Так и не спросил Игорь Юлю, что мучило ее в тот день, почему она, всегда такая неугомонная, была молчаливой и грустной.

Допоздна сгружали с машин шершавые светло-серые волнистые листы шифера, укладывали их штабелями. К ночи стал сеяться мелкий дождь, а разгрузка все еще не была закончена: кроме шифера, подвезли щелевые блоки для кладки котельной (их давно ждали).

Игорь шепнул Юле:

— Помнишь «Как закалялась сталь»?.. На узкоколейке. Мы тоже корчагинцы.

Раньше она бы горячо поддержала его, а сейчас только уронила:

— Завтра вставать в шесть… Не выспимся.

Игорь смутно сознавал свою вину перед Юлей. Насмешливо говорил о ней в поезде, а ведь она была тогда такая жалкая на вокзале со своими неопределенными обещаниями приехать попозже. Но все это вчерашний день. Незачем упрекать себя — это какая-то интеллигентщина. Да и откуда Юля может узнать, что он обозвал ее тогда горе-патриоткой?

Через несколько дней Игорь совсем успокоился. Юля опять была с ним ровна. Наверно, оценила самоотверженное его поведение.

* * *

В конце недели поселок мылся. После бани в палатках чаевничали. Парни нередко ставили на стол припасенную бутылку коньяка — «Капитана» или «Три звездочки».

На одну из таких субботних вечеринок в палатке землекопов Тюфяков привел Руфу.

В поезде Игорь думал, что Тюфяков и Руфа — муж и жена. Они были неразлучны. Руфа не выходила из того отделения вагона, где ехал Тюфяков. То ласкалась, как кошечка, то дулась, то опять становилась доброй и снисходительной.

Тут уже, на стройке, землекопы говорили, что Анатолий давно просит Руфу расписаться, она не отказывается, но тянет: «Сначала комнату получи».

Говорили, что Тюфяков знал Руфу еще по Ленинграду: он работал плотником хозчасти на том самом небольшом заводе на Охте, где Руфа служила в лаборатории. Она ходила с ним в кино, по воскресеньям ездили на острова или в Петродворец. Сестра у Руфы — врач, человек культурный, да и сама Руфа много читала, некоторые оперы знала чуть ли не наизусть.

В тот вечер Игорь особенно внимательно разглядывал ее. Она брюнетка, но глаза зеленоватые, и это придает ее лицу оригинальность. Нитка красных кораллов выделяется на смуглой тонкой шее. На Руфе узенькая юбочка с бесконечным рядом пуговиц. Пальцы с темно-вишневыми ногтями перебирают струны гитары, с губ слетают знакомые слова эстрадной песенки:

Вся палатка с воодушевлением подхватывала:

Руфин голосок напоминал об огнях Невского, о каменных парапетах набережных, на которых так удобно и покойно сидеть тихим летним вечером, о чернеющей вдали дуге моста, по которой медленно-медленно, словно нехотя, переползает вагон трамвая.

Тюфяков разливал вино. Игорь предложил тост за Руфу. Потом за Ленинград. Потом за будущий город, который они, ленинградцы, построят в горной тундре, подобно тому, добавил он, глядя на Руфу, как наши предки воздвигали прекраснейший город мира во тьме лесов, средь топи блат.

Зеленоватые глаза наградили его ласковым взглядом.

Игоря попросили почитать стихи. Он капризно перескакивал с одного отрывка на другой: «Может, хватит?» А Руфа просила еще и еще. Он подумал, что даже Юля, неизменный слушатель его поэтических опытов, не умела так жадно внимать каждой строчке. Руфе все нравилось, все без исключения!..

* * *

Окрыленный успехом, Игорь задумал сочинить «Песню о строителях Крайнего Севера». Три ночи ушло у него на это, благо свет жечь не надо было: ночи все еще стояли светлые. Музыку он взял с патефонной пластинки — мелодия «Стамбула»:

Разумеется, первым делом он побежал похвастаться песней в палатку подсобниц.

Влетел в палатку и увидел, что никого, кроме Руфы, там нет. Девушек, оказывается, срочно послали в песчаный карьер, за десять километров от поселка: там вышел из строя экскаватор, и надо было грузить песок вручную, иначе остановится растворный узел.

— А я на бюллетене, — объяснила Руфа.

Горло у нее завязано, пестрый халатик накинут на плечи. Она гладит, разостлав на столе одеяло.

— Утюг остыл. — Милая, беспомощная улыбка скользнула по Игорю. — Посмотри в печке… жар есть еще?

Внутренний голос подсказывал: «Уходи отсюда, уходи, это не твоя девушка…» Но он не уходил, подчиняясь взятому Руфой интимному, домашнему тону. Послушно разогревал железный утюжок, терпеливо ждал, пока Руфа не перегладила все свои кофточки, косынки, платочки. Полы ее халатика разлетались во все стороны. Наконец она уложила все выглаженное в чемодан, села на койку и посадила его рядом с собой.

— Ну, теперь читай.

Пока сдавленным от волнения голосом чеканил он куплеты, глаза ее были закрыты. Когда кончил, веки Руфы вздрогнули.

— Ты талант, Игорек!

Сняла со стены гитару:

— Сейчас подберу!

Благодарное и сладостное чувство захлестнуло Игоря. Мягкий перезвон струн сливался с задумчивым воркованием голоса:

Она перестала петь и вдруг положила голову ему на колени. Это было так неожиданно, что Игорь испугался: может, ей плохо стало, ведь все-таки на бюллетене! Но, наклонившись, он увидел вызывающие зеленоватые глаза.

Гитара с жалобным звоном упала на пол.

* * *

Через два дня было воскресенье.

Солнце как будто торопилось вознаградить заполярных строителей за июньский снег, за холодные и дождливые дни. Сразу стало тепло, почти жарко.

В небе лениво застыли кольца, ленты, шапки облаков. Их легкие сиреневые тени пятнами лежали на склонах сопок. Обласканная наконец земля щедро дохнула густым травяным запахом. Послышались птицы.

Накануне, в субботу, на площадке за клубом натянули сетку. Игорь играл в волейбол, Юля тоже. Вместе пошли мыть руки, и она как бы невзначай сказала:

— Завтра едем на озеро… Ася договорилась об автобусе.

— Крепко! Вот это инициатива!

— Ты поедешь с нами?

— Ох, не могу!

— А что случилось?

— Целую кучу писем надо написать. Решил уж воскресеньем пожертвовать.

Утром он долго не вставал, прислушивался к тому, как на улице шумят ребята, которые тоже собрались на озеро.

Потом Игорь слышал, как Тюфяков возле палатки разговаривал с Руфой. Уговаривал ее поехать с ним в поселок Металлический, в магазин — хочет купить костюм. «Но я же еще не совсем здорова», — отказывалась Руфа. «Погода хорошая…» — «Не могу, Толечка, горло болит, поезжай без меня, только бери двубортный, однобортный тебе не пойдет».

Тюфяков уехал. Другие ребята еще с ночи ушли на рыбалку, захватив спиннинги и резиновые камеры для плотиков.

Поселок опустел.

Игорь и Руфа встретились за складом стройматериалов. Отмахиваясь ветками от комаров, по тропинке, заросшей березняком, они пошли к сопке.

С шоссе доносилось то гудение машины, то стрекот мотоцикла. Где-то пели: наверное; проехал автобус с девчатами. Голоса долетали все слабее и слабее.

Ноги Игоря и Руфы утопали во мху. Трещало под ногами сухое дерево. Дорогу перегородил ручей. Бурный его поток заглушал слабые голоса птиц.

Перебрались на другую сторону. Там рос ивняк. Пушистые, матовые, с серебристым отливом листья кустарника были не так ярки, как буйно пробивавшаяся между камнями трава.

Что-то белело среди ветвей кустарника. Игорь наклонился и поднял кость.

— Интересно, череп оленя, лошади… а может, человека? — Игорь принялся разглядывать кость. Она была легкая, трухляво-белая, до желтизны вымытая дождями, из мелких трещинок торчали пучки зеленого мха.

— Новый принц Гамлет нашелся! — съязвила Руфа. — Или перед тобой тоже стоит проблема: «Быть или не быть?»

* * *

Вдруг память вернула его к Ленинграду.

Львы у Дворцового моста толкали лапой каменные шары. Была белая ленинградская ночь — одна из лучших белых ночей первого года после школы.

Невская волна осторожно плескалась, заливая нижние ступени лестницы. Игорь и Юля сидели на верхней. Игорь был в майке, она — в платье с короткими рукавчиками. Локти их касались, они не отнимали локтей.

Долго ждали, пока уйдет какой-то завзятый рыболов, пытавшийся что-то поймать с моста.

Губы у Юли сухие, горячие. Она вырвалась из объятий Игоря и пошла вдоль набережной. Он догнал ее:

— Ты обиделась?

Она ответила тогда странно:

— Над Кировским, смотри, небо чистое, а здесь — в пелене… Почему?

Игорь начал о чувствах, Юля остановила:

— Не говори… не надо…

Молча прошли они до Кировского моста — по старому любимому маршруту прогулок. Только прощаясь, она спросила:

— Не помнишь, где мы с тобой читали: «Никогда не утрачивать поэзию жизни»?..

Как давно все это было!

* * *

Руфа на обратном пути ругала Тюфякова. Вот пристал так пристал. Вообразил, что она пойдет за него. Да никогда! Такая дубина: «Аккурат не аккурат». Даже целоваться не умеет. Настоящий тюфяк. Лопух!

Игорь слушал рассеянно. Хотелось поскорее добраться до палатки и завалиться спать.

— Ты что, боишься? — глянула на него Руфа. — Нарви мне вон тех…

Вплетая в волосы цветок иван-чая, она спросила:

— Нравлюсь?

— Пойдем, наверно, уже с озера вернулись.

— Боишься? Боишься своей Юльки?

— Перестань!

— Вы что, жених и невеста?

— Тебя это не касается! — рассердился Игорь.

— Можешь не терзаться, дорогой принц. Я ей ничего не скажу. До чего противная твоя Юлька… Буратино. А я бы звала ее Синица. «Ах, лопаты, ах, героизм!..» Прыг, прыг, подскочит — и побежала дальше. «Ах, Игорь! Ах, мы дружили еще в школе!..» Она, между прочим, уверена, что ты об одной о ней только и думаешь… Си-ни-ца!

— Все-таки я перед ней… подлец!

— Покайся! — Зеленоватые глазки остро сверкнули. — Беги скорее и кайся…

Руфа вдруг залилась смехом, потом обвила руками шею Игоря:

— Хоть ты и поэт, а тоже… лопух.

…Ночью Игорь пытался написать стихи о том, что с ним сегодня случилось. Но стихи не получались. Перед глазами были только мошки, суетливо бегающие мошки на нагретом солнцем валуне, возле которого он обнимал Руфу…

* * *

Встретившись днем с Юлей, Игорь ощутил холод в спине, словно кто-то жесткой щеткой провел от затылка до поясницы. Чего он испугался? Ведь Юля ничего не знала, не могла знать. И все же почему-то стало страшно. Страшно вопрошающего взгляда глубоких темных глаз, интонации дрогнувшего голоса.

— На озере было так хорошо! Жалко, что ты не поехал с нами.

Отныне придется ему хитрить с Юлей. Осложнятся и отношения с Тюфяковым. Сказать ему в открытую: «Слушай, Анатолий, Руфа тебя обманывает, она любит меня, а я — ее, так давай отойди в сторону», — от такой прямоты Игорь был далек. Не признаваясь себе, он опасался вспышки гнева Тюфякова. Он думал, что стал настоящим мужчиной, а на самом деле праздновал труса.

* * *

«Песня о строителях Крайнего Севера» облетела весь поселок. Под неистовые аплодисменты Руфа исполнила ее на вечере самодеятельности. Все просили у Игоря текст, чтобы переписать и разучить. Из Мурманска приехал корреспондент радио и записал на пленку выступление Игоря. И весь Кольский полуостров вскоре слушал:

«У микрофона один из славных посланцев комсомола, землекоп Северостроя Игорь Савич, написавший песню о своих товарищах-строителях».

В комитете Игорь стал самым активным. Секретарь комсомольской организации стройки, веселый и деятельный Громов, которого любил весь поселок, уехал в отпуск, а сразу после отпуска его послали на курсы переподготовки комсомольских работников. Кому-то полагалось на это время заменить Громова. Игорь начал запросто заходить не только к секретарю партийной организации прорабу Лойко, но и к самому начальнику строительства Алексею Михайловичу Одинцову.

Нравилось Игорю торжественно провозглашать: «Разрешите объявить заседание комитета ВЛКСМ открытым», и выжидать паузу. Но обычно Ася Егорова сбивала эту торжественность:

— Да, конечно. Аплодисменты не положены.

Говорил Игорь длинно, для него регламент не существовал, и опять кто-нибудь не выдерживал:

— Ох, скоро ты кончишь? У меня белье кипятится.

Или:

— Еще и не обедали. Желудок к хребту пристал.

Когда организовался комсомольский патруль, девушек попросили подрубить на швейной машине красные нарукавные повязки для патрульных. Одна не успела сдать повязки в назначенный день — Игорь назвал ее поведение «комсомольским хулиганством». Девушка обиделась и ушла.

— Что значит «комсомольское хулиганство»? — спросила Игоря присутствовавшая при этом разговоре Ася Егорова.

— По-моему, это ясно, — отрезал Игорь.

— Ничего не ясно, одна муть. Если хулиганство, так что тут комсомольского?

Раза два Игоря уже посылали представителем от молодежи Северостроя на совещания в район. В райкоме комсомола его попросили написать биографию и заполнить анкету. Игорь не забыл отметить, что в девятом и десятом классах об был комсоргом. Он чувствовал прилив сил, — не боги горшки обжигают: руководил школьными комсомольцами, может стать молодежным вожаком и здесь!

На клубные вечера танцев он являлся теперь с печатью некоей озабоченности на лице

…Электрические лампочки в тесном дощатом зале то слабеют до полунакала, то снова ярко разгораются (линия высоковольтной передачи еще не вступила в строй, и единственным источником энергии был слабосильный кашляющий движок). От танцующих не протолкнуться. Вместо лыжных брюк, заляпанных известкой, комбинезонов и ватников, осыпанных опилками, — гофрированные юбочки, длинные пиджаки, шелковые блузки, куртки на «молниях».

Руфа носит прическу «Кармен» — крупный черный завиток волос падает на лоб. С этим завитком соперничают треугольные чубчики двух-трех «стиляжных» парней. Но на них не обращают внимания.

Ленинградцы умеют работать, умеют и веселиться! Фокстрот так фокстрот, вальс так вальс, полечка так полечка — не пропускается ни один танец!

У входа дежурят добровольцы с красными повязками на рукавах. Это тоже по-ленинградски: где отдыхает, веселится рабочая молодежь, туда хулиганам дороги не дают.

— Насосался! Пойди сначала проспись! — Комсомольцы-патрульные не пропускали в зал подвыпившего.

— Сейчас же выбрось папиросу! — останавливали они какого-нибудь кавалера с чубчиком, дымившего в лицо своей даме.

…Игорь протиснулся сквозь жаркую толпу и забрался в маленькую комнатку за сценой. Здесь стояла радиоаппаратура, отсюда и транслировалась музыка. В его власти было прекратить танцы, если кто-нибудь нарушит порядок.

Какой-то парень не захотел снять кепку — его повели в комнату за сценой.

— Фамилия? Из какой бригады? — стал строго допрашивать Игорь и делал пометки в блокноте. — Почему не снял головного убора?

— Голова у меня пробитая, — оправдывался парень. — Хочешь пощупай.

— Буду я щупать твою грязную голову… Вывести его из помещения!

Когда вечер кончился, Игорь собрал ребят с красными повязками:

— Сегодня действовали хорошо. Я вами доволен. Сейчас пойдем по палаткам и баракам.

Среди участников комсомольского патруля выделялся Евгений Зюзин.

До поездки на Север Зюзин работал токарем в ремонтном цехе химического комбината на ленинградской окраине — на Пороховых. Здесь стал землекопом. «Имя у меня нежное, а работа грубая», — говаривал он своим ломким баском, по-детски улыбаясь голубыми глазами.

Зюзин знал приемы самбо и мог завернуть руки любому хулигану, любому «прибарахленному», как презрительно называл он лодырей и выпивох, случайно раздобывших направление на Северострой. И те его ненавидели и боялись. Недаром брезентовая стена палатки в том месте, где к ней прилегала койка Зюзина, была однажды прорвана ударом ножа. К счастью, Евгения в тот вечер в палатке не было. Без всяких уговоров Зюзин мог поздно ночью обойти дозором все уголки стройки, умел разнять дерущихся, заставить сквернослова извиниться перед девушкой, умел вытащить из канавы и дотащить на плечах до палатки какого-нибудь юнца, слишком усердно «омывавшего» свою первую получку. Но в одном Зюзин не соглашался с Игорем — он был против ночных обходов женских общежитий. «Обижаются девчонки», — хмуро предупреждал он. Но Игорь настаивал на своем.

Патрули обнаружили, что у бетонщицы Сергеевой, жившей в крайнем бараке, кто-то ночевал. Игорь взялся сам пресечь зло. Вызвал Сергееву в клуб и в присутствии десятка комсомольцев учинил дознание. Разговор был такой:

И г о р ь. Сергеева, ты впустила парня через окно и спала с ним до утра. Как это получилось?

С е р г е е в а. Муж он мне.

И г о р ь. Нет, ты расскажи, каким образом посторонний очутился у тебя в комнате.

Сергеева молчит.

Мы ждем.

С е р г е е в а. Вам какое дело?.. Сказала, муж.

И г о р ь. Бытик у тебя поганенький, Сергеева. Позоришь комсомольскую стройку.

С е р г е е в а (разозлившись). Ну и ладно, пусть поганенький. А придут еще ваши патрули, я их палкой.

Из-за этого случая Женя Зюзин (он один возражал против вызова Сергеевой в клуб) чуть совсем не порвал с патрулем. Кроме того, возмутился и парторг Прохор Семенович Лойко.

От Лойко Игорь узнал, что Сергеева говорила правду: ночевал у нее муж, шофер базовой автоколонны. Месяц назад они расписались в Металлическом. Шофер поздно приехал с грузом, пришел к жене поужинать и остался ночевать: обратный рейс отложили до утра. Вообще-то им обещана отдельная комната, но пока что они вынуждены жить в разных общежитиях.

— А вы сразу шум подняли. Нехорошо. Люди ведь… — укоризненно заметил Лойко Игорю.

Они разговаривали на улице. Парторг только что вышел из крохотной поселковой бани, дымившейся в лощине за мостиком. Сухощавое морщинистое лицо его было непривычно розовым, на лбу блестела испарина, под мышкой торчал веник из березовых прутьев. «Нашел место, где давать указания», — осуждающе отметил про себя Игорь.

— Кто их знает, Прохор Семенович, на лбу не написано, женатые они или не женатые, — оправдывался Игорь. — Есть приказ Одинцова: после одиннадцати не разрешать в общежитиях никому… согласно инструкции…

— Ин-струк-ция! — досадливо перебил его Лойко. — Ты вот что, молодой человек, без инструкций, повежливее с народом. Этот шофер, Сергеев, цены ему нет, ни одной аварии. Он так расстроился, что расчет просит. Издеваются, говорит, ваши комсомольцы над моей женой.

Пришлось Игорю смолчать. Все-таки говорил не какой-нибудь Женька Зюзин, а парторг.

Лойко завернул в продовольственный магазин.

«Возьмет сейчас кило колбасы и батон за рубль сорок и пойдет на квартиру распивать чай со своей супружницей», — с внезапным раздражением подумал Игорь.

Не будет ли Лойко возражать теперь против его кандидатуры? Вопрос в райкоме должен решиться на днях. Жалко, если парторг помешает… А что, если пойти к Одинцову и пожаловаться на Лойко? В самом деле, партбюро мало помогает комсомольской организации, вот хотя бы тем же патрулям. Начальник стройки и парторг, говорят, нередко спорят друг с другом. Однако не удивится, не рассердится ли начальник строительства? Не передаст ли об этом разговоре Лойко? Тогда уж наверняка не быть Игорю заместителем Громова.

До чего не хотелось возвращаться в бригаду! Снова лезь в траншеи, долби киркой неподатливый грунт. В конце концов он способен на большее. Нет, труд он любит. Но труд должен быть по душе. Так, кажется, говорит Сатин у Горького. Труд поэта, агитатора, вожака… Вот сейчас все распевают «Песню о строителях Крайнего Севера», а он, Игорь Савич, сочинит еще много песен, стихов, частушек, рифмованных боевых лозунгов, как Маяковский, сколотит концертную молодежную группу. Будут выезжать в Металлический, в Мурманск… Слава загремит о комсомольских делах Северостроя, только пусть Лойко не мешает. Так идти к Одинцову или не идти?

Пока он раздумывал и колебался, Одинцов сам вызвал его.

— Хочу посоветоваться с комсомолом! — Алексей Михайлович приветливо поздоровался.

Начальник в этот день был особенно тщательно выбрит. «Шипр», — определил Игорь приятный одеколонный запах. Под накрахмаленным воротничком белой рубашки по-модному тонко завязан шелковый галстук. «Культура, не то что этот Лойко… с веничком под мышкой», — подумал Игорь и весь превратился во внимание.

Оказывается, Одинцова вызывают в Мурманск и в Москву. Без него закончат сборно-щитовой дом. Дом вместительный, удобный, с умывальной и сушилкой. В конце месяца сдадут еще два таких дома, потом еще. Кого поместить в первом доме? Самое правильное — начинать переводить людей из палаток. Но вот вопрос: нет помещения для детских яслей.

— …А дети уже рождаются, — негромко сказал Одинцов. — Жизнь — всюду жизнь! Вчера был на стройбазе, заглянул в механическую мастерскую, гляжу — возле верстака запеленатый младенец. «Чей?» — «А это нашей Максимовны, уборщицы, оставить ей не на кого». Понимаете, товарищ Савич, как нам нужны ясли?

— Понимаю, — поспешно ответил Игорь, кривя душой, потому что присутствие на молодежной стройке семейных рабочих считал обузой.

— Но если морозы ударят… так сказать, досрочно? Тут случается.

— Ну и что ж! Пускай хоть сорок пять градусов ниже нуля!

— Тут таких морозов не бывает, — заметил Одинцов. — И при двадцати все равно палатка не жилье. Один дом, впрочем, проблемы не решает. — Он призадумался. — На детясли весь дом не понадобится. Несколько комнат можно отдать для школы рабочей молодежи. Еще ваш предшественник Громов добивался. Желающих заниматься много. Тесновато, конечно, не по правилам, но другого выхода нет…

— Другого выхода нет! — с пафосом подтвердил Игорь.

— Обид не будет? — Одинцов закурил и сквозь выпущенную струйку дыма, прищурившись, внимательно посмотрел на Игоря.

— Уверен, Алексей Михайлович!

— Уверенность — дело хорошее, но все-таки обсудите это у себя с комсомольцами. Сегодня звонили относительно вас из райкома. Прохор Семенович и я кандидатуру вашу поддержали. Думаю, что и комитет комсомола согласится с нашим предложением.

Игорь расцвел. Вот так сюрприз!

— Спасибо, Алексей Михайлович!

Разговор явно шел к концу, и Игорь с облегчением отбросил мысль жаловаться на парторга.