Вы нормальный занятой человек родом из теплой квартирки? Прошу вас, не проходите мимо! Ради дона Хуана и тоналя, подайте совет! Ведь это совершенно бесплатно!

Пожалуйста, помогите мне разобраться в себе.

Я знаю, что вы всегда самого высокого мнения о собственной персоне, словно стараетесь компенсировать презрение к окружающим. Поэтому я прошу вас подкинуть мне пару тестов по триста вопросов в каждом, так как вы, в отличие от меня, не в силах сразу сказать, кто стоит перед вами. Я пройду тесты, и прыгающие диаграммы с шизофреническими предупреждения, немедленно посоветуют мне обратиться к психологу.

Я не посмею возразить гендерному опроснику Кеттела, ведь у него такая серьезная фамилия и немедленно запишусь на прием в кабинет, где летом бригада молдаван сделала сочный евроремонт.

Когда психолог, отрабатывая участие и деньги, просмотрит мои результаты и округлит глаза, я расскажу ему о карме и о том, что вставать надо исключительно с правой ноги, а так же о сути золотого сечения, и его содержании в спирали или пентаграмме. Вскоре эскулап окончательно решит, что я не в себе, и я перефразирую слова известного маньяка:

— Вы и в Бога то не верите, вот поэтому вы и психиатр.

Его лицо останется безразличным, лишь пренебрежительно вскинуться брови. От моего уровня развития и понимании сути вещей, психолог в тихую начнет подумывать, что сумасшедший здесь это он, а я расставлю все точки над i, рассказав ему, что с утра собака как–то пронзительно громко залаяла, и я понял — что–то должно случиться.

Тогда он направит меня к психотерапевту, дав на прощанье, кислую, как его мысли, витаминку. Когда вздохнет захлопнувшаяся за мной дверь, психолог задумчиво подумает о том, что все мы человеки разумные, а кто–то не очень, вот как я. Больше он и не вспомнит про меня. Но ночью, когда я схвачу осознанное сновидение, я пойду войной на его мирный, домашний сон.

Психотерапевт же, через пару кабинетов, лениво оторвавшись от косынки, безучастным голосом спросит, болит ли у меня иногда голова. Я честно отвечу, что боль пытается расколоть мой череп чуть ли не круглые сутки. Она использует для этого топор. А еще в моем затылке нарывает светящийся, плазменного цвета шарик. По размеру он не больше грецкого ореха, но кажется, что мне под кость запихали целый ананас. И я вовсе не думаю, что это злокачественная раковая опухоль, а скорей всего имплантированный в тело инопланетный маячок, чтобы меня забрали из этого вращающегося дурдома в 2012 году.

Тогда психотерапевт, не дрогнув лицом, задаст мне еще пару вопросов, и я расскажу о том, что вижу ауру, могу взглядом заставить человека упасть, и что из некоторых людей выходят черные щупальца, которые, касаясь меня, забирают мою энергию. Я знаю, в каких квартирах живут вампиры, и что в центральном сквере промышляет вурдалак. А тот, якобы пойманный полицией маньяк, всего лишь сумасшедший, завидующий чужой славе. Тогда психотерапевт немного оживится, напустит мелкой черной пасты в желтый, еще советский бланк, и я с надеждой спрошу у его белого колпака:

— Я смогу служить в армии?

Он покачает головой, скажет, что мне нужно пройти дополнительное обследование в областной больнице, и тогда я смогу спокойно сойти с ума, не помня прошлого, не видя будущего.

Знакомьтесь — это я, Антон Урсулов. И тело мое похоже на русалку: женственное, холодное, изящное. Разве что рыбьего хвоста нет. Моему туловищу восемнадцать лет и оно многих сводит с ума, а перерождающемуся же духу пару столетий, и на него всем плевать. Во сне ко мне прорываются остатки прошлых жизней, где я вновь становлюсь то убийцей, то нищим. Кармическое колесо переехало мою душу, заключив ее в повторяющийся вселенский цикл, и в новой реинкарнации мне не светит ничего, кроме бега на месте.

Поверили на слово? Я не то, что себе — другим не верю!

Многие думают о смысле жизни, я же его ищу. Я не сжал большего успеха на этой ниве, но уже здорово продвинулся вперед. Например, теперь я знаю, что галлоны пива не помогают прочиститься чакрам, а только засоряют лотос Муладхары.

Я бреду, запинаясь о воздух, а хотел бы чувствовать себя деревом и спотыкаться о звезды. Несовместимые образы и явили на свет меня, Русала Антоновича. Где–то в городе живет мой биологический родитель. Я давно забыл к нему дорогу. Часто, когда муж теряет жену, он убеждается, что лучший способ воспитания — это сила. Увы, я не могу доказать его неправоту, как и то, что расширенная печень — это признак скорого цирроза печени.

Если вы спросите меня, что я люблю больше всего на свете, то я с уверенностью отвечу: я обожаю издеваться над людьми.

Особенно над девушками.

* * *

Однажды, когда мне было шестнадцать лет, я сказал одной девочке, которой очень нравился, что она чересчур толстая. Тогда она, превратив свое лицо в потекший океан туши, сбежала из школы, и с понятной целью полезла на крышу собственного дома. В перспективе она хотела, чтобы ее мертвое тело с раздробленной головой пробудило во мне чувство любви, внимания и смертной обиды на то, что я не смог разглядеть ее указующий перст судьбы, толщиной с сардельку. Тем не менее, я не мог сдержать раздирающего меня смеха, природа которого тогда осталась для меня загадкой, потешаясь над таким решением девичьего разума. К счастью, Антонина застряла в люке, ведущем на чердак, чем полностью подтвердила мое изначальное о ней утверждение.

С тех пор я понял, что мне под силу вертеть большинством девушек, как юлой, наслаждаясь зрелищем смазанного калейдоскопа из слез, красных лиц, оплеух, ругани и море свободной энергии.

Меня много раз били, в основном отец, который мог на вкус различить Трояр от одеколона Ландыш. Мне даже доставляло удовольствие осознание того, что тебя могут победить только тогда, когда приложат к голове обыкновенную физическую силу. Это как быть талантливым шахматистом, одержать верх над которым возможно лишь ударом шахматной доски по его мощному черепу.

Примерно тоже чувство беспомощности испытывают те люди, с которыми я встречаюсь по жизни. Дело в том, что я энергетический вампир. То есть кроме воды и хлеба, мне нужно питаться эмоциями людей, иначе я превращаюсь в высохшую мумию, не вылезающую из бинтов и депрессии. В таком состоянии я похож на ВИЧ-инфицированного, для которого любая инфекция может стать последней.

Поэтому я пью людей. Особенно предпочитаю девушек, как самых нежных, чистых и доверчивых существ на свете. После пауков, естественно.

Я хочу рассказать вам одну небольшую историю из моей жизни, в ходе которой я так и не смог сойти с ума, хотя и заставил распрощаться с головой пару миленьких, и мало в чем повинных девушек.

* * *

Уже с час, подложив под свою муладхару картонку, я сидел, прислонившись к стене.

Весна текла по улицам, а растаявшая любовь капала с проводов. Время застыло и покрылось инеем в моей голове. Откуда–то издалека, как колокол зимним утром, доносился непонятный шум. С полминуты, почти погрузившись в анабиоз, я не мог сообразить, что это такое, но наконец–то, подключив шестое чувство, различил человеческую речь.

Кто–то спрашивал меня.

Меня? Опустившегося, сидящего в грязи незнакомца? Да человек скорее плюнет на меня, чем заговорит. Хотя чего я удивляюсь.

Тепленький, как слеза, голос повторился. Он, подобно меду, медленно вытравливал из меня простуду депрессии. Кто–то покрутил ручку, и в мир вошли звуки, приобрела четкость палитра красок. Пропала резкость, бившая по глазам, и появился контраст. Что–то знакомое забилось в груди.

— Что с вами?

Хрустнули окаменевшие кости, и я поднялся с талой земли. Предо мной стояла девушка. Ростом мне по плечо, но с головой на плечах. Чуть помладше меня. На шее, повязанный по моде цветастый ковер, содранный в бабушкиной комнате. Неформальная дутая курточка, делающая тело похожим на пингвина, облегающие джинсы и черная кожа гадов. Девушка явно находилась в поиске стиля. Да и я был хорош: опустившийся франт в черном длиннополом плаще, превращенным в грязный камуфляж. Мы стоили друг друга, и я еще раз убедился, что случайности не случайны.

Я спросил:

— Позвольте представиться, мадам. Мое испачканное визави носит имя Антон. А вас явно не зовут: «Ничего особенного». Мне кажется, — в сознании поспешно всплыло первое подходящее имя, — вам больше подходит имя Анастасия?

И я галантно поклонился, точно опустившийся шут, вспомнивший, что его призвание грустно смеяться даже сидя в грязи и умирая от чумы. Главное — это первое впечатление. В тот момент я дал своим венам кровоточащее обещание, о чем не забыл поведать новой знакомой:

— Позвольте вас уведомить, мадам, но я только что дал вам кое–какое обещание.

— Ааа… что?

— Ничего, Анастасия. Мысли в слух.

Пожалуй, я ввел в смятение ее доброе сердце. Она остановилась помочь непонятному бродяжке, а он оказался поменьше мере галантным принцем. Я всегда льстил себе в суждениях. Я доверчиво, как пес, рассматривал мою спасительницу. Почти полное отсутствие косметики на ее лице, говорило о наличие мозгов. Слегка подведенные глаза, крохотный прыщик у виска, откуда спускаясь, вился локон каштанового цвета. Мне очень понравился этот прыщик, не выдавленный, с крохотной желтой жемчужиной на конце, кокетливо прикрытый слегка грязноватой прядью.

Помнится, бедный Гумберт высасывал такие прыщики своей маленькой Лолите, и пока обладательница светло–карих глаз думала над моим вопросом, я спрашивал себя, что она сделает, если я немедленно ее поцелую. Она медленно спросила:

— Почему вы так решили? Почему вы думаете, что меня зовут Настя?

Я пожал плечами:

— Потому что я наблюдателен, как Шерлок Холмск. Я только не курю и не колю себе опиум. А ты, надеюсь, не занимаешься ни чем подобным?

Конечно, я не всегда выставляю себя сумасшедшим при разговоре с девушками. Просто понимая, что в мире не бывает случайностей, а бывает закономерное стечение обстоятельств, которое мы не всегда в силах предвидеть, было бы глупо ожидать, что Настя пошлет меня куда подальше. Простейший логический вывод: если в наше время юная девушка остановилась около сидящего в грязи молодого парня, либо она из свидетельниц Иеговы, либо в ней еще теплится отзывчивая душа.

— Ты угадал, — согласилась она и тут же поправилась, — то есть я ничем таким не занимаюсь. Я просто Настя… меня так зовут. А можно я спрошу, почему ты сидел в грязи в такой… гм… одежде. Твой плащ, похоже, испорчен. Прости… я пытаюсь… Меня точно какая–то сила к тебе подвела.

Надо же, какой вкусный подарок судьбы.

— Ты очень наблюдательна, но, увы, испорчен не мой плащ, а мое сердце. Просто я таким способом знакомлюсь. Я часто сижу вот так, под ногами у прохожих и жду, когда кто–нибудь обратит внимание на постороннего человека. Это гарантирует общение с человеком, у которого еще не окаменело сердце. Правда, в основном мне приходиться общаться со старушками. Но мне повезло встретиться с тобой. Мне кажется, что мы отныне будем встречаться намного чаще.

Я более чем странный. Природу моих поступков сложно понять человеку, мыслящему в другой системе ценностей. Я из «Общества Мертвых Поэтов», и ни за что не согласен выражать пользу стихотворения с помощью математических формул. Если бы не мое магическое чутье, с помощью которого можно распознавать души, родственные моей, то мне гораздо бы чаще прилетало по роже от граждан нашей, без сомнения, бдительной державы.

— Ты меня немного пугаешь, — честно призналась Настя и оглянулась по сторонам, — я думала ты пьяный, а одет вроде прилично. Думала, что на тебя напали. А ты не пьян…

— Значит, тебя больше пугают трезвые люди? — засмеялся я, — я в какой–то степени пьян. Опьянен весной! Ну, раз я тебя пугаю, то пришло время… на время, — последовало мое саркастическое хмыканье, — расстаться. Вот, возьми, моя спасительница.

Я протянул ей серебряную визитку. Отпечатать небольшую их партию в типографии было плевым делом. И теперь в ее светло–розовой, точно вырезанной из плохого мыла ладони, лежала визитка, на которой черным шрифтом было написано: «Антон Урсулов. Странный человек».

И номер моего 1SQ.

— Спасибо за помощь, — вновь поклонился я, — мне есть, что тебе рассказать, но, увы, пора бежать по неотложным делам. Пора преобразовывать мир и уничтожать себя.

Я поднял ворот замызганного плаща и побрел, куда глаза глядят, ведь никаких дел у меня и в помине не было. Я знал, что всю работу за меня сделает банальное женское любопытство. Достаточно сказать то, чего женщина бы не поняла, но в чем страстно захотела бы разобраться. Мужчина в этом плане проще, скорей всего наплюет и забудет, а женщина докопается до сути.

Я был очень голоден. В моей голове созревал, как вскипающий чайник, план. К сожалению, душа этой доброй девушки, беспокоившейся о людях, будет покрошена на винегрет, которым напитается мое эго.

* * *

Ночь с воем вскарабкалась в мою комнату. Я отбился от пришедших за мною видений и рухнул на застонавшую, как приведение, кровать. Лето выметало весеннюю сырость прочь из города, и тьма ночью подкрадывалась сытая и жирная. В такие ночи, если случалось полнолуние, я обожал уходить в лес и выть на луну. Вой, как и слезы, освобождает человека от накопившейся в нем дряни.

Меня неожиданно изнасиловало вдохновение и, оставив во рту вязкую, хлюпающую лужицу слов, потащило к клавиатуре. Пол с нетерпением обломал мои ногти, когда я пытался за него зацепиться. Мое тело вывернуло, как архимедов винт, и бросило на стул. Клавиши били тишину не дольше минуты.

Вдохновение, занявшись со мной невербальным сексом, поглумившись, исчезло. Импульс, успев прожечь во мне дыру, ушел в пустоту, и я как дурак сидел у режущего по глазам монитора, слепо таращась на пару обрезанных предложений. Они, нагие и не причесанные, пригодны лишь для ножа.

Латынь говорит мне: «carpe diem», быдло уверяет: «лови мгновение». Я бы охотней поверил древнему языку, чем древнему состоянию, но не мгновение мнется в моих пальцах, а я источаюсь в его дыхании. В плену лени, в застенках бессмыслицы. Я бы с удовольствием, протянув руку через окно, убаюкивал на ладони луну, чем каждую ночь теребить под одеялом собственный член.

Я не получал от этого никакого удовольствия, меня просто пробивал нервный ник и мне нужна была механическая работа.

Действительность дразнит меня: раззадорит, а потом покинет. Мне остается, распяв себя на полу, слушать неоконченную симфонию Шуберта, думая о том, что меня может обругать пришедший в квартиру отец. Бабушка моя умерла, напоследок благословив семью жилплощадью. Меня, приучая к самостоятельной жизни, сплавили догнивать в эту душную, пахнущую нафталином каморку. За возможность проходить такую каторгу, многие мои сверстники согласились бы совершить преступление. Все богатство в квартире — это паучок, живущий в закопченной паутине.

Я назвал членистоногую тварь Пашей. Он был моим другом и однажды я даже поцеловал его. Паша утром славно позавтракал пойманною мной мушкой. Встав с пола, я поднес к его жилищу маленькое зеркальце. Однажды, я крепко порезал им вены, теперь заштрихованные сросшимися шрамами. Если предмет имел в своей жизни столкновение со смертью и страданием, он напитывается мистической силой. Поэтому ночью в историческом музее лучше не появляться. Паук, увидел зеркало, испугался своего отражения и затряс вожжами тенет. Я хмыкнул:

— Испугался, Пашка? Вот бы показать такое зеркало людям. Представляешь, как я бы мог тогда отужинать?

Паша перебирает лапками–ресницами и несется в темную щель, напуганный присутствием своего покровителя. Он и не подозревает, что я — его друг, а я уверяю себя, что он мой лучший товарищ. Пашка не может взять в толк, что когда я его поцеловал, то вовсе не хотел съесть, и нечего было меня кусать. Мне просто не хватало любви. В раздумье я кладу зеркальце на полочку, так, чтобы в него можно было смотреть из паутины. Пашка не высовывается, но я знаю, что он все понимает. Это довольно крупный и жирный паук–крестовик. Мудрец и воин.

Я задумчиво произношу:

— Хочу, чтобы люди увидели свое отражение!

Мой пафос прервал колокольчик интернет–сообщения. Единственное окно постоянно дребезжит, и в комнату, тяжело дыша, забегает ветер. Он проникает через сколотое в углу рамы стекло, образующее в витраже солидную дыру. Кто–то разбил окно камешком. Мне нет времени заделывать пролом и, тем более, обращать на него внимание.

Сигнал повторился. Не всматриваясь на экран, я ответил:

— Привет, Настя.

— Привет…. А как ты узнал? Какой у тебя интересный никнейм.

Я назвался в виртуальной реальности Оборванным Словом, так как часто не отвечал на множество дурацких вопросов, обитающих в мировой паутине, а-ля: «Привет, как дела?»

— Соответствует моему настроению. Я просто знал, что ты мне обязательно напишешь. Я тебе понравился?

Вот так без прелюдий, прямо по грудной клетке. Она, то молчала, то начинала писать. Потом ответила:

— Вряд ли. Но ты достаточно необычный человек… странный…

Если девушка в разговоре с тобой начинает лепить многоточия одно за другим, значит дело почти сделано, и она как минимум в тебе заинтересована. Обилие точек… это рефлекторная попытка человека замаскировать свое волнение. Неуверенность в себе. Желание произвести глубокомысленный эффект. А чего, спрашивается, волноваться, если ты не испытываешь к тому, к кому обращаешься, ничего серьезного? Ну, справедливости ради, надо сказать, что обилие многоточий это еще и отличительная особенность школоты. Так что будьте осторожны с анализом: тут главное не попасть впросак.

— Это не я странный, а мир многого не понимает. А ты ведь играешь на гитаре?

— Как ты догадался?

Мы раскрепостились, как крестьяне в 1861 году, и Настя рассказала, что увлекается музыкой, рисованием, роком, мистикой, отдавая дань моде — аниме. Фраза о том, что она любит дождь, кофе и холодные подоконники, где можно помечтать о Нем (одном–единственном) вызвала во мне дикий, неприкрытый азиатский смех. Настя почти полностью перечислила стандартный набор увлечений юной неформальный девы, если бы не ее мимолетное упоминание о старых дневниках и исписанных стержневых ручках.

Ах, этот декадентский мотив!

Умершая в стержнях с пастой романтика и засохшие на желтых страницах личные переживания, так сильно меня возбудили, что я понял: шестое чувство не обмануло меня насчет этой девушки. Она была сама виновата в том, что разыгрывала мой аппетит, и теперь я хотел выпить ее до дна. Трудно, сжимая тонкую ножку фужера, отказаться от темного вина.

— Ты не против того, чтобы погулять?

— А когда)?

Появилась скобочка, как на зубах. Она уже согласна.

— На выходных. Возьми с собой шерстяное одеяло и лучше одень разные носки: зеленый и красный.

Она долго ничего не писала, а потом выдала:

— Для чего О_О? Я тебе что, Пеппи Длинный чулок?

Я объяснил менторским тоном:

— Разные носки нужны для того, чтобы тебя никто не проклял, потому, как никто не будет проклинать человека, над которым смеешься. Лично я всегда хожу в разных носках и сколько раз мне это помогло, не счесть!

— Аэ… ты чего, Слово, бредишь: D? Так для чего одеяло? Если ты меня зовешь к себе, то я не пойду, ага.

Я победно улыбнулся, призывая извечного мужского союзника — женское любопытство. В этом плане я вообще часто пользуюсь услугами женского пола.

— Вот на выходных и узнаешь, зачем одеяло. Только обязательно его возьми. Не забудь. И, да, я вовсе и не приглашаю тебя к себе в гости. Будет намного интересней. Такого ты никогда не видела.

Бросив ее наедине с поиском ответа на мое странное предложение, я вышел из 1SQ. Все–таки энергетический голод выгрызал мои внутренности, и желудок начинал переваривать сам себя. Мне срочно была нужна здоровая, вкусная пища, иначе я бы снова скатился в продолжительную депрессию.

Этакий аперитив, когда основное блюдо еще готовиться.

* * *

Так как для армии я не годен, а для института беден, то я прихожу работать в кулинарный колледж. Поверьте, нет места для женоненавистника лучше, чем кулинарный колледж. Во–первых, здесь можно научиться готовить, привыкая к холостой, как патрон, жизни. А во–вторых, здесь учатся почти одни девушки. Немногочисленные парни делятся на две категории: настоящие фанатики кулинарного искусства и такие же любители грудастой халявы, как и я.

Безграничное поле для экспериментов.

На мне сегодня одеты приталенные белые брюки и модная маечка, на которой большими буквами написано, как сильно я люблю Нью — Йорк. Я удалил с мобильного телефона Otto Dix и поставил на звонок уродливую, но громко хрустящую электронными битами музыку.

Моя цель, светловолосая блондиночка, пока общается с матерью, приземистой и широкой женщиной в простой одежде. Я знаю, что девушку зовут Света, а ее маму Галина Марковна. Я подрабатывал системным администратором в колледже и, конечно же, имел доступ к архивам учащихся. Была там и Света Глазова. Судя по богатому послужному списку задержаний в нетрезвом виде и скудному школьному аттестату, Света считала себя настоящей гламурной кисой.

На ее странице «Вконтакте» так и было написано: Я — настоящая чикса!

Бедная Света не знала, что чикса — это проститутка самой низшей пробы.

Как раз по мне. Я намного грязнее. Мне так хотелось насытиться чьей–нибудь энергией, что я готов был позариться даже на такую непритязательную пищу.

У нее были широко распахнутые глаза, с завитушками подведенных ресниц, чтобы смотреть на мир ничего не замечающим взором. Огромные стрекозиные очки, скрывающие не только глаза, а нос, лоб, щеки и часть подбородка, говорили о том, что Света скорее бы предала Христа, чем моду. Проще представить черта без вил, чем современную гламурную девушку без солнцезащитных очков. Ныне они покоились на пепельных, напоминающих парик, волосах. Облегающие светлые джинсы подробно показывали повороты ее в целом красивой, хоть и слегка полноватой фигуры. Этакое «ужасно пневматичное» мясцо, выставленное на рынок всеобщего потребителя. Из заднего кармашка торчал плоский телефон с обрубленной, как хвост бульдога, антенной. Настоящая сферическая блондинка в вакууме.

Она довольно отстраненно попрощалась с матерью и та покинула довольно грязноватый вестибюль образовательного учреждения. Я был доволен. Обстановка располагала для этого пространного слова «довольно».

Я подошел к Свете, рассматривающей свой глаз в зеркальце пудреницы, точно надеясь разглядеть в нем интеллект.

— Девушка, не желаете ли вы вечером прокатиться в клуб?

Она посмотрела на меня, как инопланетянина, а потом спросила:

— Парниша, я на трамваях не езжу.

Я добродушно улыбнулся:

— Поэтому для такой изысканной дамы и я купил машину.

И показал ей ключи от арендованного на сутки автомобиля.

Всё!

Музыка била по глазам режущим светом. Я чувствовал, что попал в настоящий ад, где сотрясаясь в конвульсиях, гибнут грешники. Света обтрясает свои телеса вокруг моей худой, как указующий перст, персоны. Она, то прижимается ко мне массивной грудью, то так бодает задницей, что я улетаю к барной стойке и заказываю ей очередной коктейль. У нее вообще настроение состоит из каких–то междометий «то–то». Блондиночка и отличается от простейших тем, что у Светика на одну функцию больше.

Девушка выпила несколько коктейлей. Они были куплены мною. Я же пил апельсиновый сок, говоря своей новой подруге, что употребляю отвертку. Она похвалила мой выбор и ушла в отрыв под завывание пароходной сирены, которую в ночном клубе называли музыкой.

Перед этим она прошептало что–то пошлое мне на ушко.

От безумия я сбежал на время в туалет. Люди там, прямо по методике дона Хуана расширяли себе сознание. Еще там было много боянов. И я говорю вовсе не про старые шутки с Баша. Клуб вдруг сдавил мою голову, пытаясь просверлить черепную коробку однообразно пиликающей музыкой. Множество потных скачущих людей и шоумен в костюме свиньи, пробудили во мне мизантропа. Я ненавидел и боялся этого места, где за деньги покупается эссенция счастья. Я был лишним на этом празднике смерти. Но, что было поделать, если ночной клуб — это одно из основных звеньев моей пищевой цепочки.

Когда я вышел из туалета, Света, совсем пьяненькая, с хохотом повисла на мне и засосала в свои губы половину моего лица.

* * *

Закат, насаженный на шампуры телеантенн, истекая вишневым сиропом, умирал за домами. По крышам пролегла сверкающая дорожка к небу. Так бывает, когда сидишь на берегу океана, и угасающее светило, путешествуя куда–то за край ночи, мостит ввысь дорогу из желтого кирпича.

— Красиво, — утверждаю я, расположившись, как падишах на одеяле.

— Красиво, — соглашается Настя, лежащая рядом.

На ней рваные джинсы, где соблазнительно виднеется белая кожа и гадская китайская майка черного цвета. Волосы в закатных отблесках стали почти ржаными на вид.

По крышам города можно сказать многое о его истории. Это совершенно иной мир, нежели грязная мостовая. Здесь дом вездесущих голубей, заросших слуховых окошек и мха. Да–да, темно–зеленый от сырости мох, растет прямо на крышах. Тут недвижимое, сохраненное время. Это публичная библиотека, куда ходит всего несколько романтиков. Тут можно не соблюдать тишину и своими глазами изучать историю. Шифер, превращенный закатом в черепицу. Или нагревающийся, как сковорода, рубероид.

Можно различить внизу, на балконах, реющие, как выстиранные пиратские флаги, чьи–то кальсоны. А здесь, в остывающем воздухе, ты, зритель в бесплатном партере. Ты вознесся к звездам, и ветер, прикрыв лицо руками, как слепой котенок тычется в твои обязательно босые ноги. Кто не встречал закат на крыше, ничего не понимает в городской романтике, будь он хоть трижды Гюго. Здесь можно держать руку на пульсе городской жизни.

Мы лежали прямо на одеялах и лишь с наступлением ночи закутались в них, почти прижавшись друг к другу.

— А ты идти не хотела, глупая.

Здесь Настя на моей территории, и я невзначай, по–дружески, обижаю ее. Так, чтобы не обиделась.

— Отстань, не мешай любоваться.

— Мною?

— Закатом, дурень.

Я наблюдал, растянувшись на нагретом одеяле, за тем, как в мир проникает фиолетовый космос. Он растекался по небу, как желток из пробитого яйца, и медленно обволакивал уже небесный купол темными, густыми чернилами. В такие моменты чувствуешь себя Циолковским — хочется превратиться в сгусток энергии, о чем мечтал мыслитель и нырнуть в утробу космоса.

Все, что нужно для этой красоты — это найти свободный выход на чердак. Я задумчиво говорю:

— Мне нравиться глядеть на звезды. Ведь там, в глубине, наверняка кто–нибудь тоже смотрит на нас. И где–нибудь посреди бесконечных космических трасс, возможно, скрестятся в космической пустоте наши взгляды и тогда каждый из нас, я, и то загадочное существо на другом конце Вселенной, почувствует, что мы не одиноки. Почувствует…

Я помолчал:

— Вот как я сейчас.

Настя ответила, держа скрещенные руки на животе:

— Для того чтобы это понять, необязательно глядеть так далеко.

Мы встречали ночь, поспорив о том, кто найдет первую звезду. Соревнование предложила Настя, но я покачал головой:

— Ты лежишь, обшаривая взглядом небо. Ждешь, мечтая увидеть, кто это там, шагая со светильником, зажигает звезды, а потом моргнешь, или смахнешь на мгновение набежавшую слезинку, а потом смотришь снова, а все небо уже в мерцающих точках. И понимаешь, что тебя опять обманули.

В эту ночь я был поэтом и космонавтом. Я долго рассказывал Насте об акмеистах и о том, что совсем скоро по космическим меркам, вон та яркая звездочка, Бетельгейзе, скорее всего, взорвется. А может, уже взорвалась, но пока не дошедший до нас свет, еще не обратил астрономов во вселенский траур. Я был и рыцарем, читающим собственные стихи из зеленой тетрадки, принесенной с собою, и нарциссом, показательно греющим свои тонкие кости в лунном свете. Слова прыгали от физики до истории, и с наслаждением я понимал, что Настя может поддержать разговор, а где–то и рассказать мне новое. Я менял амплуа, стараясь подчинить девушку своим чарам. Но, ни разу, ни на мгновение в ту ночь, я не был любовником или Казановой. Я коснулся ее худых, почему–то сравнимых с птичьими, пальцев, только когда помог взобраться ей на крышу. Это казалось мне кощунственным — прикасаться к ней. Она была священным животным, которое холят и лелеют лишь для того, чтобы в озвученный трубами день торжественно принести в жертву. Я одновременно очаровывая девушку и не испытывая к ней ничего, кроме вполне физического голодного чувства. Но двигая шахматные фигуры, я рисовал себя нетопырем и некромантом. Меланхолия, взъерошенные волосы и потерянный взгляд. Покусанные губы и едкий, как кислота, стон, иногда срывающийся с моих уст. Глубокомысленное молчание, нарушаемое её вопросом. Я сбивал ее с толку и тут же поднимал, ободряюще улыбаясь. Давал увлечь себя ее рассказом, а потом сходу выкладывал то, как меня в детстве избивал отец.

— А ты мне можешь дать почитать свои стихи. Тетрадку?

Я заупрямился без всякой хитринки:

— Извини, не могу. Это слишком личное.

Мы говорили еще очень долго, и я добился своего. Настя приподнялась на одеяле так, что ее лицо оказалась над моей впалой грудью. Звезды сковали алмазный венец над ее головой. Светло–коричневые, светящиеся топазы в глазах, приоткрытые уста со слегка выступающими зубками, белый хвостик шрама над бровью. Прыщика уже нет, прогнан молодым метаболизмом. Нам тепло и я вижу верхушку ее небольшой груди в проеме футболки.

Она была бы совсем прекрасна, если бы прокусила в этот момент губу.

Настя посмотрела на меня странно и стеснительно спросила:

— А у тебя же нет девушки, Антон?

Впервые решившись на тактильный контакт, я ласково погладил ее по щеке тыльной стороной ладони. Она с недоумением посмотрела на многочисленные рубцы на моих венах. Я гладил ее по щеке, и по телу пробегала сладостная дрожь.

* * *

Я и сам не понял, как это случилось.

Губы сошлись в галантном поединке и через пару минут напряженной влажной борьбы, я уступил напористому языку. А он, в дружбе с зубами, начал быстро стягивать с меня одежду, гнал кровь к нужным частям тела.

Сценарий был явно традиционным, без неожиданных поворотов сюжета. И я не прочь был бы покусать мою подругу за ногу, а потом облизывать ей затылок, но, боюсь, я остался бы непонятым.

Мой член напоминал шпагу для фехтования: гнулся в искусных женских руках и то проскальзывал в ее горло так, что у меня ухало сердце, то нежно терся о шершавую щеку, но чаще его лизали, мутузили и просто сосали. Его пытались убить, хмуро подумал я. Сосали по вертикали и диагонали, как учительница геометрии. Изыскано, как учительница словесности. Ручка ходила от основания до головки, то надевая на красное вздыбившееся навершие капюшон из кожи, то оттягивая его почти до яичек, отчего я едва слышно постанывал.

Будь я овощем, из меня бы давно высосали душу. Всю. До капли. А потом долго слизывали бы ее с моих бедер и снимали пальчиками длинные белесые макаронины с ее лица.

Но я все–таки не выдержал. Нет, я не кончил, просто мое эго, как бы оно не было извращено всякими комплексами, привыкло больше ласкать других, чем получать ласки. От того, что я мог довести любую девушку до оргазма, закинуть ее на облака и убрать оттуда лестницу, я возбуждался намного больше, чем от любых, даже таких искусных ласк. Это как быть мастером, который преподает урок ученице. Мудрый наставник, повидавший многое в этой жизни и неопытный ученик. Я упивался этим зрелищем и представлял, как обо мне потом будет говорить: «О, да…».

И я принялся за работу.

Я мягко отстранил девушку от себя и положил ее на спину, чтобы она увидела звездный потолок. Я слегка приспустил облегающее нижнее белье, мокрое и врезавшееся в кожу, за которым находился хлюпающий, залитый наводнением грот. Я проник рукой за ткань и, делая явным тайный, слегка небритый и вздымающийся, как сопка, лобок, проник двумя пальцами внутрь. Преувеличив целомудрие своей подруги, я засунул в ее щель три пальца, точно молился троеперстием внутри храма. Она выгнулась, сорвав с себя лифчик, и представила в безмятежный свет взбухшие, крепкие сосочки.

Поступательные движения вводили в транс ее содрогающееся тело. Вязкое хлюпанье напоминало чавканье на болоте, а я чувствовал, как мою руку обжигают теплые воды. Клитор, этот маленький гномик удовольствия, выпростался из–под половых губ и просительно ткнулся в мою другую руку. Я пожал его несколько раз, вызывая дрожь наслаждения. Тер, как лампу Алладина, и жадно наблюдал, как корчилась в муках удовольствия моя любовница.

Я готов был убить ее ласками. Возможно, с ее мертвым тельцем я бы занимался сексом без всякого отвращения.

Потом же, уделив счастье ее грудям, ложбинкам у ключиц, немного торчащему кадыку и заглянув в посеревшие глаза, чтобы она запечатлела того, кто с ней всё это проделывал, а не уповали на святой дух, я, направляя рукой свой зачехленный в резиновую броню половой член, мягко ткнулся в нее.

Она немного рванулась назад и вонзила в мою спину остренькие ноготочки. Я входил в нее, стараясь пройти до упора, до теплой стесняющей половой член преграды. Я массировал ее до самой матки, постепенно ускоряясь и наваливаясь на нее телом. Член жгло от частых соприкосновений, он вибрировал, как аккумулятор и его окаменевшая головка шоркала по внутренним стенкам влагалища. Я не считал минуты, а складывал ее аритмичные стоны. Их было сто двадцать шесть. Что означала эта цифра?

Просто то, что ей было очень хорошо, как луне на небе.

Я перехватил ее ноги пониже колен и, подняв их на высоту, положил себе на плечи, сузив пещерку и расширив круг наслаждения. Теперь я бился в нее с громоподобными звуками, точно самолет, каждую секунду пробивающий звуковой барьер. Мои бедра превратились в смазанную бланжевую молнию, а ее рука скользнула к клитору, чтобы усилить подступающий оргазм. Казалось, я уже проваливался в нее вместе с яичками, но только усиливал темп, отчего девушка почти заплакала, вцепившись в одеяло крепкими кулачками. В ней что–то раздвинулось, прибавилось еще воды, и я стал проваливаться в нее, точно любил размякшую вату. Общая какофония звуков напоминала плач.

Я почувствовал судороги в мышцах живота, мой член взяли в тиски спазмирующие стенки влагалища и тогда, молниеносно вытащив свое орудие, как мушкетер шпагу, я приник к ее раскрасневшемуся и раскрытому, как бутон цветка, лону. Она успела протестующее застонать, но как только поняла, ЧТО я собрался делать, поперхнулась, и через влагалище у нее почти вылетело увеличившееся в размерах сердце. До оргазма оставалось несколько секунд и, превратив свой язык в вентилятор, я щедро вылизал эту вспотевшую, солено пахнувшую площадку. Язык вошел внутрь и вычистил спрятанные стенки влагалища, вырывая из ее нутра протяжный, скулящий вой. А затем я накинулся на клитор и сосал его так, как несколько минут, назад она посасывала мой член. Жадно, дотрагиваясь до него зубами. А освободившиеся пальцы, проникнув в напряженное и готовое выстрелить лоно наподобие шомпола, с умопомрачительной скоростью исчезали и вновь появлялись из ее влагалища.

Я заряжал пушку, вот–вот готовую выстрелить в звездное небо.

Я точно курсант, на скорость чистивший автомат. Только мое оружие стонало, двигалось и извивалось, стараясь поймать и укусить меня. Та же мысль пришла и мне в голову, и когда волна оргазма окончательно накрыла девушку, и клокотавшим фонтаном ударило из половых губ, я, сначала вобрав их в рот, не удержался и нежно, на пределе дозволенной мне чувственности, укусил их.

Будто сорвал розочку с кремового торта.

Это было единственное, что понравилось мне в неожиданном сексе.

В ее груди роились хрипы, а шикарная грудь, которой я уделил так мало внимания, застыла колом. Я провел по ней рукой, взывая ее к жизни и снимая напряжение. Объект моей сексуальной мысли по–прежнему бесстыдно раскинул ноги и я лег прямо на нее, проводя все еще твердым членом по остывающему и мокрому влагалищу.

Схватив зубами ее правый сосок и немного оттянув его лишь затем, чтобы с наслаждением его отпустить, я посмотрел ей в глаза.

— Милая зайка, — я почти сблеванув от этой фразы, — я очень, очень сильно тебя люблю.

Света, с размазанной от страсти косметикой, лежит подо мной как распаренная репа. Ее глаза, цвет которых я не решался определить и заглядывать за которые попросту боялся, вращались, как лототрон. Она, эта немного полненькая дура, думала, что счастлива. Естественно, предыдущие ее парни, обыкновенные гопники, никогда не делали с ней то, что скучая, проделал я. А тут, ночью в ее общажной комнате я проделал такое, о чем еще полгода можно будет рассказывать подружкам.

Она прошептала, пытаясь унять хрипы и последние волны отступающего оргазма:

— И я люблю тебя, котик. Безумно люблю!

Света с такой силой прижала мое хилое тельце к своей не в пример большей туше, что я почти захлебнулся в ее массивных грудях. Они, то били меня по ушам, то норовили выколоть глаза. Вновь это «то–то»! Я не зная, как спастись от этой мягкой смерти, попытался вырваться из душного ада, но Света приняла мои ужимки за второй раунд сексуальных утех и навалилась на меня с твердой уверенностью доставить мне еще большее удовольствие. Я был погребен под ней, точно турист под неожиданно обвалившимся Эверестом. Запах женских притираний, удушливый дезодорант и соль с ее кожи забили мне рот и нос.

А Света верещала, пытаясь вырвать мою душу через одно известное место:

— Котик, Славик! Это любовь с первого взгляда!

Я всеми силами пытался ускорить свой оргазм, лишь бы это чудовище не придумало новую сексуальную игру. После нынешней ночи у меня добавилось комплексов, и я укрепился в ненависти к женщинам.

* * *

Иногда мы собираемся где–нибудь на краю центра. Маги, эзотерики, ауристы, видящие суть мира школьники, осилившие пол тома Кастанеды. Они называют себя одиночками, зрящими, иными, даже индиго. И никогда — дерьмом, обиженными, браком, попсой. Я бы назвал их пылью, потому что ветер перемен разбросает их по офисам, загсам и субкультурам. Они попутчики, трясущиеся в модном шизотерическом экспрессе. Они не по состоянию души такие, а по состоянию тела: дефектные, искалеченные собственной ленью.

Я редко видел среди людей повернутых и сумасшедших, особей со здоровой конституцией тела. Уродство делает изгоем. Изгой обречен на одиночество. Единственный с кем он может поговорить, и кто его поймет — он сам. Создавая себе собеседника в собственной голове, мы наделяем его своими идеальными характеристиками. Получается, говоря по–христиански: демон или ангел. Спасаясь от одиночества, мы намеренно раскалываем себя надвое. Или на магическое семь, и молим каждого, кому вручаем песчинку себя, чтобы он собрал нас воедино.

— Суть мира… в противостоянии света и тьмы…

И вот они стоят: худые и горбатые парни. В этой компании их никто не назовет уродами, нет. Горбун здесь — птица, сложившая крылья, тощий анарексик — сексуальный аскет с манящей худобой, кривозубый — смеющийся над стереотипами паяц. Мы специально выворачиваем все нормы и правила, набившие оскомину, чтобы почувствовать себя хоть где–то своими.

— Свет…. это всего лишь отсутствие тьмы…

Я пережил эти «философские» размышления лет в четырнадцать, мой уровень несоизмеримо выше примитивных рассуждений побитых одноклассниками школьников. Меня в этой среде считают главным сумасшедшим. Девушки шепчутся за моей спиной о природе безумных поступков моей сущности.

Чтобы поддерживать сложившийся образ я совершаю множество глупостей. Например, смастерив самодельную руну из сосновой деревяшки. На вопросы о том, что это, лишь таинственно улыбаюсь:

— Да так… одна вещица, аккумулятор удачи.

Я привел сюда Настя. Она легко, как ручей, влилась в компанию, часть которой уже знала. Она любит мою худобу, ипохондрию, сумасшествие. Теперь, не боявшись меня, чтобы я не сделал, даже скажи ей комплимент, она немедленно воспримет это, как тайный и полный сакрального смысла знак. Даже если мне всего лишь понравился синий локон, рассекающий ее глаз. Тогда на крыше, я специально соврал, что люблю синий цвет и имею голубую ауру.

Я незаметно смотрю на нее, предугадывая ее поведение. Она обижается на меня за то, что не знает, как я к ней отношусь. Сейчас она соединит кончики пальцев, пнет вечно виноватую землю носком гадов, посмотрит куда–нибудь влево, а затем, криво улыбнувшись и сбиваясь, вроде бы безразлично скажет:

— Я недавно прочитала Оруэлла… 1984…

Я без ума от этой книги, поэтому немедленно говорю:

— Ненавижу эту бесцветную книжонку.

Она обескуражена, сбита, пережевана. Заранее приготовленная фраза, которая предназначалась моему интересу, застряла в ее горле. Еще чуть–чуть и она задохнется. Я стучу словами ей по спине:

— Эта книга не стоит того, чтобы ее читать. А вот фильм отличный.

Хотя все с точностью наоборот. Чем больше я унижаю ее, тем сильнее она хочет видеть во всем скрытый подтекст. Завяжи я сейчас шнурок, Настя будет разгадывать этот маневр вплоть до вечера. Мне нравится сбивать с толку. Ее неуверенность выплескивает массу энергии, которая питает меня. Я пленил эту девушку, желающую мне помочь.

Ради развлечения я говорю ей:

— Я люблю тебя.

Все пульсирующее пространство вокруг втянулось в замолчавшие фигуры. Они напуганы, они боятся произнесенной мною фразы. Боятся, что это окажется правдой, что я неожиданно стану счастливым человеком. Поэтому на меня вешаются девушки: я не боюсь этих трех слов, этой дороги к счастью. Как жаль, что они не понимают, что для меня оно ничего не значит. Я вечно в пути на Истклан. Окружающие похожи на крепости с захлопнутыми ртами–воротами.

Чтобы не допустить какой–нибудь левой шутки–молнии, разряжающей воздух, произношу, подходя к ней:

— Я люблю тебя.

Она раздавлена, по ней проехал каток. Удивление посеяно, осталось вырезать коньком фигуриста на ее сердце пару положенных на бок восьмерок.

— Что? — переспрашивает она едва слышно.

Взгляд ее смотрит куда–то вниз и влево. Взгляд потерявшегося человека. Она верит, что я не мог ей соврать дважды. Один — вполне, но не два. И теперь она хочет услышать третье, заключительное подтверждение. Хочет услышать то, о чем я не сказал ей тогда на крыше. Настя из той когорты девушек, что любят злодеев. Через страдание к любви и прочее бла–бла–бла. Оттого мое туше протыкает ее насквозь.

— Ничего. Тебе послышалось.

Я вижу, как сдувшийся шарик опадает ее аура. В ее слезах глаза, в сжавшемся кулаке зажат хвост сомнения. Я хочу, чтобы она ударила меня как можно сильней. Молю и заклинаю все силы, чтобы она подпустила в душу гнева и превратила мою щеку в полосатую тигриную шкуру. Я бы никогда не говорил о природе полученных шрамов, и еще несколько впечатлительных особ, обязательно поклявшихся спасти меня от невыносимого груза одиночества, отдали бы жизнь и трусики за раскрытие пустяковой тайны.

Настя совладала с собой. Выпалила, как из пулемета:

— И все ждут, что будет? Молчат! Бесхребетные вы, и жалкие! Низкие вы! Надменные! Вы и любите так, как будто ненавидите.

Девушка ушла, махнув длинными каштановыми волосами. Мы все, эта избранная каста уродов, где каждый мнит себя царем, молчим. Мы стали такими из–за унижений. И глупо ожидать, что из–за этого я не стану унижать других.

* * *

Интернет позволяет делать диалоги сказочными и красивыми. В жизни нам бы не хватило гения для таких изысканных фраз.

Настя пишет:

— Зачем ты препарировал мою грудь и вынул сердце? Поцеловал, надкусил как яблоко, слизнул каплю крови и, раненное, вернул его обратно?

Это она про то, что я оставил ее загорать под звездами на крыше в одиночестве, а сам ушел. Это она о том, что я наврал ей о любви и на глазах всей этой команды магических недомерков, посмеялся над ней. Не ответив на ее предложение. А после в одной социальной сети, где мы с Настенькой были друзьями, я случайно выложил целомудренную сцену постельных фотоужасов со Светланой.

— Это были старые фотографии. Она меня давно бросила. А про сердце… мне просто не понравился его вкус. Не хочешь, кстати, сегодня придти ко мне?

Я чувствую, как она растеряна, поломана и, анализируя тысячу смыслов, пытается разгадать мое предложение. Она долга собиралась с ответом, теребя мое ожидание, то появляющейся, то пропадающей, синенькой надписью «печатает». А потом лаконичное, абсолютно–неуверенное:

— Зачем?

— Чтобы помочь мне…

Сетей и троеточия достаточно, и Настя скоро появляется на пороге. Смотрит пристыжено, согласна на изнасилование. На что угодно, лишь бы понять меня. Я усталый физик или шахматист, а она въехать в мои формулы, используя художественную литературу.

Я усаживаю ее на кровать, чтобы разжечь несмелые эротические мысли. Улыбаюсь, смотрю на нее. Допускаю каплю нежности моей увитой шрамами рукой. Она глубоко дышит, млея от того, что ее волосы гладит изрезанная отчаянием рука. Может, думает она, он испугался тогда на крыше, но здесь, будучи один в своей квартире, пойдет до конца?

Я ободряюще обнимаю ее, и мое теплое дыхание играет с ее мочкой. Холодный сквозняк, втекающий в комнату через дыру в окне, не мешает нам.

Я даже немножко пососал ее ухо, вместе с крохотной сережкой, отчего Настя пискнула. Поражаюсь, но куда делась та ее уверенность, с которой она подошла ко мне на улице? Все было просто: я уже закусил ею. Отстранившись, я вновь провел тыльной стороной ладони по ее лицу.

А затем, выкинув нежность, мы смотрели самое скучное, самое бестолковое аниме, какое только можно найти. Я был готов пожертвовать интересом, чтобы на следующую неделю убить ее время. Ведь она будет пытаться разгадать то, что я хотел этим сказать. Когда я принес из кухни печеньки, чтобы совратить ее на сторону зла, я увидел, что она с интересом листала мою зеленую тетрадь со стихами. Я пришел в бешенство и вырвал из ее рук тонкий фолиант моих рассуждений о мире.

— Никогда, — говорю я зло, — никогда не бери эту тетрадь без моего разрешения.

В результате моего поступка обложка несильно помялась и точно также помялась моя душа. Тетрадь для меня была своеобразным портретом Дориана Грея, и я не выносил, когда кто–нибудь ее читал.

— Хорошо, — обеспокоено произнесла Настя, — я запомню.

Даниил Хармс гениален: «Прежде всего, женщина любит, чтобы ее не замечали. Это страшно разжигает женское любопытство». Любопытная женщина способна на все. Сделай так, чтобы она почувствовала безразличие. Если она думает, что интересна и необычна, твое невнимание ее уязвит, возбудит любопытство. Сочини глупые стихи с множеством троеточий. Задумчиво оборони фразу про какой–нибудь второсортный фильм. Тогда женщина, посмотрев его, тоже найдет картину привлекательной, хотя на самом деле она гроша ломанного не стоит. Подари ей какую–нибудь безделушку, что первой попадется под руку, и она до конца жизни будет думать о том, что же означал твой подарок.

Я получаю от этого нескончаемую энергию.

Неожиданно я наклоняюсь к ней так, что мое лицо оказывается в паре сантиметров от ее испуганной кожи. Бледна, как пудра. Ее глаза можно прочесть без запинки: открытая пигментная летопись. Там и желание, испуг, запнувшаяся о ноги мысль, вопрос о том, на какую часть меня положить свои руки и положить ли вообще, даже сведенные коленки и то можно прочитать в этих испуганных, но желающих моих действий глазах.

Я сглатываю слюну и словно не нарочно показываю ей кончик языка, следующий по моим рваным, запекшимся и обветренным губам — я всегда кусаю их, даже летом. Это вызывает много вопросов.

Ее рот тоже приоткрывается. Она уверена в том, что с ней, здесь, наедине и без свидетелей, если не считать паука, выползшего размножить нас в своих многочисленных глазах, я не буду дурить, а откроюсь с шипением пивной банки. Стану настоящим, той натурой, которая заперта под амбарным замком мохнатой души. И она, хрупкая страдающая девушка, хочет быть тем ключиком, который отопрет заржавелый засов, даже если ей при этом придеться впервые побыть замочной скважиной, а мне головастым ключом с бороздкой. Настя не может понять, что если я стану самим собой, то буду обыкновенным парнем. Я хочу этого меньше всего.

Несколько мгновений я пребываю в неуверенности, что, конечно же, не укрылось от ее прыткого взгляда. Она вот–вот скажет то, что окончательно выбьет инициативу из моих губ.

Почти касаясь губами ее лица и лаская кожу теплым дыханием, проговариваю:

— Пора домой.

Настя не может скрыть разочарования:

— Что?

Я сама любезность, на губах которой укор, будто это она меня соблазняет:

— Пора домой, Настенька.

Она еще не понимает. Сведенные коленки пытаются скрыть дрожь. Мокро ли там, за ними? Мне они напоминают цыплят, а я нависаю коршуном: готов наскочить и заклевать их. Но это не в моих планах.

— Как?

Я не дарю, а приказываю ее ротику долгий, томный и влажный поцелуй, как могут целоваться только молодожены на страстях. Я коснулся пальцами ее подбородка, точно поднял чашу. Губы сложены в бутон розы, но садовник здесь я. Кажется, я выпил ее, как изысканное вино и легко–легко, как держат красивый лист, отстранил от себя.

Мои слова после долгого поцелуя тихи, как заводь:

— Иди. Топ–топ. Ножками.

* * *

Как только я проснулся утром, то бросился к окну и тут же ослеп. Не позавтракав, я выбежал на улицу. В тот день я ходил среди людей и спрашивал у прохожих:

— Извините, а вы не подскажете, как пройти на небо?

Серые, тупые, умытые телевизором лица смотрели на меня, как на чуму.

— Что вы имеете в виду?

Чтобы еще больше напугать сбитых с толка обывателей, я говорю от третьего лица:

— Он спросил, вы не знаете, как пройти на небо?

Бесполезно.

— Небо? Кинотеатр что ли…. Это где?

Тогда я многозначительно указываю худым пальцем вверх. Собеседник непроизвольно прослеживал за указующим перстом и смотрел ввысь. Сперва он был ошарашен, принижен и раздавлен той бездонной красотой, что вдруг задавила на него сверху. Давит, потому что он не в состоянии оценить ее масштаб, сопоставить с собой. Небо кажется ему перевернутым днищем граненого стакана. Да и сам он, человечишка с авоськой в руке, не более чем капля метилового спирта.

— Так вы не подскажете мне…

Бабушки, студенты, мужчины, зеваки (сплошь собственные, ни одного нарицательного) жалеют, что связались со мной. Для них я хуже бомжа, протянувшего руку за подаянием. Хуже, потому что они не смогут насытить меня, даже отдав всю имеющуюся наличность. Мой интерес другого рода: я жажду ввести их в смятение, выдоить энергию. Я давно нащупал вымя общества, которое я презираю и которого я боюсь. Не обязательно, чтобы получить молоко, хвататься за грудь, достаточно показать, что ты не такой, как они.

Это вызывает недоумение и страх.

— Выходит, вы тоже не знаете, как пройти на небо? Но ведь вы собираетесь туда попасть после смерти?

Злость и презрение можно проследить в приподнятой верхней губе — это рудиментный оскал, призванный обнажить стесанные цивилизацией клыки. Сегодня такая мимика максимум может поведать о том, что человек только что продегустировал фекалии.

— Милостивый господин, так вы не подскажете?

Я наполняюсь темным, как выдержанный квас, удовольствием. Мне приятна людская ругань, злость, рассеянность. Никто из них меня не ударит, чувствуют что–то тяжелое, гнетущее. Боятся наступить в грязную лужу, даже если полетят брызги. Я подбираю рассыпанные в воздухе эмоции. Пережевываю и выдыхаю в загазованный воздух.

— Больной что ли!!

Они не спрашивают, а защищаясь, утверждают и спешат дальше. Такого неожиданного приключения им хватит для кухонных обсуждений на целую неделю. Но спектакль еще не окончен, его либретто написано, но не издано. Остался заключительный жест.

Я задираю голову и смотрю наверх, в бездну. Я знаю, что женщина, с которой я только что говорил, обязательно оглянется, чтобы освежить в своей замутненной памяти быстро потускневший образ сумасшедшего мальчика. Мой собеседник увидит меня, этого человеческого страуса, закопавшегося с головой в небо, и его сознание безапелляционно подтвердит, что я — сумасшедший.

Только тогда, ощутив, что МОЯ персона полностью завладела их сознанием, я понимаю, что и небо надо мной, о котором я спрашивал и которое возносил, — это не мир, а часть его. Небо должно мне. Я — почти никому.

Мир это и песчинка, и песочные часы, и капсюль и порох.

Вселенская гармония, о которой писал Августин, о чем я люблю тыкать в лицо фанатикам веры, входит в меня, когда я довожу людей до растерянности. Растерянность — самое сладкое чувство. Особенно когда ты знаешь, что делать. Сегодня мои мысли не продегустированы и оборваны.

Я медленно поворачиваюсь и смотрю в конец улицы. Там застыл мой последний собеседник: полноватая, приземистая, как юла, женщина средних лет, средней внешности, средней географии.

В ее взгляде ненависть, потому что я знаю ее, а она меня нет.

* * *

Я смотрю на церковь. Для привычного взгляда прихожанина это белокаменная, пухлая византийка. Для меня — постройка из кровавого кирпича. Алтарь любой религии подвешен на чьих–то кишках. Скептическое, если не враждебное отношение к христианству среди моих сверстников стало модой, словно считанное из трудов маркиза Де Сада.

Есть еще, конечно, патриотическое Братство Александр Невского, но я лично знаю двух активистов данной организации. Одна снималась в откровенных эротических фотосессиях, а другой пьет, как дьявол и курит, как паровоз. Такие дела.

А один мой знакомый язычник говорит, что когда он заходит в церковь, его сразу же начинают душить невидимые щупальца, которые тянут его к амвону, к толпе потных желтых бабок и толстому попу. Щупальца пытаются вырвать из его груди душу и засунуть ее куда–нибудь в церковную лавку, где за тысячу рублей можно освятить квартиру, а машина со скидкой по триста.

Впрочем, когда я рассказал о таких ощущениях христианину, тот ответил, что это из человека выходят бесы. И кому здесь верить? Это можно проверить только опытным путем.

Я зашел в церковь для того, чтобы поспорить с попом, вывести его из себя и зарядится эмоциями священнослужителей. Когда ты играешь с силами, которые кажутся сакральными для миллиона людей, то ты похож на человека, бегающего в грозу со свинцовым стержнем в руке. В тебя может ударить народная молния гнева, но от этого лишь сладостней становится плод, который можно сорвать.

Я с твердой уверенностью направился к ближайшему священнослужителю, картонно–пузатому, осоловелому и беседующему с какой–то ожившей старушенцией, напоминающей зомби. Я весело подумал, что он уговаривает ее вернуться обратно в могилу. Я уже предвкушал, как спрошу о Тертуллиане, евреях и святом Павле, секте жидовствующих — единственной ереси на Руси, подавленной с жесткостью европейской инквизиции. Но главный камень за пазухой я припас напоследок. Я хотел заставить объяснить попа, почему, если я являюсь павликианином, то православная церковь считает меня еретиком? То, чем ему набивали мозги в духовной семинарии, давно перестало его волновать в отличие от того, чем можно было набить свое брюхо. Ну, а если бы он ответил на все догматические вопросы и не пришел бы в ярость, то тогда бы я попросил освятить мой сотовый телефон и, помахав кадилом, изгнать дьявола из плеера Ipod. Ирода то бишь.

Но тут я остановился.

Даже не будь я в церкви, то подумал бы, что увидел ангела.

Хрупкая невысокая девушка с таким чистым и бледным листом, что на нем можно было белить холсты. Абсолютно никакой косметики, но, Господи, каждая ее черта была по–настоящему особенной! Будто над ее созданием корпела целая артель херувимов, любовно вылепливающих каждую черточку, чтобы не человека создать, а настоящее произведение искусства. Такую красоту нельзя создавать, люди ее не понимают, и это приводит к войнам.

У меня изо рта выпали все заготовленные слова.

Слепящее золото ее волос было убрано под косынку, ведь, если бы смрадный от ладана воздух, неосторожно потянул бы за ее черный уголок, то от ослепляющего сияния освобожденных волос померкнул бы золотой иконостас. Глядя на это божественное великолепие, занимающее целую стену, понимаешь, куда идут пожертвования богобоязненных старушек. Воистину, Богородина не может обойтись без золотого потира сильнее, чем босые дети без обуви.

Девушка осторожно ставила свечи за упокой. Я не мог определить, сколько было лет ангелу, но она выглядела чуть старше меня. Нельзя было терять ни минуты, я рванул к церковной лавке и купил жирный пучок этих твердых длинных макарон. После, неспешно подошел к алтарю, напоминающим горящую щетину ежика. И, воткнув загоревшуюся свечу, со вздохом присоединился к молчаливой молитве.

Вблизи она была еще прекрасней. Я не удивился бы, если девушка на самом деле была вторым пришествием Христа. Я даже не сразу рискнул воплотить в жизнь постепенно созревающий в моей голове план. Но, поразмыслив о том, сколько всего мне может дать этот непорочный ангелок, я тихо обратился к ней:

— Простите…

— Да… что?

О, Боже! Какие грустные васильковые глаза, казалось, вобравшие в себя всю русскую печаль, от древлян до Путина! Нет, невозможно! Они прожигают насквозь, хотя просто смотрят на тебя. Нет, по–другому. Это ты сам прожигаешь себя, когда сталкиваешься с бесконечной чистотой, которая играет в глубоких травяных глазах. Точно смотришь в зеркало, которое показывает все твое несовершенство.

— Никогда не думал, что современную девушку можно встретить в церкви. А ваша красота очень идет этому храму. Ведь это храм в честь Петра и Февроньи. Простите мне мою грубость, но я поражен.

Я весь сжался, ожидая того, что она осадит меня одной лишь улыбкой, и я растекусь лужицей талой водицы. Но девушка улыбнулась и отошла от полыхающих свечей:

— Вы меня смутили. Не знаю,… вы хотите со мной познакомиться?

На ее бледных щеках взыграл слабый румянец, и я промямлил, проклиная себя за свои аппетиты:

— Да, очень бы хотелось…. Не подумайте ничего такого…. Меня Антон зовут.

Она вновь улыбнулась:

— Меня Вера… Антон — это значит почему, а…

— Вера, — прервал я ее, — это одна из христианских добродетелей.

— Вам еще нужно поставить свечи?

И действительно, в руке у меня был по–прежнему сжат целый пучок церковных свечей. Длинных и тонких, как отрезанные пальцы гитариста. Бог ты мой, ну и сравнения лезут мне в голову, когда я смотрю на такую красоту.

— Всего пару штук. Эти я купил впрок, к будущему Сочельнику.

В моей голове уже оформился гадкий, вылезший откуда–то из подвала моей души, план действий. Я даже зажмурился от удовольствия. И для его осуществления мне придеться обратиться вовсе не к христианину.

* * *

— Ой, Славик, дай галстук поправлю.

Я криво отражаюсь в зеркале: нарядный белый шкаф с черной стрелкой галстука. Света вертится вокруг меня, прихорашивает с тем усердием, на которое могут тратить бесценную энергию только глупые девушки.

Я ловлю ее порхающие, как бабочки, ладони и целую в пухленькие, мягкие пальчики. Отвратительная, ухоженная, лишенная даже самого маленького шрама или пятнышка рука. На ней не выступают сухожилия, не стерты казанки, не надломлен ноготок. Даже заусенца не торчит. Отвратительно–идеальная рука.

Ей бы пошел открытый перелом, обнаживший птичьи косточки, но я сдерживаю себя:

— Ты прекрасна, но если ты еще больше затянешь галстук на моей шее, то задушишь меня.

Мне становится не по себе от произнесенной банальности, родом из тупоумных семейных комедий. Но Светик смеется, точно я рассказал ей самую смешную шутку в жизни. Девушка, обряженная в новое платье, будет смеяться над чем угодно, ведь сегодня я должен познакомиться с ее родителями.

— Точнее с мамой. Я живу с ней, и братом, без отца. Ты ей так понравишься! Она будет без ума от тебя!

Я в этом не сомневаюсь, так как я нравлюсь женщинам, хотя они все реже нравятся мне. Но это неопределимое стремление человека — впечатлять и срывать аплодисменты вынуждает меня действовать.

Светина мама проживала в гнусной пятиэтажке. Маленькие, скособоченные подъезды с уродливой мелкой плиткой, душно спрессованные квартирки, где на стенах всегда висит ковер. Ей уже было немного стыдно за то, что ее мать, та, кто породил ее на свет, живет в такой обшарпанной бедности. Еще поднимаясь по лестнице Света, сказала мне:

— Мы хотим переехать отсюда… Брат работает…

Я же чувствую, что здесь они останутся навсегда.

— Не дом красит человека, а человек дом.

Мне было решительно без разницы, как выглядит жилище, куда я напросился в гости, и кто такой ее брат, тающая личность которого прожужжала мне все уши. Да, это именно я, а не моя подруга настояла на том, что я должен познакомиться с ее мамой. Света полна надежд, гордости, предвкушения, хвастовства о том, что сумела отхватить парня, который учится на банкира, имеет машину (временно находящуюся в ремонте), собственную квартиру. Надо сказать, что девушка стала намного приятней с момента нашего знакомства. С нее слетел этот презрительный пафосный налет стервочки. Она стала человечней, что ли. Всем в этой жизни хочется простого людского счастья. Но у каждого о нем разные представления. Зная то, что произойдет, мне было ее даже немножко жаль. Удивительно, но даже такая девушка смогла преобразиться и отойти от прежней, бесполезной жизни.

Я не хочу ее расстраивать, говоря о том, что весь мой образ, а также имя — это выдуманная на скорую руку ложь. Я не поленился снять левую квартиру и положить на видное место ключи от арендованного автомобиля. Разумеется, я не рассмеюсь в лицо бедной Светочке, по–варварски разрушив все ее надежды, нет. Я играю не на тромбоне, а на скрипке.

После нажатия кнопки звонка — птичий шелест. Такой же искусственный, как умирающий на подоконнике чахлый цветок. За дверью послышались шаги, и я ободряюще поцеловал девушку в щечку. Ее серенькие глаза зажмурились от удовольствия. Бедная, глупенькая Светочка!

— Это мы, мам. Открывай!

После первых секунд знакомства, когда открывшая дверь женщина с надеждой изучает меня, на ее лице сменяется масса эмоций, и оно становится похоже на полотна Пикассо. Ведь это та самая женщина, усредненная жизнью, сероватая с красными губами и родинкой над левой губой. Та самая, которую я впервые заприметил в кулинарном колледже. Та самая, у которой я с настойчивостью спрашивал на улице, как мне пройти на небо.

Я широко улыбаюсь и говорю:

— Здравствуйте, Галина Марковна!

И уверенно перешагиваю через порог.

* * *

Мы сидим за обеденным столом в белой кружевной юбке. Она слегка желтовата, как нечищеные поутру зубы. Сколько бы ее не жевал барабан стиральной машины, она все равно пахнет вытянутой из шкафа затхлостью.

— Будьте добры, Галина Марковна, передайте зелень.

Она сидит напротив нас, переводя полный ужаса взгляд то со Светы, то на меня. Надетое по случаю платье, точно чувствуя ее настроение, немного скомкалось, и пожухло, как кожура банана. Ее дочь даже ничего не заметила, а вот от меня не укрылась и самая малая черточка. И прелестный тоненький язычок шрама нал правой бровью, напомнивший мне Настю, и родинка над левой губой. Почему–то, если родинка вскочила выше губы, то это сочетается с шармом, каким–то французским кокетством. Она делает лицо, особенно если оно обрамлено очками, женственным и эротичным. Но стоит мушке образовать выпуклость на подбородке, то она сразу обретает черты уродства, добавляет лицу сходства с грустной маской мима.

— Галина Марковна, — повторяю я извиняющимся тоном, — будьте добры, передайте зелень.

— Держи… Антон, тебя ведь так зовут?

Она случайно правильно называет мое настоящее имя. Света всплескивает руками, будто ее мама только что перепутала Кристину Агилеру с Бритни Спирс — самый смертный грех в среде её подружек.

— Ма–а–ам, — тянет она так противно, что мне хочется вставить ей в пасть трубу, чтобы эти одухотворенные звуки не пропали зазря, — ну я же тебе сто раз говорила… Слава.

Женщина начала брать себя в руки. Верно, она думает, что ей показалось, что этот обходительный молодой человек похож на того сумасшедшего с улицы, который докапывался до нее о том, как пройти на небо. Что за чушь, не может же быть такого, что ее дочь привела в дом полоумного? В нее вливались силы и энергия, я почти видел это, если бы смог сосредоточиться на ее ауре. К сожалению, мне скоро придется выпить этот бокал выдержанного, скоро уже бы превратившегося в уксус, вина.

Когда женщина взяла в руки блюдечко с зеленью я, как бы невзначай подмечаю:

— Красивая сегодня погода. А небо какое…

На слове «небо» я блаженно зажмурился, как кот при виде сметаны. Я с наслаждением увидел, как дрогнула в ее руке чашечка и уже прежним тоном, приняв плошку, поблагодарил бедолажку:

— Премного благодарен, Галина Марковна.

И когда она, успокоившись, решила, что это было простое, ничего не несущее за собой замечание, я незаметно подмигиваю ей, будто, это не я здесь со своим эгом устроился заговорщиком, а она плетет какие–то разгаданные мной козни. Я подмигиваю ей еще раз и, сделав вид, что зеваю, страстно шевелю языком, как порнографическая змейка.

— Простите? — растеряно спрашивает она у меня, оторопела, глядя на мои движения, невидимые Светой.

— Что? — мигом вклинивается ее дочь, — что, мааам?

Я принимаю вид агнца божья и удивленно вопрошаю:

— Что такое, Галина Марковна?

Никому из живущих не хочется показаться дураком и ради этого он пойдет на любую глупость. Женщина растеряно ответила:

— Ничего, видимо мне показалось. Что–то я сегодня неважно себя чувствую.

Мой нелюбимый Светик устало спросил:

— Ну что такое, мама? Я тебя познакомить хотела со Славой, а ты…

Я озабочено, как будто мне это действительно важно, машу руками, точно паук, свивший сети над белой паутиной скатерти. Вспоминаю оставшегося дома Пашку добрым словом.

— Нет–нет! Настя, принеси стакан воды с кухни, пожалуйста. У твоей мамы видимо болит голова. Я ходил на курсы первой помощи, это поможет.

Влюбленная протестующе хотела что–то сказать, но я легонько поднажал на ее сознание, допустив в глаза холода и пристально сфокусировав взгляд на ее левом зрачке. После этого женщины выполняют все, что я им скажу.

— Хорошо, сейчас.

Ей не хотелось подниматься из–за стола, оставляя в одиночестве мой пах и коленку, к которым она тайно от матери, ловя от этого наслаждение, прикасалась. Ее похоть даже осторожно пыталась расстегнуть мне ширинку.

Лишь только мы остались одни, я ободряюще сказал этой женщине, далеко не слабой, просто взятой мною с нахрапа:

— Ничего. Я просто так зевнул, простите меня. Есть неприятная такая привычка.

Она растеряна, а я знаю что делать. В ее голове опрокинутая колода карт, а в моей разложенный пасьянс. У нее просто не было шансов. Я, аккомпанируя себе вилкой, чтобы больше походить на сумасшедшего, наклоняясь к ней, быстрым шепотом произношу небольшой монолог:

— Галина Марковна, я люблю вашу дочь…

На ее губах появилась улыбка, она не шокирована таким поворотом событий и готова взять меня в оборот, поэтому я быстро добавляю:

— Люблю даже больше чем Харе Кришну и когда мы поженимся, то острижемся налысо и уедем с ней в Индию. Я знаю там, в устье Ганга, отличное селение кришнаитов с общими женами. Вашей Светочке очень повезло! А насчет головы не волнуйтесь, сейчас ваша дочь принесет воды, а у меня есть синенькие таблеточки. Мне они помогают не замечать инопланетян и подземных гномиков. Они следят за мной, особенно гномики, у них такие синие колпачки… Вы же знаете…

Я слышу Светины шаги, поэтому рассудительно, как должен производить впечатление потенциальный жених, заявляю:

— Что нынче очень трудно найти достойно оплачиваемую работу, но я к этому стремлюсь и уже могу похвастаться серьезными успехами…

По ее лицу Света понимает, что произошло нечто ужасное. В Галине Марковне наконец–то начинает пробуждаться непримиримая советская женщина, пресыщенная российским «изобилием», готовая пойти на все, лишь бы добиться своей цели и сделать икру из кабачков.

Она чеканит, как автомат по производству денег:

— Светлана, ты связалась с сектантом. Твой Слава мне только что сказал, что увезет тебя в Индию и отдаст в сексуальное рабство, — вся ее кровь от лица отлила в мозг, поджигая тротил в извилинах, — ЮНОША, ВОН ИЗ МОЕГО ДОМА! И ЧТОБЫ Я ВАС ЗДЕСЬ НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ ВИДЕЛА!

Стакан банально упал на пол, напоив клетчатый ковер. Я картинно изобразил недоумение, посмотрел на Настю, словно ища поддержки, затем перевел недоуменный взгляд на Галину Марковну. Еле слышно прошептал:

— Простите, я не совсем понимаю, вы о чем? Причем здесь секты, Индия, я… я, говорил всего лишь о своей работе…

— Маааам, — зарядила плакательную установку моя избранница, — мааааммм, ты чего это кричишь? Антон ни в какой секте не состоит и никуда меня увозить не собирается. Мааааммм… ты снова?

После всякой ссоры в пустоту развеивается такое огромное количество выплеснутой энергии, что упустить ее преступлению подобно. Тот, кто допускает такую слабость как гнев, милостиво насыщает всяких там астральных сосальщиков. Я люблю ходить по местам, недавно бывшие сосредоточением чувств: стадионам, рок площадкам, экзаменационным аудиториям. Я жадно напитываюсь энергией. Чтобы вы поняли, что я испытываю, представьте вдруг зацветшую пустыню или сходу взятую третью космическую скорость. Нет, для многих из вас это слишком сложно, ведь нет под мыслью живого примера. Это ощущение, когда крутишь на талии кольца Сатурна и согреваешь в руках Солнце. Точно ты можешь кидать, как мяч, самого себя с континента на континент. Постарайтесь представить, поможет.

— Вон! Пока я тебя не прибила, сосунок. Таблеточки синие он мне предлагал, а хуй тебе синий не предложить?

Я, как аристократ, поднимаюсь из–за стола с прямой спиной. Чуть надменен и слегка прекрасен. На моем пути к прихожей гадкий поцелуй с цепляющейся за меня и плачущей Светой, ругательства Галины Марковны, женщины, считающей, что спасла своего ребенка. А у меня уже так сильно встал член, что кажется, будто в брюки мне засунули копье. Я бегу от этих глупых женщин, чтобы уединиться. Я делаю это прямо у них в подъезде, в каком–то темном закутке, где обильно орошаю синюю стену белесой жидкостью.

Бедная, глупая Галина Марковна, теперь вы надолго, если не навсегда, самый главный враг для своей дочери.

Чего я и добивался.

Если бы вы, Галина Марковна, были проницательней и на подходе распознали такого ублюдка, как я, то на мой вопрос о синеньких таблеточках, вскрикнули бы, с радостью захлопав в ладоши: «А красных у тебя не завалялось? А то меня ночью изнасиловали зелипупы!!»

А вы… вы просто Галина Марковна. Не обижайтесь на меня, пожалуйста.

Я и так плохой.

* * *

Я пишу Свете прощальное сообщение: «Прости… я уважаю чувства твоей матери. Если она не хочет, чтобы мы встречались, значит пусть так оно и будет. Мне очень тяжело пережить наше расставание, но я держусь. Я всегда буду любить тебя, прости».

Долго похохотав над этим моим сообщением, я ощутил, что во мне сидела грязь. Грязь сидела во мне. Да, вот так, с повторением. Я не спал сутки, после чего выпил целый кофейник, запил его газировкой, и успел провести во сне не больше часа, прежде чем лошадиная доза кофеина победила меня. Потом я не спал еще половину суток, и теперь я готов поговорить с вами.

Когда я засыпаю, то укрываю даже пятки одеялом, так как знаю, что если оставить открытым хотя бы кусочек кожи, то в него вцепится Сонное Нечто. Его можно увидеть, если выключить свет. Лягте на кровать, расслабьтесь. Лучше открыть дверцу шкафа, куда немедленно заползет ночь, превратив его в бездонную пещеру.

Закройте глаза, держа взглядом центр комнаты.

Откройте, не отрывая глаз от центра комнаты или другого свободного места.

Закройте глаза на десять секунд.

Откройте.

Закройте.

Тогда вы вновь откроете глаза и увидите отчетливые темные фигуры, с инопланетным спокойствием взирающие на вас, главное не пугайтесь, ведь если ваши ноги закрыты одеялом — вам нечего бояться.

Во сне меня пытают, раздирают и заставляют прыгать через розовую скакалку из собственных потрохов. Я молю попасть за закрытые двери Де Сарта, но агонизирующее сознание раздирает меня на части: оставляя одну часть в мутной реальности, а другую насилуя в запредельном. Я часто начинаю новые предложения со слова «Я».

В мои глаза пустили по капельке кетчупа, лопнувшие капилляры вовсе не похожи на тоненькие ручейки, а скорее красноватое наводнение, подбирающееся к дергающемуся зеленому зрачку. Меня съедает депрессия, а жертвы, принесенные моему эгу, явно не удовлетворяют его потребностей.

К утру под глаза залягут темные подковки усталости. Усилится дрожь в руках, а походка станет нетвердой, так как мозжечку будет все трудней контролировать тело. Лицом я буду напоминать вампира, а телом зомби. Нежить, что не спит ночами.

Утром, когда мой ум был на грани прихода видений, я выдавил в глаза по пол капле лукового сока, чтобы сделать их воспаленными и красными. После я встретился с Настей, и мы долго молчали. Она думала, что понимает меня без слов, а я думал о Свете, безостановочно бомбардировавшей меня сообщениями о том, как ей плохо.

А ведь у нее был шанс стать хорошей девушкой, а я еще глубже вбил ее в обывательскую грязь. О да, я — скотина. Скотина, которую не остановит даже непорочность Вероники.

Она — моя следующая жертва.

* * *

«И весь мир перестал быть умным или неумным. Но только я понял, что я вижу мир, я перестал его видеть». Вы думаете это Кастанеда? Нет, это Хармс!

Если движешься в том направлении, в котором твой страх растет, ты на правильном пути. Мой путь — это эзотерический эшелон, двигающийся в четвертое измерение. Курт Воннегут расширяет сознание не хуже айнских шаманов. Я предпочитал познавать неведомое без всяких допингов, исключительно силой разума.

Не трудно лицезреть духов, закидываясь мухоморами. На это способен любой дурак. Труднее выйти на контакт с ними трезвым, выспавшимся, сытым, сидя за столом и глядя в одну точку. Это признак мастерства, а не обкидавшись дешевыми стимуляторами сознания утверждать, что ты вышел в иной мир.

Нет мой друг, ты всего лишь увидел его уборную.

Магия всегда привлекает слабаков. Сильному человеку она без надобности. Расстояние между желаемым и действительным в жизни зачастую находятся на разных концах Вселенной, и мало кто хочет пускаться в долгое путешествие ради призрачной цели. Потустороншина же обещает мгновенный успех: воткни иголку в восковую фигурку врага, влей в глотку человека эликсир любви, защитись от сглаза деревяшкой на шее.

Поэтому на встрече с Настей, я, то постоянно мял в руке восковой шарик, то теребил на груди татуированную рунами винную пробку, а вел себя и вовсе так, будто нахлебался одурманивающего зелья.

— Почему ты не хочешь мне открыться? — недоуменно спрашивала Настя, — ты сам говорил, что я родственная душа.

— Потому что ты слабая, — безразлично пожимал я плечами, — покажи я тебе хоть краешек себя настоящего, тебя расплющит или ты сойдешь с ума.

И в доказательство своей правоты я показывал ей язык и издавал ртом неприятный звук.

Через неделю, когда лето ползло по экватору, мне пришло странное сообщение от Светы:

— Любимый человек должен быть как автомобиль в семье — всего лишь один. Но когда выпьешь, то приходится пользоваться общественным транспортом и такси. Берегись, Антон.

Узнала откуда–то мое настоящее имя, неужто в колледже, где объявили каникулы? И вообще, где она откапала эту мысль? На складе идиотских бабских фразочек? По–крайней мере мне кажется, что придумавшая эти предложения особа, являлась плохо замаскированной шлюхой.

К вечеру мне пришло другое сообщение, опять же от Светы:

— Я все поняла, Антошка. Мне все рассказали. Ты меня предал,… жди.

Закон гласит, что каждому действию соответствует противодействие, равное пo силе и противоположное по направлению. Я знал, что за все совершенное мною, мне придеться жестко расплачиваться, но ожидать изысканной кармической мести от девушки, которая думает, что Дон Хуан — это линия мужского одеколона?

Увольте.

Или она обратится к колдуну в газете и попросит меня проклясть? Если бы все эти знахари и потомственные ведуньи могли снимать и наводить порчи по фотографии, они бы никогда не печатали свои изображения в газетах.

Те, кто умеют насылать по фотографии зло или помогать в поисках человека, не нуждаются в дешевых газетных утках. Один мой знакомый экстрасенс из детства, спасший мою жизнь, когда я насадился виском на гвоздь, легко находил по фотографиям убитых людей. И даже указывал места, где они расстались с жизнью. Их там потом и находили.

Такие дела.

Вера не имела доступа в интернет, поэтому наше общение происходило всегда лично. И, клянусь демонами, трудно было найти человека вежливей, галантней и добрее, чем я, когда рядом со мной находился этот милейший ангел в юбке.

Я всей изрезанной кожей чувствовал, насколько вкусна была ее энергия, и изнемогал от жажды. Ее защитой была ее же невинность. Да что говорить, даже мой паук Пашка, жадно трясся в паутине, когда я рассказывал ему о неземной красоте Веры. Ему тоже хотелось, чтобы эта девушка болталась в его паутине.

Я смешливо грозил ему пальчиком, все чаще задерживая внимание на дыре в окне. Ветер все также проветривал помещение, и жизнь казалась неизменной.

* * *

Я знаю одного шамана по имени Борис. Он живет в собачьей конуре и пьет водку. Борис подсел ко мне, когда я расположился на скамейке железнодорожной станции, играя в пиявку и проходящих мимо людей. Я задолго почувствовал приближение к себе чего–то непонятного. Сначала передо мной опустилась темная, как мои мысли, ворона и долго вышагивала по перрону, ничуть не стесняясь людей. Я, понял, что дело здесь нечисто и хотел, было уйти, но птица, заметив мое беспокойство, сразу же сорвалась с места. Через пару минут я ощутил легкую щекотку в затылке, рядом с засевшим в мозгах шариком.

А когда рядом бухнулся обросший, нечесаный человек, которого легко можно было принять за бомжа, я понял — этот человек обладает силой. Он без предисловия заявил:

— Меня зовут Борис. Я шаман и ем мухоморы. А ты что здесь забыл?

Он был открыт всем ветрам: мысли легко входили и выдувались из него, стараясь успеть за постоянно движущимися губами. Я никогда не спрашивал, сколько ему лет, да это и было совершенно не важно для существа, умеющего ходить на небо и таскать за собой на поводке цепных духов. Вы бы приняли его за бездомного или забулдыгу, он и был им. Мне было странным узнать, что Борис так сходу бросил в меня своим именем. Не шаманская эта повадка, имя бережется, как талисман, в котором заключена сила камлающего. Но мне ничего не оставалось, как ответить ему:

— А я Антон. Я кушаю девушек. Давай дружить?

Борис жил в ветхом деревянном домике на окраине дачного поселка, выросшего около работающей с позадавних времен скотобойни. Он трудился сторожем, объясняя мне, что духи, которые ему служат, загодя оповещают его о приближении чужака с плохими намерениями. Шаман часто спал в пустующей собачьей будке огромных размеров, куда забивался на протяжении длинных ночей, стараясь скрыться от обуреваемых страхов.

— Ты думаешь, шаманом добровольно становятся? — объяснял он мне, — как бы не так. Думаешь, что человек сам, решив поиграть, зовет духов? О, нет! Это духи выбирают человека, а не он их. Они приходят ему во снах, оставляют знаки в жизни, запугивают. Доводят до смерти. Слабого человека они и доведут до полусмерти, пока тот к ним сам на коленях не приползет и не согласиться стать их хозяином. Не могут духи странствовать без шамана, человек им нужен.

— Поэтому ты в будке спишь?

— Я, когда они впервые ко мне пришли, в образе птиц скелетных, так перепугался, что несколько дней говорить не мог. Голос пропал. Говорили, что я умру, если не соглашусь ими владеть. Для меня, человека обыкновенного, это было вне рамок понимания. Это как выйти на улицу и столкнуться там с динозавром. На вторую ночь они пообещали совершить убийство, но не сказали, кто это будет. Я напился и вырубился. А утром я нашел издохшим своего пса. Тот был распластан на крыше своей же конуры, как какой–то собачий Иисус. Очень я его любил, а они отняли то, что мне было дорого. Обычный метод. На третью ночь они разом налетели на меня так, что я забился в подвал и у меня началась лихорадка. Это называется шаманская болезнь. На следующий день я сдался и, очнувшись, понял, что лежу в собачьей конуре: половина тела внутри, половина снаружи, а по двору ворона ходит и на меня смотрит. Каркает. Дух мой значит. Хранит меня это место, безопасно в нем.

Он был не рад, что стал хозяином пары духов. Это не они исполняли его желания, а он исполнял их прихоти. Мы — мешки, набитые кишками, в требухе которых болтается душа. А духи уже освободились от бренной оболочки.

Иногда ночуя в Бориных застенках, я слышал ритмичную игру его варгана. Борис был немного полноват, небрит и чуть смугловат. Одевался в одну и ту же одежду, гремящую какими–то невидимыми бубенцами и пахнущую рыбьим жиром. Где он его брал в лесу, я не знал. И всегда, когда кричащую ночь успокаивали тихие и проникновенные позывы варгана, вместе с инструментом звучали неизвестные бубенцы, Боря раскачивался и вводил в транс и меня, и окружающий мир. За это я не ненавидел его.

— Ты можешь мне помочь? — спросил я его.

Он вздохнул и направился к собачьей будке, когда он залез в нее с головой, оттуда высунулась рука и показала мне два пальца.

— Две бутылки?

Рука подумала и оттопырила еще безымянный заскорузлый палец. Выглядел он так, будто целую вечность пахал в копях царях Соломона.

— Три, так три. Духов нельзя не попотчевать.

Я с радостью согласился.

* * *

Я был расстроен, как гитара, а мои пальцы — шесть натянутых струн.

Почему не пять? Потому что мне так хочется, и всё тут. Пусть у критиков вскипят рациональные мозги, но я не изменю образности своего мышления.

Вера скромно отклоняет все мои предложения о пикнике. Как не подступлюсь к ней, мои вопросы вызывают у нее лишь румянец на щечках, которые мне тут же хочется обглодать. Не то, чтобы я каннибал, но вы просто не видели ее солнечную, полевую красоту.

Что мне с этим делать?

А тут еще Настя приперлась ко мне домой. Говорит, что мне плохо. Говорит, что хочет мне помочь. Говорит, говорит. Так много говорит, что я даже мысленно хочу засунуть ей в рот свой детородный орган, лишь бы она замолчала.

Вот так, ребятки, я готов пойти даже на такие жертвы.

Мои мысли, уставшие, как марафонец, бегут спринт. Я еще не знаю, как поступлю и, поэтому, мой затылок напоминает маятник Фуко: периодически бьется о шершавую серую стену. На жестком стуле напротив, как раз для гостей, сидит Настя и поглощает меня еще не отошедшими от ночного холода руками. Ямочка на левой щеке, порожденная кривой, неуверенной улыбкой, надкусанные усталостью глазные яблоки…

Мне очень трудно совладать с таким образом.

Возможно, она специально застудила руки, чтобы я видел то, как ей холодно. Рассматривая вспучившиеся, как синие корни, вены и канатики жил, пролегающие под сухой кожей, мне было трудно совладать с собой. Я знаю, что повторяюсь. Так филантроп трясется над новой маркой или нацист кончает при виде фюрера. Моя слабость — это чьи–то болезненные, неправильные, совсем не эталонные женские руки.

Настя не могла не знать этого. Подленький ход. Это как в шахматах: вместо того, чтобы сделать ход конем, трахнуть соперника доской по голове. То, о чем я говорил в начале рассказа. И где она летом умудрилась застудиться то? Пашка неодобрительно смотрит на нее из угла, не доверяет. Ему больше нравится Вера, чем это молчаливое, достающее его хозяина, существо.

Паук затряс вожжами паутинки, и я понял, что он, вместе с воздухом из дыры в стекле, торопит меня. Черным обелиском за окном застыла многоэтажка. Мне не нужно, как похоронному агенту, брызгать в глаза луковым соком. Я пущу туда любовь и страдание.

Холодная люциферова звезда скатилась по моей шершавой коже.

— Прости меня, я просто потерялся. Я не знаю, что мне делать. Я брошен в море и не умею плавать. Ты меня понимаешь меня…?

Какая русская девушка не хочет спасти своего избранника от всех бед? В ее душе — помогать, сострадать, переправлять боль на себя. Она видит во мне и горящий дом, и коня на скаку. Она хочет войти в меня.

Все позабыто. Шаги, которые сократили расстояние между нами, остывают во тьме и тишине.

Я проводил пальчиком по мочке ее уха, торопливо сбегал по щеке и медленно плыл по подбородку. Когда моя рука пронеслась где–то совсем рядом от пояса и джинс, ее коленки свелись, и я ясно почувствовал едва сдерживаемый стон.

Она возбуждена, она на прицеле. Сжимает крайнюю плоть моих брюк. Просто держится за ткань, но делает это так, будто вцепилась в руку утопающего. Ей хочется, чтобы я сделал с ней все, что угодно, но, главное, нежно. Настя представляет, как я снимаю с нее кожуру одежды, трогаю ее обаяние теплым, свежим дыханием. Она видит мои покусанные губы около своего рта и высунутый язык подле жаркого лона.

Девушка напоминает заряженный револьвер и лучше быть Якубовичем, чтобы как следует раскрутить барабан. Хотя его усы явно не к постельной сцене. Если хочешь долго не кончать, думай о Якубовиче, это как пить дать. Черт возьми, неужто я настолько погружен в себя, что способен думать о ТАКОМ в ТАКОЙ момент???

Я слегка полизываю ее подбородок и шейку, а Настя одеревенела. Я даже стал побаиваться, что ее ударит нервный тик, а изо рта пойдет пена. Вдруг забьется, как эпилептик и выбьет мне челюсть. Она пытается ответить мне взаимностью и поймать мои губы, ее ноги пытаются обхватить мои, а руки сцепляются в прочный замок на моей спине Думает, что теперь не потеряет меня.

Оказавшись у ее голых ног, как какой–нибудь римлянин у стоп Клеопатры, я медленно и с наслаждением всосал в себя ее холодные пальчики. Потеревшись лбом о выступающие косточки на тонких, почти царственных щиколотках, я надеялся вызвать статическое электричество, но получил лишь неуверенный, испуганный, и, в тоже время, весь в предвкушении стон Насти. Язык вписал в окружность коленную чашечку. Мои руки выпрямили, как стрелу, ногу девушки и я с наслаждением прошелся губами под коленкой. Теперь ее ножка вздернута к потолку как шаг циркуля. Я еще раз прохожу ее языком в тех местах, куда и рукой то не всегда дотянешься. Шершавая, в трещинках кожа пахла телесной солью, приторным запахом выделений. Он был так сладок, что я впился зубами в ее тело. Это вызвало щекотку и Настя начала смеяться, понуждая меня подниматься выше.

У нее были тугие бедра, но вовсе не мужицкие ляхи, между началом которых можно колоть орехи, а ровно такие, чтобы не оскорбить такого худого паренька, как я. И все же, они больше. Мне кажется, что с тем же успехом я мог лизать кабачок, который победил на конкурсе «Сельский гигант 2010».

Черт! Я хочу отрубить себе голову, чтобы мне не лезли туда эти бредовые мысли. Как можно думать о таком, когда ласкаешь такую красивую девушку? Я думал об этом, нежно поглаживая ее живот и подбираясь губами к лобку.

Но, все же, поработав пылесосом, и втягивая в себя напряженную плоть, где бешено циркулировала кровь, направляясь к нужным органам, я не мог не признать, что ее тело чертовски меня возбуждало.

Как ее — не знаю. И все–таки я захотел перед нашим неизбежным соитием, когда не будет хватать времени на слова, а только на движение и взгляд куда–то в сторону, успеть задействовать язык по прямому назначению — для слов:

— Настя, а ведь нам придеться целоваться. По–взрослому…

— Да-а, — пролепетала она, удивленная тем, что я после того, как обласкал ее ноги и, вылизав внутреннюю сторону бедер, спрашиваю дозволения каких–то там поцелуев в губы, — нам придеться целоваться.

— И обниматься?

— И обниматься…

Тем временем, уже поднявшись, я медленно посасываю ее кожицу на шее, а затем бормочу, горячим дыханием заледенев ее ушко:

— И сплю всегда голым, уж прости. Тебе тоже придется пойти на это.

В этот момент на ней только футболка и трусики. Она чувствует, как я касаюсь чем–то твердым до ее бедер. Она понимает, что это и хочет взять его в руки.

— Я не против этого. Я даже за…

— Я люблю это делать в лесу, — виновато и совсем не к месту поясняю я, — когда качается небо и деревья,… но раз нет другого варианта, то придеться заняться этим здесь, прямо в кровати. Смяв простыни и разбудив соседей. Банальнища.

Она ждет поцелуя, а я выгадываю момент. Затаившийся в своих сетях паук подмигивает мне восьмью глазами. Скоро он будет аплодировать мне множеством своих лапок. Один за весь театр. Я задаю разомлевшей гостье последний вопрос:

— Настя, а чем мы будем с тобой заниматься: сексом или любовью?

Дыхание перехватывает, как лента бедра финиширующего атлета: быстро и обрывисто. Она отвечает:

— Любовью… на чувствах, а не на инстинктах.

Ее рука почти залезла ко мне в трусы. Я еще с несколько секунд вожу пальцами по ее лицу, внутренне соглашаясь с ее ответом, нежно вглядываясь в ее счастливые глаза, а потом говорю:

— Но я ведь тебя не люблю. И никогда не полюблю.

Ночь я провожу на полу, закутавшись во второе одеяло. Напряженный половой член готов проколоть мое бесчувственное сердце и долго не дает уснуть, так что я вынужден слышать тяжелое дыхание смертельно обиженной Насти. Я притворяюсь спящим и не отвечаю, одной рукой пытаясь тихо и незаметно помастурбировать. Когда она заплакала, я почти взорвался от наслаждения.

* * *

Я все–таки уговорил Веру прогуляться по лесу. Мне достаточно было познакомиться с ее матерью: женщиной набожной и пекущей пироги. На нее незначительно повлияло то, что я разбирался в таинствах, мог прочитать символ веры и осуждающе высказывался о тлетворном влиянии Запада. Но когда я одолел четвертый кусок пирога, то окончательно завоевал сердце этой милой женщины.

Я встретился с Верой на следующий день, прежде отправив Насте сообщение о нашей встрече. И упомянул лес в том же контексте, что и тогда в кровати. Извинился, сославшись на трудное детство. И поклялся, что сегодня все будет по–другому. И выключил телефон, чтобы женское смятение, неминуемо перерождающееся в любопытство, сделало все за меня.

Прежде, чем мы с Верочкой на следующий день скрылись в лесу, я почувствовал на своем затылке взгляд Её горящих глаз. Мне не нужно было оборачиваться и даже в глубокомысленном хмыканье не было потребности. Я знал, что на нас с ненавистью смотрит одураченная Настя. Что она подумала в этот момент, зная о моих сексуальных пристрастия и видя то, как я скрываюсь в лесу с какой–то непонятной, но явно необычной девушкой?

— Какая хорошая погода, — радостно поделился я с Верой своими наблюдениями, — все улеглось, как ветер в поле.

— Да, — согласилась она, — у меня есть термос и пирог. Можно будет поесть.

— Ты такая стройная, хотя мама постоянно делает пироги. В чем секрет? Ты находишь парней, которым все это можно скормить?

Вера засмеялась, опрокинув назад покрытую платком голову.

— Ну что ты. Я вообще не понимаю, почему с тобой пошла гулять. Точно заколдованная. Я никогда с другими молодыми людьми так не гуляла. Ты какой–то…

— Я что, такой скучный?

— Нет, но… это как–то необычно. Не обижайся, но я как будто себя не контролирую. Будто это ты заставляешь поступать меня так, как мне хочется. Прости, я говорю путано, но может, ты поймешь.

Еще бы, я очень сильно ее понимал.

Люблю когда небо утоплено по плечи в соснах. Дорические атланты, подпирающие свод. Правда, кое–где синь напоминала синяк, который небесной выси поставил еще утром ветреный забияка. Как альпинисты, на небо карабкались тучки.

— Знаешь, я люблю гулять по лесу и думать о Боге.

Это ложь: я люблю гулять по лесу и думать только о себе, да о природе. Хоть человек и вышел из леса, но всеми силами старается убить своего родителя. Идти в лес нужно без злобы, без желания причинить вред. Там, где люди ведут себя по хамски, лес умирает. Деревья вырастают в нем кривые, как зубы без брекетов. Трава желтеет и напоминает волосы больного чесоткой. Я иногда собираю выброшенный в бору мусор, но это капля в море, по сравнению с тем, сколько цивилизации человек принесет сюда. А в леших уже давно никто не верит, поэтому они и не могут защищать свой лес.

Вера прекрасна настолько, что нельзя различить ее тело, все изящно и совсем не фанатично скрыто одеждой. Это как торжество юбки над джинсами: первая дразнит, приоткрывая, а синяя ткань облицовывает тело так, что раз взглянешь, и больше не хочется.

Мы собирали грибы, вымазались соком из крохотных бусинок черники, и весело болтали около часа, блуждая по самой опушке, когда, наконец, долго и протяжно не каркнул ворон, и я понял — пора углубляться дальше в бор. Отдаляясь от хоженых троп, нам все чаще протягивал колючие ветви–руки кустарник, а сосновые исполины закрывали небо и превозносили прохладу.

— А мы не заблудимся?

Деревья с поклоном расступились, и мы вышли на густой парик из зеленой травы. Она была так насыщена цветом, что мне пришло на ум такое сравнение. Я огляделся: сплошное безлюдье. Никто не помешает нашему пикнику на обочине.

— Вот мы и пришли. Давай устроимся в центре, там есть природная скамеечка. Из дерна.

— Хорошо, — она улыбнулась, — ты здесь уже бывал?

— И не раз. Я иногда прихожу сюда спать, прямо на траву. Заряжаешься, — я чуть было не сказал «силой земли», что на православную девочку произвело бы не самое лучшее впечатление, — ты устраивайся пока, а я схожу… ну…

— По божьим делам? — засмеялась она.

Не понимая, какая может быть связь между божьим и моим делом, я ответил:

— Да, по тем самым. Не скучай.

Я вошел в ломкий кустарник, поглотивший меня в зелени, но вовсе не для того, чтобы облегчить мочевой пузырь. Я заворожено смотрел, как Вера приближается к центру этой лесной лысины.

Достигнув цели, девушка пораженно остановилась и то, что она увидела, и правда, могло произвести впечатление на любую. В центре поляны горела промасленная шестиконечная пентаграмма. В лучах горящей звезды были воткнуты те самые свечи, купленные мной в день знакомства с Вероникой и которые, якобы, были приобретены мною для Сочельника. В сердцевине пентаграммы был воздвигнут короткий шест с повешенным на него коровьим черепом, взятым с близкой от бора скотобойни. Коровий жир, пропитавший свастичный символ, тоже был куплен там.

Вера непонимающе прошептала:

— Антон…!?

Неожиданно прокашлявшись ото сна, ругнулся разбуженный гром. Точно какая–то небесная кухарка загремела кастрюлями, и с грохотом небо жадно припало к земле–любовнице. Я застыл в кустах, питаясь усиливающимся жалобным криком: «Антон!». Вера крутилась вокруг своей оси, закручивая испуг в мягких, но испуганных глазах.

И тут на сцене появился Борис.

На нем была черная фетровая шляпа с полями и воткнутым в верхушку гусиным пером. К полям, как у знаменитого пирата Черная Борода, были прилеплены длинные тлеющие фитили, роднившие шамана с дьяволом. Серый дым от ароматических фитилей окутывал бородатого мага таинственной вуалью. Полную фигуру скрадывал старый, местами продранный непромокаемый женский плащ. На застегнутой груди белой краской была выведена корявая пентаграмма и фраза: «Сатана, я умру за тебя!». Борис вышел, словно из ниоткуда, и это смешное, сделанное на скорую руку одеяние, вовсе не заставляло хохотать, а наоборот, пугало.

Борис громко вопросил и его голос сбил старую хвою с деревьев:

— Готова ли ты, дева, отдать свою жизнь во имя хозяина нашего, Сатаны?

— Антон… — прошептала Вера, оглядываясь по сторонам, и бледность захватила ее лицо, — где ты!!?

— Смертная, отвечай же, готова ли ты участвовать в ритуале по призыву нашего всенощного хозяина? Готова ли ты окропить своей девственную кровью жертвенную пентаграмму?

Вера стала отступать в сторону деревьев и, прижав корзину для грибок к груди, мертвенно проговорила:

— Я не понимаю о чем вы. Простите, честно…

Борис уже стоял ко мне полубоком, поэтому мне показалось, что он зашептал девушке какие–то слова. Это было похоже на заклинание, и деревья, точно войдя в транс, сорвались с корней и затанцевали вальс. Никакой уважающий себя шаман, не согласился бы, сделать то, что предпринял Борис. Издеваться над людьми это для меня, а не для тех, на кого возложена миссия кормчего между множеством миров. Это, как будучи миллионером, отжимать десятки у школьников. Спасает то, что все мы, в этом дурдоме на колесах, самоучки и никогда не следуем прописанному канону.

Воздух напитался, как губка водой, энергией. Я почувствовал бешеный прилив сексуальной активности, в джинсах стало тесно, а в желудке рассосалась слабость. Чистота Веры, какая может быть только у целомудренного человека, выплескивалась наружу и пронизывала меня насквозь. Защитный механизм, задействовавший самые сильные стороны личности, теперь питал меня энергией. Это было также прекрасно, как заснуть в библиотеке, среди упокоенного знания или принять ванну прямо у подножия скал, в горячем источнике.

Борис уже громче что–то продолжал шептать и под эти ритмичные мантры я сделал то, что хотел, войдя в свой физиологический ритм. Это было довольно странно, получать таким необычным, даже космическим методом удовольствие и выражать его столь примитивным, доступным каждому подростку, механическим способом. Возможно, я какой–то духовный импотент, которому, чтобы возбудиться, нужно видеть страдание и растерянность чужого человека. Я начал мастурбировать. А Боря заорал, выполняя возложенную на него роль:

— САТАНА ЯВИСЬ! ЯВИСЬ САТАНА!

Борис воздел руки к небу, и оно выстрелило из пушки. Сорвавшийся с места в карьер ветер, взыграл пламя пентаграммы, которое свило шаману грозный ореол, взметнувшись до уровня плеч, и дыхнувшее смогом на Веру, уже прижавшуюся к деревьям. Закаркали вороны, кружившиеся над просекой, тонким фальцетом вклинился волк, которому мастерски подражал камлающий Борис. Заревел медведь, и противно загорланила речная чайка.

Вера ринулась в чащу, ровно в тот момент, когда я кончил. И с последней каплей, упавшей на землю и листья, ко мне вернулось противно чувство, будто я выпил водки. Боря понурый стоял на поляне и не рождалось в природе больше того буйства, что возбудило меня, и обратило в бегство Верочку. Выпал осадок, как после совершения мелкого преступленья, за которое наказали постороннего человека. Все эти игры в Вельзевула отдают пятнадцатилетней готикой. Мне же уже ближе к двадцати.

Соединив молнию на джинсах, я, довольно улыбаясь, вышел на свет. Боря отодрал от шляпы дымящиеся фитили, бросил их в траву и ожесточенно, будто сражался со змеей, затоптал их.

— Зачем ты так с ней? Чистейший человек. Не то, что мы с тобой. На нее люди будут смотреть, и радоваться, а на нас глядеть и смеяться. Она для пользы человеческой создана.

Я пожал плечами, безразлично смотря на потухший огонь пентаграммы. Боря выложил ее кривовато, при ближайшем рассмотрении она больше напоминала чертеж пьяного математика.

— Мне это нравится. Как я тебе говорил, это для меня пища. Если я не буду этого делать, то умру от истощения.

Пришла его очередь пожать плечами:

— Я сделал очень плохое дело и понесу за него наказание. С тебя должок, мой друг. А духам все–таки понравилось, смотри, как бесятся, шальные. Но ее выведут из леса, помогут. Видишь, как закачались кроны, на полном то безветрии. Довольны, хохочут. И почему меня выбрали именно эти шалуны, а не степенные и сильные духи. Видимо человек я такой, слабый. Человек заслуживает тех духов, которые к нему явились.

Сосны колыхались, как иголки под магнитом, хоть и отчетливо ощущалось безветрие. Казалось, в небе колдовал невидимый факир, желающий пробудить природу ото сна.

Борис, тяжело вздохнув, принялся очищать полянку:

— Пойдем ко мне, ночь сегодня будет гнойная. Сегодня что–то случится.

Мне тогда очень понравились эта его фраза: «гнойная ночь». Она должна быть обязательно желтой… от яда и от луны, которые сидели во мне.

* * *

Ночь быстро налилась желтой лунной слизью, точно в космосе выдавили тугой гнойник. Тучи в черных коронах и с пугающим желтком в сердце, были насажены на вертел лунных лучей. Казалась, они медленно поворачиваются вокруг своей оси, словно в небе крутилось какое–то древнее, выползшее погреться в ночи зло. Его когти скребли по ставням дома, на крыльце которого я сидел.

Вокруг фонаря не вилось даже мошек.

В такую ночь всегда совершается что–нибудь страшное: лютует смиренный крестом, да загнанный в болото лесной бог, маньяк надевает клетчатую рубашку или ВИА Сливки выпускает новый сольный альбом.

— Большое зло случится, — покачал головой Борис, — очень большое.

— Война? — спросил я, — когда советские археологи вскрыли гробницу Тамерлана, то на следующий день началась война.

— Нет, не это, — отмахнулся Борис, и его сальные волосы тускло блеснули, — правило трех «Н». Ничего никуда никогда не уходит просто так. Если потревожить сильного человека, погребенного в земле, то высвободится часть энергии, которой он обладал при жизни, и которую унесло его тело в могилу. Поэтому любой археолог был свидетелем аномалий на раскопе, так как сила не растворяется в пустоте. Но я не об этом хотел тебе сказать. То, что мы сегодня сделали, неправильно. Это приведет к плохому. Мы могли обойтись без этого, но оказались слабее, чем есть.

Я равнодушно пожал плечам и, вторя мне, две огромные тучи, тянувшиеся по гербу звездного поля, начали втягиваться друг в друга. Небо пожирало само себя. Что оно потом выплюнет сюда, вниз?

— И что в этом такого плохого? Ты же знаешь меня. Я живу тем, что питаюсь отданными мне эмоциями. Для этого я и… подшучиваю над девушками. Все в жизни чем–то питается, я — эмоциями других людей. А ты?

Увы, в жизни разговоры совсем не такие красивые, как в интернете. Меня плющит от того, что я говорю какими–то банальностями, что я стал самим собой. Человеком, без заранее выученных декадентских цитат. В нашем мире я палочка без нуля, где оба этих слова имеют исключительно сексуальное значение, и образуют главный культ всеобщего поклонения: член.

Я пожалел, что не пью водку. Боря оприходовал уже целый бутыль, но не пьян, а сосредоточен. Другие две бутылки он убрал в погреб. Я не стал спрашивать зачем. На моей памяти он всегда прятал две бутылки водки в погреб, а одну выпивал. Я не знал, куда они потом деваются и для чего нужны шаману. У него, в отличие от бурятских собратьев по ремеслу, есть фермент, расщепляющий спиртовые соединения. Да и мухоморов он, не смотря на разговоры о них, почти не признает, хотя вреда от них явно меньше, чем от этиловых литров. Если честно, я считал Бориса простофилей. Человеком, живущим отрешенной бездумной жизнью. Он понемногу нахватался верхов, сошел с ума от пьянства, но в нем нет стержня, который указывает направление, как магнит в компасе. Даже у меня, трусливого слабака, имеется внутренний нуклиус. А у Бориса его нет. Живет для просто так. Отрежь ему бороду — ничего интересного не останется.

— Я питаюсь огненной водой, — Борю потихоньку начало накрывать, — но не бью же при этом стеклотару! И я не ненавижу борщ, прежде чем его съесть. Понимаешь?

— Видишь. От одной жертвы, мы вдвоем с тобой насытились, — вяло пошутил я, наблюдая за карнавалом в небе.

— Вода, выпав однажды на землю, испаряется, а потом снова орошает поля и луга. Всякое травоядное животное, глодающие ветки кустарника, когда–нибудь ляжет в землю и напитает своим телом травы. Так почему злой поступок, однажды пушенный в мир, не возвращается к своему хозяину?

Шаман помолчал:

— Один раз запустил, и крутится оно вечно. Поэтому предостерегаю тебя, старайся не делать так больше. Иначе можно напустить столько зла в мир, что хватит на всех людей! Мы утонем в нем, когда однажды оно выпадет с небес!

— Но я ведь умру с голоду.

Облака закрутились, подобно вихрю, всосали в себя черную мглу, и очистившаяся луна засияла проникновенно и мертво. Неведомая буря сошла с небес на землю и уже мела по долу невидимая поземка. Что–то кренилась, как матча терпящего бедствия корабля, хотя деревья оставались спокойными.

— Учись, — Борис качающимся пальцем показал на фонарь, — знаешь, почему насекомые не летят на его свет? Он не манит их, а сбивает. В этом виноват человек с вечным желанием все освещать, когда для мотылька всего два светила: солнце и луна. Вот они и путаются. Так и для человека: не надо выдумывать для него новых истин. Все заключено в нас самих: следуй за солнцем и луной, и не обращай внимания на такие вот фонари.

И он пустился в пляс, вздымая, как самолет крылья, свои руки. Он не то, чтобы плясал, а его била какая–то танцевальная дрожь: порой хрустящая, отчего тело замирало в ломаной линии, но чаще плавная, точно шаман преодолевал сильное течение. Его глаза были закрыты, и он кружился по одному ему ведомому месту силы, стараясь вплести свое тело в то буйство, которое творилось вокруг.

На деревянный штакетник села сова. Хищник, скрывающийся в ночи и не показывающийся на глаза человеку. Она неотрывно смотрела на Бориса огромными, точно одетыми в полосатые очки, глазами. Хлопнула калитка, хотя я отчетливо помнил, что закрыл ее на щеколду, и Боря сразу же неотрывно загудел, как ветер в печной трубе.

Я чувствовал, что духи присутствуют совсем рядом, стоит лишь протянуть руки и, тогда, рискнешь узнать сову, что внимательно наблюдала за Борей, не только как птицу. Казалось все недоброе, что сегодня собралось в лесу, стеклось к домику на опушке. Шуршание, клекот, хруст, чавканье. Сама Природа — живая и честная, хотела посмотреть на моего друга, упавшего на спину и выгнувшегося в пугающую дугу: от головы до цыпочек.

Борис испустил долгий, протяжный вой. В этом не было ничего общего с плачем волка. Так в бессилии лает матерь, лишившаяся своих детей. Боря выгнулся, точно хотел переломиться надвое и отползти в разные стороны, как разрезанный червяк и упал, тяжело дыша. Камлания всегда отнимают много сил.

Рванувшая, как мина, тишь, чуть не порвала мои перепонки. Она так резко ворвалась в уши, что я застонал и схватился за голову. Создалось ощущение, что в ушную раковину мне незаметно засунули длинную согнутую проволоку, а потом, раздирая внутренности, с силой ее выдернули.

Боря, трясясь, со стоном пополз в сторону конуры. А утром я узнал, что Настя длинным продольным надрезом вскрыла себе вены.

* * *

Мало что есть на свете интересней спичечных коробков. Это целая картонная вселенная! Я начал их собирать, когда третьеклассником покуривал за зубцами школьной ограды. Я еще тогда не любил крутить колесико зажигалки, а обожал чиркать спичкой, выбивая синие искры. У меня дома скопилась целая коллекция коробков: советские, с каким–нибудь призывом по случаю какого–нибудь пятидесятилетия. Или с изображением темно–бурой лисы из серии «Заповедники». Есть с пышными красными розами, точно на картон капнули густой кровью. Есть с бутафорскими самолетиками.

— Тыц–туц, — вертя в руках коробок, приговариваю я, — тыц–туц.

Паук в каморке из паутины не понимает меня. Смотрит недоверчиво и с осуждением, хотя утром я положил ему в сети сочную муху. Он не притронулся к ней, обижен, что я больше не говорю вслух ни об одной девушке. У, Пашка, озорник!

В специальном ящичке у меня хранится целая армия спичек, выпотрошенная из прямоугольных брюх. У них синие, красные, черные, желтые, зеленые головки. Мои серные батальоны, которые я иногда зажигаю и отправляю в бой. Сражение начинается с атаки сумерек, когда я посылаю к закопченному потолку первое облако серных испарений.

Когда темнота отвоевывает окна, изгнав оттуда израненный закат и ее дивизии, тесня убегающие фотоны, маршируют по стене вниз, ко мне, растянувшемся на колючем полу, я начинаю медленно жечь спичку за спичкой. Самый сладкий момент — это удар головки о трут, оставляющий на нем бежевую бороздку.

Мои маленькие деревянные солдаты с ампутированными конечностями живут в картонных коробках. И мечты у них вырезаны ножом хирурга, осталась только какая–то серная дрянь, которой забиты мозги. На собрата, вспыхнувшего красно–оранжевым пламенем, от которого у того почернело и согнулось тело, мои рабы смотрят с ужасом в выпрямленных телах. В этом мире «отличается» равносильно «приговорен». Но ведь рано или поздно все спички ждет такая же участь. Но они все равно бояться. Подумать только, их, этих безвольных созданий, страшит мысль о том, что они могут осветить тьму. Разве они боятся увидеть в ней что–то ужасное? А может им пламя от свечи кажется Солнцем?

Я верчу в руках приглушенно гремящий, как поднятый со дна моря кастаньет, спичечный коробок. В сумерках, напрягая глаза, я пролистывал свой дневник и понял, что слишком часто начинаю новую запись со слово «Я». Эгоизм? Быть может.

Напротив, на полу выстроился правильными когортами остальной легион со штандартами собственных фабрик и магазинов. Ветер, превратившись в скулящего волка, бился и царапался, пытаясь проникнуть через скол в окне. Мои руки все не дойдут его заделать.

По–прежнему думаю.

Из водопроводного крана на кухне падает зло. Вода, идущая по медным трубам, также губит спички, как и огонь. Маленькие люди с ампутированными конечностями живут в картонных коробках.

Как тут понять, что я говорил вовсе не о спичках.

* * *

Мне хотелось оскорбить ее. Выбить словом, как кремнем, искру крови. Проткнуть ее язык словесной иголкой так же, как теперь в ее заштрихованных рукой врача венах, была воткнута игла с физраствором.

Я засмотрелся на вены, по которым гулял мертвец. Прекрасный синий мертвец с зеленым оттенком кожи. Зрелище воистину прекрасное и за неимением хлеба, мне пришлось только сглотнуть слюну.

— О чем это я?

Она грустно, совсем без чувств, посмотрела на меня:

— Ты о чем?

Собраться! Мысленно я изнасиловал Настю самым непотребным образом, а потом выкинул на помойку. Все это реально и проецируется на ее ауру. Оскорблять. Оскорблять ее…

Хочу получить Оскар, блядь!

Почему на полях сражений часто звучит слово «мать» и «мама»? В словах заключена великая сила и энергетика. Так мама, неведомым образом узнает о гибели своего сына в туманных краях, когда он валится на землю с ее именем на устах, и так солдат приходит в ярость, когда его противник кричит, что имел сношение с его матушкой. Знай цену словам, иначе ощутишь вкус кулака.

— Ты, — начинаю я говорить, — рисовала что–нибудь новое?

Нельзя сказать, что Настины рисунки обделены талантом. Они скорее обделены разнообразием. Ушастые эльфы, няшки с пушистыми хвостиками, слезливые лица с мутировававшими в блюдца глазами. Сборище анимешных мутантов.

Я пролистал посиневшую от гелиевой ручки тетрадь.

— Что за гадость. Я бы и то лучше нарисовал.

Настя, молча наблюдает за мной: покойные зеленые глаза. Они поменяли цвет. Тина, плавающая в пруду. Слегка насмешлива, как русалка, а тело ее укрыто не пенной лермонтовской волной, а жестким больничным одеялом. В этом есть свое очарование, как и в ее побледневшей коже.

— Бредовые рисунки. Ты что ли совсем разучилась рисовать?

Ее левая рука тронула меня за запястье, которое было едва ли теплее и тоньше, чем ее. Она сжала мою руку, точно хотела выжить из моих глаз взгляд, в котором будет хоть что–то настоящее, кроме неискренности. От неожиданности я даже задохнулся, отпуская в галоп сердце.

— А я тебя все равно люблю. И никому не сказала, что я из–за тебя решилась на самоубийство. Видишь, на что я способна?

Я хотел ее ругать. Даже высечь рукой из ее губы пару алых капель. Но не потому, что так ненавидел ее творчество. Наоборот, я был почти без ума от него: легкое и простое. Я с почтительной бережливостью положил ее тетрадку обратно в тумбочку.

Нет, я винил ее за то, что она сделала. Глупо, ужасно глупо. Она могла умереть, и это ничегошеньки бы не дало. Ее поступок мало чем отличался от глупости Антонины, полезшей выбрасываться на крышу и застрявшей в люке. Настя только застряла в руках врача.

Я наклонился к ней, и стоячий ворот черной рубашки, обнимающий мою лебединую шею под белым халатом, заскрежетал, как конек по льду.

— Любишь? — спросил я.

— Люблю, — она серьезна.

На ее глазах, в каком–то десятке сантиметров от ее лица, я зубами медленно отдираю коросту с нижней губы и, высунув язык, слизывал назревшую вишенку. Она знает, что я не скажу ей ничего хорошего, понимает, что я отчеканю грубость. Настя побеждает: я в растерянности, а она спокойна.

— Зато я тебя ненавижу, — говорю я не мигая, — ненавижу тебя, мой маленький усталый ангелок.

— Это ничего, — она слабо улыбнулась, точно мертвый хотел обнадежить плачущих у гроба родных, — помнишь, я когда–то сказала, что вы и любите так, как будто ненавидите? Помнишь? Так вот. Для таких людей как мы, это нормально. Мы в этот мир нехотя вошли задом наперед, а когда придет время уходить из него, то побежим, хохоча, наперегонки. Разве ты не задавал себе вопроса о том, что не должен был родиться? И разве не думал о том, что лучше умереть? От нас нет никакой пользы, мы только и можем, что страдать.

И Настя засмеялась, хрипловато и все–таки неуверенно, глядя на то, как я начал отстраняться от нее.

— Нет, я тебя определенно ненавижу, — говорю я тихо, пьяный от ее великолепного умысла. В эти краткие секунды я влюблен в нее одновременно чувством Ромео, Тристана и Роланда. Как здорово, что это быстро прошло. — Глупенькая ты.

По правде говоря, я действительно ее ненавидел. Но, не потому что я настолько неуверен в себе и настолько не люблю девушек. Нет. Я ненавидел ее за то, что она пошла на такой глупый и никчемный поступок не посоветовавшись со мной. Это мне можно вскрывать вены в горячей воде. Меня не жаль, а такие, как она должны жить.

Что это? Неужто любовь?

В этот момент я был на волосок от жизни.

* * *

Света снова, после того мистического перерыва, пишет сообщения, и экран моего телефона, готовый эакаротить, наполняется слезами. Она рыдает, что не хочет видеть свою мать, просит простить ее безрассудную родительницу. Света безумно жалеет то, что она натворила. Я, если честно, так и не понял, в чем она была повинна. Но раз человек считает себя в чем–то виноватым, то у меня поднимается настроение.

Я шел по улице в злом расположении духа и хотел, чтобы кто–нибудь упал. Я молил об этом все известные мне силы, взывая к Будде гуляющему по Голгофе, прожигал взглядом каждую неугодную мне спину. И наконец, то, что я хотел, случилось. Я рухнул на асфальт, больно ударившись спиной о поребрик. В ту же секунду невдалеке прозвучало:

— Эй, пацанчик, а я только хотел, чтобы ты притормозил.

Ко мне подошли, отлипнув от стены, двое в abibase. В такие моменты лучше становится одним из героев Заводного Апельсина, и проникаться духом старого доброго ultranasilia. Любой восемнадцатилетний маг, помышляющий о разгадке «сути сутей», не может ничего противопоставить вот таким вот пожирателям семечек, у которых весь смысл жизни в pivasike и детях подсолнуха.

— Ну, постой ты, братишка.

Если ты останавливаешься, значит, подчиняешься, значит, ты слабее. Простая логика самца, но я, поднявшись, зло посмотрел на неторопливо подгребающих ко мне парней, оглядывающихся назад, словно ожидающих вот–вот увидеть всадников Апокалипсиса. Я был слишком растерян и задумчив, чтобы атаковать их на другом, не физическом уровне. Думал о мертвеющей в больнице Насте.

— Чего надо?

— Ты не дерзи, братишка. Мы к тебе по–дружески подошли побалакать. Разговор один есть, тебя же Антон зовут? Урсулов?

Передо мной стоял эталон: барсеточка, семечки, запах сигарет, кепочка, штаны заправленные в носки, четки. Если можно было представить себе законодателя гопнической моды, то он стоял прямо передо мной, этакий Арсен Лорен всея пацанского мира. А лицо… я сразу увидел его старым и неприятным. Настоящее лицо всегда за глазами, за радужной оболочкой, внутри сетчатки. Нужно заглянуть в них, чтобы перед вашим взором появился настоящий душевный слепок. То, что я увидел, было гадким и обыденным.

— Ну, я, и что дальше?

Второй гопник терся, как кот, то сбоку, то за моей спиной, поигрывая четками и этот отвратительный, с корнем вырванный из религии жаргонный треск костяных шариков, вводил меня в ненависть.

— Я брательник Светы. Ты, сученыш, мою сеструху и мать оскорбил. Так порядочные люди не поступают. Мне о тебе знающие люди из твоего технаря рассказали. Моя сеструха вся в слезах, шепнула мне, что ты ее изнасиловал и продинамил. Матушку в ярость привел.

Страх заорал и вцепился мне в сердце. Оно стало ледяным камнем и ухнуло, не переваренное, куда–то в прямую кишку. Если меня сейчас как следует напугать, то я в прямом смысле стану бессердечным. Гроза любого худющего эзотерика — это обыкновенное быдло, которое не знает, что такое метафизика, Гегель и Литвак, но умеет начистить рыло.

— Все было не так…

— Значит это ты, сука!

Меня много раз били. Отец, не зачехляющий свои кулаки на протяжении всего моего детства. Мать целую жизнь принимала меня за пыльный клетчатый ковер, стараясь выбить из меня всю дурь. В школе, парни обманутых мною девиц, старались рассчитаться за поруганное честолюбие. Мое устремление к магии и было вызвано тем, что негодный физически человек ищет в ней определенную защиту.

— А у тебя проблемы со зрением?

Гопник несильно, но неожиданно толкнул меня, и я споткнулся о подставленную ногу тела с четками. Я только и успел, что инстинктивно наклонить голову к груди, чтобы не грохнуться затылком об асфальт и не добавить в общую картину мира малинового сиропа.

Меня избивали долго, с оттягом, стараясь расплющить нос и пах. Было больно, но физические неудобства не имеют значения, когда душой ты постигаешь истину. Никакими ударами из меня не выбить это ощущение. Меня бьют, а я смеюсь, не думая о том, чтобы ответить.

Вот она — подлинная сила.

Или это я дурак?

* * *

Из–за недоразумения я попал в детскую больницу. Можно было списать это на случайность, а может ординатор приемного отделения был буддистом и флегматично решил, что все люди суть есть дети. Тем более стоит знать, что случайности не случайны, а каждый настоящий буддист начинает новую жизнь с веревки и мыла.

У меня оказалось сломанным ребро. Внутри все горело, ныло и мне казалось, что человеческая сущность до сих пор недооценена, особенно то, что может быть извлеченным из неизведанных глубин человека — это мысль и дерьмо. Я исходился обеими этими субстанциями.

Днем дерьмом, а ночью снами.

Осознанное сновидение постоянно ускользало от меня, и я раз за разом просыпался на жесткой больничной койке. Я пытался во сне сконцентрироваться на стороннем предмете, а потом на части своего тела, чтобы войти в состояние осознанного сновидения, но меня тут же вышибло в реальность. Что же, приходилось привыкать к новой обстановке. Где бы ты не находился, не теряй наблюдательности.

Со мной беседовали из полиции, и я, к их радости, отказался писать заявление. Справедливое возмездие придет к напавшим на меня упырям. Хотя, похоже, это как раз ко мне пришла заслуженная кара. На прощание полицейский сказал, что мой случай попал в новости, чем хотел меня немало удивить, но я безразлично пробурчал:

— Бывает.

Двум мальчишкам, моим соседям по палате, сделали обрезание. Они не были семитского корня, но это не спасало их от участи каждый божий день макать свое трудовое орудие, замотанное в бинты, в баночку со слабым раствором марганцовки. Я называл этот ритуал «Купанием фараонов».

Я еще раз убедился, что воздержание это повод не только для душевной гордости, но и телесной пользы. Инфекция, скопившаяся от ранних мастурбаций под головкой полового члена, могла раньше времени превратить их в евнухов.

Сосед по палате, злым умыслом избежавший детского отделения, плакал целыми сутками. Это был мальчик, лет восьми на вид, пребывающий в том потерянном состоянии маленького человека, когда он чувствует себя брошенным матерью. У него на шее болтался обыкновенный, зеленый целлофановый пакет. В нем лежал сотовый телефон. Мальчик ходил по больнице с шуршащим пакетом на шее и рыдал так громко, что медсестры не забывали на него материться.

— Где моя мамочка?!?!

Я наблюдал за Вовой, проводя нехитрые опыты. Когда ему будет лет пятнадцать, он будет думать, что ненавидит свою маму. Именно так — будет думать, что ненавидит, отдавая дань гормонам и модным друзьям, у которых, как те говорят, уже есть девушки. Потом, быть может, он ее оттолкнет или с досадой скажет, что она «ничего не понимает в жизни». И будет стесняться матери, когда приведет знакомиться к ней свою будущую жену, а мать поставит на стол такие несовременные соленые огурцы.

А пока Вова еще ребенок, который всеми силами цепляется за этот прозрачный, как юбка медузы, полиэтиленовый пакет, соплей висящей на его шее. Этакий пионерский галстук двадцать первого столетия. Я видел, как ему его повязала мать. Лицо мальчика застыло в какой–то греческой маске трагедии. Ошпаренное слезами лицо, вздернутое куда–то вверх. Взгляд, протыкающий пустоту. И все, ради чего он живет в этом мире, это судорожные всхлипы в черную телефонную трубку, которую он дрожащими руками достает из зеленого пакета, висящего на шее. Его лицо — залитая водой палитра художника, когда он, приблизив телефон почти к самым глазам, так, что сизая влага заливает экран, набирает по памяти мамин номер.

— Мама!

И его окончательно прорывает от того, что он может общаться с самым любимым человеком на свете, но не может его даже увидеть или обнять. Он как будто звонил ей только ради того, чтобы пропищать в трубку это задавленное, бесконечно–печальное слово «мама».

В облегченный пакет на шее набегают слезы. Он шуршит, как приминаемый под дождем лист. Медсестра, жирная и в зеленом, проходя по коридору, останавливается, неодобрительно смотрит на плачущего мальчика и хочет что–то сказать. Ее отвислый живот вываливается вперед, и она становится похожа на какую–то ходячую синусоиду, нарисованную зеленой ручкой.

— Он опять ревет. Вы бы его успокоили, что ли.

И идет дальше. Это значит, она нам сказала: двум малолетним онанистам, которые по ночам, когда думают, что все спят, трогают свои забинтованные пиписьки и мне, человеку, который питается человеческими страданиями. Они что, все с ума посходили?

А малыш кричит в трубку:

— Мама, ты, когда меня заберешь отсюда?

Слово отсюда малыш произносит так, как будто в нем всего две буквы: «ад». В эту минуту он искренен, о чем постарается забыть в более осознанной жизни.

Может это я дурак, желающий зла другим. Но мне часто кажется, когда я смотрю на молодые, еще не сморщенные лица, что я вижу их старыми. Не начавшие еще толком жить старики. Смирись малыш. Наш мир настолько несчастен, что все, что нам остается — это пить мелкими глотками, чтобы не задохнуться, его блевотину.

И я бы пролежал на желтенькой простыне, глядя в потолок, который хотел убить нас отваливающейся штукатуркой, еще очень долго, вплоть до пришествия Светы или Антихриста, пока скошенным взглядом не увидел, что мальчик пишет какое–то послание. Я сумел различить, не поворачивая головы:

— Мама я умираю. Мне очень плохо без тебя.

В громадной, людоедской букве «П» я вижу виселицу, в которой повиснет его мама, только прочитав это душераздирающее послание сына. Дети умеют врать только по очень незначительным поводам, здесь все — сплошная боль и искренность. Вова, давясь слезами, пишет дальше.

Надо что–то сказать, а то я струшу.

— Вова, а что ты рисуешь?

Он не удивляется, а отвечает, в эту минуту он уверен. Спокоен. Это пугает:

— Письмо маме.

— Ты пишешь о том, как тебе здесь плохо?

— Чтобы она меня забрала поскорее.

Вова тянет эту «е», как будто играет на скрипке. Снова слезы. Главное построить разговор на взаимном общении. Я читал Макаренко и книги по педагогике не для того, чтобы оскорблять других. Начинать фразу с одобрения его действий, хвалить, относится со вниманием к самым малым его проблемам. Разбираться в супергероях. Ведь я не просто так глядел мультики и аниме про Наруто.

— Пока нельзя. У тебя что?

— Аппендицит.

— Попей сок.

Нельзя одновременно смеяться и говорить. Невозможно одновременно плакать и пить. Сок его успокоил, и я поделился с ним тем, чем мог — воображением. Что может поразить фантазию ребенка цифровой эпохи? Самая обыденная вещь для ребенка эпохи индустриальной. Я научил его играть в упрощенный морской бой и, конечно же, в первый раз с трудом проиграл ему.

Я надорвал линии в уголках моей зеленой тетради со стихами, намотал их на стержень ручки и, намалевав простенькие картинки, показывал Вове простое кино. Смешная женщина в шляпе и с цветами, бежала за своей собачкой, вырвавшейся с поводка. Можно выдумать столько простых игр с помощью одной только ручки и бумаги! Я захватил сознание ребенка без единого выстрела. Потом я вырвал пару листов из моей тетради со стихами и сделал ему воздушный самолет, снежинку, обезьяну и журавлика. Не буду говорить, что смог излечить его или полностью снять боль от разлуки с мамой.

Нет, я просто помог такому человеку, который бы ни за что в ответ не спросил: «А почему ты это сделал?»

Ему просто стало легче и он, наблюдая, как из–под моей руки на зарешеченных страницах вырастают примитивные, но забавные пародии на наших медсестер, мальчик заснул на своей кровати. Засыпая, он бережно сжимал в крохотных ладонях зеленый целлофановый пакет с молчащим сотовым. Он по–прежнему висел у него на шее, но теперь не был похож на камень.

Надо же, я сделал доброе дело и даже не умер. Чтобы уравновесить пошатнувшийся баланс я потянулся к одинокому тетрадному листу, который торчал из–под ноги Вовы. Мне открылась часть надписи: «Я тебя никогда за это не прощу!!».

Что стоит для моей мохнатой души совершить преступление? Я осторожно взял листочек, исписанный крупными, по–детски кричащими буквами и положил его в одну из своих книг, принесенных отцов. Почему я не упомянул об этом? Просто не считаю своего отца важной фигурой для рассказа.

Когда я повернулся к дверям палаты, то увидел, что за мной внимательно наблюдает Вера.

* * *

— Привет, Антон.

Я чуть было не поперхнулся материализовавшимися мыслями. Заплетенные звенья косы, точно сорванный и свитый в канат пшеничный колос. Вера скромно улыбается и, кажется, что белый халат, накинутый поверх ее сарафана, это сложенные ангельские крылья. Ее вид так прекрасен, что даже перенеси ее тотчас же на икону, все равно пропадет это милое зеленоглазое очарование. Даже двое парней перестали шуметь и уставились на девушку.

— А как ты меня нашла?

— О тебе по телевизору сказали. Нападение средь бела дня.

— Точно, а я и забыл о таком счастье. Ты меня ненавидишь?

Она улыбнулась:

— Конечно, нет. Моя мама тут тебе пирог испекла.

И она достала из пакета плотный каравай, завернутый в кожу из промасленной бумаги. Пакет настоящего сока, сделанного из натурального порошка. Выложив съестное, Вера вновь отошла к дверям и встала, прижав пустой пакет к коленкам, напоминая какую–то смущенную гимназистку. Она всматривалась в мои серые глаза так, точно в них плавала благодарность. А все, что я мог собрать в себе — это растерянность?

— Ты не говори мне ничего, — улыбнулась она, — мне все твой друг рассказал давно.

— Кто это? — удивился я. У меня не было ни одного друга.

— А тот чудной, в плаще и с горящими фитилями. Тот, что на меня в лесу выскочил. Он сначала меня напугал, а потом зашептал тихо, что это шутка и не надо бояться. Он умеет убеждать. Так что не вини себя.

Я вспомнил ту инсценировку в лесу, когда Борис, изображая дьяволопоклонника, надвинулся на Веру, и мне показалось, что он шепчет какие–то нагнетающие атмосферу заклинания. На деле же, он упрашивал заманенную мной девушку не бояться. Ой, Борис — Борис, не только тебе водка нужна в этом мире. Правда, теперь это особого значения не имело.

— Не думаю, что это меняет твое отношение ко мне… Что ты обо мне думаешь, — спросил я, облизывая пораненные губы, — только честно. Хотя врать ты не любишь.

Люблю слушать долгие несвязные монологи, на фоне которых можно выносить, как беременная женщина, и родить одну–единственную хлесткую фразу и, как в рассказе Шукшина, срезать выскочку. А Вера только и сказала:

— Глупенький ты и вовсе не злой. Я же вижу. И скоро вылечишься.

Интуиция подсказала мне, что она не мои синяки имела в виду. Мы с минуту глядя друг на друга. Заплетенные в косу волосы превращали ее лоб в какое–то возвышенное искусство. Без прыщей и без косметики. Ровное гладкое поле под зачесанным ржаным небом. А ниже — два зеленых стога, ярко–горящие глаза. Если бы огонь имел зеленый цвет, можно было сказать, что в глазах у Веры пылало пламя. Прекрасная, васильковая красота.

— Ну, мне пора. Береги себя, Антон.

Она повернулась и пошла к выходу, а я, не успевая сравнить свое искалеченное уродство с этим снизошедшим до меня херувимом, лепечу что–то невразумительное. Вова на кровати что–то прошептал и, зашуршав пакетом, перевернулся на другой бок. Слышно, как тихо переговариваются два парня, а в коридоре воет на свою несправедливую жизнь медсестра.

— Подожди, — говорю я Вере, едва ворочая языком, — не уходи.

Она нерешительно останавливается, явно не желая выслушивать от меня ни оправданий, ни грубости. Робко улыбается, не от смущения, а от того, что не хочет поставить меня в неловкое положение. А она это может, потому что намного сильней меня. Это не Настя со своими поучительными нравоучениями и смыслами, а человек, выросший из словесных пеленок. У нее каждый взгляд — предложение, а жест — целый абзац. Снисхождение.

— Что? — бледные не накрашенные губы тянутся в полуулыбке, и я понимаю, что если скажу ей хоть какую–нибудь завуалированную грубость, то окончательно пойду ко дну.

— Если ты уйдешь, то покажется, что в нашей камере зашло солнце.

Вера засмеялась, обнажив серые зубы и махнув на прощанье рукой, скользнула в коридор. Мне показалась, что перегорела лампочка, и стало темнее, как будто на окно накинули тяжелый плед. Ругаясь, я подскочил с кровати и заковылял к высокому подоконнику. Отстранив в сторону обрезанных, я отодвинул занавесь и уставился в безмятежно–синее небо.

— Черт!

— А что случилось? — спросил один из братьев.

Я устало посмотрел на него и устало направился к своей лежанке:

— Как что? Ты не заметил, что в мире только что стало немного темнее?

* * *

К приходу Насти я долго готовился и придумал пару хитроумных комбинаций. Мальчика Вову забрала домой мама. Он был настолько этому рад, что зареванный от счастья, не успел меня поблагодарить за то, что я постоянно возился с ним эти несколько дней. Я не обиделся, понимая его чувства.

Настя также как и Вера, встала в дверном проеме, и я не замедлил съязвить:

— Ты что застыла? Обернулась поглядеть на горящий Содом, что ли? Как это по–человечески!

Настя не похожа на жену Лота, смотрит безучастно, совсем безразлично. Это не свойственно женщинам, этим любопытным лисам. Я всегда считал, что надо всех женщин сделать философами. Они бы быстро ответили, сможет ли Господь сотворить камень, который не смог бы поднять.

— Ну, здравствуй, любовничек.

— Привет, — я безразлично пожимаю плечами, в тайне признаваясь ей в любви, — пришла высказать всю правду обо мне? Ну, давай, без прелюдей, а то я тебя обскочу. Сразу руби.

Она и выпалила, постепенно все громче:

— А ты на самом деле обыкновенный. Ты деревяшка, завернутая в фантик. Ты… я даже не хочу подбирать к тебе красивых сравнений, потому что ты обычный. Обычность, которая это понимает и всячески хочет это скрыть, завесить, убежать!

Я с радостью кивнул.

— Тобой следует переболеть, как ветрянкой. А после, вспоминая, только смеяться будешь, причем над собой. Как это я умудрилась сходить с ума по пластмассовой формочке.

— Может быть.

— И ты, и все твои друзья — это оторванные от жизни люди с налетом пафоса. Никчемная жизнь. Якобы знаешь суть, но влачишь настолько жалкое существование, что максимум, что ты можешь изменить — это положение своего тела в пространстве.

Я опять соглашаюсь:

— Да, ты абсолютно права.

— Мне одно непонятно, почему ты, не обладая ничем, заставил страдать по тебе стольких девушек?

— Я не знаю.

— Да потому что ты смазливый глист! Отрасти черные волосы до плеч, напиши пару зачуханых стихов про смерть и тьму, притворись, что ты одинок, и получишь гору женских тушек! За свою дурацкую тетрадку ты так трясся, что людей не замечал! Бумажка ему, видите ли, важнее чужих чувств! А в тебе что, кроме придуманного? Ну, хоть что–то ты делал искренне?

Она, глупенькая Настя, не знала, что в этот момент моя зеленая школьная тетрадь со стихами, изрисованная и почти опустевшая после игр с Вовой, бездыханная лежит в моей тумбочке. Написанные мной строфы и свернутые больным мальчиком листки, еще вчера отправлялись в увлекательный полет из окна палаты. Он радовался, и я не был зол. Я посылал в мир свои стихотворения.

— Ну, что ты сделал искреннего, кроме издевательств?

Я пожал плечами и пошутил на радость соседей по палате:

— Когда я мастурбирую, то вполне искренне представляю тебя.

— Ты меня хотел этим поразить?

— Если бы я хотел тебя поразить, ты бы уже упала в обморок. Я просто с тобой разговариваю.

— Сука ты.

Такого наслаждения я не ловил еще никогда. Тебя ругают, обсыпают самыми грязными ругательствами, играя в нефтяников — бурят взглядом. Ненавидят! Когда тебя ненавидят, главное оставаться спокойным и улыбающимся. Тогда гигантский поток негативной энергии, направленный против тебя, не найдя область применения, вернется к отправителю. Это как бросать каучуковый мячик в стену и ждать, когда он, отскочив, прилетит тебе в голову.

Я картинно почесал затылок, словно пытаясь выскрести умную мысль, и пожал плечами:

— Настя, ты не кричи, это же больница.

— Да с какого это момента ты стал заботиться о других людях? Тебе плевать на всех! Тебе лишь бы задеть кого–то, сделать гадость! Ты не способен на доброе дело.

Если честно, читатель, сначала я хотел, чтобы она криком разбудила Вову, а тот, начав плакать, заговорил со мной. И я начал бы его утешать на глазах этой словесной нимфоманки, а он бы, всхлипывая, прижался ко не. Но, к счастью, мальчика в палате больше в палате. Я был этому рад, так как использовать доброе дело в качестве провокации тоже, что и убивать в литературном произведении персонажей, лишь бы разжалобить читателя. Хочешь девичьих слез и признания? Убивай в ходе повествования милого голубоглазого мальчугана.

— Не способен, Настенька. Ты полностью права.

Я любил ее в этом диалоге. Разложись все, как в моей голове, то я бы тогда даже взглядом не одарил девушку, и это была бы полная победа! Представив себе такую картину, я чуть не получил оргазм и мне пришлось сложить на бедрах одеяло складками, чтобы скрыть поднявшееся орудие. Но потом, по мере окончания словесного потока, я решил, молча снести все, чтобы она не сказала. Потому что я заставлял считать себя не дураком, а гением. Не идиотом, а романтиком. Грани между этими понятиями настолько прозрачны, что, если хочешь притвориться ненормальным, нужно только иметь талант.

Я с трудом разлепил пораненные губы:

— Ты права от корки до корки, а теперь можешь уйти?

Она злорадно улыбнулась:

— А знаешь что?

— Что? — невозмутимо переспросил я.

— Меня ведь зовут не Настя.

Я опешил, срывая второе мини–откровение за прошедшие дни. Но, быть может это фальшь? Она имеет вкус моей крови.

— Как это так? Ты что, мужик по имени Игнатий? Но ведь мы были с тобой тогда, в постели.

Притихшие дрочеры захихикали где–то в углу, но это была весьма слабая поддержка, в которой я остро нуждался и почему был вынужден так подло сказать.

— Тогда, весной, ты не угадал. Меня зовут не Настя. Я соврала, чтобы тебя не расстраивать, вдруг ты сумасшедший какой. Хотя ты и так безумен. Я не скажу тебе свое настоящее имя. Ты только его во мне не сумел испоганить. Пусть хоть что–то останется моим, а не отойдет к тебе. Не хочу, чтобы ты еще как–то меня лапал.

В эту секунду я понял, что она не врет. Всю гордость, хваленные аналитические способности и спокойствие, разом махнули в большую бочку с переваренной пищей. Так в средневековой Персии боролись с наркоторговцами: бочка с дерьмом или сабля. И сейчас, я с удовольствием, будучи униженным и оскорбленным, выбрал бы меч. Вам, пожалуй, не понять моих чувств. Это как быть побитым вашей же пищей. Представьте, как говорил Борис, что вас оскорбил борщ. Подумайте о том, что вдруг клецки смогли прилюдно доказать вам вашу неполноценность, а макароны надорвали животы из теста, потешаясь над вами. Я произнес, пытаясь унять бешенную сердечную дрожь:

— Тогда прощай? Как оружие? Прощай?

— Прощай. И говно твое оружие, читали мы.

Она ушла, наверное, уверенная в своей победе. Только вот Хемингуэя зря оскорбила. Думает, что она лучше. Не знаю, может, оно и было так. Зато я был уверен в том, что люблю ее.

Вот и все.

* * *

Безмолвная квартира встретила меня пыльным молчанием. Чтобы прогнать спертый морок, я воззвал к жизни сатану: включил телевизор. Демон был небольшой, ростом по диагонали тридцать шесть сантиметров. Тем не менее, шума и гадости, которые он производил, сразу хватило, чтобы наполнить жизнью холодный дом.

И только тут, в скромной обители, палач–совесть неожиданно рванул клещами мое сердце. Я тупо, как молодой бычок, уставился в угол, где колебалась от постоянного сквознячка пустая паутинка.

Пашки в ней не было.

Я потерял сознание, а пришел в себя уже тогда, когда заглядывал в щель, куда мог спрятаться паук. Она была пуста. В черных сетях, как пустые банки из–под пива, качались выпитые коконы. Никто настороженно не встречал меня, точно я вернулся с войны в покинутый дом, в который угодила авиационная бомба.

Это был удар.

Я забыл о друге. Забыл, что он умрет, если я перестану делиться с ним своим ужином. Я рухнул на закричавшую пружинами кровать, схватил себя за волосы и заплакал. Я не смог выдрать из головы мысль, но в моей руке остался клочек тонких, жирных волос.

Слезы текли по моей бледной коже и, если бы я мог видеть себя со стороны, то поклялся бы, что выплакиваю собственные зрачки. Я ревел, как ребенок, размазывая по щекам мокрые дорожки и прокусывая до крови кожу. В этот момент я бы бросился даже в отцовские объятия, лишь бы почувствовать чье–нибудь тепло. Одиночество, убив моего любимого Пашку, принялось за новую пытку. Отчаяние, ненависть, безразличие тянули из меня жилы. Я хрипел, замочив рубашку солеными слезами, и от того, что из меня вышли целые галлоны слез, а нос забился хлюпающим студнем, не стало легче на сердце и не пришло нужное облегчение. От бледности не осталось и следа, лишь красная, как обожженная крапивой, кожа. Набухшие щеки, обескровленные губы. Плачущий клоун. Я был жалок, никчемен и беззащитен, но вместе с тем стяжал в себя черноту. Хотелось рыдать целую вечность, выплакивая весь мировой океан.

Что–то знакомое пробилось ко мне и, взяв за подбородок, заставило взглянуть в телевизор.

А там, в работающем дьяволе, замурованное лицо Вероники. Чистое, как слеза младенца. Она поет, глядя куда–то вверх, и я знаю, что она смотрит не на потолок концертного зала, а на небо. Ее бескровные губы превращают все согласные в долгие, звенящие гласные. Вера сама стала песней, ликующей и гремящей, как литавры. Я не различал даже слов, да это было и не нужно, ведь широкое, как поле, чувство захватило меня. Оно не было сравнимо ни с чем, что хоть отдаленно можно было бы назвать прекрасным. Девушка пела не от нашего мира, а от возвышенного, бесконечно–далекого мироздания. В нее вошел непонятый еще людьми Творец и делился со своими детьми настоящим гением.

Грянул весь хор, частичкой которого вновь оказалась добрая и обманутая мною девушка, и могучая, как река, песня вошла в меня, подхватила и понесла вперед, к запахнутому, как плотная одежда, окну.

Она очищала, как бальзам и в ее жизнеутверждающих, одновременно призывающих бороться и страдать словах, я различал лишь стремление полностью очиститься, умереть. Перейти в другое агрегатное состояние души. На экране снова появилось одухотворенное лицо Веры, где под знакомой косынкой, были спрятаны те же драгоценные волосы. Я уловил полузакрытый, дурманящий мое естество зеленый взгляд.

— Спасибо, — в последний раз всхлипнул я, — спасибо.

Я вздохнул полной грудью, оставил на лице истлевать слезы и подошел к единственному окну, чтобы, выбравшись из него, громогласно прокричать: «Ничего нет прекраснее смерти!» и разбиться о землю, как мешок с навозом. Мелькнуло желание написать перед этим сообщение Антонине, той полненькой дурочке, но оно быстро исчезло.

Отодвигаемый шпингалет щелкнул, как затвор автомата, и я приготовился потянуть за обшарпанную ручку, когда обратил внимание на пробоину в стекле. Постоянный сквозняк из нее частенько простужал меня. Сейчас же дыру в стекле затянула трепещущая на ветру паутинка. В ней, нахохлившись и подобрав лапки, сидел Пашка и сердито глядел на меня, как будто говоря: «Хозяин, ты дурак что ли? Почему меня не замечаешь?». Меня прошил электрический разряд, воззвавший к жизни тело. Паук стал больше, уверенней в себе. Столкнувшись с вызовом, он не струсил и теперь, как лоцман, пытался совладать с сильными для его утлой лодчонки ветрами.

Я застыл, соперничая в неравной дуэли с его четырьмя парами глаз, а крестовик, не одарив меня вниманием, обижено повернулся спинкой и заполз в расщепленный фрагмент рамы. Паук самостоятельно перебрался на новое место жительства, к более оживленным мушиным трассам, но не умер и не покинул меня! Разорвал проклятый параллелепипед комнаты. Вырвался из ее границ и выжил. Я успел позавидовать своему другу, еще как следует не обрадовавшись его чудесному воскрешению.

— Ай да Пашка, ай да паучий сын!

Прежде, чем меня свалила усталость, я поклялся, что заслужу Пашкино прощение. Поймаю ему самую жирную и толстую муху, еще не впавшую в спячку. Вера на экране давно исчезла под громогласные аплодисменты, но теперь ее образ появился внутри меня. Он был настолько ярок и чист, что вымотал меня эмоционально и я осел прямо на пол. Передо мной тут же начали показывать старый диафильм, и я мало что понимал из этих монотонных, пресных дней.

Однажды я заметил хаос, который сидел на моем левом плече и пытался заглянуть мне в глаза. Я чесал его за ушком и он мурлыкая, перетекал в гармонию. Что за бред, подумал я. Тогда хаос заглянул мне в рот и спросил:

— Наркоман шоле?

Я очнулся на полу от долгого забытья среди пустых спичечных коробков. Было холодно. За окном начиналась осень, и я не знал, можно ли верить мутному стеклу. А если кто–то захотел обмануть меня и покрасил листья золотом, набрызгал на асфальт мерзкие лужи? Возможно все, что можно вообразить, и я лихорадочно думал о том, чего никто и никогда не пытался даже представить. Да, я наполнял мир новыми существами и образами. Был Толкиеном и Господом Богом в одном лице.

Это и был Ужин Моего Таракана. Поддерживать собственное бредовое состояние новыми бредовыми же идеями. Катиться по кругу, пытаясь его разорвать, но с каждым витком бесконечной окружности, оставаться всё таким же беспомощным. Многое бы я дал, чтобы суметь разорвать этот замкнутый периметр. Пол своего темного царства и половинку души.

Я отощал, как летучая мышь, и тонкие ряды поднимающихся ребер, превратили мою грудь в тюремную камеру. В пустоте, за тонкой мясной перегородкой, как сова, по–прежнему ухала догнивающая грудная мышца.

Слышите, вы!? Я отказываюсь называть ее сердцем!

На правой руке выросли свежие шрамы. Дециметры невыполненных мною весенних обещаний. Каждый шрам — моя ошибка. Сжав кулак, я любовался, как в горных цепях рубцов, просыпаются крошечные вулканы с багровой кровяной лавой. Набухающие рубцы трещали и лопались, и кровь, смурная и затхлая, тонкими ручейками сбегала по алой длани. Я не чувствовал жизнь, и это было прекрасно.

Планета по–прежнему вращалась вокруг небесной оси, но мои мысли бежали против часовой стрелки.

* * *

Любовь оторвала мне ногу и вырвала глаз. Короче, превратила в пирата. Это вгоняло меня, как и всякого калеку, в уныние. В такие минуты хочешь походить на людей, у которых сердце болтается где–то между ног. Но, по великому кармическому закону, с которого никчемный Ньютон слизал все свои измышления: за все надо платить и ничто никуда не исчезает просто так. Страдание, такое же ясное состояние любви, как и эйфория. Триумф и катастрофа всегда идут рука об руку.

Еще одно прожитое лето, и что я вложил в него? Остается слушать Ночных Грузчиков, чтобы испить всю депрессию этого мира. Все плохо — нечего и пытаться. Я настолько смирился с этим принципом, что начал ненавидеть всякого, кто ему не соответствовал.

Поэтому однажды, уже ближе к листопадам, я увидел в городе Бориса, чудно наряженного в свой непонятный костюм с оберегами. Мое эго, нуждающееся в спонсоре, хотело, было, его окликнуть, но позже передумало. Шаман, согбенный и сосредоточенный, шагал вперед. Я незаметно пошел за другом, который держал в руках огромную и явно тяжелую, холщевую сумку, а за мной тут же, семеня и подпрыгивая, увязалась ворона. Я понимал, что шаман знает, что я за его спиной, но то, что он не оглянулся, говорило мне, что Боря занят чем–то куда как более важным. И, прежде чем шаман зашел за звякающие железные вороты собачьего приюта, я понял кое–что очень важное и моя злоба, выгрызающая нутро, попыталась вырвать мой кадык. Меня осенило от осознания простой мысли: Боре нужна была водка для того, чтоб выменивать на нее у сторожей скотобойни, откуда мы взяли для нашего ритуала череп, кости и остатки мяса. После он относил их в собачий приют.

Так он расплачивался за потерянного пса, в будке которого спал летом. Духи отняли у него четвероного друга, а он, используя приобретенные возможности, пытался помочь таким же несчастным зверушкам. Вот зачем ему был нужен яд! Главное качество шамана — это хитрость. Он знал обо мне больше, чем я мог догадаться. Обхитрил, бестия!

Я не стал дожидаться его возвращения и, окинув взглядом решетчатые вольеры, поспешил убраться прочь. Всякая искусственная несвобода напоминала мне об ужасах любви. Ворона исчезла черной точкой в небесах. Будто кто–то ткнул гелиевой ручкой в небо.

Часто заряжали дожди. Я ждал, когда они расстреляют меня холодной дробью, но они били серой влагой. Ливень был похож на тонкий, пропущенный через дуршлаг, насморк.

Как–то, рассматривая поднятый с земли умерший лист и находя в нем иссушенные вены наркомана, я почувствовал Настю. Противоположная сторона улицы скрадывала ее от меня, но и через поток машин чувствовалось, что она счастлива. Я видел ее сытую ауру без всякой гнили и червоточины. Цвет ночного неба, разукрашенного фиолетовым фломастером. За руку ее держал какой–то высокий человек, с зачехленным фаллосом гитары за спиной.

Мне просто нужна была хоть одна грубая фрейдистская ассоциация, чтобы остановить кровотечение, возникшее внутри легких, селезенки и печени. Зажмурив глаза, я медленно побрел через улицу, заставив себя сосредоточиться не на Насте, а на дорожном потоке. В голову неожиданно вломился образ Светы. Я видел ее с неделю назад, когда тщетно искал родственную душу, но нашел ее парней. Света курила и хохотала, опершись окороками о какую–то потасканную машину. Ее обнимали сразу два парня, на двоих ее как раз бы и хватило. Овощ, вернувшийся на грядку. Теплица с ней.

Я шел через проезжую часть и, отдавшись во власть неведомой силы, остановив внутренний диалог и всякое восприятие с миром, беспрепятственно перешел улицу в неположенном месте. Не загудел ни один клаксон.

Теперь я отчетливо видел ее, Настину, осеннюю, немного грустную со спины фигурку, с нахлобученной на нее фиолетовой дымкой. И следующий рядом прямоугольный спичечный коробок. Вокруг них кружился кусок целлофана и парочка, вместо того, чтобы сгнить под ним, весело смеялась и уворачивалась от этой прозрачной собачонки с ручками.

Я зло пошел следом за ними и мои шершавые каблуки с хрустом ломали нежные кленовые листочки, вскрикивающие в самый последний миг живо и протяжно, точно подстреленная птица. Редкие прохожие, похожие на размытые серые кляксы, исчезали из поля моего зрения прежде, чем я успевал их проклясть. Даже небо повернулось ко мне задом и прыснуло жидким поносом.

А они шли, ничуть не стесняясь холодной мороси, и я даже увидел ее язык, который сам не раз ласкал, игриво ловящий падающий капли. Запахнувшись в банальный черный плащ, необходимый для того, чтобы всякого идиота сделать произведением искусства, я, вскипая, шел за ними.

Чертовски обидно, когда никто не обращает внимания на твою внутреннюю боль. Чтобы это заметили, приходиться совершать дурацкие поступки. А пара шла, не обращая на меня ровно никакого внимания. И это жутко бесило меня. До колик, до сжатых в хруст кулаков. Как бы я не хорохорился, как не понимал простые истины самоконтроля, но такие люди как я, слабые, в чеховском футляре, ломаются, как спичка, когда к ним относятся свысока.

— Всё, стоп. Иначе я совершу убийство.

Я встал, как выкопанный. Они скрылись за локотком дома, и я физически ощутил, что именно сейчас Настя задумчиво оглянулась, растревоженная моей персоной, но все, что она смогла увидеть — это выросший напротив ее взгляда дом. Чем были заняты ее мозговые клетки? Может, смеясь в глаза своему другу или ощущая близкое музыкальное будущее, она с сожалением думала обо мне? Я почти уверен, что она считала меня закомплексованным дураком, которому можно и нужно помочь. Никто и никогда не понимал следствия, вытекающие из любой моей задумки. Я ведь не злодей, не извращенец. Я просто батут, подпрыгнув на котором, можно стать немного выше своего роста. И правда, кто из одураченных мною девушек, столкнувшись в жизни с каким–нибудь капризом, теперь опустит голову? О, нет! Им уже сделана бесплатная прививка моей скромной личностью, болезнь подавлена и выработан иммунитет. Что же осталось мне?

Вот этот вопрос имеет для меня извечный характер. Что остается мне, кроме зудящего чувства в груди и затылке? Кто даст мне ответ, зачем я живу? Или хотя бы намекнет. Ведь случайности не случайны… Ааа! К черту!

Я опустился напротив парикмахерской прямо в залиственную грязь. Грязь — это мое место силы, а так как мир захлебывается в ней, я всегда быстро нахожу свое пристанище. Холодная кирпичная кладка с чавканьем присосалась к моему выгнутому позвоночнику. Разумеется, ничего не чавкало и не присасывалось. Я просто украшал мозговой графикой скучный и логичный мир.

Моя склоненная голова, с черной верхушечкой, покорилась проклюнувшимся солнечным лучам. Стало тепло. По захолустной улице прокатилось колесо Сансары, и когда минул автомобиль, принявший на грудь солнечный удар, я понял, что живу в эпоху, в которой человек лишен права на подвиг, а пророк — трибуны. Я растворялся, как ледышка, в последних лучах уходящего на зимний покой солнца и думал о плохом. Думал о том, что я полностью распадусь на атомы и улечу с последними жухлыми листьями за горизонт, а потом выпаду сырым дождем. Я хотел пролежать всю зиму под снегом, а весной вскрыться талыми лужами. Желал летом истекать зноем, но лишь бы не быть человеком. Подальше от собственного сердца. Туда, где говорит Заратустра и куда путешествует ночь.

Осень текла по улицам, а промерзлая любовь застывала на проводах. Откуда–то издалека, как колокол зимним утром, донесся непонятный шум. С полминуты, почти погрузившись в анабиоз, я не мог сообразить, что это такое, но наконец–то различил человеческую речь.

Кто–то спрашивал меня.

Я поднял взгляд и увидел незнакомую девушку.

Она удивлено смотрела на меня и что–то говорила… говорила.

Прежде, чем я начал медленно пробуждаться от депрессии, сердце дало разуму новое обещание. Если я его не выполню, то снова придеться кое–что напомнить своему запястью.

Может, на этот раз у меня все получится, и я не струшу, наконец… Полюбить!