Дом среди сосен

Злобин Анатолий Павлович

САМЫЙ ДАЛЕКИЙ БЕРЕГ

Роман

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

ГЛАВА I

Старшина глушил рыбу толом. Рыбы было много, и глушили ее по-всякому: с лодки и с берега. С лодки удавалось собрать рыбы больше, но день выдался теплый, может быть, последний теплый день, и старшина решил, что солдатам будет полезно искупаться.

— Приготовиться! — скомандовал он.

Солдаты раздевались с достоинством, не спеша. Белые солдатские тела становились все более красивыми по мере того, как сбрасывались с них воинские одежды. Телефонисты из соседнего блиндажа вышли на берег и, стоя у сосны, смотрели, как старшина глушит рыбу.

— Огонь! — крикнул Кашаров. У него был мощный баритон, и он очень любил командовать.

Севастьянов зажег шнур, пробежал к обрыву, изо всех сил метнул палку — к ней привязаны шашки с толом. Севастьянов уже не молод, но крепкий, поджарый — и живот втянут. Выбросив вперед руку, он стоял на краю обрыва и следил за полетом палки.

За Севастьяновым с лаем бежал ротный пес Фриц. Проскочил меж ног Севастьянова, прыгнул с обрыва на камни, с камней — в воду. Солдаты радостно закричали, замахали руками, подбадривая пса.

Старшина опомнился первым. Схватил автомат, стал давать короткие очереди поверх Фрица в надежде, что пес испугается и повернет обратно. Ветер гнал по воде рябую волну. Рыжая голова то скрывалась, то снова мелькала среди волн. Старшина перенес прицел. Фриц исчез под водой, нет, снова вынырнул, заколотил лапами по воде. Доплыл до палки, ухватил ее зубами, поплыл обратно. В автомате кончились патроны, старшина с бранью швырнул оружие.

— Сейчас, сейчас... — нетерпеливо говорил Севастьянов. Фриц упрямо плыл к берегу. Солдаты стояли вдоль обрыва будто завороженные. Пес подплыл ближе, стало видно, как сизый дымок от горящего шнура вьется у морды. И тогда старшина дал команду к отступлению:

— Полундра!

Солдаты пустились наутек. Старшина убедился, что прыти у них хватает, и побежал следом за Севастьяновым к толстой корявой сосне. Они быстро карабкались по ветвям, пока не почувствовали себя в безопасности. Старшина перевел дух, осмотрел поле сражения. Фигуры солдат матово белели среди ветвей. Берег был пуст.

Над обрывом показался дымок, потом рыжая морда. Мокрый Фриц выбрался наверх, положил палку, победно и зловеще пролаял — в ту же секунду сверкнул огонь, взрыв оглушительно прокатился по поляне. Белое облако плотно окутало Фрица.

Старшина зажмурился. Вязкая струя ударила в уши, было слышно, как взрыв раскатывается и уходит в глубь леса. А когда старшина раскрыл глаза, ни облака, ни Фрица уже не было.

Кашаров поднял голову:

— Шашки остались?

Севастьянов не слышал и продолжал смотреть на берег.

Частый стук копыт раздался в лесу. Старшина вздрогнул и обернулся. Лошадиные крупы мелькали среди деревьев, и только теперь старшина почувствовал страх: глушить рыбу на переднем крае было строго запрещено.

Старшина уже стоял на земле, а недоброе лицо Шмелева стремительно надвигалось на него.

Султан враз встал, часто перебирая ногами. Кашаров отчаянно вскинул голову:

— Товарищ капитан, вторая рота занимается физической подготовкой. Тема — лазание по деревьям. Докладывает старшина Кашаров.

— Кто вел стрельбу? По какой цели? Быстро! — стоя на стременах, Шмелев в упор глядел на старшину. Джабаров остановился чуть позади капитана и тоже поедал старшину глазами.

Старшина Кашаров не принадлежал к числу тех людей, для которых правда дороже всего на свете. Жизненный опыт и долгая служба в армии научили его, что правдой лучше всего пользоваться в умеренных дозах и главным образом в тех случаях, когда скрывать ее дальше становится невыгодно.

— Разрешите доложить. Стрельба велась по обнаруженной плавающей мине, — по лицу Шмелева старшина понял, что говорит не то, однако уже не мог остановиться, закончил бодро: — Мина взорвана метким выстрелом, израсходовано сорок три патрона. Потерь нет.

Шмелев молча спрыгнул с лошади.

Солдаты слезали с деревьев, поспешно одевались, стыдливо прячась за стволами сосен. В воздухе сильно пахло толом.

Шмелев остановился у обрыва, пронзительно свистнул.

— Фриц! — позвал он.

— Разве он не в роте? — невинно удивился старшина. — Я же его в роте оставлял.

— Вот что, старшина. — Шмелев резко повернулся. — Еще раз увижу или узнаю — будет худо.

— Есть будет худо, — старшина красиво приложил руку к фуражке, пристукнул каблуками.

По берегу, размахивая руками, бежал связист. Шмелев зашагал к блиндажу.

Командир бригады полковник Рясной спрашивал по телефону:

— Что за взрывы в вашей полосе? Доложите.

— Вторая рота проводит учебные занятия, — наобум ответил Шмелев. — Тема занятий — отражение танковой атаки.

— Значит, это мины противотанковые? Ты не ошибаешься, Сергей Андреевич?

— Никак нет, я лично нахожусь здесь.

— Хм-м, — Рясной недоверчиво хмыкнул в трубку. — А скажи-ка, дорогой, ты случайно не знаешь, для чего твой старшина выписал вчера на складе двадцать килограммов тола? Сижу вот и голову ломаю — для чего ему столько тола?

— Разрешите выяснить и доложить вам? — Шмелев посмотрел в раскрытую дверь блиндажа. Сидя на ступеньках, Кашаров невозмутимо набивал магазин автомата патронами.

— Выясни, дорогой, выясни. И заодно передай ему, пожалуйста, чтобы он завтра утром...

— Простите, товарищ первый, что-то плохо слышно стало. О чем вы говорите? — Шмелев пытался сделать вид, будто не понимает полковника.

— Ты слышишь меня? — спрашивал Рясной.

— Трещит что-то. Заземление, видно, плохое. Повторите, пожалуйста.

— У тебя всегда в самый интересный момент связь отказывает. А я вот сижу и о тебе думаю. Карандашей думаю тебе прислать. Мне тут двух новеньких обещали, по две звездочки. Еще незаточенные. Пожалуй, пошлю их к тебе. Если ты не возражаешь, конечно.

— За это спасибо, товарищ первый. Мне новые карандаши ой как нужны, особенно во второе хозяйство. — Они говорили на том примитивно-условном языке, который выработался за годы окопной жизни в надежде, что такого языка не поймет противник.

— Ну вот, и связь сразу наладилась. Значит, передашь завтра утром. Немного так, килограмма три. Исключительно в целях диеты. Вот, вот...

— Ваше указание будет выполнено. Завтра утром три килограмма. — Шмелев с досадой положил трубку.

Как ни в чем не бывало, старшина вскочил, зашагал следом.

У обрыва сидел на корточках Севастьянов. Дотронулся пальцем до небольшой ямки, быстро отдернул руку.

Шмелев остановился:

— Что, Севастьянов, невесело?

— Видите — как? — Севастьянов поднялся перед капитаном и показал рукой на ямку. — Непонятно... Я часто думаю о тайне жизни и смерти. Неужто смерть не оставляет следа?..

— Да, невесело, — заметил про себя Шмелев.

Стоя позади Шмелева, старшина делал отчаянные знаки Севастьянову.

— Какие будут указания, товарищ капитан? — быстро спросил он. — Можно продолжать?..

— Слышали, что полковник сказал? — Шмелев сердито стукнул хлыстом по сапогу и зашагал к лошадям.

— Приготовиться! — скомандовал старшина за его спиной.

Лошади уже подъезжали к маяку, когда над озером прокатился гулкий взрыв.

Старшина Кашаров знал свое дело.

 

ГЛАВА II

Штаб армии располагался в глубине соснового леса. Блиндажи посажены глубоко в землю, их низкие травяные крыши напоминают могильные холмы, а часовые, как памятники, застыли у блиндажей. Над некоторыми блиндажами висят на кольях маскировочные сети. От входа к входу проложены стлани, сколоченные из досок.

Их осталось семеро. Юрий Войновский, Борис Комягин, Саша Куц и еще четверо из соседней роты. Семь не видавших войны, скоро обученных лейтенантов военного времени — все как на подбор рослые, безусые, перетянутые желтыми хрустящими ремнями. Один Куц коротышка, зато выправка у него с косточкой. Красиво выворачивая руки, он легко шагает по стланям, остальные — гуськом за ним, Юрий Войновский — замыкающий.

Навстречу то и дело спешили штабные офицеры. Тогда Куц сходил с дорожки, выбрасывал ладонь к пилотке.

Чаще всего проходили полковники. Где-то за Уралом (воинская часть 13908) на все их училище был всего-навсего один седой полковник, и его можно было увидеть раз в неделю на общем построении или когда полковник случайно встречался на дороге — тогда вся рота за двадцать метров переходила на строевой шаг, старый полковник тоже подтягивался и стоял смирно, пока рота не проходила мимо. А здесь, в лесу, полковники были на каждом шагу, всех родов войск и возрастов. В руках у них кожаные папки, свертки с картами, на кителях — колодки от орденов. Казалось, весь лес кишит полковниками. Они шли без фуражек, небрежно кивали в ответ.

По боковой дорожке шагал капитан с полевыми погонами. Он шел налегке, насвистывая, и вся грудь у него в орденах. Лейтенанты остановились, отдали честь. Капитан увидел их, и глаза его настороженно заблестели. Будто крадучись, подошел ближе.

— Что за парни! Какие парни! — с восторгом сказал он. — Прямо чудо, что за парни. Орлы, а не парни. Куда же вы теперь, орлы?

— Куда все, туда и мы, — сказал Куц. — Рвемся.

— Я же говорю: что за парни! Какие умницы! Академики! — капитан прошелся по дорожке, и лицо его сияло. Он был сухой, легкий, а ноги как пружины; он двигался, почти не касаясь земли, и вся грудь у него в орденах. Он шел по дорожке и просто таял от восторга. — Академики, честное слово. Прямо не знаю, что делать с такими академиками?

— А что делают с академиками на фронте? — нагло спросил Куц.

— Ну что за умницы! — восхищался капитан. — А какие высокие. Какие красивые. Прямо чудеса. — Он остановился, лицо его стало строгим и жестким. — Вот что, ребята, будем знакомы — капитан Чагода, командир армейской разведки. Нужен орел. Но такой орел, чтобы всем моим орлам орел. Командир взвода моих орлов. Условия — шоколад и масло. И к концу войны — грудь в орденах.

— Как у вас? — спросил Саша Куц.

— За это не ручаюсь, — ответил Чагода. — Хоть и воюем мы всем народом, а ордена дают по индивидуальному списку. Но поскольку в разведке страха больше, то и шансы повышаются. И шоколад... В пехоте вы шоколада во сне не увидите. Повезло вам, ребята, что меня встретили. У меня как раз вакансия образовалась. Вот какие вы везучие.

— Мы согласны, — сказал за всех Комягин. — Выбирайте сами.

— Ваш выбор, — прибавил Саша Куц.

Чагода прошелся по стланям и опять растаял.

— Ну и везучие вы, ребята. Высокие, красивые. Страсть, какие высокие. Вот вы — сколько? — Он остановился и показал пальцем на Войновского.

— Сто восемьдесят семь, товарищ капитан.

— Какой рост! В гвардию надо таких везучих парней с таким выдающимся ростом. Прямо не знаю, кого же на вакансию взять, раз вы все такие гвардейцы.

«У него есть вакансия», — со страхом и радостью думал Войновский. Он смотрел, как Чагода приближается к нему, сверлил его взглядом и твердил про себя: «Вакансия, вакансия...» Чагода дошел до Юрия, посмотрел на него влажными блестящими глазами и повернул обратно.

Спустя два часа они шагали по тем же дощатым стланям в обратную сторону. Стлани кончались у шлагбаума. Часовой увидел их и взял винтовку на караул. Войновский удивленно оглянулся. К шлагбауму подъезжала пятнистая машина. Часовой поспешно поднял шлагбаум. Машина проехала, не замедляя хода. Рядом с водителем сидел генерал с белым бескровным лицом. Лейтенанты вытянулись. Сверкнул золотой погон на правом плече генерала, и машина мягко покатилась по настилу.

— Генерал-лейтенант Быков, — сказал часовой, глядя вслед машине. — Командующий всеми лесными и болотными дивизиями. Строгий человек.

Часовой отобрал у них пропуска, опустил шлагбаум.

На развилине дорог лейтенанты прощались. Четверо других из соседней роты уезжали на север, в штаб корпуса, а Войновский и Комягин — на запад, в 122-ю стрелковую бригаду. Саша Куц провожал их.

Четверо из соседней роты уехали, и они остались втроем. Все обещания даны, адреса записаны — они стоят, ожидая попутную машину.

— Значит, в сто двадцать вторую? — говорил Куц. — Вам крупно повезло, ребята.

— В чем?

— Мой капитан так сказал. Если, говорит, кому в сто двадцать вторую, тому, значит, крупно повезло.

— А в чем? Конкретно.

— Про берег говорил. Там, говорит, берег, рыбы полно.

— Интересно, — сказал Войновский. — Наверное, между позициями проходит река. Это интересно. Будем по ночам совершать вылазки на тот берег.

— Да, — спохватился Куц. — Еще он говорил: если в сто двадцать вторую, пусть просятся в батальон к капитану... Ах, как же его фамилия? Из головы выскочило, как же я?.. Мировой, говорит, мужик, а как его — выскочило...

— Вспомни, Саша, вспомни, пожалуйста. Ты уже нашел своего капитана, замечательно нашел, надо и нам...

— Как же его? Осин? Дорожкин? Садовая такая фамилия. Или лесная? Журавлев?..

— Это уже у Чехова было, — заметил Комягин. — На концерте выпускном читали, помнишь?

— Да, да, — обрадовался Куц. — Конечно, помню. Он еще потом куплеты пел. На бис повторял.

— Вспомни, Саша, вспомни, не отвлекайся, — просил Войновский.

— Эх, выскочило. В общем, учтите: капитан с лесной фамилией, командир батальона. И берег у него есть.

— Все равно, — сказал Комягин, — дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут.

Регулировщик остановил грузовик и окликнул их. Они залезли на ящики со снарядами. Куц бросил снизу вещевые мешки, и грузовик тронулся.

Теперь их стало двое, и они уж знали, что война начинается с разлук, и им еще предстояло узнать, что она кончается смертью.

Две маршевые офицерские роты выехали из училища. Две роты, сто восемьдесят лейтенантов, пять красных грузовых вагонов. Их прицепляли то к эшелонам с танками, то с пушками, то с минами: эти предметы требовались войне в первую очередь. А навстречу шел порожняк — за новыми порциями танков, пушек, боеприпасов. Поразительно, до чего же много порожняка двигалось навстречу. И лишь одни встречные эшелоны шли не порожняком — поезда с ранеными. Порожняком они шли на фронт — это были самые нужные, самые скорые поезда войны.

Маршевые роты пересекли всю полосу затемнения, прошли насквозь всю армейскую цепочку — училище за Уралом, запасной офицерский полк РГК, штаб фронта, армии, бригады — военная машина работала четко и безотказно: их снабжали сахаром и консервами, обеспечивали сапогами и махоркой, соединяли в группы, распределяли. С каждым разом их становилось меньше, пока от двух рот не осталось два человека, которые сидели на ящиках со снарядами, продолжая свой путь.

Штаб бригады находился на широкой поляне. Среди ровно срезанных пней поднимались блиндажи, заваленные сверху засохшими ветками. Они шли по тропинке между блиндажей и удивлялись тишине прифронтового леса.

Издалека донесся протяжный звук разрыва. Прокатился по лесу, замер.

— Слышишь? — спросил Войновский.

— Дальнобойная бьет, — ответил Комягин.

— Похоже, — Войновский приостановился. — Слушай, Борис, давай проситься в один батальон, к тому самому капитану. А в батальоне будем проситься в одну роту.

— Давай. Ты будешь просить здесь. А потом я.

У входа в блиндаж командира бригады сидел на пне бритый сержант с котелком в руках. Он посмотрел на офицеров и сказал:

— Полковник занят. Отдыхайте пока, я вас позову. — Бритый сержант посмотрел котелок на свет и принялся чистить его золой, которая была горкой насыпана на земле.

Дверь блиндажа распахнулась, оттуда выбежал скуластый румяный майор. Сержант вскочил, вытянув руки. Котелок покатился по траве. Румяный майор зацепил котелок ногой и выругался. Войновский и Комягин отдали честь, но майор не заметил их и быстро зашагал прочь от блиндажа. Сержант посмотрел вслед майору.

— Майор Клюев. Пострадал за Катьку. — Сержант хихикнул.

Войновский подошел к сержанту:

— Скажите, этот майор — командир батальона?

— Комбат-два. А Катька — его бывший боец. — Сержант снова хихикнул.

— А командиры батальонов в звании капитана у вас есть?

— Вам какой нужен — Шмелев или Белкин?

— Кто из них стоит на берегу? Оба — лесная фамилия... — Войновский был в растерянности. — Нам нужен, кто на берегу...

— Клюев на берегу стоит, — ответил сержант.

— Но ведь Клюев майор? Не так ли? Вы сами сказали?

— Вам что надо-то? — спросил сержант. — Берег, лесная фамилия — выдумали тоже. Сами не знаете, что хотите. — Он поставил котелок на пень и спустился в блиндаж.

В первую минуту Войновскому показалось, что в блиндаже никого нет. Узкий луч солнца косо пересекал пространство блиндажа, словно золотистая кисея накинута в углу. Оттуда прозвучал глуховатый голос:

— ...Значит, передашь, завтра утром. Немного так, килограмма три. Исключительно в целях диеты. Вот, вот...

Войновский увидел в углу костлявого седого старика с высоким лбом. Старик сидел неестественно прямо на железной койке, держа в руке телефонную трубку и вытянув худые ноги; на ногах у него ночные туфли, а вместо кителя шерстяная куртка. Борис Комягин отдал рапорт. Полковник положил трубку и молча разглядывал офицеров. Кровать, на которой он сидел, стояла в нише, и весь блиндаж был просторнее, чем казалось с первого взгляда, а за фанерной перегородкой находилось другое помещение.

Полковник поморщился, как от зубной боли, схватился за поясницу.

— Какого года? — строго спросил он.

— Одна тысяча девятьсот двадцать четвертого, товарищ полковник, — отчеканил Комягин.

— Оба?

— Так точно.

— А что такое восемьдесят девятый год — осознаете?

— Так точно, товарищ полковник, осознаем, — ответил Комягин.

— Значит, воевать приехали? Ничего себе, устроились. — Рясной снова поморщился. — Я тут тоже день и ночь воюю. Эти комбаты меня в могилу сведут.

— Так точно, — сказал невпопад Комягин.

— Но-но! Я им не дамся. Меня похоронить не так просто. Вы знаете, что такое радикулит?

— Так точно.

— Знаешь? Откуда тебе знать? Отвечай.

Комягин промолчал и посмотрел на Войновского.

— У моей матери был радикулит, товарищ полковник, — сказал Войновский. — Она лечилась утюгом.

— Вы думаете, утюг лучше песка? — Рясной с интересом посмотрел на Войновского.

— Утюг очень хорошо помогал матери, товарищ полковник.

— Не соврал, — Рясной улыбнулся, показав редкие зубы. Войновский сделал шаг вперед, поспешно проговорил:

— Товарищ полковник, разрешите обратиться с просьбой...

— Знаю, знаю, — перебил Рясной. — В первый батальон проситься будете. Ладно, пользуйтесь моей добротой. Марков! — крикнул полковник за перегородку. — Найди новеньким попутчика в Раменки. А вы пришлите мне Чашечкина, он там на пеньке сидит.

— Товарищ полковник, мы хотели... — встревоженно начал Войновский.

— Я сказал — первый! — Рясной вскрикнул, схватился за поясницу. — Видите, полковник болен. Шагом марш!

Они отдали честь, вышли из блиндажа.

— Интересно, — говорил Войновский. — Первый батальон — это тот самый или нет?

— Теперь уж не узнаешь...

По лесу прокатился звук далекого разрыва.

— Слышишь? — спросил Войновский. — Опять дальнобойная бьет.

— Это противотанковая, — возразил Комягин. — Я слышал, как полковнику докладывали по телефону.

Из блиндажа вышел Чашечкин, внимательно оглядываясь вокруг. Сел на пень, принялся чесать затылок. У соседнего блиндажа показался сутулый солдат с веником в руках. Чашечкин встрепенулся:

— Эй, Никита, у тебя, случаем, утюга нет?

— Чаво тебе? — откликнулся Никита.

Чашечкин безнадежно махнул рукой, встал, побрел от блиндажа, разглядывая землю.

— Да, — задумчиво проговорил Войновский. — Вряд ли на фронте достанешь утюг...

 

ГЛАВА III

Ефрейтор Шестаков копал яму за околицей, на краю пустыря, где обычно проводились строевые занятия и общебатальонные построения. Земля оказалась пустырная, неудобная: после тонкого дернового слоя пошла тяжелая липкая глина. Шестаков снял гимнастерку, положил ее на доски и продолжал копать. Куча досок и жердей была навалена около ямы.

Стайкин в гимнастерке без ремня, с мятыми погонами вышел на крыльцо. Посмотрел на небо, потянулся длинным гибким телом — и тут он заметил Шестакова. Глаза Стайкина тотчас сделались наглыми, он исчез в избе и через минуту снова появился на крыльце, тонко перетянутый ремнем, в фуражке и даже с автоматом на груди.

Стайкин спрыгнул с крыльца, с решительным видом зашагал к яме. Шестаков продолжал копать и, похоже, не замечал Стайкина. Стайкин подошел к яме и сделал грозное лицо, выворотив для этого толстую нижнюю губу.

— Ефрейтор Шестаков, почему не приветствуете старшего командира?

— Я при исполнении работы. Мне отвлекаться не положено.

— Солдат всегда обязан приветствовать старших.

— Это тебя-то? — Шестаков усмехнулся. — Замешался огурец в яблочки.

— Опять вы вступаете в пререкания. Хотите еще наряд заработать?

— А ты не мешай, мешало.

Стайкин положил автомат на доски и подмигнул Шестакову:

— Ладно, земляк. Вылезай из своей братской могилы. Перекурим это дело.

— А есть чем? — Шестаков перестал копать и посмотрел на Стайкина.

Стайкин вытащил кисет, помахал им в воздухе. Шестаков поставил лопату к стене, вылез из ямы.

— Газетка моя, табачок твой, — сказал он, подходя и поглаживая рыжие, выгоревшие усы.

— Внимание! Уважаемые зрители. Сейчас мы продемонстрируем гвоздь нашей программы. Заслуженный ефрейтор, народный артист без публики Федор Шестаков покажет вам, как он заработал наряд вне очереди, — держа кисет в вытянутой руке и извиваясь всем телом, Стайкин отступал перед Шестаковым вдоль кучи досок. Шестаков повернулся и прыгнул в яму. Стайкин отвесил поклон над ямой, скрутил толстенную цигарку и задымил. Шестаков молча копал, выбрасывая землю из ямы. Стайкин блаженно растянулся на досках.

Шестаков продолжал копать, размеренно наклоняясь и выбрасывая землю.

— Ну, Шестаков, шуток не понимаешь. — Стайкин подошел к яме и присел на корточки с кисетом в руке. — Бери, бери. Какой табачок! Доставлен на специальном бомбардировщике с острова Сицилия.

Шестаков взял кисет и полез из ямы. Они присели рядышком на досках.

— Табак, правда, хороший, — сказал Шестаков. — Сводки боевой не слышал сегодня?

— На Центральном фронте бои местного значения. На Южном — освободили Макеевку. Наша рота загорает в обороне. Больше ничего не передавали.

Из-за леса донесся протяжный взрыв. Стайкин прислушался, а потом посмотрел на Шестакова.

— Уже третью кидает, — сказал Шестаков. — Видно, рыба хорошо нынче идет. Когда люди убивают друг друга, зверям хорошо. Сколько рыбы в озере развелось, сколько дичи в лесу бегает.

— Философ. За что же он тебе наряд дал?

— Сказано — за пререкание.

— Как же ты с ним пререкался?

— Никак не пререкался. Я — человек смирный, необидчивый.

— За что же тогда наряд?

— Захотел и дал. На то он и старшина.

— Волнующе и непонятно, — сказал Стайкин. — Ты по порядку расскажи. Вызывает, скажем, тебя старшина.

— Так и было. Это ты правильно сказал. Зовет меня старшина. Я как раз гимнастерку штопал. Ладно, думаю, потом доштопаю. А в мыслях того нет, что на страх иду. Пришел... Смотрю...

— Ну, ну? Конкретнее. — На лице Стайкина было написано полное удовольствие.

— Вот я и говорю. Пришел. Докладываю, как по чину положено: так, мол, и так — прибыл по вашему приказу.

— Ты к делу, к делу. Он-то что?

— Он-та? «Иди, — говорит, — Шестаков, наколи дров на кухню». Чтобы я, значит, дров к обеду наготовил. На кухню, значит...

— Ну, ну, дальше...

— А ты не нукай. Я и без тебя знаю, как рассказ вести. Вот я и думаю: отчего не наготовить, работа простая. Тогда я и говорю: «А где топор, товарищ старшина? Как же без топора по дрова?» Тут он и давай орать. Я, конечно, стою терпеливо.

— Что же он кричал?

— Чего кричал? Известное дело: «Приказываю наколоть дров на кухню. Выполняйте приказание».

— А ты?

— Что я? Мне не жалко. Я и говорю: «А где топор?» Он еще пуще давай кричать: «Приказываю наколоть». А я ничего. Спрашиваю: «А где топор?» А он уже руками машет, ногами топает: «Приказываю повторить приказание». А где топор — не говорит. Так и разошлись в мыслях.

— А где топор? — Стайкин держался за живот и беззвучно хохотал.

— А мне все равно — что дрова колоть, что землю копать. Работа — она всегда работа, незалежливого любит. Не ерзай — гимнастерку помнешь.

— А где лопата? — Стайкин прямо умирал от смеха. — Не спрашивал?

— Зачем? Про лопату я сам знаю. У нас в сенях три лопаты стоят.

— Дурак ты, Шестаков, — сказал Стайкин, поднимаясь и тяжко вздыхая.

— Зачем же с дураком разговариваешь? Ума от этого не прибавится.

— Хочу выяснить твою природу — кто ты есть? Дурак или прикидываешься.

— Тогда на ту сторону пересядь и выясняй. Я сюда кидать стану. — Шестаков прыгнул в яму, поплевал на ладони и стал копать.

Он работал спокойно и красиво. Сначала снимал землю на штык во всю длину ямы так, что на дне ее как бы образовывалась передвигающаяся ступенька. Доведя ее до края, Шестаков аккуратно подрезал стенки, выбрасывал комья земли и начинал резать новый ряд.

Из ближнего леса выехала телега, ведомая низкорослой лошадью-монголкой. На телеге сидели два солдата с автоматами.

Шестаков выпрямился. Яма уже приходилась ему по грудь.

Телега подъехала ближе.

— Эх, рыбка, — Шестаков вздохнул. — Хороша, да на чужом блюде. — Он оставил лопату и закричал: — Севастьяныч, шагай сюда, там без тебя управятся.

Севастьянов спрыгнул с телеги, подошел к яме.

— Привет рыбакам. — Стайкин сделал низкий поклон.

— А у нас беда случилась, — сказал Севастьянов.

— Собака? — Шестаков испуганно прижал лопату к груди. — Набросилась?

Севастьянов рассказал, как Фриц взорвался на берегу. Шестаков слушал, причитая и охая.

— Ладно скулить, — перебил Стайкин. — Тут лучшие люди гибнут, а ты собаку жалеешь. Расскажи лучше человеку, как наряд заработал.

— Я слышал об этом случае, — сказал Севастьянов. — Старшина в данном случае был необъективен. На вашем месте, Федор Иванович, я непременно подал бы жалобу капитану.

Шестаков посмотрел снизу на Севастьянова.

— В армии должен быть порядок. А если все жаловаться начнут, какой же это порядок?

— Севастьянов, — перебил Стайкин, — ты можешь ответить на один вопрос?

— Пожалуйста, слушаю вас. — Севастьянов со всеми разговаривал на «вы».

— Скажи, Севастьянов, ты умный?

— Это трудный вопрос, — ответил Севастьянов. — Я десять лет преподавал историю, и у меня выработался некоторый навык к абстрактному мышлению, к спокойному восприятию современности. Однако в условиях войны эти способности не доставляют мне никакого наслаждения. Скорее наоборот. Вот увлечение литературой помогает мне, хотя здесь на тысячи километров вокруг нет ни одной книги. Я ношу любимые книги в себе и читаю их по памяти.

— Умен, — сказал Стайкин с неожиданной злобой. — А вот Шестаков дурак.

— Я не дурак, — ответил Шестаков из ямы. — Я никого не обижаю.

— Оттого и есть дурак. Залез в братскую могилу и сиди там, помалкивай. Сортир имени Шестакова. — Стайкин неестественно громко захохотал. — Я с умным человеком разговор веду, ты нам не мешай.

Шестаков выпрямился в яме и покачал головой:

— И за что только тебе старшего сержанта дали?

— Эдуард, — сказал Севастьянов, — зачем вы обижаете человека, который вдвое старше вас?

Стайкин вскочил и начал прыгать перед Севастьяновым.

— Ну, чего прицепились? — кричал он. — Чего все ко мне цепляются? Я скоро сам в могилу полезу. Я не могу воевать в такой обстановке. Создайте мне условия, чтобы я мог воевать. И не цепляйтесь ко мне. У меня умственная контузия на мирной почве. Не учите меня жить. Учите — убивать! — Стайкин схватил автомат и, припрыгивая, побежал в сторону леса.

Шестаков смотрел ему вслед и качал головой:

— Тоже хлебнул немало. В сорок втором в танке горел... Война через всех людей прошла. — Шестаков взял лопату и принялся подрезать края ямы.

Стайкин скрылся в лесу.

— Странное дело, — сказал Севастьянов в задумчивости. — Как только мы вышли из боев и нас перестали убивать, все потеряли покой.

— А это война такая, — ответил Шестаков. — Беспокойная война. От нее только мертвые освобождаются. А живым от нее никуда не деться.

На опушке леса часто застрочил автомат. Прокатился далекий взрыв. Шестаков поднял голову, прислушался.

— Эх, не знал я, где топор лежит. Сейчас бы на кухне рыбу чистил. — Шестаков покачал головой и принялся выбрасывать землю.

Из леса вышли три человека. Впереди шел невысокий толстый сержант с двумя вещевыми мешками на плечах. За ним шагали налегке два офицера. Они подошли ближе, толстяк свернул с дороги. Войновский и Комягин остановились на обочине, с любопытством разглядывая солдат.

Васьков подошел к яме, вытер ладонью вспотевшее лицо.

— Здорово, земляк, — сказал он.

— У меня таких земляков, как ты, — сто восемьдесят миллионов, — ответил Шестаков.

— Что за порядки у вас в батальоне? — строго сказал Васьков. — Один по лесу шатается, галок стреляет, этот в яме сидит. Где штаб батальона?

Шестаков ничего не ответил и бросил землю под ноги Васькова. Тот с руганью отскочил от ямы. Севастьянов обошел вокруг ямы и стал объяснять писарю, где стоит изба, в которой находится штаб. Войновский и Комягин подошли к яме и заглянули в нее.

— Для чего окоп копаешь, солдат? — спросил Комягин.

— Это не окоп, товарищ лейтенант. А я не солдат.

— Что же это? — спросил Комягин.

— Кто же вы? — спросил Войновский.

— Ефрейтор я, товарищ лейтенант. Ефрейтор по фамилии Шестаков. Призывник пятнадцатого года. Под Перемышлем тогда стояли.

— А это что же? — снова спросил Комягин.

— Как что, товарищ лейтенант? В обороне что всего нужнее? Нужник. Вот мы и строим нужник для солдат и офицеров. По боевому приказу старшины.

Войновский пожал плечами и ничего не ответил. Комягин нахмурил брови и посмотрел на Васькова.

— Ну и порядки у вас в батальоне, — строго сказал Васьков.

Юрий Войновский проснулся оттого, что его дергали за ногу. Он открыл глаза и увидел пожилого ефрейтора с рыжими, выгоревшими усами.

— Товарищ лейтенант, — тихо говорил тот, — которые будут ваши сапоги?

— Зачем вам сапоги?

— Как зачем? — удивился Шестаков. — Чистить.

— Кто вы такой? — Войновский не узнавал Шестакова.

— Я денщик ваш, товарищ лейтенант. Ефрейтор Шестаков я. Вчера дорогу вам показывал. — Шестаков покосился в угол, где спал Комягин.

Юрий все еще ничего не понимал.

— Меня старшина послал. Старшина Кашаров. Я теперь денщик ваш буду, ординарец то есть. Я еще в первую мировую денщиком служил, мы тогда под Перемышлем стояли. Работа привычная. Которые будут ваши сапоги?

Юрий сел на лавку и все вспомнил: он приехал на фронт и получил назначение...

— Вот мои сапоги, — сказал он. — Только, пожалуйста, поскорее. Наверное, уже поздно.

— Слушаюсь. — Шестаков взял сапоги, на цыпочках вышел из избы.

На улице послышалась громкая, протяжная команда:

— Рота-а, выходи строиться!

Потом еще:

— Рота-а, в шеренгу по два, становись! — Голос то затихал и раскатывался, то переливался и гремел — то протяжно и напевно, то отрывисто и резко. В нем были ласка и повеление.

Войновский прильнул к окну. Невысокий щеголеватый старшина стоял в красивой, спокойной позе перед строем, а голос его растекался по улице:

— Р-р-рота-а, р-р-рнясь!

И сразу резко и коротко, как удар хлыста:

— Ста-вьть!

И снова:

— Р-р-р-няйсь!

— Ну и голос. — Комягин поднялся с лавки и посмотрел в окно.

— Где Грязнов? — пел старшина. — Немедленно в строй. На поверку не выходят только мертвые.

За строем, неловко размахивая руками, торопливо пробежал высокий солдат. Он стал на свое место, и старшина снова запел «равняйсь» и «отставить».

Под окнами, держа в руке сапоги, прошел Шестаков. Он остановился позади строя и стал делать знаки старшине. Кашаров заметил Шестакова и крикнул:

— Стайкин, проведи построение.

Борис Комягин отодвинулся от окна. Шаги старшины послышались на крыльце. Комягин быстро лег на лавку, натянул на себя шинель и закрыл глаза. Войновский удивленно глядел на Комягина.

Старшина вошел в избу и с порога перешел на строевой шаг. Он шагал прямо на Войновского, а потом сделал шаг в сторону и одновременно вскинул руку к пилотке.

— Товарищ лейтенант, — говорил он, будто задыхаясь, — вторая рота занимает оборону на берегу Елань-озера. Рота готова к построению согласно приказу. Докладывает старшина Кашаров, — старшина опустил руку и фамильярно улыбнулся. — Рыбки свежей не желаете на завтрак?

— Свежей рыбки желаю, — весело ответил Войновский. — Только доложить вам придется лейтенанту Комягину. Он назначен на первый взвод и потому замещает командира роты. А я командир второго взвода Войновский.

— Очень приятно. — Старшина уже не улыбался, обошел вокруг стола и в нерешительности остановился перед Комягиным. Тот лежал на лавке и крепко спал. Войновский вошел в игру.

— Эй, Борис, подъем. Старшина с докладом прибыл.

Комягин с трудом продрал глаза и сел на лавку, кряхтя и потягиваясь. Старшина слово в слово повторил доклад, а под конец сказал про рыбу. Комягин соскочил с лавки, присел перед старшиной, вытянув вперед руки. Потом выпрямился, снова присел на носки, сводя и разводя руки и делая шумные вдохи и выдохи. Стоя смирно, старшина с почтением смотрел, как новый командир роты приседает и выпрямляется. Наконец Комягин кончил гимнастику, сел на лавку, принялся натягивать сапоги. Старшина, сделав большие глаза, уставился на сапоги.

— Что сегодня на завтрак в роте? — Комягин строго топнул каблуком по полу.

— Уха, товарищ лейтенант, — ответил Кашаров, не сводя глаз с сапог.

— То-то, — голос Комягина стал мягче. — А на будущее запомните, старшина: офицеры роты питаются из общего котла. И вообще — с сегодняшнего дня советую бросить все эти штучки.

— Какие штучки, товарищ лейтенант? — с удивлением спросил Кашаров.

— Повторяю: бросьте. И чтобы никакого ничего. Ясно?

— Есть никакого ничего. Ясно. Разрешите идти?

Старшина сделал четкий поворот и, печатая шаг, вышел из избы. Войновский не выдержал и прыснул в кулак. Комягин сидел на лавке и улыбался.

— Хороший старшина. Сразу видно, из кадровиков. И ордена есть.

— Уж больно ты строго с ним. Не переборщил?

Комягин встал и крикнул:

— Лейтенант Войновский, ко мне!

Юрий не тронулся с места.

— Лейтенант Войновский, принесите воды для умывания.

— Не остроумно, — обиделся Войновский. — Ты вообще острить не умеешь.

В сенях послышался сердитый голос. Войновский приложил палец к губам, на цыпочках прошел к двери. За дверью слышался грозный свистящий шепот:

— Я тебе чьи сапоги велел взять?

— Лейтенантовы.

— А ты чьи взял?

— Не тот разве? — испуганно спрашивал Шестаков.

— Ах ты, господи, ну что мне с тобой делать? — старшина вздохнул в безнадежном отчаянии.

Войновский сел на корточки, обнял себя руками и начал вздрагивать и трястись, задыхаясь от беззвучного смеха. Комягин смотрел на него и ничего не понимал.

— Юрка, а ты почему без сапог? — спросил Комягин. — Где твои сапоги?

 

ГЛАВА IV

Иногда ему казалось, что время застыло. Война отняла у него не только будущее, но и прошлое. На войне, полагал он, стоило жить лишь ради войны, а ее-то как раз и не было — одна вода, вода, вода... Он потерял счет дням и неделям и чувствовал, что ему становится все труднее держать себя в руках. Последние усилия Шмелева уходили на то, чтобы никто не заметил, как ему плохо.

Он оторвался от стереотрубы и увидел, что молодой лейтенант смотрит на него растерянно и с обидой.

«Ага, — заметил про себя Шмелев, — его уже проняло».

А вслух сказал:

— Учти, Войновский, раз мы пришли сюда, в такое распрекрасное место, нам придется идти дальше и брать все это. Поэтому — сиди. Восемь часов за трубой каждый день. Сиди так, чтобы я тебя ночью разбудил и ты мне назубок ответил, какая у него оборона. Что нового он настроил? Что готовит?

— И давно вы тут стоите, товарищ капитан? — спросил Войновский, и Шмелев уловил нотку сочувствия в его голосе.

«Видно, я стал совсем плох», — горько подумал он и сказал:

— Запомни, что я тебе сейчас скажу. Мне тоже не нравится здесь сидеть на этом распрекрасном берегу. И я не собираюсь здесь засиживаться. От нас самих зависит, как скоро мы пойдем туда. — Шмелев показал глазами в озеро, стараясь сделать это так, чтобы не видеть воды: он уже нагляделся на нее до тошноты.

— Понимаю, товарищ капитан, — сказал Войновский. Он был чертовски молодой, высокий, большеглазый, рвущийся в бой, перетянутый тугими ремнями. Час назад он заступил на первое боевое дежурство и еще ни разу, даже в трубу, не видел живого врага — вот какой молодой и зеленый он был. А потом он понюхает пороху и в одно мгновенье перестанет быть молодым.

— Теперь посмотри в трубу, — разрешил Шмелев.

Войновский прильнул к окулярам и тотчас вскрикнул. Шмелев улыбнулся про себя: все, кто впервые смотрели в трубу, вскрикивали от неожиданности.

Стереотруба с оптической насадкой давала двадцатикратное приближение, далекий вражеский берег становился неожиданно близким и казался оттого еще более враждебным. Чтобы точнее вести наблюдение, обе трубы на маяке были настроены синхронно.

Шмелев посмотрел в свою трубу и тоже присвистнул от удивления. По шоссе медленно ползли четыре самоходных орудия. В перекрестие окуляра сквозь толщу слегка вибрирующего воздуха были отчетливо видны длинные стволы пушек, черные кресты на бортах. Тупоносая легковая машина обогнала орудия. За ними тянулся конный обоз с высокими фурами. Весь вражеский берег был в движении.

Самоходные пушки прошли по-над берегом, скрылись в деревне. Войновский с удивлением смотрел на Шмелева.

— Вот видишь, — одобрил Шмелев. — Сразу обнаружил важное передвижение в стане противника. Теперь смотри и запоминай.

Юрий резко повернулся к стереотрубе, ремни на нем захрустели, и Джабаров, сидевший позади на ящике, поднял голову, чтобы посмотреть, что там хрустит.

— Видишь церковь? — говорил Шмелев, не отрываясь от окуляров. — Все отсчеты веди от церкви. Деревня называется Устриково. Церковь в ней — ориентир номер один.

— Понимаю, товарищ капитан.

— Левее ноль-десять. Немцы прокладывают оборону. Видишь?

— Ой, сколько их! — воскликнул Войновский. — Строем идут.

— Следует говорить — около полуроты.

Войновский поежился под взглядом Шмелева и снова принялся смотреть.

— А бурые полоски вдоль берега — что это?

— Окопы.

— Ой, сколько... — Войновский осекся и перевел дух. — Противник прокладывает на берегу двойную линию траншей.

— Правильно. Значит, в этом месте он и ждет нас. Эти окопы и придется нам брать.

— Почему же надо идти именно туда? Ведь если южнее взять — будет ближе.

— Южнее — болота. А через Устриково проходит дорога. Автострада. Чертовски важная. Помнишь, по карте показывал? На ней держится весь южный участок.

— Но как же мы попадем туда? — спросил Войновский; он уже освоился и начинал кое-что соображать.

— Как Днепр форсировали. Читал в газетах?

— Так то же Днепр, река, — сказал Войновский с тоской. Он рвался на фронт, мечтал о жарких сражениях, ночных вылазках, а вместо этого должен смотреть на врага в трубу за тридцать километров. Да и это ему разрешили лишь на третий день.

— Не зевай, Войновский, доложи, что видишь. — Шмелев понимал, что в таких случаях лучше всего просто не давать опомниться, чтобы не было времени подумать, в какой тяжелый переплет ты попал.

— Из Устрикова вышел катер противника, — доложил Войновский. — Движется на северо-запад, в немецкий тыл.

— Точно, — одобрил Шмелев. — А на катере, наверное, солдаты сидят, покуривают. Целую роту, наверное, можно на такой катер посадить. Соображаешь?

— Соображаю, товарищ капитан.

«Куда тебе, — невесело подумал Шмелев. — Я и сам не знаю, что можно сделать, раз мы попали в такой переплет. У нас не то что катера, лодки захудалой нет. Видно, пока стоит вода, нам отсюда не выбраться». Он поймал себя на том, что думает о будущем, и усмехнулся.

— Джабаров, запиши в журнал насчет самоходок и катера, — сказал Шмелев и посмотрел вниз, вдоль берега.

Маяк Железный находился на юго-восточном берегу Елань-озера, там, где в озеро впадала Словать-река. У подножья маяка стоял длинный бревенчатый сарай, в котором размещался узел связи и жили солдаты. Напротив, в пятистенной рубленой избе жили офицеры. Вдоль сарая протянулась коновязь с кормушками, с другой стороны дымилась походная кухня.

В основание маяка был уложен массивный бетонный куб. Из куба вырастали четыре параллельных балки, соединенные перекладинами. С внешней стороны балок шла крутая лестница, на ней были устроены две площадки. Наверху находилась широкая круглая площадка, крытая железным грибом и огороженная дощатыми стенками.

Маяк был автоматический. Приспособление с часовым механизмом каждые тридцать секунд открывало сильную ацетиленовую горелку. Вспыхивал белый проблесковый огонь, и свет его был виден ночью за сорок километров.

Маяк не работал третий год. Он был потушен в первые месяцы войны, когда немцы подошли к Елань-озеру. Маяк стал наблюдательным пунктом, и Сергей Шмелев часто думал о том, что на войне даже неодушевленные предметы могут превращаться в свою противоположность.

Прямая телефонная связь соединяла маяк со штабом бригады, а из штаба бригады шла в штаб армии — с маяка можно было заметить любое важное передвижение войск противника и за пять минут доложить о них хоть в Ставку. Впрочем, до сих пор сведения не шли дальше армии: настолько будничными и неинтересными были они.

— Вижу лодку на Словати, — доложил Джабаров. — Разведчики едут.

Шмелев оставил стереотрубу и перешел на другую сторону площадки. Лодка плыла по Словати, и в ней сидели шесть человек.

— Наблюдай, Войновский, и не думай о всякой ерунде. — Шмелев кивнул Джабарову, поднял крышку и первым полез в люк.

...Они сошлись на переправе. Шмелев спрыгнул с лошади, а лодка мягко и неслышно врезалась в камыши. Стройный, с осиной талией капитан ловко, по-кошачьи прыгнул на берег и, почти не касаясь земли, пошел к Шмелеву. Пятеро остались в лодке. Все они были в брезентовых маскировочных халатах. Только капитан был в шинели с полевыми погонами. На корме сидел сержант с испуганным лицом, на коленях у сержанта стоял ящик с голубями.

Капитан в шинели подошел ближе. Шмелев приложил руку к фуражке и сказал:

— Капитан Шмелев.

— Чагода́, — ответил капитан и принялся быстро, неслышно ходить вокруг Шмелева и дерзко разглядывать его. — Так это ты и есть? Да?

— Да, это я, — ответил Шмелев.

— А это твой ординарец? — спросил Чагода и посмотрел на Джабарова, который стоял у лошадей.

— Совершенно верно, это мой ординарец.

— Татарин?

— Так точно, татарин, — ответил Джабаров.

— Как фамилия?

— Джабаров.

— Признавайся, Джабар, хочешь ко мне в разведку? Есть вакансия...

— Не могу знать, — ответил Джабаров и посмотрел на Шмелева.

— Не выйдет, — сказал Шмелев.

— Так, так. — Чагода все ходил вокруг да около и хитро улыбался. — Так ты и есть Шмелев? Сергей Шмелев? И ты меня не узнаешь?

— Чагода, Чагода... — Шмелев поднял голову и посмотрел на небо. — Ах, Чагода... Нет, не помню.

— А майора Казанина помнишь?

— Казанина? Майора? Нет, никогда не знал.

— Брось прикидываться. Мы же с тобой в штрафбате служили. Помнишь Фанерный завод?

— Ах, Фанерный?.. Ни разу не был. И в штрафном не служил.

— Боишься признаться? Дело прошлое. Я тебя хорошо запомнил. Помнишь, как он нас по стойке смирно держал? Крепкий был мужик, сила.

— Чего привязался? Говорят тебе, не служил.

— Выходит — это не ты? — разочарованно спросил Чагода.

— Выходит — не я...

— Ладно, еще послужишь, — Чагода подошел к Шмелеву и сильно хлопнул его по плечу. Рука у него была тяжелая.

Шмелев засмеялся и тоже хлопнул Чагоду:

— Если с тобой — согласен.

— Ладно. Тогда на лодке тебя прокачу. Поехали на маяк.

— Просматривается с того берега. Сейчас выходить опасно.

— Опасно? — Чагода схватился за живот и раскатисто захохотал. — Ох, уморил. До немца тридцать километров, а он опасно... До передовой триста метров, а до немца тридцать километров — вот потеха.

С мрачным видом Шмелев слушал издевательства Чагоды: к этому он тоже привык с тех пор, как попал сюда. Чагода перестал смеяться.

— Слушай, капитан, ты всегда такой сердитый?

— Какой есть, — ответил Шмелев.

— А ухой моих орлов угостишь?

— Уха будет, — Шмелев улыбнулся.

— Куц, — крикнул Чагода, — оставь в лодке человека. Остальные — к маяку.

— Есть, — ответил Саша Куц, и разведчики в лодке зашевелились, поднимая мешки и автоматы.

Шмелев и Чагода пошли к маяку. Джабаров пропустил их и повел лошадей следом.

— Хороший парень, — сказал Чагода, оглядываясь на Джабарова. — Отдай. Ты ведь в первом же бою его угробишь. А у меня в штабе он целей будет. Отдай мне.

— Никогда!

— Ладно: уговорил. Если бы не ты, взял бы его к себе. А у тебя не возьму.

— Хочешь подъедем? — спросил Шмелев, добрея.

— Люблю по земле ходить. — Чагода снова оглянулся и посмотрел на лошадей. — Хороший у тебя вороной. Всем вороным вороной.

— Нравится? Бери. И сена дам.

— Богато живешь. Князь удельный.

— Что ж еще на этом проклятом берегу делать? Косим сено, лошадей холим, рыбу ловим, наградные листы друг на друга пишем.

— Молодец. А еще что?

— Жалеешь? — Шмелев усмехнулся.

— Послушай, капитан. Ты вспоминай. Что было в мирной жизни, то и вспоминай. Помогает.

— Не могу. Забыл.

— А ты попробуй. Раз в такое место попал, придется попробовать.

— Отвяжись.

— А я гражданку всегда вспоминаю. Эх, красиво жили...

— Отвяжись, тебе говорят, — Шмелев посмотрел назад, на дорогу, где шли разведчики. — Куда они пойдут?

— Туда, на шоссе. Чуть поближе Устрикова.

— Там есть один скрытый подступ. Поднимемся на маяк. Я тебе покажу.

Лодка уходила в сумерках. Волны мерно выбрасывались на берег и несильно качали лодку. Куц стоял на корме. В руках у него ракетница. Двое — на веслах. Сержант с испуганным лицом сидел на носу, держа в руках ящик с голубями. Даже в быстро густеющих сумерках было видно его испуганное лицо, однако казалось, никто не замечал этого.

— Морозов, — крикнул Чагода, — ты чего ящик в руках держишь? Поставь его, поставь, не бойся.

Сержант послушно поставил ящик под банку, и лицо у него стало совсем испуганным.

— Смотри, Сашка! — кричал Войновский Куцу. — Не пей сырой воды. Кутай шею шарфом, а то простудишься!

— Передавай привет папе и маме, — ответил Куц. — И еще Комягину.

— Эх, жаль, Борька не пришел.

— Не беда, утром увидимся. Встречайте нас утром. — Куц хотел толкнуть лодку от берега.

— Стой! — крикнул Чагода. — Плюнь через левое плечо.

— Зачем, товарищ капитан?

— Лейтенант Куц, отставить разговоры. Приказываю плюнуть через левое плечо.

Куц пожал плечами и плюнул в озеро.

— Я тебе дам — встречайте. Только вернись у меня. Сразу получишь пять суток. — Чагода подошел к самой воде и резко толкнул лодку ногой.

Лодка закачалась на волнах, потом гребцы развернули ее носом вперед, и она пошла, плавно поднимая и опуская корму. Куц обернулся и помахал ракетницей.

— Если что, топите лодку на день в камышах, — крикнул Чагода. Куц часто закивал головой.

Лодка быстро удалилась. Сначала не стало видно весел, потом головы разведчиков и лодка слились в одно серое пятно, потом серое пятно слилось с темной водой и стало постепенно растворяться в ней.

— Теперь ты видишь, — сказал Шмелев, обращаясь к Войновскому и продолжая разговор, начатый утром, — как можно попасть на тот берег?

— Да, — приглушенно ответил Войновский. Он стоял, подавшись вперед, и смотрел в озеро — глаза его стали еще больше.

Шмелев отвернулся, будто заглянул по ошибке в чужую дверь. Провожать всегда тяжелее, чем уходить, но всегда кто-то уходит, а кто-то остается. Есть только те, кто уходят первыми, — последних нет. Мелькнул последний вагон, тускло засветились открывшиеся рельсы, и красный огонь вспыхнул на стрелке. Ненадолго. Придет другой состав, светофор выпустит зеленый луч — и все начнется сначала. Последних нет. Ведь и для тех, кто остается на берегу, уготована та же дорога.

— Да, невеселое у тебя место. — Чагода хлопнул Шмелева по плечу. — О чем задумался? Пойдем рыбу есть.

На берегу выставили специальный пост, чтобы встретить разведчиков, но лодка не пришла ни на третий, ни на пятый день. Даже голуби не вернулись.

 

ГЛАВА V

Общее построение было назначено на час дня.

Небо до горизонта было обложено низкими, тяжелыми тучами, шел дождь, мелкий и частый, как тонкая проволока.

Батальон стоял в каре. Все солдаты чисто выбриты, подшили свежие подворотнички к гимнастеркам, начистили оружие, сапоги и теперь стояли под дождем, ожидая полковника. Шинели сделались черными на плечах и спинах, солдаты стояли, переминаясь с ноги на ногу, пытаясь согреться или переменить положение, чтобы облегчить промокшее место.

— Прекратить шевеление. — Войновский строго посмотрел вдоль строя. — Команды «вольно» не было.

Строй на минуту застыл, а затем снова пришел в незаметное движение. Дождь однообразно шелестел по траве, по солдатским спинам.

Шинель Войновского стала тяжелой, капли сочились по пилотке, попадали за воротник, просачивались под гимнастерку.

Комягин прохаживался перед строем роты и всем своим видом изображал, что никакого дождя и в помине нет, а шинель у него черная до самых лопаток и сапоги в жирных пятнах глины.

Четвертая сторона каре открыта; там проходила дорога, ведущая от леса к деревне. Солдаты часто смотрели на дорогу, но на ней ничего не было видно. За дорогой, прямо у околицы, стоял невысокий сарай — внеочередной наряд Шестакова. Время от времени одинокие фигурки выбегали из строя, скрывались в сарайчике, а потом бежали обратно.

В центре каре установлен длинный, дощатый стол, и дождь назойливо стучал по доскам. Вокруг стола толпились офицеры.

Стоя в строю, Шестаков говорил соседу:

— Мокрый дождь. Мужику рожь, а солдату — вошь.

— Ничего, просохнем. В атаку-то не погонят.

В ноги Шестакова ткнулось что-то мягкое, теплое. На мокрой земле, положив морду на сапог, сидела собака. Шестаков хотел было нагнуться, но пес вскочил, выбежал перед строем, прыгая и лая. Солдаты стояли в строю и, казалось, не замечали собаку. От группы в центре каре отделился Джабаров.

— Командир второй роты, к командиру батальона! — крикнул он, не добежав до Комягина, и Комягин побежал за Джабаровым, разбрызгивая воду сапогами. Было видно, как Комягин вытянулся перед Шмелевым, а потом отдал честь и побежал обратно. Добежал до Войновского, что-то сказал ему.

Войновский быстро зашагал вдоль шеренги, смотря на солдат. Увидев Шестакова, остановился.

— Шестаков, уберите собаку.

— Какую собаку? — удивился Шестаков. — Она же не моя собака, заблудшая. У нее свой хозяин есть.

— Ах, какой вы непонятливый. Приказ командира батальона — убрать! Ясно?

— Значит, можно? — Шестаков обрадованно вышел из строя, присел перед собакой на корточки. — Иди, песик, иди, приказ на тебя вышел. — Собака доверчиво пошла на руки. Шестаков спрятал ее под шинель, деловито зашагал через поле к избам.

Из деревни выбежал связной, и все поняли, что это означает; командиры взводов, не дожидаясь приказания, стали выравнивать ряды, и солдаты сами подтянулись, поправляя шинели, ремни, автоматы.

Шмелев подошел к столу, приподнял его за узкий край. Широкие ручьи пролились со стола на землю.

Разбрызгивая грязь и воду, зеленая машина катилась по дороге к открытой стороне каре. Шмелев во весь голос скомандовал: «Батальон, смирно!» — и побежал к дороге.

Полковник Рясной ступил из машины прямо в лужу и принял рапорт. Он стоял в густой жиже, приложив руку к фуражке, строго смотрел на Шмелева. Потом они пошли в каре — впереди Рясной, за ним Шмелев. Последним шагал адъютант с картонными коробочками.

Полковник остановился у стола, поздоровался. Батальон ответил на все поле.

Заместитель командира батальона по политической части капитан Рязанцев сказал речь о долге и патриотизме, и полковник стал раздавать награды. Солдаты один за другим подходили к столу, полковник пожимал им руки и отдавал коробки. Солдаты отвечали и шли обратно в строй, зажав коробку в кулаке, чтобы она не промокла.

Справа и слева от Войновского солдаты выходили из строя и возвращались. Стайкин ушел и вернулся с коробкой в руках, на ходу подмигнув Войновскому. Шестаков отнес собаку и встал в строй, и его тоже вызвали к столу.

Награждение закончилось. Офицеры у стола стояли и разговаривали, потом начальник штаба старший лейтенант Плотников побежал ко второй роте и крикнул:

— Командир второго взвода, лейтенант Войновский, — к командиру бригады!

Полковник Рясной стоял прямо, словно в нем была палка. Капли дождя стекали с козырька фуражки. Рясной посмотрел на Войновского, не узнал его и сказал:

— Слушайте, лейтенант, боевой приказ. Десять минут назад противник силой до двух рот высадил десант на восточном берегу Елань-озера, имея целью атаковать Раменки и захватить штаб батальона. Приказываю вам контратаковать врага и сбросить его в озеро. Полоса атаки... Соседи: справа...

Войновский слушал, стараясь не пропустить ни слова и дрожа от возбуждения и холода. Он никак не мог понять, правду ли говорит полковник, и ему хотелось, чтобы это было правдой и чтобы бой был настоящим.

— Атака производится углом вперед, — говорил полковник. — Ваш взвод должен сблизиться с противником и подняться в штыковую атаку. За вами вторым эшелоном пойдут другие. Ни в коем случае не допустите, чтобы противник погрузился на катера — уничтожьте его на берегу. Начало атаки... — Рясной посмотрел на часы и подумал немного. — Начало через пятнадцать минут — пожалуй, хватит. Сигнал атаки — красная ракета. — Полковник поднял руки и снова посмотрел на часы. Крупная капля упала с фуражки на циферблат, и полковник сердито встряхнул рукой. — Проверьте ваши часы по моим. Сейчас... Что же вы медлите?

— Виноват, товарищ полковник. У меня нет часов, товарищ полковник. — Войновский стоял красный как рак и сгорал от стыда.

— Так дайте же ему часы, — нетерпеливо сказал полковник. — Противник не ждет.

Плотников сорвал с руки часы и протянул их Войновскому. Тот зажал часы в кулаке и побежал.

Это было образцовое наступление, проведенное по всем правилам военного устава. Солдаты рассыпались в цепь и устремились к лесу, делая короткие быстрые перебежки, ложились в грязь, снова бежали. Войновский командовал звонким счастливым голосом, тоже падал с разбегу на грязную землю, вскакивал и бежал. Он был счастлив, что солдаты так легко и весело слушаются его, быстро исполняют команды — и голос его разносился над полем.

Перед лесом была неширокая болотистая лощина, которую можно было обойти, но Войновский скомандовал прямо, и солдаты побежали по лощине, проваливаясь в болото, а потом выбрались на сухое, и фигуры их замелькали среди сосен.

Офицеры шли по дороге и смотрели, как проходит атака.

Сергей Шмелев шагал за цепью, глядя под ноги. Он не хотел видеть шумливых сосен, тягучей серой воды, унылого берега, к которому они будто примерзли. Они пришли сюда и застряли тут — проклятое место, забытое не только богом, но и Верховной ставкой. Если бы не ежедневное довольствие, можно было бы подумать, что их забыли все и вся, но интенданты все-таки помнили о них, упрямо снабжали крупой, махоркой, американскими консервами и даже снарядами, которые до сих пор никому не были нужны и лежали штабелями на батареях.

Почему мы торчим здесь, на этом распроклятом берегу? Война третий год, а мы все еще торчим в глубине России. Неужто немцы так сильны, что мы вынуждены торчать тут? Или есть другие причины...

— Пора, капитан, — окликнул его полковник Рясной, но Шмелев, казалось, не слышал и продолжал шагать по лужам. — Капитан, время! — повторил полковник громче.

Шмелев раскрыл планшет с картой. Он снова очутился в лесу. Сосны шумели над головой, солдаты старательно делали перебежки, полковник Рясной шагал рядом, наблюдая за цепью, — все было по-прежнему, и атака шла полным ходом. Шмелев посмотрел сбоку на Рясного. Чуть сгорбившись, заложив руки за спину, тот осторожно переставлял ноги, стараясь выбрать место посуше. Замполит Рязанцев и старший адъютант батальона Плотников шли несколько позади в окружении связных. В лесу то и дело попадались заболоченные низины, и тогда под ногами смачно чавкало.

Шмелев посмотрел на часы и сказал негромко:

— К чему все это? — Он шагал напрямик и мечтал как можно скорее выбраться отсюда.

Рясной усмехнулся:

— А я вот к тебе ехал, местечко обнаружил замечательное. Перед Раменками поле с ботвой помнишь? А за ним уступчик — ну, точная копия того берега. Против Устрикова такой же уступчик. Так что не горюй, Сергей Андреевич, в следующий раз там повторим.

— Вы думаете, мы все-таки пойдем туда? — спросил Шмелев, и на лице его появился некоторый интерес к происходящему.

— Больше нам идти некуда. Обещаю, что пошлю тебя первым. Эх, черт! — Рясной схватился за поясницу.

— Себя бы пожалели, коли нас не жалко, — сказал Шмелев с упреком.

— Следи за часами. Следи, не отвлекайся.

— Еще три минуты, — заметил Шмелев и прибавил шагу.

Три минуты — совсем не мало. Можно успеть побывать во многих местах. Надо только точно рассчитать, чтобы хватило ровно на три минуты, не заходить слишком далеко и не вспоминать Наташу, потому что для нее никогда не хватало времени, — хотя ведь никогда нельзя знать заранее, куда кривая вывезет.

На улице было много ребят, и после школы все бежали к пруду, где шла игра в «красных» и «белых». Беляки ловили Чапаева. Ребят было много, а Чапаев один, но все-таки каждый из нас хотя бы раз побывал Чапаевым, а я даже дважды, и оба раза меня ловили, потому что я не умел нырять и тут же хлебал воду, а беляки кричали: «Тони, тони!» Тогда я пустился на хитрость и нырнул под мостки — только меня и видели! Ребята перетрусили и побежали за взрослыми. Я совсем закоченел, пока они шарили по пруду баграми. Потом мне надоело, я выскочил на берег, а они за мной с палками: «Сейчас дадим тебе Чапаева!..» Я бежал и быстро согрелся, мне опять стало весело, но после мы уже не играли в эту игру. А у девчонок были свои игры: куклы или классы, или как у той маленькой Кати, которую я так и не видел ни живой, ни мертвой, хотя она жила неподалеку от заставы — за одним лесом и за одной рекой. Мы держались на заставе два дня, пока не поняли, что пора выбираться из окружения. Катя тоже любила играть и в то лето собирала бабочек, накалывала их на тонкие иголки и втыкала в большую коробку со стеклянной крышкой. Коробка с бабочками осталась нетронутой. А вся изба разворочена — сквозь огромную дыру видно, как бомба прошла через крышу, вошла в печь и разнесла на куски весь дом, только бабочки целы. Просто чудо, что они уцелели. И рядом лежал раскрытый дневник: «22 июня. Сегодня неудачный день. Бабочек нет. По радио сказали, что началась война. Мама плачет. Еле ее успокоила». Пол, стены, стол — все залито кровью, и на бабочках тоже кровавые пятна. Я стоял, будто истукан, и не мог сообразить, какое сегодня число, потому что прошло сто лет с той минуты, когда началось все это, — и совсем не так, как нам говорили. Кто же нам говорил, что так будет с Катей? Я выскочил из избы и пошел напрямик через поле. Немец заметил меня, стал кружиться и бить из пулемета. Я выпустил в него всю обойму, а он все кружился: хотел, чтобы я упал или хотя бы лег. А я его не боялся. Я шел и ругался на чем свет стоит — и кулак ему показал. Кто же нам говорил, что они будут так кружиться над нами? Он расстрелял все ленты и улетел. И тогда я лег на землю и заплакал от злости и еще оттого, что все начинается с игры, а кончается окровавленными бабочками.

Шмелев посмотрел на часы и поднял ракетницу.

— Действуй, — сказал Рясной.

Красный след поднялся над соснами, бледно прочертил облака. Лес огласился криками «ура», треском автоматов. Солдаты вскочили и побежали в атаку. Всюду среди сосен мелькали серые фигуры.

Деревья расступились, и за ними открылась безбрежная водная гладь. Полковник Рясной остановился на опушке, наблюдая за тем, как бегут солдаты. Между берегом и лесом было неширокое чистое пространство. Но вот солдаты добежали до берега, прокалывая воображаемыми штыками воображаемые врагов. Скоро вся цепь вышла к берегу — дальше бежать было некуда.

Выбирая места посуше, солдаты ложились на траву, садились на камни, спускались и жадно припадали к воде. Дождь кончился. Солнце краем глянуло из-за туч, висевших над горизонтом, вода в озере сделалась темной, почти свинцовой. Стрельба прекратилась, и над берегом встала тишина.

— В центре хороший взвод, — сказал Рясной. — Кто командир?

— Лейтенант Войновский, — ответил Шмелев.

— Дельный офицер. Что он получил сегодня?

— Он из последнего пополнения. Еще не участвовал.

— А-а, — протянул Рясной. — Вспоминаю. Ты еще рыбу мне тогда за них прислал. Хорошие были судаки.

— Я людей на рыбу не меняю, товарищ полковник.

— Ладно, ладно. Объяви ему благодарность.

— Слушаюсь, — ответил Шмелев.

Вдоль берега были густо раскиданы валуны. Они вырастали прямо из земли, выставив покатые шершавые бока. Между двумя валунами был вырыт окоп полного профиля.

Войновский присел у валуна, очищая грязь, налипшую на сапоги. Он был возбужден и счастлив: взвод первым достиг берега, сбросил «врага» в озеро, и Войновский знал, что это очень важно.

— Сапоги-то слабоваты у вас, товарищ лейтенант. Тряпочку вот возьмите. — Перед Войновским с тряпкой в руке стоял Шестаков.

— Спасибо, Шестаков. — Войновский виновато улыбнулся. — Перед отъездом из училища не успели новые получить. Все выдали, ремни вот... а сапоги не успели.

— На войну спешили. Не куда-нибудь.

По ту сторону окопа неярко задымил костер, и солдаты со всех сторон тянулись на огонек. Шестаков прыгнул через окоп, присел у огня, доставая из-за пазухи сухие щепки.

— Дрова на кухне колол? — спросил Маслюк, высокий плечистый сержант со следами оспы на лице.

— Привет от старшины Кашарова, — сказал Стайкин. Солдаты засмеялись. Войновский не понял, почему они смеются, однако засмеялся вместе со всеми.

— Лейтенанта пустите, люди, — сказал Шестаков, двигаясь и давая место Войновскому.

Войновский прыгнул через окоп и сел ногами к огню.

— Вот скажите, товарищ лейтенант, — обратился пожилой солдат с длинным худым лицом, — зачем мы окопы тут копаем? Для какой необходимости?

— Как вам сказать? — Войновский замялся, видя, что солдаты замолчали и смотрят на него. — По-моему, это ясно. Немцы копают окопы на том берегу — в стереотрубу хорошо видно. Мы строим свою оборону на этом берегу.

— Для симметрии. Понял? — Стайкин сделал выразительный жест руками.

Солдаты вяло засмеялись.

Маслюк протиснулся вперед и встал у валуна, протянув к огню руки.

— Я вот знать хочу, товарищ лейтенант, как мы до тех окопов добираться будем? Сейчас-то вот спихнули их в озеро. А как до них живых добраться?

Войновский посмотрел на озеро. Солнце прошло сквозь тучу, багровый диск тускло задымился в плотном мареве низко над водой. Широкая багряная полоса растянулась по небу, кроваво опрокинулась в озеро. Далекого чужого берега не было видно — озеро преграждало путь. И оно же указывало дорогу.

— Как пойдем? — выскочил Стайкин. — А как Христос по морю, яко посуху, пройдем. Шестаков впереди, остальные за ним.

— Ты не балагурь, — сказал Шестаков. — Это дело серьезное. Надо берегом идти. Ведь озеро — оно круглое и со всех сторон берега имеет. Вот и надо берегом пройти. Справа или слева. Правильно я говорю, товарищ лейтенант?

— Возможно, — неуверенно сказал Войновский. — Такой вопрос должен решаться командиром бригады.

— Это верно, — сказал Шестаков. — Как прикажут, так и пойдем. Лодка-то пошла туда — и нету ее. Так и мы...

Из леса выехала зеленая пятнистая машина. От группы офицеров, сгрудившихся на опушке, отделилась высокая тощая фигура и зашагала на длинных ногах к машине. Офицеры взяли под козырек и стояли, не двигаясь, пока полковник садился в кабину и машина разворачивалась и выходила на дорогу. Машина скрылась в лесу, и офицеры опустили руки.

— Скоро и мы до дому двинемся, — сказал Маслюк.

— Только дом не тот.

— Нет хуже — в обороне стоять, — заметил пожилой солдат с длинным лицом. Войновский не помнил его фамилии.

— В бою тебе хорошо.

— В бою лучше: думать некогда. А в обороне мысли всякие лезут.

— Эпоха, — сказал Шестаков, вороша сучья в костре.

— Ты тоже недоволен? — спросил Стайкин.

— Вот я и говорю, — невозмутимо начал Шестаков. — Подвела меня эпоха. В первую войну, думаю, не дорос. Нет, забрили в пятнадцатом. Во вторую, думаю, слава богу, перерос. И опять не угадал, опять взяли. Эпоха такая, к нормальной жизни не приспособленная.

— Нет, вы послушайте, уважаемые зрители! — вскричал Стайкин, выворачивая губы. — Генерал-ефрейтор недоволен и жалуется на эпоху. Чем ты недоволен, кавалер?

Солдаты настороженно затихли, ожидая очередного представления, на которые Стайкин был мастак.

— Я всем доволен, — сказал Шестаков, расстегивая шинель и запуская руку в карман. — Время вот только жалко. Много времени потерял. Почитай десять годов потерял на войне. Сначала за царя воевал три года, потом еще три — за Советскую власть сражался. Теперь, значит, тоже третий год пошел, сколько еще будет — ясности нет.

— Черная неблагодарность! — вскричал Стайкин. — Война его человеком сделала. Был бы мужиком, и никто о нем не знал, если бы не война. А теперь человек. Кавалер.

— Я не человек, я — солдат, — спокойно ответил Шестаков. — Был я человек крестьянского класса. На гражданке мастером был, избы ставил, печи клал. На обе руки мог работать. Меня за двести километров просить приходили.

— Сортиры он ставил, вот что он делал. А война его подняла. Полковник ему ручку жмет, в газетах про него пишут. Поят, кормят, одевают да еще в газетах пишут.

— Это ты верно говоришь, — Шестаков вытащил из кармана старый засаленный узелок и показал его Стайкину. — И народы разные повидал на войне, и поездил по белу свету — в Галиции был, в Пруссии. Колчака до самого Байкала гнали, с япошками там встречался, интересный народ. Потом на Амур поехали. Русский солдат, куда ни пришел, все дома. За казенный счет передвигался. И хлеба солдатского съел немало. И кормили, и серебром награждали. А время все равно жалко. У солдата ведь время пустое. — Шестаков развязал узелок и вытащил вороненый серебряный крест, подвешенный на красной колодке.

— Смотри-ка, ребята, никак, царский крест?

— Ай да старик. Лихо.

— Когда отхватил?

— В шестнадцатом. С Брусиловым тогда наступали. Я немца на штык взял.

— Какой у вас «Георгий»? — спросил Севастьянов.

— Тоже третий. — Шестаков потрогал рукой орден Славы на гимнастерке. — Не знаю, как расположить. Который главней? — Шестаков привинтил крест правее ордена Славы.

— Наш главней, конечно.

— Георгиевский крест носили на правой стороне, — сказал Севастьянов. — А золотой офицерский «Георгий» был главным военным орденом.

— А разрешат его носить?

— Почему же? Он его за кровь получил.

— Вот у нас, братцы, прошлым летом случай был, — сказал пожилой солдат с длинным лицом. — Под Порусью наступали. Там высота была смертная, два года бились за нее. Народу полегло — страсть. Тогда генерал берет свою папаху — а в папахе полно орденов — и посылает своего адъютанта, молоденький такой лейтенантик. Взял тот папаху с орденами, пополз вперед и давай ордена бросать на высоту, прямо в окопы к немцам. Собирай, ребята. Ну, конечно, все побежали, а потом в штыки — заняли высоту. И орденов набрали.

— Ты тоже набрал?

— Что мне — жить надоело? Я в ямке лежал. А которые, говорят, по три штуки подобрали...

Кто-то скомандовал «смирно». Все вскочили.

К берегу подходили офицеры. Впереди шагал капитан Шмелев, за ним — Рязанцев, Плотников.

Войновский выступил вперед и отдал рапорт.

Сергей Шмелев оглядел солдат, остановил взгляд на Шестакове. Тот поспешно застегнул шинель, поправил ремень.

— От имени командира бригады, — говорил Шмелев, — объявляю личному составу взвода благодарность за умелую контратаку и уничтожение вражеского десанта.

— Служим Советскому Союзу, — громко сказал Войновский, солдаты хором повторили.

— Сегодня вечером в штабе будет кинокартина, — сказал Рязанцев. — Ваш взвод приглашается на первый сеанс.

— Хорошо бы про войну, — мечтательно проговорил Стайкин. Солдаты заулыбались.

— Не горюй, Стайкин, — сказал Шмелев. — Долго здесь не задержимся.

— А мы не горюем, товарищ капитан, — сказал Шестаков. — Это такая война, что ее на всех хватит.

— Хорошо поползали, товарищи, — сказал Рязанцев. — Спасибо вам.

— Такие атаки, товарищ капитан, солдату только в сладком сне снятся, — сказал Стайкин. — Противника нет, никто в тебя не стреляет. Атакуешь, как на танцверанде. С музыкой.

— А в бою как? — спросил Рязанцев, оглядывая солдат. — Так же хорошо будем ползать?

— В бою будем еще лучше, — ответил за всех Шестаков.

— А почему?

— Тут мы для начальства старались, товарищ капитан. А в бою для себя будем стараться.

Солдаты засмеялись.

Сергей Шмелев объявил конец привала. Джабаров подал лошадей. Офицеры уехали. Солдаты строились в колонны и шагали к лесу.

Солнце опустилось ниже, лизнуло краем озеро. Тяжелая свинцовая вода окрасилась в багровый цвет, кровавая полоса стала шире и пробежала по всему озеру, от солнца к берегу. Одинокая чайка металась над водой — грудь и крылья ее тоже были кровавыми в лучах солнца. Вдалеке играла рыба, кровавые круги широко расходились по воде — казалось, с той стороны льется в озеро живая горячая кровь.

 

ГЛАВА VI

Превратностью военной судьбы глухой и малонаселенный район Елань-озера оказался важным стратегическим районом, за который в течение трех лет боролись обе воюющие стороны. На северной и южной оконечностях Елань-озера находились два крупных узла — Старгород и Большая Русса, которые прикрывали фланговые подступы к Ленинграду и Москве. Противник рассчитывал обойти озеро с севера, чтобы окружить вторым внешним кольцом Ленинград. Обход же Елань-озера с юга давал немцам возможность нанести фланговый удар по советским войскам, прикрывающим правое крыло московского направления. В первые же месяцы войны вражеские армии дошли до Елань-озера, овладели Старгородом и Большой Руссой, проникли далеко на северо-восток и юго-восток, добрались до Тихвина и верховьев Волги. Однако в первую же зимнюю кампанию противник был остановлен и отброшен назад, потому что восточный берег озера все время оставался в руках советских войск. Немецко-фашистское командование пренебрегло этой малонаселенной, лишенной дорог болотистой местностью, но именно здесь, в лесах Северо-Запада, накапливались свежие силы советских войск, отсюда наносились мощные контрудары по флангам вражеских группировок.

В этих лесах, не затихая ни на минуту, долгие месяцы кипел кровавый котел Демянской битвы, шли большие и малые бои за плацдармы и переправы, за опорные узлы и населенные пункты, за безымянные рощи и высоты, и ни одной из сторон не удавалось добиться решающего стратегического успеха: полководцы оттачивали здесь свое мастерство, а солдаты учились умирать. Сражение как бы застыло в пространстве и совершалось в неширокой полосе на север и на юг от Елань-озера, и вся эта полоса была многократно разворочена, выжжена, разрушена многообразными орудиями войны. Война сводила здесь с лица земли деревни и леса, ровняла с землей высоты и холмы, и на каждом шагу тут были Долины смерти и Кровавые дороги, «Kreuzwald» и «Soldatengrabhöhe» и прочие отметины на местах сражений, которых не бывает в официальных сводках и которые навечно останутся в памяти живых.

Совершающиеся здесь битвы, несмотря на свою неподвижность, оказали влияние на весь ход борьбы на северо-западном крыле советского фронта; немцы были вынуждены перебрасывать сюда резервы с тем, чтобы расходовать их в приеланьских лесах и болотах, а окружение 16-й немецкой армии под Демянском надолго смешало карты фашистского командования.

Но несмотря ни на что, немцы не хотели уходить отсюда. Передний край противника ощетинился лесными завалами, надолбами, долговременными огневыми точками, опутался рядами колючей проволоки, ежами; предполье было обильно усеяно минами и волчьими ямами, за первой линией обороны шла вторая линия, а за второй — третья.

К тому же естественные препятствия: многочисленные реки, медленно текущие по низкой и плоской приозерной равнине, непроходимые болота и трясины надежно прикрывали немецкие войска от фланговых ударов наших войск.

И, наконец, озеро прикрывало врага еще надежнее, чем лесные завалы, болота и реки.

Позиционная война шла два года. Войска вели перестрелку, прощупывали друг друга ночными вылазками — словом, готовились к новым, ожесточенным битвам: наступал год военного перелома, и начиналось великое обратное движение войск, в ходе которого надо было снова забрать все то, что было отдано врагу прежде, — и снова обе стороны должны были расплачиваться за это обратное движение бесчисленным множеством человеческих жизней.

Сто двадцать вторая отдельная стрелковая бригада, которой командовал полковник Рясной, прошла большой суровый путь. Она принимала участие в ликвидации Демянского котла, в неудачном летнем наступлении на Большую Руссу, сильно пострадала в этих боях и после их окончания встала в оборону на берегу Елань-озера. Патрули день и ночь дежурили на берегу. Через каждые пятьсот-шестьсот метров были оборудованы огневые точки и наблюдательные пункты. По ночам патрули усиливались, чтобы схватить вражеских разведчиков или десантников, если они попытались бы проникнуть на советский берег. Солдаты исправно несли службу, а в свободное время писали письма, ловили в озере рыбу, загорали, пока было тепло, купались и не задумывались о том, что ждет их впереди: ведь на войне солдат не имеет права думать о смерти.

Батальон капитана Шмелева занимал участок берега протяженностью в двадцать километров; второй батальон, которым командовал майор Клюев, был левым соседом Шмелева.

Клюев плотно закрыл дверь, заглянул даже в замочную скважину и, убедившись, что никто не подслушивает, на цыпочках подошел к Сергею Шмелеву.

— Опять за старое? — с усмешкой спросил Шмелев.

— Щепетильное дело. — Клюев подошел к столу, вытащил из планшета карту, разгладил ее ладонями и сказал: — В случае чего...

— Не отвлекайся, выкладывай, — сказал Шмелев. Он ходил по избе, заложив руки за спину.

Клюев посмотрел на карту, провел по ней указательным пальцем и тяжело вздохнул.

— Вызывал? — спросил Шмелев.

— Сегодня третий раз, — сказал Клюев.

— Надо решать.

— А как, Сергей? Скажи — как?

— Что он говорил сегодня?

— Ругал. Ох, ругал. Ты, говорит, пособник врагу. Я, говорит, рассматриваю беременность на фронте как дезертирство, и ты способствовал этому дезертирству. Дал двадцать четыре часа на размышление.

— Ты все говори. Не скрывай от меня. Поздравил Катю?

— Она аттестат требует, нужны ей мои поздравления. И он — за нее. Пиши, говорит, заявление в финансовую часть, аттестат на пятьсот рублей. За одну ночь — пятьсот рубчиков отдай. А чей он — неизвестно.

— Не скромничай. Ты с ней полгода жил.

— Нерегулярно, клянусь тебе, нерегулярно. Какая тут жизнь, когда нас фрицы колошматили. Блиндажа даже отдельного не было. Помнишь, к тебе ходил? Вот сейчас бы пожить...

— Уже завел? — Шмелев остановился перед столом, с любопытством разглядывая Клюева.

— Нет, клянусь, нет. Он же у меня всех забрал. Сам знаешь.

— Третьего дня в медсанбат ездил. Зачем? Быстро!

— Уже доложили, да? Кашаров, сукин сын, доложил. Эх, Серега, скучный ты человек. Въедливый, в душу влезешь, однако скучный. Скучная у тебя жизнь, одинокая. А я люблю широту и разность натур. Они же сами ко мне льнут. Я — мужчина видный. Где тут моя вина?

— Вот что, Павел. Ты моего одиночества не трогай. Или уходи. Приехал советоваться — тогда слушай: будешь платить.

— Интересно — за что?

— Объяснить популярно?

— И после этого ты мне друг? — Клюев помолчал, вздыхая. — Я к тебе, как к другу, приехал. У меня же семья. Мать-старушка. У жены аттестат на восемьсот рублей, у матери — на четыреста. Я от Катьки свое семейное положение не скрывал. Она знала, на что идет.

— А ты, выходит, не знал? — Шмелев невесело усмехнулся. — У тебя же сын родился, продолжение твое на земле.

— Триста, — быстро сказал Клюев.

— Чего триста?

— Рублей. Хватит ей и триста.

— Ты же отец. Эх ты, отец. Как его назвали? Павловичем будет.

— Чего привязался? Ты ко мне лучше не привязывайся, не береди меня... Триста пятьдесят, больше не дам.

— А сколько он весит? Крепкий, наверное, малыш? Похож?

— Сергей, умоляю тебя. Четыреста. Больше не могу. Никак. — Клюев провел ладонью поперек горла. — Жене — восемьсот, матери и ей — по четыреста. Больше никак не могу. Клянусь!..

В избу вошел старший лейтенант Плотников. Клюев быстро положил руки на стол, склонился над картой и забубнил скороговоркой:

— В условиях нашей лесисто-болотистой местности маневренная война сильно затруднена. Поэтому мы вынуждены действовать мелкими группами или идти в лоб, что приводит к излишним жертвам. Поэтому я предлагаю форсировать Елань-озеро и нанести внезапный фланговый удар по противнику в районе... — Клюев поводил по карте пальцем и сказал наобум: — в районе Устрикова.

— Воюете на карандашах? — сказал Плотников. — До Устрикова, между прочим, двадцать семь километров. Советую брать ближе.

— Отставить маскировку, — сказал Шмелев.

Клюев умоляюще сложил руки:

— Сергей, прошу тебя. Я же серьезно говорю. Устриково — самое подходящее место...

— Старший лейтенант Плотников, доложите майору, о чем мы с ним сейчас говорили.

На Клюева было жалко смотреть,

— Серега, умоляю, — повторил он, прижимая руки к груди.

Четким шагом Плотников подошел к столу и отдал честь Клюеву.

— Разрешите доложить? Поздравляю вас, товарищ майор, с рождением сына.

— Шпионил? Подслушивал? В скважину подглядывал? — Клюев был красным от стыда и размахивал руками.

— Никак нет, товарищ майор, — спокойно сказал Плотников. — Про письмо мы еще вчера знали. А что полковник вас вызывает — еще утром. Беспроволочная связь работает. Честно говорю.

— У, мародеры, — Клюев выругался. — Черт с вами, едем на маяк. Выпьем за новорожденного.

— Товарищ майор, разрешите доложить. Обушенко вернулся из госпиталя.

Клюев вскочил:

— Где он?

— На маяке.

— Едем! Я ему сейчас дам по первое число. Только просьба, ребята, — чтобы дальше не расходилось. Прошу от сердца.

— О таких вещах не просят, — сказал Шмелев.

— Ладно, сократи свои нотации, — говорил Клюев. — Я ему сейчас покажу, как прибывать без доклада. Я ему покажу...

 

ГЛАВА VII

Старший лейтенант Григорий Обушенко устроил на маяке гулянье по случаю возвращения из госпиталя. На столе стояли мятые алюминиевые кружки, два закопченных котелка с водой, лежали два круга колбасы, толстый кусок белого сала, буханка хлеба. Войновскии резал сало финкой.

Разговор шел о генералах.

— Пейте, ребята, у меня этого добра сколько угодно. — Обушенко отстегнул от пояса флягу и протянул ее над столом Комягину.

— Мне на дежурство скоро, — сказал Комягин, но флягу взял и налил в кружку сначала из фляги, а потом воды из котелка.

— Вот и я говорю. Ты слушай, лейтенант, я тебе говорю. Ты — новенький и должен знать. Наш полковник не простой — из генералов. В сорок первом попал в окружение. Он тогда дивизией командовал и генерал-майора имел. Дивизию, известное дело, разбили, одни ошметки остались. Полтора месяца по лесам шатались, потом вышли. И надо же, прямо на штаб фронта вышли. И у блиндажа маршал стоит. Рясной, как был, докладывает: «Товарищ маршал, генерал-майор Рясной вышел из окружения». А сам в лаптях, в гимнастерке без звезд — сам понимаешь, с того света пришли. Маршал выслушал доклад и говорит: «Идите, майор Рясной». Вот такая история. Офицеры рассмеялись.

— Чего смеетесь? — сердился Обушенко. — Не будь этой истории, он бы сейчас армией командовал, не смейтесь. К нему сам командующий за советами ездит, верно говорю.

— Вот у нас был случай. Мы в запасе стояли... — начал Комягин и в ту же секунду выскочил из-за стола и закричал: — Смирно!

В избу вошли Клюев и Шмелев, за ними — Плотников.

— Вольно. Чего орешь? — сказал Клюев, раскидывая руки.

— Ха, папа приехал. Здравствуй, папа. — Обушенко тоже раскинул руки и пошел навстречу Клюеву. Они сошлись на середине избы и трижды расцеловались. — С утра тебя ищу. Садись, папа. Не сердись, что без тебя начали.

Клюев хлопал Обушенко по спине и широко улыбался.

— Растолстел, бродяга. Какую ряху отрастил, смотреть страшно. На тебя наградной послали. На первую степень.

— Спрыснем в таком случае. — Обушенко покопался в мешке, и в руках у него оказалась пузатая фляга, обтянутая коричневым сукном. — Медицинский. Выменял на парабеллум.

Офицеры расселись за столом.

— Где лежал? — спросил Клюев.

— Так, ерунда, в лесу. Даже кино хорошего не было. Один раз всего показали. Ерунда. — Обушенко презрительно скривил губы и стал разливать спирт по кружкам.

— Ну, товарищи, по маленькой, — сказал Клюев. — За возвращение моего боевого командира.

— До чего ж мне хорошо с вами, ребята, — сказал Обушенко.

Все выпили и громко заговорили.

— Кусается, чертяга.

— Для заживления в самый раз.

— Рассказывайте. Как вы тут? — спросил Обушенко. — Воюете?

— Сам видишь, — сказал Клюев. — Потихонечку.

— Вижу. — Обушенко скривил рот и длинно выругался. — Вижу, как вы воюете.

— Недоволен? — спросил Шмелев.

— А чего мне радоваться? Я на марше от вас ушел. Меня семьдесят два дня не было. А вы все целы. Раненых в роте нет, убитых нет. А раз потерь нет, значит — плохо воевали.

— Тебя что — недолечили? — спросил Клюев.

— На войне люди должны уменьшаться в количестве. На то она и война. А вы? — Обушенко схватил кружку и выпил ее, не отрываясь.

— Он хотел, чтобы у нас никого не осталось, — сказал Плотников. — Вот тогда бы он радовался.

— Врешь! — Обушенко стукнул кружкой по столу. — Тогда бы я плакал кровавыми слезами по своим верным солдатам.

— А ты поплачь, что мы живы и здоровы, — сказал Клюев, и все засмеялись, кроме Шмелева. Он сидел против Обушенко и задумчиво покачивал пустой кружкой, надетой на палец.

— Я знаю, что говорю, — горячился Обушенко. — Сейчас я буду по немцу плакать. Ясно? Он жив и здоров, и я по живому фрицу плачу, потому что вы тут войну развели. Ты цел, он цел. — Обушенко показал пальцем на Плотникова и Войновского. — Значит, и немец цел. А я так жить не могу. Я живу, когда их убиваю. Когда я их убиваю, я живу. Иначе мне жизни нет.

— Не горячись, старшо́й, — сказал Шмелев. — Мы еще будем жить. Мы с тобой скоро по-настоящему заживем.

— Золотые слова, — сказал Обушенко и скривил рот. — Ты меня понимаешь, капитан. Ценю и уважаю. Хочешь, к тебе попрошусь? Вон на его место. — Обушенко показал на Комягина.

— Я тебе попрошусь. Я тебе дам. Я на тебя наградной лист написал. Два дня твои подвиги расписывал. — Клюев грозно посмотрел на Обушенко.

— Ладно, папа, не уйду. Ведь ты мой папа. А от папы куда денешься? — Обушенко встал с кружкой в руках и посмотрел на Клюева. — Товарищи офицеры, предлагаю тост за новорожденного и его папу-героя.

— За какого новорожденного? — громко спросил Комягин, поднимая кружку.

— Ты разве не слышал? — сказал Обушенко. — В батальоне сын родился. Батальонный сын.

— Кого же поздравлять? — спросил Войновский. Он был навеселе и плохо соображал, а в голове у него кружились легкие звонкие шарики.

— Молчать! — Клюев хлопнул ладонью по столу, и кружки запрыгали среди кусков хлеба и колбасы. — Старший лейтенант Обушенко, почему не доложили о своем прибытии в батальон?

Обушенко пожал плечами:

— Кому же мне докладывать? Не хотел мешать вам, товарищ майор, пока вы с полковником стратегические вопросы обсуждали.

— Почему не доложился, спрашиваю? Под арест захотел? Вот посажу тебя на пять суток. — Клюев был весь багровый, даже затылок стал красным.

— Старший лейтенант Плотников, — вдруг позвал Шмелев.

— Я, — Плотников встал.

— Старший лейтенант Плотников, доложите. Где лейтенант Габрусик Юрий?

— Убит в атаке.

— Где подполковник Безбородов?

— Убит снарядом.

— Где сержант Мякинин?

— Ушел в разведку и убит.

— Где Игорь Абросимов?

— Пропал без вести.

— Где Володька Карьки?

— Умер в госпитале от ран. Семь пулевых ранений. Жил сорок часов.

— Ах, Володька, — сказал Клюев. — Какой был парень. Какая голова. Какие девки за ним бегали.

— А вы? — Шмелев взглянул на Обушенко и покачал головой. — Сколько людей вокруг нас полегло. Лес поваленный. И это только с Парфино, за этот год... А тут новый человек возник. Маленький такой. Ничего не знает. Ни про смерть, ни про войну. Как хорошо, что есть на земле такие люди, которые совсем не знают, что такое война. Я предлагаю выпить за таких людей. Чтобы их стало больше на нашей земле.

— Это мы сделаем, — с радостной улыбкой воскликнул Обушенко.

Клюев цыкнул, и Обушенко примолк.

— Нас может не стать завтра, — продолжал Сергей Шмелев, глаза у него заблестели, — а он останется на земле, потому что он человек, который родился. Выпьем за этого человека.

— Ай да капитан. Уважаю. — Обушенко поднял кружку и подержал ее над столом.

Клюев жадно приник к кружке, потом схватил котелок и долго пил из него большими частыми глотками.

— С ним и пошутить нельзя. — Обушенко нервно скривил рот: до госпиталя у него не было этой привычки. — Воды-то хоть оставь.

Клюев кончил пить и передал котелок над столом Обушенко.

— Смотри у меня, — сказал он.

— Пойдем потом стрелять в консервную банку, — сказал Обушенко. — Ладно?

— Ну и война, — Клюев вздохнул.

— Кто дежурит у трубы? — спросил Шмелев у Комягина.

Комягин встал. Обушенко потянул его за гимнастерку.

— Ты что, немцев не видел? Посиди еще...

— Он должен идти, — сказал Шмелев.

Борис Комягин отдал честь и вышел.

Клюев смотрел на Шмелева и сокрушенно качал головой.

— Эх, Серега, Серега, скучный ты человек. Серый ты, вот кто. Зачем человека прогнал отсюда? Кругозор жизни не понимаешь. Одинокий ты. Сирота. Тебе даже писем никто не пишет, потому что ты серый.

— Все сказал? — спросил Шмелев. — У тебя сегодня неплохо получается. Скажи еще что-нибудь.

— Я все сказал. — Клюев подвинул кружку и вскинул голову. — А у меня сын родился.

— Смотрите. В нем отец проснулся! — воскликнул Обушенко.

— А что? Мой сын! Кто скажет, не мой? Выходи.

— Твой, папа, твой. В газете объявление было.

— Володькой назвали. Владимир Павлович — звучит! — Клюев держал кружку и широко улыбался.

— Поздравляю вас, товарищ майор, — сказал Войновский. — Разрешите выпить за вашего сына.

На лавке под окном тонко зазуммерил телефон. Войновский взял трубку.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо, передам. — Он положил трубку и отдал честь Клюеву: — Товарищ майор, разрешите обратиться к товарищу капитану?

— Давай, давай, чего там.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться?

Шмелев кивнул.

— Товарищ капитан, разрешите доложить? Лейтенант Комягин докладывает, что он принял дежурство и ведет наблюдение за противником.

— Садись, — сказал Шмелев. — Пей. — Он услышал далекий шум поезда, стены раздвинулись и ушли. Он понимал, что сейчас не время и не место, но уже не мог остановиться: голоса уходили все дальше, а грохот электропоезда нарастал все сильнее.

До самого конца своих дней он не сможет понять, почему сел именно в тот поезд. Билет был совсем по другой ветке, он не спеша шел от кассы, и вдруг его словно ударило — догнать, уехать, иначе будет плохо. Он выскочил на перрон и пустился во всю прыть за последним вагоном. Он и знать не знал, что гонится за судьбой.

Электропоезд быстро набирал ход, догнал порожняк, шедший по второму пути, и красные вагоны один за другим поползли назад. Она оторвалась от книги и смотрела в окно, как покачиваются и уходят назад вагоны. «Ничего в ней особенного, ничего в ней особенного», — твердил я и не верил: в горле у меня пересохло, как только она напротив села, а сердце стучало так, что она услышала и посмотрела на меня, потом нахмурилась и опять уткнулась в книгу. Так я впервые увидел ее глаза, смотревшие прямо в мои, и меня тоска взяла: вот она сойдет сейчас, и с ней уйдет все, от чего пересохло в горле. Поезд уже замедлил ход, и красные вагоны пошли вперед. А парень с золотым зубом напротив пел с надрывом под гитару: «Мы так близки, что слов не нужно, чтоб повторять друг другу вновь, что наша нежность и наша дружба сильней, чем страсть, и больше, чем любовь». Там сидела теплая компания, и все острили почем зря. Тут вошел кондуктор и начал кипятиться: «Граждане, не будем нарушать порядок на транспорте». Золотой зуб затянул еще громче, и кондуктор совсем разошелся: «Сейчас поезд остановлю и высажу». Тогда она засмеялась: «Какой смешной кондуктор», — а потом вдруг посмотрела на меня, как первый раз, и говорит: «Ну и жара сегодня, у меня в горле все пересохло». Я сразу стал дураком и сказал, что Драйзер устарел и читать его нельзя. «А я читаю», — сказала она. «Вот Блок — это да!» — сказал я. «Ну и читайте своего Блока, — сказала она. — Какая жара сегодня». — «А как вас зовут?» — спросил я, и сердце в пятки ушло. Она посмотрела на меня из зеленой глубины, как только она умела смотреть, и сказала: «Наташа». Я сидел и твердил: «Наташа, Наташа», словно боялся, что забуду. Мы вышли на тихой станции и пошли к лесу. Там был ручей, мы валялись на траве, купались, ели бутерброды, а в горле все стоял сухой, горячий комок, и казалось, что это будет без конца: я уже знал, что это так просто не кончится. Я взял ее за руку, и глаза ее опять стали зелеными, будто она смотрела сквозь воду, и она спросила: «Что же это?» А я сказал: «Сам не знаю, никогда такого не было». Она вскочила, побежала в лес, только купальник мелькал среди сосен. Мы бежали долго, и солнце уже садилось. Лес был старый, нетоптаный. У высокой сосны она остановилась и повернулась ко мне. «Не подходи!» — закричала она, и я увидел, что она боится. Я остановился и смотрел на нее, мне тоже стало страшно, и в горле сухо. Сосны качались над головой, в лесу было совсем тихо. Она стояла, прижавшись спиной к сосне, сложив руки крестом на груди, и смотрела на меня ненавидящими глазами. «Не смотри на меня так, я приказываю тебе!» — «А я буду смотреть». — «Нет, ты не сделаешь этого». — «Нет, сделаю». — «Нет, не сделаешь». — «Почему?» — «Потому, что я не такая». — «И я не такой», — и шагнул к ней. «Стой!» — закричала она, а мне оставалось всего полшага. Я встал, словно ноги к земле приросли. Тишина кругом, только сосны шумят над головой. Соснам было наплевать на нас. «Нет!» — закричала она и взмахнула руками, словно птица огромная крыльями бьет — хочет вырваться из темной клетки и не может — не может — уже не может — теперь уже не может — никогда теперь уже не сможет вырваться — никогда теперь уже не вырваться из этой клетки...

 

ГЛАВА VIII

В расположение первого батальона прибыл командующий армией генерал-лейтенант Игорь Владимирович Быков. После сытного обеда из архиерейской ухи и жареных судаков командующий поехал на маяк Железный и поднялся на верхнюю площадку, чтобы посмотреть на вражеский берег.

Все приехавшие с Игорем Владимировичем не могли разместиться на верхней площадке и в соответствии со своими званиями и должностями расположились на площадках вдоль лестницы и у основания маяка.

Тяжелые лиловые тучи недвижно висели над озером. Они навалились на воду, вода тихо и придавленно колебалась, и сверху было видно, как волны одна за другой длинно накатываются на берег.

— Игорь Владимирович, — говорил полковник Рясной, — видимость ухудшается с каждой минутой.

— Я уже достаточно нагляделся. — Командующий оторвался от стереотрубы. — Очень жаль, что не просматривается железная дорога. — Игорь Владимирович достал пачку «Казбека» и пустил ее по кругу. Офицеры дружно закурили.

— Это мой сектор, — товарищ генерал, — сказал Шмелев. — Дорога проходит в глубине, в десяти километрах от берега, закрыта лесами. Мы ее не видим.

— Вы даже не представляете, — сказал Игорь Владимирович, — как мне необходимо прорваться туда...

На второй от верха площадке стояли адъютант Игоря Владимировича, щегольски одетый капитан со светлыми пушистыми бакенбардами, и несколько офицеров из штаба батальона.

— Как там Москва, расскажите? — попросил капитан Рязанцев.

Капитан с бакенбардами выставил вперед левую ногу в ярко начищенном сапоге и приятным женственным голосом начал рассказывать о московских театрах.

— Город живет, — с одобрением заметил Плотников.

— На той неделе опять летим, — продолжал капитан. — Ставка вызывает с докладом. Я уже билеты заказал на «Лебединое озеро». С Улановой. После этакой обстановки посидеть в партере просто необходимо.

— Хотя бы одним глазком с галерки, — с завистью сказал Плотников. — Танцуют?! Им что же, паек особый выдают?

— Я этими вопросами не ведаю, — сухо ответил капитан.

— Что слышно в штабарме насчет наступления? — спросил Рязанцев.

— До зимы никаких перспектив, — ответил адъютант. — Надо ждать, пока замерзнут болота и озеро покроется льдом...

— Вы думаете, по льду можно?..

— Я вообще ничего не думаю, — обиженно ответил адъютант. — Я делаю, что мне прикажут...

Еще ниже, на третьей площадке, стояли офицер связи, прибывший с Игорем Владимировичем, и командиры рот и взводов. Там шел свой разговор.

— К вам сколько почта идет? — допытывался Борис Комягин.

— Дня три-четыре.

— А к нам шесть. Смотрите, ребята, — Комягин расстегнул шинель, достал фотокарточку и протянул ее офицеру связи. На фотокарточке была изображена тонкая девушка в открытом сарафане. Она стояла у фонтана и улыбалась.

— Ого! Хороша, — сказал офицер связи.

Обушенко взял фотокарточку и подтвердил:

— Фигура — высший класс.

Комягин скромно улыбался.

— Кто это — невеста? — спросил Войновский.

— Девушка, не получающая писем с фронта. — Комягин произнес это гордо и с выражением.

— Хм... — Обушенко скривил рот. — А это она? Может, у подруги в долг взяла?

— Я думал — невеста... — Войновский был разочарован.

— Дай, — Комягин надменно усмехнулся и спрятал фотокарточку.

— Перекурим это дело, — сказал офицер связи. — Нам вчера любительский выдали...

Офицеры начали свертывать цигарки, поочередно забирая табак из пачки офицера связи.

— Идея, — сказал Обушенко. — Давайте напишем.

— Смотря куда.

— Неудобно как-то писать незнакомому человеку. Лучше написать знакомой девушке. — Войновский смотрел, как курят офицеры: он не курил.

— Война все спишет.

— Пишите в Ростов, ребята, — сказал Комягин. — В Ростове мировые девчата, я там до войны у сестры был. Пальчики оближешь.

— В Ростове немец побывал...

— Тогда в Иркутск, — сказал Войновский. — Только неудобно как-то.

— Иркутск отпадает. Долго ответа ждать.

— Надо в Горький, ребята, — сказал офицер связи. — Мой родной город. Выйдешь на Откос, кругом — одни волжанки. Пишите туда. А после войны поедем к ним загорать на Мочалку.

— Горький — это дело. Близко, удобно.

— Адресуйте прямо на дом связи. Девушке, не получающей писем с фронта. Или на пединститут, студенточкам.

В самом низу, у оснований маяка на бетонном кубе стояли двое: невысокий пожилой солдат с кривыми ногами, коновод командующего армией, и ефрейтор Шестаков.

— Нет, — говорил Шестаков, — к нам на машине не проедешь: кругом болота. Только на лошадях и добираться.

— Далеко забрались. На самый передний край, — сказал коновод командующего. — Тут, наверное, и немцы недалеко.

— Лошади, я смотрю, у вас добрые. На таких лошадях куда хочешь добраться можно.

— Были когда-то скакуны, а теперь ездить некому. На броню поставлены.

— Значит, порода, если забронировали...

— С Карачаровского донского завода. Племенные.

Лошади тесно стояли у коновязи и ели овес из кормушек. От сарая бежал к маяку Ганс. Шестаков увидел его и засвистел, вытягивая губы. Ганс пробежал по камням, прыгнул на бетонный куб, к ногам Шестакова.

— Гансик, Гансик... У нас Фриц был, да погиб по глупости. Теперь Ганса завели. Покажи-ка, Ганс, нашему гостю, как Гитлер умирает.

Ганс послушно повалился на бок, положил голову на одно ухо. Потом смешно завалился на спину, поднял скрюченные лапы, высунул длинный язык и закрыл глаза. Коновод смотрел на Ганса и радостно смеялся.

— Сам с ним занимался, — сказал Шестаков. — Отдыхай, Гансик.

Ганс сел на задние лапы и посмотрел на Шестакова.

Над озером прокатился глухой протяжный звук разрыва. Коновод встревоженно оглянулся по сторонам.

— Это старшина наш, — сказал Шестаков. — Рыбу глушит для вашего командира.

— У нас в штабе есть любители, — сказал коновод. — На охоту ходят.

— Штаб армии, — с уважением произнес Шестаков. — Как вас по батюшке? Василий Тимофеевич? Будем, значит, знакомство поддерживать. Очень приятно. А я Федор Иванович Шестаков. Вы кем, Василий Тимофеевич, на гражданке были?

— Жокеем на том же заводе служил. Я сам их с Дона и вывозил под огнем. Всех лошадей спас.

— Хорошая у вас работа. Полезная. И в армии, значит, по своей специальности определились. Это хорошо. А я вот на гражданке мастером был, бригадиром то есть, ставили дома. По колхозам клубы строили, фермы. А в армии по специальности не попал. Я и в лошадях понимаю, и шить умею. А по специальности вот не устроился, в пехоте служу, у нашего лейтенанта в ординарцах. В штаб хотел, да письменных способностей нет, почерком не обладаю.

Коновод ничего не ответил и посмотрел наверх. С верхней площадки, крутясь в воздухе, пролетела коробка из-под папирос. Коновод смотрел, как летит коробка. Она упала неподалеку и раскрылась.

Ганс подошел к Шестакову, лизнул сапог.

— Ты иди к себе, Ганс. Иди, тебе говорят! — Шестаков несильно толкнул пса, тот заскулил и побежал, прыгая по камням. — Иди, иди, не мешай. У меня серьезный разговор. Закурите моего, Василий Тимофеевич. — Шестаков вытащил кисет и протянул его коноводу. — Махорка. Наша, солдатская.

— Пожалуй, — сказал коновод. — А то в штабе все время легкий табак выдают. Никакой крепости, одно баловство.

— Газетку, пожалуйста. Свежая, вчера читал. Я, Василий Тимофеевич, человек родственный. Собака, она что? Она все понимает, а сказать ничего не может. Человеку нужен человек. Вот вы, Василий Тимофеевич, мне сильно нравитесь. Имею к вам доверие. Потому обращаюсь к вам. Возьмите меня к себе, Василий Тимофеевич.

— Это дело непростое.

— Очень мне хочется по специальности. Я и в лошадях понимаю, и шить могу, особенно верхнее, и плотник на все руки. С первой войны георгиевский кавалер. И современные ордена есть. Я воин хороший, от немцев не прятался. Про меня в газетах писали. И перед дочками мне не стыдно. Три дочки у меня. Я на двух войнах воевал. Вот вы рассказывали: тоже под огнем были. Мы с вами жизнь познали, теперь можно и в штабе посидеть. Пусть теперь молодые в атаку побегают.

— Я с Евгением Петровичем поговорю, адъютантом. Он всеми нами ведает. У меня восемь лошадей. Мне помощник нужен.

— Вот это мужской разговор. Договорились, значит? Запомните, Василий Тимофеевич: ефрейтор второй роты первого батальона Шестаков Федор Иванович. У нас в батальоне еще один Шестаков есть, но тот Терентий, а я Федор. И вызов шлите прямо на моего командира.

— Вы бы на бумажке написали, Федор Иванович. Как бы не забыть.

По лестнице спускался высокий круглолицый лейтенант. Он прыгнул через ступеньку на бетон и сказал:

— Пора, Шестаков. Наше время.

— Я напишу, Василий Тимофеевич, напишу. — Шаря в карманах, Шестаков встревоженно повернулся к Войновскому и пояснил: — Земляка встретил. Адресок надо записать. Карандашик где-то был. У вас нет карандашика, Василий Тимофеевич?

Коновод помотал головой.

— За мной, Шестаков. Потом напишете.

Шестаков с потерянным видом побрел за Войновским, то и дело оглядываясь на коновода.

Войновский построил патруль и повел солдат к берегу.

С верхней площадки маяка было видно, как цепочка солдат извилисто двигалась по тропинке вдоль берега и уходила все дальше от маяка.

Игорь Владимирович посмотрел вниз через край площадки и повернулся к Шмелеву:

— Доложите, какова интенсивность движения противника по автостраде?

— В районе Устрикова, — ответил Шмелев, — дорога на протяжении километра идет непосредственно по берегу. Мы видим все. Проходит до тысячи машин в сутки.

Игорь Владимирович раскрыл планшет, там лежала карта со сложным узором.

— Что вы можете сказать о железной дороге? — спросил он.

— Железная дорога проходит вне пределов нашей видимости, в десяти километрах от берега, — сказал Шмелев, косясь на карту. — Но можно полагать, что и там столь же интенсивное движение. Мы часто наблюдаем дымы от паровозов.

— Вы видите дымы? — с интересом переспросил командующий, показывая Шмелеву планшет. — Смотрите. Это карты аэрофотосъемки, сделанные с высоты трех тысяч метров. Каждый раз почти в тех же самых местах засечены дымы, особенно часто на разъезде Псижа. Вот видите, на разъезде стоят вагоны, вернее, тень, отбрасываемая ими. — Игорь Владимирович выпрямился и посмотрел сквозь Шмелева. — Комбат-один, мне нужна эта железная дорога. Хотя бы на сорок восемь часов. Ваше решение.

— Товарищ генерал, — сказал Шмелев, — дайте в мое распоряжение двести рыбачьих лодок. Ночью, под прикрытием темноты, мы форсируем озеро, захватим часть берега и перережем обе дороги, шоссейную и железную. Двести лодок, товарищ генерал...

— И прямо на Берлин, — сказал красивый полковник из штаба армии. Он стоял рядом с командующим с планшетом в руках и улыбался.

— Подождите, Борис Аркадьевич, — сказал Игорь Владимирович, поднимая бровь. — Что скажет комбат-два?

— Полностью согласен с капитаном Шмелевым, товарищ генерал-лейтенант. Но будет правильнее послать два батальона, его и мой. Тогда мы продержимся не сорок восемь часов, а четверо суток. И даже пять. Лодки сделаем сами, товарищ генерал-лейтенант, из подручных средств.

— Вы, разумеется, в курсе, Виктор Алексеевич? — спросил командующий, оборачиваясь к полковнику Рясному.

— Этот план принадлежит капитану Шмелеву, — ответил Рясной. — Мой штаб разрабатывает его. На всякий случай.

— В порядке игры, — иронически уточнил Славин, красивый полковник.

— Смело. Смело и интересно, — сказал Игорь Владимирович. — Если бы это было месяца три назад, я не задумываясь принял бы такой план. А сейчас, в преддверии зимы...

— Но ведь это же двадцать семь километров, Игорь Владимирович, — сказал полковник Славин, показывая командующему карту. — Двадцать семь километров водной преграды, это же почти Ла-Манш. Как будут обеспечены коммуникации? Линии снабжения? Эвакуация раненых?

— Мы под Ла-Маншем не стояли, товарищ полковник. — Клюев сделал этакое простецкое лицо. — Нам Ла-Манш неизвестен. А здешняя обстановка нам ясна. Дорога через Елань-озеро одна — по воде. Все прямо и прямо. Пойдем и ляжем.

— Артиллерийской поддержки на таком расстоянии не будет, — сказал коренастый тучный полковник, начальник артиллерии. — Не достанем.

— Положить людей, майор, не хитрая штука, — сказал Славин. — А надо победить.

— Положим и победим, — сказал Клюев. — А надо будет — сами ляжем.

— Это абсурд, — сказал Славин. — Ставка никогда не утвердит такой операции.

— Пойдемте с нами, товарищ полковник, — сказал Шмелев. — Пойдемте и проверим, абсурд или нет.

— Весьма сожалею, капитан, но я не сторонник авантюр. Смерть никогда не считалась доблестью военного искусства.

Командир батареи Беспалов протиснулся вдруг вперед и поднес к глазам бинокль. Теплый влажный туман стлался над самой водой.

— Товарищ командующий, — радостно закричал Беспалов, — разрешите доложить. В направлении на северо-запад движется к берегу катер противника. Вон там. — Беспалов был возбужден и порывисто размахивал руками, помогая командующему найти катер в бинокль. Катер вышел из тумана и был отчетливо виден, хотя до него оставалось не меньше двух километров. Игорь Владимирович поймал катер и увидел высокий крутой нос, черную мачту с перекладиной. Нос опускался, разрезая воду, потом снова поднимался. Катер держал курс прямо на маяк.

— Действительно, это немецкий катер, — сказал Игорь Владимирович, продолжая смотреть в бинокль.

Патруль Войновского двигался по берегу озера. Войновский осмотрел горизонт в бинокль и пошел дальше, думая о том, что эти патрули никому не нужны.

Рядом с Войновским шагал Севастьянов, чуть позади — Шестаков, потом — другие. Стайкин был замыкающим.

Они прошли мимо серого валуна, где был отрыт окоп полного профиля.

— Севастьянов, — позвал Войновский, — подойдите сюда.

Севастьянов подошел ближе.

— Помните, мы в этом месте атаковали берег и полковник объявил нам благодарность?

— Конечно, помню. У нас событий не много.

— Интервал десять метров, — скомандовал Войновский и ускорил шаг. Патруль отстал.

— Я хотел бы посоветоваться с вами, Севастьянов, — начал Войновский, оглядываясь назад. За окопом на берегу были вырыты стрелковые ячейки, и патруль стоял там, где они начинались.

— Пожалуйста, товарищ лейтенант. Если я в состоянии...

— Как вы думаете, Севастьянов? Если написать письмо, ну, скажем, в город Горький, но написать незнакомой девушке. Совсем незнакомой. Девушке, не получающей писем с фронта. Прилично это или неприлично?..

— По-моему, тут нет ничего... — Севастьянов вдруг вскрикнул: — Ой, смотрите!

Войновский остановился и стал смотреть на озеро. В серой пелене тумана возникло и медленно двигалось продолговатое темное пятно.

Патруль подошел к Войновскому. Донеслось четкое тарахтенье мотора. Катер вышел из тумана, и даже простым глазом можно было разглядеть серый стальной борт, пустую палубу и косую трубу с хвостом дыма.

— Откуда он взялся? — спросил Войновский и посмотрел на Севастьянова. Севастьянов пожал плечами.

— Никак, немец, — сказал Шестаков и почему-то пригнул голову.

— За мной! — крикнул Войновский и побежал к окопам.

Солдаты залегли в ячейках, поставили ручной пулемет, и Войновский медленно вел ствол пулемета вслед за катером. Рядом лежал Шестаков.

— Десант! — сказал Войновский. — Сейчас будем настоящий десант отбивать. Хорошо бы, они против нас высадились. — Войновский отчетливо вспомнил, как они атаковали пустой берег, сбрасывали воображаемого врага в озеро, и крепче сжал приклад пулемета.

Увидев с маяка немецкий катер, Сергей Шмелев вызвал по телефону штаб батальона и объявил тревогу. Стоя рядом со Шмелевым, полковник Рясной одобрительно кивал головой.

Сверху было видно, как солдаты выбегали из сарая, бежали к берегу и ложились там. Офицеры спустились с лестницы и тоже бежали к берегу. Трое солдат катили по тропе станковый пулемет.

Игорь Владимирович все еще продолжал смотреть в бинокль. Наконец он опустил его и повернулся к Рясному.

— Артиллерия?

— Артиллерия здесь, товарищ генерал-лейтенант! — радостно сказал Беспалов и приложил руку к фуражке.

— Ваше решение.

— Разрешите открыть огонь, товарищ генерал-лейтенант? — Беспалов стоял с поднятой рукой и бессмысленно улыбался, глядя на командующего армией.

— Хм, — сказал Игорь Владимирович, — может быть, вы желаете посоветоваться с противником?

Тучный полковник, командующий артиллерией, толкал Беспалова в бок и громко шептал:

— Стреляй же. Стреляй, дурак!

С озера раздался выстрел. Снаряд прошелестел мимо маяка и упал в устье Словати, выбросив вверх плотный водяной столб. На носу катера возникло острое белое облачко, второй снаряд просвистел, шлепнулся за сараем.

На берегу заработали пулеметы, бледные трассы пуль протянулись над водой в сторону катера.

Катер развернулся на левый борт, и снаряды, выпускаемые немецкой пушкой, стали рваться на берегу и еще дальше, в лесу. С маяка было видно, как три артиллериста быстро работали на палубе.

— Где же, наконец, артиллерия? — спросил командующий. — Может быть, вы собираетесь подать трап немецким десантникам?

Беспалов стоял на коленях перед телефонным аппаратом и возбужденно выкрикивал:

— Скоморошкин, куда ты пропал?.. Скоморошкин? Ты? Когда же ты будешь готов? — и с упоением закричал: — Первое, огонь!

Снаряд пролетел над маяком и поднял в озере водяной столб метрах в пятистах от катера.

— Правее ноль-сорок, прицел минус два, первое, огонь!

Снаряд прошелестел наверху, и было хорошо видно, как он разорвался на берегу, как раз там, где дробно стучал дальний пулемет.

— Куда вы стреляете, черт возьми? — выругался полковник Славин. — Взяли вправо, когда надо брать левее.

— Я сейчас, я сейчас, — испуганно повторял Беспалов, стоя на коленях перед телефонным аппаратом.

— Что у вас делается? — Игорь Владимирович резко повернулся к полковнику Рясному.

Снаряды с катера разрывались вправо и влево от окопов, пролетали над головой и глухо рвались в глубине леса.

Войновский услышал стремительно надвигающийся свист. Он бросил пулемет и распластался на дне окопа. Свист надвигался неукротимо, страшно, и вот уже на всем свете сплошной страшный свист. Огромная тяжесть навалилась на ноги, ударила по спине, вдавила в землю. Горячая волна полоснула по ушам, и он удивился, что еще слышит: осколки прошуршали над головой, а потом стало слышно, как они падают в воду. Раздался протяжный стон, и Войновский не узнал своего голоса. Он напряг все силы, чтобы сбросить с себя тяжесть, и вдруг тяжесть сама скатилась с его спины, он вскочил на ноги и опять услышал долгий стон. Войновский огляделся, не понимая, откуда стон. Шестаков лежал на боку на дне окопа и расстегивал шинель, а у него не получалось, и по шинели у кармана расползалось мокрое темное пятно. От соседнего окопа бежали солдаты, у них были испуганные лица. И тогда Войновский понял.

— Он ранен!

— Федя, куда тебя? — Маслюк прыгнул в окоп и водил руками по шинели Шестакова.

— Сволочь, по своим бьет. — Стайкин громко выругался.

— Что ты говоришь? — Шестаков открыл глаза и посмотрел на Стайкина. — Что он говорит, Игнат? Куда мне попало?

— Не слушай его. Царапина. В мягкое попало.

Шестаков лежал на животе, положив голову на руки, и тяжело дышал. Темное пятно на шинели стало еще больше.

— Откуда он прилетел? — спросил Шестаков, не поднимая головы. — Говори правду, Игнат.

— Немецкий, немецкий. — Маслюк быстро и ловко стягивал с Шестакова штаны. Войновский увидел кровь, и у него закружилась голова.

— Товарищ лейтенант, ответьте мне — немецкий? — Шестаков приподнял голову и посмотрел на Войновского. — В своем окопе от своего снаряда...

— Конечно, Шестаков, это был немецкий снаряд.

— Вы же не видели, товарищ лейтенант. Вы же подо мной лежали, а я вас загораживал.

— Я слышал, Шестаков. Я очень хорошо слышал. Он летел с озера. — Войновский посмотрел на развороченный бок окопа и понял, что снаряд прилетел от маяка.

Шестаков закрыл глаза, облизал языком пересохшие губы. Маслюк кончил перевязку и натянул штаны на Шестакова. Стрельба на берегу затихла. Немецкий катер скрылся в тумане.

— Железо. Уберите железо, — внятно сказал Шестаков, не открывая глаз. — Горячее острое железо. Уберите его. — Он молчал, когда его поднимали, и часто дышал.

Палатка туго надулась под Шестаковым снизу, а с углов натянулась складками. Стайкин прыгнул в окоп и поднял автомат Шестакова.

— По своим шпарит. За такие дела в штрафбат надо.

— Старший сержант Стайкин, — строго сказал Войновский, — приказываю вам замолчать.

— Распустились. Избаловались. Распустили свое войско, и распустились сами. Артиллерия открывает огонь через семь минут, подумать только. Хорошо еще, что немцы такие же растяпы. Распустились, забыли, что такое война. Придется напомнить вам, что это такое.

Командующий сидел за столом в углу избы. Все остальные в избе стояли. Офицеры из штаба армии вольно стояли по обе стороны стола, у них бесстрастные, нарочито скучающие лица. Полевые офицеры из бригады стояли вдоль стены по стойке смирно. Полковник Рясной с багровым лицом смотрел прямо перед собой. Там, у противоположной стены, отдельно от всех стоял лейтенант Беспалов. Он был в гимнастерке без ремня, но погоны еще оставались на нем, он стоял, заложив руки за спину, и смотрел на свои сапоги.

— Семь минут, — повторил Игорь Владимирович, — подумать только.

Тучный полковник, начальник артиллерии бригады, сделал шаг к столу:

— Товарищ генерал-лейтенант, разрешите доложить. Все артиллерийские средства бригады по распоряжению штаба армии переданы левому соседу. В бригаде имеются только три пушки, которые...

— Которые стреляют по своим, — перебил Игорь Владимирович. — Следовало бы вместе с пушками передать соседу и начальника артиллерии.

— Вам просто повезло, что у вас осталось только три пушки, — сказал с усмешкой полковник Славин. — Будь у вас больше пушек, они бы такого натворили.

В соседней комнате послышался сдерживаемый шум. «Сюда, сюда», — говорил за дверью удивленный, радостный голос.

— Что там еще? — Игорь Владимирович посмотрел на закрытую дверь, и все повернули головы в ту же сторону.

Дверь распахнулась. На пороге появился молодцеватый старшина, перетянутый ремнями.

— Товарищ генерал-лейтенант, разрешите доложить. Принесли раненого бойца. Докладывает старшина Кашаров. — Старшина красивым заученным движением опустил руку и сделал полушаг в сторону.

— Принесите его, — сказал командующий.

Беспалов встрепенулся, по телу его от ног к голове пробежала судорога.

Торжественно и молча солдаты внесли Шестакова и положили его на пол. Шестаков лежал на животе, прижавшись щекой к плащ-палатке, левая штанина была вся в крови до колена. Солдаты отошли назад и тесно сгрудились у раскрытой двери. Войновский стоял у палатки рядом с Беспаловым.

Ганс подбежал к Шестакову и лизнул его руку. Шестаков открыл глаза и покосился в ту сторону, где сидел командующий.

Ганс лег на,бок, протянул передние лапы и стал играть с Шестаковым.

— Полюбуйтесь на свою работу. — Игорь Владимирович посмотрел в угол на Беспалова, и все повернули головы в угол. Беспалов сделал судорожное глотательное движение и шагнул к палатке, на которой лежал Шестаков.

— Простите меня, — сказал он. — Пожалуйста, простите. Командующий резко поднялся, и все в избе подтянулись и встали смирно.

— Полковник Рясной, — сказал Игорь Владимирович, — снимите погоны с командира батареи.

Рясной тяжело вышел из шеренги и на негнущихся ногах пошел вперед. Чтобы дойти до Беспалова, ему надо было пересечь избу и пройти мимо Шестакова. Рясной наступил сапогом на край плащ-палатки, Шестаков неожиданно быстро перевалился на бок и схватил Рясного за сапог.

— Не надо так делать, — ясно и четко сказал Шестаков.

Рясной с трудом удержал равновесие и стал дергать ногу, но Шестаков крепко держал ее.

— Не надо, товарищ генерал, не надо наказывать человека. Человек не виноват. В меня немецкая пушка попала.

Рясной остановился и посмотрел на командующего. Беспалов умоляюще смотрел на Войновского.

— Кто из офицеров был на месте происшествия? — спросил Игорь Владимирович. — Откуда прилетел снаряд?

— Разрешите доложить, товарищ генерал-лейтенант, — сказал Войновский. — Я не видел, откуда прилетел снаряд. Я находился на дне окопа.

Шестаков увидел среди других офицеров капитана Шмелева и протянул к нему руку.

— Как же так, товарищ капитан? Скажите вы.

Сергей Шмелев стоял не шелохнувшись и даже не посмотрел на Шестакова.

— Час от часу не легче, — сказал командующий. — Из какого детского сада вы набрали этих офицеров?

— Товарищ генерал-лейтенант, — сказал Войновский, густо краснея, — я не мог видеть. На мне лежал ефрейтор Шестаков. Он закрывал меня своим телом.

Беспалов опустил голову.

— Прекрасно. Солдат закрывает своим телом командира, спасает его жизнь, а тот даже не считает нужным доложить об этом. — Игорь Владимирович кипел от негодования.

— Не надо. — Шестаков закрыл глаза и выпустил ногу Рясного. Рясной не тронулся с места и продолжал стоять рядом с Шестаковым.

— Разрешите доложить, товарищ генерал-лейтенант, — сказал Войновский. — Услышав приближение снаряда, ефрейтор Шестаков закрыл меня своим телом. Докладывает командир второго взвода второй роты лейтенант Войновский.

— Это какой же Войновский? — спросил Игорь Владимирович. — Не сын нашего Войновского?

— Никак нет, Игорь Владимирович, — ответил полковник Славин. — Сын нашего Войновского находится сейчас в училище.

— Так, так, — сказал Игорь Владимирович и покачал головой. Теперь все смотрели на него. Даже Беспалов поднял голову и смотрел на генерала. Командующий увидел эти взгляды, и глаза у него стали пустыми и плоскими.

— Солдат проливает кровь за своего командира, — жестко сказал он, — а командир даже не может рассказать про обстоятельства ранения. Зато об этом знает генерал. Приказываю: ефрейтора — за проявленное в бою мужество и геройское исполнение солдатского долга — наградить медалью «За отвагу». Командира батареи — за преступную халатность и стрельбу по боевым порядкам пехоты — разжаловать в ефрейторы и назначить на должность подносчика снарядов. У меня все. — Игорь Владимирович с грохотом отодвинул стол и зашагал к двери. У плащ-палатки он приостановился и посмотрел на Шестакова: — Даже в этой разболтанной бригаде солдаты герои. На таких солдат я могу надеяться.

— Возьмите меня. Прогоните железо, — сказал Шестаков. — Я мастер по дереву, я не хочу железа. Запишите адрес по специальности.

— Быстрее везите раненого в медсанбат. Можете взять моих лошадей. — Игорь Владимирович быстро вышел из избы, и офицеры гурьбой двинулись за ним, громко разговаривая и осторожно обходя лежавшего на полу Шестакова.

Изба опустела. Только пес сидел на полу и лизал руку хозяина. Шестаков слабо пошевелил пальцами. Ганс обрадованно завалился на спину, задрал задние ноги, высунул язык, показывая, как умирает Гитлер.

Прощаясь с командирами, Игорь Владимирович протянул руку Шмелеву:

— Я подумаю над вашим предложением, капитан. Помните Парфино? Я жалею, что тогда не послушал вас.

— Я готов хоть завтра форсировать озеро, товарищ генерал, — сказал Шмелев.

— Не спешите, капитан. Прежде надо накопить силы.

— Я готов, — упрямо повторил Шмелев. — У меня сил достаточно.

— Ой, капитан, не шутите со своим генералом. — Игорь Владимирович улыбнулся и вскочил на лошадь.

— Я не шучу, товарищ генерал, — ответил Шмелев. — Я вообще шутить не умею.

Дорога уходит вдаль, петляет, ведет за собой. Вышла на большак, потом на шоссе, потом опять проселок с васильками, через лес, мимо пруда, мимо кладбища. Дорога нескончаема, мы идем по ней весь век наш и оставляем по пути живых. В кюветах опрокинутые повозки, машины, лошади с вздутыми животами, солдаты с вывернутыми карманами, дети, старики, цари и рабы — дорога всех выбрасывает за обочину. Деревня обуглилась, только могильно торчат печи, и девочка Катя уже не выбежит из дома на дорогу. Мы шли всю ночь, и еще одну ночь, догнали своих и вышли на пыльный шлях. По дороге шли коровы, большое племенное стадо, всеми брошенное, никому не нужное, забытое. Коровы были породистые и медлительные, они шли туда, куда уходили люди. Ноги у них были в кровь разбиты, они отставали от людей и скоро остались одни. Они увидели нас и остановились. В глазах у них стояли слезы, прозрачные, крупные слезы. Коровы были не доены много дней, вымя раздулось и свисало чуть не до земли, им было больно, они плакали — почему они не нужны больше людям? Они запрудили все шоссе, а мы прибавили шагу, чтобы быстрее пройти сквозь стадо. Немец выскочил из-за леса. Мы бросились врассыпную по кюветам, немец развернулся и начал бить. Плотная очередь прошила стадо. Коровы одна за другой опускались на землю и тоскливо мычали. Молодая буренка опустилась рядом со мной в кювет, словно прилегла, и тяжело дышала. Пуля прошла сквозь вымя, розовое молоко било вверх фонтаном прямо на мои сапоги. Вымя оседало, как лопнувший шар, а молоко все темнело, пока не стало совсем красным. Тогда она глубоко и радостно вздохнула и закрыла потухшие глаза. Ногам было сыро от молока. Коровы тоскливо мычали и смотрели нам вслед, а мы пошли своей дорогой и шли еще много дней, и опять было всякое, а коровы остались лежать за обочиной, но я никак не мог забыть, как розовое молоко хлестало фонтаном, — тогда в груди зажегся огонь, он жег, сдавливал сердце и вот горит с тех пор, горит в груди, горит и не дает покоя.

 

ГЛАВА IX

Солнце давно село, и закат погас, а Сергей Шмелев все сидел на камне у берега и смотрел в озеро. Вода лежала спокойно и казалась черной и застывшей. Небо тоже было черным, без звезд, но вода была всего чернее, и там, где она соединялась с берегом, тянулась неровная черная линия, а влево от нее в темной глубине берега угадывался черный остов маяка. Джабаров стоял рядом, Шмелев не видел его в темноте, но чувствовал его и даже знал, что Джабаров стоит прямо, положив руки на автомат, и тоже смотрит в озеро. Кругом было тихо и спокойно. Шмелев прислушался.

— Хенде хох! — раздалось сзади.

Джабаров резко повернулся, было слышно, как захрустела под его ногами галька, щелкнул затвор автомата. Шмелев негромко засмеялся.

— Чего смеешься? — спросил тот же голос. — Вот возьму тебя и съем.

— А я слышал, как ты подходил, — сказал Шмелев.

— Неправда, — сказал из темноты Чагода. — Меня никто не слышит.

Джабаров снова захрустел галькой и затих.

— Ты у пня наступил на сучок, а потом задел за пень сапогом.

— Скажи какой ушастый парень. — Чагода возник из темноты, положил руку на плечо Шмелева, сел на камень. — Во всей армии меня никто не слышит. Не учел, что ты такой ушастый парень, а то бы и ты меня не услышал.

— А вот я услышал.

— Держи. Раз ты такой ушастый парень, держи крепче.

Шмелев нащупал в темноте пачку папирос.

— Какие? — спросил он.

— «Катюша». Самая подлинная.

Шмелев вытащил папиросу, протянул пачку обратно в темноту.

— Как жизнь, комбат? Рассказывай, как живешь.

— Охраняем берег от захватчиков.

— И как? Не скучно так охранять?

— Пятый месяц стоим. Привыкли. А когда совсем невмоготу становится, зову Обушенко, идем стрелять в консервную банку.

— Ай да парни, что за молодцы! — Чагода чиркнул зажигалкой и поднес ее к лицу Шмелева. — Дай хоть посмотреть на тебя, на такого молодца.

Шмелев увидел, что кончики пальцев у Чагоды чуть дрожат. — Устал? — спросил Шмелев.

— Ты расскажи сначала, как вы в банку стреляете? — Чагода засмеялся.

— Берем банку американскую, содержимое предварительно съедаем, а банку вешаем на сучок и стреляем с двадцати метров. Весьма полезно для нервов.

— Американскую? Ай да молодцы. Мне бы с вами пострелять.

Чагода снова чиркнул зажигалкой, прикурил папиросу.

— Давно к тебе собирался, — сказал он. — Генерал рвет и мечет — давай ему языка. И чтоб непременно из Устрикова.

— А ты меня попроси — я достану.

— Ишь ты. Какой ушастый. А я ушастей тебя. Хочешь, пачку папирос тебе подарю?

— Давай. — Шмелев нащупал в темноте пачку, сунул ее в карман шинели.

— Ну как? Научился вспоминать?

— Смотря что...

— Слушай, Сергей, ты один? — Чагода затянулся; лицо его было строгим и задумчивым.

— Почему один? У меня целый батальон. И Джабаров рядом. Мы с ним всегда вместе.

— Я не о том. Вообще. На гражданке. Дома. Один?

— Там один.

— И никого не было?

— Была... Невеста...

— Где же она?

— Война... Потерялись...

— Любила тебя? Расскажи.

— Нет.

— Что — нет? Не любила?

— Рассказывать не буду. Понял?

— Еще нет.

— Я забыл, понимаешь? Забыл все, что было там. Ведь это же было тогда, на другой планете. Я забыл, я должен забыть, понимаешь? — Шмелев скомкал папиросу и бросил ее в воду. — Даже под страхом смерти не стану вспоминать об этом. Она была, а теперь ее нет, и я не хочу, чтобы у меня была надежда. Я хочу, пока война, чтобы у меня никакой надежды не было.

— Не сердись. Откуда я мог знать?

— Все. Уже прошло. Я теперь научился. Сначала было плохо. А теперь научился забывать. Теперь я один. — Он достал папиросу и закурил. — Теперь я только войну вспоминаю...

— И я один, — сказал Чагода. — Так проще. На войне. Когда один, помирать не страшно будет.

— О смерти я тоже научился забывать. Учусь.

— Ах, Сергей, сложная это наука. Не для живых. Как теперь на озере? Не очень холодно?

— Фрицы по утрам блиндажи топят. Вот-вот ледостав начнется. — Шмелев посмотрел на огонек папиросы и спросил встревоженно: — А зачем тебе знать? Разве ты не в гости приехал?

— Конечно, в гости. Куда же мне еще ехать? — Чагода напрягся всем телом и хрустнул пальцами. — Ты, я вижу, парень ушастый, а разведчик из тебя не получится. И хозяин из тебя ни на грош. К нему гости приехали, хоть бы ужином угостил. Сам говоришь, ночи холодные стали.

— Джабаров, — сказал Шмелев, — иди к старшине, распорядитесь там. Мы скоро придем.

Было слышно, как Джабаров четко повернулся и галька захрустела под его сапогами — с каждым шагом тише.

— Судаком тебя угощу, — сказал Шмелев.

— Судак по-польски, — сказал Чагода. — Хорошая закуска.

— А есть? — спросил Шмелев.

— У разведчика всегда есть. Держи. — Шмелев нащупал в темноте флягу и взял ее. Фляга была холодная и тяжелая. Шмелев сделал несколько глотков, передал флягу Чагоде.

— Что же там генерал? — спросил Шмелев. — Зачем ему язык нужен?

— Тыловая крыса ему нужна, а не язык. Тыловая крыса с железной дороги. Тыловая крыса, которая знает пропускную способность, — вот что ему надо. — Чагода снова стал пить. — Задумал операцию. Сидит над картой и дымит. Разрабатывает свою гениальную операцию. Любит над картой сидеть. Голова.

— А когда приказ будет, не знаешь?

— Не торопись. Он там все разработает, стрелки нарисует, а вы потом по этим стрелкам пойдете и ляжете.

— Уж лучше пойти и лечь, чем в американскую банку стрелять. Дорога эта важная — за нее можно и лечь. Я его понимаю.

— Смотри какой стратег выискался. Это тебе не в банку стрелять. Расскажи, как ты тут за всю армию командовал, когда генерал к вам приезжал? Всю армию, говорят, хотел положить за Устриково.

— Уже легенды пошли?

Над озером зажглась далекая зеленая звезда. Она поднялась круто вверх, описала дугу и стала падать в озеро, потом соединилась со своим отражением и погасла.

— Откуда бросает? — спросил Чагода. — Не из Устрикова?

— Ближе. Из Красной Нивы, — ответил Шмелев.

— А из Устрикова бросает? — спросил Чагода.

— Там меньше, — сказал Шмелев. — Там совсем редко.

— А тут часто? — спросил Чагода.

— А тебе зачем? — с подозрением спросил Шмелев.

— Это он меня боится, — сказал Чагода, — оттого и бросает. Боится, как бы я не подполз к нему и не украл его. Не хочет, чтобы я его крал. На. Хлебни еще.

Шмелев нащупал влажную флягу и сделал глоток.

— Значит, боится, если бросает, — продолжал Чагода. — А я его не боюсь. Я двадцать фрицев приволок. Ох, и боялись они меня, дотронуться тошно, а я их все равно приволок.

— Ты молодец, что приехал ко мне. Я страшно рад, что ты приехал.

— Я тоже. Давно к тебе собирался.

— А я тебя ждал. Знал, что ты приедешь.

— Вот я и приехал.

— Хочешь еще?

— Нет. Мне хватит. Сегодня хватит.

Шмелев положил флягу на колени. Голова у него согрелась и мысли стали спокойными и простыми. Ему было приятно, что капитан Чагода сидит рядом на камне, а потом они пойдут в избу, зажгут лампу и будут еще долго сидеть, есть рыбу и разговаривать о всяких мудрых вещах.

— Который час? — спросил Чагода.

— Куда торопиться? Сиди.

— Эх, парень. Какой парень пропадает ни за грош в обороне. — Чагода легко и пружинисто встал.

— Тогда пойдем судака есть, — сказал Шмелев и тоже поднялся.

На столе дымилась огромная сковорода, широкие, румяные судаки были плотно уложены на ней. На краю стола стояла лампа из медной гильзы, и тонкое лезвие огня часто вздрагивало и потрескивало. Старшина Кашаров резал финкой хлеб и сало и раскладывал куски на газете. Чагода сел за стол, положил подбородок на руки. Шмелев увидел его усталые печальные глаза.

— Налить? — спросил Шмелев, поднимая флягу над столом.

— Сегодня хватит. — Чагода опустил руки, зажал большие пальцы в кулаки и громко хрустнул пальцами, как там, на берегу.

— Тогда ешь, — Шмелев подвинул сковороду Чагоде. Чагода разжал кулаки, взял кусок жареной рыбы. Судак легко переломился и хрустнул.

— Войновский, — позвал Шмелев.

Войновский вошел в комнату и приложил руку к фуражке.

— Бери кружку. Садись, — Шмелев подвинулся в глубь стола. Войновский пошел в первую комнату и вернулся с кружкой в руках.

Шмелев разлил водку в кружки.

— Выпьем за моего друга, капитана Чагоду. За тебя, Николай. — Шмелев поднял кружку над столом и посмотрел на старшину Кашарова: — А тебе что, особое приглашение надо?

— За ваше здоровье, товарищ капитан, — сказал Войновский и долго держал кружку у рта, с каждым глотком все выше запрокидывая голову.

Старшина Кашаров выпил стоя, крякнул и сказал:

— Кушайте рыбку, товарищ капитан. Свежая, после обеда наловленная.

— Живы будем — не умрем, — сказал Чагода и принялся есть рыбу.

— Скажите, товарищ капитан, — сказал Войновский, — о Куце и его разведчиках нет никаких сведений?

— А тебе какие сведения нужны? Какие такие сведения ты хотел получить? — Чагода зло смотрел на Войновского, а тот смущенно молчал, не понимая, почему сердится Чагода. — Нет, ты ответь мне: какие тебе сведения нужны? А-а, не знаешь? Тогда молчи.

— Я думал, может, они другой дорогой вернулись?

— Ты когда-нибудь видел, как с того света возвращаются? Туда дорог много, а обратно никакой. — Чагода так же внезапно перестал сердиться, лицо его расплылось в улыбке. — Ай судак! Какой судак! Генеральский! Просто генеральский судак.

— Возьмите еще, товарищ капитан, — сказал Кашаров.

— Плесни пару капель.

Шмелев удивленно посмотрел на Чагоду, а тот продолжал улыбаться. Только в глазах спряталась тоска.

— Чудак. Сам же говорил: ночи холодные.

— У меня тебе не будет холодно. — Шмелев налил в кружку из фляги.

— Сейчас печку для вас затопим, товарищ капитан, — сказал старшина Кашаров.

Чагода поднял кружку над столом и засмеялся:

— Чудаки вы, ребята. Честное слово. Хорошие вы ребята, но чудаки. Пью за чудаков.

— Сам ты чудак порядочный, — сказал Шмелев и чокнулся с Чагодой.

Чагода поставил кружку на стол и расстегнул ворот гимнастерки.

— А все-таки плохо, когда человек один, — сказал он. — Человек должен иметь продолжение, тогда жизнь не кончится. А когда человек один, продолжения нет.

— Теперь я знаю, — сказал Шмелев. — Ты не чудак. Ты — философ.

— Подтверждаю: человек должен продолжать себя.

— Вот кончим войну и заведем себе продолжение. Как вернемся домой, ничего не будем делать — только продолжать себя. С утра до вечера только и будем делать продолжение. Ничего больше не будем делать.

— Молодец, комбат. Ты у меня умница. Просто удивительно, какой ты умник. Спасибо за хлеб-соль. — Чагода ловко перекинул ноги через скамейку, по-кошачьи прошелся по избе, а посреди избы вдруг нагнулся, закинул руки за спину и начал стягивать с себя гимнастерку. Оставшись в одной тельняшке, он выпрямился, хитро посмотрел на Шмелева. — Ах, какой умник. Держи-ка. — Чагода перебросил гимнастерку через стол. — Пора.

Шмелев поймал гимнастерку, зажал в руке. Гимнастерка была теплой, ордена негромко звенели, касаясь друг друга, а сам он стал вдруг совершенно трезвым и ругал себя последними словами.

— Беклемишев! — крикнул Чагода.

Из первой комнаты, где ужинали разведчики, появился маленький юркий сержант; в руках у него — старая засаленная телогрейка. Чагода надел телогрейку, перетянул себя ремнем и стал прыгать легко и бесшумно.

— Где «Чайка»? — спросил он, не переставая прыгать.

— Лодка стоит у берега, товарищ капитан, — сказал Беклемишев.

— Отвечай, Сергей, идет ко мне походный костюм? Вот так, комбат. Давай, продолжай. Кому в банку стрелять, а кому на работу. Постреляй тут за меня в банку со своим распрекрасным Обушенко.

— Что ж, пошли. — Шмелев положил гимнастерку на край стола и первым пошел к двери.

Лодка сразу же растворилась в темноте, как только Шмелев изо всех сил оттолкнул ее руками от берега. Но тихий плеск еще доносился оттуда, куда ушла лодка, — то ли весла ударяли по воде, то ли волны плескались о борт. А может, это озеро шумело и глухо играло, провожая в последний путь капитана Чагоду? Шмелеву стало вдруг жутко оставаться на берегу.

— Чагода-а-а! — закричал он.

— Да-а-а, — донеслось из черной темноты, и больше ничего не было слышно.

Далекая зеленая звезда косо поднялась над озером, упала и погасла.

Дорога уходит все дальше и дальше.

Черные танки шли по пятам, мы грудью встречали их, и нас оставалось все меньше на этой смертной дороге. Но мертвые передали нам свою ярость, и мы продолжали стоять. Вечером танки пошли на нас в пятый раз за этот день, а нас осталось только двое: я и наш политрук Гладков, веселый силач Валька Гладков; он нас учил на занятиях — будем бить врага малой кровью на его территории, а мы уже были черт знает где. Валька не выдержал, схватил последнюю гранату и пошел на танк. Граната мимо, а танк по Вальке. Я сидел в ровике, пока все танки не прошли, потом выглянул наружу: Валькин ремень со звездой распластался на песке, а на ремне след гусеницы, пятна крови. А Вальки нет — неужели?.. И тут я увидел Вальку у раздавленной березы. Танк прошел, березка снова стала распрямляться, открывая Вальку. «Валька, Валька!» Он все-таки услышал, открыл глаза и посмотрел на свою ногу — ноги не было. Даже песок не успевал впитывать Валькину кровь, а сам он сделался совсем белый. «Мало крови, может, ничего», — сказал он и затих, но в человеке, оказывается, хранится очень много крови. Вальки уже не было, а кровь еще текла. Я сидел и смотрел на Вальку, пока двигалась его кровь и что-то живое оставалось от него, потом схватил винтовку и побежал через лес в местечко. Танки уже прошли, пусто, тихо. За забором сараи стояли, длинные, без окон, я перемахнул — и туда. Тут навстречу в раскрытые ворота мотоциклист в черном френче, в больших очках; я пустил в него пулю. Мотоцикл вильнул, повалился, черный растянулся на асфальте. Распахнул дверь, вбежал в сарай. Боже мой, на полках аккуратно сложены штаны и гимнастерки, тысячи штанов и гимнастерок, в другом ряду стоят сапоги — тысячи сапог. А мы в то утро выскочили на улицу босиком, в одних кальсонах — и все это лежало на полках в сарае без окон, и черный мотоциклист валялся на асфальте, и колесо еще крутилось. Я поднял канистру, стал плескать бензин на гимнастерки и штаны, побежал в конец сарая, пока бензин не кончился. Чиркнул спичкой, огонь побежал по мокрому, взвился на полки, загудел, жарко опалил лицо. Я схватил два сапога, выскочил на двор — колесо уже не крутилось, а черный продолжал лежать. Забор, улица, ограда, огород, стреляют, я, задыхаясь, лежу в овраге — черный дым столбом стоит над складом. Я отдышался и побежал по полю, оглядываясь на дым, чтобы не потерять направления. Сапоги мои совсем износились, и палец вылез наружу, а те я бросил в овраге, потому что все на свете перемешалось и оба сапога оказались на левую ногу.

 

ГЛАВА X

— Я не могу воевать в такой обстановке! — кричал Стайкин с порога; он только что вошел в избу и оббивал снег с сапог.

— Чем тебе плохо так воевать? Скоро на лыжах пойдем. — Это сказал Молочков, прибывший с недавним пополнением.

— Ему ванна горячая нужна.

— А холодной не хочешь? Со снежком.

Солдаты смеялись.

Шмелев сидел за столом, как и позавчера, когда уходил Чагода, и смотрел в окно на падающий снег. А на месте Чагоды, положив руки на стол, сидел Войновский. С выражением покорного отчаяния Войновский говорил:

— Товарищ капитан, нельзя же так. Вам надо прилечь. Ложитесь, товарищ капитан. Хотя бы на часок. А я пойду на берег.

Снег за окном падал густо и неторопливо. Он ложился на землю и тут же таял, но падал свежий снег — белые пятна возникали на земле: снег оставался на пнях, под стеной сарая, на куче хвороста, на камнях у маяка, а Шмелев сидел и смотрел, как падает снег. Достал пачку, увидел, что там осталась одна папироса, сунул пачку в карман.

— Один часок, товарищ капитан, я прошу вас. Я скажу Джабарову, чтобы он постелил.

Солдаты в первой комнате продолжали разговор.

— Я не могу воевать в такой обстановке. Я требую, чтобы мне создали условия.

— А какие тебе нужны условия? — снова спросил Молочков.

— Ему в медсанбат захотелось, к сестричкам.

— Отставить разговоры, — Стайкин просунул голову в дверь, посмотрел на Шмелева, а потом отошел и встал боком, так, чтобы видеть через дверь капитана.

Солдаты приготовились слушать.

— Товарищи солдаты и старшины, — с выражением сказал Стайкин. — Докладываю. Для войны мне нужны следующие условия, самые нормальные и простые. Во-первых... — Стайкин поднял руку и загнул мизинец. — Во-первых, товарищи солдаты и старшины, мне нужен для войны противник, или, по-нашему, фриц, потому что, когда противника нет, я просто воевать не в состоянии. Дайте мне противника. Чтобы у него автомат — у меня автомат. У него танк — и у меня танк. Тогда я могу воевать на равных. Но это еще не все, товарищи солдаты и старшины. — Стайкин загнул безымянный палец, посмотрел через дверь на Шмелева. — Во-вторых, мне нужен для войны командир. Чтобы он распоряжался мной и думал за меня. «В атаку!» — и я в атаку. «Ложки в руки!» — и я работаю ложкой. Очень мне нужен командир, потому что на войне я органически не способен думать.

— А в-третьих? — спросил Войновский. Он встал из-за стола, подошел к двери и стоял, опершись на косяк и слушая Стайкина.

— Разрешите доложить, товарищ лейтенант. В-третьих, мне нужен тыл. Чтобы письма получать оттуда, посылки с вышитыми кисетами и запахом женских рук. Тыл мне нужен, чтобы оттуда шли ко мне боеприпасы, теплые подштанники и американская тушенка. Потом мне нужен тыл, чтобы было куда драпать в случае неприятностей. Если мне есть куда драпать, мне воевать спокойнее. Вот мои три условия, товарищи солдаты и офицеры, и я требую, чтобы мне их создали. В противном случае я пишу рапорт и подаю в отставку. У меня все.

— Вот это дал прикурить!

— Чего же тебе не хватает? Тыла тебе мало? И так в тылу сидим.

— Ты к Гитлеру обратись, пусть выделит для тебя противника.

— Войновский, — позвал Шмелев, он по-прежнему сидел у окна и смотрел на снег. Войновский подошел. — Кто дежурит на маяке?

— Комягин, товарищ капитан. Вы бы прилегли, товарищ капитан. Хотя бы на часок.

— Вызови маяк, — Шмелев повернулся и положил руки на стол.

Войновский покрутил ручку телефонного аппарата. Трубка сухо трещала. Маяк не отвечал.

— Плохая видимость, — негромко сказал Шмелев. Он сцепил пальцы рук и положил на них подбородок.

— Маяк, почему не отвечаешь? Доложи, что видишь на озере. Лодки не видишь?.. Как «кто» спрашивает? Капитан спрашивает... Он и так знает, что плохая видимость. Надо смотреть лучше — тогда увидишь. Ясно?

Солдаты в соседней комнате замолчали и слушали, как Войновский говорит с маяком.

— Подожди минуту. — Войновский отставил трубку от уха и посмотрел на Шмелева. — Будете говорить с маяком, товарищ капитан?

Шмелев ничего не ответил. Подбородок его соскользнул с руки, голова скатилась набок. Он спал.

— Значит, так, — тихо сказал Войновский в трубку. — Приказано усилить наблюдение. Ясно? — Он положил трубку, вышел в первую комнату и прикрыл за собой дверь.

— Заснул, — сказал он.

— Теперь уж не дождаться, товарищ лейтенант, — сказал Маслюк, доставая из кармана кисет. — Из этого Устрикова еще никто не возвращался.

— Сначала Куц, теперь капитан, — сказал Войновский. — Если что — я буду на берегу.

Метрах в ста от берега сквозь падающий снег была видна вода, она двигалась и колебалась, а между ней и берегом широкой полосой снег лежал прямо на воде. Войновский спустился вниз и осторожно ступил на снег. Лед легко выдержал его. Войновский остановился, пораженный, потом сделал несколько шагов, разбежался и покатился по льду, оставляя за собой темную гладкую полосу — лед под снегом был гладкий и почти прозрачный. Войновский катился по льду, забавляясь и не подозревая о том, что он первым покидает этот опостылевший берег. Лед сухо затрещал под ногами, Войновский остановился, постоял, потом снова разбежался и покатился к берегу.

Солдаты в избе курили.

— Вот поставят нас на лыжи и скажут: иди, — говорил Молочков. — Еще в запасном полку сказывали: наступление скоро откроют.

— А мы специально тебя дожидались, — сказал Стайкин и показал Молочкову гримасу. — Эх ты, мастер лыжного спорта.

Солдаты засмеялись.

— Тише вы, — сказал Джабаров. — Капитан спит.

— Гиблое место это Устриково, — сказал Маслюк. — Не хотел бы я туда идти.

— Старший сержант, расскажи что-нибудь веселенькое.

— Предварительные заказы принимаются только по телефону.

— Расскажи про Шестакова. Как он наряд от старшины получил.

— Про топор?

— Давай про топор.

Солдаты усаживались поудобнее, готовясь слушать. Стайкин потянулся, громко зевнул и лег на нары.

— Давай. Что же ты? — попросил Молочков.

— Не хочется, — сказал Стайкин. — Скучно что-то.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

ГЛАВА I

Батальоны выходили на лед Елань-озера ровно в полночь, как было намечено по графику. Где-то за облаками висела невидимая луна, остатки рассеиваемого ею света просачивались сквозь слой облаков на землю, и снег отражал их. Черная ночь становилась темно-серой: фигуры людей в маскировочных халатах казались темно-серыми, и черные стволы автоматов тоже были темно-серыми — плотная темно-серая масса стлалась вокруг. Впрочем, и луна учитывалась графиком, и было точно известно, что через пять с половиной часов, когда батальоны будут подходить к вражескому берегу, луна уйдет за линию горизонта, и тогда, в нужный момент, придет абсолютная темнота.

Батальоны выходили к Елань-озеру по замерзшему извилистому руслу Словать-реки, будто живая река мерно лилась меж берегов к озеру, а под ногами людей, подо льдом туда же бежала холодная вода и тоже вливалась в холодное озеро.

Шмелев увидел впереди глубокое пространство и оглянулся. Позади был виден изгиб колонны, темно-серые фигуры людей и темно-серый берег, уходящий в темноту. Шмелев поднял руку и сказал вполголоса: «Стой!» Команда повторилась, пошла, затихая, вдоль колонны, и было слышно, как не сразу останавливается вытянувшаяся колонна и затихают звуки движения.

Рядом со Шмелевым шагал капитан Рязанцев. Он повозился с халатом, поднес к лицу что-то темное.

— Вышли к маяку на восемь минут раньше графика.

— Продлим привал, — ответил Шмелев.

Из мглы возникла высокая тень — перед Шмелевым вырос человек в кубанке и в полушубке.

— Старший колонны? К генералу. — Кубанка повернулась и побежала к берегу.

У подножия маяка плотно стояла группа людей в коротких бараньих полушубках. Они были без маскировочных халатов, и это отличало их от всех остальных, кто находился на берегу в эту глухую ночь. Один из них, в высокой, заломленной назад папахе, стоял в центре группы. Шмелев остановился и доложил, что первый батальон вышел на исходный рубеж.

— Вот и дождались, Шмелев, — сказал командующий, папаха закачалась в серой мгле.

— Дождались, товарищ генерал. Назад дороги нет.

— Только вперед, — живо сказал Игорь Владимирович. — Надеюсь, я дождусь к утру хороших известий. Что вы перерезали дорогу и сидите на ней. — Папаха снова задвигалась в темноте. — Вопросы есть?

— Никак нет, товарищ генерал. Солдат должен знать, на что он идет.

— Прекрасно сказано, капитан. — Игорь Владимирович сделал шаг вперед и оказался совсем близко со Шмелевым. — А генерал, со своей стороны, знает, на что он посылает вас, можете не сомневаться в этом. Вы понимаете — сейчас я не могу сказать всего. Вы узнаете свою задачу, когда выполните ее.

— Игорь Владимирович, — сказал человек, стоявший рядом с командующим, — вы не забыли?

— Да, Шмелев, — сказал командующий. — Полковник Славин пойдет с вами.

— Товарищ генерал, — быстро сказал Шмелев, — разрешите доложить. Первый батальон полностью укомплектован командирами. — Шмелев сам удивился тому, какой у него холодный и ровный голос, хотя внутри у него все задрожало.

В группе вокруг командующего произошло движение. Игорь Владимирович сделал шаг назад.

— Командир бригады болен и не может пойти с вами. Полковник Славин будет моим представителем. Ему не нужны вакантные должности.

— Товарищ генерал-лейтенант, — сказал Шмелев, — разрешите в таком случае сдать батальон полковнику Славину и остаться на берегу.

— Вы понимаете, капитан, о чем просите?

— Понимаю, товарищ генерал. И прошу вас понять меня.

— Хорошо, — медленно сказал Игорь Владимирович. — Я надеюсь, вы до конца понимаете это. Идите, капитан.

Шмелев отдал честь и быстро побежал по тропинке. Он услышал, что кто-то бежит за ним, и прибавил шагу.

— Капитан, постойте. Товарищ капитан!..

Шмелев остановился. Человек набежал на него и встал, тяжело дыша. Он был почти на голову выше Шмелева.

— Командир дивизиона аэросаней капитан Дерябин Семен Петрович, — быстро говорил высокий. — Прибыл в ваше распоряжение для совместных действий по форсированию озера.

Высокий шагал за Шмелевым по узкой тропинке. Он был во всем кожаном и в сапогах; снег громко скрипел под его ногами. Шмелев покосился на высокого:

— Как же вы влезете в свою машину?

— Показать? — он перегнулся пополам. Ноги его взлетели вверх и закачались над головой Шмелева, потом мелькнули в воздухе, и он снова стал высоким. — Нравится? — спросил Дерябин.

— Цирк на льду, — сказал Шмелев и пошел по тропинке.

В голове колонны капитан Рязанцев неторопливо расхаживал перед небольшим строем, объясняя политрукам и комсоргам рот значение предстоящей боевой операции. Шмелев обошел строй. Дерябин скрипел позади сапогами. Шмелев повернулся к нему:

— Карта есть?

— На полтораста километров вперед. Хватит?

У Шмелева была карта только на сорок километров, и он подумал, что высокий человек запасливый.

— Прошу. — Шмелев лег на снег у ящика с гранатами.

Дерябин лег лицом к нему. Джабаров воткнул между ними колышек и набросил сверху брезентовую плащ-палатку.

Шмелев зажег фонарик, осветив крышку ящика и лицо Дерябина — длинное, с острым лисьим носом и узкими скулами. На голове у него кожаный шлем, лицо от этого казалось еще более длинным и лисьим.

Они разложили карты, и Шмелев стал объяснять задачу. Высокий кивал головой, тыкал в карту острым носом и делал пометки карандашом.

— Где вы, мародеры? — Край палатки задрался, и под брезентом показалось румяное лицо Клюева.

Щурясь от света, Клюев лег рядом со Шмелевым и задышал ему в лицо.

— Зачем полез в драку? Чем тебе Славин помешал?

— Красив уж очень. Не люблю красавчиков.

— Пошел бы с нами. С нас меньше спроса.

— То-то и оно, — Шмелев показал карандашом на карту. — Продолжим?

— А смело вы, товарищ капитан. Я бы не решился. — Дерябин с уважением посмотрел на Шмелева.

— Сколько у тебя саней? — спросил Клюев.

— У меня саней нет, — ответил высокий, — У меня машины-аэросани.

— Сколько? — спросил Шмелев. — Быстро!

— Двенадцать машин сосредоточены в устье Словати, в хвосте колонны.

— Пойдут с нами? — спросил Клюев.

— Что вы, товарищ майор? Я же вас сразу разоблачу. Меня же за четыре километра слышно. Я вступлю с началом боя.

— По шесть штук на брата, — сказал Клюев. — Жить можно.

— Сколько раненых берете за один рейс?

— Четыре человека в кузове. И трое стоя на лыжах — если легкораненые. — Высокий подул на пальцы, согревая их.

— Не густо, — заметил Клюев.

— Скорость? — спросил Шмелев.

— До восьмидесяти.

— Боеприпасы будете разгружать в квадрате сорок семь — двадцать три, — сказал Шмелев.

— Сорок семь — двадцать три. Понятно. — Высокий клюнул носом карту. — Сорок семь — двадцать три? — удивленно повторил он. — Нет, не могу.

— Сорок семь — двадцать три. Точка, — сказал Клюев.

— Не могу, товарищ майор. Не имею права.

— На что ты не имеешь права? — спросил Клюев. — Воевать не имеешь права?!

— Не имею права подходить к берегу ближе трех километров. — Высокий заволновался и заморгал глазами.

— Почему? — спросил Шмелев.

— У меня военная техника, — сказал высокий. — Я же мишень, товарищ капитан. Не имею права входить в зону огня.

— А мы, черт возьми, не мишень?! — Клюев стал красным и часто задышал. — Мы кто, по-твоему?

— Товарищ капитан, поймите меня, — поспешно говорил высокий. — У меня техника. Учтите, не боевая, ничем не защищенная. Двенадцать моих машин и двенадцать ваших солдат. Вы потеряете двенадцать солдат и не заметите. Подобьют двенадцать машин — и вы отрезаны. Как на острове. А меня, учтите, подбить легче, чем пехотинца. Солдат в землю закопался, а я весь на виду. Ничем не защищенный. Я — машина транспортная, не боевая.

— Как тебя зовут? — спросил Шмелев и с восхищением посмотрел на высокого. — Я что-то забыл. Повтори.

— Дерябин, товарищ капитан. Семен Петрович Дерябин.

— Ну и сволочь же ты, Семен Дерябин, — с восхищением сказал Шмелев.

— Воля ваша: товарищ капитан. Приказывайте — пойду ближе. Пойду и лягу.

— Ну и сволочь, — повторил Шмелев и стал смотреть в карту. — Приказываю. Квадрат сорок семь — двадцать четыре. Там будет оборудован пункт приема и палатка медсанроты.

— Сорок семь — двадцать четыре. Это можно. Это мне подходит. — Дерябин облизал языком тонкие губы. — Напрасно вы так, товарищ капитан. Я действую в ваших же интересах. Без меня вы на острове...

— Ладно, действуй, — сказал Шмелев и отвернулся.

— Напрасно вы так. Потом будете благодарить. Я вам за сорок восемь часов переброшу пятьсот тонн грузов. У меня график.

— Почему за сорок восемь часов? — спросил Клюев. — А потом?

— Как? — удивился высокий. — Разве вы не знаете?

— Что мы не знаем? Быстро! — Шмелев наставил фонарь в лицо высокому, и тот снова заморгал глазами.

— Не могу знать, товарищ капитан. У меня график всего на сорок восемь часов, а потом сказано — ждать дальнейших распоряжений. А что будет с вами, не знаю. Не верите? Ах, товарищ капитан. Напрасно вы меня обидели, перед боем это нехорошо. — Он перестал моргать и посмотрел на Шмелева долгим странным взглядом, в котором были печаль и злоба, наглость и отчаяние — все вместе в одном взгляде.

— Ладно, иди, — сказал Шмелев и опустил фонарик.

Высокий задом выполз из-под брезента, и было слышно, как сапоги его часто заскрипели по снегу.

— Ах, какая сволочь, — повторил Шмелев.

Джабаров сдернул с колышка плащ-палатку и зашуршал ею в стороне. Шмелев подождал, пока глаза привыкнут к серой мгле, и поднялся. Клюев лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел в небо.

— Так бы и лежал здесь, — сказал он. — Спокойно, мягко.

— Три минуты, — сказал Шмелев. — Засекаю время.

Клюев резко вскочил.

— Все, Сергей. Вошел в график. — Он тяжело вздохнул и прибавил: — Сон с утра нехороший видел. Будто я в яму провалился и песок меня засасывает. Знаешь, плывун такой, мокрый, холодный. Нехороший сон.

— Откуда ты взял? Наоборот, песок — это очень хорошо. Ты брось! — Шмелев пристально посмотрел на Клюева, но увидел лишь темное расплывчатое пятно вместо лица.

— И этот тоже, — говорило пятно. — Ты видел, как он на тебя глядел? Слухи всякие ходят...

— Нет, — солгал Шмелев. — Не видел. Смотреть не хочу на такую сволочь.

Торопливым деловым шагом подошел Рязанцев.

— Провел инструктаж, — сказал он. — Время.

— На большом привале сойдемся, — сказал Клюев.

— Хорошо, — раздельно сказал Шмелев. — Все очень хорошо. Выхожу на лед.

А та дорога в лес вела. Старый заброшенный помещичий дом стоял на берегу озера. Озеро крошечное, с густой черной водой, а кругом — нехоженый бор. Дом подлатали, подкрасили и присылали туда на две недели офицеров, отличившихся в боях, чтобы они были там как дома и как следует отдыхали от войны. Проклятый дом, недаром я не хотел ехать туда, но полковник сказал «шагом марш», я повернулся кругом и поехал. Неприятности пошли в первый же день. Там была палатка с пивом, совсем такая, как где-нибудь на Садовой, три пятнадцать кружка, и я так накачался, что свет стал не мил. А мой сосед капитан-мингрелец до двух часов где-то шлялся, потом явился и стал причитать, как баба: «Проклятый дом. Зачем я только приехал в этот распроклятый дом. И как я теперь к себе уеду? Погоди, ты тоже скоро узнаешь, что это за дом». Завалился на койку и давай ныть: «Я два года в окопах сидел, пять раз в атаку ходил, а в таком проклятом доме ни разу не был». Утром, слава богу, он уехал, его койку занял лейтенант из разведки; мы валялись на чистых простынях, ели три раза в день горячее, а вечером пили пиво и смотрели кино. В доме отдыха была затейница Маруся, она заставляла нас играть в разные игры и делала с нами все, что хотела, потому что мы не знали, куда деваться от безделья, и все тайком были влюблены в Марусю. Она выбрала молоденького лейтенанта и ноль внимания на остальных, а мы смотрели кино и пили пиво — не жизнь, а масленица. Потом вдруг перевалило за половину, и тут-то я вспомнил мингрельца и стал считать дни. Марусины игры осточертели, а конец все ближе. Хоть вешайся, как подумаешь, что придется возвращаться обратно. Недаром я не хотел ехать сюда, в этот проклятый дом. А там был директор, толстый такой, в очках, тоже сволочь порядочная. Мы уже собрали мешки и пошли, он вышел за нами на крыльцо и кричал вслед: «До свиданья, товарищи. Крепче бейте фашистских гадов, гоните их с нашей родной земли и скорее возвращайтесь с победой». И ручкой помахал на прощанье. Мы пошли на дорогу ловить машины — и никто не набил морду этой сволочи, хоть плачь. Долго не мог забыть этого дома, целый год мерещился в окопах.

 

ГЛАВА II

Войска шли по ночам. Впрочем, на войне никого не удивишь тем, что войска идут по ночам. Удивительно было другое — количество и разнообразие войск. Третьего дня, ночью, возвращаясь из штаба армии, Сергей Шмелев видел, как они идут. Неспешно и горделиво катились машины с косыми широкими платформами, закрытыми брезентом, ползли урчащие тягачи с тяжелыми пушками на прицепе, молча и бесконечно шла пехота, щедро груженная всяческим военным добром. Несокрушимая мощь ощущалась в ночном шествии: войска шли мимо, на север, войска уходили в ночную темноту; не было никакой видимой связи между ними и двумя батальонами, которые готовились форсировать озеро.

Берега Словати незаметно разошлись в стороны, и справа и слева почувствовалось такое же безбрежное смутное пространство, какое было впереди. В правую щеку дохнуло ровным несильным ветром, дорога стала крепче и жестче. Батальон вышел на лед и начал вытягиваться в походную колонну.

Шмелев оглянулся. Высокий силуэт маяка растаял во мгле — русская земля закрылась темнотою, под ногами уже не земля, а лед, и кругом мгла, смутная и тяжелая, а еще дальше, за этой незнаемой мглой, лежит чужой далекий берег, который нужно завоевать, отдать за него много человеческих жизней, чтобы он перестал быть чужим.

Рота за ротой вытягивались в линию. Головной отряд уже прошел около километра, а замыкающие только выходили на лед, и за первым батальоном начинал выходить второй.

Солдаты сходили на лед с тревогой и удивлением. Им было непонятно и странно, как можно было идти в таком множестве по тонкой пленке замерзшей воды. Десять метров воды было под ногами солдат, и одно это делало необычным все остальное. Но то, что солдаты не решились бы сделать в одиночку, они делали сообща, объединенные приказом. Они прошли километр, второй, третий — и ничего не случилось. Лед был толстый, пупырчатый, крепкий. Он прочно держал идущих. С каждым километром солдаты шли уверенней и спокойней, забыв все прежние страхи и не думая, не ведая о том, что через несколько часов лед заходит под ногами, разверзнется, а вода забурлит, вспыхнет огнем, и тогда солдаты узнают, как тяжело бывает, когда под ногами нет земли, но, как водится на войне, солдаты обо всем узнают последними.

Уже оба батальона вытянулись в походную колонну — прямую, как стрела на штабной карте. И там, где было острие этой стрелы, шагал капитан Шмелев. Он двигался навстречу серой мгле, раздвигая ее движением своего тела, и по глухому шороху льда, по осторожному лязгу железа чувствовал за собой движение сотен людей, которые шли по льду, зная, что он впереди.

Впереди и слева над горизонтом загорались зеленые и красные ракеты. Они висели в небе как далекие звезды, ничего не освещая. Ветер сдувал их, ракеты гасли, а потом загорались другие.

Шмелев потрогал ракетницу, засунутую за пояс. Тут же был патронташ, где лежали три ракеты с красным ободком на картонных гильзах. Ракеты лежали плотно и крепко.

Солдаты второй роты шли в середине батальонной колонны, а взвод Войновского двигался в середине роты. Войновский шагал сбоку. Солдатские мешки торчали под маскировочными халатами, и широкие горбатые спины мерно качались в такт шагам. Войновский узнал Шестакова, ускорил шаг и вошел в колонну. Шестаков поправлял вещевой мешок, осторожно двигая спиной и вывернутыми назад руками.

— Звякает, — сказал он. — Переложу на привале.

Кругом была тугая мгла, и, если долго всматриваться в нее, начинало казаться, что там, в серой глубине, что-то шевелится и ворочается. И вдруг Войновский увидел темный продолговатый шар, быстро катившийся по льду. Шар подкатился к Шестакову и стал прыгать, издавая скулящие звуки.

Шестаков поймал прыгающий шар и, оглядываясь по сторонам, быстро спрятал его за пазуху.

— Как же он нашел нас? — удивился Войновский.

— Собака, она всегда найдет, — сказал солдат Ивахин, шедший позади Войновского. — На то она и собака.

— Гансик, сиротинка, — приговаривал Шестаков, поглаживая себя по груди. — Замерз, видно, Гансик? Погрейся, Гансик, погрейся. Солдатское тепло доброе.

Ганс скулил и шевелился под халатом.

— Что такое? Откуда? — Комягин набежал сзади на Шестакова, протянул руку и тотчас отдернул ее, услышав рычание, которое исходило из груди Шестакова.

— Не бойтесь, товарищ лейтенант. Гансик это. Нагнал нас.

— Пять минут сроку, — свистящим шепотом сказал Комягин. — Лейтенант Войновский, вы слышите? Убрать!

— Конечно, Борис, конечно, мы сделаем. Не беспокойся, я понимаю, мы сделаем...

— Пять минут, ясно? — Комягин потряс в воздухе рукавицей и убежал в темноту.

— Куда же я его, товарищ лейтенант? Ночь на дворе. Замерзнет Гансик.

— Надо что-то предпринять, — Войновский обернулся. Солдаты молча шагали, опустив головы, и не смотрели на Войновского. Ганс перестал скулить и неслышно сидел за пазухой.

— Товарищ лейтенант, — быстро сказал Шестаков, — отпустите меня.

— Куда?

— С Гансом. На маяк. Мы ведь еще недалеко ушли, товарищ лейтенант. Я быстро обернусь. Привяжу там и обратно.

— А мешок ко мне на волокушу положишь, — сказал Маслюк; он шагал впереди Шестакова, за волокушей.

— Хорошо, — сказал Войновский. — Только, пожалуйста, нигде не задерживайтесь.

— Я мигом обернусь. Привяжу на ремешок и обратно. Я на большом привале вас догоню, — торопливо говорил Шестаков, вытягивая свободной рукой мешок из-под халата. Маслюк взял мешок, и Шестаков выбежал из колонны.

— Собака могла нас демаскировать, — сказал Войновский.

— Собака, она не человек, — сказал Ивахин. — У нее понятия человеческого нету.

Ему никто не ответил.

Сергей Шмелев молча шагал в темноту. Он шел не спеша и ровно, зная и чувствуя, что не сможет уже остановиться, потому что за ним шли другие, тысячи и миллионы — все поколения людей, прошедшие и будущие, которые уже покинули землю, которые еще придут на землю, — шли рядом с ним в серую мглу, и ничто не могло остановить их. Еще один шаг в темноту, еще один шаг... Сколько шагов осталось на долю каждого? И где та черта? У каждого своя или одна на всех?

Шмелев приостановился и оттянул край шапки, чтобы лучше слышать.

— Что там? — спросил Рязанцев.

— Послышалось, — сказал Шмелев, опуская руку. — Будто прыгал кто-то. Или скулил.

— Наверное, ветер, — сказал Рязанцев и тоже оттянул ушанку и прислушался. — Нет, ничего не слышно.

 

ГЛАВА III

— Так и пойдем теперь до самого Берлина, — сказал Стайкин, усаживаясь поудобнее на льду.

— Главное — направление иметь, — сказал Маслюк, — куда идешь, вперед или назад. Вот когда в сорок первом от Берлина шли, тогда страшно было. А теперь чего же бояться — на Берлин.

— А что, братцы, — удивленно сказал Ивахин, солдат из недавнего пополнения, — если Гитлер вдруг сюда, на наш фронт, приехал. И мы его накроем.

— Он в Берлине под землей сидит.

— Ничего, мы его в Берлине достанем.

— А он в Америку сбежит.

— И в Америке достанем. От нас не убежит.

— Сила большая, братцы, двинулась. Третьего дня со старшиной в тылы ездили. Войска в лесу стоит видимо-невидимо. За нами, верно, пойдут.

— А может, и сбоку нас.

— Без нас разберутся. Солдату знать не положено.

— Братцы, старшина идет.

— Пламенный привет с неизвестного направления. — В темноте было видно, как Стайкин поднял руку, приветствуя старшину. — Можно считать нашу обширную винно-гастрономическую программу раскупоренной.

Солдаты сдержанно засмеялись, осматриваясь по сторонам и вглядываясь в темноту.

Был большой привал, последний перед боем, и старшина Кашаров раздавал водку и гуляш. Солдаты сидели и полулежали на льду в разных позах, почти невидимые в темноте: луна ушла за горизонт, серая мгла сгустилась и стала черной.

Волокуша, с которой пришел старшина, заскрипела и остановилась. Было слышно, как старшина откинул крышку термоса, тягучий запах вареного мяса разлился в воздухе. Солдаты задвигались, доставая котелки и ложки. Старшина раскрыл второй термос, стал черпать кружкой и по очереди протягивал кружку солдатам, выкликая их по фамилиям. Солдаты, крякая, пили из кружки и протягивали котелки за гуляшом. Помощник старшины раздавал гуляш.

— Севастьянов! — выкрикнул старшина.

— Благодарю вас, товарищ старшина, — ответил голос из темноты. — Передайте, пожалуйста, мою порцию сержанту Маслюку.

— За твое здоровье, учитель, — сказал Маслюк.

— Шестаков! Где Шестаков? — кричал старшина. — Опять что-нибудь выкинул?

— Он у нас собаководом стал, — засмеялся кто-то.

— Я здесь, товарищ старшина. Не забудь меня. — Шестаков быстро подполз на коленях к термосу и сел на лед, вытянув ноги. В темноте было слышно его частое дыхание.

— Где бродишь?

— Я тут, товарищ старшина. Все время тут присутствовал. По нужде только отходил.

— Не путайся под ногами. Получил и — отходи.

— Спасибо, товарищ старшина. Будьте все здоровеньки, товарищи бойцы. — Шестаков неторопливо выпил и крякнул.

— Привязали? — тихо спросил Севастьянов.

— В сарае привязал. У нар. Я в избу-то не пошел, там генерал сидит, по радио разговаривает. А в сарае связисты остановились. Я у них и привязал. Хлеба кусочек ему оставил.

— Что же ты к генералу не зашел? — спросил Стайкин. — Посоветовался бы с ним...

— Спешил, — сказал Шестаков.

— Нога не болит? — спросил Маслюк.

— Крепче прежней стала, — сказал Шестаков, отползая с котелком в сторону. — Больная кровь вышла, а здоровая вся во мне осталась.

— Везет тебе, ефрейтор, — сказал старшина. — Осколок в зад получил — и медаль на грудь.

— Меня в ногу ранило, товарищ старшина, а не в зад. У меня справка есть с печатью: слепое непроникающее ранение в левую ногу — вот как меня ранило.

Старшина кончил раздавать водку. Было слышно, как волокуша заскрипела на льду, двигаясь вдоль колонны. Солдаты прятали котелки по мешкам, перекладывали оружие, негромко переговаривались меж собой.

— Шестаков, — сказал вдруг Стайкин, вот ты везучий, две войны прожил. А ответь мне — в смертники пошел бы?

Перед боем не принято говорить о смерти. Солдаты замолчали, удивленные вопросом и чувствуя, что Стайкин задал его неспроста. Волокуша с термосами перестала скрипеть в отдалении. Стало тихо.

— Какие смертники? — спросил Шестаков.

— Самые обыкновенные. Как у самураев, слыхал? Он, значит, записывается в смертники и клятву дает — идти в подводной лодке на американцев. А ему за это дают миллион и баб сколько хочешь. Но времени — в обрез: всего три месяца. Ешь, пей, гуляй — миллион в кармане. Три месяца живешь, а потом пожалте бриться — прямым курсом в Америку.

Солдаты задвигались, подползая ближе к Стайкину. Кто-то звякнул котелком, и на него сердито зашикали.

— А надежда есть? — спросил Шестаков.

— Вернуться? Никакой. Три месяца прожил, как франт, миллион в трубу — и прощай, мама. Взрываешься вместе с Америкой.

— Ты это сам придумал или читал где? — спросил Шестаков, поправляя под собой мешок.

— Такие смертники в японской армии называются камикадзе, — сказал из темноты Севастьянов. — Подвиги камикадзе воспеваются в легендах, душа его после смерти зачисляется в рай, а жена и дети, оставшиеся на грешной земле, получают поместье, дворянское звание и пожизненную пенсию.

— Вот видишь, — заметил Стайкин. — Умный человек подтверждает.

— Так, понятно, — сказал Шестаков, подумав. — Нет, не пошел бы. Очень интересно, но не пошел бы.

— Ну и дурак, — сказал Стайкин. — Не хочешь за миллион, задаром убьют.

— Убьют не убьют, а надежда есть. Может, и выживу.

— За смерть-то и нашим вдовам заплатят, — сказал Ивахин.

Из темноты подул ветер, и солдаты стали поворачиваться, подставляя ветру спины и загораживая друг друга своими телами. Шестаков пообещал к утру мороз, и ветер показался солдатам еще более холодным, несмотря на выпитую водку.

— Скоро ли пойдем, братцы? На ходу не так зябко.

— Привал сорок минут.

— А я пошел бы, — сказал Стайкин.

— Куда? — спросил Шестаков.

— В смертники.

— И как бы ты с миллионом распорядился? — быстро спросил Шестаков. — На что тебе столько денег? Лишние деньги — лишняя забота.

— У меня все разработано. — Стайкин хлопнул ладонью по колену. — Вот зовет меня к себе комиссар и говорит: «Ну, как, товарищ старший сержант Стайкин, пойдете в смертники?» — «Пишите, товарищ комиссар, я согласен». — «Спасибо, товарищ Стайкин, я знал, что вы бесстрашный воин. Вот я ефрейтору Шестакову предлагал. И сержанту Маслюку. Отказались, представьте. Темные люди, цену жизни не понимают. А вы, товарищ Стайкин, человек с понятием. Пишу вас под номером первым». И тотчас меня на самолет — в Москву на обучение. И миллион в зубы. Скинул я свой маскхалат бэу, нарядился как фраер — галстук нацепил, брюки клеш, сорок сантиметров. И миллиончик в кармане. Брожу по «Гранд-отелям» и «Метрополям» — до войны бывал, порядки знаю. У меня в пяти ресторанах столики заказаны, лучшие места, у эстрады. Приду не приду, а стол мой должен стоять в ожидании. Накрыто все как полагается — с коньяком и ананасами. И табличка: «Стол занят». Всюду меня ждут, чаевые подбирают. Шампанское — рекой; я пью, гуляю. Нанял лично этого самого, рыжего, который о любви и дружбе поет. Он передо мной изображает под гитару: «Когда простым и теплым взором...» А кругом — девочки, пальчики оближешь. Я только мигну, и она со мной удаляется. А какая у меня постель — мечта с балдахином. И на этой постели они меня любят в лучшем виде. Ох, и любят — им ведь тоже интересно с будущим мертвецом переспать, хотя я держусь в секрете и только намекаю. За неделю сто тысяч прожил — часы, чулочки, рубашечки шелковые. Ну, в Большой театр, разумеется, хожу — для общего развития. Опера Бизе «Кармен». А потом эта Кармен поет мне персональную арию. Принимаем с ней ванну из шампанского в апартаментах. Вот это жизнь! И вот наступает торжественный момент, натягиваю снова свой маскхалатик бэу, сажают меня в самолет, и получаю я курс на самую что ни на есть наиважнейшую цель и взрываюсь вместе с нею. Хоть будет о чем вспомнить за минуту до смерти. Тут третий год ишачишь без выходных в три смены, и все время над тобой смерть висит. А там все рассчитано по графику: погулял, округлил миллиончик — и расплачивайся. Один раз за все. Прощай, мама, прощай, любимая Маруся. Не забывайте вашего Эдуарда.

Солдаты слушали Стайкина, пересмеиваясь, вставляя соленые словечки и шуточки, но когда Стайкин закончил, никто не смеялся. Все сидели молча и задумчиво.

Молчание нарушил спокойный голос:

— Нет, товарищ Стайкин, я не послал бы вас на такое задание.

Стайкин вскочил и приложил руку к каске:

— Разрешите доложить, товарищ капитан. Второй взвод находится на привале. Провожу разъяснительную беседу относительно смерти.

— Так ли, товарищ Стайкин? Насколько я понял вас, вы говорили не о смерти, а о девочках. — Рязанцев подошел ближе, и солдаты подвинулись, освобождая место.

— Виноват, товарищ капитан. Больше не буду.

— Отчего же, товарищ Стайкин? Я с интересом слушал вас. Невольно, так сказать. — Рязанцев поднял ногу на волокушу и поставил локоть на колено.

Стайкин присел перед Рязанцевым на корточки.

— Так я для развлечения, товарищ капитан. Ночь длинная, а керосину нет. Вот и развлекаемся.

— Должен заметить, товарищ Стайкин: когда говорят о смерти, о ней говорят не так.

— Любовь и смерть! — мечтательно произнес Стайкин.

— Вам следовало бы знать, товарищ Стайкин, что Красная Армия не покупает жизнь своих солдат за деньги. Героическая смерть во имя великой идеи и смерть за миллион — это совсем разные вещи.

— А зачем мне идея, если меня уже не станет. Мертвому идея не нужна. Мертвому нужна жизнь.

— Кто это говорит? Я не вижу.

— Ефрейтор Шестаков, товарищ капитан. Это я говорю. — Шестаков встал и подошел к волокуше.

— Что вы скажете на это, товарищ Стайкин?

— Отсталый боец, товарищ капитан. Беспартийный. Кустарь-одиночка. Что с него взять?

— А ты с меня ничего не возьмешь, — сказал Шестаков. — Я тебе ничего не должен. Я не ради тебя воюю, ради дочек своих. Может, я, товарищ капитан, не так выразился, только я честно скажу, а вы меня поправьте, если что, — мне умирать не хочется.

— Полностью согласен с вами, товарищ Шестаков. Однако я призываю вас не к смерти, а к победе.

— И мне, товарищ капитан, хочется на победу посмотреть. А потом и помереть не жалко.

— А вы, товарищ Стайкин? Что же замолчали?

— Разрешите доложить, товарищ капитан. Целиком согласен с вами. Мечтаю о героической смерти.

— Да, товарищ Стайкин, вы веселый человек. Но, признаюсь, я подумал бы, прежде чем послать вас на ответственное задание. Я бы выбрал скорее Шестакова.

— Съел? — сказал Шестаков.

— Товарищ капитан, нас рассудит история.

Впереди послышалась далекая команда; повторяясь, она приближалась и с каждым разом становилась явственней и громче:

— Приготовиться к движению!

Солдаты неторопливо поднимались, забрасывали на плечи вещевые мешки, подтягивали ремни.

Вражеский берег был теперь на расстоянии одного солдатского перехода, и в той стороне, где находилась голова колонны, низко над горизонтом время от времени поднимались разноцветные ленты ракет.

Борис Комягин и Юрий Войновский двигались навстречу колонне, возвращаясь с совещания, которое проводил капитан Шмелев на привале.

— Письмо сегодня получил, — сказал Войновский.

— Из Горького? От нее?

— Разумеется.

— Понятно, — сказал Комягин. — Письмо перед боем — хорошая примета.

Комягин остановился, пропуская колонну. В густой темноте ночи двигались по льду плоские черные тени. Они были расплывчатыми и неясными, цеплялись одна за другую, сливались в сплошную черную полосу, и казалось, внутри этой бесконечной черной полосы что-то колеблется, переливается, издавая протяжные скрипучие звуки.

— Что это? — Комягин сделал шаг в сторону колонны, и Войновский увидел, как из черной движущейся и колеблющейся полосы выделилась плоская тень, быстро прокатилась по льду, сломалась пополам и снова распрямилась.

— Шестаков, ко мне, — тихо позвал Комягин.

Шестаков подошел, прижимая руки к груди. Комягин протянул в темноте руку и быстро отдернул ее, услышав рычание.

— Лейтенант Войновский, — злым свистящим шепотом говорил Комягин, — почему не выполнили мой личный приказ?

— Я бегал, товарищ лейтенант, бегал, — быстро говорил Шестаков, — а он опять, товарищ лейтенант...

— Это правда, Борис. Я отпускал Шестакова, и он отнес Ганса на маяк. Не понимаю, как он здесь оказался.

— Ремешок он перегрыз, товарищ лейтенант. Вот он, кончик. Перегрыз и прибежал. Не может он без нас.

— Лейтенант Войновский, приказываю немедленно убрать собаку. И без шума.

— Куда же ее теперь, Борис?

— Я вам не Борис, запомните это. Убрать — и точка. Хоть на луну, меня это не касается. Об исполнении доложите лично. — Комягин резко повернулся.

Шестаков стоял, поглаживая себя по груди, и растерянно вертел головой.

— Что же делать? — сказал Войновский.

Стайкин выбежал из колонны, наскочил на Шестакова и стал приплясывать вокруг него:

— Бравый ефрейтор, выполнил ответственное задание на «отлично». Поздравляю, товарищ ефрейтор!

— Что же делать? — повторил Войновский.

— Ничего не поделаешь, — сказал Стайкин. — Хана...

— Он же смирный, товарищ лейтенант, — говорил Шестаков, отступая от Стайкина. — Его же совсем не слышно.

— Да, — сказал Войновский, — теперь ничего не поделаешь.

Стайкин пошарил руками у пояса и подошел к Шестакову.

— Держи.

— Бога побойся, ирод, — Шестаков испуганно отдернул руку от финки. — Я не буду.

— Ничего не поделаешь, — снова сказал Войновский. — Придется вам, Стайкин.

— Зануда ты деревенская. — Стайкин выругался, просунул руку под халат Шестакова. Ганс тихо, доверчиво прильнул к Стайкину. Шестаков бессильно опустил руки. Стайкин судорожно глотнул воздух, прыжками помчался в темноту.

Они стояли, напряженно всматриваясь туда, куда убежал Стайкин, но там было тихо. Только за спиной слышались протяжный скрип волокуш и шарканье ног.

Стайкин появился из темноты, в руках у него ничего не было. Он подошел к Войновскому. Все трое быстро и молча зашагали вдоль колонны, догоняя своих.

— Пойду доложу Борису, — сказал Войновский и прибавил шагу.

 

ГЛАВА IV

Батальоны продвигались в черной темноте, продолжая путь стрелы на карте, и уже недалеко оставалось до той точки, где стрела, круто повернув к югу, вонзалась в чужой берег. Однако на карте это расстояние было в тысячи раз короче.

Вражеский берег светился ракетами. Когда батальоны сделали поворот налево, развернулись в боевой порядок и пошли цепью, ракеты оказались и впереди, и справа, и слева — по всему берегу. Они быстро взлетали, повисали на мгновенье под низкими тучами и тяжело сползали вниз, просыпая искры, будто капли дождя сползали по запотевшему стеклу. Ракеты были пяти цветов: зеленые, красные, желтые, голубые и фиолетовое. Они загорались и падали, образуя на льду широкие разноцветные круги, которые быстро сжимались и пропадали, когда ракета достигала льда.

Шмелев вытащил ракетницу, вложил в нее красную ракету. Взвел курок и засунул ракетницу за пояс, так, чтобы она не мешала при ходьбе и чтобы ее можно было сразу же взять в руку.

Он шел за цепью и считал вражеские ракеты. Каждую минуту поднималось в среднем четыре ракеты, и каждая ракета горела десять секунд. Двадцать секунд темноты оставалось на их долю. У немецких наблюдателей были две марки ракет. Одни — пяти цветов, обычные, а другие — более сильные и только желтые. Они поднимались выше и светили гораздо ярче. На десять обычных ракет приходилась одна желтая. Немцы бросали их из двух наблюдательных пунктов. А всего наблюдательных пунктов было десять. Это могло означать, что у противника насчитывалось всего десять взводов, три роты. Но у немцев, кроме того, был берег и сильные желтые ракеты, а солдаты шли по льду тонкой цепью. И под ногами солдат был лед.

Большая желтая ракета косо взлетела вверх и начала падать, обливая лед пустым ядовитым светом, и впереди на фоне этого света Шмелев увидел неясные темные силуэты, двигающиеся по льду. Ракета упала, силуэты исчезли, и темнота стала такой густой, что ее нельзя было передать никакой черной краской. «Хорошая темнота, — подумал Шмелев, — замечательная темнота».

Кто-то из связных позади споткнулся и упал, чертыхаясь; каска громко прозвенела по льду.

— Не там шаришь, — сказал срывающийся голос в темноте, — правее бери, она туда покатилась.

— Ребята, подождите меня, подождите. Как же я без нее?

Шмелев увидел высокую темную фигуру. Человек шел прямо на него, вытянув руки, будто ощупывая стену. Длинная черная тень со скрипом проползла мимо них по льду. Солдаты молча толкали пушку.

Несколько ракет поднялись одновременно, и прибрежная полоса покрылась ядовитыми разноцветными пятнами.

— Сергей!

Шмелев остановился.

— Зачем ты от Славина отказался?

Шмелев не сразу узнал Клюева. Голос у него был чужой и настороженный, Шмелев засмеялся.

— Смешно? А у него двенадцать постов, — сказал Клюев и тяжело вздохнул. — И ракеты желтые...

— Я насчитал десять.

— А с колокольни бросает, видел?

— Верно. А где двенадцатый?

— Желтых я боюсь. Уж больно яркие, — Клюев подошел совсем близко к Шмелеву и положил руку на его плечо. — Сергей, прошу тебя.

— Будет лучше, если сигнал дашь ты. Мы же договорились.

— Я тоже так думал, а теперь... Сам видишь, какой я. Ведь для нас каждые десять метров решают... А я сон нехороший видел. Плывун. Прошу тебя. У тебя выдержки больше.

— Возьми себя в руки.

— Прошу, пойми! Ради сына своего прошу. — Голос Клюева задрожал.

— Хорошо, — сказал Шмелев. — Сигнал даю я.

— Вот спасибо. Где ракетница?

— Осторожно. Курок взведен.

— Возьми мою. На счастье.

Они остановились, обменялись ракетницами. Клюев быстро зашагал влево. Шмелев взял вправо и тоже ускорил шаг. Он двигался за цепью наискосок в полной темноте, ощущая ее движение по тихому шороху льда, а когда загорались ракеты, видел на льду небольшие пригнувшиеся фигурки, которые с каждым пройденным метром проступали явственней.

Три человека сидели на корточках и что-то делали на льду.

— В чем дело? — спросил Шмелев.

— Заряжаем капсюли, товарищ капитан. — Одна из фигур поднялась, Шмелев узнал по голосу Войновского.

— Не отставать от своих.

Солдаты побежали вперед. Войновский шагал рядом со Шмелевым, гранаты слабо постукивали на поясе.

— Подмораживает, товарищ капитан.

Шмелев ничего не ответил, всматриваясь в берег.

— Ничего, — сказал Войновский. — В деревне погреемся, в блиндажах.

— Ты так считаешь? — Шмелев потрогал ракетницу и опустил руку. — Ты когда-нибудь бывал в немецких блиндажах?

— Нет, товарищ капитан. А что?

— Будет лучше, если ты пока о них не будешь говорить. Иди. Смотри за сигналом. И сразу бросок вперед.

Ракеты продолжали косо падать на лед, и, когда они падали, солдаты замирали на мгновение, а потом двигались дальше. Две ракеты упали на лед и погасли. Потом поднялись сразу четыре ракеты и следом еще одна желтая. Свет от нее сильно разлился по льду, и Шмелев увидел, как солдаты впереди пригибаются и садятся на корточки. Спина сделалась мокрой и холодной. Он выхватил ракетницу и поднял ее над головой, думая о том, что до берега еще слишком далеко. Желтая немецкая ракета упала и погасла. Берег молчал. Палец, лежавший на курке ракеты, онемел от холода. Он сунул ракетницу за пояс и натянул рукавицу.

Окружив начальника штаба, связные шли за цепью. Шмелев догнал Плотникова и пошел рядом.

— Где Рязанцев?

— Я здесь, — ответил Рязанцев сбоку.

— Иди назад, — сказал Шмелев Плотникову.

— Зачем?

— Бери радиостанцию и шагай назад. Двести метров назад.

Плотников ничего не ответил и отстал. Связные пошли за ним. Рязанцев подошел к Шмелеву.

— Расставляешь? Куда меня поставишь?

— Выбирай.

— Пойду на правый фланг, в первую роту. Все тебя ждал, хотел попрощаться. Идем хорошо, на десять минут раньше графика.

— Сейчас это уже не имеет значения, — сказал Шмелев. Все в нем было натянуто до предела, и голос свой он слышал откуда-то издалека.

— Прощай, Сергей, — Рязанцев сказал это спокойно и естественно. Может, он даже сам не заметил, что сказал «прощай». Но было в его голосе что-то такое, что заставило Шмелева замедлить шаг.

— Послушай, Валентин, — сказал он на всякий случай. — Если хочешь, оставайся со мной. Вдвоем веселее будет.

— Не успеешь соскучиться. Через полчаса встретимся в Устрикове. Немцы для нас блиндажи натопили. Погреемся, закусим. — Рязанцев говорил легко и спокойно, а Шмелеву становилось все страшнее от того, что он слышал.

— Валентин, я прошу тебя остаться. — Шмелев взял Рязанцева за локоть. Тот нетерпеливо убрал руку.

— Не понимаю, зачем ты меня уговариваешь? Я обещал прийти к ним. Я должен идти. Не волнуйся за меня. Я приду к церкви, жди меня там.

Рязанцев словно растворился в темноте. Только шаги слышались в стороне.

Шмелев потрогал ракетницу. Теперь он сделал все, что мог. Больше уже нельзя было сделать ничего. Только ждать, когда разорвется темнота. Еще десять-двадцать метров притихшей темноты оставалось им. А ракетница заткнута за пояс, и надо забыть о ней. Она торчит там удобно, полсекунды, и она в руке, и тогда кончится это проклятое томительное ожидание, такое томительное, что больше невмоготу.

Шаги Рязанцева затихли в отдалении. Две зеленые ракеты зажглись и стали медленно подниматься над берегом.

Шмелеву показалось, что кто-то окликнул его. Он даже оглянулся, хотя знал, что позади никого нет. Вокруг была непроницаемая темь, пронзаемая ракетами.

— Сергей, иди ко мне. Садись поближе. Я люблю сверху на дворик смотреть. Сверху все люди такие маленькие. Не люди, а человечки. Сижу в окне, смотрю и о тебе думаю.

— Где?

— Вон там. Смотри на руку. Вон там, высоко, видишь?

— Не вижу. Где?

— Глупый. Седьмое окно справа. Желтый свет горит.

— Тут все окна желтые. И зеленые. Восемь желтых, два зеленых.

— Какой глупый. Седьмое справа. Мама, наверное, газету читает и ждет меня.

— Ну и окна у вас. Все желтые. И дома все одинаковые. Коробки, а не дома. Споткнуться можно.

— Ничего. В следующий раз ты придешь к нам, и я познакомлю тебя с мамой, хорошо?

— А вдруг я ей не понравлюсь?

— Что ты? Как ты можешь не понравиться! Я очень хочу, чтобы ты пришел к нам.

— Будем сидеть и чай пить с печеньем. Весело.

— Может, мама пойдет в кино. И тогда мы будем вместе.

— Тогда пойдем сейчас. Хочу в клетку.

— Ужасно глупый. Второй час ночи.

— Ты ей сказала?

— Позавчера вечером.

— А ты сказала, что я тоже кондуктор?

— Почему — тоже?

— Как тот, который познакомил нас.

— В поезде? Какой смешной был кондуктор. Но ты ведь не кондуктор, а машинист — это главнее.

— А это и есть кондуктор-машинист. Ты не стыдишься, что я машинист?

— Ну и глупый. Зато я буду бесплатно на дачу ездить.

— А ей ты сказала?

— Конечно.

— А как?

— Мама, я выхожу замуж за машиниста.

— А она?

— Заплакала. Ужасно глупая.

— Когда же?

— Что — когда?

— Когда мы поженимся? Давай завтра поженимся.

— Какой ты глупый. Отчего все мужчины такие глупые?

— Я хочу, чтобы ты была моей. Иди сюда.

— Я и так твоя. Только я твоя. Я всегда твоя. Я одна твоя.

— Ну, еще один поцелуй.

— Хочешь, я тебя поцелую, как ты меня учил?

— Я тебя не учил. Это ты меня учила.

— Ой, не надо больше. Умоляю тебя.

— Мы должны пожениться. Тогда не надо будет так.

— Я же сказала — весной. Когда я кончу институт. И ты должен кончить. Тебе ведь труднее — работать и учиться.

— Я скоро в армию пойду. Тогда мне будет легко.

— А мне тяжелее. Я буду ждать. Ты придешь из армии, и мы снова будем вместе. Я буду женой филолога.

— Или машиниста?

— И машиниста тоже...

— А вдруг война? В Европе неспокойно.

— Ну и что же. Я все равно буду ждать. Если будет война, то это только сначала, а потом будет и победа — ведь так?

— Конечно.

— К тому же война быстро кончится. Раз-два — и готово!

— А вдруг я привезу с войны пленную турчанку? Или француженку? Нет — испанку?

— Я ей выцарапаю глаза. Ой, свет потух. Мне пора.

— Да где твое окно? Я не вижу.

— Вон там, желтое — потухло.

— Они все потухли.

— Ой, не надо, ну не надо, прошу тебя, умоляю тебя... Не надо, не надо...

Резкий сухой хлопок заставил его остановиться. Он выхватил ракетницу и увидел, как яркая желтая ракета поднимается над берегом, освещая макушки деревьев. Те две зеленые ракеты еще не успели упасть, желтая пролетела мимо них и поднялась выше — и тогда Шмелев увидел, как впереди, за темными фигурами появились на льду неясные тени, сначала слабые, расплывчатые, а потом темней и резче. Солдаты в цепи пригибались, и тени их становились изломанными. И лед под ногами солдат пожелтел.

Он стоял с поднятой рукой, спусковой крючок обжигал палец, и напряжением всего тела он сдерживал его. Желтая ракета достигла высшей точки и начала падать, а тени на льду стали вытягиваться и бледнеть.

— Вперед! — сказал Шмелев, и в ту же секунду над берегом одна за другой поднялись две большие желтые ракеты. Стало видно, как связные бегут по льду. За ними тоже поползли размазанные тени.

Ракетница толкнула руку. Лед вокруг стал красным, и Шмелев увидел, что фигурки на льду больше не пригибаются и бегут к берегу. Ракета уходила вверх, и он понял, что она ушла вовремя. Ракеты хлопали сухо и резко, и было слышно, как молча бегут солдаты.

Он выпустил вторую ракету и побежал вперед, заряжая на берегу третий патрон. Третья ракета поднялась почти отвесно вверх, упала на лед и зашипела рядом. И в той стороне, где был Клюев, тоже одна за другой взвились три красные ракеты, и лед покрылся кровавыми пятнами.

Пулемет на берегу застучал резко, часто. Шмелев тотчас нашел его чуть правее церкви. А потом заработали сразу пять или шесть пулеметов, и некогда стало разбираться, откуда они бьют. На льду тоже забили пулеметы, поддерживая цепь.

Весь берег был покрыт рваными ядовитыми пятнами, они бежали прямо на этот свет. Стало видно, что цепь прогнулась крутой дугой, обращенной в сторону берега. Солдаты бежали, стреляя из автоматов. Позади гулко ударила пушка, на берегу зажглась яркая вспышка.

Шмелев бежал изо всех сил, а берег был еще далеко, и ракеты сыпались со всех сторон. Заглушая треск пулеметов, часто заговорила автоматическая пушка, словно собака залаяла. Прямо в цепи на льду выросли яркие огненные кусты. Пронзительно закричал раненый. Солдаты впереди бежали уже не так дружно, как вначале. Многие ложились на лед и не поднимались. В двух метрах цепь разорвалась. Кто-то размахивал там автоматом и кричал благим матом. Шмелев побежал быстрее, чтобы догнать цепь и поднять ее.

Ослепительный куст с огненными брызгами зажегся на льду прямо перед Шмелевым. Морозная струя опалила лицо. Нога у него подвернулась, он упал, больно ударившись о лед, и потерял сознание, успев подумать лишь о том, что на льду остался Клюев и он поднимет цепь.

 

ГЛАВА V

Две яркие желтые ракеты одна за другой поднялись над головой Войновского, и ему показалось, что они летят прямо на него. Он пригнулся, замедлил шаг и вдруг увидел под ногами две серые изломанные тени. Ракеты уже падали, и тени быстро вытягивались и раздвигались в стороны, как стрелки часов. Солдаты шли вперед, пригнувшись и озираясь, за ними тоже двигались серые расходящиеся тени.

Тогда зажглась и быстро покатилась по небу тонкая красная точка, и почти сразу за ней взлетела вторая. Войновский понял, что это значит, и побежал по льду.

Кто-то часто застучал сухой палкой по дереву, а ему казалось — сердце стучит в груди. Яркий пульсирующий огонь зажегся на берегу, как раз напротив. Ноги стали тяжелыми, он побежал еще быстрее, стреляя на бегу из автомата. Он слышал вокруг короткие пронзительные взвизги, частое чмоканье под ногами, однако не понимал, что это пули свистят и вонзаются в лед. А пулемет стучал неотступно, и ему хотелось закричать, чтобы заглушить свой страх. Отчаянный крик раздался справа, но он даже не обернулся. Автомат перестал биться в руках, и треск пулемета сделался громче. И он закричал, а навстречу ему, заглушая этот отчаянный крик, понесся протяжный нарастающий свист, ближе, ближе, уже не свист, а вой, совсем близко, воет, врезаясь в уши, в тело, прямо в него, в него, и от него никуда не денешься — и вдруг взорвалось сзади оглушительно и коротко, яркая черная тень на мгновение распласталась перед ним на льду. А на берегу будто собака затявкала.

Справа и слева солдаты падали на лед, и было непонятно, ложились ли они сами, или пули укладывали их. Войновский услышал позади отрывистый крик:

— Ложись!

Он послушно упал на лед и увидел, что никто уже не бежит и все лежат, кроме одного, который нелепо и смешно крутился на месте, дергался, размахивал руками, и длинные тени дергались и крутились вокруг него по льду. Потом тот подпрыгнул в последний раз, упал, тень прильнула к нему и больше не двигалась.

Над головой опять засвистело пронзительно, тонко, и на этот раз Войновский понял, что это свистят пули, летящие в него. Он вжался в лед, приник к нему руками, грудью, щекой, и сердце его бешено колотилось о лед. «Боже мой, — думал он, задыхаясь, — боже мой, никогда не думал, что это будет так страшно. Все пули летят в меня. Все ракеты летят в меня. Все снаряды летят в меня. А я здесь первый раз, никогда не был. Никогда не думал, что это так страшно».

Послышался долгий стон. Войновский оторвался щекой ото льда. Севастьянов неуклюже полз по льду; на спине его, лицом вверх, лежал раненый. Лед был твердым, шершавым. «Боже мой, что теперь со мной будет, что теперь делать?» Войновский посмотрел в другую сторону и увидел длинный серый сугроб.

— Стайкин? — спросил он.

— Я, товарищ лейтенант. — Сугроб зашевелился и пополз к нему.

— Стайкин. Почему мы лежим?

Часто и тяжело дыша, Стайкин подполз вплотную, и Войновский увидел его выпученные стеклянные глаза.

— Так ведь стреляют, — сказал Стайкин и выругался. — Прямо в нас лупят, гады, совести у них нет, будто не видят, что здесь люди лежат. — Стайкин ругался и дико вращал глазами.

— Мне показалось, что команда была, — сказал Войновский и подумал: «Неужели и у меня такие же глаза».

Пулемет на берегу дал короткую очередь, и было слышно, как пули, сочно чавкая, вошли в лед. Шестаков подбежал сзади, его голова оказалась у плеча Войновского.

— Никак догнать вас не мог. Магазин возьмите, товарищ лейтенант. — Шестаков вытащил из-под живота рожок и протянул Войновскому.

Берег был залит пустым мертвым светом ракет и казался безжизненным. Пулеметы на берегу замолчали, и стало тихо. Только ракеты хлопали, зажигаясь, шипели, падая на лед, да раненый стонал позади тоскливо и протяжно.

— Зачем же мы лежим? — спросил Войновский и приподнял голову.

— Вставай... — размахивая автоматом и ругаясь, Борис Комягин бежал вдоль цепи. Он остановился и пустил вверх длинную очередь. — Вставай! В атаку! — и очередь матом.

«Надо встать, — твердил про себя Войновский. — Надо встать. Я должен встать. Вот он пробежит еще три метра, и тогда я встану. Надо встать».

Пулемет на берегу выпустил длинную очередь, Комягин быстро упал на лед и закричал:

— Вставай! В атаку! — и снова матом.

— Какой голос! — восторженно сказал Стайкин, не трогаясь с места. — Какой голос пропадает зря.

Войновский приподнялся на локтях и сурово посмотрел на Стайкина. Внутри у него сделалось вдруг холодно и легко, а сердце совсем остановилось, словно его не стало.

— Старший сержант Стайкин, — печально сказал Войновский. — Вы остаетесь за меня.

Он вскочил, поднял над головой автомат и закричал сильно и звонко, как тогда, на учении:

— За Родину, взвод, рота, в атаку, бегом, за мной — ма-арш! — Сейчас он боялся только одного — что у него сорвется голос и тогда все пропало; но голос не сорвался, команда получилась четкой и ясной, и он легко побежал навстречу пулеметам, чувствуя, как солдаты позади поднимаются и бегут за ним.

Берег был рядом. Немецкая ракета пролетела над цепью, и Войновский увидел, как черная длинноногая тень обогнала его сбоку и запрыгала перед ним на льду. Пулеметы на берегу работали не переставая. Гладкая снежная покатость и черные бугры из-под снега уже ясно виделись впереди.

Лед всколыхнулся под ногами, он поскользнулся, но продолжал бежать. А под ногами бегущих рождались глухие взрывы, и огненные столбы один за другим ослепительно вставали на льду.

— А-а-а! — закричал раненый, потом снова взрыв и огонь. Лед ушел из-под ног; яркий рваный столб вырос на льду, человек замахал на бегу руками и стал опрокидываться на спину, а ноги почему-то взметнулись кверху, и больше ничего не было видно.

Вдруг все смолкло. Войновский остановился и никого не увидел рядом. Позади стонал раненый, и был слышен топот бегущих людей. Задыхаясь от страха, он повернулся и побежал прочь от берега, в спасительную темноту, и черная тень скакала и прыгала по льду впереди него.

Пронзительная длинная очередь прошла рядом, он споткнулся и упал.

— Какого черта? — вскрикнул Комягин, потирая ушибленное плечо.

— Борис? — Войновский встал на колени, оглядывая Комягина.

— Вот гады, — Комягин смотрел на Юрия снизу. — Противопехотных набросали. Прямо на снегу.

— Мины? — удивился Войновский.

— А ты думал. Прыгающие. Я сам чуть не наскочил.

От берега бежали трое. Двое бежали вместе, пригнувшись и держа в руках что-то серое, длинное, а третий делал короткие перебежки, припадал на одно колено и стрелял по летящим ракетам из автомата, а потом бежал дальше, догоняя своих. Они пробежали в стороне, и пулеметы били им вслед.

— Айда! — Комягин вскочил и побежал первым.

Солдаты лежали на льду цепью. Свет ракет доходил сюда заметно ослабленным. Пулеметы вели неприцельный огонь короткими очередями. Автоматические пушки молчали. Войновский увидел своих и лег между Стайкиным и Севастьяновым. Шестаков подполз сбоку и лег рядом.

— Приказано дожидаться.

— Перекур, значит, — сказал голос с другой стороны. — И то верно. А то прямо запарились бегамши. Туда-сюда, туда-сюда. А что толку?

— Загорай, ребята, кто живой.

Комягин подбежал к Войновскому и сел на корточки.

— Чего разлегся? Собирайся.

— Куда, Борис?

— На кэпе тебя вызывают. Живо!

— Мне с вами пойти, товарищ лейтенант? — спросил Шестаков.

— Ефрейтор в тыл захотел? — сказал Стайкин. — А кто воевать будет? Без тебя же нам капут.

— Не злословь, — ответил Шестаков. — Куда командир, туда и я. Может, нас в разведку пошлют.

— Иди, Юрий, потом расскажешь.

Войновский повернулся и посмотрел на Стайкина.

— Старший сержант Стайкин, вы остаетесь за меня.

Командный пункт батальона находился за цепью. Здесь было еще темнее и треск пулеметов казался еще более далеким.

— Вот, — сказал связной и лег на снег.

Войновский сделал несколько шагов и увидел Плотникова. Поджав ноги, начальник штаба сидел на льду и смотрел в бинокль на берег. Чуть дальше темнела палатка, растянутая на низких кольях почти на уровне льда. За складками брезента светилась узкая темно-синяя полоска и слышались голоса.

— Сильнее всего в центре, — говорил Клюев. — Смотри, Сергей. У церкви — три огневые точки: два простых пулемета и один крупнокалиберный. «Собака» у них за оградой, на кладбище. Вторая здесь, в лощине. А третью не разглядел.

— Третья на левом фланге, у тебя, — сказал Шмелев. — Обушенко, наверное, засек.

— Подводим итог. Здесь, здесь, здесь и здесь.

— И здесь, — сказал Шмелев. — У отдельного дерева.

— У школы еще два пулемета, — сказал Плотников, опуская бинокль. — Справа и слева.

— Видишь их? — спросил Шмелев.

— Бьют короткими очередями. Из амбразуры.

Войновский посмотрел на берег и ничего не увидел — ни школы, ни пулеметов. Прибрежная полоса светилась ядовитыми разноцветными пятнами, которые падали, поднимались, прыгали с места на место.

В темноте монотонно бубнил радист:

— Марс, я — Луна, слышу тебя хорошо. Проверочка. Как слышишь меня? Прием.

— Где саперы? — спросил Клюев из палатки.

— Ушли, товарищ майор. — Плотников снова поднял бинокль и стал смотреть на берег.

— Возможно, на берегу есть проволочные заграждения, — говорил Шмелев. — И пулеметы они будут подтягивать.

— Пробьем, Сергей. Смотри сюда. Давай попробуем в обход. Чтобы во фланг.

— Ты думаешь, там свободно?

Войновский подвинулся к Плотникову.

— Зачем меня вызвали, Игорь, не знаешь?

— Важное поручение. Майор тебе сам скажет.

— А когда атака будет?

— Ровно в восемь. — Плотников опустил бинокль и посмотрел на Юрия. — Как в роте? Потери большие?

— Потери? — переспросил Войновский. — Ах, потери. Кажется, несколько человек. Я не успел уточнить. А что?

— Большие потери, — сказал Плотников. — Около сорока человек убитыми. А раненых еще больше. Замполита убило.

— Капитана Рязанцева? Неужели?

— Угу, — подтвердил Плотников. — Прямо в сердце. Роту в атаку поднимал. И прямо в сердце очередь...

— Как же так? — Войновский зябко поежился и вспомнил, как он кричал: «В атаку!» — и пулемет бил прямо в него.

Шмелев резким движением откинул палатку и сел на льду. Клюев лежал на боку и застегивал планшет, прижимая его к животу. Войновский встал на колени и доложил, что прибыл по вызову.

— Лежи, лежи, — Клюев махнул рукой. — Этикет после войны соблюдать будем.

— Рязанцева принесли? — спросил Шмелев.

— Пошли, — сказал Плотников.

Джабаров зашуршал мерзлой палаткой, оттаскивая ее в сторону.

— А-а, Джабаров, — сказал Клюев. — Давай блиндаж копать.

Джабаров гортанно засмеялся в темноте. Шмелев сидел и растирал ладонью ушибленную скулу.

— Как шишка? — спросил Плотников. — Не болит?

— Снежком надо, товарищ капитан, — сказал Джабаров из темноты.

— А ты больше не падай, — сказал Клюев.

— Учту. И падать больше не буду.

— Учти и не падай. А то упадешь и не поднимешься.

— Написал? — спросил Шмелев у Плотникова.

— Порядочек. — Плотников похлопал рукавицей по животу.

Войновский лег головой к Шмелеву. Плотников подполз и лег между ними. Клюев перевалился на живот и тоже оказался рядом. Теперь они лежали вчетвером, голова к голове, а ноги в разные стороны, так, что их тела образовали на льду крест. И срок жизни на троих уже отмерен.

— Саперы ушли? — снова спросил Клюев. Он лежал против Плотникова, ногами к берегу, лицо у него было решительное и злое.

— Ушли, товарищ майор.

— Значит, так, — сердито сказал Клюев. — Атака на внезапность не удалась. Будем драться. Система обороны противника начинает проясняться. На подготовку к атаке даю сорок минут. В каждом отделении выделить лучших стрелков для стрельбы по ракетам противника. Политруки и коммунисты — вперед. Не давать людям ложиться. Вперед! Вцепиться в берег зубами. Взять. Атака в восемь ноль-ноль. Будет уже ранеть, и мины на льду станут видны. Саперы там проходы сделают. Сигнал атаки — три зеленые ракеты. Сигнал даю я. Теперь ты. — Клюев повернул голову и посмотрел на Войновского: — Давно воюешь?

— Первый раз, товарищ майор.

— Тем лучше, — сказал Клюев. — Пойдешь в штаб. На маяк. К генералу. Доложишь лично ему, как мы тут лежим. Запоминай. Атака назначена на восемь часов. Если мы возьмем берег, ты ничего не будешь докладывать. Передашь донесение и схему — и обратно.

— Где пакет? — спросил Шмелев.

Плотников вытащил из планшета темный длинный пакет и протянул его Войновскому.

— Передашь, — сказал Клюев. — А если не возьмем, ты вместе с радистом входишь к генералу и докладываешь лично. Запоминай — что. Первое — личный состав полон воодушевления и рвется к берегу. Второе — у немцев оказалось много ракет. Приблизиться скрытно к берегу не удалось. Сильный пушечно-пулеметный огонь косит людей. На километр фронта более десяти пулеметов и пушек. Более десяти — помни. Третье — мины. В ста метрах от берега оказалась сплошная минная полоса. Подорвалось свыше сорока человек.

Издалека донесся ровный свистящий шелест. Тяжелый снаряд прошелестел поверху в темноте и упал далеко в озере, взметнув высокий столб огня. Звук разрыва прокатился по льду и повторился эхом от берега.

— Доложишь тоже — работает тяжелая артиллерия противника калибра двести семь. Снаряды рвутся прямо в цепи. Пятое — несем большие потери. Убит капитан Рязанцев, убиты командир роты и трое взводных. Про капитана Рязанцева особо доложи. А когда все это доложишь, будешь просить. Что-нибудь, но проси. Пусть поддержат огнем. Хотя бы две полковые батареи. Доложишь — у нас подбито шесть пушек.

— Три, — быстро сказал Шмелев.

— Пусть скажет — шесть. Запоминай — шесть. Ясно?

— Ясно, товарищ майор.

— От твоего доклада зависит все. Вся наша жизнь. Помни. Но до восьми часов ничего не предпринимай. Сиди у радиста и жди. Если передадим, что взяли берег, тогда все. Тогда забудь. Пушки, пулеметы, мины — все забудь. Тогда ничего не было. Взяли — и точка. Ясно?

— Ясно, товарищ майор. Но как я успею добраться к восьми часам на маяк?

— Средство сообщения — аэросани. Два километра на север. Пойдешь туда со связным. На санях же обратно. Я все сказал, Сергей?

— Даже слишком, — ответил Шмелев.

— Смотрите, — удивленно сказал Плотников.

На берегу разгорался пожар. Горел длинный низкий сарай, рыжее пламя прыгало и быстро разрасталось, поднимаясь к деревьям. Было видно, как из сарая выбегают лошади, и слышалось их далекое ржание, перебиваемое пулеметными очередями. Черные фигуры немцев сновали у сарая среди лошадей. Огонь сильно взметнулся вверх, выбросив рыжее искрящееся облако. Окна в ближних к сараю избах слепо заблестели.

— Ну, как? — спросил Клюев.

— Готовимся к атаке, — ответил Шмелев. — Вызвать командиров рот.

 

ГЛАВА VI

— Луна, Луна, я — Марс, почему не отвечаешь? Я — Марс, как слышишь меня? Прием.

Войновский сидел у печки и ничего не понимал: голос радиста приходил к нему издалека, будто сквозь вату. Тело обволокло тяжелой липкой истомой; мысли все время ускользали, не оставляя следа, и от них растекалась по телу приятная теплота.

Радист переключил аппарат и поправил наушники. Над столом ярко горела крохотная лампочка, освещая радиостанцию, стол и все тесное пространство между печью и окном. Войновский сидел в углу на чурбаке перед печью. Ноги расползлись в стороны, голова упала на грудь. Радист осторожно вращал ручки настройки. Он посмотрел на Войновского, потом оторвал одной рукой кусочек газеты, сунул его в рот и принялся жевать. Сделав шарик, он ловко стрельнул в Войновского. Шарик попал в щеку. Войновский вскочил, часто моргая глазами и озираясь.

— Взяли? — спросил он, одергивая халат.

Радист поспешно прижал наушники. Потом посмотрел на Войновского:

— Рация от берега далеко?

— Метров шестьсот. А что?

— Непонятно, — сказал радист и снова стал звать Луну.

— Нет, не взяли, — Войновский опустил руки и посмотрел на большой металлический будильник, стоявший около аппарата. — Я должен знать, взяли или нет, прежде чем идти на доклад.

Стены избы вздрогнули, со стороны озера донесся далекий взрыв. Войновский тревожно посмотрел на дверь.

— Опять бьет, — заметил радист.

— Калибр двести семь, — сказал Войновский. Он вышел в сени, спустился с крыльца и стал смотреть в озеро. Синий рассвет занимался над берегом. Ближние предметы начинали проступать из темноты, и все вокруг становилось темно-синим. Остов маяка был залит вязким темно-синим мраком. Синие сугробы лежали под окнами. Войновский напряженно вслушивался и смотрел в озеро.

Он услышал за спиной веселое фырканье и обернулся. Высокий, синий до пояса мужчина стоял под окном у синего сугроба и, быстро двигая руками, растирал снегом плечи и шею.

Хлопнула дверь, и мягкий женственный голос спросил:

— Игорь Владимирович, полотенце?

— Иду, — командующий выпрямился и зашагал к крыльцу. Спина у него была синяя и покатая.

Войновский постоял немного, вглядываясь в озеро, и тоже вошел в избу. Дверь во вторую комнату была плотно прикрыта. Радист быстро говорил в микрофон:

— Луна, слышу тебя хорошо. Почему опоздал на связь? Отвечай мне, я — Марс, прием.

Войновский напряженно подался вперед. Аппарат сухо потрескивал, и ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он услышал в наушниках далекий металлический голос.

— Мочи нет, как шпарит. Антенну перебило осколком. Поправлял, вот и опоздал, понял?

— Луна, веди связь нормально. Ответь мне, где Клюев? Первый просит к аппарату Клюева. Самый первый просит Клюева. Как понял меня? Прием.

— Я один. Никого нет. Все ушли вперед. Уже пушки катят. Мне тоже приказали на новое место. Клюев приказал. Дай мне перерыв. Ой, как шпарит! — В аппарате послышался пронзительный свист, и Войновский зябко поежился, хотя рядом гудела печка и пылающий жар исходил от нее. Что-то гулко взорвалось там, в холодном, металлическом чреве аппарата, и Войновский ясно увидел, как солдаты бегут к берегу и огненные столбы прорастают среди них прямо на льду.

— Луна, где ты? Ответь мне. Передай донесение. Где находишься? Тогда дам перерыв. Луна, ответь, я — Марс, прием.

— Передаю донесение, — ответил наконец далекий голос. Радист быстро схватил карандаш и стал писать. — Нахожусь в квадрате сорок семь — двадцать три. Продолжаю выполнять задачу. Перехожу на новое место. Дай перерыв на двадцать минут.

Радист стянул с головы наушники и шумно выдохнул воздух.

— Квадрат сорок семь — двадцать три, — повторил Войновский. — Скажите, у вас нет под рукой карты? Взяли или не взяли?

— Фу-у, — радист вытер лоб тыльной стороной ладони. — Вырвал-таки. Командующий уже два раза спрашивал.

Дверь, ведущая во вторую комнату, распахнулась, и на пороге появился высокий капитан с пушистыми бакенбардами.

— Клюев есть? — спросил он женственным голосом, подходя к столу.

— Луна переходит на новое место. Клюев ушел вперед.

— Местонахождение? — капитан увидел Войновского, молча и внимательно осмотрел его с ног до головы.

— Еле вырвал, товарищ капитан. — Радист протянул радиограмму через стол. — Квадрат сорок семь — двадцать три.

— Подпись?

— Радист передал. Один он там. Все ушли вперед.

— Напишите — Клюев. Там разберемся. Быстрее.

«Взяли или не взяли? — думал Войновский, — Все ушли вперед. Катят пушки. Конечно, взяли. Значит, мне не надо докладывать. Но я должен знать точно».

— Товарищ капитан, — сказал он, — у вас нет карты?

Капитан с женственным голосом снова оглядел Войновского.

— Вы, собственно, откуда? — спросил он строго.

— Офицер связи от Клюева лейтенант Войновский, — сказал он. — Но я должен прежде узнать...

— Прежде снимите маскхалат, — строго перебил капитан. — Вы же весь грязный.

— Да, да, — Войновский заторопился, расстегнул пояс и начал стягивать штаны, поочередно прыгая на одной ноге. Штаны были порваны, и с левой стороны темнели два широких ржавых пятна. Потом Войновский стянул через голову куртку; на ней тоже были пятна крови, поменьше.

— Полушубок можно не снимать? — спросил Войновский.

— Поправьте левый погон, — капитан пробежал глазами радиограмму и пошел к двери.

Командующий сидел за столом в белой украинской рубахе и пил чай из стакана. Лицо его было свежим и румяным. И шея под белоснежным воротничком была румяной и свежей, янтарные капельки пота проступали на ней. Он поднял голову, когда открылась дверь, и кивнул капитану. Адъютант пересек избу и положил перед стаканом чаю листок с радиограммой.

— Только что получена, Игорь Владимирович. Командующий продолжал смотреть на дверь, где остановился Войновский.

— Офицер связи из Устрикова, — сказал капитан. — С донесением от Клюева.

— Из Устрикова? — спросил полковник Рясной. Он лежал на кровати, и перед ним на табурете тоже стоял стакан чаю. Одеяло до пояса покрывало его длинные худые ноги. Руки лежали поверх одеяла. Китель застегнут на все пуговицы.

Войновский отдал честь и сказал:

— Лейтенант Войновский. Прибыл с донесением.

— Войновский? — командующий поставил стакан с чаем на стол. — Это какой же Войновский? Не сын нашего Войновского?

Капитан с бакенбардами с любопытством посмотрел на Войновского и ободряюще улыбнулся ему.

— Никак нет, товарищ генерал-лейтенант, — сказал Войновский. — Вы уже спрашивали меня... В этой же избе... Мой отец работает на заводе. Он ценный инженер. У него бронь. — Войновский покраснел и смущенно улыбнулся.

— Хорошо, хорошо, — говорил Игорь Владимирович. — Давайте ваше донесение.

— В радиограмме более свежие сведения, Игорь Владимирович, — сказал адъютант.

— Карту! — Командующий поставил стакан на край стола. Адъютант подцепил пальцем радиограмму, ловко, одной рукой, развернул в воздухе карту, расстелил ее на столе и положил радиограмму поверх карты.

«Взяли или не взяли? — думал Войновский. — Я должен знать. Я сейчас узнаю. Он скажет: «Взяли, молодцы», и тогда я скажу: «Ничего особенного. Это было совсем нетрудно».

— Интересно, очень интересно, — говорил командующий. — Квадрат сорок семь — двадцать три. Хорошо, хорошо. Сорок семь... — Игорь Владимирович провел от себя указательным пальцем правой руки вдоль правого среза карты, отыскивая нужную цифру. — И двадцать три... — Указательный палец левой руки уперся в нижний срез карты; командующий провел обеими руками над столом, ведя один палец вверх, а второй влево, и пальцы его столкнулись на синей глади Елань-озера, которое большим неровным пятном расплылось в середине карты. Пальцы командующего соединились, руки его легли на карту и сжались в кулаки. Он поднял голову и посмотрел на полковника Рясного: — Что это значит, полковник? Девятый час, а они даже не дошли до Устрикова?

Войновский вдруг почувствовал холод и страх, как тогда, когда он бежал навстречу пулемету.

— Товарищ генерал-лейтенант, снаряды рвутся прямо в цепи, — выпалил навстречу он в отчаянии.

Командующий поднял брови, и глаза его сделались плоскими:

— Вы, наверное, ожидали, что немцы будут встречать вас с духовым оркестром?

А Войновскому по-прежнему казалось, что он бежит на пулемет. Он сделал шаг от двери и сбивчиво заговорил:

— Разрешите доложить, товарищ генерал. Мы три раза шли в атаку. Я сам кричал... понимал роту. Последняя в восемь ноль-ноль, меня уже не было. Но я знаю... Большая плотность, десять пулеметов на километр. И ракеты. Очень много ракет. Но мы бы все равно взяли берег, если бы не мины. Сплошная минная полоса. Прыгающие... Прямо на льду. В ста метрах от берега. И пушечный огонь. Очень сильный... Автоматическая «собака»... Три «собаки». Убит замполит капитан Рязанцев. Убит командир роты. Свыше сорока человек на минах... Подбито шесть пушек.

— Ишь ты, — сказал Игорь Владимирович. — Кто вас учил так докладывать? Шмелев?

— Никак нет, товарищ генерал. Майор Клюев. Но мы бы взяли, товарищ генерал, честное слово, если бы не мины. Мы рвались к берегу... Совсем близко подбежали... А когда они начали взрываться, стало страшно...

— Страшно? — Игорь Владимирович положил голову набок и с интересом посмотрел на Войновского. — Первый раз слышу на войне такое слово. Такого слова нет в Красной Армии. Видно, вас плохо учили. Мины. — Игорь Владимирович поджал нижнюю губу и усмехнулся. — Мины изобретены сто лет назад, не делайте вид, что вам принадлежит честь этого открытия. Интересно, где была разведка?

— Армейская разведка два раза ходила в Устриково за языком, — сказал полковник Рясной с кровати. — И оба раза неудачно. Система обороны противника была не проявлена.

— Благодарю вас, — сказал Игорь Владимирович, — вы очень хорошо осведомлены о действиях армейской разведки. А где же была ваша?

— Минное поле рассыпано прямо на льду, очевидно, совсем недавно. Как вы понимаете, его не могло быть, пока не было льда. А первый отдел вашего штаба запретил нам проводить разведку перед операцией.

— Где сейчас батальоны? — спросил Игорь Владимирович.

— В четырехстах метрах от берега, — сказал Войновский.

— Лежат на льду?

— Так точно, товарищ генерал...

План операции казался командующему армией простым и смелым. Это был чуть ли не хрестоматийный план, во всяком случае после войны он был бы достоин войти в хрестоматию. Два усиленных стрелковых батальона выходят на лед Елань-озера и пересекают его под покровом ночи. Достигнув к рассвету противоположного берега, батальоны разворачиваются в боевые порядки, скрытно подходят на расстояние броска для атаки и при поддержке полковых пушек, батальонных минометов и ротного стрелкового оружия атакуют и занимают крупный населенный пункт Устриково. Так выполняется первая часть операции — захват шоссейной дороги. После этого батальоны продвигаются в глубь берега, занимают еще несколько населенных пунктов — Борискино, Куликово и другие и выполняют вторую часть задачи — перерезают железную дорогу в районе разъезда Псижа, взрывают железнодорожный мост и нарушают коммуникации врага на линии Большая Русса — Старгород, помогая тем самым осуществить в дальнейшем наступательную операцию армии.

Основной расчет этого замысла строился на элементе внезапности: ночной марш по льду, скрытый подход, внезапная атака. И вот два усиленных стрелковых батальона вместо того, чтобы перерезать коммуникации противника, лежат на льду в четырехстах метрах от берега. Элемент внезапности утерян, немецкое командование могло сосредоточить резервы, чтобы противодействовать батальонам, штурмующим берег. Тем самым ставился под угрозу срыва успех наступления всей армии, которое должно было начаться спустя сорок восемь часов после захвата Устрикова и о котором знали пока всего несколько человек: командующий армией, три-четыре старших офицера его штаба и Ставки Верховного главнокомандования.

От того, сумеют или не сумеют два стрелковых батальона преодолеть четыреста метров пространства, зависела теперь судьба наступательной операции всей армии.

Таков был этот план, достойный хрестоматии: он был согласован со Ставкой и утвержден ею, и Игорь Владимирович теперь никак не понимал, почему батальоны лежат в четырехстах метрах от берега и не могут преодолеть их — всего четыреста метров ровного, чистого пространства, весьма удобного для фронтальной атаки. Назначенное наступление армии не могло остановиться или задержаться оттого, что два батальона, две тысячи штыков лежат на льду, но судьба его целиком зависела от этих двух батальонов.

Вывод напрашивался сам собой — он был единственным: батальоны должны подняться и во что бы то ни стало пройти эти четыреста метров.

— Где Клюев? — спросил Игорь Владимирович.

— Связь с Луной будет через пять минут, — сказал капитан. — Еще стаканчик?

— Вызовите Славина, — сказал командующий.

— Игорь Владимирович, — перебил полковник Рясной, — Славин тут не поможет. У вас есть самолеты.

Адъютант подошел к телефону и стал вызывать штаб армии. Было слышно, как радист за дверью монотонно бубнит: «Луна, Луна, как слышишь меня?..»

Командующий посмотрел на Рясного.

— Хорошо, Виктор Васильевич. Однако учтите, мои самолеты сидят на голодном бензопайке, и больше я уже не смогу предложить батальонам никакой другой помощи, кроме вашего личного участия в атаке.

Рясной ничего не ответил. Он лежал, вытянув руки поверх одеяла, и смотрел перед собой. Кончики пальцев часто дрожали, касаясь одеяла.

— Товарищ генерал-лейтенант, — с отчаянием сказал Войновский, — майор Клюев просил поддержать пехоту огнем.

— Молодой человек, — строго спросил Игорь Владимирович, — вам не кажется, что вы слишком много разговариваете?

— Славин на проводе, — сказал адъютант.

 

ГЛАВА VII

Связист быстро полз по льду, и Шмелев смотрел, как пулемет бьет по нему. Связист был парень с головой, он вовремя вскакивал и бежал, а потом снова ложился и полз, а за ним тянулся по льду тонкий провод, который змеисто разматывался из катушки.

Большая желтая ракета погасла, и вражеский пулемет на берегу замолк. Били только дальние пулеметы. Связист шлепнулся о лед, стащил со спины телефонный аппарат и стал возиться с ним. Шмелев перекатился на левый бок, ближе к аппарату.

— Резеда, Резеда! — кричал связист. Ему приходилось кричать изо всех сил, чтобы заглушить шум боя, потому что пулеметы работали не переставая и всегда, дальше или ближе, на берегу или на льду слышался треск пулеметов.

— Резеда, плохо тебя слышу, поправь заземление... А ты штык в лед воткни, вот и будет тебе земля. — Связист поднял голову и посмотрел на Шмелева горячими глазами. — Готово, това...

Шмелев даже не услышал, как ударилась пуля. Только увидел: глаза мгновенно застыли и начали угасать, покрываясь тонкой белесой пленкой. Голова гулко стукнулась о лед, и глаза закрылись от удара. Телефонный аппарат тонко запищал. Шмелев вытащил трубку из твердой руки связиста, стараясь не смотреть на его лицо.

— Сергей, я ничего не слышу, — говорил в трубку Обушенко.

— Подожди, — сказал Шмелев. — Еще восемь минут осталось.

Джабаров подполз к связисту, поволок его в сторону.

— Сергей, почему молчишь? Что у тебя стряслось?

— Небольшая заминка. Теперь уже все в порядке. — Шмелев говорил это, а мутные, остановившиеся глаза связиста стояли перед его глазами.

— Видишь что-нибудь? — спрашивал Обушенко.

— Рано же еще. Потерпи. Семь минут в резерве. У тебя связь с ними есть?

— Потянули нитку. И молчат. Ох, Сергей, чует мое сердце...

Шмелев провел рукавицей перед глазами.

— Оставь психологию. — Тусклые глаза мертвого все еще стояли перед ним, он разозлился и стал кричать в трубку: — Возьми себя в руки. Не валяй дурака! — Застывшие мертвые глаза медленно, будто нехотя, погасли и больше не возвращались.

— Зачем кричишь? Я с тобой на откровенность. Чует мое сердце.

Шмелев положил трубку, приподнялся на локтях. Синяя мгла висела над озером, и лед казался синим. Ракеты рассекали плотный синий мрак над деревней, а левее ее, куда смотрел Шмелев, ракет почти не было. Но они должны были загореться там, когда пройдут оставшиеся семь или шесть минут.

Часто дыша, Плотников упал рядом.

— Там генерал. Будешь говорить с ним?

Шмелев вскочил и побежал по синему льду. Он бежал и чувствовал, как согревается на бегу. Пулемет выпустил наугад длинную очередь, и она прошла далеко в стороне. Командующий армией был на приеме.

— Говорит первый. Где Клюев?

— Докладывает Шмелев. Клюев ушел вперед.

— Доложите обстановку. Только не вздумайте докладывать, что вы все еще лежите там же.

— Докладываю, товарищ первый. Мы идем вперед. Мне трудно передать открытым текстом. Я иду здесь, а Клюев идет там. Вы понимаете меня? Здесь и там. Я и Клюев. Мы идем вместе. Он ближе к вам. Он там, а я здесь. Как поняли меня? Перехожу на прием.

— Я — Марс. Беру перерыв одну минуту. Буду смотреть на карте. Стойте на приеме.

— Стою на приеме.

Этот план предложил Клюев. Неподалеку от Устрикова в озеро впадала речка Псижа с невысокими обрывистыми берегами. Клюев решил использовать это естественное укрытие и предложил послать роту автоматчиков в обход, чтобы обойти Устриково с фланга и нанести по деревне одновременный двойной удар — со льда и со стороны Псижи.

Фронтальная атака не удалась, значит, необходим маневр. Ничего другого на плоском ледяном поле нельзя было придумать.

Двадцать минут назад связные вернулись и доложили, что роте удалось скрытно войти в устье Псижи, однако глубокий снег задерживает продвижение. Теперь оставалось только ждать сигнала — три красные и три зеленые ракеты, — который должен был поступить оттуда, как только рота, пошедшая в обход, достигнет рубежа атаки.

Шмелев сел на лед и смотрел туда. Черно-синяя полоса берега разделяла лед и небо.

В трубке зазвучал голос командующего.

— Я — Марс. Понял вашу идею. Придумано неплохо. Буду ждать результата. И учтите, Шмелев, я помню все, что вы мне сказали. Я буду помнить до тех пор, пока вы не возьмете берег.

— Понял вас. Разрешите взять перерыв?

Шмелев еще держал трубку в руках, когда влево от Устрикова, за берегом, приглушенно и далеко заговорили пулеметы.

— Ракеты! — крикнул он, бросая трубку.

— Где стреляют? — удивленно сказал Плотников. — Им еще метров пятьсот до исходного...

За черным срезом берега начали быстро взлетать ракеты: одна, три, пять, десятки ракет — желтые, зеленые, синие — и ни одной красной. Они поднимались и сходились в одной точке — словно яркий полосатый шатер повис там, за берегом.

Шмелев уже бежал по льду. На секунду ему послышалось, что стрельба утихает, но трескотня пулеметов стала еще громче, и, заглушая пулеметы, гулко заработала автоматическая пушка.

Он упал грудью на телефон и закричал:

— Обушенко, Обушенко. Где ты?

— Чего орешь? И так слышу, — ответил Обушенко. — Хана!

— Что там? Ты ближе. Что ты видишь?

А полосатый разноцветный шатер стоял за черным срезом берега, и пулеметы били без устали. Шмелев бросил трубку и побежал. Огненный шатер прыгал перед глазами, отблески ракет ложились на лед. Связные с трудом поспевали за ним. Он услышал далекий тоскующий голос и побежал еще быстрее, чтобы убежать от этого исступленного заунывного зова, а голос преследовал его по пятам и сулил беду.

...Мой любимый, возлюбленный мой, сердце мое не слышит тебя, сердце мое раскрылось для слез! Много людей на земле, но ты один среди всех, и никто мне не нужен, ты, только ты, мой любимый, один среди всех. Много людей на земле, и брат разлучился с братом, сын — с отцом, жена — с мужем, и я — с тобой; оттого и плачет земля и сердце раскрылось для боли. Много людей на земле, но земля огнем перевита, и падают наземь живые один за другим, как снопы: ведь земля огнем перевита, но только не падай ты, мой любимый, один среди всех. Лучше сама я пойду и лягу, телом своим закрою, только не падай ты. Услышь, как стучит и тоскует сердце мое. Хочешь, лягу с тобой на землю сырую, на холодный лед, согрею тебя своим одиноким телом, лишь бы рядом с тобой, потому что щеки мои пожелтели, грудь моя высохла, и сердце открыто для слез, и тело мое одинокое ждет не дождется тебя. Как мне тяжко, сказать не могу. Вот вчера я упала прямо у станка. Мне почудилось вдруг, что тебя не стало. Сердце зашлось, так и бухнулась на пол прямо у станка. Подруги сбежались, мастер пришел, а я ничего не вижу, потому что вдруг увидела, как ты бежишь по лесу среди сосен, падаешь в снег. Мне воду подают, а я ничего не слышу и тебя зову, а сердце плачет. Сегодня у меня отгул, занялась стиркой, а сердце плачет и ноет, и завтра то же, пока ты не услышишь меня, не придешь ко мне, не укроешь меня своим телом. Земля огнем перевита, и падают наземь живые, но только не падай ты, тогда и мне не подняться. Много людей на земле, но ты один среди всех, сердце раскрылось для боли, одинокое сердце мое!..

Шмелев резко остановился. Полосатый шатер над Псижей поредел, стал медленно опадать и, наконец, погас. Стрельба резко оборвалась. Нездешний голос умолк в отдалении.

Обушенко сидел на льду, зажав автомат меж колен. В руках у него была фляга.

— Слышал, как накрыли? Засада была. — Голос его оглушительно прозвучал в наступившей тишине. — Хочешь? Пей! Есть за что.

— Нас бьют по частям, — зло сказал Шмелев. — Где Павел? Дай!

Обушенко выругался, закинул голову назад и стал пить большими судорожными глотками. Пулеметы на берегу снова открыли огонь.

— Дай!

Обушенко послушно протянул флягу. Шмелев сделал глоток и прицепил флягу к поясу.

— А вот и сам папа, — сказал Обушенко и снова длинно выругался.

Клюев двигался странными, неровными толчками, часто оглядываясь и поворачиваясь всем телом. Он подбежал к ним и остановился, но Шмелев мог бы поручиться, что он не видит их. Лицо его было белым, ни кровинки. Даже в густом синем мраке было видно, какой он бледный.

— Комиссара несут, — глухо, с трудом выговорил он. — Давай скорей атаку. Где ракетница?

— Подожди, Павел, надо же артиллеристов предупредить. — Шмелев положил руку на плечо Клюева, но тот резко сбросил ее, словно его обожгло это прикосновение. Он смотрел на Шмелева пустым взглядом, руки его шарили по поясу и ничего там не находили.

— Порядок, — мрачно сказал Обушенко. — Сначала там, теперь здесь. Клади всех. Положим всех и домой пойдем.

Клюев наконец узнал Шмелева:

— Сергей, умоляю. Христа ради прошу. Сына моего ради. Накрылась рота. Ни один не ушел. Комиссара несут. Прошу, скорей. Я сам пойду. — Пустые, отрешенные глаза Клюева ничего не видели, только бегали и никак не могли остановиться. Поднимались ракеты, и лицо Клюева становилось то желтым, то зеленым. Только глаза не изменяли ни цвета, ни выражения: в них ничто уже не входило. Шмелев опять увидел перед собой застывшие глаза связиста, крепко схватил Клюева за руку.

— Садись, Павел. Выпьем на дорогу.

— Идем, — Клюев вырвал руку. — Скорей. — Он уже ничего не слышал.

— Павел, садись, прошу.

Тот вскинул голову и закричал пронзительно:

— Приказываю в атаку! Бего-ом!

Шмелев обхватил его со спины и прижал к себе. Но Клюев резко вывернулся и повернул к Шмелеву лицо со страшными, пустыми глазами.

— А-а, боишься? Трус! Воевать боишься? — с торжеством кричал Клюев.

Шмелев сжал кулаки. Что-то оборвалось в нем чуть пониже сердца. Он выхватил ракетницу и стал давать ракеты вдоль цепи, сознавая, что совершает ужасное и непоправимое.

А солдаты, завидев сигнал, уже поднимались в атаку.

И они пошли. В руках у Клюева почему-то оказался ручной пулемет. Он бежал первым, и пулемет бился в руках. Шмелев побежал вправо, к своим, и ему приходилось бежать быстрее, чтобы быть впереди цепи. Он бежал, и лицо его горело, словно его ударили.

Пулеметы заработали на берегу, и ракеты одна за другой пронизывали белесую мглу. Шмелев увидел, что цепь поднялась до самого конца, и побежал прямо к берегу.

Быстрый бег успокоил его, и он мог уже следить за боем. Он бежал и слушал, как немецкий пулеметчик умело и хладнокровно бьет прямо в цепь. Спокойно и ровно, не сбивая прицела, тот невидимый пулеметчик поворачивал ствол, и свист пуль то удалялся вправо и затихал вдали, то снова возвращался к Шмелеву, нарастая, угрожая, пронзительно проходил мимо и уходил влево затихая. Кто-то вскрикнул там и упал. И опять очередь идет на него, а он бежит, слушая ее приближение, ближе, ближе, совсем близко — он не увидел, не услышал, а всей плотью своей ощутил, как две пули прошли мимо, справа и слева от сердца. Прошли — и он пробежал в тесном пространстве между ними. И позади бегут солдаты.

В этот момент Шмелев увидел Клюева.

Клюев бежал в центре. Он был ближе всех к берегу, и цепь стремилась за ним. Он бежал, выкрикивая бессвязные слова, и ничего не видел, кроме берега. Там на берегу можно лечь и отдохнуть, потому что это тихий, мирный берег, покрытый жарким золотым песком, — смуглые женщины лежат там на песке, а вокруг них бегают с криками дети. Он бежал к берегу, а берег ускользал от него, и ему казалось, будто он входит в теплую, прозрачную воду.

Обе его ноги почти сразу же были перебиты пулеметом, и ногам стало тепло от крови; он не понимал этого и бежал, высоко вскидывая ноги, словно вбегал в воду, и вот вода уже по колено, по пояс; ему стало совсем тепло — третья пуля пробила грудь, — но он продолжал бежать, а потом бросил пулемет и поплыл сквозь теплую воду к далекому берегу, к тому самому, к которому должен был приплыть. Он плыл изо всех сил, а берег уходил все дальше и закрывался холодным клубящимся туманом. И вот уж ничего не видно: ни золотого песка, ни детей, ни смуглых женских тел — лишь ядовитый туман клубится, и одинокий тоскующий голос зовет кого-то...

Он лежал на льду и продолжал двигать руками, будто плыл. Солдаты вокруг падали на лед, словно круги расходились по воде, — цепь залегла.

Шмелев видел, как упал Клюев, и почувствовал за собой гнетущую пустоту. Он остановился, побежал назад, а пулемет бил в спину, стыд и отчаяние толкали его в темноту.

Клюев был еще жив, когда прибежал Шмелев. Он лежал спокойно и все понимал и слышал, хотя глаза были закрыты. Его подняли, понесли прочь от берега. Кровавый, дымящийся след стлался за ним по льду.

Навстречу бежали Плотников и радисты с радиостанцией. Они молча сошлись и положили Клюева на лед. Пулеметы били редкими, короткими очередями.

Шмелев встал на колени. Клюев открыл глаза и узнал его.

— На берег, — сказал он. — Иди на берег, Сергей. И Володьку с собой возьми.

— Хорошо, Павел, возьму.

— Володька, сын мой. Он уже большой, уже полгодика. На меня похож, вылитый. Я деньги посылал, ты не думай. А теперь ты будешь посылать. Адрес возьми. А потом поедешь и заберешь его. И на берег пойдете вместе — утром рано. — Он говорил негромко и свободно, глаза у него были ясные, спокойные.

Прибежал Обушенко. Судорожно, громко глотая слюну, он лег рядом с Клюевым и обнял его.

Радист включил приемник, и в трубке послышался сердитый голос:

— Луна, я — Марс, почему не выходишь на связь? Где Клюев? Первый вызывает Клюева. Как понял? Прием.

Шмелев молчал и держал руку Клюева в своей ладони.

— Прощай, Сергей. Скажи им, что берег наш. Мы ведь взяли, да? Мы ведь на берегу лежим? — Клюев хотел поднять голову, чтобы осмотреться, но каска была слишком тяжелой для него. Он застонал.

Шмелев промолчал.

— Луна, почему не отвечаешь? Дайте к аппарату Клюева.

Клюев закрыл глаза. Лицо его натянулось и застыло.

Синяя мгла просветлела. Ракеты стали бледнее. Смутные очертания берега медленно проступили на краю ледяного поля — синяя глыба церкви вздулась в центре деревни.

— Луна, я — Марс. Ответь. Тебя не слышу. Слышишь ли меня?

— Будем отвечать? — спросил Плотников.

— Убери ее подальше, — сказал Шмелев.

 

ГЛАВА VIII

Командующий армией ошибался — цепи атакующих находились не в четырехстах метрах от берега, а дальше. Это случилось само собой, когда рассвело и свет залил плоскую поверхность озера. Огонь вражеских пулеметов сделался более прицельным, и солдаты инстинктивно попятились, отползая метр за метром, чтобы выбраться из зоны прицельного огня. Шмелев увидел вдруг, что цепь приблизилась к командному пункту, и понял, что должен примириться с этим: было бессмысленно понуждать солдат лежать в бездействии под огнем пулеметов, пока им, Шмелевым, не придумано, как захватить берег.

На военном языке их операция имела точное обозначение — вспомогательный удар. Даже не захватив берега, они создавали угрозу над шоссейной дорогой, нависая над ней с фланга. Два немецких грузовика, подбитых из противотанковых ружей, уже валялись на обочине шоссе там, где оно выходило к берегу. Дело, в сущности, оставалось за малым — выйти самим к этой проклятой дороге...

Цепь отодвинулась от берега, и жизнь на льду показалась солдатам вовсе неплохой.

— Жмот ты, Молочков. Настоящий Шейлок-жмотик, — говорил Стайкин, лежа на боку и колотя острием финского ножа по льду.

— Нету же, старший сержант. Отсохни моя рука — нету. Перед атакой последнюю выкурил. Хочешь — сам проверь, — лежа на животе, Молочков похлопал рукой по карману.

— Пачкаться не хочу о такого жмотика. — Стайкин потрогал острие ножа и снова принялся долбить лунку. Лед отскакивал тонкими прозрачными кусками. Пулемет выпустил очередь. Стайкин лениво погрозил финкой в сторону берега.

— Хочешь, колбасы дам? — Молочков запустил руку за пазуху и показал полкруга колбасы.

— Ой, мочи моей нет. Погибаю в расцвете лет. — Стайкин отстегнул флягу, сделал глоток.

Молочков обиженно отодвинулся, начал грызть колбасу зубами. Стайкин с ожесточением крошил лед. Кончив работу, он выгреб ледяное крошево и поставил флягу в лунку.

— Пейте прохладительные напитки. — Стайкин поднял голову и увидел Войновского, бежавшего вдоль цепи. Замахал рукой.

Войновский подбежал, лег, озираясь по сторонам.

— Разрешите доложить, товарищ лейтенант. Второй взвод лежит на льду Елань-озера. Ранено семь человек. Двое убито. Других происшествий нет. Настроение бодрое, идем ко дну, — Стайкин перевалился на живот и хитро подмигнул Войновскому.

— А мы, товарищ лейтенант, думали, вас уже в живых не осталось. Хана, как говорится. — Шестаков подполз и улыбался, смотря на Войновского преданными глазами.

— Почему же? — спросил Войновский, глядя на берег.

— Если человека на войне долго нет, значит — хана. А то еще пишут: «Пропал без вести».

— Не каркай, — сказал Стайкин. — Сейчас поставлю тебя по стойке «смирно» — будешь стоять тридцать семь секунд.

— Поставь, поставь его, — добавил Молочков; он лежал рядом и грыз колбасу. Еще дальше, у какой-то кучи, лежал Севастьянов, за ним Проскуров. Позади, около пулемета шевелился Маслюк. Щиток и ствол пулемета обмотаны белыми бинтами.

— Кострюкову руку оторвало, — сообщил Шестаков.

— Чуть-чуть не стал Венерой Милосской. — Стайкин задрал верхнюю губу и показал редкие желтые зубы.

— Как же так? — удивился Войновский; он все время озирался и смотрел на берег.

— Не повезло, — продолжал Шестаков. — Аккурат правую. С локтем вместе. Он ведь столяр, ему теперь без руки смерть голодная.

— Он ее с собой взял. — Стайкин засмеялся. — На морозе не испортится. А там пришьют.

Шестаков покачал головой:

— Шалопутный ты человек. А еще старший сержант...

Где-то вдалеке слабо ухнула пушка, и снаряд прошелестел, падая, а потом у берега вырос темно-серый столб воды, и гулкий звук разрыва прокатился над ледяной поверхностью.

Комягин подбежал и лег рядом с Войновским.

— Ну как? — спросил он, широко улыбаясь. — А мы тут загораем.

— Раненых там много, — ответил Войновский. — Палатки санитарные прямо на льду стоят. Я в санях с ранеными ехал, весь халат в крови, даже перед генералом неудобно... А обратно со снарядами...

— Как там? Расскажи. Говорят, самолеты скоро придут...

Они говорили «тут» и «там», и эти понятия означали для них два разных, прямо противоположных мира. «Там» было в какой-то неясной стороне, куда не достигали немецкие пулеметы, — «там» простирался далекий и непонятный мир тишины, но он, тамошний мир, казался ничтожным в сравнении с этим, который был «тут», вокруг них. «Тут» было кругом, «тут» раскинулось безбрежное ледяное поле — и куда ни глянешь, всюду лежат солдаты и бьют пулеметы — всюду было «тут».

Войновский только что перешагнул ту невидимую черту, которая разделяла «там» и «тут», он никак не мог прийти в себя оттого, что находится так близко от берега, с удивлением слушал разговоры солдат, их шуточки и прибаутки.

Только сейчас, при свете дня, Войновский впервые увидел лед и берег.

Лед слепил глаза. Вблизи он был чистым, чуть голубоватым, а дальше становился серым и отливал холодной жестью. Лед был кругом. И только там, откуда били пулеметы, протянулся темный силуэт Устрикова. Купы садов зловеще чернели над избами, черные хвосты дыма лохмато поднимались из земли, а среди них прорастала приземистая квадратная башня колокольни, увенчанная шпилем с крестом. Рядом с церковью виднелась белая двухэтажная школа, за ней начинался порядок изб, стоявших вразброс по берегу. Еще дальше на берег выходило шоссе, и было видно, как там на большой скорости изредка проносились грузовики.

Деревня казалась совсем не такой, как наблюдал ее Войновский в стереотрубу.

Еще один тяжелый снаряд упал перед берегом, выбросив вверх серый столб воды.

— Недолет, — сказал Войновский, с удивлением смотря, как серый столб распадается на брызги и опадает.

— Второй час пристреливает. — Стайкин покачал головой.

— Он, фриц, хитрый. Это он свою хитрость показывает.

— Что толку от такой артиллерии? — продолжал Войновский. — Недолет и недолет.

— Ваше-то бы слово да богу в уши, товарищ лейтенант. Нет ведь, не услышит.

Раздался резкий вой. На льду взметнулся огонь, за ним устремился тугой серый столб. Лед ушел из-под тела, вода заклокотала, просыпалась сверху брызгами. Ледяные осколки застучали, как битое стекло. А вода продолжала кипеть и клокотать, заполняя воронку.

Быстро работая локтями, Стайкин пополз к воронке, Шестаков — следом.

Края воронки были прозрачны и остры. Глубокая вода билась о край, и вся толща льда просвечивала сквозь нее. Лед уходил в воду, сужаясь и темнея, и вдруг обрывался на глубине неровным кругом, а внутри круга зияла коричневая темнота воды.

Вода поднялась до самой поверхности, казалось, вот-вот прольется, выплеснется на лед.

— Сюда ползите, сюда! — закричал Шестаков, видя, что Войновский ползет прочь от воронки. — Это счастье наше. Второй раз сюда не попадет... — Шестаков шевелил губами, но Войновский уже не слышал его: густой рев надвинулся сзади, пронесся над ними, устремился к берегу.

Самолеты сделали горку перед берегом, и пушки их яростно застучали. Самолеты прошли над садами, скрылись за деревьями, а потом один за другим вынырнули слева и пошли впритирку к избам, поливая их огнем.

Казалось, самолеты своим стремительным движением сдунули цепь.

Солдаты поднялись и побежали к берегу.

Юрий Войновский, недавний десятиклассник 16-й образцовой школы Бауманского района города Москвы, бежал к берегу, чтобы вырваться из окружавшего его ледяного пространства. Еще десять метров вперед, еще двадцать — до той вон воронки, — там набрать больше воздуха в грудь — снова вперед — и ни о чем не думать — только вперед, вперед, чтобы не отстать от других, не остаться тут навсегда.

Старший сержант Эдуард Стайкин, студент машиностроительного техникума из города Ростова, бежал по льду, яростно размахивая автоматом и ругаясь, но голос его тонул в разрывах и самолетном реве.

Ефрейтор Федор Шестаков, пензенский колхозник, бежал следом за Войновским, стараясь не отстать, и думал о том, что сейчас пуля ударит в него, он споткнется на бегу и грохнется на лед. «Только бы в руку, — думал Шестаков, — в руку, чтобы не упасть, в руку, в руку...» Вскрикнув, кто-то упал рядом с ним, и Шестаков побежал быстрее.

Справа от Шестакова бежал рядовой Дмитрий Севастьянов, преподаватель русской истории — Государственный университет, город Ленинград. Севастьянов бежал, задыхаясь, и видел перед собой светлую аудиторию и лица студентов, а он читает лекцию об Александре Ярославиче Невском и защитниках города Пскова. Вдруг студенты оказались в серых шинелях, и он увидел, как они бегут, бегут — по пашне, по лугу, по склону высоты, карабкаются по скалам, обрывам, перебегают среди деревьев, от дома к дому — и падают, падают, скошенные вражескими пулеметами, и на месте упавших встают кресты. Севастьянов закричал, рот перекосился, а навстречу стремительно нарастал оглушительный вой.

Берег закрылся, пропал. Яркая стена поднялась между берегом и бегущими к нему людьми. Она возникла неожиданно и воспринималась вначале как досадная, нелепая помеха, но снаряды падали гуще, плотные столбы огня вырастали на льду, а следом рвалась столбами вода, словно стремясь погасить огонь; но снова обрушивались залпы заградительного огня, вода клокотала, вырываясь из темной глубины и снова устремляясь за огнем. Вперед, скорей к этой огненной стене, прорваться сквозь нее, увидеть берег. Солдаты слева уже добежали, стена закрыла их. Кто-то высокий наскочил с разбегу на серый столб, закачался, упал на колени и стал уходить вниз; по пояс, по грудь, совсем; мелькнула рука с автоматом, вода сомкнулась и выплеснулась кверху.

Один из самолетов вдруг клюнул носом и пропал среди деревьев. Там гулко ухнуло, черный столб поднялся к небу, а другие самолеты один за другим проходили сквозь черный дым, взмывали вверх и шли на новый круг.

Севастьянов лег и услышал далекий рев самолетов, вой и шелест осколков, тяжелые всплески воды.

Огненная стена поднялась, как живая, и стала надвигаться на него. Не помня себя, он закричал и побежал прочь, а огонь скачками прыгал за ним по льду.

Самолеты пронеслись над головой и быстро исчезли в ледяной дали. Горячая стена позади медленно опадала и редела; за ней снова проступили очертания берега, пулеметные очереди хлестали вдогонку бегущим.

Задыхаясь, Севастьянов упал у воронки. Свежий ледок легко разломился от удара. Он пил долгими, протяжными глотками и никак не мог напиться.

— Аккурат отсюда начинали, — сказал Шестаков, подползая. Севастьянов посмотрел на него, ничего не понимая, снова припал к воде.

Стайкин лежал неподалеку в обнимку с Молочковым. Передавая из рук в руки цигарку, они жадно курили и переглядывались друг с другом.

— Жмотик, — сказал Стайкин.

— Последнее наскреб, сам видел. Давай сюда...

— Тебя потрясти, еще посыплется. Зануда ты, — Стайкин с наслаждением затянулся, передал цигарку Молочкову.

— Вот вам и недолет, товарищ лейтенант, — сказал Шестаков, подползая к Войновскому. — Отдыхайте пока. Перекусить не желаете? — Войновский замотал головой. — Значит, аппетита не стало? Тогда пойду, может, затянуться оставят. — Шестаков вскочил и побежал к Стайкину.

...Самолеты один за другим приземлялись на расчищенном снежном поле у лесной опушки. Командир звена капитан Сергей Ковалев садился последним. Он выключил мотор, и лесная тишина тотчас сдавила уши. Ковалев вылез на крыло, прыгнул на снег и пошел на шатких нетвердых ногах, привыкая к земле. Он шагал по земле и то и дело встряхивал головой; в глазах его стояло ледяное поле, плоское, пустое, в морщинах снега, и крохотные одинокие фигурки распластались на нем: люди, у которых отняли землю и бросили среди огромного ледяного пространства.

— Сергей, что с тобой? — спросил техник, шедший следом по узкой тропинке.

— Юрку подбили. — Ковалев снова тряхнул головой, а ледяное поле с распластанными стылыми фигурками по-прежнему стояло в глазах, и ему хотелось упасть на землю, вцепиться в нее руками, зубами, сердцем и закричать...

 

ГЛАВА IX

— На колокольне снайпер сидит, — сказал Плотников. — Под самой звонницей. Здорово работает, гад ползучий.

Шмелев не отвечал и, казалось, не слышал. Он лежал на боку и смотрел в ту сторону, где соединялись небо и ледяная даль. Плотников приподнялся и тоже стал смотреть. Маленькие черные точки, быстро увеличиваясь, двигались под серой пеленой неба. Шмелев перекатился на другой бок, лицом к Плотникову.

— Что скажешь?

Плотников встал на колени, сложил ладони у рта, закричал протяжно и тоскливо:

— Во-озду-ух!

Немецкие самолеты шли на бреющем полете, гуськом, два звена. Они открыли огонь издалека, еще не долетев до цепи — темно-серые фонтанчики возникли на льду, запрыгали среди распластанных фигурок. Тень пронеслась, за ней вторая, третья — черная, рычащая, бесконечная карусель, закружилась над ледяным полем.

Самолеты делали второй круг, когда Шмелев лег на спину и выставил вверх самозарядную винтовку. Ах вы, звери-изверги, пусть земля разверзнется и поглотит вас, ненавижу вас, не страшусь вас, не дам вам бесноваться на нашей земле.

Головной немец вошел в пике, крылья у него сделались тонкими, как у стрекозы, а черный нос взбух и начал изрыгать огонь. Шмелев выпустил весь магазин в этот черный, рыгающий нос и услышал, как на льду застрочили автоматы. Немец вышел из пике, проскочил, но кто-то позади все-таки всадил в него свинец, немец споткнулся, клюнул носом, приподнялся, пытаясь из последних сил удержаться на лету, потом завалился на бок и косо врезался в лед далеко за цепью. Лед прогнулся, затрещал, немец пробил его тупым носом и стал медленно проваливаться, заломив правое крыло. Под водой глубоко вздохнуло, водяной столб встал над полем. Огненная туча взметнулась из бушующего кратера и встала черным грибом до неба, а лед содрогнулся и заходил ходуном.

Остальные немцы поднялись выше. Они сделали еще два захода и расстреляли все, что у них было. Потом они улетели.

Стало тихо. Санитары бегали вдоль цепи, подбирая раненых.

— Так где же твой снайпер? — спросил Шмелев.

Немецкий снайпер работал не спеша. Он выжидал, когда застучит пулемет на берегу, и тогда делал свой выстрел. Он сидел на колокольне, чуть ниже звонницы, — в бинокль ясно виднелась амбразура, пробитая в кирпичной стене.

— Крепко засел, гад ползучий, — сказал Плотников.

— Надо противотанковыми вышибать, — сказал Шмелев, опуская бинокль. — Зажигательными.

Плотников отослал связных и принялся за боевое донесение. Шмелев невесело усмехнулся:

— Где мы сейчас находимся по графику?

— Уже взяли Борискино и Куликово. Подходим к Волковицам.

— Пиши скорее, а то Обушенко самолет себе заберет.

— Упал в нашей полосе, значит, наш. Честно говорю.

По льду двигался странный продолговатый предмет со скошенными краями. Предмет подъехал ближе — стало видно, что за ним ползет Джабаров. Он выставил лицо из-за щитка и подмигнул Шмелеву.

— Для вас, товарищ капитан.

Плотников разглаживал на планшете мятые донесения командиров рот. Он взглянул на щиток и бросил:

— Убьют.

— Меня не убьют, меня только ранят. А раненый я еще живее буду.

Это был щиток от полковой пушки, окрашенный белой масляной краской. Верхний угол был отбит, броня в этом месте зазубрилась и покрылась цветом побежалости. С внутренней стороны на краске проступали пятна крови. Края щитка загибались под тупым углом, он прочно стоял на льду.

Шмелев подвинул щиток, поставил перед собой. Берег закрылся — и ничто не напоминало о нем. Пулеметы трещали далеко-далеко, с каждой секундой уходили дальше.

А тогда была темная ночь — нас подняли по тревоге и построили на плацу. Фонарь на столбе раскачивался под ветром, и полковой комиссар сказал: «Товарищи курсанты, пришел долгожданный час. Долгие годы наши братья томились под гнетом буржуев. Настал час освобождения. Вернем Родине отнятые и поруганные наши земли. Вперед!» Мы пошли на рассвете. Комдив приказал зарядить пулеметы холостыми патронами. Мы дали холостой залп прямо в небо и строем пошли в атаку, а наши братья выходили из укрытий и братались с нами. Мы шли по дороге и пели строевые песни. Нас обгоняли танки, броневики, конница, артиллерия, навстречу выходили девушки с цветами, они махали руками, и всем было страшно весело. Так мы шли вперед целую неделю, освобождая русскую землю, только ноги в кровь разбили и многие попали по госпиталям. Вот какая замечательная была война, не война, а сплошное удовольствие, только ноги в кровь разбиты. Мы тогда и знать не знали, что такое настоящая война, а потом пошли по той же дороге обратно, цветов и девушек уже не было, только бомбы и обгорелые печи, бабочки в пятнах крови и плачущие коровы. Кто же нам говорил тогда, что так будет? И пулеметы на этот раз были самые настоящие; друзья оставались лежать на обочине и смотрели вслед застывшими глазами.

Шмелев вздохнул и отодвинул щиток в сторону.

— Товарищ капитан, что же вы? — спросил Джабаров.

— Не годится. — Шмелев вздохнул снова. — Мне за ним берега не видно. А я должен немца глазами видеть. Иначе во мне злости не будет. — Шмелев пустил щиток по льду, и тот подкатился прямо к Плотникову.

Плотников оторвался от донесения, поставил щиток перед собой. Потом выглянул из-за щитка, посмотрел на берег и снова спрятал голову.

— Хороший щиток, — сказал он, — просто замечательный. Где ты его раздобыл?

— У артиллеристов на первой батарее. Все, что от них осталось. Хоть вы возьмите.

— Конечно. Замечательный щиток. — Плотников положил щиток плашмя и принялся раскладывать на нем бумаги. — От такого щитка грешно отказываться.

— Тащил, старался. — Джабаров с обиженным лицом отполз в сторону и лег около телефонного аппарата.

Немецкий снайпер, сидевший на колокольне, высматривал новую цель. Ледяное поле из конца в конец просматривалось из амбразуры. Немец медленно вел биноклем, рассматривая лежавших в цепи русских. Взгляд задерживался на отдельных фигурах, потом скользил дальше: немец искал русского офицера. Во рту немца скопилась слюна, он хотел было сплюнуть ее — и тут он увидел на льду трех русских. Первый русский разглядывал какой-то продолговатый предмет, потом толкнул предмет по льду, второй русский взял его, спрятался за ним, потом положил на лед и стал что-то писать на нем. Третий русский лежал в стороне, и рядом с ним стояли два телефонных аппарата. Еще несколько русских лежали вокруг этой центральной группы, иногда они вскакивали и бежали вдоль цепи, потом возвращались обратно.

Немец опустил бинокль и жадно проглотил скопившуюся слюну. Около немца на ящике для патронов стоял телефон — прямой провод к майору Шнабелю. Немец взял трубку:

— Господин майор, я имею важное сообщение. Я обнаружил русский командный пункт и на нем три старших офицера.

— Будь осторожен, Ганс, — ответил майор Шнабель. — Эти русские упрямы как ослы, а их командир, видно, упрямей всех. Убей его, Ганс.

Немец просунул ствол винтовки в отверстие амбразуры и нашел русских в оптическом прицеле; все трое были в одинаковых белых халатах, в касках, у всех троих были офицерские планшеты. Руки немца слегка дрожали от волнения, он выжидал, пока рука обретет прежнюю твердость, и поочередно подводил прорезь мушки под фигурки русских, выбирая цель.

Крупная тяжелая пуля ударилась в наружную стену, и было слышно, как шипит термитная начинка. Потом шипенье прекратилось. Еще одна пуля пролетела мимо. Немец понял, что русские обнаружили его. Он быстро убрал винтовку и взял термос с горячим кофе, чтобы успокоиться. Теперь он стал вдвойне осторожным.

Плотников кончил писать донесение. Рука у него замерзла, и Плотников спрятал ее за пазуху.

— Изобразил? — спросил Шмелев. Джабаров подполз к щитку, взял донесение и передал Шмелеву.

— Одну атаку все-таки прибавил? — сказал Шмелев.

— Тебе что — жалко? — Плотников вытащил руку и подул на нее.

— «Уничтожено до двух рот немецкой пехоты», — Шмелев прочитал это с выражением и кисло усмехнулся.

— Не веришь? — Плотников был оскорблен в лучших чувствах. — Пойди посчитай.

— «По шоссе прошло сто сорок вражеских машин в направлении Большая Русса», — читал Шмелев. — Сколько прибавил?

— Ни одной. Ей-богу! Сам считал. Честно говорю.

Шмелев достал из планшета карандаш и подписал донесение. Со стороны озера к Плотникову подполз толстый солдат с лицом, закутанным до бровей.

— Отдай щиток. — Солдат ухватился за край щитка и потащил его на себя.

— Кто такой? Откуда? — спросил Шмелев.

— Товарищ капитан, это я, Беспалов. Ваш ординарец щиток мой украл. — Беспалов оттянул подшлемник и нагло и пугливо смотрел на Шмелева.

— А, это ты... — Плотников узнал бывшего командира батареи Беспалова и страдальчески улыбнулся.

— Разбило пушку. Расчет весь ранило. Один я уцелел. И щиток...

— Отправляйтесь во вторую роту, — сказал Шмелев.

— Как же так, товарищ капитан? Я же артиллерист.

— Во вторую роту, — отрезал Шмелев. — В распоряжение лейтенанта Войновского. Быстро!

— Не могу, товарищ капитан, только не к Войновскому.

— Эх ты, бывший!.. — Плотников покачал головой.

— Слушай, Беспалов. Тогда, на маяке, я было пожалел тебя. Власти у меня не было, чтобы простить. Но сейчас мы в бою, и моей власти хватит на тебя всего, вместе со всеми твоими потрохами. Шагом марш к Войновскому! Быстро!

— Пойдем, пехота. — Джабаров вскочил и быстро побежал по льду.

Беспалов беспомощно оглянулся, посмотрел на щиток и пополз на руках за Джабаровым, волоча по льду ноги.

Плотников вложил донесение в пакет и посмотрел на Шмелева.

— Вот если бы каждому солдату такой щиток, мы бы живо... Ой, что это? — вскрикнул он вдруг удивленно, вскочил и тут же упал лицом вниз. Лед расступился под ним, белая плоскость сместилась, потемнела, закрыла яркое солнце, вспыхнувшее в глазах, а следом встала дыбом вторая белая стена и закрыла его с другой стороны. Он увидел в темноте плачущие глаза и не мог узнать, чьи они, потому что мятая газетная страница плыла и крутилась перед глазами, ледяные стены поднимались и опрокидывались со всех сторон. Строчки разорвались и потеряли всякий смысл, а лицо в маске смеялось беззвучным смехом. В тот же миг черная вода прорвалась сквозь грани, плотно обволокла, сдавила грудь, живот, ноги. Он хотел позвать на помощь; рот беззвучно раскрылся, ледяная вода ворвалась в него, подступила к сердцу. Из последних сил он взмахнул руками, чтобы разогнать черную воду, перевернулся — и все кончилось.

Шмелев видел, как Плотников, вскрикнув, упал и перевернулся на льду, раскинув руки и быстро открывая и закрывая рот. Шмелев схватил его за голову и опустил — пуля вошла в плечо, как раз против сердца. Он расстегнул халат, полушубок и, чувствуя на руке горячую кровь Плотникова, достал медальон и партийный билет. Пуля пробила билет наискосок. Легкий дымок поднимался от руки и от билета. Шмелев достал бинт и стал медленно вытирать руки. Потом окликнул связных и сказал:

— Приготовиться к атаке.

 

ГЛАВА X

— Хоть погрелись, и то хлеб. — Стайкин упал рядом с Шестаковым. Он часто дышал и смотрел на берег горящими выпученными глазами.

— Братцы, спасите! — кричал кто-то с той стороны, откуда они только что прибежали.

— Ранили кого-то, — сказал Шестаков и быстро пополз в сторону берега.

Молочков был легко ранен в руку выше локтя. Он полз, широко загребая здоровой рукой. Шестаков подполз и принялся толкать Молочкова руками.

У воронки они остановились. Глаза Молочкова нервно блестели.

— Все, ребята. Отвоевался. Идите теперь до Берлина без меня. А я — загорать. Нет, нет, ты меня не перевязывай. Я уж потерплю. Зима. Не страшно, что рана, а страшно, что замерзнешь. Откроешь ее, а она замерзать начнет.

— Я тебя до санитаров провожу, — сказал Шестаков. — Метров шестьсот отсюда.

— Проводишь, Федор Иванович? — возбужденно спросил Молочков. — А я тебе махорку подарю, мне теперь не нужна. Бери, Федор Иванович, бери всю, вот здесь, за пазухой, и газетка там есть, в кисете лежит, бери. Интересно, ребята, в какой госпиталь попаду? Далеко увезут или нет? Может, мимо дома поеду?

— Заткнись, сука. — Стайкин посмотрел на Молочкова и выругался.

— Зачем раненого обижаешь? — сказал Шестаков, пряча в карман пухлый кисет. — Ты раненого человека не обижай.

— А я что? — поспешно говорил Молочков. — Я ничего. Ты, старший сержант, не сердись. Я честно ранен — в правую руку. Я не виноват, что пуля на мою долю пришлась. Я пока целый был, все делал, как надо. Я шесть раз в атаку топал. На меня сердиться грех. Хочешь, тебе что-либо подарю? У меня зажигалка есть трофейная. Хочешь, отдам? Мне теперь ничего не нужно. А хочешь, каску тебе подарю, ты ее перед собой положишь.

— Заткнись. — Стайкин отвернулся. — Жмотина!

— Так пойдем? Проводишь меня, Федор Иванович? Тут мешки где-то складывали, может, завернем туда? А может, пробежим, Федор Иванович? А то уже рука что-то холодеет. И крови много вышло.

— Ползком лучше. Тише едешь — дальше будешь.

Молочков хотел повернуться на здоровый бок, и в этот момент пуля ударила его в шею. Фонтан крови выплеснулся на лед. Он вскрикнул, схватился за шею, захрипел. Шестаков хотел было поддержать его, но тут же убрал руки и перекрестился.

— Готов.

Широко раскрытыми глазами Стайкин смотрел на затихшего Молочкова, потом залез в карман Шестакова, вытащил кисет и стал крутить цигарку.

— Сам накаркал. Ошалел от счастья. Прямо спятил. — Стайкин кончил вертеть цигарку и зажал ее губами. — Про зажигалку он говорил. Не видел, какая она?

— Неужели полезешь?

Стайкин усмехнулся:

— Ему теперь ничего не нужно. Сам накаркал.

Вдоль цепи полз толстый, закутанный до бровей солдат. Он поднял голову и посмотрел на Шестакова.

— Кто тут будет командир? Прибыл в распоряжение.

— Ты кто? Санитар? — спросил Шестаков. — Опоздал малость.

— Артиллерист я, — сказал Беспалов.

— А-а, бог войны. Здравия желаем. Где же твоя артиллерия?

— Разбило пушку. Прямым попаданием. Ничего не осталось — ни пушки, ни расчета. Один я уцелел. Вот к вам прислали. Капитан велел. Без меня тут, видно, плохо дело.

— Ну, теперь, раз ты пришел, наши дела поправятся. — Стайкин достал кремень и принялся высекать огонь.

— Да я не по своей воле. Пушку разбило. И щиток капитан отобрал. Лежит на льду, щитом закрылся. Ему-то что. — Беспалов оттянул подшлемник и показал круглое, красное от мороза лицо.

— Но-но, — с угрозой сказал Стайкин. — Ты насчет нашего капитана полегче. Не распространяй.

Шестаков приподнялся, крикнул вдоль цепи:

— Товарищ лейтенант!

Одна из фигур на льду задвигалась:

— Что там?

— Молочкова убило! — крикнул Шестаков.

— Иду.

— Молочков? — испуганно переспросил Беспалов. — Какой Молочков? Не Григорий?

— Был когда-то Григорий, а теперь раб убиенный, — ответил Шестаков.

Беспалов подполз к Молочкову, приподнял его. Увидев лицо убитого, он вскрикнул и стал причитать:

— Григорий, Григорий. Это я — Миша. Григорий, услышь, это я. Что же ты молчишь, Григорий? Вот где довелось встретиться.

— Земляк? — спросил Шестаков.

— Зять мой. Сестрин муж. Григорий Степаныч Молочков. И ведь знал по письмам, что он где-то рядом. Как же я теперь сестре напишу, Григорий? — Глаза у Беспалова стали мокрыми, и он провел по лицу рукавицей.

— Не ропщи, — сказал Стайкин. — Война все спишет.

— Что же это такое, братцы? Погнали нас всех на лед, на убой погнали. Всех тут побьют под пулеметами и под пушками. Что же теперь делать, братцы.

Пулемет на берегу выпустил длинную очередь, и пули вошли в лед, не долетев.

— Ложись! — крикнул Стайкин. Беспалов быстро лег рядом с Молочковым, поджав ноги к животу.

— Руку, руку опусти, — говорил Стайкин. Беспалов послушно вытянул руки вдоль туловища. — Теперь ноги. Ноги вытяни. — Беспалов вытянул ноги.

— Вот так. Не шевелись. Не болтай. — Стайкин не выдержал и хихикнул.

— Зачем мытаришь человека? — Шестаков повернулся к Беспалову. — Лежи покойно, не бойся. Тут хорошо, пулеметы не достают. Разве дура какая прилетит. Это снайпер у него на колокольне пристроился. Но, доложу тебе, нестоящий снайперишка. В меня раз пять стрелял, а я, видишь, цел. Так что ты лежи покойно. Ты своей пули не ищи, пускай она тебя ищет. А потом в атаку с нами пойдешь, погреешься, — говоря так, Шестаков неторопливо и аккуратно свертывал цигарку: лежа на боку, вытащил левой рукой кисет, снял правую рукавицу, вынул из кисета сложенную газету, оторвал листок, оттянул подшлемник, зажал листок губами, снова полез в кисет, вытащил щепотку махорки, положил листок газеты на левую рукавицу, рядом с кисетом, погрел руку, а потом ловко свернул цигарку, склеил и вставил в рот.

— Дай огоньку, — попросил он у Стайкина и сунул кисет за пазуху.

— Что же теперь будет, Григорий? Как же я сестре теперь напишу? — причитал Беспалов, и слезы лились из его глаз.

— Ты терпи, — сказал Шестаков, — а то глаза отморозишь.

Беспалов испуганно посмотрел на Шестакова, принялся быстро тереть лицо рукавицей.

— В чем дело? — спросил Войновский, подползая. Он изо всех сил старался не глядеть на Молочкова и на дымящиеся пятна вокруг него.

— Один выбыл, другой прибыл, — сказал Стайкин.

Беспалов лежал рядом с Молочковым и зло смотрел на Войновского.

— Пушку у него разбило, — сказал Шестаков. — Вот и остался без имущества.

— Куда же его? — Войновский ловко повернулся на животе и оказался лицом к лицу с Беспаловым. — На противотанковое, что ли? Беспалов?!

— Не все ли равно, — огрызнулся Беспалов. — Укажите мне место и не лезьте с вопросами.

— Но-но, как ты с нашим командиром разговариваешь? — Стайкин с угрозой посмотрел на Беспалова.

— Выходит, это вы и есть, товарищ лейтенант? — радостно проговорил Шестаков. — То-то, я смотрю, личность знакомая. А кто, признать не могу. Вы же в меня стреляли, товарищ лейтенант, помните? Так вот что с вами стало.

— Пойдемте, я укажу ваше место, — Войновский отвел глаза. — Будете в ПТР вторым номером. Все-таки подальше. И в атаку не надо ходить...

— Совесть заговорила? Сначала продал, а теперь совесть чистишь...

— Я вас не продавал.

— Короче, ефрейтор! Не груби. Будем взаимно вежливы. — Стайкин подтолкнул Беспалова автоматом.

— Подожди, у меня дело есть. — Беспалов перевернул Молочкова на спину и принялся шарить под халатом. Стайкин и Войновский смотрели, как он вытащил оттуда потертый бумажник, пачку писем, зажигалку, потом дернул Молочкова за шею, вытащил черный медальон и спрятал все это себе за пазуху.

Войновский отвернулся и пополз вдоль цепи. Беспалов подсунул под Молочкова руку, обхватил его за плечо и потащил за собой по льду.

— С ума сошел? — закричал Стайкин. — Это же мой боевой друг.

— Земляк он мой. Григорий Степаныч, сестрин муж. Мой же он, пусть со мной побудет, — прерывисто говорил Беспалов, продолжая тащить Молочкова.

— Дурак, дурак, а хитрый. — Стайкин выпучил глаза и с любопытством посмотрел на Беспалова. Войновский повернулся:

— Приказываю оставить мертвого. Следуйте за мной.

— Конечно, все для своих...

— Положь. Не твое. Понял? — Стайкин показал Беспалову автомат. Беспалов зажмурил глаза и быстро пополз за Войновским.

Шестаков задумчиво смотрел им вслед и с наслаждением курил цигарку.

В двенадцати километрах от этого места, к югу от Елань-озера, на опушке осиновой рощи стояла дальнобойная немецкая батарея, состоящая из двух пушек-гаубиц калибра 207 миллиметров. Командир батареи находился в одном из блиндажей на берегу, откуда он наблюдал за разрывами снарядов и передавал команды на огневую позицию.

— Правее ноль-ноль-два, — сказал командир батареи. Команда пошла по телефону. «Правее ноль-ноль-два», — повторил солдат-связист, пожилой, вислоусый крестьянин из Баварии. «Правее ноль-ноль-два!» — крикнул лейтенант Кригер, круглолицый белобрысый юноша, командир огневого взвода. Недавний выпускник офицерской школы Кригер только что приехал на фронт. Он был полон идеалов и мечтал сражаться с русскими. «Правее ноль-ноль-два», — повторил вслед за Кригером наводчик и осторожными движениями маховичка довернул ствол. Два солдата-подносчика подтащили на носилках огромный тупоносый снаряд, заряжающий и его помощник ловко подхватили снаряд в четыре руки и вставили его в казенную часть. Заряжающий хлопнул затвором и поднял руку. Наводчик еще раз проверил положение прицела и сказал: «Готово».

Таким же образом были исполнены команды: «Готово» и «Огонь». И под конец лейтенант Кригер восторженно крикнул: «Огонь!» — наводчик раскрыл рот и дернул шнур. В тот же миг опушка рощи окуталась огнем, оглушительным грохотом, едким молочным дымом. Огонь и газы вытолкнули снаряд из мрачного ствола, и он ушел под крутым углом к плоскости земли. Снаряд летел, ввинчиваясь в воздух и оставляя длинный, ноющий звуковой след.

Снаряд летел в сторону озера, на льду которого лежали русские. Пройдет почти минута, прежде чем он долетит туда. Одна минута чьей-то жизни.

Капитан Шмелев лежал на прежнем месте, чувствуя жгучий стыд оттого, что опять пришлось убегать от пулеметов и показывать немцам спину. Всем телом — похолодевшей спиной, горящими щеками, кончиками пальцев — он переживал это болезненное чувство стыда и никак не мог прогнать его от себя. Тонко пропищал телефонный аппарат, но Шмелев даже не повернул головы. Наконец он приподнялся и стал смотреть на Плотникова. Тот лежал, как его уложила пуля: лицом вверх, широко раскинув руки. Лицо стало совсем белым, щеки впали и натянулись. Тут же валялся брошенный щиток от пушки. Шмелев вспомнил последние слова, сказанные Плотниковым: «Вот если бы каждому такой щиток...» Он лег головой к Плотникову и задумался над словами погибшего друга. Разве возможно достать столько щитков, чтобы прикрыть всех живых? Дерзкая мысль пришла ему в голову, но он тут же отбросил ее...

В двух километрах восточнее Шмелева, на левом фланге находился старший лейтенант Обушенко. Рядом с Обушенко со сложенными на груди руками лежал майор Клюев. Обушенко перевернулся на живот, подполз к телефону. Шмелев не отвечал, хотя Обушенко много раз нажимал зуммер. Тогда Обушенко подвинул к себе второй аппарат.

— Ельников? — спросил он.

Ельников, замещавший убитого командира роты, ответил, что он слушает.

— Ельников, — сказал Обушенко, — слышишь меня? Немедленно сдавай роту и ко мне. Понял? Назначаю тебя моим начальником штаба. Три минуты, понял? Чтобы через три минуты были у меня. Ты теперь мой начальник штаба — и чтобы никаких разговоров. Понял?

Между Обушенко и Шмелевым лежали на льду солдаты — в трех-четырех метрах один от другого, чуть дальше или чуть ближе к берегу, и тела их как бы образовывали на льду прерывистую зигзагообразную линию, которая называлась цепью.

Немецкий фугасный снаряд летел в эту цепь. Он уже дошел до верхней точки траектории и начал снижаться, набирая скорость и воя все пронзительней.

Войновский продолжал ползти вдоль цепи. Беспалов полз за ним и то и дело тыкался каской в валенки Войновского. Тогда Войновский оборачивался и сердито дрыгал ногой. Третьим полз Стайкин, время от времени подталкивая Беспалова под коленку стволом автомата, отчего тот принимался ползти быстрее и снова натыкался на Войновского.

Войновский полз и думал о том, что через минуту они доползут до позиции противотанкового ружья, и он сделает несколько замечательных выстрелов. Первым выстрелом он убьет снайпера на колокольне, а следующими — по амбразурам — выведет из строя все вражеские пулеметы. Тогда цепь поднимется в атаку, и они захватят берег.

Беспалов снова ткнулся ему в валенок, и Войновский сердито дрыгнул ногой.

В пятидесяти метрах позади цепи, неподалеку от позиции противотанкового ружья лежал пулеметчик Маслюк. Во время последней атаки Маслюк, поддерживая цепь огнем пулемета, выпустил три ленты; ствол пулемета раскалился до такой степени, что вода в кожухе закипела. Маслюк прижался к пулемету, чувствуя сквозь одежду приятную теплоту ствола, согреваясь и думая о том, что сейчас он согреется, возьмет котелок, пробежит к воронке, чтобы набрать там воды и залить кожух пулемета.

Ефрейтор Шестаков лежал, докуривая цигарку, и соображал, где бы ему раздобыть еще два запасных магазина к автомату. Он докурил цигарку, пока она не стала жечь пальцы; бросил окурок в воронку и принялся набивать диски.

Через пять или шесть человек от Шестакова лежал Севастьянов. Он лежал, закрыв глаза, и лицо его светилось непонятной, загадочной улыбкой. Время от времени Севастьянов беззвучно шевелил губами, а потом снова улыбался таинственно и радостно. Мысли его были далеки от войны: Севастьянов вспоминал прочитанную давным-давно книгу.

Рядом с Севастьяновым лежал Ивахин. Он быстро сдвигал и раздвигал ноги, пытаясь согреться, и вспоминал о том, как Леля провожала его на вокзале. Она вцепилась в него руками, ртом и ни за что не хотела отпускать от себя. И долго его рубаха была мокрой от ее слез, а неделю назад Леля написала, что просит простить ее и забыть, потому что она встретила другого, настоящего, и полюбила его: он фронтовик и с орденами. От этого воспоминания Ивахину стало еще тоскливей и горше.

Недалеко от него расположился пожилой солдат Литуев. Он лежал ногами к берегу и грыз сухарь. Скулы его быстро двигались под заиндевелым подшлемником. Литуев увидел ползущего по льду Войновского и перестал жевать.

— Товарищ лейтенант, в атаку скоро пойдем? — спросил он.

— Пока не передавали, — сказал Войновский. — Я предполагаю, что с наступлением темноты.

— Не волнуйся, — сказал Стайкин, подползая, — тебя не забудем.

Подле Литуева лежали два солдата — Проскуров и Грязнов. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, тихо разговаривали меж собой.

— Я тогда ей и говорю: пойдем, пойдем со мной, не бойся, не съем...

— А она-то, она?..

— Поломалась для вида, потом пошла как миленькая. Пошли прямо в рожь...

— Эх, жизнь была. Представить невозможно.

— Товарищ лейтенант, — сказал Проскуров, увидев Войновского, — водку скоро выдадут?

— Старшина обещал к вечеру, — ответил Войновский. Он обернулся, чтобы посмотреть, ползет ли сзади Беспалов, и в это время услышал истошный, нечеловеческий вопль:

— Тикай!

Кричал Стайкин. Войновский зажмурил глаза, вжался в лед, не понимая еще, в чем дело.

Снаряд упал прямо в цепь. Он легко прошел сквозь ледяной покров, глухо взорвался в глубине. Огонь и вода вырвались наружу, встали столбом. Войновский почувствовал, как воздушная волна ударила в уши, кто-то выдернул из его рук автомат, он стал легким как перышко и полетел, переворачиваясь в воздухе, проехал по льду, перевернулся еще раз и, наконец, открыл глаза. И тогда увидел воронку, черную и громадную, как озеро. Она дымилась, волны кругами ходили по ней, вода с шумом скатывалась через края обратно.

Войновский услышал протяжные стоны и быстро пополз к воронке.

— Кто ранен?

— Ну и жаханул, гад. Чемодан.

Войновский обернулся. Рядом лежал Стайкин. Правая сторона его халата была в рыжих пятнах.

— Ранен? — спросил Войновский.

— Брызнуло. И водой облило. Жаханул чемоданчик.

Ранен был Литуев. Осколок перебил ему ногу, и Проскуров уже перевязывал ее индивидуальным пакетом. Литуев негромко стонал. Солдаты со всех сторон сползались к воронке.

— Ну и дал прикурить.

— Двести семь, не меньше.

— Хорошо еще, что фугасный. Осколочный всех бы накрыл. До свиданья, мама, не горюй.

— Товарищ лейтенант? — Шестаков подполз и принялся ощупывать Войновского.

— Увы! — сказал Стайкин. — Опять я остался жив, как сказал мой боевой друг в сорок втором году, выходя из сгоревшего танка.

— Постойте, постойте, — перебил Войновский. — Ведь тут, рядом с нами, когда мы ползли, лежал кто-то?

— С вами пополз. Из лейтенантов-то? Где он? — Шестаков приподнялся и стал осматриваться. — В меня который стрелял.

— Позади вас человек полз, товарищ лейтенант. Неужели пропал?

— Беспалов его фамилия, — сказал Шестаков, — из артиллерии. Свояк нашего Молочкова. И, выходит, за ним последовал?

— Беспалов! — закричал Стайкин. — Где ты? Издалека донесся сердитый голос:

— Чего тебе? Отвяжись.

— Все целы, товарищ лейтенант, — сказал Проскуров. — Все на месте.

— Нет, нет, — взволнованно говорил Войновский. — Я прекрасно помню, кто-то лежал здесь, в цепи. Как раз на этом месте. — Войновский показал рукой на воронку. — Я отлично помню. У меня хорошая зрительная память.

— Впрямь был кто-то, — сказал Литуев. Проскуров наложил ему жгут, и Литуев перестал стонать. — Он еще огонька у меня просил, а, я отвечаю: не курю.

— Память у тебя отшибло, — сказал Проскуров. — Это я у тебя огонька просил. А ты и сказал: не курю. А я, видишь, живой. Значит, это не я?

— Ты-то просил, это верно. А он тоже просил. Он тоже человек. Ой, тише ты. — Проскуров натягивал на раненую ногу валенок и сделал чересчур резкое движение, отчего Литуев вскрикнул.

— Кто же это? — спросил Шестаков, пугливо оглядываясь по сторонам.

— Севастьянов! — крикнул Войновский.

Севастьянова слегка отбросило взрывом в сторону, но он, кажется, даже не заметил, что рядом разорвался снаряд, и по-прежнему лежал, закрыв глаза и улыбаясь своим мыслям. Он все-таки услышал Войновского, посмотрел на него и приподнялся на локтях.

— Севастьянов, вы же рядом были. Вы не помните, кто лежал здесь?

— Не помню, товарищ лейтенант, — сказал Севастьянов. — Может быть, и я. Не помню. — Он лег и снова закрыл глаза.

— Где же он? — задумчиво спросил Шестаков и посмотрел на воронку. — Может, взрывом отбросило?

— Был, истинно говорю, был человек, — живо говорил Литуев. — Он еще огня у меня просил, а я отвечаю: не курю. А кто такой — убей, не помню.

— А ты иди, — сказал Стайкин, — не задерживайся. Без тебя разберемся. Ты теперь тоже с довольствия снят.

— И то верно. Пойду, братцы, не поминайте лихом. Живой буду, напишу. Прощайте, братцы. — Литуев пополз по льду, и раненая нога волочилась за ним, как плеть. Проскуров полз сбоку и поддерживал Литуева рукой.

— Из новеньких, может? — спросил Шестаков.

— Кострюков? — сказал Войновский.

— Кострюков еще утром уполз, товарищ лейтенант. Ему руку оторвало правую. Я сам его относил.

— Кто же это?

— Молочков! — воскликнул Стайкин. — Он самый.

— Он же убитый. — Шестаков посмотрел на Стайкина и покачал головой.

— Неужели не он? Ах, господи...

— А где Маслюк? — спросил Войновский.

Позади, за цепью поднялась рука, и громкий голос крикнул оттуда:

— Маслюк здесь. Живу на страх врагам. Сейчас с котелком к вам приду.

— Может, и не было никого, с перепугу мерещится. Такой снаряд жаханул.

— Человек ведь не может пропасть? Правда? — спросил Войновский и посмотрел на Стайкина. Стайкин пожал плечами, и вдруг глаза его сделались стеклянными. Войновский посмотрел по направлению его взгляда и вздрогнул. У края огромной воронки тихо и покойно покачивалась на воде белая алюминиевая фляга.

— Кто же это? А? — Войновский растерянно посмотрел вокруг и увидел, как солдаты быстро и молча расползаются прочь от воронки по своим местам. Шестаков посмотрел на воронку, быстро встал на колени, перекрестился и снова лег.

— Да, — сказал Стайкин. Он подполз к краю воронки, вытянул руку, поймал флягу, поболтал ею в воздухе. — Есть чем помянуть. Запасливый был человек.

Шестаков снова посмотрел на Стайкина и покачал головой. Войновский подполз к воронке и заглянул в воду. Вода была темная, глубокая и прозрачная. Она негромко плескалась о ледяную кромку, и Войновский ничего не увидел в глубине — только низкое, серое небо и свое лицо, незнакомое, искаженное и качающееся.

 

ГЛАВА XI

Сергей Шмелев видел, как двухсотсемимиллиметровый снаряд упал прямо в середине второй роты и ледяной покров озера дважды поднялся и опустился, когда ударная волна прошла сначала по льду, а потом по воде. Шмелев послал Джабарова узнать, что там натворил снаряд, а сам остался лежать. Он ничем не мог помочь своим солдатам, и душная тревога все сильнее сдавливала сердце.

Впереди был берег. Позади простиралось ледяное поле, холодное и безмолвное, и туда тоже не было пути. Пятнадцать часов было контрольным временем боевого приказа. Красная стрела, начертанная уверенной рукой на карте, уже дошла до железнодорожной насыпи и вонзилась в нее. Стрела не знала и не желала знать, что на свете есть пулеметы, тяжелые фугасные снаряды, холодный лед, огненные столбы воды.

Шмелев посмотрел на часы и невесело усмехнулся. Было десять минут четвертого. Пошел мелкий снег. Он падал на лед, на землю, на ленту шоссе, на рельсы и шпалы далекой железной дороги. Берег затянулся зыбкой переливающейся сеткой.

Да, берег никак не давался и все время уходил от них. Сначала их не пустили мины, рассыпанные на льду. Атака в лоб не удалась, они пошли в обход и потеряли там роту. Потом им дали самолеты, но немцы успели пристреляться и поставили перед ними огневой вал. Но они все равно бежали к берегу, возвращались, снова бежали и возвращались. А потом... потом они оставили на льду столько товарищей, что уже не имели права уйти отсюда просто так, не взяв берега. Нет, они не имели права бросить их, они должны взять их с собой...

Шмелев перевернулся на спину и закрыл глаза, чтобы не видеть падающего снега. Он лежал, закрыв глаза, стиснув зубы, ему казалось — еще немного, и он найдет выход. Лишь бы на минуту забыть обо всем, сосредоточиться на самом главном — и он узнает, что надо сделать, чтобы пробиться к берегу сквозь лед и снова обрести землю.

Тонко запищал телефон. Шмелев открыл глаза. Плотников по-прежнему лежал на спине. Лицо его стало белым, в глазницах скопилось немного снега, и глаза не стали видны. Шмелев пристально всматривался в белое застывшее лицо, словно мертвый мог открыть то, что искал живой. Щиток лежал у головы Плотникова и все время отвлекал внимание Шмелева. Шмелев вдруг разозлился на щиток, изловчился и что было сил пустил его по льду. Щиток покатился, дребезжа и царапая лед.

Телефон запищал снова. Григорий Обушенко сообщал, что видит на севере двое аэросаней, которые миновали пункт разгрузки и следуют к берегу. Шмелев с досадой приподнялся на локтях. За тонкой сеткой падающего снега быстро катились по льду две серебристые точки. Гул моторов все явственнее пробивался сквозь треск пулеметов.

— Что скажешь? — спросил Обушенко. — Наш? Или повыше?

— Я думаю — выше. — Шмелев не радовался гостю, кто бы тот ни был.

— Пойдешь встречать?

— Сами приползут.

Полковник Славин подползал к Шмелеву, и лицо его не обещало ничего доброго. На Славине был чистый свежевыглаженный маскировочный халат, на шее болтался автомат, а пистолет заткнут прямо за пояс. За Славиным гуськом ползли автоматчики. Пулемет выпустил длинную очередь, но Славин даже не пригнул головы.

Шмелев пополз навстречу. Часто дыша, они сошлись голова к голове. Красивое лицо Славина было искажено от ярости.

— Почему вы лежите? — спросил Славин. — На сколько назначена атака?

— Атака будет через час, товарищ полковник. Вы не опоздали.

— Не думайте, что я приехал для того, чтобы лежать рядом с вами. Атака будет через двадцать минут.

— Она будет девятой...

— И последней, — оборвал Славин.

— Товарищ полковник, прошу выслушать меня. Мне все время недостает тридцати секунд.

— Не понимаю вас.

— Только тридцать секунд. Пока немцы увидят, как мы поднимаемся в атаку, пока они передадут команду на свои батареи, пока там зарядят орудия, пока прилетят снаряды — на все это уходит полторы минуты. А чтобы добежать до берега, нам надо две минуты. Тридцати секунд не хватает, и мы натыкаемся на огневой вал. Я рассчитываю, что в сумерках они будут работать медленнее, и я возьму то, что мне недостает.

— Вам недостает решимости заставить солдат идти вперед и не ложиться. Вы сами дали противнику возможность выиграть время и пристреляться. Куда вы смотрели, когда вам помогали самолеты?

— Атака штурмовиков не дала особого эффекта. По всей видимости, у них очень крепкие блиндажи.

— А у вас, я вижу, слабые нервы. Вы преувеличиваете, капитан. Только я еще не понял — зачем? Или вы забыли о том, что обещали генералу?

— Очень хорошо помню об этом, товарищ полковник.

— Вызовите командиров рот. Я сам поставлю задачу.

— Еще светло, товарищ полковник.

— Я не привык повторять свои приказания.

Пуля шлепнулась, сочно чавкнув. Она вошла в лед под самым локтем Славина; Шмелев увидел, как на поверхности льда образовалась и тотчас затянулась водой крохотная дырочка. Славин и бровью не повел, лишь несколько отодвинул локоть и раскрыл планшет с картой.

Послышался глухой вскрик: другая пуля попала в автоматчика, который лежал позади Славина.

— Кто это? Куда его? — спросил Славин и наконец-то посмотрел на берег.

— В сердце, товарищ полковник. Маштакова...

— Уберите.

Автоматчики завозились, часто оглядываясь на берег, высматривая, откуда исходит опасность. Ближе других, почти вровень со Славиным лежал молодой красивый грузин, по-видимому командир взвода. Большими удивленными глазами грузин смотрел на Шмелева.

— А вы? — бросил Славин. — Ну?

Грузин часто закивал головой и пополз, пятясь задом. Глаза у него были большие и удивленные.

— На колокольне — немецкий снайпер, — сказал Шмелев.

— А это кто? — спросил Славин, кивая в сторону Плотникова.

— То же самое. Мой начальник штаба. — Шмелев оглянулся и посмотрел на Плотникова. Снега на лице стало больше, снег был теперь на бровях и на лбу под каской.

— Товарищ полковник, возьмите, пожалуйста. — Джабаров быстро подползал к Славину, толкая перед собой щиток.

— Уберите эти игрушки, — гневно сказал Славин.

Джабаров не успел отодвинуть щиток, пуля звонко ударилась в него, ушла рикошетом в лед. Щиток качнулся и загудел.

— Противотанковым — огонь по амбразуре на колокольне! Быстро! — скомандовал Шмелев.

Джабаров вскочил, побежал по льду. Автоматчики все еще возились, оттаскивая в сторону убитого.

Славин посмотрел на щиток и усмехнулся.

— Даже снайпера себе завели. Я вижу, немцы работают на вас.

— Немцы, товарищ полковник, работают против меня.

— Хорошо, капитан. Будем считать, что на первый случай мы выяснили наши отношения. Не будем уточнять частности. Нам надо делать дело. Покажите мне систему обороны на берегу.

— А как же командиры рот — вызывать? — Шмелев не мог понять, отчего он испытывает такую неприязнь к этому красивому полковнику.

— Вызовите командира второго батальона. Он еще жив?

— Докладываю обстановку, — Шмелев повернулся лицом к берегу.

— Доложите обстановку.

Такие слова произнес майор Шнабель, комендант немецкого гарнизона, обороняющего берег.

Немец сидел в глубоком плюшевом кресле, держа в руке телефонную трубку. На письменном столе перед немцем лежала только что полученная телефонограмма. В блиндаже было тепло, у двери слабо гудела печка. За ширмой виднелись две железные кровати, покрытые коричневыми одеялами. Из узкого окна, пробитого под самым потолком, падал свет. Стены были обшиты листами фанеры, на них — картинки из иллюстрированных журналов. Чуть повыше висели ходики с поднятой гирей. На противоположной стене в одиночестве висел большой портрет Гитлера в деревянной рамке.

— Установили? — спросил Шнабель в телефон.

— Так точно, господин майор, — ответил собеседник Шнабеля. — Точно там, где вы приказали.

— Русские не заметили вас?

— О нет, господин майор. Мы закрыты щитом. Но скоро мы его сбросим.

— Какова мощность?

— О, господин майор, на русских хватит вполне. Я обещаю вам, что это будет не хуже, чем в Тиргартене в день салюта.

— Отлично, лейтенант. Мы ни за что не должны отдать русским эту дорогу. Я только что получил телефонограмму из Ставки и первым сообщаю вам о ней. Автострада должна служить Германии. — Майор Шнабель покосился на портрет Гитлера. — Ни в коем случае не начинайте без меня. Я приду к вам, как стемнеет. Я сам хочу посмотреть на это зрелище.

...— Учтите, капитан, — сказал полковник Славин, — об этой операции знает Ставка. Дорога должна быть взята во что бы то ни стало.

Шмелев ничего не ответил. В последние дни на берегу он только и слышал про эту дорогу. Все, кому не лень, говорили о ней. А все-таки брать ее придется Шмелеву.

— Ну что ж, пойдемте на исходный рубеж, — сказал Славин.

Стрельба на берегу почти прекратилась. Стало тихо. Над Устриковом поднялась первая ракета. Она тускло светилась сквозь летящий снег и упала далеко на правом фланге. Тонкий дымный след остался там, где пролетела ракета, и снег на лету постепенно заметал его.

На берегу послышался глухой гул. К повороту шоссе выполз немецкий танк — черный силуэт его, квадратная башня с длинным пушечным стволом размазанно проступили сквозь падающий снег.

Танк остановился и развернул пушку в сторону озера. Следом двигался второй, третий... Они проходили мимо стоявшего танка и, сердито урча, скрывались в деревне. Танк не берегу настороженно поводил пушкой.

— Прикажете открыть огонь? — спросил Шмелев.

— Ни в коем случае. Это очень важно, что они идут именно туда. — Славин принялся считать. — Пять, шесть, семь... — Танк на берегу медленно двинулся за последним танком и скрылся за домами. — Восемь! — торжественно закончил Славин. — Вы понимаете, что это значит?

— Полагаю, что они имеют приказ идти не к нам, а на южный участок фронта, к Большой Руссе. Оттого и не открыли огня.

— Если бы вы были так же сообразительны все время, вы бы давно взяли берег. — Славин был возбужден и радовался немецким танкам как ребенок. — Немедленно передайте донесение в штаб армии — на юго-запад прошли восемь немецких танков типа «пантера».

Шмелев отослал связного и пополз к берегу. За ним полз Славин, чуть сбоку — Обушенко. Они двигались наискосок, забирая влево, чтобы выбраться из зоны действия немецкого снайпера и выйти к цепи ближе к центру.

Впереди стали видны фигурки солдат, лежавших на льду. Шмелев остановился и посмотрел на Славина.

— В чем дело? — резко спросил Славин.

— Я думаю, товарищ полковник, что отсюда вам будет удобней наблюдать за целью.

— Поберегите свое остроумие, капитан, до той поры, когда мы встретимся в штабарме. — Славин обогнул Шмелева, быстро двигая ногами, пополз вперед.

Вокруг огромной широкой проруби лежали солдаты. Вода неслышно плескалась о кромку.

Молодой круглолицый офицер приподнялся и доложил полковнику, что взвод готовится к атаке.

— Ну и дыра у вас, — заметил Славин, глядя на воронку, — Целое озеро.

— Двестисемимиллиметровый, — сказал Войновский. Он лежал сбоку и не сводил глаз со Славина.

Полковник Славин заметил взгляд лейтенанта и решил, что должен провести воспитательную работу с солдатами и младшими офицерами.

— Как живете, товарищи? — спросил он.

— Ничего, товарищ полковник, терпеть можно. Третий год на свежем воздухе, — ответил за всех пожилой солдат с белыми, заиндевелыми усами.

— Как пулеметы? Сильно беспокоят? Вот вы, ответьте, — Славин показал рукой на солдата с толстой вывороченной губой.

— А мы, товарищ полковник, — живо ответил тот, — в воронке прячемся. Как только он начнет стрелять, мы туда раз — и ныряем. А потом обратно. Как цветок в проруби.

— Один нырнул, да там и остался, — добавил третий солдат.

Славин усмехнулся:

— Я вижу, вам тут нравится больше, чем на берегу.

— Там же фрицы, товарищ полковник, — сказал тот же бойкий солдат с вывороченной губой. — Не пущают.

— Давайте попробуем вместе. Может быть, пустят. Нам необходима эта деревня и особенно шоссейная дорога. Понимаете? Эта главная рокадная дорога в тылу врага, и мы должны во что бы то ни стало перерезать ее. От этого зависит судьба наступления всей нашей армии.

— Они что же, за нами пойдут? — спросил пожилой солдат с белыми усами. — Или сбоку?

— Помолчите, Шестаков, — сказал лейтенант, — вас не спрашивают.

Ракеты на берегу светились все ярче. Темнота сгущалась, разливаясь над озером.

— Джапаридзе, секундомеры.

Грузин достал из полевой сумки три небольшие коробочки и протянул их Славину. Шмелев почувствовал, что дрожит от холода. Он потянулся было к коробочкам, но Славин строго посмотрел на него, накрыл коробочки планшетом.

Полковник Славин принял решение. Ровно через десять минут после того, как будут включены секундомеры, цепь поднимется и пойдет в атаку. Капитан Шмелев — на правом фланге, старший лейтенант Обушенко — на левом. За собой Славин оставлял центр. Цепь начнет двигаться к берегу без сигнала, и пройдет по крайней мере полминуты, прежде чем немцы заметят начало атаки.

— Средства поддержки включаются в действие после того, как противник обнаружит цепь и первым откроет огонь. На этом мы тоже выиграем время. — Славин замолчал и оглядел офицеров.

Шмелеву делалось все холоднее, и он с горечью подумал о том, что будет лучше, если он останется на льду вместе с теми, которые уже лежат там, потому что он не сумел привести их к берегу.

Григорий Обушенко слушал Славина и часто кивал головой. Когда Славин кончил, Обушенко посмотрел на Шмелева, но Шмелев не ответил на его взгляд и отвернулся.

Юрий Войновский слушал Славина, чувствуя, что в его жизни сейчас произойдет что-то очень важное и необыкновенное.

— Что же вы молчите, капитан? — спросил Славин.

— Товарищ полковник. Я был неправ. Я переоценил свои силы. — Шмелев говорил, чувствуя, как все в нем дрожит мелкой дрожью.

— Меня не интересует, что было вчера, — сухо ответил Славин. — Я хочу знать, когда вы будете готовы!

— Я готов, товарищ полковник. Приказывайте, — Шмелев встал на колени и твердо посмотрел на Славина.

— Теперь возьмем, гады. — Обушенко прибавил ругательство.

Славин передал им секундомеры:

— Внимание. Включаем.

Шмелев и Обушенко побежали вдоль цепи — в разные стороны. Стало еще темнее, фигуры бегущих быстро слились с темнотой. Проводив их глазами, Славин повернулся к Войновскому:

— Ваша фамилия?

— Лейтенант Войновский.

— Потеснитесь и дайте место в цепи моим автоматчикам.

Войновский выкликнул несколько фамилий, и солдаты побежали за ним. Когда он вернулся, Славин и автоматчики лежали в цепи впереди воронки. Войновский подполз к Славину. Один из автоматчиков молча отодвинулся, и Войновский лег рядом. Славин поднес к лицу секундомер, на мгновение осветил циферблат фонариком.

— Приготовить гранаты.

Пулемет на берегу выпустил короткую очередь. Было слышно, как пули входят в лед неподалеку. Раздался негромкий вскрик. Войновский обернулся и увидел, что Славин сидит и рвет зубами индивидуальный пакет, а левая рука безжизненно висит вдоль туловища.

— Черт возьми, — сказал Славин. — Я, кажется, ранен.

— Санитара, санитара сюда! — выкрикивал за спиной Войновского голос с резким грузинским акцентом.

Справа подбежал солдат с автоматом. Войновский узнал Шестакова.

— Скорей!

Шестаков опустился перед Славиным.

— Вы санитар? — спросил Славин.

— Не бойтесь, товарищ полковник, — говорил Шестаков, ощупывая в темноте Славина. — Я сегодня восемь человек перевязал, одного лейтенанта. Полковников, правда, не приходилось перевязывать. Но пуля, она дура, ей все равно, что ефрейтор, что полковник. Куда же вас стукнуло, не сюда?

Славин заскрипел зубами.

— Сюда, значит. Высоко. Выше локтя. С какой бы стороны к вам лучше подобраться?

— Рэзать надо, — сказал грузин.

— Как же так — резать? — сказал Шестаков. — Сукно-то какое... Может, расстегнуть лучше.

— Скорее же!

— Сейчас, сейчас, товарищ полковник. Прилягте сюда, на бочок. Вот так. Теперь мы мигом сообразим. — Шестаков разрезал финкой рукав халата и снова сказал: — Ах, товарищ полковник, сукно-то какое...

— Режьте же, черт вас возьми. — Славин не выдержал и выругался.

— Рэзать! — грозно приказал грузин.

Послышался треск разрезаемого сукна. Шестаков замолчал и больше не говорил. Славин лежал на спине, время от времени скрипел зубами. Лицо его смутно белело в темноте.

— Возьмите секундомер, — сказал он. — Сколько времени?

Сверкнув фонариком, автоматчик посмотрел на секундомер.

— Прошло семь с половиной минут, товарищ полковник. Осталось две двадцать пять.

— Кто из офицеров есть поблизости?

— Я здесь. — Войновский встал на колени перед Славиным.

— Слушайте, лейтенант. Вы поведете в атаку центр. Вместо меня. Я уже не смогу теперь. — Чувствовалось, что Славин с трудом сдерживается, чтобы не закричать от боли. — Запомните, лейтенант. От вашего мужества будет зависеть судьба атаки. Судьба всей операции «Лед».

— Так точно, товарищ полковник. Я сделаю, товарищ полковник, я сделаю, даю вам слово, — торопливо говорил Войновский.

— Я буду смотреть за вами. Я хочу своими глазами увидеть, что вы взяли берег. Возьмите секундомер.

Войновский зажал секундомер в руке.

— Товарищ полковник, большая потеря крови, — сказал грузин. — Вам надо немедленно эвакуироваться.

— Сколько осталось? — спросил Славин.

— Пятьдесят пять секунд, товарищ полковник, — ответил Войновский, посветив фонариком.

— Очень сильная боль. Вы не видели, есть ли выходное отверстие?

— Насквозь, товарищ полковник, — сказал Шестаков. — Касательное проникающее называется. Аккурат Молочкова утром так же ранило. Первая у вас, товарищ полковник?

— Первый раз.

— С боевым крещением, значит, вас. А то что же, на войне побывать и пули не поймать. Готово, товарищ полковник. Жгутиком бы надо, да нету.

— Вы следите? Сколько?

— Двадцать две секунды, товарищ полковник.

— Передайте капитану Шмелеву, чтобы он прислал донесение с берега.

— Я сделаю, товарищ полковник, все сделаю, вот увидите.

— Посмотрите еще раз.

— Десять секунд, товарищ полковник. Семь.

— Идите, лейтенант. Помните, что я сказал.

Войновский поднялся и пошел навстречу ракетам. Шестаков догнал его и зашагал рядом.

Берег был точно таким же, как на рассвете, когда они шли к нему в первый раз, с той лишь разницей, что теперь они знали, какой это далекий берег. И ракет стало больше, чем на рассвете. И пулеметы уже не молчали, как утром. И все же они снова шли к берегу.

Солдаты шли, чуть пригнувшись. Фигуры их, расходясь в обе стороны и назад, постепенно растворялись в темноте, и Войновскому казалось, будто за спиной у него два сильных крыла и они легко и неслышно несут его к берегу.

Пулеметы забили чаще. Снаряд просвистел над головой, оглушительный пушечный выстрел раздался сзади. Войновский поднял автомат и закричал:

— Отомстим за кровь наших товарищей! Вперед! Ура-а-а! — и побежал, не оглядываясь, стреляя из автомата. Диск кончился, он выбросил его на бегу и вставил новый. Выброшенный диск, подпрыгивая, катился некоторое время впереди, потом завалился набок и укатился в сторону.

Шестаков бежал следом. Он увидел на льду выброшенный диск, поднял его, прицепил к поясу и побежал дальше, стараясь не потерять из виду Войновского.

Ракеты на берегу зажигались одна за другой, обливая ледяную поверхность безжизненным светом. Гулко ухнул разрыв. Столб огня и воды вырос перед Шестаковым, закрыл Войновского. Шестаков бежал, не останавливаясь. Водяной столб рассыпался, фигура Войновского снова показалась впереди. Ледяные брызги обдали Шестакова, он захватил в грудь больше воздуха, бросился вслед за Войновским.

Ослепительная голубая полоса вспыхнула вдруг на льду. Лед задымился, засверкал под ногами. Темные фигурки заметались по полю, ослепляющий холодный свет подкашивал людей, они падали и кричали. Шестаков увидел, как Войновский вбежал внутрь слепящей полосы, резкая тень прочертилась по льду, и Войновский исчез. Еще не понимая, в чем дело, Шестаков добежал до голубой дымящейся полосы, вбежал в нее. Его тотчас хлестнуло по глазам. Он закричал от боли, однако удержался на ногах и не перестал бежать. Свет померк и ушел назад. Бледная желтая ракета висела на головой, черная полоса берега надвинулась на Шестакова.

Шестаков услышал впереди частый стук автомата. Набежал на Войновского, упал, вытянув руки.

— Стой, — в ужасе прошептал он. — Куда же ты?

— Вперед! — Войновский оглянулся и застыл с раскрытым ртом. Глаза его, горевшие голубым огнем, вдруг погасли. Голубая полоса исчезла, и даже ракеты не могли разогнать внезапной темноты, упавшей на лед. Над головой работал крупнокалиберный пулемет. Пули свистели поверху и уходили в темноту.

— Тихо! — приказал Шестаков.

— В чем дело? — Войновский стоял на коленях и, ничего не видя, ощупывал руками воздух впереди себя.

— Тихо! — повторил Шестаков. — Мы в плен попали. Ползи вперед.

 

ГЛАВА XII

Полковник Славин наблюдал за движением цепи в бинокль. Он видел, как солдаты побежали после выстрела пушки, услышал далекое «ура», прокатившееся по полю.

Ракеты освещали ледяную поверхность, и картина боя предстала перед Славиным, схватываемая единым взглядом. Вспышки пулеметов и пушек по всему берегу, росчерки ракет, разрывы снарядов, встающие на льду, сзади тоже бьют пулеметы, пушки, и снаряды рвутся на берегу. А в середине, меж двух огней, цепь атакующих, бегущая вперед тремя углами, как три волны с острыми гребнями. Ничто не заслоняло на плоском поле эту обнаженную систему боя, и она предстала перед Славиным в чистом первозданном виде, как схема на боевой карте, начертанная умелым штабистом.

Славин сделал неловкое движение, поднимая бинокль. Острая боль обожгла тело, голова наполнилась туманом. Он опустил бинокль, пережидая, когда утихнет боль.

— Господи, помоги, господи, помоги, — без устали твердил связист, лежавший за телефоном. — Хорошо пошли, помоги, господи.

Боль в руке утихла. Полковник Славин смотрел, как четко и красиво исполняется его замысел, и думал о том, что он не покинет поле боя и пойдет в деревню после того, как она будет взята; там хирург сделает ему антисептическую перевязку, и он пошлет донесение о том, что деревня взята и он ранен на поле боя.

Ослепительная голубая полоса рассекла темноту. Было видно, как люди падают на бегу, взмахивают руками, бросают оружие.

— Боже мой, боже мой, — твердил тот же голос. — Что же это, боже мой? Помоги, господи.

И тогда полковник Славин отчетливо понял, что они никогда не возьмут берег. Не помня себя, он вскочил на ноги.

— Противотанковая, огонь! — Славин резко взмахнул рукой. Острая боль вошла в него, и он потерял сознание.

Луч прожектора вошел в самую середину цепи, отрезав берег от бегущих к нему людей. Мощный прожектор светил с левого фланга вдоль берега, и Шмелев мгновенно подумал: «Сволочь». Так он думал о неизвестном ему немце, который догадался поставить прожектор именно там, на фланге. Лучшего места нельзя было придумать. Ослепленные люди метались в полосе луча, и пулеметы били по ним.

Прожектор повернулся. Голубой луч медленно пополз по льду, преследуя бегущих, подобрался к Шмелеву. Лед сверкал и дымился, огненный снег кружился в воздухе. Шмелев бежал и никак не мог выбежать из этого дьявольского луча. Отчаянье, рожденное бессилием, гнало его вперед. Прямо перед собой он увидел длинное противотанковое ружье и солдата, лежавшего ничком.

— С землей целуешься? Стреляй!

Солдат поднял голову. Глаза его слезились. Луч прожектора медленно прополз по стволу ружья.

— Заряжай. — Шмелев достал патрон, и тело его тотчас сделалось тяжелым и всесильным. Острая точка ослепительно сверкала на берегу, впивалась в глаза. Он долго целился, прежде чем нажать спуск. Приклад ударил в плечо, он уже видел, что промахнулся.

Луч прожектора вздрогнул, пополз назад, нащупывая его. Пулеметы на берегу повернулись, сошлись в точке, где лежал Шмелев, но он ничего не замечал и продолжал стрелять. Вскрикнул раненый солдат. Сверкающий свет наполз, обволок, острые иглы вонзились в глаза. Бледные разрывы вставали кругом.

Пуля косо ударила в каску, в голове загудело звонко. И тогда он собрал все обиды, всю горечь и словно выплеснул все это из себя вместе с выстрелом. Что-то вспыхнуло внутри ослепительного острия иглы, разорвалось брызгами во все стороны. И сделалось темно, радужные круги поплыли в глазах. Он закрыл глаза, но круги не уходили. Каска продолжала звенеть, он почувствовал, что поднимается в воздух, а моторы гудят на высокой ноте. Он летел, стремительно набирая скорость, и тело наливалось тяжестью. Вокруг сделался туман — он понял: проходим сквозь облака; жаркий огонь вспыхнул в глазах — понял: солнце. Солнце стало быстро уменьшаться, потухло, и на месте его одна за другой начали загораться звезды. Стремительно и неслышно вращаясь, небесные тела проносились мимо, кололи острыми иглами, испуская зеленый холод. Тело все больше наливалось свинцовой тяжестью, и Шмелев понял: земля не отпускает его от себя, потому что люди на земле еще стреляют друг в друга, он должен быть среди них — еще не пришло время улетать к звездам.

Бой утихал. На ледяное поле спустилась темнота. Джабаров подбежал к Шмелеву и лег рядом. Другая тень промелькнула в темноте, шлепнулась о лед.

— Сергей, Сергей, — в отчаянии кричал Обушенко.

— Не трогайте его, — сказал Джабаров. — Он отдыхает.

Шмелев лежал на спине, раскинув руки, с лицом, сведенным судорогой. Трясущимися руками Обушенко отстегнул флягу, начал лить водку в рот Шмелева. Жидкость тонкой струйкой пролилась по щеке. Шмелев сделал судорожное движение и проглотил водку. Лицо разгладилось, он задышал глубоко и ровно.

Он возвращался откуда-то издалека и уже не помнил, где был. Ему показалось, он летит и плавно опускается на лед, а моторы продолжают гудеть по-прежнему. Сквозь гуденье моторов донесся приглушенный шум боя. Он услышал тявканье пулеметов и понял, что вернулся на землю.

Обушенко стоял на коленях и тряс его за плечи. Шмелев удивился, увидев Обушенко, и спросил:

— Ты живой? — и снова закрыл глаза.

— Очнись, очнись, — кричал Обушенко.

— Где Клюев? — спросил Шмелев. — Он пойдет с нами. Скажи ему.

— Клюев убит. Плотников убит. Все убиты. Ты один остался. Очнись.

— Собери всех вместе. Скажи им — они пойдут с нами. Они должны пойти. Собери их.

— Сергей, Сергей, — кричал Обушенко, а зубы его сами собой стучали от страха.

— Он спит, — сказал Джабаров. — Не мешайте ему.

— Я сейчас, — внятно сказал Шмелев. — Я сейчас приду.

В зале погас свет, на экране зажглись слова: показывали специальный выпуск новостей. Оркестр играл марш, испанцы бежали в атаку на фалангистов. Они бежали по склону горы, сквозь редкий колючий вереск. Пули вспарывали скалу, белая пыль снежно поднималась вокруг бегущих, пот катился с них градом, музыка играла боевой марш — кинохроника была самая настоящая. Солдаты бежали, ложились за камнями, вскакивали, опять бежали через вереск. Одного, тонкого, чернявого, показали крупным планом, он бежал с оскаленным ртом и стрелял из винтовки, а потом лег на белые камни и больше не встал, потому что так могут лежать только мертвые. А я все ждал, когда же он поднимется: я тогда не знал еще, как должны лежать мертвые; он все еще лежал, и Наташа схватила в страхе мою руку, но его больше не показывали. Мы вышли из зала. На улице стоял дикий мороз, белые сугробы тянулись вдоль тротуара, и нам некуда было деться. Я купил билеты, и снова мы увидели, как он бежит, оскалив рот, падает и лежит. А нам было по восемнадцать и некуда было деться — мы в третий раз пошли целоваться в темный зал. Я поцеловал и опять увидел, как тот чернявый, который упал, снова бежит с оскаленным ртом, а потом падает мертвый. «Смотри, опять он бежит», — сказала она, прижимаясь ко мне и дрожа. А испанец опять бежал и падал мертвый, потом снова стрелял и снова мертвый, стреляет мертвый, бежит мертвый, опять встает и бежит — пока были деньги на билеты. Мы ушли из кино и больше не целовались, потому что стоял дикий мороз и сугробы лежали кругом. Мы не вспоминали о нем, но испанец шел с нами. Наташа вдруг прижалась ко мне и спросила: «Боже мой, что же будет? А вдруг это всерьез и надолго?» А я даже не поцеловал ее, чтобы успокоить, я не знал тогда, что можно любить в мороз, ненавидеть в мороз, убивать в мороз, целовать в мороз, — ведь замерзшая земля — все равно наша земля, и пока мы на ней, мы будем любить и ненавидеть.

Обушенко запрокинул голову и пил из фляги долгими глотками. Шмелев открыл глаза и снизу смотрел на Обушенко; ему казалось, будто у Обушенко нет головы, а руки сломаны.

— Оставь глоток, — сказал Шмелев.

У Обушенко тотчас появилась голова, руки встали на свое место. Шмелев сделал глоток и сел, поджав ноги. Ракеты поднимались, били пулеметы — на поле все было по-прежнему. Шмелев снял каску, шум в голове стал тише. Пуля ударила в каску сбоку, оставив глубокую вмятину как раз против виска. Обушенко подвинулся и тоже рассматривал каску. Шмелев насмотрелся вдоволь, надел каску, затянул ремешок на подбородке.

— Принимай команду, капитан, — сказал Обушенко.

— Кто из ротных у тебя остался?

— Ельников, третья рота. Давай объединяться в один батальон.

— Давай, — сказал Шмелев. — Все-таки я возьму этот распрекрасный берег. Назначаю тебя своим заместителем.

— Вместо кого?

— Вместо Плотникова, вместо Рязанцева, вместо Клюева — вместо всех. Будешь и по штабной, и по строевой, и по политической.

— Раздуваешь штаты? — Обушенко глухо засмеялся в темноте. — Здорово же тебя жахануло. Хана, думаю, полетел к звездам. Кто теперь надо мной командовать будет? — Он говорил и смеялся все громче, неестественным срывающимся смехом.

— Ты, я вижу, теперь доволен?

— Ой, Сергей. Ой, как я теперь доволен...

— Получил такую войну, о которой мечтал?

— Теперь мне хорошо: живу...

— Но берегись. Теперь я покомандую. — Шмелев тоже засмеялся, сначала несмело, а потом громко и отрывисто. — Я теперь тебе спуска не дам. Ты у меня побегаешь.

— Один тут захотел командовать, да голос сорвал.

— Где же он? Куда запропастился?

— В руку стукнуло. Даже в атаку подняться не успел.

— Жаль. Неплохой парень. Хоть и красавчик. — Шмелев натянул рукавицу, нащупал внутри холодный плоский предмет. Вытащил секундомер. Маленькая стрелка на внутреннем циферблате показывала, что прошло девятнадцать минут с того момента, как был включен секундомер.

Вдалеке послышалось гуденье мотора.

— Слышишь? — спросил Обушенко. — Покатил. Секундомер на память оставил. Х-ха. — Обушенко снова засмеялся срывающимся смехом.

— Нам с тобой таким подарком не отделаться. Нас отсюда на санях не повезут. — Шмелев расхохотался.

— Персональный самолет за нами пришлют. Посадка прямо на льдину. Готовь посадочные знаки. Начинаем дрейфовать. — Обушенко схватился за живот и повалился на бок.

Они смеялись все громче. Они катались по льду и задыхались от смеха. Джабаров сначала с удивлением смотрел на них, затем нервно хихикнул и тоже захохотал.

— Вам, товарищ капитан, в снайперы надо записаться.

— Куда ему, — подхватил Обушенко. — С пяти выстрелов попасть не мог. Все патроны перевел. Мы теперь без патронов остались. Капут.

— Замполит раздобудет. Ха-ха...

— Опять станешь в белый свет палить?..

Тяжелая пуля противотанкового ружья разнесла на куски зеркальную часть прожектора, разорвала и замкнула электрическую проводку. Брошенный, осевший набок прожектор одиноко чернел у щита, сколоченного из досок, а за щитом, светя фонариками, суетились солдаты — комендант немецкого гарнизона майор Шнабель лежал там на снегу в луже крови. Третья пуля, пущенная Шмелевым, уложила наповал немца, когда тот стоял на берегу рядом с прожектором и смотрел, как ослепленные цепи русских мечутся по льду.

Сергей Шмелев не промахнулся, но не знал этого, иначе он сумел бы ответить Обушенко по-другому. Не знал Шмелев и того, что он еще встретится с мертвым Шнабелем, но тогда ему будет не до смеха.

 

ГЛАВА XIII

— Бери левее, — сказал Шестаков. Он говорил одними губами, но Войновский услышал, понял его. Шестаков вонзил лопату, железо звякнуло о камень; оба застыли, подняв головы, вглядываясь в черноту обрыва. Прямо над ними работал крупнокалиберный пулемет, тот самый, против которого они лежали на льду. Верхний накат нависал над обрывом, язычки огня остро выскакивали, бились под бревнами. Хлопнув, взлетела ракета.

Шестаков осторожно вытащил лопату и посмотрел в ту сторону, куда бил пулемет. Лед незаметно переходил в береговую отмель, лишь по пологому заснеженному подъему можно было догадаться — это уже не лед, а берег. Два больших валуна торчали из-под снега. Сразу после валунов отмель кончалась. Берег поднимался обрывистым уступом, заметенным до самого верха.

Войновский и Шестаков копали нору в снежном намете под обрывом, замирая каждый раз, когда ракета пролетала над ними и мертвый свет заливал обрыв, снег, лед у берега.

— Увидят, — быстро сказал Шестаков одними губами, Войновский опять понял, но ничего не ответил. Шестаков передал лопату, отталкиваясь руками от Войновского. Снег был сухой, он скрипел, легко приминался под грузным телом Шестакова. Шестаков поерзал задом, усаживаясь поудобнее, потом двинул плечом, вдавливая снег в сторону. Войновский протиснулся спиной на выдавленное место. Оба часто дышали, вслушиваясь, как бьет пулемет над обрывом.

Теперь их можно было увидеть лишь со стороны озера. Ракеты освещали его поверхность призрачными кругами, темнота за этими кругами казалась еще плотнее.

— Вот и устроились, — сказал Шестаков, прижимаясь к Бойцовскому, часто дыша ему в ухо. — Здесь еще лучше, чем на льду, в снегу закопаться можно.

— Тише, — сказал Войновский.

— Лишь бы не увидели, а услышать не услышат.

В черной глубине возникли, перескакивая с места на место, неяркие вспышки. Выстрелы дошли до берега, в ответ забили пулеметы. И вдруг сквозь выстрелы до Войновского дошел еще один звук, тонкий, взвизгивающий, чмокающий, — чуть ближе, чуть дальше — и снова чмок-чмок-чмок. Войновский все еще не понимал, что это.

— Господи, помилуй, — зашептал Шестаков. — Наши... Прямо в нас... Маслюк бьет. — Шестаков схватил лопату, принялся выбрасывать из-под себя снег. Войновский загребал снег каской. В снегу за валуном образовалась дыра, и они полезли туда, приминая снег спинами.

— Пронесло, кажется, — выговорил Шестаков.

— Мокро, — сказал Войновский. — За ворот попало.

— В снегу-то мы не замерзнем, — Шестаков деловито ворочался, отстегивая гранаты. — Сейчас разберемся, осмотримся. Гранатой вот надо разложить.

— Сколько у нас?

Итак, на двоих было шесть гранат и четыре магазина с патронами. Шестаков раскладывал гранаты в ногах, поворачивая их кольцами вверх. Сбоку положил диски, вдавив их в снег до половины. Автоматы сняли, поставили у валуна.

— Время сейчас такое — не разживешься.

— Какое время?

— Военное время. Нехватка изобилия. Даже на снаряды карточный счет заведен.

— У меня еще секундомер есть, — сказал Войновский, запуская руку в карман. Секундомер был пробит пулей, стрелки остановились на двенадцатой минуте. Шестаков испуганно схватился за флягу. Фляга была целая и почти полная. Они выпили по очереди, фляга сделалась заметно легче. Шестаков вдавил ее в снег рядом с дисками.

— Убьют — и не выпьешь перед смертью, — сказал он и вздохнул.

Водка согрела, приободрила их. Поджав колени к подбородку, прижавшись друг к другу, они сидели в снежной норе и вели тихий разговор.

— Не страшно умереть, — говорил Шестаков, — а страшно, что вот умрешь так и бабу перед смертью не обнимешь.

— А как их обнимают? — Войновский не знал этого и боялся спрашивать, но водка придала ему храбрости.

— Как все, так и я. Ох, моя горячая была. Огонь! Уж мы с ней баловались, баловались...

— Горячая любовь? Да?

— Любовь не любовь, а баловались. Для жизненного интереса. Как сойдемся с вечера, так до самой зорьки балуемся. Ты не смотри, что я в годах, я мужик крепкий. А Даша — кровь с молоком. Любила баловаться. Просто страсть как баловалась. Вспомню — сердце заходится.

— Жена?

— Я на стороне не баловался, упаси господи. Как перед богом говорю — своя, законная. Вот что страшно — законная, а не обнимешь. Как баловалась...

— А дети у вас есть?

— Три дочки. Я мужчина сильный, от меня одни дочки рождались. Старшая, Зина, с тебя почти. Рослая. Волосы русые, гладкие, а сама сильная, гибкая. Я ведь тебя сам выбрал, всю правду говорю.

— Как — выбрал? — удивился Войновский.

— А тогда, в Раменках, где рыбу глушили. Старшина велит — иди к командиру роты, сапоги возьми на чистку, который у окна спит. Я подошел — выбираю себе по душе. Ты так сладко спал, губами чмокал, совсем как моя Зина. А тот человек служебный, я к нему не пошел. Старшина потом сильно ругался.

— Вы мне тогда, на берегу, жизнь спасли, Шестаков. Я этого никогда не забуду. После войны мы обязательно поедем к моей матери.

— Зачем? Если жив буду, домой поеду. Ах!..

Снаряд полковой пушки ударил по валуну, обдав их огненными брызгами, снегом, каменной крошкой. Они в испуге прижались друг к другу, ожидая новых снарядов. В воздухе резко запахло жженым кремнем.

— Опять по своим бьет...

Войновский не успел ответить. Пули часто застучали по каменистому обрыву. Войновский втянул голову в плечи. Голова Шестакова билась о его плечо.

— Даша, Даша. — Тело Шестакова сотрясалось от рыданий. — Прощай, Даша.

— Замри! — Войновский схватил Шестакова, принялся трясти. Шестаков поднял голову и с тоской посмотрел на Войновского.

— Ах, зачем я побежал за тобой, лейтенант? Лежал бы сейчас у воронки со всеми вместе и горя не знал.

— Молчать! — сказал Войновский. — Приказываю вам замолчать.

— Теперь уж все равно. Если свои не убьют, утром немцы следы увидят и возьмут нас. Зачем я в Раменках к тебе подошел-пожалел...

— Будем драться. Живыми не сдадимся. — Холодный озноб бил Войновского — пули продолжали стучать по камням.

— Ты тоже хорош. Бежишь и не смотришь, что позади делается. Все легли, а ты бежишь. И я, дурак, за тобой бегу. Пропадет, думаю.

— Замолчите, Шестаков. Как вам не стыдно говорить так про себя?

— Дурак и есть. Стайкин правильно говорил. — Шестаков ткнулся головой в колени, замолчал.

Перестрелка внезапно прекратилась. Войновский осторожно выглянул из-за камня, но ничего не увидел в непроницаемой глубине озера. Ракета взлетела над берегом, в снегу на отмели стал виден глубокий извилистый след, который оставили они, подползая к обрыву. Войновский вздрогнул. Сверху донеслись голоса немцев.

— Es friert, — сказал первый немец, стоявший в окопе.

— Die Russen sind nicht zu sehen, — сказал второй. — Will mal Leuchtkugeln holen.

— Заметили, — прошептал Войновский и схватил гранату; он услышал два слова: «Die Russen» и «sehen», и ему показалось, будто немец говорит, что видит русских.

Голоса стихли. Немцы прошли по ходу сообщения. Было слышно, как хлопнула дверь блиндажа. Войновский положил гранату, придвинулся к Шестакову.

— Ушли, — сказал Шестаков.

— Ушли.

— Это нас за Ганса господь наказывает.

— При чем тут Ганс? Какие глупости.

— Истинно так. Недаром старики говорят: не бей собаки, и она была человеком.

— Какие старики? — не понял Войновский.

— Обыкновенные. Которые долго в мире жили и старыми стали. Нам уж до стариков не дожить. Все лето загорали на берегу, теперь расплата подошла — край жизни...

— Перестаньте, Шестаков. Мы обязаны что-то предпринять. Может быть, поползем к своим?

— Не пройти. Пулемет как раз напротив и два поста ракетных. Нет, обратно нам не пройти. Раз попали сюда — смирись!

Войновский выглянул из-за камня, и ему сделалось страшно — он сам не понимал отчего. Напряженная тишина сгустилась над озером. Ракеты беззвучно падали на лед, освещая стылую пустоту.

— А вдруг наши ушли?

— Куда же они денутся? — спросил Шестаков. — Лежат и горя не знают.

— Вдруг получен приказ на отход. Полковник увидел, что это бессмысленно, и отдал приказ на отход. Наши уже ушли. А мы здесь.

Шестаков посмотрел из-за камня на озеро, но там ничего не видно. Вдруг он вскрикнул, принялся торопливо вспоминать господа. Войновский увидел, как в черной глубине возникли расплывчатые тени. Пулеметы на берегу оглушительно заработали. Солдаты поднялись в рост, побежали. Фигуры бегущих возникали то в желтом, то в красном, то в зеленом прыгающем свете, пулеметы били в освещенные пятна и разрывали цепь на куски.

— Приготовить гранаты, — прошептал Войновский.

Наверху сухо щелкнуло. Все вокруг переменилось. Сильный свет облил ледяное поле, цепь атакующих осветилась из конца в конец, неровная, тонкая, слабая цепочка людей, бегущих к берегу под струями пулеметов.

Над озером неподвижно висела на парашюте ослепительная белая ракета. Бегущие вздрогнули, остановились. Донесся дробный перестук автоматов, пули застучали по камням. Больше Войновский ничего не видел: хрупким вздрагивающим комком прижался к холодному камню, всем телом ощущая, как пули свистят и шлепаются в обрыв, осколки сыплются, бьют по спине, и каждый удар кажется последним — камень снова бьет по спине — снова в последний раз — он был еще жив и слушал...

Осколки перестали сыпаться, а он все лежал и вздрагивал. Шестаков прильнул к нему, жарко дышал в шею. Пулемет над обрывом продолжал бить длинными очередями, и это тоже было страшно: пулемет бил туда, где были товарищи.

— Ушли, — сказал Шестаков.

Войновский с трудом оторвался от камня. Ракета на парашюте все еще висела, искры осыпались с нее и гасли в воздухе. Вдалеке на правом фланге горела вторая ракета. Цепь уходила в темноту, унося раненых и убитых. Фигуры солдат скоро смешались с темнотой, стали расплывчатыми и смутными, вовсе исчезли. Ракета догорела. Тлеющий уголек опустился на лед и зашипел. Зеленые, красные ракеты поднялись над берегом. Несколько темных бугорков неподвижно лежали на льду.

— Слава те господи, — сказал Шестаков. — Живы пока. Наши, верно, отдыхают. А нас в расход списали... Старшина водку-то на нас получит, может, помянут нас...

— Холодно, — сказал Войновский. — Говорят, замерзнуть очень легко. Самая хорошая смерть.

— Всякая смерть нехороша. Потому сказано в Писании: «Не убий!»

— Обидно было бы погибнуть от своей пули. — Войновский до сих пор не мог прийти в себя и забыть то страшное чувство, когда он лежал под холодным камнем и ждал конца.

— Всякая смерть человеческая несправедлива. Замерз, сгорел, утонул, взорвался, от пули помер — все одно несправедливо.

— Хорошо бы умереть сразу, неожиданно для самого себя. А потом уже ничего не будет, ни боли, ни страха.

— Вот оно и есть самое страшное, — сказал Шестаков. — Горе лютое.

— Знаешь что, Шестаков. Давай подороже продадим свои жизни. Если что, вылезем наверх и прямо к этому блиндажу, закидаем его гранатами — и погибнем. Ладно?

— Все одно уж, — равнодушно сказал Шестаков. Он сложил руки крестом на груди, откинул назад голову, закрыл глаза.

— Хочешь, я первый наверх полезу? А ты за мной, ладно? — Войновский дрожал от холода и возбуждения. — Об одном прошу тебя, Шестаков. Если ты останешься после меня, забери мой медальон, он на груди висит. А потом, после всего, напиши письмо. В кармане лежит конверт с обратным адресом. Напиши, пожалуйста, по этому адресу в Горький, как ты видел мою смерть. Это невеста моя, пусть она тоже узнает.

— Тебя как звать-то? — спросил Шестаков, не открывая глаз.

— Юрий.

— А по батюшке?

— Сергеевич.

— Юрий Сергеевич, значит. А я Федор Иванович. Вот и обратались, значит, на краю...

— Ой, что это? — невольно вскрикнул Войновский.

Пулемет под обрывом давно не стрелял, в тишине стало вдруг слышно, как немец в блиндаже заиграл на губной гармошке. Немец играл «Es geht alles vorbei». Они не знали этой песни, ее протяжная горестная мелодия показалась им чужой и враждебной. Но и эта чужая песня говорила о человеческом страдании и надежде, и ее печальная мелодия зачаровала их. Они подвинулись теснее друг к другу, зачарованные чужой песней и страшась ее, потому что она снова напоминала им о том, как близко они от врага.

— Они убьют нас, — прошептал Войновский.

— А ты надейся, Юрий Сергеевич. Прижмись ко мне крепче, теплее будет. Ты не думай, вспоминай что-нибудь хорошее.

— Как только рассветет, они тотчас увидят наши следы.

— До утра дожить — и то спасибо.

— Холодно. Ой, как холодно, — сказал Войновский и закрыл лицо руками.

 

ГЛАВА XIV

Старшина Кашаров полз вдоль цепи. Кашаров вовсе не хотел идти под огонь пулеметов и мог бы не делать этого, послав другого, но дело касалось водки, а водку старшина боялся доверить даже себе. Старшина Кашаров исполнял свой долг: полз вдоль цепи, раздавая водку солдатам.

— Старшина?

— Он самый. — В свете ракеты Кашаров увидел худое синее лицо, заросшее щетиной. Солдат смотрел на старшину, глаза горели лихорадочным блеском. Ракета упала, глаза солдата потухли.

— В атаку скоро подымать будут? — спросил Проскуров. — Не слышал у начальства?

— Озяб? Грейся. — Кашаров откинул крышку термоса, зачерпнул водку алюминиевой кружкой.

— Поднеси сам, старшина. А то руки совсем закоченели, боюсь расплескаю.

Старшина поднял чарку. Зубы Проскурова стучали по кружке. Он кончил пить, крякнул.

— Вкусна. А я уж думал, конец пришел. Замерзну.

— Наркомовская, — сказал Кашаров.

— Может, еще поднесешь? Об одной чарке хромать будешь.

— Норма, — сказал старшина и захлопнул крышку.

Пулемет на берегу дал очередь, пули засвистели неподалеку. Старшина спрятал голову за термос.

— Хочешь, я рядом поползу, — быстро говорил Проскуров, — от пуль тебя закрывать буду, как командира. У нас многие так закрываются. А ты мне за это чарочку поднесешь.

— Ишь ты, — только и сказал старшина.

Они подползли к солдату, лежавшему ногами к берегу. Проскуров дернул солдата за ногу. Тот лежал ничком и не шевелился.

— Эй, проснись, — сказал старшина.

— Не буди, старшина, не добудишься. — Проскуров поднял голову солдата, заглянул в лицо. — Он самый. — Проскуров отнял руку, голова глухо стукнулась о лед. — Из студентов.

— Переверни его. Медальон надо забрать.

Проскуров вытащил медальон. Кашаров спрятал медальон в сумку, открыл термос.

— Хорош напиток, — сказал Проскуров, опорожнив кружку, — недаром им покойников поминают. Еще полчаса назад живой был, мы с ним разговор вели. Образованный. Много фактов знал. Всю жизнь по книгам учился. А вот все равно замерз. Застыло сердце. За что только? Мне-то не жалко. Я пожил. И водки попил, и с бабами поспал. Все было. Не учился, правда. Но вот, видишь, живу пока. — Проскуров отдал пустую кружку старшине, привстал на колени.

— Может, еще чарочку выпьешь? — спросил Кашаров.

— Спасибо, старшина, но боюсь. Как тепло станет, заснешь — и конец. А ведь за меня и выпить некому будет. Ты уж теперь сам ползи, тут дорога прямая. — Проскуров быстро задвигал ногами, уползая в темноту.

Сержант Маслюк лежал на боку за щитком пулемета и набивал ленты патронами.

— Живой? — спросил старшина.

— Я всегда живой, — отозвался Маслюк.

— Выпей наркомовской.

Маслюк взял чарку, выпил. Старшина предложил вторую.

— Не откажусь, — Маслюк выпил и вторую.

— Сколько народу побило. — Старшина тяжело вздохнул. — У санитаров три термоса полных стоят: давать некому, раздаю по горло — и все равно осталось. На всю войну водкой запасся. — Кашаров снова вздохнул.

Через два человека старшина снова наткнулся на мертвого. Рядом валялось погнутое противотанковое ружье. Белые бинты, обматывавшие ствол, распустились, покрылись гарью, свисали лохмотьями. Убитый лежал на спине. Он был толстый и короткий. Старшина полез за медальоном, и ему показалось, что он никогда не доберется. Под полушубком были две телогрейки, потом две гимнастерки. Старшина расстегивал и расстегивал одежды, а пальцы опять натыкались на пуговицы.

— Мародер несчастный. — Кашаров выругался.

— Зачем бога крестишь? — Голос над ухом прозвучал так близко, что старшина вздрогнул, испуганно выдернул руку. Перед ним стоял на коленях Стайкин.

— Разрешите представиться, товарищ старшина. Командир второго взвода старший сержант Стайкин. Жду повышения по службе.

— Где же лейтенант? — испуганно спросил старшина.

— Тю-тю. — Стайкин присвистнул и показал рукой на небо.

— И Шестаков?

— Ефрейтор свое дело знает: куда лейтенант, туда и он. Вдвоем веселее...

— Эх, ругал я его. А зачем? — Старшина со вздохом подтащил к себе убитого. Стайкин схватил автомат.

— Не тронь, — быстро сказал он. — Зачем трогаешь моего друга детства? Он мой.

— Интересно, — сказал старшина.

Та-та-та, — застучало над ухом Кашарова. Автомат, лежавший на животе убитого, содрогался в руках Стайкина. Почти сразу же на берегу заработал пулемет. Старшина вжался в лед за телом убитого и услышал, как пули ударяются во что-то мягкое. Стайкин выпустил весь магазин, с усмешкой посмотрел на Кашарова.

— Вот так и воюем, товарищ старшина. Это вам не водку раздавать.

— Студент тут один накрылся, — сказал старшина как бы между прочим.

— Нет правды на земле, — продекламировал Стайкин. — Хорошие люди погибают, а трепло всякое живет.

— Говорят, он специально по студентам бьет. Как увидит в стереотрубу — студент или недоучка какой вроде некоторых, так и бьет из всех видов. Очень любит по студентам бить. — Старшина постучал пальцем по льду.

— Тсс, — сказал Стайкин и поднял руку. Старшина замер, смотря на Стайкина. — Тсс. Военная тайна. Личный приказ Гитлера. В трехдневный срок вывести из строя всех русских старшин. Берегись. Доверил по старой дружбе.

— Студентов он раньше выбьет. Приказ о студентах еще раньше вышел. Но ты не вешай нос, Стайкин, — погребение тебе организуем по первому разряду. Генеральские похороны тебе устрою, хоть ты в чинах пониже. Это я, Кашаров, тебе обещаю.

— Идет. А я некролог про тебя напишу в ротный боевой листок: «Нелепая смерть вырвала из наших славных рядов...» Прибавляется только одно слово впереди: «Наконец-то...»

— Силен, бродяга, — с восхищением сказал старшина. — Налью?

— Прошу вас, — сказал Стайкин. — Вот моя боевая фляга.

— Кто это? — спросил старшина, зачерпывая водку и кивая на мертвого.

— Ох, старшина, не задавай острых вопросов. До скорого. Родина зовет меня. — Стайкин вскочил и, пригнувшись, вихляя задом, побежал вдоль цепи.

Старшина Кашаров полез за медальоном. Ему пришлось расстегнуть еще гимнастерку и рубаху. Наконец пальцы нащупали медальон на холодном теле. Старшина потащил медальон и вдруг почувствовал под рукой еще один такой же футлярчик. Не веря себе, он выхватил оба медальона, обрезал шнурки ножом, чувствуя, как руки коченеют от холода. Два продолговатых черных футляра лежали на ладони Кашарова, и он не знал, какой открывать первым. Потом отвинтил крышки. Две свернутые в трубки бумаги вывалились из медальонов. Кашаров накрылся плащ-палаткой, трясущимися руками развернул бумажки, чиркнул зажигалкой. «Григорий Степанович Молочков» — было написано на первом листе, далее следовал адрес. Почерк на втором листке был другой: «Михаил Васильевич Беспалов». Старшина прочитал оба листка до конца, чувствуя на руках свое жаркое дыхание, потом резко откинул плащ-палатку.

«Молочков и Беспалов, — твердил он про себя. — Кто же лежит здесь? Беспалов и Молочков — который из них? Кто? Молочков? Или Беспалов?» Ракета поднялась над берегом. Старшина быстро приподнялся на локтях. Лицо убитого было сметено взрывом, ничего, кроме смерти, не осталось на этом лице. Старшина схватил термос, пополз прочь от этого места.

Стайкин лежал на льду, спрятавшись за телами убитых, и ему было скучно.

— Передать по цепи! — крикнул Стайкин. — Рядовой Грязнов! Ко мне!

Грязнов подполз, с опаской глядя на сооружение, которое сотворил Стайкин.

— Неплохо устроился, — сказал Грязнов.

— Как в Азове на пляже, — охотно согласился Стайкин. — Нечто среднее между окопом полного профиля и неполной братской могилой. Приобщайся. Принимается предварительная запись...

Двух убитых Стайкин положил перед собой друг на друга, спинами вверх, головами в разные стороны. Тела убитых закрывали берег, защищали Стайкина от пуль и осколков. На спине у верхнего лежала снайперская винтовка, из которой Стайкин вел огонь по берегу.

Стайкин отцепил флягу, протянул Грязнову.

— Выпей, Грязнов, за моих верных боевых друзей, которые не оставили меня даже после смерти.

Грязнов выпил, хотел было ползти обратно.

— Постой, куда же ты? — закричал Стайкин.

— Да мне по нужде, старший сержант. Мочи нет.

— Эх, Грязнов, я душу перед тобой излить хотел. Нет в тебе тонкости. Один я пропадаю здесь в расцвете сил и талантов. Я не могу воевать в такой обстановке.

— Мало? — спросил Грязнов. — Поди собери еще.

— Никто меня не понимает. Я — человек, и я желаю воевать в человеческих условиях, как все люди, а не как людоед. Убивайте меня по-человечески. Уберите от меня мертвецов. Я не могу воевать вместе с мертвецами, они отрицательно действуют на мою психику. Я требую человеческого отношения. Иначе я отказываюсь воевать.

— Старший сержант, отпустите меня. По нужде надо сходить.

— Веселый ты паренек, с тобой не соскучишься. Спасибо тебе, Грязнов, утешил ты меня. — Стайкин повернулся к Грязнову спиной и стал стрелять из винтовки в амбразуру дзота, где стоял немецкий крупнокалиберный пулемет. Он выпустил две обоймы, взялся за флягу.

Стайкина грызла тоска. Он подождал, когда над берегом загорится ракета, и приподнял голову, осматриваясь. Грязнов сидел на льду и перематывал портянки. За ним, свернувшись в комок, лежал Севастьянов.

— Севастьянов! — крикнул Стайкин.

Севастьянов лежал на боку, поджав ноги к животу, просунув меж колен руки. Глаза его были закрыты, на лице блуждала непонятная улыбка. Стайкин подумал, что Севастьянов не слышит, и крикнул громче:

— Севастьянов! Иди греться в мой окоп.

— Ничего, мне уже не холодно, — ответил Севастьянов.

Стайкин не услышал, снова закричал:

— Что же ты молчишь?

Севастьянов замерзал. Во время последней атаки, когда над озером зажглась немецкая ракета на парашюте, Севастьянов согрелся, но как только снова лег на лед, тепло стало быстро уходить из тела. Кто-то сказал, что к холоду нельзя привыкнуть. Можно привыкнуть к славе, богатству, к подлости и изменам. А к холоду не привыкнешь. Севастьянов пытался вспомнить — кто же сказал это?..

Кругом был холод: в воздухе, во льду, в воде подо льдом; холода кругом было очень много, а тепла в человеческом теле, в сущности, совсем мало. Холод притягивался к теплу, просачивался сквозь одежды. Холод питался теплом. Он пожирал его, высасывал из тела.

Первыми стали замерзать пальцы на ногах. Севастьянов лежал и быстро шевелил ими, но пальцы все равно замерзали.

Потом замерз нос. Лицо Севастьянова до самых глаз было закрыто, но пар, выходя изо рта, застывал на подшлемнике, шерсть покрывалась инеем, промерзала. Севастьянов быстро снимал рукавицу, оттягивал подшлемник, растирал нос рукой. Нос начинало покалывать, а рука быстро замерзала. Он прятал руку в рукавицу, чтобы согреть ее, и тогда нос замерзал еще быстрее.

Потом холод проник в колени и в живот, и как только Севастьянов пытался пошевелиться, чтобы согреться, холод острыми иглами колол тело. Тогда Севастьянов понял, что бороться бессмысленно. Он закрыл глаза и старался не думать; ведь для того, чтобы видеть, думать, тоже нужно тепло, которого у него уже не было. Он поджал ноги к животу и лежал не шевелясь. Замерзли руки, он не выдержал, зажал руки меж колен, и это движение забрало последние остатки тепла. Он почувствовал колючие прикосновения белья, и оно стало сдавливать его все сильнее; он лежал, пытаясь нагреть холодную ткань в тех местах, где она плотнее прижималась к нему, и ему начало казаться, будто белье согревается и телу становится тепло. Он не знал, что это означает конец, и обрадовался, потому что ему становилось все теплее. Сначала он думал только о том, чтобы не замерзнуть. Потом ему сделалось тепло, и он вспомнил большой сумрачный зал Публичной библиотеки в Ленинграде и стал вспоминать прочитанные книги. Шелестели страницы, в зале было тепло, тихо. И тогда на лице его появилась улыбка. Он лежал на льду Елань-озера под огнем пулеметов, замерзая от холода, и улыбался: теперь было тепло, и мысли его были приятны ему.

Кто-то окликнул его:

— Севастьянов!

Голос Стайкина с трудом дошел сквозь то тепло, которое еще оставалось в нем.

— Я здесь, — ответил Севастьянов; ему показалось, что сосед по книгам зовет его, и он отвечает ему через стол и поэтому ответил полушепотом, как говорят в библиотеке. Стайкин не услышал, позвал снова:

— Севастьянов, иди греться в мой окоп.

— Ничего, мне уже не холодно, — беззвучно, одними губами ответил Севастьянов.

— Что же ты молчишь? — крикнул Стайкин, и Севастьянов удивился, что сосед не слышит его.

Стайкин схватил флягу, подбежал к Севастьянову. Он упал на него, изо всех сил колотя и толкая.

— Зачем? Зачем? Мне тепло, — беззвучно говорил Севастьянов, но Стайкин не слышал и колотил все сильнее; потом стал пинать ногами, катать по льду, словно бревно.

Севастьянов почувствовал колючий холод, острые иглы вонзились в тело — вместе с болью к нему вернулась жизнь, и он снова оказался на льду Елань-озера.

— Холодно, — сказал Севастьянов громко и открыл глаза.

— Выпей, Севастьяныч, выпей.

Севастьянов увидел, что Стайкин стоит на коленях и протягивает ему флягу.

— Я же не пью.

Стайкин больно схватил его, всунув флягу между зубами.

— Не надо, не надо. — Севастьянов пытался оттолкнуть Стайкина, но у него не было сил. Горячий огонь вошел в горло, вонзился в тело, стал разрывать внутренности. Севастьянов застонал.

— Порядок, — Стайкин влил в Севастьянова еще немного водки. Севастьянов закрыл глаза, затих. Стайкин сидел, поджав ноги, и смотрел влюбленными глазами на Севастьянова.

— Как теперь?

— Вы знаете, Эдуард. Оказывается, жить очень больно. А замерзать даже приятно, честное слово. Сначала только немного колет, а потом тепло и вовсе не страшно. Я вспоминал о чем-то хорошем, о чем давно уже не вспоминал, только забыл о чем.

Стайкин вскочил:

— Рядовой Севастьянов. Слушай мою команду. По-пластунски вперед!

— Зачем? — удивился Севастьянов.

— Вперед! — Стайкин решительно вытянул руку.

Севастьянов перевалился на живот и, неумело двигая ногами, пополз в ту сторону, куда указывала рука Стайкина. Стайкин полз следом и подталкивал Севастьянова, когда ноги его скользили по льду. Стайкин скомандовал встать, они побежали в темноту. Севастьянов бежал, нелепо вскидывая негнущиеся ноги. Стайкин устал и дал команду — шагом.

В темноте за цепью находился пункт боепитания. Севастьянов нагрузил волокушу коробками с патронами, они вместе впряглись в ремни, потащили волокушу.

— Теперь живи, — великодушно разрешил Стайкин.

— Ох, Эдуард, я устал. Я устал жить. Я устал лежать на льду. У меня такое чувство, будто я всю жизнь лежу здесь на чужой замерзшей планете и ничего нет, кроме нее. Жизнь — это усталость и боль.

— Вперед! — скомандовал Стайкин. — Быстрей!

— Нет, Эдуард, это не поможет. Ни вам, ни мне.

— Врешь! — закричал Стайкин. — Я в смертники записываться не собираюсь. Меня не так легко в смертники записать! Тащи! Быстрее!

Они добежали до цепи, начали разгружать волокушу. Солдаты один за другим подползали, чтобы забрать патроны и гранаты.

— Вспомнил! — Севастьянов неожиданно выпустил ящик с гранатами, и тот шлепнулся на лед. — Я вспомнил!

— Что ты вспомнил, чудило? — спросил Стайкин.

— Вспомнил то, что я читал.

— Где?

— Здесь, на льду. Только что...

— Эй, Маслюк! — крикнул Стайкин. — Подойди сюда, полюбуйся на этого сумасшедшего. Он что-то читал.

— Да, да. Я читал приказ главнокомандующего...

— Приказ? — удивился Маслюк.

— Да, да, — горячо говорил Севастьянов. — Он был главнокомандующим, но ему не нравилось — ди эрсте колонне марширт, ди цвейте колонне марширт... Но я не это... Слушайте, я вспомнил, я сейчас расскажу... — Он говорил сбивчиво, будто захлебывался; солдаты с удивлением смотрели на него. — Да, да, это очень важно... Об этом все знают, но не все понимают, как это важно...

— С ума сошел, — испугался Стайкин.

— Нет, нет, — перебил Севастьянов, — не мешайте, я скажу. Вот был бой, а потом пришли мысли. Слушайте. «Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда все это кончится?» — думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась все мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, — это они-то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его и разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза...» — с каждой фразой Севастьянов говорил громче, спокойней. Солдаты сначала слушали с удивлением, а потом поняли, что Севастьянов говорит не от себя, а что-то вспоминает, они подвинулись ближе, затаились.

Пулеметы били вдалеке, на фланге.

Он продолжал:

— «Никому не нужен я! — думал Ростов. — Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда-то дома, сильный, веселый, любимый». — Он вздохнул и со вздохом невольно застонал. «Ай болит что? — спросил солдатик, встряхивая рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крикнув, добавил: — Мало ли за день народу попортили. Страсть!» Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистой шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всей любовью и заботой семьи. «И зачем я пошел сюда!» — думал он».

Севастьянов замолчал и закрыл глаза. Солдаты тоже молчали. Наконец кто-то сказал:

— Так это же про нас написано, братцы. Здорово дал. И не подумаешь.

— Похоже, а не про нас, — заметил Маслюк. — Костер там горит, видишь. А у нас дровишек нету...

— Да что я, не знаю, — обиделся солдат.

— Деревенщина. — Стайкин засмеялся. — Про нас? Это про Ростова Николая, понял?

— А разве у нас нет такого? — удивился первый солдат. — В третьем взводе Иван Ростовин, подносчик. Его же утром ранило. Как раз про него и есть. Все точно.

Севастьянов встрепенулся, быстро задвигал рукой, будто листая страницы книги.

— А вот еще. Только не помню, откуда. Кажется, из другого тома... «Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть, полюбить — пойду дальше. И буду идти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и умру где-нибудь, и приду, наконец, в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания!..»

В воздухе засвистело, запахло жженым. Снаряд шлепнулся вблизи. Испуганно пригибаясь, солдаты побежали в темноту.

Севастьянов и Стайкин остались одни.

— Все? — спросил Стайкин.

— Еще что-то было. Не помню. — Севастьянов закрыл глаза.

— Вечер воспоминаний окончен. Бегом, вперед! — скомандовал Стайкин. — Бегом, тебе говорят!

Они добежали до того места, где был «окоп» Стайкина.

— Бери, — сказал Стайкин, указывая на мертвого. — С кровью отрываю от своего тела.

— Он же мертвый? — удивился Севастьянов. — Зачем он?

— Взять! Приказ капитана. Быстро!

Севастьянов неловко обхватил убитого одной рукой, пополз по льду. По лицу его катился пот.

— Ну как? — спросил Стайкин. — Понял теперь?

— Тяжелый, — сказал Севастьянов. — Что же все-таки делать с ним?

— Клади. Да не сюда. Перед собой. Закрывайся им.

— Зачем? — Севастьянов смотрел на Стайкина и все еще ничего не понимал.

— Чтобы жить, дурак! — крикнул Стайкин, едва не плача от отчаяния.

 

ГЛАВА XV

Старшина Кашаров докладывал о потерях: убито и ранено, утонуло, замерзло, пропало без вести... Старший лейтенант Обушенко лежал рядом со Шмелевым и записывал цифры, которые называл старшина.

— Пятнадцать убитых остались в цепи. Не отдают.

— Как — не отдают? Кто? — не понял Обушенко.

— А что я с ними сделаю, если они не дают. Вцепились в них и не дают. — Старшина Кашаров все еще никак не мог прийти в себя после того, что ему пришлось повидать на переднем крае.

— Где они?

— Во второй роте осталось больше всего, товарищ капитан. Не дают — и все тут.

— Я спрашиваю: где ты сложил тела? — повторил Шмелев.

— За цепью. Как приказывали. Тут недалеко.

— Пойдем, — коротко сказал Шмелев. — Пойдем к ним.

Они лежали в плотном ряду, все ногами к берегу, все на спинах, лицами к небу. Яркая белая ракета висела над озером на парашюте. Пустой призрачный свет освещал их лица. Все они были мертвы.

Правофланговым в их строю был старший лейтенант Плотников. Лицо его спокойно, в глазницах белый снег. Руки Плотникова лежали как попало, и Шмелев осторожно поправил их на груди.

Рядом с Плотниковым лежал капитан Рязанцев. Прядь волос выбилась из-под подшлемника, упала на лоб. На лице застыла загадочная улыбка, открывшая ровные белые зубы; в этой улыбке было все, что может быть в улыбке человека: страх и надежда, радость и сострадание, отчаянье и любовь, и еще что-то такое, что неведомо живым.

— Где фляга? — спросил Шмелев.

Джабаров подал флягу. Обушенко повернулся спиной к мертвым и погрозил кулаком в сторону берега. Он припустил длинное ругательство и никак не мог кончить его. Сначала он пустил двухэтажное, потом трехэтажное, пятиэтажное, стоэтажное, только одни этажи, сплошные этажи. Он вспоминал Гитлера и всех его родичей и всю его собачью свору — на кол посадим, отрежем, шакалам бросим, раскаленный прут воткнем — ох, чего только не выделывал с ними Обушенко, исходя ненавистью и страхом. Шмелев кончил пить, с восхищением слушал Обушенко.

— У тебя же талант, — сказал он и зашагал дальше вдоль строя.

— Смотрите! — в испуге крикнул старшина, шедший впереди, и живые остановились.

Перед ними лежал пожилой солдат со смуглым перекошенным лицом. А тело у него было такое, что на него не могли смотреть даже солдаты.

— Это он, — быстро говорил Джабаров. — Я в первую роту бегал, видел. Часа три назад. Он у пулемета лежал, а потом гранату под живот подложил и дернул. Я сразу лег, а его подбросило. Он животом в прорубь сполз, а ноги застряли. Я вытащил его на сухое, уже не дышит.

— Да, — сказал старшина Кашаров. — Которые от пули погибли, которые от холода, которые от ужаса.

— Товарищи, — сказал Шмелев, — если мы когда-нибудь забудем это, пусть нам выколют глаза и отрежут язык. Пусть нас разорвут на куски и бросят бездомным голодным собакам.

Лица мертвых были смыты и размазаны смертью, снег лежал в глазницах, на губах, под касками. Их собрали вместе и положили за цепью, позади живых. Они лежали безмолвно, и плотный длинный ряд их казался бесконечным. Две серые тени двигались в конце этого длинного ряда: санитары принесли еще одно тело, положили его на лед и торопливо пошли обратно. Мертвых было много, слишком много для одного человека. Но как сделать, чтобы все люди на земле увидели их, чтобы не стало больше заледенелых, обугленных, разорванных, оскаленных?

Обушенко перебил его мысли:

— Пойдем на командный пункт. Пора атаку назначать.

— Нет, — сказал Шмелев. — Атаки не будет. Война отменяется. До утра. Старшинам отвести людей в тыл. На один километр. Накормить горячей пищей, обсушить. Отводить поочередно по одному взводу от каждой роты. — Шмелев говорил отрывисто и резко, будто кто-то разгневал его и он кричал на этого человека. — Объявить личному составу — будет отдых. Ослабевших накормить в первую очередь. Замполиту провести разъяснительную работу. Чтобы ни один не замерз больше. За каждого замерзшего буду спрашивать лично. У меня все. Через полчаса я приду к командирам рот и отдам боевой приказ.

Шмелев и Джабаров остались вдвоем, и Шмелев знал теперь, что он не уйдет отсюда до тех пор, пока не пройдет сквозь этот холодный строй мертвых до самого конца, чтобы заглянуть в лицо каждого и унести его в себе.

«Ради чего, — думал Шмелев, — они лежат здесь, на холодном льду, вдали от своих жилищ, отторгнутые от своих жен, детей? Лежат такие одинокие, хотя их так много. Если бы мы выполнили боевой приказ, жертвы были бы оправданы. Приказ не выполнен, а они все равно лежат.

Но боевой приказ не может прекратить свое действие оттого, что кто-то стал мертвым. Пока ты жив, ты не можешь преступить за грань приказа. Только мертвые имеют право на это. А ты жив — значит, приказ действует. Даже если ты останешься один, он все равно будет действовать. Одному это было бы, наверное, легче, чем с батальоном. Ты пошел бы, лег на мост, взорвался бы вместе с ним. Но ты должен прийти туда с батальоном, а это труднее, чем одному. Ты не знаешь всего того, ради чего был задуман и принят приказ. Много войска прошло туда, никогда на этом фронте не было так много войска. И может, твой генерал, командующий этими войсками, отдавал тебе приказ и знал, что ты не выполнишь его. Значит, мы лежим не напрасно, лежим потому, что так нужно, а генерал потом ударит в другом месте, ведь у него есть чем ударить. «Вы узнаете свою задачу после того, как выполните ее», — он прямо сказал об этом. Погибнуть ради общего дела — вот какая у нас задача. Мы, кажется, неплохо выполняем свою задачу, мы стараемся изо всех сил. Мы так здорово выполняем ее, что скоро будет уже некому выполнять. Однако брось свою иронию. Ведь всегда кто-то погибает ради других, ради победы. Умирают всегда другие, пока ты жив. Пока что не было таких войн, чтобы всем было поровну — чтобы все погибли или все остались в живых. А теперь подошел твой черед. Где-то далеко-далеко есть солнце, луга, пахучие травы, улицы городов, огни витрин, по бульвару бредут влюбленные, а на площади звенит трамвай — все это уже не для тебя. Но почему война должна взять именно меня? Это моя жизнь, и я не хочу отдавать ее. Что ж, ты можешь распорядиться своей жизнью. Ты можешь отдать приказ на отход, потому что дальнейшие жертвы бессмысленны и ты сможешь доказать это в самом высоком трибунале. А не докажешь — все равно. Решись — и ты уйдешь отсюда. Ценой своей жизни ты спасешь других. Постой, постой, ты сказал что-то очень важное. Твоя жизнь принадлежит тем, с кем ты пришел сюда. И надо прожить эту жизнь так, чтобы мертвые не могли бросить слова упрека, чтобы они знали: ты был с ними наравне, и тебе просто повезло, а им нет. И ты уже знаешь, что сделаешь, но все еще притворяешься и рассуждаешь, чтобы набраться духа и сделать то, что задумал. Ведь после этого нельзя будет жить так, как ты жил до сих пор. Но кто же виноват в этом? Ты не хотел драться, но теперь ты не выпустишь оружие до тех пор, пока хоть один враг будет на твоей земле. И он еще узнает, на что ты способен. Ты и сам не знал, что способен пережить и вынести. Зато теперь ты знаешь. Посмотри на них еще раз. Смотри и запоминай. Они стали мертвыми ради того, чтобы ты победил, и то, что ты собираешься сделать с ними, ничто в сравнении с тем, что они уже отдали тебе. Возьми их, убей их снова, им все равно, они ничего не узнают и не почувствуют. Убей их еще, чтобы спасти живых. Хватит мертвых. Не об этом ли говорил Плотников, а ты все никак не мог сообразить, что он сказал. Он велел именно это. Вот он лежит. Возьми его с собой. Мертвые уже не победят, но живые должны победить, иначе мертвые не простят. И поэтому брось слюнтяйничать. Ничто уже не воскресит их».

— Пошли. — Шмелев повернулся к Джабарову, и Джабаров увидел на его лице улыбку — застывшую, судорожную, ледяную, как та, которая была на лице Рязанцева. Джабаров вздрогнул: он понял, что должно произойти.

Шмелев поднялся, быстро зашагал к берегу.

Рассвет поднимался над озером. И тогда взлетели три красные ракеты. Живые пошли на последний приступ, и перед каждым лежал убитый. Подтолкни его, подползи к нему ближе, еще чуть-чуть подтолкни, опять подползи. Они застывшие, тяжелые, они ползут по шершавому льду со скрипом — толкай сильней, сначала ноги, потом плечо. Толкай! Не отрывайся от него, не бойся мертвого, прижимайся к нему крепче, не бойся его: ведь он твоя последняя защита и надежда. Он заледенел, он крепок, он теперь как броня.

Немцы на берегу сначала не поняли, в чем дело, а потом стали бить из всех пулеметов. Мертвые умирали снова, но медленно и неотвратимо двигались к берегу. За мертвыми ползли живые, ползли упрямо, отчаянно, беспощадно, потому что им не оставалось ничего другого и потому что мертвому не страшна никакая смерть.

Берег был все ближе. И пулеметы на берегу били все сильнее.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 

ГЛАВА I

Полковник Рясной лежал на койке и ждал, когда зазуммерит телефонный аппарат, стоявший в изголовье. Сквозь синие окна просачивался слабый свет, пламя коптилки на столе съежилось и поблекло. Рясной лежал, ожидая, когда придется взять трубку, — тогда острая боль вопьется в поясницу, он услышит в своем голосе стыд, безнадежность. Весь вчерашний день, всю ночь он лежал, не смыкая глаз, беспомощный, отторгнутый от своих батальонов. Еще вечером Рясной послал в штаб армии связного с просьбой выделить подкрепление. Теперь он с нетерпением ждал ответа и страшился отказа, ибо отказ означал, что отнята последняя надежда.

Дверь в сени была приоткрыта, там слышались голоса.

— Огневая поддержка — великая вещь, — степенно говорил сержант Чашечкин. — Позапрошлой осенью стояли мы, значит, под этим Парфино. И приходит приказ — забрать. А там и брать-то нечего: ни домов, ни улиц не осталось, одно жалкое понятие. Ничья земля. А все равно приказано — брать!

«Ничья земля на войне самая дорогая, — машинально думал Рясной, слушая солдатский разговор. — За ничью землю приходится платить самой дорогой ценой...»

— Вот я и говорю, — продолжал Чашечкин. — Взять! И придают нам, значит, три гаубичных полка и дивизион катюш-эрэсов.

— Я помню, — сказал радист Марков. — Я тогда давал к ним связь. Только полков было два.

— Ну это как тебе угодно, не возражаю. Два так два. Я тогда в пехоте ишачил, до артиллерии касательства не имел. И вот собирают, значит, наш батальон и ставят задачу. А батальон-то весь — четыре человека. Полковник скомандовал по стойке «смирно» — взять Парфино или голова с плеч. «Даю, — говорит, — вам подкрепление — трех личных писарей из моего штаба». А мы: «Не надо нам писарей, товарищ полковник. Кто ж награды и все прочее писать будет, если писаря в атаку начнут ходить?» Зато артподготовку нам назначили — девяносто минут ноль-ноль. Выходим, значит, в болото — на исходную, залегли на кочках. И началась, скажу, артподготовка — сто лет проживу, такой красоты больше не увижу. Снарядов — что грачей на пашне после трактора. Все Парфино в воздух подняли, последние головешки в пух и прах разнесли. А потом три залпа «катюшами», красная ракета — все как у больших. И пошли мы вчетвером в атаку, с кочки на кочку перепрыгиваем. Так и взяли. Вот что значит артиллерия — бог войны! Медаль за этот бой получил: очень важный, сказывают, был населенный пункт. Зажигалку эту там национализировал. — Чашечкин сделал паузу, было слышно, как чиркнула зажигалка. — Осваиваем, значит, освобожденную территорию, пролез я под бревна и вижу — лежит на столе цела-целехонька. И кремни резервные были.

— Прошлый раз ты рассказывал, что у пленного фрица зажигалку отобрал. Забыл уже? — Марков засмеялся.

— Так я кому рассказывал? Понимать надо. Самому! Для красоты ему рассказывал. А тебе истинную правду выкладываю. Медаль-то вот она. И зажигалка — откуда она взялась?..

Громко хлопнула наружная дверь. Вошедший часто затопал валенками, что-то мягкое шлепнулось на пол.

— Привет начальству, — сказал Чашечкин. — А мы уж думали, ты под лед ушел.

— Спрашивал? — Рясной узнал голос писаря Васькова, который ходил в штаб.

— Спит, — ответил Марков. — Всю ночь ворочался. Под утро заснул.

— Переживает, — добавил Чашечкин.

— Как там? — спросил Марков. — Дают подкрепление?

— Дадут и еще прибавят, — ответил Чашечкин за Васькова. — Что в мешке-то принес? Не гостинцы?

— Все еще лежат? — спросил Васьков. — Не взяли?

— Там, наверно, и не осталось никого, — сказал Чашечкин. — Поддержки огневой нет.

— Молчат, — подтвердил Марков. — Каждый час вызываю. Видно, с рацией что-то случилось.

— А что докладывать, если лежат. Только нервы трепать.

— На войне надо докладывать, — сказал Марков.

— Это нам за лето наказание, — Чашечкин вздохнул. — Все лето рыбу жарили. Теперь искупаем.

Рясной осторожно потянулся за стаканом, который стоял на табурете. Поясницу обожгло болью. Рясной вскрикнул. Голоса за дверью тотчас смолкли. Потом дверь тихо приоткрылась, и в нее просунулась бритая голова.

— Давай вставать, Чашечкин.

— Здравия желаю, товарищ полковник! — крикнул Чашечкин с порога. Он распахнул дверь, вернулся в сени и вошел в избу с тазом в руках, с полотенцем через плечо. Следом вошел Васьков, поздоровался с полковником, прошел в угол за печку, где стоял его стол.

Чашечкин снова сходил в сени, принес два котелка с водой. Кряхтя и охая, Рясной сел на кровати, Чашечкин подсунул ему под спину подушки, поставил таз на колени Рясному, принялся поливать воду.

В избе становилось светлее. Ставя на пол пустой котелок, Чашечкин задул коптилку. Васьков сидел за столом в печном углу, затачивая карандаши. В сенях Марков включил радиостанцию, начал вызывать «Луну».

Рясной вытер руки, уселся поудобнее на кровати, облегченно и глубоко вздохнул. Чашечкин вставил пустые котелки один в другой, положил котелки в таз, поднял таз и вышел в сени.

— Принеси утюг, — сказал Рясной вслед. — Да погорячее.

Васьков вышел в сени, вернулся обратно с мешком в руках. Пройдя за печку, бросил мешок в угол. Рясной молча наблюдал за ним.

— Васьков, — позвал он.

Васьков вышел из-за печки и встал против лежанки.

— Рапорт передал?

— Так точно, товарищ полковник.

— Кому?

— Адъютанту начальника штаба.

— Он спрашивал, о чем рапорт?

— Так точно, спрашивал.

— Что сказал?

— Сказал: вряд ли можно рассчитывать, что нам дадут подкрепление. Сказал: командующий очень сердит, что мы до сих пор не взяли Устриково, и очень ругал полковника Славина.

— Откуда узнал про это?

— Его раненого привезли при мне. Еще вечером.

— Что говорил еще?

— Сказал, что он все-таки доложит и передаст ответ телефонограммой.

За дверью Марков бубнил безжизненным раздраженным голосом.

— Где был еще? — строго спросил Рясной.

— В отделе кадров, — сказал Васьков и посмотрел за печку.

— У Глущенко? — переспросил Рясной. — Что принес в мешке?

— Так, товарищ полковник, ничего особенного.

— Я спрашиваю: что в мешке? Покажи.

— Там ничего нет, товарищ полковник, честное слово. Бланки взял у писарей.

— Дай мешок! — С испуганным лицом Васьков скрылся за печкой, вынес оттуда мешок, пересек избу, положил мешок на стол.

— Разрешите идти, товарищ полковник? — спросил он, глядя на печку.

— Стоять! Положи сюда. — Рясной показал рукой в ноги, лицо исказилось от боли.

Васьков положил мешок и жалко топтался перед кроватью, стараясь не смотреть, что делает полковник Рясной, но глаза его сами собой притягивались к мешку. Рясной развязал мешок, поднял его за нижние углы и тряхнул.

— Так вот что ты принес, — говорил он, задыхаясь от ярости, — вот что, вот что...

На одеяло, на пол, на табуретку просыпались широкие бланки, переплетенные в одинаковые серые книжицы. Одна из книжиц стукнулась корешком и раскрылась. Стал виден чистый лист, разграфленный в линейку и обведенный густой черной рамкой. На этом листке в линейку и рамку пишется фамилия, имя, отчество, потом добавляется — где, когда, при каких героических обстоятельствах, где захоронен, а может, без вести пропал, еще несколько слов соболезнования, и бланк почти готов. Потом полковник берет в руки черный, остро оточенный карандаш и расписывается, потом писарь ставит число и год и круглую печать с номером полевой почты — и бланк готов совсем. А потом истошный бабий вопль у околицы на всю деревню. Вскрикивает, замертво падает женщина на пятом этаже большого каменного дома. А прохожие спешат по улице и не видят вдовьих слез. А потом сгибаются плечи и волосы покрываются пеплом. Горькие голоса несутся над опустевшими селами, над затемненными городами, и как только утихает один голос, тотчас начинается другой; скорбный стон стоит над русской землей, и русские жены сохнут от слез — ни думой не подумать, ни очами не повидать, — тоска-печаль льется по земле русской, и жены русские, невесты, матери стенают в слезах уже который год: и на кого ж ты нас покинул, куда же ты ушел, мой ненаглядный, возлюбленный мой, желанный мой, защитник мой, любовь моя бесценная, кормилец ты мой, изумрудный ты мой и ласковый, зачем закрылися навек твои оченьки, зачем оставил ты сиротинушек, лучше бы я сама в землю легла. И будь она проклята, будь они прокляты, будьте все вы прокляты, кто затеял эту войну; как только затихает один тоскующий голос, тотчас возникает другой, и вторит, вторит бесконечная боль-печаль.

Они напечатаны на плотной бумаге, рамка сделана аккуратно, почерк у писаря четкий — и без устали работают печатные машины, и сыплются, сыплются из мешка, падают на пол из дрожащих рук сотни, тысячи бланков, и нет тут виновных, а есть только страждущие.

Рясной судорожно встряхивал мешок и уже не чувствовал боли. Мешок был пуст. Серые книжицы рассыпались по кровати, по полу.

— Луна! — закричал радист истошным голосом.

Чашечкин вбежал в избу, размахивая утюгом. Глаза у него блестели от жара.

— Ответили. Обстановку докладывают.

В раскрытую дверь было видно, как Марков подался вперед, прижимая руками наушники. Потом начал повторять срывающимся голосом:

— Докладывает Обушенко. Взяли берег. Дорога перерезана. Фрицы бегут, много фрицев. Продолжаем выполнение боевой задачи. Как понял?.. Понял, понял! — закричал Марков.

— Живы. — Васьков посмотрел на бланки, рассыпанные у ног.

— Пехота-матушка, — сказал Чашечкин, вытирая мокрые глаза. — Царица полей.

— Передай, — крикнул Рясной, — пусть закрепляются, немцы контратаковать будут! Нет, это нельзя открытым текстом. Передай: прибудет офицер, связи с распоряжением.

— К вам прибудет офицер связи. Ждите офицера связи. Как понял? Я — Марс, прием.

— Чего стоишь? — сказал Рясной. — Собирай.

Чашечкин подошел к кровати, держа в руках утюг с углями. Ручка утюга была обмотана прожженным полотенцем. Рясной подвинулся, принимая утюг, и застонал от боли.

Васьков ползал по полу, обеими руками запихивал в мешок рассыпанные книжицы.

 

ГЛАВА II

Когда немцы побежали из деревни, стало видно, как много их сидело там. Они выскакивали из окопов, выбегали из блиндажей, выпрыгивали из домов, — вся деревня была полным-полна бегущими немцами.

Немцы не выдержали напряжения этой атаки. Сначала они видели, как убивают русских, но те все равно ползут к берегу — и вместе с живыми ползут мертвые. Тогда немцы не выдержали и побежали прочь.

Толкая перед собой Плотникова, Сергей Шмелев почти не видел берега, лишь слышал посвист пуль. Снова толкнул изо всех сил и удивился: какой Плотников тяжелый — оттого, верно, что в нем одеревенел груз жизни...

Он приподнял голову, увидел сквозь сумрак рассвета, что и другие ползут так же — серый вал, сплетенный из человеческих тел, медленно движется по льду. Шмелеву сделалось тоскливо и горько — неужто мы не могли иначе?..

Цепь приближалась к берегу. Шмелев примерился, резко отбросил Плотникова и побежал, обгоняя солдат, увлекая их за собой. И тут же увидел убегающих немцев.

Пулеметы на берегу бьют совсем редко, снег под ногами стал мягким, глубоким, значит — под снегом земля. Гранаты рвутся, звонко ухая, выбрасывая теплый земной прах. Впереди пологий подъем, земля чернеет из-под снега — скорей, скорей к земле. Окоп, прыжок, мимо сгоревшего сарая, через кладбище, мимо церкви, по старому саду — и все время под ногами земля: острые камни, комья мерзлой глины, бревна, щепа, куча навоза, плетень — хорошо, когда под ногами земля.

Выскочили на шоссе, широкое, пустое. Дальше, дальше, мимо изб, снова через плетень, снова по саду, за деревом перекошенное лицо, удар — и лицо пропало, навек исчезло с лица земли. Опять плетень, а за ним чистое поле — и всюду немцы выскакивают, прыгают, бегут — все поле усеяно немцами.

Шмелев перевел дух, осмотрелся. Светлело. Снежное поле прояснилось, серые фигурки резко выделялись на снегу. Немцы бежали через поле в Борискино, проваливаясь в снег, ложились, отстреливались, бежали дальше. Они были уже на полпути, когда навстречу им начал бить пулемет, а затем второй. Немцы залегли в снег, а пулеметы били по ним. Потом пулеметы замолчали, немцы поднялись и ушли в Борискино, исчезая в проулках и садах. Солдаты стояли за плетнем и смотрели, как убегают немцы.

— Красиво бегут, черти, — сказал пожилой солдат в каске.

— Одно слово — немцы, — восхищенно прибавил другой.

Шмелев всмотрелся в пожилого солдата, узнал Шестакова.

«Мертвые не воскресают», — подумал Шмелев.

— Ты живой, Шестаков? — спросил он на всякий случай.

Шестаков тяжело вздохнул, почесал заросшую щеку:

— Ох, не говорите, товарищ капитан. На том свете побывали, а теперь вроде назад вернулись.

С автоматом наперевес вдоль плетня бежал Войновский. Шмелев ничуть не удивился, увидев и его: после того, что было, не стало ничего невозможного. Шмелев посмотрел по сторонам: нет ли еще воскресших. Больше воскресших не было.

— Товарищ капитан, — сказал Войновский, подбегая, — разрешите доложить.

— Я понял, Войновский, — перебил Шмелев. — Вы под обрывом сидели. Рад, что все обошлось.

— Вас уже с довольствия списали, — сказал Джабаров.

Шестаков сделал большие глаза и посмотрел на капитана.

— Как же так? — забеспокоился он. — Я за прошлый раз махорку не получал.

— Дадут, дадут...

Стало совсем светло. Поле было испещрено глубокими полосами следов, многие полосы обрывались у серых неподвижных фигур. Два немца на той стороне поля выскочили из-за плетня, подбежали к третьему, который лежал ближе других, и понесли его в деревню. Никто не стрелял по ним. Стрельба вообще прекратилась.

Шмелев велел Войновскому вести наблюдение за полем, закинул ремень автомата за шею и пошел садами в деревню. Джабаров и связные шагали гуськом за ним.

Через калитку они вышли из сада. Сергей отдал приказание, и связные побежали вдоль домов за командирами рот.

Шмелев перепрыгнул через кювет и остановился. Он стоял на шоссе.

Шоссе было прямым, широким, черным. Избы по обе стороны были отодвинуты от шоссе, и оттого оно казалось еще более широким. Кюветы и асфальт аккуратно расчищены от снега — широкая глянцевая полоса, до лоска натертая колесами, разбегалась в обе стороны и, выходя из деревни, вонзалась в снежное поле.

С одной стороны вдоль шоссе шли столбы телефонной линии с четырьмя проводами. Шмелев поставил автомат на одиночные выстрелы и прицелился. Изоляторы с треском лопались, провода оборвались, упали концами в снег.

Между шоссе и церковью была неширокая площадь. Там стояли три грузовика с длинными кузовами и несколько высоких фур на кованых колесах. Две дальние фуры были запряжены толстоногими битюгами; лошади покойно жевали сено. Еще дальше, против большой кирпичной избы, была видна походная кухня с высокой тонкой трубой. Из трубы поднимался синий дымок. Три солдата быстро перебежали через шоссе, ухватились за кухню и покатили ее за угол дома.

— Хорошо, Джабар, — сказал Шмелев, глядя вдоль шоссе. — Берег мы взяли, дорогу перерезали. А дальше?

— Блиндажи у них крепкие. С рельсами. — Джабаров похлопал ладонью по стволу автомата.

— Рельсы, Джабар, это очень плохо. Я о рельсах даже думать не хочу. — Шмелев услышал за спиной далекий шум и обернулся.

По шоссе шла низкая легковая машина с покатым радиатором. Она была еще далеко, но шла очень быстро. Шмелев посмотрел на Джабарова, тот молча кивнул, и оба вразвалочку зашагали навстречу машине. Шмелев снял рукавицы и засунул их за пояс. Машина шла, не замедляя хода.

На переднем сиденье рядом с водителем сидел сухопарый немец с узким костлявым лицом. На коленях немца лежал светло-коричневый портфель. Немец повернул голову на длинной шее, взглянул на своих спутников, сидевших позади.

— Сейчас будет озеро, господин полковник, — произнес молодой капитан на заднем сиденье.

— То самое, где лежат русские? — спросил полковник. — Русские самоубийцы?

— Да, господин полковник, — вставил третий немец. — Русские не умеют воевать по правилам.

Немецкий полковник усмехнулся вполоборота:

— Они настоящие маньяки. Они задумали то, что еще никому не удавалось. Только наши тевтонские меченосцы были способны на такое. Помните Великого Альберта? Он приходил сюда, он умел драться на льду...

Машина вынеслась к повороту шоссе, выходившему на берег озера.

— Смотрите, — сказал молодой капитан. — Мне кажется, они лежат слишком близко от берега.

— Они же мертвые. Разве вы не видите? Они все замерзли. Ведь это безумство.

— И деревня совсем пуста, — сказал третий немец. — Только лошади стоят...

— Немецкие солдаты находятся на своих постах. Они выполняют приказ фюрера. — Полковник неожиданно увидел на шоссе две фигуры в грязных маскировочных халатах. Он вскинул голову, схватил портфель скрюченными пальцами. — Это провокация, капитан, что же вы сидите?..

Водитель не успел затормозить. Шмелев подождал, пока машина подойдет ближе, потом быстро вскинул автомат и пустил очередь по ветровому стеклу. Он вел стволом за движущейся машиной и видел, как гильзы вылетают вверх и вправо, а за вылетающими гильзами, за разбитым стеклом немцы нелепо взмахивают руками, словно о чем-то спорят друг с другом.

Машина круто вильнула, правое колесо провалилось в кювет и шумно лопнуло. Зад занесло. Разламываясь и треща, машина по инерции проскочила через кювет и застряла в нем задними колесами. Из дверцы, размахивая руками, выскочил молодой немец. Джабаров тут же уложил его, а потом дал еще две очереди в боковые стекла.

Первым из командиров рот подбежал Комягин, и они принялись вытаскивать убитых из машины. От мотора пыхало жаром, наверное, немцы ехали долго и издалека. В машине было четыре немца, один в форме полковника, видно, важная птица, если он ничего не знал о том, что тут происходит. В сухих скрюченных пальцах полковника был зажат портфель из светло-коричневой кожи. Шмелев с трудом выдернул портфель из рук немца. Бумаг в портфеле оказалось не много, Шмелев прочитал на верхней бумаге: «Geheime Kommandosache» — и не стал читать дальше. Они обыскали карманы убитых, и Шмелев положил в портфель все, что показалось ему интересным. Джабаров вылез из машины и сказал:

— Чистота и порядок.

Шмелев застегнул портфель, передал Комягину.

— Большая шишка, — сказал Комягин.

На окраине Устрикова послышалась стрельба, взрывы гранат. Шмелев поднял голову, прислушиваясь, но стрельба утихла и больше не возобновлялась.

Джабаров вытащил из рукавицы часы с черным циферблатом, поднес к уху, слушая ход.

— Пятнадцатикаменочка, — сказал он, протягивая часы Шмелеву.

— Брось, — сказал Шмелев. Джабаров надел часы себе на руку. Комягин стоял и смотрел, как Джабаров надевает часы.

Вот что значит перерезать шоссе. Разбитая машина в кювете, четыре немца с выпотрошенными карманами в снегу, портфель с документами — это и означает перерезать шоссе. Теперь оно будет пустым, и ни одна машина не пройдет по нему — все равно что перерезать вену, и через несколько часов враг почувствует, что вена перерезана, и начнет задыхаться. Но чтобы он задохнулся совсем, шоссе должно оставаться у нас.

Подошли командиры батарей и доложили, что осталось всего четыре пушки. Потом пришел командир третьей роты лейтенант Ельников и стал выкладывать новости.

— Говорят, тут грузовик по шоссе проскочил. С шоколадом.

— Шоколада не было, — сказал Шмелев.

— А этих вы уложили? — Ельников пихнул ближнего немца ногой. — Неплохо сработано. Солдаты винный склад накрыли. Шуруют.

— Где? В какой роте?

— Если бы у меня! Во второй, говорят.

— Комягин!

— Я ничего не слышал, товарищ капитан. Я проверю. Лично.

— Шуровать не дам.

— Эх, завалиться бы теперь, — мечтательно сказал Ельников. — Перекур с дремотой. Два раза по двести и на боковую. Минут шестьсот.

— Отдыха не будет, — пообещал Шмелев.

Четко отбивая по асфальту шаг, подошел невысокий широкоплечий юноша. Каска прицеплена к поясу, он шагает, звякая ею. Остановился, отдал честь.

— Товарищ капитан, командир первого взвода младший лейтенант Яшкин явился по вашему вызову.

— Где Агафонов? — спросил Шмелев.

— Убило, товарищ капитан.

— Кто у вас стрелял?

— Немцев из блиндажа выкуривали, — ответил Яшкин. — Пять штук в блиндаже засело. И блиндаж очень крепкий.

— С рельсами? — быстро спросил Шмелев.

— Так точно, товарищ капитан. Три наката и рельсы. — Яшкин не мигая смотрел на Шмелева.

— Продолжайте.

— Так уже все, товарищ капитан. Выкурили. Всех пятерых. За нашего командира, за Витю Агафонова.

— За Агафонова пять немцев мало.

— Больше немцев не было.

— Немцы будут. Я вам обещаю, — сказал Шмелев и решил, что поставит Яшкина на самый опасный участок, и наперед пожалел его — потом жалеть будет некогда.

— Товарищи офицеры, слушайте приказ.

Все это время, начиная с того момента, когда он почувствовал под ногами землю, Шмелев думал о железной дороге. Она проходила в десяти километрах от берега, и, чтобы перерезать ее, надо было взять несколько деревень, прочесать большой лес, а потом удерживать все это в своих руках, когда немцы начнут контратаки. А сил для этого уже не было, слишком много мертвых осталось на льду.

Шмелев посмотрел на измученные, заросшие щетиной лица командиров рот и окончательно решил, что надо занимать круговую оборону. Зарыться в землю, запереть шоссе на выходах из Устрикова, заминировать подходы. Перерезать сейчас железную дорогу они не в состоянии.

— Каждая рота выделяет по одному взводу в мой резерв. — Шмелев повторил еще тверже: — Зарыться в землю. Теперь есть куда зарываться. Зарыться и стоять намертво. Вопросы?

Командиры рот и батарей по очереди взяли под козырек и сказали, что им все ясно.

— А как же железная дорога? — спросил лейтенант Ельников. — Оставим фрицам?

— Как ваша фамилия? — спросил Шмелев, вспомнив Дерябина. — Кажется, Ельников? Из первого батальона?

— Двадцать два года Ельников, — ответил тот. — Два года с Клюевым воевал.

— Вот что, лейтенант Ельников, — сказал Шмелев. — Обсуждать приказ будем потом. Сейчас не время объяснять причины и выводить следствие.

— Немцы бегут, а мы в землю зарываться. — Ельников стоял в расхлябанной позе, с усмешкой на тонких губах оглядывал офицеров.

— Через сорок минут я приду проверять систему обороны, — терпеливо сказал Шмелев. — Выполняйте.

— Ну тогда ясно. — Ельников повернулся и пошел, не отдав чести.

— Лейтенант Ельников, — негромко окликнул Шмелев, потеряв терпение.

— Что еще? — Ельников остановился, лениво повернул голову.

— Зайдите по пути в штаб и передайте Обушенко, что я снимаю вас с роты. Сдадите роту лейтенанту Войновскому.

Ельников вытянулся в струнку, лицо его расползлось, стало пунцовым.

— Как же так, товарищ капитан? — сбивчиво начал он. — Я же просто так спросил. Как же так?

— Идите. Я не привык повторять по два раза. Да и некогда к тому же.

Итак, с железной дорогой было покончено. Шмелев вспомнил о тех, кто остался на льду, и сразу почувствовал страшную усталость. Он перепрыгнул через кювет и схватил горсть снега.

Командиры батарей быстро шагали по шоссе. Они обошли Ельникова и свернули к церкви. Ельников постоял, потом побрел за ними. Комягин и Яшкин бежали вдоль домов в другую сторону.

Шмелев перебросил портфель в правую руку и зашагал к берегу. Джабаров за ним.

Они шли вдоль высокой железной ограды. За оградой было кладбище. Среди могил поднимались большие старые дубы с шершавой корой.

Белое поле просвечивало в конце проулка. Они прошли мимо сгоревшего сарая. У ворот валялась на боку красная облупившаяся молотилка, забитая снегом; напротив стояла черная длинноствольная пушка — «собака». Замок из пушки был вынут.

Озеро сразу раскрылось за сараем огромное, ледяное. Холодный ветер дул в лицо. Шмелев прыгал через окопы, мимо разрушенных блиндажей и ячеек, пока не вышел к первой линии.

Ледяное поле у берега было разбито, вода тускло блестела в воронках. Мертвые лежали на льду неровной прерывистой цепью, как оставили их живые. Мертвые сделали свое дело, и живые забыли о них. Никому не стало дела до мертвых, хотя на льду находилось немало народа: связисты сматывали провод, артиллеристы подкатывали к берегу пушки, обозники подтаскивали походные кухни.

Пять месяцев подряд Шмелев смотрел на этот берег в стереотрубу и знал его до косточек. А теперь он сам стоит здесь — и берег кажется чужим, незнакомым.

Шмелев пошел вдоль берега. Окопы расчищены от снега, обшиты на брустверах досками. От окопов шли к берегу стрелковые ячейки и ходы сообщения к блиндажам. В одной из ячеек стоял пулемет с ребристым черным стволом, вся ячейка была засыпана медными гильзами, а на гильзах лежал мертвый немец с красивым, словно высеченным из мрамора лицом. Шмелев посмотрел на немца, перепрыгнул через ячейку. Короткая очередь раздалась за спиной. Джабаров стоял, опустив автомат, сизый дымок завивался на конце ствола.

— Ты лучше живых убивай, — сказал Шмелев.

— Он тоже в мертвых стрелял, — ответил Джабаров, посмотрев на Шмелева холодными спокойными глазами. — Я знаю.

Шмелев промолчал и пошел. По снежной пологой отмели поднимались три солдата, неся на плечах мертвого. Солдаты подошли ближе, и Шмелев узнал Клюева.

— Куда собрались? — спросил он.

— Он деревню брал, пусть сам в нее войдет, — ответил первый солдат, сутулый и немолодой. — Перекур, ребята.

Солдаты положили тело Клюева в снег и принялись свертывать цигарки. Шмелев опустился на колени, оттянул подшлемник, закрывавший лицо убитого. Лицо заросло рыжей щетиной, глаза втянулись. Маскхалат был в пятнах крови на груди и на ногах.

Сутулый солдат стоял в ногах Клюева и словоохотливо говорил:

— Старший лейтенант Обушенко нас послали. Приказали принести майора на берег. Пусть в деревню с нами войдет. Хоть похороним по-человечески.

Шмелев отстегнул ремешок планшета, выдернул ремешок из-под спины Клюева, обмотал планшет ремешком, сунул в желтый портфель. Солдаты стояли вокруг, смотря на Шмелева.

— Значит, вы теперь наш капитан? — спросил сутулый солдат. — Смотрите, как бы и вас не того. Берегите себя.

— Спасибо, — сказал Шмелев. — Поберегусь.

— Товарищ капитан, — крикнул Джабаров сверху, — идите сюда. Нашел!

— Пошли и мы, ребята, — сказал сутулый.

Джабаров стоял на краю воронки. Рельсы торчали из провалившейся крыши вперемежку с бревнами. Рельсы погнулись, перекосились, концы некоторых рельсов были разрезаны автогеном.

— Что скажешь, Джабар? — спросил Шмелев, разглядывая рельсы. — Не нравится мне это.

— Вот, товарищ капитан. Для вас. — Джабаров поднял руку; на ладони лежал небольшой золотой портсигар с монограммой.

— Брось, — сказал Шмелев.

— Золото. — Джабаров стоял с протянутой рукой и удивленно смотрел на Шмелева.

— Брось немедленно!

Джабаров опустил руку, и портсигар соскользнул вниз, негромко звякнув о рельс. Шмелев придавил его валенком.

— Еще раз увижу, как ты барахольничаешь и собираешь немецкие шмутки, — берегись. Прогоню в пехоту.

— Меня прогнать нельзя, — сказал Джабаров.

— Верно. Тогда в штаб пошлю. — Шмелев засмеялся, и в голове у него загудело, а потом послышались глухие редкие удары. Он обернулся. Невдалеке над окопом взлетали вверх комья земли и снега. Земля опала, по окопу юрко пробежал невысокий сержант в каске. В руках у него связка гранат и ломик. Сержант добежал до излома окопа, сунул три гранаты в землю и быстро отбежал назад. Гранаты глухо разорвались, земля над окопом всколыхнулась и осела.

Внизу на отмели стояли две полковые пушки, артиллеристы сидели там на сошниках, покуривая. Сержант опять подбежал к излому, постучал по стене ломиком, сунул гранаты, спрятался в соседней ячейке. Ему стало жарко, он скинул шинель и остался в телогрейке. Послышался взрыв более сильный. Облако снега рассеялось, Шмелев увидел, что стены окопа спали, в них образовалась лощина, а дно засыпано землей — поперек окопа пролегла дорога, сержант прошелся по ней, пританцовывая, и замахал артиллеристам.

— Сержант, ко мне! — крикнул Шмелев. Первый раз в жизни он видел, что гранатами можно не только разрушать и убивать.

Сержант испуганно вскинул голову, побежал к Шмелеву, поправляя на ходу ремень.

— Явился по вашему приказанию.

— Как фамилия?

— Виноват, товарищ капитан.

— Как фамилия, спрашиваю?

— Сержант Кудрявчиков.

— Сапер?

— Так точно, товарищ капитан.

— Где служил на гражданке?

— Взрывпромстрой, товарищ капитан.

— Взрывал?

— Строил, товарищ капитан. Дороги мы прокладывали: взрывстрой.

— Сержант Кудрявчиков, объявляю благодарность за находчивость и смекалку. Буду ходатайствовать перед командованием о награждении боевым орденом.

— Служу Советскому Союзу, — испуганно ответил Кудрявчиков.

— Иди служи.

Артиллеристы спустили пушку в проход и, толкая ее руками, дружно вкатили по уклону. На мягкой земле остались следы колес и солдатских ног. Кудрявчиков обогнал артиллеристов, легкой взвивающейся походкой зашагал впереди пушки.

Шмелев сел на бревно, положил портфель на колени. В голове все еще гудело, и он сдавил виски руками.

На отмели торчали из-под снега черные днища просмоленных лодок. Ближняя лодка густо изрешечена пулями. На носу можно различить полустершуюся перевернутую надпись. «Чайка», — прочел Шмелев. Он вспомнил капитана Чагоду и ничего не почувствовал при этом воспоминании. Бесконечный строй ушедших стоял перед его глазами, Николай Чагода затерялся где-то в середине строя, и лицо его неразличимо среди множества лиц. И нет ни времени, ни сил вспоминать об этом, потому что если все обстоит так, как он рассчитал, то скоро начнется настоящий бой, какого еще не было на льду, снова начнет прибавляться строй ушедших, и самые последние утраты будут самыми горькими.

Тишина стояла над берегом. Сразу не вспомнишь, когда началась. Под ногами появилась земля, немцы бежали через поле, трещали автоматы. По шоссе проехала важная машина, потом бой утих, и Ельников спросил: «А как же железная дорога?» И не стало радостного чувства победы; чем дольше стояла тишина на берегу, тем тревожнее становилось на сердце, и голова гудела.

— Обушенко бежит, — сообщил Джабаров.

— Ну и пусть, — ответил Шмелев, не подняв головы.

Обушенко бежит по снегу, прыгает через окопы. Опять надо твердить: круговая оборона, собрать мертвых, а живым закопаться в землю, запереть шоссе, подвезти снаряды, послать портфель генералу, наладить связь, выбрать наблюдательный пункт и всякое такое, без чего нельзя воевать. Обушенко бежит — надо воевать и некогда подумать о самом главном...

Снова дорога, о которой страшно подумать, разворачивается, уходит вдаль.

Зеленый огонь светится под козырьком, а когда поезд проходит мимо, огонь становится красным, но я уже не вижу этого — передо мной маячит другой зеленый огонь, на другом столбе — два зеленых блика бесконечно скользят по рельсам. Они зовут меня за собой. Рельсы бегут и бегут под колеса, расходятся, сбегаются на стрелках, пропадают за поворотом, снова устремляются к горизонту. А вчера мы были в театре — высокий красивый парень пел со сцены смешную песенку:

Вел под ручку меня палисадом, Говорил мне, любуясь собой: «Мы как рельсы, бегущие рядом, Что сольются в дали голубой».

Парень играл на гитаре, к нему подходила девушка в кудряшках, клала голову ему на грудь и подпевала:

Отвечала я так пустомеле: «Напускаешь напрасно туман. Не встречаются рельсы на деле. Это зрения только обман».

Дальше было еще смешнее. Парень и девушка брались за руки, начинали кружиться и пели вместе:

Освещают нам путь семафоры, Семафоры, семафоры... Полюблю я того лишь, который Не способен на ложь и обман.

До утра потом шатались по бульварам, сидели под окнами, целовались до самой зари и пели смешную песенку. Потом я помчался в депо, вышел на линию. Солнце только что поднялось, я ехал, и в душе все пело: поцелуи, зеленые огни, рельсы, бегущие под колеса. Чисто вымытые старушки в белых платочках семенили по платформе — они стояли шеренгой, как солдаты, и я катился мимо них. Они спешили в церковь, к заутрене, чтобы помолиться за всех родных и близких, за всех живых и усопших. Через перегон был рынок, молочницы с бидонами бежали туда занять место побойчее, а напротив магазин — очередь за ситцем. Еще ранним-рано, магазин закрыт, а они прилетели сюда, ранние пташки, встали в хвост, судачат, лузгают семечки. А старушки в белых платках идут в церковь, они шагают неторопливо и гордо — они идут разговаривать с богом, и там не надо занимать места получше.

Потом — большой перегон по зеленому лугу. Коровы спокойно пасутся на лугу; стадо большое, пестрое — бугай впереди. А если коровы спокойно пасутся на лугу, значит, на земле мир и благодать, значит, старушки в белых платках недаром клали земные поклоны, значит, нет застывших глаз, бабочек, окропленных кровью ребенка. Только зеленый огонь горит впереди, только рельсы бегут под колеса. Сразу за лугом поезд выскакивал на мост и раскрывалась такая даль, что дух захватывало. По долине текла река. Русло извилистое, и до самого горизонта видно, как река петляет по лугам. Я еду в третий раз. На берегу уже полным-полно, будто вся Москва кинулась сюда спасаться от жары. Вагоны сразу пустели, все наперегонки бежали с насыпи к реке. А там уже плавали, прыгали, ныряли, барахтались, плескались — вся река кишмя кишела белыми телами. Они висели на подножках, стояли во всех проходах, а поезда все подвозили и подвозили их до самого обеда. Я успевал сделать пять концов — луг, базар, церковь, церковь, базар, луг, — а они все ехали и ехали. И вся река была белой — плывут, ныряют, выбрасывают над водой руки, барахтаются, — и кто же знал тогда, что война разметет эти белые тела по всей земле русской.

Кто ведал...

 

ГЛАВА III

Войновский пил прямо из бутылки, а Стайкин прыгал вокруг стола и прихлопывал в ладоши:

— Пей до дна, пей до дна.

Вино было темное, терпкое. Войновский допил бутылку и с размаху швырнул ее в угол, под стеллажи. Стены заходили ходуном в глазах Войновского, потом неохотно встали на место. Подвал был большой, мрачный. Две стены сплошь уставлены бутылками, у третьей стояли бочки. Тусклый свет проникал из узких окон, забранных решетками.

— Выпьем за воскрешение из мертвых. — Борис Комягин налил в кружку и протянул ее Войновскому. Они чокнулись.

— За день рождения. Бей гадов! — суматошно выкрикивал Стайкин.

Три солдата в углу играли с лохматым серым пуделем — показывали ему куски колбасы, и пес делал стойку.

Шестаков подошел к стеллажам, выбрал бутылку с этикеткой поярче и направился к Маслюку, который сидел у стены на ящике.

— Ты зачем в меня стрелял? — спросил Шестаков, подсаживаясь на ящик.

— Кто же знал, что вы там сидите?

— На одно деление ниже — и аккурат в нас.

— У меня рука твердая. — Маслюк сжал кулак, вытянул руку, повертел ею, внимательно разглядывая кулак со всех сторон. — Я в немца стрелял.

— Выпьем, — сказал Шестаков, открывая бутылку.

Они по очереди отпили из бутылки. Шестаков крякнул.

— Коньяк, — сказал он и поставил бутылку в ногах.

— Коньяк? Давай сюда. Ефрейторам коньяк не положен. — Стайкин подскочил к Шестакову, схватил бутылку.

— Тише вы. Выгоню! — крикнул Комягин из угла, он сидел там с Войновским за низким дощатым столом.

— Фриц, ко мне, — говорил Стайкин, зажав бутылку под мышкой и подступая к собаке. Пес забился под стеллажи. Стайкин поставил бутылку, схватил автомат, принялся шарить стволом под полкой, выманивая собаку.

— Оставь оружие, — снова крикнул Комягин. — Оставь, тебе говорят.

— Собак убивать нельзя, — сказал Шестаков. — Потому как человек без собаки может, а собака без человека нет, не может.

Стайкин бросил автомат, подбежал вприпрыжку к Шестакову.

— Нельзя? — выкрикивал он, выпятив губы и выпучив глаза. — А людей убивать можно? Человека можно убивать, я тебя спрашиваю? Ответь мне по-человечески.

— Садись. Покурим, — Шестаков протянул Стайкину пачку сигарет.

— Осваиваешь? — Стайкин взял сигарету, присел на корточки.

Два солдата укладывали бутылки в мешок. Потом один взвалил мешок на плечи другому, и оба пошли к выходу. Дверь со стуком распахнулась, солдаты остановились. В блиндаж вошел Ельников. Он был без каски и без автомата. Солдаты с мешком молча отдали честь, прошли мимо Ельникова.

— Так, так, — сказал Ельников мрачно. — Пируете? В разгар боевых действий?

— Передышка, — сказал Войновский.

— Так, так. И солдаты с вами? — спросил Ельников. — А ну, наливай тогда и мне.

— Милости прошу к нашему шалашу, — Комягин сердито крикнул в угол: — Проскуров, подай покрепче!

Проскуров притащил бутылки, Комягин выбрал одну и принялся наливать в кружки, хмуро поглядывая на Ельникова.

— Мне не надо, — попросил Войновский.

— Пей, — сказал Комягин.

Они чокнулись и выпили. Потом Ельников налил из другой бутылки и залпом выпил вторую кружку.

— Собак убивать нельзя, — продолжал Шестаков в углу. — А человека, выходит, можно. Человека можно убивать, топить, жечь, душить, морозить — он все вытерпит.

Офицеры у окна раскрыли новую бутылку. Комягин поднял кружку:

— Выпьем за тех, кто остался на льду.

— За Клюева, — сказал Ельников. — Майор меня понимал. Нет его, и меня не стало. Принимай теперь мою роту. — Ельников кивнул Войновскому.

— Мне не надо, — сказал Войновский. — Я не могу пить. Не могу командовать.

— Пей. Приказываю. Я твой командир и за тебя отвечаю.

Глаза Комягина сделались вдруг испуганными.

На пороге стоял капитан Шмелев. С бесстрастным лицом он внимательно разглядывал подвал. Руки лежали на автомате. Позади — Обушенко, Джабаров.

— А-а, товарищ капитан. — Комягин натянуто заулыбался. — Милости прошу...

— Отставить. — Шмелев сделал шаг от порога, потом шаг в сторону, к стеллажам, где плотно стояли бутылки, — резкая автоматная очередь разорвала тишину подвала. Шмелев стрелял прямо с живота, ведя стволом вдоль полок. Он бил до тех пор, пока не кончился магазин. Стало тихо; только звенело, падая, битое стекло, лилось на пол вино да собака скулила под стеллажами.

— За что, комбат? — с отчаянным лицом Ельников встал из-за стола и двинулся к Шмелеву. — За что солдату погулять не даешь? Он завтра умрет, а сегодня он погулять хочет. За что не даешь?

— Не надо, Ваня, не надо, — торопливо говорил Обушенко, протянув руку к Ельникову.

— Мы от чистого сердца, товарищ капитан, — сказал Войновский, сидя у стола.

Шмелев резко повернулся, рот его был перекошен:

— Лейтенант Войновский — пять суток домашнего ареста. Лейтенант Ельников — вы разжалованы в рядовые. Снять погоны... — Шмелев не успел закончить: снаряд разорвался у самого входа в склад. Дверь закачалась, с потолка посыпались комья земли. И тотчас истошный голос снаружи: «Немцы!»

— В ружье! — закричал Обушенко.

Войновский вскочил, повернулся и, неловко споткнувшись, упал у входа. Шмелев перепрыгнул через него, выбежал в дверь, не оглянувшись.

Немцы шли по полю широкой цепью, за первой цепью на ходу выстраивалась вторая. Немцы двигались не спеша, ведя редкий огонь из автоматов. Издалека били пушки, снаряды падали в деревню.

— Огня не открывать. Передать по цепи. — Шмелев напряженно слушал, пойдет ли команда, и с облегчением услышал, как ее повторил один голос, второй, команда пошла вдоль плетня, перескочила в соседний сад и ушла, затихая в отдалении.

Обушенко подбежал, шлепнулся рядом. Шмелев посмотрел на него:

— Где минометы? Почему не слышно?

Обушенко исчез. Шмелев посмотрел по сторонам, выбирая место получше. Вдоль плетня бежал Стайкин. Увидел Шмелева, замахал рукой.

— Товарищ капитан, тут недалеко.

Они пробежали по саду, перепрыгнули через плетень, потом сад, еще плетень — и соскочили в окоп.

— Ну и окоп, — восхищенно сказал Шмелев, осматриваясь и притопывая ногами. — Царский окоп!

Окоп был самый настоящий, полного профиля. Земля под ногами чуть присыпана снегом, прочна как твердь. Стенки ровно поднимались вверх, в них сделаны ниши для гранат и патронов, бруствер приподнят, присыпан снегом, а по бокам две стрелковые ячейки для пулеметов, в плетне широкая дыра, чтобы стрелять, — действительно царский окоп, если царям когда-либо приходилось торчать в окопах.

— Гей, славяне! — выкрикнул Стайкин. Два солдата вылезли из ячейки и легли наверху в снег. Стайкин схватил горсть снега и принялся с остервенением тереть щеки. Джабаров отстегивал от пояса диски и гранаты, раскладывал свое добро по нишам. Шмелев прошел в ячейку, где стоял ручной пулемет. Окоп был глубокий, и приятно идти по нему, не пригибаясь. От земли исходит запах прелых листьев, старого лежалого картофеля и еще чего-то такого, что может быть только запахом земли. Шмелев привстал на колено и, приникнув к земле щекой, ощутил ее теплую сырость.

Солдат идет по земле, копает в ней щели, окопы, блиндажи. Идет солдат по земле, зарывается в землю, и земля иногда спасает его, иногда нет. Идет солдат по земле, пашет ее солдатской лопатой, орошает солдатской кровью. Выкопает свой последний окоп и останется в нем навсегда, но земля все равно укроет его и схоронит, потому что это земля, которая дала жизнь и вскормила, — только она вправе забрать ее. И тогда другие солдаты будут продолжать идти по земле, вскапывать ее и орошать своей кровью — вся родная русская земля от юга до севера изрыта окопами, потому что по земле прошла война и прошли солдаты.

Шмелев взялся за пулемет, поводил стволом вправо и влево, сколько позволяла дыра в плетне. Немцы шли по полю двойной цепью, всюду в прицеле были их серые фигуры.

Немцы двигались широкой дугой, охватывая Устриково с трех сторон, фланги продвинулись так далеко, что их уже не стало видно сквозь дыру.

Позади, в деревне, послышались звонкие шлепки, и вскоре на поле выросли яркие снежные кусты и донеслись звуки разрывов. Немцы залегли и продвигались вперед короткими перебежками. Огонь в цепи стал плотнее.

Кто-то тяжело прыгнул в окоп. Шмелев оглянулся. Перед ним стоял задыхающийся Ельников.

— Товарищ капитан, разрешите... рядом с вами...

Шмелев ничего не ответил и припал к пулемету.

Первая цепь немцев вышла из зоны минометного огня, мины стали рваться на линии второй цепи, а первая пошла в рост. Было видно, как немцы бросали в снег пустые магазины, потом побежали. Вот и крик донесся — чужие лица с разъяренными пустыми ртами, — Шмелев нажал спуск. Приклад часто застучал о плечо. Ствол идет влево, диск вращается ровными толчками. Джабаров ловко меняет его, диск снова вращается толчками, а над черной плоскостью диска снежное поле, там мышиные фигурки всплескивают руками, падают, бегут назад, сталкиваются со второй цепью. Он уже не принадлежит себе, сама земля вытолкнула его, с криком навалился на плетень, рядом тоже навалились, плетень рухнул, пробежали по нему, под ногами снег, рыхлый, вязкий, ногам сразу тяжело, а чужие лица набегают, — гранаты туда, пули туда, и вас, гадов, туда, и мать вашу туда-растуда и еще дальше. Снег взметнулся, закрыл лица, потом опал, впереди уже не лица, а спины, но все равно — по спинам, по ногам. Догнали спины, пробежали сквозь них, разорвали цепь — все перемешалось, закружилось на снегу. Оскаленный рот — бей! Хромовый сапог — бей! Толстый зад — бей! Бей и кричи, тогда легче бить.

Черный зрачок пистолета сверкнул в глаза. Кто-то больно ударил Шмелева в плечо, он увидел вспышку, что-то черное мелькнуло мимо, едва не задев. Раздался крик, Шмелев упал, впитывая лицом влажную прохладу снега. Он лежал и боялся посмотреть назад. Рядом упал Стайкин. Шмелев несмело взглянул на него.

— Кто?

— Ельников, — ответил Стайкин шепотом.

Шмелев поднял голову. Немцы толпой уходили в Борискино. Офицеры пытались там что-то сделать, размахивая пистолетами, но немцы все равно уходили.

Ельников лежал на снегу, раскинув руки. Пуля вошла в висок, лицо осталось нетронутым. Глаза были закрыты.

Стайкин подполз к Ельникову, достал медальон.

— Храни, — сказал Шмелев. — Я сам напишу домой.

— Разрешите доложить, товарищ капитан. Я не могу воевать в такой обстановке. — Стайкин отцепил флягу от пояса и потряс в воздухе. Фляга была пробита пулей, остатки вина тонкой струйкой пролились в снег.

— А жаль, — сказал Шмелев.

— Вы еще не знаете Эдуарда Стайкина, товарищ капитан. — Стайкин пошарил за пазухой, вытащил бутылку с яркой наклейкой.

Шмелев покосился на бутылку:

— Немецкий?

— Что вы, товарищ капитан. Я человек принципиальный и идейный. Французский коньяк. Камю. Доставлен по прямому проводу из «Метрополя».

Шмелев повертел бутылку в руках, покачал головой и стал пить. Потом посмотрел на Ельникова и передал бутылку Стайкину. Стайкин выпил и тоже посмотрел на Ельникова.

— Осмелюсь доложить, товарищ капитан. Как говорил мой дружок-парикмахер: «В этой войне — главное выжить». Храню его завет.

— Сюда бы его, — хмуро сказал Джабаров, перезаряжая магазин.

— Кого? Парикмахера? — удивился Стайкин. — Увы, Джабар, он не придет сюда, не побреет твою мужественную голову. Стукнуло в сорок втором под Москвой.

— Тогда пошли, — сказал Шмелев.

Они зашагали по полю, держа направление на церковь. На другой стороне поля немцы уходили в Борискино, вяло постреливая, чтобы показать, что они уходят не насовсем.

— Товарищ капитан, — Стайкин забежал вперед, — наблюдательный пункт на колокольне. Прикажите.

— Пожалуй, — сказал Шмелев.

— Там снайпер сидел. Вредил сильно. Мы с Маслюком из противотанкового в него били.

— Теперь уж не повредит, — заметил Джабаров.

 

ГЛАВА IV

Немецкий снайпер сидел в церкви и ждал, когда придут русские. Немец ждал также наступления ночи. Тогда он спустится с темной пыльной площадки, проскользнет через ограду, через шоссе и, может быть, проберется к своим. Этот план немец начал обдумывать сразу после того, как увидел, что русские захватили берег и он не успеет спуститься с колокольни. Что он будет делать, если придут русские, немец не знал и боялся думать об этом. В руках у немца была зажата снайперская винтовка, и он жалел, что у него нет гранат.

Внизу захлопали двери. Голоса русских гулко зазвучали под сводами церкви. Потом голоса смолкли. Шаги русских послышались на лестнице. В груди у немца стало холодно и тоскливо: он хорошо изучил эту лестницу и знал, куда она ведет. Немец сидел на второй площадке снизу, здесь было просторно и не так холодно, как на верхних площадках.

Сначала он наставил винтовку в отверстие, куда выходили ступени. Потом, не выдержав, полез наверх, на третью площадку. Немцу казалось, что он поднимается очень осторожно; и на самом деле он полз почти неслышно: это был опытный вояка, прошедший всю Европу. Однако немец был чересчур напуган и на повороте зацепил прикладом за телефонный провод, висевший в проеме лестницы. Провод закачался, но немец не заметил этого.

Русские были уже на первой площадке. Немец услышал голоса.

— Смотри, провод качается, — сказал первый русский.

— Разыгрываешь... — ответил второй.

— Кто ты такой, чтобы я тебя разыгрывал? Александр Македонский? Или Чингисхан?

Немец сидел на корточках в углу площадки, выставив перед собой винтовку и вжимаясь в холодные камни. Подбородок мелко дрожал от холода. В углу напротив, прислоненный к стене, стоял деревянный крест с фигурой распятого Христа. Черный нарисованный глаз распятья уставился прямо на немца. Немец не понимал, о чем говорят русские, и ему становилось еще холоднее.

— Смотри, следы, — сказал второй голос, напевный и звонкий.

— Эй, приятель, вылезай! — крикнул первый русский. — Целее будешь. А то по частям возьмем.

— Я — первый.

— Нет, я.

— Почему?

— Твоя жизнь дороже для человечества. А я человек пропащий.

— Почему это дороже?

— Потому, что ты холуй. Ясно?

— Ах, так. Еще что?

— Бифштекс недожаренный.

— А еще что?

— Чингисхан недобитый.

— Я — первый, — упрямо повторил второй русский.

— Уйди. Махнем по справедливости. Орел или решка?

— У нас денег нет.

— Махнем на гильзах. В какой руке?

Немец не понимал, почему русские говорят так долго, и ему хотелось, чтобы они говорили еще дольше. Он сидел, задыхаясь от холода, держа перед собой винтовку, черный немигающий глаз Христа в упор смотрел на него.

Русских не стало слышно. Что-то темное, узкое просунулось в отверстие. Немцу показалось, что Христос хитро подмигнул ему черным глазом. Немец вздрогнул, а Христос вдруг подпрыгнул и поскакал на одной ноге к лестнице. Немец нажал курок. Выстрел гулко грянул в каменных стенах. Пуля отбила руку распятия, разгневанный Христос подскочил, полетел в немца, больно впился в плечо. Немец не успел сделать второго выстрела. Винтовка вырвалась из рук, встала торчком и провалилась в темном отверстии.

Не помня себя от страха, цепляясь руками за ступени, немец полез на верхнюю площадку. Это была его рабочая площадка. Сквозь амбразуру проникал луч света. На полу валялись гильзы. На ящике для патронов стоял телефонный аппарат. Немец заскрипел зубами от ярости — ему захотелось убить хотя бы одного русского, прежде чем те убьют его. Рядом с телефоном стоял термос с горячим кофе, который немец принес на рассвете. Он схватил термос и, обжигаясь, стал пить большими глотками. Он не допил и пожалел об этом, потом швырнул термос в черное отверстие, схватил две коробки с патронами, и они тоже загромыхали по лестнице. Немец упал на колени, неистово сгребал руками гильзы, щепки, мусор и бросал вниз.

— Эй, не сори там. Зачем соришь? — закричал русский, и очередь из автомата косо простучала по камням. Немец подскочил к лестнице и полез выше. Конец лестницы упирался в край светлого люка.

Широкий простор раскрылся перед ним: поля, покрытые снегом, далекие деревни, леса, крестообразные крылья мельниц на холмах. А в другой стороне простиралась плоская ледяная равнина, откуда пришли русские, и немец боялся смотреть туда — там лежали мертвые, а он хотел жить.

Последняя лестница была приставная, немец мог бы отбросить ее или вытащить через люк наверх, но он не догадался этого сделать: страх вошел в его рассудок и помутил его. Немец пополз на четвереньках к краю площадки, огибая большой колокол, висевший на толстых цепях. Еще два колокола, поменьше, висели в проемах площадки. Немец скрючился за средним колоколом, перевесился через карниз, глядя на Борискино. Там густо двигались конные повозки, люди. «Наши там, наши там, — думал немец. — Совсем близко, наши совсем близко, и можно долететь до них. Совсем близко».

— Хорошо нас расстреливал, гад, со всеми удобствами. — Русский хрипло засмеялся, и немец задрожал, услышав этот голос. — Алло, алло, соедините меня с тем светом. Алло, тот свет? Приготовьте одно место для транзитного пассажира...

Лестница качнулась, заскрипела. Немец высунулся из-за колокола и, не в силах отвести взгляда, смотрел на открытый люк.

Старший лейтенант Обушенко расположился со штабом в помещении бывшей немецкой комендатуры напротив церкви.

Закинув ногу на ногу, Обушенко сидел в глубоком плюшевом кресле за большим столом и вел нудный разговор с командиром дивизиона аэросаней капитаном Дерябиным. Дерябин сидел на стуле по другую сторону стола. Против Дерябина, слушая разговор и держа в руках трофейный портфель из светло-коричневой кожи, расположился офицер связи от Рясного, младший лейтенант Марков. На столе лежал автомат, сбоку стояли два телефонных аппарата, один из них — немецкий. Рядом с телефоном лежал секундомер.

Кроме офицеров, в избе находились связные, они сидели на лавках вдоль стен. Двое дремали, привалившись головами друг к другу. Слева от двери высилась русская печь, недавно побеленная.

— Дашь или не дашь? — спрашивал Дерябин, нервно дергая шлем.

— Нет у меня. Нечего давать. — Обушенко подчеркнуто равнодушно оглядывал Дерябина.

— Я перебросил вам тридцать тонн боеприпасов, медикаменты, водку. Я вывез сотни раненых. Я работал на вас как вол, потерял две машины. А ты не хочешь дать мне людей.

— Ты работал не на нас. Ты работал на войну.

— Десять человек. Понимаешь? Всего десять. — Дерябин поднял ладони с растопыренными пальцами и показал их Обушенко.

— Человеческим языком тебе говорят — нет у меня людей. Мы закапываемся.

— А это что — не люди? — Дерябин кивнул в сторону связных.

— Сейчас люди, а через минуту нет. Понял?

Загудел зуммер телефонного аппарата. Обушенко схватил трубку и закричал:

— Свет? Какой свет?.. Кто это там балуется? — Обушенко бросил трубку, снова к Дерябину: — Видишь. Опять с того света звонок. Мертвецов у меня сколько хочешь — всех забирай. А людей нет.

Один из связных, набивавший магазины, поднял голову и лениво посмотрел на Обушенко.

— Пойми, чудило, — продолжал тот более спокойно — Я даже мертвых собрать со льда не могу. А мне приказано. Не могу я их собрать — нет у меня людей. А ты со своими грузовиками лезешь. Вот, — Обушенко ткнул пальцем в Маркова, — прислал мне бумажку вместо людей. Где я их возьму? Что я, мать-героиня?

— Где твой капитан? Я пойду к капитану. — Дерябин повернулся, с опаской посмотрел на печку.

Обушенко схватил секундомер.

— Капитану осталось восемь минут. Через мой труп. Понял? Через восемь минут решим вопрос.

— Бюрократ ты несчастный. — Дерябин встал и принялся нервно застегивать шлем.

Обушенко закинул вверх голову, и лицо его расплылось в улыбке.

— Ну и рост, — восхитился он, оглядывая Дерябина. — Как же ты в свою машину влезаешь?

— Покажу! — Ноги Дерябина мелькнули в воздухе, он сделал сальто и ловко встал на ноги.

— Черт с тобой. — Обушенко махнул рукой. — Бери десять человек на один час. Управишься за час?

— Вот это разговор делового человека. За сорок минут управлюсь. Мне тут торчать никакого расчета. Погружу трофеи — и тю-тю.

— Выпей на дорогу, — Обушенко достал из стола бутылку и три мятых алюминиевых кружки. Они выпили. Дерябин вышел со связным.

— А тебе что? — спросил Обушенко у Маркова. — Тоже людей дать? Я могу. У меня людей до черта.

— Гриша, — сказал Марков, — я тебе уже говорил. Мне нужны наградные листы.

— Я тебе тоже говорил. Мне некогда бюрократию разводить. Понял?

— Полковник приказал. А ему звонили из штабарма. Вот, например, капитан уничтожил штабную машину, захватил важные документы. Значит, нужно описание подвига. Без этого нельзя.

— Давай договоримся так. — Обушенко откинулся на спинку кресла, сцепил пальцы рук на животе. — Пусть одни воюют, а другие пусть пишут наградные листы. Пусть одни совершают подвиги, а другие пусть их расписывают, но чтобы, черт подери, не мешали нам бить гадов. Договорились?

— Гриша. Я же тут ни при чем, ты сам знаешь.

— Вот все, что могу тебе дать. — Обушенко слазил в тумбочку и поставил на стол три высокие темные бутылки. — Кислятина дикая. Специально для генералов. Передашь по инстанции.

Марков положил бутылки в полевую сумку.

Телефон на столе зазвонил снова. Обушенко осторожно взял трубку.

— Алло. Опять тот свет? Какое место?.. А, это ты, не валяй дурака. Где Джабаров? Какой немец? Так, так... Ясно... Помощи не требуется? Ну, тогда валяй. Доложишь потом. — Обушенко положил трубку, с грохотом повернулся вместе с креслом к окну. — Смотри-ка, — крикнул он, — и впрямь немца поймали!

Марков положил портфель на стол и подошел к другому окну.

Церковь была наискосок от штаба, по ту сторону площади. В окно было хорошо видно, как на колокольне, на самом краю карниза сидел, скорчившись, солдат в мышиной шинели.

Обушенко перегнулся через спинку кресла, посмотрел на секундомер, закричал:

— Подъем, капитан! Немца поймали!

Шмелев неслышно спрыгнул с печки, подошел к столу, часто моргая глазами и затягивая ремень на телогрейке.

— Как НП? Нитку дали?

Обушенко обернулся:

— Твой НП еще у немца. — Он засмеялся.

Шмелев встал за креслом. Связные подошли к другим окнам и тоже смотрели на колокольню.

Немец сидел, неудобно скорчившись, за колоколом и смотрел в черное отверстие люка. В отверстие медленно просунулся крест. Христос с отбитой рукой уставился неподвижным черным глазом на немца.

— Mein Gott, mein Gott, — забормотал немец и стал пятиться задом за колокол, вдоль карниза.

Христос отлетел в сторону, покатился по площадке, а из люка вдруг выскочил русский с толстыми губами и наставил на немца автомат.

— Поднимайся! — крикнул русский в люк. — Он сам на небо влез.

Второй русский, скуластый и черный, быстро пролез в люк, встал рядом с первым. Немец прижался к стене.

Русские молча сделали по шагу, разошлись и встали по обе стороны колокола. Оба высокие, с большими руками. Глаза у них печальные и безжалостные.

— Иди ко мне, мой миленький, — говорит тот, с вывороченной губой. — Иди ко мне, мой сладенький.

Немец не двигался.

— Тик-так, тик-так, — сказал тот же русский и подтолкнул ногой распятье к немцу. Немец понял и торопливо, путаясь в шинели, отстегнул ремешок с часами, положил часы рядом с головой Христа.

Русский стал медленно поднимать автомат на уровень глаз. Глаза его смотрели на немца с печальной усмешкой.

— Сдавайся, — сказал другой.

И тогда немец, быстро глянув в сторону Борискина, увидел там своих и подумал: «Как близко, боже мой, как близко». Он дико закричал, прыгнул, взмахнув руками, будто собирался лететь. Подошвы сапог мелькнули, скрылись за карнизом.

Тело немца перевернулось несколько раз в воздухе, и Шмелев увидел в окно, как каска на лету отделилась от немца и стала падать рядом.

Немец упал за оградой, в черные кусты. В ту же секунду у церковной стены выросло высокое дерево с огненными вывороченными корнями — звук разрыва ударил по стеклу.

Второй снаряд упал на шоссе, оставив в земле глубокий черный выем. А дальше можно было не считать, потому что снаряды посыпались один за другим по всей деревне, раздирая воздух, раскачивая стены домов.

Три «юнкерса» прошли низко над шоссе. Рваные огненные деревья поднимались под их крыльями. Шмелев увидел в разбитое окно, как «юнкерсы» круто взмыли в конце деревни и пошли на новый круг. А снаряды падали не переставая. Все вокруг взрывалось, билось вдребезги, грохотало.

— Вот этого я и ждал, — с облегчением сказал Шмелев. Обушенко посмотрел на него, как на идиота, но Шмелев выдержал взгляд и не стал ни оправдываться, ни объяснять. Чересчур сложно переплелось все в этом адском грохоте: войска, идущие по ночам, мертвые тела, оставленные на льду, покореженные рельсы на крышах блиндажей, железная дорога, которую они должны были взять и не взяли, и еще немало всякой всячины. Однако все было хорошо и правильно, если все было так, как он предполагал, вернее, чувствовал, а еще вернее, предчувствовал: именно для этого нужен был адский грохот вражеских батарей.

— Ну и концерт, — сказал Обушенко, но Шмелев все равно не услышал его, потому что грохот стоял ужасный.

...Дыбом встают автострады и рельсы, взлетают на воздух мосты, рушатся тоннели, падают навзничь столбы и почтовые ящики, лопаются изоляторы и провода трещат — распадаются связи людские, и города превращаются в спекшийся камень, но мы в тот год еще ничего не знали и только начинали привыкать. С вечера пришел приказ на отход, всю ночь напролет мы топали по заброшенной лесной дороге под проливным дождем, а утром прискакал на лошади Борька-адъютант и заорал: «Куда, мать вашу... Поворачивай!» Мы пошли в другую сторону, к реке, но сначала капитан скомандовал привал, мы повалились прямо на мокрую траву, а Борька-адъютант подошел ко мне и сказал: «Там старшина водку везет и письма, три мешка писем и тебе сразу два, я сам видел». Я вышел на опушку и стал ждать, потому что там было письмо с новым адресом, куда она уехала. Дорогу развезло, лошадь еле тащилась. Старшина сидел на мешках, увидел меня и кричит: «Пляши!», а я едва на ногах стою. И тут я сразу присел. Над лесом бомба запела разлучную песню — и точнехонько в повозку. У меня в глазах зарябило, потом дым рассеялся, и уже ничего не было — ни повозки, ни старшины, ни лошади. Только яма — огромная, черная. Прибежали ребята, мы стали шарить в теплой сырой земле, хоть бы клочок бумаги на закрутку, только колесо валялось в стороне и ничего больше, — одной бомбой все в пух и прах, тысячи судеб, надежд — ничего не осталось. Через два часа я лежал на берегу реки с перебитой ногой, и с тех пор она каждый день пишет, тоскует, зовет, но кругом воют бомбы — и никто не слышит одинокого тоскующего голоса.

 

ГЛАВА V

Игорь Владимирович Быков взял портфель из рук Маркова и стал качать его над столом.

— Интересно, очень интересно, — говорил он, рассматривая портфель. — Натуральная кожа. Замечательный портфель. Открывали его? Доложите.

— Никак нет, товарищ генерал-лейтенант. Я не открывал.

— Я спрашиваю не про вас. Вообще. Разве вы не понимаете?

— Не могу знать, товарищ генерал, я не видел.

— Кто вам дал его? — Игорь Владимирович отставил портфель подальше, внимательно разглядывая его.

— Капитан Шмелев.

— Что он говорил?

— Что там важные штабные документы. И личные документы убитых немцев.

— Значит, открывали. — Игорь Владимирович положил портфель на стол и осторожно дотронулся до замка рукой.

— Игорь Владимирович, в портфеле может быть мина... — предостерегающе воскликнул адъютант, но командующий уже открыл замок. Запустил в портфель руку, выбросил на стол бумаги и планшет майора Клюева.

— Замечательный портфель, замечательный, — говорил он, ловко, двумя пальцами, перебрасывая по столу тонкие черные книжицы с тисненым золотым орлом, сургучные пакеты и карты. — Вы свободны, можете идти.

Марков отдал честь и вышел. Адъютант пошел за ним, но вскоре вернулся, держа в руке высокую черную бутылку и два стакана.

— Хорошо, Евгений, вы мне пока не нужны.

Адъютант поставил бутылку и стаканы на стол и вышел.

Ровный, приходивший издалека гул плотно заполнял избу. Стены, пол, окна, кровать часто и мелко вздрагивали. Полковник Рясной лежал все это время в кровати, сжимая в руке под одеялом старинные карманные часы. Ладонь стала влажной, Рясному давно хотелось переменить положение руки, но он боялся смотреть на часы и лежал неподвижно. Последний раз он смотрел на часы, когда Марков вошел с портфелем, тогда было тридцать три минуты с того момента, как началась бомбежка на том берегу.

Командующий армией сидел за столом у окна, разбирая трофейный портфель с документами и время от времени заглядывая в немецко-русский словарь. Один раз он налил вино в стакан и тут же забыл о нем.

И вдруг дребезжание кончилось. Рясной вытащил часы из-под одеяла и посмотрел на командующего. Тот отодвинул бумаги, поднял голову и тоже прислушался: снаружи не доносилось ни звука.

— Сколько? — спросил командующий.

— Сорок пять минут, — ответил Рясной.

— Не так уж много. Я дал бы вдвое больше.

— Игорь Владимирович, когда вы начинаете? — неожиданно спросил Рясной.

— Что вы имеете в виду?

— Игорь Владимирович, не надо играть в прятки. Я все знаю. Не знаю только, когда и где.

— А сколько — знаете?

— Вдвое больше. Следовательно, полтора часа.

— Виктор Алексеевич, идите ко мне в штаб. Не понимаю, почему вы упрямитесь. Если операция пройдет удачно, представим вас на генерала.

— Мне уже поздно.

— Никогда не поздно стать генералом.

— Мне стало бы легче, — продолжал Рясной, — если бы я был там, особенно сейчас, когда немцы пошли в контратаку. Если я не смог доказать вам, что батальоны нуждаются в подкреплении, значит — я сам должен был пойти туда.

— Будьте благодарны мне хотя бы за то, что я не приказал отправить вас в медсанбат, а вместо этого сижу и уговариваю. — Командующий взял было бумагу, но потом снова повернулся, посмотрел на Рясного: — Скажите, Виктор Алексеевич, вы подписали бы приказ на операцию «Лед», если бы были моим начальником штаба?

— Наверное, да. И мне остается только пожалеть, что я не ваш начальник штаба. — Рясной посмотрел на часы.

— Сколько молчат? — спросил командующий.

— Четыре минуты.

— Будем надеяться, что они успели закопаться.

— Больше надеяться не на что.

Командующий ничего не ответил, подвинул папку с документами и зашелестел бумагой.

Сорок пять минут на том берегу все рвалось и грохотало — на десятки километров окрест расходился смертоносный грохот. Потом он оборвался. Немецкие цепи пошли в атаку, бой стал глуше, ближе к смерти. На четыре минуты ближе к смерти. А на этом берегу все спокойно: так же шелестит бумага, сизый дымок вьется от папиросы. Лишь сердце старого полковника болит за своих солдат — там стало вдруг тихо, а ведь на войне быть не должно тишины.

Командующий извлек из папки пакет, сломал сургучные печати.

— Важная птица был этот немец, — сказал он. — Личный посланник фельдмаршала.

— Вы полагаете, все это из-за него?

— Судите сами. В девять утра он должен был прибыть в штаб корпуса, к генералу Булю. И почти в это же время перерезали шоссе. Посланник не прибыл в штаб. Не надо быть даже немцем, чтобы сопоставить два этих факта. И Буль привел в движение все силы. Меньше чем за два часа немцы сумели повернуть всю артиллерию, нацелили стратегическую авиацию. Надо было крепко досадить Булю, чтобы он так зашевелился. Возможно, он рассчитывает получить обратно свой портфель? Смотрите. — Командующий выхватил из пакета лист бумаги. — Перед нами появился еще один немец — генерал Фриснер. Что бы это значило? Фриснер, Фриснер... Что-то знакомое.

— В сорок первом, — сказал Рясной, — Фриснер действовал под Смоленском.

— Генерал Прорыв. Вспоминаю. Ему приказано возглавить командование особой опергруппой, создаваемой на стыке немецких армий с целью предотвращения возможного прорыва русских. Они ждут нашего наступления и не знают — где. Тем хуже для них. Смотрите, боже мой. — Игорь Владимирович схватился за голову. — Указаны все танкоопасные места и направления возможных контрударов. Корпус Буля должен быть готов к перегруппировке. Это феноменально. Кто захватил этот портфель?

Полковник Рясной смотрел на часы и ничего не ответил. Командующий снял часы с руки и положил их перед собой.

— Девять минут. Еще есть время. Вы не знаете, кто это сделал? — Игорь Владимирович похлопал ладонью по портфелю.

— Капитан Шмелев и его ординарец. Они вдвоем подбили машину и уничтожили четырех немцев.

— При чем тут немцы? Этот портфель стоит батальона. Евгений! — крикнул Игорь Владимирович. Дверь тотчас распахнулась, и на пороге появился капитан с белокурыми бакенбардами.

— Заготовьте наградной. Представить командира батальона капитана Шмелева к ордену Александра Невского. Ординарца Шмелева — узнайте его фамилию — к ордену Славы. Майора Клюева — также к ордену Александра Невского.

— Майор Клюев погиб, — сказал Рясной.

— Убит или ранен?

— Убит на льду. Во время атаки. В портфеле лежат его документы.

— Запишите. Майор Клюев награждается посмертно орденом Ленина. Подадим представление в штаб фронта.

Адъютант склонил голову и вышел, плотно прикрыв дверь.

— Одиннадцать, — сказал командующий. — Пора бы...

— Двенадцать, — сказал Рясной. — Еще три минуты, и если ничего не будет, значит — их сбросили на лед.

— Я доложил о захвате берега в Ставку. Надеюсь, вы понимаете, что это значит?

Рясной ничего не ответил и устало закрыл глаза. Дверь раскрылась. Адъютант торопливо пересек комнату, положил перед командующим листок бумаги.

— Телефонограмма. Из штаба фронта.

— Вы слышите? — вскрикнул Рясной. Адъютант удивленно посмотрел на него, пожал плечами и вышел. А Рясной лежал, закрыв глаза, и слушал: кровать под ним едва ощутимо вздрогнула. Потом еще. Еще. Отзвук далекого разрыва прокатился над озером, проник в дом. Разрывы быстро нарастали, слились в сплошной гул, заполнили избу — пол, окна, стены задрожали частой мелкой дрожью. Стекло в окне задребезжало тонко и надоедливо.

Рясной бессильно перевалился на спину и раскинул руки.

— Ну вот, — сказал командующий, — теперь и поясница болеть не будет.

— Крепко схватило, — сказал Рясной, кладя руку на сердце. — Чуть-чуть концы не отдал.

Взгляды их встретились, и оба тотчас отвели глаза — каждый увидел радость в глазах другого. Командующий закрыл папку с документами, погладил портфель ладонью.

— Замечательный портфель, — сказал он, слушая далекий гул на том берегу и пытаясь скрыть радость.

— Чертова война, — пробормотал Рясной.

— Не может быть! — Командующий пробежал телефонограмму, резко встал, заходил по избе. Он потирал руки и уже не скрывал радости. Увидел стаканы, улыбнулся, подошел к столу, налил вина.

— Ваше здоровье, полковник. За это стоит выпить. Пришла новая дивизия, свежая, нетронутая, прямо с формировки. Девять тысяч штыков. Прямо с Урала.

— Чья? — спросил Рясной.

— Генерала Горелова.

— Не слыхал.

Командующий сделал глоток, почмокал губами, пробуя вкус вина.

— Замечательно. Девять тысяч штыков. Это значит, что я пройду лишние двадцать километров.

— Вспомним о батальонах, Игорь Владимирович. Надо послать им подкрепление.

— Нет, — ответил командующий и поставил стакан. — Они уже закопались. Если они выдержали первый натиск, значит — выдержат еще. Они будут держать шоссе еще двое суток, а после этого я дам приказ на отход. Передайте капитану Шмелеву, что он награжден орденом Александра Невского.

— Какой смысл удерживать эту дорогу, если у противника есть другая.

— Вы забегаете вперед, полковник. Железную дорогу я беру на себя. Я поручу ее капитану Мартынову — знаете такого?

— Слышал.

— Отдаю вам лучшего сапера, хотя он был бы весьма кстати для завтрашней работы. Мартынов сделает все, что требуется. Сделает ровно на двое суток, пока я буду обрабатывать этого Фриснера. — Командующий показал глазами на портфель. — Продержаться двое суток — вот все, что мне надо от них. Совсем немного. Они неплохо начали. Пусть продолжают в том же духе.

Гул над озером стоял ровный, далекий. Он не слабел, не усиливался, а растекался однообразно и глухо, будто ему не было ни конца, ни начала.

В тридцати километрах на запад от маяка и избушки, стоявшей у его подножия, в центре этого грохота солдаты сидели в блиндаже с неподвижными бескровными лицами, подняв глаза к потолку; казалось, они молятся: солдаты слушали, как падают и рвутся снаряды. Так сидели они много часов — время остановилось, вся вселенная сгустилась до предела в низком тесном блиндаже, не оставив солдатам ничего, кроме грохота, бушевавшего кругом.

Окошко под потолком было давно засыпано взрывом, и свет мира перестал светить для них. Огонь плошки, прыгавшей на столе, освещал солдатские лица. Желтый свет пробегал по стенам, дрожал, скакал, будто его рвали на части. Бревна перекрытий вздрагивали при каждом близком разрыве, земля и древесный прах сыпались сверху, и это было все, что отделяло их от мира, было их защитой. Солдаты сжимались, стараясь занять как можно меньше места, и, не отрываясь, глядели в потолок.

Снаряд завыл протяжно, хрипло. Земля качнулась, ушла из-под ног. Воздух жарко ударил в уши. Потом земля снова вернулась, грохот отодвинулся от блиндажа. Никто не сказал ни слова. Телефонист, сидевший в углу, заговорил:

— Резеда, Резеда, где же ты? — он твердил это как заклинание, и голос слабел с каждым разом. Потом он замолчал, посмотрел на товарища; тот молча, с каменным лицом надел каску, взял катушку с проводом и вышел из блиндажа. Пыльный свет, грохот прорвались в дверь, ударили в барабанные перепонки. Солдаты глазами проводили телефониста, кто-то судорожно вздохнул, выругался.

А грохот то надвигался, то отходил, то волнами прокатывался поверху. К разрывам, к вою прибавился рев моторов. Тяжкие удары сотрясли землю, повторились в ее глубине.

Прошло много времени. Дверь снова распахнулась, связист с катушкой вошел в блиндаж. Лицо у него было серое, пыльное, цвета дыма. Глаза ничего не видели. Солдаты удивленно посмотрели на связиста, будто он пришел с того света, а потом снова подняли глаза к потолку.

— Резеда, слышу тебя хорошо, — сказал телефонист в углу. — Порядочек.

Еще дальше на запад, в тридцати километрах от Устрикова находился штаб командира немецкого корпуса. В просторном кабинете, на двери которого сохранилась табличка: «9 «Б» класс», сидел за столом генерал-лейтенант Буль. Грохот далекой канонады Буль слушал с досадой и раздражением. Перед ним лежала на столе карта. Буль прочертил на ней резкую красную стрелу, и это несколько успокоило его. Еще одна стрела — и лицо Буля совсем разгладилось.

В кабинет вошли три генерала: командующий артиллерией, начальник авиации и командир пехотной дивизии. Буль резко сдвинул карту и встал перед генералами. Он был костлявым и плоским, с раздавленным широким тазом и грудью, на которой висел складками мундир с орденами.

— Господа, я хотел бы доложить обстановку, — заговорил Буль скрипучим голосом. — Уже семь часов дорога находится у русских. Я имею только один вопрос: почему вы до сих пор не взяли ее обратно? Почему вы не сумели забрать этот паршивый кусок берега, который насквозь простреливается пулеметами? Вы просто не захотели взять его. Где дорога? Как я буду снабжать армию? По воздуху? Или кругом? Чему вы улыбаетесь, Крамер? Или это не ваши солдаты удирали из Устрикова в одном нижнем белье? Доложите, когда вы возьмете дорогу?

— Господин генерал, русские прикрываются мертвыми. Они заставляют нас стрелять в мертвых, а потом как ни в чем не бывало выходят из укрытий.

— Что за чепуха? — возмутился Буль. — Вы слышите этот концерт? — Он указал рукой в окно, где слышался гул канонады. — Там не осталось ни одного живого. Вам нужно только дойти до деревни и взять обратно забытые штаны. Даю вам еще три часа. Идите, господа, вас ждет начальник штаба. Генерал Крамер задержится на одну минуту.

Генералы отдали честь и вышли. Крамер продолжал стоять неподвижно.

— Где капитан Хуммель? — спросил Буль.

— Капитан Хуммель ждет в приемной.

— Вы уверены в нем?

— Мой генерал, — ответил Крамер, — я готов поручиться за капитана Хуммеля собственной головой. Это мой лучший офицер. Прекрасный офицер.

— Тогда пусть войдет. — Буль опустился на стул и принялся разглядывать карту. Железные кресты на мундире тихонько позванивали.

Капитан Хуммель отдал приветствие и застыл перед столом.

— Слушайте, капитан, — сказал Буль. — Ваш генерал сообщил мне, что вы прекрасный офицер. Я вызвал вас, чтобы лично поставить задание, от которого будет зависеть не только одна ваша жизнь. Смотрите сюда, капитан. — Буль приподнял лист бумаги, который прикрывал карту Елань-озера. Жирная красная стрела пересекала голубую поверхность озера и вонзалась в берег прямо против Устрикова.

— Мне все ясно, — сказал капитан Хуммель, твердо глядя на генерала. — Мой батальон уже сосредоточен в устье Шелони и готов к маршу.

— Запомните, капитан, — проговорил Буль. — От вас будет зависеть судьба армии. Я хочу, чтобы вы хорошо поняли это. Если они не хотят оставить берег, закопайте их там. Сделайте им райскую жизнь, капитан.

 

ГЛАВА VI

— Хорошо живешь. — Капитан Мартынов оторвался от карты и оглядел блиндаж. — Все понятно, отсиживаешься.

— Пришел бы засветло, послушал бы, как мы тут хорошо живем...

— А тишина-то какая, — продолжал Мартынов. — Как на даче. Конечно, ты теперь отсиживаться будешь, а я должен твои грехи замаливать.

Шмелев почувствовал себя неловко под пристальным взглядом Мартынова и виноватым за то, что он отсиживается в блиндаже, а Мартынов скоро уйдет отсюда.

— Понимаешь, — Шмелев развел руками, — передышка.

— Какая по счету?

Передышка была недолгой, и она была последней. Впрочем, на войне каждая передышка может оказаться последней, и каждая пуля — последней пулей, и каждый вздох — последним вздохом. Но думать так на войне нельзя, иначе воевать было бы просто невозможно.

— Понимаешь, капитан, — говорил Шмелев, — оборона у них оказалась крепкая. Мы на льду, а они в земле. У них блиндажи, да еще с рельсами. Даже самолеты не могли их достать в этих блиндажах, а мы бились как рыба об лед. Одиннадцать раз поднимались...

— Зато теперь у тебя благодать. Теперь у тебя никаких забот.

Снаружи не доносилось ни одного звука. Впрочем, пока это обстоятельство не вызывало особых тревог у Шмелева, хотя он то и дело ловил себя на том, что слушает эту напряженную тишину.

— Воевали культурненько. — Мартынов снова оглядел блиндаж. — Это они умеют, сволочи.

Они сидели в блиндаже майора Шнабеля. Над столом горела яркая лампочка, питавшаяся от аккумулятора. Ящики письменного стола были раскрыты и выпотрошены. На полу валялись мятая бумага, гильзы, немецкие ордена. За ширмой виднелись две кровати, покрытые коричневыми одеялами. У ширмы лежал на боку ночной горшок, выметенный из-под кровати. На стене тикали ходики; гиря опустилась и свисала чуть ли не до пола. Картинки на стенах были дорисованы в разных местах красным карандашом. Портрет Гитлера Джабаров сорвал, чтобы растопить печку.

— Умеют, сволочи. С теплой уборной. — Мартынов усмехнулся и посмотрел на ночной горшок.

— Тоже с рельсами, — сказал Шмелев, задвигая ногой горшок под кровать. Он стоял босиком, в стеганых штанах, в гимнастерке без пояса. Валенки сушились у печки. Мартынов был в свежем маскировочном халате, на поясе — гранаты и пистолет. Только шапку он снял и откинул капюшон халата за спину. Автомат лежал на кровати.

— Четыре наката бревен и рельсы, — сказал Джабаров.

— Тогда все ясно. Из такого блиндажа тебя теперь век не выкурить. А мне твою кашу расхлебывать. Постой, постой. — Мартынов нахмурился и уставился в потолок. — Какие рельсы? Откуда? Ты что городишь? — Он строго посмотрел на Джабарова, возившегося у печки.

— Даже думать об этом боюсь, — подтвердил Шмелев. — Почти половина всех блиндажей на берегу усилена рельсами. После второго наката — слой рельсов. Крепость необычайная. Немцы весь день долбили и разбили только один блиндаж. А ведь им все координаты известны...

— Интересно. Весьма. Откуда они их взяли?.. — Мартынов посмотрел на Шмелева и усмехнулся: — Вот видишь, какой ты добрый хозяин: еще одну загадку мне загадал. Ну что ж, Мартынову не привыкать. Мартынов для того и существует, чтобы клубки распутывать да чужие грехи замаливать. Нечего сказать — кашу заварил. Специально для Мартынова.

— Я хозяин добрый, — согласился Шмелев, доставая бутылку. — Еще кое-чем угощу.

— Освоил? Со мной осторожней. А то раскисну тут, и мне уходить отсюда не захочется. Вот валенки сниму, как ты, и разлягусь на кровати. — Мартынов резко повернулся к столу: — Повторим? Для верности.

Они склонились над картой, расстеленной на столе. Мартынов вел карандашом по карте и приговаривал: «Здесь, здесь, потом сюда, выходим к речке — и сюда». Карандаш дошел до того места, где извилистая голубая линия Псижи пересекалась с прямой черной линией железной дороги — там, у моста, был разъезд. Мартынов перечеркнул мост крестом, карандаш сломался. Грифель отскочил в сторону и скатился на пол. — У, черт, — выругался Мартынов.

— Смотри, — сказал Шмелев, — на левом берегу насыпь, а на правом насыпи нет. Значит, правый берег с обрывом.

— Если насыпь, значит, быки высокие. — Мартынов принялся чинить карандаш финским ножом.

— Зачем тебе быки? — спросил Шмелев.

— Если подорвем быки, то это трое суток, не меньше. Даже если они ремонтный поезд вызовут. А мне задано двое.

— Двое суток? Почему двое? Говори.

Мартынов посмотрел на Шмелева и пропустил его слова мимо ушей.

Шмелев сложил карту, передал ее Мартынову. Джабаров подошел к столу, поставил дымящуюся сковороду, потом принес два стакана.

— Задабриваешь? — Мартынов налил в стаканы. — За твоего Александра Невского. Чтоб не последний.

— Спасибо за добрую весть.

— Ты в блиндаже сидишь, — сказал Мартынов, — и орден у тебя уже в кармане. А мне твою работу делать. Справедливо?

— Нет, — Шмелев вдруг не выдержал. — Несправедливо. Ты пришел сюда на готовенькое, а потом сделаешь свое дело и опять уйдешь на тот берег. А нам дорогу держать, пока здесь хоть один человек останется.

— Кто тебе сказал? — Мартынов быстро посмотрел на Джабарова. — Разве я тебе что-нибудь говорил?

— Нет. Я сам все знаю.

— С самого начала знал?

— Нет. На льду, ночью, перед последней атакой узнал. И тогда понял, что нам отсюда не уйти — надо брать.

— Ох, и силен, — сказал Мартынов, ставя стакан. — Где раздобыл?

— Французский коньяк Камю, — сказал Джабаров, — наш капитан немецкого не любит.

— Не знаю только — когда и где? — сказал Шмелев.

Мартынов снова посмотрел на Джабарова.

— При нем можно. Говори, — сказал Шмелев.

— А я и сам не знаю. — Мартынов опрокинул стакан в рот и принялся хватать куски мяса со сковороды. — Знал, да забыл. Я к немцу в зубы иду. И память потерял: когда, где, сколько дивизий — ничего не помню. Хоть убей — не помню. Всю память отшибло.

— Тогда я скажу. Завтра утром. На севере. Там будет главный удар. А наша задача — отвлекать силы...

Мартынов усмехнулся:

— Недаром тебе Александра Невского дали. Полководцем сразу заделался. А мне теперь твои грехи замаливать. — Мартынов посмотрел на часы: — Десять. Мои ребята ждут.

— Посты я предупредил.

— Кто там — Якушкин?

— Яшкин, — сказал Шмелев. — Младший лейтенант.

Мартынов встал, поправляя ремень на поясе, взял с кровати автомат. Он был свежий, чисто выбритый, подтянутый — полный сил и весь готовый к тому делу, на которое шел. Он уже не шутил, глаза стали узкими, злыми.

— Желаю оставаться, — сказал он, пристально глядя на Шмелева.

— Желаю и тебе.

Мартынов шагнул к двери и толкнул ее ногой. Мелькнула черная непроглядная темь. Дверь глухо захлопнулась. Лампочка над столом качнулась, тени забегали по стенам. Вот так, один за другим, нескончаемой чередой уходят живые. И надо только заглянуть в последний раз в их отрешенные глаза, чтобы увидеть там то, куда они ушли. Они уходят и уносят с собой свои мечты и печали, ожидание и верность, гордость и страх — все, что было с ними, пока они не ушли. А потом дверь захлопывается. Ушла лодка, упал снаряд, просвистела пуля — и дверь захлопнулась. Те, кто вышли в эту дверь, не возвращаются назад — дверь захлопнулась плотно и навсегда. Человек ушел.

Шмелев подошел к двери. Кто-то сильно рванул дверь из рук. На пороге стоял Обушенко, за ним Стайкин.

— Фу ты! Напугал, — лениво сказал Шмелев, почесывая поясницу.

Обушенко бросил автомат на кровать.

— Обошел все боевые порядки. Закопались по всему фронту. Дерябин привез боеприпасы — последний рейс. Послал за старшиной. Скоро приедет с обозом.

— Как там Яшкин? — спросил Шмелев.

— Молодцом. Политрук у него замечательный. Двенадцать человек в партию подали.

— Не много?

— Перед смертью — не много.

— Вот видишь, какой из тебя комиссар получился. Я же говорил.

— Поздравить надо нашего капитана, — сказал Джабаров.

Обушенко вопросительно посмотрел на Шмелева.

— С орденом Александра Невского, — добавил Джабаров.

— Серго! Дай лапу...

Джабаров достал из мешка новую бутылку, и они выпили, стоя у стола. Шмелев подошел к кровати и сел.

— Как немец?

— Тихо. Ракеты бросает. А снаряды экономит.

— Тишина на войне — это непорядок, — сказал Шмелев. — Надо усилить берег. Перебрось туда еще один взвод. К Войновскому. На правый фланг.

— Ложись, не волнуйся. Мне все равно наградные писать. А ты спи.

— Дай магазин.

Джабаров подал магазин, и Шмелев стал набивать его патронами. Он вставил магазин в автомат, перевел затвор на предохранитель и повесил его в изголовье. Потом вытащил из-под кровати ящик с гранатами, положил несколько гранат на табурет, встал. Подошел к печке, взял портянки, валенки, сел на кровать, намотал портянки, надел валенки, снова встал, потопал ногами, проверяя, хорошо ли легли портянки, застегнул телогрейку, затянул потуже пояс, поправил пистолет на поясе, положил рядом с гранатами шапку, каску, лег на кровать.

— Хорошо, — сказал он и закрыл глаза.

Джабаров и Стайкин смотрели, как Шмелев укладывается спать. Обушенко сел за стол, разложил бумаги.

Джабаров и Стайкин зарядили автоматы, приготовили гранат, повесили автоматы на грудь и тоже легли на полу у дверей, ногами к печке.

Старший лейтенант Обушенко сидел за столом. Он писал наградные листы, глаза слипались, и строчки расползались в стороны. Стайкин поднял вдруг голову.

— Товарищ старший лейтенант, надо взвод на берег послать. Капитан говорил.

— Я помню. — Обушенко положил голову щекой на стол, чтобы посмотреть, ровно ли легли на бумаге написанные им строчки, и глаза его закрылись сами собой.

— Не забыть бы, — сказал Стайкин и тоже опустил голову.

Измученные контратаками, оглушенные бомбежками, солдаты спали в блиндажах. А тишина над берегом стояла глухая, настороженная, такая тишина, какая бывает перед взрывом. Если бы Шмелев или Обушенко услышали эту тишину, они тотчас почуяли бы недоброе, но бодрствовали только часовые на постах и связисты у телефонов, и они радовались, что кругом тихо и спокойно.

Капитан Мартынов и его подрывники прошли через боевые порядки, попрощались с Яшкиным и направились по замерзшему руслу Псижи к железнодорожному мосту, который они должны были взорвать.

Капитан Шмелев крепко спал. Рука лежала на пистолете.

 

ГЛАВА VII

Старшина Кашаров ехал на санях через озеро. Он вез на захваченный берег продукты, боеприпасы, письма.

Сначала по льду прошли солдаты, потом по той же дороге брели в обратном направлении раненые; аэросани сделали немало рейсов в оба конца, они накатали дорогу, размели лишний снег винтами; на дороге остались следы масла и бензина, темные пятна солдатской крови.

Лошади с вечера застоялись у маяка и споро бежали по дороге. Лед глухо цокал под копытами. Изредка сани наезжали на плотные валы снега, наметенные на льду, и качались.

Старшина сидел на облучке передних саней, до ушей завернувшись в тулуп, и дремал. Ему мерещились толстые жирные рыбины — как он глушил их осенью толовыми шашками и кормил солдат ухой, а офицеров — жареными судаками. Потом старшина услышал за спиной ржание и стал сонно размышлять о лошадях — перед выходом на лед было совещание в штабе и обсуждался вопрос: брать ли на лед лошадей, чтобы везти пушки и снаряды, и было решено не брать, потому что лошадь может явиться мишенью для вражеских пулеметов. «Вот и пригодились лошадки, — мечтательно думал сквозь сон старшина, — а то бы сейчас побило их — и хана. Где на фронте лошадей добудешь? Это не человек — лошадей на фронте нету...»

Громкое ржанье окончательно разбудило старшину. Он вскинул голову, осмотрелся. Кругом разливалась плотная мгла, дороги под ногой не было видно.

— Прозевал поворот, — ругался старшина. — Я же долбил тебе, там большая полынья будет от бомбы — где медсанрота стояла. Как до полыньи доехал — так и поворот. Ты куда смотрел?

Ездовой бессвязно оправдывался. Правая пристяжная громко заржала, начала рваться из постромок.

— Чует что-то, — сказал ездовой.

Задние сани наехали и остановились. Лошади жадно мотали головами.

— Я пошел в разведку, — сурово сказал старшина. — Смотри тут.

Старшина прыгнул на лед, зашагал в темноту. Пройдя метров двадцать, он оглянулся: лошадей не было видно. Старшине стало страшно. Он сделал еще несколько шагов, то и дело оглядываясь по сторонам, и остановился. Впереди темнели на льду неподвижные распластанные фигуры. Затаив дыхание, старшина осмотрелся. Чуть в стороне виднелась широкая воронка, затянутая льдом. Старшина всматривался в фигуры, распластанные на льду, и ему начало казаться, будто они шевелятся. Старшина подхватил полы тулупа, побежал назад.

Ездовые столпились у передних саней.

— Как раз медсанрота тут стояла, — бодро сказал старшина. — Полынья на льду. И мертвые там лежат. Не успели собрать.

— Вот я и говорю, — сказал ездовой, — кровь почуяла.

— Сколько народу на льду положили — страсть.

— Может, заберем их с собой. Все-таки братья наши. В земле похороним, по-человечески.

— Отставить разговоры, — скомандовал старшина. — По коням.

Первые сани повернули влево, проехали мимо черных теней на льду. Следом повернули вторые, третьи. И верно, скоро старшина Кашаров увидел под ногами дорогу, лошади побежали быстрей. На берегу одна за другой зажглись две ракеты.

Цокот лошадей и скрип полозьев замер в отдалении. Черные тени на льду зашевелились. У одной тени задвигалась нога, у другой приподнялся зад. Глухой картавый голос произнес:

— Vorwärts! Marsch!

— Beinahe hätte ich ihn erschossen.

— Ruhig, Paul, vorwärts.

Черные тени на льду дружно задвигались, поднялись и, негромко лязгая железом, скрипя по снегу, пошли туда, куда поехали сани. За первой цепью двигалась вторая. Немцы несли с собой пулеметы, катили по льду небольшие длинноствольные пушки. Немцы шли к берегу, и им оставалось еще около часа ходу.

Лейтенант Войновский давно проснулся и лежал на нарах, не двигаясь, слушая, что происходит в блиндаже. Голова трещала, во рту пересохло, но он боялся пошевелиться и тем более попросить воды. «Как стыдно, — думал он, — боже мой, как стыдно. На столе лампа и кругом тихо. Наверное, сейчас ночь, а ведь тогда было утро, мы только что пришли на берег. Я напился в разгар боевых действий, как это стыдно». Он вспомнил склад, капитана Шмелева и как он говорил: «от чистого сердца». Вдруг он вспомнил, что получил пять суток ареста. «Наверно, я под арестом, — подумал он, — и часовые охраняют меня, как это ужасно».

Солдаты негромко переговаривались у дверей, голоса их были незнакомы Войновскому. Он приоткрыл глаза и увидел связиста, сидевшего у телефона. Рядом расположились кружком солдаты. Связист рассказывал вечную солдатскую историю о том, как он вышел из блиндажа под бомбежку и едва успел отбежать пять шагов, снаряд угодил прямо в блиндаж и убил всех, кто был там. «А я на открытом — и живой остался», — восторженно говорил связист, и чувствовалось, что это воспоминание и теперь доставляет ему огромную радость.

Громко хлопнула дверь, волна холодного воздуха дошла до угла, где лежал Войновский. Вошедшие громко затопали ногами.

— Смена пришла! — крикнул Маслюк.

— Насилу выстояли, — сказал Шестаков.

Войновский обрадовался, услышав знакомые голоса, но в ту же минуту вспомнил, что с ним, и глухо застонал от стыда и боли.

— Никак, проснулся? — спросил Шестаков.

— Спит, как малое дитя, — ответил связист.

— Крепко его укачало, — сказал Шестаков. — Непривычный еще для такого дела.

Войновский затаенно молчал. Несколько солдат оделись и вышли из блиндажа. Дверь хлопнула, холод снова окатил Войновского.

— Спасибо фрицам, — сказал Шестаков. — Блиндаж с рельсами для нас построили. Если бы не такой блиндаж, лежать бы нам в земле сырой.

— Интересно, братцы, откуда у них рельсы взялись? — спросил связист.

— Известное дело, от железной дороги. Она тут рядом проходит за лесом. У дороги всегда рельсы есть.

Никто не ответил Шестакову. Стало тихо. Маслюк возился у пулемета, набивая ленту, и было слышно, как постукивают патроны.

— У каждого солдата свое место, — сказал Шестаков, садясь на нары, — одеяльце с номерком. Вишь, номерок пришит, чтобы не перепутать — Ганс ты или Фриц. И нары березовые. Специально из березы сделали, чтобы вши не заводились. Культурная нация. С горшками воюют. Приближают войну к нормальной жизни, только это неправильно.

— Ложись лучше, — сказал Маслюк.

— Все равно уж, — печально сказал Шестаков. — Нам ту дорогу, говорят, брать надо. А мы не возьмем.

— Почему же?

— Не дойдем. Все здесь поляжем.

— Туда подрывники пошли, — сказал связист. — Специальный отряд из штаба армии. Будут мост подрывать на той дороге, у разъезда.

— Никто не дойдет. — Шестаков тяжко вздохнул.

Войновский неожиданно сел на нарах и сделал грозное лицо:

— Шестаков, почему вы ведете пораженческие разговоры? Приказываю немедленно замолчать.

Шестаков быстро встал и пошел к Войновскому, оглядываясь по сторонам. В руках у него была фляга.

— Проснулись, товарищ лейтенант? Желаете опохмелиться?

— Подай воды.

Шестаков зачерпнул котелком из ведра. Войновский долго пил, не отрываясь, потом зачерпнул сам и выпил еще полкотелка.

— Легче? — спросил Шестаков.

— Чтобы я больше не слышал подобных разговоров. Ясно? — Войновский отяжелел и часто дышал.

Шестаков посмотрел на Войновского долгим печальным взглядом. Глаза у него запали, лицо было усталым, в резких морщинах.

— А мне ведь все равно. Я ведь про себя говорю. — Он взял с нар котелок и вышел из блиндажа. Маслюк проводил его взглядом и покачал головой.

— О смерти задумался. — Маслюк взял с нар мешок и снова подошел к широкой бревенчатой тумбе, на которой был установлен станковый пулемет. На бревнах Маслюк расстелил чистое холщовое полотенце и принялся разбирать замок пулемета, протирая белые матовые части ветошью и раскладывая их на полотенце. На концах полотенца были вышиты большие красные петухи.

— Трофей? — спросил Войновский, подходя к пулемету. Солдаты спали на нарах. Связист тоже дремал в углу.

Маслюк обернулся, с неприязнью посмотрел на Войновского.

— Это мое полотенце, — неожиданно зло сказал он. — Не трогайте его.

— В чем дело, Маслюк? Мне так тяжело сейчас. Зачем вы сердитесь на меня?

Плечи Маслюка часто задрожали, он опустил голову, пряча глаза от Войновского.

— У вас тоже горе? Расскажите мне.

— Покоя мне нет, товарищ лейтенант, — Маслюк поднял голову, глаза у него были мокрые. — Зашел во фрицевскую избу — все там мое. Стулья будто мои стоят, со звездами на спинках, рубашки мои шелковые в шифоньере лежат, патефон мой в углу стоит, Коломенского завода. Полотенце висит, петухами вышитое. Ну точь мое полотенце, из моего дома взятое. Жена на базаре купила, как раз перед началом. И вывернуло меня всего — дом мой ограбили и порушили, семью мою сожгли, добром моим кровным услаждались. На каком огне их за это жечь надо?

— Да-да, — поспешно говорил Войновский. — Я понимаю вас. Мне тоже очень тяжело, я понимаю... Мы будем мстить им за все, будем мстить, правда?

Маслюк всхлипнул и ничего не ответил. Собрал замок, поставил его на место, аккуратно свернул полотенце, положил в мешок. Потом вставил ленту с патронами в пулемет, протащил ленту через замок. Патрон выскочил вверх, вертясь и описывая дугу, и упал на пол. Маслюк припал к пулемету и пустил короткую очередь. Войновский заглянул в узкую щель амбразуры и увидел там бездонную черную глубину озера. Из амбразуры тянуло холодом.

— Отдыхайте пока. Я пойду посты проверю. — Войновский нашел на нарах шапку, взял автомат, ракетницу и вышел.

Шестаков ждал его в окопе.

— Мне с вами идти? — спросил он.

— Почему ты опять «вы» говоришь? — удивился Войновский.

— Как же мне говорить, товарищ лейтенант?

— Под обрывом мы были на «ты». И ты сам первый говорил...

— Ничего такого я там не говорил.

— Как же не говорил? Я хорошо помню. Про Дашу рассказывал, про дочку Зину...

— Ничего я такого не помню, что там говорил. А если и говорил что, то и помнить не стоит. Нестоящее говорил. А перед смертью врать не полагается. — Шестаков стоял, упрямо пригнув голову, и не смотрел на Войновского.

— Как хочешь, Федор Иванович. Но в таком случае я тоже буду «вы» говорить.

— Воля ваша. Мне с вами прикажете идти?

— Оставайтесь. Я пойду один. — Войновский прошел мимо Шестакова и зашагал по окопу.

Ночь была темная, тихая. Далеко в стороне, за домами, за купами садов взлетали ракеты, потом опять опускалась темь.

Капитан Шмелев крепко спал в блиндаже. Он лежал на спине, раскинув руки, и часто дышал. Ему снились рельсы, бегущие под колесами электропоезда, широкий, залитый солнцем луг, на лугу паслись коровы и бегали, взметая гривы, лошади.

Обушенко испуганно вскинул голову над столом и схватился за автомат: ему показалось, будто на улице стреляют. Обушенко обзвонил все посты, и отовсюду ему доложили, что кругом тихо. Обушенко успокоился и снова взялся за наградные.

Маслюк набил патронами запасную ленту и лег спать. Ему снилось пепелище родного дома — на всей земле у Маслюка не осталось места более родного и близкого, чем это пепелище.

Шестаков выпросил у дежурного телефониста карандаш, сел за тумбу перед пулеметом и при свете плошки, припасенной с утра, стал писать письмо на родину. Каким-то неведомым чутьем он чувствовал свою близкую гибель; ему чудилось — смерть тихо и осторожно крадется за ним, и он не знал, куда деться от нее. Это необычное состояние охватило его вечером, как только наступила тишина. Шестаков сначала не понимал, в чем дело, а потом понял и смирился и потому спешил закончить свои земные дела.

На верхней площадке колокольни сидел наблюдатель и время от времени пускал ракеты. Ветер продувал колокольню, наблюдатель прятался за колокол, где ветер был слабее, потом подходил к карнизу, пускал ракету, осматривал прибрежную линию и снова прятался за колокол.

Немецкие цепи двигались по льду, и до берега им оставалось не более двух километров. Капитан Хуммель выслал вперед дозор. Черные тени вышли, крадучись, из цепи и скрылись в темноте.

Войновский шагал по окопу. Ночная предрассветная тишина казалась ему удивительной и непонятной. Нога его ткнулась во что-то твердое. На дне окопа лежал замерзший немецкий солдат. Войновский поднял его, перевалил через бруствер. Тело с шумом покатилось под обрыв. Войновский выпустил ракету, чтобы посмотреть, куда упал немец, и зашагал дальше.

Два солдата сошлись на берегу у разбитого немецкого блиндажа.

— Похоже, что подмораживает, — сказал первый часовой.

— Ветер с озера.

— Я на льду два пальца отморозил.

— Ничего. Была бы голова цела. Ты сам-то откуда?

— Из Ленинграда. Преподавателем был.

— Скучаешь небось по ребятишкам?

— Я читал лекции в институте. Там люди взрослые. Но теперь я никого не помню.

— Ишь ты. Что же ты читал им?

— Я забыл об этом. Об этом больно вспоминать.

— А я сам костромской. У нас в селе тоже учитель был. Культурный такой, обхождение имел. Где он теперь, не знаю.

Наблюдатель сидел за колоколом, и ему очень не хотелось вылезать оттуда на ветер. Со стороны озера донеслись протяжные крики. Наблюдатель подбежал к краю площадки, пустил ракету и увидел в ее зыбком свете санный обоз на льду. Передние сани въезжали на берег, ездовой с криком подстегивал лошадей. Наблюдатель выпустил еще несколько ракет, следя, как обоз поднимается на берег, втягивается в узкий проулок, ведущий к церкви.

Передние сани подъехали к колокольне.

— Кто тут живой? Отзовись! — крикнул старшина Кашаров снизу.

— Старшина? — крикнул наблюдатель.

— Он самый. Куда ехать-то?

— Почту привез?

— Привез. Куда везти-то, спрашиваю? Где капитан?

— Езжай налево, на площадь. Там склад трофейный для тебя есть. Часовой там стоит. Скажи ему, чтобы смену прислали.

— Посвети-ка еще.

Войновский смотрел из окопа, как санный обоз выезжает на берег. Сани проехали. Войновский вылез из окопа, пошел поверху, высматривая, где лучше спуститься, потом спрыгнул с невысокого уступа в мягкий снег и пошел вдоль берега низом. Он без труда нашел снежную нору, где они сидели с Шестаковым. Нора осыпалась, блиндаж над обрывом был разбит прямым попаданием. Толстые бревна косо торчали над краем уступа. Войновский подошел к валуну и улыбнулся, ощутив рукой шершавую поверхность камня, выщербленную пулями. Он мечтал о том, что совершит геройский подвиг, убьет много немцев и тогда все забудут, как он безобразно напился, и станут говорить, что он герой, и, может быть, он даже получит серебряную медаль за свой подвиг, наденет ее на новую гимнастерку, которую ему должны вскоре выдать. Он обязательно совершит подвиг, искупит свою вину, капитан вручит ему медаль и, разумеется, снимет дисциплинарное взыскание. Сотни, тысячи молодых лейтенантов на войне мечтали об этом до него и после него, много раз это было описано в книгах, но Войновский все равно мечтал о подвиге, потому что мечтать о нем было сладко; медаль будет сиять на его груди, с нею он придет после войны домой и крепко, не так, как прежде, обнимет мать. Тогда мать увидит, что он стал мужчиной.

Войновский услышал негромкий приглушенный звук губной гармошки, и мысли его прервались. Играли будто за стеной. Мелодия была точно такой же, как в прошлую ночь, протяжной и скорбной.

— Кто там? — громко крикнул Войновский; гармошка тотчас смолкла, сколько он ни прислушивался.

Он поправил ракетницу за поясом, пошел от обрыва. Снег под ногами был мягкий, глубокий, потом стал тверже и перестал скрипеть — он вышел на лед.

Бездонная черная глубина озера звала и втягивала его. Там на льду остались лежать его товарищи, он не видел их, но знал, что они лежат там и ждут его. Темнота плотно опутывала его, а немецкая цепь была уже в четырехстах метрах от берега. Немцы ползли по льду на корточках, выставив автоматы, держа начеку гранаты, но Войновский ничего не мог знать о немцах, он шагал легко и свободно. Можно было идти по льду, не опасаясь пулеметов. Можно было повернуть обратно, подойти к берегу, подняться по обрыву — никто не будет стрелять: кругом тишина, и берег в наших руках.

Лед звонко хрустнул. Войновский замер, отступил назад. Воронка была затянута тонким свежим льдом. Он лег ничком, жадно пил ледяную воду, пока не заныли зубы. Войновский оторвался от воды и услышал близкий хрустящий шорох. Приник ко льду ухом, щекой, как тогда, когда лежал под пулеметами, и услышал чужой шорох, чужие шаги, чужие стуки. Лед, на котором он лежал, который он согревал теплом своего тела, сказал ему об этом. Кругом темнота, и ничего не видно в ней, но что-то чужое, страшное надвигалось оттуда. Войновский испугался темноты, выхватил ракетницу и выстрелил.

Немцы шли цепью, во весь рост. Черные тени запрыгали позади них по льду. Не понимая, что он делает, Войновский перевалился на бок и выпустил весь магазин в черные прыгающие тени. Ракета упала, раздался чужой крик, сотни огненных вспышек зажглись в темноте. Не помня себя, Войновский вскочил и побежал к берегу, успев на бегу выпустить еще две ракеты. Немцы с криком бежали за ним.

Он уже карабкался по откосу, когда на берегу заработали сразу два пулемета. Справа и слева взлетели ракеты.

Маслюк стоял за тумбой, пригнувшись в коленях, обхватив пулемет руками. Плечи и руки его судорожно тряслись, словно от рыданий. Черная, освещаемая ракетами цепь бежала на пулемет, и Маслюк видел в прорезь прицела, как они нелепо взмахивают руками, подпрыгивают, крутятся, падают, проваливаются в черные ямы.

Маслюк бил в них и выкрикивал что-то бессвязное и грозное. Шестаков стоял боком. Глаза у него были зажмурены, губы беззвучно творили молитву, а руки сами собой подавали ленту в пулемет.

Войновский остолбенело смотрел на трясущиеся плечи Маслюка.

Пулемет умолк. Стало слышно мелкую частую трескотню на улице. Войновский удивился, почему Маслюк перестал стрелять.

Из дверей дыхнуло холодом. Войновский обернулся. В блиндаж ввалилось множество людей. Впереди шагал старший лейтенант Обушенко, за ним Сергей Шмелев, потом старшина Кашаров, связные. От них пахло свежим порохом и морозным воздухом. Маслюк мельком глянул на вошедших и снова прильнул к амбразуре. Войновский повернулся и стал смирно.

— Здесь будет КП, — разгоряченно говорил Обушенко. — Начинайте пристрелку. Давайте связь. Вызвать к телефону политруков. Всем лишним покинуть помещение. — Обушенко увидел Войновского. — Ты почему здесь? Где твои солдаты?

— Я только что...

— В блиндаже отсиживаться? — кричал Обушенко. — Еще пять суток захотел?

Шестаков отошел от пулемета и встал перед Войновским, закрывая его своим телом.

— Разрешите сообщить, — решительно сказал Шестаков. — Наш лейтенант на льду находились. Он немцев увидел, сигнал дал. И мы огонь открыли. Так я говорю, Маслюк?

— Это так? — спросил Шмелев.

— Да, товарищ капитан, — торопливо говорил Войновский. — Получилось совершенно случайно. Я спустился на лед, чтобы... Я хотел посмотреть, как там наши... И вдруг увидел немцев... Сразу две цепи... Со мной ракетница... Я успел...

— Хорошо, — перебил Шмелев. Он понял, о чем хотел сказать Войновский. — Идите к своим солдатам. Снимаю с вас взыскание.

В дверях показалась лохматая голова Стайкина:

— Братья славяне, подбросьте ракет. Опять захватчики лезут.

Шмелев махнул рукой и побежал. Войновский оглянулся еще раз на Маслюка и выбежал вместе со всеми.

— Идите, милые, идите, — ласково и нетерпеливо приговаривал Маслюк, приникнув к амбразуре. — Ближе, мои милые, ближе, мои хорошие, идите ко мне, идите ближе... — Лента дернулась и задвигалась, всасываясь в пулемет, плечи Маслюка судорожно затряслись. Он бил в освещенные круги на льду, черные тени опрокидывались и падали, а когда ракеты угасали, он бил по вспышкам автоматов, нечеловечьим чутьем угадывая, что бить надо именно туда. Он бил и кричал, и только грохот пулемета мог заглушить этот крик.

 

ГЛАВА VIII

На рассвете выпал снег. Он ровно покрыл ледяную поверхность озера, берег, крыши домов, кладбище. Снег запорошил мертвых, лежавших на льду, и не успел замести немцев, которые были биты недавно, в двух последних атаках.

С колокольни отчетливо было видно, как русские и немцы лежали вдоль всего берега вперемешку друг с другом; немцев легко можно было отличить по серым шинелям.

Позади цепи мертвых лежали немцы. Они не хотели уходить и готовились к новой атаке. Пулеметы на берегу били резкими быстрыми очередями. Пугливо оглядываясь, немцы постепенно пятились и отползали назад. «Все как позавчера, — подумал Сергей Шмелев, опуская бинокль, — и все наоборот, потому что мы в земле, а на льду лежат враги. Впрочем, на войне все наоборот».

Несильный ветер дул от берега, холодил спину. Шмелев поежился и посмотрел вдаль. Он ждал: ветер переменится — тогда он услышит, что происходит там, на северной оконечности озера. Ветер не менялся.

Внизу раздавались резкие одиночные выстрелы. Шмелев постучал прикладом автомата по камням. Выстрелы прекратились.

— Дай послушать! — крикнул Шмелев.

Держа в руках трофейную снайперскую винтовку, Джабаров вылез на площадку, присел у колокола. Севастьянов сидел в углу с телефонной трубкой в руках. Джабаров на корточках пробрался к Севастьянову:

— Семь штук.

— Про людей нельзя говорить «штуки», — сказал Севастьянов.

— Они же не люди, — удивился Джабаров.

— Все равно это не по правилам грамматики. Даже про свиней говорят — «голов».

— Значит — семь голов?

— Так, пожалуй, можно, — сказал Севастьянов.

— А почему немцы двумя цепями в атаку идут? Знаешь?

— Первая цепь прикрывает вторую. Когда-то легионеры прикрывали себя рабами. Потом люди поняли, что еще лучше можно прикрыть свое тело щитом. А теперь нет ни рабов, ни щитов. Армии сделались столь многочисленными, что щитов для всех не хватает. Так родилась тактика двух цепей.

— Сила! — сказал Джабаров.

«Живые прикрывают живых, — думал Сергей Шмелев. — Мертвые делают это лучше. Живые могут сделать это один раз, а мертвые до тех пор, пока надо живым. Они сделали свое дело и остались на льду, они лежат вместе со своими врагами, и им все равно. Надо стать мертвым, чтобы враг перестал быть врагом».

Неожиданная мысль пришла ему в голову: «А что, если немцы сделают точно так же и пойдут в атаку вместе с мертвыми? Постой, постой, это надо обдумать. Если так могли сделать мы, могут, следовательно, и они. И тогда наши пулеметы не остановят их? Нет, они не сделают этого, не сделают хотя бы потому, что у них просто не хватит мертвых, а тех, которые лежат у берега, мы не отдадим, это наши мертвые, и они не станут служить врагу».

Шмелев вызвал Обушенко и на всякий случай сказал:

— Предупреди всех офицеров: если немцы начнут новую атаку и дойдут до берега, пойдем в штыковую. Обзвони всех — быть готовым к штыковой.

— Кишка у них тонка, — сказал Обушенко.

— Понимаешь, вдруг они пойдут в атаку, как и мы шли, с ними... ведь это психологический фактор...

— Я на психологию ноль внимания, — ответил Обушенко.

— Все равно предупреди. — Шмелев передал трубку Севастьянову и посмотрел вниз.

Снег запорошил шоссе, и сверху было видно, как оно ровной белой лентой уходило в обе стороны от Устрикова, еще более светлое и чистое, чем снег на полях.

Внизу, в деревне снег был взбит и исчиркан полосами следов, полозьями саней. Три солдата катили по шоссе пушку. У склада на площади стояли лошади в упряжи. На краю деревни горел крестьянский дом, и было видно, как солдаты собрались там у огня, распахнув полушубки и грея животы. Дом только начинал разгораться, и солдаты тянулись к нему со всех сторон. Они истосковались по теплу, им приятно стоять у огня и греться.

Загудел телефон. Шмелев взял трубку.

— Слушай, Серго, — говорил Обушенко. — Я хочу, понимаешь... по душам. Насчет сына клюевского. Катька-то ведь со мной в тот месяц была, а он и не знал... Она мне все время пишет. Ты не думай, это не просто так... Ты адрес-то знаешь?

— Кинешма? У меня записано. Клюев давал.

— Вот и я говорю. Если со мной что-нибудь, ты за ним проследи. Мне перед папой неудобно было... чисто психологически. А перед тобой как на духу.

— Ладно, оставь свою психологию. — Шмелев передал трубку Севастьянову.

«Психологический фактор», — снова подумал он и усмехнулся, вспомнив сначала Клюева, а потом Плотникова — как он полз с ним к берегу, толкая перед собой тяжелое окоченевшее тело.

Шмелев приподнялся, зацепил каской за колокол. Раздалось низкое протяжное гуденье. Он увидел на нижнем срезе колокола старославянскую вязь, влитую в медь. Строчки шли в два ряда, Шмелев медленно обошел вокруг и прочел: «Благовестуй, землѣ радость велію. Во всю землю изыде вещание ихъ — лета 7075 апреля в 25 день во имя творца вытек из огнь, а подписалъ сей колоколъ Митя Ивановъ».

Шмелев дернул язык с толстым кругляшом, и колокол запел над землей. Солдаты у горящего дома подняли головы и смотрели на церковь. Хорошо бы спрятаться там, где язык, и колокол укрыл бы его своим звоном.

Шмелев подошел к другому краю площадки. Узкая белая лента шоссе выходила за деревней к берегу, делала плавный поворот и шла через поле в Куликово, а за Куликовом — вдоль берега, еще дальше вокруг озера. Белая запорошенная снегом лента обрывалась перед Куликовом — дальше шоссе опять становилось черным. Вся деревня была забита машинами, у каждой избы стояли грузовики.

Шмелев поднял бинокль, чтобы получше рассмотреть, чем гружены машины, и сначала не понял, что происходит. Машины, словно по команде, пришли в движение, выползали на шоссе, выстраивались в колонну и, быстро набирая скорость, одна за другой мчались из Куликова на север.

— Уходят! — порывисто закричал Севастьянов. — Немцы уходят. Смотрите.

Немцы на льду тоже начинали отход. Они перебегали вдоль цепи, собирая раненых, потом над цепью взлетела бледная зеленая ракета, немцы разом поднялись и пошли прочь от берега. Пулеметы часто забили вслед. Немцы припустились бегом.

Джабаров схватил немецкую снайперскую винтовку и принялся стрелять. Две фигуры упали и остались лежать на льду.

— Девять голов, — сказал Джабаров.

— Тише ты, — сказал Шмелев. — Дай послушать.

— Я же немцев бью...

Ветер переменился и подул со стороны озера. И вместе с ветром Шмелев услышал далекий, едва различимый гул — словно гром прогремел далеко в горах. Гул быстро нарастал — из облаков вынырнул самолет и пошел низко над озером к маяку. Мотор самолета затих. Далекий гром прокатился снова, еще явственней. Теперь можно было даже определить, что он гремит именно на том берегу озера, в самом дальнем его, северном конце.

— Слышите, товарищ капитан, — сказал Джабаров. — «Катюши» гремят.

— Возможно, — сказал Шмелев.

— Может, наши наступление там начали, не знаете?

— Не знаю, — сказал Шмелев.

— «Катюши» гремят. Самолеты летают, — не унимался Джабаров. — Главные силы на прорыв пошли.

— Не знаю, — снова сказал Шмелев и вдруг взорвался: — Заладил, как сорока: начали, начали. Тебе до этого дела нет. И не лезь не в свое дело.

Джабаров с недоумением посмотрел на Шмелева, потом схватил винтовку и с обиженным видом принялся палить в озеро.

В третий раз прогремел далекий гром — слушать его было радостно и жутко. Шмелев снова вспомнил железную дорогу, которую они должны были взять и не взяли. Опять дорога оказалась на его пути. Грохочут встречные поезда, рельсы покорно ложатся под колеса, мост звенит, качаются вагоны, и там, на лавке у окна, сидит его судьба. Видно, вся его жизнь навечно переплелась с дорогой. Далекое воспоминание навалилось на него, захолодило сердце. Он удивился: ему казалось, он навсегда забыл об этом.

Отец всю жизнь провел на колесах. Он и жил в старом товарном вагончике, стоявшем в тупике за водокачкой. Из этого вагона я ушел с мешком за спиной; он даже не вышел проводить меня, а мать стояла у вросшего в землю колеса и вытирала глаза платком. Он сильно бил ее, она умерла весной от воспаления легких. Я даже не знал об этом. Соседка написала мне, и я приехал, когда все было кончено. Я долго бродил по баракам, искал отца: он уже перевелся в Березники, монтажником на стройку. У отца были золотые руки, его везде охотно принимали, только сам он нигде не мог прижиться, все гонялся за длинным рублем и никак не мог догнать его. Он сидел в неубранной комнате с бутылкой и смотрел в стену. «Уезжаю», — сказал он. «Сколько можно?» — сказал я. «Поживи с мое — узнаешь». Утром я посидел на могиле: «Мама, мама!» Потом пошел прямо на станцию. Спустя две недели отец делал пересадку в Москве, я провожал его на Ярославском. Было холодно, моросило. Мы стояли на открытом перроне, отец был угрюмый, небритый. Он все-таки любил мать, и я видел, как ему худо. Ему было худо, и он сердился на меня. «Никудышную ты работу выбрал, — говорил он. — Шел бы в торговлю, всегда при хлебе». — «Не хочу в торговлю». Тут он начал юродствовать: «Тогда иди в акушеры. Аборты запретили. А в столице разврата много. Вот и будешь делать тайные аборты, деньгу заколачивать». — «Что же ты сам в акушеры не пошел?» — спросил я, и он пошел заноситься: «У меня руки есть, им работа нужна. А ты белоручкой растешь, все полегче норовишь прожить. Не в меня пошел, не в нашу фамилию. Вот я — смотри! Еду в Кузбасс на домну по личному вызову наркома. Я нужен! А ты белоручкой захотел стать. Стихи учишь. Попробуй, проживи жизнь, как я прожил — тогда дерзи». — «От себя все равно никуда не уедешь», — сказал я. «Эх, Полина, Полина», — он принялся размазывать дождь по щекам. Я не мог его утешать и упрекать не стал — было бесполезно с ним разговаривать. Он уехал, и я ушел, не оглянувшись. Я знал, что это конец, и оглядываться было ни к чему. Он ни разу не написал мне: видно, когда отцы строят домны, им не до сыновей.

Немцы на льду тоже услышали далекий гул и прибавили шагу. Они шли двумя жидкими цепочками, за ними тянулись по льду полосы взбитого снега.

Шмелев опустил бинокль. Джабаров уже не доставал до немцев, но продолжал стрелять. Потом отбросил винтовку в сторону. Обида все еще была написана на его лице.

— Ушли, — сказал он и выругался.

Шмелев засмеялся:

— Ладно, хватит на меня сердиться. Не горюй. Скоро опять придут. — Шмелев перешел на другую сторону площадки, чтобы посмотреть, что делают немцы, отрезанные в Борискине.

Пронзительно просвистев, снаряд разорвался в ограде, взметнул вверх железные колья. Осколки застучали по крыше церкви.

Шмелев разглядывал в бинокль окраину Борискина, пытаясь найти место, откуда бьет немецкая пушка. На третьем выстреле он увидел вспышку и тонкий длинный ствол, торчавший среди ветвей старой яблони. Ствол почему-то был довольно высоко над землей. Вдруг ствол задвигался, яблоня завалилась, плетень тоже, и черный танк выполз в поле, покачивая тонким черным стволом.

Теперь и без бинокля было видно, что танков было пять. Два двигались по шоссе, а три других шли по полю, оставляя за собой широкие полосатые следы. За танками высыпала немецкая пехота.

Шмелев передал Обушенко все необходимые приказания: срочно перебросить с берега на окраину Устрикова взвод Войновского, приготовить пушки. Он говорил, не отрывая от глаз бинокля, а Севастьянов торопливо повторял его слова в телефон.

Танки двигались, ведя редкий беспорядочный огонь. Снаряды рвались на краю деревни или не долетали и падали в поле. Все танки были одинаковые, типа «пантера», с пушкой и пулеметом; Шмелев знал, что три танка у немцев еще в запасе: позавчера, когда приезжал Славин, по шоссе прошли восемь танков. Теперь, отрезанные от главных сил, они пытались пробиться на север, где шумел далекий бой.

Примерно посредине между Борискином и Устриковом по полю наперерез шоссе тянулась неширокая лощина — шоссе пересекало лощину по насыпи. Один за другим танки нырнули в лощину, только самый первый остался на шоссе, потом на гребень выполз второй, и оба танка повели беглый огонь, выжидая, когда заговорят наши пушки, чтобы засечь их. Немецкая пехота, шедшая за танками, сосредоточивалась в лощине.

Цепочка солдат двигалась внизу вдоль церковной ограды. Пересекла шоссе, повернула вдоль домов. Солдаты бежали, пригибая головы, припадая к земле, когда снаряды рвались поблизости. Впереди бежал Войновский, подбадривая солдат взмахами руки. Они пробежали мимо горящей избы и свернули в сад. Фигуры солдат замелькали среди деревьев.

В танке, который стоял на шоссе, открылся люк. Серия зеленых ракет поднялась над полем. Снаряды посыпались на Устриково, воздушные волны то и дело проходили через колокольню, осколки стучали по куполам.

— Высоко, как в раю, — усмехнулся Джабаров. — Ни один осколок не достает.

— Боюсь, что слишком высоко, — сказал Шмелев и покачал головой: ему хотелось быть ближе к земле.

— Лейтенант Войновский докладывает, что занял позицию, — сказал Севастьянов.

Шмелев услышал в трубке возбужденный голос Войновского.

— Товарищ капитан, вижу танки противника.

— Сколько?

— Два, товарищ капитан.

— Учти, их пять. Три пока в лощине. Ты их увидишь потом.

— Хорошо, товарищ капитан. Пять еще лучше, чем два. — Войновский говорил счастливым голосом и часто дышал в трубку.

— Юрий, — сказал Шмелев, — слушай меня внимательно.

— Да, я слушаю.

— Юра... — Шмелев замолчал. Он хотел бы о многом сказать сейчас, о самых сокровенных своих мыслях: о земле, и что она значит не только для солдат, но и для всех людей, о любимой, которая солдата ждет и тоскует, как брошенная земля, о том, как дождь шуршит по листьям в лесу, как лед звенит весной на реке и поют мельничьи колеса — обо всем хотел бы сказать Шмелев, потому что на всей земле у него не было сейчас человека более близкого, чем этот юный лейтенант, и потому что он знал, что ожидает его в ближайшие полчаса. Но танки шли, и не было времени, чтобы сказать все это. И Шмелев сказал коротко:

— Юрий, танки не должны пройти.

— Мы не пропустим их, товарищ капитан, ни за что не пропустим.

— Учти, Юрий, у меня больше нет резервов. Если ты пропустишь их, останавливать будет нечем.

— Я сделаю, товарищ капитан. Я сделаю, честное комсомольское.

— Подпусти их ближе — и бей!

— Товарищ капитан, — Войновский чуть замялся, а потом выпалил одним духом: — Прошу вас, если что случится, напишите обо мне Наташе.

— Какой Наташе? — Шмелев похолодел, услышав это имя.

— Наташе Волковой, девушке, не получающей писем с фронта. Которая полюбила меня. Ее адрес у меня в сумке.

— Хорошо, Юра, я запомню. Смотри за ними...

Танки выползли из лощины, развернулись в цепь. Немецкая пехота поднялась и побежала за ними. Рваные розовые вспышки на мгновенье возникали на черных башнях, черные кусты то и дело вырастали в садах и в поле перед деревней.

Шмелев обошел вокруг колокола, чтобы посмотреть, что делается с другой стороны. Машины сплошной вереницей тянулись из Куликова по дороге, ведущей вокруг озера на север. Оттуда, из Куликова, никто не шел на них, никто не стрелял. Немцы атаковали только с юга, с той стороны, где они были отрезаны. Немцы пробивались на север.

Тяжелый «юнкерс» разорвал облака и прошел низко над деревней, потом развернулся и взял направление на север, прямо через озеро. Шмелев проводил самолет глазами и вернулся на прежнее место.

Танки были ближе и стреляли чаще. Заработали две наших пушки, прикрывающие шоссе. Снаряды рвались между танками, не причиняя им вреда, танки шли по полю, набирая скорость.

— Какого черта, — закричал Шмелев. — На пятьсот метров.

— Нервы, — сказал Джабаров.

— Прекратить огонь. Немедленно.

— Прекратить огонь, — повторил Севастьянов, и на лице его появилось отчаянье. — Резеда, почему молчишь? Резеда, где ты? — Севастьянов посмотрел умоляющим взглядом на Шмелева и сказал: — Порыв.

Одна из наших пушек замолчала, но Шмелев не мог разглядеть за деревьями, что с ней. Потом там заговорило противотанковое ружье, и передний танк на шоссе встал с перебитой гусеницей, а четыре других продолжали идти, часто стреляя из пушек; черные башни тяжело качались на ходу, пыльные снежные хвосты тянулись за танками.

Второй танк на шоссе прошел мимо первого, немцы пробежали следом по кюветам, и танк с перебитой гусеницей вдруг ожил, открыл огонь и заставил замолчать еще одну пушку. Теперь только две пушки могли бить по танкам, а танков было четыре и пятый подбитый, но еще живой.

Шмелев поднял бинокль, чтобы посмотреть, что с пушками, и вдруг почувствовал, как спине стало холодно. Среди деревьев замелькали фигуры солдат. Размахивая руками, солдаты выбегали к шоссе и бежали к центру деревни, прячась за избами и по кюветам.

Кто-то выскочил из дома наперерез бегущим, замахал автоматом, а потом увидел танк на шоссе и побежал вместе со всеми, часто оглядываясь назад.

Шмелев нырнул ногами в черный люк, и темнота колокольни оглушила его — не стало ни света, ни танков, ни снежного поля. Он бежал вниз, прыгая через ступеньки, цепляясь руками за скользкие холодные камни, а лестница казалась бесконечной.

 

ГЛАВА IX

Войновский стоял в небольшом окопе, вырытом неподалеку от шоссе. Бруствер окопа был прикрыт двумя толстыми бревнами, а бревна присыпаны снегом. Войновский смотрел поверх бревен, как танки идут на них. Он видел два танка на шоссе и один в поле; четвертый и пятый были закрыты высоким сугробом, торчавшим справа, но Войновский слышал, как они стреляют.

— Там еще пять штук идут, — сказал Шестаков, дергая Войновского за рукав халата.

— Молчи. Давай гранаты.

Шестаков подал гранаты, и Войновский положил их на бруствер перед бревнами.

Снаряд ударил в плетень за окопом, подняв густую снежную тучу. Шестаков прижался к Войновскому и потянул его на дно окопа.

— Вот он, смертный час наш пришел, — горячо прошептал Шестаков; он все время озирался и смотрел по сторонам.

— Чего ноешь? И без тебя тошно, — выругался Проскуров; он был третьим в окопе, а дальше вдоль плетня шли другие окопы, в них по двое, по трое сидели солдаты. Ближе к шоссе, за плетнем стояла полковая пушка, замаскированная снежными ветвями.

Войновский отодвинулся от Шестакова:

— Молчи. У нас же пушка есть. Мы их не пропустим. Пусти меня. — Войновский протиснулся к краю окопа и весело закричал:

— Эй, пушка, бог войны. Почему не открываете огня? Танки идут.

— Вижу. Приказ был не открывать.

— Я лейтенант Войновский. Меня послал капитан. Приказываю немедленно открыть огонь. До танков триста метров.

На самом деле до танков оставалось еще не менее пятисот метров, но Войновский не знал этого, как не знал и того, что полковая пушка даже на расстоянии в триста метров не могла пробить лобовую броню среднего немецкого танка; следовало подпустить танки как можно ближе и бить их в упор.

Войновский увидел, как солдаты за плетнем задвигались, и закричал:

— Вот так-то веселее. Огонь!

Пушка сделала выстрел, и снег осыпался с веток, прикрывавших ее.

— Огонь по фашистским гадам! — звонко кричал Войновский.

А через минуту пушка за плетнем лежала на боку, и ствол ее уткнулся в землю. Артиллеристы разбежались и попрыгали в окопы. Из-за плетня просунулось тонкое жало противотанкового ружья.

Войновский не понимал, почему так случилось, и продолжал кричать в исступлении: «Огонь, огонь!» Противотанковое ружье сделало три выстрела и разбило гусеницу танка, шедшего по шоссе, второй танк метким выстрелом смел ружье и часть плетня.

— Приготовить гранаты! — Войновский обернулся и увидел, что в окопе никого нет. Шестаков торопливо бежал по саду, перебегая от дерева к дереву, и все время озирался по сторонам. Проскуров уже вылез из окопа и полз по заваленному плетню, а потом тоже вскочил и побежал. Солдаты в соседних окопах выскакивали на снег и прыгали через плетень.

— Назад! Приказываю назад! — кричал Войновский, но никто не слышал. На лице Юрия появилось недоумевающее выражение — он никак не мог понять, отчего солдаты не слушаются его.

— Товарищи, куда же вы? Вернитесь, родные, вернитесь, милые. Вернитесь скорее.

Фигуры солдат мелькали среди деревьев, исчезая за плетнями. Никто не отозвался. Войновский выпрыгнул из окопа, чтобы побежать за солдатами, догнать их, вернуть, но тут увидел колокольню, вспомнил капитана Шмелева и спрыгнул обратно в окоп. Он понял, что должен остаться. Трясущимися от волнения руками связал гранаты ремнем, перевалился через бруствер и побежал вдоль плетня к шоссе. Он прыгнул в кювет и увидел, как солдаты убегают вдоль домов. «Милые мои, родные», — прошептал он, лег в снег и пополз по кювету навстречу танку. Юрий полз, закрыв глаза, держа гранаты в вытянутой руке, и думал: «Я один, я сам, ведь мне совсем не страшно, я один сделаю, сам». Немецкий пулеметчик выпустил длинную очередь вдоль кювета, но ни одна пуля не задела его, он пополз еще быстрее, чувствуя, как снег обжигает щеки. Он услышал надвигающийся грохот, на мгновенье открыл глаза, увидел огромную черную груду металла, черные фигурки немцев, перебегающие по полю. Он вспомнил Наташу Волкову, девушку, не получающую писем с фронта, хотел было достать ее фотографию, которая лежала в кармане гимнастерки, но понял, что не успеет и никогда уже не увидит ее. Он вспомнил свою любимую и тут же забыл — на свете были вещи важнее, а он любил всего-навсего фотографию и никогда не видел своей любимой, не слышал ее голоса, смеха, не знал ее походки, движений ее рук и тела, запаха губ и всего остального, что знают те, кто любит. Он увидел белое ровное поле вокруг себя, над собой и внизу и понял вдруг, что это и есть Родина — самое важное на земле. Поле было ледяное, бесконечное, черный танк на нем казался совсем крошечным. В поле пробилась дыра, черная вода беззвучно заплескалась в воронке. Он глянул в черную воду, как тогда, на льду, и увидел там не свое отражение, а чье-то чужое лицо. «Кто же это был? Кто?» — мучительно подумал он. Лицо переменилось, сделалось страшно знакомым, и он узнал застывшее горестное лицо матери, каким оно станет на долгие годы после той минуты, когда мать получит весть о смерти сына. Слезы набежали на глаза, и тут он увидел огромную черную гусеницу — ему показалось удивительным, что гусеница неподвижно лежит в снегу, а танк ползет вперед, и снег пластами отваливается от траков. «Что я делаю? Зачем?» — с ужасом подумал он и тут же выпрыгнул из кювета, распрямился и неудобно лег на спину перед самой гусеницей, все еще продолжая плакать по матери и изо всех сил прижимая гранаты к груди. Черная стальная плита надвинулась, вдавила гранаты в сердце. Сердце не выдержало этой стальной тяжести и разорвалось.

Сергей Шмелев бежал вдоль домов, стреляя из автомата над головами бегущих. Прямо впереди, на шоссе возникла мгновенная ослепительная вспышка; взрыв оглушительно прокатился над полем. Шмелев увидел, как окутанный дымом танк накренился и косо встал поперек шоссе. Кто-то отчаянно закричал, бегущие остановились. Шмелев врезался в них, рассек надвое и побежал дальше, слыша за собой топот и крики.

Они добежали до края деревни, рассыпались по полю. Позади звонко заухали минометы. В поле горел еще один танк, самый правый, а два других развернулись и уходили. Немцы бежали впереди них.

Шмелев спрыгнул в окоп. Кто-то, стоя наверху, сильно швырнул в поле две гранаты и прыгнул в окоп.

— Фу, мамочки. Чуть до самого Берлина не добежал. Еле остановился.

— Кто тебя послал? — спросил Шмелев.

— Обушенко, — ответил Стайкин. — Десять человек наскребли.

— Зачем гранаты зря швыряешь?

— Обратно лень нести.

— А почему ты решил, что пойдешь обратно в штаб? — Шмелев смотрел на шоссе, где стоял подорванный танк. Дым рассеялся. Стал виден черный бок танка с полосатым крестом и толстым цилиндром над гусеницей.

Стайкин тоже смотрел на танк, потом встретился взглядом со Шмелевым и кивнул.

Самые быстроногие немцы уже добежали до лощины и скрывались в ней. Второй подбитый танк продолжал гореть, внутри танка рвались снаряды, и он был совершенно бесполезен для того дела, которое задумал Сергей Шмелев.

— С пушкой умеешь обращаться? — спросил он.

— Зачем вы обижаете меня, товарищ капитан? Два раза горел. А потом плюнул на это дело. В пехоте веселее показалось.

— Иди, Стайкин.

— Один? — только и спросил Стайкин.

— Идите вдвоем. Бери кого хочешь.

Джабаров стоял в углу окопа. Он повернулся и молча стал отстегивать от пояса гранаты и диски.

— Возьми. Флягу дать?

— Оставь себе. На поминках пригодится. — Стайкин повертел головой, высматривая солдат в соседних окопах. — Эй, Проскуров, собирайся. Пойдешь со мной.

— Куда, товарищ старший сержант?

— На тот свет. Не забудь захватить котелок и ложку.

— Есть собираться, — отозвался Проскуров. — Я мигом. Только ремешок к каске подвяжу.

— Опять убежишь? — не то спросил, не то пригрозил Джабаров.

— От меня не убежит.

— Я никуда не бегал, — торопливо говорил Проскуров, подползая к окопу, — истинно говорю. Меня лейтенант с донесением послали: иди, говорят, донеси самому капитану, что я погибаю смертью героя, вину свою вчерашнюю искупаю. Так он сам говорил, ей-богу.

— Молчать, Проскуров! — бросил Шмелев.

— Эх, лейтенант, — Стайкин покачал головой. — Погиб в расцвете лет.

— Я готов, старший сержант. — Проскуров надел каску и привстал на колени. — Давай гранатки поднесу.

По саду бежал Севастьянов с катушкой в руках и с телефонным аппаратом на ремне. Он присел у окопа и тотчас затвердил: «Резеда, Резеда».

— Возьмите связь, — сказал Шмелев, и Проскуров повесил катушку через плечо.

— Если что — Эдуард Стайкин на проводе. — Стайкин вылез из окопа и посмотрел на Севастьянова. — Прощай, Севастьяныч. Храни мои заветы. — Стайкин неопределенно махнул рукой и побежал к шоссе. Через минуту Шмелев увидел, как он ползет по кювету в сторону взорванного танка. Проскуров полз следом, катушка темным горбом качалась и раскручивалась на его спине.

Вражеская пехота готовилась к новой атаке. Оставшиеся танки вернулись к лощине и открыли огонь по центру Устрикова, нащупывая минометные батареи.

Стайкин залез в башню немецкого танка и наблюдал в смотровую щель за немцами. Проскуров сидел на месте пулеметчика и возился с телефонным аппаратом.

Сергей Шмелев перескочил через плетень и пошел по саду на правый фланг, к Комягину. Он шагал, ступая по чужим следам, пока не увидел на снегу свежую кровь. Красная полоса извилисто тянулась по саду, заворачивала за угол старой покосившейся бани, и там, где полоса кончалась, сидел на снегу Шестаков, привалившись спиной к двери. Нижняя часть его тела залита кровью, красное пятно расползалось по снегу.

— Шестаков, — позвал Шмелев.

— Я тут, — спокойно и внятно ответил Шестаков. — Подойди ко мне.

Шмелев подошел к Шестакову. Тот поднял голову и посмотрел мутными невидящими глазами.

— Я здесь, Шестаков. Ты слышишь меня? — спросил Шмелев и опустился на колени.

— Вот как получилось. Не сердись на меня, я, видишь, сам через это пострадал. Ты не сердись, Юрий Сергеевич, я тебе неправду тогда высказал, — Шестаков говорил медленно и спокойно, глаза смотрели мимо Шмелева.

— Бредит, — сказал Джабаров.

— Я не брежу, — сказал Шестаков, а глаза у него становились все более мутными. — Я все помню. Хорошо, что ты пришел. Неправду я тебе сказал ночью той. Не жена она мне была. А теперь всю правду скажу, но ты ей не говори. Ты ей скажи, что я умер смертью храбрых. У меня письмо написано, ты возьми, отправь ей. Она как родила третью девочку, неспособная стала со мной жить. Вот я и баловался на стороне. Мы ведь отходники, все время по селам ходим, а я мужчина видный. Та ядреная была, любила баловаться. Я избу ей поправил. А деньги все в дом приносил. Я неправды не держу в себе. Ты не сердишься теперь? Как на духу говорю. Ты письмо... Вот здесь... Они там без меня... Сиротки... — Шестаков говорил все медленнее и тише. Он хотел поднять руку и не смог, рука проползла по снегу и застыла, схватив горсть красного снега. Голова упала на грудь. Шестаков умер от двух ранений, полученных в спину: первый осколок перебил позвоночник, а второй попал в бедро и вышел через пах.

Шмелев поднял его лицо за подбородок, посмотрел в глаза и убрал руку.

— Я возьму, товарищ капитан.

— Я сам. — Шмелев расстегнул полушубок, телогрейку и вытащил из кармана старый, потертый на сгибах бумажник и снял с груди ордена и медали.

— Он вас за своего лейтенанта принял, — говорил Джабаров. — Он ведь ординарцем был у Войновского. Они всю ночь под обрывом лежали. И померли вместе, в один час. — Джабаров говорил быстрым шепотом, стараясь не смотреть на Шестакова.

В бумажнике лежали сложенное треугольником письмо и две сторублевые облигации трудового займа третьей пятилетки. Во внутреннем кармане бумажника хранилось еще несколько бумаг. Шмелев развернул большой лист с синими водяными знаками — полис по страхованию на случай смерти и инвалидности. Страховой полис удостоверял, что Госстрах обязуется уплатить Шестаковой Дарье Кузьминишне десять тысяч рублей в случае смерти застрахованного Шестакова Федора Ивановича, если смерть наступит до 18 сентября 1949 года.

Шмелев положил письмо и облигации в бумажник и стал читать страховой полис. Особый параграф предусматривал различные варианты смерти и несчастных случаев. Каких только смертей здесь не было: «взрыв, ожог, солнечный удар, обмораживание, наводнение, утопление, удушение, отравление пищей или газами, падение с высоты какого-либо предмета или самого застрахованного, повреждение или болезнь внутренних органов, нападение злоумышленников или животных, действие электрического тока, удар молнии, трамвая, автомобиля и других средств сообщения или при их крушении, при пользовании машинами, механизмами, огнестрельным и холодным оружием и всякого рода инструментами...» — список казался бесконечным, и тот, кто составлял его, видно, здорово разбирался в человеческих смертях.

— Танки идут, — сказал Джабаров.

Шмелев ничего не слышал. Он перевернул страницу и прочел: «§ 11. Госстрах освобождается от выплаты страховой суммы в следующих случаях: если смерть застрахованного произойдет при совершении им преступления или вследствие умысла лица, назначенного для получения страховой суммы, или в результате боевых действий».

— Танки идут, товарищ капитан, — повторил Джабаров громче.

Шмелев сунул бумажник в планшет. Он хотел было прочесть письмо, но не успел: танковые атаки пошли одна за другой. Шмелев спрятал бумажник и побежал навстречу танкам.

А через две недели в далекое село пришло письмо:

«Дорогая Дарья Кузьминишна, пишет тебе убиенный раб божий Шестаков, и письмо мое от мертвого, и пошлют его тебе мои товарищи-бойцы. Но ты обо мне не плачь и не убивай себя, потому что я погиб смертью храбрых, спасая свою родную свободную Отчизну, и сражался с проклятыми тварями на земле и на воде и в других случаях, так что ты не плачь, на то и есть закон природы и дважды жив не будешь. А ты живи и помни, что остаешься единственная надежда у наших дочек, которые теперь сиротки. Там, под полом, в углу, где бочка с капустой стоит, горшок зарыл в землю, и в том горшке три тысячи шестьсот рублей, все красненькими. Ты деньги те возьми и дочек выучи, особенно Зиночку, пусть растут на славу Родины. А еще тебе назначат за меня пенсию, ты теперь солдатская вдова, а я был ефрейтор в пехоте, потому что в другом месте устроиться не удалось, за что и погибаю. А получишь мои документы и страховку, похлопочи за нее, должны дать, хоть два с половиной года не плачено по случаю военных действий. И будут тебе платить каждый месяц за мой орден Славы, нам замполит объяснял, ты узнай в райсобесе. Ты теперь должна растить наших дочек, чтобы стали настоящими людьми и грамотными. Благодарю тебя за все твое бывшее, за заботы твои, и за хворость твою зла не имею, а насчет Раисы ты не верь, люди зря говорили, никакого баловства не было, и прав у нее нет, перед смертью говорю. И дочкам нашим расскажи, что отец их был герой, кавалер Славы и Георгия, и портрет мой повесь на стене рядом с отцом моим, а сама не убивайся, и тогда мне легче умирать, когда буду знать, что ты выполнила мои слова, для того и пишу тебе. А в дом пусти постояльцев, и белье и сапоги мои не береги, а продай, тоже доход будет. Остаюсь любящий и верный муж твой Федор Шестаков.

Дочки мои, Маша, Вера и Зиночка, ваш отец бился до последней капли крови, до полного уничтожения фашизма. И знайте, мои дорогие, что вам за меня краснеть не придется, я воевал, как этого требует весь наш советский народ, и вы за меня смело в глаза людям глядите. Я вам это заверяю, мои дорогие Маша, Вера и Зиночка. А может, и свидимся еще, если война кончится раньше, чем убьют меня, и очень хочется пережить войну и дожить до светлого часа, чтобы увидеть, что наши смерти были не напрасными. Прощайте, родные, не забывайте вашего отца-героя и учитесь на культурных людей. Писано вашим дорогим отцом перед смертью в деревне, которую мы освободили от фашистских тварей».

 

ГЛАВА X

Сержант Маслюк взял в плен немца.

Блиндаж сотрясался от близких частых разрывов, окошко под потолком то светлело, то вновь застилалось мутно-серой пеленой.

Маслюк вошел и встал у двери, ожидая, когда Обушенко закончит разговор по телефону.

— Комягин, — сиплым голосом кричал Обушенко, — следи за левым флангом. Выбрось туда пушку! Сейчас последние пойдут. Четыре последних. Больше у них нету. Не пускай их, бери пример с Войновского.

Два связиста сидели в углу за коммутатором и слушали, как рвутся снаряды на улице. Кровати за ширмой были сдвинуты, на них лежали три солдата. Радист сидел на ящике. Толстые резиновые наушники вздувались на его голове. Два пожилых солдата у печки ели из одного котелка, поочередно опуская ложки.

Обушенко бросил трубку и во все глаза уставился на Маслюка.

— Почему оставил позицию? По трибуналу соскучился?

— Разрешите доложить, товарищ комиссар, сержант Маслюк взял в плен немца. — Маслюк сделал шаг в сторону, за ним стоял тщедушный немец в оборванной шинели. Увидев за столом Обушенко, немец поднял руку, сложил пальцы пистолетиком, прицелился в Обушенко и зацокал языком.

— Feuer! — прохрипел немец.

В блиндаже стало тихо. Солдаты у печки опустили ложки и повернули головы в сторону немца. Спящие проснулись и сели, протирая глаза. Радист раскрыл рот от удивления.

А немец быстро, звонко цокал языком, приговаривая:

— Feuer!

Обушенко хлопнул по столу и засмеялся:

— Ай да фриц! А вот мы тебе сделаем пиф-паф, хочешь?

Немец стрельнул в Обушенко маслянистыми глазками и понимающе подмигнул ему. Потом сделал что-то руками, закрыл ладонями нижнюю часть лица и быстро-быстро задергал головой. Немец играл на губной гармошке: «Wenn die Soldaten durch die Stadt marschieren». Никто из присутствующих не знал этой песни, с которой немцы обошли полмира, но солдаты сразу поняли, что это песня врага, и лица их стали строгими и задумчивыми, как на похоронах.

— Тронутый он, товарищ старший лейтенант, — сказал Маслюк. — Я его в заваленном блиндаже откопал. У пулемета. На гармошке тоже играл. Пулеметчик он немецкий, в нас стрелял, вот и сошел с ума от пулемета.

Солдаты заговорили наперебой:

— Тоже человек, оказывается. Переживает.

— Такое не всякий выдюжит.

— А глаза-то, глаза какие, смотри. Вот это глаза! Бегают...

— Нечего с ним чикаться. Немец — и баста.

— Тише вы, черти. — Обушенко схватил трубку и показал кулак. Солдаты замолчали, даже сумасшедший немец перестал играть на гармошке. — Говори, говори. Где сосредоточиваются? Сколько их?.. А ты их не пускай, Яшкин, у тебя же рота. Ты в земле сидишь, а им через поле надо идти... Слыхал про Войновского? Представлен к ордену. Бери пример. Бей их!

— Der Krieg ist die allerschönste Zeit. — Немец захихикал скрипучим смехом. Никто не понял, что он сказал. Солдаты смотрели на него и сожалеючи качали головами.

Обушенко поднял телефонную трубку, принялся трясти ею в воздухе.

— Уберите этого идиота. Немцы со всех сторон лезут, а этот идиот тут хихикает. В погреб его, под замок!

Два солдата поднялись и увели немца. Обушенко увидел Маслюка и накинулся на него.

— Чего стоишь? Почему оставил позицию?

— Товарищ старший лейтенант, пустите меня с пулеметом наверх, на колокольню. Там хорошо видно...

— Та-ак, — протянул Обушенко. — Один думал или с фрицем на пару? — Он перегнулся пополам, пошарил в тумбочке и выпрямился, держа в руке начатую бутылку. — Глотни-ка.

Они выпили по очереди, и Маслюк отправился устанавливать пулемет на колокольню.

Солдаты у печи покончили с котелком, закурили трофейные сигареты.

— Со всех сторон идут, — сказал первый солдат.

— Останемся, — сказал второй. — Все здесь останемся.

— А тебе-то что? Читал в газетах — победа будет за нами.

— Какая же это победа, если никого на свете не останется. Ничего себе победа. — Солдат весело засмеялся на сытый желудок. — Вот так победа: салют сверкает, музыка гремит, а людей ни одного нет — все на войне остались.

— Останутся и после солдат люди.

— Кто же?

— Младенцы да вожди останутся, вот кто.

— Загнул... Вожди-то потом помрут. А младенцы вырастут.

— Красивая жизнь...

В углу связист с жаром рассказывал товарищу:

— Я в блиндаж вбегаю, а он там с автоматом сидит: «Хенде хох!» А я ногой как по автомату дам: хенде хох, чтоб ты сдох. Он лапки сразу кверху поднял, лопочет по-своему: «Данке шон». Данке шон — дам еще! Хочешь? Так мы с ним пошпрехались, и я его кокнул.

— Говори, Сергей, говори! — кричал Обушенко в телефон. — Я слушаю.

— Пошли, — сказал Шмелев. — Все четыре идут. Четыре последних. Перебрось-ка сюда одну пушку от Яшкина.

Обушенко не успел ответить. Дальний угол блиндажа задвигался, развергся; там вспыхнуло жаркое пламя — гром, треск, огонь, — расщепился металл, обуглилось дерево, тело стало безвольным, мягким и выплеснулось за черту жизни. Еще огонь сверкает, гром стоит, бревна валятся, но уже рождается запах, какого не встретишь ни в дремучем лесу, ни на берегу моря, ни в поле, ни в тесной людской толпе на улице — самый тяжелый, самый безотрадный запах, какой бывает только в жирном сыром черноземе через секунду после того, как разорвался снаряд.

Постепенно все вывернулось, улеглось, рассеялось и приняло застывший хаотический вид разрушения, снова вернулись запахи живой земли... И слабый голос плакал среди разваленных бревен: «Мама, мамочка моя-я...»

— Гриша, Гриша! — отчаянно выкрикивал Шмелев, а в трубке страшный треск и ничего больше.

— Хана, — сказал голос Стайкина. — Не хотел бы я быть на их месте...

Держа трубку в руках, Сергей Шмелев приподнялся. Танки двигались по полю, и не было ни секунды, чтобы склонить голову или хотя бы подумать о тех, кто ушел, вспомнить их лица, голоса — даже это право было отнято у него: танки шли не останавливаясь.

Сергей вдруг вспомнил: «Когда я убиваю, я живу. Я живу, когда убиваю». Где он сказал это? На том берегу? Как далеко... А теперь он не живет, потому что не убивает.

Шмелев вспомнил Обушенко и тут же забыл о нем. Снаряд взорвался, обдав окоп гарью.

— Стайкин, ты живой? — спросил Шмелев в трубку.

— Собственной персоной, — отозвался Стайкин. — Нахожусь в номере «люкс». Охраняю собственный гемоглобин.

— Ты зарядил?

— За кого вы меня принимаете, товарищ капитан? — Стайкин был обижен. — Учтите, товарищ капитан, что я не хочу умирать по целому ряду причин.

— Ну, желаю, Стайкин.

Танки шли в том же порядке, что и утром: два по шоссе и два напрямик через поле. Пушек против них уже не осталось. Стайкин сидел в башне немецкого танка, и у него была единственная пушка, одна на всех. Четыре танка стояли подбитые на поле, а четыре живых шли в атаку. За танками двигалась немецкая пехота, ее стало меньше, чем утром, и немцы шли одной редкой цепью.

Танк на шоссе остановился и выпустил через люк серию зеленых ракет. Шмелев вспомнил о Яшкине: немцы давали сигнал тем, которые наступали на Устриково с другой стороны.

— Иди, Джабар, — сказал Шмелев.

— Туда?

— Сначала к Яшкину. А потом туда, к Обушенко. Забери у Яшкина пушку. Скажи ему: в случае прорыва отходить к церкви. Сигнал отхода — серия желтых ракет.

А танки все ближе, и некогда подумать о чем-то очень важном, может быть, самом важном из того, о чем вообще может думать человек. Неужто так вот и выглядит конец света: серенькое небо с темными размазанными полосами, развороченное разбитое поле, — облака разорвутся вдруг, и небо вспыхнет огнем, земля тяжко вздыбится к небу, снег расплавится и вскипит паром. О небо, чистое небо, неужто ты раскроешься передо мной лишь для того, чтобы я увидел черную смерть земли? Ты породило землю, многострадальную и великую, грешную и прекрасную — так зачем же ты, небо, хочешь ее погубить и зажечь, не убивай ее, не посылай на нее смертоносный огонь и черные столбы смерти. Пусть только солнце сверкает в небе, тогда не будет угасших глаз, не будет слез, и люди не будут бояться неба. О небо, чистое небо, сохрани нас.

Снаряды рвались, не переставая, и люди припадали к земле при каждом близком разрыве, вжимались в нее руками, грудью, сердцем, они будто становились землею; потом осколки проходили поверху, они отрывались от земли и опять становились людьми.

Шмелев смотрел на поле боя, а Севастьянов сидел в углу окопа и немигающими глазами смотрел на своего капитана. Связь осталась только со Стайкиным и Комягиным — все у́же становился круг жизни.

И снова в землю вонзился острый вой.

Сергей Шмелев чувствовал, как он опять становится землею, и знал, что пока он земля, он живет, ибо только земля бессмертна. На дне окопа лежал большой ком мерзлой глины, и каждый раз, когда Шмелев был землею, ком больно впивался в щеку, а потом Сергей поднимался и забывал его выбросить, и острый мерзлый ком опять входил в него.

Кто-то пробежал по полю и шлепнулся в окоп, перепрыгнув через Шмелева. Сергей обернулся. В углу сидел маленький сержант с испуганными глазами, ноздри его раздувались от бега.

— А-а, Взрывпромстрой...

— Так точно, товарищ капитан, — испуганно ответил сержант.

Шмелев почувствовал спиной, что в поле что-то не так. Он обернулся и увидел, как ближний танк замедлил ход, черная башня стала медленно поворачиваться выискивая цель. Ствол прошел мимо плетня, наполз на стог сена — мимо, наткнулся на расщепленный столб — мимо, ближе, ближе — ствол все укорачивался, пока не превратился в черное бездонное кольцо и замер. Черное кольцо, холодный зрачок внутри, нацеленный в лоб. Как завороженный, Шмелев смотрел в этот зрачок и не имел силы пошевелиться. Зрачок вдруг вспыхнул, и в нем зародился огонь.

Тело стало мягким, чужим. Никогда не знал он такого тела. О, не оставляй меня, мое тело, не уходи от меня, моя жизнь! Ты дала мне его, так оставь же его у меня. Пусть всегда оно будет — чтобы было оно моим. Не выбрасывай из этой ямы, не отнимай у воздуха, у снега — я хочу быть землею; хочешь, глаза закрою и уши заткну, хочешь, распластаюсь ниц, хочешь, спину согну, на колени встану — только оставь на земле мое тело, только не отнимай, не отнимай его, ведь нет у меня ничего другого, только оно и есть у меня!

Шмелев вскочил на бруствер, тело снова стало знакомым и послушным. Граната сама собой оказалась в руке, он замахнулся, и в тот же момент услышал два взрыва: один сильный, второй слабее, словно эхо. Он открыл глаза и увидел, как под танком вспыхнул огонь, еще более яркий, чем в черном стволе; танк косо приподнялся, а потом осел набок. Черное кольцо ствола блеснуло и угасло, снаряд прошел поверху и улетел вдаль.

Дым рассеялся, земля, поднятая взрывом, опала. Шмелев опять увидел небо, низкое, в темных размазанных полосах, и вздыбленную землю под этим небом. Три других танка продолжали идти, солдаты в соседних окопах стреляли в немецкую пехоту — все вокруг осталось по-прежнему. И вместе с тем что-то изменилось в мире и в нем самом.

Шмелев спрыгнул в окоп, осторожно положил гранату на бруствер, воровато оглянулся по сторонам: не заметил ли кто, как командир батальона собирался швырять гранату, хотя до танка оставалось не меньше ста метров. Солдат в соседнем окопе вылез на бруствер и недоумевающе смотрел на Шмелева.

— Никак, в рукопашную команда была? — спросил солдат.

— Нет еще, — весело ответил Шмелев. — Сиди пока.

— Уходит, уходит, — закричал маленький сержант, ловко разворачивая ствол ручного пулемета.

Второй танк в поле остановился, попятился и пополз в сторону, обходя взорванный танк. Два других на шоссе продолжали идти. Первый уже подходил к Стайкину.

— Постой, постой. — Шмелев положил руку на плечо маленького сержанта, тот испуганно пригнулся. — Зачем в поле бегал?

— Пять штук поставил, товарищ капитан. Фрицевские, круглые такие, как караваи, знаете? Действуют справно. А второй заметил вот...

— Действительно, Взрывпромстрой. — Шмелев усмехнулся. — Не страшно было умирать, сержант?

Маленький сержант вытер лицо рукавом халата:

— Как вам ответить, товарищ капитан? Не с руки как-то. Ведь у нас как было? Нас умирать никто не учил. Нас алгебре учили, немецкому языку учили, с парашютом прыгать учили, все выше и выше. А вот умирать никто не учил.

— Может, оттого и страшно так, — сказал Шмелев. — Такой страх вдруг напал, что сам себя позабыл. Чуть «мама» не закричал.

— Чтоб вы испугались? Никогда не поверю. Вы же наверх выскочили, я сам видел.

Шмелев усмехнулся и отстегнул флягу.

— От страха и полез. Держи.

Сержант осторожно взял флягу, присел на дно окопа.

Первый танк на шоссе прошел мимо танка, в котором сидел Стайкин, один танк на секунду закрыл другой. Что же ты медлишь, Стайкин? Что же ты медлишь? Пора...

— Стайкин, — позвал Шмелев не оборачиваясь.

Севастьянов нажал кнопку зуммера.

— Севастьянов, это ты? Живой? — торопливо говорил Стайкин. — Дай трубочку капитану — сказать два слова.

— Товарищ капитан. Стайкин хочет сказать вам два слова.

— Чего он там придумал? — Шмелев, не отрываясь, следил за танком, который шел по полю в ту сторону, где находился Комягин и его солдаты. — Отсекай, отсекай, — говорил он маленькому сержанту, стоявшему за пулеметом.

— Севастьянов, друг, — захлебываясь, кричал Стайкин, потому что у него тоже не было времени, — передай капитану, что Стайкин умирает как человек.

Шмелев обернулся, увидел, как Стайкин пропустил немецкий танк и в упор, первым же снарядом начисто снес его башню. Немецкая пехота шарахнулась в сторону, а нижний пулемет, где сидел Проскуров, забил по немцам.

— Товарищ капитан, Стайкин просил передать вам... — Севастьянов не успел кончить: голова поникла, прижалась к стенке окопа. Шмелев схватил Севастьянова за плечи, принялся трясти.

— Что он сказал? Что он просил передать? Говори! Быстро!

Голова Севастьянова качалась, как резиновая, глаза были закрыты, а по виску расползалось темное пятно.

Шмелев услышал частые выстрелы. Второй танк на шоссе с ходу выстрелил по Стайкину и промахнулся. Стайкин стремительно развернул башню, выпустил снаряд — и тоже промахнулся. Они расстреливали друга друга почти в упор; первым загорелся Стайкин, а потом — немец. Плотный дым окутал оба танка, немецкая пехота бросилась вперед. Тогда в открывшемся люке выросла фигура с раскинутыми руками, и гранаты полетели в немцев. Внутри танка звонко ухнуло, огонь ослепительно взвился к небу, и фигура человека растворилась в нем.

Севастьянов сидел на дне окопа, спокойно положив голову на грудь, и никто теперь не узнает последних слов, которые сказал Стайкин; может, это были самые главные слова?

— Товарищ капитан, товарищ капитан, — маленький сержант показывал рукой в поле, дергал Шмелева за халат.

Прямо на них полз танк, тот самый, последний, который пошел было на правый фланг, а потом, увидев поединок на шоссе, повернул обратно. Немцы поняли, что у русских нет больше пушек, и танк неторопливо и спокойно двигался вдоль окопов, расстреливая их из пулемета. Шмелев схватил гранату.

— Вы не бойтесь, товарищ капитан, — поспешно и просительно глядя в глаза Шмелева, говорил маленький сержант. В руках у него тоже была граната. — Не бойтесь, я сам, я теперь не боюсь.

— Ты что задумал, Взрывпромстрой?

— Товарищ капитан, сержант Кудрявчиков я, из саперного взвода. Запомните, товарищ капитан, Кудрявчиков фамилия моя. Кудрявчиков Василий из города Канска. Так и передайте всем людям, что я Кудрявчиков Василий. Вася. — Сержант шмыгнул носом, посмотрел просительно и сказал еще: — Прощай, Вася! Прощайте, товарищ капитан! Помните меня. — Он неловко перевалился через бруствер и пополз навстречу танку, прижимая гранату к бедру и быстро загребая снег свободной рукой.

На шоссе раздался сильный взрыв. Танк Стайкина было потух, немцы с трех сторон подползали к нему, но танк вдруг ожил, нижний пулемет дал короткую очередь, потом — взрыв, немцы — врассыпную от танка. Танк окутался черным дымом, сполз в кювет.

Кудрявчиков пробежал немного и снова пополз, прижимая гранату. Пулеметная очередь прорезала воздух. Кудрявчиков вздрогнул, замер на снегу с выброшенной вперед рукой.

Сержант Кудрявчиков из саперного взвода. Василий Кудрявчиков из города Канска. Никто не учил его умирать, а он пошел и умер. И если б можно было умереть и раз, и два, и пять, он снова пошел бы и снова умер — и с каждым разом он умирал бы все лучше, все красивее. А теперь он лежит на снегу — одинокий, неловкий, и умереть должен другой, потому что танк идет. Прощай, Кудрявчиков Василий, я расскажу...

Танк осторожно объехал Кудрявчикова, а потом двинулся на окопы и принялся утюжить их и мять. Шмелев сильно бросил гранату, но она разорвалась, не долетев. Танк остановился, пустил длинную очередь. Шмелев присел, пропуская пули, а когда оторвался от земли, танк шел уже по саду, расчищая дорогу снарядами.

Шмелев схватил последнюю гранату, бросился в сад. Он догнал танк за третьим или четвертым плетнем, замахнулся всем телом, упал в снег. Он видел, как граната летит, перевертываясь, и понял, что опять промахнулся. Танк сердито взревел, разворачиваясь и нащупывая его стволом пулемета. Шмелев лежал за старой яблоней и слушал, как пули идут по снегу справа налево и ищут его, — тогда никто не узнает о том, что сказали перед смертью живые. Но ведь невозможно, чтобы люди не узнали об этом. Ведь слово мертвых священно, а помнить дано лишь живым.

Пронзительно взвизгивая, пули ушли и затихли. Танк наехал на плетень, пополз дальше, покачивая широким приземистым задом и подминая под себя яблони. Разбитые, поверженные ветви все больше закрывали танк.

Он вскочил, побежал, прыгая через плетни, через ямы, по сваленным стволам, сквозь кусты. Ему казалось, что теперь всю жизнь он будет гнаться за черным танком. Споткнулся, услышал хруст веток. Прижимая палец к губам, прямо перед ним стоял Джабаров. На поясе Джабарова висела противотанковая граната, нетронутая, в пятнах масла, только что из ящика. Шмелев рванулся.

— Скорее!

— Тсс... Там фрицы, — прошептал Джабаров и показал глазами в кусты за плетнем. Шмелев увидел вход в блиндаж. Ступени расчищены от снега, дверь неслышно покачивается на петлях, чьи-то тени двигаются внутри. Он подкрался к блиндажу, пустил длинную очередь в дверь, прыгнул, толкнул дверь ногой. Тягучий запах ладана пахнул в лицо.

Яркая лампочка качалась на шнурке, освещая длинный черный гроб и немецкого офицера, лежавшего в гробу.

Лицо мертвеца было надменным и властным. Восковые руки с тонкими холеными пальцами лежали на груди, массивное обручальное кольцо блестело на пальце. Сквозь петлицы черного кителя были продеты полосатые муаровые нашивки — боевые награды майора Шнабеля. На полу у ножки стола валялось брошенное распятие, четыре стеариновых бугра расплылись на столе, по углам гроба.

Шмелев стоял, выставив автомат — палец на спуске. Джабаров часто дышал за спиной. Еще мгновение, и он нажал бы спуск, чтобы разорвать мертвую тишину. Он пришел в себя, оттолкнул Джабарова, выбежал из блиндажа. Ветви вишен больно хлестнули по лицу.

Ведь это было уже со мною, я думал, что больше не вернется, но оно возвращается снова и снова. Опять встает передо мною лес, тот самый. Я иду по нему и ничего не узнаю: снаряды искромсали лес, ни одного дерева не осталось в живых. Вершины сосен снесены, сучья побиты — всюду торчат черные расщепленные стволы. А те, которым удалось уцелеть, засохли и стоят, равнодушно взирая на поверженных. Я иду, и сердце заходится от крика — ведь это же наш лес, тот самый, где мы узнали любовь. Вот сосна — только пень торчит расщепленный. Я иду, в лесу темнеет, тучи опустились. Впереди горит огонь, я бегу, натыкаясь на острые стволы, бегу туда, где светит огонь. Передо мной вырастает камень, я падаю обессиленный, а за камнем черное ущелье. Оно доверху завалено солдатскими касками, сучьями, пнями — все, что было живого в лесу, навалено сюда. Огонь горит над ущельем, стволы сосен становятся красными, а на том берегу такой же поваленный лес и такие же красные стволы. Огонь горит, но я не чувствую тепла, от огня исходит холод, лес горит ледяным огнем. Холод проникает в тело, я хочу убежать от ущелья, от камня, но как только делаю шаг, передо мной падает снаряд и черное дерево ложится наземь, преграждая дорогу, а ветви, стволы летят мимо, в ущелье и вспыхивают там ледяным огнем. Огромные окровавленные бабочки кружатся надо мной. Я понимаю — обратно нет пути. Холод огня передается мне, я тоже становлюсь холодным и жду своего снаряда. Неужто это правда и никто не придет назад?

Волна взрыва толкнула Шмелева. Дым стлался над вишнями, внизу зиял широкий черный провал. Джабаров обогнал Шмелева и побежал по тропинке, ведущей к шоссе. Они добежали до плетня и присели, высматривая танк.

— Ты что, с ума сошел?

Джабаров спокойно выдержал взгляд Шмелева.

— Где граната?

Усмешка прорезала тонкие губы Джабарова:

— Похоронил. Разлегся там. Наши на льду лежат, а он в гробу разлегся...

— Последняя граната. Дурак. — Шмелев перескочил через плетень и побежал вдоль домов. Танк проломил угол амбара, выполз на шоссе и повернул к церкви, стреляя на ходу по избам и вдоль шоссе. На краю деревни слышалась частая трескотня, и это стало единственным, на что еще можно было надеяться, ведь на войне стрельба — признак жизни.

Отчаянно, упрямо Сергей Шмелев стремился к цели. Снаряды вставали на пути, пулеметные очереди преграждали дорогу, но он шел вперед. Столько было утрат и потерь, что он уже не мог вместить всего и должен был во что бы то ни стало рассказать об этом. Сейчас он скажет им такое, чего еще никто никогда не говорил. Сейчас он скажет. Лишь бы добраться...

На том месте, где был штаб, он увидел развороченный блиндаж и побежал еще быстрее. Цепляясь за перекошенные рельсы, съехал вниз, полез под бревна. Стало темно. Он пробирался, ощупывая бревна руками. Впереди что-то зашипело, незнакомый сердитый голос крикнул:

— Куда прешь, Сергей? Куда полез, не видишь?

Это только прибавило силы Шмелеву, он полез вперед еще решительнее. Он бился о бревна, ломая ногти, вцеплялся в них, отбрасывая в сторону мертвые тела. А чужой нездешний голос звал и вел его в темноте:

— Сергей, бери влево, теперь на себя, делай иммельман. Так, Сережа, так, еще, еще. Ах, Серго, ах, какой молодчина. Серега, Серега, не увлекайся, следи за хвостом. Серж, ответь, Сержик, Сереженька, Сергунчик, Серенький, что же ты? Эх, Серый...

Шмелев наконец добрался до радиостанции, стащил толстые резиновые наушники с чьей-то мертвой головы и повернул ручку, чтобы не слышать больше этого голоса, звучавшего из-за облаков, где шел воздушный бой. Он выполз с радиостанцией из-под бревен, расправил погнутый стержень антенны и стал вызывать Марс.

И столько отчаянья и силы было в его голосе, что почти сразу пришел ответ.

— Почему так долго молчали? Слышу вас хорошо. Я — Марс, прием.

— Запомните: Кудрявчиков Василий!.. — выкрикнул Шмелев. Он оборвал себя и перевел дух, чтобы сосредоточиться. Он должен сказать сразу обо всем, а времени в обрез, и он не знал, как начать. Как рассказать о том, что он увидел и узнал? Как рассказать о земле, которая измучена огнем и металлом? Как рассказать о сердце своем, которое прикоснулось к другим сердцам, и каждое прикосновение оставило на нем болезненный рубец. Он вспомнил все, что было, перед ним возникли мутные, потухшие глаза — он уже не помнил, чьи они. И черный огненный гриб вонзается в мягкое тело земли — ведь это было уже? Или только будет? И какие слова нужны для того, чтобы этого не стало больше на земле.

— Луна, что случилось? Почему ты замолчал? Какой Кудрявчиков? Где он? Не понял тебя. Как слышишь? Ответь. Я — Марс, прием.

Шмелев набрал побольше воздуха в грудь и заговорил. Голос был сухой, бесстрастный. Он думал только о том, что может не успеть.

— Внимание, передаю боевое донесение. Противник силами до двух батальонов при поддержке восьми танков беспрерывно атакует Устриково. Отражены четыре атаки. Уничтожено семь танков. Лейтенант Войновский, Юрий Войновский бросился под танк с гранатой и погиб. Он просил написать Наташе Волковой из города Горький. Повторяю, Наташа Волкова из Горького, девушка, не получающая писем с фронта. Напишите ей, он просил перед смертью. Сержант Кудрявчиков из саперного взвода подорвал на мине вражеский танк и погиб. Запомните: Василий Кудрявчиков из города Канска. Старший сержант Эдуард Стайкин из Ростова подбил прямой наводкой два танка. Стайкин погиб. Лейтенант Ельников из Москвы закрыл своим телом командира. Ельников погиб. Старший лейтенант Обушенко погиб. Рядовой Севастьянов погиб. Проскуров погиб, Шестаков погиб — запишите их имена. Передаю обстановку. Немецкий танк ворвался в деревню. Отходим к берегу в район церкви. Будем драться до последнего. Прощайте, товарищи!

Рядом шлепнулся камушек. Джабаров стоял на корточках на краю воронки и манил Шмелева пальцем. У ног Джабарова лежали две новые гранаты.

— Луна, я — Марс, понял тебя хорошо. Сообщи, где Шмелев? Где находится Шмелев? Прием.

— Шмелев ушел на танк. Некогда. Прощайте. Иду. — Шмелев выключил рацию и полез наверх, цепляясь за рельсы.

Танк стоял у церковной ограды и расстреливал пушку, которую катили по шоссе солдаты из роты Яшкина. Маленькие фигурки сновали у пушки, разворачивая ее, а танк послал туда меткий снаряд и все перемешал. Немецкий пулеметчик выпустил длинную очередь в Шмелева, но Шмелев даже не пригнул головы. Все осталось позади, впереди был танк, огромный, черный, жестокий. Шмелев шагал во весь рост, и танк попятился от него, а потом развернулся и выпустил снаряд.

Сергей размахнулся, швырнул гранату. Водитель дал задний ход, танк неуклюже отполз, и граната упала на то место, где он стоял. Шмелев лег за большой серый камень у шоссе, примериваясь для нового броска. Вторая граната перебила гусеницу танка, и тогда снаряд ударил в камень, легкая волна приподняла Шмелева, дернула за уши, он опрокинулся, распластался на снегу, чувствуя, как боль вонзается в тело и плотная липкая тишина обволакивает землю.

Танк стоял на шоссе. Верхний люк бесшумно откинулся, там показалась рука, и пять красных ракет одна за другой поднялись к небу.

Боль все сильнее сдавливала тело, сомкнулась над головой. Шмелев закрыл глаза, потому что смотреть стало больно.

Он уже не видел и не слышал, как на верхней площадке колокольни высунулся ствол пулемета, простучала длинная очередь: Маслюк всадил двадцать пять пуль в раскрытый люк башни.

Рука с ракетницей опала, внутри раздались частые гулкие взрывы, черный дым, клубясь и завиваясь, вырвался из башни.

Падающий на излете осколочный снаряд задел колокольню. Верхняя площадка окуталась белым дымом, часть стены рухнула вниз. Крест на самом верху заколебался, половина его отвалилась. Колокола закачались, протяжный печальный звон поплыл над берегом.

Шмелев лежал на снегу, раскинув руки. Он не слышал ни пулемета, ни взрывов — все заглушала боль и безмолвная песня набата.

 

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 

ГЛАВА I

Командующий посмотрел на часы и поднял руку. От высокой с кузовом в форме ящика машины отделился командир радиовзвода и, придерживая рукой планшет, потрусил к столу, за которым стоял командующий.

— Передайте, пожалуйста, полковнику Приходько, что я был бы страшно рад услышать его голос. — Игорь Владимирович снова посмотрел на часы и сказал: — Пусть ответит живой или мертвый, черт возьми.

— Приходько верен себе, — сказал полковник Славин. Он стоял рядом с командующим и держал здоровой рукой раскрытый блокнот. Левая рука висела на ослепительно белой перевязке.

За темной полосой леса шумел недальний бой. В небе, скрытые за облаками, гудели самолеты, раздавался сухой пулеметный треск. Один пулемет захлебнулся и смолк, самолет пробил облака, на мгновение повис над озером. Тяжелый дымный хвост тянулся за самолетом. Все повернули головы в сторону озера. Адъютант поднял бинокль. Самолет не удержался, прочертил в воздухе косую линию и рухнул на лед, выплеснув высокий пенистый столб.

Летчик Сергей Ковалев был убит еще в воздухе, поэтому он не увидел холодной поверхности озера, не ощутил ледяной темноты воды; последнее, что видел на земле летчик, было холодное, ослепительное солнце, сверкавшее над облаками.

— Наш, — сказал адъютант, опуская бинокль. — Смирновского полка.

Игорь Владимирович ничего не сказал и тяжело оперся руками о стол, стоявший прямо на снегу.

— Рубежи, — коротко бросил он.

Полковник Славин поднял блокнот:

— Тринадцать ноль-ноль. Чесноков: Новые Ручьи — Сутоки; Саркисян: Дубрава — Луговое; Приходько: Фарафоново — Борки. Четырнадцать ноль-ноль. Чесноков: станция Вилково; Саркисян: продвижения нет. Приходько: сведений не поступало. Даю правое крыло, — Славин перевернул страницу и продолжал читать, а командующий отмечал взятые населенные пункты на карте.

— Где же все-таки Приходько? — спросил Игорь Владимирович, отрываясь от карты и глядя вдоль берега.

Славин пожал плечами.

— Уберите же наконец это...

Немецкий солдат лежал на бруствере окопа неподалеку от стола; снег вокруг убитого был грязным.

Окопы шли вдоль берега несколькими извилистыми линиями, перед ними тянулись ряды проволочных заграждений. Все это было выворочено, перепахано, и весь берег представлял собой сплошную воронку, сделанную тысячами снарядов.

От берега поперек окопов шла широкая наезженная дорога. Окопы в этом месте были завалены землей, а подъем со льда выложен бревнами и обшит досками. Натужно гудя, машины поднимались по настилу и проезжали по дороге мимо стола, у которого стоял командующий. На льду под обрывом видны аэросани.

Колонна грузовиков прошла; снова стал слышен гул за лесом и треск пулеметов в небе.

Адъютант махнул рукой, и три автоматчика побежали вдоль окопов. Славин закрыл блокнот, осторожно поправил раненую руку и зашагал к машине радиовзвода.

Автоматчики подняли убитого, поволокли его за ноги к большой воронке, где были свалены другие трупы.

По ту сторону дороги у развороченного блиндажа стояли три открытых «виллиса», выкрашенных белой краской. У дальнего «виллиса» собралась группа офицеров в новых светлых полушубках. Офицеры смотрели, как автоматчики волокут убитого к яме, потом один из них, высокий и длинноногий, сказал что-то своим, поправил папаху, с решительным видом зашагал к столу. Командующий внимательно разглядывал карту. Длинноногий подошел, щелкнул каблуками. На нем были погоны генерал-майора.

— Товарищ командарм, разрешите обратиться.

Игорь Владимирович прочертил на карте жирную красную стрелу и кивнул. Длинноногий генерал незаметно покосился на стрелу:

— Товарищ командующий, разрешите мне войти в прорыв. Полки рвутся в бой.

Игорь Владимирович поднял голову, слушая шум далекого боя за лесом. Позади возник густой быстро нарастающий рев. Девятка штурмовиков пронеслась над берегом и ушла в сторону леса.

— Мне бы засветло успеть развернуться, товарищ командарм. Я сразу дам рывок, если успею засветло. Полки на колесах. Только бы засветло их развернуть.

Из машины радиовзвода вышел полковник Славин с раскрытым блокнотом в руке. Увидев Славина, командующий резко выпрямился. Глаза его сделались холодными. Длинноногий генерал встал по струнке и не мигая смотрел на командующего.

— Командиру сто семьдесят пятой генералу Горелову. Приказываю войти в прорыв и начать преследование противника...

Славин подошел к столу и остановился, слушая приказ. Командующий сделал паузу. Славин быстро сказал:

— Разрешите доложить. Приходько вышел к Белюшам.

— Попробовал бы не выйти, — бросил Игорь Владимирович. — Имейте в виду, генерал. На вашем левом фланге действует особая опергруппа Фриснера. Следите за левым флангом, Фриснер непременно будет контратаковать вас, я имею точные сведения. Пошлите к Приходько толкового офицера для связи. Приходько выполнил задачу и будет теперь прикрывать вас слева. Докладывайте каждый час о ходе продвижения. Связь, связь и еще раз связь. Желаю успеха. — Командующий взял со стола пакет с сургучными печатями и передал его командиру сто семьдесят пятой. Тот отдал честь и побежал через дорогу, на бегу ломая сургучные печати. Один из «виллисов» тотчас выскочил на дорогу и проехал мимо стола командующего к озеру. Офицеры, сидевшие в машине, отдали честь.

— Приходько докладывает, что у него большие потери, — говорил полковник Славин. — Немцы контратакуют его из района Грязные Харчевни.

— Разумеется. Он хочет, чтобы война шла без потерь. И чтобы противник не контратаковал его. Тогда он будет двигаться по графику и, может быть, даже вовремя докладывать.

Славин слушал, склонив голову набок, потом тяжко вздохнул и сказал:

— Нет, этого я не понимаю. Вершина военного искусства — своевременно избрать момент и направление главного удара. Ни минутой позже, ни минутой раньше. Не понимаю: как вы умеете это?

Командующий посмотрел в сторону леса, потом распечатал коробку «Казбека». Славин положил блокнот, взял здоровой рукой папиросу и полез в карман за зажигалкой.

— Разрешите, полковник. — Игорь Владимирович чиркнул спичкой, прикрывая огонь ладонями. — Вам вообще не следовало бы находиться здесь.

— Что вы? В такой день... Мы столько готовились...

Второй «виллис» загудел, выскочил на дорогу и покатился в ту сторону, где шумел бой. Третий «виллис» остался стоять у блиндажа. Горелов сидел на заднем сиденье, читая приказ и делая пометки на карте. Над «виллисом» вырос тонкий кустик антенны, и тоскующий девичий голос стал звать:

— Земля, Земля, я — Венера, даю настройку. Как слышишь?..

— Венера, — сказал Игорь Владимирович и покачал головой.

Тяжелый снаряд глухо шлепнулся в стороне, взметнув облако снега и обломки бревен. Голос девушки оборвался на полуслове, потом зазвучал опять. Командующий посмотрел на часы.

— Пора, — сказал он и зашагал к машине радиовзвода.

Спустя четверть часа, переговорив с Приходько и другими командирами дивизий, командующий спустился с берега на лед и подошел к аэросаням. Два автоматчика встали на лыжи передних саней и ухватились за железные стойки.

Игорь Владимирович сел рядом с капитаном Дерябиным. Полковник Славин протиснулся меж кресел и сел на деревянный ящик. Четвертым в кабине был радист с радиостанцией.

— В штаб? — спросил Дерябин.

— Маяк Железный.

Славин удивленно поднял брови:

— А как же пресс-конференция?

— Неужели вы не понимаете? — терпеливо сказал Игорь Владимирович. — Мне нужна железная дорога. Горелов перережет ее в своем секторе только завтра утром. Если она работает сегодня, это будет стоить мне дивизии.

Полковник Славин понял и склонил голову.

— Ох, товарищ генерал-лейтенант, — с восторгом сказал Дерябин, — и давал он там прикурить. Прямо не знаю, как выбрался оттуда. Потери страшные.

— Вот вам еще один любитель легкой войны, — сказал Игорь Владимирович, поворачиваясь к Славину. — Слишком долго сидели в обороне. Это наступление встряхнет армию. Прошу вас, не задерживайтесь.

Дерябин включил мотор, и сани пришли в движение, набирая разгон по льду. Вдали показалась голова колонны, пересекающей озеро. Игорь Владимирович сделал знак Дерябину, и сани заскользили навстречу колонне.

Шла сто семьдесят пятая механизированная... Впереди неторопливо катился «виллис», за ним в затылок четыре «доджа», потом огромные «студебеккеры», закрытые брезентовыми полотнищами. Дерябин сбавил обороты, шум идущих грузовиков донесся сквозь гуденье винтов. Машины шли неторопливо, с ровными интервалами. Солдаты в касках со строгими лицами сидят в машинах, автоматы ровно висят на груди. Машины идут одна за другой, и хвост колонны уходит до горизонта. Шестнадцать огромных «студебеккеров» с пехотой, потом четыре «доджа» с пушками, потом один «додж» с командиром батальона и радиостанцией, опять шестнадцать «студебеккеров» и четыре «доджа», еще шестнадцать, еще четыре, один за другим, неторопливо, ровно, безостановочно, бесконечно, передние колеса надвигаются, придавливая снег, глаза водителя устремлены вперед, брезентовый кузов, солдатские лица, колеса, кузов, лица, машина, интервал, машина, еще четыре, еще шестнадцать — и в каждой машине полным-полно солдат, а в кабине сидит офицер с картой, передки пушек набиты снарядами, в ящиках — гранаты и мины, в солдатских сумках — патроны. Все рассчитано на семьдесят два часа непрерывного боя. Семьдесят два часа грохота и огня, крови и пепла. И оттого лица солдат окаменели и фигуры их неподвижны. Сто семьдесят пятая входит в прорыв.

— Красиво идут, — сказал Дерябин. — Сила.

— Обратите внимание, Игорь Владимирович, — сказал Славин. — Дивизия развернулась на марш за тридцать минут. А техника, какая техника. Какая мощь!..

Солдаты, сидевшие в «студебеккерах», видели, как аэросани у дороги набрали скорость, развернулись и стали удаляться в глубь Елань-озера. Саней было трое, они шли друг за другом, и на передних санях, ухватившись за тонкие стойки, стояли два автоматчика.

Полковник Рясной подал командующему радиограмму, полученную час назад от Шмелева. Игорь Владимирович прочитал радиограмму и передал ее Славину.

— Что с дорогой? Как Мартынов? — спросил командующий.

— Утром передали, что Мартынов не вернулся.

— Хм, — сказал командующий. — Это становится загадочным. Когда будет связь с ними?

— Тишина, — ответил Рясной. — Вот уже целый час абсолютная тишина.

— Куда это, Игорь Владимирович? — спросил полковник Славин, показывая радиограмму Шмелева, которую он все еще держал в руке.

— Это все, что от них осталось, — сказал Рясной. Он лежал, запрокинув голову, глядя невидящими глазами в потолок.

— Это донесение достойно быть в музее, — с чувством сказал Игорь Владимирович.

В избе остро пахло лекарствами: батарея пузырьков стояла на столе рядом с котелком. За печкой скрипело перо, и кто-то говорил вполголоса, с паузами: «Маслюк Игнат Тарасович... Молочков Григорий Степанович...»

— Все, — сказал Рясной и замолчал. Лицо у него стало известковым, кожа на скулах натянулась и утоньшилась, на виске чуть вздрагивала тонкая синяя жилка. Командующий посмотрел на Рясного и подумал, что командир бригады смертельно болен и умирает.

— Как ваше самочувствие, Виктор Алексеевич? — спросил он.

— Благодарю вас. Сегодня мне лучше.

— Как поясница?

— Поясница уже прошла. Мне гораздо лучше. Утром был врач. Оставил лекарства. — Рясной говорил, почти не разжимая губ, не меняя положения головы. Только синяя жилка на виске вздрагивала, опадала, потом снова вдруг вздрагивала.

Резко хлопнула входная дверь. Командующий вздрогнул и обернулся. В дверях стоял коренастый розовощекий старшина с солдатским мешком в левой руке. Старшина увидел командующего армией, глаза у него заблестели. Он отдал честь и сильным поставленным голосом попросил разрешения обратиться к полковнику. Игорь Владимирович кивнул.

— Что у тебя в мешке, Кашаров? — неожиданно спросил Рясной; синяя жилка на виске забилась сильнее.

— Товарищ полковник, разрешите доложить, привез почту. Каково будет ваше распоряжение?

— Иди, Кашаров, иди, голубчик, теперь уже не нужно, — говорил Рясной. — Положи куда-нибудь. Потом разберемся.

— Как же так, товарищ полковник? Это же письма. За три дня привез. Там для нашего капитана есть. Два года писем не получал. И вот пришло. Как же так? — Старшина был в полной растерянности и переводил глаза то на Рясного, то на Игоря Владимировича.

— Иди, голубчик, иди. Не мешай нам.

Кашаров прижал мешок к груди и осторожно, на цыпочках, забыв отдать честь, вышел из избы. Игорь Владимирович проводил его глазами.

— Войновский Юрий Сергеевич, — сказал голос за печкой. — Где похоронен — как записать?

— Войновского я уже записал. Похоронен в братской могиле на дне Елань-озера, — сказал другой голос. — Давай следующего.

Командующему вдруг захотелось выйти из этой душной избы на свежий воздух. Он повернулся к Рясному и сказал:

— Сегодня на рассвете армейские соединения прорвали фронт противника по двум сходящимся направлениям, южнее и севернее Старгорода. Ширина прорыва — до пятнадцати километров. Войска противника окружены в лесах западнее Старгорода и уничтожаются. В прорыв входят свежие части. Только что я выпустил сто семьдесят пятую.

— Поздравляю вас, — сказал Рясной чуть слышно. — Это замечательный успех.

— Теперь вы понимаете, почему я не мог дать вам подкрепления? Ваши батальоны сделали больше, чем они могли сделать. Я представляю вас к ордену.

— Они совершили невозможное, — сказал полковник Славин. — Я был там, и я не представляю, как они сумели это. То, что сделали они, еще никто не делал.

— Я знал, что они сделают это, — сказал Рясной. — Они не могли иначе, у них просто не было иного выхода.

Игорь Владимирович заставил себя подойти к Рясному, пожал его руку, неподвижно застывшую на одеяле, и вышел из избы.

Озеро лежало у ног командующего. Дорога отходила от берега, тянулась по льду, прямая, как стрела. Солдаты проложили эту дорогу, но они уже прошли и не вернутся назад, а утром свежий снег заметет следы, но следы еще будут храниться под снегом, а весной растает лед, и тогда уж ничто не напомнит о том, что здесь прошли солдаты.

Командующий достал бинокль. Дорога была пустынной и вдалеке делалась неразличимой, сливаясь с ровной ледяной поверхностью.

— Когда была отправлена радиограмма? — спросил Игорь Владимирович.

— Полтора часа назад, — ответил Славин.

— Что вы посоветуете?

— Надо ехать туда, Игорь Владимирович. И тотчас: скоро стемнеет.

— Вы правы. Радиограмма очень неясная. В ней больше эмоций, чем фактов. Следует выяснить обстановку на месте. Я пошлю Евгения.

— Игорь Владимирович, он там не был и может ошибиться. Разрешите мне. Я своими глазами...

— Но ваша рука?

— Рука в гипсе. С ней ничего не случится.

— Я восхищен вашим мужеством, полковник.

— Я служу Родине, товарищ генерал. — Славин поправил перевязь и решительно зашагал к саням.

Аэросани медленно оторвались от берега, выруливая к дороге. Длинный снежный хвост стлался за винтом. Гул моторов скоро затих, и одинокая темная точка затерялась в ледяном пространстве.

Войска армии продолжали наступление. Головной полк сто семьдесят пятой дивизии развернулся и прошел через боевые порядки первого эшелона. Солдаты бежали по глубокому снегу, работала артиллерия, самолеты штурмовали опорные пункты врага, по дорогам двигались тягачи с пушками, машины, обозы, походные кухни. Десятки радиостанций вызывали штаб командующего, сообщая, докладывая, ожидая и требуя дальнейших распоряжений, а Игорь Владимирович по-прежнему стоял на берегу.

Приоткрыв дверь сарая, старшина Кашаров тайком наблюдал за генералом. Мешок все еще был в руках старшины, Кашаров прижал мешок к животу, присел на ящик с минами. Рядом стояли два термоса с водкой.

Кашаров развязал мешок, начал осторожно перебирать треугольные конверты. Полевая почта 03339, Войновскому Ю. С. — из города Горького. Севастьянову — из Ленинграда, Кудрявчикову — из Канска, Шмелеву — из Челябинска.

Старшина растерянно повертел треугольник, покачал головой, сунул письмо поглубже в мешок. Потом открыл термос, зачерпнул оттуда котелком и начал пить, не отрываясь, все выше запрокидывая голову. Он пил сразу за всех.

...Письмо лежало в темноте мешка, тесно склеившись с другими письмами. И если развернуть треугольник, разгладить мятую бумагу, то можно прочесть:

«Иду, и вдруг — ты. Я бросаюсь навстречу, удивлена, растеряна: как, откуда? Ты равнодушен, холоден, безразличен, проходишь мимо по нашему скверику к Красным воротам. Я догоняю, кричу в ужасе — ты меня не узнал!.. Третью ночь подряд мне снится один и тот же сон. Гоню его, хочу забыть, но он приходит снова, и я просыпаюсь в страхе. Я лежу одна, ложусь, не раздеваясь — мне холодно и страшно: ты меня не узнал.

Но ведь этого не может быть. А вдруг? Почему ты не слышишь меня? Мы уехали из Москвы осенью, сутолока была страшная, потом узнали, что дом разбомбило. Доехали до Урала, уже снег лежал, луна висела, большая и яркая, как талант. Какая дура я тогда была — все верила, что скоро тебя найду, ты же в кадровой служил... Адресат не значится. Но я все равно пишу тебе, пишу каждый день — на бумаге или просто так. Где ты? Сколько бы слов тебе написала, наших слов — а вдруг чужой прочтет, боюсь. Помнишь — сначала поезд, там парень пел под гитару, а потом лес и сосны, а потом я купила маме билет в кино, и мы пошли к нам — помнишь, как было?

Мама теперь постарела, работает в управлении машинисткой, она и приносит адреса, все время разные. Я тоже старая стала, но я не хочу стареть без тебя, хочу состариться вместе с тобой, буду древней старушенцией, кругом внуки, и старик рядом в кресле сидит — ты. Смотри у меня, сиди смирно. А то ведь я тоже могу не узнать. Вот была смешная история — умереть можно. К маме полковник ходил, Иван Николаевич. Седой такой, интеллектуальный. Жену потерял на фронте во время отступления, остался один — и к нам ходит, свертки носит. Мы его очень жалели, мама даже по ночам плакала. А вечерами сидим, чай пьем с печеньем и колбасой, о мировых событиях рассуждаем. Ты когда-нибудь ел такую вкусную колбасу? Называется — любительская. И вдруг, представь себе, выясняется — ты не поверишь, — что он вовсе не к маме ходил, а из-за меня. Предлагает руку и сердце. И что самое главное — через маму, чтобы официально. Мне так стыдно стало. Сидим теперь без печенья и о мировых проблемах помалкиваем. Помнишь, как мы на лавке под окном рассуждали — вот дураки... Я, как сейчас, все помню, будто вчера, но, боже мой, как давно это было. Давным-давно, я тогда еще умела смеяться. А теперь как вспомню, так сердце зайдется и плакать хочется. Что же мне делать — скажи. Как тебя найти? Если бы я про тебя знала, тогда мне все нипочем, а так руки опускаются, только работа и держит. С завода я сбежала: там снаряды делают, смотреть на них не могу. Перешла на ткацкую фабрику — тут спокойнее. А зачем, если тебя нет и жить не хочется.

Вот опять. Опять в груди кольнуло. Нет, нет, я не верю. Знаю, тебя не убьют. Иду по улице — и все тебя ищу. В городе военных полно, куют победу. Я даже в госпиталь попросилась на субботник. Как-то пошли с Руфиной на танцы в Дом офицеров. Глаза бы мои не смотрели: кругом война, а они танцуют. А если завтра конец света, если бомбу такую изобретут, — нам тот полковник рассказывал, — неужто все равно танцевать будут?

На каток тоже не хожу. Коньки на картошку поменяла еще в прошлом году. Но ты не думай, что мне плохо. Только внутри все время холодно. Сидим с мамой у керосинки и воображаем, будто это камин, будто нам тепло и совсем нет копоти. Нет, нет, мне совсем не плохо, только вот сегодня расклеилась, как сердце кольнуло...

Когда же я снова найду тебя? Любимый...»

Кашаров кончил пить и бросил котелок на землю. Глаза у него сделались мутными, ему показалось, что рядом с командующим на берегу стоит кто-то еще. Старшина Кашаров зажмурил глаза и заплакал.

 

ГЛАВА II

Пресс-конференция задерживалась.

Корреспонденты, приехавшие в штаб армии, разместились в той самой избе, где жили когда-то солдаты из взвода Войновского. В избе пахло свежевыскобленными досками и крепким морским табаком: столичный писатель из маститых угощал собратьев по перу из круглой жестяной банки.

Кроме маститого писателя, присутствовали три поэта, два фотокорреспондента и еще один писатель, молодой, но уже порядком известный. Поэты были трех рангов: фронтовой, армейский и дивизионный. Фронтовой поэт, пожилой и солидный, сознавал свое явное превосходство над двумя остальными и вел себя соответственно этому. Армейский поэт среднего ранга и возраста. Он только начинал приобретать некоторую солидность, был говорливым и порывистым. Дивизионный поэт совсем мальчишка, и его никто не замечал.

Разговор перескакивал с предмета на предмет, как бывает, когда собираются вместе малознакомые люди; тем не менее маститый писатель с хорошим табаком был в центре внимания: он написал несколько толстых посредственных книг, и оттого его мысли считались значительными и интересными. Лишь один молодой, но уже порядком известный писатель не принимал участия в общем разговоре — сидел на лавке у окна и быстро писал в блокноте.

— Эти русские деревни без крестьян производят гнетущее впечатление, — говорил маститый писатель.

— Неизвестно что: деревня без крестьян или крестьяне без деревни, — возразил молодой дивизионный поэт; он был мальчишкой и всем возражал.

— Чуть ли не единственная деревня на сотни километров кругом, — прибавил порывистый армейский поэт.

— Вы не поняли меня, молодые люди. Видно, старость приходит, а простоты по-прежнему не хватает. Я хотел сказать, что за эти трагические годы мы, наверное, безвозвратно привыкли к смерти, к развалинам, пепелищам. Привыкли настолько, что вид уцелевшей деревни кажется удивительным и необыкновенным. И тем более тяжко видеть единственную целую деревню без крестьян, без всех этих атрибутов сельской жизни. Помните — крики петухов, стадо бредет мимо окон, а бабка Матрена судачит на завалинке, только семечки трещат. А здесь все это выглядело еще романтичней: сушатся на кольях рыбачьи сети, у берега качаются баркасы, помнится, в этих краях их зовут — сойма. А по вечерам невесты, жены выходят на берег и ждут своих добытчиков.

— Тут пахнет русской стариной и поэзией Блока, — сказал говорливый армейский поэт. — Здесь Садко нашел свою Чернаву. Здесь женщины с лицами как на иконах.

— Хорошо бы после войны приехать сюда на рыбалку, — заметил молчавший до сих пор фронтовой поэт. — Пожить здесь, походить с рыбаками в озеро. Летом, наверное, здесь отменно.

— Где там, — возразил поэт-мальчишка из дивизии, который всем возражал. — Летом здесь одни комары и болота.

— Не без того, — согласился фронтовой поэт. — Рыбалка требует жертв.

— Видно, придется ночевать здесь, — сказал один из фотокорреспондентов. — Интересно, где тут столовка?

В избе становилось темно. Молодой, но уже известный писатель перешел от окна к столу, где горела лампа, и продолжал быстро строчить в блокноте, изредка отрываясь от бумаги и глядя в пространство.

— Утро вечера мудренее, — сказал маститый писатель. — Переночуем, и обстановка к утру прояснится. Сейчас, говорят, положение еще неясное.

— Наоборот. Все яснее ясного, — сказал дивизионный поэт-мальчишка. — Наши продвинулись на пятнадцать километров.

— Успех операции был решен артиллерийской подготовкой, — добавил армейский поэт. — Это было грандиозно...

— Чепуха, — сказал вдруг молодой, но уже известный писатель и сильно хлопнул блокнотом по столу. — Все решил отвлекающий удар через Елань-озеро. Прямо по льду. — Он поднял блокнот и посмотрел на присутствующих глазами победителя.

— Что за отвлекающий удар? — спросил фронтовой поэт.

— Я что-то не слышал...

— Расскажите, Коля, — попросил маститый писатель. — Если это не секрет, разумеется.

— За двое суток до начала общего наступления, — охотно начал тот, — или, как говорят штабисты, в час «Д» минус сорок восемь два стрелковых полка форсировали озеро в южной части. Смотрите. — Он раскрыл блокнот и принялся рисовать на листке. — Мы с вами находимся вот здесь, севернее маяка, он стоит на берегу. А вот озеро. Главный удар производится здесь — через узкую северную губу, которая подходит к самому Старгороду, ширина губы здесь совсем небольшая — семь-восемь километров. Южная часть Елань-озера более широкая, здесь до вражеского берега тридцать-сорок километров. — Молодой и уже известный быстро чертил стрелки. — Сюда-то и пошли полки для отвлекающего удара. Ночью они прошли по льду тридцать километров, развернулись цепью и в кромешной темноте пошли в атаку. Немцы никак не ожидали удара в столь отдаленном районе, а ночная атака наших была столь стремительной, что полки с ходу захватили берег. Представляете себе: ночь, тишина, ветер бьет в лицо, под ногами лед, а не земля. Этот план так и назывался: «Операция «Лед», но нашим все нипочем — цепи без звука идут в атаку, немцы удирают в одних кальсонах. Да, забыл сказать, как раз в этом месте проходит стык немецких армий. Немцы и опомниться не успели, как наши перерезали сначала шоссейную дорогу, которая проходит на том берегу, а потом и железнодорожную магистраль — она проходит чуть дальше, примерно здесь. Обе немецкие армии были рассечены. К тому же немцы приняли этот удар за главный. Они срочно перебросили резервы и начали бросать в контратаки полк за полком, танки, самолеты. Но наши стояли намертво. Тем временем прошло сорок восемь часов и настал час «Д». Тогда ударила наша артиллерия на севере, полки форсировали губу и пошли на штурм там, где немцы не ожидали. Сорок километров севернее отвлекающего удара, а если считать по берегу, то еще больше — понимаете, как было задумано? Гениально. Немцам надо перебрасывать резервы на север, а дороги-то перерезаны, армии фашистов рассечены. Словом, дали им по первое число.

— Боже мой, как это интересно, — сказал маститый. — У вас же готовый очерк в кармане. Эта история так и просится на бумагу.

— Уже готово, — скромно ответил молодой, но уже порядком известный, хлопая ладонью по блокноту. — Сейчас пойду связываться с редакцией.

— Интересно, — усмехнулся фронтовой поэт, — откуда вы получили этот приключенческий сюжетик? Который из штабистов рассказал вам эту новогоднюю сказку? — Фронтовой поэт имел большие связи в штабе, и ему было крайне досадно, что он ничего не знал об отвлекающем ударе.

— Позвольте, — сказал молодой, но уже известный, — пусть это останется моей тайной.

— Все равно, — сказал армейский поэт, — успех решил массированный удар артиллерии. Артподготовка продолжалась девяносто минут, такого еще не бывало на нашем фронте. Отвлекающий удар тут ни при чем.

Идея отвлекающего удара в направлении на Устриково казалась Игорю Владимировичу глубоко продуманной и обоснованной. Верховная Ставка одобрила и утвердила план операции «Лед» без единой поправки, и Игорь Владимирович еще больше уверился в незаурядности своего замысла. Ему пришлось пережить несколько неприятных часов, когда батальоны лежали на льду, однако командующий сумел вывернуться и не послать в тот день донесение в Ставку. Он верил в свой план. А потом берег был взят, и ярость немецких контратак лишний раз подтверждала правильность всех расчетов. Теперь уже, направляя донесение, Игорь Владимирович не скупился на краски. Правда, оставалась досадная деталь — до сих пор не была перерезана железная дорога, но командующий чувствовал, что тут что-то не так: или Шмелев что-то скрывает, или Мартынов хитрит. Полковник Славин должен был выяснить обстановку на месте и привезти точные сведения.

Командующий армией решил, что он расскажет корреспондентам некоторые подробности отвлекающего удара. Он не стал дожидаться Славина и вместе с членом Военного Совета Николаем Александровичем Булавенко направился к корреспондентам.

За последние три часа с тех пор как командующий рассказал полковнику Рясному о начавшемся наступлении, положение значительно улучшилось: дивизии преодолели глубоко эшелонированную оборону противника и вышли на оперативный простор.

Игорь Владимирович вкратце обрисовал общую обстановку и под конец сказал корреспондентам, что они не зря приехали в его армию. При этом Игорь Владимирович улыбнулся и посмотрел на маститого столичного писателя.

— Такова наша профессия, — ответил за всех маститый. — Мы всегда там, где гремит бой. Где успех, победа. Нам нужен победный материал.

— Мы долго ждали и долго готовились, но теперь мы обеспечим вас таким материалом в избытке.

— Хотелось бы знать, Игорь Владимирович, некоторые детали, — продолжал маститый. — И попросить вас, чтобы вы нацелили нас, так сказать, на направление главного удара. Где сейчас центр боевых действий? Какая дивизия добилась наибольшего успеха?

— Поезжайте прямо в сто семьдесят пятую, к Горелову. Только вам придется порядком потрудиться, чтобы догнать его. Уже сейчас он находится там, где должен был быть только завтра утром. А где он окажется завтра утром — этого даже я не могу сейчас сказать.

— Разрешите такой вопрос, товарищ генерал, — сказал фронтовой поэт. — Что обеспечило успех всей операции? Мы тут перед вашим приходом как раз спорили об этом...

— Я вижу, вы уже в курсе. — Игорь Владимирович улыбнулся. — Это весьма интересная деталь. Успех всей операции в значительной мере был обеспечен предварительным ударом... — Игорь Владимирович услышал хлопанье отворяемой двери и быстро обернулся.

Полковник Славин стоял, тяжело держась здоровой рукой за косяк. Он стащил шапку, и все увидели грязную кровавую повязку, прикрывавшую половину лба. Перевязь на левой руке тоже была забрызгана кровью.

Игорь Владимирович поспешно поднялся и зашагал навстречу Славину.

— Простите, пожалуйста, — бросил он на ходу. — Одна минута.

Корреспонденты видели, как командующий и раненый полковник с красивым мужественным лицом о чем-то быстро и тихо поговорили меж собой, потом Игорь Владимирович громко сказал:

— Спасибо, полковник. Теперь шагом марш в медсанбат.

— Простая царапина. Я еще могу поработать в штабе.

— Приказываю немедленно направиться в медсанбат. Выполняйте.

Красивый полковник с неодобрительным видом отдал честь и вышел, а Игорь Владимирович вернулся к столу:

— Итак, на чем же мы остановились?

— Вы говорили, товарищ генерал, — сказал фронтовой поэт, — что успех всей операции был обеспечен предварительным ударом. Каким? Артиллерийским?

— Да, да, — быстро сказал Игорь Владимирович. — Вы совершенно правильно угадали мою мысль. Мы долго и тщательно готовились к этому удару. Вели разведку целей, выбирали места для огневых. Это был небывалый по своей мощности массированный артиллерийский удар. Огневая подготовка продолжалась восемьдесят пять минут, на пять минут меньше, чем могли рассчитывать немцы. — Игорь Владимирович уже овладел собой и говорил спокойно и неторопливо. — После такой мощной артподготовки пехота поднялась в атаку и сразу же захватила первую линию траншей, а еще через полчаса — вторую.

— Благодарю вас, — сказал фронтовой поэт и снисходительно посмотрел на молодого, но уже известного писателя. Тот ничего не ответил.

— Скажите, Игорь Владимирович, — попросил маститый писатель, — где находился в момент атаки ваш наблюдательный пункт?

— Позади боевых порядков дивизий. Прямо на льду.

— О-о, — сказал маститый. — А кто, если не секрет, был этот раненый полковник с мужественным лицом?

— Обычная история, — Игорь Владимирович пожал плечами. — Офицер моего штаба. Приехал оттуда.

— Разрешите такой вопрос, — торопливо сказал молодой, но уже известный. — У меня записана фамилия: капитан Шмелев. Его подразделение первым захватило берег, да?

Игорь Владимирович пристально посмотрел на молодого, но уже известного:

— Боюсь, что не сумею ответить на ваш вопрос. Я просто не в курсе. Первой шла дивизия Приходько, надо спросить у него, кто был впереди.

— Простите, товарищ генерал, — продолжал допытываться молодой. — Не можете ли вы рассказать что-либо о плане операции «Лед»?

— Весьма сожалею, — сухо ответил Игорь Владимирович, — но об этом плане сказать ничего не могу.

— Как же так? — в отчаянии воскликнул молодой. — Ведь за сорок восемь часов до общего наступления два полка пошли через озеро. Лед, ночь, внезапная атака, немцы не ждали, растерялись...

— Одну минуту, — Игорь Владимирович сердито поморщился: война в таком изложении никак не походила на войну. — Кто вам это сказал? — Глаза командующего становились все более холодными. — Я вижу, вы знаете больше меня. Два полка? Какая чушь! Может быть, вы сами расскажете нам об этом плане? Как бы вы, например, обеспечили коммуникации для двух полков? Боепитание? Эвакуацию раненых? Судя по вашему заявлению, вряд ли вы представляете себе, что такое два полка пехоты.

— Я тоже так подумал, Игорь Владимирович, — сказал маститый. — Отвлекающий удар, ночь, лед, ветер — может быть, это красиво и романтично, но абсолютно нереально.

— Простите. — Игорь Владимирович посмотрел на часы и поднялся. — Через пять минут я должен докладывать в Москву об итогах первого дня наступления.

— Вот таким путем, — проговорил фронтовой поэт, когда дверь за командующим закрылась. — Советую вам впредь быть более осмотрительным в выборе занимательных сюжетиков.

— Издержки производства, — сказал со вздохом маститый. — Вещь неизбежная в нашем ремесле. Мне показалось, что он был чем-то расстроен, когда ушел этот красивый раненый полковник. Сразу начал закругляться.

— Не понимаю, в чем дело, — сказал молодой, но уже известный писатель, недоуменно листая блокнот. — Я слышал доклад полковника. Он не сказал ничего существенного. Доложил о каких-то пулеметах, о санях.

Вот что доложил полковник Славин командующему армии:

— Сани в пути стали. Подошли в темноте. Был обстрелян двумя вражескими пулеметами. С берега бросают ракеты. На дороге никого не встретил. На льду перед Устриковом никого нет — мы подходили к берегу два раза. Пулеметы разбили кабину. Меня задело осколком.

Вот почему Игорь Владимирович уклонился от ответа на вопрос и не сказал ни слова о том, что было за сорок восемь часов до того, как началось общее наступление. Командующий не мог знать, что полковник Славин самым роковым образом ошибся в направлении и сведения, привезенные им, были неправильны.

 

ГЛАВА III

Черная низкая машина генерала Буля стремительно проехала по деревне, свернула к зданию школы. В окнах показались несколько любопытных голов — и тут же исчезли. Дежурный офицер прошмыгнул по коридору в свою комнату.

Буль неторопливо шел от машины. Длиннополая шинель висела на спине складками, а ниже таза колыхалась в такт шагам генерала.

Адъютант распахнул двери. Расстегивая на ходу шинель, генерал прошел в кабинет.

— Никого не зовите. Кофе!

Буль любил заниматься войной в полном одиночестве. На столе лежали развернутые карты. Буль взял из раковины остро заточенный карандаш, задумался на мгновенье — и вдруг решительно прочертил на карте стрелу, с востока на запад.

— Нет! — сказал он вслух и прочертил на карте новую стрелу, с юга на север. Карандаш соскользнул, и стрела получилась неровной. Буль не обратил на это внимания, провел третью стрелу — через всю карту. Стрелы чем-то не понравились Булю, он дернул карту, та, колыхаясь, полетела на пол.

Под первой картой лежала другая, точно такая же. Буль подумал немного, поводил носом по карте — быстро, резко принялся рисовать стрелы. Отодвинулся, разглядывая карту. Теперь все стрелы, выходя из разных мест, сходились в одной точке. Буль склонился над столом, прочитал название деревни:

— Воронино.

Дверь неслышно раскрылась, на пороге стоял адъютант с подносом.

— Воронино, — повторил Буль и повернулся к адъютанту. — Соедините меня, пожалуйста, с Фриснером.

Машина радиовзвода стояла у длинного сарая, сложенного из больших серых валунов. Следы колес тянулись через поляну и выходили на дорогу — там то и дело проносились грузовики.

В кузове слышался усталый голос, повторявший: «Венера, Венера».

Дверь сарая раскрылась. Командир радиовзвода прошел вдоль стены и остановился у машины, заглядывая в кузов.

— Передали? — спросил он.

— Передашь тут. Где она? — сердито ответил голос из кузова.

Лейтенант потоптался у машины, зашагал обратно в сарай. Через минуту он вышел вместе с полковником Славиным. Левая рука Славина висит на белоснежной перевязи, на лбу приклеена ослепительная полоска пластыря, Славин очень красив в таком виде. Он подошел к машине и спросил:

— Почему не передаете шифровку?

— Товарищ полковник, Венера не отвечает. Зовем изо всех сил.

— Ну-ка, попробуйте сами, — сказал Славин. Лейтенант поднялся в кузов, и было слышно, как он зовет срывающимся голосом: «Венера! Венера!» Славин послушал немного, потом повернулся и пошел в сарай. Спустя некоторое время из сарая вышел командующий армией, Славин — за ним.

Они подошли к машине. Игорь Владимирович спросил:

— Почему не даете связь?

— Товарищ генерал-лейтенант, разрешите доложить. Венера не отвечает.

— Когда была связь?

— Ровно два часа назад. — Командир радиовзвода выпрыгнул из кузова и стоял перед генералом. — Ответили, что слышат, и внезапно замолчали.

Командующий и Славин переглянулись. Игорь Владимирович покачал головой.

— Включите резервную станцию, — сказал Славин. — Вызывайте на запасном диапазоне.

— Уже пробовали.

— Где сейчас полковник Войновский? — спросил Игорь Владимирович.

— Не могу знать, товарищ генерал.

— Разыщите Войновского, живого или мертвого. Передайте ему мой приказ — в течение часа обеспечить связь со сто семьдесят пятой.

На поляну выскочил грязно-серый «додж». Быстро покатился к сараю, подпрыгивая и качаясь на кочках. Стал. Из машины выпрыгнул сутулый капитан, перетянутый ремнями и обвешанный сумками. Он бежал к сараю, сумки болтались на нем и били по бокам.

— Машина сто семьдесят пятой, — сказал Славин.

— Немцы! — закричал капитан, подбегая.

Игорь Владимирович с любопытством осмотрел капитана с головы до ног.

— Может быть, вы все-таки обратитесь по форме? — сказал он.

— Поправьте погон, — сказал Славин.

Капитан поспешно поправлял погон на полушубке.

— Завяжите уши, — сказал Игорь Владимирович.

— Застегните пуговицу, — сказал Славин.

Капитан растерянно крутил головой, путался в ремнях и сумках.

— Теперь можете докладывать.

— Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться. Был обстрелян немцами в деревне Воронино.

— И что же? — спросил Игорь Владимирович. — Разве вы не знаете о том, что на войне иногда стреляют?

— Ваша должность, капитан? Почему не докладываете о своей должности? — сказал Славин.

— Начальник связи сто семьдесят пятой дивизии капитан Ястребов, — сказал капитан, вытягиваясь.

— Ого. Вас-то мне и надо, — с угрозой сказал Игорь Владимирович.

— Где Венера? Почему она молчит? — спросил Славин. Капитан беззвучно шлепал губами.

— Слушайте внимательно, капитан, — жестко сказал Игорь Владимирович. — Сейчас одиннадцать часов сорок минут. Ваша станция не отвечает. Если она не ответит еще через два часа, вы пойдете под трибунал. Займитесь с ним, полковник. — Игорь Владимирович резко повернулся, зашагал к сараю.

— Венера, Венера, — звал радист.

Игорь Владимирович прошел за ширму, сделанную из высоких фанерных щитов, устало облокотился на карту, расстеленную на столе. В дальнем углу сарая прерывисто трещала пишущая машинка. Густой бас говорил в телефон: «А ты вырви у них и пошли вдогонку».

Игорь Владимирович вскинул голову:

— Где Саркисян?

— Говорил с ним полчаса назад, — сказал адъютант с женственным голосом. — Он уже заканчивает свои дела. Большие трофеи. Пять тысяч пленных. Сорок три килограмма золота.

— Он уже знает?

— Послали шифровку.

Славин прошел за ширму, бросил на стол раскрытый блокнот.

— Оказывается, этот кретин с переметными сумками везет в дивизию питание для раций. Вчера не успели получить на складе. А теперь немцы захватили Воронино, значит, Горелов отрезан.

— Не так страшно. У Горелова с собой два боекомплекта. Нет аккумуляторов, зато есть снаряды.

— Игорь Владимирович, утром к Горелову поехал Н. — адъютант назвал фамилию маститого писателя.

— Не дай бог, — сказал Славин.

— Оставьте, пожалуйста, — в сердцах сказал Игорь Владимирович. — У Горелова два боекомплекта и семь тысяч штыков. Как-нибудь сумеют защитить одного писателя. Пусть он узнает, что такое война и какова цена победы.

— Товарищ генерал, — Славин выпрямился, — разрешите, я поеду к Горелову. Я пробьюсь на броневике.

Игорь Владимирович посмотрел на Славина и только покачал головой. На столе запищал телефон. Адъютант взял трубку и передал ее командующему. Член Военного Совета Булавенко сообщал, что дивизия Саркисяна закончила уничтожение вражеских частей, окруженных в лесах западнее Старгорода, и полки уже вытягиваются на марш, чтобы идти на помощь сто семьдесят пятой.

Славин слушал, склонив голову. Игорь Владимирович положил трубку.

— Саркисян захватил у врага десять бронетранспортеров. Булавенко берет с собой роту автоматчиков и идет с ними. Он освободит Воронино и прорвется к Горелову.

Из-за ширмы просунулась рука с листком бумаги. Густой бас сказал:

— Ставка.

Славин взял телефонограмму и прочел сообщение о том, что в девятнадцать часов командующий армией генерал Быков вызывается на прямой провод для разговора с Верховным главнокомандующим Вооруженными Силами Советского Союза.

— Говорят, вечером будет салют, — сказал бас за ширмой. — Приказ уже повезли на подпись.

— Спасибо, Андрей Кириллович, — сказал командующий.

— Приятные новости приятно сообщать, — сказал невидимый бас и зашаркал сапогами по земляному полу сарая.

— А что, если товарищ Сталин спросит о сто семьдесят пятой? — сказал полковник Славин.

— Перестаньте паниковать. В моем распоряжении семь часов. Подготовьте лучше данные по всем дивизиям для доклада. Рубежи продвижения, количество пленных и трофеи.

Славин взял со стола блокнот и прошел в общее помещение.

Командующий позвал адъютанта, запахнул шинель, быстро зашагал к выходу.

Из кузова машины доносился усталый осипший голос:

— Венера, Венера, почему не отвечаешь? Венера, я — Марс, прием...

— Голосочек был что надо, — сказал другой радист.

Игорю Владимировичу казалось, что он думает о сто семьдесят пятой дивизии, а на самом деле он думал о батальонах, ушедших в Устриково и оставшихся там. Сто семьдесят пятая дивизия пришла в армию три дня назад, командующий не успел ни узнать, ни полюбить ее, она была для него просто номером, семь тысяч, или сколько там осталось штыков, не более того. С батальонами же сто двадцать второй бригады Игорь Владимирович воевал под Ленинградом, окружал немцев в Демянском котле, он штурмовал с ними высоты, форсировал реки, стоял в обороне. Он приходил к ним, и его поили чаем, кормили щами, он вспоминал с офицерами то, что ему хотелось вспомнить: там был его дом. Теперь этого дома не стало. Сто семьдесят пятая была, наверное, лучше и сильнее, чем его батальоны, но она была и осталась чужой — даже если бы с ней случилось самое нехорошее из того, что может случиться на войне, Игорь Владимирович принял бы такой удар спокойно и мужественно, как подобает генералу, который знает, на что он посылает свои войска. Он знал, что ожидало его батальоны в Устрикове, но только такие, с в о и  батальоны и мог послать туда. Тем горше была утрата, и он никак не хотел примириться с ней, не верил, что батальоны погибли. Вчерашняя вынужденная ложь, когда, получив неожиданные вести, привезенные Славиным, он должен был отречься от своих батальонов, от своего плана, только усугубляла чувство его вины перед самим собой.

Аэросани медленно съехали с берега на лед озера, и тогда Игорь Владимирович снова вспомнил о батальонах; безжизненное, запрокинутое на подушке лицо Рясного встало перед глазами.

Сани быстро набирали скорость, белая равнина однообразно раскручивалась по сторонам. Снег был свежим, винты моторов отбрасывали назад длинные белые хвосты, которые долго висели в воздухе. Неожиданно первые аэросани легли в глубокий вираж, белый хвост прогнулся и повис широкой дугой, вторые сани повторили маневр, второй снежный хвост прочертил в воздухе дугу, потом снова стал прямым.

Сани легли на новый курс и пошли еще скорее. Игорь Владимирович, застыв в кресле, смотрел прямо перед собой в далекую невидимую точку за горизонтом. Капитан Дерябин покосился на командующего и увидел его глаз, застывший и холодный. Дерябин до предела нажал газ, стрелка спидометра вздрогнула и подползла к цифре сто. Далекий глянцевый горизонт разорвался в одной точке; там стала расти прозрачная ледяная сосулька, вскоре рядом с ней возникла сплющенная луковица с крестом. Дерябин поправил направление, церковь с колокольней чуть сдвинулась и стала прямо по курсу, а по обе стороны от нее проросли сквозь лед темные макушки деревьев.

На льду начали попадаться воронки. Дерябин сбросил обороты. Игорь Владимирович поднял руку, сани проехали по инерции еще несколько сот метров и остановились. Неровный, разорванный силуэт Устрикова чернел впереди.

— Выехали тютелька в тютельку, — сказал Дерябин.

До берега было полтора километра, и он зловеще молчал. Раскрыв дверцу кабины, Игорь Владимирович медленно вел биноклем: избы, сани, сараи, разбитые блиндажи, засыпанные окопы, снова сады, плетни, постройки — все безмолвное, мертвое. Командующий чуть опустил бинокль и повел его обратно, рассматривая пространство перед берегом. Не обнаружив признаков жизни, он хотел увидеть хотя бы следы смерти. Но ледяное поле тоже было пустым. Некоторые воронки не успели затянуться льдом, и было видно, как темная вода дымилась и плескалась в них: это было аккуратно убранное поле боя.

Под крутым обнаженном обрывом виднелись темные длинные кучи. Игорь Владимирович не сразу понял, что это, а когда понял, опустил бинокль и сказал:

— К берегу.

Сани приблизились к обрыву и остановились в ста метрах от темных куч.

— Еще, пожалуйста, — попросил Игорь Владимирович.

— Не могу, товарищ генерал: воронки. — Дерябин сидел за штурвалом и не сводил глаз с темных куч: теперь и без бинокля можно было различить, что это такое.

— Тогда поезжайте той дорогой. Прямо к церкви. Мне потребуется радиостанция. — Игорь Владимирович открыл дверцу и спустился на лед. Автоматчики соскочили с лыж и встали впереди, взяв автоматы наизготовку.

Игорь Владимирович зашагал по тропинке, которая была протоптана в снегу и вела прямо к темным кучам. Автоматчики шли перед ним, защищая командующего от смерти.

Это были длинные штабеля, сложенные из человеческих тел. Мертвые лежали в несколько рядов, на них были грязные маскировочные халаты и серые мышиные шинели. Они лежали вперемешку друг с другом. Они были одинаково мертвые и оттого перестали быть врагами и лежали, тесно сплетясь телами, прижимаясь друг к другу лицами, спинами, — живые положили их рядом со своими, потому что и для живых мертвые перестали быть врагами. Верхние ряды мертвых были запорошены снегом, однако с одной стороны лежало несколько трупов в серых шинелях, положенных после того, как прошел снег.

Живые подошли к мертвым и остановились. Они еще не видели ни бесконечных рвов Освенцима, ни жарких печей Равенсбрюка, ни черных грибов смерти, встающих над городами, и стояли перед штабелями мертвых завороженные и затихшие. Пройдет еще много лет, прежде чем живые осознают, чем может им грозить все это, — тогда люди содрогнутся, и отчаянный крик вырвется из их груди.

Тропинка проходила мимо штабелей и косо поднималась по берегу. Они поднялись по откосу, вышли к окопам.

— Хальт! — закричал автоматчик, идущий впереди.

Игорь Владимирович услышал тоскливую протяжную мелодию и увидел немца, сидевшего среди развороченных бревен.

— Отставить, — сказал Игорь Владимирович.

Немец был без шапки, дико выпученные глаза его жарко смотрели на русских. Он судорожно дергал лицом, водя губами по гармошке.

— Achtung! Stillgestanden, — громко сказал Игорь Владимирович.

Немец вскочил, вытянул руки по швам.

— Где твоя часть?

В глазах немца появилось что-то живое. Он заговорил быстро, сбивчиво, часто озираясь, словно боялся, что его оборвут. Игорь Владимирович с трудом понимал его дикую речь, вылавливая обрывки фраз.

— Мертвые, мертвые... Не должен думать... Мертвые пошли, убили нас... Новая война — война мертвецов... всюду мертвые... Отдайте мой пулемет...

— Смирно! — резко крикнул Игорь Владимирович.

Немец вытянулся еще больше и преданными собачьими глазами уставился на генерала.

— Направо! Налево! Кругом! Налево! Кругом! Направо! — Немец послушно исполнял команду, и глаза его заблестели от удовольствия.

— Запомни. Мертвые не умеют воевать. Где русские? Говори правду!

Глаза у немца все время менялись. Он прищурился, вытянул руку, стрельнул пальцами в Игоря Владимировича. Один из автоматчиков ударил немца по руке, он отскочил в сторону и торжественно закричал, как кричат, произнося лозунги: Es lebe der Krieg! Der Krieg ist die allerschönste Zeit!

— Почему война лучше? Отвечай.

— После войны всегда следует мир. А мир всегда кончается войной. Война — лучше. — Немец сказал это быстро и четко, глаза его на миг осветились мыслью и тут же погасли.

— Пустой номер, — сказал Игорь Владимирович. — Немецкий пулеметчик. Сошел с ума. — Он повернулся и зашагал в сторону деревни.

За окопами был большой развороченный блиндаж. Перекрученные рельсы торчали среди бревен. Игорь Владимирович подошел ближе, внимательно рассматривая рельсы, снял перчатки, потрогал рукой холодный металл.

— Неужели они привезли их оттуда? — сказал адъютант. — Я думаю...

— Вы слишком много думаете, — оборвал Игорь Владимирович. — Вперед!

Они пошли по узкому проулку между школой и церковью. За оградой среди могил сплошь и рядом виднелись воронки — мертвым и тут не давали покоя.

На площади перед церковью стоял на шоссе черный обгорелый танк с крестом. Снег запорошил гусеницы, покрыл ровную ленту шоссе. И мертвая тишина кругом, и ни единого следа на снегу. Лишь над домом на той стороне шоссе тянулась струйка дыма. Игорь Владимирович обогнул танк и зашагал туда.

Из дома вышел толстый низенький человек в окровавленном халате, с кудлатой головой, в очках. Толстяк снял очки и, часто моргая глазами, принялся протирать стекла полой халата. Игорь Владимирович кашлянул. Человек в окровавленном халате обернулся и принялся кричать, размахивая руками:

— Это форменное безобразие. Я буду жаловаться на вас члену Военного Совета. Вы мне ответите за это.

Игорь Владимирович подошел ближе. Толстяк в окровавленном халате надел очки и, щурясь, разглядывал командующего.

— Я готов выслушать вас, — сказал Игорь Владимирович.

— Тем лучше, товарищ генерал, — говорил толстяк, махая руками. — Оттого, что вы здесь, безобразие не перестает быть безобразием. Где мои инструменты, где мои сани, позвольте спросить вас? Если вы пришли посмотреть на мой грязный халат, не стоило приезжать сюда.

— Где Шмелев? Где батальон? Он жив? — спросил Игорь Владимирович, делая жест рукой, чтобы остановить толстяка.

— Откуда мне знать? — раздраженно ответил толстяк. — У меня тридцать семь человек, и среди них нет никакого Шмелева. Тридцать семь раненых, из них пять весьма тяжелых. А я — один. Где мои сани? Зачем же вы явились сюда, если вы не можете мне помочь? Я целые сутки работал на льду...

— Вы забываетесь, — сказал адъютант. — Вы говорите с командующим армией.

— Для меня не существует ни командующих, ни рядовых. Под моим ножом все равны. И все требуют сострадания. А что я могу им дать?

Позади послышалась печальная мелодия. Игорь Владимирович обернулся и увидел лохматую голову, судорожно двигающуюся за плетнем. Немец выглянул из-за плетня и снова спрятался, быстро двигая головой.

— Вот еще один параноик, — сказал толстяк. — Хотел бы я знать, кому нужна эта самодеятельность?

— Как же вы эвакуировали раненых? — спросил Игорь Владимирович.

— Все время ходили санные обозы. А этой ночью никто не приехал. Какой-то командир заявился утром в операционную и сказал, что сани придут к обеду. А потом они набили свои автоматы патронами и ушли. Где мои сани? Мне необходимы сани.

— Объясните же наконец. Куда они ушли? Где они сейчас?

— Вам лучше знать, куда вы посылали их. Что должны делать солдаты, как не выполнять приказ. И они ушли выполнять его. — Толстяк махнул рукой куда-то в сторону от озера.

В проулке послышалось гуденье моторов. Аэросани тяжело выползли на площадь и остановились у танка. От моторов поднимался пар. Винты прокрутились на холостых оборотах и остановились. Стало тихо.

Дерябин высунулся из кабины и сдернул защитные очки:

— Товарищ генерал, там обоз по льду идет.

— Мои сани, — крикнул толстяк.

Далекая пулеметная очередь прорезала тишину. Донеслись глухие разрывы мин, снова частая пулеметная дробь.

— Слышите? — сердито сказал толстяк. — Опять они берутся за свое. Скоро опять привезут ко мне раненых. Они знают, что делать.

 

ГЛАВА IV

Осень стояла в тот год потрясающая, и солнце все время сверкало над нами. Было не жарко, и мы шагали с утра до вечера. В деревне девочка в белом платье подбежала ко мне, я подхватил ее на руки, в глазах ребенка не было страха от того, что она смотрела в лицо солдата. Мы ушли далеко, а она все махала рукой, мы шли по шоссе, и впереди, над рощами, над убранными полями маячил острый готический шпиль костела. Мы шагали к нему весь день, шпиль бродил по горизонту, потом встал прямо надо мной, и я вошел внутрь. Служба уже кончалась, женщины в белых платках сидели на скамейках, слушая орган и хор. Лучи солнца проходили сквозь высокие стрельчатые окна, внизу было сумрачно, прохладно, и музыка, слитая с женскими голосами, поднималась к солнцу. Девушка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою. Так пел ее голос, летящий в купол, и луч сиял на белом плече, и каждый из мрака смотрел и слушал, как белое платье пело в луче. И всем казалось, что радость будет, что в тихой заводи все корабли, что на чужбине усталые люди светлую жизнь себе обрели. И голос был сладок, и луч был тонок, и только высоко, у царских врат, причастный тайнам, — плакал ребенок о том, что никто не придет назад, — я стоял и шептал стихи, как молитву, потом музыка кончилась, и я побежал догонять своих. Я не поверил этой молитве, мы уже не раз возвращались оттуда и снова вернемся, я знаю — вернемся потому, что я слышу, как любимая плачет и зовет меня. Ведь так не бывает, чтобы никто не пришел назад, всегда кто-нибудь возвращается. На берегу будут стоять женщины и ждать тех, кто вернется, и моя любимая ждет на берегу, корабль подходит, уже видны их лица, ищущие взгляды, и улыбки, и девочка в белом платье машет рукой, и бабочки пестро порхают над толпой — это мы возвращаемся. Мы придем, непременно придем, измученные, седые, все тело в глубоких шрамах, пустой рукав заткнут за пояс, и костыли гремят по мостовой, а города лежат в развалинах, дом порушен, на витринах — мешки с песком, хлеб дают по карточкам, но мы все равно вернемся, и не будет ничего прекраснее, чем то, что мы вернулись, потому что пушки перестали стрелять, огни зажглись в окнах, пахарь выходит в поле и можно начинать жизнь сначала.

Шмелев поднял руку, давая сигнал. Позади сухо захлопали минометы. Первые мины не долетели до деревни, а потом стали рваться за оградой, забрасывая в стороны острые железные колья и темные тучи земли и снега.

Солдаты медленно ползли по полю. Немецкие пулеметы за оградой замолчали.

— Дай. — Шмелев взял из рук Джабарова флягу, сделал несколько глотков. Ром был тягучим и огненным, он утишал боль в голове, и казалось, что раненое плечо болит слабее. Шмелев отдал флягу, захватил зубами снег, чтобы остудить рот.

Мины часто рвались за оградой, и было видно, как немцы поднялись и побежали, волоча за собой пулемет. Они скрылись за клубом, потом показались с другой стороны, выбежали в ворота и побежали вдоль домов. Через минуту немцы показались в поле за деревней. Их было около взвода. Они бежали по дороге и часто оглядывались. Двое с пулеметом сильно отстали и тащились позади. Второго пулемета с ними не было.

Минометы дали еще несколько залпов, потом солдаты поднялись и пошли через поле к деревне.

Это была уже четвертая деревня, которую они занимали с утра. Четвертая — и последняя перед железной дорогой.

Шмелев прошел вдоль ограды и вышел на улицу. Разбитый пулемет валялся на снегу за развороченной стеной, от пулемета шел широкий кровавый след, и в конце этого следа лежал мертвый немец в распахнутой шинели. Все окна в клубе были выбиты.

Солдаты молча сидели и лежали на снегу прямо у дороги. Трое копошились у колодца. На срубе стояла широкая заледенелая бадья, и солдаты поочередно пили, жадно прижимаясь губами к воде. Шмелев прошел мимо, и солдаты неспешно поднимались, вскидывали на плечи мешки и автоматы.

На развилке дорог в конце деревни Шмелев остановился и раскрыл планшет. Раненое плечо ныло, но он уже притерпелся к боли и старался только не шевелить рукой.

— Яшкин, — бросил он. Яшкин встал перед ним.

— Пойдешь со своими по левой дороге в обход. Маршрут — русло Псижи, до насыпи железной дороги. Там будет мост и разъезд Псижи. Пройдешь от моста к разъезду и ударишь по гадам во фланг. Задача ясна?

Яшкин повторил приказание.

— Действуй.

Яшкин побежал. Шмелев сделал знак рукой — солдаты пошли по правой дороге.

За деревней началось снежное поле. Яшкин уходил влево, поторапливая солдат взмахами руки, Комягин со своей группой шел впереди. Боже мой, как мало стало их, три крошечные группы, из которых не соберешь и полроты. Солдаты идут, тяжко опустив головы, и ноги у них свинцовые. Они идут и смотрят под ноги, а если дать команду на привал, они тут же лягут в снег и будут молча лежать, потому что познали такое, для чего не существует слов ни на каком языке. Одежда на них изорвалась, висит клочьями, они измучены и голодны, но все равно идут вперед. На лицах темнеют бурые пятна и язвы, оставленные огнем и морозом, многие ранены, но им сейчас не до этого, потому что они идут вперед по родной земле, сбивая с нее врага.

А впереди — долгий путь, и солдаты идут неторопко и ровно, не спеша и не отставая, как раз так, как надо идти, чтобы пройти весь путь до конца.

Где-то далеко работала артиллерия — снаряды изредка прилетали оттуда и ложились в поле. Один снаряд разорвался вблизи, выбросив столб снега и земли. Солдаты полежали в снегу, отдыхая, а когда осколки прошуршали над головой, поднялись, пошли дальше. Снег на поле был глубокий, мягкий, в нем хорошо прятаться от смерти, а под снегом земля, там тоже можно спрятаться — еще надежней и верней. Солдаты шли вперед, готовые в любую минуту закопаться в землю.

Еще три снаряда один за другим прилетели оттуда же. Солдаты чутко услышали их и легли, быстро работая лопатками. Снег взорвался тремя столбами с землей, косым парусом осел по полю. Солдаты подождали, не будет ли еще снарядов, а потом поднялись, кроме одного, который лежал ближе к воронке. Двое подошли к нему, убедились, что он мертв, подтащили за ноги к дороге и оставили на обочине. Они не стали закапывать его, потому что надо идти вперед и у живых нет времени и сил и потому что мертвому все равно, где лежать, а солдат закапывается в землю, чтобы жить. Они оставили тело на снегу и пошли вперед, ни разу не оглянувшись. Теперь их стало еще меньше. Но одним мертвым больше сделалось на родной земле.

Шмелев прошел мимо убитого и узнал пулеметчика Игната Маслюка. Тот лежал, раскинув руки, рот раскрыт в беззвучном крике.

— Дай, — сказал Шмелев. Джабаров отстегнул флягу. Шмелев сделал два глотка и пристегнул флягу к своему поясу.

За полем начинался кустарник. Солдаты уходили в него — сначала по пояс, потом по грудь, по плечи, солдатские каски, качаясь, двигались над кустарником. Потом и каски скрылись.

Теперь осталось совсем немного — кустарник, за ним железнодорожная насыпь. У немцев всего один пулемет. Еще немного — они возьмут дорогу и выполнят приказ, но это ровным счетом ничего не значит — за этим приказом последует новый, за лесом — другой лес, за высотой — другая высота, за берегом — другой берег, и сколько бы ни идти, всегда впереди будет расстилаться новый берег, которого надо достигнуть, и сколько бы высот ни брать, всегда будет новая высота, которую надо завоевывать. А они уже устали и обессилели...

Кустарник оказался недолгим, он начал редеть, и впереди опять стали видны солдаты. Они шли полусогнувшись и выставив автоматы.

Насыпь ровно и прямо шла через поле. За насыпью виднелся дальний горизонт и темная, в прогалинах полоса леса. По эту сторону насыпи шли столбы, левее был мост. Тонкие железные перильца, присыпанные снегом, поблескивали и просвечивали. Мост был цел. Подрывники капитана Мартынова так и не добрались сюда.

Дорога выходила из кустарника, поворачивала и шла к переезду. Там стояла крохотная будка в одно окно. Полосатый шлагбаум косо торчал над будкой. Между переездом и мостом, ближе к мосту стоял семафор с опущенным сигналом. Правее будки начинался разъезд, там видны товарные вагоны, странно покосившиеся и кривые.

Немецкий пулемет заработал неподалеку от будки. Солдаты легли в снег и стали отдыхать, постреливая из автоматов.

Солдаты Яшкина показались у моста — было видно, как они подсаживают друг друга, вылезают на берег и по одному перебегают к насыпи. Потом пошли гуськом вдоль полотна. Немцы не видели их: земля скрывала солдат. Шмелев пустил ракету, и солдаты поползли по полю к насыпи. Немецкий пулеметчик бил короткими, экономными очередями.

Яшкин уже подходил к переезду. У основания насыпи снег был глубоким, Яшкину стало жарко, он расстегнул полушубок и то и дело прикладывал к щеке холодную гранату. Он видел полосатую крышу будки, слышал, как почти прямо над головой бьет пулемет за насыпью. Яшкин сорвал предохранитель, поднял руку. Солдаты враз бросили гранаты. Пулемет захлебнулся; разрывы гранат передались через насыпь, земля под ногами заколебалась. Яшкин выскочил на насыпь и увидел убегающих немцев. Немцы изредка оборачивались, били из автоматов. Пули просвистели поверху, Яшкин упал на полотно, ощутил под снегом твердые шпалы. Посмотрел вдоль насыпи и не увидел ничего, кроме ровного, заметенного снегом полотна. Он понял — случилась страшная ошибка, вскочил, закричал, размахивая руками, спотыкаясь на шпалах, побежал к будке. Дверь поддалась не сразу, он с силой рванул ее, и навстречу хлынул огонь.

Будка поднялась и взлетела над насыпью, окутанная грязной тучей снега. На высоте взорвалась вторая мина, и Шмелев увидел, как будка стала переворачиваться и рассыпалась в воздухе. Крыша и часть стены отвалилась в сторону, и все это стало медленно оседать на землю. Напуганные взрывом солдаты сбегали с насыпи и ложились в снег.

— Гады, — Шмелев встал на колени, глядя на насыпь.

— Товарищ капитан, а вы знаете, почему он так побежал? — спросил Джабаров. — Смотрите.

Дым и снежная пыль медленно оседали. Вокруг будки валялись дымовые шашки, разбросанные взрывом. Одна из шашек начала медленно дымиться.

Черная рваная выемка зияла в насыпи. Ветер с той стороны сдувал с краев воронки мелкую снежную пыль, расщепленная шпала зловеще торчала из черной глубины земли.

— Помните, товарищ капитан, он вам первый доложил. Про блиндажи с рельсами. Помните?

— Не сходи с ума, — сказал Шмелев и быстро, не разбирая дороги, зашагал к насыпи. В голове у него звонко гудело.

— Товарищ капитан.

Шмелев обернулся и увидел, как над кустарником быстро движется белая остроносая кабина и за ней мерцает зыбкий полукруг.

— Пойди узнай, — сказал Шмелев. Сам он уже понял все.

 

ГЛАВА V

Аэросани проехали кустарник, и стала видна насыпь железной дороги, идущая поперек поля. Солдаты медленно двигались по полю к насыпи, и у Игоря Владимировича сжалось сердце, когда он увидел редкие фигурки, озябшие, съежившиеся, с тяжко опущенными головами. За цепью шел офицер со связным. Офицер услышал шум мотора и остановился. Потом сказал что-то связному, тот побежал к насыпи; а офицер зашагал навстречу саням.

Сани подъехали ближе, а Игорь Владимирович все еще не узнавал офицера, хотя фигура и походка были страшно знакомыми. На груди офицера висел автомат, на поясе — две гранаты и фляга. Он на ходу отстегнул флягу и выпил из нее, потом, тоже на ходу, пригнулся, схватил горсть снега и сунул снег в рот. Рукавицы заткнуты за пояс.

Сани замедлили ход и стали. Игорь Владимирович толкнул дверцу. Офицер подошел ближе, увидел командующего, но ничто не отразилось на его лице.

— Товарищ генерал, разрешите доложить. Боевой приказ выполнен. Батальон перерезал железную дорогу. Противник отходит. Докладывает капитан Шмелев. — Он стоял в снегу, положив руки на автомат, и смотрел на командующего. Он говорил с трудом, часто останавливался, голос был стылым. Лицо ничего не выражало, кроме беспредельной усталости, — такие лица встречались на военных дорогах сорок первого года и, бывает, встречаются на старых русских иконах. Глубоко запавшие глаза были недвижны и печальны, в них вспыхивало что-то пронзительно темное. Игорь Владимирович хотел и не мог отвести взгляда от этих глаз, которые, казалось, видели все, что могут видеть глаза человека. Он сделал усилие и отвернулся, почувствовав, как по телу пролился холодный озноб. Теперь командующий смотрел прямо перед собой. Наконец он сказал:

— Майор Шмелев, поздравляю вас с присвоением очередного звания.

— Слушаюсь, товарищ генерал, — сказал Шмелев, и лицо его не изменилось.

— Капитан Дерябин, — сказал Игорь Владимирович, не оборачиваясь, — что скажете вы?

Дерябин откинул ветровое стекло и высунулся из кабины:

— Слушай-ка, майор. Это ты обстрелял вчера вечером мои сани с берега?

— Я был на берегу. Уже стемнело. Я слышал мотор. Дал три ракеты. Сани прошли правее. На Куликово. Там был противник. Пулемет работал из Куликова. — Шмелев говорил монотонно и равнодушно, глядя вдаль, поверх насыпи.

— Ну и живуч, — с восхищением сказал Дерябин.

— Капитан Дерябин, накажите своего водителя.

— Товарищ командир, — взмолился Дерябин, — в машине находился полковник Славин. Он указывал...

— Приказываю наказать водителя своей властью. В противном случае берегитесь моей.

Дерябин послушно нырнул головой в кабину.

— Товарищ генерал, разрешите продолжить преследование противника? — спросил Шмелев и повернулся всем телом, чтобы посмотреть, что происходит на насыпи. Солдаты уже прошли поле, нестройно поднимались на насыпь и садились там отдыхать. Джабаров бежал по дороге от переезда.

— Много ли его осталось на вашу долю? — спросил Игорь Владимирович. Он уже полностью овладел собой, холод на спине прошел. Он легко выпрыгнул из саней, положил руку на плечо Шмелева. — Вы не ранены, майор?

— В голове что-то гудит, — ответил Шмелев. — Землей вчера присыпало.

Игорь Владимирович повернулся к саням:

— Дайте связь. Вызовите все станции.

Шмелев зашагал по дороге к насыпи. Командующий догнал его.

— Нехорошо, майор. Ваш генерал гоняется за вами, а вы никак не реагируете.

Шмелев ничего не ответил, будто не слышал.

— А у меня для вас хорошие вести. В Устриково прибыл ваш обоз, и старшина привез письмо на ваше имя.

— Спасибо, товарищ генерал. Да. Это хорошая весть. — Он говорил спокойно и по-прежнему смотрел вдаль, на поле за насыпью.

Джабаров подбежал к ним и остановился в пяти шагах.

— Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться к капитану Шмелеву?

— К майору Шмелеву. Запомните.

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться к майору Шмелеву?

И опять:

— Товарищ майор, разрешите обратиться?

И еще раз:

— Товарищ майор, разрешите доложить. Дороги нет. Докладывает сержант Джабаров. — Он стоял не шевелясь и не сводил глаз со Шмелева.

Игорь Владимирович натянуто улыбнулся:

— У вашего связного несколько странная манера докладывать. О какой дороге идет речь? Вон же дорога. И вагоны стоят.

— Он говорит о железной дороге, — бесстрастно сказал Шмелев.

Игорь Владимирович нервно поправил папаху, посмотрел на адъютанта и быстро зашагал к разъезду.

— Отчего же вы не доложили об этом раньше? — бросил он на ходу.

— Я не мог знать точно.

— Вы же видели, что блиндажи на берегу перекрыты рельсами.

— Я писал о рельсах в донесении. Не мне делать выводы. Я выполнял приказ.

— Что за дьявольщина, — сказал Игорь Владимирович.

Полотно дороги разбегалось в обе стороны. Оно было ослепительно белым и ровным, только в тех местах, где шпалы не были сняты, снег лежал неглубокими волнами, и ветер сдувал его с насыпи, отчего казалось, будто снежные волны шевелятся и убегают вдаль. Старые товарные вагоны стояли на разъезде прямо на шпалах. Снег замел колеса.

Игорь Владимирович расковырял ногой железный костыль и поднял его. Костыль был погнутый и ржавый. Солдаты стояли строем по обе стороны насыпи и тоже глядели на костыль. Солдаты видели снизу ровную насыпь дороги, закрытый семафор, столбы с проводами, мост над рекой, вагоны на разъезде — если смотреть снизу, все на этой дороге было как полагается. Дымовая шашка нагрелась, густой дым потянулся в сторону разъезда.

Игорь Владимирович швырнул костыль в сторону и посмотрел сверху на солдат.

— Товарищи офицеры, сержанты, солдаты! — торжественно сказал он. — Поздравляю вас с успешным выполнением боевого приказа. Рад сообщить вам, что войска армии прорвали фронт противника и гонят поганых фрицев с родной земли. Освобожден древний русский город Старгород. Взяты сотни населенных пунктов, захвачены тысячи пленных, перерезаны важнейшие коммуникации врага. Вы были первыми в этом бою и приняли на себя самый тяжелый удар. Родина никогда не забудет вашего ратного подвига. Выношу вам благодарность.

Батальон ответил нестройно:

— Служим Советскому Союзу!

Шмелев объявил привал и спустился следом за командующим с насыпи. Солдаты сходились к переезду, через минуту там уже трещал костер, сложенный из досок подорванной будки. Солдаты держали над огнем котелки со снегом. Двое часовых с автоматами ходили взад-вперед по насыпи.

Солдаты у огня вели разговор.

— Смелый, видать, генерал. Не побоялся к нам заехать.

— А чего ему бояться? Где солдат прошел, там генерал и подавно пройдет.

— Теперь нам отдых, наверное, выйдет.

— Много захотел. А воевать кто будет?

— Мы свою задачу исполнили. Пусть теперь другие вперед идут.

— А семафор-то стоит. И вагоны. Не пригодились, видать, для дела.

— И путь закрыли. Нету, значит, пути.

— Я смотрю, куда это лейтенант бежит. А сердце недоброе чует. Тут он схватился и полетел вместе с нею...

— А шашка-то дымит — словно поезд...

Игорь Владимирович быстро шагал к саням. Радист включил радиостанцию, и командующий взял трубку.

— Внимание. Сообщаю открытым текстом. Нахожусь на железной дороге в районе разъезда Псижа. Рядом со мной Шмелев. Противник начал отход по всему фронту, оставляя мелкие заслоны. Всем, всем — немедленно начать преследование противника. Где Венера? Прием.

— Товарищ первый, разрешите доложить, — быстро говорил в приемнике Славин. — Венера ответила десять минут назад. Там находится Булавенко. Повторяю: Венера ответила, Венера нашлась. Докладывает Славин. Как поняли? Прием.

— Я понял, что вы не выполнили моего приказа. Повторяю всем. Полчаса назад полковник Славин отстранен мной от должности. Его распоряжения считаются недействительными. Прием.

— Понял вас, — ответил Славин и замолчал.

— Я Булавенко. Нашел Венеру, нахожусь на Венере. Рад за вас, товарищи. Привет Шмелеву. У нас тут не густо. Как вы?

— Внимание. Говорит Марс, перебиваю. Москва передает приказ товарища Сталина.

— Понял вас. Спасибо. Переключаюсь на московскую волну. Отбой.

...Они стояли в снегу вокруг саней и слушали отдаленный приподнятый голос Москвы. Приказ уже передавался, и они слушали не с начала.

— ...произвести салют двадцатью залпами из ста двадцати четырех орудий.

Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины! — Далекий торжественный голос умолк, а они все стояли в снегу. Над полем была тишина, лица солдат были темными и усталыми. Сергей Шмелев снял шапку, Игорь Владимирович увидел вдруг его седые, плотно слежавшиеся волосы. Лицо его было по-прежнему застывшим, губы плотно сжаты, а глаза устремлены в поле, поверх насыпи.

Одинокий снаряд гулко разорвался у моста, и снежная туча косо поплыла над полем. Игорь Владимирович подошел к Шмелеву:

— Ты совсем седой, Шмелев.

— В пророки хочу записаться, — ответил Шмелев, не меняя выражения лица, и спокойно натянул шапку на голову.

— Заводите, Дерябин.

Шмелев повернулся всем телом:

— Товарищ генерал, разрешите продолжить преследование противника.

— Ни в коем случае. Приказываю вашему батальону немедленно возвращаться в Устриково. Вечером за вами придут машины. А потом вы сдадите батальон и явитесь ко мне. Назначаю вас начальником оперативного отдела штаба армии. Примете дела у Славина.

— Ого! — сказал Дерябин из саней.

Губы Сергея Шмелева дрогнули, и он перестал смотреть вдаль и посмотрел на командующего, может быть, впервые с момента их встречи.

— Я не могу сдать батальон, товарищ генерал. Не могу. Это мой батальон. — Он был сильно взволнован.

— Хорошо, майор. Мы поговорим об этом. Можно будет взять их в комендантскую роту. А теперь «кругом» и «шагом марш». — Командующий приложил руку к папахе и повернулся к саням.

Мотор взревел. Шмелев даже не услышал снаряда. Снаряд разорвался неподалеку, опрокинув Джабарова в сугроб. Шмелев присел. Игорь Владимирович замер, поднял руки и начал медленно заваливаться назад.

Он лежал на снегу, прижавшись к земле щекой. Снег под ним стал красным, лицо было спокойным и безмятежным. Открытые глаза смотрели на насыпь, и Шмелев с горечью подумал, что командующий армией погиб на острие стрелы, которую сам прочертил на карте.

Они сделали все, что полагается делать на войне с убитым генералом. Солдаты отдали салют. Шмелев вызвал по радио штаб армии и доложил о гибели командующего армией. Булавенко распорядился доставить тело в штаб.

Автоматчики втиснули большое тяжелое тело в кабину аэросаней. Шмелев отдал честь мертвому генералу и зашагал к солдатам.

Солдаты на дороге выстраивались в походную колонну, вскидывали мешки, гремели котелками. Он дал команду, пропустил колонну мимо и пошел замыкающим.

Сани описали широкий круг по полю и снова выехали на дорогу, набирая скорость. Рука Игоря Владимировича вывалилась из кабины и болталась, указывая на насыпь.

Шмелев тревожно обернулся к насыпи и ничего не увидел там. Догорал солдатский костер. Дымовая шашка слегка клубилась. Закрытый семафор стоял у моста. За насыпью виднелось далекое поле. Он потер виски, вспоминая. Тяжелая, гнетущая боль гнездилась в голове и никак не проходила, оттого он и старался смотреть как можно дальше, чтобы уйти от боли. Смутное, все время ускользающее чувство давило его, словно он позабыл что-то очень важное — и не мог вспомнить что. И вдруг он вспомнил. Письмо. Да, письмо. Конечно, письмо. Как же я мог не вспомнить об этом? Письмо — и на конверте ее почерк, а я ведь даже не знаю ее почерка, все знаю о ней, кроме почерка. Письмо — и на конверте обратный адрес, не забывайте написать на конверте адрес отправителя; боже мой, как давно было это, две жизни назад было это, двадцать тысяч лет назад было это, на другой планете было это. Берега были разъединены, а потом лед соединил оба берега, и мы пошли вперед, чтобы еще крепче соединить их своей жизнью. Мы шли тогда по другой планете, темная ледяная пустыня простиралась вокруг нас, потому что мы пришли на ту планету, когда там был ледниковый период; все покрыто льдом и снегом; кругом — долгий мрак, ни одна звезда, ни одно солнце не освещали ее своим светом, не давали ей своего тепла, и мы пошли и легли на лед, чтобы согреть его теплом своих тел. Но холода вокруг оказалось больше, чем человеческого тепла; берег ощетинился железом, во мраке рождались вспышки, гремел ледяной гром, и холод смерти подступал все ближе. Тогда пришло отчаяние, я вспомнил землю, озаренную светом, и стал молить небо, чтобы оно не отнимало меня у земли, потому что на земле жизнь и все так прекрасно и просто: вода, воздух, хлеб, трава — все просто и доступно, все-все, кроме жизни, оттого что кругом мрак и холод. И тогда мы поняли самое главное: надо, чтобы растаял лед, чтобы солнце снова зажглось, чтобы жизнь стала доступной для всех живых. Человек имеет право на жизнь, это его первое право, и он должен завоевать его, если ему не дают его просто так. Мы встали и пошли. Нас оставалось все меньше, и мертвые передали нам свою ярость и силу, а ведь они уже никогда не вернутся на землю, никогда не увидят прекрасного солнца земли, не услышат пения земных птиц, криков земных детей, шороха земных трав. И мы станем последними земными тварями, если забудем о них. Они лежат на льду, велят идти вперед. Мы должны идти, потому что нет у нас другого исхода: только идти, идти, идти, несмотря ни на что, несмотря на посулы и угрозы — и тогда мы придем к самому далекому берегу, родившему всех живых.

— Товарищ майор, — позвал его Джабаров. Шмелев не сразу понял, что зовут его.

— Что тебе? — спросил он, не оборачиваясь.

— Товарищ майор, может, Яшкина с собой возьмем?

Шмелев вдруг сообразил, в чем дело.

— Капитан, — тихо и спокойно сказал он. — Учти, Джабар. Я — капитан. Ты ничего не слышал. Ничего не знаешь.

— Так точно, товарищ капитан, — отозвался Джабаров, умудрившись передать служебными словами все, что он понимал и чувствовал.

И Шмелев услышал свой голос, чужой и страстный, разнесшийся над полем:

— Батальон, сто-ой!

Сани уже скрылись в кустарнике, гул моторов затих в отдалении. Солдаты медленно останавливались, задние подступали к передним. В голове у него перестало гудеть, мысли стали ясными и простыми: он вспомнил самое важное. Ничто больше не тревожило его.

На поле спускались сумерки.

Он остановился, не доходя до солдат, и снова крикнул, как бы исполняя последнюю волю командующего:

— Кругом! Шагом ма-арш! — Голос его возвысился, пролетел над полем. Он повернулся и пошел обратно Теперь он был в голове колонны. Джабаров обогнал его и зашагал впереди.

Солдаты послушно исполнили команду. Походка их переменилась — шаг замедлился, стал тяжелей и размеренней: впереди лежал долгий путь, и солдаты знали это.

Шмелев прошел мимо догорающего костра, поднялся на насыпь, прошагал по шпалам мимо взорванной будки, где клубилась шашка, спустился с насыпи — а там началось другое поле, и он пошел по нему не оглядываясь.

1959—1962