Кузьма прижился у Пантелеймона.

Они существовали как два растения в разных горшках: вроде бы рядом, но, по сути, совершенно отдельно друг от друга.

Кузьма, несмотря на паралич, быстро встал и заволочил своё тело по комнате: ведь если он не сможет самостоятельно срать, Пантелеймону придётся выносить за ним горшок, а он никогда не сделает этого по идейным соображениям.

Пантелеймон, и вправду, отстранился, и даже по вечерам запирался у себя в кабинете, где часами курил кальян и играл на скрипке.

Так текли дни: унылая череда склизких будней.

И вот как-то раз Кузьма подкараулил Пантелеймона в коридоре и молвил ему с укором:

— Ты на кого ж, гад, стережёшь меня здесь, скажи?

— Я? тебя стерегу? да ебись ты конями в любую секунду.

— А зачем домой к себе приволок, а?

— Но… я явился как бы невольной причиной твоего недуга! — заметил Пантелеймон, встряхнув кистями. Удар должен быть как выстрел пушки, подумалось.

За окном собиралась гроза, и гремело уж сквозь яростную серь небес нещадное электричество.

— Вон! — Пантелеймон махнул рукой к окну, после очередного всполоха молнии, — полюбуйтесь, уважаемый: ебическая сила электричества. Такая вхуярит — вмиг испепелит. А человечество заперло этого зверя в медный провод и сделало своим рабом! Приручило, то есть. Если уж электричество приручили… если приручили атомы… о чём ты говоришь? Куда мы, два параноидальных ублюдка против этой своры. Порвут вмиг, ё-моё… растащат на запчасти. Крутым парням — крутые тачки, ага, видали мы таких мудил. Мудило на витрине.

— И я тоже так думаю, — улыбнулся Кузьма, спуская курок.

За какой-то волшебный миг Пантелеймон отпрыгнул, и две подряд пули угодили в облицовку: тут он перекатом в коридор, а там — вырвался на лоджию, схватил «Сайгу», проверил затвор, затихнул.

Но Кузьма больше не стрелял.

Патроны кончились.