— Быстро нашли меня? — спросил кюре.

— Сюзанна так хорошо объяснила, что я ни разу не ошибся. Всё-таки я штурман.

— Пошли по стопам отца и тоже летаете? — Он ничуть не удивился.

— Вы и про это знаете?

— Сын мой, когда вам будет под восемьдесят, вы поймёте, что знаете слишком много и что большинство ваших знаний, увы, уже бесполезны для вас.

— Зачем же так, мсье Мариенвальд, вы так молодо выглядите.

— Спасибо, Виктор, вы мне льстите. Только к чему это «мсье»? — продолжал он. — Мы с вами соотечественники. Зовите меня просто Робертом Эрастовичем. Я весьма рад, что вы нашли время заглянуть к старику.

— У нас в училище тоже был Роберт Эрастович, — ответил я с облегчением. — Преподаватель навигации, герой войны.

— Ваш отец тоже был героем, — живо отозвался он. — Я рад, что теперь тайна его раскрылась, и вы прибыли к нам.

— Что говорить, мы с матерью были ошеломлены, когда прочитали в газете.

— Ах вот как вы узнали об этом? — Он оживился ещё более. — Расскажите, это весьма интересно. Конечно, это была советская газета?..

— «Комсомольская правда», — ответил я. Как судорожно я вцепился в неё, когда мать позвонила мне перед самым вылетом и незнакомо выкрикнула в трубку: «Боря нашёлся, читай сегодняшнюю „Комсомолку“. Я успел схватить газету в киоске, и мы полетели в Норильск. Лишь после того как легли на курс, я принялся за неё. Статья называлась „Герои Арденнских лесов“, и я удивился: при чём тут Арденны? Но и статья мало что объяснила. О Доценко и Шишкине там говорилось более чем достаточно, а про отца, и то среди других, упомянуто только имя. Борис Маслов — и все. В сущности, ничего, только имя и факт, но вместе с тем так много, что даже не верилось.

И подпись стояла — А.Скворцов. Мы прилетели из Норильска, и я помчался к Скворцову. Тогда-то и сказал он про женщину. И дал координаты отцовской могилы: Ромушан, провинция Льеж, Бельгия. Я написал в Ромушан кюре, потому что Скворцов вспомнил, что там была церковь. Кюре ответил и сообщил адрес Антуана.

— Значит, кроме публикации в этой газете, вы о судьбе отца больше ничего не знаете?

— Почти ничего. Но надеюсь.

— Разумеется, я первый же расскажу вам все, что знаю. Я хорошо помню вашего отца.

Мы продолжали стоять у ворот, где он меня встретил. Кюре изучающе глядел на меня: все тут глядят на меня изучающе. Я тоже на него посматривал: что-то он расскажет? Глаза у него живые и быстрые, хотя лицо изъедено морщинами, нет, не вислые складки на дряблой коже, а именно морщины, неглубокие, но резкие, сплошная сеть морщин. Чёрная сутана до пят с откидным капюшоном, с широкими рукавами. Он поднял руки, приветствуя меня, и стал похож на чёрную птицу. Большая чёрная птица — что-то вроде птеродактиля. И вовсе он не кюре, он чёрный монах. В монахах я разбирался неважно и потому решил уточнить.

— Какого направления вы придерживаетесь? Или имеете сан?

— Я монах бенедиктинского ордена, это очень древний орден, может быть, самый древний из всех ныне существующих, ему уже тысяча триста лет. Древляне ещё ходили в звериных шкурах, а наш орден уже придерживался устава. Впрочем, он никогда не был особенно строгим, труднее попасть к нам. Однако что же мы стоим, оставьте мотоцикл, проходите в дом, Виктор Борисович, — он говорил по-русски чисто и протяженно, сохранив речь старого русака.

И домик у старика был что надо, не дом, даже не вилла, а «шато», как сказала Сюзанна, объясняя дорогу, — двухэтажный «шато» с колоннами, галереями, парадным маршем у входа.

За домом оказалась обширная молельня со стеклянными стенами, перед алтарём были расставлены широкие дубовые скамьи. Из дома в молельню вела галерея, молиться здесь можно со всеми удобствами.

Мариенвальд шагал впереди, всё-таки он немного шаркал, и сутана волочилась по земле. Сутана была старая и пыльная.

Прошли по коридору и оказались в просторной комнате, заставленной книжными полками. Запах пыли и затхлости бил в нос. Я едва не чихнул и с трудом притерпелся.

— Садитесь, Виктор, — он указал на старомодный диван с высокой спинкой, покрытый облысевшей медвежьей шкурой.

— Давно вы из Москвы? — Он грузно опустился на другой конец дивана, пружины снова печально взвизгнули, и снова всклубилась пыль, но он этого не замечал.

— Вчера прилетел. Три часа лета.

— За три часа вы перенеслись из Москвы в Бельгию? — Он картинно всплеснул руками, продолжая разгонять пыль над диваном. — Подумать только, всего три часа! В девятьсот двенадцатом году я добирался сюда четыре дня, а теперь всего три часа…

— Так вы уехали из России до революции? И с тех пор не бывали на родине?

— А зачем? — ответил он вопросом. — Когда началась первая мировая война, я понял, что в Россию уже не вернусь. Капиталы мои лежали в швейцарском банке, я путешествовал по разным странам и в конце концов облюбовал этот прелестный уголок в предгорьях Арденн. В маленькой стране всегда больше свободы, и жизнь экономнее. Сразу после войны я построил этот дом, приобрёл кое-какую недвижимость. Мой капитал с тех пор учетверился. Мне здесь нравится. А в России уже тогда было слишком много правил…

— Кстати, Роберт Эрастович, — прервал я его, — разрешите вручить вам подарок: виды социалистической Москвы, — я протянул ему конверт с цветными открытками, но он лишь мельком глянул на них и отложил в сторону.

— Да, Россия сейчас великая страна, — небрежно бросил он. — Запускает спутники, строит гигантские гидростанции, взрывает бомбы, но какой ценой достигнуто все это?

— Ценой революции, — парировал я.

— Да, да, именно ценой революции, — снисходительно согласился он. — Впрочем, не будем заострять наш политический диспут, вы ведь не за тем сюда прилетели, чтобы обращать меня в свою веру.

— Ни в коем случае! Мой визит носит частный характер.

— Весьма похвальное деяние. Дети должны знать про своих отцов. Я ещё позавчера узнал о вашем предстоящем приезде и был уверен, что вы не минуете меня.

— Антуан вам сказал?

— Не помню, кажется, он, — чёрный монах помедлил. — Да, да, именно он. Кто же ещё мог мне сказать? Итак, я готов выслушать ваши вопросы.

— Когда отец пришёл к вам?

— Это было в сорок третьем, в марте, — он соединил ладони и на мгновенье задумался. — Да, в марте, я хорошо помню, потому что на улице ещё лежал снег, а в комнате топился камин. Его привёл ко мне полицейский. У вашего отца были обморожены ноги, он еле двигался. Одежда висела клочьями, ни разу в жизни я не видел человека в таком горестном состоянии. Он вошёл сюда с опаской и даже кричал, что лучше погибнет, но не дастся в руки бошей. Я объяснил ему, что в этом доме ему нечего бояться. Услышав русскую речь, он несколько успокоился. Я сказал, кто я такой, обещал помощь и сочувствие. Тогда он признался, что убежал с товарищем из угольной шахты, это севернее Льежа. В первую же ночь они потеряли друг друга. Несколько суток Борис, хоронясь от людей, шёл к югу, в арденнские леса, и ничего не ел. Наконец он не выдержал, высмотрел дом победнее и постучался. Так он попал в нашу деревню. Я ещё раз успокоил его, и он заснул. На другой день я дал ему одежду. Однако оставаться в моём доме было все же опасно, потому что меня иногда посещали гестаповские офицеры, хотя ещё в сороковом году я согласился сотрудничать с английской разведкой. К сорок третьему году мы уже имели довольно разветвлённую сеть, в каждой деревне находился свой человек, а динамит и бикфорд мы прятали в лесу. Поэтому на другой день, когда Борис отдохнул и переоделся, я отвёл его в дом Эмиля Форетье, отца Антуана. Этот дом стоял на отшибе, там было безопаснее всего. Но Борис несколько раз приходил ко мне по ночам, я давал ему уроки языка. Он был очень сообразительный и мгновенно все схватывал. Каждый раз он спрашивал: когда же ему дадут оружие?

На столе зазвонил телефон. Звонок был так резок, что я невольно вздрогнул.

Мариенвальд взял трубку и, красиво грассируя, заговорил по-французски. Я вылавливал из его речи отдельные слова: свидание, адвокат, подарок, гостиница, море. Похоже, Мариенвальд был чем-то недоволен, впрочем, я не особенно понимал, да и размышлял больше о своём. Отец пропал без вести в августе сорок первого, а сюда пришёл в марте сорок третьего. Двадцать месяцев плена. И я никогда не узнаю о том, что там было. Двадцать месяцев, шестьсот дней, невозможно даже представить это…

Он снова опустился на диван, взметнув пыль.

— Итак, на чём же мы остановились?

— Отец не рассказывал вам, как ему удалось бежать из плена?

— О да, это было сделано весьма остроумно. Бельгийские шахтёры помогли им забраться в вагонетки и забросали углём. Таким путём им вместе с вагонетками удалось подняться на поверхность, остальное было проще. Он рвался к борьбе. Ни одного нашего разговора не проходило без того, чтобы он не спросил: когда же? А мы могли получить оружие только из Лондона. Каждую неделю мы направляли рапорты в Льеж: где расположены немецкие гарнизоны, зенитные батареи. Разведка наша работала образцово. Из Льежа специальный связной вёз рапорты в Брюссель, а оттуда их посылали голубями в Лондон. Англичане сбрасывали нам голубей на парашютах в больших деревянных ящиках. Тем же путём мы должны были получить и оружие. Я говорил Борису, что надо подождать, но он был слишком нетерпелив. Ваш отец был умным человеком, с ним было приятно разговаривать и даже спорить, но он был слишком горяч, до безрассудства. По-моему, именно это и погубило его впоследствии.

— Как погубило? — не удержался я.

— Он чересчур ненавидел немцев и потому был опрометчив. А с врагом надо драться, имея трезвую голову. Судите сами. Однажды он даже сбежал из дома Форетье, заявив, что не верит нам и сам найдёт партизан. Через три дня он вернулся обратно, отрядов в нашей округе тогда действительно ещё не было, они только организовывались. Но он думал, что мы его обманываем.

Борис рассказывал мне о том, как немцы обращались с военнопленными в лагерях. Его рассказы звучали как дикий кошмар. Он говорил, что немцы пытают людей, травят их собаками, заживо сжигают в специальных крематориях. Я всегда полагал, что тех, кто работает, надо хорошо кормить, одевать, развлекать зрелищами. Государство, использующее рабский труд, неизбежно должно погибнуть, так было, начиная с Древнего Рима…

— Когда же отец ушёл от вас в отряд? — перебил я, не до Рима мне было.

— В конце мая. Мы получили указание начать активные действия против немцев. Бориса передали по цепочке в Бодахинесс. Он уехал туда на велосипеде.

— И больше вы его не видели?

— Увы, с тех пор мы не встречались. Партизанских отрядов тогда было уже много, несколько десятков.

— А как вы узнали, что отец погиб?

— Это было уже после освобождения, когда люди перестали прятаться по лесам и передвигаться стало свободнее. Не помню уже, кто мне тогда сказал, но я очень переживал эту смерть. — Он посмотрел на меня с хитрецой и улыбнулся. — Вы задаёте очень точные вопросы, буквально как следователь. Но в таком случае разрешите и мне задать вам один вопрос: вы уже были на могиле отца?

— Ещё не успел, но буду непременно. Вот только документы оформлю нынче с Антуаном — и я свободный человек.

— Какова же вообще программа вашего пребывания? На сколько вы приехали?

Я рассказал вкратце.

— Президент де Ла Гранж — достойный человек, — отозвался он. — Надеюсь, он сделает ваше пребывание в Бельгии приятным. Со своей стороны и я готов предложить вам свои услуги. Я тоже давно не был в Ромушане. Буду признателен, если вы возьмёте меня с собой, сочту за честь быть вашим переводчиком. Кроме того, у меня есть вилла на побережье, вы могли бы провести там несколько дней, сейчас самый сезон. Море, казино, женщины — что может быть прекрасней! Если пожелаете, мы поедем вместе, я познакомлю вас со своей невестой.

Наверное, мой ответный взгляд выразил недоумение, ибо он быстро возразил:

— Нет, нет, не думайте, что я хочу вогнать вас в расходы. Вам это обойдётся совсем недорого. Разве кое-какие расходы на питание.

Я улыбнулся: я же о невесте подумал. Представляю, какая у такого старца невеста — старушенция, хотел бы я на неё посмотреть! А вслух ответил:

— Благодарю вас, Роберт Эрастович, возможно, я воспользуюсь вашим любезным приглашением. Всё будет зависеть от того, как пойдут дела.

— Однако что же я сижу и пичкаю вас приглашениями? Хорош хозяин! — Он поднялся и вышел в коридор.

Я прошёлся по комнате. Над камином висело распятие, под ним — веер из фотографий, поблекших от времени. Может, у этого самого камина и грелся отец, когда его привёл сюда рыжий полицейский.

Не оставил я без внимания и полки с книгами, прошёлся взглядом по рядам. Здесь были альбомы с марками, книги на всех языках.

Мариенвальд вернулся, держа в руках бутылку шампанского.

— Смотрите, что я обнаружил в чулане, — говорил он, любовно глядя на бутылку. — Подлинная «Клико». Стоит четыреста франков. Мне подарила её на день рождения сестра-настоятельница из соседнего монастыря. Вот и дождалась своей очереди. Но вряд ли мы её всю выпьем.

Стоя у столика, мы выпили немного шампанского.

Я показал глазами на полки:

— У вас неплохая библиотека.

— Что же ещё делать старику? Кроме всего прочего, — объявил он, обводя рукой по полкам, — книги — это ценность. Они стоят на вашей полке, стоят как бы вовсе без движения, а цены на них тем временем поднимаются. Вы вряд ли можете представить себе, как выросли цены на книги за последние сорок лет. Сейчас моя библиотека стоит не меньше миллиона. Кроме того, на старости лет я стал увлекаться филателией. Переписываюсь со всеми континентами. Некоторые мои марки отмечены даже в швейцарском каталоге. У меня самая полная «Австралия» в Бельгии. Одна эта «Австралия» стоит около ста тысяч франков.

«Вот, оказывается, кто он! — мысленно улыбнулся я. — Только о деньгах и толкует. Пригласил меня на приморскую виллу и тут же испугался, что может понести расход».

У меня с собой были марки, я достал пакетик. Чёрный монах с жадностью ухватился за серию «Космос», а мне предложил на выбор пять современных «Австралии».

Я подошёл к камину.

Под распятием висела большая фотография, изображавшая представительного мужчину в генеральской форме, рядом ещё портреты в парадных мундирах, семейная группа с детьми, полковник на коне.

— Занятные фотографии. Тут и автографы есть.

— Да, они мне дороги, — ответил он, подходя к камину. — Посмотрите, вот личный автограф Николая Александровича.

— Николай Второй, его автограф? — я был несколько озадачен: что-то до сих пор мне не попадались птеродактили-монархисты.

— Вы не ошиблись. Мы были близки с царствующей фамилией. Трехсотлетняя династия, одна из древнейших в Европе, и — подумать только — такой трагический конец…

— А это кто? — продолжал допытываться я, указав на центральную фотографию.

— Мой дядя, барон Пётр Николаевич Врангель, генерал армии его императорского величества.

— Тот самый, которого из Крыма вышибли, — не удержался я, однако тут же поправился: — Простите, что я так о вашем родственнике.

Он снисходительно улыбнулся.

— Если хотите, его действительно вышибли, как вы изволили выразиться, но я до двенадцати лет воспитывался в его доме и смею утверждать, что это был высококультурный человек, честный и благородный. В двадцать втором году он приезжал сюда, провёл неделю в этих стенах. Он подарил мне тогда этот значок. — Монах показал на медный крест, покрытый чёрной эмалью. — Видите надпись: «Лукул». Так называлась личная яхта Петра Николаевича. Значок выпущен всего в нескольких экземплярах, ему цены нет. Дядя умер в Брюсселе совсем молодым, сорока девяти лет от роду.

Воздух в комнате становился все более спёртым, пыль лезла изо всех углов, першило в горле. Захотелось на свежий воздух. Можно было просто распрощаться и уйти, но я ещё должен был задать монаху несколько вопросов.

— Может, выйдем во дворик, — предложил я, выглянув в окно: там были столик и скамья.

С холмов тянуло свежестью. Холмы толпились по горизонту, разбегались в обе стороны. А по холмам — поля, перечёркнутые изгородями, купы ближних и дальних рощ, ленты дорог с поспешающими машинами, светлые пятна домов и сараев — вполне житейский и суетный вид. Но даже и здесь, на воздухе, старец казался пыльным и замшелым. Зато я вздохнул свободно.

— Разрешите задать вопрос, Роберт Эрастович, для меня, можно сказать, решающий: что вы знаете про особую диверсионную группу «Кабан»?

— Кажется, ваш отец был в этой группе? — уточнил он, глядя на меня внимательным взглядом. — И вы хотите теперь найти живых свидетелей?

— В том-то и дело, что никого из них не осталось. Даже имена их не все известны. А у меня такое ощущение, будто бельгийцы что-то не договаривают и пытаются скрыть. Без языка-то мне трудно самому разобраться.

— О трагическом конце диверсионного отряда сложена даже песня, вернее, не песня, а стихи. Они написаны по-валлонски, но есть и французский перевод, тоже стихотворный.

— О чём же там говорится?

— К сожалению, у меня под рукой нет этой тетрадки, отвечу по памяти. Да она и незатейлива, эта легенда. Один человек предал их, и в результате этого кровь одиннадцати мучеников пролилась тёмной ночью в Арденнах.

— Одиннадцати? — переспросил я.

— Вам называли другую цифру?

— Отнюдь. Президент де Ла Гранж как раз сказал, что в отряде было именно одиннадцать человек. Но тогда получается, что они погибли все, в том числе и предатель. Это же нонсенс.

— Не верьте стихам, сударь мой, — заключил он, приканчивая бокал. — Легенды существуют лишь для того, чтобы потрясать воображение простонародья. На деле они и гроша ломаного не стоят.

— Но всё же стихи существуют? — возразил я. — Кто-то писал их, опираясь на факты.

— Не будьте легковерным, — мягко, но настойчиво возразил он. — Не поддавайтесь легендам. Верьте только конкретным вещам: деньгам, вердиктам, недвижимому имуществу. Тогда вы не обманетесь. А в этой легенде нет ни сантима для обеспечения факта, сплошные эмоции. Так красивее, поэтому люди и придумали эту красивую ложь, хотя, как вы справедливо заметили, она абсолютно абсурдна.

— Но как же, по-вашему, было на самом деле?

— Немцы отличные вояки, им ничего не стоило справиться с кучкой партизан на мосту. Вот и вся история, которой вы хотите заняться вместе с вашим президентом.

Но кажется, он промахнулся в одном слове.

— На мосту? — переспросил я. — Разве это было на мосту?

— Антуан вам лучше расскажет, как это было. — Опять он на Антуана ссылается, все же он немного смутился и помолчал, прежде чем ответить.

— Ну что ж, — я притворно вздохнул. — В таком случае придётся, как говорят, закрыть эту тему.

— Прекрасное вино, — сказал он, берясь за бутылку. — Редкостная «вдова Клико», вы чувствуете её букет?

— Прекрасный букет, — подхватил я. — Давно не пил такого замечательного вина. Правда, — продолжал я задумчиво, как бы размышляя вслух, — отряд ведь не мог существовать сам по себе. У них наверняка были связные, посыльные, которые находились вне отряда. Не так ли? — я повернулся и глянул на него в упор.

— Ваша идея не лишена остроумия, — ответил он, помедлив. — Недаром французы говорят: ищите женщину. В отряде действительно был связной, вы улавливаете мою мысль?

— Не связной, а связная, так?

— После войны, когда англичане вручали нам медали за сотрудничество с ними, я видел эту женщину. Она получала свою награду.

— Как её зовут? — быстро спросил я.

— Разумеется, её называли как-то, когда она подходила к столу, — он посмотрел на меня, и в глазах его мелькнула еле уловимая насмешка. — Я просто не запомнил. Это было в льежской ратуше. Огромный зал, множество людей, военный оркестр — как тут запомнишь? И разве мог я предположить, что через двадцать четыре года ко мне заявится молодой красавец и станет требовать ответа. Но зачем он вам, мой друг? Не ворошите старое. Все это пылью покрылось. Кто ведает, возможно, вы узнаете то, что предпочли бы не знать. Мой долг предостеречь вас.

— Разве я не имею права знать?

— Увы, — он покачал головой, — вы слишком настойчивы. Но что могу я помнить? Когда мы спускались по лестнице, эта женщина сказала, что живёт в Эвае. Кажется, я даже подвёз её, хотя за бензин тогда приходилось отдавать доллары.

— И больше вы ничего не знаете о ней? — допытывался я, беря его за руку. — Вспомните, Роберт Эрастович, вы должны вспомнить.

— Ах, все это легенды, — он с усилием высвободил руку и откинулся к стене. Глаза его затуманились, плечи обмякли. То ли я его вымотал, то ли он сам осоловел от этой кислятины. — Легенды, легенды, — бормотал он как бы в забытьи. — Они выдумывают красивые легенды, но обманывают лишь самих себя…

Я легонько потряс его за плечи.

— Вспомните же, Роберт Эрастович, вспомните.

— Шерше ля фам — ищите женщину, — упоённо шептал он, и черепашья его голова качалась бессильно.

Баста, больше от него не будет проку. Я отпустил его и решительно поднялся.

— Весьма признателен вам, Роберт Эрастович, вы рассказали мне много интересного. Приезжайте на церемонию, прошу вас.

— Да, да, — он встрепенулся и тяжело встал. — Мы провели весьма содержательную беседу, — он провёл ладонью по лбу. — Ах да, воскресная церемония. Надо посмотреть, есть ли в моторе бензин.

Я невольно улыбнулся. Вот когда я раскусил его: ну и скопидом, даже на бензин жаль раскошелиться…

Я пожал его дряблую руку и направился к мотоциклу.