— Встать! Суд идет! — заорал начальник караула.

— Именем…

Чьим именем бросаешься, падаль?

Председатель особого лагсуда Калачев — маленький, иссушенный язвой желудка человечек в больших роговых очках, с большим страдательным ртом и оттопыренными ушами, похож на ночного упыря. Его зовут в лагере «Палачевым». Если когда-нибудь судьба сыграет злое и он попадет в зону (что вообще-то никому не заказано по нашим временам), то ни одна ворона потом не сыщет его костей…

Не глядя на подсудимых, начал читать скороговоркой. Ему некогда. На каждый день у него — десять дел, десять беглых судебных разбирательств, десять вышаков. Раньше был порядок тот же, но давали всем без разбору по круглой десятке, оставляя надежду выжить. Теперь всем — высшая мера социальной защиты. Если завтра потребуется всех четвертовать в назидание потомкам, «Палачев» не моргнет глазом.

Стороннему может показаться, пожалуй, что «Палачев» — мужественный страж закона. Матерьялец-то у него под руками, так сказать, не внушающий жалости, и вот, мол, он жесток, потому что ненавидит преступление как таковое и преступников-рецидивистов. Но это превратное мнение. На самом деле этот равнодушнейший душевный скопец — позорная проститутка беззакония и произвола. Он пускал под раскат и честных «контриков», и не понимающих сути обвинения бывших колхозников, и просто мелкую сошку, красная цена которой — год исправтрудработ… Единственное доступное ему чувство — это страх за свою шкуру, ибо он смертельно напутан Эпохой, ее преступной сутью, нешутейными загадками и тайнами «испанского двора», нелепицами быта. Он смертельно боится своих заседателей, своего секретаря и того уполномоченного, который вел следствие по конкретному делу. Он гвоздит всем кряду высшую меру именно потому, чтобы, упаси Бог, не вызвать подозрений в сочувствии тем, кого называют врагами народа.

Отдает ли он себе отчет в том, что перед ним не враги, а просто попавшие в этот разряд по случайному стечению обстоятельств или по оговору обычные люди, — трудно сказать. От страха все смешалось в его узком, облезлом к сорока годам черепке. Когда-то, возможно, позволял себе хотя бы внутренне, тайно иметь свое мнение. Но постоянная, долголетняя мимикрия проела его насквозь. В нем ничего не осталось живого, осталось — ничтожество. В его положении все иные натуры спивались, сходили с ума, стрелялись либо сами попадали в руки таких же, как он. Калачев внешне «не сломался» и втайне гордился собой, своей «сталинской» волей, не понимая, что вся эта «несгибаемость» — не что иное, как пресмыкание и опустошенность…

Нынешнее судебное следствие он провел в десять минут. Провел так, чтобы не вдаваться в существо события, которое иначе как скандалом не назовешь, — по нехитрой схеме:

а) Была ли опермолния о побеге? Безусловно, БЫЛА.

б) Каким образом з/к Сенюткин проник за зону? ПРИТВОРИЛСЯ УМЕРШИМ, возможно, не без договоренности с санитаром.

в) Где и когда был задержан? В ГОРОДСКОЙ ЧЕРТЕ, то есть там, где заключенному, тем более подконвойному, быть НЕ ПОЛОЖЕНО.

Все!

За пределы этих вопросов выпускать расследование не стоило. Это было бы не только обременительно, но, главное, опасно.

— На основании вышеизложенного суд ПРИГОВОРИЛ!..

И — паузу еще делает, подлюга. Дыхание переводит, очки поправляет, чтобы мороз продрал тех, кто внизу, на скамье. Дикцией своей любуется!

Конечно, баритон крепенький! А ты мне поручи зачитать твой смертный приговор, я посмотрю тогда, как мой невзрачный голосишко для тебя прозвучит и как повлияет. Он прогремит как иерихонская труба перед концом света!

— …Суд приговорил: заключенного Сенюткина Леонида Ивановича, он же Мороз, он же Синицын, по статье 58–14, к высшей мере наказания — расстрелу…

Ленька ослеп и оглох, у него заложило уши, на голову ему опрокинули чугунный артельный котел, похожий на каску, и бьют по этому котлу березовой чекушей. В глазах туман, ничего нет кругом, только звериные морды наплывают одна на другую, как во сне, и слабый скрипучий голос из преисподней:

— …К высшей мере наказания, расстрелу, но…

А, черт с тобой, какое там «но»! «Но» — это скорее всего к Блюденову относится! Вот он стоит рядом — ни жив ни мертв, трясет дряблым пузом и косится на Леньку, как на лютого врага. Не хочет подыхать, сволочь, даже в свои сорок восемь лет, а Леньке-то всего восемнадцать…

Что же вы делаете, людоеды проклятые? Нельзя меня убивать!

— …но, учитывая…

Скрипит голос из преисподней, тянет жилы до конца:

— …учитывая юный возраст подсудимого, а также особый характер обстоятельств побега, а также то, что подсудимый не старался скрыться за пределы района или проникнуть в вагон железной дороги, суд находит возможным заменить…

Ленька прозрел вдруг, звериные морды сменились какими-то лицами. Поковырял грязным пальцем в правом ухе, потом в левом, весь подался вперед к красному столу.

— …Заменить десятью годами лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях. Меру пресечения оставить прежнюю — содержание под стражей…

Что такое? Жить, что ли, будешь, Сенюткин? Вот так номер!

Короче, упал Ленька задом на скамью, потерял-таки равновесие.

Ближний конвоир молча поднял его за шиворот, поставил на ноги, как и положено.

Как в счастливом сне слышал еще Ленька, что Блюденову по той же статье, но — через 17 — как за соучастие, тоже ввалили десятку, но это уже не трогало его радостно трепетавшей души.

Судья прочел еще какое-то «частное определение», но Ленька ничего не слышал, не до того ему было.

Жив! Жив! Заменили вышак? А? Не будут шлепать, жить будешь, парнишка! Будешь на солнышке греться летом, иван-чай варить, горбушку жевать, горячую баланду с хлюпом хавать, тайные песни Ваньки-Гамлета слушать, на трассе вкалывать с радостью! Жизнь!..

Вот так «Палачев»… А Ленька думал, что он и не человек вовсе! И опять он ошибся с приятностью для себя, опять он чем-то пришелся по душе судье, и тот посчитался и с возрастом подсудимого, и с особым характером побега…

Блюденов рядом хмуро как-то крякнул, будто тяжелое бревно на плечи взвалил. На морде у него — тоска. Смертная.

Короче, ты-то чего возрадовался, Сенюткин! Вовсе ты малолетний сопляк, что ли? Ничего не понял? Ведь десятку тебе отвалили, полную катушку намотали! По «фашистской» статье! «Фашистом» и ты стал, пацан… А за что?

За что?

Ты понимаешь, как они все это здорово окрутили, оформили? Видимость какую создали, будто все у них по-человечьи, все тютелька в тютельку с законом и даже пролетарской моралью!

Не так ли они в тридцатом и твоего отца во враги записали по «фашистской» статье? Припомни-ка! Если, конечно, сможешь…

Мертвая зыбь…

Ну, ладно. Теперь — пускай так, а вот дальше-то как? Как в такой житухе дела повернутся завтра? Не перекусаемся ли все, как бешеные собаки?

Улеглась радость. Ладони вспотели от страха, разные длинные мысли в голову полезли…

— Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, — закончил читать судья приговор и повысил свой надтреснутый голос: — Подсудимые, вам понятен приговор?

Оба стояли молча, омертвев; Ленька в конце концов сдержанно кивнул в ответ.

Понятно. Чего уж понятнее…