Глава первая. Золотая Орда — «Золотой род». Субэдэй

Повинуясь Ясе и уводя войска из Западной и Центральной Европы, Субэдэй-багатур, имея свой немалые личные интересы в Коренном Улусе, также был верен и другому завету Чингисхана, гласившему, что любое начатое дело должно быть доведено до конца. Памятуя о том, он вместе с Бату следовал по половецким степям в сторону низовий Итиля, откуда, оглядевшись по сторонам и окончательно утвердив джучидов в их гигантских владениях, мог сказать: «Дело сделано!»

Дело действительно было закончено к весне 1243 года, когда последний очаг сопротивления половцев был подавлен и уже не в степи, а в горах Дагестана, куда те бежали, преследуемые монголами до Дербента (Тимур-кахалка). Судя по всему, половцы не были безжалостно уничтожены, Рашид ад-Дин пишет: «Илавдур… захватил кипчаков» [38, с. 408]. В это же время Грузия «добровольно подчинилась» [5, с. 691] власти Бату, правившая там царица Русудан предпочла их потомкам Толуя. И наконец, той же весной в ставку Бату прибыли русские князья во главе с Великим князем Владимирским Ярославом Всеволодовичем с изъявлением покорности, готовностью выплачивать дань и, по существу, стать подданными и союзниками новых хозяев Дешт-и-Кипчак. Безраздельное господство в степи и безоговорочная гегемония над всеми примыкающими к ней в Европе государствами являлись свидетельствами окончательного закрепления завоевателей в этом евразийском регионе, «где образовался мощный центр власти, определивший возникновение и существование самостоятельного монгольского государства Золотой Орды» [33, С. 210].

Рожденное на крови государство и его последующая чрезвычайно весомая роль, которую оно играло в международных отношениях, на протяжении нескольких столетий воспринималось и воспринимается неоднозначно. С одной стороны, существует исторически сложившееся мнение об Улусе Джучи — Золотой орде, как о регрессивном формировании, с другой — в свете исследований последний десятилетий, высвечивается обратная сторона медали. «Существенным является тот факт, что в состав огромной территории Золотой орды вошли земли с различными естественно-географическими условиями и разнообразным хозяйством и с разнородным по своему этническому составу населением, находящимся на разных ступенях общественного развития» [51, с. 43]. Поэтому, несмотря на хищническую подоплеку своего бытия, Золотая орда представляется катализатором интеграции и взаимопроникновения культур стран и народов, находящихся в ее составе и сферах влияния, а это является, несомненно, прогрессивным процессом.

Таким образом, к 1243 году в результате нескольких десятилетий неослабевающей монгольской экспансии, которой на всех этапах руководил Субэдэй-багатур, был окончательно сформирован в своих размерах Улус Джучи, охватывающий территории от верховий Иртыша до низовий Дуная, от северного Урала до Туранской низменности на юге. Тем более непонятна в связи с этим позиция ученого сообщества, в котором не было дано должной оценки Субэдэю и не как завоевателю и полководцу, а как устроителю государства джучидов, в результате появления которого путь из Европы в Китай стал чист и впервые в истории человечества дипломаты, представители духовенства и купцы смогли совершать поездки, не боясь за свою жизнь и имущество, от Рима и Лондона до Каракорума, а затем и до Ханбалыка (Пекина). Можно и нужно соглашаться с тем, что Субэдэй действовал методами абсолютно неидеальными и им нет оправдания с точки зрения гуманизма, но не замалчивается же имя Васко да Гамы, открывшего морской пусть в Индию, хотя по его приказу на океанских просторах португальцы топили арабские суда со всеми, кто на них находился, а цифры тогдашних жертв массовых утоплений исчисляются тысячами. И что? Да Гаме стоят памятники…

Тем не менее во второй биографии Субэдэя (цзюань 122) Ван Вэй дает интересную оценку последствий его походов, которую не заметили или не хотят заметить некоторые исследователи и которая датируется окончанием Великого западного похода. Составитель хроники пишет: «В то время в Северных землях, в Западном крае, к северу и югу от [Хуан]хэ, и Гуаньлуне — всюду успокоилось, [что] во многом было заслугой и успехом Субэдэя» [12, с. 242]. Конечно, не все было там идеально и безоблачно, но неоспорим тот факт, что «при Угэдэе монголы постепенно начали переходить к гражданскому правлению» [30, с. 79]. По инициативе Елюй Чуцая на пепелища городов и селений, в те места, где еще недавно торчали колья со вздетыми на них человеческими головами, уже спешили чиновники — наместники, судьи, писцы, сборщики налогов, ибо великий постулат великого канцлера гласил: «Царство, завоеванное на коне, не может управляться с коня» [3, с. 162]. Достойный последователь и преемник Чингисхана Угэдэй, которого ученый мир почему-то иначе как пьяницей не именует, который и смерть-то принял, по расхожему мнению, от этого порока, империей управлял однако чаще не из походной ставки, а из дворца в Каракоруме.

Вот только смерть Угэдэя «до сих пор остается загадкой… согласно сохранившимся свидетельствам, сразу после его кончины широко распространились сведения, что дело ох как нечисто…» [25, с. 283]. Можно предположить, что его супруга Туракина приложила к этому руку, лоббируя интересы своего сына Гуюка, проталкивая его к занятию великокаанского престола, игнорируя завещание Угэдэя, который намеревался передать верховную власть внуку Ширамуну. Чагатай как «хранитель Ясы» и смотрящий за соблюдением всех законов, изданных Угэдэем, после смерти последнего намеревался провести завещание брата на курултае. Но Ширамуну не суждено было стать владыкой империи, потому как сам Чагатай в конце 1242 года скончался. Не правда ли странное совпадение?

События, начавшие происходить в глубинах «Золотого рода», встревожили Субэдэя, а после смерти Чагатая он решил не задерживаться в Дешт-и-Кипчак и направиться в главный юрт, где затевалась интрига, от исхода которой много чего зависело. Нарастающее усиление партии Еке-хатун — Гуракнны не могло не вызвать обеспокоенности Субэдэя по причинам, о которых будет сказано ниже. Тем временем весной 1243 года в ставке Бату произошел очередной «сбор всех князей» [12, с. 233], на котором обсуждались вопросы по участию джучидов и иже с ними в курултае, в ходе которого должны были состояться выборы Великого каана. Судя по всему, Субэдэй и Бату разошлись во мнениях по поводу участия в предстоящем съезде, проще говоря, чжуван известил да-цзяна о том, что он туда не поедет. «Юань Ши»: «…Бату хотел не отправляться [туда]. Субэдэй сказал так: „Великий князь (даван) во всем роду старший, как можно не отправиться?“» [12, с. 233]. Субэдэй был поражен тем, что Бату, волею судеб оказавшийся самым старшим в роду борджигин по линии Чингисхана и которому было обеспечено на курултае ну если на каанство, то наиболее почетное место, отказался от поездки. Почему Бату не направился в Монголию и с чем это было связано? Скорее всего, он опасался и двоюродных братьев, и всесильной тетки Туракины, кроме того, устройство собственного улуса для него было главной задачей на тот момент. Бату был осторожен и достаточно дальновиден, однако даже вместе с Субэдэем, зная, что у полководца достаточно сил как с точки зрения военной, так и политический, поостерегся посещать родину предков, предпочитая наблюдать за начавшейся разборкой внутри «Золотого рода» из своих владений.

В конце лета 1243 года Субэдэй направился на восток, его сопровождала личная тысяча, состоящая из отборных батуров, кроме того, при нем находилась наиболее ценная доля добычи, предназначенная для передачи в казну. Походная ставка Субэдэя передвигалась без обычной для воителя скорости, традиционная юрта на колесах, в которой располагался полководец, не могла конкурировать в быстроте перемещения с посыльными, которые, выполняя его поручения, мчались в Монголию и обратно. Шла оживленная переписка с разными кругами знати и околотронными группировками. Сам великий мастер интриги, знающий, когда и кому влить в вино яд или пустить стрелу «из ночи», Субэдэй понимал, что в Каракоруме у него появились недоброжелатели, до норы до времени прятавшие свою ненависть к нему куда подальше. Необходимо вспомнить, что всесильная Гуракииа была ни кто иная, как та самая Дорегене — дочь Куду и внучка Тохтоа-беки — меркитских вождей, которые были физически уничтожены при непосредственном участии Субэдэя, Тохтоа-беки в 1208, а Куду — в 1216 году. Когда-то Туракину-Дорегене как товар, обеспечивающий меркитам мирную передышку, передали сыну Чингисхана, и вот ныне судьба предоставила ей возможность править «Золотым родом». Опасался ли ее Субэдэй — ее главный противник? Конечно же, и принял все меры предосторожности, начав свою игру в поединке, который было выиграть посложнее, чем сражение на Калке.

Так получилось, что Субэдэй, находившийся рядом с «Золотым родом» со времен, когда тот еще не был «золотым», и в течение всей своей карьеры наблюдавший за тем, что происходит в его недрах, являлся хранителем многих тайн клана борджигин и был особо близок с Джучи и Толуем. С первым его связывало покорение Великой Степи, со вторым — война против Си Ся (тангутов) и Цзинь. Дети и того, и другого находились под его патронатом и опекой. Многочисленных джучидов и толуидов Субэдэй натаскивал так, как когда-то их отцов. Он, бесспорно, являлся тем человеком, который вознес Бату и последовавших за ним Сартака и Берке до положения великих властителей огромного улуса. И вот настала пора сыновей Толуя — Мункэ и Хубилая. Они, по замыслу Субэдэя, и в первую очередь Мункэ, должны были наследовать Чингисхану и Угэдэю, приняв на себя бремя высшей власти империи. Бату, который, как видно, был доволен тем, что имел, несмотря на старшинство в роду, готов был поддержать и поддерживал Мункэ в начавшейся борьбе за власть, рассчитывая, видимо, в будущем получить широкую автономию от Каракорума. Субэдэй тоже не был бессребреником и прекрасно понимал, что его дети и внуки будут «в отца место» и в привилегированном положении лишь при «своем» каане, недаром Урянхатай, естественно не без поддержки Субэдэя и возможно Джэлмэ, в самом начале своей службы был приставлен в качестве командира охранной гвардии к персоне малолетнего еще принца Мункэ.

Туракина о замыслах Бату и Субэдэя, конечно, знала, но не могла им активно противодействовать, столкнувшись с трудностями, преодолеть которые без такого влиятельного лица, как Субэдэй, было невозможно. Козырем его было то, что, несмотря на ненависть, которую к нему испытывала Туракина (пусть кто-то докажет, что убийцу отца и деда можно почитать), она нуждалась в Субэдэе как в союзнике в коалиции, направленной против партии брата Чингисхана Тэмугэ-отчигина, которому тоже не терпелось посидеть на великокаанском престоле. Субэдэя и Туракину объединяло то, что они выдвигали на роль Повелителя прямых потомков Потрясителя, в противовес другим их родственникам — отпрыскам Есугей-багатура. Кроме того, судя по всему, Туракина все-таки не имела того объема влияния и власти, чтобы в одиночку оттеснить, а по возможности уничтожить Тэмугэ-отчигина. Как говорил один известный деятель, они до поры до времени были «вынужденными попутчиками», понимая, что вместе смогут сохранить непрерывность обладания властью прямых потомков Чингисхана.

В истории Монгольской империи началась эпоха политических игр, наполненных драматизмом для одних и трагизмом для других. Субэдэй-багатур, являясь участником всего этого процесса, испытал и успехи, и неудачи, но неумолимо продвигал своего претендента, не считаясь ни с чем. Забегая вперед, следует сказать, что это свое последнее сугубо политическое противостояние он выиграл и Мункэ стал Великим кааном. Субэдэй выиграл, хотя к тому времени уже несколько лет как скончался. Много ли в мире найдется полководцев, которые сумели одержать верх над противником после своей смерти?

Накалу политических страстей, закрутивших свой водоворот во времена регентства Туракины и краткосрочного царствования Гуюка, могли бы позавидовать древние греки и римляне вместе взятые. Если в конце XII века Монголия бурлила, выплескивая из своей глубины «людей длинной воли», кинувшихся завоевывать вселенную, то полвека спустя она бурлила в обратном направлении — сыновья «пассионариев» делили эту вселенную. И хотя впереди были грандиозные победные походы против арабов и китайцев, еще предстояло возвышение династии Юань во всем ее блеске, та «заматьня», происходившая с 1242 по 1252 год, показала уязвимые точки государства, созданного Чингисханом.

Субэдэй-багатур являлся одним из самых значимых, но в то же время и скрытных участников той политической схватки, он был кукловодом, манипулирующим марионетками, оставаясь при этом в тени. Истинная роль Субэдэя выяснится позже, доказательством того, что за всей чехардой при дворе Великого каана стоял именно он, будут действия Урянхатая, перенявшего от отца его связи и функции и обеспечивавшего утверждение Мункэ на престоле. Но это произойдет лишь в 1251 году, а тогда, зимой 1243/44 годов, Субэдэй прибыл в Монголию и, изучив обстановку на месте, обнаружил, что Туракина произвела массовые перестановки в среде высокопоставленных чиновников. В первую очередь был отстранен от власти главный советник Угэдэя Елюй Чуцай, который скончался в 1243 году, находясь в опале. На месте канцлера по воле Туракины оказалась некая Фатима — скорее всего, персиянка по происхождению: наступило время, когда ключевую роль в управлении империей начали играть женщины. Так, жена Гуюка Огул-Каймыш, кстати меркитка, в этом дамском обществе обрела свою нишу, умудрившись после смерти мужа три года регентствовать. Все они — и Туракина, и Огул-Каймыш, и Фатима — представляли из себя активных противников дома Толуя, а следовательно, и Субэдэя, но у того в среде прекрасного пола был по-настоящему сильный союзник — Соркуктани, мать Мункэ, Хубилая и Хулагу, особенно ненавидевшая Огул-Каймыш, которую, впрочем, по ее приказу в 1252 году утопили. Все эти четыре женщины, каждая в свое время и по мере возможностей, в течение 10 лет управляли империей, творя суд и расправу, изгоняя одних и возвеличивая других. Туракина, скорее всего, была причастна к отравлению Ярослава Всеволодовича, а Огул-Каймыш благоволила его сыну Андрею. Можно однозначно утверждать, что время «бабьего царства» в Монголии было чрезмерно насыщено политическим противостоянием и бесконечными интригами, которым Клеопатра или Екатерина Медичи могли бы поучиться у своих «царственных сестер».

Представлял ли Субэдэй из себя «кавалера» в столь пестром женском обществе? Конечно, нет. Женщина для него была чем-то сродни добыче или награде за труды. Примером тому пожалованная Субэдэю в жены Угэдэем принцесса Тумегань, ну а при ритуалах и «политесу», заведенных к тому времени в Каракоруме, и поклоны, и ползание на коленках перед троном во время официальных приемов были делом обыденным и само собой разумеющимся. Несомненно, Туракина получала достаточную толику удовольствия, наблюдая с места регентши, как перед ней раскланивается главный враг ее рода, ее кровник.

Тем временем весной 1244 года Туракина и угэдэиды собрали курултай, «был сбор на реке Еджир»[Л 12, с. 233], однако выборы каана не состоялись, выражаясь современным языком, не собралось необходимого кворума. И немудрено — Бату отсутствовал, Тэмугэ-отчигин мутил воду, а Соркуктани и Субэдэй сделали все для того, чтобы оттянуть утверждение Гуюка. Туракина, используя свой немалый ресурс власти, адекватно восприняла ситуацию, которая медленно, но верно переходила под ее контроль, после того как вслед за Елюй Чуцаем многие высокопоставленные чиновники были удалены от двора — одни в ссылку, другие согласно заслугам зашиты в воловью шкуру, да в омут. Придворные, окружающие пустующий великокаанский трон, неуклонно пополнялись сторонниками и ставленниками регентши.

Субэдэя, как признанного авторитета во всех сферах деятельности, Туракина не могла ни отправить в отставку, ни тем более устранить физически, так как, надо полагать, он, обладая огромным опытом во всех видах «разборок», принимал (впрочем, как всегда) повышенные меры безопасности своей особы. Вместе с тем ситуация достигла того предела, когда могущественной временщице пребывание полководца в главной ставке стало нежелательно, и только этим можно объяснить назначение, кстати, по меркам придворной камарильи, весьма почетное, которое он получил. Субэдэй-багатуру было предписано отправиться в Китай для того, чтобы активизировать военные действия против империи Сун.

Глава вторая. Стрела, разящая на излете

Существует мнение, что Субэдэй-багатур «в последние годы жизни командовал войсками против Южной Сун» [33, с. 420]. Однако, опираясь на достаточно скудную информацию, выдаваемую источниками, можно утверждать, что после смерти Угэдэя и последовавшей за ней борьбы за власть между чингисидами и их ближайшими родственниками по линии Есугея активных боевых действий, а тем более широкомасштабной агрессии, направленной против Сун, не отмечено. Походы, совершенные монголами в 40-Х годах XIII века в том регионе «…были, скорее всего, инициативой местных монгольских военачальников» [6, с. 350–351]. Если же говорить о месте и роли Субэдэя в экспансионистских акциях Каракорума в Китае, относящихся к этому времени, то под этим следует подразумевать наиболее крупный рейд, совершенный силами нескольких туменов, произошедший в конце лета — :начале осени 1245 года и направленный против северо-восточных областей Сун.

Для того чтобы воссоздать примерную картину событий и синхронизировать их, следует сопоставить данные, зафиксированные как в «Сборнике летописей», так и «Официальной хронике династии Юань». Рашид-ад-Дин относит назначение Субэдэя в Китай ко времени начала правления Гуюка, что явно не стыкуется с сообщением, зафиксированным в «Юань Ши». Рашид-ад-Дин пишет: «Субедея-багатура и Чаган-нойона он (Гуюк. — В. 3.) послал с бесчисленным войском в пределы Хитая и окрестности Манзи» [32, стр. 120]. А в «Юань Ши» читаем следующее: «Осенью года и-сы (конец августа — начало ноября 1245 года) государыня (Туракина. — В. 3.) приказала… Чагану и прочим (курсив мой. — В. 3.) возглавить 30 000 всадников и вместе с Чжан Жоу захватить земли Хуайси» [12, 177]. На основании этих очень скупых сведений напрашивается «Вывод о том, что Чаган являлся военным руководителем в той кампании, Субэдэй же присутствовал в качестве специального представителя или инспектора с самыми широкими полномочиями. Потому как после достаточно скоротечного и победного похода, в котором явно улавливается почерк Субэдэя, Чаган, который еще в 1238 году „получил [звание] главнокомандующего“» [6, с. 516], оставался в этой должности все последующие годы.

Та короткая, всего в несколько месяцев, военная кампания или инспекционная поездка, Субэдэя складывалась следующим образом. В конце лета 1245 года монгольское войско численностью в три тумена и, безусловно, поддержанное достаточным количеством отрядов, состоящих из их союзников — киданей, тангутов, китайцев и др., оказалась в местах хорошо знакомых Субэдэю по памятным для него временам разгрома Цзинь. Из района Лохэ, что примерно в 100 км к югу от Кайфына, в котором перед решающим броском на столицу чжурчжэней располагалась когда-то ставка да-цзяна, монгольские полководцы — Субэдэй (урянхай), Чаган (тангут), Чжан Жоу (китаец) двинули армию на восток. Можно предположить также, что не обошлось без царевичей, скорее всего, в той акции принимал участие Мункэ [12, с. 288]. Без особых усилий вытесняя южнокитайские отряды из пограничных территорий Цзинь, отошедших в недавнем прошлом супам, монголы заняли уезд Шоучжоу. Затем произошло вторжение непосредственно на территорию империи Сун, провинцию Цзяньсу — «…напали на Сычжоу, Сюйи вместе с Ян[чжоу]» [12, с. 177].

Как видно, удар был нанесен одновременно по трем намеченным целям, и пели эти были достигнуты: «…монгольский Чагань с 30 тысячами конницы… опустошили Хуай-си и приступом взяли Шеу-чжоу. Потом осадили Сы-чжоу, Сюй-и и Ян-чжоу» [31, с. 194]. «Сунский губернатор Чжао Цай запросил мира, тогда [войска] вернулись» [12, с. 177]. Так закончился молниеносный, в стиле Субэдэя, рейд, самая значимая из всех операций, проведенных завоевателями в 40-х годах на территории Сун. Так получилось, что, заняв Ян-чжоу, монголы оказались менее чем в сотне километров от Желтого моря, передовые их разъезды, конечно, достигли его берегов и неулыбчивые нукеры разглядывали проплывающие вдали китайские джонки, так же, как всего лишь три года назад, ведомые тем же Субэдэем, в 9 тысячах километрах отсюда всматривались в венецианские галеры с берегов моря Адриатического.

Действия монголов против СУН летом — осенью 1245 г.

Субэдэй, прибывший весной — летом 1245 года в Китай, осенью — зимой того же года направился в Монголию; когда он туда добрался доподлинно неизвестно, но «Юань Ши», подтверждая окончание того похода, сообщает, что «…Чжан Жоу был на аудиенции у государя (Гуюка. — В. 3.) в Каракоруме» [12, с. 178], в конце января — начале февраля 1246 года. Гуюк, видимо, был доволен проведенной операцией, потому как позднее, уже после своей инаугурации, другому военачальнику «…[Чагану] были пожалованы соболья шуба и 10 булатных мечей» [6, с. 517]. А как же Субэдэй? Старый полководец отныне находился в главной ставке, занимая почетное место у трона. В нынешней обстановке хитрый и осторожный, «как старая лисица с отгрызенной лапой» и злобный, «как барс, побывавший в капкане», с которым, как говорили воины, «не страшен никакой враг» [37, с. 282], кивал и поддакивал Туракине. Могущественная временщица укрепилась настолько, что было ясно: отныне она без проблем нацепит на голову Гуюка тиару Чингисхана. В августе 1246 года это и произошло. Партия сторонников толуидов притаилась, спорить с легитимным государем монгольской державы было не просто опасно — смертельно опасно. Тем не менее Субэдэй при дворе Гуюка занимал в период курултая очень высокое положение, монгольский владыка не мог не уважать первого полководца орды, тем более что он сам являлся выходцем из его учеников.

Курултай, устроенный Туракиной, был очень помпезным и по своему блеску намного превосходил «исторический 1206 года» курултай, на котором Чингисхан провозгласил создание монгольского государства. В 1246 году в Каракорум прибыло огромное количество гостей. Здесь находились самые значимые представители монгольской знати. Кроме того, на курултае присутствовали сотни правителей уже покоренных монголами и готовых сдаться земель. Гушусский князек за пиршественным столом мог оказаться рядом с мусульманским ученым-философом из Алеппо или Багдада. Посол Папы Римского Джовани дель Плано Карпини, находясь в толпе счастливчиков, допущенных вблизи лицезреть Великого каана, в своей книге, написанной в результате той поездки, перечисляет представителей «Золотого рода», находящихся у трона. В списке присутствующих рядом с именами Берке, Бури, Ширамуна, Мункэ и Хубилая читаем: «…Сибедей, который у них называется воином…» [31, С. 268]. Заметим, что Субэдэй единственный нечингисид в том перечне вельмож — велик был авторитет сподвижника Чингисхана.

Когда же иноземные высокопоставленные разряженные рабы подползали к трону Гуюка, некоторые из них искали взглядом исподлобья того, кто вообще-то вынудил их ползать по пыльным коврам хотя и огромного шатра, но в духоте и резких запахах, свойственных нескольким сотням людей, недавно слезших с коней. А сам-то Субэдэй узнавал кого из прибывших? У него, бесспорно, была прекрасная зрительная память и уж кого-кого, а Ярослава Всеволодовича он наверняка оглядел. Жаль только, что история не оставила нам прямых свидетельств того, как эти два человека договорились в страшный для Руси 1237 год.

Не было на курултае лишь Бату, тот, поглядывая из-за Тар-бага гая на происходящее в Монголии действо, крепил свой улус, зная, что с Гуюком рано или поздно они сцепятся в смертельной схватке. И первые признаки предстоящего столкновения не заставили себя ждать. Ярослав Всеволодович, главнейший из европейских вассалов Бату, его опора на Руси, на том курултае или сразу же после него был отравлен, здесь все грешат на Туракину. Может, оно и так…

Тем временем стало ясно, Монголия получила то, что получила. Гуюк, и близко не обладая достоинствами своего предшественника — отца Угэдэя, и тем более — даже отдаленно — деда Чингисхана, начал свою карьеру на посту Великого каана с кровавых дел. В ближайшее после курултая время была схвачена фаворитка Туракины Фатима, схвачена и казнена, причем умерщвлена с невиданной для самих монголов жестокостью, ужасные пытки продолжались прилюдно несколько дней, и в конце концов «…Гуюк приказал зашить ей все отверстия в теле, чтобы не позволить никакой части ее души выйти наружу. Затем ее завернули в войлочное одеяло и утопили в реке» [16, с. 311]. Так Гуюк показал, на что он способен, уничтожив Фатиму и еще кучу «врагов народа», среди которых оказался и Тэмугэ-отчигин, младший брат Чингисхана. Едва начав царствовать, он совершил ошибку, которую когда-то (ох, как давно!) совершил анда Тэмуджина Джамуха, сварив заживо несколько десятков пленных. Тогда Степь отвернулась от Чингисханова побратима, но тот благодаря своим немалым способностям еще 15 лет противостоял Есугееву сыну. Однако Гуюк, начав творить мерзости с самой исходной точки своего правления, не обладая и толикой ума Джамухи, совершил поступки, противоречащие Ясе в части разделов о прилюдных казнях, хотя придворные толкователи закона и пытались найти в нем лазейку, дабы оправдать действия своего повелителя.

Но были и другие знатоки Ясы. «Против него (Гуюка. — В. З.) выступили монгольские ветераны, сподвижники его деда…» [12, С. 364], выступили, надо полагать, тайно и факт того, что «сразу после курултая [Субэдэй] вернулся домой в верховья реки Тола» [12, с. 233] говорит о многом. Полководец не желал оставаться даже на почетном месте рядом с новым кааном. Отставка, видимо, была принята без осложнений, так как при дворе Гуюка закрутилась новая карусель политических противостояний; в их результате вскоре скоропостижно скончалась всесильная Туракина, смерть которой также полна загадок. Проще всего обвинить в матереубийстве Гуюка, исходя из того, что до этого он «прошелся» по ее окружению, однако у Туракины было достаточно других влиятельных врагов.

В это время Субэдэй, оказавшись в своем родовом улусе, окруженный почетом и уважением соплеменников, граничащими с благоговейным ужасом, не отказался от активной жизненной позиции, несмотря на то, что ему шел уже восьмой десяток. «До конца своей жизни он тесно связан с Мэнгу-кааном (Мункэ. — В. 3.), особенно в его войнах в Ки гае» [12, с. 288]. Наверное, нет ничего невероятного в том, что Мункэ или еще кто-то из почитающих его огланов и орхонов приезжали к нему в стойбище, в последнюю ставку Субэдэя, испросить совета или просто проведать.

Между тем политическая ситуация в империи продолжала накаляться, энергия, выплескиваемая раньше за ее пределы, ныне обращалась внутрь. Возникла угроза открытого военного столкновения, главными противниками в котором обещали стать каан Гуюк и старший в роду борджигин да-ван Бату. Принимал ли Субэдэй участие в этих разборках? С одной стороны, он не мог преступить Ясы и желать зла своему каану, с другой — его сын Урянхатай в 1247 году «снова был вместе с Бату» [18, с. 241], что говорит о связях Субэдэя через сына со злейшим врагом Гуюка. Хотя по поводу пребывания Урянхатая в улусе Джучи есть мнение, что составители «Юань Ши» что-то напутали [12, с. 290], подобное известие сбрасывать со счетов не следует. Так или иначе, но Субэдэй, поддерживая потомков Толуя и Джучи, находился в оппозиции Гуюку, который зимой 1248 года решился на открытую конфронтацию с Бату. Во главе очень значительных сил он направился на запад и уже вступил в земли Чагатаева улуса, как вдруг «…почил в местности Конхан-Ир» [12, с. 179].

Что послужило причиной смерти этого человека, который волею случая и Туракины оказался хозяином мировой империи, давшей при нем первую трещину, и запомнился лишь деяниями кровавого тирана, уничтожившего своих недавних союзников, также останется тайной. У Гуюка было очень много недоброжелателей, лишь Бату и Соркуктани чего стоят. В прочем, в данной ситуации крайним остается Бату, на него кивают большинство исследователей, как на самое заинтересованное в кончине Гуюка лицо. Они забывают о том, что любой первоклассный монгольский лучник, посылая стрелу на 300 и более шагов, мог рассчитать силу ее удара так, что, снаряженная тяжелым наконечником, пущенная из тугого лука искусной рукой, она, уже падая, находясь на излете, могла ужалить — и ужалить смертельно. Особенно если подсказать ему, в какую сторону направить выстрел…

Глава третья. Прощальная песнь улигэрчи

После того как в марте — апреле 1248 года [12, с. 179] Великий каан Гуюк, говоря словами Джузджани, «…переселился из мира сего и сошел в ад» [38, с. 251], монгольскую державу вновь залихорадило в политической борьбе. Бату и Соркуктани не удалось и в этот раз одержать верха в схватке за власть над угэдэидами, а вдова Гуюка Огул-Каймыш завладела местом, с которого пару лет назад правила Туракина. Начался очередной виток междоусобных склок внутри «Золотого рода», окончания которого Субэдэй-багатуру уже не суждено было увидеть. Участвовать в новом противостоянии чингисидов у него не было сил. Старый воитель после устранения Гуюка мирно завершал жизнь в своем улусе. Видимо, он относился к той категории военачальников, о которых, и конкретно о Субэдэе, Жан-Поль Ру в своем исследовании размышляет: «Монголы все же были привязаны к той степной жизни. После длительных походов они мечтали лишь об одном: возвратиться к себе и жить в своих юртах. Так поступил один из самых крупных монгольских полководцев — Субэтэй, который мог бы управлять странами и народами, но вместо этого скромно окончил жизнь в родной юрте в степи» [59, с. 62].

Да, Субэдэй не стал наместником в покоренных странах, подобно Мухали, Чормагуну или Байджу. Миссия, которая была предопределена ему Чингисханом, заключалась в другом — он готовил почву для следовавших за его туменами правителей. Однако до их прибытия Субэдэй достаточно эффективно, в буквальном смысле, властвовал в завоеванных землях, будь то Китай, Закавказье или Дешт-и-Кипчак. Эффективность той власти основывалась на насилии и терроре, оправдания которым, повторюсь, нет, но навряд ли Субэдэй, истинный последователь Чингисхана и сын своей эпохи, раскаивался перед смертью в кровавых деяниях, принимать самое активное участие в которых ему довелось.

Но, как воин и багатур, он не мог не помнить о своих наиболее ярых и несгибаемых даже перед лицом смерти противниках. Это были самые замечательные ратоводцы Евразии XIII столетия, имена которых навсегда останутся рядом с именем Субэдэя, они навечно обречены дополнять предсмертный подвиг одних и славу их победителя. Тохтоа-беки и Куду, меркиты, Вэньян Хэда и Вэньян Чен-хо-шан, чжурчжэни, Евпатий Коловрат, русский, Бачман, половец — все они в самых разных уголках континента, в разное время защищая свои очаги, не побоялись скрестить мечи с первым полководцем монгольской империи, который доживал ныне последние дни свои совсем недалеко от тех мест, где покоился прах Чингисхана.

Нет смысла моделировать условия, в которых высокочтимый багатур и нойон проводил время в своем улусе, ясно одно — здесь он был и царь, и Бог, строжайшая дисциплина, властвовавшая в туменах, водимых им когда-то, распространялась отныне и на его «гражданских» подданных. Ведя незамысловатый, полный зависимости от природных явлений образ жизни кочевника, Субэдэй навряд ли вспоминал дворцы азиатских владык или терема русских князей как образцы жилищ, ибо, бывало, грелся он, чаще находясь не внутри их, а снаружи, наблюдая, как огонь уничтожает, может быть, неповторимые творения безвестных зодчих. Эталонами красоты для Субэдэя, несомненно, являлись бескрайние просторы родных степей, горные и лесные урочища, непроходимые дебри тайги, места, в которых он провел детство и юность, где охотился и впервые пролил кровь врага, где зимой лютый мороз, а летом нестерпимо обжигает зноем, где конь несет в ночь и стрелы жужжат над головой, а через седло переброшена выкраденная красавица…

Отныне о молодости своей Субэдэю оставалось лишь вспоминать, наблюдая с почетного места за тем, как на праздниках схватываются в борцовских поединках батуры, как разят едва видимую мишень лучники, как смельчаки вступают в единоборство с разъяренным боевым яком. И разве не всплывали в воспоминаниях его образы друзей, с которыми он мечтал когда-то доскакать до края вселенной — богатыря Хубилая, летящего «на ветре» Джэбэ, отчаянного поединщика, брата своего Джэлмэ. Все они выходцы из «первого набора» Чингисхана, его «колченосцы», включая Боорчу, Борохула, Мухали и многих других, чьи образы уже угасали в памяти, отошли в мир иной, а об их подвигах отныне пели песни у костров от Днепра до Янцзы.

Вот и здесь, в расположенной в непродуваемой ветрами низинке, на берегу степной речки, вставке Субэдэя, старый, как сам хозяин, прижившийся у его юрты улигэрчи, дергая струны сделанного из лошадиного черепа морин хуура, дребезжащим голосом пел:

[37, с. 182–183].

Невеселые мысли навевала на Воителя эта некогда любимая Чингисханом песня, ведь ему не удалось достичь «последнего моря», а горести, принесенные завоевателями десяткам стран и народов, внезапно в последний год жизни Субэдэя бумерангом обрушились на Монголию, кочевое хозяйство которой оказалось подвержено стихийному бедствию. «В тот же год была большая засуха, воды в реках совершенно высохли, степные травы выгорели — из каждых 10 голов лошадей или скота 8 или 9 пали, и люди не имели чем поддерживать жизнь. Все князья и каждый обок направляли посланцев во все области южнее Яньцзина — собирать ценные товары, луки со стрелами и предметы конной упряжи; то же в Хайдун — набрать ястребов и соколов-сапсанов; а гонцы на перекладных шли потоком, днем и ночью, не переставая, силы народа совершенно истощились» [12, с. 179–180].

Как видно, Субэдэю, подобно другим нойонам, пришлось усилить контроль на ямских постах, обеспечивая их бесперебойную работу, а также предоставить ограниченную Ясой свободу передвижения членам подвластного ему улуса, дабы они не погибли от голода и могли восполнить падеж скота. Сам он под камлания шаманов, выкрикивающих заклинания, приносил жертвы и молился. Молился и по другому поводу, как всякий неординарный человек, он видел, что конец его близок, и готовился к смерти.

Неизвестно, как он воспринимал неизбежность того, что смерть ему придется принять не на поле брани, как подобает «свирепому псу» и багатуру, а в теплой юрте у недымной китайской жаровни, наполненной алеющими угольями, укрытому мягким бобровым одеялом и не под звон разящего металла, а завывания за войлочной перегородкой женщин, да глухие удары бубна дежурного жреца. И может быть, поэтому последним желанием Субэдэя было ощутить, сжать слабеющими пальцами рукоять меча, нащупав его перекрестье и холод клинка, быть может, после этого он попросил, чтобы его вынесли наружу — попрощаться со своим последним любимым скакуном… Какие картины из прожитой долгой жизни мелькали перед его затухающим взором? Был ли это «пир на костях», который они с Джэбэ устроили после побоища на Калке, под проклятья и стоны умирающих? Или ему привиделась мать, поившая его, только-только начавшего ходить младенца, кислым кобыльим молоком из большой деревянной чашки, или отец, подсаживающий его на смирного старого мерина? А может, перед ним всплыл образ Тэмуджина — молодого, хищного вождя, еще не Чингисхана, но в голубых, холодных глазах которого уже светилось зарево пожаров, охвативших весь тогдашний мир?

Субэдэй-багатур умирал, а его улигэрчи, взобравшись на небольшую сопку, что возвышалась чуть поодаль от последней ставки Воителя, обратив взор к небесам, протяжно и зловеще, горловым пением хууми затянул последнюю для Субэдэя бесконечно долгую песнь-молитву:

[63, С. 294].

Субэдэй-багатур умер… умер стариком и не на поле битвы, может быть, так небо наказало его за те многие не подлежащие оправданию деяния, совершенные им? Биограф Субэдэя сухо и статично запишет: «[В год] у-шень… [Субэдэй] умер, [было ему] лет — 73» [18, с. 233]. Крайним числом в «Юань Ши» смерть Субэдэя обозначена 15 января 1249 года [18, с. 233], и хотя эта дата, несомненно, спорна, приходится взять ее за основу, так как других версий по этому поводу не существует. Весть о том, что скончался патриарх военной машины империи, при котором был достигнут «зенит монгольской военной мощи» [16, с. 279], имела большой резонанс в правящих кругах, которые хотя и по-прежнему были расколоты борьбой за власть, однако отдали последние почести своему великому современнику. Субэдэй-багатур «был посмертно пожалован [почетными] званиями: „Верно и старательно отдававший все силы в помощи царствующим императорам заслуженный сановник“, Его превосходительство „Равный трем высшим“, а также „Высшая опора государства“… и посмертно возведен в ранг Хэнаньского вана. [Его] посмертное почетное имя — „Твердый в верности“» [12, с. 233].

Субэдэй, хотя и посмертно, но был приравнен к некогда царствующим кочевым владыкам, например Ван-хану (Тогорилу), но ни эти звания, ни прижизненный титул да-цзяна не являлись главнейшими в его биографии. Вне всякого сомнения, а тем более по воле Чингисхана, называться «багатуром», то есть принадлежать к числу очень немногих избранных, которые помимо всего находились внутри военной элиты Степи, было сверхпочетно, ну а прозвище «медноголовый» или «свирепый пес», которым нарек Субэдэя Джамуха, как ничто другое подчеркивает и черты его характера, и верность своему каану.

Погребен Субэдэй был, скорее всего, в тех же местах, что и его господин — в пределах горы Бурхан-Халдун, в святом и священном для любого монгола месте, тем более что соплеменники его, а возможно, и прямые подчиненные охраняли запретное место, и на кого, как не на них, отныне возлагалась почетная обязанность оберегать захоронение самого великого из урянхаев. Неизвестен погребальный обряд, по которому тело Воителя было отправлено в последний путь, а перечислять какие-либо предполагаемые версии на эту тему не имеет смысла, тем более что археологическая наука пока не обнаружила погребальных комплексов, относящихся к захоронениям высшей монгольской знати тех времен: как видно подданные Чингисхана и его наследников умели хранить тайны своих господ — могилы были искусно сокрыты от любого, кто мог их потревожить. Для монгола той эпохи, видимо, наличие конкретной могилы не было главным: согласно их верованиям «…после смерти человека его „сульдэ“ („жизненная сила“) становится гением — хранителем семьи, родаи может воплощаться в разных предметах, в том числе и знамени» [14, с. 346]. Посему те знамена и бунчуки, которые будут развеваться над воинами, ведомыми сыновьями и внуками Субэдэя, а также каменные насыпи-курганы обо, и по сию пору являющиеся для монголов вместилищем душ предков, становились объектами поклонения. Еще долгое-долгое время на ежегодных праздниках, устраиваемых у родовых обо, урянхаи (и не только они!) в первую очередь воздавали молитвы и жертвы Субэдэю, превратившемуся в их понимании в духа — хранителя племени и оберегающего откуда-то свыше своих земных родичей и почитателей.

И наконец в веке XX, когда Л. Н. Гумилевым была выдвинута (достаточно спорная) теория эволюции этносов и государственных образований, а также дана оценка действиям и деятельности Чингисхана и его ближайшего окружения, становится очевидным, что Субэдэй-багатур — человек из породы людей «длинной воли» — представляет из себя классического пассионария, причем самого великого пассионария XIII столетия, а может быть, и всей истории человечества. К самой трактовке термина «пассионарий», то есть «…одержимо, не признавая никаких преград, стремящийся к какой-либо цели» [64, с. 474], Субэдэй подходит как никто другой, стоит всего лишь взглянуть на карту и отследить достоверно известные походы, совершенные им.

Но «вселенную» этот всадник, буквально вырубивший мечом свое имя в мировой истории, покорить не успел…

Глава четвертая. Наследники и наследие

Если переиначить известную фразу, она могла бы звучать так: «Багатур умер! Да здравствует багатур!» В. А. Чивилихин абсолютно справедливо подчеркивал, что после кончины Субэдэя «…его исключительная роль в войнах XIII века не завершилась» [11, с. 90], и это касается нескольких важнейших явлений в жизни Монгольской империи.

Так получилось, что сыновья Субэдэя — Кокэчу и Урянхатай — стали весьма заметными фигурами на политической и военной арене созданного Чингисханом государства. Но если Кокэчу удостоился «скромного» звания тысячника, приняв под свое командование личную тысячу отца, то Урянхатай состоялся как выдающийся полководец, руководивший военными действиями монголов в Китае и нанесший решающий удар по империи Сун, переняв эстафету у Субэдэя и оказавшись достойным его наследником. Получилось так, что представители одной семьи в течение двух поколений играли ключевую роль в покорении всего Китая, причем необходимо отме тить, что сын Урянхатая Ачжу, т. е. внук Субэдэя, являлся также не последним персонажем в среде монгольского генералитета и заслужил размещения в «Юань Ши» своего жизнеописания.

Говоря об Урянхатае как о полководце, которому в 1258 году было пожаловано звание «даю-аньшуай», что «соответствует европейским: верховный полководец, главный фельдмаршал — генералиссимус» [6, с. 510], нельзя не отметить его активного участия в борьбе за власть, которая развернулась в Монголии в период регентства Огул-Каймыш (1248–1251) и закончилась возведением на великокаанский престол Мункэ. То, что не успел сделать Субэдэй, завершил его сын Урянхатай. Без помощи Урянхатая, который «имел под командованием значительные силы» [12, с. 289], Бату и толуидам в 1251 году не удалось бы продвинуть Мункэ. В «Юань Ши» (цзюань 3 [12, с. 182–183], цзюань 121 [12, с. 241]) подчеркивается, что именно Урянхатаем были выдвинуты самые весомые аргументы в пользу кандидатуры Мункэ, которые подкреплялись, кстати, тремя туменами, окружившими место проведения курултая [25, с. 287].

Однако утвердить Мункэ на престоле было одно, а удержать его на нем при наличии мощной оппозиции — совсем другое, достаточно сложное дело. Поэтому новый каан вместе с Бату как старшим в «Золотом роду» и Урянхатаем, располагавшим внушительными военными ресурсами, устроили настоящую бойню в среде борджигинов и клановых группировок, поддерживающих потомков Угэдэя и Чагатая. И Соркуктани, и Бату вдоволь насытились тогда кровью своих политических противников, последнему наконец удалось расправиться с Бури и Аргасуном — джучид был злопамятен и беспощаден… В то время, когда так обильно лилась царственная кровь, «под раздачу» попал старый соратник Субэдэя — Алчу, герой похода 1216–1217 годов: не к тем чжуванам пристал бывший сотник, потому и был казнен [12, с. 186].

Необходимо отметить, что Урянхатай до своего назначения в Китай, где он практически стал наместником, обладал при дворе Мункэ огромным влиянием и могуществом. Опираясь на своих воинственных соплеменников, в частности Есу-Бугу, а также имея, возможно, в союзниках Бурундай-багатура — одного из талантливых учеников Субэдэя, Урянхатай и военно-политическое крыло, лидером которого он являлся, помог Мункэ уже в 1253 году избавиться от влияния Бату и начать проводить собственную независимую политику, приоритеты которой отныне находились в первую очередь южнее Хуанхэ. Несомненно, чувствуется схожесть в мышлении и действиях Урянхатая и Субэдэя, а может, и не схожесть, а лишь реализация плана, который предложил в свое время «свирепый пес»? Подобно тому как Субэдэй десятилетиями «долбил» Дешт-и-Кипчак, Урянхатай направил военную машину империи против Сун и далее на Аннам (Вьетнам), где его войска в 1257 году заняли Ханой. Логика действий отца и сына в обоих случаях схожа и очевидна — находиться на командных должностях было весьма выгодно, и не только с точки зрения обладания властью, привилегий и славы, но и чисто экономической. Какой завоеватель, в какую эпоху отказывал себе в лишнем караване или обозе награбленного?

Прямыми наследниками военной школы Субэдэя являлись, независимо от званий, тысячи военачальников и рядовых воинов, относящихся не только к различным слоям монгольского общества, но и политическим силам и группировкам, развязавшим в 60-х годах XIII века бесконечную кровавую междоусобицу, которая, подобно мировой войне, начатой Чингисханом, в той или иной степени еще пару столетий будоражила континент. По-разному сложились судьбы чингисидов, непосредственным наставником которых являлся Субэдэй-багатур, но опыт, приобретенный ими в войнах, где руководство осуществлял «свирепый пес», несомненно, им пригодился.

Важно отметить, что «выпуск» из «школы полководцев» Субэдэя, к которому принадлежал тот же Мункэ, не был первым для потомков Чингисхана. Первые ученики Субэдэя — дети самого Потрясителя вселенной.

Что касается Чингисовых внуков, прошедших обкатку Великим западным походом, необходимо отметить как действительно состоявшихся да-цзянов Байдара, Хулагу, Мункэ, «молниеносных» Бури, Калана, Бучека, а также Нохоя, будущего грозного временщика (Ногая) и Курумши (Куремсу) — противника Даниила Галицкого. При взгляде на личность Бату напрашивается вывод о наличии у того более «гражданских» талантов, умения вести дипломатическую игру, замешанную на теории заговоров и удара в спину, что опять же соответствует уже не военному, а политическому наследию, оставленному Субэдэем. Что ни говори, а наставник чингисидов был непревзойденным мастером тайной войны, результаты которой определяются не количеством сожженных городов, отрубленных голов или отрезанных ушей, а одним ударом кинжала, кубком отравленного вина или метким попаданием стрелы. Ну а что касается государство-образования и дипломатии, то у Бату был воистину великий учитель: без непосредственного участия Субэдэя в создании Улуса Джучи, никакой «Золотой орды» как государства в современном его понимании, которое являлось гегемоном на огромных евразийских пространствах в XIII–XIV веках, просто не состоялось бы.

Примечательно, что ниспровергатель той самой «Золотой орды» Тимур Тамерлан, «железный хромец», реанимировал начавшее деградировать в руках дегенерирующих чингисидов военное искусство, оставленное им Субэдэем, а потому, хотя и на небольшой отрезок истории, но сумел возродить славу монгольского оружия. В тесной связи с воинскими свершениями Тамерлана необходимо рассматривать эпохальную победу русских над ордынцами на Куликовом поле, когда удар засадного полка решил судьбу России. «По мнению генерала Иванина, идея резерва, чуждая тогдашнему русскому (и вообще европейскому) военному искусству могла быть заимствована Дмитрием от монголо-татар» [7, с. 332]. И хотя, скорее всего, эта точка зрения, высказанная русским ученым во второй половине XIX века, в результате позднейших исследований может быть подвергнута сомнениям, факт остается фактом. Непрядва — сестра Калки.

Таким образом, после 1224 памятного года в течение многих десятилетий русские последовательно заимствовали у кочевников лучшее из того, что те создали в области науки ведения маневренной войны, и особенно в части активных наступательных или запутывающих противника действиях. «Казачья лава — прямая наследница монгольской лавы» [7, с. 332]. Во время Отечественной войны 1812 года казаки М. И. Платова преподали несколько уроков самому знаменитому кавалеристу Европы — маршалу Мюрату. Под Миром польские уланы генерала Рожнецкого были разбиты и понесли тяжелые потери, после того как казаки, раскинув «вентерь», заманили их ложным отступлением, а затем, когда преследователи вытянулись в достаточно длинную колонну, с флангов «взяли их в шашки и пики» — классический прием, исповедуемый Субэдэем. И примеров тому в ту памятную Отечественную войну множество, один лишь рейд русской конницы по тылам «басурман» во время Бородинского сражения, который, в общем-то, решил его исход, получил бы высочайшую оценку от знающих свое дело Чингисхана и его полководцев.

Говоря о славе, которую стяжали казачьи полки в эпоху наполеоновских войн, равно как и полки башкирские, тептярские, калмыцкие, нельзя лишний раз не «пройтись» по императору Франции, в очередном сравнении его с Субэдэем. По этому поводу читаем у Э. Хара-Давана: «Если сопоставить великий заход в глубь неприятельского расположения армий Наполеона и армий не менее великого полководца Субедея, — пишет г. Анисимов, — то мы должны признать за последним значительно большую проницательность и больший руководительский гений. И тот и другой, ведя в разное время свои армии, были поставлены перед правильным разрешением вопросов тыла, связи и снабжения своих полчищ. Но только Наполеон не сумел справиться с этой задачей и погиб в снегах России, а Субедей разрешал ее во всех случаях оторванности на тысячу верст от сердцевины тыла» [7, с. 161].

Юлию Цезарю приписывают высказывание: «Война должна питать войну». Наполеон, наверняка знавший все о великом римлянине, так и не усвоил этого жестокого постулата, в отличие от Чингисхана, Субэдэя и других монгольских полководцев, которые абсолютно самостоятельно пришли к тому же, что и Цезарь [7, с. 162], и более чем успешно применяли эту аксиому практически. Особенно это касается войн в Китае, Средней Азии, Закавказье и Центральной Европе, в ходе которых при рассмотрении действий степной конницы создается впечатление, что она, подобно только еще грядущим терминаторам, не знала устали.

А ведь все начиналось с того, что «…Чингисхан с помощью Субэдея… приспособил охотничьи стратегии, методы и оружие к задачам войны, рассматривая своих врагов, как дичь» [16, с. 395]. И разве планируя, как отогнать у тайджуитов табунок лошадей, молодой урянхай в году эдак 1191-м думал о том, что автор грядущих веков напишет: «…Субутай спас ариантство на востоке Европы (курсив Мурад Аджи. — В. 3.), дал ему пару веков жизни, потому что сотрясенной Церкви стало… не до идейных противников» [61, с. 389]? И через пару-тройку лет, давая Чингисхаиу совет, как бежать от наседавших найманов Кокэсу-Сабраха, десятник «турхах» Чаурхан-Субэдэй представить себе не мог, что спустя столетия известный ученый, обитающий на континенте, расположенном посреди «последнего моря», выведет не то чтобы спорное — абсурдное определение: «…Советы следовали собственному пониманию монгольской стратегии во Второй мировой войне. В крупномасштабной адаптации излюбленной тактики С убэдея Советы смогли заманить немцев глубоко на территорию России, а когда они оказались безжалостно растянуты по большой площади, русские начали контратаковать и разбивали их части одну за другой» [16, с. 462]. И наконец, имеет право на самостоятельное существование мнение о том, что «только маршал Г. К. Жуков может составить конкуренцию Субедею в споре за звание самого великого полководца всех времен и народов» [26, http:/]. Действительно, оба военачальника заслуживают этого высочайшего определения, с той лишь разницей, что один из них снискал славу жестокого агрессора, а другой — защитника своей страны. Но что их действительно объединяет, так это то, что «оба они прошли все ступени военной карьеры „от солдата до маршала“» [26, http:/.

Но наследие и значимость Субэдэй-багатура в мировой истории проявились не только в конкретных действиях войсковых соединений будущего и личностях, сравнимых с ним. Его наследие — в созданной им и Чингисханом военной доктрине, учении, которое было актуально несколько столетий и легло в основу устройства и существования современных армий.

Не стоит никому доказывать, что мероприятия, разработанные монгольскими полководцами и политиками на грани XII–XIII веков и относящиеся к приемам ведения войны в высшем их понимании, будь то: 1) разведка и тщательное планирование предстоящих операций; 2) бесперебойная и четко действующая система связи; 3) непосредственное устройство войска, десяток — сотня — тысяча — тумен, основанное на единоначалии и строжайшей дисциплине; 4) постоянное усовершенствование технической части, перевооружение и накопление арсеналов; 5) поощрение нестандартных эффективных решений командиров; 6) постоянное нахождение в боевой готовности и непрекращающиеся маневры-учения, остались актуальными для любой из нынешних армий. Соблюдая эти непреложные истины, которые, без сомнения, и Субэдэем, и Чингисханом заимствованы у их более ранних предшественников и противников, но доведенные до совершенства, современные армии всегда будут боеспособны и, как надеется автор, употребят это во благо всеобщей безопасности.

Несомненно, что «Субэгэдэй-батор» является любимым героем автора «Сокровенного сказания монголов» — бесстрашным воином, мудрым советником, непобедимым полководцем, всецело преданным своему каану подданным. Он в «Сказании…» представляется легендарным, почти сказочным героем, но, говоря о том эпическом повествовании, нельзя забывать, что подобные произведения наполнены не только светлыми людьми и добрыми волшебниками, но и демонами… В их разряд попадает и Джамуха, и Тохтоа-беки, и Таян-хан, но разве не демон братоубийца Тэмуджин? Разве не демоны его верные «бешеные псы», которым «мясо людское в харч»?

Вспоминая тот жестокий век и империю Чингиса, необходимо выделить темные стороны того, как она создавалась.

Г. В. Вернадский, раскрывая тему монгольского террора, по этому поводу писал: «С чет потерь шокирует. Ни одна территория в период истории не знала подобной концентрации убийств. И все же следует запомнить, что и противники монголов не испытывали отвращения к кровопролитию. Со всеми идеалами и возвышающимися цивилизациями, как средневековая Европа, так и средневековый Ближний Восток представляют на протяжении длительного периода печальную хронику жестокости и варварства не только в войнах между нациями, но и в подавлении религиозных или иных меньшинств внутри каждой нации» [24]Тяжеловооруженных конников к 2011 году в монгольском войске было гораздо меньше, чем легковооруженных.
. Но Средневековье, которое почему-то именуют «мрачным», в том числе и деяния орд Чингисхана, наш цивилизованный мир, познав верх гуманизма и в то же время пережив «галантный» XVIII, «колониальный» XIX и жуткий XX века, переболев «коричневой чумой» и прочими «лихорадками», превзошел в совершенном им варварстве во множество раз. Вне всякого сомнения, долг ученого и исследователя раскрывать социальные катастрофы минувших тысячелетий, но ни в коем разе не следует забывать, что печи Освенцима и Майданека погашены всего 65 лет назад…

Возвращаясь в век XIII и размышляя о том гигантском действии, закрученном и сотрясшем тогдашнее человечество гениями Чингисхана и его соратников, гениями в наибольшей степени злыми, необходимо осознавать, что именно тогда была создана модель мира, которая существует и по сию пору. Они создавали первую мировую империю, прообраз всех последующих, путем насилия, но оценивать процессы 800-летпей давности из века XXI следует не с точки зрения происходивших тогда трагических событий, а с точки зрения открывшейся перспективы дальнейшего развития мирового сообщества.

Монгольский народ, не воздвигший гигантских пирамид, загадочных «стоунхэнджэй» и не претендующий на связь с инопланетным разумом, на определенном изломе истории сумел через Чингисхана направить развитие цивилизации по новому пути, и «цивилизация» должна об этом помнить. Частью монгольского народа было и есть небольшое племя, обитавшее некогда на границе степей, гор и тайги, и «цивилизация» должна помнить и знать, что племя то звалось и зовется урянхаи, а также о самом великом из урянхаев и самом великом полководце всех времен и народов, имя которому — Субэдэй-багатур!