ДОМ СРЕДИ СОСЕН
Лето никак не приходило. С моря, не переставая, дул ровный холодный ветер, и мы прятались от него среди дюн. Песок был горячим, податливым, и приятно было валяться на нем, ни о чем не думая, но стоило встать или хотя бы подняться на колени, как холодный ветер пронизывал тело и сразу хотелось надеть рубашку.
Ветер дул все время, с утра до вечера, ровно, неослабно, упруго; к нему, наверное, можно было бы привыкнуть и не замечать его, если бы он не был таким холодным. Он дул уже третью неделю.
В конце концов мы здорово научились прятаться от этого ветра. Нужно было лишь забраться подальше на вершины дюн, найти там ложбину между двумя песчаными горбами и подсыпать один горб со стороны моря так, чтобы моря совсем не было видно, когда ты лежишь. Тогда ветер проносился где-то поверху, а лучи солнца свободно проходили сквозь него и ложились на тело.
Можно было греться под солнцем и слушать, как шумит море. При желании можно было даже искупаться, но мы ждали, когда море прогреется как следует: все лето было у нас впереди.
А в другой стороне, за кустами орешника и бузины, за рыжими стволами сосен, которые торжественно раскачивались над головой, виднелась зеленая крыша нашего дома. Я выбрал этот дом сразу, как только увидел его за высокой решетчатой оградой в старом заросшем саду. Дом был большой и казался пустынным. Я не сразу сообразил, в чем дело, пока не разглядел за кустами, что часть окон закрыта ставнями. Но три окна были раскрыты. Над зеленой крышей торчала сухая палка с антенной. А за домом поднимались сосны.
Угрюмая коренастая женщина с тонкими поджатыми губами показала мне небольшую угловую комнату, с окном в самую глухую часть сада, и я тут же уплатил ей за все лето вперед, хотя цена была довольно высокая.
Когда спустя полчаса я возвращался со станции с чемоданом, меня встретила у дома высокая девушка в узких синих брюках и закрытом коричневом свитере с длинными рукавами. Она стояла на террасе и настороженно смотрела в сторону калитки, словно ждала кого-то. Увидев меня, она улыбнулась.
— Я ждала вас, — сказала она. — Вы наш первый гость, и вам досталась лучшая комната. Меня зовут Анна. Я уже убрала вашу комнату, постелила свежее белье. Вы, наверное, устали в поезде, вам будет полезно отдохнуть. — Она говорила по-русски старательно и чисто, но все же было заметно, что это не ее родной язык.
Я поставил чемодан на землю, и мы немного поболтали о погоде и о море. Потом я прошел в свою комнату и действительно сразу же уснул — так хорошо, тихо было в этом доме под зеленой крышей.
Через день приехал Борис Иванович, инженер сибирского завода, получивший после операции щитовидной железы двухмесячный отпуск. Борис Иванович выбрал вторую угловую комнату, которая помещалась рядом с моей, через коридор.
Мы встречались утром на террасе. На конце большого пустынного стола уже стоял завтрак, накрытый салфетками: яйца, сметана, масло, тонко нарезанные кружочки колбасы. Молчаливая хозяйка приносила кофейник и сахарницу. Мы съедали все, что было на столе, и через заднюю калитку шли к морю. В саду нам встречалась Анна. Она всегда что-то делала в саду: поливала цветы, копала грядки, подрезала кусты. Увидев нас, Анна подходила к дорожке и улыбалась.
— Вы приехали слишком рано, — говорила она, ровно и старательно произнося каждое слово. — Сегодня опять дует сильный ветер. Но скоро настанут хорошие дни.
И она улыбалась нам вслед.
Мы шагали прямо по песку, забирались на дюны и строили убежища от ветра. Борис Иванович не ленился даже таскать доски и камни, ограждая наветренную сторону. Стоило потрудиться для того, чтобы потом получить тепло на весь день. Мы лежали на песке, каждый в своем укрытии, ни о чем не думая, изредка перебрасываясь словами.
Из сада доносилось негромкое пение. Держа в руках таз, Анна подходила к задней калитке и развешивала на веревках большие белые простыни, цветные скатерти, полотенца.
— Сколько у них белья, — говорил Борис Иванович, следя за Анной.
— Больше, чем надо на двоих. Только и всего.
— Хорошая девушка Анна. Всегда улыбается. Всегда такая приветливая. Как вы думаете, сколько ей лет?
— Не знаю, — ответил я; я действительно не знал, я не имел ни малейшего понятия об этом.
— Моей Галке уже семнадцать. Переходит в десятый класс. Последний спокойный год.
— Почему?
— Потом надо в институт. Это целая проблема. Начнутся бесконечные семейные заседания, какой институт выбрать. И надо еще поступить туда.
— Все обойдется.
Мы лежали и слушали шум моря и песню без слов, которую пела Анна, развешивая белье у калитки.
Как-то утром ветер был особенно сильным и резким. В низком небе над самыми соснами проносились рваные облака, на дюны то и дело набегали зыбкие тени и ветер тут же пронизывал тело. Мы упрямо лежали на песке, пока облака не собрались в тучи. Начал накрапывать дождь. Тогда мы пошли в дом, надели плащи и решили отправиться в кино. На террасу с кипой белья в руках поднялась Анна. Она была сильно возбуждена, легко и быстро двигалась по террасе, раскладывая белье.
— Хорошо, что белье просохло до дождя, — сказала она и рассмеялась. — Я говорила вам, что вы приехали слишком рано. Но теперь уже не рано. Скоро будет хорошая погода. Будет тепло и весело.
Мы сказали, что идем в кино, спустились с террасы и уже дошли до самых ворот, когда Анна окликнула нас. Мы остановились и смотрели, как она бежит к нам по дорожке.
— Я должна извиниться перед вами. Мама поехала в город к зубному врачу, а я была занята с бельем. Мама просила передать, что сегодня у нас не будет обеда. Напротив кинотеатра есть хороший ресторан, вы сразу увидите его, — она говорила это, а глаза ее так и сияли от возбуждения.
Мы поблагодарили ее и поспешили в кино, чтобы дождь не застал нас на улице. Картина была заграничная, игровая, с неумелыми декорациями и неестественно красивой героиней. Я вяло следил за любовным сюжетом и то и дело ловил себя на том, что думаю об Анне, стараясь понять причину ее необычной возбужденности. Все объяснилось само собой, едва мы вышли на улицу. Городок необыкновенным образом переменился. Чисто вымытые дождем дома и сосны были залиты солнцем. Тротуары заполнились пестрой нарядной толпой. Люди никуда не спешили, они просто прогуливались взад-вперед, и это, казалось бы, простое ничегонеделанье придавало окружающему радостно-возбужденный вид. Все это было так необыкновенно, что мы пошли на берег и уже не удивились, когда обнаружили, что ветра нет. Ветер кончился — вот оно что! Мы сняли плащи, но все равно было жарко и хотелось купаться.
— Сегодня же суббота, — сказал Борис Иванович, пытаясь объяснить случившуюся перемену, но это ничего не объясняло.
Мы пошли в ресторан. Он тоже был заполнен радостно-возбужденными людьми. Тихо играла музыка.
— Выпьем по этому поводу, — отчаянно воскликнул Борис Иванович. — Но только сухое!
Обратно мы пошли берегом. Солнце неторопливо погружалось в сосны. Было необычно тихо; мы все еще никак не могли привыкнуть к тому, что кончился ветер. Утоптанная дорожка шла вдоль самой воды, и море неслышно выносило на берег короткие прозрачные волны. Впервые почувствовалось, что от моря исходит тепло.
Пестрая цепочка гуляющих тонко растянулась вдоль берега, в обе стороны до самого горизонта. Мы влились в нее и долго ходили у самой воды, а когда начало темнеть, поднялись на дюны, чтобы пройти к своему дому.
— Надо брать правее, — сказал я.
— Заблудились в трех соснах, — рассмеялся Борис Иванович.
Мы пошли вправо и вскоре увидели наш дом. Задняя калитка была распахнута. Из кустов вышли и быстро пошли навстречу нам три молодых человека в тщательно отглаженных костюмах, с тонко затянутыми галстуками на шее. Увидев нас, они прижались к кустам, молча пропустили вперед и так же быстро и молча пошли к морю.
Все окна в доме были освещены, хотя можно было еще не зажигать света. На террасе громко играло радио.
Через заднее крыльцо мы прошли в мою комнату. На пороге нас встретила Анна. На ней было красивое, с глубоким вырезом платье, а поверх него был надет кокетливый фартук с узорами. Она улыбалась...
— Извините, — сказала Анна, глядя на меня. — Я стелила вам свежее белье. Ваши бумаги сдуло на пол, я постаралась уложить их по порядку. У Бориса Ивановича я уже переменила белье.
Она снова улыбнулась и хотела пройти в коридор. Борис Иванович остановил ее:
— Простите, Анна. Может быть, наше присутствие помешает вашему семейному празднику. Мы тогда пойдем гулять. Только вы скажите прямо.
Анна вскинула брови:
— Какой праздник? — Она была очень удивлена.
— Эти огни, веселая музыка, — пояснил Борис Иванович, делая неопределенный жест рукой в сторону террасы.
Анна улыбнулась и подняла руки, осторожно поправляя волосы.
— Теперь всегда будет весело. Кончились экзамены. Пришло лето. Приехали мои друзья. Я же вам говорила, — она просто сияла.
— А-а, экзамены кончились, — задумчиво протянул Борис Иванович.
— Анна, Анна, где же ты пропала? — пропел в глубине дома высокий мужской тенор. Анна посмотрела на дверь и прикрыла ее.
— Извините, меня зовет мой жених. Я должна идти. Питаться вы будете, как и прежде, за нашим столом. Сегодня был случайный перерыв.
— Жених? — удивленно переспросил Борис Иванович.
Но Анна уже вышла, плотно прикрыв дверь, Борис Иванович тяжело вздохнул и сел на мою чистую постель.
— Не огорчайтесь, Борис Иванович, все равно мы весь день на море. Была бы погода хорошая.
— Мы чересчур много гуляли, — сказал он. — Я устал, и всякие мысли пристают. Так и у моей Галины. Кончатся экзамены, придет молодой пижон с тонким галстуком и уведет ее. Им будет страшно весело. Простите, я помял вашу постель.
— А вечером мы будем слушать музыку. Много музыки. Разве плохо?
— Конечно, конечно, — он поднялся и пошел к себе.
Наш большой пустынный дом, которым мы так гордились, преобразился в один день. С чердака сняли все кровати, какие там только были, в саду сколачивали козлы. В каждой комнате жили два-три человека, а на верхней террасе поместилось даже пять раскладных парусиновых коек.
С самого утра на террасе начинала греметь музыка, мы просыпались под ее звуки и бодро шли к завтраку. Стол каким-то образом раздвинули, надставили, покрыли громадной скатертью. Со всего дома собиралась молодежь. Спешили опоздавшие, им подвигали стулья, скамейки, пока наконец самый последний не усаживался в старое плетеное кресло, которое, казалось, вот-вот развалится.
Анна и ее мать умело руководили огромным столом. Каждый получал блюдо по выбору. Кофе был всегда свежим и вкусно приготовленным. Анна быстро двигалась по террасе, убегала на кухню и прибегала с кухни. Все, что она делала, получалось у нее легко и красиво. Она просто была создана для той роли, которую исполняла, и все любовались ею.
Каждый день нас знакомили с кем-либо новым из этой огромной веселой компании, и все имена вскоре перепутались в моей голове. Нескольких я все же запомнил. Прежде всего это был Эрик, один из тех молодых людей, которые повстречались нам у задней калитки, всегда серьезный глубокомысленный Эрик, все знающий, обо всем судивший Эрик, долгожданный Эрик-жених. Затем Лилия — высокая блондинка с гибким красивым телом, хохотушка и спортсменка, Марта и Галина — две сестры, обе студентки, обе с одинаково задумчивыми мечтательными глазами.
Разговор за столом не утихал ни на минуту, перескакивая с предмета на предмет. Говорили об экзаменах, о шахматах, о планах на день, о новой цветной кинокартине.
— Виктор обещал привезти новые пластинки, — говорила Лилия.
— У него есть все мексиканцы. Я так люблю мексиканские песни.
— А Юра не приедет. Он получил переэкзаменовку, и отец запер его в городской квартире.
— Интересно, какое сегодня море?
— Температура воды двадцать один градус по Цельсию, — это, конечно, сказал Эрик.
— Хорошо всегда жить у моря, — так говорила мечтательная Марта.
— Как я завидую Анике, что у нее такой дом у моря, — говорила Лилия.
Весь стол соглашался с Лилией. Мы дружно уничтожали завтрак и хвалили молодую хозяйку и ее дом.
— Иметь такой дом на берегу моря — это более чем замечательно, — говорил Борис Иванович.
— Я считала: от террасы до моря всего сто десять шагов.
— Дом среди сосен. Давайте назовем его так: «Среди сосен».
— Лучший пансионат на взморье.
— Аника, я тебе страшно завидую. Просто страшно. — Лилия подбегала к Анне, красиво изгибалась и нарочито звонко целовала ее в щеку. — Какая ты счастливая, Аника, что живешь в таком доме, — говорила Лилия, радостно кружась по террасе.
Анна смущенно улыбалась и молчала.
— Людям свойственно сожалеть о том, чего они лишены, — это говорил всезнающий Эрик. — Тем не менее существуют абсолютные ценности, признаваемые всеми без исключения, в том числе и этот дом, где мы живем. Остается решить вопрос: что более достойно похвалы — сам дом или его хозяева, — говоря это, Эрик многозначительно глядел на Анну: ему, наверное, казалось, что он умеет хорошо скрывать свои чувства.
Собирая тарелки со стола, Анна сдержанно отвечала:
— Я всю жизнь живу в этом доме, я уже привыкла к нему. Такой дом требует много забот. Все время приходится думать об этом.
Так начинался день.
Кто-то приезжал, кто-то прощался, кого-то собирались провожать, кого-то ждали — у молодежи были свои интересы, свои разговоры; они танцевали, пели, влюблялись и жили в доме среди сосен весело, бездумно. Я попробовал было разобраться в их сложных, но в то же время таких естественных и простых взаимоотношениях, но запутался еще больше, чем в именах, и бросил свою затею. Бесполезно было вмешиваться в такие дела.
Это прозрение пришло ко мне в тот день, когда я вдруг перестал узнавать Бориса Ивановича, серьезного инженера, автора многих проектов, примерного семьянина. Борис Иванович забыл свои болезни, помолодел, купил белые брюки и какие-то необыкновенные яркие купальные трусы из капрона, стал тонко завязывать галстук и влюбился в Лилию.
Ветер с моря давно уже перестал, и можно было лежать на песке где угодно, хоть у самой воды. Нужно было только найти свободное место на берегу и расстелить полотенце.
Теперь я лежал на песке один, а Борис Иванович прыгал и скакал по пляжу, играя в волейбол с молодежью. Он бегал за мячом, когда тот откатывался в сторону, и давал пасы только Лилии.
Лилия грациозно подымала руки, принимая мячи, и посылала в ответ Борису Ивановичу ослепительные улыбки. Затем ей надоедал волейбол, она выбегала из круга и, легко неся свое красивое, бронзовое тело, высоко вскидывая колени и вытягивая пальцы ног, вся в янтарных брызгах, с хохотом бежала по мелководью в море и падала грудью на волны. Борис Иванович как очумелый бросался за ней.
Спустя час-полтора после завтрака, управившись с домашними делами, на берег выходила Анна. Она шла в длинном тяжелом халате, останавливалась наверху, надевала большие темные очки и смотрела вдоль пляжа.
— Аника, иди к нам, — звали ее.
Она сбегала с дюн, на ходу расстегивала халат и продолжала свой бег в голубом купальном костюме, а халат падал позади нее на песок.
Тяжело дыша, из моря выходил Борис Иванович. Он опускался рядом со мной на корточки и брал мокрыми пальцами папиросу из моего портсигара.
— Анна была права; надо знать, когда приезжать сюда, — говорил Борис Иванович. — Почему мы не приехали на три недели позже. Только пошла хорошая погода, и уже скоро уезжать.
Я давно перестал узнавать Бориса Ивановича и молчал, не зная, что отвечать ему.
— Может быть, удастся продлить послеоперационный отпуск, — говорил он. — Я написал письмо на завод с просьбой. Как вы думаете, что мне ответят?
Он совсем потерял голову.
— Вы, наверное, считаете меня глупцом, да? — спрашивал он, заглядывая мне в лицо.
— Что вы! Разумеется, нет.
— Тогда старым ловеласом?
— Тем более. Отнюдь.
— Я и сам не знаю, что со мной. Я отлично чувствую себя, помолодел на десять лет, на душе весело, хочется петь.
— Только это и существенно, — соглашался я, не желая разочаровывать его.
— А какая красивая стала наша Анна, — говорил он. — Смотрите.
Я молча смотрел и молча соглашался. Анна очень похорошела за это время. Теперь стало ясно, что ей всего-навсего двадцать лет. Она так похорошела, что я начал ловить себя на мысли, что после завтрака жду ее появления на дюнах, жду, когда среди сосен замелькает ее высокая тонкая фигура в тяжелом халате, волочившемся по песку. Но я оставался благоразумным.
Я не терял своего благоразумия даже в тех редких случаях, когда Анна подходила ко мне.
— Почему вы никогда не играете с нами? — спрашивала она, вытягиваясь на песке рядом со мной и смотря на меня сквозь большие темные очки.
— Я уже стар для таких развлечений.
— Зачем говорить так? У вас самый хороший возраст для мужчины.
Я с удовольствием слушал ее негромкий грудной голос, с удовольствием смотрел на ее белые ровные зубы и молчал. Я не терял благоразумия.
Анна улыбалась:
— Эрик тоже никогда не играет в волейбол. Он даже на пляж приносит свои книги. Не плавает, не играет, а только читает. Он собирается стать ученым. Большим ученым и сухим человеком. Вы не такой.
— Вы все еще надеетесь, что вам удастся соблазнить меня волейболом? Увы.
— Нет, все равно вы не такой. Вы просто много думаете. О чем?
Я промолчал, сделав вид, что не слышал вопроса.
— Кстати, я забыла вам сказать. Вам пришло письмо. Я положила его на ваш стол.
Я поднялся и взял портсигар.
— Пойдемте купаться, — сказала она, вставая рядом со мной.
— Простите, Анна, но я должен прежде сходить домой.
— За письмом? — удивилась она.
— Простите, Анна. Я скоро вернусь.
Я пошел босиком по песку, чувствуя на спине ее выжидающий взгляд.
Письмо было из дома. Жена писала, что Костик на даче с бабушкой, что погода стоит хорошая, что ей нужны деньги, но того, что я ждал, не было в письме. Я прочитал еще раз — нет, не было даже малейшего намека на то, что я ждал: сухое письмо от бывшей жены. Я положил письмо и пошел на пляж. Анна уже вышла из моря и лежала на песке рядом с моим полотенцем.
— Надеюсь, что вы не зря ходили домой? — спросила она, надевая очки и наставляя их на меня, как два огромных тревожных глаза.
— Можно было идти купаться, — ответил я.
— Нет, теперь мы пойдем сначала играть в волейбол, — сказала она и поднялась.
И я пошел играть в волейбол.
По вечерам я работал над диссертацией, слушая музыку и веселый гомон на террасе. Приходил Борис Иванович, в отглаженном костюме, с тонко завязанным галстуком. Он садился на кровать и смотрел, как я пишу или копаюсь в книгах. Потом, когда смех на террасе становился особенно громким, он тихо звал меня:
— Владимир Сергеевич!
Я оборачивался. Он виновато улыбался.
— Пойдемте туда, прошу вас. Одному как-то неловко, — он мялся и прятал глаза.
Я откладывал в сторону рукопись о новых методах турбинного бурения, и мы шли по темному коридору на террасу. Я входил первым, Борис Иванович — за мной. Молодежь встречала вас радостными возгласами. Лилия подбегала к Борису Ивановичу и принималась кружить его по террасе. Она делала с ним, что хотела. Борис Иванович был счастлив.
Я осторожно садился в старое плетеное кресло, которое обычно пустовало, и смотрел на танцующих. Я не умел танцевать.
В ближайшее воскресенье был праздник песни. Девушки шили к празднику костюмы с цветными лентами, молодые люди озабоченно шушукались и ходили по магазинам. Я позволил Борису Ивановичу уговорить себя, мы тоже вошли в долю и стали шушукаться с молодыми людьми, обсуждая сорта вин для обеда.
Воскресный день был ясный, нежаркий. Борис Иванович не захотел играть в волейбол, и мы, как и в первые дни, лежали вместе на берегу.
— Девушки заняты по хозяйству, — сказал Борис Иванович, глядя на дюны.
Я тоже не дождался в этот раз появления Анны, но она еще могла прийти купаться перед обедом, и я иногда смотрел на дюны.
— У каждого человека имеются свои три сосны, в которых он блуждает всю жизнь, — задумчиво сказал Борис Иванович.
— Откуда у вас такой пессимизм?
— Странно, не правда ли? Мои друзья всегда считали меня неисправимым оптимистом. Так это и было.
— Было? Мне кажется, что оптимизм или пессимизм, то есть наше отношение к нашему будущему рождается из нашего же отношения к прошлому. В зависимости от того, что мы помним в своем прошлом, как осмысливаем и анализируем его. Все зависит от вашей способности обобщать опыт прошлого и извлекать из него правильные выводы. Если вы ошиблись в оценке этого опыта, не ждите правильных решений на будущее. Тогда лишь пессимизм может стать для вас утешением.
— Бог мой, вы сделались настоящим философом. Никогда не думал, что вы способны на такие длиннющие речи.
— Что же еще делать на курорте, как не думать. Море, сосны, луна располагают либо к философии, либо к любовным приключениям.
— Сегодня все решится, — сказал вдруг он.
— Почему именно сегодня?
— Странно, но я так задумал. Сегодня ведь праздник.
Я так и не дождался Анны. Вместо нее на берег пришла Марта и позвала нас обедать. Мы окунулись еще раз в море и стали одеваться. Марта не дождалась нас и ушла.
Оказалось, что мы пришли последними. Борис Иванович быстро пристроился рядом с Лилией, а я стоял посредине террасы, глядел на заставленный яствами стол и не знал, что мне делать.
Прибежала с кухни Анна. Она увидела меня и подвинула к столу плетеное кресло.
— Я наказываю вас, и вы будете сидеть рядом со мной, — сказала она строго.
По другую сторону Анны сидел Эрик. Он рассказывал ей что-то умное и все время подливал вино в ее бокал. Анна пила вино и улыбалась.
Раскрасневшийся Борис Иванович наискосок от меня в чем-то убеждал Лилию, горячо жестикулируя над тарелками. Лилия громко смеялась и часто чокалась с ним.
Такой уж был этот праздничный обед. Мы много ели, много пили, пели песни. Потом сдвинули стол в угол террасы, и девушки стали танцевать народные танцы. Когда все окончательно устали от шума, еды, танцев, оказалось, что надо идти на берег моря, потому что праздник только начинается.
Эрик торжественно вручил мужчинам стебли камыша, и мы пошли на берег. Весь пляж, от сосен до моря, был запружен народом. Вдалеке играл духовой оркестр.
Эрик выстроил нас в три шеренги по шесть человек, и мы пошли вдоль берега, продираясь сквозь толпу. Я попал в шеренгу, где были Борис Иванович, Лилия и сестры Марта и Галина. Анна и Эрик шагали позади.
— Я буду охранять свою даму, — объявил Эрик, кладя руку на плечо Анны, он был сильно навеселе.
В толпе крутились смуглые мальчишки. Они ловко и больно хлестали камышом по ногам девушек и убегали. Мы перестроились, пустив девушек в середину, а сами пошли по краям.
— Это очень древний обычай, — важничал за моей спиной Эрик. — Никто уже не может теперь объяснить его истоки и значение, но тем не менее он сохраняется в народе, и с ним надо считаться.
Я почувствовал чьи-то руки на своих руках и сразу узнал их. Анна разъединила меня с Мартой и взяла мою руку.
— Аника, почему ты ушла? — спросил Эрик.
— Здесь интереснее, — сказала Анна, не оборачиваясь.
— Марта, идите к нам, — сказал Эрик. — Вам не будет скучно с нами. Я буду охранять вас. Никто вас ни разу не ударит.
Марта отстала и перешла в заднюю шеренгу. Я шел у самой воды рядом с Анной, крепко держал ее запястье и чувствовал, как бьется жилка на ее руке.
Вдоль всего берега, вкопанные в песок, стояли столбы, а на них были насажены пузатые бочки, набитые сучьями, щепой, старыми газетами. Наш дом тоже приготовил одну такую бочку, еще вчера мы укрепили ее на высоком столбе и закопали столб в песок.
Солнце опускалось за соснами, и пора было поджигать бочки. Мы вернулись к своему столбу и, смеясь и подпрыгивая вокруг него, стали бросать в бочку зажженные спички, но они гасли на лету и падали на песок.
Нам никак не удавалось зажечь свою бочку, а многие дальние бочки уже горели, и столбы дыма косо поднимались от них в сторону моря.
— Едет, едет! — закричала Лилия. — Борис Иванович, скажите ему, чтобы он ехал скорей.
Вдоль берега, раздвигая толпу, двигался грузовик. В его кузове было сооружено нечто вроде вышки, на вершине которой стоял пожарник в медной каске, с худым прокопченным лицом. Грузовик подъехал наконец к нашему столбу, пожарник плеснул в бочку керосин из бутылки и бросил туда спичку. Внутри бочки раздался слабый треск, сквозь доски просочились тонкие молочные струйки, и молодой розовый огонь перелился через край, выбрасывая вверх густой смолистый столб дыма. А пожарник уже поджигал следующую бочку. Я впервые видел пожарника, занятого поджиганием, и сказал Анне об этом. Она тихо засмеялась и схватила меня за руку.
— В круг! — закричал Эрик. — Теперь все должны встать в круг.
Он подошел к Анне с другой стороны и взял ее руку. Мы стали кружиться вокруг огня. Горящие сучья, капли смолы падали на песок, тлели и дымились.
Десятки бочек, сколько хватало глаз, горели и все ярче разгорались на берегу, а дым от них стлался над морем.
Часть нашей бочки отвалилась и упала на песок, рассыпая на лету искры. В огонь подбросили сучьев, и костер говорливо затрещал у столба. Молодые люди сняли пиджаки и с боевым кличем прыгали через огонь. Мы с Анной стояли в тени и смотрели на костер.
— Посмотрим другие костры, — сказала вдруг Анна.
Мы взялись за руки и, не сговариваясь, пошли в сторону от берега, поднимаясь на дюны. Мы шли так довольно долго и молча. У толстой шершавой сосны Анна остановилась и прижалась спиной и затылком к коре. Лицо ее слабо белело в темноте, но все равно было видно, что она улыбается. Темнота вокруг нас сгущалась, и огни на берегу становились от этого ярче. Цепочка огней расходилась в обе стороны. Все море в этот вечер было опоясано огнями.
Я молча смотрел на Анну и ждал, когда она скажет, что ей холодно, и тогда я дам ей свой пиджак и обниму ее. Анна молчала и все еще загадочно улыбалась.
— Какой теплый вечер, — сказала она и, резко оттолкнувшись всем телом от сосны, пошла вперед. Я молча шагал за ней, она не оборачивалась и ничего не говорила. Огибая кусты, мы вышли к прибрежной стороне дюн, откуда были видны костры. Я хотел окликнуть ее, но она круто свернула и снова углубилась в сосны. Нам часто попадались парочки, прижавшиеся к соснам, Анна обходила их, и наш путь получался сложным и извилистым.
Стало совсем темно, костров не было видно, и я боялся, что потеряю Анну — ее платье то и дело сливалось с темнотой. Она быстро шла вперед, и я просто не представлял себе, где мы находимся, пока вдруг не услышал, как скрипнула калитка. Я узнал наш сад. Анна быстро шла по дорожке. Я догнал ее и взял за руку. Она сжала мои пальцы, ускорила шаги и неожиданно повернула в сторону от террасы к заднему крыльцу. Это было так неожиданно, что у меня перехватило дыхание. Она неслышно поднялась на крыльцо и повернулась ко мне, приложив палец к моим губам. Мы быстро прошли по темному коридору, и она первой вошла в мою комнату. Я задел плечом за косяк, и что-то деревянное шлепнулось на пол.
Анна пропустила меня в дверь, и я услышал, как негромко повернулся ключ. Она стояла у двери, прижавшись к ней спиной и затылком, как там, у сосны, и улыбалась. Я подошел к ней и сжал ладонями ее запрокинутое лицо. Губы ее были мягкие и сухие, а зубы гладкие и совсем холодные.
У самого моего уха послышался резкий стук. Мы замерли. Стук в дверь повторился.
— Можно к вам? — спросил Борис Иванович. Не дожидаясь ответа, он дернул дверь, но она была заперта.
Анна закрыла мой рот ладонью. Рука ее чуть дрожала и пахла морем.
— Я ждал вас, — сказал Борис Иванович за дверью, — и слышал, как вы прошли. Разве вы уже легли?
Анна убрала руку и отодвинулась от меня.
— Сейчас, — сказал я. — Одну минуту.
— Не закрывай окно, — быстро шепнула Анна, касаясь губами моей щеки. — Я приду к тебе. Не будь с ним долго.
Ее длинное тело изогнулось в квадрате окна и неслышно исчезло в темноте. Я зажег спичку и открыл дверь.
— Что-то случилось с лампочкой, — сказал я, чтобы сказать что-нибудь.
Борис Иванович пошарил по стене и повернул выключатель.
— Все в порядке, — сказал он, глядя на лампочку.
Только теперь я заметил, какой у него усталый, надломленный голос.
— Я уезжаю, — сказал он без всякого выражения, садясь на мою постель.
— Счастливого пути, — сказал я; стоило из-за такого пустяка вламываться в мою комнату.
Подбородок Бориса Ивановича мелко задрожал. Он едва не плакал. Этого только не хватало мне сейчас.
— Что с вами? — спросил я.
— Проклятый дом, — сказал он, стукнув кулаком по одеялу. — Сумасшедший дом, где только гогочут, пляшут и влюбляются. Нормальный человек не может существовать в таком сумасшедшем доме, где никто ничего не делает.
Я услышал, как на террасе заиграло радио, и подумал, что это может задержать Анну.
— Вот полюбуйтесь, — Борис Иванович усмехнулся. — Опять они начинают свою вакханалию.
— Аника, где ты? — прокричал мужской голос. Кто-то вышел в сад и звал Анну. Значит, ее не было там, на террасе.
Голос еще раз позвал Анну. Потом хлопнула дверь, и музыка на террасе стала глуше. Я подошел к окну и сел на подоконник.
— Почему же? — сказал я. — По-моему, мы живем в очень милом доме. Мне казалось, что вам здесь тоже нравится. Не так ли? — я чувствовал, что говорю что-то ужасное, но я ничего не мог с собой поделать.
Он виновато заулыбался и сразу постарел. Густые тени от лампочки лежали на его постаревшем лице.
— Да, да, вы правы, — бормотал он. — Нечего было хорохориться и надеяться. Ни к чему сваливать свои беды на других, вы правы. Виноват прежде всего я сам, — кулак его разжался, и рука свесилась к полу.
Я услышал под окном в кустах хрупкий шорох и громко сказал:
— Не горюйте, Борис Иванович. Вы прекрасно провели отпуск, поправились, загорели. Время прошло очень весело. Я рад, что познакомился с вами. — Мне было ужасно жаль его, но в эту минуту я просто ничего не мог поделать с собой.
— Да, да, до свидания, — виновато говорил Борис Иванович. Он с трудом поднялся и вышел, не сразу найдя ручку двери. Я подошел к двери и закрыл ее на ключ.
— Спокойной ночи, Борис Иванович, — громко сказал я в окно и потушил свет.
...Анна стала приходить ко мне каждый вечер и оставалась у меня до тех пор, пока стволы сосен, которые мы могли видеть из окна, не начинали проступать в предрассветном полумраке. Анна смотрела на сосны и говорила: «Пора».
Борис Иванович в самом деле решил уехать. Я зашел к нему, чтобы проводить его. Он кончил укладывать чемоданы.
— Вы только подумайте, — возбужденно говорил он, — ходил взвешиваться на медицинский пляж. Прибавил четыре с половиной кило. А ведь вышел из больницы худой как щепка. Я просто не поверил, встал на другие весы — плюс четыре с половиной. — Он был в удивительно хорошем настроении. Укладывая в чемодан белье, он беспричинно улыбался и без умолку болтал. — Как удачно удалось достать билет на самолет. Максимум через сутки я буду дома. А высплюсь в самолете: я уже научился спать в воздухе.
Меня бесило его самодовольство, и я не мог удержаться, чтобы не высказать всего, что я о нем думаю.
— Как видно, вам недолго пришлось блуждать в трех соснах?
Борис Иванович усмехнулся и пожал плечами.
— Послушайте меня, молодой человек, — так говорил он. — Послушайте старого волка. Вы скажете мне, что я циник, но все равно — слушайте. Когда у мужчины есть верная пристань, куда он в любую минуту может вернуться и причалить, никакие сосны ему не страшны — ни три, ни десять, ни дремучий лес.
Я промолчал. Затянувшееся прощанье прервал гудок машины, которая должна была отвезти его к самолету. Я помог ему донести вещи до такси, и мы расстались, не обменявшись даже адресами.
Борис Иванович уехал, Лилия погрустила один вечер, а назавтра была по-прежнему красива и весела. Комнату Бориса Ивановича занял тихий сморщенный старичок в узорчатой китайской пижаме. Он тихо сидел за столом, потом, всегда с книгой в руках, шел на море и сидел там на песке, не снимая пижамы. Никто ни разу не видел его не в пижаме. По вечерам он тихо сидел в своей комнате или в саду. Его так и прозвали в нашем доме — «старик в пижаме».
Я по-прежнему проводил день на море, после обеда занимался своими нефтяными скважинами и с нетерпением ждал того часа, когда сосны в саду растворятся в вечерней темноте и Анна придет ко мне.
Как-то утром я не увидел за столом Эрика. На его месте сидел высокий круглолицый блондин в спортивной куртке. Я посмотрел еще и обнаружил, что нет Марты — она тоже уехала.
Почему уехал Эрик? Во время обеда мне не удалось поговорить с Анной, но я надеялся, что она догадается зайти ко мне, и пошел в свою комнату. Работа не клеилась, я в сердцах отложил рукопись и лег на кровать.
В дверь постучали, и в комнату вошла мать Анны, как всегда угрюмая и чем-то недовольная.
— Я должна переменить ваше белье, — сказала она. — Анна плохо себя чувствует и не может заняться хозяйством.
Я поднялся с постели.
— Что с Анной? — спросил я. — Надеюсь, ничего серьезного?
Она не ответила и стала расстилать белье. Я стоял у двери и смотрел на нее: я никогда не понимал этой женщины. Что она от меня хочет?
Взбив подушки, она подошла к окну и сказала, не глядя на меня:
— Я хотела предупредить вас, что по вечерам надо закрывать окно.
— Почему? — я попытался улыбнуться. Она осуждающе смотрела на меня:
— Ночи становятся холодными. Вы можете простудиться. Я не хочу допустить, чтобы кто-либо болел в моем доме.
— В таком случае, разумеется, надо скорей закрыть окно, — весело сказал я. — Нет, нет, разрешите, я сам сделаю это.
Я плотно закрыл створки окна и для верности запер их на крючок.
— Так будет лучше, — удовлетворенно сказала она и вышла из комнаты.
Я долго сидел на кровати, пока не почувствовал, что в комнате становится душно. Я сделал попытку пересесть за стол, но с работой ничего не получалось. Тогда я махнул рукой и пошел на улицу. Не успел я выйти за калитку, как увидел, что навстречу идет Анна. Она шла как ни в чем не бывало, увидев меня, она радостно помахала рукой. Я поспешил к ней:
— Анна, что случилось?
— Ничего.
— Неужели ты ничего не скажешь мне?
— Лилия уезжает в город, — сказала она. — Я сейчас иду провожать ее.
Я удивился и посмотрел на Анну. Она пояснила:
— У нее заболела мама. Лилия пробудет в городе два-три дня и вернется обратно.
Я все еще ничего не понимал. Анна рассмеялась:
— Неужели ты не понимаешь? Ведь Лилия живет в моей комнате. Она уедет в город, и я останусь одна. Ты сможешь прийти вечером ко мне. Дверь будет открыта. Я буду ждать тебя.
Я еще ни разу не был у Анны. Вечером я дождался, когда на террасе кончилась музыка и все стихло в доме, и пошел к ней. Я прошел по темному коридору и открыл дверь в гостиную, где мы иногда обедали, когда на террасе было холодно. Из гостиной вели две двери: одна — к Анне, вторая — в комнату ее матери. Я постоял в темноте, соображая, куда мне нужно идти, и на цыпочках прошел к дальней двери.
В комнате никого не было. Укрепленная на высокой деревянной палке, в углу стояла лампа, обтянутая малиновым шелком, и все предметы в комнате казались малиновыми. Под лампой стояла низкая широкая тахта с подушками, у другой стены была полка с книгами, низко поставленное к полу высокое зеркало. Конечно, это была ее комната, я попал правильно.
В гостиной послышались шаги. На всякий случай я отошел к стене, так чтобы раскрывающаяся дверь загородила меня.
Дверь тихо раскрылась. В комнату вошла Анна с подносом в руках. На подносе стояли две чашки, кофейник и еще какие-то вазочки с сахаром и печеньем. Она поставила поднос на круглый низкий столик у тахты и склонилась над ним, возясь с кофейником. Она была в тяжелом длинном халате, в котором всегда выходила на берег, и еще не замечала меня.
Я повернул выключатель, и в комнате стало темно. Негромко звякнула ложка, послышался смех Анны.
— Ты уже пришел? — сказала она и опять засмеялась. — Разве мы не будем пить кофе?..
Мы долго лежали в темноте и молчали. Ее голова лежала на моем плече, и волосы касались лица.
— Как зовут твою жену? — спросила она вдруг.
— Майя.
— Майя, — сказала она задумчиво. — Красивое имя. А как вы назвали сына?
— Костик. Ему уже пять лет. Он все понимает, замечательный человек.
— Константин Владимирович, — сказала она, слушая свой голос. — Очень длинно. А чем она занимается?
— Работает врачом.
— Ты любишь ее?
— Мы разошлись восемь месяцев тому назад.
Анна вздрогнула и приподнялась на локте, заглядывая в мое лицо. Я видел совсем близко ее глаза, слышал ее дыхание и ждал, что скажет она мне: до этого она никогда не спрашивала меня о жене, и я не рассказывал ей о том, что у нас произошло. Было очень важно, что она скажет мне сейчас. Анна наклонилась ко мне совсем близко.
— Можно мне поцеловать тебя? — спросила она и, не дожидаясь ответа, коснулась губами моего лба.
В соседней комнате послышались шаги. Кто-то прошел по коридору и вошел в гостиную. Анна подняла голову и прислушалась.
— Аника, ты не брала кофейник? — спросила ее мать, стоя за дверью.
Анна вышла в гостиную, плотно прикрыв дверь за собой. Они говорили довольно долго, потом она вернулась, села рядом со мной на тахту и взяла мою руку.
— И я ничего не знала. Почему ты не говорил мне раньше?
— Не надо говорить об этом, — сказал я.
— Как я была бы счастлива, если бы моя любовь могла помочь тебе. Теперь я понимаю, о чем ты думаешь все время. Я очень люблю тебя.
Первый раз Анна произнесла это слово, и вдруг я почувствовал страх — я был совершенно не готов к этому. Мог ли я ответить на ее чувство?
— Неправда, — сказал я. — Я все время думаю о тебе. Ты очень хорошая, Анна. Ты просто замечательная. Но не надо говорить об этом. Зачем приходила твоя мать?
— Мама сердится на меня за Эрика, — сказала Анна, опускаясь на тахту.
— Почему он уехал? — спросил я.
— Он же был моим женихом. Прошлым летом он снимал у нас комнату. — Анна негромко засмеялась. — Он жил в той же комнате...
— Почему он уехал?
— Какой ты смешной и ревнивый. Эрик хотел жениться на мне, а я поняла, что стала равнодушна к нему. Я сказала ему «нет» еще до того вечера, когда мы зажигали костры. Но он сказал, что будет ждать моего ответа до осени.
— Почему уехал Эрик? — спросил я. — Ты рассказала ему?
— Конечно. Я рассказала ему все. Сказала, что люблю тебя. Иначе он не уехал бы.
— Он уехал с Мартой?
— Да. Он сделал ей предложение, и она согласилась. Они решили, что устроят свадьбу в городе. У него там большая квартира, и Марта будет ему хорошей женой. Он станет большим ученым.
— Я, пожалуй, пойду к себе, — сказал я.
— Не сердись. Побудь со мной еще.
— Разве можно сердиться на это? Просто твоя мать была права: не надо оставлять окно открытым на ночь.
— Но ведь сегодня этого нет. Ведь сегодня ты сам пришел ко мне. Мама сердится на меня и не понимает, что я тебя люблю. Она больше не придет. Я давно мечтала, когда можно будет позвать тебя к себе, чтобы ты выпил кофе в моей комнате и остался у меня. Сейчас я включу плитку и сварю новый кофе.
И я остался у нее и пил вкусный кофе.
Все продолжалось по-прежнему. Вернулась из города Лилия, приехали новые молодые люди, которые шумно восторгались нашим домом, соснами, играли в волейбол, танцевали на террасе.
Мне хорошо работалось в этом большом шумном доме. Я почти закончил рукопись и надеялся, что зимой мне удастся защитить диссертацию.
Лето уже уходило. Дни становились прохладнее, по утрам часто шли дожди, а вечером сосны на дюнах закрывались туманом, который спускался на море, на дюны из низко висящих облаков. Стволы сосен делались блестящими и скользкими и уходили в туман, и шапки были совсем не видны.
За столом все чаще говорили о том, что скоро начнутся занятия, откроются театры, кто-то собирался ехать на юг к Черному морю и подыскивал компанию.
Анна слушала эти разговоры и не участвовала в них. Я стал замечать, что на нее часто находит непонятная задумчивость. Тогда она подходила к окнам террасы и подолгу смотрела в сад, на сосны, за которыми было слышно, как шумит море.
— Ты здорова, Анна? — спросил я, подходя к ней.
Она задумчиво посмотрела на меня и не ответила.
— В чем дело, Анна? Скажи мне, что случилось?
— Ничего не случилось.
— Ты можешь сказать мне все. Я должен знать.
— Кончается лето, — сказала она, глядя на сосны. — Будут идти дожди, долго-долго. Потом долго будет снег. У нас снег такой холодный и сырой. Кино будет открыто два раза в неделю. И только Лилия будет приезжать ко мне по воскресеньям.
— Я приеду к тебе!
Она покачала головой:
— Нет. Только Лилия приезжает ко мне каждый год, и мы вместе мечтаем, что когда-нибудь кто-то приедет к нам навсегда. Он будет высокий, со светлыми глазами. Борис Иванович очень нравился Лилии...
— Не стоит говорить о нем. Он не мог не уехать.
— Я знаю, — сказала она спокойно. — Ты тоже уедешь, как и он.
— Как он? Ни в коем случае. Я останусь с тобой! Хочешь?
— Еще сегодня утром ты интересовался расписанием поездов. Что ты скажешь завтра?
В этот вечер Анна не пришла ко мне. Окно было раскрыто. Сосны уже слились с ночным небом и тихо, невидимо качались в темноте, а я все ждал Анну. Ночь была холодной и темной, казалось, она никогда не кончится. Я сидел на постели, курил и слушал, как шумят сосны. Я не ложился до тех пор, пока не увидел, как сосны проступают на рассвете в саду. Сосны были точно такие же, как в те часы, когда Анна выходила в сад. Сосны ничуть не изменились, а ее не было. Тогда я понял, что люблю Анну и что она не придет ко мне.
Все утро я искал случая поговорить с ней, но она упорно избегала меня. Тогда я пошел в сад и стал ожидать, когда она пойдет на море и я смогу перехватить ее по дороге и заставлю выслушать себя.
Наконец я увидел их обеих. Держась за руки, они шли по дорожке. Я вышел из кустов и встал перед ними.
— Простите, Лилия, мне крайне необходимо поговорить с Анной.
Лилия посмотрела на Анну, потом на меня и отошла в сторону. Я схватил Анну за руку и потащил ее в кусты, не разбирая дороги. Ветви хлестали меня по лицу. У высокой прямой сосны в дальнем углу сада я остановился и повернулся к Анне. Она смотрела на меня, в ее глазах была надежда и страх, ожидание и холодность — все вместе.
— Анна, почему ты не пришла ко мне? Я не спал всю ночь, ждал тебя.
— Я тоже не спала, — сказала она тихо.
— Анна, я не могу без тебя. Мы должны быть вместе. Почему ты не пришла? — Ее губы слабо шевелились, словно она повторяла мои слова; я смотрел на нее и чувствовал, что говорю совсем не то, о чем думал ночью и что ждала от меня Анна, но я не мог сказать ничего другого, кроме того, что говорил. Она молчала и все еще ждала. — Я остаюсь с тобой. Я решил это.
— Зачем? — спросила она.
Я замолчал, ошеломленный этим простым вопросом.
— Ты должен ехать домой, к жене, к сыну, — сказала она.
Я схватил ее за руки:
— У меня нет дома, она ушла от меня и забрала Костика с собой. Я думал, что она напишет мне, но она сама не хочет, чтобы я возвращался.
— Зачем ты мне говоришь об этом? Зачем я должна это знать?
— Потому что я один, понимаешь, один! — Я почти кричал. — Потому что я не могу без тебя!
— У тебя есть твоя работа. Ты будешь писать диссертацию.
— Я не могу без тебя. К черту диссертацию! — кричал я. — Неужели ты не хочешь, чтобы я остался?
Она посмотрела на меня строго и долго. Я не смог выдержать ее взгляда и отвернулся.
— Зачем? — спросила она еще раз и печально улыбнулась. — Не бойся. Не нужно, чтобы ты жертвовал. Я не могу принять от тебя такой жертвы. Ты же хочешь вернуться туда. И ты вернешься...
— Я не могу без тебя, Анна, — бессмысленно и горячо твердил я. — Анна, я не могу...
Я совсем обезумел, схватил ее за плечи, прижал к сосне и запрокинул ее лицо. Губы ее остались неподвижными и холодными. Она вся была как неживая. Я разжал руки и отпустил ее.
— Прости меня.
Она ничего не сказала и медленно пошла вперед, натыкаясь на кусты, на стволы сосен, и, как слепая, обходила их.
Я знал, что она больше не придет ко мне, но все равно ждал ее и думал, что вот сейчас, немедленно появится в окне ее силуэт и она скажет мне: «Останься со мной», и я останусь. Всю ночь я слушал сосны и ждал ее.
Она не пришла ни на вторую ночь, ни на третью.
Теперь я знал, что она не придет. Все, что произошло между нами, она понимает и чувствует лучше, чем я. Ах, если бы она пришла, если бы хоть немножечко помогла мне. Тогда все было бы по-другому. Я все еще не мог лишить себя последней надежды. Увы. Я решил, что уеду со всеми. Только старик в пижаме не уезжал и еще оставался в доме, но теперь он ходил в плотном, наглухо застегнутом плаще.
Мы вышли из дома все вместе. Анна шла впереди рядом с Лилией. Кто-то попробовал начать песню, но это не вышло. Моросил мелкий холодный дождь, и всем было грустно расставаться с домом, с соснами, с морем.
На платформе девушки окружили Анну и стали тормошить, целовать ее. Я вспомнил, что надо телеграфировать домой и в институт, и пошел к почтовому киоску.
Я послал телеграммы и вернулся. Молодые люди по очереди подходили к Анне и целовали ее руку. Все они говорили, что им страшно не хочется уезжать. Я тоже подошел к Анне и поцеловал ее руку, совсем холодную и мокрую. Она взяла мою голову и при всех поцеловала меня в губы.
— Счастливого пути, — сказала она.
Я стоял и молчал, потому что мне не хотелось говорить то же, что говорили ей эти парни.
Подошел электропоезд, все радостно зашумели, задвигались. Я поставил чемодан в вагоне и протиснулся обратно к двери. Она стояла на платформе совсем рядом, в полутора метрах от меня. На ней был светлый плащ и узкие синие брюки, те самые, в которых я увидел ее первый раз.
Вагон неслышно тронулся, и Анна стала отдаляться. Она сделала шаг вперед и остановилась, слегка подняв руку и слабо взмахнув ладонью. Губы ее что-то прошептали, и мне показалось, что она зовет меня: «Останься!» Я хотел спрыгнуть с поезда и уже приготовился к прыжку, но меня остановила нелепая мысль о чемодане, который стоял в вагоне. Я не успел бы взять его, потому что конец платформы был уже близко.
Анна сделала еще один шаг, улыбнулась, и улыбка ее почему-то получилась виноватой и жалкой.
Я не мог больше смотреть на нее и быстро прошел в вагон. Увидел свой чемодан и со злостью пихнул его ногой под скамью.
В дальнем конце вагона громко и резко играл аккордеон, несколько голосов подтягивали за ним песню. Невысокая смуглая толстушка подбежала к Лилии и повисла у нее на шее.
— Ой, Лилька, какая ты черная, просто ужас.
Лилия поцеловала ее.
— Подумать только, послезавтра в институт, — толстушка сделала смешную гримасу, и Лилия громко расхохоталась.
Я отвернулся и сел на свободное место рядом с загорелым юношей, на ногах у которого лежала ракетка для тенниса. Он подвинулся и поставил ракетку торчком на одно колено.
Я чувствовал себя страшно усталым. Я закрыл глаза и сразу увидел Анну.
Она стоит на опустевшей платформе, дождь стекает по ее волосам. Капли бегут по лицу, и кажется, что Анна плачет.
Послышался громкий смех. Я повернул голову. Через две скамьи от меня сидели Лилия и толстушка в окружении молодых людей. Высокий парень с прилизанными черными волосами стоял в проходе и, размахивая огромным кровавым георгином, зажатым в руке, громко говорил:
— ...Повторяю, гражданин, я загораю, не отвлекайте меня.
Они снова захохотали. Им было безумно весело.
Я закрыл глаза и опять увидел ее.
Вот она спускается по платформе, переходит через мокрые блестящие рельсы, идет по длинной улице к дому. Редкие прохожие попадаются навстречу ей, спеша на станцию. Она смотрит на небо и поднимает капюшон плаща.
Она входит в сад, поднимается на террасу, проходит по опустевшему дому. Наш большой дом, еще вчера такой веселый и шумный, стал вдруг пустым и горестным. В комнатах валяются мятые газеты, обрывки веревок, коробки от папирос, пустые бутылки — все, что всегда остается в доме, из которого уехали люди.
Она заходит в мою комнату и закрывает на крючок окно, которое я оставлял открытым для нее до самого последнего вечера. Я вспомнил ее руки, которые она протягивала ко мне, появляясь в окне, и я помогал ей подняться и обнимал ее. Поезд замедлил ход перед следующей станцией, и я подумал, что еще не поздно взять чемодан, пересечь платформу и с первым встречным поездом вернуться к ней. Нет, я не успею! Она уже вышла из моей комнаты, уже прошла через заднюю калитку к дюнам, идет среди сосен, и они печально шумят над ее головой. Море выбрасывает на берег холодные волны и пену. На пляже никого нет, только старик в глухо застегнутом плаще неподвижно стоит у самой воды. Она проходит мимо, идет вдоль берега, а за ней остаются на песке темные влажные следы. Она идет далеко по берегу, старика уже почти не видно. Тогда она поднимается на дюны, останавливается и смотрит вдаль, туда, где море и небо неразличимо сливаются вместе с серой пеленой дождя. Нет, я не успею, я не найду ее среди сосен.
— Прощай, Аника!
1959
ТРИ ЧАСА НА ЗАПАД
В составе группы советских туристов я был минувшей осенью в одном из городов Западной Европы. Целыми днями на протяжении двух недель мы бродили по городу, бывали на рабочих окраинах, осматривали многочисленные музеи и выставки, посещали театры — словом, настойчиво и нетерпеливо проделывали все то, что полагается делать каждому туристу, независимо от того, в какой стране он находится.
Наступил день отъезда — с него-то начинается этот рассказ. Уложив чемоданы, я почему-то захотел еще раз осмотреть пустые ящики письменного стола и неожиданно обнаружил в одном из них изрядно помятую, перегнутую пополам тетрадь в серой бумажной обложке. Вся тетрадь была исписана широким размашистым почерком, почти без помарок. Ни имени, ни адреса владельца тетради нигде не было. Обращение к хозяину гостиницы также не развеяло недоумения: никто не заявлял о забытой тетради. Во время повторного осмотра находки удалось обнаружить в конце тетради дату, свидетельствующую о том, что рукопись пролежала в письменном столе почти четыре года. Хозяин гостиницы недоуменно пожимал плечами, пока вдруг не вспомнил, что письменный стол из моей комнаты долгое время до этого простоял на чердаке. Прошло слишком много лет, чтобы можно было надеяться найти владельца тетради или ожидать, что он явится за нею сам. Тетрадь осталась у меня. Я приехал домой и перевел то, что было написано в ней.
Что же касается названия этого безымянного рассказа, то оно возникло из чисто географических соображений. Находясь в поездке, мы сообща решили не передвигать назад стрелки наших часов и продолжали жить по более привычному для нас московскому времени. Но даже помимо этого, не глядя на свои часы, мы то и дело ощущали разницу во времени, которая отделяла нас от Москвы.
Итак, вот что было написано в серой тетради.
Уже полгода я торчал в этом цирке, и каждую неделю мне присылали счет за свет прожекторов. Еще месяц, сказал я себе, и я брошу свою затею, но все равно каждый вечер с десяти до двенадцати я сидел с камерой в руках и глазел на арену. Мне дьявольски надоели все эти номера, но тем не менее я сидел и смотрел их. Хорошо еще, что я мог не ходить на первое отделение: там не было ничего стоящего. Я приходил к началу второй половины и сидел до самого конца, потому что Китс выступал последним. Я снимал Китса, а потом напивался в баре и шел к себе спать.
За все эти месяцы на арене не случилось ничего интересного, если не считать жокея, который сломал себе руку, и я жалел, что не успел снять, как он свалился с лошади. Но жокей все равно был не нужен мне, потому что я снимал Китса.
Первые недели я снимал его с разных точек манежа, пока окончательно не выбрал место в четвертом ряду, чуть влево от середины. Отсюда лучше всего было видно, как он делал свой прыжок и летел через кольцо. Шталмейстер тоже был отлично виден отсюда, и я снимал его важную осанистую походку, когда он в цилиндре и смокинге выходил на арену и привычно взволнованным голосом объявлял их выход.
Они выбегали на арену — она впереди, он за нею, держа ее руку. Им всегда хорошо аплодировали: многие ходили в цирк только затем, чтобы увидеть этот номер. Они выбегали, кланялись, а потом забирались по веревочной лестнице наверх и начинали там выделывать всякие фигуры. Тело ее красиво вытягивалось и выгибалось, когда она качалась там, наверху, в тугом красном трико с блестками, и я часто снимал ее. Он висел на трапеции головой вниз, и она крутилась у него в зубах, и тело ее сливалось в сплошной круг, и я боялся, что она сорвется, хотя это было совсем безопасно. Она мне очень сильно нравилась, и потому я так боялся за нее, хотя бояться было нечего.
Я снимал ошалевших зрителей, как они орали что есть силы «Китс-Китс» и размахивали руками. У меня уже было сотни метров зрителей, и лучшие кадры я должен был отобрать при монтаже.
Потом начинался прыжок. Он качался на трапеции, отдыхая, а она готовила наверху веревку, которую он должен был поймать. Музыка резко обрывалась, давая понять самым недогадливым, что сейчас начнется что-то серьезное. Некоторое время они еще разводили канитель, нагоняя страх на зрителей дешевыми цирковыми штучками: хлопали в ладоши, перекрикивались.
Я тоже готовился к их номеру и заряжал камеру новой катушкой. Когда он становился последний раз на мостик, я поднимал аппарат и нацеливался на него. В видоискателе он был совсем маленький, словно игрушечный. Она была еще за кадром. Но вот, держась ногами за самую верхнюю трапецию, она откидывалась головой вниз и выбрасывала между ним и кордой большое стальное кольцо, затянутое папиросной бумагой. Теперь все было в кадре: она, веревка, он и кольцо, через которое он должен был прыгнуть и поймать веревку. В цирке становилось мучительно тихо.
Она последний раз кричала ему сверху: «Хо-оп», и тогда я нажимал спуск и смотрел в видоискатель, как он летит вперед, держа трапецию вывернутыми за спиной руками. Набирая скорость, трапеция доходила до самой нижней точки и начинала идти по кривой вверх. Тогда он разжимал руки и летел на кольцо. Распластавшись в воздухе, он красиво выбрасывал руки вперед и разрывал пальцами бумагу. Тело его мелькало в кольце, он пролетал сквозь него и хватал веревку.
Как только он ловил корду, я опускал камеру и давал знак, что можно тушить прожекторы. Она бросала кольцо с разорванной бумагой, и, медленно раскачиваясь в воздухе, оно падало на арену.
Китсу бешено аплодировали. Он спускался по корде первым, она за ним. Они долго кланялись и улыбались, бегали за форганг и снова возвращались на арену, но это было уже не нужно мне, и я тушил прожекторы.
С прожекторами вначале вообще получалась ерунда. Китс заявил, что свет прожекторов, за аренду которых я платил наличными, слепит ему глаза. Пришлось долго объяснять ему, какую замечательную ленту я собираюсь сделать о его номере, и он в конце концов согласился. Мы переставили прожекторы так, чтобы они светили немного сзади, и он привык к ним и не замечал их. За эти полгода, что я снимал Китса, они уже два раза переезжали с цирком на новое место, и я ехал за ними и вез за собой прожекторы.
Им продолжали хлопать, а я уже выбирался из цирка и шел пить. Дома я швырял катушки со снятой пленкой в чемодан. Весь чемодан был забит пленкой, и я просто не знал, что буду делать, когда чемодан наполнится до отказа и перестанет закрываться.
Еще месяц, говорил я себе, и я брошу свою затею. Но я-то знал, что меня держит в этом проклятом цирке. Если бы не она, я давно бросил бы это дело. С каждой неделей она нравилась мне все больше и больше, и я решил, что добьюсь своего.
Я знал, что она меня недолюбливает. Она-то понимала, зачем я торчу в цирке, езжу за ними из города в город, из страны в страну. У женщин на этот счет особое чутье. Она понимала все и держалась от меня подальше. И я знал это.
Как-то мы встретились у входа, через который обычно проходили артисты. Начиналась весна, и она была без пальто, в длинной широкой юбке, в гладком шерстяном свитере. Она была дьявольски хороша, я просто пожирал ее глазами.
— Смотрите, потеряете свой аппарат, — сказала она.
— Хелло, мадмуазель. Как поживаете?
— Я вам не мадмуазель. Пора запомнить это.
— Простите, мадам Люси. Мысленно я всегда называю вас девочкой.
— Когда вы наконец перестанете ездить за нами? — грубо спросила она. Она была дьявольски хороша, когда злилась.
— Пока не сделаю картины о вашем номере.
— Времени было достаточно.
— Я задумал такую ленту о вашем номере, чтобы люди валили на нее толпами. И я сделаю такую ленту.
— За полгода можно было сделать десять таких лент.
— Видите ли, мадам, ваш номер продолжается одиннадцать с половиной минут. Моя катушка работает одну минуту. Кроме того, я должен снять зрителей, потрясенных вашим искусством. Еще надо снять шталмейстера, оркестр. И еще то, что я задумал. Для этого нужно время. — Я говорил ей святую правду, но она мне не верила.
— Что вы там еще задумали? — К ней ужасно шло, когда она злилась.
— Пока это не получается, мадам.
— Может быть, вас не устраивает наш номер? Может быть, мой муж плохо прыгает?
— Что вы, мадам? Он прыгает замечательно, больше чем замечательно. Просто мне не везет, мадам.
— Ну и профессия у вас, — усмехнулась она.
— Всякая профессия плохая, когда не везет. Я бы с удовольствием бросил это дело ради того, чтобы попрыгать с вами.
— Слишком много вы себе позволяете.
— Я буду терпеливо ждать, мадам.
— Не дождетесь.
— Простите, мадам. Дают звонок.
Он редко разговаривал со мной после одной встречи, когда он попросил показать ему, как выглядит его номер на экране, и я ответил, что отправляю всю пленку для проявления. Он ни разу не видел себя со стороны, и ему очень хотелось посмотреть на экране, как он прыгает, а я не показал ему, хотя несколько катушек было проявлено и перепечатано для пробы и я смотрел их в зале. За прокат зала мне тоже пришлось платить, но все это было одно и то же, и я перестал смотреть пленку, чтобы не тратить зря денег.
С деньгами было совсем плохо. Я никак не рассчитывал, что эта история так затянется, а конца ее не было даже видно. Я просидел еще неделю в цирке и истратил еще пятьсот метров пленки.
Мне стоило больших усилий решиться на то, чтобы просить денег у жены. Она с самого начала назвала мою затею дурацкой и предсказала, что я провалюсь. Мы как следует поговорили тогда, и я уехал.
В тот вечер, выйдя из цирка, я покрепче выпил в баре и позвонил домой. Жена подошла к аппарату сама.
— Как дела? Твой Китс еще прыгает? — спросила она.
— Конечно, прыгает, Дора. Он здорово прыгает. Просто здорово. Я с удовольствием снимаю, как он прыгает.
— Мне надоело быть одной. Я скучаю, милый.
— Я оставил тебе достаточно денег, чтобы ты не скучала в одиночестве.
— Так вот почему ты звонишь. Ты на мели? Да? Кто же она? Циркачка? И тоже прыгает?
— Не болтай глупостей, дорогая. Просто мне не везет. Мне ужасно не везет.
— Это было ясно с самого начала. Надо бросать эту работу и начинать другую. Кстати, на лето меня пригласила Мари. В субботу они уезжают на яхте. Тебя она тоже приглашала. У нас будут акваланги и камера для подводных съемок. Ты сможешь снять там чудесные пейзажи под водой. Она очень приглашала тебя.
— Я не могу, дорогая. Будет лучше, если и ты не поедешь. Мне нужны деньги.
— Если ты хочешь, чтобы нам не везло, делай это один. И если мы не можем решать наши дела вместе, давай решать их отдельно.
— Сейчас не время выяснять отношения. Мне нужны деньги. Очень нужны. До зарезу.
— Ты прав, милый. Сейчас уже поздно. Нельзя решать такие вопросы так поздно. Я хочу спать. Я отвечу тебе завтра.
Я бросил трубку и пошел в бар. Бар — самое подходящее место для человека, которому не везет. Когда мне не везло, я всегда много пил, и это иногда помогало мне.
На этот раз не помогло и вино. Я сидел в баре до самого закрытия и взял еще бутылку в гостиницу и прикончил ее в постели. Когда я проснулся, голова трещала и разламывалась. Я всегда просыпался с головной болью, но к вечеру это проходило, и можно было начинать все сначала.
Я еще брился, когда принесли телеграмму. Дора писала, что уезжает на яхте. Это было похоже на разрыв, хотя телеграмма была составлена тонко и хитро. Я бросил ее и позвонил, чтобы мне принесли две бутылки. Я сидел в номере и пил и все еще надеялся, что она позвонит мне и пришлет денег, и тогда все уладится.
Но она не звонила. Мальчик приносил мне бутылки. Первый раз я напился не после работы, а до нее. В голове у меня здорово шумело, когда я пошел в цирк. Я был так сильно пьян, что пошел через служебный ход, прямо через конюшни. В проходе я едва не столкнулся с ней.
— Опять вы пришли сюда? — грубо сказала Люси.
— И завтра приду. Вот увидите.
— Ни черта у вас не выйдет! — почти закричала она. — Уезжайте отсюда.
— Я живу в «Паласе», третий этаж, восьмая комната. Приходите — возможно, мы договоримся.
— Если я приду, то только затем, чтобы закатить вам пощечину.
Ох, до чего же мне надоело смотреть этих клоунов, которые только и умели давать друг другу пинки под зад. Канатоходец был тоже не лучше. А тот, который глотал шпаги, был просто шарлатаном. Я узнал это, как только снял его ускоренной съемкой. Еще тогда я решил, что тоже вставлю этот кусок в свою ленту. Когда он глотал сверкающую шпагу в три раза медленнее, чем на самом деле, было отлично видно, как она складывается и части ее входят одна в другую. А потом он зажимал острие шпаги зубами и ловко выдергивал ее изо рта. Мы до упаду хохотали, когда вместе с хозяином зала просматривали этот кусок. Он три раза просил прокрутить его и все время хохотал до слез, а потом не взял с меня денег, и мы распили вместе бутылку. Будет очень смешно, когда зрители увидят это. Весь зал будет хохотать над тем, как складывается его шпага. Люди любят, чтобы им показывали смешное и серьезное вместе. Сначала они посмотрят мой фокус со шпагой и будут весело хохотать, а потом увидят серьезный номер.
Что и говорить, Китс работал на совесть, без всякого жульничества.
Когда же они выйдут на арену? Кажется, прежде будут лошади, а потом выйдет Китс. Я посмотрел наверх, туда, где на перекладине висела сложенная веревка. Наверное, было бы не очень трудно забраться туда ночью и аккуратно подрезать ее. Я здорово пьян, если в голову начинают лезть такие скверные мысли. Но ведь можно не лезть туда самому, можно нанять человека. Правда, это будет дорого стоить. Я совсем пьян. Надо думать о другом.
Тот жокей, который сломал себе руку, снова прыгал с лошади. Он сломал руку, вылечил ее и снова собирался сломать, а я все торчу здесь. Скорей бы это кончилось. Вот о чем надо думать.
Наконец шталмейстер важно вышел из-за форганга, и осветитель включил мои прожекторы. Надо будет заплатить ему, когда я уеду. Когда же я уеду? Неужели мне придется уехать ни с чем? Сколько я смогу еще продержаться? Можете не сомневаться, мадам Люси, я буду держаться до конца — пока у меня не выйдет.
Они выбежали на арену, и я на несколько секунд нажал спуск, проверяя камеру. Аппарат показался мне чересчур тяжелым, и пришлось положить его на колени.
Они забрались наверх и начали работать. Она была очень хороша там, наверху, когда качалась на трапеции, и многие брали с собой бинокли, чтобы лучше разглядеть ее.
Потом она полезла еще выше и сбросила корду. Веревка закачалась в воздухе, и конец ее ползал, затихая, по опилкам на арене. Она подождала, когда корда повиснет спокойно, и чуть подвинула ее, проверяя правильность положения. Я посмотрел наверх. Конечно же, корда висела не против середины кольца. Я сильно пьян, подумал я, раз мне начинает мерещиться такое. Я просто сильно пьян и плохо вижу. Я поднял ладонь, кончики пальцев мелко-мелко дрожали: так я был пьян. Мне трудно будет держать аппарат, если мои руки так дрожат. А сегодня я должен быть твердым, как никогда. Я посмотрел туда еще. Корда висела спокойно и не против середины. Может быть, Китс левша. Странно, почему я не замечал раньше, что он левша. Нет, он не левша, я точно знаю это. Я хотел крикнуть им, чтобы они остановились. Поздно. Он уже стоял наготове, и меня могли бы обвинить в том, что я вызвал падение своим криком. Нет, я не мог кричать. Теперь уже поздно. Все пойдет своим чередом. И вообще, какое мне дело, как висит веревка. Веревкой управляет его жена, и она лучше меня знает, что ей нужно. Ведь она уже двести раз вешала эту веревку и знает, как это делается. Мне нет никакого дела до нее.
В цирке было совсем тихо. Все сидели и, как зачарованные, смотрели наверх, и никто не замечал, что веревка висит не против середины кольца. Конечно же, это только показалось мне, не стоит думать об этом. Главное, чтобы не дрожали руки.
Она крикнула ему «Хо-оп!», и это прозвучало в тишине, как пистолетный выстрел. Я поднял камеру и нацелился на него, как только он начал прыжок. Аппарат был очень тяжелый, и я что было сил стиснул рукоять, ведя камеру за ним. Он отпустил трапецию и полетел. Руки его разорвали папиросную бумагу, и тело мелькнуло в кольце. Он слишком поздно заметил, что корда висит не против середины кольца, и руки его прошли мимо веревки. Я хорошо видел сквозь стекла, как пальцы его судорожно сжались и схватили пустоту. Он уже знал, что промахнулся, лицо его перекосилось, рот раскрылся. Но я не слыхал его крика: мне было не до него. Я вел аппарат за ним, держа его в центре кадра. Тело его перевернулось, но он еще мог схватить веревку, когда она ударилась о его плечо, скользнула по руке и проскочила у самого локтя. Я хорошо видел в кадре, как рука его метнулась к веревке и прошла мимо. Он задел веревку тыльной стороной ладони, и она отскочила еще дальше, а потом снова ударила его, но уже по ногам, потому что он все время летел вперед. Он перевернулся еще раз и стал падать на арену. Он падал, а я медленно вставал со своего места, чтобы изменить точку. Этот прием был у меня задуман с самого начала. Камера и он двигались навстречу, и это давало дополнительный эффект для изображения. Я все рассчитал точно, и аппарат у меня не дрогнул, и я все время держал его в самом центре кадра. Я вставал медленно, гораздо медленнее, чем он падал, и ноги тоже не подвели меня. Он шлепнулся на опилки головой и ногами сразу, и тело его распласталось на краю арены, а голова почти вся ушла в опилки. Я уже выпрямился и стоя быстро переменил объектив, чтобы снять его крупным планом. Я успел это сделать прежде чем сбежались люди, и хорошо видел в кадре, как вокруг него расползается все шире темная лужа. Потом подбежали люди, и я прошелся камерой по трибунам, снимая искаженные лица и переполох, который поднялся там. Я держал спуск до тех пор, пока не почувствовал, что катушка кончилась.
Теперь его уже не было видно, потому что вокруг него была толпа. Из-за форганга выбежал доктор, и толпа расступилась, пропуская его туда, в середину. За доктором бежал фоторепортер, и я усмехнулся про себя, увидев то нетерпение и любопытство, которые были написаны на его лице.
Я спрятал камеру, застегнул футляр и пошел к выходу, продираясь сквозь ошалелую толпу. Я был совсем трезвый, только ноги чуть-чуть отяжелели, а голова была необыкновенно свежая.
За форгангом было тихо и пусто — все убежали туда. Где-то рядом ржали покинутые лошади: лошади всегда чувствуют смерть.
За перегородкой стояла Люси. Она забилась в угол и смотрела на арену сквозь дыру в форганге. Я не заметил, когда она успела спуститься, и удивился, почему она здесь, а не там, около него. Впрочем, теперь мне было наплевать на это.
Она стояла передо мной почти обнаженная, в своем трико с блестками. Вдруг она повернулась и с ненавистью поглядела на меня. Она даже не плакала, только губы ее были искусаны.
— Дождались? — спросила она. — Довольны?
— Я очень сожалею, мадам, — сказал я, подходя к ней. Она криво усмехнулась. — Это было ужасное зрелище, мадам. Я бы не хотел видеть этого второй раз. Я очень сожалею, мадам, что ходил в этот проклятый цирк. Это было ужасно.
— Вот как вы теперь запели!
— Простите, мадам. Завтра утром я должен уехать. Вы, кажется, хотели этого.
Она вдруг заплакала и прижала руки к лицу. Я смотрел на нее, чувствуя, что внутри у меня все пусто. Просто удивительно, что она так сильно нравилась мне и возбуждала меня. Все куда-то пропало. Я смотрел на нее и не видел ее: в глазах у меня все время мелькало его белое перевертывающееся тело, каким я видел его в кадре. Я просто не мог смотреть на эту женщину.
В проходе послышались голоса. Мимо нас пронесли на носилках что-то длинное и бесформенное, покрытое белой простыней. Остановившимися глазами она смотрела на носилки и глотала слезы. К ней подошли хозяин и шталмейстер. Меня они не замечали.
— Бедная Люси, — сказал шталмейстер, вытирая лицо мокрым платком.
— Сколько раз я говорил ему, что нужно повесить сетку, — сказал хозяин. — С меня хватит. Если кто-либо захочет прыгать без сетки, пусть прыгает и разбивается в другом цирке.
Шталмейстер прижал ее к себе, и она громко всхлипывала у него на груди. На меня они не смотрели, словно меня тут не было. Я повернулся и пошел.
— Не забудьте заплатить за прожекторы! — крикнул мне вслед директор.
На другое утро я уехал.
Лента у меня получилась замечательная. Фирма тут же подписала со мной контракт, я получил кучу денег и быстро смонтировал две части.
Лента называлась «Последний прыжок Китса», и успех ее был потрясающий. Сначала шло вступление, цирк, афиши, толпы людей на улицах перед цирками, где выступал Китс. После этого был трюк со шпагой, и все хохотали до слез. Потом шли прыжки. Смотрите, как прыгает прославленный Китс, говорил голос за экраном. И они смотрели, как красиво он прыгал по всему свету: в Париже, Лиссабоне, Буэнос-Айресе, Марселе, Глазго — где он только не прыгал. Смотрели и слушали музыку. Потом был еще один прыжок в замедленном темпе, чтобы все могли получше рассмотреть, как здорово он прыгает и как ловко хватает веревку. И наконец, последний прыжок. Он летит и хватает пустоту, а потом летит на аппарат, падает и лежит в крови на опилках. Многих выносили из зала, когда они смотрели на это. Но они падали в обморок и все равно ходили смотреть, как разбивается их кумир. Я их хорошо понимал. Я сам пережил такое, когда снимал эти кадры и потом, позже, при монтаже ленты. Мне то и дело становилось не по себе, когда я смотрел на монтажном аппарате, как он падает, и его белое перевертывающееся тело все время стояло у меня перед глазами. Я надеялся, что это пройдет со временем, но становилось только хуже. И даже когда я уходил из монтажной и шел пить, он все равно стоял у меня перед глазами. А когда я смотрел на других женщин, то видел ее — как она стоит, кусая губы, и с ненавистью глядит на меня. Она преследовала меня всюду. Дошло до того, что я должен был нанять человека, чтобы он закончил монтаж, потому что я больше не мог смотреть, как он падает.
Но все равно это была замечательная лента. Я заработал кучу денег. Люди валили толпами на мою ленту. Только я никогда не видел ее целиком на экране: я просто не мог смотреть на это.
1957
СНЕГОПАД
1
Тяжелая резная дверь закрылась неслышно и плотно: теперь пути назад не было. Никита ждал этой минуты и страшился ее — спустился с приступка на тротуар и замер.
Он остался один на один с огромным городом. Три месяца провел в этом городе, но ни разу не видел его: окно выходило в тесный сумрачный дворик, за оградой поднималась глухая стена, за стеной торчал угол дома да маячил кусок неба — на небо изредка выползал кран.
Город встретил его приглушенным шумом, неумолчным и ровным, как дыхание здорового человека. Никита зябко поежился на ветру и зашагал по переулку в ту сторону, где шум был плотнее и явственней. Одежда на нем явно не по сезону: старая казенная телогрейка, такие же штаны и облезлая солдатская шапка. Лишь рубаха, сапоги да узелок в руках были собственные, из дома. Широкое, с резкими складками лицо его было неподвижным и хмурым. Маленькие, глубоко посаженные глаза глядели перед собой настороженно, с опаской.
Невеселые мысли медленно возникали в Никитиной голове. Профессор Федор Родионович сказал на прощанье: «На, Никита, получай свой глаз. Возвращайся домой, высмотри в колхозе ядреную вдовушку, и живите счастливо до ста лет».
Что ж, Никита согласен. Но просто сказать: «возвращайся», когда в кармане всего две мятые трешницы и рубль. Билет, правда, бесплатный — вместе со справкой дали солдатское проездное требование, и на том спасибо. А вот справка совсем зряшная, справка о том, что Никита Кольцов из колхоза «Заря» пролежал три с лишним месяца в больнице. Кто за эту бумажку заплатит?
Никита все же осторожно потрогал карман — бумаги и деньги на месте. Конечно, семь рублей ерунда, не шибко разгуляешься на такие сокровища. Но хочешь не хочешь, а придется тянуть их до самого дома — три дня и три ночи в поезде, а там еще от станции сорок верст. На одни папиросы и хлеб три рубля уйдет, а ведь еще подарки купить надо.
Никита представил себе, как он возвращается в колхоз, и лицо его потемнело еще больше. «Никита приехал, — скажут там. — Рассказывай, какая она стала, наша столица? Какие подарки родичам привез?»
Густой надвигающийся шум заставил его отскочить в сторону. С ревом промчалась большая машина с горой снега в кузове, и Никита на секунду подивился тому, что в городе возят снег на машинах.
Он повернул за угол, прошел еще немного и, удивленно и беспокойно озираясь по сторонам, остановился на краю огромной площади. Машины шли во много рядов, набирали скорость и скатывались в широкий бетонный лог, прорубленный прямо под домом. Мощно рокотали автобусы, бесчисленные моторы — после долгой больничной тишины шум их казался оглушительным и опасным.
Нижние этажи домов сложились в длинную стеклянную полосу, а за стеклом лежали всякие несбыточные вещи. Никита пошел вдоль витрин. У каждой вещи стояли на подставках белые цифры. Он догадался — это цены, и стал приглядываться внимательнее. Но большинство цифр состояло из двух знаков — рубахи хорошей и то не купишь на свои сокровища.
Он вздохнул, оторвался от витрин и зашагал по широкой улице. Сильный гудок разорвал шум улицы. Прервав бесконечное движение машин, заняв половину мостовой, уступом вперед, как танки, с грохотом двигались пять голубых грузовиков с косыми щитами. Первая машина, катившаяся по самой середине, соскребала снег с асфальта и отваливала его щитом на сторону, вторая снегочистка перекатывала снежный вал еще дальше, а когда проехала последняя машина, вдоль тротуара протянулись неровные грязно-серые кучи. Никита прошел еще и увидел в конце снежного вала диковинную машину с толстым желобом посередине, который задирался вверх, как оглобля. Машина медленно надвигалась на снежный вал, две изогнутые железные лапы безостановочно ворочались на шатуне, захватывали комья снега и бросали их на ленту. Лента тащила снег по наклонному желобу, и он лился серо-грязной струей в кузов самосвала.
Как завороженный, Никита шагал вровень с машиной, любуясь ее ловкой неугомонной работой. В кузове самосвала росла высокая остроконечная гора. Наконец самосвал нагрузился, дал гудок, тронулся с места — под железной оглоблей тут же встал другой. Опять заработали железные лапы, снег лился в кузов не переставая, и гора росла на глазах. Никита заметил на другой стороне улицы вход в метро: дорога к вокзалу. «Еще три погрузят, и пойду», — решил было он и в ту же секунду услышал крик:
— Эй, Никита!
Голос показался ему странно знакомым, хотя Никита прекрасно знал, что в этом огромном городе у него нет ни одной знакомой души. Он оглянулся на всякий случай и увидел, что водитель подъехавшего самосвала машет кому-то рукой. Никита всмотрелся, и сердце его забилось. Неужто это Васька Силаев, земляк и односельчанин? Как же он тут очутился?
— Ну, чего гляделки выпучил? — крикнул водитель.
Никита окончательно узнал Силаева, широко заулыбался и засеменил к машине.
— Чего стоишь? Залезай в гости. — Василий распахнул дверцу. Никита торопливо забрался в кабину. Здесь было тепло и тихо, как в избе.
— Вот чудеса, — заговорил Никита, потирая озябшие руки. — Слышу, зовет кто-то. Кого бы это? Меня или не меня? Кто ж меня тут знает? Потом смотрю — Васька наш. Это ты или не ты?
— Теперь уж не Васька, а Василий Петрович, знатный шофер четвертой автобазы. Учти для будущего.
Самосвал Василия с ревом развернулся посреди улицы и помчался, обгоняя другие машины.
— Вот встреча-то! — возбужденно продолжал Никита, не замечая сухого тона Силаева. — Только вышел из больницы, иду по улице и вдруг смотрю — Василий мне навстречу. Чудеса, да и только. — Он был рад неожиданной встрече с Силаевым, хотя считал его прежде пустым человеком. Василий уехал из колхоза несколько лет назад, и Никита, работавший до того бригадиром, принял его грузовик, так как никто больше в колхозе не мог водить машин, а Никита умел управляться с ними еще с фронта, где водил артиллерийский тягач. Правда, Василий знал свое дело, машину водил с присвистом, но Никита держался от него подальше: слишком молод и озорен. Не выдержал Васька, с легкостью оставил родное село, новую хорошую машину, уехал «искать интересные горизонты». Человек стоящий, полагал Никита, не мог бы поступить таким образом.
Впрочем, сейчас Никита не думал об этом. Он сидел рядом с Василием и радовался теплу кабины. Настроение его уже не было таким тягостным. Василий выручит, не откажет земляку. Видишь, как он в городе поднялся.
Самосвал со скрежетом затормозил перед светофором. Василий достал папиросы и протянул Никите.
— Как состояние колхоза? — спросил он. — Цела моя колымага?
— Бегает. Прошлой зимой на капиталке находилась. Как новая стала. Через нее и пострадал.
— Непонятно, — сказал Василий, трогая с места.
— Я же говорю, только из больницы выписался.
Никита любил рассказывать историю своей болезни. Сколько раз он рассказывал ее в больнице — всем новичкам, которые появлялись в палате.
— Месяц всего после капиталки поездил, — начал с готовностью Никита, — и втулка сломалась. Я снял ее, пошел в мастерскую, все уже сделал, а когда стал шабрить, стружка и угодила в глаз. Я повязался тряпкой, поставил втулку и поехал на элеватор зерно возить. Три рейса сделал, к вечеру снял тряпку, глаз не раскрывается вовсе. Утром проснулся — ничего не вижу. И другой принялся болеть. Меня в район. Врач говорит: «Районная медицина в данном случае бессильна. Нужна экстренная операция». Меня в область, там тоже не под силу стружку вытащить. Тогда прямо в Москву. На самолете доставили, как был, в одной рубахе. Чудеса. А профессор Федор Родионович уже ждет, ему телеграмму, значит, передали. Однако большая задержка случилась: пока меня туда-сюда возили — не вышло с первого раза — не вижу ничего. Потому пришлось еще дважды резать. Вся медицина мой глаз выручала. А три месяца пропали ни за что. Дом-то какой! — ахнул Никита, прервав самого себя. — Это высотное здание и есть? Какое это? Которое у Красных ворот или Смоленская площадь?
— Пальцем в небо. Площадь Восстания.
— Ишь ты, всю Москву знаешь! — Никита замолчал, обдумывая заманчивую мысль, которая зародилась у него, как только! он сел рядом с Василием в кабину. — Значит, окончательно в москвичи записался? — спросил он как бы невзначай. — Домой не собираешься? А то поедем вместе.
— На самолете? Или на телеге? Опять на трудодни садиться? Я теперь на государственном обеспечении. Хоть урожай небывалый, хоть засуха — хлеб в булочной всегда есть.
— Сколько же за месяц выходит?
— Две, а то и все три.
— Сотни? — поразился Никита.
— Гривенники, — усмехнулся Василий. — В Москве и денег уходит больше. Ты дома пошел на огород, нарвал помидоров, луку надергал. Пожалте, закусон к действию готов. А в Москве за каждый огурец ассигнации требуются. И потребности здесь неизмеримо выше — обстановка для квартиры нужна, одежда. Театры...
— Квартиру имеешь? — поинтересовался Никита.
— Планируется...
Самосвал ехал тише, петляя по узким переулкам. Василий миновал заснеженный сквер, ловко развернул машину около открытого колодца и подъехал к нему задним ходом. Никита с интересом смотрел из окна кабины, как кузов задрался кверху. На снежную кучу наехал бульдозер, подгреб ее к дыре и снег провалился вниз, тяжело ухнув в глубине.
— Эй, Зоя, садись! Погрею! — крикнул Василий девушке, которая стояла у колодца.
Никита настороженно покосился на девушку. На ней был не старый еще полушубок, перехваченный ремнем, теплые валенки, яркий пушистый платок.
— Освобождай место! — строго крикнула девушка. — Не задерживай!
Василий понимающе улыбнулся и отъехал. Только тогда Никита понял, что сердитые слова девушки относились не к нему и что он может по-прежнему сидеть в теплой кабине.
— Вот так и живем, — сказал Василий. — Рейс совершил, четвертак в кармане.
— Богато, — согласился Никита. Он почувствовал превосходство Силаева и понял, что должен признать его.
Прежняя заманчивая мысль не давала Никите покоя. С нарочитым интересом разглядывая московские улицы и дома, которые проносились перед ним, он сосредоточенно обдумывал, как лучше приступить к делу и что будет, когда оно удастся. Если Василий даст ему денег, он купит что-нибудь из вещей, приедет домой не с пустыми руками. Васька тут такие деньги зашибает, что ему стоит отвалить несколько десяток для земляка.
Наконец Никита решился.
— Да, — начал он издалека, — самосвал — это вещь. На такой машине можно заработать. Не то что на нашей с тобой колымаге. В том году совсем плохо было. Хлеба, которые полегли, а которые градом побило. С государством еще как-нибудь сочтемся, а себе уж ничего не останется.
Никита старался описать положение дома как можно более мрачными красками, преследуя этим две цели: он как бы одобрял тем самым уход Василия и вызывал сочувствие к себе.
— Приедешь домой — получать нечего, — продолжал Никита. — Вышел из больницы и не знаю, куда путь направить. И вдруг смотрю, навстречу Василий Петрович. Неужели, думаю, это наш Васька Силаев? Солидный стал, не узнать. Вот встреча-то. А то я прямо не знал, что делать, куда обратиться.
— Теперь знаешь? — холодно спросил Василий.
— Может, ты что посоветуешь? — Никита стал осторожнее. — Ума сам не приложу. Как выписали из больницы, в кармане семь рублей. И до дому не хватит добраться. Может, поможешь земляку, Василий Петрович?
— Ты все бобылем живешь? — без всякой видимой связи спросил Василий, однако Никита увидел в этом доброе предзнаменование и постарался еще больше разжалобить Василия.
— Все один. Как Наталья умерла, ни к кому душа не лежит. Тетка Катерина вела хозяйство — и ладно. А позапрошлым летом и ее похоронил. Один совсем остался, за домом и то присмотреть некому. Что теперь с коровой? Отписал из больницы бабке Устинье, чтобы к себе во двор корову забрала. А ответа не дали. И дальше как быть, не знаю. Может, вот ты, Василий Петрович, выручишь земляка, дашь взаймы полста...
— Свободных не имею, — отрезал Василий.
Никите стало жарко. Однако он еще не терял надежды.
— Хотя бы червонцев несколько, Василий Петрович. Я отдам, ей-ей. По почте пришлю.
— В долг не даю, — непреклонно ответил Василий. — Но помочь земляку можно. Иди на автобазу. Хоть на мою машину: мой напарник уволился, на север устремился.
— Примут разве? — с сомнением спросил Никита.
— Не твоя забота. С тебя одно требуется — магарыч на бочку.
— Так примут, говоришь? На две сотни?
— Ну, такой кусок не каждому. Оклад — восемьдесят. Но работа сдельная. Выпал снег — хорошо. Нет снега — другая реальность.
— А летом?
— Летом мусор по городу собираем, возим на свалку. Зимой, конечно, работенка чище.
— А что? — размышлял вслух Никита. — Восемьдесят тоже неплохо. Все равно в колхозе зимой делать нечего, машина на приколе. До сих пор дорог не наладят. Только вот боязно в Москве, движение такое. Значки на каждом углу.
— Курсы пройдешь. Да ты не робей. — Василий впервые улыбнулся Никите, даже руку положил ему на плечо для убедительности, но в глазах сверкнула холодная, недобрая искра. Сверкнула и погасла. Никита и не заметил ее, радуясь дружескому участию.
Они уже побывали несколько раз у колодца и сейчас снова стояли на широкой улице, в очереди к снегопогрузчику.
— Со мной не пропадешь, — продолжал Василий, убрав руку, — Я земляку всегда рад помощь предоставить.
— Соскучился по дому я, — Никите трудно было расстаться с первоначальным планом, который так удачно сложился у него в голове. — Корова там, изба. Может, все-таки дашь два червонца? Отпустишь меня с миром...
— Дурной ты, — добродушно сказал Василий, — Деревенщиной был и остался. А я? Погляди! — Василий задорно тряхнул головой и достал из телогрейки новый бумажник из цветной кожи. Никита заметил в нем толстую пачку десяток.
— На это не смотри. Они все одинаковые, — Василий небрежно задвинул деньги поглубже и вытащил из бумажника черный пакет. — Вот! Гляди!
На фотографии Василий стоял, опершись на дамский велосипед. На нем была шляпа, лихо заломленная на затылок. Левую ногу Василий гордо выставил вперед. И костюм, и шляпа, и блестящие штиблеты — все было с иголочки.
— Жених, честное слово, жених, — восхищался Никита. — Парень что надо.
— Москва, брат, — охотно подтвердил Василий. — Я приехал сюда, не лучше тебя был. Ходил с вытаращенными глазами...
Они снова подъехали к колодцу, и Василий высыпал снег в дыру. Девушка в полушубке по-прежнему была там.
— Не она? — спросил Никита, указывая на фотографию, где Василий стоял рядом с тонкой девушкой в светлом платье.
— Не твое дело, — Василий отобрал фотографии и спрятал их. — Зойка, сколько ездок записала? — крикнул он, открыв дверцу.
— Двадцать три, — ответила Зоя, заглянув в книжечку.
— Неужели мы столько наездили? — удивился Никита.
— Я до тебя ворон считал, — беззлобно огрызнулся Василий и позвал Зою. — Познакомься, мой земляк, Никита Кольцов. Поступает в нашу организацию. Будет моим компаньоном. Прошу любить и жаловать.
Зоя подошла, но ничего не сказала, только с осуждением, как показалось Никите, посмотрела на Василия.
— Поехали в автобазу, — сказал Василий, захлопывая дверцу. — Женская натура печальна и темна...
И этого не понял Никита. А они уже мчались вперед, оставив у колодца, среди сугробов грязного снега девушку в мужском полушубке.
2
Никита разочарованно отошел от кассы, перебирая деньги. Сорок два рубля и еще тридцать копеек. Деньги, конечно, немалые, но и две недели труда за них отдано. Над городом то и дело валил снег. Поработать пришлось на совесть. И вот, пожалуйста, распишитесь в получении. Не забудьте тридцать копеек. Ишь, какие заботливые.
Никита оглянулся на очередь, гудевшую у кассы, спрятал деньги поглубже в карман и зашагал по длинному сумрачному коридору.
— Вот он! — одна из дверей распахнулась, навстречу Никите протиснулась рука, больно ухватила за кисть. Никита оказался в полутемной комнате с окном в глухую стену.
— Гони монету! — зашипел знакомый голос, и Никита увидел перед собой Силаева.
— За что? Я тебе не должен, — дерзко ответил Никита.
— В милиции был? Московский штамп в наличии имеешь? Тридцать копеек в казну сдал? — тараторил Василий. — Думаешь, за тридцать копеек можно в москвича превратиться?
Никита отступил, пробуя отшутиться:
— Ладно. С урожая отдам.
— Нет уж, выкладывай натуру.
— Да я что? Я ничего, — смущенно бормотал Никита. — Я, конечно, понимаю, что к чему. Мало только в этом месяце выездил. Ты уж потерпи, Василий Петрович, за мной не пропадет.
— Так и запишем: просишь отсрочки. Следуй в заданном направлении. — Василий юркнул в коридор, и они вышли на двор автобазы. Никита послушно шагал за Силаевым, не зная, куда тот ведет его, и не решаясь спросить.
Автобаза жила громкой многоголосой жизнью. Гудели сильные моторы машин, то и дело разворачивающихся во дворе, часто стучало в глубине мастерской пневматическое зубило, неумолчно шипел компрессор у забора, рокотали мотоциклы диспетчеров.
Первое время, правда, Никита с опаской выезжал за ворота, страшась гигантского незнакомого города. Однако проходили недели, и он постепенно осваивался, подчиняясь стремительному ритму городской жизни. Его огромный самосвал был королем всех машин. Рокоча и выбрасывая вбок сизую струю газа, он катился со снегом наперекор любым знакам, и все железное шарахалось от него в стороны: даже отчаянные московские таксисты старались держаться подальше от Никиты.
Никита с трудом сходился с людьми, но тем не менее постепенно привыкал к автобазе: беззлобно перебранивался с диспетчерами, которые выписывали путевки, неуклюже шутил с учетчицами, стоявшими у погрузчиков и в местах свалки снега, — все это какими-то гранями напоминало ему ту жизнь, которой он многие годы жил в колхозе. К одному лишь никак не мог привыкнуть Никита — к портрету Силаева, висевшему на почетной доске у здания конторы. Никита всегда оборачивался на этот портрет, когда проходил или проезжал мимо. Был Васька в деревне пустым парнем, драчуном и гулякой, а в городе смотрите на какую высоту вдруг вознесся. Фотография на знатной доске выцвела, пожелтела: значит, не первый год висит. Неужто это тот самый Васька? На того, деревенского, он и впрямь не похож. Уверенный стал, самостоятельный...
Шум рабочего двора остался позади. Энергично работая руками, Силаев молча продолжал шагать по переулку.
— Далеко нам? — осторожно спросил Никита, косясь на Василия.
— Маршрут изучен досконально. Пра-ашу! — Василий уверенно толкнул ладонью дверь, состоявшую сплошь из стекла.
Никита сдал в гардероб телогрейку и, неловко перетаптываясь с ноги на ногу, очутился в низком полусумрачном зале с разноцветными стенами и колоннами, расписанными косыми линиями. Столы и стулья тоже были разноцветными. За столами сидели молодые мужчины и женщины. В дальнем углу, сдвинув столы, устроилась шумная компания. В зале душно, пахло специями и пережаренным мясом.
Василий подтолкнул Никиту в спину и прошел к столику за колонной. Никита сел, продолжая оглядываться по сторонам.
— Муза, прошу что-либо для чтения. — Василий ухватил пробегавшую мимо девушку за передник и показал ей белые зубы. — Прибыл с земляком.
— Сию минуточку. — Муза бросила на стол картонку и убежала.
— Порядок! — Василий судорожно полистал меню, швырнул картонку в сторону и вдруг уставился на Никиту вытаращенными глазами. — Хочешь, произнесу перед тобой одну московскую сказочку?
Никита пожал плечами.
— Ага, не возражаешь? Тогда внимай. Жил-был на свете один человечек, который когда-то человеком был, хотя и без связей. И кое-кто решил сдуру помочь ему, устроил на теплое место. Договорились честь честью, как у благородных полагается: магарыч на стол. А тот человечек взлетел вдруг под самое поднебесье, телефонами себя обставил, секретаршами всякими — и со своим старым земляком знаться не хочет. Даже приветствия перестал отдавать. И магарыч — тю-тю. Ничего исторьица? Вполне современная.
Никита сидел как на иголках. Пряча глаза, он заговорил:
— Ты не сердись, Василий Петрович. Моя оплошность, признаю. Я сейчас сбегаю, я мигом, буфет тут есть небось?..
Никита приподнялся, шаря рукой в кармане. Василий придавил его к стулу.
— Сиди, земляк, это я так, для почтения памяти. Ты сколько получил? Наверное, полета не наберется? То-то я гляжу, такой кислый. А я, смотри, веселый. Из того же окошечка получал. А вывод каков? Вот Муза сейчас и подскажет нам про наше светлое будущее.
— В комплексе обедать будете? — с сомнением спросила официантка, держа наготове блокнот и карандаш.
— Ой, Музынька, сегодня персональное меню.
— Слушаю вас.
— Старшего лейтенанта бутылочку, минералочки, лоби, сациви, пити́, бустурма или любительский...
Официантка кивала головой и строчила в блокноте, а Никита сидел и со страхом слушал, как Василий без запинки выпаливал непонятные слова. Сколько же за них платить придется?
Наконец официантка обмела стол салфеткой и отошла.
— Не много ты заказал? — спросил Никита, с опаской глядя вслед официантке. — Поедим ли?
— Поглотим, друг Никита. Держись за меня — и будешь иметь направление жизни.
— Сколько же ты отхватил сегодня? — спросил Никита, заранее готовый восторгнуться услышанным ответом.
— Разреши, друг, еще одну столичную сказочку для аппетита. Встречаются два старых кореша. «Ты где, Федот, работаешь?» — «Вот там, за углом, в ящике». — «Что там делаешь?» — «Ракеты рубаем». — «А сколько получаешь?» — «Э-э, брат, куда хватил. Военная тайна».
Никита слушал не перебивая. Он с удивлением и как бы наново узнавал бывшего земляка: в словах скор, но осторожен и ловок. Однако и он, Никита, не так-то прост. Он не даст обвести себя вокруг пальца, разнюхает все Васильевы секреты, не с пустыми руками приедет домой.
Официантка подошла с подносом, принялась расставлять на столе тарелки с едой, высокие рюмки на тонких ножках, бутылки. Василий небрежно командовал пиршеством, и Никита с покорной радостью подчинялся его приказам. Выпили по первой за встречу земляков, налили по второй.
— За содружество, — с чувством сказал Василий, поднимая рюмку. — Содружество плюс взаимная выручка есть непобедимость масс.
— За такое дело с удовольствием, — ответил Никита. — Жду, что и меня научишь секретам.
— А чего тут учить? Снегу-то сколько было последнее время! Чем больше снегу, тем выше наши победоносные достижения.
— Я тоже снег возил, — возразил Никита.
— Это ты правильно заметил, — скривив рот, сказал Василий. — Ваш снег — наши деньги. Но вот закавыка: снег тот же, а деньги разные. Секрет все же есть.
— Какой? — Никита проворно налил Василию новую рюмку.
— Секрет мастерства. Ты не горюй, Никита, я первые разы тоже по мелочи получал. А потом постиг.
— Секрет?
— Механику. Ты вникни в нее, вникни. Я поделюсь. — Василий откинулся на спинку стула и загнул мизинец. — Перво-наперво, надо завсегда держать курс по правой стороне. Держи правее — никогда не пропадешь. Второе, — Василий загнул безымянный палец, — гляди в оба за светофором. Не велит — тормози. Разрешение получено — следуй. С милицией, друг Никита, и красными огнями надо жить в дружеских отношениях. Третье, выгодно по ночам ездить. Улицы пустые — давай полный газ, накручивай рубли на колеса, загребай свою прогрессивку. Еще далее. — Василий загнул указательный палец. — Слушайся начальства и не забывай про путевой лист: сколько километров проехал, сколько горючего сжег, кому груз сдал. На снегу про бирки не забывай. Вывалил кузов — бери бирку. Две дадут — тоже бери, не отказывайся. А пятое — вот! — Василий загнул последний палец и поднес к лицу Никиты кулак. — Понял? Механика нехитрая. Из пяти пунктов.
Никита напряженно слушал, пока не догадался, что Василий просто-напросто дурачит его. Он поднял руку и слабо оттолкнул кулак Василия.
— Не хочешь принимать? — обиделся Василий. — Тогда корпи как муравей. Что сей предмет означает? — Василий повертел кулаком в воздухе. — Шоферню в кулаке надо держать, а то разболтается...
— А я верю, — возразил Никита. — Я в человека верю, а не в кулак...
— Сюжет устарел, сюжет это нонсенс, — раздался громкий голос за соседним столиком, стоявшим за колонной. — Важен не сюжет, а поиски истины, понимаешь, ис-тины!
Никита не видел, кто там говорит: женская голова с высокой прической плавно качалась в такт говорившему.
— О-о! — Василий поднял палец и приблизил лицо к Никите. — Слышишь? Истина — это бог и черная магия. Держись за баранку крепче — вот твоя молитва. Вся твоя сила в машине. Без машины человек — ноль, слабая личность. А с машиной он сталь, индустрия. Отсюда вывод: выпьем за индустриализацию прогресса.
От выпитого коньяка легко и сладко кружилась голова. Добрыми, чуть помутневшими глазами Никита смотрел на Василия, и все вокруг казалось ему прекрасным. Муза раскраснелась, похорошела. Она принесла вторую бутылку, кокетничала с Василием, потом небрежно бросила счет. Никита ахнул, услышав сумму, полез было в карман, но руки плохо слушались его, и язык заплетался. А Василий уже распорядился с деньгами и скомкал счет.
— Как же так, Василий Петрович? — слабо протестовал Никита. — Магарыч-то мой, я в состоянии.
— Мне дружба выше магарыча. — Василий выдернул несколько десяток и показал их Никите. — Это тебе на обновки пойдет. Мы теперь с тобой в паре. Должен соответствовать.
— Когда же я отдам-то? Потерпишь? — спросил Никита, косясь на бумажник.
— Не горюй, брат. Зима не кончилась. Наш с тобой главный снегопад еще впереди. Мы еще завернем на пару. Держи за мной направление.
Никита растроганно моргал глазами, а Василий уже вывел его на улицу, остановил такси. Они поехали в магазин, купили Никите новую рубаху, штаны, а потом взяли еще бутылку и прикончили ее дома. Никита поставил подпись под суммой в блокноте Василия и все время смотрелся в зеркало на рубаху. Спасибо Василию, выручил-таки земляка.
С утра Никита выехал на снег, а вчерашние дела не выходили у него из головы. Конечно, в словах Василия много пустоты, выпил человек и пошел гулять. Прислушаться к советам, конечно, не мешает, но и достоинство надо блюсти. Долг — дело не темное. Будет заработок — и рассчитаемся. Но с другой стороны, что имел в виду Василий, когда говорил о том, как они «завернут на пару»? А может, все это померещилось спьяну — Силаев, первый шофер, рационализатор. Он в почете, у всех на виду. Не может быть, чтобы за ним темные дела водились. Что же он тогда хотел сказать? Может, рационализацию совместно провести? И новые вопросы тревожили Никиту.
Как и вчера, день был теплый, тихий. Снег перестал, но снежные кучи еще лежали вдоль тротуаров. Снегопогрузчики медленно двигались вперед, пожирая снег, переезжали на другие улицы, и Никита два раза блуждал по переулкам, отыскивая свой погрузчик, а потом заблудился по пути к колодцу. Правильно Василий говорил: ночью лучше работа идет. И людей меньше, и транспорта...
У колодца рядом с Зоей стоял начальник автобазы Мурашев, высокий полный мужчина лет сорока пяти, с одутловатым, мясистым лицом. На нем пальто из черной кожи, на голове кожаная шапка, отделанная серым мехом. Грузно поворачиваясь всем телом, Мурашев следил, как Никита подъезжает к колодцу.
Никита высыпал снег и уже собрался отъехать, но Мурашев встал перед колесом и поднял руку. Никита притормозил, и Мурашев открыл дверцу.
— Смотри же, Зоя, чтобы все было в ажуре. А Вере передай, сегодня вернусь пораньше. — Он тяжело поднялся в кабину, с хрипом выдувая из себя воздух. — Поехали в автобазу.
— Я к погрузчику еду, — сказал Никита.
— Ты что, Кольцов, не знаешь, кто я? — удивился Мурашев.
— Как не знать, — ответил Никита, трогая с места.
Некоторое время они ехали молча. Кончался короткий зимний день. Густые сумерки быстро заливали провалы между домами. Разноцветно вспыхивали окна. Огни светофоров стали ярче, но фонари на высоких столбах были еще тусклыми, и тени от них мешались с тенями сумерек.
Самосвал выкатился на проспект, и Никита едва не сбился перед тоннелем.
— Ты, видать, не москвич? — спросил Мурашев.
— Не привык еще.
— Конечно же, — вспомнил начальник. — Ведь за тебя хлопотал Силаев? — Никита молча кивнул. — Что ж, рекомендация хорошая. Значит, вы с ним земляки, друзья?
— Водили одну машину в колхозе, — Никита следил за хвостом и сказал как-то нескладно, таким тоном, будто он гордится, что работал вместе с Силаевым. Мурашев так и понял Никиту.
— Это хорошо, — сказал он. — Силаев парень башковитый. Рационализатор!
Полосы огней мелькали над головой. Мотор гулко гудел под бетонными сводами. Никита переключил рычаги, чтобы не отстать на подъеме от троллейбуса, но Мурашев поднял руку.
— Не гони. Остановишься у следующего столба.
Никита выехал наверх и стал прижиматься к сугробам. Троллейбус укатил вперед, и его красные огоньки смешались с огнями других машин. Из сугроба вынырнул маленький вертлявый человек в коротком кожаном пальто. Мурашев открыл дверцу, и тот проворно забрался в кабину.
— Поместимся? — спросил он неожиданно писклявым голосом. — Может, пройдемся?
— Садись, садись, — говорил Мурашев, прижимаясь к Никите. — Кабина трехместная. Поехали, Кольцов.
— Новенький, да? Откуда? — затараторил вертлявый.
Никита посмотрел на него сбоку и увидел, что у него необыкновенно смуглое, почти черное лицо с толстыми, вывороченными губами.
— Новый, — ответил Мурашев. — Хороший водитель. Только Москву плохо знает. Из деревни.
— Москве мы его быстро научим. Правда, Кольцов? Хочешь, Кольцов, я тебя за два дня научу? По какой улице мы сейчас едем?
— Каретная, — ответил Никита.
— А куда мы едем?
— Мне все равно. Куда прикажут...
— Замечательный ответ, — восхитился вертлявый. — Тебя, Кольцов, я вижу, и учить не надо.
— Земляк Силаева, — заметил Мурашев. — Силаев его и привел к нам.
— Земляк Василия Петровича? — Вертлявый пришел в неописуемый восторг... — Так что же, Борис Николаевич. Ближе к делу. Снегопад кончился.
Мурашев протянул руку к окну.
— А снег еще лежит. Завтра весь день подбирать будем по городу.
— Снег лежит — стройка стоит, — взмолился вертлявый. — Тонны мусора скопились. Я уже и экскаватор подготовил.
— Послезавтра, — коротко ответил Мурашев.
— Без ножа режете, Борис Николаевич. А ведь на той неделе, между прочим, намечается ревизия. Если до нее не вывезу мусор, пиши пропало.
— Хорошо. Завтра выделю десять машин.
— Пятнадцать, — быстро сказал вертлявый.
— Двенадцать. Больше не проси. Как детки?
— Детки в полном порядке. Вот, просили передать вашим дочкам. — Кравчук вытащил из пальто плитку шоколада с яркими золотыми буквами «Мокко» и протянул ее Мурашеву.
— Порядок, — сказал начальник, аккуратно засовывая шоколад в карман. — Двенадцать машин будет.
— Ой-ой-ой! — вдруг завопил Кравчук. — Куда же ты меня завез, Кольцов? Я же говорил тебе — остановись у метро. Нет-нет, придется с тобой основательно изучить Москву.
Кравчук спрыгнул наземь, крикнул: «Привет Василию Петровичу. Пламенный!» — и растворился в уличном сумраке. Мурашев отодвинулся от Никиты.
— Наш главный заказчик, — строго сказал он. — Стройтрест номер два. В отдельные дни дает заявки на шестьдесят машин.
Вдали показались ярко освещенные ворота автобазы.
— Приехали, — сказал Мурашев. — Как, Кольцов, нравится работать в автобазе?
— Нравилось до получки, — угрюмо ответил Никита.
Мурашев внимательно посмотрел на Никиту.
— Что же, порядки наши не по нраву?
— Порядки-то хорошие, только беспорядков много.
— Конкретнее. Сколько ты получил?
Никита был уже не рад, что начал этот разговор.
— Сколько ни заработал — все мои. А главное, подзаработать не дают.
— Но, но, — Мурашев нахмурился, — на моей автобазе шоферов не обижают. Кто это тебе не дает?
— Хоть вы, — с вызовом сказал Никита. — Мне три рейса сделать, а я вас везу. Опять в норму не уложился.
Мурашев улыбнулся.
Самосвал въехал во двор, сделал дугу у серого двухэтажного здания и остановился, вздрагивая всем корпусом, у Доски почета.
— Спасибо, что подвез, — говорил Мурашев, грузно вылезая из кабины. — А что меня возил, запиши в путевку пять рейсов. Я скажу дежурному. За мной не пропадет. Ты это учти.
Никита почувствовал неловкость. Получилось так, будто он выпросил подачку у начальника. Теперь тот подумает, что он, Никита, только ради денег работает. Некрасиво вышло, некрасиво. Хоть на глаза не показывайся.
3
Комната, в которой жил Никита, выходила окнами на корпус механической мастерской. Там все время глухо шумели станки, вспыхивали синие свечи сварочных огней, освещая комнату призрачно-голубым светом. Вдоль стены стояли четыре железные кровати, между кроватями — тумбочки. У другой стены был большой стол и шкаф с зеркалом. Тяжело вздыхая, Никита посидел некоторое время на кровати — он все еще переживал неудачный разговор с начальником, — потом встал, сходил в булочную за хлебом, поставил на плитку тяжелый медный чайник.
Один за другим возвращались водители. Первым пришел Михаил Буровой, высокий, сутулый мужчина лет тридцати пяти, с длинными руками. Буровой откинул матрац, вытащил из-под него две пары брюк. Потом он стал поочередно примерять брюки, танцуя возле кровати на длинных волосатых ногах.
Возбужденный, в шапке набок, в комнату ворвался Василий Силаев.
— Веселись, шоферня! — крикнул он с порога и поставил на стол бутылку вина.
Следом вошел Николай Ирошников, тихий юноша с задумчивыми глазами. Он снял телогрейку, прошел через комнату и лег на свою койку у окна. Никита взял бутылку и повертел ее в руках, читая этикетку.
— Шапку сними, — строго сказал он Василию, ставя бутылку обратно. — В дом вошел.
Василий сорвал шапку с головы и с силой бросил ее под ноги.
— Эх, ребята, — кричал он, приплясывая вокруг шапки, — какую девушку я сегодня видел! Не девушка — мечта. У-у-у, какая девушка.
— Познакомился? — спросил Буровой, затягивая ремень на брюках.
— Ушла. Мелькнула и угасла. Растворилась в огнях большого города. — Василий опустился на табурет. — Я за ней на самосвале следовал, в кабину звал. Наскочил на красный свет, и она убежала. Но я дом заметил — найду.
— Значит, Зойка теперь побоку? — спросил Буровой, просовывая голову в голубую шелковую рубаху.
Василий с грозным видом подскочил к нему.
— Ты брось! — закричал он, размахивая руками. — Ты меня Савельевой не попрекай. Понял? Зоя — девочка в порядке. Наши с ней отношения для тебя недоступны. Ты брось...
— Да мне что, — примирительно сказал Буровой, — хоть десять Зоек бросай, мне не жалко. Я просто так спросил.
— То-то, — Василий с довольным видом отошел к столу. — Я ее завтра обнаружу. Как поедем возить снег, так я беру маршрут к ее дому.
— Не поедем завтра на снег, — заметил Никита. — Завтра на вторую стройку поедем.
— Ты откуда знаешь? — живо спросил Силаев.
Никита рассказал о разговоре между Мурашевым и Кравчуком.
— Опять простаивать будем на погрузке, — заметил Ирошников, лежавший на кровати.
— Паршивая стройка, — равнодушно подтвердил Буровой, завязывая перед зеркалом галстук. — Жуликов много.
— Ты их считал, что ли? — грубо спросил Василий.
Буровой ничего не ответил, разглядывая себя в зеркало.
— Попрошусь на снег, — сказал Василий, внезапно успокаиваясь. — Я ее найду. Выпьем по данному поводу. — Василий схватил бутылку и принялся ковырять пробку.
Буровой раскрыл шкаф, достал оттуда новое драповое пальто.
— Пока, ребята, — сказал он. — Желаю повеселиться.
— Куда ты? А выпить? — спросил Никита.
— Без меня. Опаздываю.
Силаев смотрел на Бурового, и глаза его быстро темнели. Вдруг он остыл и повернулся к Никите:
— Разве не видишь, как наш моралист вырядился. Тут он морали агитирует, а там будет ей разводить...
— Дурак ты, Василий Петрович. — Буровой стоял посреди комнаты, чистый, приглаженный, и глупо улыбался. — Мы сегодня с Машей в загс идем.
— Куда же ты, Мишка! Черт! — Силаев кинулся за Буровым, но тот уже скрылся в коридоре, а в дверях стояла Зоя. Над Зоей показалась голова Бурового.
— Мы сегодня только заявление подаем. Решающий-то ход через две недели, тогда и спрыснем. Пока, Зоя. Желаю повеселиться.
— Заходи, Зоенька, заходи, — говорил Василий, отступая от двери.
Не обращая на него внимания, Зоя вошла в комнату и остановилась против Никиты. Никита привык видеть ее в полушубке, в валенках. А теперь она стояла перед ним в красивом платье, в туфлях на высоких каблуках, и Никита удивился, какая она тонкая и хрупкая, вот-вот переломится. Лицо ее было усталое, строгое. Василий, пританцовывая, крутился около, но она его словно не замечала.
— Да ты садись, — сказал Никита.
Зоя послушно села.
— Кольцов, куда ты ездил с Мурашевым? — глухо спросила она.
— Никуда мы не ездили, — растерянно отвечал Никита. — Как сели, так прямо в автобазу и приехали.
— А бензин вы нигде не брали?
Никита оторопело смотрел на Зою. Василий прыгал между ними, махал руками и кричал:
— Доносить собираешься? Он тебя приютил, пригрел, а ты доносить? Смотри, Зойка. — Вдруг Василий замер, нацелившись глазами в угол, где лежал на постели Ирошников. — Ирошников, вставай, выпьем! — крикнул Василий.
Ирошников не шевелился, он крепко спал. Никита скользнул по углу взглядом, и ему показалось, что Ирошников вздрогнул от окрика Василия.
— Какой бензин? Откуда? — встревоженно повторял Никита. — Никакого бензина не было. Кравчука, правда, подвезли. О стройке шел разговор. Он начальнику шоколад подарил для дочек. И прямо в автобазу.
— Для каких дочек? — Зоя сделала большие глаза, но Василий подскочил к ней, перегнулся над плечом и зашипел в ее лицо:
— Доноси, доноси. Бери маршрут к прокурору. Только никакого бензина не было и нет. Сплошной шоколад «Мокко» для детишек. Ясна ситуация?
— Не было, ей-ей, не было, — твердил Никита.
Зоя вдруг поникла, опустив руки. А Василий продолжал наскакивать на нее.
— Ты воду не мути, Зойка, не мути. Ты что моего земляка баламутишь? Он человек честный, идейный, а ты пришла и бухаешь. Смотри, как напугала его, дуреха. — Василий громко захохотал и схватил бутылку. — Выпьем. А ты, Никита, не обнаруживай на нее внимания. Перестояла на морозе, вот у нее пружинка соскочила. Замерзла, да? — Василий потянулся к Зое и чмокнул ее, Зоя слабо оттолкнула его, и он начал тормошить ее, приговаривая: — Уморила, честное слово, уморила. Потеха, да и только. Прямо не предвидел, что ты такая шутница.
— Отстань, — проговорила Зоя, пробуя вырваться.
— Я отстану, отстану, если ты выпьешь. — Он налил вино в стакан и протянул его Зое. Зоя спокойно приняла стакан и выпила его до половины. Василий залпом допил и снова наполнил. — Прими, земляк. За будущих деток.
— С вашим здоровьицем.
Никита выпил. Василий склонился к нему и жарко зашептал:
— Про нашего начальника, про Мурашева, разное говорят. Шоферня болтает. Благодаря зависти. Он сам шофером был, а теперь гляди на какую высоту поднялся. На этой почве и растут разговоры. Я сам ничего не знаю, не видел. Поэтому ничего не говорю и слухам не потакаю. И ты, Никита, гляди в оба. Если что — не поддавайся.
В продолжение всей этой речи Зоя с укором смотрела на Василия. А Никита качал головой и молчал.
4
«Берегите детей» — написано на борту машины, идущей впереди, и Никита во все глаза следит за надписью, боясь отстать от колонны и затеряться в каменных пространствах города. Узкая, как ущелье, улица упирается в серый дом с острыми башенками — тупик. Доедешь до серого дома — и улиц оказывается две. Поворот — и перед тобой широкая площадь, огороженная желтыми перилами, а от площади расходятся сразу пять улиц — куда путь держать?
Машина с надписью повернула налево — Никита крутит за ней. Девушка в белых сапожках бросилась под колеса — Никита вовремя тормозит. Еще один поворот — начался знакомый проспект. Теперь все прямо и прямо до самой стройки за оврагом. Никита сунул в рот папиросу, чиркнул спичкой.
Проспект заставлен красивыми домами из светлого кирпича. За ними — дома попроще, из панелей, похожие друг на друга, как краны, которые торчат там и тут.
Сзади послышалась сирена — Никита притормаживает, жмется к обочине. Большая красная машина с лестницей несется посередине улицы, и Никита провожает ее тревожным взглядом: где-то беда приключилась. Синий автобус обогнал Никиту, закрыл передние машины. Никита поддает газу, чтобы не отстать от своих.
Много опасностей подстерегает Никиту в огромном городе. Вчера, к примеру, попросился в кабину мужчина в кожаной кепке, вполне приличный с виду. Никита подумал: надо подвезти человека, а тот предложил завернуть на дачу, уголь подбросить.
— Я же на работе, — удивился Никита.
— Десятку подкину... Двенадцать, — жарко шептал соблазнитель.
У Никиты от страха спина потеплела.
— Покиньте машину, — сказал он с трепетом.
Тот вылез, подбежал к другому грузовику и начал там торговаться: вот какие бессовестные люди попадаются. Никита весь вечер не мог прийти в себя: а что, если тот гражданин в кожаной кепке был специально подослан к нему?
А утром Никита узнал, что Силаев с двумя машинами уезжает в Брянскую область, и это известие тоже почему-то обеспокоило его. Однако Силаев как ни в чем не бывало попрощался и уехал. Никита лишь посмеялся над своими страхами.
Вот и щит показался, за ним въезд на стройку. Передние машины уже повернули туда, стоят у конторы. Никита пристраивается в хвосте и снова закуривает.
Вопреки предсказаниям Бурового, работа на стройке шла без перебоев. Экскаваторы грузили смешанный со снегом мусор, грунт из котлована. Самосвалы ехали в овраг, где была свалка, и опять возвращались к экскаватору. Стройка огромная: одного мусора отсюда увозят сотни машин в день. Никита был доволен работой: дорога от экскаватора к оврагу недлинная, блуждать тут негде, знай себе поворачивайся; если хорошо повернешься, перескочишь норму, то каждый поворот будет считаться за три. Прогрессивку умные люди выдумали...
Ударили морозы. Солнце сверкало над городом, над строительной площадкой, снег хрустел под колесами самосвала, но в кабине тепло, сухо, не то что дома, когда вывозишь в поле навоз и раскидываешь его — вот где нахолодаешься...
Работа на стройке шла хорошо, и Никита постепенно забыл о своих опасениях. И тут случилось. В конце недели, когда Никита сдавал после работы путевой лист, дежурный бросил в окошко:
— Тебе Борис Николаевич велел явиться.
У Никиты засосало под ложечкой, и он пошел на второй этаж. Секретарша внимательно поглядела на него.
— Товарищ Кольцов? Вас ждут.
Никита вошел в кабинет и увидел там вертлявого, который сидел на стуле и с любопытством смотрел на дверь. Грузный Мурашев утонул в кресле за столом и тяжело дышал, словно ему не хватало воздуха.
— Ну? Что я тебе говорил, Кольцов? — затараторил вертлявый, выворачивая губы. — Говорил я, что встретимся? Как жизнь молодая?
Никита осторожно присел на стул, вопросительно глядя на Мурашева.
— Я тут ведомость просматривал, — заговорил Мурашев. — Все правильно. Сколько сделал, столько тебе и выписали. Жаловался, что мало получил, — пояснил он Кравчуку.
— Да нет, я ничего, — смущенно возразил Никита. — Мне хватает. Укладываюсь.
— Ты не робей, Кольцов, — быстро перебил вертлявый, — режь правду матку. Всем известно, что в четвертой автобазе буквально прижимают рабочий класс. Вот будет производственное совещание, ты непременно выступи на эту тему. Так и скажи: на голую зарплату не проживешь, а подработать не дают. Ваш начальник, он критику любит. — Вертлявый тонко захихикал.
— Ближе к делу. — Мурашев поднял руку, показывая Никите белую мягкую ладонь. — Как твоя машина, Кольцов?
— Машина новая, можно считать, только с завода. Еще пяти тысяч не прошла, — обстоятельно ответил Никита, пытаясь сообразить, что может означать этот вопрос.
— Не блуждаешь больше по Москве? — спросил Мурашев с подозрением.
— Ай-яй-яй, — вертлявый хлопнул себя по лбу. — Как же это я? Обещал тебе показать Москву-матушку. Буквально из головы выскочило. Завертелся, сам понимаешь. Но критику твою готов признать. Не только Москву готов показать, но и Подмосковье. Все дачные красоты раскрою. Когда прикажешь, Кольцов, хоть завтра готов поступить в твое распоряжение.
Никита угрюмо молчал. Назойливость вертлявого была ему неприятна и подозрительна.
— Так вот какое дело, Кольцов, — сказал Мурашев, подумав, — Индивидуальное задание. Надо отвезти груз в Красную Пахру. Это по Калужскому шоссе. Знаешь?
— Борис Николаевич, — пискляво запел Кравчук, — как вам не стыдно? Да это же буквально оскорбление — объяснять дорогу шоферу. Не надо, не надо, умоляю вас.
— У кого груз брать? — деловито спросил Никита, не слушая Кравчука.
— Что за парень! — подпрыгнул вертлявый. — Рвет и мечет. В самую точку угодил, Кольцов, в самую точку. Отправитель-то я. У меня заберешь груз. Я тебе верю, даже расписки с тебя не возьму.
Никита почувствовал беспокойство, но Мурашев строго сказал, что все документы — путевой лист, накладную — надо оформить, как полагается. На четвертой автобазе всегда был четкий порядок с оформлением, за бумагами тут следят во все глаза.
— Отправитель Кравчук, — говорил Мурашев. — Получатель в Красной Пахре он же. Вернее, детский сад стройки.
Кравчук с восхищением глядел на Мурашева и быстро-быстро потирал руки.
— Решил своим деткам сад построить, — восторженно пояснил вертлявый. — Делаю по последнему слову техники, со всеми удобствами. Летом приезжай, Кольцов, на открытие. Почетным гостем будешь.
— Однако имеется одно «но». — Мурашев грузно встал, опираясь руками о стол, подошел к Никите. Кравчук подвинул стул с другой стороны и заглянул в лицо. Никита беспокойно заерзал на стуле, растерянная улыбка блуждала на его лице, он не знал, на кого смотреть, кого слушать.
— Кольцов, голубчик, прошу, умоляю... — быстро пищал вертлявый и шарил взглядом по лицу Никиты. — Сам понимаешь, с этим теперь строго стало. Профсоюзы стоят на страже. Скажи, что ты согласен. От одного твоего слова зависит судьба всего детского сада.
— Да я не знаю, — в отчаянье пробормотал Никита.
— Согласен, вижу по глазам, согласен! — радостно вскрикнул Кравчук. — Вот она, загвоздка. Ехать далеко, за день надо успеть три рейса. Просим тебя выехать пораньше.
Никита растерянно посмотрел на Мурашева. Тот глядел на Кравчука и насмешливо улыбался. Но вот Мурашев перевел взгляд на Никиту, и лицо его сделалось сосредоточенным.
— Да, Кольцов, часов этак в пять. Не откажи. Сам понимаешь, тут я приказать не могу. Тут я твой проситель.
У Никиты отлегло от сердца. Он глубоко передохнул. Стоило просить из-за такого пустяка. Обычное спокойствие вернулось к Никите.
— Отчего же, — степенно ответил он, — это можно. Можно и в пять выехать.
— Замечательно, Кольцов! — вздрагивая всем телом от восторга, кричал Кравчук. — Ты выехал в пять и поехал, и поехал. И вот семь часов. Рабочий день едва начался, а у тебя уже два часа сверхурочных в кармане. Я тебе буквально завидую...
— Итак, договорились. — Мурашев грузно уселся в кресло, и вислые щеки его затряслись от кашля. — А чтобы задержки не было, — продолжал он, отдышавшись, — я тебе путевку подготовил. Вот.
Никита взял сложенный вчетверо лист бумаги и, не читая, положил его в карман.
— Я тебя на месте встречу, — заговорил Кравчук. — Подъезжай прямо к экскаватору, я там буду. Придется и мне пораньше встать, чтобы тебя не задерживать.
— Вопрос решен. Желаю, — Мурашев кивнул головой. Кравчук подскочил к Никите, обеими руками ухватил его кисть и принялся трясти ее, провожая к двери.
В половине шестого Никита подъехал к экскаватору. Фары самосвала осветили стеклянную кабину, черная кривая тень метнулась и скатилась оттуда на снег.
— Чего ты так светишь? — Кравчук нелепо замахал руками перед колесом. Никита включил полусвет. — Так и ослепить недолго, — испуганно говорил Кравчук, забираясь в кабину. — Прямо в глаза наставил. Поехали.
Они долго крутились между остовами строящихся домов и сугробами снега. Наконец Кравчук указал место. Никита остановился у низкого длинного сарая. Кравчук велел ждать его и пропал в темноте.
Никита заглушил мотор, огляделся. Фары освещали грязные кучи снега, а за кучами свет натыкался на красную кирпичную стену магазина. Сбоку чернел скелет башенного крана, на мачте болталась на ветру желтая лампочка, и снежный шар крутился вокруг нее. Было тихо. Только ветер негромко подвывал за стеклами да хлопала где-то в темноте незапертая дверь.
Под это мерное хлопанье Никита незаметно задремал. Сквозь сон он слышал голос Кравчука. Потом густой женский голос спросил: «Сюда грузить, что ли?» — и послышались глухие шлепки по кузову. «Муку грузят», — подумал во сне Никита и поудобнее уложил голову на спинку сиденья. Затем в кузове раздались дробные щелчки. «А это кирпич, — отметил про себя Никита, — только зачем кирпич с мукой вместе?»
Когда Никита открыл глаза, Кравчук уже сидел рядом с папиросой в толстых губах.
— Поехали, — сказал он. — Прямо и направо.
Они снова закружили мимо высоких куч земли, сараев, складов. Кравчук вертел головой и указывал дорогу. Нырнули в темную яму и с трудом выбрались на противоположный склон. Наконец самосвал выехал на шоссе.
Кравчук устроился поудобнее, привалил голову к сиденью и засвистел тонким, срывающимся храпом.
Светало. Серая лента шоссе удлинялась, убегала все дальше от самосвала, пока не коснулась горизонта. По бокам проступали темные лесные опушки, низкие избы, погруженные в пышные, как тесто, сугробы.
Машина быстро шла по пустынной дороге. Когда подъехали к Пахре, совсем рассвело. Спящий Кравчук вдруг громко сказал:
— Налево!
Никита вздрогнул от неожиданности и свернул с шоссе. Самосвал тяжело пополз по снежной дороге. Проехали лес, небольшой пустырь, мост через реку и снова углубились в лес. По обе стороны дороги среди густых елей стояли красивые дома с закрытыми ставнями. У одного из домов они остановились. Кравчук засунул два пальца в рот и лихо, по-разбойничьи, засвистел. Клок пушистой ваты слетел с ели и беззвучно упал на радиатор. Над деревом взлетела и закричала ворона. Залаяла собака. Из дома быстро вышел рослый старик в тулупе с большой деревянной лопатой в руках. Старик скинул тулуп на снег и оказался высоким мужчиной в красной нейлоновой куртке. Он схватил лопату и принялся быстро разгребать снег у изгороди, чтобы раскрыть ворота. Кравчук сходил в дом, вынес оттуда лопату поменьше и тоже начал бросать снег от изгороди. Большая серая собака бегала за домом, лаяла на машину.
Никита посидел немного, потом спрыгнул на снег и, косясь на собаку, пошел в дом за лопатой. На крыльце он отряхнул сапоги и прошел на широкую, обтянутую инеем террасу. В дальнем углу стояли две бочки из-под бензина. Он посмотрел вокруг, надеясь увидеть лопату, и направился к ближней двери.
— Нравится детский сад? — услышал он за спиной. В дверях террасы стоял Кравчук и настороженно улыбался.
Никита похвалил добротные постройки, но удивился: зачем в два этажа, ребятишкам неудобно будет. Кравчук тоненько захохотал.
— Ох, Кольцов. Поступай ко мне на стройку. Такой парень зря пропадает у Мурашева. А я тебя десятником поставлю. Квартиру дадим.
— А не мал он? На сколько ребят рассчитан? — допытывался Никита.
— Тридцать, Кольцов, тридцать деток, — смешки так и сыпались из толстых губ Кравчука. — Пять комнат на тридцать деток. А наверху обслуживающий персонал. У нас он не один, такой детский сад. Еще в Апрелевке есть, не бывал там? Побываем. Все подмосковные рощи изучим с тобой. — Кравчук обернулся. — Пошли. Борис уже кончает. Я тебя с ним буквально познакомлю. Он тоже автомобилист заядлый, научит тебя всяким штучкам...
Самосвал подъехал к террасе. То, что Никита посчитал мукой, оказалось мешками с цементом. На них были навалены разноцветные плоские плитки, а не кирпич, как думал Никита.
Бумажные мешки с цементом были тяжелые и скользкие. Никита переваливал их через борт на плечи Кравчука и Бориса, а те складывали их на террасе. Один раз Кравчук юркнул в дом, и Никита увидел на мгновение большую голую комнату, посреди которой стояла большая глянцевая ванна, наполненная паркетными плитками.
«С запасом строят. Мастера!» — восхищенно подумал Никита, поднимая тугой мешок.
Через два часа самосвал Никиты подъезжал к Москве. У заставы стояли стадом автобусы, прямо посреди поля поднималась станция метро. Кравчук попросил остановить машину и растолкал Бориса, который посапывал на Никитином плече.
— Поедешь дальше сам, — сказал Кравчук. — Когда тебя ждать?
— Задержусь, — ответил Борис — Сегодня в Доме кино итальянцев крутят. Пока, Никита. Как-нибудь совершим любительский автокросс. До скорого...
Они высадили Бориса и поехали дальше. У поворота на стройку Кравчук дернул Никиту за рукав.
— Второй барак за углом, — показал он перчаткой. — Там столовая. Заправься перед новым рейсом, а я пока по своим делам... Может, у тебя денег нет, тогда я... — Кравчук выхватил из кармана пятирублевую бумажку и протянул ее Никите...
5
В столовой Никита увидел Михаила Бурового и подсел к нему. Буровой судорожно глотал котлеты и непонятно улыбался.
— Хана, Никита, — проговорил он с глупой улыбкой. — Сегодня идем расписываться с Машей. Приходи к семи. Будешь свидетелем.
— Хорошее дело задумал, — неторопливо проговорил Никита, — Поздравляю, желаю жить долго и совместно. А прийти не смогу. Не сердись. У меня еще два рейса загородных, с Кравчуком.
— Ну чего ты с ним связался? Темный человек. Плюнь ты на него.
— Да ты скажи толком, — взволновался Никита. — Меня сам Мурашев вызывал...
— Значит, не придешь. Жалко. Я тебя еще вчера хотел просить, да замотался с этой волокитой. Первый раз женюсь, понимаешь? Но уж на свадьбу приходи обязательно. В субботу. Не забудь. — Обжигаясь горячим стаканом, Буровой допил чай и поднялся. Никита схватил его за рукав.
— Подожди. Ты не темни. Скажи толком.
— Спешу, Никита, извини. О чем разговор? Наше дело солдатское: тебе велят, и ты едешь.
Когда после обеда Никита подъехал к экскаватору, Кравчука там не было. Никита увидел около башенного крана группу людей и повернул туда.
— Ребята, Кравчука не видели? — спросил он, останавливая машину.
Двое рабочих повернули головы и не спеша подошли к самосвалу. Пожилой рабочий с худым щербатым лицом подошел первым и поставил сапог на подножку.
— Смотри, Петро, — сказал он своему товарищу. — Этот приятель тоже Кравчука ищет.
— А Кравчук от них прячется, — подхватил Петро. — Бедняга Кравчук, никак его не отыщут хорошие люди.
— А плохих он сам находит, — сказал щербатый, доставая папиросы. — Закури, служивый, все равно нехорошо.
Никита начал терять терпение, слушая этот малопонятный разговор. Он отклонил протянутую руку.
— Спасибо, ребята. Мне с вами прохлаждаться некогда, — сказал Никита мирно, не желая ссориться. — Не знаете, так и скажите.
— Ишь, какой горячий! — вскричал щербатый и спрятал папиросы. — Ладно, езжай к тем машинам.
— Там тебя Кравчук дожидается, — подтвердил маленький, которого звали Петро.
Никита развернулся к машинам, около которых копошились люди. Подъехав ближе, он увидел, что это женщины с лопатами в руках грузят в самосвалы щепу.
— Бабоньки, Кравчука не видели? — крикнул Никита.
— Сами ищем, — ответила высокая женщина, распрямляясь и ставя лопату к ногам. — Мы бы ему показали.
Женщины бросили работу и принялись громко ругать Кравчука. Никита включил скорость и с ревом покатил в сторону от кричащих женщин. И вдруг он увидел Кравчука. Спрятавшись за углом сарая, тот делал знаки рукой. Посмеиваясь, Никита повернул к нему. Они снова начали колесить по стройке и наконец остановились у красной кирпичной стены. Кравчук привел бригаду грузчиков, и они загромыхали сизыми листами железа, кидая их в кузов. Никита узнал среди грузчиков щербатого рабочего и Петро.
Щербатый подошел к Кравчуку.
— Григорий Львович, когда наряд закроете? Вчера вам грузили. И позавчера. Все впустую.
— Я впустую не работаю! — сердито выкрикнул Кравчук. — Я скажу прорабу — он подпишет наряд.
— Прораб говорит, это не его работа, — возразил щербатый. — Вы хоть для детского сада возите, хоть для своей бабушки, нам все равно. Только работу закрыть надо.
— Где наряд?
Щербатый тут же положил на крыло самосвала приготовленную бумагу, и Кравчук ткнул в нее карандашом.
— А насчет бабушки ты, Сизов, брось, — с угрозой сказал он, — не разлагай народ.
— Так я же и говорю, нам все равно, — согласился щербатый. — Вы над нами поставлены, вот вы...
— Накладная! Накладная! — Кравчук испуганно хлопнул себя по карманам и побежал от щербатого.
Щербатый крикнул что-то своим, и грузчики загромыхали еще сильнее.
— Закурим, служивый, — сказал щербатый, подходя к Никите.
Никита поблагодарил и взял папиросу.
— Куда путь держишь? — спросил щербатый.
— На кудыкину гору, — лениво ответил Никита.
Щербатый усмехнулся.
— Налево, значит. Так, так...
— Ты, я вижу, задира. Тебе путевку показать, что ли?
— У тебя путевка даже есть? — с нарочитым удивлением проговорил щербатый.
Сбоку, из-за кузова неожиданно вынырнул Кравчук. Он повернулся к бригадиру, сердито замахал руками и закричал, что грузят слишком медленно.
— Поставьте краны, тогда быстрее будем, — огрызнулся щербатый и отошел.
Вскоре они поехали. Никита хотел повернуть по направлению к главному выезду, но Кравчук показал в сторону.
— Сюда короче, — пояснил он.
Они пересекли ветку железной дороги и поехали вдоль длинного склада. Вдруг Никита увидел, как впереди из-за угла дома выскочил высокий мужчина, тот самый, щербатый. За ним, размахивая руками, бежал Петро. Они встали на дороге и начали кричать что-то.
— Не за нами? — спросил Никита.
— Направо, направо, — визгливо ответил Кравчук.
— Держи их! — кричал щербатый. Он побежал навстречу машине и кинулся под колеса. Никита изо всех сил вывернул руль, наскочил на сугроб, разбросал его в стороны и ловко выехал на правую дорогу: такие пути-дороги деревенскому шоферу не страшны. Щербатый остался метрах в трех в стороне, а второй, Петро, повалился в снег и, оскалив лицо, захохотал и задрыгал ногами.
Самосвал повернул за какое-то строение, за второе, потом спустился в овраг. Никита узнал яму, в которую они ныряли ночью и где была свалка мусора. Поднявшись в гору, Никита оглянулся и увидел на другой стороне, у начатых домов, две маленькие фигурки.
— Что это они? — спросил Никита.
— С тем нарядом какая-нибудь путаница. Я потом разберусь, — небрежно ответил Кравчук и вдруг со злым остервенением закричал, опустив боковое стекло и высунув в него кулак: — Я тебе побегаю, побегаю! Ишь, как развеселился! Работать надо, а ты бегаешь. Ты у меня погуляешь...
— Они же не слышат, — резонно заметил Никита.
— Услышат! — уверил его Кравчук. — Сегодня же покажу им, как за мной следить...
Они выбрались на шоссе, влились в поток машин. Кравчук вытащил из кармана пакет и принялся жевать бутерброд. Впереди показалась развилка, где поток машин разделялся и убыстрял свое движение. Кравчук ударил себя по шапке:
— Накладная! Батюшки, накладная. На столе оставил. Как же это я? Склероз, склероз начинается, верный признак. — Кравчук подумал с минуту, зажав палец толстыми губами. — Сделаем так, Кольцов. Ты поедешь по этому шоссе...
— Утром, кажись, там ехали, — Никита показал влево.
— Сейчас поедешь сюда, — твердо произнес Кравчук. — В Апрелевку. Понял? В Апрелевку. Мы сейчас по новой путевке едем. Тут дорога одна. На тридцать восьмом километре тебя будет ждать человек, ты его узнаешь. А я побегу за накладной. Давай путевку, подпишу вперед, — говорил он, принимая путевку от Никиты. Кравчук расписался на обратной стороне путевого листа. — На доверии, Кольцов, работаем. Я тебе верю, и ты мне верь. Взаимная любовь. Тут у тебя, Кольцов, три рейса записано, но мы сегодня больше не поедем. Пользуйся моей добротой.
— На тридцать восьмом? — переспросил Никита. — А что за человек?
— Увидишь — узнаешь.
— Как же я без накладной поеду? — спросил Никита. — Нельзя так. Мурашев вчера говорил...
— А кому накладную сдать, он не говорил?
— Ну вам, — неохотно ответил Никита.
— То-то. Хорошая память. Я ж тебе верю. Пока. — Кравчук соскочил на обочину и помахал рукой.
Самосвал катился по широкой, заполненной движением дороге, а Никита напряженно думал, что за человек ждет его впереди на холодном шоссе. Может быть, Васька Силаев. Но он же в Брянске? Кто же тогда? Вдруг сам Мурашев? Нет, не похоже. Зачем ему ждать в сугробах, у него своя машина есть. Наверное, кто-нибудь из шоферов, которые дорогу знают к этому детскому саду. Или из дежурных кто-нибудь.
Никита ломал голову и ничего не мог придумать. Он с нетерпением вглядывался в километровые столбы, верхушки которых торчали из снега, и незаметно для себя подбавлял газа. Вот уже промелькнул справа поворот в аэропорт. В морозном воздухе то и дело гудели серебряные самолеты.
Мелькнул тридцать пятый километр. Теперь скоро.
Сочный переливчатый свисток вывел его из задумчивости. Никита вздрогнул и увидел впереди синий мотоцикл с красными полосками. Подавшись всем телом вперед, он круто затормозил. Румяный милиционер в коротком полушубке слез с мотоцикла и не спеша, вразвалку направился к самосвалу. Он шел и, сощурив глаза, смотрел на Никиту, как бы говоря ему: «Вот я и поймал тебя». Никита поежился.
Краснощекий инспектор подошел к самосвалу, красиво отдал честь Никите.
— Вашу путевку, товарищ водитель.
Торопясь и волнуясь, Никита достал путевку, которая была спрятана на голове под шапкой. Краснощекий инспектор принялся внимательно читать ее, приговаривая: «Так, так, строительные материалы, в скобках кровельное железо...» — Краснощекий подтянулся рукой на подножку и заглянул в кузов. На обратной стороне путевого листа — хорошо видная Никите, черная закорючка, сделанная Кравчуком. Сейчас инспектор увидит, что путевка подписана до места назначения, спросит про накладную, и все пропало.
— Что же это такое, товарищ водитель? — начал краснощекий инспектор. — Куда же вы едете, да еще с недозволенной скоростью? Вам надо в Красную Пахру, а вы в Апрелевку. Кстати, вы из четвертой автобазы? А кто у вас начальник?
— Мурашев Борис Николаевич, — ответил Никита. — Там же штамп есть.
— Вижу, вижу, — ответил инспектор. Он еще не заглядывал на оборотную сторону. — Так, значит, в Пахру едешь, водитель Кольцов? — краснощекий хитро прищурился и улыбнулся.
— Разве это не та дорога? — с неподдельным испугом спросил Никита. — Не та? — Он ведь и сам не знал, куда выписана путевка.
— Надо было левее брать, — инспектор, глядя на Никиту, показал головой.
— Заблудился, выходит, вот оказия. Как же мне теперь на правильный путь выбраться? Обратно? Я ведь недавно в автобазе, к местности еще не привык.
— Придется обратно вернуться, — строго приказал краснощекий, складывая путевку. — Километра через полтора тут есть боковая дорога, как раз на то шоссе. Только не знаю, ходят ли нынче машины или нет. Заносы кругом.
— Шли машины, шли, — говорил Никита, пряча путевку в шапку. — Я проезжал, шли. Мне бы туда повернуть, а я... Там еще указатель был.
— Да, да, — закивал краснощекий, — на Первомайское. Значит, туда и повернешь.
Инспектор козырнул и пошел к мотоциклу. Никита развернул самосвал и не спеша покатил по дороге к Москве. Он не проехал и километра, как его с фырканьем обогнал синий мотоцикл. Некоторое время Никита ехал следом за мотоциклом, потом его обогнали другие машины, и мотоцикла не стало видно за ними. Никита доехал до поворота, увидел, что дорога, занесенная снегом, закрыта. Он покачал головой, поглядел вдоль шоссе и развернулся в сторону Апрелевки.
Опять замелькали километры: тридцать шестой, тридцать седьмой. Вон уже чернеет вдали у боковой опушки тридцать восьмой столб, а рядом с ним двигается маленькая темная фигурка.
Меньше всего Никита ожидал увидеть Зою Савельеву. Он подъезжал ближе и не верил. А она стояла, притопывая валенками, у столба, всматривалась, загораживая лицо от ветра, в проносившиеся мимо машины. Никита остановился. Зоя ничуть не удивилась, увидев Никиту, коротко с ним поздоровалась и села рядом.
— Ветер сильный, — говорила она, растирая руки. — В городе, когда дежуришь, такого ветра не бывает.
Они молча поехали вперед, молча повернули в сторону от шоссе. Самосвал то и дело буксовал на плохой дороге, один раз они с трудом выбрались из сыпучего снега. Зоя указывала дорогу.
— Далеко еще до детского сада? — спросил Никита. Зоя странно посмотрела на него и ничего не ответила.
«Догадалась», — подумал Никита и замолчал. Он уже давно решил, что лучше ни о чем не спрашивать. Еще утром, увидев сначала мужчину в красной куртке, которого он принял было за старика, а потом, увидев ванну с паркетом в пустой комнате, Никита кое-что понял и прикусил язык. Попал в такое дело, что лучше о нем не знать. Да и откуда знать можно? Путевой лист и все материалы выписаны на детский сад. Значит, так и есть. На воротах дачи не написано, чья она. Нет, о таком деле лучше не знать, а если и знаешь, не показывай вида, чтобы никто не догадался, что ты знаешь. Кравчук вот не догадался, а Зоя что-то странно посмотрела. Надо поосторожней с ней.
Никита только и думал о том, как бы не показать вида, будто он о чем-то догадался. Самосвал въехал в поселок. Никита увидел свежие следы на снегу и испугался — а вдруг там кто-то из знакомых шоферов? Их встретила толстая накрашенная женщина в котиковой шубе — Никита тут же мысленно решил на всякий случай, что он всегда сможет сказать, будто принял эту крашеную женщину за директора детского сада, о котором говорил Кравчук. Его пригласили в дом, и он отказался, чтобы не видеть там ничего. А когда женщина в шубе подошла к нему и, покопавшись в сумочке, протянула десять рублей, Никита взял их и лишь потом сообразил, что этого нельзя было делать. Но было уже поздно, подошла Зоя.
— Вы поедете с нами, тетя Вера? — спросила она.
— Нет, нет, Зоенька, меня не ждите, — должна ведь еще машина быть. Я с ней и поеду.
Никита вовремя пригнулся к мотору и сделал вид, что ничего не слышал.
Всю обратную дорогу он молчал, опасаясь, что, если он заговорит с Зоей, она непременно скажет что-либо и тогда уже нельзя будет не знать. Однако Зоя тоже молчала. Один раз он встретился с ней глазами и почувствовал вдруг, что она догадывается, о чем он думает. Он смущенно отвел глаза и до самого города ругал себя за то, что взял деньги у накрашенной женщины.
Зоя вышла у станции метро. Сойдя на тротуар, она обернулась и долгим взглядом посмотрела на него.
— Хороший ты человек, Никита, — сказала она. — А я пропащая.
Никита растерялся и не нашел, что ответить, а Зоя уже с силой захлопнула дверцу и смешалась с толпой.
Никита приехал на автобазу, поставил машину, сдал путевку — к его удивлению, все было как всегда.
— А, приехал, — сказал диспетчер, принимая путевку. — Хватило топлива? Завтра поедешь по общему наряду в колонне Бурового. На снег.
Наутро он встретился с Мурашевым — и тоже ничего не случилось. Мурашев спросил, в порядке ли машина, какой была дорога. Никита старательно отвечал и вдруг сказал:
— А хороший у вас детский сад, Борис Николаевич.
Мурашев испытующе взглянул на него, но Никита твердо выдержал этот взгляд.
Он снова возил снег по улицам, мусор со стройки. Иногда мимо его машины пробегал Кравчук, торопливо махая рукой. По вечерам заходила в общежитие Зоя узнать, нет ли вестей от Василия, — все было по-прежнему. Только щербатого, бригадира грузчиков, Никита больше не видел на стройке.
6
В середине февраля в автобазе состоялся товарищеский суд. Судили водителя трехтонного самосвала Николая Ирошникова. У Ирошникова оказался перерасход бензина, за ним стали присматривать и скоро обнаружили причину. В автобазу поступил акт, составленный старшим инспектором ОРУДа Сикорским. Из акта следовало, что 10 февраля 196... года шофер I класса Н. И. Ирошников, 1936 года рождения, беспартийный, остановив самосвал № 57-21 в Левшинском переулке, незаконно продал владельцу легковой машины «Волга», инженеру Евстахову, 40 (сорок) литров бензина, за что получил от гр. Евстахова 2 (два) рубля деньгами, и был задержан на месте преступного действия. Н. И. Ирошников свой проступок признал, в чем и расписался в акте. Вышеупомянутые два (2) рубля деньгами были отобраны у гр. Ирошникова и прилагались к акту в качестве вещественного доказательства.
Суд был показательный, с участием широкой общественности. В клуб шоферов, где происходило разбирательство дела, были приглашены работники других автобаз города.
Николай Ирошников стоял у всех на виду на празднично убранной сцене и, переминаясь с ноги на ногу, слушал, как председатель товарищеского суда читал акт старшего инспектора Сикорского. Никита сидел в пятом ряду и горячо переживал за Ирошникова. Попался парень на такой глупости, а сколько позора принимает на себя. Шоферы, конечно, в большинстве сочувствуют, но молчат и смотрят на сцену строго. И Никита смотрит строго.
Ирошников отвечает на вопросы тихо, еле слышно. «Волга» стояла в переулке без капли бензина, а он ехал мимо. Тогда индивидуальщик попросил бензина. Вот и все. Да, бензин дал. И деньги взял. Все правильно. Признаете ли вину? Да, признаю.
Наконец Ирошникову разрешили сесть на скамейку, стоявшую в стороне. Шоферы выступали коротко. Что много говорить, все ясно: раз попался, надо отвечать. Но вот на сцену поднялся молодой паренек в лыжном костюме, незнакомый Никите. Он встал на трибуну и громовым голосом стал говорить по бумажке. Он называл Ирошникова расхитителем социалистической собственности и требовал призвать его к уголовному ответу. У Никиты похолодели колени от громовой речи паренька, и он хлопал ему вместе со всеми.
Потом вышел вперед член товарищеского суда Михаил Буровой. Он посмотрел в зал и заговорил не своим, глухим голосом.
— Товарищи! — Буровой нелепо взмахнул длинными руками. — Если с Ирошниковым так, то и меня тогда судите. Я третьего дня тоже бензин продавал, две канистры дал индивидуальщику. Про других шоферов говорить не буду, а вот о тех, кто на МАЗах работает, могу твердо сказать: они бензин не продают налево, у них ведь дизель-топливо. А я продавал, честно признаю. Так что прошу вас — судите меня.
Буровой сел, и все в зале громко хлопали ему. Тут Никита увидел Мурашева, который бочком пробирался вдоль стены к трибуне.
— Товарищи! — начал Мурашев негромко и внушительно, зная, что все его слышат. — Я, конечно, прекрасно понимаю благородные чувства Бурового, который решил выручить товарища. Но факты, к сожалению, говорят против вас, дорогой товарищ Буровой. За январь месяц у вас, товарищ Буровой, экономия бензина семьдесят литров, а у Ирошникова перерасход сто десять. На сорока литрах его поймали с поличными, а где еще семьдесят? Там же. Так что разрешите вам не поверить, товарищ Буровой. Не выйдет. Ирошникова мы накажем за перерасход, а вас премируем за экономию. Против фактов не пойдешь. И товарищу Ирошникову не удастся уйти от ответственности, несмотря на ваше благородное заявление. Проступок Ирошникова ложится позорным пятном на всю автобазу, которая в этом году не имела ни одного нарушения, и все водители должны сделать из этого соответствующие выводы.
Никита опять хлопал. Речь Мурашева понравилась ему и успокоила его. Он уже ругал себя за то, что так плохо думал о своем начальнике, подозревал его в каких-то нехороших делах.
Ирошников пострадал незначительно: его перевели на три месяца во второй класс водителей и объявили общественное порицание. После суда обещали показать кинокартину, а в перерыве Никита пошел в курилку и видел там, как все шоферы возбужденно радуются, что напряженная обстановка так легко разрядилась.
Ирошников тяжело переживал свой позор. Он стыдился показываться на глаза, пропадал до поздней ночи, по утрам почти не разговаривал, смотрел на Никиту пустым, отсутствующим взглядом.
Как-то ночью Никита проснулся оттого, что его больно трясли за плечи. Он поднял голову и увидел перед собой горящие глаза Ирошникова. Никита сел на постели.
— Проснись, Никита Григорьевич, проснись, — говорил в темноте Ирошников. — Слышишь, Мурашев-то наш, я точно разузнал, верные сведения — дачу себе строит...
— Да ну! — испугался Никита, пытаясь сообразить, как это сообщение может отразиться на его судьбе.
— Верные сведения, — продолжал горячо Ирошников. — В два этажа дом заломил. И все из мусора, из мусора сделано, он с Кравчуком на пару работает.
«И про Кравчука знает», — подумал Никита холодея.
— Не верю я. Мало ли что болтают, — сказал он вслух.
— Я и сам не верил, а теперь точно узнал. Я его выведу на чистую воду, выведу. Вот только отпуск возьму, поеду туда, все досконально разведаю.
— А далеко ехать? — осторожно спросил Никита.
— В Брянской области строит. А дом на имя тещи записал. Чтобы все шито-крыто было. Неглупо, а?
— Ах, в Брянской, — сказал Никита, вытягиваясь на кровати. — А я-то думал...
— Ты что-нибудь знаешь еще? Скажи, скажи. — Ирошников скомкал одеяло. — Что ты думал, скажи?
— О даче этой, — сладко потянулся в кровати Никита. — Я еще на курсах был, ребята о ней говорили. Болтает шоферня.
— Не то, ты не то думал, признайся. Ты что-нибудь знаешь? Говори! — Ирошников схватил Никиту за плечи.
— Ничего я не думал. Не хватай.
— Неправда, я по твоим глазам вижу, неправда. У тебя глаза не лгут. У тебя честные глаза. Скажи мне, скажи. В одиночку, сам знаешь, трудно бороться. Я хотел с тобой, скажи мне...
— Не думал я ничего. Просто спать хочется.
— Эх, Никита, втянули они тебя. Втянули, да? Ведь с ними одна дорога.
— Куда это? — лениво спросил Никита.
— Вот куда, — Ирошников сложил из пальцев решетку и показал ее Никите.
— Ничего я не знаю.
Никита повернулся к стене и потянул одеяло. А Ирошников все шептал в темноте, обещал куда-то поехать, разведать и вывести всех на чистую воду.
После этого ночного разговора Никита совсем успокоился. Все свои страхи он сам и выдумал. Злые языки болтают из зависти. Василий правильно говорил. И Никита окончательно убедил себя, что грузы, которые он возил, попали в детский сад, как и было написано в путевом листе.
В очередной день зарплаты Никита получил больше пятидесяти рублей, и настроение у него стало совсем хорошее. Если так пойдет дальше, будет что купить и вернуться домой не с пустыми руками.
В комнате Никита жил один. Буровой отпраздновал свадьбу и получил с женой квартиру на Парковой улице. Василий Силаев все еще не возвращался из дальней поездки, а Ирошников где-то пропадал по-прежнему.
Иногда приходила Зоя, чтобы узнать, не приехал ли Василий. Она садилась на его кровать, вытирала пыль с его тумбочки и подолгу смотрела на свою фотографию, которую Василий повесил на стене над койкой. Никита ставил на плитку медный чайник, доставал из шкафа пакетик с конфетами, и они пили чай. Зоя рассказывала о себе, хотя и рассказывать было почти нечего. Жила в Усть-Каменогорске, работала на стройке и училась в вечерней школе. Потом окончила школу, приехала в Москву, держала экзамены в строительный институт, не выдержала и осталась у дяди, маминого брата. Поступила учетчицей в автобазу — тоже дядя устроил. В прошлом году дядя получил квартиру, а она с бабушкой осталась жить в старом домике в Марьиной роще. А перед этим еще, когда поступила в автобазу, познакомилась с Василием.
— Как познакомились мы с Васей, все перевернулось, — грустно говорила Зоя.
— Да, худо тебе, — только и отвечал Никита, вздыхая.
— Пожалуйста, не жалей меня. — Зоя гордо встряхивала головой. — А то не буду ничего рассказывать. Вот письмо сегодня от него получила.
Никита повертел в руках конверт, посмотрел на штемпель — из Брянской области...
— Что он там делает, не знаешь? — спросил Никита.
— Строит что-то для подрядчика. Не знаю точно.
— Пионерский лагерь? — насмешливо спросил Никита.
— Знаешь, так не спрашивай.
— Ничего я не знаю, — испугался Никита. — Не хочешь, так не рассказывай. Я нелюбопытный.
Никита привязался к Зое, жалел ее, хотел помочь — и не знал как.
В последний день февраля приехал Василий. Большой медный чайник стоял на столе. Никита и Зоя пили чай.
Василий не вошел, а вбежал в комнату с чемоданом в руках.
— Ага, попались! — закричал он с порога. Зоя засмеялась и бросилась ему на шею. Василий чмокнул ее в щеку и поставил чемодан.
— Берегись, Никита, я тебя с твоим самосвалом на дуэль вызову. Самосвал на самосвал — кого наповал.
— Валяй, валяй, — говорил Никита, радуясь приезду Василия. — Мой посильнее, я тебя живо в овраг спихну.
— Ух, замерз. Налейте чаю. Сейчас что-нибудь покрепче внедрим.
— Опять! — с упреком спросила Зоя, опуская руку Василия, которую до этого держала в своей руке.
— Это ты опять, — усмехнулся Василий. — И я опять. Все начинает вращаться с исходной точки. Подарочек тебе привез — экономия! — И видя, что Зоя не проявляет радости, строго прибавил: — Но-но, надо — значит, привез.
Василий был чем-то озабочен. Он хвастливо рассказывал о поездке — накрутили двести процентов, привезли от подрядчиков благодарность с семью печатями, две бочки экономии, но беспокойное выражение не покидало его лица. Он то косился на дверь, то бестолково кричал и суетился, разбирая вещи в чемодане. Никита хотел было рассказать свои новости, но Василий лишь отмахнулся: «Подумаешь, Буровой. Мы с Зойкой тоже скоро поженимся. Вот только подготовочку сделаем. Правда, Зоя?» Сообщению о суде над Ирошниковым он не удивился и заявил: «Они, тихони, все такие». Однако через некоторое время заинтересовался, стал расспрашивать. Умолчав о ночном разговоре, Никита рассказал, что Ирошников пропадает по вечерам, ведет себя непонятно.
— Шпионит, — не задумываясь, определил Василий, и Никита удивился его проницательности.
— В общем, успехи на всех фронтах, — скривил губы Василий. — Неплохо устроились.
— Не стыдно тебе, Вася? — Зоя передернула плечами.
— Какие успехи? — удивился Никита.
— Так вы ничего не знаете? — Василий покосился на них и потряс кулаком в воздухе. — Премия!
Никита недоверчиво посмотрел на Василия, но тот убежденно продолжал:
— Сходи в контору. Приказ на стенке вывешен для гласности. Нам, кстати, поговорить надо без твоего присутствия.
Никита поспешил в контору. На стене, напротив кабинета Мурашева, висел напечатанный на машинке приказ по автобазе. Отмечая добросовестную работу и за экономию дизель-топлива выдать денежную премию в размере 30 рублей водителям МАЗов. Затем шли фамилии и против цифры «семь» стояло — Кольцову Никите Григорьевичу.
Он два раза перечитал приказ и медленно пошел обратно. Не замечая ничего, он пересек шумный двор автобазы, вышел на улицу, повернул в переулок.
Никита напряженно думал, но мысли все время путались, и он никак не мог добраться до главного. Это ошибка, твердил он, и ему хотелось повернуть назад, чтобы еще раз перечесть приказ и убедиться в ошибке, но он упрямо шагал вперед, потому что знал: ошибки не было. Но, кроме того, он точно знал, что не было у него и экономии топлива. Если бы в приказе была лишь добросовестная работа, это да, это было, тут все правильно. Но там упоминалась также и экономия, а ее-то и не было. Тут и находилась ошибка. Наверное, накладные перепутали. А может, он сам напутал? Нет, он каждый килограмм топлива высчитывал, потому что приходилось блуждать по московским улицам и трудно было уложиться в норму. Но он все-таки уложился. А тут экономия. Откуда? Ведь дальних рейсов он не делал.
И вдруг Никиту осенила простая мысль. Вот откуда пошла экономия! Ведь в путевке, подписанной тогда Кравчуком, стояло три рейса, а он сделал только два. Эти-то сто двадцать километров в оба конца, которые он не ездил, и дали пятьдесят килограммов экономии. Вот как все просто.
Найдя причину ошибки, он на минуту успокоился, а потом встревожился еще сильнее. Все же знают, что он не делал третьего рейса, он и диспетчеру об этом говорил. Зачем же они посчитали этот рейс и экономию за него вывели? Они сделали это специально, чтобы заманить его в свои сети. И ему уже начал мерещиться целый заговор, составленный лишь затем, чтобы дать ему тридцать рублей премии. Однако, дойдя до столь нелепого предположения, он улыбнулся про себя, и мысли его стали работать в обратном направлении. Ведь он совсем забыл об этом рейсе. Так и они. Когда в конце месяца взяли и сложили путевки, этот рейс по забывчивости не вычеркнули. Может, они еще вспомнят, и все разъяснится — он не получит премии. Но сам не пойдет разъяснять. Ошибка ошибкой, а тридцать рублей на дороге не валяются.
7
Наконец подошел день выдачи зарплаты. Чувствуя гулкие удары сердца, Никита стоял в очереди у кассы. Сейчас все разъяснится: ошибка или нет. Никита неторопливо расписался в ведомости, принял в руки заработанные честным трудом пятьдесят два рубля, тщательно пересчитал их, вызывая громкое недовольство за своей спиной, и уже, разочарованный, собрался отойти, как услышал:
— Минутку, товарищ Кольцов, — кассир достал из папки лист бумаги, провел по нему длинным сухим пальцем: — Вот здесь, пожалуйста, распишитесь в получении премии.
Никита поставил подпись, вернул лист бумаги, и в обмен на это кассир протянул ему премию. Деньги были мятые, в темных жирных пятнах, от них пахло бензином. Никите стало не по себе, он торопливо отошел от кассы, пряча деньги в карман.
Василий болтал во дворе с шоферами. Увидев Никиту, он сделал грозное лицо и поманил его пальцем. Никита подошел.
— Премией наградили? Может, должок вернешь по назначению?
— Я говорил: за мной не пропадет. — Никита хотел было достать деньги, которые жгли ему руки, но Василий ухватил его за локоть, жарко шепнул в ухо:
— Есть дело! Следуй!
Никита пошел за Василием. За углом стоял трехтонный самосвал. Никита залез в кабину, все еще не понимая, что это значит, и тревожась все больше.
— Так ты возьми, Василий Петрович. — Никите в конце концов удалось вытащить деньги, и он решительно протянул их Силаеву.
— Убери свой мусор. Мы сегодня такой магарыч загребем — закачаешься!
— Нет уж, Василий Петрович, ты меня уволь. Должок прими — и до свидания. Я еще не обедал сегодня.
— Вот мы и поедем закусить. Угостишь земляка — и квиты. Принимается?
— Честно говоришь?
— Эх, ты тульский самовар. Чего зря кипятишься? — Василий засмеялся.
Они проехали несколько улиц и остановились у старинного здания с красивой вывеской. Василий прыгнул наземь и принялся ходить взад-вперед по тротуару. Вдруг Никита увидел, что рядом с ним идет Мурашев. У начальника было усталое лицо, но шагал он бодро, по-деловому. Он говорил что-то сердитое Василию, а тот глядел начальнику в лицо и мотал головой, соглашаясь. Мурашев скользнул рассеянным взглядом по кабине, и они прошли мимо.
Минут через пять дверца кабины заскрипела, и Никита увидел Мурашева, который стоял на тротуаре.
— А, это ты, Кольцов, — сказал Мурашев. — Я и не заметил тебя. Как дела? Пассажиром стал?
Никита сдержанно ответил, что дела идут хорошо.
— Так, так, — говорил Мурашев, покачиваясь на толстых ногах и стреляя глазами вдоль улицы. — А должны идти еще лучше. На «отлично» должны идти наши дела. И в личной и в общественной жизни. Ясно?
— Буду стараться, чтоб отлично, — ответил Никита.
— Вот, вот, именно стараться, — подтвердил Мурашев, продолжая шарить глазами. — Стараться всем надо, поднимать благосостояние. Семилетка вот идет. Надо всем стараться, надо стараться. Не для себя работаем...
— Надо, надо, — повторял Никита.
— Старайся, Кольцов, старайся... — Никита почувствовал за спиной толчки: наверное, Василий пробовал ногой баллоны. Мурашев внезапно оборвал себя на полуслове, засеменил по тротуару. Никита увидел, как начальник догнал какого-то высокого мужчину с толстым портфелем. Они остановились у водосточной трубы. Высокий качал головой и не соглашался. Тогда Мурашев вытащил что-то из кармана, протянул высокому. У Никиты было острое зрение, — спасибо Федору Родионовичу: спас глаз, — и он с удивлением увидел, что Мурашев дает высокому пачку шоколада «Мокко». Высокий оглянулся, спрятал шоколад в портфель, подал Мурашеву руку и быстро пошел вдоль улицы.
Мурашев вернулся к самосвалу. Лицо у него было строгое.
— Значит, ты звякай, Василий, — Мурашев увидел Никиту и приоткрыл дверцу. — Вот видишь, Кольцов, не договорили мы с тобой: дела, брат, дела. Сейчас время такое — все трудятся.
— Трудятся, трудятся... — повторял Никита.
— Кстати, Никита Григорьевич. Не забыть бы. Там ведь один рейс за тобой оставался. Помнишь, тогда — в детский сад?
— Я помню, помню, — встревоженно перебил Никита. — Я даже сам к вам хотел... Я сделаю...
— Ладно, как-нибудь после. Не к спеху, — великодушно сказал Мурашев. — Главное, ты помнишь. Ну, желаю...
Мурашев ушел. С другой стороны появился Василий. Он покопался в моторе, потом поднялся в кабину, и они поехали.
— Начальник-то не в духе сегодня, — сказал Василий. — Ревизию в автобазе намереваются предпринять.
— Что-нибудь не в порядке? — осторожно спросил Никита. — Недостача?
— Разве можно рассчитать наперед, — неопределенно ответил Василий. — Хозяйство огромное, за всем не уследишь. Мало ли что может приоткрыться. Скажем, излишки. Тут же допрос: «Откуда у вас излишки сконцентрировались?» И пошло... Излишки еще хуже недостачи.
— Это ты верно. — Никита вдруг решился. — А взятку кому он давал?
— Ты что, с луны свалился? — Василий нервно засмеялся.
— Думаешь, я маленький? Я все вижу. Вы его караулили, а ты сигнал ногой дал. Подошел, шоколад вручил. Я уже один раз видел...
— Рассказать? — Василий пронзительно глянул на Никиту. — Хочешь? Всю механику обнажу.
Никита замолчал. Слова Василия были слишком прозрачны: на такую тему лучше не разговаривать. Потом этот разговор с начальником — тоже не к добру. Все это тревожило Никиту все сильнее, хотя ничего страшного еще не случилось. Но Никита чувствовал, что непременно случится. Сегодня же случится.
Незаметно пошел снег. Он падал все гуще, застилая улицы и дома белесой пеленой. Снег летел навстречу машине, впивался в стекло.
— Зарплата с неба посыпалась, — усмехнулся Василий.
— Отпустил бы ты меня, Василий Петрович, — попросил Никита. — Я ведь смену не отработал.
— Вот сейчас и поработаем вместе.
К удивлению Никиты, самосвал подъехал к снегопогрузчику и встал в очередь. Они отвезли снег к колодцу и снова поехали к погрузчику. Никита вспомнил, как он встретился с Силаевым и они ехали в этой же машине. И Никите сделалось тоскливо. Приближалась весна, и даже здесь, в каменном городе, уже чувствовалась ее близость: в сыром запахе потемневшего снега, в черных проталинах на крышах домов, в сосульках, уцепившихся за карнизы. Пора было возвращаться домой, на посевную. И Никите вдруг захотелось выйти из машины и пойти, пойти, все прямо и прямо — в поля. Идти напрямик по полю и полной грудью вдыхать запах земли.
Снег перестал было на минуту, а потом повалил с новой силой. Задул порывами ветер. Снежная пыль поднималась с мостовых, неслась вдоль улиц. Для хлебороба этот снег — благо; а тут, в городе, он помеха. Снег ложился на камень улиц и площадей девственно чистый, как в деревне, как в поле, когда вывозишь навоз с фермы, но люди и машины тут же топтали этот чистый снег, подминали его колесами, сгребали в кучи — снег становился тяжелым и грязным, его грузили и везли на свалку.
Самосвал подъехал к колодцу, вывалил снег в дыру. Василий вылез, поговорил о чем-то с Зоей и вернулся назад. Самосвал медленно кружился по городу, не вставая к погрузчикам. Весь обсыпанный снегом, катился по улице троллейбус. Люди торопливо шли по тротуарам. Верхние этажи домов затянулись снежной пеленой. Два раза Василий забегал в подъезды домов и быстро возвращался. Потом остановился у телефонной будки против большого рынка. Никита видел, как Василий кричал в трубку и махал свободной рукой.
Но вот широкие улицы и большие дома остались позади. Они въехали в Марьину рощу. По одну сторону стояли в ряд высокие башни, а по другую тянулись низкие бревенчатые избы, окруженные сугробами и заборами.
Василий остановился у небольшого дома на четыре окна, с высоким забором. Он шмыгнул в калитку, открыл ворота. Никита сел за руль и завел машину во двор. В руках у Василия появился небольшой чемодан, как для бани. Никита вылез из кабины, думая, что они сейчас пойдут в дом, но Василий подошел к калитке и сказал:
— Шагай!
На крыльцо вышла высокая старуха в старом пальто, наброшенном на плечи. Она поглядела им вслед, но ничего не сказала. Следом выскочил большой лохматый пес и лег у ног старухи, настороженно следя за Никитой.
Они вышли на улицу. Никита тревожился все сильнее — что еще выкинет Василий, куда он спешит? По какому такому делу?
На углу Василий вдруг поднял руку, и около них остановилось такси. Мягко покачиваясь, машина катилась по снежным валам. Василий глянул на часы.
— Дай две копейки. — Взял монету, скомандовал: — Прижмись к автомату, шеф.
Боковые окна, заднее стекло залепило снегом. Лишь спереди, сквозь расчищенный треугольник виднелась улица, по ней, переваливаясь, катились автобусы. Снег сыпал не переставая. Убаюкивающе шумел мотор такси.
— Ну и валит, — сказал шофер. — Тяжелая работа будет.
— Разгребем, — сказал Никита. — Техника нынче в силе.
— Полный вперед! — Весь в снегу Василий плюхнулся на сиденье, ухватил чемодан.
Они доехали до большой площади и прошли в здание вокзала. Никита в недоумении шел за Василием — мимо билетных касс, мимо выхода к поездам, мимо киосков. У длинного ряда серых ящиков Василий остановился, сунул в щелку монету. Затем дернул дверцу и спрятал чемодан в серый ящик. Опять пошли по каменным залам, мимо лавок, пассажиров — в широкую стеклянную дверь. Подскочил седой бородатый швейцар. Он важно и бережно снял с них замусоленные телогрейки, и они оказались в огромном высоком зале, заставленном столиками и пальмами. Василий огляделся и, петляя меж столами, зашагал в дальний угол.
— Приехали, — сказал он, усаживаясь за столиком у окна. — Садись, Никита Григорьевич, отметим это дело.
— Какое? — спросил Никита. — Премию мою?
Василий скривил губы.
— Стоит такую ерунду отмечать. Сегодня мой день. День рождения. А потом предстоит ревизия. Верные люди предупреждение дали.
Никита ахнул. Ловко Василий придумал. Только кто поверит. Конечно, он врет про день рождения. Однако Никита рассудил, что ему выгодно поверить Василию.
— Сколько тебе стукнуло? — спросил Никита.
— Тридцать три. — Василий широко улыбался, довольный эффектом, который произвело его сообщение.
Официант принес большой потный графин с водкой, расставил на столе тарелки с закусками. Никита предложил тост за именинника. Выпили, закусили.
— Я хоть моложе тебя, Никита Григорьевич, — говорил Василий, — но умнее.
— Ловчее, — поправил Никита.
— Ладно, ловчее. Для ловкости тоже голова требуется. И я тебе скажу, Никита, ты на верном пути. Выпьем за твои успехи.
— Какие у меня успехи, — скромно возразил Никита, чокаясь с Василием.
— Приветствую твою самокритику. — Василий крякнул, ставя рюмку на стол. — Успехи, конечно, еще не реальные. Тебе еще много расти. До меня, скажем. Сегодня, к примеру, пять сотен загреб.
— Везет же тебе, — с восхищением и завистью проговорил Никита.
— Голову на плечах надо иметь. На везенье рассчитывать — сам всю жизнь других возить будешь. А я желаю и пассажиром побыть.
— За что же тебе столько отвалили? — спросил Никита.
— За голову, говорю, за голову. Подсчитали экономию за мое рацпредложение за прошлый год, за приставные борта, слыхал? Пятьсот тысяч государству — пять сотен мне. — Василий распахнул пиджак и показал запечатанную пачку денег.
— Да. Мне за тобой не угнаться, — с верой сказал Никита. — С другой стороны, за баранкой мне спокойнее. Вот ты перед ревизией дрожишь, а я ее не боюсь.
— Я? Дрожу? Прими стакан воды. Кому ревизия, а мне доход. Умный человек во всяком деле прибыль раскроет. Вот. — Василий отбросил штору и показал рукой в окно. — Смотри сюда. Видишь, сколько денег с неба сыплется. Это миллионы летят. Хочешь научу, как их поймать?
— Да уж учил однажды, — усмехнулся Никита. — Пункт первый: держись правой стороны. Я свою сторону знаю. Вот рационализация — это да. Мне бы придумать.
Никита задумчиво жевал ветчину.
— У всех корысть, — жарко шептал Василий, и слова его туманили голову. — Если я сам о себе не подумаю, никто не вспомнит, что вращается в жизни такой Васька Силаев. Я один, понял. Мне рассчитывать не на кого. И ты не думай, что о тебе кто-то заботу будет строить. Ты сам по себе. Посему — объединяйся со мной.
Они пили еще, и слова Василия плотно обволакивали Никиту, не давая выхода возражениям, притупляя их.
Такси повезло их сквозь снежный город, опять к тому дому, где они оставили самосвал. Два окна светились красным светом. Василий уверенно пошел вперед, открыл в темноте дверь, вторую, и они оказались в просторной, чистой горнице с низким потолком, с которого свисал красный шелковый абажур.
— Кто там? — послышался женский голос за стеной, и Никита вздрогнул, услышав его. Дверь соседней комнаты раскрылась, на пороге стояла Зоя, одетая в длинный малиновый халат. Увидев Никиту, она смутилась, захлопнула дверь и вышла через минуту в тугом шерстяном свитере и в темной юбке. Она подвинула Никите стул, и он сел.
— Располагайся, — подтвердил Василий. — Сейчас Зоя нам все организует, и будем культурно повышать уровень. — Василий кивнул на телевизор, который стоял в углу на комоде.
Зоя вышла на кухню.
— Придется подождать, — сказала она, вернувшись в комнату. — У нас газа нет, на керосинке. Сегодня я Никиту чаем угощу, а то все у него пила.
— Кстати, Зойка, забери эту ерунду. Не бойся, это премия. Никита может дать подтверждение. — Василий достал из кармана толстую пачку денег, распечатал ее, отделил несколько бумажек, сунул их в карман, а остальное протянул Зое. — Береги на свадьбу. Как только снег сойдет, будем играть свадьбу. Ох и гульнем, Зойка. На даче. На зеленой травушке-муравушке. Прощай, молодецкая волюшка!
Зоя молча приняла деньги и спрятала их в комод. Василий встал, с хрустом потянулся.
— Я пока вздремну для подкрепления бодрости. А ты, Никита, повесели Зою. — Он отдернул ситцевую занавеску, снял сапоги и лег на высокой железной кровати. Вскоре за занавеской послышался храп.
— Так я и живу, — сказала Зоя, смущенно и виновато глядя на Никиту. — Давно хотела тебя пригласить.
— Это скоро начнется? — спросил Никита, кивая на телевизор. Зоя повозилась у блестящего ящика, и он вспыхнул бледным лунным светом. Послышалась резкая музыка. Женщина в короткой юбочке быстро кружилась на льду, взмахивала руками, взлетала в воздух. Вот она разбежалась, прыгнула, крутясь, и присела.
«Это был тройной оборот, — говорил голос за экраном. — У Николь сильные толчки, но приземление ей не всегда удается. Надо полагать, судьи снизят балл за такой прыжок».
— Откуда это? — спросил Никита.
— Наверное, из Давоса, — ответила Зоя, не глядя на экран. — Первенство Европы по фигурному катанию.
— Красиво, — сказал Никита. — Смотри, куда забрались. Но и у нас в Медео, верно, не хуже.
Метель глухо завывала за окнами, крутилась над городом, а в Давосе сверкало солнце, и красивые женщины в облегающих костюмах чередой кружились на экране.
Зоя сидела спиной к телевизору и смотрела на Никиту. Наконец Никита заметил ее пристальный взгляд, удивленно уставился на нее.
— Он тебе рассказал? — шепотом спросила Зоя.
— Рассказал кое-что, — так же шепотом ответил Никита.
— И ты согласился? — Широко раскрытые глаза Зои в упор смотрели на Никиту.
— Еще не знаю.
— Началось уже? — раздался громкий голос, и в комнату вошла высокая старуха в темной шали. — Потуши свет, голубушка.
Старуха села перед Никитой, загородив лунный экран. Никита осторожно передвинулся в сторону. Зоя потушила красный абажур и вышла на кухню. Василий протяжно храпел за ситцевой занавеской.
Зоя вернулась в комнату, подала Никите чашку горячего чая и села по другую сторону старухи. Так они сидели и завороженно смотрели на мерцающий серебристый экран.
Двое мужчин раскатывали на льду широкий мягкий ковер. Внезапно в комнате вспыхнул яркий свет. Никита оглянулся и увидел Василия, который стоял босиком у стены, заломив с угрожающим видом руки, будто собирался бросить что-то в них.
— Нарочно не разбудила, нарочно, я знаю, — свистящим шепотом говорил он, грозя Зое узловатым кулаком.
— Садись с нами, Вася, — сказала Зоя с кроткой улыбкой. — Очень хорошая передача. А после кино будет.
— Одевайся, Никита Григорьевич, — коротко приказал Василий.
— Хоть бы чаю попил, — просила Зоя.
— Опаздываю. Поеду без чая, сама виновата.
Никита нехотя встал. Голова его все еще шумела от выпитой водки, и он схватился за спинку стула. Василий уже натягивал сапоги. Зоя подбежала, обхватила его плечи.
— Не надо, Вася, не надо. Прошу тебя. Куда вы поедете в такую метель? Не надо сегодня. Чует мое сердце...
— Вот чудачка городская, — отмахивался Василий. — Разве я для себя? Приказ с вершины... К тебе, между прочим, он тоже имеет отношение. А снега мы не боимся: нас он кормит. Так, Никита?
— Никуда я тебя не пущу, — твердо сказала Зоя. — И Никиту не пущу. Он мой гость.
— Оставь их, голубушка, — сказала старуха. — Не вмешивайся в мужские дела. Такая погода в аккурат для мужских дел.
Василий натянул сапоги и, легко отстранив Зою, пошел к двери.
— Власть держать после свадьбы будешь, — проговорил он, оглянувшись.
Опустив руки, Зоя смотрела ему вслед. Василий пригнулся, нырнул в дверь. Никита за ним.
Они вышли в темный двор. Метель кружилась и бушевала. Самосвал был обсыпан снегом. Снег слепил глаза, забивался за ворот.
Василий открыл сарай и сверкнул карманным фонариком. Никита подошел ближе и увидел в глубине ряд железных бочек. Неожиданно трезвея, он разглядел в луче света за бочками листы железа, мешки. В дальнем углу поблескивала глянцевая ванна.
Василий взял две доски и принялся колотить их одна о другую, очищая от снега.
— Пробки проверь, — сказал он.
Никита нагнулся и постучал рукой по железным пробкам. Резкий запах бензина ударил ему в нос и окончательно отрезвил его. Так вот она, экономия бензина. Хитрая экономия. Василию записывают рейсы, которые он не делал, и у него образуются огромные излишки бензина. Часть его он сдает под видом экономии и получает за это премию. Остальное прячет в сарае, а потом сбывает. Ловко работает. С двух сторон выгода.
— Давай ка́том! — Василий положил концы досок на край кузова, ухватился за крайнюю бочку.
— Куда же это? Зачем? — попробовал возразить Никита, и перед ним внезапно возникла неясная тень. Никита вздрогнул.
— Вася, — позвала Зоя, — срочно к телефону. Дядя зовет. — Она стояла, закутавшись в платок, и часто дышала.
Василий выругался, побежал в дом. Зоя подошла вплотную к Никите.
— Все бы тут сожгла, — сказала она с неожиданной злостью. — Не хочу страдать из-за этого барахла. Уеду отсюда. У нас городок маленький, все живут на виду друг у друга.
— И мне домой пора бы, — Никита вздохнул. — Весна уж на носу...
— Проповедуешь? — Василий стоял в дверях. — По коням! Замкнуть амбары! Товар отменяется.
Зоя махнула Никите рукой и исчезла в белых хлопьях.
Самосвал мчался по метельным улицам. Василий летел как угорелый, и Никита уже ничему не удивлялся. На дворе автобазы было безлюдно. Лишь снег кружился и завывал да стояли запорошенные самосвалы.
— Где вас черти носят? Скорей давайте! — кричал дежурный; закутанный в тулуп, он застыл у ворот как снежная баба. — Пересменка идет.
Василий подкатил к конторе. Они прошли по коридору в неширокий зал, где по субботам показывали кинофильмы.
Собрание было в самом разгаре. Мурашев стоял на сцене с поднятой рукой.
— ...Учат нас. — Слышал Никита. — И мы должны ответить на это своим самоотверженным трудом. Я призываю всех водителей нашей автобазы включиться в аварийную работу по сохранению нормальной жизни города. Оплата будет сверхурочная. Кто из водителей желает взять слово?
— Разрешите мне, — Василий растолкал шоферов в проходе, вскочил на сцену и закричал хриплым голосом: — Снег идет, а мы стоим! Беру на себя обязательство: работать по очищению до полной чистоты... Не надо нам учетчиц — сами будем работать на полном доверии. По коням!
Водители громко хлопали Силаеву. Вокруг Никиты раздавались голоса:
— Правильно, в Москву-реку будем бросать, чего тут учитывать.
— А они пусть чаек нам развозят, да погорячее.
— Калым пошел, ребята.
— Спокойно, товарищи. Начальники колонн получат маршруты. Резолюций принимать не будем. А протокол мы потом подработаем. Общее собрание объявляю закрытым.
Двор автобазы наполнился ревом машин, и этот рев был сильнее воя метели.
Никита залез в кабину.
— Гони всю технику! — кричал кто-то в рупор. — Чтоб ни одной машины здесь не осталось. Гони!
Никита вырулил за ворота вслед за Силаевым. Самосвалы набрали ход и понеслись сквозь снежную пелену, обгоняя медленные снегопогрузчики, грейдеры, грузовики со щитами и метелками, — все это грохотало и двигалось на центральные магистрали.
Начиналась снежная битва. Над городом спустился вечер — снежные вихри кружились вокруг фонарей, метались перед витринами магазинов. Вечер перешел в ночь: опустели улицы, погасли окна в домах, рекламы. Город угомонился, утих, набираясь сил для нового дня. Лишь неистовая метель продолжалась, и люди, которые боролись с ней, не покидали улиц.
Люди боролись со снегом, но усилия их оставались тщетными. Чем больше снега увозил Никита с просторной пустынной площади, тем выше росли сугробы. Никита до предела выжимал газ, самосвал заносило на поворотах; высыпав снег, он мчался обратно, а сугробы росли и росли, и все у́же становилась площадь.
Никита мчался по набережной, когда его обошел самосвал. Мелькнуло ожесточенное лицо Василия, снежная гора в кузове часто вздрагивала и осыпалась. Никита замешкался под мостом, бросил газ. Подъехав к свалке, он увидел, что Василий уже стоит у парапета с задранным кузовом.
Оглушительный треск раздался над рекой. Снежная гора взвихрилась, закрыла машину Василия. Никита в страхе прыгнул на землю и побежал навстречу треску. А река разламывалась и грохотала. Снег оседал, погружаясь в черноту реки, и волны заходили ходуном.
— Наша взяла. Сыпь, ребята! — Василий жадно хватал пригоршни снега и засовывал их за ворот. — Гони, Никита, не поддавайся!
Самосвал Василия взревел и растворился в метели.
Одеревенели руки, отяжелели веки, но Никита упрямо продолжал кружиться в нескончаемой карусели машин. Сизый рассвет занялся над городом. Словно не выдержав упорства людей, метель отступила. И тогда раскрылось все, что натворил снегопад.
Город лежал, погруженный в снег. Белая пелена укутала площади, скверы, бульвары. Вдоль улиц тянулись снежные хребты. Машины тяжко буксовали в сыпучем снегу. Никита стоял в застывшем хвосте на Неглинной, не в силах пробиться к погрузчику. Тревожно гудели автобусы за спиной, пассажиры беспомощно сидели в креслах. Никита двигался вперед толчками и подремывал за рулем.
На Трубной было свободнее. Бензовозы тут же заправляли горючим погрузчики, учетчицы раздавали водителям чай и колбасу. Подкатил Василий, за ним Буровой.
— Вот это работа, мать честная! — ошалело кричал Василий.
— По радио передали, — сказал Буровой, — шесть миллионов кубов снега за одну ночь вывалилось. Месячная норма!
— Все возьмем! — выкрикивал Василий. — Шесть миллионов, ни копейки меньше. — Он сунул колбасу в карман и побежал к машине.
— Зачем спешит? Куда? — заметил Буровой.
Вторые сутки не вылезал Никита из кабины, а снегу, казалось, не убавлялось. Лишь к вечеру удалось расчистить от снежных хребтов центральные улицы.
Никита увидел, что сидит почти на нуле, и поехал в автобазу на заправку. У колонки стояла длинная очередь самосвалов. Никита отрулил в сторонку, и голова его тут же опустилась на руль.
— Прошу пана! — Василий проворно забрался в кабину, протягивая Никите начатую бутылку.
Никите казалось, что он еще спит. Он выпил прямо из горлышка, закусил протянутой колбасой. Самосвал сам собой заправился, и они поехали по заснеженным улицам. Вот и знакомая изба за высоким забором.
— Домой, кажись, приехали, — бормотал Никита сквозь сон.
— В темпе! — шипел Василий. — Время — деньги.
И тогда Никита проснулся и увидел, что стоит в сарае, а руки его толкают бочку по доскам.
— Куда это мы?
— За тобой рейс был? Признаешь. Вот и отработаешь. Приказ начальства.
Никита стянул рукавицы и молча принялся за работу. Громыхая и булькая внутри, бочки скрежетали по днищу кузова. В доме было тихо. Окна потушены.
Василий сел за руль и повел машину по безлюдным, слабо освещенным улицам. Потом самосвал выбрался на широкий прямой проспект и смешался с другими машинами. Никита тревожно озирался по сторонам.
— Отпустил бы ты меня, Василий Петрович, — попросил он.
— Я смену не отработал, — зло передразнил Василий. — Да мы с тобой за один рейс полсотни смен зашибем.
— Отпусти, Василий Петрович, честью прошу. Я уж лучше пятьдесят смен отработаю...
Василий резко повернул к тротуару и затормозил у грязного сугроба.
— Ну? — сказал он, приблизив лицо к Никите.
— Отпускаешь? — Никита заерзал на сиденье. — Могу идти, значит? Где-то тут рукавички мои, не забыть бы. Только вот в бензине их намочил. А как мне до дома добираться? Метро тут нет поблизости? — Никита приоткрыл дверцу и просунул в нее ногу. — Может, что Зое передать накажешь, Василий Петрович? А?
— Передай ей полторы сотни, — скривился Василий. — Я раньше тебя домой прибуду. Эх, ты, — Василий замысловато выругался.
— Какие полторы сотни? — нелепо бормотал Никита. — Значит, это недалеко?
— За углом налево. Ну, давай не задерживай.
— Так боязно, Василий Петрович.
— Иди, иди, — потешался Василий.
— А тебе не страшно? На такое дело отправляешься.
— Дурень ты, — зашептал Василий. — Никакого риска. Бью в яблочко. Снегопад прошел, теперь уж все замело. Пустяки остались. Ты только сиди, для наблюдения будешь. А если что скажешь: попутчик, попросился подвезти. И знать ничего не знаешь...
— Попутчик, говоришь? Верно? — Никита поднял ногу и осторожно прикрыл дверцу.
Посмеиваясь про себя, Василий тронул машину. Они проехали мимо высоких домов, мимо огромной скульптуры мужчины и женщины.
— Не выставка это? — догадался Никита: ему так и не пришлось побывать здесь.
— Она, — ответил Василий. — Наши достижения.
— Ты не сердись, Василий Петрович, — смущенно говорил Никита. — Сам же толком не рассказал, что за работа предстоит. Я малость и растерялся.
— Теперь успокоился?
— Как тебе вернее сказать...
— Ничего, по первому случаю и я робел, — покровительственно сказал Василий.
Машина вкатилась на высокий виадук. Внизу под ними прогрохотал ярко освещенный поезд. В глаза то и дело мигали огни встречных машин.
Василий сбавил ход и медленно съехал с шоссе. Самосвал стал переваливаться по узкой ухабистой дороге, расчищенной в снегу. Бочки глухо застучали в кузове. Огни машин больше не светили им навстречу.
«Теперь уже скоро», — подумал Никита.
Они проехали еще метров четыреста и остановились против неровных темных строений. Василий приоткрыл дверцу и помигал фарами. Из темноты вынырнул высокий, сутулый человек в брезентовом плаще.
— Куда вы провалились? — сердито спросил сутулый, и голос его показался Никите знакомым. — Замерзли буквально.
— У меня согревающее есть, — пообещал Василий. — Машина тут? Разъедемся?
— Я с той стороны приехал. А ты объезжай. — Сутулый увидел Никиту и поднял руку: — Привет соратнику.
Никита пригляделся и узнал Бориса, автомобилиста из Красной Пахры. Даже та самая нейлоновая куртка видна под брезентовым плащом.
— Вот где встретились, Никита, — возбужденно говорил Борис. — Вышел, значит, в рейс?
— Лирика потом, — перебил Василий. — Прошу. За вами еще старый должок существует.
Василий протянул в окошко руку. Борис положил в нее сверток из газетной бумаги и пошел к строениям. В узком проезде стоял радиатором к шоссе грузовик. Василий ловко объехал его и дал задний ход. Кузовы машин слегка стукнулись.
— Садись за руль. Смотри за дорогой. И за этим, — Василий сунул Никите тугой сверток и полез в кузов. Он и Борис взялись за бочки. Первая бочка с глухим стоном скатилась в кузов грузовика. Никита передвинулся за руль и затаенно наблюдал за дорогой. Позади, метрах в пятистах, ползли по шоссе огни машин, а здесь было тихо и темно. Впереди чернела опушка леса.
Вторая бочка скатилась в грузовик, зацепилась за что-то, глухо шлепнулась о первую. Василий негромко выругался и нагнулся над бочкой. И вдруг Никита увидел, как два огонька на шоссе замедлили движение, отстали от других, разгорелись ярче и запрыгали по дороге.
— Смотрите! — почему-то шепотом сказал Никита.
Василий и Борис распрямились и посмотрели в сторону шоссе, на огоньки, которые разгорались все ярче.
— Похоже, грузовик, — сказал Борис.
— Что-то прыгают шибко, — усомнился Василий.
Неожиданно два огня расползлись в разные стороны, и стало очевидно, что они не составляют одного целого.
— Мотоциклы! — приглушенно крикнул Василий. — Орудовцы!
— По коням! — Борис прыгнул на подножку своей машины и открыл дверцу. Тотчас грузовик с потушенными фарами тронулся с места, навстречу мотоциклам.
— Пошел, Никита, — Василий постучал по крыше кабины.
Задыхаясь от недостатка воздуха, Никита включил мотор и повел самосвал в сторону леса. Он напряженно всматривался в темные сугробы и еще более темную полосу дороги между ними. Заднее колесо попало в яму. Бочки звонко стукнулись о борт.
Сбоку, за стеклом, метнулась нога Василия, затем он весь сполз на подножку.
— Стой! — крикнул Василий.
Никита остановился на опушке леса и поглядел назад. Мотоциклы подошли совсем близко к грузовику, осветили его фарами. Грузовик стоял неподвижно. Темная фигурка подбежала к нему, вышла из полосы света и пропала.
Непонятно для чего два светлых луча как по команде повернулись на месте и разошлись в разные стороны от дороги, прижимаясь к полю. Лучи скользили по снегу, замирали на сугробах и ползли дальше, сходясь все ближе. Мертвые черные тени от сильных лучей вырастали и колебались на белом неровном поле. Вдруг что-то живое заметалось на снегу в полосе ближнего луча. Второй луч взметнулся к небу, подскочил к луне и, упав на землю, перекрестился с первым. Две длинные, расходящиеся как стрелки часов, черные тени запрыгали от фигурки, бежавшей по полю.
Гулкий выстрел звонко откликнулся в морозном воздухе. Фигурка на снегу присела, а потом вытянулась и подняла кверху руки.
8
Услышав выстрел, Никита испуганно схватился за руль.
— Зачем, дурак, побежал? — с руганью проговорил Василий, стоявший на подножке. — Ладно, валяй в лес.
Никита машинально потянулся рукой, и вдруг пальцы его почувствовали переключатель, который давал свет. Пальцы сами прилипли к переключателю и не уходили назад. Одно маленькое, легкое движение — и все. Конец всем страхам и сомнениям. Подъедут орудовцы и скрутят за спиной руки. А может, лучше уехать?..
И Никита чуть-чуть потянул переключатель. Яркие полосы света вырвали из темноты заснеженные стволы деревьев. Похолодев от страха, Никита погасил огни и включил скорость.
— Ах ты, культяпка, — Василий открыл дверцу, больно толкнул Никиту ногой в глубь кабины, принимая руль.
Отодвигаясь, Никита увидел, как один огонек тронулся с места и запрыгал по неровной дороге к лесу.
— Я ничего, я ничего, — бормотал Никита, со страхом смотря на приближающийся огонек.
— Эх, все равно заметил нас. Была не была! — Василий зажег полный свет и переключил скорость.
Самосвал с ревом помчался в лес. Бочки с грохотом перекатывались в кузове.
Неожиданно послышался пронзительный скрип тормозов. Никита едва не стукнулся головой о стекло и увидел впереди развилку. Фары хорошо освещали обе дороги, обе они казались одинаковыми и одинаково пропадали в темноте, среди высоких сосен.
— Направо — в Колыму, налево — в тюрьму, — размышлял, скривив губы, Василий и с отчаянной удалью крикнул: — Куда ехать, Никита? Приказывай!
— Не знаю, Василий Петрович, — торопливо ответил Никита. — Ты сюда меня завез, ты и решай.
— А, клоп! Выходи из машины. — И видя, что Никита не пошевелился, Василий свирепо закричал: — Выходи, говорю! Растворись в лесу. Сверток возьми. Беги к Зойке, веди с ней шашни.
— Не пойду, — упрямо ответил Никита. — Крути баранку направо.
Самосвал взревел и помчался вперед, разрезая огнями сосны. Километра через три под колесами затряслась булыжная мостовая, и Василий прибавил газу. Лес внезапно оборвался. Они помчались по полю, перекатываясь с ходу через снежные волны, которые нанес ветер поперек дороги.
Никита посмотрел назад. Там было темно. Над стеной леса висела луна. А впереди, под горой, уже виднелись огни машин, они сходились и расходились на автостраде.
Через пять минут они въехали на шоссе. Василий повернул в сторону от Москвы.
— Может, назад? — спросил Никита. — К дому поближе.
— Теперь вся Москва про нас знает. Нет, Москва теперь не для нас.
— Смотри, смотри! — воскликнул Никита, показывая на поле, которое они только что проехали. Там, вдалеке, только что вынырнул из леса одноглазый огонек мотоцикла.
— Гони, друг Вася! — крикнул Силаев, давая газ.
Самосвал со свистом понесся по шоссе. Они проехали километров двадцать, не разговаривая, не останавливаясь, минуя поселки, деревни, темные заводские корпуса. Наконец у опушки леса Василий заглушил мотор и откинулся на спинку сиденья.
— Я говорил — держись правой стороны, — улыбнулся Василий. — Наше счастье, Никита. Подведем итоги. Борис хоть и попался, не продаст. Жалко парня, не выдержал с нервами, а если и продаст, инспекторы нашу машину не видели, даже марки ее не знают. Одна улика — газетка эта, где она? — Василий взял у Никиты сверток и подбросил его на ладони. — Весомый! Мы сейчас эту улику разделим. И по карманам. Деньги не пахнут, а? Здорово мы все-таки выкрутились.
И они, возбужденно перебивая один другого, принялись вспоминать.
— А как ты фары зажег, ух...
— Да я случайно... А ты на развилке-то...
— И шел бы. Зачем обоим пропадать?
— А я как выстрел услышал... Хорошо еще, что мы в ту сторону стояли. В таком тоннеле не развернуться...
— Я только третью бочку поднял — и вижу: огонек прыгает.
— А бензин? — спросил вдруг Никита.
— Да, две бочки в кузове, — поморщился Василий. — И тут мы не в накладе. Деньги за них получены.
Самосвал медленно поехал по шоссе. Василий смотрел по сторонам, выбирая подходящее место. Впереди засверкали зеркальные пуговки указателя: «Дер. Аносово — 3 км». Василий подумал немного и свернул туда. Хорошо накатанная дорога поднималась в гору, воткнулась в густой ельник, сжалась, запетляла по нему. Проехали мимо полосатого шлагбаума. У небольшого моста через ручей Василий остановился и спрыгнул в сугроб. Через минуту он показался в свете фар, крикнул Никите:
— Давай за мной! Рано или поздно — кончать надо.
Никита повел машину за медленно идущим Василием. Колеса гулко пересчитали бревна мостика, дальше был некрутой съезд, прорубленный в сугробах. Самосвал с трудом пополз по заледенелой снежной дороге. Фары освещали лохматые ели, ветви цеплялись за самосвал и роняли снег. Машина вошла на взгорок, остановилась на развилке: одна дорога, занесенная снегом, круто спускалась к ручью, другая уходила вправо.
Василий влез в кабину.
— Здесь будем поворачивать оглобли.
— Что? Повезем обратно бочки?
— Бочки-то? Повезем, да. — Василий приободрился и положил руки на руль. Он въехал на правую дорогу, переключил рычаг и попятился по дороге, спускающейся к ручью. Задние колеса ушли вниз, кабина поднялась. Василий дал тормоза.
— Перерыв! — крикнул он, вытаскивая из-под сиденья бутылку водки. — Погрейся. Белая головка.
— И правда. — Никита хлебнул из горлышка большой глоток. От теплоты, быстро разлившейся по телу, у него закружилась голова. Он одобрительно подумал о Василии. Хозяйственный парень, все предусмотрел. Отчаянный только. Свернет себе шею на крутом повороте.
Василий долго сосал бутылку и опустил ее, когда на дне осталась самая малость. Он закрыл бутылку и убрал ее.
— Поедем потихоньку? — спросил Никита.
— Подготовку вот проделаю, — Василий некрасиво искривил рот и залился нехорошим смешком. — Я проделаю, а ты посчитай это и раздели, — он протянул Никите сверток. — Видишь, какое доверие тебе оказываю. Дели на три.
— На три? — переспросил Никита.
— Ты думал, Мурашев за красивые глаза машину дал? И путевку просто так подпишет?
— Какую путевку?
— Какую, какую! — передразнил Василий. — Рейс-то мы сделали? Это работа или нет?
Никита покачал головой и ничего не ответил.
— Валяй считай. Я быстро, — Василий хихикнул и исчез в темноте.
Никита разорвал бечевку, развернул газету и увидел плитку шоколада «Мокко», в которой были уложены деньги. Никита покачал головой и принялся считать. Деньги были старые, мятые. Никита аккуратно расправлял на ладони каждую бумажку и клал на сиденье, деля на три кучки. В ту кучку, которую он наметил для себя, Никита клал деньги посвежее. Считая, он слышал, как Василий забрался в кузов и загремел бочками.
— Чего ты там? Скоро? — крикнул Никита.
— Бочки поправляю, а то съедут, — отозвался Василий.
Никита сбился, ему показалось, что он переложил в свою кучку лишние пять рублей. Он начал считать сначала. В каждой кучке набралось уже порядком, а в шоколаде еще оставалось немало. Никита с удовольствием подержал его на вытянутой руке. Правду говорил Василий — месяц работы за один рейс. Только какой у этого рейса пункт назначения?
Вдруг Никите почудился запах бензина. Он потянул носом, поднес к лицу деньги. Нет, запах шел со стороны. Никита аккуратно завернул деньги в газету, положил сверток и выглянул наружу.
— Что там у тебя, Василий?
— Да вот заканчиваю, — ответил тот из темноты и засмеялся.
Никита прислушался. До его слуха донеслось слабое плесканье ручейка. «Откуда бы это?» — подумал он.
Плеск послышался явственнее. Никита резко выскочил из кабины и в три прыжка оказался у края кузова, где лежали бочки. Две темные струи пробуривали снег, едкий пар бензина поднимался от струй.
Мысли его были беспорядочны, появлялись и тут же ускользали. Неужели Васька осмелился? В колхозе над каждой каплей дрожат, а он осмелился. Инспектора бы сюда. Он бы показал. Я сам ему покажу...
Увидев темные струи бензина, Никита вскрикнул и бросился к бочкам, пытаясь закрыть руками отверстие. Нащупал в темноте мокрые железные пробки и закрутил их.
— Но, но, не озоруй, — Василий ослепил Никиту фонариком, слегка оттолкнул от машины и снова выдернул пробку. Описав дугу, темная струя мягко воткнулась в снег. Никита остолбенело смотрел. Все обиды, насмешки, укоры вдруг припомнились сразу — но там он терпел... там только за себя... а тут уже не за себя... как он посмел? Ненависть захлестнула Никиту, он зажмурился от яркого света, взревел и, пригнувшись, кинулся на Василия. Он попал головой в живот, ударившись о пряжку ремня. Василий легко переломился от удара, обнял Никиту, и они покатились вниз по откосу.
Фонарик взлетел вверх, описал в воздухе яркую дугу и зацепился за ветку ели.
Они скатились вниз, и Никита оказался на спине Василия. Он погрузил его голову в снег, выкручивая ему руки. Страшный удар ногой разломил тело Никиты на две части. Никита обезумел от боли и принялся молотить лежавшее,под ним тело, коротко и быстро размахивая руками, как палками. Василий неуклюже дергался во все стороны и вдруг затих. Никита перевернул его ногой, разжал его кулак, взял пробку и пополз наверх по откосу. Он полз и думал почти с торжеством: «Я убил его, убил!» Ели посыпали его снегом, и он жадно ловил снег горячим ртом. Сбоку, среди ветвей, светилась яркая луна. Он оторопело уставился на нее, пока не сообразил, что это фонарик Василия.
Он дополз до колес машины, встал на ноги. Струя бензина ударила его в плечо. Он потянулся к ней, закрыл бочку и опустил руки, слушая, не течет ли бензин.
Неожиданно нога его отделилась от земли. Он потерял равновесие, склонился, задев головой о край бочки, и упал на Василия, который полз снизу. Они снова покатились вниз. Никита крутился и вертел головой, натыкаясь лицом на кулаки Василия. Он увидел вблизи его лицо, натужился и боднул головой. Перевернулся еще раз и шлепнулся лицом в теплую дымящуюся лужу. «И сюда уже дотекло», — подумал Никита и захлебнулся едким теплым паром.
Он пришел в себя от тишины и жадно вдохнул сырой воздух, остро пахнущий бензином. Вместе с сознанием вернулась боль. Он почувствовал запах бензина и все вспомнил. Хотел вскочить, но только застонал от боли. Тогда он замер, прислушался. Ни плеска, ни шагов, лишь вязкий шум в ушах, будто идет самосвал вдали. «Уехал», — в отчаянье подумал Никита. Желтый кружок луны соскочил с ели и стал прыгать в воздухе. В свете луча Никита увидел наверху угол кузова и колесо. Фонарик передвинулся на бочку. Стоя на одной ноге, Василий легко толкнул ее, и она с грохотом скатилась в глубь кузова.
Никита пополз наверх, и луч фонарика больно кольнул его в глаза. Никита отвернулся, увидел сбоку глубокое черное ущелье в снегу, которое проложил бензин. Ущелье уходило к ручью, расползалось внизу широким черным пятном, от которого шел пар. Никита отполз в сторону и бессильно уронил голову в снег.
Очнулся он наверху, у машины. Василий судорожно тряс его плечи и спрашивал чужим голосом:
— Жив? Никита, ты жив? Ответь.
— Живой, — тихо ответил Никита и открыл глаза.
Василий заулыбался, широко открывая черный рот.
— Ага! — радостно проговорил Никита и сел, упираясь спиной о колесо. — Попало?
Они переползли вперед, включили свет и стали приводить себя в порядок, промывая снегом лицо, очищая одежду. Потом, ослабев, вместе сели в снег и, тяжело дыша, глядели молча друг на друга. Василий поднялся и, прыгая на одной ноге, принес водку. Они выпили ее по очереди.
— А здорово ты, — говорил Василий, возбуждаясь от водки. — Чуть было не пришиб. Такой бык.
— Надо бы, — ответил Никита, поглаживая распухший глаз.
— На! Иди бей! — Василий распахнул телогрейку. — Убивай!
— И пойду, — ответил Никита. — Только в другое место.
— Доноси. Сядем вместе. Веселее будет.
Никита осекся. Неужели придется идти в тюрьму? Конечно, за такие дела там по головке не погладят. Там не будут смотреть, попутчик ты или не попутчик, раз-два — и за решетку, как Ирошников говорил. Но ведь там ничего не знают пока. Ведь можно и не идти туда, а уехать, скажем, домой...
— И вот пришел гражданин Кольцов, Никита Григорьевич. 1931 года рождения, уроженец колхоза «Заря», — злобно шепелявил Василий из-под ели. — И вызывает к себе гражданина Кольцова товарищ следователь. И задает один вопрос. Только один: «Куда вы ездили, гражданин Кольцов, шестого февраля сего года? В Красную Пахру? В детский сад? Так, так, замечательно. Теперь скажите, гражданин Кольцов, что вы делали в тот же день в пятнадцать часов на другом шоссе, когда вас остановил старший инспектор ОРУДа товарищ Сикорский? Помните?»
Никита вздрогнул, увидев перед собой краснощекого инспектора, который не спеша, вразвалку шагал к нему с хитрой улыбкой на лице, как бы говоря: «Вот я и поймал тебя».
— «Ага, вспомнили, — продолжал чужим, зловещим голосом Василий. — Вы ехали, гражданин Кольцов, по другой дороге, которая не была обозначена в путевке. И куда вы дели четыре тонны кровельного железа, предназначенного для детишек? Ага, не знаете. А ведь старший инспектор товарищ Сикорский видел это железо в наличии. Вы говорите, что сбились с курса, но ведь товарищ Сикорский направил вас на правильный путь. Но железо так и не прибыло в Пахру. Где оно?»
Василий поперхнулся, сжал в кулаке горсть снега и сунул его в рот, тяжело переводя дыхание. А Никита расширенными от ужаса глазами смотрел на Василия, и ему казалось, что он бредит, что это не Василий сидит под елью, а следователь сидит за зеленым столом, читает темные мысли Никиты и больно ковыряет в правом боку.
— «Ага! — доносилось из-под ели. — Говорите, вам приказали ехать в Апрелевку, и вы поехали? Кто же приказал, гражданин Кольцов? Кравчук? Позовите свидетеля Кравчука». Дверь раскрывается, входит многоуважаемый товарищ Кравчук, великий строитель детских садов. «Нет, — говорит свидетель Кравчук, — я не приказывал ехать в Апрелевку». — «Так, так, товарищ Кравчук, а разве вы не поехали второй раз в машине, как утверждает обвиняемый?» — «Нет. Я остался на стройке, это могут подтвердить двадцать человек. Меня все видели, разве только на обед отсутствовал». — «Хорошо, вы свободны, товарищ Кравчук. Так где же кровельное железо, гражданин Кольцов? Отвезли в Апрелевку? Кому же вы его продали? Сколько за него получили? Молчите! Ага, вам дали всего пять рублей? Не больше? Напрягите память, напрягите. А кто давал? Накрашенная? Вы не путаете? Не можете пробудить воспоминание? Мы вам поможем. Позовите другую свидетельницу». Открывается дверь, входит высокая старуха в темной шали. «Он, он! — кричит она. — Вот он, который продал мне железо. Я дала ему семьдесят рублей, я не знала, что оно краденое. Я пять тысяч по облигации выиграла и дачу для своей внучки, для голубушки строю». Старуха уходит. «Итак, обвиняемый, все говорит против вас. Советую чистосердечно признаться. Только это может облегчить ваше будущее».
Василий снова зачерпнул горсть снега и приложил ко рту. Никита встал и, качаясь, пошел к ели, где сидел Василий. Он подошел к нему вплотную и сел на снег.
— Что же сел, иди, — зло сказал Василий.
— Вы и Ирошникова под суд подвели? — допытывался Никита. — Да, с вами тягаться трудно.
— Железобетон, — охотно согласился Василий. — Быстро подрубят крылышки.
Никита задумчиво потирал ноющий бок.
— Уехать бы мне домой от грехов этих. Выходит, мало нельзя, а много можно, — размышлял он вслух. — А сад-то на самом деле детский?
— Этого мы еще не решили, — ответил Василий.
— Что-то ты за всех решать стал, — невесело усмехнулся Никита. — Главный решальник. Ты и себе дачу решил поставить?
— Не разрешаешь? Ты, мелюзга, против меня идешь? Кто ты есть? Клоп. А я человек с большой буквы. У тебя мечта триста рублей шибануть. Вот твой потолок. А у меня потребности. Я жить хочу, как при коммунизме — чтоб мне по моим потребностям. Понял? — Василий схватил Никиту за телогрейку и потряс его для убедительности, сверля Никиту страшными стеклянными глазами. — Понял? По потребностям хочу жить. Сейчас! Не в типовой квартире с видом на залежные земли. А в своей даче.
— Дача, говоришь? — повторял Никита. — Всем чтобы? А на даче немецкие овчарки на цепи бегают, твое охраняют. Да? Так и собак на всех не хватит.
В глазах Василия сверкнул злобный огонек.
— Собак? По особому списку будут давать. Кому надо — хватит. Ты за других не радей. А то...
— Рычать начнешь? Да? Скулить потом придется. У-ух, ты, — Никита круто повернулся и пошел, шатаясь, по дороге.
— Ты не плюйся, не плюйся, — Василий запрыгал за ним на одной ноге. — Иди, иди. Докладывай прокурору.
А Никита все шел и шел по дороге, и с каждым шагом его поступь становилась уверенней и тверже. Свет фар освещал его круглую спину. Было видно, как он плотнее запахнул рваную телогрейку и ускорил шаг. Василий увидел, что он действительно уходит, и в страхе завертелся на одном месте.
— Никита! Куда же ты? Вернись! — кричал он срывающимся голосом. — Вернись! Деньги забыл! Куда ж ты один? Куда-а-а...
Никита уходил все дальше, и скоро темная спина его смешалась с тенью елей, растворилась на темной дороге. Василий издал последний хриплый крик и запрыгал к самосвалу. Машина долго не заводилась, и, когда наконец Василий выехал на шоссе, Никиты нигде не было видно.
Василий мчался по шоссе, но не догнал Никиты, потому что тот, услышав за спиной шум самосвала, спрятался в ельнике. Василий проехал мимо. Никита вышел на шоссе и зашагал в противоположную сторону.
9
Никита мылся под краном, когда прибежал диспетчер и сообщил ему, что его срочно требует начальник автобазы.
«Теперь уж все равно», — подумал Никита, поворачиваясь всем телом под холодной струей. Тело мучительно болело и ныло во многих местах, особенно в правом боку. На щеке, под правым глазом выросла шишка.
— Где это тебя разукрасило? — спросил диспетчер.
Никита ничего не ответил и направился в комнату. Диспетчер шагал за ним, как привязанный.
— Пошевеливайся, Кольцов. Приказано сейчас же.
Никита не спеша оделся. Они вышли во двор. Один за другим самосвалы выезжали за ворота, весь двор был заполнен плотным гулом их моторов.
Никита перебежал дорогу и едва не столкнулся с Ирошниковым.
— Как дела, Коля?
— Эх, Никита, не захотел ты мне помочь... А теперь уволили меня...
— Так я со всей душой...
— Ты только не думай, я не жалуюсь. Я так не оставлю. И увольнение мое незаконное. Я в местком пойду, я в суд на них подам, все их махинации разоблачу, я решил окончательно...
Подбежал диспетчер:
— Не задерживай, Кольцов. У меня ведь тоже свои дела есть. Мне с тобой некогда.
— На минутку, — Ирошников потянул Никиту в сторону.
— Зовут меня, — виновато сказал Никита.
— Холуем стал, — с неожиданной злостью сказал Ирошников и оттолкнул Никиту. — Не хочешь со мной...
— Куда же ты? Постой. Дождись меня.
Ирошников даже не обернулся, быстро, почти бегом, направляясь к воротам.
Из кабинета Мурашева доносились громкие голоса. Диспетчер знаком остановил Никиту, осторожно приоткрыл дверь, вытянул голову и просунул ее в щель.
— ...Сейчас поздно. Он уже там, — слышалось за дверью.
— Сам лапки поднял в вышину. Сам!
— Главное, чтобы он не раскололся...
Голоса смолкли. Диспетчер распахнул дверь, пропуская Никиту.
Он вошел в кабинет, оглядываясь по сторонам. Мурашев сидел в кресле и стучал по столу спичечным коробком. За его спиной стоял Васька Силаев. А у окна, свесив голову на воротник пальто, сидел необычно тихий Кравчук.
«Это он из-за Бориса такой, — подумал Никита, — сын его, наверное».
Он поздоровался. Ему никто не ответил, один Силаев несильно кивнул головой.
— Прошу, Кольцов, докладывай, — враждебно проговорил Мурашев, ломая пальцами спичку.
— А чего докладывать...
— Почему на работу опоздал?
— Больной я...
— Бюллетень есть? Нет. Где ты был?
— Да уехали вчера далеко. Пешком до станции шел. Там вздремнул малость. Проспал первый поезд.
— Надо было следовать на машине. Почему покинул машину? За это знаешь что бывает?..
— Дезертир с рабочего места, — вставил Силаев, строго глядя на Никиту.
— Ничего я не покидал.
— На тридцать пять минут опоздал на смену, — продолжал Мурашев, перечисляя по очереди проступки Никиты. — За это тебя тоже по головке не погладят.
— Делайте что хотите, — отсутствующим голосом сказал Никита.
Кравчук оторвал голову от пальто и тусклыми глазами посмотрел на Никиту.
— Ты Бориса видел? Как взяли его, видел?
— Мы ведь далеко были, — как бы оправдываясь, сказал Никита. — Метров шестьсот. Не видно было. Стреляли они. В воздух...
— Ладно, — перебил Мурашев, тяжело дыша. — Слова теперь бесполезны. Мы, конечно, сочувствуем, но давайте думать дальше. Ты сейчас поезжай, Григорий Львович. Прямо туда.
Кравчук заторопился: вскочил, стал крутить пуговицу на пальто, шарить по карманам, приговаривая:
— Да, да, я побежал, побежал. Узнаю, где он находится. Мне в одном месте обещали... Я звонил... У меня еще один телефончик есть...
— Непременно позвони к нам, — напомнил Мурашев. — А мы тут... — он покосился на Никиту.
Кравчук суетливо побегал по комнате, пока наконец не натолкнулся на дверь и не выбежал в нее. Никита молча наблюдал за происходящим. «Засуетились теперь», — со злобной радостью думал он.
— Что же мне с тобой делать? — спросил Мурашев, глядя на спичечный коробок.
Никита промолчал.
— Ладно, Кольцов. Я тебе зла не желаю и потому прощаю тебя. Проси у меня, что хочешь. Да ты садись.
— Чего мне просить, — сказал Никита, — продолжая стоять.
— Вот Силаев говорил, что домой, в колхоз, хочешь. Что ж, пиши заявление по собственному желанию. Характеристику хорошую напишем. Выходное пособие дадим. Премируем за образцовую работу. Выйдет сотни полторы, а то и больше. Не пустой домой приедешь.
— Никуда я не поеду, — спокойно ответил Никита.
— Как так? — Белая рука Мурашева взметнулась кверху и тут же упала на стол, раздавив коробок. — Что же ты собираешься делать?
— Работать буду.
— В лагерях? — Василий сделал прыжок от кресла и подскочил к Никите, выставив вперед кулак. — Иди, иди. Там таких работяг только и поджидают. С объятиями встретят. Добро пожаловать!
Никита сделал шаг вперед и отвел кулак Василия.
— Ничего вы со мной не сделаете, — торжественно проговорил он. — Не боюсь я вас. Я в народный контроль пойду.
— Ты думаешь, народный контроль пьяниц станет покрывать? Ошибаешься, дорогой товарищ, — Мурашев поболтал в воздухе бумажкой. — Вот она, справка: задержан за рулем в пьяном виде...
— Ничего, там разберутся, — Никита решительно повернулся и пошел, слыша за спиной злобное шипение Силаева. Мурашев шелестел бумажками.
На дворе он вспомнил про Ирошникова и бросился искать его. Ирошникова нигде не было: ни в мастерской, ни в гараже, ни в диспетчерской. Запыхавшись, Никита прибежал в общежитие и понял, что опоздал. Койка Ирошникова была пуста. Комендант уже унес матрац и подушку.
Вечером, едва поставив машину в гараже, Никита поехал на Парковую, где после свадьбы с Машей жил Буровой. Его приняли радушно, потчевали вкусными домашними пирогами, поили крепким пахучим чаем. Буровой сидел против Никиты и все время улыбался и заглядывал ему в лицо, безмолвно спрашивая: «Ну как, хороша моя Маша?» Никита соглашался, усердно хвалил пироги, хозяйку и завидовал Буровому.
И он ничего не рассказал ему, хотя приезжал только за этим.
В общежитии его поджидал Василий. Увидев Никиту, он полез под кровать и стал копаться в чемодане. Никита молча стянул телогрейку и принялся собирать вещи.
— Надумал в деревню? — спросил Василий, вылезая из-под кровати. — Пламенный привет землякам.
— Я пока туда не собираюсь.
— Постой, как же ты не собираешься? Не едешь? А это достояние? — Василий кивнул на чемодан Никиты.
— Сдам на хранение.
— А сам?
— Пойду правду искать.
— Ой, Никита, правда, она разная бывает.
— У воров она разная, у честных — одна.
— Так, так. Значит, пойдешь искать? — Василий задумчиво почесал ухо. — Решил присоединиться к Борису?
— Про Бориса тоже вспомним, — вежливо ответил Никита.
Василий осекся, поняв, что сболтнул лишнее. Он торопливо побросал вещи в чемодан и закрыл его, придавив коленом. У двери он с яростью поглядел на Никиту:
— Последнее слово: едешь?
— Я свое слово сказал, повторять не буду. Остаюсь, — твердо сказал Никита. Он принял решение, и теперь ничто не могло остановить его.
Никита вышел на улицу.
За углом его поджидал Буровой. Никита забрался в кабину, поставил чемодан под ноги, и они поехали.
Они увозили последний снег с московских улиц, сбрасывали его с набережной в Москву-реку, снова подъезжали к снегопогрузчикам, а Никита все рассказывал и рассказывал Буровому про свои дела.
— Да, — заговорил наконец Буровой. — Какую же тайну они вокруг развели. И чего же они с коммунизмом делают? А вот Ирошникова ты зря оттолкнул. Это верно. Вдвоем вам легче было бы...
— Обиделся он. Ушел. Узнать бы, где он теперь. И присоединиться к нему. Правду он сказал: надо с ними помериться.
— Постой, постой! — воскликнул Буровой, — Коля мне говорил, что у него брат есть и он пойдет к нему в случае чего.
— А где он, брат этот? — спросил Никита, загораясь надеждой.
Буровой не мог вспомнить. Он хлопал себя по лбу, закрывал глаза, чесал себе подбородок и все равно не мог вспомнить, что говорил ему о своем брате Ирошников.
Они подъехали к реке. Среди высоких грязных сугробов Никита увидел Зою и пошел к ней.
Некоторое время они молчали.
— Болит? — спросила Зоя, мягко притрагиваясь к синяку на лице Никиты.
— Эх, Зоя, Зоя, — Никита тяжело вздохнул, так, что заболело в боку. — Прямо не знаю я, что придумать, что предпринять. Не знаю, право. Про себя решил, а про тебя не знаю. Ушла бы ты от него.
— Присохла к нему, — просто и грустно сказала Зоя. — Мне теперь всю жизнь с ним маяться. У меня ребенок скоро будет. Ну и пусть.
Никите стало не по себе.
— Может, не идти мне тогда? Как ты скажешь?
— Нет, Никита, ты обязательно иди. Раз ты решил, надо идти.
— А что там расскажешь? Что Кравчук этот дачу построил? Он ведь в кубышку ее не прячет, она у всех на виду. Теперь все зависит от того, какие показания начнет давать Борис. Ну и пусть дает... Или та дача, в Апрелевке, — размышлял вслух Никита, — тоже на виду стоит. Хорошая дача. Еще лучше, чем в Пахре.
Зоя крепко схватила его за руку.
— Я откажусь, Никита, вот увидишь, откажусь, — быстро зашептала она, почему-то озираясь по сторонам. — Сегодня же скажу дяде Боре. И к нотариусу пойду, дарственную отнесу. — И, видя, что Никита с недоумением глядит на нее, торопливо пояснила: — Ведь дядя Боря эту дачу на мое имя записал. А деньги мне как будто бабушка дала, у нее облигация есть. Я и сама не знала, они только недавно мне сказали. Когда к нотариусу пошли...
Из подъехавшего самосвала послышался громкий возбужденный крик:
— Вспомнил! Про Ирошникова вспомнил!
Буровой выскочил из машины и подбежал к ним.
— Порядок! Коля рассказывал, что на Песчаной брат его живет. Он туда и поехал. Это верно.
Зоя подтвердила. Оказалось, она тоже слышала, как Ирошников рассказывал, что он был у брата в новом доме на Песчаной улице. Высоко только, на пятом этаже.
— На пятом? — переспросил Никита. — Это я учту.
— А на какой Песчаной? Ты не помнишь? — спросила Зоя у Бурового.
— Кажется, на первой. Или на четвертой, — обескураженно ответил тот.
— Разве она не одна? — растерялся Никита. — Сколько же их?
— Уже шестая Песчаная есть, — ответила Зоя.
Никита сжал кулаки.
— Не беда. Я все шесть обойду. Каждый дом, каждую лестницу. Я его разыщу.
— Ты в справочное, в справочное бюро сначала, — говорил Буровой.
...На просторной, с каменным обелиском в центре площади Никита вылез из самосвала.
— Чемодан я прихвачу, — говорил Буровой. — А ты вечером приходи. Поживешь у нас.
В четыре стороны от площади расходились широкие бульвары.
Дома высились перед ним, огромные, величественные, как океанские корабли, — с сотнями, тысячами окон, поблескивающими на солнце. И где-то за одним из этих окон находится человек, встреча с которым так нужна Никите.
Сырой мартовский ветер хлестнул его по лицу. Он зябко поежился, всунул руки поглубже в рукава телогрейки и прибавил шагу.
1958—1966
ДАВАЙТЕ ПОЗНАКОМИМСЯ
Автобус ровно катился по асфальту; внутри все было чистое, свежее. Поручни сверкали, голубоватая обивка на сиденьях скрипела и сладковато пахла — проехаться в такой машине одно удовольствие даже без дела.
Пассажиров было немного. Катерина Ивановна сидела впереди, рассеянно глядя в окно. Пейзаж был уже не городским и еще не пригородным: скелеты недостроенных зданий, распоротые котлованы, кое-как сбитые заборы, вздыбившиеся краны — строят, строят, откуда только деньги берутся?
— «Комбинат». Следующая «Школа». — У водителя был усталый голос, он произносил слова как неоконченные фразы, и Катерина Ивановна подумала, что работа у водителя, видно, тяжелая и нервная.
А кому-то сейчас легко, привычно-спокойно думала она, у всех работа, у всех нервная. Тут она вспомнила о том, куда едет, и улыбнулась, как научилась за эти годы — редкой невидимой улыбкой: лишь чуточку дрогнули уголки губ, а лицо осталось задумчивым и строгим.
Что и говорить, с этой поездкой ей повезло. Послезавтра — первое сентября. Верочка пойдет в школу, надо купить тетради, учебники, а главное, новый передник для платья. Старый форменный передник едва держался после стирки, и Верочка категорически заявила, что не наденет его ни за какие деньги. Катерина Ивановна пыталась доказать, что передник еще вполне приличный, — и в эту минуту раздался телефонный звонок. «Тебя», — крикнула Верочка и убежала на улицу. Звонили из общества, предлагая выступить в субботу вечером в клубе трикотажной фабрики. Катерина Ивановна записала адрес, поблагодарила и радостно подумала — лишь чуточку дрогнули уголки губ, — что с Верочкой теперь все в порядке. Как быстро бежит время, Верочка уже в десятом классе, уже пятнадцать лет, как их освободили из лагеря, пришла победа.
Автобус притормозил. Освещенное низким вечерним солнцем здание школы высилось среди деревянных домиков, как каменный необитаемый остров. Послезавтра сюда придут сотни Верочек, Петь, Сереж, пустое здание враз гулко оживет, наполнится гомоном и жизнью. Вместе с подругами и Верочка пойдет в свою школу, и на ней будет новый белоснежный передник.
— «Школа», — устало сказал водитель, и Катерина Ивановна стала думать о том, как будет выступать сегодня в клубе.
Вначале Катерина Ивановна на выступлениях терялась и робела до дрожи в коленках. Она вообще не могла представить, как выйдет на сцену и будет что-то говорить, однако вышла и говорила. Ее слушали, затаив дыхание. Напряжение зала передалось ей, но под конец она не выдержала, голос ослаб и сорвался. Она не помнила, как кончила, чужие женщины долго успокаивали ее в артистической уборной, и три пары пугающе застывших глаз глядели на нее из мутного тройного зеркала.
Лиха беда начало. Катерина Ивановна стала выступать по рабочим клубам, ее выступления пользовались успехом, и, бывало, программу вечеров приходилось расписывать на месяц вперед.
Потом пошло на убыль. Город, в котором жила Катерина Ивановна, был не велик, и в конце концов она выступила чуть ли не в каждом клубе. Несколько раз она ездила по районам, но эти поездки утомляли ее, и она отказалась от них.
Лето вообще не сезон для таких выступлений. Кому охота просиживать вечер в душном клубе: люди стремятся на воздух. За все лето Катерина Ивановна выступила два раза. И вот позавчера раздался звонок: видимо, начинался новый сезон.
— Следующая «Трикотажная», — сказал водитель, и Катерина Ивановна пошла к выходу, перехватывая руками сверкающие поручни.
В клубе ее уже ждали.
— Вы Калашникова? — спросила высокая полнотелая женщина в строгом сером костюме, и Катерина Ивановна тотчас определила, что перед ней директор клуба. — Прошу вас.
Они молча прошли через фойе и по коридору. Люди стояли группами или поодиночке, разговаривая, разглядывая плакаты и фотографии на стенах.
В кабинете директора на большом старомодном диване сидели двое мужчин. Женщина подошла к столу, покрытому куском зеленого сукна, села в кресло. Катерина Ивановна прошла к дивану.
— Значит, так, товарищи, — строго объявила женщина, беря в руки карандаш и пристукивая им по столу. — Сегодня в нашем клубе первый вечер из цикла «Давайте познакомимся». Выступают: геолог Семенов, так? — Один из мужчин склонил голову. — Далее, композитор Сапаев...
— Извините, пожалуйста, — привскочил второй мужчина с круглым лицом. — Саптаев, после «пэ идет «тэ». Сап-таев Николай Никанорович. Очень трудная фамилия.
— Сап-таев, — по складам повторила женщина. — Затем Калашникова, правильно? Вы будете читать по тексту? — Директриса строго посмотрела на Катерину Ивановну.
— Да уж не знаю, — ответила Катерина Ивановна, — расскажу просто, от души.
— Простите, вы не из детского театра? — кругло улыбаясь, спросил композитор.
— Я из общества, — сказала Катерина Ивановна. — Какая из меня актриса?
— А я подумал — вы травести, — жизнерадостно говорил композитор. — Такая маленькая, тонкая, совсем девочка.
— Скажете тоже, — ответила польщенная Катерина Ивановна.
Геолог перелистывал блокнот и молчал.
— Учтите, товарищи, — сказала директриса, — у нас на фабрике народ дружный, через пять минут начинаем. Сначала будете выступать вы. — Она посмотрела на геолога. — Потом расскажет Калашникова. Потом сделаем перерыв, и второе отделение предоставим вам, товарищ Саптаев. Берите сорок минут. Возьмете?
— Если желаете, я могу два раза по сорок, — сказал композитор и посмотрел на Катерину Ивановну.
— Тогда пойдемте.
На сцене они осторожно, стараясь не стучать стульями, рассаживались по указаниям директрисы. Стол был такой же, как в кабинете, только покрыт красным сукном. Перед столом волнисто висел занавес, весь в синих застиранных пятнах. За занавесом слышалось хлопанье стульев, покашливанье, отдаленно размытый говор. И они на сцене почему-то тоже переговаривались шепотом.
Три раза прозвенел звонок. Директриса подала знак, и занавес раздвинулся в обе стороны, собираясь в глубокие складки. Из зала дохнуло человеческим теплом и сдержанными шорохами. Все ряды были заполнены, лишь в первом ряду выделялись несколько пустых кресел.
Директриса представила гостей — кто они такие и что будут рассказывать сегодня на встрече. О Калашниковой она сказала — участник Великой Отечественной войны, и Катерина Ивановна запомнила это на всякий случай.
Геолог вышел к трибуне. Заглядывая в блокнот, он рассказывал о том, как искали нефть. Территория области давно изучена, местность плотно заселена и обжита, и тем не менее удалось сделать большое геологическое открытие: открыть значительные запасы нефти. Уже создаются промыслы, строится нефтеперерабатывающий комбинат.
Катерина Васильевна рассеянно слушала геолога: собираясь с мыслями перед выступлением, она старалась думать о чем-либо далеком и непохожем. Ей вспомнилось, как позапрошлым летом они с Верочкой выезжали в деревню. Купались в реке, ходили в лес по ягоды и грибы, и там, за сосновым бором, стояла в поле буровая вышка. Верочка все спрашивала — что там такое? Что они ищут? Однако идти через поле было далеко, дорога из бора шла стороной, и они так и не сходили к вышке, чтобы спросить, что ищут геологи.
Раздались аплодисменты. Геолог возбужденно опустился на стул рядом с Катериной Ивановной и тут же вскочил, пропуская ее.
Катерина Ивановна подошла к трибуне, поднялась на ступеньку, чтобы быть повыше, осторожно переставила стакан с водой и, еще не зная, как начать, видя десятки выжидающих глаз, сказала:
— Вот тут ваш директор говорила, будто я участница Отечественной войны. Так я вам расскажу, какая я участница. Орденов и медалей у меня нет. — Катерина Ивановна посмотрела в сторону президиума, увидела там размытое ожиданием лицо композитора и продолжала: — Вы не смотрите, что я такая маленькая и худенькая. Когда война началась, мне двадцать три года было и две девочки у меня уже росли и воспитывались. А потом обычное дело, одно слово, война была...
Война застала Катерину Ивановну в Белоруссии, муж служил лейтенантом в артиллерийском полку. Женщин и детей эвакуировали. Грузились в эшелон под бомбежкой. Наконец сели в эшелон и поехали, только недолго: опять налетели самолеты, эшелон загорелся.
— Как завоет бомба немецкая, прямо в наш вагон. Не приведи господь такое испытать. Обе девочки были убиты, сначала одна, а через минуту другая, младшая. Я к ним бегу, а кругом огонь трещит, я тоже загорелась, ничего больше не помню...
Очнулась Катерина Ивановна через несколько суток в чистой крестьянской горнице, добрые люди из огня вытащили и спрятали. В деревне, как и всюду в округе, были немцы, обычное дело.
Когда подсохли ожоги, Катерина Ивановна связалась с партизанами и стала связной на млечарне. Доставляла в отряд и масло и планы, где какие немецкие части стоят. А в то масло, которое немцам шло, толченое стекло подсыпали.
— Стали немцы замечать, что масло куда-то пропадает, наблюдение установили. Только я в лес свернула, «Хальт!» — кричит и автомат наставляет. А у меня в корзине пять килограммов масла спрятано. Ведут меня в гестапо, а я все думаю, как назваться, партизанской связной или спекулянткой. Приняла грех на свою душу, объявилась воровкой, будто для базара выкрала масло, а в жизни чужого куска не взяла. Ну они, конечно, не поверили, бить стали, обычное дело...
Трехмесячное пребывание в белорусской тюрьме вспоминалось ей впоследствии как дом отдыха. На нее заполнили карточку, дали номер, стала Катерина Ивановна «хефтлингом» — лагерным человеком — и пошла по этапам. Три года и пять месяцев провела она в немецких лагерях, раскиданных по всей Европе, и каждый день был как ночь, как смерть, как наваждение смерти. В двадцать четыре года она столько узнала, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
— В Грюненсберге-лагере у немцев такая игра была: отбирали самых слабых, и чтобы, значит, ползком наперегонки. Кто первым приползет, тому хлеба ломоть. А кто отставал и позади полз, тех собаки за пятки кусали. А немцы хохочут, им весело...
Заключенных, прибывавших в лагерь Зоэст, поливали лизолом прямо из шланга, как дезинфицируют мебель, стены помещения. В Майданеке всех женщин раздевали догола и стригли машинками, как баранов стригут, обычное дело.
В лагере Бальзенберг Катерина Ивановна полгода работала у печей, подносила трупы к топкам и заталкивала их в пылающий огонь, так отупела, что даже запаха не чувствовала, обычное дело.
В Освенциме она сама была расстреляна, два дня и ночь лежала во рву с убитыми, а потом очнулась, карабкаясь по трупам, выбралась наверх с простреленной ногой. Ее поймали и судили как за побег, сорок ударов дубинкой по голому телу.
— А в лагере Равенсбрюк меня на десять суток в бункер посадили, что не выдержала ихних издевательств и в лицо ауфзерке плюнула. И сидела в том бункере с дрессированной собакой. Бункер темный, холодный, ни зги не видать, а овчарка специально немцами выучена. Десять суток мне ни крошки, а ей каждое утро таз с мясом. И мясо для запаха особо разварено и лавровым листом присыпано. Овчарка ест, а мне нельзя. Она наестся и в угол заползает. А мясо пахнет, мочи нет. Я в углу сижу, и собака тихо сидит, так ее выучили. А как только к миске подползу, только руку протяну, она как бросится, как зубами залязгает. А ухватишь кусок, она в руку впивается, пока не отпустишь. Так вот и сидела...
Так продолжалось десять суток, двести сорок часов, а всего три года и пять месяцев, свыше тысячи дней. Если она не валялась в лагерном лазарете, умирая от тифа или дизентерии, если не стояла на коленях в карцере, не лежала во рву расстрелянных, не заталкивала трупы в огнедышащие печи, то ее изнуряли тупой, бессмысленной работой, истязали побоями, пытками, страхом, убивали человеческий дух — обычное дело... Необычным было то, что Катерине Ивановне удалось выжить. Миллионы людей прошли через лагеря смерти, остались в живых — тысячи.
В лагере Грюненсберге надзирательница, эсэсовка Эльза Бинц увидела на ее руке золотое обручальное кольцо, последняя память о муже. Бинц намылила ее руку, тянула из всех сил, кольцо не снималось. Тогда Бинц схватила медицинские щипцы и откусила кольцо вместе с пальцем.
— Вот она, рученька моя беспалая, помнит до сих пор о том «золотом» денечке. — Екатерина Ивановна подняла растопыренную ладонь и показала ее залу.
Она вела рассказ ровно и спокойно, не меняя интонации, на одной тягучей ноте, словно заунывная песня, горестная и бесконечная, как смерть. Она говорила тихо, а голос звучал как набат. Когда она показала руку с откусанным пальцем, кто-то всхлипнул в углу, и тяжкий вздох судорожной волной прокатился по рядам.
Катерина Ивановна все еще не опускала руку.
— Теперь вы знаете, какая я участница Отечественной войны, все вам рассказала, как было, ничего про себя не скрыла, ничего не прибавила. — Она закончила так же неожиданно, как начала, и, мелко семеня, пошла к столу.
Зал проводил ее молчанием. Ей была знакома эта гнетущая тишина: ее всегда провожали так. Она спокойно села на место, положила руки на стол, сцепила пальцы. Сотни глаз напряженно следили за каждым ее движением, и она знала это и оставалась невозмутимой — лишь чуточку дрогнули уголки губ оттого, что она невидимо улыбнулась про себя, как научилась теперь улыбаться.
Директриса строго глянула за кулисы. Занавес послушно сдвинулся, расправляя складки и открывая синие застиранные пятна.
Закрывшийся занавесом зал все еще мертво молчал. С решительным видом директриса прошла на авансцену, и было слышно, как она объявляет там перерыв. Только тогда тишина надломилась — невидимый зал пришел в движение, облегченно задышал, зашумел.
Геолог встал перед Катериной Ивановной, протянул к ней руку.
— Спасибо вам. Простите меня. Это я... Это мы. Пожалуйста, простите, прошу вас. — Он больно сжал ее руку и поспешно, почти бегом, бросился за кулисы.
Катерина Ивановна недоуменно смотрела вслед геологу. Только сейчас она заметила, что он волочит правую ногу.
— Замечательное выступление, замечательное, — сказал круглолицый композитор, подходя к ней с другой стороны стола и с чувством пожимая руку. — Вы прирожденная актриса, я сразу определил. Какая дикция, какое придыхание. Как вы держали публику. Превосходно! Я потрясен.
— Прошу вас, — сказала директриса. Она уже вышла из-за занавеса и стояла перед столом. — Вам надо отдохнуть. А тут сцену убирать будут.
— Да, да, — заторопился композитор. — Простите меня, я должен познакомиться с инструментом.
Катерина Ивановна шла через фойе, чувствуя на себе десятки настороженных взглядов и стараясь не замечать их. Так они прошли в кабинет. Директриса нервно размяла сигарету, строго посмотрела на Катерину Ивановну.
— Ни за что бы вас на сцену не пустила, — сказала она с кривой усмешкой, — если бы знала, что вы такое будете говорить. Наши работницы теперь спать не будут. Вы и сами, верно, не заснете?
— Я хорошо сплю, — ответила Катерина Ивановна. — Привыкла.
— Где работаете?
— Какая из меня работница? Инвалидка я. В справочном киоске работала, цветы бумажные с Верочкой делала для артели. Вот и вся моя работа...
— Вера — это дочь? Ваши же погибли? — сурово допытывалась директриса.
— А я в лагере Верочку взяла. К нам последней зимой польку привезли, беременную на седьмом месяце. Пани Ядвига, жена польского офицера. Мы ей тайком помогали, складывались — кто корочку, кто кусочек сахара. Подкармливали. Когда она родила, дежурство установили. Увели Ядвигу, сожгли в крематории. Я девочку к себе взяла, телом ее согревала, через тряпочку кашку давала сосать. А потом, когда освободили, я заявила: Вера Калашникова. Вот и выросла со мной, послезавтра в десятый класс пойдет.
— И она об этом знает? — спрашивала директриса.
— А как же. — Катерина Ивановна отвечала спокойно и покорно: она знала, что должна отвечать именно так. — Недавно ходили паспорт получать. Так и записали, место рождения — Равенсбрюк. Ко мне из Комитета ветеранов приезжали, из Москвы — фотокопию с этого паспорта делали. В Равенсбрюке теперь музей открыли. Так, значит, это туда. И нас с Верочкой сфотографировали для экспозиции.
Директриса посмотрела на часы:
— Пожалуй, пора. Вы что-нибудь желаете? У нас есть буфет.
— Нет, нет, — торопливо ответила Катерина Ивановна.
Дверь отворилась. В кабинет быстро вошла невысокая полная женщина. На ней была светлая юбка и розовая вязаная кофта, на голове уложена тяжелая коса.
— Нет, нет, сюда нельзя, — говорила женщина, обернувшись и закрывая за собой дверь. — От людей прохода нет. Я не помешаю? — Женщина раскинула руки и пошла на Катерину Ивановну.
— Так вот ты какая?! Я в прошлом году на химкомбинате тебя слушала. Дай обниму тебя, голубушка, пожалею тебя, героиню нашу. — Она села на диван и прижалась к плечу Катерины Ивановны.
— Хозяйка наша, — сказала директриса. — Председатель фабричного комитета.
— Зови меня Варварой. Или Варварой Сергеевной — как тебе удобнее. — Она положила руку на плечо Катерины Ивановны и с ожиданием смотрела в ее глаза. — Ужас, сколько тебе вынести пришлось.
— Не я одна...
— Наши все переживают, — продолжала Варвара Сергеевна, не слушая Катерину Ивановну. — Я сама чуть не разревелась. А Макарова — из вязального — прямо в слезы. Ее муж в Бухенвальде погиб. По книгам-то люди знают, по радио слышали, а тут своими глазами увидели героиню.
— Какая же я героиня, — виновато сказала Катерина Ивановна. — Я за родину не боролась, я за родину страдала только.
— Героиня, героиня, — твердила Варвара Сергеевна. — За свои страдания ты и есть героиня.
В дверь просунулась круглая кудрявая голова и с любопытством уставилась на Катерину Ивановну.
— Чего тебе, Нина? Дай отдохнуть человеку.
Нина хихикнула и исчезла.
Прозвенел звонок. Директриса встала:
— Пойду композитора выводить. Пусть сыграет для успокоения.
— Иди, Наташа, иди. Я тут все сделаю. Ты только Мусе скажи, чтобы сюда зашла.
— У нее и так работы хватает.
— Не беспокойся, Наталья Петровна, фабком за все сразу ответит. Иди, выводи своего композитора.
Директриса поджала губы и вышла.
— Зря вы это, — запротестовала Катерина Ивановна. — Ни к чему. Что я, начальница какая? Или кинозвезда?
— А тебя не спрашивают, голубушка. Тут мы хозяева. Расскажи лучше про себя. Пенсия большая?
— Третий год как выписали. А то и вовсе ничего не давали.
— Как инвалид войны получаешь? Ты же в партизанском отряде связной была, наравне с фронтовиками должна проходить.
Катерина Ивановна села поудобнее и с готовностью принялась рассказывать.
— Справку никак не могу достать. Я ведь связной работала, только два человека меня и знали, Ткаченко и Петрусь. И оба погибли. Ткаченко Иван Фомич и Петрусь Василий, не знаю как по батюшке. И оба погибли день в день. А отряд весь разгромили в сорок втором, никаких архивов не осталось. Пишу в Молодечно, они отвечают — подтвердить не можем, дайте свидетелей. Уж куда я не писала...
— Вот бюрократы, — рассердилась Варвара Сергеевна, выслушав рассказ Катерины Ивановны. — Приходи на той неделе. Юриста вызовем, заявление напишем.
Дверь снова распахнулась. Вошла нарядная девушка с наколкой на голове, в белом кружевном фартуке, с подносом в руках. Увидев белый фартук, Катерина Ивановна вспомнила о Верочке и улыбнулась про себя уголками губ. Варвара Сергеевна захлопотала у стола, расставляя стаканы, тарелки с пирожными, конфетами. Катерина Ивановна только сейчас почувствовала, как сильно устала и проголодалась.
— Спасибо, Муся, — сказала Варвара Сергеевна. — Я тебя потом крикну.
— А скажите, пожалуйста, — виновато спросила Муся. — Эсэсовка та, что кольцо ваше забрала... Ее не поймали потом?
— Эльза Бинц, — сказала Катерина Ивановна. — Судили ее в сорок седьмом году и повесили в гамельнской тюрьме.
— Ой, — обрадовалась Муся, — побегу, нашим расскажу. — Она схватила поднос и выбежала из комнаты.
Две женщины сидели за казенным столом, покрытым зеленым сукном, и пили чай. Им было радостно, что они встретились, и они ничуть не задумывались о том, что скоро расстанутся. Катерина Ивановна радовалась торопливому говорку своей собеседницы, хорошим делам на трикотажной фабрике, вкусным пирожным и конфетам. Она пила чай и рассказывала о Верочке, о своей жизни после лагеря.
— Ты ешь, ешь, — приговаривала Варвара Сергеевна. — Не хватит, еще принесем. — Она сидела, по-бабьи подперев подбородок рукой и долгим взглядом смотрела на Катерину Ивановну. Потом схватила со стола тарелку и принялась запихивать конфеты в сумку Катерины Ивановны. — Бери, бери. Для Верочки. Она ведь, наверное, сластена. Вот и поест вдоволь. А это вот для тебя. — Она выдвинула ящик в столе и достала плотный синий конверт.
— Не знаю, как и благодарить, — сказала Катерина Ивановна. — Спасибо вам большое, Варвара Сергеевна, от меня и от Верочки. — Катерина Ивановна сложила конверт пополам и убрала в сумку.
— Трикотажники — народ богатый. Приходи, кофточку тебе подберем. А то кладовщицей тебя устроим, чего тебе на пенсии сидеть...
— Подумать надо.
— Подумай, подумай. Работа не пыльная.
Они прошли по пустому фойе, трижды по русскому обычаю расцеловались у выхода, и Катерина Ивановна зашагала вдоль клуба, крепко прижимая сумочку локтем. В раскрытое окно на втором этаже было слышно, как в зале играет музыка.
Подошел автобус, тот самый, новый, с хрустящими креслами. Он, верно, сделал круг или два и вот вернулся за Катериной Ивановной. Доставая мелочь на билет, Катерина Ивановна увидела среди пестрых конфетных оберток синий конверт, но открывать его не стала. Лучше сойти пораньше, у гастронома, там и деньги разменять можно, и купить что-нибудь на ужин. А завтра с утра в универмаг за новым передником. Вот радостно будет Верочке выбирать. А вечером, наверно, можно и в кино сходить.
— «Школа». Следующая «Комбинат», — монотонно объявил водитель, и автобус затормозил.
Думая о магазине, о кино, Катерина Ивановна рассеянно смотрела в окно.
Строительная площадка комбината была залита мертвенным светом прожекторов. Бесшумно двигались стрелы кранов с красными звездами, в зыбком свете скользили тени самосвалов. Здесь поднимется химический комбинат, будет перерабатывать ту самую нефть, о которой геолог в клубе рассказывал. Строят, строят кругом, откуда только деньги берутся?..
Автобус мягко тронулся и стал набирать ход. Катерина Ивановна сидела в кресле, улыбаясь редкой невидимой улыбкой, и слышалось ей, как лают вдалеке немецкие овчарки.
1963
БИЛЕТ ДО ВОСТРЯКОВА
Наступил тяжелый день. С безразличной неумолимостью, как приливы и отливы в океане, он подступал через каждые две недели, когда подходил срок заработной платы. Правда, однажды Семен Никульшин не выдержал и отказался — зато после не пропускал ни разу. Что с ним тогда случилось, он и сам не смог бы объяснить: то ли предчувствие, что на этот раз он непременно провалится, то ли понедельник был, а накануне неплохо посидели с друзьями, и голова трещала, так или иначе он неожиданно для самого себя снял трубку, набрал номер и сказал Плотнику: «Я сегодня не приеду, валяйте сами». И сразу дал отбой, пока Плотник не начал ругаться или уговаривать. Вот как было в тот тяжелый понедельник — один раз за весь год. Семен понимал: стоит послабить себя хоть немного, отказаться раз-другой, и после уже не сможешь взяться за такое дело.
В двери крохотной каморки, где находился Семен, была прорезана щель, как для писем, — в нее сбрасывали счета и бумаги. Он проверил, хорошо ли закрыто окошко, неслышно подошел к двери и посмотрел сквозь щель в зал. Бухгалтеры сидели за столами, щелкали арифмометрами, писали бумаги. Дядя Яша был на своем месте, он сидел за ближним столом и оглядывал помещение поверх очков. Никто не смотрел в сторону кассы, никому не было дела до Семена, хотя все знали, что там происходит.
Несгораемый шкаф стоял у стены прямо у дверей. Семен почему-то подумал, что такое расположение шкафа и двери очень удобно для налетчиков. Он закурил папиросу и открыл шкаф.
Дверь неслышно подалась, всасывая в себя воздух. Он пошарил рукой под столом, вытащил небольшой грязно-серый чемодан и принялся выгребать деньги из шкафа. Укладывал пачки в чемодан и машинально считал. Считать было вовсе не обязательно: все равно надо брать под чистую, оставив самую малость на всякий командировочный случай, но он считал по привычке.
Пачки кончились. Семен начал брать мелочь, разложенную по проволочным сеткам. Для мелочи у него были припасены особые байковые мешочки на вате, чтобы монета не звенела в дороге и не болталась по чемодану. Семен аккуратно завязывал мешочки тесемочками и складывал в середину чемодана.
Он проделал всю эту работу одним духом и только потом посмотрел на часы — в его распоряжении оставалось десять минут.
Проверил шкаф — чисто. Прикрыл массивную дверь. Резко, одним движением повернул замок, вытащил ключи. После этого повернулся к столу и занялся багажом. Перед ним был полный чемодан денег, около восьми тысяч рублей. Он осторожно прикрыл крышку, погладил руками железные углы чемодана, пощелкал замками, проверяя их прочность.
Втайне Семен Никульшин гордился своим чемоданом. Он выбирал его не быстро, обдуманно. Чемодан для денег никак не может быть новым: обновка такого рода вызывает всякие неустойчивые мысли. В то же время чемодан не должен быть очень старым и потрепанным, иначе будет подозрительно и ненадежно. Чемодан нужен крепкий, непременно с железными углами, но поношенный, такой чемодан, который уже бывал во всяких переплетах и какого-нибудь неопределенного цвета, ну хотя бы грязно-серого.
Семен хорошо знал, что в тех ярких, пестрых чемоданах, которые ослепительно и самодовольно блестят на каких-нибудь курортных перронах, ничего ценного не бывает — сплошное барахло. Семен презирал яркие чемоданы. Все ценное содержится вот в таких невзрачных чемоданчиках, без всяких там пестрых наклеек. Чемоданы — как люди...
Он еще раз проверил, хорошо ли закрылись замки, потом решительно встал, просунул голову в дверь.
— Дядя Яша, семафор открыт? — спросил он у мужчины, сидевшего за ближним столом.
— Я тебе не дядя Яша, — проворчал тот. — Топай скорее. Такси у подъезда.
Семен подхватил чемодан, закрыл дверь каморки и быстро пошел по проходу меж столами, стараясь ни на кого не глядеть, а они, он знал это, провожают его равнодушными, редко сочувственными взглядами. Все в отделе знали, что Семен увозит деньги, но никто не вмешивался в это дело.
У окна, с тряпкой в руках, стояла уборщица. Семен почувствовал, что она глядит на него, и ее осуждающий взгляд подталкивал его.
— И когда только угомонится, — сказала уборщица в Семенову спину. — Добегается когда-нибудь.
Семен не обернулся, только прибавил шагу.
На улице он настороженно и привычно огляделся по сторонам. Этот старый московский переулок был самой опасной частью пути: небольшие дома, каменные или деревянные, стояли впритык один к другому, в каждом доме подъезды, ворота — из любой такой подворотни могла наскочить всякая шпана.
Он бросил один быстрый взгляд, но увидел сразу все, что надо было ему увидеть. По мостовой семенила старушка с пучком свежей морковки, вдоль забора, толкая перед собой детскую коляску, шла женщина в прозрачном дождевике, по другой, солнечной стороне переулка брела пара влюбленных. Не раздумывая, он выбрал влюбленных и пошел на ту сторону наперерез старушке; он знал: в таких случаях следует держаться ближе к людям. Девушка обернулась и скользнула по нему горячим тревожным взглядом. Семен неторопливо шагал за парочкой, как бы небрежно, а на самом деле очень внимательно поглядывал по сторонам, особенно пристально следя за подъездами, которые были на пути.
Проехал грузовик. Семен проводил его глазами. Из ворот второго дома не спеша вышел парень в клетчатой рубахе, постоял, повертел головой — и зашагал навстречу. Семен подобрался, перебросил чемодан в левую руку, а правую опустил в карман пиджака.
Парень миновал влюбленных, еще шаг, другой, и он прошел мимо, посвистывая. Семен опять взял чемодан в правую руку и удивился про себя — до чего же он тяжелый: слишком много мелочи собралось в кассе. Семен всегда удивлялся, почему деньги такие тяжелые: когда они в кармане, их тяжести совсем не замечаешь.
Неожиданно из подъезда вышел милиционер и пошел в том же направлении, что и Семен, только по той стороне переулка. Милиционер шагал бодрым, ритмичным шагом, верно, спешил на дежурство. Семен покинул влюбленных, быстро пересек переулок, обогнал милиционера и пошел метрах в пяти впереди него. Теперь он был в безопасности.
Переулок вливался в широкую улицу. Остановка троллейбуса была прямо за углом, против «Гастронома». Милиционер бодро прошагал мимо остановки и пошел дальше. Семен стоял с независимым видом, крепко прижимая чемодан к бедру.
Подошел троллейбус двадцать второго маршрута. На нем Семен доезжал до Комсомольской площади, а оттуда по кольцевой линии метро до Павелецкого вокзала.
В троллейбусе, в метро, в вагоне электропоезда он должен был проехать больше семидесяти километров. Тысячи людей встретятся на его пути, и никто не имеет права знать, что в руках у него полный чемодан денег.
Раскрылись дверцы, он поднялся в вагон, достал мелочь, оторвал билет, потом внимательно посмотрел вдоль прохода, выбирая место. Справа сидела крашеная блондинка с модной сумкой. Семен молча протиснулся к окну. Блондинка брезгливо поджала ноги, пропуская его. Он положил чемодан плашмя на колени, прижал руками.
На третьей остановке ему показалось вдруг, что парень в рыжей кепке, стоявший в проходе, чересчур внимательно глядит на него. Семен равнодушно повернулся к окну, замурлыкал песенку, стараясь не смотреть на парня, но взгляд его сам собой притягивался к рыжей кепке, и краем глаза он видел, что парень во все глаза следит за чемоданом.
«Ну и дурак ты», — подумал Семен и перестал притворяться, будто не видит парня. Поднял глаза и усмехнулся прямо ему в лицо. Парень будто того и ждал, добродушно и глупо осклабился в ответ и вроде бы, показалось Семену, хитро подмигнул.
Семен перестал смотреть на парня, нервно забарабанил пальцами по чемодану.
На остановке, перед тем как выходить, он все же осмотрелся. Парень стоял у передних дверей и вовсю пялил на него глаза. Семен невозмутимо повернулся и пошел к задней двери. Выходя, он снова увидел парня. Тот выскочил на мостовую и нырнул вбок перед носом троллейбуса.
Семен заставил себя не оборачиваться до самого метро. Прошел через контроль, встал на лестницу — и только тогда обернулся. Парня не было.
Входя в вагон, Семен еще раз посмотрел вдоль платформы — парень исчез.
«Дурак какой-то, — подумал Семен, — шпана зеленая».
На следующей остановке к Семену привалился пьяный, засопел, налег локтем на чемодан. Семен поставил чемодан на ребро, зажал коленями. Пьяный мотал головой, противно икал. В вагон набилось много людей. К коленям Семена прижалась смазливая девчонка, и он чувствовал, как чемодан упирается в ее упругий живот.
Семен поднялся, крепко держа чемодан обеими руками. Девчонка села на его место.
— Ну и чемодан у вас, — сказала она неодобрительно.
— Музейная редкость, — подтвердил Семен.
Он пробился к дверям, вышел на платформу. Народу было порядком, он чуть замедлил шаг и встал на лестницу между двумя женщинами.
Пригородные кассы были на краю площади. Семен постоял в очереди, протянул в окошко металлический рубль.
— Востряково, туда и обратно, — он нарочно брал билет на несколько станций дальше: хотя приходилось переплачивать, зато никто не мог узнать, куда он едет.
Кассирша положила перед ним билет и кучку медяков. Семен сразу увидел, что одной копейки не хватает.
— Надо сорок восемь, — сказал он, не трогая деньги.
— А я сколько положила? — охотно спросила кассирша.
Семен усмехнулся:
— Посчитайте.
Кассирша бросила копейку. Семен взял билет, собрал в ладонь мелочь.
Начиналась духота. Нелегкий складывался сегодня день, этот парень в рыжей кепке сильно разволновал его.
Семен приостановился у лотка с мороженым, хотел было купить пломбир, но передумал, чтобы не занимать рук. Руки должны оставаться свободными, особенно в такой нелегкий день, как сегодня. Все же ему было жарко, он подошел к киоску и быстро выпил стакан газированной воды с крюшоном, пока никого не было поблизости.
Семен опасался вокзалов. Люди на вокзале слишком разные. Они уже стронулись с насиженного места, но еще не прибыли в пункт назначения, и в их вокзальном состоянии есть что-то зыбкое, неустойчивое, как вообще бывает на перепутье. Все чего-то хотят от вокзала, и каждый хочет своего. К тому же на вокзалах много людей с чемоданами, а это притягивает всяческих охотников до чужого добра.
Против киоска, у вокзальной стены, плотной шеренгой стояли будки телефонов-автоматов. Семен вошел в крайнюю будку, зажал чемодан коленями, набрал номер. Слушая гудки, осмотрел внимательно привокзальную площадь: парня в рыжей кепке нигде не было.
— Слушаю, — сказал в трубке женский голос.
— Привет, — сказал Семен, смотря в ту сторону, где был перрон.
— Почему ты не звонишь? — спросила женщина.
— Не волнуйся. Порядок. Еду на дачу.
— Не задерживайся там. Позвони с вокзала. Я буду ждать твоего звонка.
— Ладно, Клава. Пока, — он положил трубку и вышел из будки.
До отхода поезда оставалось восемь минут. Он прошел до середины состава, остановился у детского вагона, лениво поглядел вдоль перрона, быстро толкнул дверь.
В таких ранних поездах пассажиров обычно немного. Он выбрал место у окна слева по ходу поезда рядом с аккуратной старушенцией в черном платочке. Чемодан прижал бедром к стене вагона.
Усевшись в вагоне, он почувствовал облегчение: и нести не надо, и вообще...
Семен часто думал о деньгах, которые лежали в чемодане. Если бы он решил отхватить такой чемодан, он действовал бы иначе, чем тот дурак в рыжей кепке. Семен часто ставил себя на место того неведомого ему человека, который знает, что там вон, на скамейке, третья лавка от двери, сидит у окна мужчина, вон тот, белобрысый такой, с большими ушами, его еще в детстве дразнили «длинное ухо», да, да, тот самый, рядом со старушечкой сидит как ни в чем не бывало, а по соседству с ним чемоданчик, видишь, замызганный такой, с грязнотцой, а в том чемодане полным-полно денег. Вот бы тот самый чемоданчик...
Люди равнодушно скользили взглядом по чемодану, подумаешь, добро какое, с таким чемоданом только в баню ходить, старый, замызганный чемодан — кому такой нужен? Люди и не подозревали, что это за чемодан! Но кое-кто мог знать. Во всяком случае, те ребята, которым он вез деньги, точно знали, что он приедет к ним именно сегодня, знали, как он едет по городу и даже то, что поезд отойдет от второго пути в одиннадцать часов сорок две минуты. Кто-нибудь из тех ребят мог бы навести на него своих дружков.
Только тут надо действовать на пару. И лучше всего в том переулке, где на каждом шагу подворотни, или, на худой конец, у пригородных касс. Первый с ходу выхватывает чемодан и бежит, а второй дает хук слева и тоже сматывает удочки, а в случае чего объясняет с улыбочкой прохожим, что этот тип длинноухий прихватил чемодан его приятеля, который тот поставил на минутку. В том паршивом чемоданчике всего-навсего старый тренировочный костюм, но все равно брать не полагается. Вот и вся операция, только делать надо быстро и неожиданно.
В поезде брать — дело пустое. Во-первых, придется прыгать, и можно самому шею свернуть, а во-вторых, чемодан намертво зажат между бедром и стенкой, так просто его оттуда не выковырнуть.
Поезд мягко тронулся. Поплыли пригороды. Напротив уселся дачник в желтой шляпе и тотчас уткнулся в книгу, даже глаз не поднял. Позади сидела женщина с ребенком — со всех сторон Семен был окружен безопасными людьми. И чемодан прижат к стене...
От вагона метро да поезда Семен держал свою ношу на весу, и рука его до сих пор чувствовала настораживающую тяжесть чемодана. Нелегкая вещь деньги, особенно когда их так много. Было бы совсем неплохо, если бы такие огромные деньги достались ему одному.
— Мама, мама, смотри, — закричал мальчик, сидевший сзади, — два дяди дерутся!
— Они играют, сынок.
— Нет, дрались, я сам видел.
— Может быть, они боролись? — спросила мама.
Семен посмотрел в окно и ничего не увидел, кроме далекого леса. О чем это он? О чемодане? Нет, он не стал бы разбазаривать такой чемодан как попало...
Семен вздрогнул, схватился за чемодан. Прямо напротив на скамейку плюхнулся парень, тот самый, в кепке набок. Только кепка на нем была почему-то серая, а не рыжая. Парень нагло усмехнулся Семену как старому знакомому и развернул газету.
Семен посмотрел в окно. Поезд только что отошел от поселка, до следующей станции было еще время. Семен лихорадочно обдумывал положение. Можно было пройти в соседний вагон, выбрать такое место, чтобы все скамьи кругом были заняты. Но очень уж выгодно сидеть у окна, где чемодан прижат к стене.
Парень закрылся газетой и не двигался. Семен постепенно успокоился: парень-то, видно, дурак, кепку поменял, та, рыжая, наверное, в кармане лежит. Хитрый, хитрый, а дурачок. Куда ему одному — один он ничего не сделает.
Парень опустил газету, хитро глянул на Семена.
— Хочешь? Почитай, — сказал он. — Фельетончик, закачаешься.
Дачник в желтой шляпе оторвался от книги, удивленно посмотрел на парня.
— Спасибо, — ответил Семен. — Читал на заборе.
Впереди стукнула дверь. В вагон вошел огромный стриженый детина. Парень в серой кепке обернулся, радостно замахал руками.
— Петро, — кричал он на весь вагон, — топай сюда!
Семен почувствовал, как спина покрылась холодной испариной, а сердце заколотилось, будто с горы катишься.
А стриженый подошел вразвалочку, сел рядом с напарником.
— Петро, — захлебываясь от восторга, говорил парень, — почитай газетку. Закачаешься.
— Миллионер с Арбата? Подумаешь, — стриженый, прищурившись, посмотрел на Семена. — Пойдем-ка лучше перекурим это дело.
Они переглянулись и пошли в хвост вагона. Стриженый впереди, а тот, в кепке, махая руками, за ним. Семен слышал, как они хихикали, потом дверь смачно шлепнулась за ними.
Поезд замедлил ход. Замелькали столбы, решетки, скамейки на платформе. Потом медленно наехала лестница и остановилась. Семен посмотрел в окно и не поверил глазам. Парень в кепке и стриженый детина шагали по платформе. Подошли к лестнице, начали подниматься. Остановились, пропуская двух девушек, бегущих к поезду.
Стриженый крикнул что-то вслед девчонкам и пошел вверх. Одна ступенька, вторая, третья...
Парень в кепке увидел в окне Семена, глупо ухмыльнулся и помахал сложенной в трубку газетой. Ноги парней медленно передвигались, прочерчивая окно по диагонали, парень в кепке обернулся еще раз и весело подрыгал ногой на прощанье.
На своей станции Семен сошел с поезда, поднялся на мост, перекинутый над путями. На окраине поселка, за двухэтажными домами виднелся грязно-желтый забор, окруживший группу строений; светло-серые, доведенные до второго этажа стены нового цеха, стрелу башенного крана.
Чемодан казался ему страшно тяжелым, но он шел не останавливаясь, почти бежал — по обшарканным ступеням лестницы, по пыльной мостовой, через широкий двор, где громко играли дети и висело белье на веревках, мимо водокачки, по грязной заезженной улице — скорей, скорей к желтому забору. Лишь один раз, на перекрестке, он замедлил шаг, посмотрел по сторонам, увидел, что «хвоста» за ним нет, — и больше не оборачивался.
Добежал до забора, остановился, перевел дух. Вахтер в проходной узнал его, с радостной услужливостью приоткрыл дверь, ведущую во внутренний двор.
— С благополучным прибытием, Семен Васильевич. Как там в Москве? Не жарко?
Он ничего не ответил, прошел на территорию стройки, сделал еще несколько шагов — и больше не смог. Поставил чемодан к ногам и, вытирая руками мокрый лоб, обвел блуждающими глазами знакомый двор.
Двое парней в синих комбинезонах вышли из конторы. Впереди шел Лычков, веселый щербатый парень. Лычков увидел Семена и сделал ногами антраша.
— Семен Васильевич, центробежный привет. Как поживают детки-семилетки? Каков прогноз гемоглобина?
Парни подошли. Лычков протянул пачку сигарет. Семен закурил, хотя во рту было горько и противно.
— Плотник на месте? — спросил он.
— Начальство пропагандирует спокойствие и порядок, — непонятно ответил Лычков, иначе он вообще не умел разговаривать.
— Пойду к нему, — сказал Семен, придавливая сигарету ботинком.
Плотник сидел за небольшим ученическим столом, отгороженным от комнаты невысоким барьером. Он увидел Семена и молча принялся собирать конторские книги и складывать их стопкой на подоконнике. Кроме Плотника в конторе была машинистка. Она на секунду перестала стучать на машинке и улыбнулась Семену. Машинистка эта давно нравилась ему, и, видя ее, он каждый раз жалел, что она работает здесь, а не в тресте. В другое время он никогда не вспоминал о ней.
— Прогрессивку привез? — спросил Плотник.
— Целый пуд, наверное, в вашей прогрессивке, будь она неладна.
— Не ропщи, — сказал Плотник. — Мы тебя тоже не обижаем.
Семен промолчал, а потом стал растерянно оглядываться и рассматривать пустые руки. С отчаянным гиканьем в контору ворвался Лычков, в руках у него был чемодан.
— Вива Куба! — закричал он и протянул чемодан над барьером. — Тяжел, бродяга. Всемирный закон тяжести.
— Давай, давай, — сказал Семен, принимая чемодан. — С этим не шутят.
— Запись на процедуры продолжается, — изрек Лычков и метнулся к двери.
— Чтоб в порядке. Не толпиться, — сказал Плотник вслед.
Плотник был строгим, прижимистым прорабом, и его участок шел одним из первых по тресту. Это он, Плотник, предложил Семену привозить сюда деньги. После того как участок неожиданно и срочно выбросили за город на строительство нового цеха, Плотник увидел, что каждый месяц теряет на этом почти два полных рабочих дня. Раньше строители ездили получать заработную плату в Москву, где осталась бухгалтерия и касса. Плотник упорно ругался с управляющим, пока тот не заявил, что закроет глаза, если прораб сумеет договориться с кассиром. Плотник умел договариваться, и Семен согласился.
Семен сел за стол на место Плотника, разложил свои премудрости: платежную ведомость, пачки денег, мешочки с монетами. Пристроившись у окна, Плотник заполнял какую-то сводку.
По двое, по трое в контору входили рабочие. Вставали у барьерчика, расписывались в ведомости, которую протягивал им Семен, получали деньги и уходили. Машинистка кончила стучать и встала у барьера рядом с высоким красивым брюнетом со сросшимися бровями, крановщиком Зурабовым. Семен знал, что Зурабов приударяет за машинисткой, и ему захотелось причинить какую-либо неприятность этому красавчику.
— Бюллетень поздно сдали, — сообщил Семен. — Бухгалтерия не успела учесть.
— Не к спеху, — ответил Зурабов. — Как-нибудь перебьемся.
— Надо в срок, — продолжал Семен. — Все по танцам, наверное...
— Я же сказал, не спешу. Вам-то что?
— Шестьдесят три сорок восемь, прогрессивка тридцать три четырнадцать. Итого к получению, — Семен быстро пощелкал на счетах, — девяносто пять рублей шестьдесят две копейки. Прошу.
Зурабов небрежно и неумело сунул деньги в карман комбинезона и с выражением посмотрел на машинистку. Наконец он убрался из конторы.
— Здрасте, Верочка, прошу, — говорил Семен, заглядывая в ведомость и одновременно ловко орудуя счетами. — Тридцать два сорок плюс восемнадцать тридцать. Итого сорок девять семьдесят. Какими желаете?
— Возьмите тридцать копеек, а мне дайте пятьдесят рублей.
— Для вас, Верочка, все, что угодно.
— Спасибо, — Вера взяла деньги, села за свой столик, достала бутылку кефира, булку и принялась за них.
Лычков ворвался в контору с ватагой парней.
— Я лидер, — заявил он и встал у барьера.
— Не шебурши, — сказал Плотник, не отрываясь от писанины.
Семен побубнил немного, пощелкал на счетах, отсчитал деньги для Лычкова. За ним стоял крепкий, коротко стриженный парень в матросской тельняшке. Семен внимательно посмотрел на парня, он еще ни разу не выдавал ему заработной платы. Парень заметил испытующий взгляд Семена, несколько смущенно улыбнулся в ответ.
— Новенький? Фамилия? — озабоченно спросил Семен.
— Круглов И. В., — сказал новенький, — обучен.
— Круглов, Круглов. — Семен провел пальцем по ведомости. — Вот. Сорок три и двадцать один сорок три. Итого шестьдесят три сорок три. Прошу... Следующий, — сказал Семен.
Пришла жена заболевшего рабочего. Семен выплатил ей деньги по доверенности. Подошел вахтер. Долго считал деньги, вел разговоры о погоде.
Дело шло к концу. Семен побросал в чемодан пустые мешочки, сложил ведомость, убрал остаток денег в бумажник.
Он с удовольствием поднял пустой чемодан и подержал его на ладони. Чемодан был легкий и крепкий — именно такой и нужен для этой работы.
— К зиме сдадим объект, — сказал Плотник, глядя на чемодан. — Пришло письмо из треста. Обещают подбросить материалы, сокращают сроки. Так что уж недолго тебе..
— А мне не к спеху, — весело ответил Семен, вставая и помахивая пустым чемоданом. — Люблю бывать на свежем воздухе. В Москве духотища, а у вас воздух свежий.
— Молодец ты, Семен Васильевич! На днях приеду в трест. Тогда посидим.
— Это принимается. Кстати, как бы не забыть, — Семен повернулся в дверях и посмотрел на Плотника. — В следующий раз приеду, наверное, попозже. Дела будут в городе.
— Ладно. Я своих предупрежу.
— Вот, вот, предупредите. — Семен не решил еще, каким поездом он поедет в следующий раз, может, позже, а может быть, и раньше. Важно лишь, чтобы никто не знал, когда он собирается выехать.
Семен Никульшин вышел из конторы, пересек двор, прошел через проходную. Остановился, закурил папиросу и зашагал по дороге на станцию, облегченно и радостно думая о том, что не надо никуда спешить, не надо оглядываться и вздрагивать при виде какой-нибудь серой кепки, не надо думать о чемодане и хвататься за кастет — в запасе у него целых две недели, а если быть точным до копеечки, целых шестнадцать дней, потому что в этом месяце тридцать одно число — целых шестнадцать дней свободной жизни, и ничего не надо — надо только позвонить жене с вокзала, чтобы она не беспокоилась о нем на целых шестнадцать дней вперед.
1966