Мне было девять лет, когда впервые летом мама оставила меня одну. Точнее, она купила мне путевку в оздоровительный лагерь. Обещала, что мне обязательно понравится. Я оказалась в палате с тремя девочками. Просторная комната, пружинные кровати и старые тумбочки с падающими с петель дверцами. Трое вожатых на тридцать человек. Две замученные тетки и студент-практикант в очках, которого прозвали Черепахой. Девочки меня невзлюбили. Я помню, как вошла со старым чемоданом, как стала разбирать вещи, а они сидели тихо и только переглядывались.

– Анжелика, – представилась я.

Они засмеялись и выбежали. Я пыталась еще раз поговорить, но каждый раз они глупо хихикали и кривили лица. Почему я им не нравлюсь? Они замолкали, стоило мне оказаться в их обществе. Или сдвигались поближе друг к другу, склонив низко головы, что-то обсуждали, но так, чтобы я не слышала ни слова. Только едкий мерзкий смех. Ночью я плакала от обиды. Все в отряде общались группками, лишь я сидела в сторонке, потому что подружиться не получалось. Стала изгоем. Обычный ребенок, который не понимал, что сделать, чтобы понравиться. Когда мама приехала, я плакала на ее коленях, умоляла меня забрать. Но мама твердила, что не может, ведь у нее работа. Надо потерпеть еще две недели.

Две недели тянулись медленно. Я завтракала, бродила по лагерю одинокой вороной, спала после обеда, рисовала в альбоме вид из окна. Одна из вожатых, с виду грозная и толстая женщина, Марина Викторовна, пожалела меня и порой пускала к себе в комнату. Я сидела на стуле, пока она читала книгу. Иногда она рассказывала мне о своем сыне, какой он умница, что вот через полгода вернется из армии и женится на красивой девочке Наде. Она хочет внуков, хотя сама так молода. Мне нравилось ее слушать. Было тепло оттого, что она не бросила меня, как все эти дети. Я часто хотела спросить, почему со мной никто не дружит, но боялась признаться в своей грусти. Так страшно было произнести эти слова вслух, ощущение ничтожества самой себя пугало. Марина Викторовна понимала мои метания, часто гладила меня по голове, хвалила мои рисунки. За пять дней до окончания смены она пропала. Лица у вожатых были скорбные. Взрослые перешептывались на улицах, в столовой, но мы, дети, ничего не знали. Я спросила у Черепахи, где тетя Марина, но он испуганно дернул меня за руку.

Ночью, помню, я бродила по коридору. Возле комнаты вожатых остановилась. Прижала ухо к двери и стала слушать. Говорили тихо, голоса шелестели, ударялись согласные, не желая облекаться в понятные мне слова.

– Вот и отправляй сына в армию… – разобрала я наконец.

– Горе… Какое горе…

Фраза ударила мне в ухо. Я отшатнулась от двери. «Какое горе» эхом покатилось по полутемному коридору, просочилось в дверную щель и убежало в лес, чтобы разразиться раскатистым громом на его опушке.

Я вернулась в палату. Кинула свои вещи в чемодан. Ждала рассвета. Уснула на пару часов. Испугалась, что проспала, что не успею, но в отряде было тихо. Я побежала вон из корпуса. Хотела только одного: скорее сесть в электричку и оказаться в городе, на вокзале, полном суеты и людей. Как доберусь домой, не знала. Но оставаться в лагере я больше не могла. Там было «горе» в пугающем и отталкивающем одиночестве.

Я просидела на станции два часа, ожидая первую электричку. Боялась, что меня хватятся. Будут ругать и пристыжать, все будут смеяться и показывать на меня пальцем. Но я успела. Электричка уехала, когда Черепаха прибежал на станцию в поисках маленькой девятилетней девочки. В городе я вспомнила, что мы с мамой приезжали на вокзал на троллейбусе номер 44. Добралась домой я легко. Села на коврик в коридоре перед нашей квартирой. Положила голову на чемодан и уснула. Меня застала соседка Нина, она позвонила маме. Мама сидела на полу в рабочем кабинете, тяжело дыша, не в силах встать и пытаться что-то сделать, ведь ей сообщили, что ее дочь пропала…

Она ругалась, плакала, ударила меня по лицу. Я стояла в прихожей и молчала. Мне хотелось, чтобы она обняла меня.

– Ты?! Да как ты посмела?! Ты понимаешь, что могла попасть под поезд? Тебя могли украсть, убить! Ты меня не жалеешь совсем!

– Мамочка, обними меня, пожалуйста, – прошептала я.

Все лето я просидела у мамы на работе. В ее кабинете стояла огромная печатная машинка, и я часами барабанила по ней. Мне нравилась тяжесть клавиш и звонкий стук. Я бродила по заводу, выискивая неприметные помещения, куда редко заходили люди, и пыльные лестницы, ведущие в подвалы, которые казались мне таинственными местами с эльфами, чудищами и спрятанными сокровищами. В больших пространствах всегда есть странные места, которые фантазия ребенка превращает в неприступные дворцы с потайными комнатами и волшебными существами внутри. Здесь было куда лучше, чем в детском лагере со злыми детьми.

Но через год, вручив мне все тот же старый чемодан, мама отправила меня в летний лагерь. Со строгим указанием не сбегать. Мне было очень страшно. Снова оказаться в одиночестве, быть отвергнутой девочками, снова плакать под одеялом и тоскливо считать ели за окном.

С вызовом я смотрела на окружающих меня детей. В палату, куда меня заселили, я отправилась, гордо подняв голову. Никто мне не нужен – читалось в моем взгляде. Меня встретила бойкая кучерявая девочка. Она сразу потянула меня за руку к себе.

– Таня, – представилась она. Я задрожала. Помню, так и присела на краешек кровати. Она улыбалась мне. А я смотрела на нее, пытаясь угадать: она лжет, притворяется или правда такая добрая?

– Давай со мной рядом ложись, – она указала на соседнюю кровать и весело засмеялась. Я засмеялась в ответ. Мне хотелось обнять ее, прошептать: «Спасибо». Взявшись за руки, мы побежали во двор.

Всю смену мы не отходили друг от друга. Я была просто влюблена в Таню. Подвижная веселая девочка, круглолицая, с рыжими пятнами веснушек, она громко смеялась, словно издавала клич гусыни. «Го-го-го!» – слышалось отовсюду. Я вторила ей. Мы любили прятаться в кустарнике, изображая партизан-разведчиков, нам нравилось прыгать на тарзанке, обнаруженной возле дачного поселка, в крутом овраге. «Таня! Лика!» – шипели на нас вожатые, когда мы разрывали тишину ночного сна в общей палате на двенадцать девочек горланящим сдавленным смехом.

За несколько дней до отъезда Таня упала. Просто зацепилась носком ботинка за корягу, которая вывернутой дугой торчала из земли. Таня бежала, пружиня, словно резиновый мячик, да и упала, смешно вывернув ногу. Я захохотала. Таня поднялась, хмуро посмотрела на меня и медленно пошла в сторону. Я подбежала к ней, взяла за руку. Но она потянула ладонь на себя, освобождаясь от моих пальцев, и я на всю жизнь запомнила это медленное скольжение, словно из кармана извлекаешь руку. С легкой вибрацией наши пальцы отскочили друг от друга, Таня зло взглянула на меня и убежала. Я мчалась за ней, кричала: «Таня! Таня! Ты чего?» Но она не разговаривала со мной. Когда через два дня она тащила чемодан к воротам, чтобы ожидать приезда родителей, я снова побежала за ней, бросив свою сумку у корпуса. Я пыталась схватить Таню за локоть, умоляла простить меня, но она отталкивала меня, окатывая презрительным молчанием. И даже когда я разрыдалась, она лишь вскинула соломенную бровь. Я плакала потом еще целый месяц. Мама пыталась успокоить меня, уверяла, что у меня еще будут подружки. А мне казалось, что Таня – она одна такая и другой подруги я уже не встречу никогда.