Глава первая. Последние годы с Чингисханом

«1224 (год Синей обезьяны) — Чингисхану шестьдесят три года» [14, с. 726]. Поход, предпринятый им против хорезмшаха, завершен. Оставив в покоренных землях наместников, ранней весной Чингисхан, устраивая облавные охоты, движется на восток.

В самом начале лета Субэдэй и Джэбэ прибывают в походную ставку Великого каана, находящуюся в верховьях Иртыша, где собирается курултай. Предводителей «западного отряда» — Субэдэя и Джэбэ — чествуют как великих полководцев, и абсолютно заслуженно. Тогда же Чингисхан оказывает Субэдэю великую честь. «Поскольку последние годы Субэдэй находился вовне, [Чингисхан], опасаясь, что отец и мать беспокоятся о нем, послал [ему] приказ вернуться на родину» [12, с. 229]. Однако Субэдэй, тонко чувствующий политическую конъюнктуру, в данный момент испросил разрешения, чтобы ему было дозволено находиться при особе монгольского владыки и просил, чтобы его оставили до времени в Дешт-и-Кипчак.

Во второй биографии Субэдэя в 122-й цзюани «Юань Ши» говорится: «Субэдэй ответил так: „Господин поощряет недостойного слугу, чью старательность не надо содержать в праздности“ [6, с. 513]. Император одобрил [это] и прислушался к [его] словам» [6, с. 513]. В то же время проходящий курултай определил приоритеты монгольской внешней политики на западе, регионе очень близком Субэдэю, так что чутье его не подвело.

Товарищ Субэдэя по походам, царевич Джучи, становился владетелем улуса, у которого были обозначены восточные границы, а вот западные скрывались за горизонтом. В сочинении «Шаджарат ал-атрак» («Родословие тюрок») «записано, что после завоевания Хорезма, по приказу Чингиз-хана, Хорезм и Дешт-и-Кипчак от границ Каялыка до отдаленных мест Саксина, Хазара, Булгара, алан, башкир, урусов и черкесов, вплоть до тех мест, куда достигнет копыто татарской лошади (курсив мой. — В. 3.), стали принадлежать Джучи-хану, и он в этих странах утвердился на престоле ханства и на троне правления» [38, с. 387–388]. Эта формулировка давала Субэдэю как «специалисту по западу» и «другу» дома Джучи возможность активизировать свою деятельность в пределах Дешт-и-Кипчак в том же 1224 году.

Но после курултая, на фоне строительства улуса Джучи, между Чингисханом и Субэдэем возникли некоторые трения. Каан, разбирая действия своих темников во время Великого рейда, нашел, как он считал, ошибки в их действиях и в очередной раз преподал урок жестокости. Это касалось формирования воинских подразделений из вновь покоренных народов, которое успешно осуществлялось Субэдэем и Джэбэ в 1220–1223 годах. В частности, Чингисхан не одобрил того, что Субэдэй принимал в свои тумены воинов из числа рабов, служивших до того кипчакам-половцам. Вердикт Великого Каана звучал так: «„Рабы, которые не соблюдают верности господину, разве готовы быть верными другим?“ и потому казнил их» [12, с. 228]. Похоже на то, что некоторые прибывшие с Субэдэем и Джэбэ и попавшие в разряд рабов были умертвлены. Субэдэй был не из тех, кто обсуждал приказы, да и разве это было возможно при дворе Чингисхана? Вместо этого он «подал доклад [каану], чтобы „тысячи“ из меркитов, найманов, кирей, канглов-кангар и кипчаков — всех этих обоков, вместе составили одну армию.

[Чингисхан] последовал ему» [12, с. 228]. Таким образом, как говорится, Субэдэй «с корабля на бал, а с бала на корабль», то есть из похода на пир и курултай, а оттуда с новым назначением, тем же летом опять отправился в нынешний Центральный Казахстан, где занялся сведением в единое целое новых тысяч и туменов из вчерашних врагов. «Эмиссары собирали по степи, формировали, вооружали, приучали к жесточайшей дисциплине многотысячное войско… командовал организацией дела Субудай со своим уже огромным военным опытом. И, казалось, само небо помогало ему…» [И, с. 80]. За короткое время он создает основу войска, которое впоследствии станет краеугольным камнем в основании военной мощи улуса Джучи, это были 30 тысяч воинов, которые отныне, вне зависимости от того, где находился Субэдэй, подчинялись ему, и он за них отвечал как командир. Исходя из этого можно однозначно расценивать Субэдэя не только как военного организатора будущей самой западной и самой величественной степной империи от начала времен, но и как одного из ее основателей. Империю эту в разные времена разные народы называли по-разному, мы ее знаем под именем Золотая орда.

Для Субэдэя чрезвычайно насыщенный событиями 1224 год закончился еще одним походом, и этот поход был карательным. Уходя в Монголию осенью — зимой, Чингисхан направил его навести «порядок» «у народа Эмиль Ходжи» [12, с. 228]. Речь тут скорее идет «о каком-то племенном вожде Ходже, чей народ, видимо из канглийских или кипчакских родов, жил у реки Эмиль (Имиль), что на границе пров. Синьцзян и Казахстана» [12, с. 229], в районе озера Алаколь. А так как эта территория лежала к юго-западу от Тарбагатайского хребта и давным-давно была исхожена копытами монгольских скакунов, иначе как «акцией подавления» эту военную операцию именовать нельзя. Тогда же по приказу Субэдэя «отловили лошадей, [всего] 10 000 голов для подношения [Чингисхану]» [12, с. 228].

Походы Субэдэя в 1224–1227 гг.

Следом за Субэдэем в эти земли вступило основное войско монголов, и где-то там, на реке Эмиль, каана встретили его внуки Хубилай и Улэху [14, с. 726]. Встречу Чингисхана со своим девятилетним внуком, сыном Толуя — Хубилаем, на которой, скорее всего, присутствовал Субэдэй, можно назвать знаковой. История не донесла до нас известий о других подобных встречах, но то, что основатель Монгольской империи незадолго до своей смерти соизволил лицезреть будущего основателя династии Юань весьма примечательно. В этой связи необходимо отметить, что Субэдэй, поддерживая отношения со старшим сыном Чингисхана Джучи, не забывал и о младшем Толуе, как не забывал об их детях — Бату, Орду (джучидах), Мункэ, Хубилае (толуидах). И это «скольжение» при дворе Чингисхана Субэдэй исполнял столь же виртуозно, как свои маневры на просторах Великой степи.

Монгольское войско направлялось в Коренную орду, его спутниками, как и десять лет назад, по возвращении из Китая, были бесчисленные вереницы понуро бредущих пленников и огромные караваны верблюдов и повозок, груженых добычей. Но в этом триумфально возвращающемся войске был один человек, которого победная суета не радовала, так как он умирал. Умирал великий полководец, верный пес Чингисхана и соратник Субэдэя Джэбэ-нойон. Этот человек, сыгравший немаловажную роль на первом этапе войны с Цзинь, покоривший Западное Ляо и промчавшийся вихрем 10 000 верст в Беспримерном походе, умер [14, с. 726].

«1225 (год Синей курицы) — Чингисхану шестьдесят четыре года.

В начале весны Чингисхан возвратился из похода в свою ставку в Черной роще на берегу Толы» [14, с. 726].

Субэдэй вернулся на родину, которую покинул много лет назад, но находясь «вовне», он целенаправленно стремился быть в курсе того, что происходило внутри «Золотого рода». Он сам когда-то ратоборствовал в ближней дружине Тэмуджина, и по прошествии времени присутствие его там, пусть и через детей, оставалось постоянным. Субэдэй был прекрасно осведомлен о состоянии дел в семьях и чингисидов, и есугеидов, его глазами и ушами являлся Урянхатай, самый знаменитый из его сыновей, которому тогда исполнилось 24 года. В самом раннем возрасте, подобно своему отцу и дяде Джэлмэ, Урянхатай поступил на службу к Чингисхану и, конечно же, в кешиг. Позже, «когда Сянь-Цзун был [в ранге] императорского внука и еще ребенком, поколение Урянхатая было [уже] заслуженными сановниками, допущенными, чтобы защищать и воспитывать его. Поэтому [когда] Сянь Цзун находился в укромной резиденции будущего императора, в полномочиях [Урянхатая] было ведать его постоянной охраной» [6, с. 505]. Быть начальником охраны царевича Мункэ было сверхпочетно, но, впрочем, племянник Джэлмэ и сын Субэдэя на иное, менее ценное место и не должен был рассчитывать. Служа при Мункэ, Урянхатай начал свою карьеру военачальника, а Субэдэй был в курсе всех околотронных интриг и положения в самой Монголии, заодно имея про запас несколько сотен отменных мечников и лучников, находящихся в распоряжении его сына.

Чингисхан, прибыв в Аваргу, и не думал об отдыхе. Агрессивные планы в отношении Си Ся (государства тангутов) овладели им снова. Так уж получилось, что тангуты были первыми, кого атаковали монголы в 1205 году, ознаменовав тем самым начало своей экспансии, они же стали теми, на кого Чингисхан совершил свой последний прижизненный поход, приведший к падению Си Ся, в результате чего китайские империи Цзинь и Сун лишились буферного государства, которое несмотря на всю сложность межкитайских отношений прикрывало их с северо-запада. Повод для начала войны был элементарным. Чингисхан припомнил тангутскому Бурхану, что тот 1) не помог вспомогательным корпусом в походе на Государство хорезмшахов, 2) начал переговоры с Цзинь о союзе против монголов, 3) не послал сына в качестве заложника. Перечисленных выше огрехов, с точки зрения монгольского властелина, с лихвой хватало, чтобы развязать еще одну войну. Может быть, эта война ему была и не нужна, но нельзя забывать, что Чингисхан был лидером «людей длинной воли», он думал о будущем и не хотел оставлять своим наследникам торчащую в очень неудобном месте занозу, на которой было написано «Си Ся».

«Тангуды укрепили свои крепости и заставы и в октябре заключили с императором династии Цзинь соглашение о военной помощи, о котором открыто заявили в ноябре» [14, с. 726]. Тогда же Чингисхан примерно со стотысячной армией начал движение в сторону новой жертвы. «Субэдэй подал доклад, желая последовать [вместе с Чингисханом] в поход на запад» [12, с. 229]. Каан поручил ему авангард. «Государь дал повеление [Субэдэю] преодолеть большую каменистую пустыню, чтобы [узнать как ее] пройти» [12, с. 229]. Здесь очевидно нестандартное решение начала военных действий, которое, скорее всего, в своем докладе и представил Субэдэй. Пути в страну тангутов были монголам известны во всех подробностях, в данном же случае авангард, а следовательно, и вся армия, отправлялись по неизвестному маршруту через «большую каменистую пустыню», в обход укреплений противника, а это обеспечивало внезапность нападения, абсолютный численный перевес и выход на оперативный простор, минуя оборонительные линии.

«Зимой того же года Чингисхан во время облавной охоты упал с коня и сильно занемог.

1226 (год Красной собаки) — Чингисхану шестьдесят пять лет.

В первый весенний месяц началось военное вторжение монгольских войск в тангудские земли» [14, с. 726]. «Чингис окреп настолько, что был в состоянии лично вести армию через 160 километров песка и гравия… в сторону северной твердыни С и Ся, города, который монголы называли Хара-Хото, Черный город» [29, с. 239]. Хара-Хото пал. Так, передвигаясь к югу, захватывая город за городом, верные своей жестокой политике, усиливаясь за счет «пленных, перебежчиков, предателей, захваченного продовольствия и оружия» [29, с. 240] они неумолимо приближались к серединным землям Си Ся, к городу Ганьчжоу, который был взят приступом, но благодаря заступничеству Чагана — приемного сына Чингисхана, который был родом из этих мест, население Ганьчжоу было пощажено.

«К концу 1226 г. ситуация для тангутов стала просто катастрофической — засуха лета 1226 г. губила население, смерть тангутского государя Дэ-вана внесла смятение в управление страной» [6, с. 337]. В октябре — ноябре Субэдэй подошел со своим туменом к Ляньчжоу и занял его без боя. Однако тан-гуты отважились на полевое сражение с войском Чингисхана, которое произошло 23 ноября 1226 года в окрестностях города Линчжоу. Армия тангутов под командованием Вэймин Лингуна потерпела полное поражение, и монголы подошли к столице Си Ся Чжунсину [6, с. 337]. Началась его многомесячная блокада.

«1227 (год Красной свиньи) — Чингисхану исполнилось шестьдесят шесть лет.

В первый весенний месяц монгольские войска… напали на пограничные города империи Цзинь» [14, с. 727]. Началось воплощение плана монгольского повелителя с целью нейтрализации чжурчжэней как возможных союзников тангутов в данный момент и подготовки к окончательному уничтожению их государства в северном Китае. Царевич Угэдэй вместе с Чаганом выдвинулись за Хуанхэ и подошли к Южной столице Цзинь, городу Кайфыну. А сам «Чингис, теперь вместе с Субадаем, двинул войска на юг и запад, через 100 километров перейдя границу Цзинь. Таким маневром он перерезал узкий, шириной около 150 километров, язык Западного Цзинь, территории, покрывавшей теперешние китайские провинции Нинся и Гансу, чтобы помешать войскам Цзинь соединиться с их союзниками тангутами и подготовить завоевание главной территории собственно Цзинь. Для этого Субадай перевалил через северные отроги гор Люпань, пройдя за февраль и март, если считать по прямой, 450 километров или что-нибудь вдвое больше, если учесть, что по прямой он пройти не мог, так как должен был совершать зигзаги от города к городу, — поразительный результат для войска, которое уже больше года вело непрерывные боевые действия» [29, с. 244–245].

В результате этого рейда «[Субэдэй] напал и подчинил тегина сары-уйгуров, чи-минь и прочие обоки вместе с округами Дэшунь [чжоу], Чжэньжун [чжоу], Тао [чжоу] и Хэ [чжоу]» [12, с. 229]. Кроме того, Субэдэй «отметил успех посылкой 5000 копей в подарок своему повелителю и господину» [29, с. 245], здоровье которого, кстати, резко ухудшилось. Кроме того, до Чингисхана дошла весть, что его старший сын Джучи умер весной 1227 года. По поводу смерти царевича существует несколько версий, вплоть до той, по которой чуть ли не сам Чингисхан тайно повелел убить строптивого сына за излишнюю самостоятельность и нежелание являться в ставку Великого каана, но, скорее всего, смерть Джучи так и останется загадкой…

Летом Чингисхан, не дожидаясь падения Чжунсина, отправился назад в Монголию, где остановился в долине реки Саари-кээр, что в окрестностях будущего Каракорума; «осенью, в седьмой луне, [в день] жень-у (1 сентября) [Чингисхан] заболел. [В день] цзи-чоу (9 сентября) [он] почил…» [12, с. 161]. Закончилось пребывание на земле человека, не только перевернувшего сознание современников, но и спустя столетия продолжающего будоражить умы исследователей. В той или иной степени он и поныне оказывает воздействие не только на почитателей, для которых, без преувеличения, является мессией, но и на политиков любых рангов. В разное время его биографы по-разному оценивали деяния, совершенные им. Например, существует мнение о том, что Чингисхан — первый враг и губитель «монгольского народа» [11, с. 524], что «фигура Чингисхана словно выплыла из темных времен дикости и варварства» [27, с. 36]. Говор я о личности Чингисхана, можно найти огромное количество прямо противоположных оценок его деятельности, но это совсем другое исследование.

А. Бушков лаконично и веско, без приукрашиваний, свойственных западным ученым, характеризует сына Есугея: «Так кто же такой Чингисхан? Уж безусловно не примитивный дикарь, одержимый лишь жаждой грабежа и разрушения. Будь он всего лишь грабителем и разбойником, разве что превосходившим предшественников по размаху, он продолжал бы вести привольную и незамысловатую жизнь кочевого вождя: собольи портянки, золотые стремена, медовуха в бесценных нефритовых жбанах тончайшей китайской работы, толпы пленных красавиц, охоты, пиры и прочие увеселения…

Меж тем все обстояло гораздо сложнее. Начиная с определенного момента, Чингисхан старательно и упорно, ломая хребет консерваторам — когда в переносном, а когда и в прямом смысле — создавал из скопища полудиких племен, утонувших в бесконечных взаимных распрях, самое настоящее государство… Государство это, разумеется, было не идеальным — а что, где-то существуют идеальные государства? Оно было построено на крови… а знает кто-нибудь государства, которые создавались бы иначе?» (курсив А. Бушкова. — В. 3.) [25, с. 204–205].

Но нельзя не отметить составителей хроники «Юань Ши», которые, выполняя поручение первого императора из династии Мин Чжу Юань-чжана, главного ниспровергателя монгольского владычества в Китае, в 1368 году записали о Чингисхане следующее: «Государь имел важные замыслы серьезной глубины, использовал войска как божество… Его удивительные свершения исключительны, их следы — многочисленны. Как жаль, что в то время историографы не имелись в штате [двора Чингисхана], пожалуй, многое потеряно в записях и документах!» [12, с. 162].

 

Глава вторая. Регентство Толуя

Мировой истории известны десятки примеров того, как величайшие империи распадались после смерти своих основателей. Империя Александра прекратила свое существование в тот миг, когда перестало биться сердце великого македонца. Великий корсиканец Наполеон вообще стал свидетелем краха всех своих свершений. Что же с монголами? Советская историческая наука, игнорируя факты, исповедовала легенду о начавшемся после смерти Чингисхана разладе в среде монгольской элиты. Ничего подобного, однако, не происходило, нет ни одного свидетельства открытого противостояния «птенцов гнезда Чингисова», а семейные дрязги не в счет. Напротив, все протекает так, как будто великий монгол и не ушел в иной мир. Немалая в том заслуга принадлежит его младшему сыну Толую, который, став регентом, не узурпировал власть, а передал ее согласно традиции в руки официально объявленного Чингисханом преемника — Угэдэя. При этом недоброжелатели Толуя рассуждают о том, что он сделал это не слишком быстро — регентство продолжалось два года, но на то были свои причины, и одна из них в том, что Толуй в данной ситуации, как никто другой, мог объединить знать вокруг опустевшего престола и дать подготовиться к принятию власти Угэдэю, который, взойдя на трон, объявил основой своей политики не только грабеж соседей — он дал импульс к зарождению в Центральной Азии новых, неведомых степнякам экономических и торговых отношений.

Толуй, выполняя роль регента, точно уловил ситуацию и, опираясь на армейскую верхушку, и в первую очередь на Субэдэя, сумел сохранить ситуацию стабильности внутри временно вверенной ему державы; он, не будучи кааном, получил все-таки титул государя и храмовое имя — Жуй-цзун. Субэдэя и Жуй-цзуна-Толуя связывали давние отношения — отношения учителя и ученика. «Субудай… был не только сподвижником Чингисхана, но и наставником Толуя» [11, с. 90). Первую военную практику Толуй «получил в Китае, сражаясь против лучших чжурчжэньских полководцев под руководством Субэтэя-богадура (курсив В. Чивилихина. — В. 3.)… Близость к Субэтэю обеспечила Толую популярность в войсках» [11, с. 84]. Если учесть службу Урянхатая при Мункэ, можно с уверенностью констатировать факт «дружбы между семьями», и эта «дружба» основывалась не на дворцовых реверансах, а на круговой поруке воинов, окрашенной кровью. Кроме того, близкие отношения между Субэдэем, Толуем и Угэдэем были скреплены их совместными действиями во время траура по Чингисхану.

Похороны Чингисхана являлись сами по себе важнейшим политическим мероприятием. Субэдэй и его партия при дворе (а она уже была) сделали все, чтобы извлечь из этого действа максимальную выгоду. Тот факт, что хранителями могилы основателя монгольской империи стали урянхаи, имеющие, возможно, тюркские корни и являющиеся соплеменниками Субэдэя, а например, не кияты — монголы, говорит о том, что он и его брат Джэлмэ занимали одно из главнейших мест при дворе и имели возможнос ть «протолкнуть своих» на этот пост. Скорее всего, хранителями стали также близкие родственники Субэдэя и Джэлмэ. Впрочем, кто не был родственником среди урянхаев, этого небольшого этноса, жившего еще по законам родоплеменных отношений?

Рашид ад-Дин в своей летописи пишет: «В век Чингисхана из племени лесных урианхидов был командир тысячи по имени Удачи. После смерти Чингисхана дети этого тысяцкого с тысячью своей в местности, которую называют Бурхан халдун, охраняют священную запретную рощу, где покоятся останки Чингисхана…» [14, с. 5161. Не стоит пересказывать ставшую хрестоматийной легенду о том, как проходили похороны, и версии сокрытия погребения от посторонних глаз, но то, что могила Чингисхана до сих пор не найдена, — заслуга Субэдэя-багатура, который исполнил свой последний долг перед человеком, сделавшим его тем, кем он вошел в историю.

На Субэдэя после смерти Чингисхана, как на признанного военного лидера, легла основная ноша по осуществлению или планированию всех завоеваний, совершенных монголами с 1227 по 1248 годы. И он, верный своему усопшему вождю, с яростью, достойной величайшего пассионария, принялся за дело.

Тем временем государство Си Ся терпит окончательное поражение. Ранней весной 1228 года столица тангутов Чжунсин сдалась, что не спасло население от резни. В Северном Китае ни шатко ни валко продолжается бесконечная война, и чжурчжэни даже нанесли поражение восьмитысячному отряду монголов. Джелал ад-Дин, последний хорезмшах, с трудом сдерживает монголов у Исфахана. Очевидно, что «мировая монгольская война» продолжается на всех фронтах, в том числе и в Дешт-и-Кипчак, в секторе, за который Субэдэй отвечал уже по традиции. Регент Толуй поручил ему все западное направление и пестование подрастающих детей Джучи. Времена регентства Толуя ознаменовались усилением давления монголов в центральной части Великой степи. Это в первую очередь междуречье Джаих — Итиль от устья и севернее, в сторону Волжской Булгарин, и земли, занимаемые башкирскими родами. К середине 20-х годов XIII столетия в среде высшей военной и политической власти монголов окончательно сформировалось отношение к племенам кипчаков-половцев, обитающих западнее Джаиха и Итиля. «После 1223 года лозунг „единства“, который так удачно применил Субэдэй на Северном Кавказе, потерял актуальность и уже не использовался. Все тюркские народы, что позднее оказались на пути монгольских армий, расценивались лишь как объекты покорения, а не потенциальные союзники» [45, с. 58].

После того как монголы покинули южно-русские степи и ушли восвояси, жизнь в степи нормализовалась ровно настолько, что «путь восстановился, и товары опять стали провозиться, как было [прежде]» [38, с. 27]. Вместе с тем неверно думать, что русские и, в гораздо большей степени, половцы забыли о грозных всадниках, налетевших с востока. И хотя грызня и бесконечная междоусобица как среди русских князей, так и между половецкими ханами не уменьшилась, однако, видимо, последние уже чувствовали нарастающее присутствие пришельцев в пограничном регионе Европа — Азия и пытались даже апеллировать к новым соседям со своими проблемами. Свидетельство этому — просьба о помощи, которую испрашивал хан Аккбуль у монголов в 1227–1228 годах. «Вполне возможно, что просьба о помощи Аккбуля послужила поводом организации монгольскими военачальниками удара по половцам (1228–1229 гг.)» [8, с. 170]. Источники не сообщают о месте нахождения Субэдэя в конце 1228 — начале 1229 года, но исходя из всех его действий в предыдущие годы можно предположить, что он находился опять в пределах улуса Джучи, и, скорее всего, с новым своим сотоварищем — темником Кукдаем 1 [33, с. 402], которого С. А. Плетнева именует царевичем [8, с. 174]. Присутствие такой весомой фигуры, как Субэдэй, и формирование им туменов в центре Дешт-и-Кипчак способствовало сплочению внутри рода Джучи, оказавшегося в тот момент на окраине империи, а кроме того, придавало многочисленным отпрыскам старшего из чингисидов уверенности в завтрашнем дне и способствовало началу формирования правящей верхушки западного улуса, где лидером становится Бату, по всей видимости, не без поддержки первого полководца империи.

В августе 1229 года был созван курултай по избранию нового Великого каана. Субэдэй загодя прибыл в Монголию. Нужно было готовить почву для скорейшего решения вопроса о начале новых походов на запад. Кому-кому, а Субэдэю больше других хотелось окунуть копыта своего иноходца в волны «последнего моря».

1 Кутан, Букдай, Кокошай, Кугэдэй и т. д.

 

Глава третья. Под знаменем Угэдэя

Чингисхан оставил своим наследникам империю, раскинувшуюся от Каспийского моря на западе до Тихого океана на востоке. Площадь завоеванных монголами земель превышала территории всех существовавших когда-либо до того величайших государств. Достаточно сказать, что азиатские пространства, контролируемые Чингисханом в первой четверти XIII века, превышали Римскую империю в несколько раз. Но самое главное в том, что потенциал, как военный, так и политический, оставленный Чингисханом своим преемникам, не был растрачен ими ни во времена регентств, ни в царствование последующих каанов, что дало возможность империи спустя годы увеличиться еще как минимум в два раза. И хотя Основателем все земли были поделены между представителями правящих домов, в которых главами являлись сыновья Чингисхана Джучи, Угэдэй, Чагатай и Толуй, следует констатировать, что Монгольская империя в первые десятилетия своего постчингисова существования являлась федерацией, в которой наряду с владетелями улусов незыблемо присутствовала высшая власть, и законы, исходящие от ее носителя — Великого каана, были обязательны и священны для всех субъектов, обладающих меньшим статусом и составляющих всю империю.

В 1229 году «по окончании своего регентства Толуй собрал курилтай… на котором должен был быть выбран преемник его отца. Курилтай проходил близ Кодеу-Арала, равнины на левом берегу верховьев Керулена. Самые знатные люди империи собрались с одной-единственной целью — исполнить волю Чингисхана, назначившего Угэдэя правителем Монгольской империи» [4, с. 200]. Курултай утвердил Угэдэя (1184–1241) — третьего сына Чингисхана — на великокаанском престоле. Он «стал достойным преемником и продолжателем дела своего великого отца…

Угэдэй [30, с. 64–65]

Не только продолжая военные походы (в Китай, на Запад), но и осуществил много мероприятий по совершенствованию налоговой и правовой системы, развитию ямской службы, рытью колодцев. В период его правления, очевидно, было закончено составление „Сокровенного сказания монголов“» [14, с. 355]. При Угэдэе основанный в 1220 году по указу Чингисхана город Каракорум стал не только символом незыблемости власти чингисовых наследников, не только центром пересечения всех важнейших торговых путей Азии, но и центром политической и религиозной жизни Объединенных Наций XIII века, а Угэдэя во времена его правления окружали не только обрызганные с головы до пят кровью «свирепые псы», но и государственные деятели, в первую очередь такие, как Елюй Чуцай (1189–1243), который в 1231 году стал первым министром и под руководством которого были проведены реформы, позволившие впоследствии эффективно управлять страной.

Едва Угэдэй утвердился на «престоле государства», он провозгласил закон: «Все приказы, которые до этого издал Чингиз-хан, остаются по-прежнему действительными и охраняются от изменений и переиначиваний…» [38, с. 405]. Об этом «законе» не следует забывать, так как в будущем он во многом будет определять судьбу и действия Субэдэя, и в первую очередь его присутствие на «кипчакском» фронте. Важнейшие распоряжения были сделаны Угэдэем и в направлении расширения дальнейшей монгольской экспансии. Против хорезмшаха Джелал ад-Дина был отправлен Чормаган-нойон. Другой полководец — Дохолху-Чэрби — назначался в Китай.

Видимо, Субэдэй не ожидал для себя иного назначения, кроме как в Дешт-и-Кипчак, и оно последовало на том же курултае в августе 1229 года. У Рашид ад-Дина мы узнаем, что Угэдэй «…Кокошая и Субэдай-бахадура послал с тридцатью тысячами всадников в сторону Кипчака, Саксина и Булгара» [38, с. 405]. Как видно, задача, поставленная новым кааном, была предельно ясна, оставалось лишь завоевать левобережье Итиля от устья до впадения в него Камы. Угэдэй рассчитывал на Субэдэя и даже, может быть, заигрывая с влиятельнейшим вельможей и военачальником, хотел его отметить уже в другой области. Составители «Юань Ши» доводят до нас немаловажный факт особого отношения Угэдэя к своему приближенному. «Тай-цзун вступил на трон и выдал замуж за Субэдэя принцессу Тумегань» [12, с. 229]. Источники не дают однозначного ответа, кто такая была Гумегань по происхождению, но для 55-летнего полководца этот брак являлся ничем иным, как наградой и честью, оказанной кааном и обязывающей к «вниманию и повиновению».

Субэдэй и Кукдай сразу после курултая направились в прикаспийские степи, где кроме сформированных несколько лет назад из «кипчаков и кангловпеченегов» [6, с. 339] и находящихся в оперативном подчинении первого трех туменов к ним присоединились отряды джучидов. Можно с уверенностью утверждать, что войско, находящееся в распоряжении Субэдэя, было достаточно многочисленным и способным выполнять стратегические задачи. На Джаихе, нынешнем пограничном рубеже империи, было сосредоточено на нескольких участках до 40 тысяч воинов. Крупномасштабное вторжение в междуречье Джаих — Итиль началось зимой 1229 года. Можно согласиться с точкой зрения В. В. Каргалова, что это наступление носило фронтальный характер от низовий Джаиха до его среднего течения, т. е. до района, где ныне находится город Оренбург [46, с. 113]. Но, атаковав на фронте в несколько сот километров, Субэдэй выделил направление, на котором был нанесен главный удар, а именно в сторону земель, контролируемых саксинами, в нижнее течение И гиля, где располагался их легендарный город Саксин, являвшийся, скорее всего, и не городом в буквальном понимании того слова, а местом проведения торжищ, священных ритуалов и наибольшей концентрации в определенное время года жителей этого региона, по типу монгольской Аварги, славянской Хортицы или половецкой Шурукани. Так или иначе, но в конце 1229 года «монголы дошли до Нижней Волги» [5, с. 689], дошли, чтобы уже не уходить.

Развернув главное войско на север, Субэдэй двинулся по междуречью Итиля — Джаиха навстречу их течению. На этот раз он был в силе, наступая именно в тех местах, по которым они с Джэбэ пять лет назад уходили от булгарской погони, возвращаясь из Великого рейда. «В степях Прикаспия „вспыхнуло пламя войны между татарами и кипчаками“» [46, с. 112], причем надо полагать, что какие-то разведывательные отряды Субэдэя, численно составляющие несколько сотен воинов, проникли на правобережье Итиля и продемонстрировали свое присутствие кочевавшим там половцам. Скорее всего, именно тогда началась трагическая для половецкого султана Бачмана схватка с жестоким и беспощадным врагом, схватка, победителем из которой выйти ему было не суждено.

Поход Субэдэя, направленный против кипчаков, который начался в 1228 году и продолжился в 1229–1230, сыграл решающую роль в судьбе этого этноса, переживающего в тот период переломный момент своей истории. Здесь надо четко осознавать, что бесконечная межродовая грызня, в которой находили свою погибель лучшие представители половецкого рыцарства, сыграла не последнюю роль в этом процессе. Кипчакская знать — ханы и члены их семей — желали одного, войны с монголами до конца, потому как понимали, что эта война направлена захватчиками в первую очередь на их уничтожение. Им терять было нечего, а вот некоторые «бароны» были согласны на компромисс с пришельцами, который, однако, как они того ни хотели, в тот год не состоялся. Половцы, обитавшие на правом берегу Итиля, по Дону и западнее, вплоть до Днепра, находились в состоянии замешательства перед стоящими на их границах завоевателями, ведь многие из половецких старшин помнили Калку не понаслышке, а по отметинам от монгольских мечей на своих спинах.

Действия монголов в междуречье Итиль — Джаих (1229–1232 гг.)

Согласно археологическим исследованиям, произведенным С. А. Плетневой, именно в этот период изменяется ритуал погребения половцев, появляется «обычай сооружать скрытые святилища», т. е. возводить ложные захоронения и прятать надгробные статуи (бабы) в ямах на вершинах курганов и засыпать их либо изготавливать их из дерева и так же прятать от посторонних глаз в углублениях на местах могил. «Появление скрытых святилищ свидетельствует, очевидно, о неуверенности половцев в своих силах и в своем будущем в восточноевропейских степях. Они боялись за сохранность своих святынь и понимали, что не смогут защитить их в случае повторного удара монголов» [8, с. 174]. Также, уже на основании археологических изысканий В. А. Иванова, можно однозначно утверждать, что захоронений половецких ханов и их приближенных после 1220–1230 годов не наблюдается. Это является доказательством того, что двигавшиеся на запад орды монголов, ведомые Субэдэем, Джучи и джучидами, проводили политику, завещанную Чингисханом. Ключевыми аспектами той политики были: 1) физическое уничтожение правящей верхушки кипчаков-куман-половцев; 2) приобщение к «Ясе» простых аратов, которым, как правило, сохраняли жизнь при их полной лояльности к новым властелинам Дешт-и-Кипчак.

Однако не стоит увлекаться размышлениями о массированном ударе монголов по правобережью Итиля, да Субэдэй и не ставил целью конкретные боевые действия, ну скажем, в большой излучине Дона, там все ограничилось разведкой, а вот севернее, на левобережье, происходили события, к которым готовились владетели Волжской Булгарии и башкирские вожди. Одно из них предположительно произошло на реке Сок, северный крутой берег которой, именуемый ныне «сокскими ярами», был превращен булгарами в оборонительный рубеж, где находились «засечные линии и стояли аванпосты („болгарские сторожове“)» [49, с. 94]. Кстати, это не остановило тумены Субэдэя, которые, пройдя от низовьев Итиля и Джаиха, перешли пределы Волжской Булгарии.

Это событие является одной из многих тайн той эпохи. Разговор идет о сражении монголов Субэдэя с булгарами, ведомыми ханом Хотосы. Авторы «Юань Ши» относят это сражение ко времени Великого рейда, т. е. к осени 1223 года, когда Субэдэй и Джэбэ были вынуждены отступать от Булгара, но последние исследования заставляют задуматься о дате того столкновения. Скорее всего, составители хроники, чтобы как-то снизить степень единственной неудачи того знаменитого похода, перенесли победные реляции 1230 года на шесть лет раньше, чем, не принизив настоящего, возвысили прошедшее [12, с. 287]. Цзюань 120, «Жизнеописание Исмаила»: «Продолжая поход… дошли до города Болгар-балык, сразились с его владетелем ханом Хотосы. И еще раз (курсив мой. — В. З.) разбили его войско. Продвинулись к кипчакам и также усмирили их» [12, с. 223–224].

Справедливости ради надо отметить, что в конце зимы 1230 года вторжение в Волжскую Булгарию не было глубоким, и монголы не достигли пределов г. Булгар, так как начиналась весна, и лошади монголов нуждались в отдыхе после похода 1229–1230 годов. Кроме того, Субэдэю и Кукдаю нужно было, оглянувшись на прошедшую кампанию, составлять планы новой. Их ставка весной 1230 года находилась в богатых молодыми травами лугах поймы р. Сакмары. Здесь решалась судьба огромного края. Междуречье Итиль — Джаих было фактически завоевано, оставалось «раздавить» Волжскую Булгарию и привести к признанию сюзеренитета Великого каана башкирами. Откормив коней и отдохнув, тумены Субэдэя направили свой путь на север. Начались все более ожесточенные столкновения с суровыми и умелыми воинами, каковыми являлись башкиры, мало чем уступавшие монголам. Очевидно, пик сопротивления башкирских родов захватчикам пришелся на 1229–1230 годы, именно к этому времени, скорее всего, относятся предания и легенды «о бое на Тимеровском хребте, о карагай-атайском батыре Биксуре, батыре Бошмане (Бачмане), о катайском егете Сурамане и его сыновьях Акмане и Гокмане» (44, с. 95], но силы были неравны, и неизбежность скорого насильственного присоединения башкир к улусу Джучи становилась очевидной.

Почему-то и отечественные, и зарубежные исследователи, занимающиеся вопросами, связанными с появлением и становлением Улуса Джучи (Золотой орды), обходят стороной участие в создании этого государства Субэдэя. В этой связи необходимо отметить, что в середине и конце 1220-х — начале 1230-х годов именно Субэдэй был основным носителем интересов дома Джучи и осуществлял управление этим западным улусом, естественно, соблюдая субординацию по отношению к многочисленным джучидам. Свидетельством того, что Субэдэй и отчасти Кукдай являлись правителями, пусть и недолгий период, в тех землях, является отсутствие там Бату — признанного наследника и властителя улуса. Бату находился по пришествии к власти Угэдэя вначале в Каракоруме, а затем и в северном Китае 147, с. 68–70). Можно предположить, что Бату являлся своеобразным заложником при особе Великого каана, который, думая о завоеваниях на западе, «обкатывал» его, проверяя на преданность его центральной власти и способности как руководителя. Сын Джучи прошел все тесты, чему самым ярким свидетельством станет Великий западный поход.

В это время Субэдэй отчетливо себе представлял, что с имеющимися в его распоряжении тремя-четырьмя туменами он навряд ли доскачет до «последнего моря», поэтому ждал подкреплений и указаний из Каракорума о всемонгольском походе на запад, который он надеялся возглавить. И поход состоялся, но только абсолютно в другом направлении, что принесло его главнокомандующему славу и высшие почести, а мир в очередной раз содрогнулся, прослышав об облаве, которую устроил стареющий «свирепый пес» на берегах Хуанхэ.

 

Глава четвертая. Звездный час Субэдэя

Восшествие на великокаанский престол Угэдэя ознаменовалось активизацией действий монголов в северном Китае, тем более что государства тангутов Си Ся, игравшего на протяжении четверти века определенную роль в монголочжурчжэньском противостоянии, более не существовало. Тан гуты, то выступавшие союзниками монголов и с удовольствием отгрызавшие от Цзинь жирные куски, то впадавшие за чжурчжэньские деньги в состояние нейтралитета в войне между Севером и Югом, более не были головной болью монгольской политики. Их государство, аннексированное и жестоко наказанное в результате последнего похода Чинчисхана, стало одним из флангов чжурчжэньского фронта, а весь военный потенциал Си Ся, и людской, и технический, принадлежал отныне монголам. Все это позволяло Угэдэю исполнить завещание Чингисхана, которое, сказанное буквально со смертного одра, гласило: «Хоть десять лет трудись, но обязательно заверши завоевание: если задержишься завершить завоевание, то остатки цзиньской породы вновь размножатся… Разбить их обязательно!» [12, с. 77, 162].

Уходя из Китая в 1215 году, Чингисхан оставил там постоянно действующий контингент своих войск в составе трех-четырех туменов под командованием Мухали, назначенного в 1217 году наместником вновь завоевываемых земель, с присвоением княжеского титула го ван. За счет рекрутируемых китайцев, чжурчжэней-изменников и киданей Мухали довел численность вверенных ему войск до 70 тысяч человек и более. Однако этого было явно недостаточно для того, чтобы выжечь на теле Цзинь тавро монгольского владыки, определяющего его собственность. Армии Цзинь, униженные катастрофическими позорными поражениями и обильным кровопусканием, были по-прежнему многочисленны и сохранили определенный потенциал. И хотя они располагались в разных округах и гарнизонах страны, все равно представляли грозную силу, которую Мухали, несмотря на все свои достоинства как полководца, сломить не мог, но необходимо отдать ему должное в том, что он виртуозно выполнял установки своего каана. Мухали умудрялся, окунувшись в хитросплетения военно-политической обстановки, удерживать огромные территории Цзинь, обеспечивая бесперебойный их грабеж и доставку добычи в Монголию, а также поддерживать в состоянии стабильной нестабильности китайские земли, оставшиеся под властью династии чжурчжэней, не позволяя их лидерам сконцентрироваться в организации эффективного противодействия агрессору, и, наконец, постоянно атаковал южные владения Цзинь по среднему течению Хуанхэ и в Шаньси. Так «бесконечная война» продолжалась практически все эти годы, а опыт, приобретенный Мухали, умершим в марте 1223 года, пригодился приемникам, и в первую очередь Бору, его сыну, который унаследовал не только звания и титулы, но и клубок неразрешенных проблем. Чтобы решить «проблему Цзинь», нужно было новое крупномасштабное вторжение монголов в пределы Центрального Китая, тем более что империя Сун хотела на определенных условиях поучаствовать в свежевании их заклятых врагов чжурчжэней, а сил у Бора не хватало. Несмотря на поддержку войсками, оказанную ему Чингисханом в 1226–1227 годах, Бор не смог склонить чашу весов в пользу монгольского оружия, а вскоре в 1228 году смерть настигла и его. Это дало чжурчжэням надежду, что они смогут вырваться из накинутой им на шею монгольской удавки.

За годы противостояния с «северными варварами» в среде цзиньских военачальников появились инициативные решительные люди, наученные горьким опытом поражений и не чуравшиеся перенимать самое ценное из стратегии и тактики захватчиков. И это дало свои результаты. Летом 1228 года главнокомандующий чжурчжэньскими войсками Вэньян Хэда отправил одного из своих военачальников Чен-хо-шана против монгольских войск, вступивших в Да-чань-юань. Чен-хо-шан, имевший в своем распоряжении всего лишь несколько сот конницы, «совершенно разбил восьмитысячный корпус монголов. Эта победа пробудила мужество… в войсках, ибо со времени нашествия монгольского в продолжение двадцати лет они в первый раз одержали победу» [31, с. 108].

Однако цзиньский император Ай-цзун не обольщался этим успехом и на следующий год, по-видимому ко времени инаугурации Угэдэя, направил в Монголию большое посольство во главе с Агудаем — поднести «вассальные траурные подношения». Нетрудно представить себе витиеватые речи посла, который, стоя на коленях, а может, и распростершись ниц перед новым Великим кааном, испрашивал мира или хотя бы мирной передышки своей стране, но Угэдэй был истинным сыном своего отца, а в данный момент, будучи властелином половины Азии, надменно сказал Агудаю: «Твой господин долго не покорялся, вынуждая прежнего государя состариться в сражениях. Могу ли я забыть [это] и для чего [эти] траурные подношения!» — «и отвергнул их» [12, с. 163]. Подобные речи, исходящие от властителя монголов, означали лишь одно — война будет продолжена. Но чжурчжэни не оставляли мечты о перемирии или даже союзе, а потому «в тот же год. Цзинь опять направило послов со сватовством. [Они] не были приняты» [12, с. 164]. Все это является свидетельством того, что военно-политическая ситуация сползла от «бесконечной войны» к чему-то более ужасному и кровавому.

В Китай был направлен новый командующий Дохолху-Чэрби. Зимой 1230 года под его руководством началось очередное наступление монголов. «Сопротивление войск Цзинь было для них неожиданностью. Прежний боевой дух чжурчжэней вернулся» (4, с. 208]. Против Дохолху-Чэрби выступил уже снискавший себе славу победителя монголов Чен-хо-шан, вначале он успешно «отражал атакующих… в восточной части Ганьсу» [4, с. 208], а затем в долине Вэй-хой-фу произошло то, чего давненько не случалось с монголами — они вновь были разгромлены. «Дохолху сразился с цзиньскими войсками и был полностью разбит» [12, с. 164]. Это был звездный час Чен-хо-шана и чжурчжэньского воинства, что подтолкнуло к действию и дипломатов Цзинь, которые тут же начали активную работу со своими коллегами из империи Сун, вызвавшую опасение, негодование и ярость в ставке Угэдэя. Он принял решение самолично возглавить монгольские армии по крупнейшему вторжению в пределы Поднебесной, но вначале им было отправлено «повеление Субэдэю помочь ему» [12, с. 164], «предписано Су-буту идти к нему на помощь» [31, с. 113]. Хронист так витиевато подносит этот текст, что неясно, кому «ему»? Вроде бы и Дохолху, но, скорее всего, в помощи нуждался сам Угэдэй, потому как к лету 1230 года «создалась совершенно иная военная и политическая ситуация, в которой нужен был Субудай» [11, С. 78].

Выше было сказано о «звездном часе» Чен-хо-шана, но привлечение на театр военных действий в Китай с далекого запада Субэдэя стало также «звездным часом» и последнего, ибо эта невиданная по своему напряжению и жестокости война превратила выходца из малоизвестного центральноазиатского племени в ниспровергателя империи Цзинь.

 

Глава пятая. На пути к Кайфыну

Субэдэй, находившийся, как пишет хронист, в «отдаленных резиденциях» [12, с. 229] (и он прав, ведь для премудрого китайца, проведшего жизнь среди свитков и фолиантов в императорской библиотеке Пекина, Итиль и Джаих были чуть ли не краем земли), поспешил, исполняя повеление Угэдэя, в его ставку «на реке Памир» [12, С. 164], оставив войско и джучидов на попечение Кукдая. Где-то там, на северо-западе Монголии, начинался почти что четырехлетний поход против Цзинь, основным действующим лицом которого предстояло стать Субэдэю. «монгольские войска наступали тремя крыльями, которыми командовали соответственно… Субудай, сам Угэдэй и Толуй» [48, с. 26]. Маршрут движения армий в 1230 году отличался от маршрута передвижения монголов в сторону Цзинь в 1211-м. Ныне «карательный поход на юг» [12, с. 165] проходил гораздо западнее прежнего, через земли покоренных тангутов.

В войсках проходили обкатку войной чингисиды — представители разных «домов»: Мункэ, Гуюк, Бату и другие. Сын Субэдэя Урянхатай начал свою активную военную деятельность как военачальник именно в этом походе. «Некоторые исследователи считают, что общее командование войсками осуществлял Субэдэй» [6, с. 344] уже в самом начале войны, но это не совсем верно, так как, призвав его в Китай, Угэдэй и Толуй сами попытались «порулить» и, воспользовавшись моментом, навешать на себя лавры победителей, ибо присутствие большого количества монгольских войск и Субэдэя обеспечивало беспроигрышность всей кампании. Однако чингисовы дети не учли воли чжурчжэней к сопротивлению, которое в 1232 году заставило Угэдэя задуматься и перераспределить полномочия по управлению армиями. А тогда, зимой 1231 года, войско монголов, заняв округ Тянчэн и его крепости, сосредоточилось там. Численность армии вторжения была никак не меньше, чем во время первого похода в 1211 году, т. е. 130–150 тысяч воинов, к этому количеству необходимо добавить несколько отрядов, действующих самостоятельно в других регионах Китая. Все это свидетельствует о серьезности намерений Угэдэя покончить с Цзинь раз и навсегда.

Между тем монголы переправились через Хуанхэ и осадили город Фэньсян. Под Фэньсяном Субэдэй продемонстрировал возможность использования осадной техники, а именно сосредоточение обстрела из камнеметов на определенных участках стен. Сюй Тип, китайский чиновник, современник тех событий, пишет в своем труде «Хэй-да шилюе (Краткие сведения о черных татарах)», датируемом 1237 годом, что монголы «били по городу Фэньсян… специально наносили сильные удары в один [выбранный] угол его стены [для этого] было установлено 400 камнеметов» [12, с. 62]. Это было невиданным сосредоточением осадных орудий по любым меркам той эпохи — во всей Европе, включая и Византию, возможно, столько техники одновременно не набралось бы. Но стены Фэньсяна были достаточно мощны, и взять его с ходу не получилось. Возникла пауза, во время которой с подачи Елюй Чуцая Угэдэй занялся абсолютно мирным делом «были поставлены сборщики налогов в 10 областях» [12, с. 165], началось цивилизованное изъятие денежных и прочих средств у населения. Субэдэй же занимался планированием предстоящей кампании. Впрочем, у Фэньсяна он не засиделся, а выступил со своим корпусом в направление на горные заставы Тунгуань и Ланьгуань, тому, кто овладел ими, открывалась дорога на Кайфын. Но император Цзинь Ай-цзун, прекрасно понимая, что Кайфын, или, как его еще называли, Южная столица (Бянь), — последний оплот чжурчжэней, послал против Субэдэя многочисленную армию и лучших своих полководцев с указанием деблокировать Фэньсян. Надвигалась череда событий, в ходе которых обороняющаяся сторона в последний раз попыталась оказать достойное сопротивление.

Заключительный этап монголо-чжурчженьского противостояния

Источники выдают как минимум две версии происходящих зимой 1231 года действий, в которых принимали участие Субэдэй и его отдельный «южный корпус». В первую очередь необходимо отметить замечание о ходе той кампании, составленное биографом Субэдэя, который пишет, что его войска совершили нападение на Тунгуань, но «не добились успеха» [12, с. 229). Но Н. Бичурин (о. Иакинф) в своем основополагающем труде «История первых четырех ханов из дома Чингисова» более полно освещает это событие. Цзиньские военачальники Вэньян Хэда и Ила Пуа находились в районе Тунгуань и по приказу Ай-цзуна начали движение в сторону Фэньсяна с целью оттянуть от этого города монгольское войско и облегчить участь осажденных. При выходе из крепости они столкнулись с корпусом Субэдэя, произошло сражение, в результате которого чжурчжэньские «генералы… собрав армию, ушли в крепость и более не помышляли о Фын-сян» [31, с. 117]. Как видно из вышесказанного, Субэдэй не смог занять Тунгуань, но зато пресек попытку прорыва чжурчжэней к Фэньсяну, что, во-первых, несомненно, облегчило монголам задачу по его взятию, и, во-вторых, группировка цзиньцев, насчитывающая несколько десятков тысяч солдат, была заблокирована в горах за Тунгуанью и практически исключена из активных военных действий на целый год.

В марте — апреле 1231 года монголы «овладели Фэнсяном. Атаковали Лоян, Хэчжун и все [прочие] города» [12, с. 165], а Субэдэй вскоре после дела у Гунгуани столкнулся с другой армией чжурчжэней, ведомой Чен-хо-шаном в долине Дао-хой-гу [31, с. 117]. Сражение в Дай-хой-гу закончилось с непонятным для обеих сторон исходом, что вызвало недовольство со стороны Угэдэя, которому нужна была скорейшая победа в этой войне.

Посему корпуса Субэдэя и Голуя были объединены. Естественно, командующим стал чингисид, а Субэдэй остался у него заместителем [6, с. 345]. Он проанализировал все прошедшие боевые действия, «подал доклад», в котором военные успехи его собратьев по оружию были подвергнуты критике. В докладе Субэдэй говорил «…о том, что войска добиваются решительных побед не часто и просил дать приказание [ему], учитывая заслуги, самому стараться добиться успехов» [12, с. 229]. Однако каап оставил Субэдэя при Толуе и в течение целого года с весны 1231 по весну 1232 года они вместе воевали против чжурчжэней в Шэньси, Сычуани и Хэнани.

Летом 1231 года монголы выступили к Баоцзии хотя источник не сообщает о его взятии, ясно одно: нейтрализация и уничтожение цзиньских войск в Баоцзи, городе, который по своему географическому положению довлел в западных пределах государства чжурчжэней, обеспечивал успех операции по захвату их столицы Кайфына на востоке. По всей видимости, Субэдэю и Толую пришлось потрудиться. За лето — осень 1231 года ими были взяты «сто сорок городов и укрепленных мест» [31, с. 119]. Причем не надо забывать о том, что некоторые города приходилось занимать дважды, как это случилось, например, с Хэчжуном. Хэчжун был атакован и захвачен в начале весны 1231 года, повторно — после ожесточенного двухнедельного штурма 6–7 месяцев спустя. Обходя Тунгуань и запертых там чжурчжэней, Субэдэй и Толуй продвигались к Кайфыну по южной стороне хребта Цинлин, вдоль границы с Сун, нарушив которую монголы столкнулись с войсками южной китайской империи. Так, не закончив войну с Цзинь, им пришлось ввязаться в новый конфликт, который будет завершен только через несколько десятилетий, в результате чего весь Китай впервые за долгие столетия обретет единство под властью монгольских каанов, которые, начиная с Хубилая, объявят себя императорами Поднебесной.

В 1231 году супы еще тешились надеждой, что монголы, никак не могущие окончательно переварить Цзинь, не осмелятся на крупномасштабную агрессию, потому посланные Угэдэем ко двору Сун послы, были убиты. Монгольский владыка и его приближенные, запомнив это, повторно послали в Южный Китай своих дипломатов, которым, по-видимому, удалось все-таки договориться, так как на последнем этапе войны против чжурчжэней суны в кратковременном союзе с монголами добивали Цзинь. Тогда же, в 1231 году, Субэдэю пришлось ломать сопротивление южных китайцев в ходе боев, когда его войска «вторглись в Янчжоу… пройдя через Синъюань, переправились через р. Цзяилинцзян и достигли Люсяна в Сычуани» [6, с. 346]. Следует заметить, что «чаще войска Сун просто разбегались» [6, с. 346], заслышав о приближении корпусов Толуя и Субэдэя. К декабрю 1231 года монголы достигли «округа Шицюань, откуда намеревались продвигаться к Кайфыну. Переправившись в декабре через р. Ханьцзян…» [6, с. 346]. Сложилась ситуация, при которой чжурчжэням оставалось только одно — дать бой монголам во время предстоящей тем очередной переправы, на этот раз через Ханьшуй.

Император Цзинь Ай-цзун пытается, чувствуя приближение катастрофы, может бы ть, в последний раз оказать монголам достойное сопротивление. На военном совете чжурчжэни решили укреплять оставшиеся в их распоряжении города и крепости, усилив их гарнизоны. «В столицезапасти большое количество хлеба, а жителям страны Хэ-нань велеть укрепиться в полях» [31, с. 121]. Но Ай-цзуном уже овладело отчаяние, на том совете он сказал: «„Столица хотя и существует, но не составляет царства… существование и погибель зависят от Небесного по-веленья“. И… указал генералам расположиться в Сянь-чжоу и Дын-чжоу» [31, с. 122]. Полководцы чжурчжэней Вэньян Хэда и Ила Пуа «разместили цзиньскую армию в Дэньчжоу, чтобы дождаться переправы монголов через Ханьшуй и внезапно атаковать их. Но монголы переправились раньше, поэтому цзиньцы отряда Вэньян Хэда отошли к Шуньяну, а Ила Пуа принял решение сразиться угоры Юйшань, разместив перед ней пехоту, а за горой конницу. Монголы, разведав ситуацию, смогли окружить цзиньцев и разбить их» [6, с. 346]. Но Хэда и Пуа, «утаив о своем проигрыше, донесли, что одержали важную победу» [31, с. 123], что вызвало в Кайфыне буквально «пир во время чумы». Ай-цзун радовался этой дезинформации, а мобилизованные крестьяне, «охранявшие города и укрепления, все разошлись и возвратились в свои селения» [31, с. 123], что резко ослабило оборонительные линии чжурчжэней.

В феврале — марте 1232 года произошло два сражения, которые окончательно вынудили цзиньцев перейти в глухую оборону. Когда монголы, ведомые Толуем и Субэдэем, вышли «к горе Саньфэншань» [6, с. 346], «был сильный снег» [12, с. 166], который сыпал с небес, не прекращаясь несколько дней. Все это создало определенные трудности обеим сторонам, но Вэньян Хэда, в распоряжении которого было несколько десятков тысяч конных и пеших и который был готов воевать в обороне, конечно же, имел большие шансы в этом столкновении. На совещании монгольских военачальников Толуй спросил у Субэдэя: «Каким способом овладеть [позицией]?» Субэдэй сказал так: «Люди, сидящие за стенами, не привыкли к тяжкому труду, дадим им побольше потрудиться и посражаться, тогда сможем победить» [12, с. 229]. Цзиньские войска были блокированы у горы С аньфэншань «несколькими кольцами окружения», тем временем природная стихия не унималась. «Учинились великие ветер и снег, и их [цзиньцев] воины и командиры стали коченеть и валиться. Войска [монголов], воспользовавшись этим, перебили и перерезали [их] почти полностью. От этого цзиньская армия была уже не в состоянии оправиться» [12, с. 230]. Кроме того, «был захвачен цзиньский полководец Пуа» [12, с. 166]. Вэньян Хэда с остатками армии спешно отступал в Цзюньчжоу, но Субэдэй не дал ему никаких шансов. Спустя несколько дней после «битвы в метель» у Саньфэншань он и его войска с ходу «атаковали Цзюньчжоу, овладели им и захватили цзиньского полководца Хэда» [12, с. 166].

Прибывший в середине марта в Танхэ Великий каан Угэдэй объявил общий сбор, где подвел итоги войны за прошедший год. Он мог быть доволен действиями Субэдэя и Голуя: около двух десятков округов, входящих в цзиньские провинции Хэнань и Аньхой, были захвачены и осваивались монголами, а путь к Кайфыну был отныне открыт.

 

Глава шестая. Гибель полководцев

За период с марта 1231 по март 1232 года армии и основные цитадели Цзинь были сокрушены, население в панике покидало родные места и мигрировало. Традиционная практика террора, проводимая монголами, сеяла ужас не только в занимаемых ими землях, но и у соседей. Война на ее заключительном этапе приняла до крайности ожесточенный характер, чжурчжэни, как будто предчувствуя свой близкий конец, отчаянно сопротивлялись, и многие военачальники выглядели достойно, когда сражались и когда погибали. Потери в высшем военном руководстве империи Цзинь в тот год не могли не повлиять на ее окончательное падение.

В апреле 1231 года, когда монголы осадили Чэчжун, обороной города командовали родственники императора Ай-цзуна. Это Бань-цзы-агэ и Цао-хо-агэ. Непрерывный штурм продолжался более двух недель. «Около полумесяца сражались врукопашную; и когда истощились силы, осажденный город был взят. Цао-хо-агэ самолично несколько десятков раз схватывался драться, наконец взят в плен…» [31, с. 120], захватившие его враги знали о слабостях Цао-хо-агэ, который, будучи сыном своего времени, «утешался сжиганием пленников на горящей соломе», поэтому несложно догадаться, какую участь уготовили ему монголы. А вот Бань-цзы-агэ «с 3 тысячами солдат ушел в Вэн-сан», а оттуда направился ко двору Ай-цзуна, где он, бесстрашный военачальник, был оклеветан перед правителем евнухами и «предан казни» [31, с. 120].

Однако первые потери в генералитете Цзинь были ничто по сравнению с тем, что произошло в марте 1232 года. После поражения у Саньфэншань, как говорилось в предыдущей главе, главнокомандующий чжурчжэней Вэньян Хэда отступил в Цзюньчжоу, где был схвачен ворвавшимися следом за ними в город монголами. Его не зарубили на месте, а приберегли для допроса и казни. Пленившие Хэду воины, наверное, и не ведали об обычае «последней просьбы» приговоренного к смерти и очень удивились, когда он попросил их о встрече с Субэдэем. Он хотел увидеть его! Во второй биографии Субэдэя, в цзюань 122, хронист сообщает о той встрече: «Цзиньский полководец Хэда был опять пленен, но пока [его] еще не предали казни, [он] спросил, где находится Субэтай, и просил разрешить задать тому один вопрос. Субэтай вышел [к нему] и сказал так: „Тебе осталось жить мгновение, чего хочешь от меня узнать?“ [Тот] ответил так: „Подданный тоже отдал все служению своему господину, но Вы отвагой превосходите всех полководцев. Небо породило героя, с которым я нечаянно встретился! Я увидел Вас и могу с легкой душой смежить веки!“» [6, с. 513]. Чего добивался своим признанием Субэдэю Вэньян Хэда? Быстрой смерти? Навряд ли. Разжалобить «свирепого пса» было невозможно, но вот увидеть лично своего беспощадного визави, о котором уже слагали легенды и пели песни по всей степи противника, Хэде, наверное, хотелось. Подобные примеры известны и в новейшей истории. Подписывая в мае 1945 года Акт о безоговорочной капитуляции Германии во Второй мировой войне, фельдмаршал Кейтель, который вскоре будет повешен по приговору международного трибунала в Нюрнберге, как свидетельствуют очевидцы, «буквально пожирал глазами» маршала Г. К. Жукова, и конечно, Кейтелю было, что сказать…

Но вернемся в трагический для чжурчжэней март 1232 года. Другой полководец Цзинь, Ила Пуа, также бежал, но гнавшиеся за ним монголы «схватили его и в колодке привезли к горе Гуань-шань.Толуй хотел склонить его к покорности и долго убеждал тому; но Буха ничего не слушал, а только говорил: „Я вельможа Нючжэньской державы; в пределах нючжэнь-ских и умереть должен“. После чего был убит» [31, с. 129].

Полководец Чен-хо-шан не был схвачен сразу, а укрывался какое-то время в тайном месте, когда же военные действия, «убийства и грабеж несколько утихли», сам явился в расположение монголов в ставку Толуя и Субэдэя и объявил: «„Я полководец царства Гинь, желаю видеться с главнокомандующим“. Монгольские конные взяли его и представили Толую, который спросил его о прозвании и имени. „Я генерал Чен-хо-шан, — отвечал он, — победы в Да-чан-юань, Вэй-чжоу и Дао-хой-фу мною одержаны. Если бы я умер среди волнующихся войск, то иные могли бы подумать, что я изменил отечеству. Ныне, когда умру торжественным образом, без сомнения некоторые в Поднебесной будут знать меня“ Монголы убеждали его покориться, но не могли преклонить к тому. И так отрубили ему ноги, разрезали ему рот до ушей, но он, изрыгая кровь, еще кричал: „До последнего дыхания не унижусь“. Некоторые монгольские генералы, одушевляемые справедливостью, возливали кобылий кумыс и, молясь, ему говорили: „Славный воин! Если некогда ты переродишься, то удостой быть в нашей земле“» [31, с. 128–129]. Хотелось бы верить, что в числе тех «одушевляемых генералов» был и Субэдэй, который, несмотря на всю свою жестокость, был носителем рыцарского звания «багатур» и о воинской чести и доблести знал не понаслышке.

Война продолжалась и, как это ни парадоксально, армия чжурчжэней по-прежнему численно превосходила своего противника. Одна лишь ее часть, расположенная в районе крепости Гунгуань, которую Субэдэй и Толуй в 1231 году предпочли не брать, дабы не терять воинов, составляла 110 тысяч пехоты и 5 тысяч конницы [31, С. 130]. Но прошел год, и это огромное по всем меркам войско, простояв без дела, обойденное по южному флангу монголами, оставшееся на периферии театра военных действий, наблюдавшее лишь за успехами своих врагов, было деморализовано. Когда-то Угэдэй был недоволен действиями Субэдэя, не ставшего штурмовать Тунгуань, но время показало правильность действий последнего. Вся огромная цзиньская армия развалилась, так и не вступив в бой с захватчиками. При приближении монголов чжурчжэни, оставив им в качестве трофеев огромное количество съестного, «до нескольких сот тысяч полумешков» [31, с. 130], и ведомые военачальниками Вэньян-чунси, Нахата-хэюем и Удыном, начали спешное отступление через горы на юго-запад, где войско, страдающее от голода, начало окончательно распадаться — бежали многие офицеры. В наступившей весенней распутице «следовавшие за войсками женщины и девицы, идучи по колена в грязи, бросали старых и малолетних.

Горы наполнились плачем и воплем. Дойдя до горы Тьхе-лин, хотели сражаться, но от голода обессилели. Почему Ваньянь-чун-си первый покорился, но монголы отрубили ему голову, — отчего шочжэньские войска пришли в великое смятение. Удын и Хэюй с несколькими десятками конных ушли в ущелья; но, преследуемые конницею, были догнаны и преданы смерти» [31, с. 131].

В это же время комендант Гунгуани Ли-пьхин сдал крепость монголам, после чего у них в тылу не осталось способных к сопротивлению чжурчжэньских отрядов, и они, готовясь нанести удар по Кайфыну, осадили расположенный в сотне километров от Южной столицы Лоян. С командующим цзиньцами в Лояне произошел прелюбопытный случай. «Генерал Сахалянь по причине открывшегося на спине чирия не мог командовать, почему бросился в водяной ров и умер» [31, с. 131]. Наверное, все-таки не чирей довел до самоубийства этого полководца, а безысходность и ощущение приближающегося апокалипсиса. Немногие могли подобно Вэньяну-Чен-хо-шану, не убоявшись мучительной смерти, стать героями, о которых с почтением говорят их враги.

 

Глава седьмая. Падение державы Цзинь

Великий каан Угэдэй с частью войск, находившихся непосредственно в его распоряжении, прибыл в Танхэ, где его поджидали Толуй и Субэдэй со своей «южной армией». Здесь все монгольские силы соединились и были готовы для заключительного этапа войны против Цзинь. Затем был осажден Лоян, а передовые разъезды степняков наконец доскакали и до Кайфына. Но приближалось душное, чрезмерно влажное, жаркое лето, и посему Угэдэй с Толуем направились на север, оставив все монгольские войска, находящиеся в пределах еще не завоеванных земель Цзинь, на попечении Субэдэя, но в первую очередь ему было поручено «осадить Южную столицу» [12, с. 166]. Таким образом, Субэдэй достиг новой высоты в своей карьере, и хотя он по-прежнему командовал «за царевича» и все лавры победителя достались бы чингисидам, все равно это было важнейшее назначение. Субэдэй с присущей ему энергией принялся за дело, Кайфын в конце апреля — начале мая 1232 года был плотно обложен со всех сторон. Началась почти годовая осада, которую по напряженности сил и потерь с обеих сторон можно назвать одной из самых величайших в истории.

Император Ай-цзун, наблюдая абсолютную безвыходность своего положения, попытался начать переговоры с Угэдэем и Толуем, которые в это время находились «в горах Гуашань» [12, с. 166], то есть примерно в тысяче километров от Кайфына.

О серьезности его намерений говорит факт запрещения цзиньским солдатам вести боевые действия и желание отправить ко двору монгольского каана «младшего брата Экэ, вана Цао, в качестве заложника» [12, с. 166]. Однако стремление Ай-цзуна путем переговоров оттянуть гибель государства наткнулось на упрямство монгольского главнокомандующего. Субэдэй, лишь только «услышав об этом, сказал: „Я получил повеление осаждать город, другого ничего не знаю“» [31, с. 133]. И началась тотальная эскалация военных действий. Субэдэй, шедший к победе над чжурчжэнями более двадцати лет, никакой передышки им давать не хотел, «поставил осадные машины; по берегу городского водяного рва построил палисад; согнал пленных китайцев, далее женщин, девиц, стариков и детей и заставил их носить на себе хворост и солому, чтобы завалить ров» [31, с. 133].

В стране чжурчжэней в это время проходили ожесточенные споры между теми, кто желал перемирия с монголами, и партией войны с ними. «Разводить» стороны пришлось самому Ай-цзи-ну, который решил, что если Экэ будет отправлен заложником к Угэдэю, но монголы не прекратят наступления, «не поздно будет отчаянно сражаться» [31, с. 133]. После того как цзиньский ван отбыл на север, Субэдэй не только не прекратил осаду, а напротив — усилил ее. Этот период можно смело именовать «техническим противостоянием». Противоборствующие стороны использовали осадную технику в неведомых доселе масштабах. «В столице строили баллисты во дворце. Ядра были сделаны совершенно круглые, весом около [китайского] фунта, а камни для них были из горы Гын-ио. Баллисты, употребляемые монголами, были другого вида. Они разбивали жерновые камни или каменные катки на два и на три куска, и в таком виде употребляли их. Баллисты были строены из бамбука, и на каждом углу стены городской поставлено их было до ста. Стреляли из верхних и нижних попеременно, и ни днем, ни ночью не переставали. В несколько дней груды камней сравнялись с внутренней городской стеной. Отбойные машины на стене городской построены были из огромного строевого леса, взятого из старых дворцов. Как скоро дерева разможжались от ударов, то покрывали их калом лошадиным, смешанным с пшеничной мякиной, и сверх того обвивали сетями, веревками, канатами, тюфяками. Висячие дощатые щиты снаружи обиты были воловьими кожами. Монгольские войска употребили огненные баллисты, и где был нанесен удар, там по горячести не можно было вдруг помогать» [31, С. 133–134].

По приказу Субэдэя «монгольские войска сделали за городским рвом земляной вал, который в окружности содержал 150 ли. На том валу были амбразуры и башни. Ров и в глубину и в ширину имел около 10 футов. На каждом пространстве от 30 до 40 шагов был построен притин, в котором стояло около 100 человек караульных» [31, с. 134].

Все попытки чжурчжэней контратаковать не приносили успеха. «Днем и ночью летели в город через рвы, валы и стены зажигательные снаряды» [11, С. 85]. Но и монголам пришлось столкнуться с двумя составляющими обороны Кайфына, которую они не смогли проломить сходу. Хотя у чжурчжэней не осталось военачальников, равных Хэде, Пуа или Чен-хо-шану, зато они обладали людскими ресурсами, превышающими силы захватчиков, а также огромным техническим потенциалом. Чжурчжэни «имели огненные баллисты, которые поражали, подобно грому небесному. Для этого брали чугунные горшки, наполняли порохом и зажигали огнем. Сии горшки назывались чжэнь-тьхань-лэй (т. е. потрясающий порохом). Когда баллиста ударит, и огонь вспыхнет, то звук уподоблялся грому и слышен был почти за 100 ли. Сии горшки сжигали на пространстве 120 футов в окружности и огненными искрами пробивали железную броню. Монголы еще делали будочки из воловьих кож и в них, подойдя к стене городской, пробивали в ней углубление, могущее вместить одного человека, которому со стены городской никак нельзя было вредить. Некоторые представляли способ, чтоб спускать со стены городской на железной цепи горшки чжэнь-тьхянь-лэй, которые, достигши выкопанного углубления, испускали огонь, совершенно истреблявший человека и с кожею воловьей. Еще, кроме этого, употребляли летающие огненные копья, которые пускали, воспламеняя порох, сжигали за 10 от себя шагов. Монголы только двух этих вещей боялись» [31, с. 135–136].

Также защищающиеся применяли имеющиеся в их распоряжении средства для идеологической обработки осаждающих. Были использованы воздушные змеи, к которым прикреплялись послания для китайцев, выступающих на стороне монголов. Эти летающие послания отправляли по ветру в сторону стана противника и в определенный момент, когда змеи оказывались над их лагерем, нитку обрезали. Неизвестно, приносило ли это практическую пользу, но тем не менее для той же Европы, где в лучшем случае враги обменивались записками, прикрепленными к стрелам и посылаемыми друг другу посредством выстрела, китайское средство обмена информацией было из области фантастики.

Монгольский полководец под стенами осажденного города [21, с. 29]

Таким образом, в той титанической схватке под Кайфыном со всей очевидностью прослеживаются формы ведения войны, опережающие современные им на века. Здесь и орудия, которые по своим характеристикам близки к пушкам, разрывные пороховые снаряды — огнеметы и ракеты, в буквальном понимании того слова, и использование аэротехники, в данном случае воздушных змеев. Мог ли Субэдэй и многие его соратники, связавшие более сорока лет тому назад свою судьбу с судьбой Чингисхана, представить такое? Наверное, нет. Но Субэдэй, пройдя сквозь сотни больших и малых сражений, дорос от военачальника, для которого степная война — «мать родна», до полководца, ведущего сложнейшую во всех отношениях осаду мощнейшей и крупнейшей цитадели Китая.

После многодневного артобстрела, многочисленных вылазок и контрвылазок начался штурм, который продолжался «16 суток и денно и нощно» [31, с. 136]. Монголы, как всегда, гнали на стены осадную толпу хошар, заполняя телами убитых рвы вокруг города. Чжурчжэни держались. Ожесточение дошло до предела, по приказу Субэдэя, так как только он мог отдать такой приказ, могила матери императора Ай-цзуна была раскопана, а ее прах осквернен. Чжурчжэни держались. Неизвестно, сколь долго мог продолжаться тот штурм и когда бы Кайфын пал, но внезапно Субэдэю высочайше было предписано ослабить осаду и просто «охранять Южную столицу» [12, с. 166]. Начался переговорный процесс. Находящиеся в ставке Угэдэя цзиньские дипломаты добились мирной передышки. Субэдэй, «приняв ласковый тон, объявил, что открыты мирные переговоры между государствами, и военные действия прекратятся» [31, с. 136], после чего владетелем Цзинь в стан монголов был отправлен чиновник с богатыми дарами и угощениями.

А в Кайфыне, городе, чудом уцелевшем под вражеским натиском, начался мор, который продолжался почти два месяца. «В течение этого времени около 90 тысяч гробов вынесено было из городских ворот, не считая бедных, которых не в состоянии были похоронить» [31, с. 137]. Осаждавшим тоже досталось от открывшейся заразы, они также несли потери, которые вынудили Субэдэя отвести большую часть войск от Южной столицы. И скорее всего, факт ослабления натиска монголов послужил поводом к прекращению переговоров, которые закончились в конце августа 1232 года убийством в Кайфыне посла Угэдэя Ган Цина и тридцати его сопровождающих. В предыдущих главах уже подчеркивалось, с какой щепетильностью относились монголы к актам убийств своих дипломатов, в данном случае чжурчжэни сами создали себе проблему. Переговоры закончились, на сцену опять вышел «свирепый пес».

Субэдэй, перегруппировав после двухмесячного перемирия вверенные ему войска, намеревался продолжить осаду, но тут пришло известие о том, что гун Вушань движется с немалыми силами на помощь Кайфыну. Вушанем было собрано стотысячное войско, и хотя боевой дух чжурчжэней был подорван предыдущими поражениями, все равно это была грозная армия, способная дать еще одно полевое сражение монголам, тем более что на соединение с ней выдвинулся с крупным отрядом «советник цзиньского канцлера Вэньян Сыле» [12, с. 166–167]. Еще один корпус вел Чигя-кацик. Субэдэй должен был действовать быстро, не позволив троим чжурчжэньским полководцам соединить свои силы. И действительно, он разгромил Вушаня, Вэньян Сыле и Чигя-кацика по отдельности, захватив их обозы и лишив Кайфын дополнительных запасов продовольствия.

Победы над тремя «генералами» были последними победами Субэдэя, которые он одержал, будучи в ранге заместителя Толуя. В конце сентября 1232 года младший из чингисидов скончался, и все его полномочия перешли к Субэдэю, который отныне стал главнокомандующим над всеми монгольскими армиями, расположенными в Китае, главнейшим орхоиом, которому подчинялись такие видные монгольские полководцы, как Тэмодай, Тачар, Алчжар, а также его соратник по Великому рейду Исмаил. Значимость личности Субэдэя во время последнего акта войны против Цзинь была очевидна еще и по той причине, что Великий каан Угэдэй зимой 1232–1233 года пребывал в Монголии, «охотился в полях при Наран-чилаун» [12, с. 167], а это означало, что Субэдэю была доверена вся кампания. Угэдэй самоустранился даже от фиктивного выполнения функций главнокомандующего, и, возможно, это связано с тем, что он, как и покойный Толуй, подхватив где-то там, в Китае, заразу, болел и не рисковал возвращаться в губительный для степняка климат. Свидетельством тому является целая глава в «Сокровенном сказании», в которой описаны и недуг Угэдэя, и смерть Толуя [14, с. 220–222].

Но вернемся к Субэдэю. Его войска, как и несколько месяцев назад, плотно обложили Кайфын со всех сторон, перерезав все пути для провоза продовольствия. В городе начался голод, а следовательно, появились и недовольные. Ай-цзун в самом начале 1233 года, бросив на произвол судьбы столицу, население, войска и собственную семью, «бежал в Гуйдэ[фу]» [12, с. 167].

Направляясь туда и мчась из одной провинции в другую, он, подобно хорезмшаху Мухаммеду, потерял голову от страха и, наделав массу глупостей, издавая противоречивые приказы, реляции о победах, которых не было, внес сумятицу и в среду своих войск, и в головы подданных. Тем более что Субэдэй, верный своему принципу добивания противника, и не думал оставлять Ай-цзуна в покое. Когда «владетель Цзинь переправился через [Хуан]хэ и направился на север, [Субэдэй] догнал и разбил его у горного хребта Хуанлунган, было отрублено более 10 000 голов» [12, с. 230].

После того сражения, в результате которого Ай-цзун был окончательно заблокирован в Гуйдэ[фу] монгольский главнокомандующий приоритетной для себя посчитал задачу по скорейшему захвату Кайфына. Субэдэй «день ото дня теснее осаждал город, почему осажденные не могли иметь ни малейшего сообщения со вне. Горстка риса дошла до двух ланов серебра. Одни в виду других умирали от голода. Чиновники и жены их большей частью просили милостыню по улицам. Некоторые дошли до того, что ели своих жен и детей (курсив мой. — В. З.). Всякие изделия из кожи варили для утоления голода. Дома знаменитых фамилий, лавки и трактиры, все было сломано на дрова» [12, с. 147–148].

Бегство Ай-цзуна и последовавшая после этого попытка вырваться из города «государынь» и других близких родственников чжурчжэньского императора вылились в то, что тлеющий в Кайфыне заговор, возглавляемый некоторыми офицерами, вспыхнул огнем, загасить который цзиньская администрация уже не могла. Заговорщиков возглавил «командующий западной стороной [города] Цуй Ли» [12, с. 167]. По его приказу были зарезаны преданные Ай-цзуну наместники Вэньян-Нушень, Вэньян-Синеабу «и еще около десяти других чиновников» [31, с. 148]. Цуй Ли, выслуживаясь перед новыми хозяевами Северного Китая, начал кампанию террора в Кайфыне уже не против приверженцев Ай-цзуна, а против просто богатых людей, «производил грабительства и бесчеловечные лютости» [31, с. 148], собирая золото и серебро для предстоящей отправки монголам, обобрав даже вдовствующую императрицу, а заодно и супругу Ай-цзуна Туктань.

«Летом в четвертой луне (11 мая — 9 июня) Субэдэй вышел к Цинчэну» [12, с. 167], куда Цуй Ли тут же послал переговорщиков, и монгольский полководец согласился на встречу с человеком, предавшим своего хозяина. «Цуй Ли в царском одеянии и с царскою помпою выехал для свидания с ним» [31, с. 149]. Субэдэем был устроен пир, «при котором Цуй Ли служил ему, как отцу, рабски, а по возвращении в город сжег все отбойные машины» [12, с. 149].

На том же пиру были заключены все договоренности по окончательной сдаче Кайфына. Но перед вступлением монголов в город «Цуй-Ли взял вдовствующую государыню Ван-ши, государыню супругу Туктань, князей: Вань-янь, Цун-ко и Ваньян-меу-шунь и цариц, всего 37 колясочек, около 500 обоего пола родственников царского племени Янь-шен-гун, Кхун-юань-цо, славных ученых, монахов трех сект, лекарей, художников, швей и препроводил их в Цин-чен» [31, с. 151]. После чего по приказу Субэдэя все князья и принцы крови были убиты, законы войны, установленные Чингисханом, исполнялись неукоснительно… Всех женщин отправили в Каракорум, где по пути туда они «претерпели большие горести» [31, с. 151]. А Субэдэй наконец вступил в Кайфын, осада которого, продолжавшаяся долгие месяцы, закончилась. По своему накалу и драматизму взятие монголами Кайфына может быть приравнено к другим величайшим осадным баталиям, а именно штурмам Тира и Алезии в древности, Константинополя и Иерусалима в (средневековье, Севастополя и Плевны в новое время. «Когда орда ворвалась в город, шестьдесят тысяч девушек бросились с крепостных стен, и еще долгие годы опустошенный город отпугивал оставшихся в живых людей тем, что было во рвах…» [11, с. 85].

Предатель Цуй Ли в полной мере испытал на себе вероломство, на которое был способен Субэдэй… а может, это было и не вероломство, а естественное отношение последнего к Иуде чжурчжэньского происхождения? По вступлению в Кайфын в дом Цуй Ли ворвались «солдаты монгольские… забрали его жену, наложниц и все сокровища… Цуй Ли по возвращении слезно зарыдал и тем кончил» [31, с. 151], но несмотря ни на что предатель еще целый год преданно служил новым хозяевам.

Тем временем Субэдэй, памятуя о том, что сопротивляющийся город должен быть вырезан, «отправил к монгольскому государю нарочного со следующим представлением: „Этот город долго сопротивлялся; многие офицеры и солдаты изранены; прошу дозволения вырубить город“. Елюй-чуцай, услышав об этом, поспешно явился к монгольскому государю и сказал: „Генералы и солдаты несколько десятков лет подвергались суровостям времен и единственно имели прение о земле и жителях ее“. Монгольский государь не соглашался. Елюй-чуцай еще сказал: „Различные художники и мастера, чиновники и народ, знаменитые и богатые фамилии, все собраны в городе. Если умертвить их, то ничего невозможно будет получить, и так мы по-пустому предпринимали труды“. После монгольский государь указал, чтобы, исключая фамилию Ваньянь, прочих всех простить. В это время уклонившихся в Бянь от оружия еще было 400 000 семейств, которые все избавились от смерти. Этот случай принят законом на будущее время» [31, с. 151–152].

Получается, чжурчжэни были уничтожены, китайцы же — помилованы.

После падения Кайфына летом 1233 года основные боевые действия были перенесены в Ляодун, где отличился сын Субэдэя Урянхатай, который «сокрушил Ваньну» [6, с. 505] и закончил свой поход на берегу Тихого океана. К осени 1233 года империи Цзинь практически более не существовало. Ай-цзун нашел свое пристанище в городе Цайчжоу, который и стал последней столицей чжурчжэней. Субэдэй отправил осаждать Цайджоу Тачара, в то же время ведя переговоры с супами «о союзе в разделе земель Цзинь» [6, с. 348], им были обещаны Хэнань и Кайфын. На какое-то время монголы и южные китайцы стали союзниками, совместно штурмуя последний оплот Ай-цзуна. Субэдэй в январе 1234 года был уже у Цайчжоу, разбив свой шатер перед городом, в котором разворачивалась последняя глава истории столетнего доминирования чжурчжэней в Китае. Тём временем Ай-цзун передал престол принцу Чен-линю, а после того «повесился и по завещанию был сожжен. Город взят приступом; Чен-линь захвачен в плен и убит. Войска царства Суп взяли обгорелый труп пючжэньского государя и увезли с собой.

Династия Гинь погибла» [31, с. 163].

Субэдэй выполнил возложенную на него задачу, империи Цзинь больше не существовало. На очереди отныне были суны, которые, польстившись на территориальные приобретения, помогли своим будущим могильщикам, а монголы все, что передали им в начале 1234 года, в конце того же года отобрали обратно. В том виртуозном дипломатическом ходе главную роль играл Субэдэй, которого спустя год после уничтожения Цзинь привлекали совсем другие планы. Заслуга «свирепого пса» в окончательном крахе державы чжурчжэней очевидна. Двух лет его главнокомандования вполне хватило на завершение той бесконечной войны. Надо также учитывать и другое территориальное приобретение, совершенное монголами в 1234 году, невозможное без участия Субэдэя. После взятия Цайчжоу происходит «добровольное подчинение Тибета» [5, с. 690], а Великий каан отныне мог рассчитывать на официальное его признание как китайского императора.

Возвращаясь в Монголию, Субэдэй отдал приказ, выходящий за рамки того имиджа, который он приобрел за годы своего ратоводствования. В «Юань Ши» говорится о том, что жители Кайфына пребывали во время и после осады в жалком состоянии, они гибли от голода. Акты людоедства не были чем-то необычным, поэтому «Субэдэй отдал приказ, отпускавший на север его [Бяньляня]1 население переправляться через [Хуанхэ] для поиска пропитания» [12, с. 230]. Что это было? Жалость? Навряд ли. Скорее всего, Субэдэй относился к этим людям, уже как к потенциальным подданным и, проанализировав доводы, приведенные Елюй Чуцаем, согласился с ним.

Субэдэй прибывал в Коренную орду победителем и одним из первых лиц империи. Впереди его ждал еще один поход, Великий поход, в результате которого политические процессы, проходившие в Восточной Европе, претерпят изменения до такой степени, что отголоски тех событий продолжают до сих пор оказывать влияние на жизнь всего евразийского пространства.

Глава вроде закончена, но стоп! Мы забыли о Цуй Ли, и поведать о его кончине обязанность автора. Так вот, этого изменника и клятвопреступника, когда пришла пора, зарезали, затем труп его, привязав к конскому хвосту, таскали по городу, после чего изрубили на куски, а голову вывесили напоказ. «Некоторые вырезали у Цуй-Ли сердце и сырое съели» (курсив мой. — В. 3.) [31, t. 171].