Однажды мама застала дядю Федю у соседки. Она пошла к ней попросить сахара, дверь была приоткрыта. Вошла. А они там на кухне. Между плитой и столом. Она швырнула в них вилки, что лежали тут же на столе, и выбежала в слезах. Плакала каждый день. На выходных выпила две бутылки вина, отчего потом всю ночь ее рвало в синий таз, который я приставила к дивану. Я сидела рядом на полу, иногда опорожняла таз и возвращала его на место. Мама просыпалась, ее рвало, я держала волосы, чтобы не запачкалась. Мне было очень страшно. Помню, как глаза слипались, я засыпала на мгновение, а сама вся в слуху, не замычит ли мама, не застонет ли. Она и кричала, то ли от вина, то ли от боли душевной.

Жаль было маму, но соседка Яна подходила усатому Федору больше. Мама была тонкая кисть, а Яна – веник для уборки подъезда. Дядя Федя – желтый самовар. Мама не видела разницы между ними, а я видела. Дяде Феде было все равно, но ментально его потянуло к той, что была проще и безыскуснее, одной рукой она жарила котлеты, другой мыла посуду. Запах чеснока и пота от ее тела не смущали. Мама же чиста, свежа и много требовала…

Долгие месяцы мама была замкнута, часто плакала ночами, утром я находила пустую винную бутылку под раковиной. Она молчала, уйдет на работу, вернется. Пролистает мой дневник, погладит волосы. Сядет в кресло, возьмет спицы и вяжет, вяжет.

– Мама, что ты вяжешь?

– Кофту себе.

– Мама, красивая будет кофта, да? – пыталась я ее подбодрить. Но она смотрит вперед, сквозь стены, сквозь города, туда, где мнутся с ноги на ноги ее мечты о том, чтобы кто-то любил ее сильно, как в пошлых романтических фильмах.

Однажды мама резко изменилась. Повеселела. Стала ярче краситься и одеваться. «Опять кто-то появился», – с горечью подумала я. Безнадежно все это. Мне всего десять лет, но я твердо знала, что мужчины на любовь не способны. У мамы их вон сколько было, ни один не сделал ее счастливой.

Казалось, на этот раз было по-другому. Влад, так он представился мне в первый день нашего знакомства, жил за городом в большом двухэтажном доме с взрослой дочерью и черной беспородной собакой. Дом был странный. Для меня слишком необъятный, с множеством комнат, крутой лестницей на второй этаж и абсолютно голый. Мебель, обои, невзрачные люстры. Несмотря на домашнюю утварь, создавалось ощущение, будто в него только въехали и еще не успели обжить. В доме отсутствовали запахи, тепло, приятные мелочи, которые могли наполнить пространство особым дыханием, сделать жилище родным. Я бродила по комнатам, чувствуя, как дом выталкивает меня, не принимая в свои стены.

– Мама, мы здесь чужие, – сказала я перед сном. Меня уложили в комнате на втором этаже, где был лишь стол, кровать и огромный стеллаж, в котором хранились инструменты, провода, гвозди, гайки и прочие мужские вещи для ремонта.

– Спи, – мама поцеловала меня и упорхнула вниз, к Владу. Я слышала ее звонкий голос, радостный смех.

Теперь мы проводили у Влада все выходные. Его дочь Ира меня не выносила. Она смотрела злыми глазами, будто змея, пытаясь вычислить в маленькой девочке все известные ей пороки. Ира всегда ходила с книгой. Пытаясь подружиться, я как-то спросила ее, что она читает.

– Историю, географию, мифы древней Греции, все, что читают только образованные люди! – Ира раскрыла передо мной книгу. – На, читай!

Я смотрела в книгу, гадая, отчего эта Ира такая вредная. Может, потому что некрасивая? Тощая, с редкими серыми волосами, длинным носом и худой шеей, она была словно Кощей бессмертный, только женского пола. Ни разу не видела, чтобы она улыбалась. Всегда с презрительной ухмылкой, неодобрительным взглядом, она морщилась от всего, что попадалось ей на глаза. Она была трехлитровой банкой, из которой достали маринованные огурцы, а жижа осталась.

– Очередная любовница, папа? Ну-ну, посмотрим, как долго продержится здесь эта идиотка, – услышала я однажды ее разговор с Владом.

А мама, наоборот, старалась. Она драила дом, наводила порядок. Повесила на стены несколько картин, которые нашла у Влада в кладовке, их рисовал еще его дедушка. На стол постелила скатерть, купила плед кофейного цвета, чтобы укрываться им, когда смотришь телевизор. Добавила к дырявым с неровным узором гардинам яркие темно-вишневые шторы. Пыталась вдохнуть жизнь в этот мертвый дом. Маме нравилось, а я видела, что остались по-прежнему холод и тоска.

– Мама, мы здесь чужие, – твердила я ей перед сном.

– Ну что ты! Я его люблю, дочка. Он хороший.

– Хороший, – соглашалась я. – Но…

Мама грустно смотрела на меня. В ее взгляде читалась тревога, женская тоска, в которой, словно в глубоком озере, тонула последняя надежда на любовь и семью. Я держала ее за руку. Хотела сказать, что я вижу, каков он, этот Влад. Да, он лучше дяди Феди в том, как выглядит, как говорит и как думает. Но только не любит маму, просто играется, как кот с клубком ниток. Она старается, порхает по дому, словно птичка, украшает, готовит, а ему все равно. Он живет в своем мире, где нам с мамой нет места. Но разве могла я учить жизни в десять лет? Я надеялась, что ошибаюсь. Или что однажды она застанет его с какой-нибудь глупой соседкой и сама прекратит этот холодный роман.