— Имя?

— Вилора.

— Фамилией?

— Сокольницкая.

— Званий?

— Лейтенант.

Толстый расплывшийся фриц в черном мундире стянул с носа круглые очки и протер их извлеченным из кармана платочком, после чего водрузил обратно и аккуратно промокнул тем же платочком потную лысину.

— Какой дольжность занимать?

— Военфельдшер медсанбата 22-й танковой дивизии…

Голос Вилоры звучал устало и слегка надтреснуто. Прошедшая неделя окончательно разрушила и уничтожила все, что было дорогого или хотя бы важного в ее жизни, сожгла все эмоции и вообще выпила ее без остатка. И неделя эта стала всего лишь кульминацией бед и несчастий, обрушившихся на Вилору в последний год. Жизнь кончена, и никакого будущего для нее больше нет, как ни горько это констатировать в двадцать один год…

Вилора родилась в стране, только что сбросившей оковы тысячелетнего гнета и открывшей всему человечеству прекрасное будущее. Народ, веками прозябавший в плену косности и суеверий, темный, забитый, нашел в себе силы сбросить тяжкое ярмо и повернуться к свету знания и свободы. И что с того, что страна, только что вместе с союзниками выигравшая первую из мировых войн, не только не получила ни грана из доли победителей, но и оказалась ввергнута в пучину еще более тяжелой гражданской войны, разбушевавшейся не на узкой линии фронта Первой мировой, а по всей ее территории, в каждом городе, селе и деревеньке. Не просто избороздив ее просторы десятками извилистых и кровоточащих, будто шрамы, новых линий фронтов, но и проведя их внутри почти каждой семьи, поставив отца против сына, а брата против брата.

Это лишь маленькая толика того, что допустимо, если речь идет о свободе и счастье человечества. Ведь даже само ее, Вилоры, появление на свет оказалось возможно только благодаря тому, что свершилась самая светлая и великая из всех революций. Потому что если бы свежий ветер перемен не взметнул со своих насиженных мест и не разметал по городам и весям, по полям сражений и поездам миллионы людей, токарь с Путиловского завода не имел бы никаких шансов не то что добиться руки дочери земского врача из Иркутска — они бы просто не встретились. А так, одним осенним стылым утром на пороге добротного особнячка появились четверо мужчин, вооруженных винтовками, одетых кто во что горазд и с красными повязками на рукавах и папахах. Хозяин дома открыл дверь и посмотрел на пришедших поверх пенсне. Стоящий впереди молодой парень в рабочей тужурке окинул его жестким взглядом и сурово произнес:

— По постановлению Совета рабочих и солдатских депутатов в вашем доме проводится уплотнение. Вот мандат.

Так и появился в доме земского врача новый постоялец. Слава богу, всего один. Потому как выяснилось, что этот суровый молодой человек оказался особым уполномоченным Петроградского совета, командированным в Иркутск для оказания помощи местным товарищам.

Свадьбу сыграли через год. К тому времени стало ясно, что новая власть пришла всерьез и надолго и что она вроде как умеет не только разрушать, а начинает находить вкус и в созидании.

Отец невесты, человек едва ли не самой мирной из профессий, поначалу пришедший в ужас от обрушившихся на страну и него самого бедствий, также начал понемногу отмякать. И хотя о частной практике теперь не могло быть и речи, но поскольку с врачами повсеместно наблюдался жуткий дефицит, немногих сохранившихся власти оберегали, выдавая им мандаты, ограждавшие от неприятностей, и подкармливая усиленными пайками. Но когда зятя после двух лет семейной жизни затребовали обратно в Петроград, тесть переезжать с семьей дочери в бывшую столицу отказался категорически.

Вилора родилась еще в Сибири. И столь необычное имя было результатом настойчивости ее отца, решившего в имени ребенка увековечить вождя и кумира: Владимира Ильича Ленина — организатора Революции. Он считал, что, поскольку теперь все строят новый мир, все, в том числе и имена, теперь должно быть новым, ранее невиданным.

Отец вообще был очень прост и прям, почти до наивности. Несмотря на то что сумел окончить Промакадемию и со временем вырасти в крупного руководителя производства. Заводская закалка помогала там, где не хватало теоретической базы, а стойкая идеологическая убежденность и заслуги времен гражданской выручили там, где не сработало ни первое, ни второе.

Уже учась в институте, Вилора осознала, что, несмотря на свой высокий пост и диплом академии, ее папка в большой мере так и остался малограмотным токарем с Путиловского, решающим производственные вопросы во многом благодаря природной сметке и собственному авторитету, а не потому, что он действительно в них разбирался. Но от этого он совершенно не перестал быть ее любимым папкой. Пока его не арестовали…

Вилора росла, ничем не отличаясь от миллионов других детей молодой Страны Советов. Носилась по коридору коммунальной квартиры в старом доме на Фонтанке, комнату в которой выделили отцу, когда он вернулся на родной Путиловский, играла во дворе с ребятами, в основном в «красных» и «белых».

А еще ходила с родителями на демонстрации, сидя у отца на плечах и поблескивая во все стороны любопытными глазенками. На демонстрациях было здорово. Люди шли в нарядных одеждах с кумачовыми флагами, разными красивыми транспарантными и красными гвоздиками. Пели песни. Она и сама пела. Так весело было вопить в синь небес о том, что «от тайги до британских морей Красная армия всех сильней!», или о «вихрях враждебных», которые «веют над нами», и «темных силах», которые нас непременно «злобно гнетут». Тем более что немного позже, когда Вилора вступила в комсомол, выяснилось, что это не просто красивые слова.

Вихри действительно веяли, а темные силы притаились рядом, тщательно замаскировавшись. Буржуазия всего мира, тесно сплотившись, ополчилась на гордую Страну Советов, не желая лишаться своей власти и всячески вредя стране — надежде всего прогрессивного человечества. А ее злобные пособники делали все, чтобы остановить победную поступь молодой советской державы.

В стране разворачивались первые пятилетки, и недобитые остатки старого мира и выкормыши буржуазных разведок не упускали случая, чтобы не устроить аварию, диверсию или еще какое-то вредительство. Вилора горячо осуждала подобных недобитков, выступая на комсомольских собраниях, посещая митинги и вместе со своими товарищами помогая своей стране на субботниках и воскресниках. Тогда она, по примеру героических Марины Расковой и Полины Осипенко, мечтала стать летчицей. Но через год, после того как она записалась в парашютный кружок ОСОАВИАХИМа, умерла мама…

Она была на девятом месяце. Как Вилора потом узнала, это была вторая попытка ее родителей завести очередного ребенка. Первую они предприняли, когда Вилоре исполнилось четыре года. Она смутно помнила, что тогда мама сильно заболела, так что ей даже пришлось лечь в больницу. Из больницы мама выписалась спустя две недели, и после того случая в уголках ее рта поселилась горькая складка. И вот теперь они решили попробовать еще раз.

Отец почернел от горя. На похороны из Иркутска приехал дед. Отец деда недолюбливал, но на похоронах рыдал у него на плече, забыв про свою неприязнь. А дед, несколько суетливый, толстенький старичок, которого Вилора за свою жизнь видела всего два раза, обнимал отца за широкие плечи и успокаивающе похлопывал по спине.

— Ну будет, будет, у тебя ведь еще дочка. Чего случилось — не вернешь. Ежели святую душу Господь прибрал — значит, так оно на роду было написано…

И отец, который всегда при упоминании Господа вскидывался и начинал горячо доказывать, что никакого Бога нет, что все это враки и опиум для народа, только молча кивал, глотая слезы. А дед чуть погодя подошел к Вилоре, которая тоже окаменела от горя, и, обняв ее, горестно вздохнул.

— Вот ведь оно как бывает… — Он покачал головой. — Ведь просил же, как срок подойдет — отправьте ко мне. Ну откуда с этаким классово устроенным образованием у вас тут могут случиться хорошие врачи?

Как потом выяснилось, роды у мамы принимала советский врач новой формации, дочь председателя комбеда, поступившая в мединститут по направлению уездного ревкома. Большую часть времени учебы она занималась комсомольской работой и иными общественными нагрузками, поэтому по окончании, несмотря на весьма посредственный диплом, получила распределение в больницу, обслуживавшую советскую элиту, где сразу же была избрана в члены парткома. Зная ее квалификацию, на дежурство ее обычно не ставили, но в этот вечер все сошлось. Врач, который должен был дежурить, заболел, а «светоч советской медицины» вдрызг разругалась с мужем и решила успокоить нервы, подменив прихворнувшего коллегу. А тут поздние роды, осложнение и…

После смерти мамы Вилора твердо решила, что станет врачом. Причем врачом хорошим, а не как эта… А небо… ну не всем же быть летчицами!

Школу она окончила на круглые пятерки и, как и собиралась, поступила в мединститут. Правда, не на факультет акушерства и гинекологии, а на хирургию. Хотя дед, с которым она после смерти матери сильно сблизилась и который всячески поддерживал ее в этом начинании, против хирургии выступал категорически, заявляя, что не дамское это дело.

Он вообще теперь стал чаще приезжать в Ленинград и жить у них по две-три недели. Возможно, это было вызвано тем, что отец после смерти матери начал совсем пропадать на работе, так что Вилора оказалась почти полностью предоставленной сама себе. Несмотря на сцену на похоронах, дед и отец не только не сблизились, но еще больше отдалились друг от друга. Так что, когда дед у них гостевал, отец частенько даже не приходил ночевать… а потом уже и не только во время приездов деда. Впрочем, так даже было лучше. Потому что, несмотря на немалую общественную нагрузку, которую взвалили на Вилору в комитете комсомола, она и в институте училась на одни пятерки. Хотя в первую очередь это было вызвано навсегда врезавшимся в ее память бледным лицом матери в гробу, засыпанном цветами…

Все трудности первого курса Вилора преодолела довольно успешно. Даже страшную анатомичку. Отец тоже быстро продвигался по службе. Они переехали в отдельную квартиру, где на Вилору легли все обязанности хозяйки. Впрочем, готовить на собственной кухне и не стоять по утрам в очереди в общий туалет было приятно.

А на втором курсе Вилора влюбилась. Предмет ее страданий звали Колей, и он был заместителем секретаря комитета комсомола института. Пламенный комсомольский вожак и заводила, всегда первый, если нужно было выступить на митинге или собрании, организовать субботник или съездить с агитбригадой в подшефный колхоз. Говорили, что он на первом курсе даже писал заявление, чтобы его направили на помощь сражающейся республиканской Испании.

Вилора бегала за ним хвостиком, горячо поддерживала все его начинания и пялилась на него восторженными глазами. Похоже, такое поведение не способствовало сохранению в тайне ее чувств не только от многочисленных окружающих, но и от самого Коли. Так что он однажды подошел к Вилоре и, сурово поздоровавшись, предложил «на данном этапе» ограничиться дружбой. Потому как международная обстановка серьезно осложнилась, германский фашизм поднимает голову и думать о любви и семье в подобной обстановке он считает несвоевременным. Вилора энергично пожала протянутую руку, полностью согласившись с политическими оценками товарища Николая, а потом весь вечер проплакала в подушку.

Впрочем, официально объявленная окружающим дружба между ними теперь позволила Вилоре на законных, так сказать, основаниях проводить с товарищем Николаем гораздо больше времени. Каковое она с извечным женским коварством, присущим любой женщине с самого рождения, решила не терять зря. И использовать все доступные ей, девушке из вполне обеспеченной семьи советской номенклатуры, средства привлечения внимания. Надо сказать, ее усилия мало-помалу начали приносить плоды. Товарищ Николай понемногу мягчел, начал даже время от времени предлагать проводить ее домой, а однажды поздно вечером, когда они стояли под аркой старого петербургского двора, даже соизволил неуклюже ткнуться губами в ее мгновенно разгоревшуюся щечку.

А затем арестовали отца.

Сам арест Вилора запомнила смутно. В дверь позвонили посреди ночи, квартира заполнилась какими-то людьми в форме и без, среди которых девушка узнала только дворника. Люди перерыли все шкафы, перетряхнули вещи и исчезли, забрав с собой отца и оставив после себя совершенно разгромленную квартиру.

Первое время отца держали в большом доме на Литовском. Вилора быстро привыкла сразу после занятий бежать туда и занимать очередь в надежде на то, что удастся передать передачу или, что было бы уже совсем невероятным, получить разрешение на свидание.

О том, что отец арестован, в институте узнали спустя десять дней. Коля сам подошел к ней и, сурово насупясь, спросил:

— Сокольницкая, это правда, что твой отец арестован?

Вилора замерла, а затем, сглотнув мгновенно образовавшийся в горле ком, гордо вскинула голову:

— Это ошибка! Скоро во всем разберутся и его выпустят.

Товарищ Николай недоверчиво качнул головой:

— Все так говорят. Но я тебе скажу, Сокольницкая, наши советские органы безопасности ошибаются чрезвычайно редко. Так что будь готова к тому, что твое дело будет разбираться на комитете комсомола. Детям врагов народа не место в Ленинском комсомоле. И должен тебя предупредить, что, если ты считаешь, что наши с тобой отношения хоть в чем-то повлияют на то, как я буду голосовать, ты глубоко ошибаешься. Чувства — буржуазный пережиток, и настоящий комсомолец не имеет права позволять им оказывать на себя тлетворное влияние, понятно?

Вилора молча кивнула, изо всех сил сдерживая слезы. Она держалась все то время, пока он, развернувшись, шел от нее по коридору. Она держалась, пока сама, гордо вскинув голову, шла по коридору до женского туалета, и только там, запершись в кабинке, горько расплакалась.

Дед приехал через две недели. Откуда он узнал, что отец арестован, для Вилоры осталось полной загадкой. Впрочем, она не особенно и хотела ее разгадывать. Ей не было до этого никакого дела. Она чувствовала, что внутри у нее как будто вырос ледяной комок, который с каждым днем становился все больше и больше. Дед по приезде развил бурную деятельность. Кому-то звонил, куда-то ходил, с кем-то встречался, а однажды появился в квартире, размахивая какими-то бумажками.

— Собирайся, девочка моя, я оформил тебе перевод в Новосибирск. У меня там в ректорах старый университетский приятель, так что я обо всем договорился.

Вилора на несколько мгновений вынырнула из своего ледяного кома и удивленно воззрилась на него.

— Дедушка, ты что? Как мы можем бросить папу? К тому же я уверена, скоро все разъяснится и его выпустят. Он же ни в чем не виноват!

Дед вздохнул и покачал головой.

— Бедная моя… не выпустят твоего папу, уж можешь мне поверить.

Они ведь утверждают, что советские органы безопасности не ошибаются. Так что даже если твой папа и ни в чем не виноват — ничего уже не изменишь. Раз арестован — значит виноват.

— Нет! — Вилора прикусила губу. — Этого не может быть!..

— Может, — дед снова вздохнул, — а вот о себе стоит позаботиться. Я вообще удивлен, что ты еще на свободе и живешь в этой прекрасной квартире. Я-то думал, что у них все решается быстро, и тот, кто написал донос на твоего отца, уже вселился в вашу квартиру. Когда ехал — очень волновался, как буду тебя разыскивать. Петербург — большой город.

Последнее время он всегда говорил так, словно противопоставляя себя — они, их, ним.

И, как ни странно, Вилора, которая раньше бросалась в жаркий бой даже при малейшем намеке деда на критику самой свободной и счастливой страны, «где так вольно дышит человек», сейчас никак не реагировала на эти, прямо скажем, враждебные, вредительские слова, как будто теперь признавала за дедом право на такое противопоставление.

— К тому же очень может быть, — продолжил дед, — что он на самом деле виноват.

— Да ты что?! — взвилась Вилора.

Дед вскинул руки:

— Нет-нет, я не говорю, что та авария, в организации которой его обвиняют, на самом деле была сделана им специально. Это, несомненно, полная чушь, но… — Он пожевал губами и, решившись-таки, продолжил: — Мне тут порассказывали старые приятели… Знаешь ли ты, девочка моя, что такое групповая сдача экзаменов?.. Не знаешь? Ну это просто. Это когда готовится ну вроде как вся группа, а сдает только один. И как сдает! Профессор Кивелиди рассказывал: входит этакий комиссар в кожанке, с маузером на боку, садится напротив, достает из кобуры маузер, передергивает затвор, кладет его перед собой на стол и заявляет: «Ну, давай, сволочь недобитая, принимай экзамен!» Более-менее прилично обучать стали только ваше поколение, да и то до прежнего уровня вам ой как далеко. А те, кто сейчас, как их называют, командиры производства… — Он покачал головой и закончил: — Вот отсюда и аварии.

Замолчал. Некоторое время в комнате висела густая тишина, а затем Вилора глухо произнесла:

— Я не оставлю папу. И я верю, что его оправдают.

Дед несколько мгновений напряженно смотрел на нее, а потом его плечи опустились, и он шаркающей походкой ушел в гостевую комнату.

Через два дня, когда Вилора, отстояв угрюмую, молчаливую очередь, сунула в окошко узелок с передачей, дюжий мордатый охранник-приемщик, проведя заскорузлым пальцем по замызганной амбарной книге, брезгливо оттолкнул передачу.

— Нет такого.

— Как нету?! — вскинулась Вилора. — Ведь вчера еще…

— Вчерась был, а нынче — нет. Знать, по этапу ушел. Выйдешь на улицу, зайдешь во второй подъезд и — к девятому окну.

— З-зачем? — не поняла Вилора.

— Копию приговора получишь, дура… Следующий!

Войдя в прихожую, Вилора без сил опустилась на пол. В руке ее была зажата бумажка с печатным текстом, растоптавшим все ее надежды. «Особое совещание… признать виновным… десять лет без права переписки…» Она с трудом продралась через всю эту казенную вязь. Но главное поняла.

Они не разобрались.

На следующее утро она с колотящимся сердцем подошла к доске объявлений в фойе института. К ее огромному облегчению, объявления о рассмотрении персонального дела комсомолки Сокольницкой она там не обнаружила, зато… ее внимание привлекло другое объявление — о наборе добровольцев среди студентов выпускного курса в армию для укомплектования 103 переформировывающихся и вновь формирующихся частей и соединений Красной армии. Несколько мгновений она задумчиво рассматривала объявление. Дед говорил, что надо уехать, но то, что он предлагал, больше напоминало бегство, а это…

В комитете комсомола ее встретил сразу же нахмурившийся Николай.

— Чего пришла? — неприязненно поинтересовался он.

Вилора с вызовом вскинула подбородок:

— За характеристикой.

— А мы характеристики детям врагов народа не выдаем, — отрезал Николай. — Их уже наши органы охарактеризовали.

У Вилоры на мгновение сжалось сердце, но затем она поняла, что на самом деле он еще ничего не знает. И говорит просто на всякий случай, чтобы лишний раз продемонстрировать окружающим, что не имеет к ней совершенно никакого отношения.

— А для чего вам характеристика, Сокольницкая? — поинтересовался сидевший за соседним столом секретарь комитета комсомола института, с которым в той, прежней жизни они часто пересекались на ниве общественной работы. Подружка Наташка, сейчас также благополучно исчезнувшая с горизонта, даже утверждала, что он тайно в нее, Вилору, влюблен. Но секретарь ей не особенно нравился — полноватый юноша с серьезным лицом и в круглых очках. Не то что Коля — красавец, спортсмен, трибун… Вот кто, как ей тогда казалось, должен был бы быть секретарем комитета.

— Я… — Голос на мгновение предательски дрогнул, но она тут же сумела взять себя в руки. — Я записалась добровольцем в Красную армию.

— От ответственности бежишь? — тут же вскинулся Николай.

— Товарищ Сокольницкая, осознавая серьезность современной международной обстановки и возросшую опасность агрессии со стороны немецкого фашизма, приняла решение откликнутся на призыв партии и комсомола и вступить добровольцем в Рабоче-крестьянскую Красную армию, — наставительно произнес секретарь.

— Да ведь все же знают… — возмущенно начал Николай.

— А остальное, пока нет официального решения, ваши домыслы, — еще более дидактически произнес секретарь. — Или вы хотите присвоить себе право подменять партийные, комсомольские и государственные органы?

Николай осекся. Секретарь перевел на Вилору взгляд своих показавшихся ей из-за толстых стекол очков чрезвычайно добрыми глаз и спокойно сказал:

— Комитет выдаст вам характеристику, Сокольницкая. Зайдите ко мне в шестнадцать часов.

Формальности, связанные с посещением военкомата, ускоренным выпуском и оформлением диплома, заняли почти неделю, во время которой Вилора каждое утро с замирающим сердцем подходила к доске объявлений. Дед, узнав о решении внучки, немного поворчал, но затем вздохнул:

— Ну… пусть так. Бог даст, все обойдется. — Он покачал головой, а затем обнял ее и прошептал: — Ну ты не забывай старика-то. Одна ты у меня осталась…

Дед уехал в субботу, а во вторник Вилора в новенькой, необмятой форме с еще чистыми петлицами (присвоение звания что-то задерживалось) закрыла на ключ входную дверь, поправила солдатский сидор, висевший за спиной, подняла чемодан и двинулась на Октябрьский вокзал. Так и не узнав, что следующей ночью наряд НКВД, не дождавшись, чтобы им отворили, выбил дверь и долго ходил по опустевшим комнатам, недоумевая, куда это подевались лица, указанные в ордере. А наутро худой мужчина с желчным лицом, появившийся на лестничной клетке вместе с женой, маленьким ребенком, тремя чемоданами, саквояжем и переносной швейной машинкой «Зингер» в деревянном футляре, долго ругался с дворником, грудью вставшим на защиту опечатанной «органами» двери, утверждая, что у него ордер именно на эту квартиру и что он не собирается снова оплачивать такси и непременно будет жаловаться, более того, дойдет до самых высоких инстанций…

* * *

Допрос длился около часа, после чего немец снова снял очки, протер их своим уже изрядно замызганным платочком и величественно кивнул маячившему за спиной Вилоры конвоиру. Тот лениво ткнул «фройляйн лейтенант» в плечо, Вилора устало поднялась и, зябко обхватив себя за плечи, двинулась обратно в тюремную камеру. Вернее в прачечную. Женский персонал, вследствие его подавляющего преобладания в штате, держали именно там. Мужчин заперли в подвале…

* * *

В медсанбат 22-й танковой дивизии Вилора приехала уже под вечер. Их эшелон прибыл в Брест, где она отметилась в санитарном управлении корпуса, а затем долго ждала попутки до штаба дивизии, каковая появилась только часа в три пополудни. Затем она, еще три бойца и молоденький лейтенант (он всю дорогу косился на Вилору, в смущении отворачиваясь, если она сама направляла на него взгляд), по какой-то служебной надобности приезжавшие в штаб корпуса, долго тряслись в кузове. Место рядом с водителем было занято толстым майором интендантской службы, при взгляде на которого сразу становилось ясно, забраться в кузов тот не способен ни при каких обстоятельствах. И только около восьми часов Вилора наконец постучалась в избу, где, как сообщил ей молоденький солдатик-санитар, набиравший воду у колодца, размещалось руководство медсанбата.

— Открыто, заходите, — раздался в ответ зычный голос, половую принадлежность Вилора даже затруднилась бы определить. Он был сипл, груб, но какие-то обертоны не позволили ей классифицировать его как однозначно мужской.

Войдя внутрь, Вилора остановилась и, вскинув руку к пилотке, прищурилась. На улице еще было довольно светло, и прямо в лицо ей били лучи заходящего солнца, а в избе света уже не хватало. Но, несмотря на это, большая керосиновая лампа типа «летучая мышь», стоявшая на столе перед сидящим за ним человеком, пока не была зажжена.

— Нет, ты посмотри, Кирилл Петрович, опять бабу прислали! — возмутился тот же самый голос. — И опять смазливую! Ну и что мне теперь делать? И так от лейтенантов отбоя нет, так еще и эта…

Вилора наконец разглядела человека, сидевшего за столом. Это оказалась женщина, чей зычный голос никак не вязался с ее размерами. На ее петлицах Вилора обнаружила знаки различия военврача второго ранга.

— Товарищ военврач второго ранга, — бодро начала она, — лейтенант Сокольницкая…

— Фух ты… да потише, милочка! Мы с вами врачи, а не эти бравые молодцы-танкисты, не стоит так шуметь.

— Должен вам заметить, дорогая Ольга Порфирьевна, что по поводу шума с вами здесь мало кто сравнится, — добродушно посмеиваясь, сообщил совершенно очевидную вещь пожилой мужчина, одетый в грязноватый белый халат, вследствие чего установить, кто он по званию, Вилоре не удалось. — Что же касается приятной внешности, то я в данном случае скорее за сей факт, чем против него. Несмотря на все трудности, каковые нам вами обещаны, — он довольно старомодно, очень похоже на то, как это делал дед, поклонился и церемонно сообщил: — Разрешите представиться, Кирилл Петрович Подушный, заместитель, так сказать, нашей дорогой Ольги Порфирьевны по лечебной части. А вы какую специальность по диплому имеете?

— Хирургия… — несколько растерянно отозвалась Вилора, которой армия до сего дня представлялась несколько в другом ракурсе.

— Пыф! — презрительно фыркнула громогласная Ольга Порфирьевна. — Ординатуру проходила?

— Не-эт…

— Ну милочка, в таком случае в операционную я тебя еще очень долго не допущу. Минимум год, а то и два, — решительно заявила Ольга Порфирьевна, даже не подозревая, как скоро жизнь внесет коррективы в это казавшееся ей столь логичным и верным решение.

На постой Вилору разместили в избе, располагавшейся через три от той, где она представлялась руководству (назвать суровую, но совершенно штатскую Ольгу Порфирьевну и столь же штатского милейшего Кирилла Петровича командованием как-то язык не поворачивался). Поселили вместе с девушкой Лидой, так же, как и она, ушедшей в армию с последнего курса мединститута, только московского. Именно ее Ольга Порфирьевна имела в виду, когда заявляла: «И опять смазливую». Лида была настоящей красавицей с большой, рельефно обрисованной грудью, сильными ногами и длинной черной косой. Настоящая кубанская казачка.

Кроме медсанбата, в этой же деревне квартировали еще и дивизионные артиллеристы, а также кое-какие тыловые службы. Так что не успела Вилора разобрать чемодан и разложить вещи на выделенную ей полку, как в дверь деликатно постучали.

— Войдите, — отозвалась она, гадая, кто бы это мог быть.

Дверь тут же распахнулась, и на пороге появились три бравых офицера.

— Разрешите представиться, — гордо заявил первый из них, — старший лейтенант Колодяжный… АНП доложил, что в расположении медсанбата появилось новое и весьма симпатичное лицо, поэтому я, как старший по гарнизону, поспешил представиться и предложить свою помощь в разведке местности. — И старлей Колодяжный лихо подбросил ладонь к обрезу фуражки, громко брякнув каблуками об пол.

— Кто доложил? — недоуменно переспросила Вилора.

— АНП, — с готовностью повторил старший лейтенант, — артиллеристский наблюдательный пункт, в лице вот, — он обернулся и кивнул на еще одного офицера, в котором Вилора признала молоденького попутчика, — лейтенанта Рузого…

* * *

Добредя до угла, где валялась ее шинель, Вилора устало опустилась на пол. Сима, операционная сестра, лежавшая рядом, положив голову на полено, чуть приподнялась.

— Ну что спрашивали?

Вилора зябко передернула плечами.

— Так… ерунду всякую.

Сима понимающе кивнула, но не удержалась и спросила:

— А кто из ребят выжил, не знаешь?

Вилора понимала, почему Сима задает этот вопрос. За последний месяц у той очень серьезно закрутилось с Пашей, тоже военфельдшером, который, однако, был кадровым и служил в медсанбате с самого первого дня. А когда они уходили — Паша остался в деревне вместе с танкистами Толубеева. Они знали от местных, что из ребят Толубеева погибли не все, оставшиеся заперты вместе с мужчинами из медсанбата. Так что шанс, что Паша выжил, был. Но пока Симе не удалось выяснить, так ли это на самом деле. Мужчин содержали более строго, чем их. Даже еду им носили сами немцы.

Вилора мотнула головой:

— Нет.

Сима вздохнула и, ткнув в полено рукой, будто оно было подушкой и его требовалось взбить, вновь опустила голову…

* * *

Следующие два с половиной месяца оказались для Вилоры самыми счастливыми за последний год. Внешняя суровость Ольги Порфирьевны скрывала добрую душу вечной няни, находящей особое удовольствие в возне с сопливой молодежью. Тем более что для этого были все условия. Медсанбат развернули по штатам военного времени, поэтому на то количество личного состава работы, которая была в наличии, оказалось чрезвычайно мало. Раненых не было вообще, а со скудным ручейком больных и травмированных вполне справлялись полковые медицинские пункты. Так что Ольга Порфирьевна, дабы личный состав окончательно не обленился от безделья, затеяла что-то вроде курсов повышения квалификации. К преподаванию на которых, к немалому удивлению Вилоры, привлекли и ее. Сказалась отличная учеба в институте.

А вообще все было замечательно. Вечером молодежь собиралась у мельницы, где прежний владелец специально выровнял площадку для разворота подвод с зерном, допоздна пели песни, а часто и танцевали, если адъютант гаубичного дивизиона капитан Мокрушенко, оказавшийся счастливым обладателем новенького патефона с набором самых модных пластинок, не был на дежурстве или артиллеристы в полном составе не убывали на стрельбы.

Они с Лидой оказались в положении местных королев, но, поскольку девушек их возраста было немного, а молодых парней наблюдался явный переизбыток, особенного соперничества не возникало. Тем более что Лида напропалую кокетничала со всеми, а Вилора держалась несколько отстраненно. За ней сразу же начал активно ухаживать тот самый старший лейтенант Колодяжный, носивший очень милое имя Костя. Но у нее в душе еще кровоточила рана, нанесенная Николаем, поэтому Вилора принимала ухаживания неохотно, предпочитая отношения ровно-дружеские и никак не показывая, что выделяет его среди других. Костю подобное явно обижало, но он не сдавался, продолжая планомерную осаду, то прокрадываясь рано утром к ее окну и втыкая между рамами букетики полевых цветов, то привозя ей после однодневной командировки в город флакончик жутко модных и дорогих духов «Красная Москва» и ревниво следя за тем, чтобы во время танцулек «на мельнице» Вилора не танцевала ни с кем, кроме него.

Между тем жизнь шла своим чередом. На страну накатывало лето. По вторникам в деревню приезжала кинопередвижка, и тогда на бревенчатой стене старой конюшни развешивали простыни, а на выгоне усаживалось все население деревни, от военных до гражданских, и смотрело новые советские фильмы. А также кинохронику. Когда демонстрировали «Если завтра война», деревенские девки восторженно пялились на молодых офицеров, а те смешно пыжились и выпячивали грудь.

На политинформациях медиков настойчиво призывали «не терять бдительности» и «не поддаваться на провокации». А местные бабы, набранные в штат в качестве прачек и санитарок, шушукались то о черной корове с одним рогом, повадившейся шастать по окрестным лесам, то о безногом двухголовом младенце, народившемся у лесничихи из соседнего района, то о курице, несущей черные яйца. Слухи все время менялись, но выводы из них повторяли друг друга, как однояйцовые близнецы. Мол, не к добру это все — быть беде. Но у Вилоры, как и у всех остальных из компании молодежи, что собиралась по вечерам «на мельнице», все эти слухи вызывали только смех. Ну и придумают же глупые, суеверные бабы!..

Однажды вечером, когда они с Костей возвращались с посиделок «на мельнице», лейтенант внезапно остановился у ветлы, растущей на самой околице, и, взяв Вилору за руку, прижал ее ладонь к своей груди.

— Чувствуешь, как бьется?

— Да.

— А оно, Вилора, бьется не просто так. Оно так бьется, потому что ты рядом, понимаешь? — Он смотрел на нее, ожидая ответа.

Но Вилора только растерянно молчала. Костя… он был хороший. Сильный, добрый и честный. Но она пока была не готова к новой любви…

* * *

Вечером в прачечную принесли похлебку. Санитарки, кухарки и прачки из местных баб были отпущены практически сразу. Вернее, плавно перешли в подчинение уже немецких тыловых служб. То есть для них особенно ничего не изменилось. Они также кухарили, готовили и прибирались, вот только на солдатах и офицерах, за которыми они ухаживали, теперь была другая форма, да язык был менее понятен.

Котелок Вилоры пропал где-то там, вместе с вещами в разбомбленной избе, поэтому она ела из треснувшей глиняной миски. Миска слегка подтекала, из-за чего Вилоре доставалось где-то на четверть меньше, чем остальным. Но ей хватало. Она уже давно привыкла есть мало, к тому же заняться в прачечной было совершенно нечем. Только лежать и спать…

* * *

Медсанбат подвергся налету в первые же часы. А может, немцы метили вовсе не медсанбат. В конце концов, на другом конце деревни располагались артиллеристы. Однако досталось всем и по полной.

Ольгу Порфирьевну убило сразу, когда она, на ходу надевая белый халат, бежала через улицу в сторону старых господских конюшен, где у них были оборудованы палаты и процедурные. Хищный остроносый самолет с неубирающимся шасси, освободившись от груза бомб на дальнем конце деревни, не стал отворачивать в сторону, а пронесся над деревней на бреющем, поливая улицу из пулеметов. То ли он не заметил белый халат, то ли летчику было совершенно наплевать, но длинная очередь буквально подкинула легкую Ольгу Порфирьевну и швырнула об забор.

Кто-то отчаянно заголосил, кто-то из солдат-санитаров рванулся к лежащему телу, а Вилора, только-только выскочившая на крыльцо, замерла, вцепившись в косяк двери. Несмотря на свой студенческий опыт в препарировании трупов, она впервые видела, как буквально мгновение назад живой, знакомый и уже успевший стать дорогим человек переходил в разряд принадлежности анатомички. И это заставило ее оцепенеть.

А в следующее мгновение ей в спину чувствительно ткнулся крепкий кулачок Лиды, буквально вытолкнувший с крыльца.

— Ну чего стоишь? Побежали!

И они бросились по улице. Но не успели пробежать и шести шагов, как сверху вновь послышался вой пикирующего самолета, и обе, не сговариваясь, рухнули за срубом колодца, что возвышался посреди улицы. С той стороны сруба гулко застучало, и верхние бревна венца встопорщились щепками. Вилора зажмурила глаза и, обхватив руками голову, вжалась в бревна.

— А-ай! — взвизгнула Лида.

Вилора с трудом заставила себя открыть глаза и испуганно посмотрела на подругу. Та сидела, скрючившись и вцепившись в ногу. На чулке, под коленкой, чуть выше обреза узких голенищ, которые Лиде точно по ножке ушил какой-то из очередных ее воздыхателей, расплывалось красное кровяное пятно.

Вид крови отчего-то вышиб Вилору из ступора, в котором она пребывала с момента смерти Ольги Порфирьевны. Она вздрогнула и отчаянно огляделась вокруг в поисках санитарной сумки. На той неделе Ольга Порфирьевна издала распоряжение, предписывающее санинструкторам в целях повышения боевой готовности постоянно носить с собой санитарную сумку, но они с Лидой были военфельдшерами, и их это как бы не касалось. Поэтому их сумки хранились в процедурной, все там же, на старых конюшнях. Вилора зло скривилась и, отчаянно оскалившись, рванула зубами рукав белого халата, который держала в руках.

— Ты что, халат?! — прошипела Лида, но Вилора уже согнулась над ее коленом, торопливо накладывая повязку. Она успела сделать два оборота, когда над головой вновь послышался знакомый заунывный вой. Но Вилоре не было времени отвлекаться. Она делала то, чему училась, то, что должна была делать. Поэтому все, что творилось там, снаружи этого дела, не способно было ее отвлечь…

«Ничего, до конца налета сойдет, а там продезинфицируем и наложим правильную повязку. Судя по всему, кость не задета, значит, рана не опасна. Ничего, Лидочка, все у нас еще с тобой будет хоро…» Додумать Вилора не успела. Она как раз трудилась над рукавом, разрывая его обрез на две ленточки, которыми собиралась зафиксировать эту повязку, когда с неба вновь гулко застучало, и в следующее мгновение Лида как-то странно вздрогнула всем телом, судорожно всхлипнула и… мертво сползла по срубу на землю, уставившись в небо остекленевшими глазами. Вилора оцепенела, ошеломленно глядя на подругу, а затем медленно подняла лицо вверх, к небесам, с которых пришла еще одна смерть, и горько, без слов, по-бабьи завыла…

Налет кончился так же внезапно, как и начался. Вот вроде еще мгновение назад метались по небу злобные твари с крестами на крыльях, поливая улицы и дома тяжелыми струями свинцовой смерти, а потом вдруг исчезли, напоминая о себе только затихающим вдалеке гнусным воем моторов. Несколько минут ничего не происходило, как будто люди сразу не поверили, что все это внезапное пиршество смерти кончилось, и на этот раз — пронесло, а затем деревня начала потихоньку оживать.

Вилора очнулась от того, что молоденький парнишка-санитар тихонько тряс ее за плечо.

— Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант. Там это… вас замначлеч требует. Срочно.

— А-а? — Вилора отпустила голову Лиды, которую прижимала к своей груди, и недоуменно посмотрела на санитара. Как, она еще жива?

— Товарищ лейтенант, он очень требует, — вновь настойчиво повторил санитар.

— Иду.

Вилора начала подниматься, но вдруг замерла. А как же Лида? Как же?.. Что же ей…

— Так вы начет товарища лейтенанта не беспокойтесь, — правильно расценив ее нерешительность, заговорил санитар, — мы уже того… собираем всех. Товарища военврача второго ранга вон уже отнесли. Товарищ замначлеч приказал мертвецкую в омшанике на заднем дворе сделать.

В конюшнях Вилора объявилась через три минуты. Еще в дверях, услышав голос Подушного, она почувствовала, что у нее задрожали губы. Ну хоть кто-то живой, а то все умирают и умирают у нее на глазах. И хотя санитар говорил ей о том, что Кирилл Петрович не только жив, но и вовсю распоряжается, до тех пор пока она не услышала его голос своими ушами, эта информация оставалась для нее совершенно абстрактной.

— Кирилл Петрович!

— А, Сокольницкая… бегом сюда, в операционную!

Вилора вбежала внутрь и испуганно остановилась. Кирилл Петрович лежал на столе со снятыми штанами, а рядом хлопотала Сима, операционная сестра.

— Кирилл Петрович, что с вами?

— Видишь, зацепило. Ну ты не стой столбом, не стой. Быстро готовься к операции. Рана-то пустяковая, но пуля застряла очень неудобно. Надобно извлечь. А то сейчас поток раненых пойдет, а у нас хирургов-то — ты да я, да мы с тобой. А я, если пулю не извлечь, хирург никакой.

— Кирилл Петрович, так мне же Ольга Порфирьевна запретила в операционную…

— Кончились те запреты, Вилора, — вздохнул Подушный…

Первый день Вилора запомнила только урывками. Раненые начали поступать, еще когда она возилась с Кириллом Петровичем. Вернее, несколько человек было и раньше, но то были свои, из санбата или артдивизиона, а потом пошли подводы из полков. Еще два или три раза были налеты, но Вилора пряталась в погребе всего однажды. Во время остальных она не могла прервать операцию. Потом налеты прекратились. Похоже, настоящей целью авиации все-таки был артдивизион, и как только артиллеристы покинули деревню, самолеты немцев потеряли к ней интерес.

Когда Вилора очередной раз сделала последний стежок и, разогнувшись, хрипло бросила: «Следующий», — кто-то положил руку ей на плечо. Вилора обернулась. Это был Подушный.

— Все, Сокольницкая, все, девочка моя. Пока конец. Иди-ка ты перекуси, а то еле на ногах держишься. Баба Устинья там славного борщеца наварила. Все уже поели, только для тебя чугунок в печи держит.

Баба Устинья верховодила среди местных кухарок.

— А-а… раненые?..

— Всех, кому требовалась немедленная операция, мы с тобой обиходили. Остальные — завтра.

Выйдя из операционной, Вилора стянула маску, перчатки и рухнула на топчан в процедурной. Все тело ломило, в висках стучало, голова была как в тумане. Она сидела так, пока ее не окликнули:

— Вилора!

Девушка подняла голову. Прямо перед ней стояла Сима с дымящейся миской и ломтем хлеба с салом.

— Вот, поешь.

Вилора кивнула и попыталась благодарно улыбнуться. Вышло не очень. Она потерла виски.

— Голова болит? — спросила Сима.

— Что-то в висках стучит.

Сестра качнула головой:

— Это не в висках. Это канонада.

— Наши?

Сима отрицательно кивнула.

Вилора носом втянула парок, поднимающийся от миски, и тут на нее накатил дикий голод, аж в животе засвербело. Она торопливо сцапала миску, пересела к столу и, размешав плавающую в самой середке лепешку сметаны, торопливо зачерпнула ложкой, одновременно впиваясь зубами в здоровенный, в два пальца толщиной, бутерброд из черного домашнего хлеба с толстым ломтем сала.

Наевшись, Вилора тщательно вымыла руки, умылась и, стянув халат (Боже мой, она ела прямо в халате! Да профессор Таунберг, преподаватель по специальности, за такое бы точно убил!), вышла на улицу.

Уже стемнело. Двор был заполнен людьми, большая часть которых щеголяла белеющими в темноте повязками. И несмотря на то что большинство из них были молодыми парнями, которые еще вчера точно начали бы перешучиваться и заигрывать с Вилорой, сейчас никто не обратил на нее внимания. Одни сидели кружком, другие в одиночку. Молча курили или тихо переговаривались.

Вилора прислушалась. Канонада громыхала не только впереди, но и где-то южнее и даже немного восточнее. Чуть ли не у Кобрина.

— Как там? — тихо спросила она раненого, молча сидящего на поленнице у стены с горящей папиросой, про которую он вроде как забыл. Во всяком случае, за ту минуту, что Вилора стояла рядом с ним, он не сделал ни одной затяжки.

— Говорят, немецкие танки уже на окраинах Кобрина.

— А как наши?

Раненый пожал плечами.

— Не знаю. Минск бомбили. И Киев. А еще в двенадцать Молотов выступал. С заявлением. Вероломно, дескать, напали! — Солдат зло скрипнул зубами: — Вероломно… А куды вы, мать вашу, смотрели-то? На что вы годны-то, если немец вас так объегорил? Чего в начальники-то лезли? А теперь из-за вас людям смерть принимать?..

— А ну отставить паникерские разговоры! — раздался откуда-то звонкий голос.

Вилора обернулась. К ним подходил высокий офицер со знаками различия старшего политрука на петлицах. Его левая рука была подвешена на косынке из бинтов, обернутой вокруг шеи.

— Кто это тут панику разводит? — строго продолжил он. — Как фамилия? Из какого подразделения?

— А нету боле моего подразделения. Полегли все — весь второй огневой взвод. Один я остался. Да и то ненадолго с такими-то начальничками! — зло огрызнулся раненый, выбросил недокуренную папиросу, поднялся с поленницы и двинулся в сторону риги, где были оборудованы палаты для самых тяжелых, вчера еще пустовавшие.

Старший политрук проводил его сердитым взглядом, но остановить не решился, вместо этого развернулся к Вилоре.

— А вам, товарищ лейтенант, следует такие разговоры жестко пресекать. Не то я немедленно доложу в особый отдел, что у вас в медсанбате культивируются панические настроения.

Вилора отчего-то подумала, что этот старший политрук не из кадровых. Очень уж резануло слух не слишком привычное в лексиконе военных словечко «культивируются». И как-то отстраненно задумалась, кем он был в той прошлой гражданской жизни. Учителем? Или инструктором райкома?..

— Вам понятно?

Вилора вздрогнула.

— Так точно, товарищ старший политрук.

— Да что ж ты к человеку пристал, злыдень? — послышался из-за ее спины голос санитарки бабы Нины. — Не видишь: девонька еле живая. Шестнадцать часов у операционного стола отстояла. Эвон твою руку кто, думаешь, зашивал? А ты ей тут политинформацию заместо отдыха устроил!

Старший политрук недоуменно уставился на санитарку.

— Так это что… она — хирург?!

— Она-она, — закивала головой баба Нина. — А давай-ка, девонька, ложись. Я тебе в процедурной постелила.

— Баба Нина, да я лучше у себя…

— У тебя негде, девонька. В вашу с Лидой-покойницей, царствие ей небесное, избу бонба попала. Бурелом один да угли остались.

Вилора несколько мгновений переваривала новую потерю, затем выбросила ее из головы и покорно двинулась в сторону процедурной, едва не вывихнув челюсти в отчаянном зевке. После сытного ужина и нескольких глотков свежего воздуха, после душной и провонявшей дезинфекцией операционной неудержимо потянуло в сон.

Она улеглась на топчане, укрылась заботливо брошенной здесь же чьей-то шинелькой и, уже проваливаясь в сон, уловила обрывки голосов бабы Нины и политрука.

— Такая молоденькая — и уже хирург?

— Так нету стареньких-то. Поубивало всех. Только вот она осталась да Кирилл Петрович ранетый. В ногу. Больше чем полчаса стоять не может. Потому все на ней…

Вилора проснулась оттого, что ее сильно трясли за плечо.

— А?!..

— Вставай, девочка моя, новых раненых привезли.

— Ага. — Вилора потерла лицо рукой. — Я сейчас… Я уже…

— Ничего-ничего, время пока есть. Сима еще готовит операционную. — Кирилл Петрович разогнулся и, прихрамывая, двинулся к выходу из процедурной. В дверях он остановился, обернулся и ободряюще улыбнулся. — А у тебя легкая рука, Сокольницкая. Все, кого ты вчера прооперировала, ночь пережили. И это, считай, первые пациенты. Редкий результат, можешь мне поверить. Даже завидно…

Вилора, уже вскочившая и торопливо натягивающая халат, на мгновение замерла, со сна не сразу поняв, что это Кирилл Петрович такое сказал, потом заулыбалась и покраснела, как будто получила очень желаемый комплимент. Впрочем, может, так оно и было…

Но утро не задалось. Первый раненый умер прямо на операционном столе. Вилора как раз прошла брюшину и уже нащупала осколок, как вдруг Сима резко выкрикнула:

— Пульс пропал!

Вилора на мгновение замерла, затем решительно выдернула осколок и тут же приказала:

— Реанимацию, быстро!

Сама же, отбросив скальпель, начала массаж сердца. Сима тут же вколола магнезию и крикнула за спину:

— Кислород!..

Но все было напрасно. Они промучились двадцать минут, но добиться возобновления работы сердца так и не удалось. На шестой минуте Вилоре, правда, показалось, что вот-вот, что сердце отзывается, что сейчас пойдет пульс, но когда мертвое тело увезли, Вилора вышла в коридор, рухнула на топчан и замерла, впав в оцепенение. Спустя пять минут из второй операционной прихромал Кирилл Петрович. Сима тут же подскочила к нему и что-то горячо зашептала. Хирург насупился, сурово кивнул и, подойдя к топчану, на котором сидела Вилора, тяжело опустился рядом.

— Ну Сокольницкая, долго будем так сидеть?

Вилора подняла на него полные слез глаза.

— Кирилл Петрович, я же все делала, как учили: и магнезию вколола, и массаж, и кислород… Я не понимаю, что я сделала не так?! — И она горько заплакала, уткнувшись ему в плечо.

Подушный обнял ее за плечи.

— Ну поплачь, поплачь… А что касается того, что ты сделала не так… все ты сделала правильно, девонька, все правильно.

— Но почему же тогда…

— А потому что сил уже у него не осталось. Скачала болевой шок, потом кровопотеря сумасшедшая, опять же внутренние повреждения… Пойми, девонька, всех спасти еще никакому врачу в мире не удавалось. Даже в мирное время, а уж теперь-то, на войне… Я все понимаю — шок у тебя. В мирное время я бы сам тебя немедленно домой оправил. С наказом жахнуть разведенного спирту и хорошенько выспаться, но… — он вздохнул, — сама видишь. Раненые потоком идут. А ты у нас, так уж вышло, основной хирург нынче. Не могу я тебе более пяти минут дать. Иначе те, кого еще можно спасти, даже до операционной не дотянут.

Вилора вздрогнула.

— Ой, Кирилл Петрович, простите, я сейчас…

— Ничего-ничего, девонька, пойди вон умойся. А то вон глаза красные. Ничего не увидишь в ране-то.

— Ага, я сейчас…

Костю привезли уже под вечер. Вилора сразу даже и не поняла, что это он. За два дня она привыкла, подходя к пациенту, сразу же направлять взгляд на умело подготовленное Симой операционное поле, всматриваться в область повреждений. А здесь ранение было тяжелое. Множественное осколочное правого бедра и брюшной полости с повреждением верхнего отдела правой берцовой кости. И все это на фоне контузии. В принципе, шанс побороться за ногу был, но слабый и трудоемкий — на часы работы. А в коридоре ждали еще шесть раненых с показаниями к немедленной операции, поэтому Вилора приняла решение: ампутация. И уже почти перепилив кость, она бросила быстрый, беспокойный взгляд на лицо пациента, да так и замерла с пилой в руке. Это оказался Костя. Вилора несколько мгновений смотрела на него глазами, почти сразу же наполнившимися слезами, а затем сглотнула и бросила Симе:

— Промокни мне лицо, — после чего вновь заработала пилой.

Вечером, когда поток пациентов иссяк, Вилора вышла из конюшни и несколько недоуменно огляделась. Двор, еще вчера заполненный ранеными, оказался наполовину пуст. Вилора оглянулась. Из прачечной бодро выкатилась баба Нина с тазом стираных простыней и принялась сноровисто развешивать их на веревке.

— Баба Нина, а где все?

— Кто, девонька?

— Ну… раненые.

Санитарка заулыбалась.

— Ох ты господи, совсем уморилась, милая! Небось, опять цельный день из операционной не выходила. Увезли их. Часов в восемь еще. Санитарные машины из госпиталя пришли.

— А Костю?

— Кого?

— Ну… раненый был, старший лейтенант Колодяжный. Я ему еще, — тут голос Вилоры предательски дрогнул, но она справилась с собой и закончила, — ногу ампутировала.

— Ах, Костю-то, так и его увезли. Теперь их в госпитале лечить будут или вообще в тыл отправят. Костю-то уж точно. Для него теперича война закончилась.

Никто из них даже не подозревал, что всего через полчаса после того, как машины загрузились ранеными, в десяти километрах от медсанбата санитарная колонна наткнулась на колонну танковой дивизии вермахта и была в упор расстреляна из пушек. Не выжил никто…

На следующее утро медсанбат подняли в половине пятого. И не потому, что привезли новую партию раненых. В старую конюшню вбежал какой-то майор в танкистском комбинезоне и с наскоро замотанной уже замызганными бинтами головой и закричал:

— Подъем! Быстро!

Вилора оторвала голову от тощей подушки, не особенно смягчавшей вздернутый верх топчана, и заспанно завертела головой.

— Что случилось? — послышался сонный голос Кирилла Петровича. — И кто вы такой, собственно?

— Майор Толубеев, командир второго батальона, — представился танкист. — Приказ комдива: немедленная эвакуация. Немцы захватили Кобрин и перекрыли дорогу на Пружаны. Части дивизии уже начали отход в восточном направлении. Вам приказано…

— Товарищ майор, — перебил его Кирилл Петрович, — но… мы не сможем. У нас практически не осталось транспорта. Санитарная машина всего одна, а подводы…

— Ничего не знаю! — возвысил голос майор. — Вы что, не понимаете? Немцы вот-вот будут здесь.

Кирилл Петрович на мгновение задумался.

— Ну хорошо. Но вы не могли бы выделить нам в помощь…

— Доктор, — танкист стиснул Подушного за плечо, — от моего батальона осталось два танка. И полсотни бойцов. Если немцы ударят сейчас — они сомнут нас за полчаса. Если не быстрее.

— Но… как же так? — недоуменно начал Кирилл Петрович. — Мы же не можем бросить раненых, и потом…

Но танкист его уже не слушал, развернулся и выбежал наружу.

Следующие два часа они суматошно готовились к эвакуации. Подвод не хватало. К тому же остатки второго батальона майора Толубеева, занявшие оборону в поле у западной окраины деревни, вновь привлекли внимание вражеских самолетов, появившихся через полчаса после рассвета. И хотя налет был только один, да и бомбы все легли на позициях танкистов, один самолет пару раз прошелся над деревней, поливая огнем бортовых пулеметов. И хотя убило всего двоих, одной из погибших оказалась баба Нина…

В путь тронулись около семи утра. Слава богу, большую часть раненых увезли еще вчера, так что кое-как всех удалось разместить. Последние подводы еще только выезжали из деревни, когда на противоположном конце, там, где заняли оборону танкисты, загрохотало. Вилора вздрогнула и зябко поежилась.

— Минометы бьют, — угрюмо буркнул раненый, сидевший на подводе рядом с ней. — Значит, скоро в атаку двинутся.

— Да уж точно, — отозвался другой, — знамо дело. Ежели бы не собирались, так и не бомбили бы с утра. Немец — он зазря бомбы бросать не будет. Ежели бомбят — значит, атакуют… — И солдаты замолчали, видно задумавшись об одном и том же. Сколько сумеют продержаться бойцы Толубеева и хватит ли им этого времени, чтобы выскользнуть из мешка, который вот-вот должен был сомкнуться вокруг остатков танковой дивизии. Не зная о том, что мешок уже сомкнулся…

На немцев они наткнулись всего через три километра от деревни. Те, похоже, заметили их издалека и затаились на опушке, ожидая, пока подводы медсанбата пойдут поближе. А затем просто вышли из кустов или выкатились из высокой травы.

— Хальт! — проорал стоявший впереди, вскидывая руку. Он был не слишком высок, курнос, черноволос и довольно молод. Рукава его мундира были закатаны по локоть, голова обнажена, а поскольку в руках у него в отличие от окружающих не было никакого оружия, Вилора сразу подумала, что это, наверное, офицер. Так оно и оказалось.

Их разоружили, что, впрочем, оказалось нетрудно. С шестнадцати подвод немцы собрали только дюжину винтовок и несколько пистолетов. Подушному даже пришлось перелопатить весь чемодан, для того чтобы отыскать свой штатный ТТ.

Вилора все время ожидала, что вот-вот начнется что-то страшное, что немцы начнут расстреливать раненых или грабить и насиловать, но все обошлось. Немцы велели разгрузить три подводы, выделили десяток конвоиров и приказали разворачиваться и возвращаться обратно. Приказы отдавались большей частью жестами, сопровождаемыми криками: «Шнеллер!», что означало, — Вилора помнила из институтского курса немецкого, — «Быстрее!»

После чего они разошлись. Немцы, за исключением конвоиров, двинулись дальше на восток, а санбат обратно на запад.

До деревни они добрались через час. Еще за триста метров до окраины, едва перевалили взгорок, в глаза бросился сгоревший БТ, на котором ночью в санбат приезжал майор Толубеев. А может, это был другой, ведь майор говорил, что у него осталось два танка. Танк был полностью покрыт копотью, а из-под свернувшихся, будто листки бумаги под огнем, кормовых капотов все еще струился в небо черный дым.

В деревне уже вовсю хозяйничали немцы. Конвоиры приветственно заорали и замахали руками, и на дорогу тут же высыпало множество немцев. Они чувствовали себя совершенно спокойно, практически все были без оружия, в расстегнутых или даже вообще снятых кителях, кое-кто в подтяжках поверх белых нательных рубах.

Когда подводы ехали сквозь толпу, Вилора чувствовала, как взгляды скользят по ней, будто что-то липкое, а они все пялились на нее и хохотали, нагло скаля зубы и тыкая в нее пальцами.

Подъехали к старым конюшням, где им велели разгружаться. После чего мужчин загнали в подвал, а женщин — в бывшую прачечную. И до самого вечера их никто не беспокоил. Только уже перед самым закатом все те же кухарки из местных, которые готовили на медсанбат до эвакуации, принесли казан с похлебкой, сообщив, что немецкий командир приказал им, после того как они накормят его роту, приготовить поесть и пленным. Благо продуктов в кладовых осталось довольно много, потому что в первую голову грузили раненых, медицинские препараты и оборудование, а все остальное — как получится.

Уже ночью, когда они с Симой лежали у стены, за большим котлом, в котором прачки кипятили замызганные кровью простыни, та внезапно подвинулась к Вилоре и тихо прошептала:

— Как ты думаешь, нас убьют?

Вилора несколько мгновений лежала, молча глядя в потолок, а потом безразлично пожала плечами:

— Не знаю. Пока не убили. Может, и дальше…

Сима сильно зажмурила глаза и несколько мгновений лежала так, потом открыла.

— Знаешь, когда я была маленькой, у меня был хороший способ убежать от неприятностей. Я сильно-сильно зажмуривала глаза и накрывалась с головой одеялом. И так засыпала. А наутро всегда все оказывалось хорошо… ну или хотя бы гораздо лучше, чем было вчера.

Вилора горько вздохнула и ответила:

— Мы уже большие, и нам совершенно нечем накрыться с головой. Даже шинелей нет…

А на следующее утро в расположении немецкой роты появился тот самый толстый фриц в очках и черной форме, и их по одной начали вызывать на допросы.

Следующие два дня были похожи друг на друга, как братья-близнецы. Они ели, спали, время от времени кого-то уводили на допрос. И лишь на третий день с утра во дворе внезапно послышался какой-то шум.

В те времена, когда в этом здании располагалась конюшня, помещение, в котором разместилась прачечная, видимо, использовалось как сеновал, поэтому никаких окон здесь предусмотрено не было, за исключением нескольких отдушин прямо под стрешней, так что увидеть, что происходит во дворе, не представлялось возможным. Поэтому все лишь замерли, прислушиваясь. Во дворе ругались. Один голос звучал зло и временами срывался на визгливые нотки, а второй — глухо и едва различимо. Но что-то знакомое в нем угадывалось.

— Подушный? — недоуменно произнесла Сима.

Вилора вслушалась. Похоже, действительно второй голос принадлежал Кириллу Петровичу.

— С кем это он? — Сима замерла, а затем ее лицо озарилось надеждой. — А может, наши? Может, наступление?

Вилора с сомнением качнула головой.

— Так стрельбы же не было.

— А может, ночью тихонько подобрались и…

— Всех? — все еще недоверчиво повторила Вилора, хотя ей уж очень, очень-очень, ну просто очень-очень-очень захотелось поверить в чудо.

И в этот момент раздался выстрел. Все оцепенели. Шум на дворе утих. Несколько мгновений ничего не происходило, а затем снаружи загрохотал засов. Женщины молча смотрели на распахивающиеся створки, уже не надеясь, что увиденное принесет хоть какую-то надежду. Так оно и оказалось. В ворота вошел уже знакомый всем толстый очкастый немец в черной форме с двумя солдатами в болотно-зеленой форме полевых войск, держащими наперевес винтовки. Толстяк остановился и, щурясь со свету, окинул прачечную взглядом.

— Фрейлейн лейтенант Сокольницкая, — повелительно бросил он.

Вилора замерла, потом беспомощно оглянулась на Симу. Та смотрела на нее отчаянным взглядом.

— А-а, фрейлейн, — обрадовался немец, перехватив скрестившиеся на Вилоре взгляды. — Прошу следовать сa мной.

Вилора медленно поднялась на ноги и двинулась к немцу. Тот не стал дожидаться, пока она подойдет вплотную, развернулся и вышел из прачечной.

Выйдя следом, Вилора остановилась и зажмурилась. После глубокого сумрака, царившего внутри, глаза резануло. А когда она смогла наконец открыть их, то невольно вскрикнула, зажав ладонями рот. Посреди двора, в какой-то неестественной вывернутой позе лежал Кирилл Петрович, а на его лбу алело маленькое красное пятнышко, как будто он замарался и не стер…

— …будете более благоразумный, фрейлейн лейтенант. Ми надеяться на ваше сотрудничество.

— Что? — Вилора вздрогнула и отшатнулась. Оказывается, толстый фриц все это время что-то ей втолковывал. Немец нахмурился. Судя по всему, ему не понравилось, что она не слушала. Однако на первый раз он решил оставить без наказания подобную невнимательность и еще раз повторить.

— Там, — он указал в сторону той части старой конюшни, где раньше располагались операционные и процедурная, — есть несколько солдат унд официр великий рейх, который требуют срочный медицинский помощь. Ви должен оказать ее.

«Так вот оно в чем дело!.. Они пытались заставить Подушного оперировать своих солдат, а он отказался. Ну так и она тоже не будет!» Но высказать все, что надумала, Вилора не успела. Похоже, немец все понял по ее мгновенно заледеневшему взгляду. Потому что его лицо искривилось в презрительной усмешке.

— Если вы будете упорство, то ми будем наказывать ваш люди, — с этими словами немец развернулся и махнул кому-то рукой.

Вилора повернула голову. Спустя несколько секунд из подвала, где содержались мужчины, выволокли несколько человек, среди которых Вилора увидела Пашу. Немец пролаял короткую команду. Солдаты отделили от группы двоих и поставили у стены конюшни, лицом к стене. Напротив выстроилось четверо немцев. Вилора оцепенела. Толстяк в очках несколько мгновений смотрел на Вилору, а затем снова что-то приказал. Солдаты вскинули винтовки.

— Нет! — возглас вырвался у девушки сам собой, помимо ее воли.

— Что ви решать, фройлейн лейтенант?

— Я… мне… я должна осмотреть ваших раненых.

Немец неторопливо развернулся.

— Ви следовать за мной.

Раненых оказалось шестеро. Четверо солдат и двое офицеров. Тяжелый был только один — офицер с проникающим ранением легкого. Судя по всему, весь сыр-бор разгорелся как раз из-за него, потому что остальные были вполне транспортабельны.

— Что вам необходимо, чтобы ви приступить операций?

— Мне нужны помощники…

— Ви их получить.

— …и инструменты. А еще нужно приготовить горячую воду, бинты и… — Вилора быстро перечислила все необходимое.

Немец величественно кивнул.

— Карошо, ваши инструменты и медикен принадлежность сложены вон там. Помощники отобрать сами. Но должен предупрьедить: если кто-то из раненых умрет — мы расстрелять ваши люди. По три человека за каждый умерший.

Вилора торопливо кивнула, уже почти бегом направляясь к воротам прачечной. Ей срочно нужна была Сима. Немец очень плох, и каждая минута теперь на вес золота…

Оперировать последнего солдата она закончила, когда уже стемнело. Как выяснилось, во время боя, который вели танкисты майора Толубеева, операционные сильно пострадали. В них не осталось ни одной целой операционной лампы. Но толстый немец подсуетился и поставил в операционной трех солдат с мощными аккумуляторными фонарями, обрядив их в белые халаты из запасов медсанбата. И освещение, и дополнительная охрана, что в сложившейся обстановке было совершенно нелишне.

Сима поначалу так же категорически отказалась помогать оперировать немцев.

— Пусть хоть режут, хоть расстреливают, — категорически заявила она, — а жизни их поганые спасать не буду! Да и тебе как такое в голову пришло? Они ж, как выздоровеют, — снова наших убивать будут. Пусть лучше подохнут!

Вилора молча, страдая оттого, что ей приходится делать с подругой, взяла ее за руку и подвела к воротам.

— Пашку видишь?

— Пашка! — просияла Сима. — Живой!

Вилора вздохнула.

— Пока — да. Но если мы не будем оперировать их раненых, немцы грозятся расстрелять их всех.

— Расстрелять?! — Глаза Симы тут же наполнились слезами.

Вилора молча кивнула и добавила:

— А если кто-то из раненых умрет — будут расстреливать по три человека за каждого умершего. — И закончила совсем тихо: — А один там уже почти отошел.

— Да что ж ты стоишь?! — испуганно завопила Сима, выскакивая из прачечной. — Давай быстрее!

Того офицера они все-таки вытянули. Хотя повозиться пришлось — в легком уже начался абсцесс. С остальными было легче. Когда девушки вышли из операционной после того, как закончили с офицером, их встретил фриц в очках. Он сидел в процедурной и жутко потел.

— Как операций? — вскочил он на ноги, завидя их.

Вилора развязала марлевую повязку и устало буркнула:

— Нормально. Жить будет. Сейчас пять минут посижу, и давайте остальных…

На ночь их с Симой даже не стали запирать в прачечной, а разрешили переночевать здесь же, в процедурной. Уже засыпая, Вилора с удивлением подумала, какой круговорот совершила жизнь. Несколько дней назад она вот так же уже засыпала здесь после целого дня почти непрерывных операций, потом были неудачная эвакуация, плен, допросы и… все вернулось на круги своя.

На следующий день прямо с утра приперся очкастый немец и сообщил, что вчерашний офицер пришел в себя и желает видеть «фройляйн хирург». Вилора встала, умылась, причесалась и покорно поплелась за толстым фрицем.

Офицера разместили не в риге, где лежали остальные раненые, а в одной из сохранившихся изб, шагов на пятьдесят дальше по улице. Офицер лежал на широкой кровати с никелированными шариками, укрытый лоскутным одеялом. Когда Вилора вошла, он повернул голову и посмотрел на нее своими влажными, немного навыкате глазами. Вилора опустила взгляд. Офицер что-то спросил. Толстый немец подобострастно улыбнулся и, повернувшись к Вилоре, перевел:

— Герр гауптман интересуется, не слишком ли он вас утомил?

— Нет, — буркнула Вилора и отвернулась. Ее совсем не интересовали ни этот немецкий офицер, ни толстый очкарик рядом, а единственное, чего ей сейчас хотелось, так это поскорее вернутся обратно в прачечную к своим.

Лежащий офицер снова что-то сказал. Толстый немец всплеснул руками и что-то залопотал в ответ. Офицер нахмурился и снова что-то сказал, уже гораздо более раздраженным тоном. Толстый покорно кивнул и повернулся к Вилоре.

— Герр гауптман заметил, что вы очень устало выглядите. Он предлагает вам присоединиться к его завтраку…

Вилора вскинулась, собираясь резко ответить, но лежащий офицер ее опередил, быстро протарабанив толстому. Тот согласно кивнул и продолжил:

— Герр гауптман просит не отказываться. У него в машине еще осталась банка устриц, немного французского камамбера и бутылка настоящего «Медок». Он просит вас быть его гостья, — а затем добавил, похоже, от себя: — Я би вам очень не советовать раздражать герр гауптман. Его отец — очень и очень высокопоставленный лицо в рейх. Заслужив его расположений, ви можете серьезно облегчить положение ваш товарищи.

Так вот почему они так суетились! Небось знатный папенька-аристократ со свету бы сжил, если бы они его сыночка не вытащили. Все они такие, буржуи проклятые, — сами за свою жизнь трясутся, а на простой народ наплевать…

Вилора исподлобья посмотрела на сына высокопоставленного лица. Тот глядел на нее спокойно и как-то доброжелательно, что ли?.. Толстый очкарик, например, всегда смотрел на нее гораздо пренебрежительнее, с этаким высокомерием, свысока. А этот — нет.

Молчание затянулось, и толстый воспринял его как знак согласия. Он подошел к окну, распахнул его и что-то крикнул на улицу. Спустя минуту в сенях загрохотали сапоги, и в комнату ввалился дюжий немец в черной форме, не слишком похожей, но все же чем-то неуловимо напоминающей комбинезон, что носили наши танкисты, только с вышитым белыми нитками орлом и свастикой на груди справа и в черной же пилотке. Немец нес саквояж и корзинку, накрытую белым рушником. Аккуратно опустив поклажу, он одним движением придвинул массивный круглый стол, стоявший посредине комнаты, вплотную к кровати офицера, молниеносно накрыл его белой скатертью и принялся сервировать стол. Через несколько минут Вилора с некоторым ошеломлением обнаружила себя за столом, сервированным так, как до этого она видела только в кино про прошлую жизнь. Серебряные подтарельницы, серебряное же блюдо с устрицами, яркое пятно омлета на кипенно-белом фарфоре, хрустальные бокалы с вином, серебряные ножи, вилки и чайные ложечки и желтое деревенское масло в фарфоровой масленке. Офицер с легкой улыбкой посмотрел на нее, а затем что-то произнес. Толстый немец, уже пустивший слюну глядя на все это великолепие, торопливо перевел:

— Герр гауптман говорит, что ему не всегда удается позавтракать с таким комфортом. Трудность походной жизни. Но сегодня он не мог отказать себе в удовольствие оказать должный уважение очаровательной фрейлейн хирург. И просит фрейлейн разделить с ним его скромный трапеза.

Но на Вилору эта фраза произвела совсем не то впечатление, на которое «герр гауптман», похоже, рассчитывал. Она насупилась и слегка отодвинулась от стола. Вот еще! Будут всякие фашистские буржуи называть ее очаровательной. Офицер несколько посмурнел. Дюжий танкист с щегольской ловкостью откупорил бутылку и, налив немного вина в бокал, изящным жестом даже не подал, а преподнес его своему командиру. Офицер взял бокал за тонкую ножку, слегка качнул, чтобы вино всплеснулось на стенки, внимательно посмотрел, как оно стекает обратно, затем поднес к носу, вдохнул и лишь после этого чуть пригубил. Вилора удивленно уставилась на него. Это он что, опасается, что его отравят, что ли? Впрочем, что-то у него там было из Франции, может, и вино тоже? Так что вполне может быть, что французские трудящиеся… Додумать она не успела. Потому что офицер удовлетворенно кивнул и что-то сказал танкисту. Тот молча наклонил голову и, протянув руку, как-то очень красиво наполнил бокал, стоящий напротив Вилоры. После чего долил в бокал офицера и в последнюю очередь немного плеснул толстому немцу. Вилора даже про себя восхитилась: как вроде бы одним и тем же движением он сумел выразить несколько разных чувств. Ей он наливал вино с этаким изяществом, будто пританцовывая, офицеру с глубоким почтением, а толстяку небрежно, будто бросая милостыню. И оказался настолько выразителен, что это поняли все. Губы офицера вновь тронула улыбка, а толстяк побагровел и насупился…

Когда Вилора, слегка хмельная, вернулась в конюшню, там уже все бурлило. Толстый немец стоял посреди двора и что-то орал. Двери прачечной были распахнуты, и оттуда, щурясь от яркого света, выходили женщины. Вилора довольно и немножко гордо кивнула сама себе. О, как!

— Что случилось? — послышался из-за спины голос Симы.

Вилора счастливо улыбнулась.

— А я немцев раскрутила наших отпустить.

— Всех?

Вилора мотнула головой.

— Пока только женщин. Но Курт обещал, что чуть позже отпустят и остальных…

Когда они покончили с омлетом, герр гауптман спросил, как он может отблагодарить «очаровательную фрейлейн хирурга» за спасение его жизни. Вилора ждала этого вопроса, вернее, нет… не ждала, но очень на него надеялась. Поэтому выпалила сразу:

— А вы отпустите нас.

Толстый немец дернулся.

— Прошу простить, фрейлейн лейтенант (похоже, он специально назвал ее лейтенантом, чтобы подчеркнуть принадлежность к армии), но ви есть военнопленный. И ваш просьб не имеет смысла.

— А я вас не спрашиваю! — огрызнулась Вилора. — Переводите — так переводите.

Толстяк сердито поджал губы и раздраженно заговорил. Офицер выслушал его, потом задумчиво повертел в руках бокал с остатками вина и… внезапно улыбнулся. А затем заговорил. Причем толстый фриц, услышав его, вытаращил глаза и даже попытался что-то возразить, но офицер оборвал его одной фразой. Вновь что-то сказал весьма повелительным тоном. Толстяк снова побагровел, причем еще сильнее, чем прежде, повернулся к Вилоре и заговорил явно с натугой.

— Герр гауптман говорит, что это можно сделать. Во всяком случае, в отношений женщин. Только они должны для этого снять форму и зарегистрироваться в местный управа как гражданский лицо. Что же касается мужчин, то с этим может быть немножко сложно. Но герр гауптман готов поспособствовать и этому. С один условий.

— Каким? — с замиранием сердца спросила Вилора. Да она была готова выполнить любое условие. Даже если бы он потребовал, чтобы взамен ее саму заперли бы в подвале. Или даже расстреляли. Пусть! Зато все остальные останутся живы.

— Здоровье герр гауптман пока находится в не очень хороший состояний, поэтому герр гауптман просит вас остаться при его персона до полный выздоровлений.

Вилора вздрогнула. Как?! Ей?! С этим немцем?! Ну то есть он вроде как оказался вполне себе ничего, даже где-то симпатичный, но он же враг, фашист, буржуй недобитый! Да она никогда…

Офицер развел руками и что-то произнес. Толстяк довольно хмыкнул.

— В противном случае герр гауптман просто не рискнет отправиться в Брест-Литовск, чтобы переговорить с комендант. А только лишь комендант может принять решение относительно ваш пленный мужчины.

Вилора опустила голову. Что делать? Нет, если бы ей угрожали пытками, расстрелом, она бы нашла что ответить. Она бы просто… да, рассмеялась бы им в лицо. И гордо встретила бы смерть. А тут…

Офицер вновь заговорил. Толстяк прислушался, а затем довольно захихикал.

— Герр гауптман говорит, что у него появился идея предложить герр комендант воспользоваться ваш госпиталь для оказания помощи раненый пленный. У нас сейчас образоваться очень много ваш пленный. И среди них много раненый. Так что если бы ему удалось убедить герр комендант использовать ваш госпиталь для лечений раненый пленный, вы спасти много жизнь и пленный.

— У нас не госпиталь, а медсанбат, — огрызнулась Вилора. — И потом, из хирургов я осталась одна. Если я уеду, кто будет лечить наших пленных?

Толстяк на мгновение задумался, а затем ответил сам:

— Ваш более старший хирург оказался очень мужественный официр и отказался лечить наш солдат унд официр. Я думаю, что среди ваш пленный тоже есть такой. Но ваш пленный солдат унд официр они будут лечить. Так что все в порядке. — Он замолчал, испытующе глядя на Вилору.

Девушка напряженно размышляла, закусив губу. Что делать-то? Некоторое время в комнате висела напряженная тишина, наконец офицер произнес еще какую-то фразу. Толстяк торопливо перевел:

— Герр гауптман обещает, что как только его здоровье уже ничего не угрожать, он вернет вас обратно.

Вилора вздохнула:

— Ладно, я согласна.

Толстяк быстро оттарабанил что-то офицеру, угодливо хихикнув при этом, и вскочил на ноги:

— Я немедленно идти распоряжаться насчет женщин, а вы пока заканчивать завтрак с герр гауптман… — И он вышел из комнаты. Когда Вилора вновь повернулась к герру гауптману, дюжий танкист уже заканчивал вновь наполнять ее бокал. Офицер приподнял свой и улыбнулся.

— Курт, — четко сказал он и качнул бокалом в свою сторону.

Вилора вымученно улыбнулась в ответ и тихонько буркнула:

— Вилора, — после чего собралась с духом и ухнула весь бокал залпом. Она не собиралась тут рассиживаться, когда там девчат будут выпускать из прачечной…

* * *

Сима насторожилась.

— Да ты что, пьяная, что ли?

Вилора смутилась.

— Ну… чуть-чуть.

Сима поджала губы.

— С фашистами пьешь?

Вилора разозлилась, она договорилась о том, чтобы их освободить, а Симка тут ей в глаза тыкает одним бокалом… ну двумя.

— А сама бы пошла и всех освободила, если такая умная!

— Меня никто не приглашал! — огрызнулась Сима. — А пригласили бы — я бы им так дала, что все глазенки бы их бесстыжие повыскакивали! И уж точно пить бы с ними не стала.

Вилора почувствовала, как у нее задрожали губы. Она резко отвернулась и бросилась в процедурную. Ну зачем Сима так?.. Как будто Вилора сделала что-то совсем постыдное… Ну да, ну сделала, но она же не для себя! Для всех. Ее же всегда так учили: подчинять личное общественному, в первую очередь думать о других. То есть, конечно, было бы в сто раз лучше, если бы ради других она пошла на муки, на пытки, на расстрел, наконец. Тогда бы все было правильно. Все понятно. Но неужели Сима думает, что ей было приятно торчать в той хате, за тем столом и пить с фашистами это дурацкое вино? Но она же смогла заставить их (ладно, уговорить) выпустить всех наших. Ну почти…

Вечером Вилора сидела на поленнице, обхватив колени руками, и смотрела в одну точку. То, что она всех спасла, никто не оценил. Для остальных более важным оказалось то, что она лечила немцев, а также пила с ними. Об этом узнали все. Сима постаралась. Женщины шушукались по углам и отводили глаза, едва встретившись с ней взглядом. Вилора почувствовала себя отверженной. Хорошо еще, что никто не знал, что она согласилась сопровождать того офицера (называть его Куртом, как тогда, в легком подпитии, она теперь не рисковала даже в мыслях).

Сзади кто-то подошел. Вилора продолжала сидеть, не оглядываясь.

— Вилор, а Вилор… — послышался голос Симы.

— Чего тебе? — угрюмо отозвалась она.

— А когда ребят-то освободят?

Вилора поджала губы и сначала решила не отвечать. Вот еще, разговаривать с ней, предательницей! Но Сима снова позвала:

— Вилора… — И в ее голосе почувствовалась такая мука, такая тревога за своего Пашку, что Вилора не выдержала.

— Да не знаю я! Немец обещал переговорить с комендантом. Ну чтобы тут сделали что-то вроде госпиталя для наших раненых пленных. И для этого освободили ребят.

— С каким комендантом? — не поняла ее Сима. — С этим толстым, что ль?

— Да нет, который в Бресте, — пояснила Вилора.

— Так чего сидишь-то?

Вилора аж вздрогнула от того, как резко изменились тон и голос Симы.

— Давай беги к своему немцу — пускай едет! А то только вино с ним пить горазда!

Вилора взвилась, разворачиваясь к Симе:

— Ах ты… ты что такое говоришь? Какой он мой-то?

— А ты ударь меня, — зло бросила Сима, — тебе нынче все можно. Ты с немцами вон вино пьешь. А Пашка мой… — Она резко развернулась и двинулась прочь, гордо вскинув голову.

А Вилора осталась стоять, давясь слезами и изо всех сил закусив губу, чтобы не разреветься в голос…

— Фрейлейн лейтенант?

Вилора оторвалась от стола в процедурной, сидя за которым плакала, и подняла голову. В проеме двери стоял все тот же толстый фриц, ставший первопричиной всех ее мучений. Ну да, конечно, а кого еще она там могла ожидать?

— Ну чего еще?

— По-моему, вам необходимо осмотреть ваш пациент.

Вилора шумно выдохнула.

— Не буду я никого осматривать.

Толстяк удивленно вздернул голову.

— Ви хотеть расторгнуть тот договор, который ви заключить с герр гауптман?

Вилора стиснула зубы. Расторгнуть?.. Ох, как ей этого хотелось! Раз они все так с ней, так пусть возвращаются обратно в прачечную. И Симкин Пашка тоже пусть сидит в подвале. Но… она ведь комсомолка. А значит, должна быть стойкой. И думать прежде всего о других. А это… ну ведь она же была готова на муки. Только тогда подразумевалось, что мучить ее будут враги. А друзья будут ее поддерживать и гордиться ею, но отчего-то все получилось наоборот. Что ж… она должна вынести и это. И все равно спасти всех. И даже Симкиного Пашку. Когда-нибудь потом, в будущем, они поймут, что она сделала для них, и оценят ее жертву. И вот тогда… Что будет тогда, у Вилоры не вырисовывалось. Потому что настоящие герои, которых понимали и оценивали, всегда при этом героически погибали. А ей погибать пока не хотелось. Тем более пока с героической гибелью не складывалось, потому что все, кто погиб до сих пор, сделали это как-то не слишком героически. Не спасая кого-то или не забирая с собой тучу окруживших их врагов, как она читала в книжках, а походя, от пулеметной очереди или одиночного выстрела из пистолета. Никому и ничего своей гибелью не доказав.

— Так ви идти?

Вилора тяжело вздохнула.

— Да, сейчас. — Она поднялась на ноги и, подойдя к рукомойнику, наскоро умылась. После чего пару раз провела гребешком по волосам и, подтянув стоявшую рядом санитарную сумку, накинула лямку на плечо.

— Пошли.

Едва они вошли в горницу, как в глаза Вилоре тут же бросился стол. Он стоял на том же месте и явно был сервирован, только сверху еще укрыт наброшенным широким рушником. Она остановилась и, сурово поджав губы, развернулась к толстяку.

— Передайте герру гауптману, что я с ним ужинать не собираюсь.

Офицер молча выслушал ответ, затем перевел взгляд на Вилору и несколько мгновений рассматривал ее. Затем улыбнулся и заговорил. Толстяк тут же начал переводить:

— Герр гауптман не настаивает. Тем более что он собирался предложить поужинать только после осмотра. Ему не терпится поскорее выполнить данное вам обещание и посодействовать освобождению остальных ваших товарищи. Так что если ви после осмотра винесете вердикт, что он есть транспортабелен, он готов завтра же выехать в Брест-Литовск для встречи с комендант.

Вилора слегка помягчела. Готов, значит… это хорошо. Конечно, с таким ранением ему надо бы еще полежать, и, если бы это был советский офицер, она бы непременно настояла на этом, но что касается фрица… В конце концов, если даже и подохнет — туда ему и дорога. Так что она непременно вынесет вердикт, что он готов к транспортировке.

К ее удивлению, рана выглядела вполне прилично. Нигде никаких нагноений, а по краям уже даже начала затягиваться. Не слишком объяснимо для, считай, первого дня. Наложив новую повязку, Вилора сообщила, что пациент вполне может выдержать небольшой переезд, вымыла руки и уже совсем собралась идти, как офицер снова заговорил:

— Герр гауптман интересуется, кушать ли ви сегодня хоть что-нибудь.

Вилора нахмурилась. Какой там ела — кусок в горло не лез. Но не говорить же этому… И она молча кивнула. Толстяк неодобрительно покачал головой:

— Не следует говорить неправду. Я точно знать, что ви ничего не кушать.

— А вам-то какое дело? — огрызнулась Вилора.

В этот момент офицер вновь подал голос.

— Герр гауптман предлагает вам немного перекусить, — тут же включился толстяк. — Если ви не хотеть, то не будет никакой вино. Но он настоятельно рекомендует вам попробовать настоящий французский гусиный печень. Они называть это фуагра.

Дюжий танкист, непонятно как возникший у стола (когда Вилора только вошла в избу, его точно не было), сдернул с него широкий рушник, открыв взору девушки небывалое великолепие. То, что стояло на столе сейчас, не шло ни в какое сравнение с завтраком. И если с утра она думала, что словосочетание «скромная трапеза» было всего лишь риторической фигурой речи, то сейчас вынуждена была признать, что да, завтрак был именно скромным. От увиденного Вилора почувствовала, как ее рот наполняется слюной. И сразу же жутко заболел живот. Девушка едва не охнула. Ведь действительно за весь день во рту маковой росинки не было. И не будет. Ну не Симку же просить пожрать принести. А к остальным она и сама не подойдет. Вилора нерешительно покосилась на дверь и растерянно пробормотала:

— Ну если только чуть-чуть…

Дюжий танкист понял ее без перевода и изящным движением отодвинул стул.

Ужин, несмотря на ее опасения, прошел хорошо. Первые десять минут, пока Вилора, настороженно косясь на немцев, осторожно пробовала все эти деликатесы, которые со сноровкой опытного официанта подкладывал ей на тарелку танкист, мужчины деликатно молчали. Гусиная печень, которую толстяк обозвал странным словом «фуагра», произвела двоякое впечатление. С одной стороны — понравилось. С другой — ее почему-то подавали с вареньем, а мясное с вареньем в голове как-то совершенно не ассоциировалось. После смерти матери все заботы по хозяйству легли на ее плечи, поэтому готовить Вилора умела, и неплохо. Но вот такое сочетание ей даже в голову не приходило. Очень понравилось воздушное печенье, которое герр гауптман обозвал берлинским.

Уже в самом конце, когда они пили чай, офицер внезапно что-то сказал танкисту, и тот, отступив в тень, через минуту возвратился с изящным альбомом в красивой кожаной обложке. Раскрыв альбом, он положил его перед Вилорой, и та с некоторой растерянностью обнаружила, что смотрит на молодого веснушчатого парня с теннисной ракеткой в руке.

— Это герр гауптман во время учебы в университете, — тут же услужливо перевел толстый немец.

Следующая фотография запечатлела женщину в возрасте чуть старше, чем была мать Вилоры, когда умерла. Женщина сидела в плетеном кресле, рядом стоял такой же плетеной столик, на котором стоял тот самый чайный набор, который сейчас находился перед Вилорой на столе. Сзади живописно цвел какой-то куст.

— Это мать герр гауптман. К сожалений, она умерла еще до война… герр гауптман имеет в виду до начала наш война еще с Польша. Германия воюет уже почти два год.

— Так значит, он тоже потерял мать?

Вилора подняла взгляд и посмотрела на офицера уже немного другими глазами. Бедный… Но почти сразу же спохватилась и оборвала себя. Ну какой он бедный? Он буржуй-аристократ, да еще и фашист!

Другие фотографии показывали красивого и веселого молодого человека, катающегося на лодке, играющего с друзьями в волейбол, дурачащегося… И на Вилору постепенно накатывало странное состояние. Она будто бы заглянула через волшебное окошко в другой мир. Другой, но очень похожий на ее. К большей части фотографий она могла подобрать свои воспоминания. Она вот так же сидела у костра с ребятами из своей группы, когда они ездили с агитбригадой в колхоз, вот так же каталась на лодке в Парке культуры и отдыха имени Горького, а волейбол… она вообще входила в женскую сборную курса!

Она закрыла альбом с едва заметным вздохом и, подняв глаза, увидела, что офицер смотрит на нее с этакой затаенной, почти призрачной улыбкой, которой как бы и не было, но которая читалась в глубине глаз и уголках губ. Несколько мгновений Вилора завороженно смотрела на этого молодого офицера, а затем судорожно вздохнула и резко отвела глаза. Он… этот… этот фашист не должен вызывать у нее ничего, кроме ненависти и отвращения. Он враг, враг, враг!..

— Герр гауптман интересуется, во сколько ви рекомедуете завтра виехать? — послышался сбоку голос толстого немца.

— Чем раньше, тем лучше, — зло буркнула Вилора, хотя ее злость в данный момент была скорее направлена на нее саму, чем на кого-то другого.

Толстяк перевел, выслушал ответ, а затем снова обратился к Вилоре:

— Герр гауптман утверждает, что виезжать раньше девять утра не имеет особый смысл. До Брест-Литовск здесь около час, а герр комендант вряд ли сможет принять его раньше десять часов утро.

— Ну значит, в девять, — угрюмо согласилась Вилора и резко поднялась. — Спасибо за ужин, но мне пора идти.

Офицер что-то произнес. Толстяк понимающе кивнул.

— Герр гауптман предлагает вам взять что-нибудь с собой, чтобы попить чай и угостить ваши подруга.

Вилора представила, что скажет ей Сима, если она предложит ей чего-нибудь с этого стола, и ожесточенно мотнула головой.

— Нет, спасибо, — после чего торопливо подхватила свою санитарную сумку и выскочила из хаты.

На улице уже стемнело. Когда она уже подходила к воротам конюшни, с поленницы навстречу ей поднялась одинокая фигура. Фигура шагнула к ней, настороженно повела носом, а потом внезапно жалостливо спросила:

— Вилор, ну когда он в Брест-то к этому коменданту поедет?

Вилора остановилась и несколько мгновений боролась с тем, чтобы резко ответить, но затем справилась с собой и буркнула почти примирительно:

— Завтра повезу его в Брест.

— Ты?! — изумилась Сима.

— Ну да. Еще, не дай бог, сдохнет по дороге.

— А ты, значит, не хочешь, чтобы он сдох? — взвилась Сима.

— Дура! — в сердцах рявкнула Вилора. — Да пусть он сдохнет хоть десять раз, но только ПОСЛЕ того, как уговорит коменданта выпустить наших ребят!

— Ой… — Сима прижала руки ко рту, — Вилорка… так, значит, ты… так ты хочешь… ой… — Она вдруг кинулась ей на шею, — ой, боженьки мой, Вилорка, а я-то думала, что ты… а ты… — И она заревела.

Вилора почувствовала, что и у нее вдруг повлажнели глаза. Несколько мгновений она не понимала, чем вызвана столь внезапная перемена в настроении Симы, но затем до нее дошло, что подруга решила, будто она собирается сама убить этого офицера после того, как он переговорит с комендантом, и… едва не задохнулась от изумления. Она же не имела в виду ничего такого! Симка не поняла. Офицер просто должен дожить до разговора с комендантом, а уж там как повезет, она за это не в ответе, но Симка продолжала лихорадочно бормотать:

— Прости, Вилорка, прости, я ведь думала, что ты совсем немцам продалась. А ты вон что задумала! — Она оторвалась от нее и заглянула в глаза. — А ты храбрая, Вилорка! И сильная! Я бы так не смогла. Я бы точно им сразу же в глотку вцепилась и грызла бы, пока не подохли, а там будь что будет…

Потом Вилора долго сидела в процедурной и думала над тем, что сказала Сима. Ну и что, что она даже и не думала делать ничего такого — ей подсказали товарищи. Все-таки коллектив — великая сила! И она сможет. Точно сможет. Ведь она же комсомолка и должна беспощадно сражаться с врагами родной страны, где только их встретит… Но при этом перед ее глазами стояло довольно симпатичное лицо парня с ракеткой в руках, парня в лодке, парня с мячом, которое она всего час назад рассматривала на фотографиях, и что-то глубоко внутри шептало ей, что все будет не так просто…

Утром Вилора сделала герру гауптману еще одну перевязку, мужественно отказавшись от завтрака и заявив, что будет ждать отправления во дворе. Тем более что она уже успела с утра довольно плотно перекусить.

Как видно, благодаря Симиной фантазии и еще более длинному Симину языку отношение к ней остальных женщин разительно изменилось. Едва Вилора проснулась и, наскоро умывшись под рукомойником, вышла на двор, к ней тут же подскочила санитарка Геля и протянула миску, в которой горкой возвышалась печеная картошка, а сверху таял кусочек масла.

— Ешь, Вилора, а то вчера вон за весь день так ни разу и не поела. Мы с утра с девчонками картохи напекли — вку-усная!

Вилора даже немного оторопела от столь резкой перемены, но затем, осознав ее причину, густо покраснела и, буркнув: «Спасибо», — осторожно взяла миску. Ну Симка — опять разболтала всем кому ни попадя. Вот ведь язык — помело!..

Пока она ела, женщины пялились на нее во все глаза, а кое-кто даже украдкой вытирал слезы кончиком платка, видно, горюя о скорой смерти такой молоденькой докторши.

Вилоре от этого было только хуже. Несмотря на все вечерние уговоры, она почти уже согласилась, что убить того молодого герра гауптмана у нее не хватит духу. И, чтобы не лгать товарищам, решила утром объяснить Симе, что та ее не так поняла и на самом деле у нее не было никаких таких планов. Но при этом она вовсе не собирается дальше делать что-то для немцев и, как только добьется освобождения ребят, сразу же совершенно прекратит всякое общение с ними. Пусть они ее хоть режут!

Но сказать такое теперь не поворачивался язык. Поэтому, когда она, пряча глаза, расправилась с картошкой и к ней подошла Сима, Вилора малодушно решила ничего не говорить. И потом, с чего это она взяла, что не будет ничего делать? Она справится с собой. Точно. И сделает все как надо. А может, ей даже удастся убить не одного этого офицера, а больше. Взорвать их! Раздобыть где-нибудь гранату и… Ведь этот Курт явно вхож ко всяким там генералам. Все-таки аристократ! Так вот она скажет ему, что в связи с обострением… ну чего-нибудь должна непременно поехать с ним на какую-нибудь важную встречу с высокопоставленными фашистами, а там… А он в этот момент может внезапно почувствовать себя плохо, и его выведут в соседнюю комнату…

— Ну как ты, Вилорка? — взволнованно спросила Сима, присаживаясь рядом.

— Нормально, — вздохнула девушка.

— Ты держись. — Сима стрельнула по сторонам глазами, а потом тайком сунула ей что-то в ладонь.

Вилора собралась было взглянуть, что это такое, но Сима тут же зашипела:

— Ты чего — спрячь!

— А что там? — так же шепотом спросила Вилора.

— Мышьяк, — прошептала в ответ Сима. — Я со склада медикаментов сперла. Немцы его почти и не охраняют. Тебе пригодится. Один укольчик и… — Она повела глазами наверх.

Вилора слегка похолодела. Ну вот, теперь у нее есть и оружие.

— Ой, Вилорка, к тебе этот толстый идет, — торопливо пробормотала Сима, — ну я побежала. Только ты это, не забудь: сначала пусть он с комендантом решит, чтобы наших ребят выпустили, а уж тогда… — И она умчалась.

Толстый очкастый немец, уже почти подошедший вплотную к ним, остановился, проводил Симу сальным взглядом, а уж затем повернулся к Вилоре.

— Фрейлейн лейтенант, я пришел уточнить, нет ли необходимость, перед дорогой еще раз осмотреть рана унд сделать новый повязка?

— Да-да, это совершенно точно нужно сделать, — торопливо кивнула Вилора, поднимаясь на ноги. Ампула с мышьяком буквально жгла ей руку. — Я сейчас возьму свою санитарную сумку, и мы пойдем к… герру гауптману.

Толстяк величественно кивнул…

В дорогу они тронулись, как герр гауптман вчера и предложил, около девяти утра. Ровно без пятнадцати девять знакомый дюжий танкист загнал во двор довольно большой легковой автомобиль-кабриолет с откинутым верхом, вынес и уложил в багажник два чемодана и саквояж, после чего энергичным жестом подозвал еще одного солдата, ждавшего у ворот с носилками, и нырнул в избу. Вилора, к тому моменту уже вышедшая на улицу, с удивившим ее саму интересом наблюдала за их манипуляциями. Отчего-то они напомнили ей, как давно, когда она была маленькой, а мама еще была жива, они летом переезжали за город, на дачу. Правда, машину с работы отца присылали грузовую, потому что они переезжали со всем скарбом: с комодом, столом, стульями и большим фикусом в кадке, а она потом ехала в кабине грузовика, сидя на коленях у мамы…

Вопреки ожиданию герр гауптман вышел из хаты на своих ногах. Дюжий танкист нежно поддерживал его за талию, а рука герра гауптмана обхватывала его шею. Тем не менее он шел сам. Для Вилоры, прекрасно представлявшей, что творится у него под повязкой, плотно охватывающей грудь, отчего тужурка мундира оказалась не одета в рукава, а просто наброшена на плечи, это было в некоторой степени удивительно. Герр гауптман сделал несколько шагов по направлению к машине, а затем был буквально аккуратно внесен в салон танкистом, где облегченно откинулся на мягкие подушки заднего дивана. Несколько мгновений он просто лежал, сдерживая тяжелое дыхание, а потом повернул голову и, слабо улыбнувшись, сделал приглашающий жест, указав на подушку дивана рядом с собой. Вилора почувствовала, как у нее засосало под ложечкой. Несмотря на все договоренности, на все, что сейчас думали о ней Сима и остальные, несмотря на то, что она видела вчера в фотоальбоме, вот так сесть рядом с врагом в одну машину оказалось очень тяжело.

— Прошу вас, фрейлейн, — произнес толстый немец, все это время толкавшийся то в избе, то во дворе, как видно, сначала рассчитывающий на повторение вчерашнего завтрака, но после отказа Вилоры лишившийся малейших шансов на это.

— Да-да, конечно, — кивнула Вилора, с трудом сделав первый шаг, подошла к машине и села на указанное ей место.

Дюжий танкист тут же предупредительно захлопнул дверь, быстро обошел вокруг и уселся на место водителя. Мотор взрыкнул, и автомобиль плавно выкатился из ворот на деревенскую улицу…

Едва они выехали на трассу, связывающую Брест с Кобрином, как на первом же километре наткнулись на колонну с нашими пленными. Бойцы понуро брели вдоль дороги в сопровождении всего лишь пары немцев. Ремней ни у кого не было, а у некоторых — даже гимнастерок и сапог. Многие были ранены. У Вилоры, смотревшей на это из окна проезжающего автомобиля, сжалось сердце…

Бойцы провожали ее угрюмо-равнодушными взглядами. Слава богу, она догадалась утром надеть белый халат, под которым не было видно ни формы, ни знаков различия, а то что бы они могли подумать, увидев русскую девушку-лейтенанта в машине рядом с немецким офицером?

До Бреста действительно добрались за час, причем было видно, что водитель ведет машину осторожно, тщательно объезжая воронки и притормаживая перед колдобинами. А то бы этот мощный автомобиль мог домчать их до города еще быстрее.

В городе кое-где еще были заметны следы недавних боев: сгоревший советский танк на обочине, три изуродованные полуторки, сдвинутые с проезжей части под деревья сквера, — а главное, где-то там, впереди, время от времени слышалась стрельба. Вилора настороженно прислушалась. Неужели кто-то еще сражается?

Офицер что-то отрывисто приказал водителю, и машина плавно затормозила у тротуара, на котором стояли двое немцев. Офицер что-то спросил у них, выслушал долгий и эмоциональный ответ, нахмурился и досадливо покачал головой. После чего вновь что-то приказал водителю. Тот молча отъехал от тротуара и, выбрав участок улицы пошире, лихо развернул автомобиль. Спустя пятнадцать минут они выехали из Бреста и покатили куда-то по проселочной дороге. Вилора досадливо нахмурилась. Вот ведь незадача! И спросить невозможно…

Ну что ей стоило лучше учить немецкий в институте? Впрочем, их там учили больше работать с текстом, а не разговорному, переводить всякие медицинские справочники, описания лекарств. К тому же Карл Львович, который преподавал им на первом и в начале второго курса, к середине второго курса куда-то исчез. Ходили слухи, что его арестовали органы. Вроде как у него обнаружились какие-то родственники в фашистской Германии или еще где-то за границей, а затем у них следующие три курса преподаватели немецкого все время менялись. Иногда занятия вообще проводил кто-то из преподавателей с совершенно других кафедр, более-менее знающий язык. Ну и как тут выучиться?..

Слава богу, ехали не слишком долго. Километра через три автомобиль свернул в какую-то аллею, примыкавшую к дороге почти под прямым углом, и еще метров через пятьсот они въехали на широкий двор большого здания. Скорее даже замка, но уже не рыцарского, с зубчатыми стенами и башнями, а другого, в котором от рыцарских времен остался только герб над входом. Центр двора занимал красивый фонтан с нимфами, фавнами и рыбами, из разинутых ртов которых били струи воды. Вроде тех, что Вилора видела в Петергофе, но, конечно, гораздо меньше. От фонтана вверх, к роскошному входу, вела мраморная лестница, на верхних ступенях которой замерли два автоматчика в немецкой форме. Как видно, это здание занимал некто очень значительный, потому что автоматчиков Вилора видела впервые. Их оружие сильно отличалось от автоматов, которые стояли на вооружении Красной армии, у них не было деревянных прикладов, и вообще они выглядели как-то более… аккуратно, что ли?

Во дворе толпилось достаточно много народу, и, кроме них, здесь находилось еще два автомобиля и несколько мотоциклов. Едва остановились, как к ним тут же подскочил солдат. Офицер отрывисто приказал ему что-то, и он мгновенно умчался вверх по лестнице. А они остались ждать в машине.

Спустя несколько минут на верхних ступенях лестницы показался какой-то важный господин, потому что, едва он появился, все находящиеся во дворе развернулись в его сторону и вытянулись в струнку. Он же, не обращая ни на кого внимания, довольно быстро, но без суетливости, спустился вниз по лестнице и подошел к их машине.

— Фрейлейн, — приветливо кивнул он Вилоре, от чего девушка инстинктивно отшатнулась, а затем приветливо заговорил с Куртом. Некоторое время они беседовали, потом важный господин рассмеялся, похлопал герра гауптмана по плечу, после чего пожал ему руку и, приветливо махнув Вилоре, развернулся и двинулся обратно вверх по лестнице. Но вопреки ожиданию они остались на месте. Вилора вопросительно покосилась на своего пациента, но тот лишь улыбнулся ей в ответ.

Все прояснилось спустя десять минут. К машине подбежал молодой солдат в немецкой форме и, вытянувшись перед герром гауптманом, что-то ему доложил. Офицер кивнул и ответил. Солдат повернул голову к Вилоре и заговорил на чистом русском:

— Господин гауптман просил вам сообщить, что он выполнил то, что вам обещал. Господин комендант согласился с его доводами и дал команду подготовить распоряжение о развертывании госпиталя на базе вашего лечебного учреждения для оказания помощи раненым русским пленным. Все имеющееся в плену медицинские работники также будут немедленно направлены в ваше учреждение.

У Вилоры отлегло от сердца и задрожали коленки. Да! Она смогла! У нее получилось! И Симка наконец-то встретится со своим Пашей…

Между тем, пока она тихо радовалась, солдат открыл дверцу и уселся на переднее сиденье. После чего водитель тронул машину.

— А… куда мы едем?

Солдат повернул голову.

— Тут недалеко, с километр. Господин комендант распорядился подготовить жилье для господина гауптмана. Он сегодня же должен сообщить в Берлин, что господин гауптман находится в гораздо лучшем состоянии и может перенести перелет. Так что скоро за господином гауптманом должны прислать самолет.

Вилора покосилась на своего пациента. Надо же, самолет!.. Что же он за птица такая — герр гауптман?

Ехать действительно оказалось недолго. Через десять минут автомобиль подкатил к небольшому двухэтажному каменному дому, у которого также имелся небольшой дворик. Правда, без фонтана, но с красивой статуей в центре. Едва они остановились, двери дома распахнулись и во двор выскочили двое солдат и девушка в белом халате и белой каскетке с красным крестом. Вилора уставилась на нее со смешанным чувством. С одной стороны, появление этой медсестры вроде как совершенно освобождало ее от навязанных обязанностей, а с другой… с другой — внутри появилось какое-то сожаление. И даже обида. Говорил же ведь, до тех пор пока его здоровью не будет ничего угрожать… Она посмотрела на своего пациента. Тот заметно помрачнел и что-то отрывисто сказал дюжему танкисту, который уже вылез из-за руля и распахнул дверцу со стороны герра гауптмана, собираясь помочь ему выбраться из машины. Танкист тут же резко развернулся и начал что-то громко говорить подбежавшим. Те растерянно переглянулись. Потом медсестра недоуменно пожала плечами и отошла подальше от машины. Танкист повернулся и вопросительно посмотрел на своего командира. Тот довольно кивнул и, повернувшись к Вилоре, что-то произнес. Солдат тут же перевел:

— Господин гауптман говорит, что он по-прежнему доверяет только тем рукам, которые уже один раз вытащили его с того света.

И от этих слов Вилоре непонятно почему заметно похорошело…

После ужина, который был гораздо проще, чем в прошлый раз, тем более что герра гауптмана покормили отдельно, поскольку к нему приехали два каких-то явно высокопоставленных офицера, оккупировавших его комнату, Вилора улучила момент, когда они с солдатом-переводчиком оказались одни, и спросила:

— Как тебя зовут?

— Алексей. Алексей Телицин.

— Вилора Сокольницкая, — представилась она, поймав себя на том, что спокойно разговаривает с человеком в немецкой форме. А ведь еще несколько дней назад…

— А как ты оказался у немцев?

Алексей пожал плечами.

— Я вырос в Мюнхене.

Вилора изумленно вытаращила глаза.

— Так ты из этих… беляков недобитых? — Она зло скривилась. — Поня-атно! Решил с помощью немцев забрать себе обратно свои поместья и заводы.

Алексей недоуменно уставился на нее.

— Какие заводы, какие поместья?

— Ну… — Вилора несколько недоуменно вскинула брови, — родовые…

По ее убеждению, все, кто сражался против Советской власти, непременно раньше имели фабрики, заводы, газеты и пароходы, как в известном произведении детского писателя Маршака. Алексей медленно покачал головой.

— У моего отца не было никаких родовых поместий. В нашем роду все были офицерами. Уже два века. Но больших чинов и родовых поместий никто не выслужил. Отец говорит, что слишком независимо себя держали. Но России и государю служили честно. До конца.

— А сейчас? Против своих воевать пошел?

Алексей снова покачал головой.

— Мои — все там, — он мотнул головой в сторону заходящего солнца, — а здесь те, кто узурпировал власть над моей страной. С ними я и воюю. А не с Россией.

Вилора задохнулась от возмущения. Вот ведь сволочь недобитая!

— Все равно, ты — предатель! Что бы ты там ни говорил.

Алексей опустил голову и некоторое время молчал, похоже, размышляя над ее словами, а потом снова поднял и, уперев в девушку напряженный взгляд, тихо спросил:

— А ты?..