Лотерейный билет
Появляется очень плохо одетая женщина. В руках у нее лотерейный билет. Заметно, что она крайне огорчена.
Мы жили, подумай, чего не хватало?
Дети, слава Богу, большие и сами работают, и не жалуются, и ничего не просят.
Нам нашей пенсии на двоих – как говорится, проживем.
Квартиру почти уже выкупили, никому не должны.
Никому не должны – это главное.
И даже, скажу Тебе, стали копить на заграницу.
Когда это я могла хотя бы подумать про заграницу?..
По утрам просыпаюсь – от мыслей получаю удовольствие: дети-внуки здоровы, в гости приходят, по телефону звонят, с мужем не ссоримся…
Боже, чего еще нужно?..
Вздыхает.
Вообще, моя воля, ввела бы закон: чего-то имеешь – сиди уже!
Не проси и не требуй чего-то еще!
Повторяй, как молитву: довольна я, Господи, очень довольна, и больше, пожалуйста, ничего не посылай!..
На мгновение словно задумывается.
Все-таки женщина своим нутром всегда лучше мужчины почувствует, чего можно делать, а чего – да лучше бы застрелиться…
Вот: муж подарил мне на день рождения пушистую турецкую кофту, крепкие испанские духи и билет – ТОТО-ЛОТО…
Кофта мне душу согрела.
От духов голова закружилась, как в молодости бывало…
Но билет… хочешь верь, хочешь не верь – он меня сразу как будто обжег.
Только я до него дотронулась – так сразу и уронила.
Потом подняла – он опять улетел из рук.
Куда-то за старое кресло.
Мне стало не по себе.
Впрочем, всего на секунду.
Махнула рукой и тут же забыла.
Наверно, решила, билет и билет, да подумаешь, сколько их было…
Молчит.
Называется, после всего – не верь самой себе…
Молчит.
Ну конечно, сначала мы радовались: шутка ли – двадцать миллионов выиграли, пятьсот девяносто четыре тысячи триста пятьдесят восемь рублей шестьдесят шесть копеек!
Не украли там где-то, не потом добыли – с неба упали!
Я быстро хороший ужин сделала, пошла звонить детям.
Но муж удержал и ласково попросил никого не звать.
Мол, побудем вдвоем, как когда-то.
И обнял меня – нежно-нежно…
Давно, я подумала, так не дотрагивался…
Грустно улыбается.
Я запалила сорок свечей – столько мы прожили вместе!
Вкусно его накормила!
Потом мы гуляли вокруг нашего дома!
Потом пили чай с кофейным ликером и говорили о чудесах!
И так до самого утра – действительно, как когда-то!
Когда засыпали, он как бы сквозь сон попросил, по-хорошему, про миллион никому не рассказывать: ни чужим, ни соседям, ни тем более детям…
Мол, детей у нас четверо, говорит, двадцать миллионов разделить на четыре части – останется пшик…
То есть, говорит, никому ничего не достанется…
Улыбается грустно.
И тогда, и теперь не понимаю: почему на четыре?..
Детям – четыре части, и нам с мужем часть – пять?..
И потом, все-таки целых двадцать с лишком миллионов!..
Молчит.
Дни идут, я прошу его что ни день разделить деньги между всеми поровну, и пускай каждый тратит как хочет.
А у него свой принцип: копейки, говорит, детям не дам, пока жив, даже копейки!
Опомнись! – его умоляю. – Они молодые, им нужно помочь…
Помогай, говорит, а потом ты их увидишь! У меня будут денежки, говорит, они на руках меня будут до смерти носить, а у них будут денежки, говорит, они плюнут мне в душу и даже не вспомнят, что жил на свете такой хороший папа!
Всхлипывает.
Меня? за добро? – удивляюсь. – Мои любимые дети?
Тебя, говорит. За добро, именно за него!..
Тихо плачет.
Рассказать кому – как рассказать?..
Я терплю и молчу.
Мои близкие ничего не понимают – я им сказать ничего не могу.
Что тут скажешь?..
А с мужем мы только ругаемся: как нужно тратить двадцать миллионов пятьсот девяносто четыре тысячи триста пятьдесят восемь рублей шестьдесят шесть копеек!
Надо же наконец начинать их тратить?..
Он мне, говорит, мол, тратить никак не будем.
Будем держать, мол, денежки в банке, а сами жить на проценты.
Мол, этих процентов нам хватит для полного счастья и даже еще останутся…
Всхлипывает.
Какого мне счастья еще?
Я всегда жила для детей, для мужа…
Задумчиво разглядывает лотерейный билет.
В общем, живем – как жили: на пенсию.
Ждем проценты.
Неделю ждем, месяц, четыре – пропало терпение, интересуюсь про них.
Опять же, он ласково так отвечает: растут; и тоже дают проценты.
А нам в это время что делать? – спрашиваю.
Нам нужно ждать, говорит, ждать, ждать и ждать.
А чего, – спрашиваю, – ждать?
Пока, говорит, они сильно вырастут – проценты!
А с нами, – интересуюсь, – что станется, пока они сильно вырастут?
Живи, как жила, говорит.
Как жила – так живи, говорит.
Забудь и не думай про свой капитал.
Ведь если про него не думать – тогда его как бы и нет!
То есть фактически он где-то там есть, но вместе с тем, если о нем не думать, – его как бы и нет…
Капитал, говорит он мне, как Фантомас!..
Он говорит, говорит, а я на него смотрю, смотрю…
И меня вдруг, внезапно – как протыкает: я ж любила его!.. Я детей от него!..
Но мы же умрем, Михаил, мы умрем! – кричу.
Все купим, кричит, и всех купим: и смерть, и бессмертье, и черта, и Господа Бога! Пускай только будут они, мои денежки, кричит, пусть только будут они со мной!
Закрывает руками уши.
Прости его, Господи, дурака, прости!
Я ему говорю, уже экономили:
дочке платье латала;
мальчишки донашивали друг после друга;
не ездили летом на отдых;
не ели в ресторанах;
в театрах за сорок лет бывала, может, три раза…
А где мои украшения?..
Молодость моя – где?..
Где моя жизнь?..
Молчит.
Отчего-то вдруг дети ходить стали реже.
Звонки от них стали короче.
Какие-то вечно дела…
Соседи, завидев, куда-то торопятся, почему-то не улыбаются, как бывало…
Муж пока любит.
Он так говорит.
Но, иногда замечаю, смотрит рассеянно: вроде как рядом со мной, а вроде и нет…
Молчит.
Все двери, какие есть в доме, поменяли на железные.
На окнах решетки из стали – густые и толстые.
Чтобы даже комар к нам не просочился…
Я уже вяло спрашиваю: зачем так стараться, деньги же все равно в банке?
Он морщится и говорит: ох, плохо ты людей знаешь, придут и отнимут последнее.
Но останется то, что в банке! – кричу. – Столько добра!
Он только смеется в ответ.
Добра, говорит, никогда не бывает много; его, говорит, почему-то всегда только мало.
Взрывается вдруг.
Мало ему, мало, мало… мало, мало, мало!..
Вчера подарил мне еще лотерейный билет.
Наверное, счастливый…
Разрывает билет на мелкие кусочки. Уходит.
Раздвоение личности
На место святое является мужчина, одетый как правоверный мусульманин. Мгновение затравленно озирается по сторонам, затем с жаром молится.
О Щедрый дарователь даров,
О Мудрый, прикрывающий наши проступки,
О Вечный, недоступный нашему познанию,
О Единый, бесподобный в сущности и свойствах,
О Могучий, достойный только Бога и Знающий о всех вещах,
О Сущий, лишенный всякого изъяна…
Только переводит дух, на глазах слезы.
Я раб Твой, о Сущий…
Сколько рабов у Тебя – я из последних…
Все, что Ты делаешь, – значит, так надо, все, что Ты скажешь, приму и не буду роптать…
О, воистину, лучше быть самым последним из верующих, чем даже первым среди всякой дряни…
А я так действительно думаю: дрянь, кто не верует в Тебя, самая настоящая дрянь…
Молится. Вытирает слезы. Помалу успокаивается.
Только Тебе – о Великий – я могу признаться: сначала все было хорошо, а теперь моя жизнь превратилась в кошмар.
Сна нет, кушать не могу.
Даже мне трудно стало сосредоточиться на молитве.
А это уже совсем худо.
Так что, видишь, мне без Тебя не управиться.
Вот как бы так…
Я как бы пришел…
Озирается по сторонам.
Понимаешь… я эту женщину до сих пор сильно люблю, но и ненавижу, и уже плохо понимаю – чего больше!
Молчит.
Вчера мы опять крепко ссорились.
Я уходил из дому, отчаянно молился.
Потом, когда я вернулся, она мне кричала обидные стихи: «Ты на том берегу, я – на этом, а между нами бушует река!»
Ну, такие стихи!
Ну, как бы понятно?
Еще мне кричала, что она даже в страшном ее сне не могла представить, что мы с ней до такого доживем.
Мы – с ней – до такого!
Я тоже ответил, что я тоже не представлял.
И так мы с ней оба кричали друг другу обидные слова, пока я опять не ушел из дому.
Вот видишь, хожу по городу, молюсь, голову ломаю, чего мне теперь делать?..
Она мне сейчас говорит, что река!..
А я вижу, всегда бушевала – и тогда, и теперь!
И у нас не могло получиться по-другому, потому что я был Степаном, сыном Тимофея, а она была – Зубейрижат, дочерью Абдумуслима, сына Абдул-Керима!
Того самого, помнишь?
Я был Колпаковым, она же носила фамилию – Аб-ду-рах-ма-но-ва! Из колена Аб-ду-рах-ма-но-вых – ты понимаешь?
Мой дед Никита Иванович ловил в океане рыбу, а ее хороший папа Абдумуслим – да пребудет он в мире! – был самым хорошим сыном имама из Кизилюрта, что в 64 километрах к северо-западу от Махачкалы, что на юге Терско-Сулакской равнины, что на реке Сулак!
Понятно: кто был я – и кто она?
Я несмышленый босяк-оборванец с четырьмя незаконченными классами начальной школы, в старых отцовских штанах с заплатами, рваной тельняшке, без прошлого и будущего – и она! Она! Она!..
Заметно взволнован.
Конечно, она была сильно молодая, и я был молодой…
А люди – Ты знаешь – в молодости делают глупости…
Чего я тогда понимал?
Я только глядел на нее всеми глазами и больше ничего, кроме нее, не видел.
Все рядом с нею почему-то делалось маленьким и ненужным.
И я забывал про друзей, родителей, сестер – и про время…
Она мне была нужна.
Я чувствовал, я ей был нужен.
Что бы мы ни делали – когда мы сидели и молчали, или бродили по сопкам, или, бывало, уплывали на лодке далеко, – мы всегда крепко держались за руки.
Я это так помню…
У него на глазах слезы, и он улыбается.
Купалась в источниках голая!
И меня заставляла!
Как ненормальная, хохотала и силой тащила с меня штаны.
Я злился и тоже смеялся, и держался за них, как мог, двумя руками, но потом отдавал, чтобы не порвала.
Она хохотала еще веселей и прыгала, и скакала вокруг меня, чтобы поймать за письку…
Счастливо улыбается.
Мы были детьми.
Ей ужасно хотелось, чтобы все у нас было, как в раю.
До змея…
О Могучий, о Мудрый, о Сущий, о Вечный!
Я только сейчас вдруг подумал: я Коран впервые узнал от нее!
Ну конечно, она мне читала: «И вспомни, о Пророк, начало творения, когда твой Творец – Господь миров – объявил ангелам: «Поистине, Я сотворю человека из пахучей густой глины, отлитой в форму и меняющей свой цвет. Когда придам ему совершенную форму, завершу его создание и вдохну в него душу, которая принадлежит Мне, поклонитесь ему, почитая и приветствуя его!»
Широко и счастливо улыбается.
Мы были детьми…
Эта жизнь нам казалась раем…
Молчит. Внезапно кричит.
Не было у нас с нею рая, не было!
Сама же вчера мне кричала, что не было!
Ни зеленого сада, ни синего неба, ни Адама, ни Евы – оказывается, ничего!
А был только страшный остров Сахалин, куда их, несчастных, сослали, был наш забытый богом рыбацкий поселок с дурацким названием Эдемка, и были они, отец, мать и дочь Абдурахмановы, обиженные и бесправные – все!
А вся наша с нею любовь, и вся наша дальнейшая жизнь, и пятеро наших детей – оказалось, ломаная копейка!
Это просто она меня так благодарила!
За то, что спасли их семью от верной гибели, пустили к себе, отогрели и дали хлеб!
Молчит. Почему-то загадочно вдруг усмехается.
А с другой стороны, понимаю, каково это было – Абдурахмановым родниться с необрезанным…
Теперь-то, конечно, мне ясно, почему опустили глаза и молчали тетя Абидат и дядя Абдумуслим – да пребудут они в мире! – когда я пришел свататься к Зубейрижат…
Их любимое чадо, их единственная дочь ходила на пятом месяце, но они не сказали мне «да»…
Не сказали мне «да», не сказали мне – «нет»… молчали, молчали, молчали!..
Горестно качает головой.
Короче, пока я не верил в Аллаха и был не пойми кем, я так думал, что все у нас, как у людей: дом, работа, дети, внуки…
И с женой мы – как будто бы! – ладили и понимали друг друга, пока я однажды…
Переводит дух.
Иду я по улице мимо мечети… вдруг слышу, как будто меня кто позвал…
С надеждой смотрит наверх.
Ты позвал меня, да?
Тишина.
Ну позвали – я вхожу… и встречает меня человек… как родного встречает… кричит со слезами: «Ассалям алейкум! Ассалям алейкум!»
И как тебя называть, кричит, добрый человек?
Степаном, кричу, меня называть, добрый человек!
А хочешь, Степан, он кричит, будешь Сиражутдином?
Хочу! – я кричу.
Ашхаду Алла илаха иллалаху ва ашхаду анна Мухаммадан расулуллах!
Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха, и что Мухаммад посланник Аллаха!
Только на мгновение переводит дух.
Ну вот… так, короче, я сделался Сиражутдином!
Мой второй сын Федул – он теперь, слава Богу, Абдулгафур! – тоже послушался меня.
А старший Иван – до сих пор не обрезан!
И три его младшие сестры живут дрянью!
Но главное, что меня убивает, – Зубейрижат!
Не желает покаяться. Что же мне делать?
С необрезанным жизнь прожила – страшный грех!
Мерзость, грязь, истребление души!
Он мог не знать – а она?
Он – то есть я, когда был необрезанным, – он мог не знать, а она?.. Зубейрижат, дочь Абдумуслима, сына Абдул-Керима, обязана знать?
Не обязана?
Взволнованно ходит из стороны в сторону.
Я знаю, я знаю, что знала и все понимала – и все…
Все равно, несмотря на запрет нашей веры, бегала голой по острову – я это помню, как будто вчера!..
И пошла, погубила себя, но пошла!..
За необрезанного пошла – ведь пошла, ведь пошла!..
Уже даже не ходит – бегает.
О-о, да подумаешь, благодарность!
Могла ему прямо сказать: спасибо вам, человек хороший, за то, что вы такой хороший, и – до свидания!
Знай свое место, знай!
А не идти к нему в жены, плодиться, как будто крольчиха, губить свою вечную душу!
Еще говорит, я ревную к нему!
Степану ее, говорит, не гожусь даже в подметки!
Он, говорит, был прекрасным, как Бог, а ты, говорит, – Сиражутдин!..
Старый ишак, говорит, Сиражутдин!..
Она хочет мне боли, она меня сильно злит…
Она, понимаешь, она, понимаешь, она…
Заметно, что обида рвет ему душу.
Я не стану жить с дрянью, не стану!
Пока не услышит, пока не очистится – дрянь, дрянь! – я не стану! Не стану, не стану я, правда же, я не могу!
Не могу не могу, помоги мне, о Сущий!
Я люблю ее, о, я не стану, люблю, помоги!..
Убегает.
Лялечка
Из вечной вязкой тишины долетают робкие всхлипы и причитания. Постепенно они складываются в слова, обретают смысл.
Я так обижена, Господи… Меня так обидели, Господи…
Промокает платочком слезы.
Смотри, я в той жизни имела трех…
Ну, считались мужьями…
Я любила, ласкала и холила их, как могла…
А чего не могла…
Да, и тоже меня все бросали…
Бросали и как бы…
Ну, то есть бросали…
Но, честное слово, – я так не обижалась.
Ну так, чтобы очень обидеться…
Ужасно обидеться…
До смерти…
Всхлипывает.
Потому что умела каким-то удивительным способом проглотить обиду и дальше идти…
Оставались какие-то силы…
Чтобы жить еще дальше зачем-то – понимаешь?..
Всхлипывает.
И я никого – можешь верить – ни разу и никого не проклинала.
Мне бывало, конечно, обидно и больно, но я себе говорила: в сущности, если подумать, никто никому ничем не обязан…
Никто не обязан – и все…
И нужно терпеть.
Терпеть, образно говоря, и терпеть…
В общем, так…
Плачет.
Вот так я и знала, что буду реветь…
Слезами ему не поможешь…
Он помирает, мне жалко…
Внезапно как будто пугается чего-то, рот прикрывает руками, подозрительно озирается по сторонам.
Ой, прости…
Я представила – вдруг нас услышат…
Кому еще рассказать про такое – кроме Тебя?..
Тяжело вздыхает.
Значит, уже я жила не в Караганде, а в Москве.
Снимала малюсенькую, но зато совершенно отдельную однокомнатную квартиру.
За МКАД…
Туда, если, образно говоря, двигаться строго по Горьковскому шоссе, в направлении Балашихи… не доезжая… жемчужины нашего Подмосковья…
Был у меня свой холодильник, телевизор 21 инч, большая и очень удобная полутораспальная кровать, ковер с тигрятами и тигрицей…
Боже, о чем я?..
Вот: я однажды встречаю – его!
Он безработный, я – безработная.
Вместе сидим в длинной очереди, ждем, когда позовут, и общаемся, образно говоря: трали-вали, не знали…
В Москве, Ты подумай, в кои-то веки встретить живого мужчину и даже поговорить!..
Короче, общались, общались мы с ним и общались, а потом он так странно и пристально так на меня посмотрел и говорит:
– А что, – говорит, – милая Лялечка, возьмите, – говорит, – пожалуйста, меня к себе ненадолго!
Пожалуйста, думаю я про себя, разбежалась! А сама удивленно тем временем тоже на него смотрю и опять же про себя думаю: может, он шутит?..
По виду, однако, понимаю – не шутит.
Но, думаю, может, такая у человека манера: он вроде не шутит – но как бы и шутит?
Люди такие разные…
И я улыбнулась ему, как могла, по-доброму и открыто.
– Отчего же, – ему говорю, – ненадолго, можно, – говорю ему, – и надолго!
И улыбаюсь ему изо всех сил, чтобы он сразу понял: с юмором у меня хорошо.
Правда-правда…
Но, однако же, вдруг замечаю на глазах у человека настоящие слезы: «Надолго, наверное, говорит, я не смогу, потому что, говорит, я, наверное, скоро умру…»
Лялечка молчит. Как природа.
Ну как на такое мне, Господи?..
Еще и еще пытаюсь понять: может быть, все-таки шутит?..
Но понимаю – не шутит.
Напротив, я вижу в зеленых глазах какую-то, образно выражаясь, уже нездешнюю тоску и бледность на впалых щеках – признак благородства…
Тяжело вздыхает .
А чего я могла?
То и сделала, что я могла: жить пустила!
А как же мне было его не пустить: без родных, без знакомых, без денег, без крыши над головой, смертельно больной…
Я пустила.
Пустила его, я пустила, пустила!..
Всхлипывает.
Короче, взяла я его за руку – и по врачам.
Как ребенка, водила.
А у него – говорят – запущено все и ужасно.
И нужна операция – говорят – и тоже – говорят – никакой гарантии.
Но я тем не менее все ж таки уломала его, и легли мы с ним под нож.
Извелась, поседела…
Ему только хуже.
И день ото дня ему хуже и хуже…
Я ночами не сплю, что мне делать?
Все жалеют меня и его, говорят: отпусти, говорят, хватит мучить!
Что?
Вот так человека взять – да отпустить?..
Вот так вот мужчину взять – да отпустить?..
Упрямо мотает головой.
Нашла наконец великого колдуна.
Из Адыгеи!
Хромого, усатого, желтоглазого.
С большими такими зубами.
Он когда так улыбался – губы у него так по сторонам разъезжались – и так возникали зубы…
Колдун!
Денег хотел.
И много.
А откуда у меня много денег?
И мало не помню чтобы водились – даже когда работала продавщицей в цветочном ларьке у метро…
А с другой стороны, я подумала: из-за денег мужчине помирать? Мужчина сегодня – как Бог: не вижу, но знаю, что где-то Он есть! Думала, думала, думала, думала: где мне взять денег?
Для спасения жизни Мужчины – где?..
Молчит.
Меня научили добрые люди – и я научу.
Как говорится, пущу хлеб по водам…
Для тех, кто не в курсе… если к Пушкину встать спиной… и пойти по бульвару прямо… и после «Макдональда» – сразу направо… и метров четыреста – прямо… и сразу налево, в тупик… Идите в тупик – и там фирма, короче… по связям, короче… ну, Ты понимаешь?..
Смущенно улыбается.
Сколько, однако, на свете отзывчивых добрых людей, и даже среди сутенеров!
Сначала, по возрасту, мне отказали, но потом, когда я объяснила причину – во имя Мужчины! – они даже прослезились.
На стареньком, помню, пикапе «Пежо» с раздвижными сиденьями и шторками на окнах мы – во имя Мужчины! – всю нашу Московскую область проехали – вдоль, поперек!..
Улыбается.
Боже мой!
Мой уже не вставал с кровати!
Сил у него не было никаких!
Я его с ложки кормила, выносила за ним, обстирывала.
Он порнокнижки любил – доставала.
Просил почитать – я читала.
Под музыку, при свечах…
Все делала, Господи.
Кажется, даже и больше.
Чего не могла – это правда – смотреть эротические фильмы по ночному телевизионному каналу: так некрасиво, когда у других…
Вдруг, словно вспомнив о чем-то, всхлипнула.
Не могу передать, сколько мне доставалось: работа на фирме, пикап, плюс смертельно больной человек – сама не понимаю, как я выдерживала!..
Иногда я все-таки думаю, я вспоминаю: у меня было три как бы мужа, и все, как слоны, были крепкие и большие, все как-то живы, со всеми тремя в переписке…
Не знаю, как мне объяснить: знаешь… мне никогда еще не было так хорошо, как тогда, когда он помирал…
Всхлипывает.
Как объяснить…
Я была ему нужна…
Я была так нужна…
Я была нужна…
Плачет.
Ну вот…
Значит, вот: адыгейский колдун только раз на него посмотрел – и сразу определил: все болезни его от проклятья.
Его хорошенечко прокляли, вот Тебе – все!..
При мне колдун плюнул ему в лицо 613 раз, я считала.
Потом – неловко сказать – помочился на него, посыпал порошком из пепла от кастрированного кота – и ушел.
Да, чуть не забыла сказать: уходя, он обнял меня за плечо и тихо предупредил: теперь берегись ты.
Я тогда не задумалась, было не до того.
Но скоро я, скоро же я поняла, о чем говорил колдун…
Вот-вот: только он, только пошел на поправку, я еще на «Пежо» долги возвращаю – а он ко мне в дом привел… женщину!..
То есть в мой дом, негодяй…
Негодяй, ко мне в дом…
Горько плачет.
На фирме – на фирме по связям такого не поняли, даже сказали: ну, чмо!
Бывалые люди – такого не видели!..
Да, да, меня обижали, и много.
Обидно бывало, до самого сердца…
Но я никому – веришь, Господи? – я ни одному человеку плохого не пожелала.
Потому что я, Господи, я – потому что…
Но тут меня оскорбили – Ты понимаешь?
Тут меня так обидели – жить не могла…
И я его прокляла.
Я его прокляла – он опять помирает…
Спаси его, Господи, Боже, спаси!
Я люблю его, Боже, спаси его, Боже, люблю я, спаси!..
Настоящая дружба
Молодой, красивый, сильный мужчина волоком тащит за собой огромную куклу, приговаривая:
Подлец! Негодяй! Предатель! Не друг!..
И топчет куклу ногами, и возносит над головой, и обрушивает на землю, и снова пинает с такой неподдельной страстью – больно смотреть…
Не будешь ты жить, понимаешь?
Такие, как ты, не должны – понимаешь?
Такие, как ты, такие, как ты!..
Мужчина пинком отшвыривает куклу, отворачивается и, сдерживая слезы, признается:
Да я брата родного так не любил, как его…
Лучший друг, называется, лучший!..
Столько лет все делили поровну: в школе, в армии, на войне…
Он меня спасал два раза, я его спасал – три…
Я верил ему, как папе с мамой: вот он не обманет, вот он не продаст…
Люди, кто знал, удивлялись: такая мужская дружба – такая!..
Про нас говорили – что так не бывает, а жаль…
Заметно, что с трудом удерживает наплыв чувств.
Я тоже надеялся, что у нас, что у нас… настоящая дружба… и что он для меня…
Я так верил, что между людьми может быть настоящее…
Что возможно хоть что-то между людьми…
Трет виски, ерошит волосы, ходит взволнованно взад и вперед – и вдруг замирает. Опускается на приступку, закуривает.
Бог, смотри: была у него жена.
Рыжая девка – Елена.
Такая ужасно худущая – Елена.
Кожа да кости.
Люди бывают похожими на зверей.
Она на змею походила – вся как бы в длину, как бы вдоль, в продолжение чего-то…
А чего?..
Ну, мой друг говорил, ему было виднее, конечно: сексуальная страшно – как смерть!
Еленка!..
И любил он ее так, как, наверное, можно любить смерть, – роково!
Только встретились – сразу пожар.
Как сгорели – волшебно исчезли.
Никто их не видел два месяца – два!
Я искал их повсюду.
Искала полиция, армия, страна –
ничего!
Потом оказалось, что прятались они аж в пещерах у Мертвого моря.
В тех самых пещерах, где прятался некогда царь Давид, победитель Голиафа, от царя Саула!..
Ну, пока еще не был царем и пока он спасался!..
И спасся!..
С тоскою во взоре смотрит на куклу.
И на все, помню, мое любопытство он отвечал:
соленое солнце,
соленая луна,
соленая любовь,
безумие и страсть!
Из чего я буквально понял, что с ними случилось:
тайфун
ураган,
вакханалия,
апокалипсис!
Усмехается вдруг. Мгновение молчит.
Из пещер возвратился – действительно, будто стихия прошлась по нему.
Отощал до костей;
фантастически фосфоресцировал;
и по виду сам здорово сузился – как бы продлился;
с кромешными обводами вокруг солено сияющих глаз;
ничего не желает слышать – уши забиты солью;
и только стенал и стонал все про то – как прекрасна она, возлюбленная его, мол, как же она прекрасна! И какиеу нее уста, и сосцы, и как нету пятна на ней…
Вот-вот, совсем равнодушный к поэзии человек – стал вдруг поэтом…
Все соль, все она!..
Гасит сигарету, задумчиво встает.
Насчет пятен, конечно, он врал: я сам, своими глазами видел на ее костистых плечах огромные веснушчатые именно пятна!
Ну, ему они были не пятна – ослеп, я сказал!
И снова закуривает.
А по правде сказать, этот с солью роман как-то меня будоражил.
И я сам больше жизни любил жену.
И тоже не видел на ней ни одного пятна.
И тоже готов был тонуть для нее в Мертвом море.
Но мне интересно было увидеть еще человека, способного на безумную страсть и высокие чувства.
Мне было приятно, что этот человек – мой друг.
Мы встретились не случайно!..
На мгновение задумывается.
Какое случайно, какая интрига!..
Я прислуживал им – как царям!
Я носил им цветы, сигареты и пиво!
Я радовался за них, как за самого себя!
Я так сильно желал, чтобы моему другу было хорошо в жизни, я так, Бог, этого хотел!..
Отворачивается, проглатывает слезы.
И потому, когда эта рыжая продолговатая падла от него убежала…
И когда он от горя в петлю полез…
Натуральным образом в грубую намыленную веревку…
Ох, как я страдал!
И так же, как он, я томился вопросами, мучился и размышлял:
эта жизнь – что она?
Начинаешь с костра до небес – а в итоге всего – горстка пепла?..
За слепящим восторгом любви – жди позора?..
Предательства?..
Горя?..
Что, разве можно так жить?
Ты считаешь – так можно?..
Брат убивает брата своего.
Жена предает мужа своего.
Дети не чтут родителей своих.
А дружба – несбыточный сон…
За что мне держаться – скажи – в этом мире?
За что?..
Устало опускается на приступку, горестно качает головой.
Я ужасно устал.
Я как будто уже не живу.
Меня продали – так, ни за грош, понимаешь?..
Сидит, молчит. Усмехается вдруг.
Бог, понимаешь…
Ты понимаешь…
У меня так болело за него…
Он же мне друг, так болело…
Я даже придумать сейчас не могу, как у меня тогда вырвалось…
Как вырвалось, как получилось…
Из этого рта, будь он проклят, четырежды проклят!..
И хлещет руками себя по устам – больно видеть.
Бог! – крикнул я, – слушай, Бог!
Лучше бы от меня ушла жена, чем от него!
Лучше бы от меня!!
Лучше бы – от меня!!!
Внезапно – такое не часто увидишь – этот сильный, красивый человек рыдает.
Лучше бы от меня – понимаешь, куда меня понесло? – лучше бы от меня жена ушла, чем от него!..
Будто кто-то меня за язык потянул – лучше бы от меня!..
Будто в пропасть меня потащило – лучше бы от меня!..
Почему я так крикнул?
Зачем я так крикнул?
Не думал же я, не хотел, я совсем не хотел!
Я любил и люблю ее, очень любил и люблю!..
Я любил, я люблю, я люблю, я люблю…
Постепенно мужчина стихает. Утирает слезы с лица. Опять закуривает. Молчит. Неожиданно обыденно признается:
Ну, в тот же день она и ушла…
Секунду-другую молчит; вдруг прыскает со смеху.
К любимому другу ушла от меня… в тот же день…
Заливается смехом.
К нему – от меня…
Как просил…
Как просил…
Хохочет.
Реинкарнация
У камня, возле которого, по преданию, Бог отдыхал в день седьмой от «всех дел Своих, которые Он делал», появляется мужчина в смирительной рубашке. Затравленно озирается по сторонам, торопливо исследует пространство вокруг камня; то пригнется или присядет на корточки, то вдруг перебежит с одного места на другое. Близоруко прищурившись, вглядывается в вечернюю даль.
Вот он я, Господи!
Ждет.
Я – то есть я, Акакий Срока́…
Ждет.
Ну Акакий – как Ты, наверно, догадываешься, имя, Срока́ же – фамилия…
Ждет.
Фамилия наша Срока́ (ударение на последнем слоге: Срока́!) произошла от сроко́в, что мой прадед Срока́ отбывал по тюрьмам и каторгам царской России.
В смысле – очень немало сроко́в!
Ждет и упорно вглядывается вдаль.
Жаль, не вижу Тебя.
И очки, как назло, потерял я в мытарствах.
Хорошие были очки…
С грустью вздыхает.
Вот, вспоминаю, в тот памятный день мы, в общем, весело провели время у старинных друзей и домой возвратились около полуночи.
Дети уже спали, милейшая Полина Антоновна – няня по вызову – мирно дремала напротив негромко работающего телевизора. Оставшись одни, мы еще какое-то время не могли уснуть и ворковали между собой.
Я и не заметил, как погрузился в сон.
Обычно я сплю до утра беспробудно (когда не болезнь детей, не дай бог, или ночное ЧП на электростанции, где я исполняю обязанности второстепенного специалиста), а тут меня будто током ударило: открываю в темноте глаза и вижу жену с кухонным ножом в руке…
Намекнул бы мне кто наяву, что такое возможно – я бы того обвинил в клевете и растерзал.
Это сегодня, пройдя круги ада и консультации у десятков компетентных специалистов, я отдаленно догадываюсь о мотивах этой ее беспрецедентной атаки на меня; тогда же у меня хватило разумения скатиться кубарем с кровати и включить торшер, стоящий в изголовье.
Ужас меня обуял.
Охватило безумие.
Сердце в груди билось, как птица в клетке.
Я и так плохо вижу, а тут я – ослеп.
В голове ощущаю тысячу игл, и всякая ранит.
Не по себе…
По счастью, в момент падения я едва удержался, чтобы не закричать: «Манана, за что?!» – и хорошо, что не крикнул, ибо любовь моей жизни ангельски спала, разметав по подушке золотые волосы с легкой примесью серебра.
В то время как я был до смерти напуган, во всей ее позе и на лице царили покой и гармония.
И ножа я в руке у нее не увидел…
Приснилось, должно быть, подумал я.
Потушил свет и вернулся в постель.
Электронные часы на тумбочке, в форме сердечка, со светящимся циферблатом, подражая голубям, прогугукали два пополуночи.
До шести, когда мы обычно встаем, поднимаем детей и сами собираемся на работу, оставалось четыре часа.
Засыпая, я живо представил, как мы с моей милой вместе смеемся над этим моим ночным кошмаром.
Только бы всю эту чушь до утра не забыть, сказал я себе…
Улыбнулся.
Но, однако, представь… едва я расслабился… и погрузился в сон… как опять вдруг с тоской ощутил холодок кинжала, нависшего надо мной.
Поразительным образом, даже не открывая глаз, я шестым (или даже не знаю, каким по счету!) чувством уже догадался, кого увижу во мраке!
Догадка моя, увы, подтвердилась, и сомнений не оставалось: то была моя ангел-хранитель, и в руке у нее мерцал нож…
Помрачнел.
Так случилось, я рано узнал, что мы смертны.
В младенчестве, помню, пытался представить, какой она будет, моя самая последняя минута в этом мире.
О, меня занимало буквально: и то, когда это случится,
и при каких обстоятельствах,
и каким к тому времени буду я сам,
и насколько отважен я буду,
и вообще, что я буду чувствовать и думать в то еще мое – и только мое! – решающее мгновение…
У людей, я читал, за мгновение до смерти перед мысленным взором проносится вся жизнь.
Стыдно признаться, но я считал это выдумкой, пусть и красивой.
Несомненно, сказывалось вульгарное атеистическое воспитание, полученное в семье.
Но мой скептицизм разом улетучился, едва до меня дошло, что жена хочет меня убить (бесконечно готов повторять: мой ангел, мой верный дружочек и любящая мама трех наших сладких деток!).
Как в немом черно-белом кино, я за доли секунды увидел всю свою жизнь – от момента рождения.
Показ целой жизни казался неспешным – а длился какие-то доли секунды.
Мне так и хотелось воскликнуть: и все?..
При других обстоятельствах я бы, скорее всего, примирился с неизбежностью и попытался принять свою кончину по возможности здраво и без суеты: если подумать, смертность на земле стопроцентная!
Но тут я собой не владел и на всех парусах несся, как пишут в романах, в открытое море безумия.
На этот раз, падая, я издал вопль, полный обид и упрека:
– Манана, за что?!
– Что-что?! – я услышал в ответ. – Что случилось, Акакий?!
– За что ты меня убиваешь?! – простонал я в отчаянии (в разгоряченном мозгу у меня между тем разворачивалась – ни больше ни меньше! – историческая сцена заклания Авраамом единственного сына Ицхака на горе Мориа!).
– Акакий, очнись, – попросила жена, – разбудишь детей!
Вспыхнул свет, и опять я не обнаружил в руке жены нашего огромного кухонного ножа с восточной инкрустацией.
И лицо не казалось чужим.
И глаза не пугали.
Напротив, дарили сочувствие…
– Приснилось-приснилось, – ласково успокаивала меня жена, нежно и бережно прижимая к груди, – забудь и не вспоминай!
Мужчина обреченно усмехается.
Легко говорить: забудь! – а как это сделать?..
Я предложил жене свет не гасить – против чего она, впрочем, не возражала.
Дождавшись, покуда она засопела (до рождения третьего сына она спала молча), я первым делом прокрался на кухню и проверил, на месте ли наш злополучный нож.
Если на месте, резонно рассудил я, значит, приснилось, и причин для волнения не существует; но если его там не окажется (о, я и думать боялся, что будет, если его там не окажется!)…
Не возьмусь передать словами то чувство радости, почти счастья, что я испытал, обнаружив нож в кухонном шкафу на верхней полке среди прочих ножей, вилок и ложек.
Я, как бы шутя, приставил его острием к груди.
В недобрых руках, отчего-то представилось мне, этот нож способен легко превратиться в орудие смерти.
Так то же в недобрых! – Я даже встряхнулся и легонько пошлепал себя по щекам в попытке отделаться от тени набежавшего сомнения.
Скорее инстинктивно, нежели осознанно, я не возвратил нож на привычное место в кухонном шкафу, а запрятал подальше, среди ненужного барахла на антресолях.
Вернувшись на цыпочках в спальню, я губами легко коснулся Мананиных губ и при свете торшера какое-то время наблюдал за тем, как она мило посапывает во сне и смешно надувает щечки с легким пушком.
Да как же такое залезло мне в голову? – искренне недоумевал я, с нежностью созерцая моего ангела.
Она меня любит, твердил я себе, и я ее очень люблю.
Я выключил свет.
Любовь есть добро, бормотал я себе в темноте, чтобы уснуть…
Обреченно покачивает головой.
В третий раз я, увы, не успел отреагировать должным образом и выжил, можно сказать, по чистой случайности: нож, как бывает, застрял у меня между ребер (чуть позже приятель-хирург по кличке Мясник, зашивая рану, авторитетно поздравил меня со вторым рождением!).
– Манана, за что? – опять в ужасе возопил я.
– О чем ты, Акакий? – сонно откликнулась Манана.
– Ты меня чуть того!.. – простонал я, корчась от боли на голом полу.
– Чуть – чего я тебя? – проворчала она. – Того – что?..
– Того – чуть! – повторил я в отчаянии (я воистину не находил слов для выражения случившегося!).
Она же еще притворяется, негодовал я, она же еще и лжет.
Наконец-то я знал, кто убийца, и нож, застрявший в левостороннем межреберном пространстве груди, служил тому неопровержимым доказательством.
«Ее руки по локоть в моей крови!» – подумал я с грустью.
И еще мне подумалось, что хорошо бы ее задержать до прибытия правоохранительных органов (буквально вчера, повторюсь, я бы сошел с ума от сочетания слов – Манана и правоохранительные органы!).
Правда, я колебался: подкрасться ли к ней в темноте и оглушить кулаком по голове (за неимением молотка!); или, может, не бить, а скрутить простынями; или встать на часах у двери и стоять, что бы ни было, насмерть…
С беспокойством поглядывает наверх и по сторонам.
Да-да-да, я вполне мог прибить свою любимую жену – не иначе как Ты тогда удержалменя от страшного преступления (и Ты же, должно быть, надоумил ее включить наш старинный торшер с голубовато-розовым абажуром!).
Увидев торчащий нож в моих ребрах и кровью забрызганную постель, моя бедная жена испуганно вскрикнула и лишилась чувств.
Я же, признаюсь, впервые даже не пошевелился, чтобы прийти ей на помощь: тупо сидел на полу и только бесстрастно присутствовал при обмороке любимой женщины.
«И это она мне клялась в вечной любви!» – думал я, равнодушно ее разглядывая.
«Так вот он, кровавый итог твоих клятв!» – неспешно и удрученно размышлял я.
И тут я (признаюсь, не сразу!) увидел, что руки Мананы чисты…
Буквально вопиет небесам:
Да, представь, на них не было крови!.. Не было крови совсем!.. Понимаешь – совсем, понимаешь?..
Молчит.
Несмотря на абсурд и разящую боль в области сердца, я все-таки поспешил на кухню и, скрипя зубами, полез на антресоли.
Невозможно представить (тем более объяснить!) факт, что нож находился на том самом месте, где я его и спрятал…
И точно такой же нож – сомнений не оставалось! – торчал у меня из груди и причинял страдания.
Больше страха, обиды и боли, однако, я был одержим любопытством.
Мне уже не терпелось понять, откуда взялось это чертово изделие и кто мой истинный убийца.
В том-то, представь, и загадка, что существо, нависшее надо мной, парадоксальным образом как две капли воды походило на Манану, а нож у меня в груди выглядел точной копией припрятанного на антресолях…
Ты понимаешь?
Охваченный ветром безумия, я перенесся обратно к нам в спальню и первым делом запер дверь изнутри.
Манана, бедняжка, по-прежнему пребывала в бессознательном состоянии.
Сначала она рассердилась и стала кусаться.
Потом, осознав, что я жив, ужасно обрадовалась.
Едва ли смогу описать ее слезы и ласки, вопли и пляски вокруг меня и со мной, ту, казалось, забытую сладость объятий, восторга и забвения…
Глаза у него потеплели.
До рассвета мы были беспечны и счастливы, а поутру я извлек нож из ребер и ласково, по-хорошему попросил Манану впредь так со мной не шутить.
Тут в ее широко открытых глазах, как в синем омуте, вдруг отразились страх и недоумение.
– Акакий, я так не шутила… – сдавленно пролепетала она.
– Манана, замнем и забудем! – решительно повторил я и дважды крест-накрест мазнул ножом по воздуху.
– Я не лгу! – оскорблено воскликнула она и немедленно поведала свою версию случившегося: якобы, с ее слов, когда она проснулась, нож уже торчал у меня из груди.
Получалось – я сам себя ранил…
Багровеет.
Я, возможно, доверчив, но я – не безумен!
Я трижды за ночь просыпался и трижды с ужасом обнаруживал над собой обжигающие холодом нож и глаза!..
Мясник… я его попросил… совершил экспертизу… траекторию движения ножа… Удар наносил левша… А известно, кто в нашем семействе левша… И с очень близкого расстояния…
Дышит.
Блажен, кого чаша сия миновала!
Кого не казнила жена – повезло!
Жизнь для меня с той ночи, по меткому выражению нашего главного специалиста, трансформировалась в жалкое прозябание: сон пропал (иногда вдруг забудусь!); аппетит исчез (жевал что дадут!); сделался рассеянным, что неизбежно отразилось на работе нашей электростанции (город отныне томился во мраке!); перестал улыбаться при виде детей; и радости – не осталось…
Образ Мананы с ножом налип на глаза, подобно бельму, и мешал видеть свет.
Я по-прежнему считал ее своей музой и матерью моих детей, вот только расслабиться или заснуть в ее присутствии мне уже не удавалось.
Я от нее своих страхов не прятал – она же в ответ вертела большим указательным пальцем у виска.
– Ну зачем мне тебя убивать? – стонала она.
Вот и я задавал себе изо дня в день один и тот же мучительный вопрос: зачем ей меня убивать?..
Молчит.
Очень скоро мы оба с Мананой проснулись (точнее, заснули!) в радушных объятиях приятеля-психотерапевта по кличке Фрейд (как мы его окрестили за сюрреализм и любовь к кокаину).
Минуя нюансы, замечу, что в ходе сеанса глубокого гипноза мы наконец докопались…
О господи, лучше бы мы не копались!
Правильно в народе говорят: не ворошите грязное белье!..
Затравленно озирается по сторонам, словно опасается посторонних ушей.
Оказалось, короче, сто жизней назад (подумать, задолго до Дарвина!) я, старый горилла-самец-сладострастник, жестоко и пошло надругался над юной в ту пору и симпатичной самочкой из семейства гоминидов.
Как будто тогда же Манана (точнее, горилла!) дала себе страшный обет преследовать меня (то есть самца!) до скончания времен.
И опять, как в кино, мы себя наблюдали в образах великих правителей царств, богатых торговцев, знатных вельмож, продажных политиков, жалких простолюдинов, нищих бродяг, оборванцев и пропойц.
За сто жизней мы с ней побывали на всех практически этажах социальной лестницы, знали нужду, голодали, влачили, купались в деньгах, славе и роскоши, и нигде и ни разу она не изменила своей обезьяньей клятве.
Мы с ней неизбежно встречались на разных витках и зигзагах эволюции, и в каждом новом воплощении, со слов все того же Фрейда, ментальное тело Мананы (с ментальным, представьте кухонным ножом!) отделялось от нее и все портило…
Мужчина зажмуривается. Молчит.
– Дала слово – держи! – помню, вдогонку Манане выкрикнул Фрейд, высунувшись по пояс из окна своей клиники на тринадцатом этаже.
«Слово гориллы!» – тогда же прочел я в ее обезьяньих глазах…
И опять он поводит плечами, и ежится, и дергается – словно пытается освободиться от пут смирительной рубашки.
Ты скажешь, что мне могло показаться…
Ан нет: уже следующей ночью я вдруг различил в темноте две мощные мужские фигуры с носилками…
Устремляет свой крик наверх, адресуя его, похоже, равнодушным небесам.
Две! мощные! мужские! с носилками! две!.. В больничных халатах! мужские! две! с носилками!..
Маргинал
У молельного камня появляется мужчина. Без ноги, без руки, без уха, без глаза, без верхней губы. Садится, молчит. Наконец, разверзает уста, и речь у него странная…
Смотри… я впервые пришел… Ты мне нужен сейчас…
Молчит. Озирает пространство окрест.
Долго не верил, что Ты – есть.
Я жил в таком месте – похоже, до нас Ты не добирался.
У нас говорили – мол, Тебя нет, эту сраную жизнь никто не придумывал, сама появилась.
А что, думал я, действительно, такая дурацкая и подлая, уж если могла появиться – так только сама.
Из пыли, из грязи, из дерьма…
Молчит.
Я не верил – и Ты не был нужен.
Теперь я позвал – и Ты не явился.
Вот, сам пришел…
Молчит.
Мне от рождения, сколько себя помню, ничего не нравилось. Дом, где рос, – старый, тусклый, в трещинах и паутине.
Одно окно было в комнате – и то упиралось в грязную стену котельной, которая вечно чадила и воняла.
Я к вони привык.
Ко всему привыкаешь, когда деваться некуда.
Но как бы само собой у меня на лице образовалось выражение… Ну, похоже, как после удара бывает.
Хотя до удара не доходило.
Но выражение – как после него.
Глядеть на себя в зеркало мне было неприятно.
Молчит.
Отца я не знал.
Мать – красавица, дура, неряха, многомужка.
Я ее обожал.
Девятнадцать мужей за шестнадцать лет!
Все девятнадцать были кретины.
Ни одного не полюбил.
Они меня раздражали, я их не понимал: чего они от меня хотят?
От матери – от нее?..
Вообще – от жизни?..
И мама – теперь я догадываюсь – тоже плохо понимала.
Но то ли ей было все равно, то ли вкус был такой – на козлов.
Козлы – они и есть козлы.
Могла бы и догадаться, что я, младенец еще, через них знакомился с миром.
К шестнадцати годам, когда я хотел сказать «человечество», я говорил: «Девятнадцать вонючих козлов».
Молчит.
Я, конечно, родился уродом.
Само получилось – х-ха!..
Смотрит наверх.
Вот-вот, сама ослепительно прекрасная связалась с мерзейшим из козлов.
Ее собственное выражение, я ничего не придумывал.
Иногда на нее находило, она мне кричала, что я как две капли воды похож на своего папашу, наимерзейшего и наикозлейшего.
Но только уж он-то – в отличие от меня – был прекрасен во всем, даже в собственной мерзости.
Он был пьяным ветром, кричала, грязным дождем, матерщинным ураганом.
С ним нельзя было жить – а только молиться на него, и только ему поклоняться!..
Тяжело вздыхает.
Откуда и как он упал на нее, мой страшный папаша, и куда понесло его после – кто знает?..
Она-то не знала точно, я верю.
Но я вдруг отчетливо понял: ну да, я возник не из гордой гармонии.
И, уж конечно, не из прилива нежности и любви.
Но случился, как говорят, в результате взрыва похоти.
Из отравленных, острых осколков отчаяния и пустоты. Вселенские запахи потных соитий проникли в меня до костей.
Ни сбежать и ни спрятаться мне от тоски – ибо куда можно укрыться от самого себя?..
Молчит.
В школу я не ходил.
Мои однопородные братья и сестры терпеть меня не хотели.
Я читал, так бывает: у зверей, птиц, насекомых, людей…
Кого-то не любят.
До ярости.
До истребления.
А как истребят – почему-то вдруг моментально успокаиваются и только плечами пожимают: чего это мы его?..
И за что это мы его?..
Молчит.
Мама, мама…
Единственная женщина, удивительная женщина, которая как-то была привязана ко мне…
Всегда была рядом…
Хотя изменяла с козлами…
Но возле нее я мог жить…
Молчит.
Мамы однажды не стало – пришлось мне искать работу.
Но чего я умел и куда мог пойти?
Вот для Тебя загадка…
Какой-то из бывших козлов пожалел и пристроил работать в анатомический театр.
Театр – анатомический – красиво!
Я мыл покойников.
Приготовлял…
Они терпеливо молчали, не выказывали агрессии, в них, казалось, не было зла. Я подолгу смотрел на них, мне было странно: И КУДА ЭТО – ВДРУГ – ЗЛО ИСЧЕЗАЕТ?.. И ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ – ВДРУГ – СУЩЕСТВО БЕЗ ЗЛА?.. ИЛИ СМЕРТЬ – УДИВЛЯЛСЯ – НЕ ЗЛО?..
Я разглядывал бывших людей, еще так недавно блиставших умом, глупостью, пошлостью, злобой, добром, великодушием, жестокостью, коварством, – и думал: чего было злиться?
Вот же и все…
И чего суетиться?
Вот же – и все?..
Молчит.
Из театра прогнали за странность.
Так объявили…
А жить было нужно.
Ну, поначалу я продавал все, что продавалось: вещи, мебель, посуду, квартиру…
Потом продал почку, селезенку, четыре ребра, одно легкое, правую руку по локоть, левую ногу пониже колена, правый глаз, левое ухо, верхнюю губу…
Горестно усмехается.
Что любопытно…
Нюанс…
Замечаю для смеха: меня целиком – целиком сотворенным – меня целиком не желали.
Но грызлись, как лютые волки, в жутких очередях за всякий мой жалкий член, подкупали врачей, вожделея, стонали: желаю твой жалкий член!
Желаю твой жалкий член!..
И опять усмехается.
Я уже говорил: я себя не любил.
Продавал себя без сожаления.
Увы, я уже видел прошлое и будущее меня не возбуждало.
Я знал, что солнце уйдет и появится снова; станет холодно – потом опять жарко; что всему есть свое время – жить и лгать, умереть и заткнуться. Одного я не знал: что однажды я вдруг полюблю…
Молчит.
Она так похожа на маму…
И тоже красивая…
Тоже, похоже, неряха…
Растяпа…
Недавно пришила на месте искусственного уха – искусственный глаз…
Заметив, что я удивлен, улыбнулась невинно, просила не обижаться, чмокнула в кончик носа…
Улыбается.
А мир – странный…
Когда не осталось надежды, казалось, совсем – он мне улыбнулся. Светло, беззаботно, как будто хотел мне сказать: «Эй, не горюй! Да не все так плохо, да, эй!..»
Улыбается почти счастливо.
Ее поцелуй горел и сверкал на кончике моего носа, как алмаз.
Я впервые не прятал лица, мне впервые хотелось кричать этому удивительному, этому прекрасному миру, что я еще есть!
Что еще не конец!
И что у меня – для него! – еще много прекрасных членов!
И что я… Я-а-а… Я…
Поднимается.
Я, смотри…
Удаление сердца на завтра…
Но подумал, что я не продам…
Я и деньги верну – не продам…
И последнюю руку теперь не отдам…
Руку, сердце – а?..
Руку, сердце…
Руку и сердце…
И куда-то вдруг заспешил, унося с собой руку и сердце …