? — сразу же задавал вопрос начальник группы дознания.

Дарзиньш, не вмешиваясь, тихо сидел возле стола, за которым Игорь вел протокол дознания.

Заключенный, естественно, не мог ответить на этот вопрос, либо начинал молоть совсем уж чепуху: о правах человека, о жестоком обращении контролеров с заключенными или о плохом качестве и однообразии пищи.

Считая, что зачинщик уводит следствие в сторону, его начинали бить дубинками и били до тех пор, пока он либо начинал говорить, либо терял сознание.

Сломалось всего несколько человек, в основном, пожилых заключенных, которые не выдерживали столь жестокого избиения.

Пацаны держались, «молодых волков» избивали столь жутко, что их с каждого допроса выносили замертво. Но ни один из них не выдал ни одного из авторитетов, лишь матерились беспрерывно или плевались в своих мучителей.

Восемь человек из двадцати заключенных, признанных зачинщиками бунта, расстреляли тут же в подвале БУРа. Остальных увезли в особо строгие лагеря.

Всем заключенным, кого успела поймать в свой объектив видеокамера, понавешали дополнительные сроки, «плюс пять».

Половину авторитетов из свиты «князя» зоны Вазгена признали ответственными за идеологическую подготовку бунта и услали тоже вместе с зачинщиками в лагеря особо строгого режима.

«Князь» остался практически без свиты. И потерял былое влияние на зону. Зона перекрасилась, из «черной» стала «красной». Причем красный цвет она уже оправдала кровью.

Вася оказался прав. Два дня, пока шло дознание с утра до позднего вечера, Игорь Васильев пропадал в кабинете Дарзиньша, причем так уставал, что руку ему сводило судорогой.

Но авторитет его среди заключенных, к его огромному удивлению, резко возрос.

В первую же ночь, когда он, едва передвигая от усталости ноги, добрался до своей койки в бараке, его осторожно вызвали к Вазгену.

— Я слышал, что ты писарем шустришь в группе дознания? — спросил с интересом Вазген.

— Я туда не рвался! — ответил Игорь. — Просто я быстро пишу и разборчиво.

— Я тебя не упрекаю! — устало сказал Вазген. — Скажи, как ребята держатся?

— Прекрасно! — ответил Игорь. — Их уносят замертво от побоев, но ни один из них не назвал ни тебя, ни авторитетов.

— Почему же половину моих забрали в БУР? — удивился Вазген.

— Это на кого «зуб» имели, тех и забрали! — пояснил Игорь. — На них ничего нет.

— Воспользовались случаем? — понял Вазген. — Иди, дорогой, но помни, что ты обязан держать меня в курсе дела, если что там случится.

— Хорошо! — охотно согласился Игорь, помня строгую инструкцию Васи «соглашаться на информацию».

У Васи была идея поймать Вазгена, всучив ему дезинформацию через Игоря.

Правда, Игорь это этом ничего не знал.

На второй день после подавления бунта режим в лагере ужесточили. Колючую проволоку привезли вместе с женским этапом, а потому было чем вновь разграничить отряды друг от друга, чтобы меньше общались. Вновь стали водить строем в столовую и на работу. Качество еды не ухудшилось лишь по одной причине: от забитой птицы надо было побыстрее избавляться, чтобы, не дай Бог, не нагрянули комиссии с проверками.

А после вспышки бунта сразу начинают мотаться комиссии туда-сюда, маша кулаками после драки.

В столовой за ужином Игорь Васильев сразу же обратил внимание на лицо Корчагина, Мочилы Деревенской. Это было лицо зомби: заставшие, мертвые глаза, автоматические движения.

— Случилось что? — спросил его Игорь, когда они вышли из-за стола, чтобы отправиться в барак.

— Случилось! — кивнул головой Корчагин. — Хочешь прочитать письмо, которое я получил сегодня? Оно уже несколько дней как пришло, но лежало в «крикушнике» без движения из-за известных тебе событий.

Корчагин принципиально не принимал участия в бунте, не потому, что трусил и боялся последующих репрессий.

«Мне надо выжить и дочь еще воспитывать! — говорил он всем. — Ей и так нелегко, сиротинушке!»

Неожиданно дорогу Игорю Васильеву преградил Котов. Он обнял Игоря и прижался щекой к его щеке.

— Я прощаю тебя! — сказал он громко. — Ты меня завтра убьешь, так суждено! Потому я тебя и прощаю!

Громко сказанные слова об убийстве, к тому же еще предстоящем, привлекли внимание зеков, и они с любопытством взглянули на Игоря.

Игорь разозлился и отшвырнул от себя Котова, как тряпичную куклу.

— Ты мне надоел со своими дурацкими снами! — заорал он на Котова. — Отстань от меня.

Он дернул Корчагина за рукав, приглашая идти дальше. Корчагин хотел было что-то спросить у Игоря, но промолчал, однако по дороге он не выдержал и все же сказал ему:

— Это ты такой сильный? Вот уж не думал.

— Разозлился очень! — стало стыдно Игорю за свою вспышку.

— Я о другом! — опять нахмурился Корчагин.

Он замолк, и так, в молчании, они дошли до барака, где Корчагин сразу же достал из кармана письмо, вскрытое еще в «крикушнике» в спецотделе, где перлюстрировали все письма и заявления без исключения, и протянул его Игорю.

— Прочти! — попросил он.

Игорь с интересом взял из его рук письмо и, развернув тетрадный лист, неаккуратно вырванный из школьной тетради, стал читать письмо дочери Корчагина:

«Мой бывший отец! — писала дочь Корчагина. — Я отказываюсь от тебя. Я не хочу иметь отцом человека, который лишил меня самого дорого, что есть на белом свете — матери, лишил материнских ласк, заботы и внимания. Я — сирота, и хочу быть сиротой! Не надо мне такого отца. Я не смогу с тобой жить, пойми меня правильно. Не потому, что ты убийца, а потому, что ты убийца моей матери. Я не смогу простить тебя! Бог пусть тебя прощает. „Все в руце Божьей“. „Мне отмщенье и аз воздам!“ — сказал он. Я не хочу мстить тебе, не имею права, ты все же дал мне жизнь, но ждать тебя, как ты пишешь в каждом своем письме, я не буду. Я подала в суд заявление, чтобы суд лишил тебя отцовских прав навсегда. Я сменю фамилию и отчество. Ты меня никогда не найдешь».

— Страшно! — ошеломленно выговорил Игорь. — Ясно, что ее рукой водила опытная рука взрослого человека. У кого она сейчас живет?

— У тетки! — грустно ответил Корчагин, обреченно глядя в одну точку на полу. — Но это она сама написала. Она — умница и всегда лучшая по сочинению в классе. Отличница.

Слезы полились из его глаз, но он их не замечал. На лице его читалось даже не отчаяние, а нечто большее: нежелание жить, усталость от жизни.

— Это тетка ее настропалила! — стал убеждать Корчагина Игорь Васильев. — Не может маленькая девочка…

— Она не такая уж и маленькая! — прервал его Корчагин.

Его, в свою очередь, прервал авторитет, подошедший к Игорю.

— Васильев! — обратился он к Игорю. — «Князь» велел нам принять тебя в свою компанию! Бери шмотье, переселяйся к нам в угол, на нижнюю полку.

Игорь вспомнил предостережение Васи — ни в чем не перечить блатным, и не спорить с ними, и не идти на конфронтацию, а потому послушно стал собирать постель, чтобы переселиться на освободившуюся нижнюю койку в углу, где обосновались авторитеты.

— А я твою койку займу! — обрадовался Корчагин, сразу же оживившись почему-то. На моей неудобно, внизу сосед страшно храпит, не высыпаюсь.

Он мигом слетал к своей койке и перетащил свою постель на место Игоря Васильева.

Игорь вернулся к нему, чтобы утешить, но Корчагин, казалось, больше не нуждался в утешении.

— Что суждено, то суждено! — сказал он равнодушно. — Жаль, конечно, что я не получил этого письма до хипежа, не стал бы беречься. Да уж с этим ничего не поделаешь.

Все же Игорь счел себя не вправе оставлять в такую тяжелую минуту Корчагина и до отбоя убеждал его не принимать близко к сердцу письмо дочери.

— Пиши ей, как ни в чем не бывало! — советовал он Корчагину. — Сделай вид, что ты не получал этого письма, и все тут. Капля за каплей камень точит.

И Корчагин призадумался над словами Васильева.

После отбоя он завернулся в простыню с головой, но стало жарко, и он, сбросив с себя наполовину простыню, перевернулся на живот, лицом в подушку, и заснул.

Во сне он увидел свою любимую дочь. Она улыбалась ему и говорила, что это письмо ее заставила написать тетка, которая не успокоилась, пока она не показала ей написанное письмо, которое тетка собственноручно отправила в зону. На самом-то деле, она и не собиралась подавать в суд, да и подать в суд она еще не имеет права по возрасту, так что она его ждет и верит, что они будут обязательно вместе, и будут обязательно счастливы.

Жуткая боль взорвала затылок Корчагина, словно бомба, оборвав сознание беззвучной вспышкой, а заодно и жизнь.

Когда громкоговоритель, установленный в бараке, привычно разорвал относительную тишину сна, Игорь Васильев уже почти не спал, был, как говорят, в дреме.

Под утро ему приснился страшный сон, в котором он бежал за вопящим от страха Котовым с большим мясницким ножом. Котов поминутно оглядывался на преследующего его убийцу, и это мешало ему бежать быстро, к тому же он плохо смотрел себе под ноги, а потому запнулся о небольшой осколок базальта, торчащий из земли, и чуть было не упал. Но, пока он старался не упасть и выравнивал равновесие, Игорь Васильев догнал его и с размаху всадил в затылок острый нож, так, что брызги полетели.

А Котов, с торчащим из его затылка ножом, обернулся и, улыбаясь, сказал:

«Говорил же я тебе, что ты меня сегодня убьешь. Ты перепутал только: вместо того, чтобы всадить нож между глаз мне, всадил в затылок. Но это ведь несущественно?»

И он нахально подмигнул Васильеву левым глазом и растворился в воздухе. Весь, без остатка. Вместе с торчащим ножом в затылке.

«Интересно! — подумал Игорь Васильев. — Как я буду отчитываться на кухне за пропавший нож?»

Тут он проснулся, испытывая горечь во рту, весь покрытый липким потом.

«Заболеваю, что ли? — мелькнула мысль. — Не к добру!»

Буквально через несколько секунд и зазвучал громогласно гимн Советского Союза: «Союз нерушимый Республик свободных…»

А еще через несколько секунд, перекрывая гимн Советского Союза, раздался многоэтажный мат, завершившийся воплем:

— Ты, козел, обоссался, что ли?

И вопль этот раздался с нижней койки старого местожительства Игоря Васильева, что, конечно, сразу же заинтриговало Игоря, потому что на его месте теперь спал, как знал Игорь, Корчагин. И уж подозревать его, что он писается под утро, было совершенно невозможно, это не лезло ни в какие ворота.

Игорь быстро оделся, заправил постель и пошел взглянуть, что там случилось.

Его сосед с нижней койки, стоя с белым буквально лицом и остановившимися глазами, уставился на Корчагина, силясь что-то сказать, но, кроме сипа, ничего у него из горла не вылетало.

Игорь, посмотрев на лежащего Корчагина, сразу увидел его открытые застывшие глаза, глядевшие в вечность, и последнюю улыбку, что было видеть страшно, потому что в затылке у Корчагина торчала, вместо ножа в сне Васильева, острая заточка, принесшая Корчагину мгновенную смерть.

— За что его? — сиплым голосом, наконец, спросил сосед с нижней койки.

— За меня! — ни секунды не замедлил с ответом Игорь. — Я — последний из компании, которую уже всю уничтожили. Убийца просто не знал, что я вчера перед отбоем перебрался на другую койку, а на мою лег Корчагин.

— Но сегодня он узнает! — вырвалось у соседа. — А я проснулся, капает что-то мне на лицо, а запах такой характерный, что я спросонья и перепутал. Бедный Корчагин! Такая нелепая смерть.

— Смерть всегда нелепая!

Он решил самолично пойти на «вахту», к дежурному, чтобы сообщить об очередном убийстве.

Войдя в административный корпус, Игорь Васильев увидел стоящего рядом с дежурным Котова. Он стоял почти что спиной к Васильеву, но было прекрасно видно, какой он был радостный и оживленный. И то, что он рассказывал дежурному, было, очевидно, тоже очень смешно, потому что дежурный, несмотря на свое положение, тоже широко улыбался, с трудом сдерживая себя, чтобы не расхохотаться.

— Что тебе? — спросил дежурный Васильева, наконец удостоив его вниманием.

Котов тоже обернулся посмотреть, кто это еще пришел к ним.

Васильев даже не догадывался, что лицо человека может так быстро измениться: улыбка с лица Котова мгновенно исчезла, глаза широко раскрылись и в них загорелось безумие, бледность покрыла кожу, а губы задрожали от испуга.

— Сгинь, сгинь! — завопил он в ужасе. — Ты — мертвый и уходи к мертвым! Ты пришел за мной, я знаю! Но я не хочу умирать! Я и убил тебя потому, что не хочу умирать!

У дежурного испуганно вытянулось лицо, и он со страхом вперился в Котова, силясь сообразить что к чему.

Но Игорь Васильев все сразу понял.

— Так это ты, козел, убил Корчагина?

Он лишился на некоторое время дара речи, потому что еще более страшная догадка осенила его.

— Ты — невидимый убийца?

Котов, услышав слова Васильева, завопил так, что стекла, только что вставленные после подавленного бунта, задрожали, а в комнате охраны послышались испуганные возгласы.

— Живой, живой! — исступленно орал Котов. — Смерть нельзя убить, потому что она — смерть!

Васильев подскочил к Котову и схватил за «грудки».

— Ах ты, подонок! — заорал он тоже. — Про Бога мне так хорошо говорил, а сам такие страшные вещи творил. Сколько человек угробил!

— Я не виноват, не виноват! — забормотал Котов. — Мне «хозяин» поручил убрать Полковника. Я и убрал! А остальные под ногами путались, мешались. Пришлось их тоже успокоить.

Игорь рассвирепел, и его кулак обрушился на голову Котова. Но тот с необычайной легкостью перехватил его кулак и мгновенно провел прием, в результате которого Игорь с размаху рухнул на пол.

Краем глаза Игорь увидел, как дежурный попытался ударить Котова дубинкой, но Котов четким отточенным движением ребра ладони ударил его по шее, и дежурный упал на стул, с которого медленно сполз на каменный пол.

Игорь вскочил на ноги в тот момент, когда Котов бросился на него. Серия ударов, которую обрушил Васильев на Котова, была легко им отбита. У Игоря даже возникло ощущение, что он бьет металлическую болванку. Котов сейчас не походил на ту тряпичную куклу, что только еще вчера Игорь Васильев так легко отбросил в сторону! Теперь ему стала понятна произнесенная Корчагиным фраза: «Ты такой сильный? Вот уж не думал!» Игорь теперь поверил словам Котова, что он работал на разведку. Чувствовалась школа, которую тело, доведенное до автоматизма, не могло уже забыть никогда. Игорю еще повезло, что с тех пор прошло много лет, и Котов не тренировался, а болезнь — педофилия отняла у него много энергии, которая необходима в драке не на жизнь, а на смерть. Игорю пришлось напрячь все свои силы, чтобы продержаться хоть несколько минут, пока придет помощь. Игорь искренне надеялся на помощь, потому что понял, что своими силами он не справится с Котовым, класс которого был на порядок выше.

А Котов, легко отбив удары Васильева, сам перешел в наступление и обрушил на Васильева такой шквал ударов, которые тот не смог выдержать и, пропустив один, отлетел к двери караулки.

Но этот удар был последним, потому что, заинтригованные резким ударом в дверь, охранники, отдыхавшие перед заступлением на караул, выскочили из дежурки и, увидев поверженного Васильева и разъяренного Котова, схватились за оружие.

Котов не рискнул бороться голыми руками с автоматами и выбежал из административного корпуса, по пути сбив с ног еще одного контролера.

Когда охранник склонился над окровавленным Игорем, желая выяснить причину драки, Игорь поспешил сказать:

— Задержите Котова! Это он — невидимый убийца! Сегодня ночью он убил еще Корчагина, правда, вместо меня. Он собирался меня убить, а я поменял место ночлега, на мое место лег Корчагин.

Второй охранник уже обнаружил дежурного, лежащего без сознания, и стал звонить Дарзиньшу домой, чтобы получить распоряжение о дальнейших действиях.

Игорь с помощью охранника поднялся на ноги и пошел смывать кровь с лица. Тело его ныло и болело так, будто он свалился с высокой каменной лестницы, пересчитав все до одной ступени.

Отправившись в туалет смыть кровь и пот с лица, он неожиданно задержался по пути у закутка, где стояла постель шныря Котова и где частенько он отдыхал, пользуясь особым расположением «хозяина» зоны. Интересная мысль молнией озарила его, и он бросился к постели Котова, на которой ему раз удалось переночевать, когда Котов был в больничке.

Даже беглая проверка матраца выявила интересное содержимое: Игорь без труда нашел грубо заделанный шов, вспоров его, он обнаружил в матраце нож, которым были убиты большинство жертв Котова, большую телогрейку с брюками и, Игорь очень удивился, большую и широкую полосу крепкой резины с металлическими крючками на концах.

«Вот чем он метнул так далеко металлический шар, раздробивший затылок Пети Весовщикова, Хрупкого», — подумал Игорь.

Забрав все вещи, уличающие Котова в убийствах, из кармана ватника Игорь еще умудрился достать большую черную маску с прорезями для глаз, а в теплых рабочих брюках найти полное обмундирование контролера, Игорь пошел в зону.

— И где это он все раздобыл? — удивился Игорь, плохо восприняв фразу Котова, что именно Дарзиньш поручил Котову убить Полковника, что так мешал «хозяину».

Зона, вновь возбужденная очередным убийством, шумела, как растревоженное осиное гнездо. Вновь замелькали пацаны со свирепыми лицами, решившие взять реванш за поражение в бунте.

Но им трудно было, если не сказать невозможно, вновь поднять массу заключенных на повторный бунт, люди устали.

Игорь нес обнаруженные им вещи «князю» зоны, чтобы показать ему найденное и открыть, кто убийца.

Подсознательно ему хотелось, чтобы уголовники сами расправились с Котовым, не впутывая в это дело его, потому что теперь Васильев серьезно отнесся к словам Котова о том, что именно он должен убить Котова.

Игорь решил перехитрить Судьбу.

Вазген обрадовался даже не тому, что Игорь разоблачил убийцу пятерых авторитетов, не говоря уж о разной другой публике, которую Вазгену было абсолютно не жаль, а тому, что посчитал шаг Игоря как согласие работать на него.

— Ты хорошо сделал, что пришел именно ко мне! — сказал он Игорю. — Так ты говоришь, что нашел все эти вещи в матраце, где спал Котов? Кто бы мог подумать, что любитель детей окажется профессиональным убийцей? Ты можешь оставить эти вещи? — спросил он Игоря.

— Нет! — твердо отказался Игорь. — Я должен отдать их, а еще лучше, положить на то же самое место, где их взял.

Он попрощался и пошел обратно в административный корпус, напоследок услышав, как «князь» отдает распоряжение: найти и убить Котова.

В «крикушнике» уже собрались все, кого Дарзиньшу удалось вытащить из постели. Даже недовольный Вася, который никак не мог насытиться своей толстушкой, присутствовал здесь, правда, зевая во весь рот и не стыдясь этого.

Игорь Васильев вручил найденные им в матраце Котова вещи Дарзиньшу.

— Показывал «князю»? — усмехнулся Дарзиньш.

— Да! — честно признался Игорь. — Пусть они убивают Котова!

— Его надо судить! — напомнил Дарзиньш.

— Зачем? — возразил Игорь. — Лишнее что скажет!

Дарзиньш и сам понимал, что лучшее, что может быть, это — чтобы сами заключенные расправились с Котовым. А потом его смерть можно будет списать на издержки после бунта.

Дарзиньш поманил Игоря и Васю за собой и пошел на смотровую вышку, чтобы оттуда увидеть расправу над Котовым. Он не сомневался, что уголовники сделают из расправы спектакль.

Когда они подошли к вахте, возле которой, кроме выхода из зоны, были и выходы в «запретку», на запретительную полосу, распаханную возле высокой стены, в административный корпус ворвалась Алена. Она была одета в тренировочный костюм «Пума» и явно еще и не завтракала.

Ничуть не стесняясь Дарзиньша и Васи, она бросилась на шею Игорю.

— Боже мой! Если бы ты знал, как у меня заныло сердце. Света я не взвидела! — запричитала она, гладя избитое лицо любимого. — Кто это тебя?

— Пойдем с нами! — предложил Игорь. — Увидишь того, кто меня чуть не убил.

Они вовремя поднялись на смотровую вышку.

Вездесущие пацаны обнаружили Котова, спрятавшегося в укрытии, заранее им облюбованном, на «механичке», где он решил попытаться укрыться в машине, каждую ночь вывозящую продукцию на военную базу. Котов знал, что здесь его ждет неминуемая смерть, причем мучительная и страшная, уголовники не простят ему убийства своих товарищей, а Дарзиньш не сделает ровным счетом ничего, чтобы спасти его или защитить. А попытка — не пытка! Котов ничего не терял. Вряд ли ему удалось бы уйти далеко, но хотя бы он погиб на воле, на природе, и от пули — мгновенной смертью. А при благоприятном стечении обстоятельств и спасение было не таким уж невозможным.

Но пацаны его достали в его тайнике. Обнаружить его они обнаружили, но взять не смогли. Когда они заулюлюкали и стайкой бросились на загнанного опытного волка, он их просто растерзал, одного за другим, ломая кому шею, кому хрящи гортани, кого ловким приемом отправил головой на железный станок, а кому разбил голову двумя схваченными металлическими стержнями, использовав их вместо «нунчаков».

Но пацаны, прежде чем пойти в атаку на профессионального убийцу, послали гонца к братве, и когда Котов выбежал из механического цеха с намерением сдаться властям исправительно-трудового учреждения, надеясь выторговать себе жизнь ценой молчания о грязных делишках самого начальства, его встретила мчащаяся навстречу огромная толпа дюжих, опытных в драках уголовников, против которых в одиночку Котову было не устоять. Они смяли бы его в первую же минуту.

Котов это мгновенно понял и принял единственно правильное решение — прорываться к «запретке», куда ходу заключенным не было, где его могли бы забрать охранники, с тем чтобы передать в руки администрации.

Братва об этом почему-то не подумала, и этот ее фланг, преграждающий дорогу к колючей проволоке, за которой и начиналась «запретка», был очень редок и откровенно слаб.

Потому Котов и рванул туда, сметая самодельными нунчаками пытавшихся схватить его приблатненных.

Ловко нырнув с ходу под колючую проволоку, Котов умудрился даже не порвать зековскую униформу. Правда, со вторым рядом «колючки» Котову повезло меньше, он зацепился рукой и поранил ее довольно глубоко.

Но сил у Котова было еще предостаточно. Он сел на корточки посреди «запретки» и стал ждать, когда за ним придут охранники, чтобы увести на допрос.

Толпа уголовников не рискнула «нырять» за ним под колючую проволоку, недавно только пулеметами с вышки многих посекли, потому рисковать никто и не хотел.

Но они решили его забить, как двух «сексотов» в зловонной яме, тяжелыми деталями, утащенными из механического цеха.

Первый шквал, обрушившийся на него, Котов легко вынес, умело отбиваясь от летящих болванок двумя металлическими стержнями, ловко используя их вместо нунчаков.

Второго шквала не было по той причине, что этого не дал им сделать сам Дарзиньш. Он отдал приказ охране, и длинная пулеметная очередь, пропахавшая землю буквально перед носом толпы заключенных, недвусмысленно показала, что следующие пули полетят прямо в толпу.

И кодла испуганно отхлынула от «запретки», но не разбежалась, остановившись метрах в пяти от колючей проволоки, чтобы понаблюдать за дальнейшим развитием событий.

Дарзиньш протянул руку к охране, и ему тут же, словно заранее было все согласовано и спланировано, вручили мелкокалиберную снайперскую винтовку с оптическим прицелом.

Дарзиньш взял ее и протянул Игорю Васильеву.

— Игорь, убей его! — приказал он ему.

Игорь Васильев машинально взял винтовку в руки и застыл с ней, не решаясь выполнить приказ, который был задуман, казалось, самой Судьбой.

Игорь посмотрел на Алену, ища взглядом ее поддержки, и ясно увидел, как она прошептала одними губами:

— Убей его!

И взгляд ее говорил о том же.

И Васильев автоматически взял винтовку, сразу ощутив, какая она легкая и удобная, приложил приклад к плечу и нашел в видоискатель лицо Котова.

Котов в этот момент, словно подброшенный невидимой силой, встал на ноги и посмотрел на сторожевую вышку.

Все дальнейшее заняло для окружающих не более нескольких секунд.

Но это — для окружающих, для зрителей!

А для участников расстрела время сразу потекло значительно медленнее, каждой своей частью оставляя в сознании отпечаток навсегда.

Котов на таком довольно большом расстоянии явственно увидал дуло винтовки, направленное прямо ему в лоб, и оно стало для него той «черной дырой», куда сначала исчез его взгляд, попытавшийся было дотянуться до глаз Игоря Васильева и явственно поймавший в видоискателе искаженный, страшный зрачок, в котором кроме смерти ничего нельзя было больше прочесть.

А Игорь увидел метнувшийся ему навстречу взгляд Котова, в котором, как ни странно, была и жила надежда на чудо. И чудо, по мнению Котова, наверное, должно было состояться в том, что он останется жить.

Чуда не произошло!

Игорь Васильев прочитал на лице Котова написанные огненными буквами фамилии тех людей, которых Котов убил за свою сравнительно долгую и суровую жизнь. Их было много, значительно больше, чем те двенадцать, знакомых Васильеву. Сколько было, включая последних, кого Котову еще довелось покалечить на всю жизнь? Огненные буквы об этом умолчали.

И жалость, до того заполнявшая сердце Васильева, сразу куда-то улетучилась, сменив ее жестокостью.

Игорь поймал в перекрестье «паутинок» точку на переносице Котова и нажал плавно и мягко, как его учили, спусковой крючок.

Выстрела он почти что не слышал, но ясно и четко увидел, как чуть повыше переносицы, совсем чуть-чуть, появилась совсем маленькая дырочка, оставленная пулей. Но Игорь хоть не видел, но прекрасно знал, что эта пуля, оставив столь маленькое входное отверстие, при выходе снесла Котову половину затылка. А оставшейся частью затылка Котов уткнулся в разрыхленную полосу земли «запретки». Рухнув на нее всем телом, как только что поваленное дерево в тайге.

Вопль изумления вырвался одновременно из более чем сотни глоток. Но вопль был коротким и мгновенно растворился в синем солнечном небе, созданном для того, чтобы все вопли и стоны восходили к нему.

— Молодец! Хорошо стреляешь! — одобрил скупо Дарзиньш.

И сияющие глаза Алены, на которую сразу же после своего первого убийства взглянул Игорь, подтвердили ему, что он переступил черту, за которой началась для него уже другая, совершенно незнакомая и новая жизнь. И что обратной дороги нет.

Вася тоже поспешил одобрить поступок Игоря.

— Мужественный ты мужик! — хлопнул он Игоря ладонью по плечу.

— «Никто лучше мужественного не перенесет страшное», — ответил Игорь словами Аристотеля.

Заключенные, изумившись выбору Игоря Васильева на роль палача, в общем-то не особенно этому огорчились, каждый из них готов был собственноручно перерезать Котову глотку. А Игоря они ничем не выделяли из своей среды.

Только один человек огорчился этому обстоятельству. И этим человеком был «князь» зоны Вазген. Он сразу же понял, что его надежды на то, что Игорь Васильев станет со временем адвокатом уголовников, обречены на неудачу. Игорь встал на другую сторону. Вазген не думал, что Игорь встал на сторону администрации исправительно-трудового учреждения. Этой стороне Игорь был не нужен. Но другая сторона была, по понятию Вазгена, не его сторона, следовательно, Игорь автоматически становился врагом.

— Студент — «гашеный»! — сказал он своему «солдату-торпеде», как всегда охранявшему его. — Ночью его «замочить»!

Тот согласно кивнул головой. Ему было все равно, кого «мочить». Он был для этого создан природой.

Спустившись со смотровой вышки, Дарзиньш пригласил к себе в кабинет Игоря и Алену.

Вася сделал вид, что приглашение касается и его, но Дарзиньш молча вопросительно посмотрел на него, и он так же тихо выскользнул из кабинета, словно случайно ошибся дверью.

— Вы — идеальная пара! — сказал Дарзиньш, глядя на Игоря с Аленой. — И я рад, что у вас так хорошо все сложилось.

— А как будет реагировать ваше начальство на то, что заключенный и врач… — начал Игорь, но Дарзиньш сразу же его перебил.

— Начальство ничего никогда не узнает! — заявил он категорически.

— Сомневаюсь! — буркнул Игорь, обиженный тем, что ему не дали высказать главную тревогу за дальнейшую жизнь.

Дарзиньш захлопотал привычно, доставая коньяк, кофе, хорошую закуску, которая в зоне сохранилась лишь у него в кабинете, потому что все запасы на складе столовой заключенные разграбили. А заказанная еще не приплыла на барже.

— Выпьем по рюмочке за успех! — сказал он. — Котов был профессионалом высочайшего класса. Дай бог тебе стать таким же. Но у него была одна серьезная слабина — наркотики. Он мне очень дорого стоил.

Игорь сразу же вспомнил случайно подсмотренный момент встречи Дарзиньша с Котовым, когда «хозяин» передал «шнырю» маленький белый пакетик, принятый Игорем за витамин.

«А там был, значит, не витамин, а кокаин!» — усмехнулся Игорь своим мыслям.

Дарзиньш заметил усмешку, мелькнувшую на лице Игоря, и понимающе заметил:

— Впрочем, как я понимаю, ты в курсе! Он что-нибудь успел сказать тебе, когда вы в последний раз встретились возле дежурного?

— Да! — сознался Игорь. — Он сказал мне про Полковника.

— Он мне очень мешал! — признался как бы косвенно Дарзиньш. — Здесь это в порядке вещей. Кто переходит дорогу, тех убивают! Но Котов переусердствовал, а потом стал еще заметать следы.

— И вы все время знали, что это он? — поразился открытию Игорь.

— Догадывался! — ответил Дарзиньш. — Кроме него никто не смог бы стать «невидимым» убийцей. «Ниндзя» полезен, но очень опасен, когда выходит из повиновения. Но тебя я ему запретил убивать категорически…

— Сегодня ночью он попытался это сделать! — прервал Дарзиньша Игорь. — Только убил вместо меня Корчагина. «Князь» меня передвинул в «красный» уголок! — усмехнулся он. — А вместо меня, на мою койку, лег Корчагин. Ему сосед храпом своим спать мешал.

Дарзиньш нахмурился.

— Что было, то было! — сказал он, поднимая рюмку с янтарным напитком. — В конце концов убил его ты, а не он тебя. Вот и давай выпьем за то, чтобы ты всегда оказывался победителем. Считай, что «первый блин комом», и все тут. То, что ты просто устоял в поединке с таким профессионалом — уже огромная победа. Вспомни слова Хайяма: «Истина в вине». И выпей за свой первый успех.

— Руссо как-то сказал, что «тысячи путей ведут к заблуждению, к истине — только один», — сказал Игорь. — И я не уверен, что он имел в виду вино как конечный путь.

Но он все же выпил коньяк вслед за Дарзиньшем и Аленой.

— Пей, пей! — ободрил его Дарзиньш. — Больше тебе не придется возвращаться в барак. Ты больше не заключенный Васильев!

Вот это была новость так новость! Игорь рот раскрыл от удивления, настолько его ошеломило сообщение Дарзиньша.

Алена только нежно ему улыбалась, но ничего не поясняла. Игорь спросил:

— А кто же тогда я?

— Игорь Васильев — труп! — торжественно заявил Дарзиньш. — Правда, для трупа ты очень неплохо выглядишь. Хочешь посмотреть документ?

Он подошел к сейфу, отомкнул его и достал длинный список, который и протянул Игорю.

— Почитай! — предложил он.

Игорь увидел перед собой заготовленный отчет о жертвах бунта. И среди прочих знакомых фамилий нашел неожиданно и свою.

Он так сильно изменился в лице, не зная, как расценить это, что Дарзиньш поспешил прийти ему на помощь.

— У свободного человека и документы должны быть свободного человека! — несколько витиевато сказал он.

— И как теперь меня зовут? — понял Игорь Васильев.

— Игорь Иванов! — вмешалась Алена. — Завтра мы с тобой улетаем!

— Завтра? — переспросил Игорь, прикидывая, где же в таком случае он будет ночевать.

— Эту ночь вы с Аленой будете моими гостями! — пришел на помощь Дарзиньш.

— А хозяйка не будет возражать? — поинтересовался Игорь, вспомнив Аму.

— Хозяйка не будет возражать! — послышался голос Амы.

Все невольно вздрогнули, считая, что находятся лишь втроем в кабинете. А на самом-то деле их было четверо. Ама, как пришла с Дарзиньшем, так и сидела с тех пор в кабинете, заняв незаметное место в углу, забравшись с ногами в задвинутое туда кресло, сотворенное руками народного умельца, почему ее трудно было и заметить.

Ама встала из кресла, явившись во всей своей красе.

Она пристально посмотрела Игорю в глаза, и он сразу же вспомнил ее слова, сказанные после камлания:

«Тебя Ерлик не хочет отдавать, как я его ни молила! Будешь служить ему и будешь самым лучшим его слугою. Девять лет, девять месяцев и девять дней! Потом ты будешь свободен, совсем свободен!»