— Что здесь происходит? — раздался голос от дверей.

В холле столпился разнообазный люд, я не вмиг разглядел, кто там вошёл, хотя нетрудно было догадаться по голосу. Мужчина в зелёной рубахе стоял на первом плане, за ним, скрестив на груди руки и посасывая сигару, сурово возвышался Виллем, рядом — притихшая Ирма. Они обернулись на голос. Администратор за конторкой приподнялся, инспектор тоже посмотрел в сторону дверей, не выпуская, однако, и меня из поля зрения. Все присутствующие так или иначе принимали участие в нашей сцене, лишь Храбрый Тиль безучастно «наблюдал» из угла за происходящим.

Уверенно раздвигая толпу, к нам пробирался ван Сервас. Он попробовал было сдвинуть с места Виллема, но тот тихонько рыкнул, и ван Сервас пустился под крылышко к комиссару.

А вот и фон-барон показался, я не сразу узрел его. Сутану-то сбросил чёрный монах, в светское нарядился. Чёрный костюм с иголочки, белая рубашечка, замшевые перчатки — хоть сейчас под венец.

— Кого я вижу? — радостно воскликнул я по-русски. — Вы не опоздали, сударь, сейчас мы завершим наши дела. Привет от Терезы.

Он скользнул по мне взглядом, который должен был изображать презрение, и с ходу перешёл в наступление.

— Это самозванцы, господин инспектор, вы должны немедленно задержать их, я предъявляю им обвинение в использовании чужих документов, в похищении мадемуазель Терезы Ронсо и в нападении на мою виллу в Вендюне, куда они проникли с целью грабежа.

— С целью установить справедливость, — спокойно поправил Антуан, смотря на меня и показывая глазами на паспорт в руках инспектора.

— Но-но, — пробасил Виллем, легонько тронув фон-барона, когда тот проходил мимо. — Полегче на поворотах, вонючая тряпка!

Фон-барон испуганно шарахнулся в сторону, не успев завершить обличительную тираду. Комиссар обернулся к Виллему.

— Кто вы такой? — спросил он по-немецки.

— Участник голландского Сопротивления, который пришёл за справедливостью, — отвечал Виллем. — Но я не думал, что встречу здесь мальчишку.

— Прошу соблюдать порядок, — призвал инспектор в надежде, что не все тут поняли Виллема.

— Они нанесли мне телесные повреждения, господин полицейский! — выкрикнул ван Сервас.

— Кто-то из них, господин инспектор, час назад звонил сюда из «Паласа» и назвался именем метра Ассо, — администратор, кипя благородным негодованием, поднялся из-за конторки. — Это могут подтвердить на телефонной станции, господин инспектор.

— Они обманули доверие Армии Зет, — включился фон-барон недобитый. — Антуан Форетье — известный браконьер, а этот русский самозванец завтра улетает в Москву, но перед этим он решил поживиться на моей вилле…

— Боже, как я обманулся, — всхлипнул за спиной инспектора воспрянувший Щёголь, прикладывая к лицу платочек. — Мы аплодировали ему, поднимали тосты в честь этого самозванца! Что скажут наши ветераны, когда узнают обо всём этом? Но я не жажду крови, господин инспектор…

— Успокойтесь, мой друг, — прервал его чёрный монах. — Принципы элементарной справедливости… Разрешите я присяду, господин инспектор, в моём возрасте… Я никогда не откажусь от своих обвинений…

Так они напевали заранее отрепетированным квартетом: рояль, гитара, контрабас, ударник. И тон задавал фон-барон, прославленный филателист. В этом квартете он был ударником, сильным мира сего, но и он уже выдыхался. Ван Сервас с готовностью подвинул ему кресло.

Инспектор бдительно наблюдал за нами. Антуан сделал шаг вперёд.

— А теперь буду говорить я, — дерзостно начал он. — Мы не нуждаемся в прощении. Я официально заявляю вам, господин инспектор. Перед вами опасный преступник, свыше двадцати лет скрывавшийся под чужим именем. Мишель Реклю в сорок четвёртом году предал девять человек и в сорок седьмом убил Альфреда Меланже.

— Побойтесь бога, Форетье! Что вы говорите? — Чёрный монах красиво воздел руки.

— Я обвиняю этого человека в лжесвидетельстве, господин инспектор. — Щёголь с негодующим лицом отступил в сторону и оказался за черным монахом, прямо меж его воздетых рук. — Это беспардонная клевета. Всем известно, что Мишель Реклю погиб при освобождении Льежа, он похоронен как герой, его имя выбито на мемориальной доске у церкви Святого Мартина…

— Мишель Реклю никогда не погибал геройской смертью, — без колебаний парировал Антуан. — В бою за освобождение Льежа погиб Поль Делагранж. Ты был на собственных похоронах, Мишель. Тебе надо было замести следы преступления, и ты присвоил себе имя погибшего кузена. А за партизанскую могилу возле Святого Мартина можешь не волноваться, Щёголь. Мы уберём с плиты твоё имя, а заодно изберём нового президента. Армия Зет от этого не пострадает.

— Что я слышу? — вздрагивающим голосом продолжал чёрный монах, теперь он и очи устремил вослед рукам. — И земля держит этого клеветника! Будьте добры, господин инспектор, освободите меня от общества этих людей. Или я нахожусь не в своём доме?

Инспектор повернулся к Антуану:

— Весьма сожалею, но криминальная полиция не занимается такими делами, ничем не могу помочь вам, мсье, и прошу вас обоих проследовать за мной для составления протокола. — Инспектор был молод, едва за тридцать, и уж, конечно, не Мегрэ. Он тоже, как и я, не попал на войну и пороха не нюхал, но я-то хоть теперь узнал о прошлом, а он и вовсе знать не желал. У него ясные глаза с внимательным умным прищуром, он недавно назначен на этот пост, ему ещё ползти и ползти по-пластунски вверх по лестнице, но он уже знает, как это делается — и он высоко выползет. А я карманы вывернул…

Инспектор поманил меня. Я не двинулся с места.

— Но прежде, чем мы уйдём, — продолжал он, глядя на меня доброжелательно и пытливо, — я хотел бы, чтобы вы объяснили мессиру Мариенвальду: с какой целью вы проникли под чужим паспортом в его отель и совершили нападение на его виллу? Похоже, вы не знаете наших законов…

Так вот о чём хотел сказать мне Антуан, показывая глазами на мой паспорт. Наверное, обвинение в самом деле было нешуточным, и меня теперь можно упрятать в кутузку. Покато там разъяснится…

Я сделал большие глаза.

— Какой паспорт, господин комиссар? — удивился я на немецком языке. — Первый раз об этом слышу. Я вообще не знал, что в ваших гостиницах необходимы паспорта. И мой советский паспорт всё время был при мне. В «Паласе» у меня никто паспорта не спрашивал.

— Я подал сразу два паспорта, — тут же подхватил Антуан. — Виктор Маслов — мой гость в Бельгии, он даже не подходил к администратору, я сам заполнил обе анкеты, подал оба паспорта. За все отвечаю я сам. И мои паспорта не фальшивые… Мне всё равно, господин инспектор, — продолжал Антуан, — что и как вы напишете в протоколе. Мы искали преступника, и у меня не было другого выхода. Я сделал вам своё заявление. Мишель Реклю — опасный преступник и собирается бежать. Могу добавить лишь, что Роберт Мариенвальд — его соучастник.

— Прошу занести это в протокол, господин инспектор. Я обвиняю Антуана Форетье в клевете, — без всякого энтузиазма заявил фон-барон. — Вам дорого обойдутся эти слова, Форетье!

— В тридцать семь миллионов двести пятьдесят тысяч, — любезно напомнил я по-русски.

— Я сказал свои слова при свидетелях, — твёрдо продолжал Антуан, — и они всегда подтвердят это. Помните об этом, господин инспектор.

— Вы, кажется, собираетесь учить меня… — Инспектор начал сердиться.

— Год фердом! — снова закричал мужчина в зелёной рубахе, до этого внимательно слушавший нашу перепалку. — Есть ли справедливость в этой стране? Пусть сначала этот предатель ответит за то, что задавил ребёнка и даже не остановился.

Фон-барон недоуменно вскинул глаза на своего дружка. Тот развёл руками. Инспектор недовольно поморщился.

— Это правда, мсье де Ла Гранж? — спросил он.

— Мишель Реклю, господин инспектор, — во второй раз любезно поправил я, но он и бровью не повёл.

— Это было не совсем так, господин инспектор. Девочка ехала на велосипеде… — с последними остатками своего достоинства пытался ответить эксвеликолепный экс-президент, однако не выдержал и тут же сорвался: — Она сама виновата, сама на меня наскочила, я могу подтвердить это под присягой. Но тем не менее я готов оплатить её лечение…

— Что с девочкой? — спросил инспектор у мужчины в рубахе.

— Бедняжка, — ответил тот, сложив руки на груди. — Возможно, ей нужен уже не врач, а священник.

— Где это случилось?

— В Меткерке, господин инспектор. Все произошло на наших глазах, пять человек из нашей деревни видели это. Он мчался на огромной скорости и даже не дал сигнала.

— Я задел её задним крылом, значит, она сама виновата, — продолжал Щёголь.

— Как бы не так, — отозвался мужчина в рубахе. — На переднем крыле тоже осталась отметка. Вы можете сами убедиться в этом, господин инспектор, вот она, его машина, у подъезда стоит.

Ван Сервас послушливо кинулся к дверям, но инспектор раздражённо остановил его и что-то сказал полицейскому. Тот вышел.

Инспектор задумался, пытливо поглядывая на меня.

— Мне очень жаль, мсье, но я должен составить протокол об этом происшествии.

— Мы не располагаем временем, — бросил фон-барон, тяжело поднимаясь со стула. — Через час мы должны быть в Остенде.

— Ваш самолёт отходит в четырнадцать часов, вы не опоздаете, мессир Мариенвальд, — учтиво, но твёрдо ответил инспектор. — Впрочем, вас я не задерживаю. Для составления протокола и выяснения обстоятельств мне понадобится лишь мсье де Ла Гранж.

— Мишель Реклю, — поправил я в третий раз.

На этот раз он, кажется, услышал и поглядел на меня.

— Где ваша грамота на медаль? — спросил он.

— Силь ву пле, — ответил я, доставая из папки обе грамоты. — Это моя. А вот указ на орден, подписан сорок четвёртым годом.

— Можете взглянуть и на это, — Антуан вытащил из пиджака газету и подал её инспектору.

— Мы аннулируем эти грамоты, — объявил чёрный монах, опять опускаясь в кресло. — Я немедленно звоню в Брюссель к господину депутату Лепле, чтобы там сегодня же приняли решение об отмене указа и объявили протест советскому посольству о преступном поведении этого русского фанатика.

— К счастью, вы ещё не наш король, мессир, — весело отозвался Антуан. — Пока не в вашей власти отменять королевские указы!

Инспектор отдал мне грамоты и развернул газету.

— Перед вами тот самый русский, господин инспектор, который уже нашёл своего предателя, — галантно представился я, указывая на заголовок.

Он читал и, казалось, пропустил мои слова мимо ушей. Но я-то видел насквозь весь его незатейливый ход мыслей: он уже прикидывал, не стоит ли ему сыграть на наших картах. Этот перелом начался в нём после того, как Антуан объявил мессира соучастником и напомнил о свидетелях. Инспектор прикрикнул на Антуана, а сам задумался. И теперь продолжал он взвешивать. Что выгоднее ему: задержать советского туриста с вздорными обвинениями в неких, требующих ещё доказательства незаконных действиях и попытаться поднять вокруг этого газетную шумиху или же самому подключиться к разоблачению военного преступника? А вдруг мессир выйдет сухим из воды? Тогда и инспектору несдобровать: по головке не погладят, в глухую дыру сошлют. Что и говорить, сложная умственная деятельность была у инспектора!

— Как, вы сказали, настоящее имя этого мсье? Мишель Реклю? — спрашивал он, все ещё колеблясь и прикидывая. — Почему этого имени нет в газете?

— Материал-то не я давал, — ответил я по-немецки. — Мои доказательства здесь, готов представить их в соответствующем месте, — я похлопал ладонью по заветной папке, но что там у меня осталось? Все это время я не выпускал из поля зрения портфель — там мои доказательства. Сначала портфель лежал у ног Храброго Тиля, но после ван Сервас поднял его и передал Щёголю. При этом они переглянулись, и старший управляющий указал глазами в потолок. Однако Щёголь помотал головой и портфеля не отдал. Эх, не ухватил я его сразу, в карманы, дурачок, полез. А теперь они начеку, и нет у меня в тесном холле оперативного простора. И ещё кое-что высматривал я: белобрысого Якоба. Но того тоже не было видно.

— Вы, разумеется, будете отрицать это? — спросил инспектор у Щёголя.

Чёрный монах гневно и решительно поднялся со стула:

— Господин инспектор, считаю своим долгом предупредить вас, что вы превышаете свои полномочия, задавая подобные вопросы. Я немедленно связываюсь со своим поверенным и вызываю адвоката мсье де Ла Гранжа.

— Кстати, я вас ни о чём не спрашивал, мессир, — ответил инспектор не без некоторого ехидства. — А мсье прошу проследовать с нами…

— У меня нет времени, я должен ехать по делам, — объявил Щёголь, становясь в позу. Лицо его постепенно менялось, делаясь то рассеянным и трусливым, то наглым.

— Вы задавили ребёнка, мсье, придётся пройти в участок, — твёрдо сказал инспектор. — Прошу за мной. Лишним разойтись, — он сделал знак полицейскому, который снова появился в холле, и первым двинулся сквозь толпу.

— Не волнуйтесь, мой друг, — по-светски проникновенно сказал фон-барон. — Я сейчас же вызову адвоката. Метр Ассо будет здесь через четверть часа…

Щёголь хотел сказать ему что-то, но понуро промолчал и тронулся за полицейским инспектором.

— Адью, фон-барон, — сказал я по-нашему. — Могу передать прощальную записку Терезе. Но передач она вам носить не будет.

И пошёл прочь. Мы с Антуаном, не сговариваясь, стали по обе стороны от Щёголя. Люди расступились, пропуская нас к выходу. Проходя мимо Виллема, я успел шепнуть:

— Где Якоб? Надо найти его.

— Я буду в машине, — ответил Виллем. — До моей границы двенадцать километров…

Я в последний раз бросил взгляд на Храброго Тиля, высившегося в углу. Тиль стоял в той же непоколебимой позе, лицо его навек окаменело, но мне показалось, будто он горько усмехнулся мне вслед.

На улице Щёголь поглядел на свою машину, возле неё уже стоял третий полицейский.

— Ну-ну, шагай вперёд, немецкая подмётка, — шепнул Антуан с выражением.

Мы двинулись по улице. Первый полицейский протиснулся между мной и Щёголем. Я отстал и пошёл рядом с мужчиной в рубахе. Третий полицейский останавливал толпу, которая пыталась вылиться за нами из холла гостиницы.

— Где Виллем? — испуганно спросила Ирма, поравнявшись с нами.

Я оглянулся: «мерлина» у подъезда не было. Старинный фонарь болтался над входом, и Якоб бежал по улице.

— Теперь ты довольна, Ирма? — спросил я. — По-твоему вышло: попали в полицию.

— Но мы же свидетели, — бесстрашно сказала Ирма. — Я сама дам показания, как он наехал на бедную девочку.

Улочка кончилась, выведя нас к каналу, и мы свернули на набережную. Запыхавшийся Якоб догнал нашу группу. Он был неглупый мальчик и не кричал.

— Я дозвонился ей, — шепнул он. — Она уже выехала…

— Спасибо, Якоб, — ответил я и посмотрел на горбатый мост, открывшийся впереди.

Что было на мосту? Свидетельствует Виктор Маслов, сын Бориса. 12 часов ночи июля месяца 20 дня 1944 года. Мост через Амбле. «Кабаны» выходят на мост, чтобы последний раз обговорить детали и занять назначенные места. Над мостом тишина. И тогда взлетела ракета, ослепив партизан. Забили автоматы. Из-за поворота тут же выскочили мотоциклисты с пулемётами, за ними грузовой фургон. Но политических заключённых не было в том фургоне. Там сидели немецкие солдаты, а с ними и Дамере, он же Щёголь. Они стали стрелять прямо из машины. И Дамере стрелял. «Кабаны» отвечали разрозненно, успели бросить несколько гранат, но ракеты продолжали освещать их, и деваться им было некуда. «Прыгать и уходить!» — приказал Альфред Меланже. Немногим удалось спрыгнуть и спрятаться в спасительную темноту кустарника. У отца был ручной пулемёт, поэтому он прыгнул неудачно и сломал ногу. Он залёг в кустах и открыл огонь. Но силы были слишком неравны. Скоро сопротивление кончилось. Щёголь спустился вниз, чтобы опознать трупы. Тут и увидел его Альфред Меланже, укрывшийся в кустах. А немцы продолжали шарить по берегу, чтобы убедиться в том, что они убили всех. Щёголь нашёл отца и вывернул ему карманы. До моста было далеко, он не осмелился тащить мёртвого и оставил его в лесу. Ему хватило той записки, что он нашёл в отцовском кармане. Немцы собрали раненых, и Щёголь уехал с ними в той же машине.

Так было на мосту, и невесело мне сделалось оттого, что я узнал об этом. Как и кому доказать то, что было на мосту? Каков мотив? Ещё не всё было ясно с мотивом — мне бы только в портфель заглянуть. Куда у него билет? А теперь буду я рассказывать свою историю и тыкать пальцем в предателя. Ну, составят на него протокол, заплатит он пятьсот или сколько там франков за разбитый велосипед, отвалит несколько тысяч на лечение — и будет восстановлена справедливость, как её понимает уважаемый господин инспектор, который не Мегрэ. И даже если он хоть на полпроцента поверит в мою историю, все равно пойдёт волокита. Если и задержат Щёголя, он тут же выйдет под залог и смотается, у него миллионы, и есть куда сматываться. Он снова переменит имя, перекрасится, перелицуется — ещё на двадцать лет, — а там и срок давности выйдет, и станет он снова почётным пенсионером, попечителем, президентом какого-либо нового общества и, чего доброго, за мемуары примется.

Дудки! Не затем я так мучительно шёл по следу и собирал ускользающие камни.

Зашумел мотор. По каналу неспешно проплыл катер, лохматя застойную воду. Островерхие дома с черепичными крышами тесно жались один к другому. Бабуся из Фастова сидела в нижнем окошке, греясь на утреннем солнышке. Бабусе было хорошо, она нашла все, что искала. Она скользнула взглядом по нашей группе и не узнала меня. Что я бабусе?

За горбатым мостом поднимались кроны деревьев, игольчатый шпиль колокольни.

Прошли мимо лестницы. Стёршиеся ступени уходили под воду, тень от низкого парапета ложилась на поверхность канала. Парапет за лестницей стал ещё ниже. Я шагал, и глаза мои притягивались к воде.

Виллем медленно выехал из улочки, подходящей к мосту, и остановился возле углового дома. Он опустил стекло и сделал знак рукой, указав на заднее сиденье. А что? До голландской границы в самом деле двенадцать километров. Виллем сумеет там проскочить, коль обещал. Раз-два, и мы в Амстердаме с Мишелем Реклю в багажнике. Завтра в это же время в Амстердаме приземлится мой самолёт. Три-четыре-пять, и мы в Москве с Мишелем. Громкий показательный процесс над военным преступником, бельгийская нота протеста, шум-гам-тарарам.

Я усмехнулся, тоже мне деятель из Шин-бета, подумал я невесело про самого себя, да и Щёголь опять же не Эйхман. Подумаешь, мелкий предатель, перелезший через стену и выдавший всего-навсего девять хороших ребят! Да Бельгия и ухом не поведёт из-за такой пустяковины. Самому придётся…

Антуан перехватил моё переглядыванье с Виллемом и незаметно покачал головой: отставить, Виктор, наша игра не того стоит.

А мы почти дошли до моста. Что же всё-таки стоит? Ради чего стоит рисковать головой? Ведь отец сложил голову, не колеблясь, когда на его пути встретился его мост. А где мой мост? Пройду я мирно по мосту и сверну восвояси в участок.

Щёголь шагал, то и дело оглядываясь на меня и крепко прижимая портфель к себе. Он тоже увидел серый «мерлин» — надолго он его запомнит, — догнал инспектора и что-то сказал ему. Полицейский инспектор сделал успокаивающий жест. Щёголь отстал. Я тихонько присвистнул и перебежал вперёд. Теперь Щёголь был между мной и Антуаном, полицейский вышагивал сбоку.

С той стороны моста показалась извозчичья пролётка с высоко поднятым черным верхом. Там сидели две парочки, глазея на умиротворённый, особо оберегаемый государством средневековый пейзаж. Вороной мерин натужно тянул туристов на взгорок перед мостом. Извозчик в чёрном цилиндре изваянно сидел на облучке. Из-под моста, взбивая струю, выплывал катер.

Часы на дальней колокольне мелодично начали отбивать удары. Завтра в это время я буду над облаками, а суд мой ещё не исполнился.

Набережная пошла на подъем, смыкаясь с мостом. Пролётка добралась до вершины горба и покатилась вниз. Инспектор повернул на мост. Послышался шум мотора. Из-за угла, где стоял Виллем, медленно выполз фургон с белыми крестами. Завидев туристов и наше шествие, автопоп тут же включил свою технику.

— Зачем предал ты, Иуда окаянный, господа нашего… — во всю гулкую мощь разнеслось над омертвевшим каналом. Мерин на горбине моста взвился на дыбы, Виллем поддал его длинным сигналом и распахнул дверцу. Полицейский с недоумением смотрел то на автопопа, то на вздыбившуюся лошадь. Женщины в пролётке завизжали. Инспектор кинулся к ним на помощь.

Антуан обернулся. Я присел на колени, прихватил Щёголя за левую ляжку и несильно перекинул его через парапет. Он болезненно вскрикнул и, выронив портфель, полетел в канал.

Напуганный автопоп выключил магнитофон, и проповедь оборвалась на полуслове. Инспектор схватил лошадь под уздцы. Часы на далёком соборе продолжали отбивать удары. Колокольный звон ликующе плыл над каналом.

— Держи его! — заорал Антуан, срывая с себя пиджак.

Полицейский добежал до парапета. А там только тихий всплеск раздался. Он болтался в канале и пускал пузыри, цепляясь за осклизлые камни. Я сделал ему ручкой: аривидерчи — и расстегнул портфель. Синяя тетрадь перекочевала в мою папку, остальное я оставил на месте, мигом все разглядев.

Катер, вынырнувший из-под моста, развернулся к парапету. Моторист с озабоченным лицом крутил штурвал. Инспектор на мосту никак не мог управиться с лошадью.

— Ловите его, господин инспектор! — кричал Антуан, продолжая усиленно срывать пиджак. — Он хотел скрыться и прыгнул в канал!

— Что случилось? — набежала на меня Ирма.

Часы на колокольне ударили в последний, одиннадцатый раз.

— Кто его знает? — ответил я, доставая сигарету. — Я в этот исторический момент проповедь слушал. Не ныряй за ним, Антуан, сам выплывет. Эти современные предатели хорошо плавают.

— Конечно, он сам прыгнул, — заявил подошедший Виллем. — Он хотел удрать. Я видел это собственными глазами и готов подтвердить под присягой.

Я тронул полицейского за плечо и всучил ему портфель:

— Тут важные документы, я их спас.

Инспектор оставил лошадь и свесился через парапет моста. Все так же внезапно улеглось, как и случилось. Лишь Щёголь продолжал барахтаться и вскрикивать. Катер подошёл к нему почти вплотную. Мужчина в белой шляпе протянул Щёголю руку, но тот, похоже, перестал соображать и ничего не видел.

Я посмотрел на инспектора. Тот глянул на меня. Я ему улыбнулся. Он поднял палец и погрозил.

— Мсье, — сказал он, — вы напрасно стараетесь играть в Тиля Уленшпигеля.

— Мерси, мсье, — ответил я. — Но ведь и вы не Мегрэ.

— Ты меня уморишь, Виктор. — Это засмеялся Антуан, — но всё-таки я верю в бельгийских полицейских. Может, когда-нибудь из нашего господина инспектора всё-таки получится хотя бы пол-Мегрэ.

— Я отправлю вас в кутузку, — пригрозил инспектор вовсе не грозно.

А мужчина в белой шляпе продолжал тянуться с катера и никак не мог ухватить скользкого Щёголя. Наконец он поймал его за шиворот, но выловил лишь пиджак, который сполз с экс-президента, как шкура со змеи. Мужчина с досадой отшвырнул пиджак в канал и продолжал шарить по воде. На помощь ему подоспел моторист. Вдвоём они таки умудрились схватить Щёголя и втащили его. Он немного нахлебался, глаза вытаращены, но ничего не видят.

Пиджак некоторое время плыл по воде, потом ушёл на глубину.

Я услышал нетерпеливые гудки за спиной и оторвался от парапета. За фургоном с белыми крестами, пытаясь объехать его, стоял вишнёвый «фольксваген», и за рулём сидела женщина.

Я галантно распахнул дверцу:

— Мадам Констант, вас-то мне и надо. Ищу вас по всем морским телефонам. Но вы не опоздали, мадам. Где ваш фотоаппарат? Тут найдётся интересная натура…

— Неужели вы всё-таки нашли его? — обрадовалась она. — Покажите же его скорее!

— Силь ву пле, сударыня!

А инспектор и полицейский уже тянули Щёголя через парапет. Когда Констант увидела Щёголя, она тихо ахнула:

— Это же президент Поль Батист!

— Экс-президент, — уточнил я. — И не Поль, а Мишель…

— А ведь он был в понедельник в архиве генерала Пирра, вы оказались правы. Кто бы мог предположить! Но хорош, хорош.

Таким она и сфотографировала его: и как его тащили под выкрики полицейских, и как наконец поставили на набережной.

С него текло, и под ногами тотчас набежала лужица. Подтяжки вздулись на животе. Он был смешон и жалок.

Констант восторженно крутилась, снимая его со всех сторон, пока не кончилась плёнка.

Он понемногу пришёл в себя и начал закрываться, прятать лицо и отмахиваться. Обхватил руками плечи — и тут до него дошло!

— Мой пиджак! — вскрикнул он. — Мои ключи!

Ключи — это неплохо.

— Мой паспорт, мой билет! Он стоил сорок две тысячи!

Паспорт и билет — это замечательно, это как раз то, что надо! Хороший был у тебя билет — на сорок две тысячи, это же восемьсот долларов, дальний билет — и весьма. Я постарался припомнить расписание рейсов, которые видел в «Паласе», там стояли и цены. Нет, сегодня ты уже не улетишь, Щёголь!

— Мой адрес! — продолжал он взвизгивать все громче.

Я что-то не понял, как тут реагировать — радоваться или дивиться. Вот когда все сцепилось до последнего камушка. Вопли над затхлым каналом сошлись со знаком Альфреда. Я подошёл к Антуану.

— У него был билет на рейс КЛМ — 843 Амстердам — Сидней. Спроси-ка у него, Тото, про этот адрес. Но… с подходцем.

Антуан всегда понимал меня с полуслова. Он сунул руки в карманы, вразвалочку подошёл к Щёголю.

Потом нагнулся над ним и ласково шепнул:

— Если ты забыл адрес, Щёголь, я тебе помогу, но только — молчок! Запомни раз и навсегда: Веллингтон-стрит, двенадцать.

— Тридцать четыре, — машинально отозвался Щёголь.

— Привет от Чарли! — Антуан щёлкнул его по кончику носа. — А телеграмму ты уже дал? Не забыл ли ты пароль, Щёголь? Могу напомнить. Каково-то тебе сейчас, «дружочек»?

— Мне очень плохо! — И только тогда до него дошло, что он сболтнул. Он закрыл лицо руками и, наверное, попробовал проглотить свой язык, но у него и это не вышло. Колени его подогнулись, и он присел в натёкшую с него лужу.

Я подошёл, чтобы рассмотреть его поближе. Я глядел на него даже с нежностью. Слабоват ты стал, Щёголь. В тираж пора. А то что же получается: Луи на пенсии, Антуан ишачит на тебя, как вол, бедного Ивана ты прижимаешь. А сам позваниваешь колокольчиком и шатаешься по всему свету вплоть до иностранного города Сиднея? Да здравствует неравенство! Да? Так больше не пойдёт, мой миленький!

Констант ничего не поняла из разговора Антуана со Щёголем.

— Привет от Виля, господин инспектор.

— Кто это такой? — спросил он.

— Мне, право, неудобно, господин инспектор. Я же иностранец… Спросите у своих соотечественников, об этом Виле вся Бельгия знает.

Констант захлопала в ладоши. Я подошёл к Щёголю и приподнял его за подтяжки.

— Примите, господин инспектор, этот ценный груз. Перед вами четвёртый участник ограбления льежского банка, совершенного в сентябре сорок четвёртого года полковником Вилем. Не так ли, мсье экс-президент?

Тот помалкивал.

— Се ля ви, — сказал Антуан.

— Папку «кабанов», похищенную из архива генерала Пирра, вы можете взять в портфеле, господин инспектор. У кого есть вопросы?

— Но мотив, мотив? — с улыбкой подивилась Констант.

Я просвистел ей песенку «Как прекрасно пахнут ананасы». За меня ответил Антуан.

— Он очень хотел разбогатеть. Сорок лет, а он всё ещё рядовой учитель. И война уже кончается. На войне он тоже не стал героем. И тут он узнает, что полковник Виль собирается совершить налёт на банк, но вся четвёрка уже укомплектована. Двое рядом с Вилем, они ближайшие его помощники, их не тронешь. А четвёртый, Альфред Меланже, в лесу. И он предаёт «кабанов» вместе с их командиром, чтобы занять вакансию. Заодно он получает самое надёжное в мире алиби — могильную плиту, потому что тут ему ещё раз повезло: в день освобождения Льежа погибает его кузен Поль Делагранж, и Мишель берет себе его имя, надёжно и казалось бы навеки прикрыв своё преступление могильной плитой. О том, как он переменил имя, я уже рассказывал, для большей безопасности он разделил чужую фамилию на три части. И полковник Виль безбоязненно оставляет его в Бельгии, потому что ему надо иметь тут своего человека. Мишель заработал свою долю: тридцать семь миллионов двести пятьдесят тысяч. Капитал требует вложений, и тогда он вступает в сговор с бароном Мариенвальдом… Остальное, как говорится, дело техники. Я надеюсь, что наш инспектор достойно справится с этой задачей.

— Ну что, ж друзья, — я обнял Антуана и Виллема, — дело о «кабанах» можно считать завершённым.

— Дело об особом диверсионном отряде «Кабан» и полковнике Виле только начинается, — возразила Констант, деловито защёлкивая футляр аппарата. — Это будет лучший заголовок года, но я вам его не скажу.

— Мерси, сударыня, — я поклонился.

— А теперь мы пойдём в кабачок, — предложил Антуан. — Я знаю тут одно местечко, куда, бывало, хаживали Тиль и Ламме Гудзак. Там и поговорим. Кажется, мы сегодня ещё не завтракали.

— Сначала вы пройдёте в полицию, — сурово заявил инспектор, — и я составлю протокол.

— Кончай тянуть резину, инспектор, — сказал я ему. — Мы приглашаем.

— Всё-таки вы хулиганы, — сказала Ирма по-русски, но её никто не понял.