Пантелеймон познакомился с Кузьмой в городском парке, куда оба пришли поглазеть на первый снег.

Уже смеркалось, тротуары наводнил пеший люд, но парк был пуст, и следов на белой простыне было немного.

Считая себя единственным на целом свете, Пантелеймон прогуливался вдоль скамеек, и, разглядывая отпечатки подошв, декламировал под нос себе:

— Считаешь, что милое братство уснуло? Сидишь на столбе супер-твёрдого стула? Всё давишь фурункул на левой ноге? Читаешь молитву старушке Яге? Брось, милый: рояли в кустах нам не новы. Сыграть на них мы, безусловно, готовы, Вот только беда: с пианистом из Чили, Мы «Мурку» с грехом пополам разучили…

— Простите, это ваши стихи? — невольно вырвалось у шедшего за спиной Кузьмы.

Пантелеймон же испугался необычайно. Шок от сознания, что всё это время мысли его подслушивало чужое существо был так глубок, что, не отдавая себе отчёта в происходящем, он со странным, жабьим каким-то воплем вцепился Кузьме в горло, и при этом обильно дристанул.

Кузьма был шокирован происходящим не менее Пантелеймона, тем более что в упомянутый момент времени находился под воздействием циклодола. Он вообразил отчего-то себя магом, принимающим экзамен у послушников. Экзамен по литературе.

Кузьму скрутила жестокая судорога, приведшая к почти полному параличу с сопутствующим кататоническим ступором.

Пантелеймон не стал добивать его: он хотел сначала убежать, но ведь прежде надо было вытряхнуть говно из штанов.

Пока был он занят этой кропотливой работой, взгляд встретился с остекленевшими глазами Кузьмы — не срезанный вовремя шип совести ужалил мятежную душу. Удалив кое-как какашки, Пантелеймон взвалил Кузьму на плечи подобно бревну и оттащил домой.

Так завязалась их дружба.