1

Первые февральские оттепели на юге обманчивы.

Даже и в позднюю ростепель, в канун марта, после полуденной талой голубени в вечерних сумерках вдруг вызвездит небо, прихватит лютый заморозок, падет на поля и крыши тонкая изморозь, а на осевшей дорожной колее под конской подковой хрупнет свежий, звонкий ледок. И тогда тонкий запах едва ожившей на придорожье ивы и вишневой почки мигом истает, рассеется под обжигающим дыханием поздней стужи.

Самое голодное, волчье время.

Ковалев ехал в Балашов на важное совещание, знал, что предстоит трудный бой из-за его писем в Москву, и сдерживал внутреннюю ярость. Боялся перегореть до времени, даже пытался убедить себя, что ничего страшного еще не произошло, все можно доказать и поправить. В дороге мерз и потел одновременно, молча нахлобучивал на глаза лохматую папаху.

Первым, кого он увидел в штабе, был Ипполит Дорошев, почти как в стихах, «худой, небритый, но живой» после тифа. Улыбаясь через силу вывернутыми губами, с невеселой, наголо стриженной головой, он обнял Ковалева за худые, острые плечи:

— Хорошо воюете, орлы, только поменьше б писали бумаг! Шум вот из-за вас: там Сокольников руками разводит, тут Троцкий прискакал как на пожар... Неужели нельзя было приехать на очередное заседание Донбюро и выяснить дело?

Ипполит был еще слаб после болезни и, как видно, из чувства самосохранения хотел миновать острые углы, сложившийся порядок в Донбюро и Гражданупре, обойти хотя бы бочком не вникая в глубинную суть разногласий.

— Надеешься, что можно еще «выяснить»? — спросил Ковалев. Он остановился в прихожей и заговорил, не успев снять папахи и раздеться. — Ты знаешь, какое решение они выработали по Донской области?

— Слышал... — сказал Дорошев с выражением насмешливого бессилия. — Это они из упоения победами и... от прошлых обид! Ты же знаешь Френкеля: не смог удержать Подтелкова от пасхального христосования с повстанцами, а теперь хочет за это всю Донщину выжечь каленым железом. Каратель!

— Ну, так как же нам жить при таком отходе от основных декретов и предписаний ЦК? — Ковалев подумал о Подтелкове, его политическом младенчестве (неподсудном, впрочем, уже сейчас) и добавил: — У меня вон Миронов не станет христосоваться, а мягче его в обращении с пленными нет человека!.. А следом за нами бегут мелкие политики, не нюхавшие пороха, но желающие «мстить». Кому? Настоящие белогвардейцы — за Донцом, вот бери винтовку в руки, иди и мсти, никто не возразит! А тут — народ, полтора миллиона казачьих животов да миллион иногородних мужиков, лояльных к большевизму. И тут — не позволим!

Ковалев скинул у вешалки полушубок-боярку, одернул френч. И спросил с неожиданным интересом:

— Слушай, Ипполит! А ведь я писал докладную-то в Центральный Комитет! Зачем же Лев прискакал ее обсуждать? Ведомство-то не его?

Пришлось уйти за шкаф, подальше от секретарши. Ипполит присел боком на широкий подоконник, закурил под открытой форткой аккуратную завертку из наборного мундштучка.

— Понимаешь, Виктор... Владимир Ильич до сих пор часто болеет, еще не оправился после ранения, ЦК даже запрещает ему иногда работать. А Свердлов сейчас, что называется, не спит и не ест — готовит материалы на VIII партсъезд, времени-то в обрез! Практически все дела скапливаются пока в реввоенсовете.

— Н-да, — выразительно, с чувством замычал Ковалев.

На заседание все собрались вовремя. Приехал Сырцов (он сухо кивнул Ковалеву издали и не подошел поздороваться), Лукашин-Срабионян зато дружелюбно кивнул, как бы понимая положение Ковалева, и стал быстро снимать казачий полушубок и лохматую кавказскую папаху у вешалки. Арон Френкель, оказывается, прибыл загодя и сейчас разговаривал уже с Троцким в отдельной комнате. Блохин, правда, некстати заболел, но были приглашенные с мест: председатель Хоперского окружного ревкома Виталии Ларин (новочеркасский комиссар в дни борьбы с Богаевским и Голубовым), мужичок молоденький, но грамотный, из учительской семьи, реалист, и еще — Гроднер из Михайловки и с ним две какие-то женщины, ярко выраженные активистки агитпропа по женскому вопросу. С короткими стрижками и подбритыми шеями, с папиросками в зубах, быстрые в походке, с руками, глубоко спущенными в карманы черных кожаных курток. Грамотные, черти; не только Маркса, Дюринга и Бебеля, но и Каутского, и Бернштейна знали назубок, могли в политическом диспуте любому оппоненту дать сто очков вперед... Щаденко — комиссара Царицынского фронта и Семена Кудинова из Каменской не пригласили за дальностью расстояния.

«Н-да, — повторил как бы про себя Ковалев. — Такой вот кворум. А Ленин болеет. А Яков Свердлов, значит, по горло занят подготовкой съезда... Получается не коллективное, а единоличное, почти диктаторское руководство. «Межрайонцы» ни с того ни с сего оказались во главе угла, так сказать...»

И еще подумал, что, видимо, Блохин уклонился от совещания не без причины, а Щаденко и Кудинова забыли пригласить умышленно. Теперь весь вопрос в том, как поведут себя Дорошев и Лукашин... Ипполит по виду совершенно смят болезнью и деморализован, надежда только на армянина Лукашина... Черт бы побрал этот тиф и эту проклятую суку Каплан, смешавшую нам все карты!

Наконец Троцкий пригласил всех к себе.

Весь в черной коже, при белоснежном воротничке, маленький, похожий на уездного акцизного инспектора или провизора из городской аптеки, он был пронзителен и резок в движениях. О нем за глаза говорили, что он «весь из острых углов»... Лицо также поражало обостренностью черт, иногда асимметричных: горбатый нос, острая бородка, стоящие дыбом кудрявые волосы по углам высокого лба... В глубине черных глаз можно было заметить и крупицу самодовольства, понимания своей роли на данном этапе. Иногда это лицо искажала как бы по диагонали острая саркастическая усмешка, и тогда становилось действительно не по себе. Именно так он взглянул на Ковалева, здороваясь, — с выражением ледяной отчужденности и даже угрозы... В чем дело, почему? Только ли из-за разногласий по текущим вопросам?

Не вдаваясь глубоко в повестку, Троцкий предоставил слово Сырцову. Сергей пригладил трепещущей ладошкой волнистые волосы спереди назад, развернул грудь, как прилежный ученик за партой... Успел страдательно глянуть на Френкеля, затем на Гроднера, вздохнул и — начал:

— Товарищи... Январские и февральские прорывы на фронте, освобождение большей части Донской области от белых банд... ставят вопрос, естественно, о власти. Как мы уже говорили, полное засилие в области однородной крестьянско-казачьей массы при почти полном отсутствии фабрично-заводского пролетариата... выдвигает перед нами сложную дилемму: временный отход от выборных органов власти, которые в данный момент недопустимы. На днях по нашей директиве ликвидирован, как несвоевременно и самостийно возникший, окружной исполком в станице Качалинской, в бывшем Втором Донском округе. С другой стороны...

— Как?! — вдруг вспыхнул Ковалев, и руки его непроизвольно задвигались на зеленом сукне стола, как бы прибирая к себе нечто неуловимое. — Совет... ликвидировали? Именно в атом и выражается ваша «свобода личного мнения»? Кто давал предписание?

— Бумагу подписал член РВС фронта Ходоровский, но не в этом дело, не волнуйся, Ковалев. Так вот. С другой стороны... группа Ковалева — у него, как мы знаем, есть сторонники на местах и в Казачьем отделе В ЦИК... группа Ковалева выдвигает в данное время Донревком почти в старом составе, за исключением, разумеется, погибших... Предлагает ввести в него наиболее зарекомендовавших себя за период вооруженной борьбы с белогвардейщиной военных товарищей, таких, как Миронов (при этих словах Троцкий сделал выразительное движение: сначала выкатил глаза, как бы удивляясь, потом задрал бородку и покрутил головой, будто хотел освободить шею от тесного воротничка с галстуком)... как Миронов, — продолжал Сергей Сырцов, — Шевкоплясов, командир 1-й социалистической Донской дивизии, Мухоперец — командир Донецко-Морозовской, Щаденко — бывший портной из Каменской и так далее и тому подобное... Этот вопрос, разумеется, может быть поставлен и обсужден, в нем есть рациональное зерно. А что уж совершенно неприемлемо, товарищи, так это — политическая сторона вопроса. Товарищ Ковалев упорно настаивает, товарищи, на политике соглашения с казачеством!..

— С трудовым казачеством, — как бы подтверждая эту точку зрения, кивнул стриженой головой Дорошев и начал разглаживать исхудавшими пальцами какие-то старые складочки на зеленом сукне стола.

— Он же — председатель ЦИК бывшей Донской республики, какую иную программу он должен выдвигать? Должна же быть преемственность, — с улыбкой сказал Лукашин-Срабионян, поддерживая Дорошева и Ковалева, но не возражая особо и против тона товарища Сырцова.

— Именно бывшей Донской республики, товарищ Саркис! — осадил Лукашина Френкель и гневно посмотрел огромными, выпуклыми, как у больного базедовой болезнью, глазами. Стекла очков блеснули. — Пора уже забывать эти сепаратистские и областнические увлечения прошлого года!

Ковалева снова заело, он крякнул от досады:

— А никто за них и не держится, товарищ Френкель! Как и Донецко-Криворожская, Донская республика была создана по указанию ЦК с исключительной целью: противопоставить ее германскому нашествию, заявившему свои права на Украину! Учитывались и пожелания фронтовиков, что ж тут такого? Эти республики выполнили свою историческую миссию, и не стоит плевать назад, может получиться «против ветра»...

— Товарищ Ковалев, да успокойся же! Дай говорить докладчику! — положил ему на руку свою большую ладонь Гроднер.

«А ты, собственно, откуда взялся именно на этом совещании? Или — уже кооптировали?» — хотел спросить Ковалев, поражаясь уже не в первый раз умению Сырцова и Френкеля организовать кворум и «большинство» на всяких закрытых совещаниях, подчас из людей с явно совещательными голосами. Не побоялся обидеть старого знакомого из Каменской. Только засмеялся невесело:

— А ты, Гроднер, как тот еж, что зайца один раз наперегонки обогнал, — напомнил он давнюю свою фразу в Ростове, сказанную тогда безмятежно и без всякой задней мысли. — Куда ни придешь, там уже Гроднер!

— Что ты этим хочешь сказать, Ковалев? — обиделся тот.

— Именно то, что ты тогда вообразил себе в Ростове, — холодно буркнул немного смутившийся Ковалев.

Между тем Сырцов, оглянувшись на председательствующего Льва Давидовича, принимался теперь уже персонально за Ковалева:

— Мы не можем принять эту ошибочную точку зрения Ковалева. Боязнь Ковалевым пули в отношении наших врагов и эта жажда увещеваний — старая беда казаков-большевиков: «как-нибудь миром уладим со своими...». Близорукая слабость, за которую сотни и тысячи из них уже поплатились! Ибо это в конце концов выливалось в сговоры с контрреволюцией, а последняя...

Ковалев встал, одернул на себе френч. Это было уже из рук вон!

— Товарищи! Я попросил бы... более осторожно употреблять слова в этом... не сказать «докладе», но, как все понимают, отнюдь и не в рядовом выступлении лично товарища Сырцова! Где, когда, какие сговоры? Что за терминология?

— Ответим после. Я прошу меня не прерывать, — невозмутимо продолжал Сырцов, чуть побледнев и раздувая ноздри. Он волновался, разумеется, не из-за реплик Ковалева, а от непомерно тяжелой обязанности, взваленной на него Троцким и Френкелем: ставить всю жизнь, все подробности и обстоятельства истекшего года «с ног на голову», чтобы побить тактического противника. — Итак, товарищи... повторяю. В сговоры с контрреволюцией, а последняя жестоко расправлялась с теми глупцами, которые думали сговориться, убедить контрреволюцию!

Ох уж эти политические разногласия! Ленин не один раз говорил, что внимание следует обращать не столько на формальную логику того или иного тезиса, сколько на цель: во имя чего и кого тезис-то выдвигается! Ковалев сидел бледный как мел, Дорошев не поднимал головы. Лукашин выразительно сопел, глядя в зеленую скатерть.

То, что сам Троцкий и большинство из его окружения старались постепенно дезавуировать местных работников, было уже ясно. Но Срабионян никак не мог внутренне принять того зоологического ожесточения Сырцова, Френкеля, самого Троцкого к казачеству вообще, как целой этнической группе русского народа. Они намеренно путали казачьи войска, привлекавшиеся к полицейской работе, с хуторянами и станичниками, ведущими крестьянский образ жизни, не говоря уже о женщинах и детишках... Саркис Срабионян, как и многие донские армяне-нахичеванцы, глубоко понимал казачью проблему, знал всю ее сложность и поэтому никак не мог стать на точку зрения Троцкого и Френкеля.

Конечно, в девятьсот пятом царь, не терпевший казачьих традиций и их «областного демократизма», попросту втравил казачьи части в карательную работу, дабы раз и навсегда снять с казачества давний ореол вольницы! Да, в той же Нахичевани охранные казаки иной раз вздорно и недостойно относились к армянам, как инородцам, провожали их унизительными песенками, вроде пошлой частушки: «Карапет мой бедный, отчего ты бледный?..», но были и другие случаи в жизни, которые ни один человек — казак он, армянин или еврей — не могли упускать из виду. Были факты, которые следует помнить вечно... Саркис Срабионян смотрел на Сырцова, ниспровергавшего донцов, а мысленно видел и вспоминал другое.

Однажды под городом Карсом, в начале германской, турецкие конники — башибузуки, влетев в армянское село, обнаружили, что все население от мала до велика оставило дома, и устремились в погоню. Более тысячи безоружных мужчин, женщин, детей и стариков с бедным скарбом тащились но каменистому плоскогорью в сторону русских частей, ища за их штыками спасении. И вот их стала нагонять орда башибузуков с ятаганами в руках... Уже стали видны красные фески, уже слышен был ужасный вопль «ал-ла», от которого стыла кровь в жилах. Молодые армяне побежали быстрее, а старые и дети обречены были умереть. Старухи садились на пыльную дорогу и закрывали глаза руками, молили бога о спасении.

Но спасения не было, каждый, кто мог, бежал из последних сил.

Среди бегущих был и двоюродный брат Срабионяна, подросток Армен, быстрый на ноги, с красивыми, зоркими глазами. Он-то и увидел одним из первых спасительную конную лаву с русской стороны.

Он не знал ни одного слова по-русски, но, когда кто-то с дикой радостью закричал рядом одно только протяжное слово «Ка-за-ки-и-и!», Армен тоже заплакал от радости и сел на теплую дорогу, скрестив ноги. И стал молиться истово, вытирая слезы.

— Ка-за-ки-и! — кричали женские голоса там, дальше, позади, откуда надвигалась смертельная волна турецкой конницы. Умирая от усталости, женщины теперь бежали назад, к брошенным старикам и детишкам.

А казачья лава с налета подмяла турецкую конницу, заблестели тонкие шашки, вспыхнули острия пик, и пыльное облако, ставшее кровавым при заходящем солнце, покатилось назад, к городу Карсу...

Армен после спросил своего дедушку: кто такие казаки? Дедушка сказал: это русские воины, наши единоверцы. Их никто еще не побеждал в честном бою.

Так было. Этого Армен, а с ним и Саркис не забудут до конца дней.

— ...Если Советская власть на Дону вместо энергичного дела станет снова уговаривать каэр элементы, то этой Советской власти придется опять быть ниспровергнутой кулаками, восстаниями при помощи иностранных штыков и их косвенном содействии, — твердым голосом продолжал Сырцов. — Поэтому Донбюро полагает, что в Донском исполкоме должно быть место не «заслуженным и известным на Дону людям», как предлагает товарищ Ковалев в своей записке в центр, а опытным и дельным, энергичным товарищам, хотя бы и с о стороны, и, на мой взгляд, должно быть пришлым из других городов, с большим опытом и энергией!

Пока Сырцов довершал доклад, в комнату два-три раза входила одна из черноволосых стриженых дам, на которых еще вначале обратил внимание Ковалев. Входила быстрыми шагами, зажав в зубах неприкуренную папиросу, бегло озирала всех, вслушивалась, как бы собираясь попросить у мужчин огонька, и тут же уходила, в чем-то удостоверившись. Опытному взгляду могло показаться, что контролирует совещание вовсе и не сам Троцкий, а именно эта стремительная женщина с неприкуренной папиросой в плотно сжатых, крупных зубах. Ковалеву показалось вдруг, что он где-то и когда-то уже видел эту женщину... Наплывом, как бывает в летучем сне, возникло видение... Нет, не видел, а скорее просто она была очень похожа на Ирину Шорникову, то бишь Казанскую! Штатного провокатора охранки в 1904 году! И он досадливо встряхнул головой, отгоняя возникшее наваждение.

— Почему же именно «пришлым»? — вдруг засмеялся между тем Лукашин. — А нас, местных, ростово-нахичеванских, куда же? Я ведь тоже член Донского ЦИК, и вы, Сырцов, и вот товарищ Ипполит.

Сам Лукашин был член РСДРП (б) с 1903 года, со II съезда.

— Товарищ Саркис, — вмешался Френкель, идя на помощь докладчику Сырцову. — Вас, по крайней мере, никто не отводил и не отводит! Речь же идет лишь о принципе подхода к этому вопросу! Товарищ Ковалев рекомендует в Дон ревком неграмотного командира дивизии, казака Шевкоплясова. а он...

— Позволь! — вспылил со своей стороны Дорошев. — Шевкоплясов, во-первых, не казак, он из иногородних крестьян, бывший вахмистр драгунского полка! Вместе с Никифоровым, Думенко и Буденным они организовали отряд Красной гвардии в районе Торговой — Великокняжеской и разгромили банду походного атамана Попова, опору всей местной контры тех дней! Не понимаю, как можно столь голословно и, прости меня, Арон, чистоплюйски отзываться о товарищах... Что значит, например, «неграмотный командир дивизии»? Когда надо было отстоять Царицын, то Шевкоплясов был грамотный и подходил в самый раз, а теперь вдруг обнаружил невежество?

Френкель сник, но линия осталась непоколебленной — снова взял слово Сырцов:

— Товарищи... конкретно! Донское бюро категорически возражает против кандидатуры Миронова, так как... он хотя и хороший боевой командир, не однажды нами же и награжденный, но... в политическом отношении величина крайне неопределенная...

Все молчали. Одни подавленно, другие в ожидании уже предопределенного решения: отказать в доверии местному активу. Сырцов выждал длительную паузу и отрубил в заключение:

— С бывшими казачьими офицерами, пришедшими к нам, надо быть очень осторожными, так как о них — имею в виду Голубова и Автономова — Советская власть не раз обожглась.

Ковалев выставил на сукно сухой, костистый кулак. Сказал, едва шевеля челюстью от напряжения:

— Товарищ Дорошев, дайте справку по Автономову. Когда и где именно на нем «обожглись»? И где он, по крайней мере, сейчас?

— А Голубов? — напомнил Френкель, не скрывая раздражения.

— На Голубова никто не делал ставки. Ни политической, ни военной, — процедил Ковалев. — То был авантюрист, случайный попутчик.

— Подтелков делал! — очень выгодно бросил реплику молчавший до сей поры Ларин.

Ковалев взглянул на него мельком и молча, с явным безразличием. Не найдя ничего лучшего, повторил свою просьбу к Дорошеву. Тот поднялся, сдерживая в себе нечто взрывчатое:

— Разрешите, товарищи? Вопрос об отношении к местным военным кадрам, безусловно, сложный, — сказал он. — Но нельзя же так запросто навешивать ярлыки и развенчивать не виновных ничем, исключительно преданных нам людей! Пусть даже и бывших офицеров! — Тут политичный Дорошев склонил голову в сторону Троцкого: — Нарком и председатель РВС сам не раз указывал на полную возможность и даже необходимость сотрудничества с ними, поскольку...

Троцкий благосклонно кивнул в ответ:

— Военное искусство... э-э... помимо знаний требует особого воспитания ума и воли. Но речь должна идти о персональном подходе!

— В том-то и дело! — повеселел Дорошев. — Именно Автономов и доказал свою полную преданность. Он сформировал армию, разбил Корнилова на Кубани и немцев под Батайском. А когда его отстранили, принял новое назначение, как следует солдату революции. В данное время... он формирует отряды горцев на Северном Кавказе...

— И — много наформировал? — едко спросил Френкель.

— Такими сведениями мы не располагаем. Обстановка сложная, там вообще вся 11-я армия под угрозой разгрома. — Дорошев знал, что стараниями «левых» и ходом обстоятельств 11-я армия уже на грани гибели, но из понятных соображений смягчил слова.

— Достаточно, — сказал Троцкий. Он, конечно, знал, что данные об Автономове несколько устарели: еще в октябре он лично подписал новый приказ о назначении Автономова временно исполняющим обязанности командующего 12-й армией при члене РВС Орджоникидзе. Предполагалось, что они смогут сколотить боеспособную часть из остатков 11-й... Предположения не осуществились: было уже поздно. И не стоило в данный момент ничего уточнять.

— А какие же имеются претензии к Миронову? — уже плохо владея собой, спросил Ковалев. — Он... в авангарде всей 9-й армии...

Троцкий, улыбаясь краешками губ, перебил:

— Товарищ Ковалев, на совещании в Царицыне, помнится, я уже как-то предупреждал вас о секретных данных, имеющихся в нашем распоряжении. Н-дэ... Вы, например, могли бы поручиться, что, взяв Новочеркасск, Миронов... не объявит себя новоявленным донским атаманом? Или каким-нибудь маленьким Бонапартом?

Ковалев опешил. Дальше, как говорится, было уж некуда...

Смотрел поочередно на каждого из своих внезапно возникших противников, оценивал. Сырцов, Френкель, Ларин, Гроднер да и сам Троцкий, кто они? Разве были они с винтовками на баррикадах девятьсот пятого, разве работали они в тягчайшем подполье при Столыпине? Почему с ними нянчились в охранке, никто не попал на виселицу или каторгу? Вообще, откуда они взялись ныне? Взлетели на гребне событий, выползли из углов и щелей, почуя запах жареного? Троцкий вступил в партию когда? Что им до народа, от имени которого они тут ведут речь? Да разве это — товарищи по идее, единомышленники, если стараются, как сказал однажды Ипполит, утопить в ложке воды?.. Они уже забыли, кто поднимал большевистское знамя на Дону год назад, им даже и Щаденко не нужен: председателя окружкома партии они тут именуют... бывшим портным, и только! И Ковалев тут лишний, и Дорошев сбоку припека... Как же получилось так, что они сорганизовались в прочную цепь, а нас осталось наперечет? Только потому, что честные партийцы один за другим гибли на позициях, а Ленина вывела из строя эта проклятая террористка Каплан? Как мы могли довериться этим ползучим уклонистам и оппортунистам разных мастей?

Надо бороться, Ковалев, даже здесь, надо взять себя в руки... Бороться изо всех сил, как положено большевику.

Он встал над столом, высоченный и слабый, напрягся. В больной груди что-то клокотало и пекло. Сказал со спазмой в горле:

— Все здесь... надеюсь, понимают, что речь нынче не о том, кому быть в Донбюро, а кому нет... Это дело в общем-то десятое... Но речь — о направлении политики! Всей нашей политики по отношению к народу и внутри его, о людях в руководстве, которые способны такую политику проводить в жизнь... — Он обвел глазами всех и неожиданно увидел в дальнем углу внимательное и настороженное лицо молодого председателя Царицынского совдепа Левина: он смотрел с сочувствием. Двадцатилетний Рувим Левин, в силу возраста не наживший еще очков и бородки «под вождя левых», смотрел дружелюбно, и Ковалев заговорил горячее, будто для одного Левина: — Я заявлял и заявляю со всей ответственностью, что казаков, даже чуждых нам, победить можно не только пулей, но и силой убеждения, и своей правотой по отношению к ним! Если же они перейдут к нам исключительно под силой оружия, то это будет не политическая победа... Тогда мы должны будем делать то, что делал Петр Первый, когда усмирял Кондрата Булавина. Он делал это для укрепления самодержавия, нам же придется делать это для укрепления социализма. Не вяжется одно с другим, товарищ Френкель!

Неожиданно горло Ковалева перехватил кашель. Он прижал платок к губам, сотрясался чахоточным приступом, багровел лицом. Все терпеливо молчали. Наконец дыхание восстановилось, он скомкал платок, цветущий кровавыми кляксами, и сказал с надрывом:

— Казачий отдел ВЦИК категорически настаивал и настаивает на неукоснительном исполнении на Дону и в других казачьих областях июньского декрета, поскольку его никто не отменял! Это — партийная линия: привлечение казачьей бедноты и середняков к строительству новой жизни. А вы даже и сами Советы в этих областях подвергаете сомнению? — он снова удушливо, глубоко закашлялся. На белом платке вновь зацвели кровавые пятна мокроты. Дорошев звякнул стеклянной пробкой графина и стаканом, но Ковалев повел рукой отрицательно и сказал, вовсе захлебываясь: — О Миронове... Товарищ Миронов, кроме ордена ВЦИК и серебряной шашки от штаба армии... имеет четыре ранения за этот год! За революцию и Советскую власть.

Удушье перехватило горло, Ковалев бессильно оглядел совещание и резко двинул стулом, разворачивая его на задней ножке, быстро вышел в коридор, а оттуда на крыльцо, на воздух. Хлопнула дверь.

Посидели в неловком молчании, затем Сырцов докончил свою речь:

— Донбюро выступает самым решительным образом и против кандидатуры самого Ковалева, так как он, будучи в Донском ЦИК, в Ростове и Царицыне, своими действиями доказал свою неспособность к политической и военной деятельности. У меня все.

Троцкий выжидал с интересом, какое будет впечатление. Все молчали. Потом Лукашин переборол тягостность минуты и внимательно, с излишним пристрастием посмотрел на Т роцкого.

— Лев Давидович... В таком случае нам всем следовало бы подать в отставку, — тихо и вполне мирно, по-деловому сказал он. — Суть в том, что мы, члены Донского ЦИК, по предложению Орджоникидзе, согласованному с Москвой и ЦК, голосовали и выбирали Ковалева... Был съезд Советов, делегаты с мест. С этим нельзя не считаться. Непонятно, в чем Ковалев проявил несостоятельность?

— ЦИК не сумел организовать достаточно сильной армии из казаков для своей защиты, — сказал Троцкий смело. — Это первое.

Тут забрало Дорошева, он был с самого начала военным комиссаром на Дону.

— Товарищ Троцкий, наш ЦИК существовал до подхода немцев в Ростов — двадцать дней! С 10 апреля до 1 мая!.. Можно бы, разумеется, и за это время сколотить шесть-семь дивизий, к этому были все условия в настроениях казачьей массы. Но — политическая обстановка! Не было декрета о мобилизации в Красную Армию, он принят только 7 июня. Я вас не понимаю, нет никакой объективности в оценках... ЦИК и Совнарком Донской республики сумели за счет добровольцев создать вокруг станичных и окружных ревкомов вооруженную охрану, заложить основу нынешних побед. Как можно этого не видеть?

Троцкий собирался возразить, но в углу поднялся Рувим Левин. Сидевший все время с задумчиво опущенной чубатой головой мастерового, он как бы очнулся и с недоумением оглядел совещание:

— Товарищи, все это выходит за всякие рамки... Я здесь с совещательным голосом, но... надо же прислушаться хотя бы к тому, что говорят товарищи Ковалев и Дорошев! Они первыми начали вооруженную борьбу, первыми отбили в Сальских степях вылазки атамана Попова! Наконец, вся окружающая нас масса казачества не есть единое целое, и все декреты центра были основаны именно на этом... — Все понимали, что Рувим не оспаривает главного теоретического постулата, что во главе мировой революции должны стоять исключительно люди Троцкого. Но он не понимал убожества проводимой тактики — отталкивания союзников в общей борьбе. Наконец, кто завтра пойдет в окопы, на позиции, мобилизовать массы со штыком и саблей в руке?

Первым оглянулся Френкель и сказал с издевкой:

— Рувим, ты забываешь Ветхий завет и тринадцатую заповедь. «Всяко благодеяние наказуемо».

Рувим Левин считал себя марксистом и атеистом. Он сказал:

— Оставьте эту ветошь где-нибудь в чулане или у порога старой синагоги, где вам будет угодно, Арон.

Тут усмехнулся сам Троцкий, по-отечески взирая на бойкую молодежь, которую он считал, правда, авангардом революции, но отчасти и презирал.

— Товарищ Рувим слишком молод и не отдает отчета... — сказал Лев Давидович. — Он, по-видимому, еще не имел случая увидеть живых казаков лицом к лицу, с их дурацкими чубами, монархическими лампасами и возведенной в достоинство нагайкой!

Дорошев готов был сорваться, но на крыльце гулко и болезненно закашлял Ковалев. Ипполит обошел стол заседания и направился к двери. Все понимали, что надо бы вернуть Ковалева в тепло, может быть, даже помочь как-то, поэтому извинили Дорошева.

— Вы разве не читали до сих пор, Рувим, нашей директивной статьи «Борьба с Доном»? Надо следить за нашими газетами, — сказал Троцкий. Он взял расстеленную на столе газету «Известия Наркомвоена», просмотрел номер, поднял другой и, найдя нужное, прочел внятно: — Вот. «...Служба, требующая от казаков античных качеств: свирепости, беспощадности, кулачества и полная возможность безнаказанно грабить чужое добро и богатеть исключительно за счет грабежа... К чему это могло привести? А это все именно и обратило все казачество в прелюбопытнейший вид самостийных разбойников! Общий закон культурного развития их вовсе и не коснулся, это своего рода зоологическая среда, и не более того...» — Лев Троцкий взял еще один номер газеты и прочел концовку: — «Стомиллионный русский пролетариат даже с точки зрения нравственной не имеет права здесь на какое-то великодушие. Мы говорили и говорим: очистительное пламя должно пройти по всему Дону и на всех них навести страх и почти религиозный ужас... Пусть последние их остатки, словно евангельские свиньи, будут сброшены в Черное море!» Только так, товарищ Рувим! И — никаких интеллигентских шатаний!

Рувим, побледнев от недоумения и молодой горячности, молчал. Его поставил в тупик «стомиллионный» пролетариат в крестьянской стране России, а также и «казаки — грабители чужого добра». Кто там, в центре, все это выдумал? И зачем?

Дорошев не мог слышать последних нравоучений Троцкого. Под его каблуками, словно битый фарфор, захрустел тонкий ледок на крыльце, опахнуло заморозком. Ковалев, надломившись, лежал грудью на плоской дощатой кромке барьера и содрогался от бьющего кашля и холода. Дорошев порывисто подошел и попробовал поднять его. Но Ковалев упирался, не хотел идти в дом. Хватал ртом ночной воздух, напитанный запахом талых дневных сосулек и отошедшего за край земли солнца. Ипполит пощупал лоб Ковалева, холодная испарина остудила кожу ладони.

— Пойдем как-нибудь, Виктор, — сказал Дорошев. — Пойдем, простынешь!

— Вынеси полушубок, — клацая зубами, с трудом перемогая кровавый кашель, попросил Ковалев. Луна мертвенно светилась на его приподнятом лице. — Н-не могу... больше! Они перехватили и последнюю докладную в ЦК! Надо самому ехать, если сил соберу... К Ленину — лично!

 

2

В Новочеркасске царила паника. Миронов перешел Донец!

Мчались по улицам верховые, адъютанты и ординарцы штаб-офицеров, тарахтели по мостовым колеса и взвизгивали подреза саней, двигались груженые возы с имуществом, мешками зерна, кадушками сала — и все в одну сторону, к Крещенскому спуску, прочь из города!

Пока у Африкана Богаевского шло последнее заседание, тянувшееся непрерывно вторые сутки, генералитет и офицерский корпус исподволь укладывали имущество в возки. На нового главкома Сидорина особых надежд никто не возлагал. Тягаться с Мироновым на этот раз было некому, не говоря о том, что на подмогу его ударной группе шла с севера вся 8-я армия красных под командованием какого-то Тухачевского...

Борис Жиров, штабной подъесаул, известный больше как балагур и завсегдатай небогатых пирушек, бежал поздним вечером от сидоринского штаба вверх по Платовскому, искал помер дома, в котором жил временно Федор Дмитриевич Крюков. Имея болезненное пристрастие к печатному слову, Жиров почти боготворил живого писателя Крюкова и благодарил в эти минуты его величество случай, дающий возможность не только лично познакомиться с общественным деятелем, но и решительным образом помочь в тягостную минуту всеобщего испытания. Именно он, Жиров, побеспокоился о том, чтобы предоставить Крюкову и его сестрам в уходящем завтра обозе пароконную бричку, а возможно, еще и санитарную двуколку под архив.

Вечер был оттепельный, Жиров порядочно вспотел, пока нашел нужный дом. Окна в доме светились, и он позвонил.

Нахохлившаяся и похожая на старую монахиню женщина (как оказалось, старшая сестра Крюкова) провела его в комнату, служившую кабинетом. Федор Дмитриевич сидел без сюртука, в белой рубахе с закатанными рукавами, спиной к творилу ярко пылавшей голландки. Писал что-то в раскрытой тетради, оторвался от работы с неудовольствием, встал...

— Да? — сказал он, снимая очки и близоруко щурясь.

Тихо, уютно было в комнате, никакого волнения. И главное, эта раскрытая толстая тетрадь в холщовом переплете — Жиров отдал бы полжизни за одну только возможность заглянуть в нее, запечатлеть летучий и нервный почерк писателя! Что-то выведать и понять!

— Я — из штаба, подъесаул Жиров, — представился он. — Полковник Греков просил передать, что утром обоз уходит, Федор Дмитриевич. Надо бы собраться. Я к вашим услугам.

— Слава богу, — перекрестилась стоявшая у двери женщина в черном.

— Постой, Маня, — досадливо отмахнулся Крюков. — Так в чем дело-то?

Он снова надел очки на нос и теперь рассматривал вестового офицера более внимательно, его новенький френч и стоптанные старые сапоги.

— Пора уезжать, — сказал Жиров. Он сгорал от желания выкрикнуть паническую фразу «Миронов перешел Донец», но она каким-то образом тянула за собой другую банальную фразу — «Ганнибал у ворот!», и он крепился, не спешил с объяснениями. — Полковник Греков лично просил, — добавил он.

— А что главнокомандующий Сидорин? — спросил Крюков с ледяным спокойствием, и в тоне, каким был задан вопрос, Жиров уловил издевку.

— Генерал не теряет надежды, но... силы неравны, — вежливо объяснил Жиров. Терпение не покидало его.

— Он, как всегда, пьян? В ресторане решает стратегию?

Жиров замялся.

— Так что от меня-то требуется? — спросил Крюков с неприязнью.

— Только собраться, Федор Дмитриевич. Больше ничего. Сани или тачанку подадим утром.

— Та-а-а-к... — сказал Крюков, как бы утверждая нечто известное ему, и медленно опустился на венский стул. Широко, по-купечески раздвинул колени и, горбясь, облокотился на них. — Та-ак... Бежим, значит? К теплым морям? Или куда-нибудь за границу, к доброхотам «Тройственного согласия»?

Жиров стоял перед ним навытяжку. Не только потому, что Крюков был статский полковник, а по причине его причастности к святому искусству, печатным книгам.

— Отступление, надо полагать, будет временным, Федор Дмитриевич, — сказал Жиров.

Крюков свел колени, распрямил спину, сказал грустно:

— Нет, подъесаул, к сожалению, это отступление будет последним. В том-то и ужас, что... дележ шкуры неубитого медведя всегда приводит... Впрочем, что ж распространяться на эту больную и необъятную по своему значению тему! Зачем? Но, знаете ли, я раздумал ехать. Не стоит... А полковнику Грекову передайте от меня искреннюю благодарность за внимание, я тронут. От всей души, — тут Крюков вежливо поднялся.

Жиров все понял, однако же не мог так просто согласиться с ответом писателя.

— Но как же... — он развел руками. — Ведь Миронов перешел уже Донец, остается каких-то два конных перехода, и блиновцы-головорезы начнут гарцевать по нашим улицам. Теперь их уж никакая сила не остановит. Печально, но это живая действительность, скрывать уж нечего.

— Я об этом знаю еще с утра, подъесаул, — грустно сказал Крюков, посмотрев почему-то на раскрытую тетрадь и как бы потянувшись к ней всей душой. — Знаю, но ехать не думаю. Пока не решил, точнее... Некуда, мне кажется, ехать. Всем нам, если трезво оценить положение и наше будущее, — некуда!

Слышно было, как тихо угасают угли в голландке, потрескивает фитиль висячей лампы-молнии с молочно-белым фарфоровым абажуром. И казалось, что точно так же дотлевает что-то горькое и чуть теплое в душе Федора Дмитриевича.

Он смотрел на жирное лицо подъесаула, почему-то любовно и жадно взиравшего на него, не понимал его чувств и поэтому думал о другом. Совершенно о другом.

Не хватало сил на все это. Эвакуация у Крюкова совершалась в душе, и уже продолжительное время...

У художника, думающего и болящего душой, неминуемо не хватит сил до конца жизни. Он иссякнет. Тем более в «минуты роковые» мира сего, когда кровь и ненависть льются через край, а добро и милосердие забираются под лавку, в подворотню, откуда и лаять-то даже не с руки, а только скулить возможно... Вот совсем на днях умер друг, хороший донской литератор Роман Петрович Кумов. Врачи признали — тиф. Но и тиф ведь прилип к нему не без причины. Кумов написал в сердцах перед тем четверостишие, страшное по своей сути:

Распята Россия врагами

На старом библейском кресте.

Который воздвигли мы сами

В душевной своей простоте...

Да. Только — из подворотни... Скулить! Но кому нужен скулеж? Ни на той, ни на этой стороне на подобные излияния души спроса нет и не будет. И там, и здесь нужна пропаганда мужества и самопожертвования, а иначе как же? Иначе мир просто издохнет от мировой скорби...

Федор Дмитриевич выразительно вздохнул. Все перепуталось в сознании, в подсознательных эмоциях и движениях души. Необходим был отдых, дневка, говоря кавалерийским языком, приведение себя в порядок... У других, между прочим, как-то выходит... Недавно познакомился с художником Митрофаном Борисовичем Грековым, выпускником императорской Академии художеств. Он тут работал после ранения на германской, потом служил учителем рисования в рабочем клубе при Советах, лично встречался с Кривошлыковым и Дорошевым, видел большевика Ковалева. Они дали ему выморочный домик на тихой улице под мастерскую, назначили даже паек, как сотруднику ревкома. У него язва желудка после тяжкой контузии... Когда красные уходили, он лежал пластом, не мог уехать, ждал расправы. Спас случай, полковник Греков (однофамилец, так сказать) помнил его еще вольноопределяющимся в Атаманском, защитил от контрразведки. Теперь Греков сидит дома и, откровенно говоря, ждет красных. Большой художник, думающий человек, казак по происхождению! Вот и возьми ты ее, жизнь, голыми руками! Голыми руками не возьмешь, она жжет и леденит, а может и напрочь оторвать руки, как взрывчатка...

Да и куда бежать? Однажды Миронов отпустил его на все четыре стороны: хочешь — возвращайся к генералам, хочешь — поезжай в Москву с повинной... В другой раз не отпустит, и разговор будет другой. Другой раз... Не может быть другого случая, ведь жизнь-то одна! Художник Митрофан Греков это понимает, писатель Крюков еще покуда не понял, только еще начинает что-то нащупывать вслепую... Примирение с безбожными комиссарами, может быть? Вряд ли... Тогда почему же он не собирается в бегство, называемое на военном языке эва-ку-ацией?

Все эти мысли пронеслись спутанно и вскачь, в панике, из них не удавалось выудить стройного вывода, какой-то законченности, но это не помешало сказать напоследок посыльному подъесаулу:

— Нет, я пока что раздумал уезжать. Дело тут не в отступлении как таковом, подъесаул... Просто у меня особые на то причины: от себя не могу никуда уехать. От себя...

Жиров развел руками. Затем откланялся и вышел, аккуратно прикрыв за собой двери.

«Все эти пишущие, думающие, которым везет в печати, не от мира сего... — с чувством некоторой обиды и столь же непроясненной зависти подумал Жиров. — Счастливы в призвании, так сказать, за счет своей психической неуравновешенности, а может, и неполноценности... Или что-то не так?..»

Думать об этом не хватало времени. Город жил, несмотря на позднее время, горячкой эвакуации. Мало кто спал в домах. На востоке, за Донцом, погромыхивало, и темноту зимней ночи подсвечивали совсем летние зарницы артиллерийских залпов...

 

3

Голова Миронова была аккуратно перебинтована, и все же слева, над височной костью, кровенело большое пятно. Пуля на излете сорвала клочок кожи, как бы пробороздив путь свой по черепной коробке, а кровь при головных ранениях льет неудержимо. Еще бы, как говорится, на пол дюйма, на полпальца, и — заказывай духовой оркестр... Была и контузия небольшая в первый момент, Филипп Кузьмич не мог теперь много говорить, больше объяснялся жестами, движениями головы.

Говорить-то, собственно, было не время, дела были горячие... Только здесь, на узком плацдарме за Донцом, наконец начались настоящие бои, по ярости, накалу и кровопролитию подобные лишь тем, что были прошлой осенью, когда бригаду выбивали с линии железной дороги Поворино — Иловля. Теперь повторялась обратная ситуация: массы белоказаков, их было здесь, против 8-й и 9-й армий, тысяч пятнадцать-шестнадцать, — наиболее упорные, виновные в карательных действиях, просто боевое офицерство, не ждущее пощады от Миронова и Тухачевского (жмущего с севера на Каменскую), — оборонялись из последних сил, стояли насмерть. Новочеркасск был в панике, и войска белых принуждались к этим арьергардным, безнадежным, но тяжелым боям...

Февраль уже был на исходе, а к началу марта, как понимал Миронов, надо было во что бы то ни стало приканчивать гражданскую войну на Дону. Как сказал комендант штаба Хорошеньков: «Тут уж кровь из носу или из обоих ушей, но отвоеваться надо и хлеб посеять, а то в зиму помрем с голоду...» Миронов мотался по фронту, с левого берега Донца на правый, из-за ранения Блинова сам взлетал на коня, из кавбригады, где временно командовал Мордовин, мчался в стрелковые полки, из родной 23-й дивизии в 16-ю, к Медведовскому, наседал на телефон, подгоняя 14-ю, где исправно командовал латыш Александр Карлович Степинь. Бойцы называли его просто Степиным, приняв за доброго командира.

Позиции на узком плацдарме за Донцом были уже хорошо освоены, укреплены ячейками для стрелков и пулеметчиков, в балочках и закрытых местах таились пулеметные тачанки, а к тому берегу уже подтягивалась артиллерия. Но что настораживало и торопило командующего, так это довольно быстрое потепление, слабый «наслуз» на донецком льду, образование первых береговых проталин. Не дай бог тронется река до 3 — 5 марта, так сразу хватит разливом, оставит наступающие авангардные части без тылов, без боевого подкрепления, свяжет маневр на узкой полосе, прижатой к половодной грани.

Сдобнова все не было из Усть-Медведицкой, Миронов приказал своему помощнику Голикову осмотреть подробно передний край, готовить предварительную рекогносцировку для боевого приказа на 2 марта: лихим ударом по фронту и с фланга в течение суток взять Новочеркасск! — а сам, с больной, гудящей головой, уехал к Донцу, где уже третий день без сна и отдыха по его же распоряжению трудились обозники всех разрядов и даже штабные писаря, укрепляя ледовые переправы.

Правый, высокий, берег весь был в подталинах, в черных и рыжих, глинистых голызинах. Левый, низменный, еще утопал в глубоких пойменных снегах. Само русло, полоса обдутого кое-где льда, пучилось горбом, ноздреватыми торосами, отпущенной в оттепели рыхлостью.

Миронов остановил коня над обрывом, смотрел с высоты, как и что делалось тут «на всякий случай».

У самого берега, в расщелине, где частично отошел лед, жутко и предательски позванивала зеленая вода, и потому на реке спешили.

Поперек русла в две полосы, на полверсты одна от другой, укладывали старые плетни, доски от заборов, жерди прясел, порубленный хворост и хмыз — тонкие ветки дровяного долготья. Все это прикатывалось каменными катками, засыпалось привозным с берега снегом и под вечер обливалось из ближних прорубей водой. За ночь эти горбатые укрепления поперек Донца схватывал мороз, а днем по свежей подталости их присыпали соломой и вновь поливали водой. Две таких трехсаженных полосы с мертвой наледью могли не только сослужить добрую службу при проходе тяжелой артиллерии и груженных снарядами фур, но и сдержать на какое-то время близившийся ледоход. Политрукам эскадронов и рот было строго-настрого указано: ни в коем случае не допускать в боевых порядках разговоров про эти ледянки на Донце, чтобы не заронить сомнения в успехе операции («Для возможного отступления-де готовит сметливый Миронов мосточки-то!..»). Но, если правде смотреть в глаза, Миронов и крайние случаи никогда не упускал из виду...

Свежий, отдающий солнечным теплом ветер тянул с понизовой стороны, приносил тонкий горьковатый аромат вербовой и тополевой коры, сладость притаявшего конского помета, птичьего линялого пера, весны. Такое время года всегда волновало Миронова. Как в детстве, томили счастливые предчувствия, ощущалась полнота жизни, жар кипучей, еще не сморившейся, мужской крови. Голова понемногу здоровела, боль слабла, только еще мутило при быстрой езде, словно с крепкого похмелья.

Двое вестовых горячили коней позади командующего. Степан Воропаев указал коротким черенком плети с высоты на ту сторону, присвистнул. Но и без того видно было, что от станицы Екатерининский двигались небольшой, вытянувшийся по займищу обоз и десятка два всадников с красным эскадронным значком на пике. Пройдя по льду реки, ударились в галоп, наискось преодолевая подъем. Обоз отставал.

Миронов угадал впереди на сером крупном жеребце Ивана Карпова, остававшегося а Михайловке чрезвычайным окружным военкомом. Тот взбирался на крутизну споро, лежа на седельной луке и тем облегчая коня. Снял папаху и приветно помахал Миронову.

Когда поднялись на береговой срез, Карпов козырнул по уставу, а Филипп Кузьмич снял с руки теплую пуховую перчатку и, огладив усы, поздоровался со станичником за руку.

— Снаряды привез? — стараясь говорить тихим голосом, спросил он. — А Сдобнов что же?.. Не прихватили с собой? Что-то он залеживается там!

— Привет передавал, — сказал Карпов, не поддержав беспечно-веселого тона, которым по обычаю разговаривал командующий при встречах со старыми знакомыми. — Сдобнов-то на днях приедет, Филипп Кузьмич, тиф его, можно сказать, отпустил еще землю топтать, а вот другая беда: комиссар наш совсем свалился, лежит в Михайловке с крупозным воспалением. В армейский госпиталь его забрали... Передавали из слободы.

Миронов насторожился. Что-то не понравилось ему в самих обстоятельствах, помимо даже болезни Ковалева. Медленно натянул на горячую руку пуховую перчатку.

— Передавали? Из слободы? Да ты сам-то откуда? Должен был сидеть в Михайловке и пуще глаза охранять комиссара! Когда простудили-то? Опять он мотался с агитацией?

Карпов ерзнул в седле, виновно огладил правой рукой разметанную лошадиную гриву на холке.

— Я, Филипп Кузьмич, уже целую неделю околачивался в Усть-Медведицкой, назначен ихним приказом председателем станичного ревкома. А из Михайловки они меня все же вытурили (кто они, было ясно, и поэтому Карпову не пришлось много объяснять). Так что последние новости из округа у меня только почтово-телеграфные... Между прочим, весь штаб Княгницкого и вся армейская амуниция спустились из Балашова в Михайловку, там теперь столпотворение вавилонское и без нас народу хватает.

— Не мытьем, так катаньем, а сделали по-своему? — процедил Миронов сквозь зубы. Он не понимал, почему его письмо в штарм и лично председателю РВС Республики не возымело действие, почему авторитет Федорцова и авторитет «заболевших» при отступлении ревкомовцев взял на этот раз верх. Троцкий, как видно, не очень-то разобрался в этой истории и поддержал неправую сторону. Либо игнорировал его, Миронова, как сугубо военного и беспартийного человека.

— Ну ничего, — сказал Миронов, медленно разворачивая коня по дороге к полевому штабу. — Ничего. Скоро кончим войну, поеду вместе с Ковалевым прямо в Москву. Не может быть. Найдем управу.

По дороге Карпов докладывал подробную обстановку в станице и округе. В народе поднимался ропот и даже страх перед сплошными реквизициями, говорили о бессудных расстрелах в красных тылах. Советской власти не выбирали, Гражданупр Южного фронта насаждал ревкомы из пришлых и случайных лиц с уголовным прошлым... Сеять в этом году люди будут, по-видимому, немного, только на личный прокорм, потому что сил маловато, да и потому, что, мол, опять все продразверстка заберет — не только излишки, но и самое кровное... А за всем этим надо ждать голода. Тревожно повсюду.

— Ничего, — успокаивал Миронов. — Главное — кончить бои, войну эту, а за ней и продразверстка отпадет. Там, в Москве, умные люди, поймут, что временную и чрезвычайную меру нельзя тянуть до бесконечности, из года в год. На Волге уже были крестьянские бунты, теперь, слышно, в Тамбовской — надо полагать, к этому прислушаются... Ковалев большие надежды возлагает на VIII партийный съезд по части обращения с крестьянством.

Он поддавал каблуками под конское брюхо, непомерно спеша к своему штабу, как будто именно там и должны были решиться все больные вопросы и сомнения.

— Оно-то так, — соглашался Карпов, едущий на пол коня за Мироновым, с трудом поспевая на заморенном маштаке. — Оно-то так, но и дураков, Филипп Кузьмич, кругом тоже немало. И откуда их нанесло ноне к нам на Дон, этих ретивых, а? Скажи, как лесного дряму в полую воду, не прогребешь и веслом! И все по столу кулаком стучат, нам вроде и доверия нет.

— Такое место у нас — окраина бывшей империи, Иван Николаич, да и вода течет в эту сторону... — бурчал озабоченно Миронов и все торопил коня. — И не простая окраина, а казачья, со своим, так сказать, уставом и часословом... Недаром ведь и вся белогвардейщина сюда скатилась с генералом Корниловым, потому что надежду большую возлагала на донскую Вандею... Ну, Вандеи-то, положим, не получилось, сильно покраснел Дон к тому времени, ан слава-то еще с девятьсот пятого дымит по городам и весям... «Казаки — старорежимцы, нагаечники...» Добрая слава помалкивает, дурная по ветру носится, вот к нам и посылают из Москвы самых рьяных да зубастых, чтоб тут их побаивались. Во всем этом свой резон есть, но... — махнул рукой, огладил усы и лицо, скрывая гримасу боли от длительного разговора. — Ладно, Иван Николаич, вечером еще об этом договорим. Тут главное — момент этот перетерпеть, он должен быть коротким. Советская власть, она по сути справедливая власть и народ в обиду не допустит.

Легко соскочил с коня, кинул повод ординарцу, взбежал на низкое крылечко бывшего поповского дома у самой церкви. Тут, в небольшом правобережном хуторе, был временный полевой штаб группы войск Миронова.

Начальник штаба Степанятов только мельком кивнул Карпову и с озабоченностью подал Миронову бланк свежей телеграммы. Тот прочел с маху, кинул тяжелую, волглую папаху свою на стол и сам опустился на жиденький венский стульчик, загремев ножнами.

— Не пойму... С ума они там посходили, чи шо?

Украинские слова и поговорочки Миронов употреблял обычно в минуты самого сильного раздражения, заместо матерщины.

В телеграмме от 28 февраля значилось:

Ввиду предположения дать начдиву Миронову более ответственное назначение, отправить его немедленно в Серпухов (штаб Наркомвоена), дабы дать возможность штабу и мне ближе с ним познакомиться.

Троцкий

Телеграмма перешла в руки Карпова, а Миронов сказал Степанятову просительно:

— Николай, будь другом... Созвонись с Михайловкой, с Княгницким или с этой... двуличной сволочью — Всеволодовым. Нельзя же... Нельзя сейчас останавливать войска, затягивать бои, это — смерти подобно. Успех держится на нашей стремительности, в Новочеркасске — паника. Три дня! Три дня отсрочки надо испросить, а из Новочеркасска уж поеду в Серпухов, как только обстановка стабилизируется!

Он как-то сник внутренне, будто выдернули из него невидимую, но очень сильную пружину. Не приказывал, просил подчиненного. Степанятов, наоборот, вытянул руки по швам, понимая всю тяжесть момента. Но выполнить мироновскую просьбу он не мог.

— Товарищ командгруппы... Филипп Кузьмич! Дозвониться до Михайловки невозможжно. До Морозовской сумеем, оттуда до Усть-Медведицы — едва ли, а там еще девяносто верст...

— Попробуй, Николай, попробуй! Все на кон поставлено! Затормозим наступление, полая вода отобьет авангард, чем это пахнет?

Степанятов ушел крутить рукоятки полевых телефонов, но все понимали, что успеха в этом предприятии не будет. Где-то шли мокрые снега, налипали на провода, где-то опоры вовсе завалились, по сетям шли нескончаемые разговоры-перебранки, попробуй-ка перезвонись по нынешним телефонам чуть ли не через всю Донскую область! Тут до ближней окружной Каменской едва ли докричишься!

Дозвониться в штаб 8-й, к Тухачевскому, чтобы передали прямо Троцкому?

Говорить-то практически не о чем... Разве они сами на верхах не понимают?

Телеграмма спутала все мысли и надежды, Карпов сказал только, что обоз, прибывший с ним, привез не снаряды, а подарки от населения станицы доблестным красным бойцам группы Миронова, которые предполагалось вручить по эскадронам и ротам в самом Новочеркасске.

Миронов только головой покачал.

А может быть, задержаться на эти три дня? По болезни, например?

Шальная мысль, пахнущая трибуналом...

Надя позвала обедать, мужчины вышли на крыльцо мыть руки. Миронов, с обнаженной, перебинтованной головой, сошел с порожков, умывался снегом. И тут на быстрой рыси развернулись у крыльца легко запряженные лошади, на облучке праздничных, почти игрушечных обшивней сидел исхудавший и бледный, весь перевязанный свежими бинтами Блинов Миша, а в задке привстал здоровенный мужчина с красным, охлестанным ветром лицом и подстриженными под английскую скобочку усами. Зеленая шапка-богатырка непривычно указывала пальцем в небо. Синяя лапчатая звезда — во весь лоб. Новая форма в армии.

Увидя Блинова, Миронов раскрылил мокрые руки, а Иван Карпов с готовностью принял вожжи и примотал пару усталых лошадей к ближнем коновязи.

— Встал? Не рано? — обрадованно спросил Филипп Кузьмич Блинова, благодаря в душе этого смышленого урядника комбрига за то, что он всегда являлся на рисковом перепутье и в самую нужную минуту, как спасительная поддержка. На незнакомого штабиста с подбритыми усами глянул только бегло: какой-нибудь инспектор из штаба армии или даже фронта.

— Не рано, Филипп Кузьмич... Прослышаны мы, что вас перебрасывают в самую Москву на какое-то повышение, не то в академию, что ль... Так вот... Повидаться надо было, а тиф меня не затронул, одни раны побаливают пока. Гноится одна, так перетерпим! И вот еще товарища Эйдемана привез вам, для знакомства, он — в 16-ю...

Высокий военный размял ноги, козырнул:

— Роберт Эйдеман... Назначен к вам начдивом-16. Рад познакомиться, товарищ Миронов!

Человек характерной прибалтийской наружности — огромного роста, крепкий, с глубоко посаженными голубыми глазами, чуть сдвинуты густые брови... Бросается в глаза некая полувоенная, полуинтеллигентная осанка. Лет ему всего под тридцать, а то и меньше, но внушает уважение этой своей осанкой.

Пришлось вытереть нахолодавшую руку носовым платком, прежде чем поздороваться.

— А как же с Медведовским? — спросил Миронов.

— Товарищ Самуил откомандировывается в... на политработу в штарм, — сухо доложил Эйдеман.

— Хорошо, — сказал Миронов, хотя ничего хорошего из этой новости извлечь не мог. Ясно пока стало одно: и ему, и Самуилу Медведовскому не доверялось брать Новочеркасск. Это главное. Предположения «о более ответственном назначении» — лишь отговорка, скрывающая некую штабную манипуляцию...

— Пройдемте, — сказал Миронов и взял покачнувшегося Блинова под локоть. — У нас как раз борщ на столе.

Обедали молча. Надя подавала и убирала со стола, как всегда, оставаясь незаметной. После обеда Миронов закурил, что делал весьма редко, и спросил, как бы между делом:

— Кому приказано передать 23-ю дивизию?

Эйдеман посмотрел на Блинова, на красивую молодую хозяйку, не зная хорошо, как ответить, и по этой паузе Филипп Кузьмич определил, что Эйдемана прислали действительно в 16-ю, но никак не на его, мироновское, место. Ударная группа, по-видимому, расформировывалась.

— Говорили в штабе, по-моему... передать пока вашему начальнику штаба Сдобнову, — сказал между тем Эйдеман. — Но Сдобнов сослался на болезнь, сдадите временно помощнику... Я только хотел сказать, товарищ Миронов, что есть слухи... Хотят вас назначить командармом, и надо все сделать как можно быстрее, поскольку он не терпит, когда его распоряжения не выполняются либо саботируются. Сам я имел, так сказать, случай убедиться...

— Да, конечно, — сказал Миронов. — Завтра к вечеру сдам все... Вам до штаба 16-й дать провожатого?

— Да, конечно, лучше с конвоем... Места незнакомые, дело под вечер. И надо спешить. Спасибо за обед. — Эйдеман церемонно изогнулся перед хозяйкой. Надел свою зеленую богатырку с синей звездой на крупную белокурую голову.

— Еще одну минуту, товарищ... — Миронов пригласил гостя в штабную комнату, где Степанятов безуспешно накручивал ручки двух аппаратов.

— Николай Кондратьич, не надо, — махнул рукой Миронов. — Брось звонить, все бесполезно... — И подведя нового начдива-16 к настенной карте, показал узкий и длинный плацдарм свой вдоль правого берега Донца.

— Поимейте в виду, — сказал он, очеркивая ногтем этот плацдарм и его уязвимость в случае контрнаступления противника. — Сил у них нет, но...

Эйдеман приблизил близорукие, как видно, глаза едва ли не вплотную к карте и кивнул:

— Но... в случае раннего паводка и ледохода? Так?

— Я именно это и хотел... — сказал Миронов. — Очень несвоевременная директива. За два-три дня следовало бы покончить с Новочеркасском, дух войск этого требует. Но теперь уж, видимо, все это станут осуществлять другие.

— Не знаю. Мне ничего об этом не сказано, — вежливо уклонился от продолжения беседы Эйдеман. — Прикажите, пожалуйста, подать сани и конвой. Уже вечереет.

...Поздно вечером Миронов трудился над столом, сочиняя последний, прощальный приказ по бывшей группе войск... Блинов, распластавшись на кровати в соседней комнате, время от времени окликал Кузьмича, задавал недоуменные вопросы, но Миронов не хотел отвечать, ругался.

Подумать только, какая глупость творится на белом свете! Не в нем дело, не в Миронове, а в том, что триумфальное наступление красных войск будет неминуемо сорвано, генерал Сидорин получит необходимую ему передышку, подойдут свежие силы Деникина! И кто все это делает, зачем?..

Две педели назад, всего две недели, Миронов писал в оперативном приказе, обращаясь к бойцам и командирам: «Революция победоносно идет к основному гнезду контрреволюции — Новочеркасску. Еще одно усилие, и пусть это усилие свыше человеческих сил, но... победа за нами, а за победой торжество трудящихся масс и светлая жизнь наших детей. О себе забудем для счастья потомства. Каждый красноармеец должен знать, что со сломленным врагом бороться легче, чем с опомнившимся, и мы не должны дать врагу ни отдыха, ни срока...»

Бойцы это поняли, оттеснили врага за Донец, по льду, Реввоенсовет Республики не понял! Теперь Миронов вяло держал в пальцах ученическую ручку, усталость и обескураженность проникали даже в строки приказа: «Верьте, что все силы клал на торжество революции... Не судите и лихом не поминайте! Объединенная группа войск жить перестала, но я заповедую тов. Эйдеману, новому командиру 16-й дивизии, и тов. Голикову держаться друг друга...»

В полночь позвонили из штаба 16-й, говорил Самуил. В полках дивизии — митинги, вообще буза, не хотят принимать незнакомого начдива. Сам Медведовский удивлен и расстроен, не ожидал этого от своих бойцов, сейчас выезжает в части, будет успокаивать.

Миронов хотел спать, его все это как-то уже не коснулось до глубины, спросил только:

— Сами справитесь?

Голос Медведовского был сдавлен помехами, но сам он верил в благополучный исход:

— Конечно, сейчас же иду в полки. Моя недоработка, последние выплески партизанщины... Но решил доложить все же, товарищ Миронов...

— Спасибо, — сказал Миронов. — А что Эйдеман на это?

— Хмурится, конечно. Но он — партиец, понимает... Говорит, его 2-я Уральская тоже не приняла бы незнакомого начдива без уговоров. Думаю, к утру все это уладим.

— Желаю успеха, — сказал Миронов.

— Счастливого вам пути в главный штаб, — ответил Самуил.

На этом дело, однако, не кончилось. На другой день, перед самым отъездом, под вечер, комиссар Бураго принес странную телеграмму на его имя, как комиссара штаба. В телеграмме говорилось, что врид начдива-16 Медведовский будто бы отказался сдавать дивизию Эйдеману, волнует бойцов. Дальше значилось:

Качестве политкома при начальнике группы вы обязаны заставить Медведовского исполнить приказ. Случае упрямства он будет рассматриваться как восставший против Советской власти.

Подписал Сокольников.

— Какая же сволочь информировала так штаб фронта? — спросил Миронов, угрюмо вскипая душой. Ведь это беда! Какую горячку-то порют!

— Я проверил, дивизия успокоена, Медведовский все сдал порядком, — сказал Бураго. — Теперь могу со спокойной совестью уезжать.

— Куда уезжать? — снова подивился Миронов.

— Отзывают в поарм... Какое-то поветрие, товарищ Миронов.

— Что ж они делают? Оголяют штаб в самый решительный час... Ковалев в больнице, Сдобнов в тифу, по нездоровью отказался даже принять дивизию. Голиков только в полночь вернется из частей, и комиссара штаба тоже отзывают. Это черт знает что!

Бураго молча пожал плечами.

Простились.

Миронов решил дождаться Голикова, чтобы все растолковать о возможной опасности, не погубить дивизий. Требовалось наступать незамедлительно.

Ждал его, вытянувшись по ночному времени на поповском диване, рядом со спящим Блиновым. Сна, конечно, не было. Болезненно, с перенапряжением пульсировала в голове кровь, и сердце билось горячо, как в бою. Опять и опять продумывал сложившееся положение, свою отставку, возможность катастрофы на фронте и вновь скатывался мыслью к темной игре троцкистов из Донбюро, ранению Ленина, тяжелой болезни Ковалева.

Единственный человек на фронте, кто мог бы еще реально противостоять изменникам и шкурникам из Донбюро, всей линии Троцкого, был Ковалев. Он мог сноситься с Сокольниковым, информировать, наконец, ЦК партии и Ленина. Но он тяжело болен. Полный крах.

Да, Ковалева он считал лучшим из большевиков, встреченных за всю свою долгую жизнь: это был кристально чистый и честный человек, застенчивый до сих пор, как юноша, но суровый и неуступчивый в практических делах. Он был достаточно образован для тех постов, которыми наделила его революция, тонко понимал суть политической ситуации, знал свой многострадальный народ «изнутри», до последней кровинки, как никто другой. На трудные вопросы, которые частенько задавал Миронов один на один, говорил всякий раз твердо, не уклоняясь: «Это лишь момент, Кузьмич, ложная ситуация, надо и при этом не упускать главного. Посмотри, как дальше будет. Верь в идею и в Ленина, тут правда наша, Филипп Кузьмич».

«Это верно, — думал Миронов, — правда с нами, но кто-то ее теснит, пашу правду, оголяет, позорит, насмехается, вот в чем беда!»

Ах, Ковалев, Ковалев! Собирался все жениться после войны, детишек родить, воспитать умными и честными, а на тебя — сто напастей, как на самого последнего грешника!

Сна, конечно, не было, очень уж болела душа. За окном капало, слышно было, как с шорохом съезжал с крыши и садился мокрый снег. В водостоках уже булькала вода, и тогда Миронову казалось, что он слышит отсюда, как на переправе, под береговыми обрывами, предательски потрескивает лед коварного Северского Донца...

 

4

Ковалев лежал с воспалением легких в Михайловке. Врачи считали, что положение его безнадежно: поражены пневмонией обе стороны. Причиной была, по-видимому, простуда на фоне тяжелой чахотки. Но врачи не знали всего, что случилось с больным комиссаром в последние дни.

Беда была не в том, что его с позором сняли со всех постов и сам Троцкий угрожал рассмотреть вопрос о его партийности, суть этой борьбы он еще понимал, мог пережить и бороться дальше. Но у него просто не хватило сил физических для последнего своего митинга в окружении белых казаков, по пути из Балашова к фронту.

Видимо, уж на роду была написана эта нечаянная встреча со станичниками, никак не иначе!

Отстраненный от всех постов и должностей, смятый и оскорбленный Ковалев после заседания Донбюро не остался в Балашове на лечение, не завернул во Фролов к сестре, на молоко и свежее сало, а двинулся спешным аллюром к дивизиям, к Миронову и Блинову, в любом качестве, хоть ротным политруком, довоевать эту войну. Очень спешил, хотел близ Донца спрямить дорогу и налетел вечером, при ясной луне, на белую заставу.

Видимо, и впрямь было написано у Ковалева на роду расходовать свои силы до конца, до последней капли ради общего дела.

На спуске к Донцу, в редковатых тальниках, близ какого-то хутора, выскочили вдруг с обеих сторон казаки, человек пять, схватили коня под уздцы, повисли с обеих сторон: «Стой! Кто такие, бросай оружие!» Все — в хороших полушубках, в папахах, злые и голодные как черти. При луне хорошо видны были и погоны на плечах.

Ковалев ехал рядом с ординарцем в задумчивости, почти дремал в каком-то бессильном негодовании после балашовского совещания, но тут сразу встряхнулся, понял, что надо немедля выходить из смертельно опасной позиции.

— А ну, тихо! — сказал он своим басовитым, угрожающе-мрачным голосом, задавив внутренний разлад в мыслях и чувствах. — Тихо! Кто у вас старший заставы?

— А ты кто? — столь же громко и дерзко выкрикнул один из казаков, — Лазутчик мироновский, гад? А другой кто?

— Не орать! Я — комиссар 23-й мироновской дивизии Ковалев! Прибыл для переговоров с вашим командованием! — И, оценив возникшую молчаливую паузу, добавил: — Вот и ведите меня с ординарцем к вашему штабу, без всяких! Кто у вас тут командует?

Все произошло в какие-то мгновения. Выручила и на этот раз сметка, иначе Ковалеву не миновать бы скорой и жестокой расправы. Казаки знали, конечно, о военном своем положении: эта часть просто оказалась в тылах красных, на отшибе от главной дороги, сама была по существу в окружении и искала какого-то выхода. Тут и комиссар-парламентер для них был не в удивление!

— Неужель сам Ковалев? — бухнул кто-то с хрипотцой в севшем голосе. — Вот уж кого не думали нынче повстречать на дороге! И — прямиком к нам, в гости?

— Я прошу провести нас к штабу, — сохраняя видимое спокойствие, сказал Ковалев.

— Зачем вам к штабу, там вас, гляди, и кокнут сгоряча, — вдруг засомневался урядник в лохматой папахе. — Може, сначала в нашей сотне потолкуем? У нас много теперя вопросов есть, у рядовых. Раз уж вы к самому Донцу вышли.

— Нет, ведите в штаб, — не согласился Ковалев. — У меня такая задача — склонить всю вашу часть к добровольной сдаче в плен. Вы окружены.

И казаки поверили, отвели Ковалева с ординарцем в штаб. Оказалось, здесь, в заснеженном займище, таилась целая двухполковая бригада белых.

Всю ночь в штабной горнице, где собралось десятка полтора офицеров (в том числе один войсковой старшина и два есаула), Ковалев вел официальные переговоры о добровольной их сдаче в плен. Дело было по сути выигрышное, потому что к Миронову за последние два месяца перешло без малого двадцать полков. Да и сильно затянулась уже эта кровавая, братоубийственная война на Дону. Чувствовалось, что большинство офицеров склонялись к сдаче. Из сеней то и дело просовывали головы урядники и рядовые казаки из охраны, с любопытством прислушивались. Скрипел снег, таял у порога. Ковалев напрягал последние свои силы, говорил с убеждением, старался, что называется, пронять этих обовшивевших, уставших от зимних неудач на фронте вояк, убедить. Многие старшие офицеры были недовольны Красновым и Богаевским, но не доверяли и Советам, и тут была главная задача пород Ковалевым: разрушить кору недоверия и предвзятости, вселить в души надежду.

У него был дар убеждения, не раз уже побеждал он в горячих диспутах не только сомневающихся, но и откровенно не верящих. Иной раз подавлял даже врагов. Но в эту ночь, к сожалению, счастье изменило ему. Долго молчавший пожилой есаул, угрюмо смотревший из угла, оглядел сочувственно слушавших офицеров и вдруг протянул к Ковалеву большую загорелую руку с давно не чищенными, грязными ногтями:

— Постой, комиссар, воду лить на наши головы, они ишо не такие пьяные, как тебе кажется! Положение наше не из веселых, отступаем, и от этого многие согласны выкинуть белый флаг и ехать за вами, хоть к Миронову, хоть на тот свет — все едино. Поражение, оно поражение и есть. Но... Надо же в суть дела, в корень глянуть, прежде чем во вражьи руки сдаваться...

— У нас половина дивизии нынче из бывших пленных и добровольно сдавшихся казаков, — сказал Ковалев. — Мы их за врагов не считаем.

— Это так. К Миронову и его штабу доверие у нас может быть: слухом земля полнится, что там нас не расстреливают, — спокойно принял его слова есаул. — Но вопрос другой. Сами-то вы знаете, комиссар, за кого воюете, хто у вас ныне правит? А? Особо после ранения Ленина?

— Идея на Москве правильная, она и не даст народ в обиду, — сказал Ковалев, чувствуя, как этот есаул забирает в свои руки уже завоеванную им инициативу. — Правит на Москве революция и наша партия, тут сомнения нет, земляки.

— Есть сомнение, — печально свесил давно не стриженную голову есаул. — Есть большая тревога за всю Россию, и даже за вас с Мироновым, комиссар... Подумайте сами лучше, как ваши дела ныне обстоят, а уж мы, видно, пробиваться к линии фронта сами будем, силой. Не погибнем, то и выйдем из кольца. Дело военное. — Переглянулся с войсковым старшиной и еще добавил: — А с вами поступим, как положено: отпустим с миром. Токо — пешки, чтоб вы какого вреда нам не сумели сделать. Пока дойдете до своего края, мы тут сменим позицию. Такое вот будет наше решение, комиссар...

Утром Ковалева с ординарцем вывели на дорогу за хутор и отпустили. Нечаянная миссия эта, спасшая им жизнь, оказалась малоуспешной в главном: он не сумел склонить офицерский штаб к добровольной сдаче в плен. Хотя обстановка на фронте вроде бы способствовала ему.

Шел и думал, какую такую слабость он допустил во время переговоров, что пожилому есаулу в две-три реплики удалось разбить его крепкие, выверенные за годы войны доводы. Шел, раздумывал и чувствовал, как в теле поднимается нездоровый жар и от перенапряжения колоколом гудит голова.

В ближайшем же красном хуторе Ковалев свалился в жару, и дальше его везли в санях, а уже под Арчединской переложили в высланный навстречу автомобиль. Ослабленный организм не был готов к этой нечаянной простуде, жар поднимался стремительно, в Михайловке врачи Шер и Могилевский установили двустороннее воспаление легких, осложненное давней чахоткой.

Сознание однажды вернулось к больному, Ковалев открыл глаза и увидел рядом с собой пожилую сиделку с красным крестиком на белой косынке и младшего племянника своего Михаила, из Фролова. Михаил тоже был в больничном, сером халате и держал на коленях гостинцы от родных в старом крапчатом платочке, завязанном узелком. Ковалев провел сухим языком по увядшим губам, и сиделка тут же дала ему из ковшика воды, он с усилием повернул голову к Михаилу, голос его был немощен и как бы надорван:

— Все... живы... у вас... там?

Михаил, крепкий двадцатилетний парняга из ревкомовской охраны в Арчеде, обрадованно закивал чубатой головой:

— Все, все живы, дядя! Поклон от матери, и от Куприяна, и от тети Оли с ихним семейством! Гостинцы вот — сало тут свежее, с осени, масла сбили, мать вот завернула в чистое, торбочка с сушеными яблоками… Прослышали, что прихворнул ты, так вот, чтобы на поправку скорея...

Михаил при своей молодости уже послужил порядочно, видал немало смертей от пули и шашки и понимал, конечно, как плох дядя Виктор. И оттого говорил как-то торопливо, не совсем уверенно, даже сбивчиво. Очнулся больной от беспамятства на его глазах, но надолго ли? Хотелось сказать побольше, укрепить душу и силы, задержать его на этом свете.

У нас все здоровы, поклон, говорю, тебе шлют, дядя Витя. А Дуняшка то наша, она ведь уже большая, в школу ей пора, так она сбегала в кладовку и горстку сушеной вишни мне в карман сунула: грит, передай и от меня нашему дяде Вите...

— Дуняшка? — расслабленно прошептал Ковалев, и слезы покатились по его осунувшимся щекам. — А я ее почти не помню. Сколько ей? Это ее, значит, я видел ныне?..

Он заговаривался, припомнив ночной кошмар: какую-то маленькую девочку с голыми белыми ножками, игравшую в саду, не то в займище, и огромную хищную змею, тайно подползавшую к ней. Змея извивалась в сухой траве и плотоядно шипела, выпустив рассеченное жало, а Ковалев в ужасе смотрел на нее со стороны, бессильный даже пошевелить рукой, пальцем. Пот выступал парными градинами на его лбу, он мычал, пытался сбросить с себя сонное бессилие и вгонял в последнюю истому свое износившееся сердце.

Михаил протягивал ему горсть мелких сушеных вишен от самой младшей племянницы Дуняшки, но Ковалев уже впадал в новое беспамятство, лицо его было страшным, почти омертвелым.

— Змею... Змею... отгоните, прокля-ту-ю!.. — с трудом разобрал Михаил его последний, едва слышимый шепот. — Про-кля-ту-ю...

— Ой, господи, — стала вдруг креститься сиделка. — Никак отходит, бедный! Ну-к, фершалицу, Марковну, позову скорея, либо успею, либо...

Она бросилась за фельдшерицей.

Через Морозовскую, Суровикино и Усть-Медведицкую спешил Миронов, чтобы, выполняя предписание наркомвоена, побывать заодно и дома, и в Михайловке.

В Усть-Медведицкой не застал своего больного начальника штаба, оказывается, Сдобнов уже порядочно поправился и утром выехал в Михайловку к комиссару. Миронов едва ли не на ходу, торопясь, спросил, что за вести позвали Иллариона и как он сам после тифа решился в зимнюю дорогу, на что хозяйка сдобновской квартиры Татьяна (до сих пор недосягаемо томная, с изломистой бровью и подкрашенными губами) ответила, что Илларион при ее догляде отделался сравнительно легко, даже волос не пришлось сбривать на голове, а вот про Ковалева из штаба совсем нехорошие слухи. Черт знает куда заехал по пути из Балашова, чуть в плен не попал, а потом, потный, верст двенадцать шел с ординарцем пешки по зимней дороге, простудился. Да при его-то здоровье!

— Илларион с собой взял фельдшера Багрова... Ну, того, что при Голубинцеве здесь в тюрьме сидел, как ваш сообщник! Да. Не доверяет он тамошним докторам: там, говорит, «Вылечат!» — добавила Татьяна.

Миронова сопровождал конвой в полтора десятка красноармейцев, ехали быстро, на сменных лошадях.

К полудню следующего дня спустились с горы в Михайловку, вывернули на главную улицу, и вдруг еще издали резанул по глазам черный, траурный флаг, безвольно свисавший с козырька над крыльцом окружного ревкома.

Неужели?

Фельдшер Багров стоял на мокром зимнем крыльце в одной гимнастерке и без шапки. Тающий снег, роившийся в воздухе, набивался ему в волосы, в бороду, слепил глаза, и потому, наверное, фельдшер не мог смотреть прямо на спешившегося и подходившего слишком быстрым, прыгающим шагом начдива.

Крайние двери ревкома были полуоткрыты, из них вырывался теплый парок. Оттуда вышел Илларион Сдобнов. Вяло и как-то безвольно подал теплую руку Миронову и сказал коротко, виновно:

— Не поспели. Скончался. В два утра...

— Где он? — хмуро, вполушепот спросил Миронов.

— В большом зале...

Виктор Семенович Ковалев, старый политкаторжанин, бывший председатель ЦИК Донской советской республики и политический комиссар 23-й мироновской непобедимой дивизии, лежал на столе в большом зале ревкома, прикрытый темно-красным полотнищем окружного знамени Советов, сухой и прямой, как былинка, с прозрачно-восковым лицом и ввалившимися глазами, убитый чахоткой, гражданской войной и происками негодяев-политиканов.

И уже в который раз вспомнил Миронов последний разговор, тот самый, после памятного письма из Урюпинской, от «нелегального большевика» Долгачева, когда сам он задал жесточайший вопрос об изгибах нынешней политики на Дону... Вспомнил, как сгорбился Ковалев у теплой голландки, как под рубахой обозначилась его слабая, острая, с позвонками наперечет, спина и как говорил он, будто врубая каждое слово в сознание беспартийного начдива:

— Видишь, Кузьмич... Это — сложности жизни, от которых никуда не уйдешь. Но надо понимать их суть. Когда на VI съезде партии, в самый канун Октябрьского переворота, они попросились в партию, то их приняли, как союзников. Близкая программа, а в этих условиях, сам понимаешь, надо блокироваться с соседями, так же как мы на II съезде Советов вошли в блок с левыми эсерами. Тактика. Но сейчас, как видно, рее эти « межрайонцы», «левые» и «правые», бундовцы, и сам Троцкий, ужом вползший в партию, замыслили нечто свое, из всех сил пытаются перехватить власть. Завоевать большинство, ключевые позиции. Тут повлияло и ранение Ленина... Очень тяжело придется, может быть, но в партию большевиков и Ленина верь! И в дело большевиков верь без колебаний, иного пути, как с большевиками, у России нет!

Теперь он лежал увядший и немощный, но Миронову показалось, что в лице его все-таки нет мертвой отрешенности, нет смерти. Оно по-прежнему таило в себе невысказанную боль. Как будто Ковалев и в смерти своей силился крикнуть что-то из самой души, сказать людям о великой опасности, ждущей их, и — не мог...

Сдобнов стоял рядом, тоже болезненно-бледный, едва вставший с тифозной кровати. Когда выходили на крыльцо, сунул в руку Миронову клочок бумаги, сказал вполголоса, что это — последнее наставление комиссара, личная записка начдиву.

Миронов поднес бумагу к лицу, очень близко, как носовой платок, с трудом разобрал строчки, бегло написанные химическим карандашом очень слабой рукой. Капля с крыши попала на бумагу, поползла слезой, и тотчас буквы проявились ярче, стали мокро растекаться перед глазами.

...Филипп Кузьмич!

Я от вас требую во имя революции, чтобы себя не подвергали явной опасности.

Прекратите братание с пленными станичниками. Я страшно боюсь, что могут послать какую-нибудь сволочь для выполнения гнусного замысла. Вы же знаете, что ваша жизнь нужна народу и революции, поэтому убедительно прошу как товарищ и революционер: берегите себя...

И на этом — все. Последнее наставление большевика-комиссара, близкого друга.

Филипп Кузьмич почти бессознательно, не помня движений, сунул записку в нагрудный карман гимнастерки и, глотнув свежего воздуха, вновь вернулся в зал, к телу умершего.

Входили люди, тихо о чем-то переговаривались, кто-то принес и поставил в головах два горшка с комнатными цветами, привычными для каждой казачьей хаты липками, которые круглый год цветут яркими пунцовыми звездочками.

Отстояв в траурном карауле, вышли, и уже на крыльце Миронов осведомился у Сдобнова, где решили хоронить, и обычно живой, быстрый на слово Илларион не ответил и нахмурился. Глаза были притушены сознанием горя, которое обрушилось не только на их штаб, дивизию, но, возможно, и на весь Верхний Дон.

— Хотели тут на высоком берегу Медведицы соорудить могилу и памятник, но ревком Арчеды и хутора Фролова с родственниками будто бы отпросили это право себе... Говорят, оттуда Виктор Семенович начинал работу после возвращения из ссылки, да к тому же в Арчеду, к железной дороге, кременские его станичники обычно ездят, им туда ближе...

— Повезем, значит, в Арчеду? — с отсутствующим видом спросил Миронов.

— Да. Должен подойти оттуда спецвагон.

— Странно...

— Что именно странно, товарищ Миронов? — вдруг спросили из-за плеча, с верхнего порожка, откуда уже сошли Миронов и Сдобнов.

Филипп Кузьмич оглянулся. На него смотрел с твердым прищуром плотный человек в очках, с бородкой-эспаньолкой, в кожаной куртке, с большим портфелем в руках.

— Что странно, товарищ? — переспросил он с настойчивостью.

Миронов не спешил отвечать, с усмешкой оглядывая незнакомца, и тот понял его вопрошающий взгляд, представился:

— Будем знакомы. Начальник особотдела армии Эпштейн... Мы еще не имели случая познакомиться, товарищ Миронов. Я только что прибыл.

— А то странно, — холодно ответил на его вопрос Миронов, пожав протянутую, довольно вялую руку, — то странно, что решили отвезти тело крупного человека, бывшего председателя Донской республики и комиссара из окружного центра в отдаленный хутор. Как-то не вяжется.

— Я, между прочим, тоже возражал, — сказал Эпштейн, соглашаясь. Но, знаете, здешние порядки: родные просят, отказать нельзя почему-то... То да се... А тут дел в штабе накопилось, Княгницкий по болезни практически освобожден, ну, знаете, некому было вмешаться...

— Что? И Княгницкий... освобожден? — почти что не поверил Миронов. («Что же они делают? Сверху донизу все оголили. Ради чего?» — мелькнуло в сознании.)

— По болезни, — сказал Эпштейн. — Но, вообще говоря, его теперь настойчиво требуют товарищи из Бессарабии, на политическую работу, там явно не хватает политических кадров. Он по образованию архитектор. Этот вопрос сейчас изучается в главном штабе.

— Странно, — с нажимом, грубо повторил Миронов.

Подошел малый маневровый паровозишко из Арчеды, увитый красными и черными полотнищами, закричал истошно, выпустил клубы пара. С ним были классный вагон и три теплушки с охраной. Из классного вышли бородатые, хмурые мужики в засаленных кожухах, представители деповского фабзавкома, ревкомовцы в зеленых шлемах-богатырках, за ними с плачем выбежала родная сестра умершего Евдокия Семеновна, почти старуха. Кинулась в ревком, упала там на колени, ткнувшись окрученной пуховым платком головой в грудь покойника. Закричала дико:

— И родимый ты наш!.. И не сломали тебя железы каторжные, пытка военная, сломали нехристи проклятые, злоба людская!.. Да на кого же ты нас спо-ки-и-и-нул?..

За ней сутулились трое сыновей ее, племянники Ковалева, — Куприян, Иван и Михаил. Старуху тут же отвели от гроба, начался перенос тела в вагон.

Скрипел мокрый, загрязненный снег под сапогами, гремели и визжали двери товарняков, по деревянному трапу вводили в заднюю теплушку испуганного, храпящего заседланного комиссарского коня. В гриве и челке белоноздрого дончака колыхались черные траурные ленты.

Наконец все оказались на местах, паровоз дал прощальный гудок, тронулся.

Миронов всю дорогу поддерживал под локоть совсем обессилевшую Евдокию, с другой стороны были ее сыны и деповские.

Илларион Сдобнов то и дело протирал запотевавшее вагонное окно, смотрел на медленно проплывавшую мимо холмистую снежную равнину, хлопья паровозного смрада, текущие вспять. Близ железнодорожного полотна, не отставая от медленно влекущегося состава, машисто шли конные эскадроны. Особой штабной бригады 9-й армии с красными значками на пиках — казачий эскорт, последняя почесть красного Дона большевику и комиссару.

Мост под станцией был взорван еще в начале боев, прошлой весной. Пришлось на руках переносить гроб, процессия растянулась на полверсты.

На площади у вокзала собрались хуторяне-фроловцы, рабочие-железнодорожники, армейский духовой оркестр встал полукругом... От штаба армии сказал короткую речь Эпштейн, кто-то гулко, простудно кашлял, выкликали имена земляков из Кременской, желающих выступить. Хотел сказать слово и Сдобнов, но у него с первых же слов перехватило дыхание, махнул рукой пропаще и отошел от гроба.

Рыдала старая Евдокия, держа на руках крохотного внучонка, пожилые казачки подголашивали с ней. Над ржавыми куполами церкви вились черные галки и сытые от падали вороны.

Миронов поднялся на оседавшую груду мерзлой донской земли, стискивая в напряженных пальцах мякоть своей обношенной боевой папахи. Окинул взглядом бедные пристанционные дворики притулившегося к станции хутора Фролова... Траурные флаги, комиссарского коня, чуявшего смерть и опустившего гриву, подернутые тоской глаза людей... Заговорил тихо, почти вполголоса, будто обращался теперь лишь к одному покойному, по грудь укрытому траурным кумачом. Рассказал обо всем, что скопилось за год в груди, в мыслях... О трудной молодости комиссара, армейской службе в Петербурге, первых большевистских кружках у Старой Невки и Обводного канала, подполье в гвардейских казармах лейбгвардии Атаманского полка, Военной организации РСДРП (б), связи с Лифляндским подпольем... О жестоком и диком приговоре самодержавия, каравшего политических казаков всегда с особым пристрастием, о каторге в цепях, тяжкой болезни и великой работе Ковалева по возвращении на родину, его громадной роли в момент отступления из Ростова и во время создания первых красногвардейских отрядов в Хоперском и Усть-Медведицком округах, в Царицыне... Надо, надо было обо всем этом напомнить, повторить не один раз, чтобы люди — даже немногочисленные эти земляки покойного — поняли до глубины души, с кем прощаются ныне у отверстой могилы.

— А еще, дорогие мои граждане, — бросал Миронов в мартовскую, оттепельную тишину над толпой. — Еще... Ковалев был и до конца остался настоящим большевиком-ленинцем, образцом правды и чести, верности народу и в деяниях, и в помыслах своих! До последнего дыхания, до последней капли крови служил он своему бедному, трижды оклеветанному и несчастному народу, верил Ленину! Верил в правду, в революцию!..

Долго на этот раз говорил начдив, потому что знал, вряд ли кто скажет главное о его друге, комиссаре.

— Комиссар был человеком светлого, большого ума, суровой и нежной казачьей души! Он любил Ленина... и лучшая намять ему — наша верность Ленину, товарищи!..

Духовой оркестр обрушил тяжкую, грохочущую медь на эти слова, заглушил женский плач траурной мелодией. Застучали молотки в гулкую крышку гроба. В последний раз мелькнуло перед Мироновым нахмуренное и печальное лицо комиссара, по-прежнему силившееся что-то сказать на прощание, о чем-то предупредить.

Гроб опускался в могилу. Потом забухали по крышке мерзлые комья земли. Миронов бросил и свою горсть суглинка, надел папаху и огляделся. Слезящиеся от влаги рельсы стремились на север. На повороте они сходились в одну линию и терялись за стрелками.

 

5

В висячей лампе кончался керосин, пламя фитиля медленно садилось и потрескивало. И самовар был уже едва теплый, а Миронов все еще не возвращался на квартиру.

— Опять он ввязался в какой-нибудь спор! Не надо было вам его отпускать одного, — тревожно говорила Надя Сдобнову, сидя спиной к комельку печи, прислушиваясь к тихим шорохам, дыханию наружного ветра, едва слышимому поскрипыванию ставни в угловом окне.

Сдобнов не отвечал, стоя у окна, склонившись к косяку и опираясь ладонью о фасонный, крашенный хорошей краской, голубой наличник. Смотрел поверх белой занавески в пол-окна в непроглядную черноту за окном, на пятно лунных бликов на стекле, постоянно менявших форму и очертания.

Вестовые казаки, сопровождавшие повсюду Миронова после похорон Ковалева, уже вернулись, собрались в угловой стряпке, помянули покойного Виктора Семеновича, и теперь их было не слышно. Видимо, легли спать. А Миронов один ушел после возвращения из Фролова в штаб.

— Опять ввязался в спор... — вздыхала Надя и смотрела в неподвижную, сникшую спину Сдобнова. Он был без портупеи, непривычно раздерган и почти неряшлив. — Арсентьевич, ну скажи ты мне, чего они так его не любят все? Или завидуют, что казаки и командиры полков в нем души не чают? Или боевая удачливость им глаза колет? Или — еще что? Ну скажи, ведь он-то даже и не знает, что они злы на него, как волки, прости меня, грешную! А?

— Завидуют, что жена молодая! — без улыбки, но с какой-то свирепой нутряной усмешкой процедил Илларион Сдобнов, уходя от вопроса. — Такая наша судьба, гнев чужой на себя привлекать, Надя. Слишком мы все на виду, каждому своя цена неразменная есть, а завистников — хоть пруд пруди... Да и оглядываться все же надо! Вот, признался мне, что какую-то злую бумагу написал через Сокольникова в Москву, обругал самого Троцкого, а он — власть, шишка немалая! И помощников у него целый рой. С какой стати было писать?

— Это я знаю, — без интереса откликнулась Надя. — Но он доверился лично Сокольникову, а он тоже — большой человек!

— А если и за ним, Сокольниковым, такой же павлиний хвост наблюдателей, как за нашим Кузьмичом? Откуда нам знать? Дознаются — обоих и сметут, эти... узурпаторы политические! Он теперь надеется попасть в Москве к самому Ленину, да ведь это непросто. К Ленину мужицкому ходоку легче дойти, чем известному начальнику дивизии, потому что начальник дивизии — на службе, надо сначала в штабах доложиться, а там еще неизвестно, как на это посмотрят.

Надя оправила на плечах пуховый платок, вздрогнула так, словно прозябла у комелька теплой печи, и спросила тихо, как бы по секрету:

— А ты, Арсентьевич, почему от дивизии отказался, не принял командование? Тиф разве? Или — побоялся, струсил чего?

Илларион оттолкнулся от наличника слабой после болезни рукой и обернулся к ней. И при свете угасавшей лампы она увидела обиду на его исхудалом и притомленном лице, укор в глазах.

— А что, и струсил, Надя, — вздохнул он, садясь против нее на венский стул необычно, верхом и задом наперед, положив локти на округлую спинку. — Если б только воевать с противником да командовать полками, так я бы не струсил. А тут — двойная и тройная политика вокруг, не поймешь, кто и чего выгадывает за твоей спиной... Поганая картежная игра с фальшивыми козырями! Ну и тиф тоже свою роль сыграл, думаю. Все же без здоровья казаковать особо не станешь.

— Открытый ты, Арсентьич, как и он, спасибо... — сказала Надя тоже с откровенностью и как-то любовно, объединяя в этих словах и мужа, и его ближайшего друга Сдобнова. Казачьего в вас много в обоих, того, что лучше бы назвать детским... Простодушным! А сами с шашками и наганами ходите, как большие. Да еще и казаков за собой в сражения водите!

— Вот, — сказал Сдобнов, не очень вникая в ее характеристики, занятый больше самооправданием. — Вот, Надя. К тому же Голиков у нас партийный, а я нет. Решил, что он будет как начдив покрепче. Поустойчивей. — Подумал и еще добавил: — Скорее всего и покойный Виктор Семенович меня бы понял, одобрил.

Они переглянулись и как-то разом почувствовали и поняли, что комиссар Ковалев с самого начала их беседы присутствует здесь незримо, постоянно и со вниманием вслушивается в их размышления и сомнения.

— Да. Вот и схоронили Семеновича... И Бураго тоже отозван, Кузьмич сказал. Кто же теперь комиссаром в дивизии будет? Пришлют из штарма? — спросила Надежда.

— Кажется, какой-то Лидэ... Латыш, не то еврей из РВС фронта. Не знаю, — сказал Илларион.

— Надо знать, — холодно и недовольно передернула она плечами. — Плохо, когда мы мало знаем. А вам с ними работать. И — жить.

Тут хлопнула дверь, резко звякнула закрываемая щеколда в чулане, слышно, обметал во тьме сапоги сибирьковым веником. Недежда сразу поднялась, быстрым говорком кинула Сдобнову:

— Ну, коли на дивизию не осмелился стать, Арсентьич, то раздуй самовар! А то он не любит тепловатого чая, ему чтобы — жгло!

— Ох, не моя ты жена, Надька, я бы тебя не на руках, как он, а почаще плеткой, как простой казак. За твой язык!

Вошел Миронов — буря бурей. Кинул с горячей головы влажную от снега папаху на вешалку и загремел соском умывальника. Фыркал и дышал, умываясь, как перепаленный длительным маршем конь. Илларион раздул тем временем самовар, а Надя накинула на горловину самовара жестяную трубу-наставку, выводящую дым в печное жерло над загнеткой. А Миронов вытирал тонкие, мускулистые руки полотенцем и будто не видел никого в комнате, не замечал ни самовара, полнившегося уютным шумом, ни дотлевавшего фитиля в ламповом стекле. Потом глянул на Сдобнова и закричал, будто с трибуны:

— Предатели! Сволочи, за пазуху они... к нам влезли! Носовичи проклятые!

Илларион обомлел, а Надя мягко сказала, положив обе ладони мужу на грудь крест-накрест:

— Ты тише, Филипп Кузьмич. Маленьких разбудишь. — Прильнула щекой и грудью к нему игриво, бочком, почти не стесняясь чужого человека, чтобы он почувствовал еще раз ее преданность, готовность делить с ним всю их судьбу, до конца. — Не шуми, Кузьмич. Видишь, керосин в лампе кончается, от крика фитиль, того и гляди, погасает.

— Проклятые! — с дрожью в голосе повторил Миронов и, отстранив Надю, как нечто случайное в данную минуту, сел к столу. — Знаешь, Илларион, что они придумали сделать с бывшей группой войск? Только что орал там на них, что это заведомая измена, развал всего фронта! Нашу 23-ю дивизию отводят на переформировку и якобы на отдых, а 16-ю Эйдемана отдают в 8-ю армию, Тухачевскому! Значит, куда-то под Каменскую! Я спрашиваю мерзавцев: а чем же прикроете брешь, образуемую этой вашей реорганизацией, — на полста верст по фронту?! Они молчат, потому что говорить им нечего и прикрыть эту дыру перед Деникиным тоже нечем! Ты понимаешь? Если армия Краснова нами разбита полностью, то у главкома белого еще найдутся резервы! Один, а то и два корпуса, и он их неминуемо введет через искусственно создаваемую нашим командованием брешь в наши же, красные тылы! Чем это пахнет?

— Чай вскипел, Кузьмич, — сказала Надя. — Надо успокоиться, выпить чаю, и пора ложиться. Завтра еще будет день, будет и руготня. Ради бога, успокойся! Не бери все на себя, есть же и другие.

Кипяток из самовара шел белым ключом, к стакану нельзя притронуться. Но Миронов хватал его сухими, пылающими губами и почему-то не замечал ожога и боли. Сжевал какой-то сухарь с кусочком свиного сала на ужин, запил чаем, вытер полотенцем руки. Сказал желчно:

— Дожили! Заварка — из банного веника, хлеб — с мякиной, сахар — постный, а глаза у сволочей — оловянные! Смотрят на тебя и не хотят видеть и слышать! И сама жизнь для них тоже ничего не значит, ничему не учит, а одно лишь слово! Слово какого-нибудь тайного врага — вот это для них закон и авторитет!

Сдобнов свернул папиросу, за ним потянулся к кисету и Филипп Кузьмич. Надя неодобрительно посмотрела на них и вышла с посудой на другую половину дома. Миронов стал прикуривать над чадящей лампой, пыхнул дымом, и фитиль от этого зачадил сильнее, огонек дрогнул и погас. Комнатушка разом погрузилась в темень, а два окна, до половины прикрытые занавесками, высветились голубыми провалами. По стеклам снаружи стрекотала редкая льдистая крупа — предвестье дневной метели.

— Так что ж, и в самом деле отводят дивизию? На отдых? — не поверил Сдобнов. Темнота словно развязала ему язык.

— Куда и зачем — не так важно, главное — на самом остром участке оголяют фронт. А он и без того держался единственно на нашей инициативе и развале Донской армии Краснова. Никак нельзя было допустить этой заминки, пойми!

Слышно было — открылась дверь, Надя постояла на пороге, вздохнула и, ни слова не говоря, ушла к себе: мужчинам муторно, нельзя их сейчас затрагивать.

— Вот. Хотели мирно отсеяться в этом году и урожай снять, города накормить, раны подлечить, — тихо договорил Миронов. — Но, по всему видно, и этот год целиком пройдет в войне, в бедствии этом... Как жить будут люди? Чем кормиться?

— Тут, Кузьмич, уже не ошибка и не фанфаронство, а что-то похожее на прямую измену или того хуже, даже понять трудно! Был бы жив Ковалев, хоть спросили бы, что это за политика такая пошла, что никто и ничего понять не может!

— Понять-то можно, а растолковать путно затрудняюсь... — вздохнул Миронов, сильно затягиваясь цигаркой, отчего освещалось его гневное, с острыми скулами, погруженное в раздумье лицо. — Понять можно... Виктор Семенович этого Троцкого терпеть не мог и называл «червь в яблоке». Вот и понимай, и думай, и делай зарубки на память, авось пригодится? Червь в яблоке — лучше не скажешь. Забрался иуда в самую сердцевину, ну что делать?

— Даже голова трескается, — вздохнул Сдобнов. — Можно ли подумать здравой головой, чтобы высший военный начальник вел дело умышленно к — поражению? А оно именно так и ведется, чтобы поломать все, разрушить, закрутить совсем другую граммофонную пластинку... После! По собственному умыслу, так сказать. После гибели 11-й армии в зимних песках под Астраханью надо бы и спросить с него, но — кому это под силу?

Спать не то что не хотелось, но просто никто из них не мог уснуть в эту ночь. И Миронов, и Сдобнов, опытные в военном деле люди, столкнулись с диким ходом событий в штабе армии и на самом фронте и не только мысленно, но всем своим существом, всей душой чуяли беду, надвигавшуюся на позиции красных войск. Армиям грозила полная гибель, и никто не мог уже им ничем помочь.

За окном прояснялась голубизна, шло к рассвету.

Под конец Миронов сказал:

— Сейчас же утром, Илларион, поезжай к фронту. Найди Блинова. Всю конницу там решили изъять из 23-й и 36-й дивизий, слить в кавалерийскую группу... Так вот, найди Михаила и разъясни ему всю нынешнюю обстановку. Чтобы знал. И перескажи моим словом: пусть хоть вывернется наизнанку, превзойдет сам себя, но спасет конницу! Пускай маневрирует Мишка, путает им карты, где можно бьет Деникина, увертывается и — любой ценой убережет нашу конницу. Это — золотое оружие революции, и она еще понадобится, если не сегодня, так завтра. Потому что сейчас на Донце могут погибнуть все! Вот. А я попробую сесть на поезд завтра же, чтобы скорей добраться до Козлова и Серпухова, до высших штабов. А то и в Москву! Может, что и удастся сделать!

И, в раздумье огладив опавшее лицо, свисшие усы, сказал, глядя в рассветную синеву за окном:

— Может, что и удастся... Может, и удастся!

На востоке прорезывалась лимонно-зеленая полоска рассвета, сильно напоминавшая по очертанию отточенный клинок шашки. Тревога еще сильнее стиснула душу.

— Видишь, Илларион, заря-то... Вроде шашки над нашей головой!

Лицо Миронова вновь багрово осветилось от папиросной затяжки.

— Шашка — не самое страшное, — с ответной озабоченностью сказал Сдобнов. — Шашку и отвести можно, из руки выбить. А бывает и пострашнее беда: скоротечная чахотка, скажем, или... этот — червь в яблоке.

И вновь замолчали, глядя сквозь слезящиеся стекла окон в промозглый и тревожный этот рассвет, предрекающий краю, а возможно, и всей России новые потрясения и беды.

— Девятнадцатый год! — вздохнул Сдобнов.

Миронов отбросил в печное жерло истлевший окурок и сказал, как бы не слыша товарища:

— Веру нашу испытывают, подлецы, изменой и кровью!

 

6

Глеб Овсянкин добрался до Москвы и обходился теперь одним костылем. Нога заживала. Но ни то ни другое не помогало: он не мог пробиться со своим делом в высшие учреждения.

Москва была в трауре: за два дня до открытия VIII партийного съезда (на котором должен был решиться важнейший вопрос текущей политики — крестьянский) умер неожиданно от испанки Яков Свердлов.

В день открытии съезда хоронили председателя ВЦИК. Вопрос об изменении отношений со средним крестьянством был решен, учтены недавние ошибки, а преемника Свердлова Калинина теперь называли не иначе как Всероссийским старостой, опять-таки из уважения к российскому мужику. Но прорваться к Михаилу Ивановичу не было никакой возможности, хотя он лично знал Овсянкина и выслушал бы его со всем вниманием. Калинин принимал дела ВЦИК, ездил с неотложными вопросами в Петроград, девушки из секретариата, во Втором Доме Советов, говорили, что раньше как через две недели Михаил Иванович не освободится.

«За две недели-то, гляди, весь Дон с притоками полой водой возьмется и ледоход пройдет! — мрачно думал Овсянкин, предчувствуя большие беды впереди. — Да кабы одно половодье грозило!»

Кинулся в ВЧК, на Лубянку. Но и тут Дзержинский не принимал, а секретарь коллегии Герсон только взглянул на письменное заявление донского ходока Овсянкина и тут же вернул со скучающим лицом. Даже руками развел:

— Э-э, милый товарищ с фронта! У нас таких писем и заявлений с мест — целый короб! Думаете, только на Дону перегибают палку? А на Волге не перегибают? Надо было вам побывать на партийном съезде, там много было сказано по этому поводу. Вот, почитайте газетку... Приняты все необходимые решения, и теперь с этим будет покончено. В организованном порядке!

Большой кусок текста в газете был, будто нарочно для Овсянкина, отчеркнут красным карандашом. Глеб не помнил, как он скатился по ступеням ВЧК и присел в ближнем садочке на мокрую скамью, до того удивили его газетные строчки. Руки дрожали от усталости, свой богатырский шишак Овсянкин снял и положил на колени. Стриженую солдатскую голову совсем по-деревенски пригревало вешнее солнце.

Прочел отмеченное еще раз:

«...Тов. Ленин говорил, что сейчас вопрос об отношении к среднему крестьянину — это та лимонная корка, на которой мы можем поскользнуться и сломать себе голову...

Когда мы спрашивали тов. Ленина, каким образом сделать так, чтобы средний крестьянин был на нашей стороне, что мы можем ему дать, тов. Ленин сказал: «Накормить мы его не можем, мануфактуры дать не можем, дать такую программу, которая удовлетворяла его собственнические интересы, не можем, но МОЖЕМ ПЕРЕСТАТЬ БЕЗОБРАЗНИЧАТЬ И ВЕСТИ БАШИБУЗУКСКУЮ ПОЛИТИКУ, которую ведут провинциальные товарищи, начиная от уезда и кончая губернией...»

Глеб тяжело вздохнул.

Верно, все верно, да не то! Не об этом речь на Дону, не о мелких перегибчиках, товарищи! Вот и жди перемен «в организованном порядке», как сказал товарищ Герсон! А там скоро коммунистов начнут из-за угла стрелять и на вилы брать!

Он нахлобучил шлем на свою шишковатую бедовую голову и, сильно прихрамывая, вихляя инвалидным костылем, ринулся вдоль по улице, на Красную Пресню, искать Реввоенсовет Республики.

Оттепельно бугрился снег по теневым обочинам, а к вечеру его уже не оставалось, съедало весеннее тепло. В подворотнях таился гололед, мокрая талость дышала из каждого, ощипанного и обломанного сквера, из-за гнилых, покосившихся заборов у деревянных особнячков.

В приемной Реввоенсовета какая-то смуглая и очень красивая девушка с мокрыми, заплаканными глазами прямо-таки выставила его обратно за дверь.

— Товарищ, товарищ, не время же! — всхлипывая, умоляла она. — Неужели вы не понимаете, что у нас — траур, умер же товарищ Свердлов! Что? Товарища Троцкого? Ах, он же на фронтах, помилуйте!

Глеб почувствовал себя дураком, бездомным инвалидом со стриженой головой, вышел к Москве-реке и долго стоял у каменного парапета, сплевывая в мутную воду. Он жалел, что приступ психической взвинченности и настырности после тифа проходил и слабел, что сумасшедшая решимость добиться своего, с которой он мотался в Лисках и наступал на Сырцова, теперь сгасла, сменилась меланхолической, подло-соглашательской вялостью тела и души.

Тупо перечитал газету с пометками на полях и еще раз сплюнул через парапет. Утопиться, что ли?.. Хотя время еще не вышло, учреждения еще работают, может, и повезет в остатний раз?

Глеб подтянул поясной ремень, поправил на голове богатырку и зашагал к Троицким воротам Кремля, где выдавали пропуска в Совнарком.

Дежурный в будке проверил партийность и литер Гражданупра из Лисок, вежливо сказал: «Проходите, товарищ...» и раскрыл двери внутрь. Кто-то показал Глебу и здание бывших Судебных установлений, сказал, что приемная Совнаркома на втором этаже.

Лидия Фотивна, миловидная женщина с гладко причесанными светлыми волосами, выслушала Глеба в приемной, посочувствовала, сказала, что завтра обязательно доложит Владимиру Ильичу и тот, возможно, даже примет товарища с фронта. Овсянкин рассказывал ей о сути дела, приведшего его в Москву, а сам косил глазами в сторону раскрытых дверей, за которыми уходил в глубину пустой кабинет Ленина.

— А нынче? Нельзя? — спросил Глеб, доверчиво посмотрев в глаза молодой женщины, так внимательно слушавшей его. — Его... нету?

— Вообще-то Владимир Ильич на работе, — сказала Фотиева. — Но врачи запрещают, после ранения... Сегодня почувствовал себя плохо после утреннего заседания. Лучше — завтра. Вам надо устроиться с ночлегом, товарищ? Я напишу сейчас...

Фотиева дала Глебу ордер в Дом крестьянина, пообещала все завтра устроить. Глеб поблагодарил и, страшно радостный, вышел в коридор. А пошел он почему-то не в ту сторону, читая должностные и отдельские таблички на многочисленных дверях.

Скоро, впрочем, он убедился, что пошел не туда, потому что в конце коридора увидел незнакомую деревянную лесенку на третий этаж, куда ему вовсе и не требовалось подниматься. И тут сбоку, из раскрытой двери, почему-то вышел настоящий чубатый, как с картинки, донской казак в голубом суконном френче и широченных штанах с лампасами. Спросил подозрительно:

— Тебе куды, солдатик? Заплутал, что ль?

Глеб по привычке обвис одним плечом на инвалидном костыле и, оценив веселость казака, спросил в свою очередь:

— А ты, случаем, тожа... не приезжий будешь? Ишь, лампасы-то! Не из Атаманского полка? Актер, можа?

— Тут посторонним ходить не полагается, — сказал на это казак и перестал улыбаться.

— А чево тут? — не поверил Глеб. — Везде можно, а тут — нельзя?

— А ничево! — Казак почему-то со вниманием посмотрел вверх по деревянной лесенке. — Тут Казачий отдел ВЦИК, дорогой. Если надо, то заходи. Вот сюда.

— Да ну! — воскликнул в каком-то злобном восторге Овсянкин. — Казачий отдел?! Вот вас-то мне и надо, субчиков служивых! Вот про вас-то я и не думал, когда в Москву ехал! В самый раз вы мне ныне попали на узкой дорожке! А? Целый отдел у них, оказывается, тут! А знаете ли вы, что у вас в области-то делается? — Глеб даже костылем пристукнул.

— Давай познакомимся, товарищ, — сказал казак и руку протянул дружелюбно. — Макаров моя фамилия. Ты заходи к нам, друг мой любезный, ежели только что приехал. Знакомься. Вот наш секретарь, Шевченко Николай, он недавно с Кубани... Тоже многое может рассказать.

Глеб знакомился, каждому пожимал руку. В углу привстал человек в обношенной шинели, с бледным интеллигентным лицом, английскими усами в скобочку, его Макаров тоже представил:

— Это вот делегат с мест, уральский казак Ружейников, он у нас, кроме того, врач, доктор, короче говоря... Только приехал с Урала и тоже со свежими новостями. На Урале тоже «весело»!

Когда Глеб рассказал, зачем он приехал в Москву, его усадили за стол, дали хлеба и сала. Обступили кругом, смотрели, как он ест, слушали сбивчивый рассказ. Потом Ружейников рассказал примерно то же самое, и Овсянкин, поблагодарив за хлеб, спросил, сытно икнув:

— Но... хоть на Кубани-то дела поправились или нет? Я без малого два месяца путешествую, ничего не знаю...

— Да нет, товарищ, на Кубани как раз невесело, — сказал Макаров. — Вот Николай Шевченко днями вернулся оттуда, и не сказать «приехал», а «добрался»! На Кубани, брат, волынка!

Шевченко не стал себя упрашивать, рассказал с болью в лице об отступлении 11-й армии, трагедии в Пятигорске. Он по заданию самого Свердлова осенью вывозил золотой запас и другие ценности Кубано-Черноморской республики из Пятигорска. И вывозил-то по-особому, тайно, вьючным транспортом через Святой Крест и калмыцкие зимовья на Царицын. Другого пути не было. По всей степи надо было опасаться не только белогвардейцев, но и обыкновенных бандитов, бело-зеленых и даже красно-зеленых. Все стреляли из винтовок и палили из дробовиков издали, не спрашивая пароль: свой не свой — на дороге не стой!

— Так вся армия и столпилась в Пятигорске? — недоумевал Глеб.

— Там уже не армия, а табор, — сказал Шевченко со вздохом. — Из всех частей только одна бригада Кочубея в строевом порядке и при дисциплине. Пошли теперь через Кизляр на Астрахань, по зимней пустыне, без воды и клока сена... Такие дела на юге, брат.

Все помолчали, переглянулись.

Глеб тяжело задвигал каменными челюстями:

— И чего же вы думаете, станичники? Чего ждете-то, с моря погоды? Ведь не где-нибудь, а в ваших краях бесчинство! Я вот к Ильичу надумал с этим, дело-то поганое! Да и спешить надо! А ты, товарищ, видно, из сочувствующих? — мягко уточнил Макаров, имея в виду дальнейший свой разговор с гостем.

— Эва! Сочувствующим я был в девятьсот пятом, когда в Шуе с товарищем Арсением был на баррикаде, рабочие дружины готовил, за оружием ездил! А с германской я уж в партии, браток! В партии. И положил зарок: не опускать рук, пока всю мировую контру и внутренних гадов на колени не поставим!

— Ну, спасибо, — сказал Макаров, — это удружил! А то у нас даже и в отделе партийных-то маловато. А мы счас особую комиссию ВЦИК готовим, в Донскую область. Будет само собой и партийная комиссия, Владимир Ильич распорядился. Так что скоро едем, командируемся на Дон и тебя, товарищ дорогой, берем тоже в эту комиссию, раз ты честный большевик и к тому же свидетель с мест. Как ты?

— Завтра бы к Ильичу попасть, — встал от великого волнения Глеб.

— Вопрос-то решен, чего же воду в ступе толочь, посуди сам. Да и нездоров Ильич, пускай отдыхает, — сказал Макаров. — Едем, друг, с нами!

Овсянкин подумал, прикинул что-то, кивнул согласно:

— Ну что ж, это дело. Тут главное — в зародыше все перехватить! Обмандатить полномочно, чтоб эту анархию — к ногтю! А то ведь что получиться может, братцы? Возьмем скоро и Новочеркасск, и Ростов, а там и Екатеринодар не удержится. Побьем генералов, а народ тут как раз и потеряет в нас веру. Управлять, мол, не могут, какая это власть?

— Власть у нас правильная, рабоче-крестьянская, но врагов у нее много, — сказал Макаров. — Явных врагов, да еще и тайных! Долго еще придется воевать и на фронте и в тылу за правое дело;

Овсянкин кивнул своей стриженой шишковатой головой, и в его суровых глазах Макаров заметил непомерную глубь веры и решимости...

ДОКУМЕНТЫ

О положении 11-й Красной армии

К декабрю (1918 г.) 11-я армия насчитывала около 150 тыс. человек.

Эта грозная сила столкнулась с новой опасностью — ее бойцов начал косить сыпной тиф. Медикаментов не было. Отсутствовало также необходимое вооружение, снаряжение и обмундирование. ...Серго предпринимает ряд мер, чтобы сохранить боеспособность 41-й армии. Но в Реввоенсовете Кавказско-Каспийского фронта сидели ненадежные, а то и прямо враждебные Советской власти люди.

Они не оказывали никакой помощи героическим бойцам 11-й армии и обрекли ее на гибель.

Последние дни Серго на Северном Кавказе

Серго пробыл в горах до середины апреля 1919 года. Он постоянно объезжал аулы... собирал стариков, и они на коране клялись до последней капли крови защищать Советскую власть. Одно время скрывался от карательного отряда в пещере под аулом Датых...

В конце апреля Серго покинул аул Пуй.

Когда Серго и его спутники поднялись на перевал Хевсуретин, началась сильная метель. Продвигаться дальше было почти невозможно, да, кроме того, и опасно... Наконец проводник категорически заявил, что дальше идти нельзя.

Возвратиться надо было еще и потому, что с ними был больной Автономов.

Трогательная забота Серго и внимательный его уход за Автономовым не могли спасти этого талантливого, мужественного и преданного революции человека.

В пути он умер. Три дня Серго и его спутники пробыли в ауле, похоронили Автономова и двинулись дальше, через перевал...

 

7

После трагедии в Пятигорске 11-я армия фактически перестала существовать как боевое соединение. К началу марта 1919 года генерал Деникин полностью вытеснил ее остатки с Кубани и Терека в пустую астраханскую степь и перебросил для действия на Донском фронте освободившиеся части: 14 500 штыков и 5500 сабель. Почти втрое возрос поток военных грузов в Новороссийске, предоставляемых Антантой. Если в феврале прибыло только десять транспортов, то в марте их было уже двадцать шесть. Оружие, боеприпасы и военное снаряжение не могли, конечно, вернуть Донской армии после тяжелейших потрясений и январе и феврале «душу живую», они могли только отсрочить окончательное разложение. Однако новые обстоятельства и «реорганизации» на фронте 9-й армии красных неожиданно предоставили генералу Сидорину передышку и возможность собраться с силами, выиграть время.

На оперативном совещании главнокомандующий Деникин так и сказал присутствующим — командирам донских корпусов Сидорину и Мамонтову, а также командующему кубанскими частями Врангелю:

— Судьба благоволит к нам, господа, предоставляя широкие возможности для маневра и прорыва. По неизвестным причинам красное командование расформировало авангардные части 9-й армии и отвело на отдых... Неясно еще, будут ли эти позиции прикрыты в будущем, но сегодня перед нами совершенно свободный коридор в глубь советских тылов шириной чуть ли не в добрую полусотню верст... Разведка и контрразведка усиленно работают, выясняя обстановку, уточняя, нет ли здесь какой-либо западни. В ближайшее время вы получите оперативные приказы о наступлении. А пока, господа, следует хорошенько подготовить конницу для больших рейдов в условиях бездорожья и весенней распутицы...

Чуть позже, в приватной беседе с генералом Мамонтовым, Деникин обратил его внимание на известные статьи в малотиражной газете «Известия Наркомвоена», издаваемой под личной редакцией Троцкого, — в статьях шла речь о необходимости полного подавления казачества как на Дону, так и в других местах по окраинам России.

— Видите, генерал, сам нарком Троцкий усиленно испрашивает от нас активных действий и конных рейдов! — Здесь Деникин небрежно усмехнулся, обратившись прямо к газете, доставленной ему контрразведкой.

Номер был от 6 февраля, и в нем напечатано: «По своей боевой подготовке казачество не отличалось способностью к полезным боевым действиям. Казаки по природе ленивы и неряшливы, предрасположены к разгулу, к лени и к ничегонеделанью. Такими были как казачьи офицеры, так равно и рядовое казачество... За всю прошлую войну нет ни одной героической казачьей атаки, ни одного смелого казачьего рейда... Почему-то казаки, по их словам, особенно любили наносить удары нагайками женщинам...»

— Особенно вот это, — продолжая самодовольно усмехаться, отчеркивал Денинкин полированным ногтем в газете и прочитывал вслух. — Вот это доведите до сведения донских господ офицеров. Превосходная агитация, знаете ли!

В газете писалось черным по белому: «Особенно рельефно бросается в глаза дикий вид казака, его отсталость от приличной внешности культурного человека западной полосы. У казачества нет заслуг перед русским народом и русским государством. У казачества есть лишь заслуги перед темными силами русизма, самодержавными выходцами из Германии...»

Генерал Мамонтов по прежней службе не был казачьим начальником, он был армеец, но гражданская война свела его с донскими белыми полками, и он лучше кого бы то ни было знал, что такое казачья конница в боевых условиях. У него заболели скулы от плохо сдерживаемого смеха: он не мог себе позволить такую вольность в присутствия главнокомандующего. Спросил, наливаясь краской иронии и гнева:

— Кто это все сочинял, разрешите узнать? Обычно говорят, бумага все терпит, но здесь... просто дремучее невежество, ваше высокопревосходительство! Я был более высокого мнения о Троцком: оратор и все такое, знаете. Кстати, он кто по профессии? Если не секрет.

— Трудно сказать. Подпольщик, разумеется, но с виду, как говорят, провизор средней руки...

— Но ведь в газете, простите за грубость, написано черт знает что! Этого нельзя даже читать в приличном обществе!

— А это и не писалось для приличного общества, — высокомерно сказал Деникин. — Все это рассчитано на ум дворника и прачки, на ум городских низов. И всех их в данном случае надо, знаете ли, пе-ре-убедить! Вкупе с самим провизором. Не словом, но делом, генерал! Если в ближайшее время красные не прикроют брешь на Донце, в районе Белой Калитвы и станицы Екатерининской, нам ничего не остается, как ввести в эту брешь оба корпуса, ваш и генерала Шкуро. Да... А пока есть время, познакомьте казачьих офицеров с этими газетками и откровениями в них неистового, к-гм... полководца!

— Постойте, погодите, товарищ Миронов... Я ничего не понимаю! Вы на сегодня должны находиться в Серпухове, так? А если так, то почему вы здесь?

Член РВС Южного фронта Ходоровский, подслеповато моргая, то вскидывал очки на стоявшего перед ним Миронова, то быстро и вскользь бросал взоры на стол, где лежали документы, привезенные Мироновым из красной ставки. И вновь повторял о своем непонимании, впервые так, лицом к лицу, рассматривая этого непостижимо оборотистого начдива.

Извольте радоваться: успел за какую-то неделю (за неделю! — срок, недостаточный в ином случае для получения одной какой-нибудь резолюции в губернском масштабе), успел, повторяю, побывать в Серпухове, представить главному штабу свой личный доклад о положении на Дону — этого доклада, к слову, никто от него не запрашивал! — и вот уже стоит здесь с предписанием главкома Вацетиса: начать формирование новой казачьей дивизии здесь же, на Южном фронте, откуда его, собственно, с таким трудом только что убрали... Хорошенькое дельце!

Со стороны внешне человек — ничего особенного. Никаких выдающихся черт, ни особой «самовитости», ни волевого подбородка, только заметная черная родинка на щеке, у рта, и длиннющие, черные, вразлет староказачьи усы! Худощав до предела, жилист и, по-видимому, отличный всадник. На боку — шашка за революционные заслуги... Жмурист, глаза напряженные, сильные, подчиняющие чужую волю, да еще и озорные — на такого в серьезном деле, а тем более в политике никак нельзя полагаться. Товарищи с мест безусловно правы!

Говорит напористо, не смущаясь, что перед ним лицо, высшее по должности:

— Я прибыл по предписанию главкома. Обстановка требует...

— Какого числа вы... докладывали в Реввоенсовете? — спросил Ходоровский.

— Неделю назад. Товарища Троцкого ни я, ни Реввоенсовет не могли дождаться, таким образом, личное знакомство, о котором говорилось в телеграмме, не состоялось, — допустил даже открытую иронию начдив Миронов. Причем в глазах в это время отразилась бешеная работа мысли. — Положение на фронте, как вы знаете, требует поворотливости. Аралов и Вацетис считают...

— Но постойте! — вновь перебил Ходоровский. — Я не могу рассматривать этот вопрос единолично. Надо же все согласовать. И — для меня Троцкий, между прочим, прямой начальник. Как и для вас, надо полагать.

Миронов оставил эти слова без внимания, в жмуристых глазах его мелькнуло презрение.

— У вас на столе постановление главного штаба. При чем тут единоличное рассмотрение?

— Хорошо. Я внимательно ознакомлюсь со всем этим... И с вашим докладом, и с резолюциями, и с самим решением. К приезду наркомвоена все будет готово. Но вы-то что предлагаете? Конкретно? Мобилизовать весь Дон, дабы сидящие по домам казаки как-нибудь не попали под мобилизацию Деникина? Так я вас понял? И — куда направить эти части?

— Это дело главного штаба, — едва не заскрипел зубами начдив. — Куда угодно, можно и на Колчака, лишь бы не оставлять их по станицам, в безделье. Не подвергать расстрелам и поркам на белых майданах и, с другой стороны, не вешать потом на них же собак: мол, опять пошли служить белым генералам! И впрямь, нам они вроде не нужны, а Деникин сразу мобилизует, с тем шутки плохие! Только разгромили Краснова, а фронт опять трещит по всем швам, разве не слышите? Может быть, сводки еще не поступили?

Да. Он, оказывается, знал, что произошло на Донце за эти три недели. Знал то, что пока еще сохранялось в тайне, о чем молчали газеты. В разрыв фронта под Белой Калитвой Деникин ввел крупную группировку войск — два конных корпуса. Знал об этом Миронов и предлагал свои услуги, которые в данной обстановке почти невозможно не принять. Но... сверху установка насчет Миронова иная...

— Хорошо, товарищ Миронов, — сказал Ходоровский и поднялся из-за стола. Он давал понять, что завершает этот разговор. — Дайте мне хоть немного времени... Ну, сутки! За это время прошу вас написать нам подробный доклад о том, как и где практически организовать сборные пункты для казаков, и все, что касается этой стороны дела. Пожалуйста. Здесь и отведем вам место, в комнате для приезжих.

— На это мне потребуется не сутки, а чуть больше времени, — сказал Миронов, попадая незаметно для себя в ловушку. В этих делах, в бюрократической канцелярщине, он был не стратег.

— Хорошо. Трое суток, думаю, для вас будет достаточно? А за это время мы все решим.

По звонку Ходоровского вошел комендант.

— Проводите товарища Миронова в гостиницу. Обеспечьте бумагой и письменными принадлежностями.

— У меня все это найдется, — усмехнулся Миронов, глядя искоса, небрежно козырнув на прощание.

Ходоровский перелистал оставленный на столе доклад начдива-23 в Реввоенсовет и главный штаб. Заинтересовался отдельными пунктами этого доклада, которые носили, по его мнению, отчасти и односторонний характер... Чтобы удержать основную массу донского казачества, сочувствующую Советской власти, Миронов предлагал, например:

«1. Считаться с историческим, бытовым и религиозным укладом жизни казачества. Время и умелые политические работники разрушат темноту и фанатизм, привитый вековым казарменным воспитанием...

2. Пока контрреволюция не задушена... обстановка требует, чтобы идея коммунизма проводилась в умы казачьего и коренного крестьянского населения путем лекций, бесед, брошюр и т. п., но ни в коем случае не насильственно, не насаждалась, как это «обещается» теперь всеми поступками и приемами большинства ревкомов...»

Ходоровский поставил жирный вопросительный знак против этой строки, потом добавил еще восклицательный и подчеркнул всю фразу. Вот он, милый Миронов, весь тут как на ладошке! А вы что думали, он, так сказать, бескорыстно надел звезду на фуражку? «И кажется, он уже начинает перерастать сам себя... — с легким раздражением подумал Ходоровский. — Год-полтора назад он был куда примитивнее...»

Ходоровский вышел из-за стола, отпер несгораемый шкаф и, порывшись в папках, достал одну из них с чернильной надписью: «Начдивы». Полистал разные анкеты и справки и нашел захватанный руками листок с воззванием Миронова к казакам в декабре семнадцатого года, где он пытался разъяснять смысл политической борьбы в тот период. Листовочка была, надо сказать, более чем доступная самому темному казаку:

«Социалисты, как и верующие во Христа, разделяются на много толков или партий...

«Что же это такое?» — спросите вы. Одному богу молятся, а поразделились. Совершенно верно — молятся одному богу, но веруют по-разному.

К своей конечной цели партии идут различными дорогами. Например. Партия народных социалистов говорит, что и землю, и волю, и права народу окончательно мы дадим через 50 лет; партия правых социалистов-революционеров говорит: а мы все это дадим народу через 35 лет; партия левых социалистов-революционеров говорит: а мы все это дадим народу через 20лет. Партия социал-демократов меньшевиков говорит: а мы дадим народу все это через 10 лет. А партия социал-демократов большевиков говорит: убирайтесь все вы со своими посулами ко всем чертям. И земля, и воля, и права, и власть народу — ноне же, а не завтра и не через 10,25,35 и 50 лет. Все трудовому народу и все теперь же.

...Итак, еще раз: большевики требуют немедленной передачи земли, воли, прав и власти трудовому народу, они не признают постепенного проведения в жизнь своих требований сообразно с условиями данного момента. Они не признают также никакого единения с остальными партиями, особенно буржуазными...»

«Ноне же...» — с сарказмом повторил одно из местных словечек Ходоровский, теряясь в догадках: так ли уж был темен сам Миронов или просто приспосабливался к языку станичников? Захлопнул папку, сунул на место и возвратился за стол, к нынешнему докладу начдива.

Что же дальше?

«3. В данный момент не нужно бы брать на учет живого и мертвого инвентаря, а лучше объявить твердые цены, по которым и требовать поставки продуктов, предъявляя это требование к целому обществу данного поселения...

4. Предоставить населению под руководством опытных политических работников строить жизнь самим, строго следя, чтобы контрреволюционные элементы не проникали к власти...»

«О-хо-хо, милые мои, это уже не его, Миронова, мысли, а заповеди бывшего комиссара, покойника Ковалева! Опять речи про местные и окружные Советы, но ведь это прямо противоречит нашим установкам на места!..» — вздохнул Ходоровский и поставил жирную галку около резолюции Аралова — члена РВС и начальника оперативного отдела Наркомвоена: «ВСЕЦЕЛО ПРИСОЕДИНЯЮСЬ к политическим соображениям и требованиям т. Миронова и считаю их СПРАВЕДЛИВЫМИ... Аралов».

Аралов и главком Вацетис, по мысли Ходоровского, клюнули на удочку Миронова, теперь придется их сворачивать с этой опасной стези... Кстати, каково мнение Сокольникова на этот счет?

Ходоровский попросил соединить его с Сокольниковым, как представителем ЦК партии на Южном фронте.

Через некоторое время состоялся разговор по прямому проводу.

Ходоровский. Не считаете ли вы, что приближается момент, когда по политическим соображениям было бы целесообразно перевести Миронова в другую армию, подальше от родных станиц?

Сокольников. Я полагаю, что в этом надобности нет. Организация красных казачьих частей — дело насущное и своевременное. Неплохо было бы иметь еще одну кавалерийскую часть... Кроме того, надо иметь в виду, что Миронов один стоит целой дивизии!

После этого связь прервалась.

Ходоровский усмотрел прямую опасность в том, что большинство в Реввоенсовете склонялось к поддержке Миронова. Могла пострадать «основная линия», о которой настойчиво говорил сам Троцкий. Поэтому Ходоровский приказал отбить письмо-телеграмму самому наркому и в течение суток во что бы то ни стало разыскать председателя РВСР, где бы он ни находился. В письме говорилось:

«Одобренные главкомом и Араловым политические соображения Миронова в корне расходятся с проводимой директивой... Как докладывал вам в телеграмме Сырцов, его выступления вносят большую смуту. Просим точных указаний, как быть в связи с мандатом (на организацию дивизии Мироновым) и с резолюцией по его докладу...

Мы оставили Миронова до завтра с тем, чтобы сегодня непременно получить от вас точные указания.

Прошу сегодня же вечером по прямому проводу через Серпухов эти указания дать. Ходоровский».

24 марта Ходоровский принял доклад Миронова, в котором предлагались экстренные меры по укреплению красного фронта (и еще более — красного тыла) в борьбе с Деникиным. Сказал, по-товарищески улыбаясь:

— Мы учтем ваши предложения, товарищ Миронов. Но в части мандата нарком пересмотрел решение РВС... Сейчас на Дону уже проводятся необходимые меры, а вот на Западном фронте дела у нас из рук вон! Кроме того, вы, конечно, знаете, что командующего 16-й армией Снесарева Андрея Евгеньевича решено переместить на должность начальника организуемой в Москве Академии Генерального штаба... И по возрасту, и по общей культуре он для этого подходит. Весьма! Товарищ Троцкий умеет ценить военные кадры! И он считает, что бывший начдив Миронов заслуживает повышения и будет также на своем месте, если с течением времени станет командармом-16. Сейчас же, на короткое время, лишь для ознакомления со штабом, вас назначают туда помощником командарма по строевой части. Документы — у Вацетиса. Насколько я знаю, приказы уже заготовлены, а штаб 16-й армии в Смоленске.

— Благодарю за доверие, — сказал Миронов, сухо откозыряв.

За документами снова надо было ехать в Серпухов, к Вацетису.

Стремительно шел, почти бежал по перрону к своему штабному вагону. Вестовые и охрана едва поспевали следом. Неистово колотилось сердце, душа силилась что-то понять и не могла смириться с тем, что творилось вокруг. «Положение на Юге стабилизировалось, проводятся необходимые меры...» — сказал Ходоровский. Да ведь Миронов знал, знал преотлично, что и как ныне «стабилизировалось» на Донце! Уж по чьей вине, трудно сказать, — Троцкого ли, Всеволодова или всех вместе, — но два свежих, отмобилизованных, горящих лютой злобой к Советам конных корпуса уже гуляют по тылам наших войск! Даже представить нельзя здравым рассудком, что там делается нынче! И не где-нибудь, а снова на его родимом Дону, снова все кипит, как было в апреле прошлого года. Кровь, кровь, и нет ей конца!

Надя, заждавшаяся Филиппа Кузьмича в салон-вагоне, насторожилась, когда увидела мужа. Он сменился с лица, казался взбешенным, шептал ругательства, как в тот вечер в Михайловке, когда схоронили Ковалева и он вернулся из штарма...

— Что такое, Миронов? — ахнула Надя, соскочив с подножки вагона, быстро идя навстречу и обирая на плечах белый пуховый платок с бахромой.

— Ничего, — сказал он, прикусив только длинный ус. — Все решено на верхах. Назначен помкомандарма-16. В Смоленск!

Конвойные казаки оставили их вдвоем, ушли к другому концу вагона. Надя осмелела, улыбнулась с простодушием, как будто не сознавала причин, которые так взволновали его.

— Ну так что же? О чем горюешь, казак удалой? — «Жив, и ладно!» — говорили ее глаза.

— О том, что это «вежливая» ссылка! Неужели надо объяснять? — сказал он с каким-то остервенением. И потерянно махнул рукой. — Что ж, надо все-таки ехать в Смоленск, приказ есть приказ...

 

8

Нехорошо, смутно было по верхнедонским станицам и хуторам этой весной. Народ будто ощетинился, замкнулся наглухо от всякого встречного и поперечного, отсиживался по домам, за мелкой работой во дворах. На ночь запирались калитки и двери, а ворота (у кого они еще были) подпирались изнутри увесистыми кольями и жердями. Пахари не спешили с выездом в поле: «Один черт, либо конница стопчет все на корню, либо продразверстка выметет сусеки до последнего зернышка, на кой ляд гнуться в борозде?» Попали от селении к селению слухи чернее прошлогодних: с юга чуть ли не в карьер надвигались банды Деникина, резали и вешали всех, кто в прошлом якшался с красными, — а якшались чуть ли не все, от дома к дому, — а в особенности не было пощады тем, кто зимой с оружием переходил на сторону красных по всей линии от Богучара до Царицына... А тут свои же ревкомы чего-то начертились, хватали стариков и старух, держали в тюгулевках, а то и выводили по ночам за хутор, к ближнему яру, как скрытую контру. Чего им вздумалось пугать православный народ, никто понять не мог. Явные сторонники Советской власти не скрывали недоумения, разводили руками, а некоторые ожесточались и свирепели от непонимания. Ходил слух, что самого красного из красных командиров Миронова московские комиссары невзлюбили и сослали в Соловецкий монастырь, где теперь всех несогласных будто бы содержат и заставляют отмаливать как свои, так и чужие грехи. Потом вроде бы верные люди передавали, что это — белогвардейские сплетни, что жив покуда Миронов, но уехал в Москву к Ленину, свою особую правду доказывать, да приему там трудно теперь дождаться: по весне у Ленина от ходоков тесно, со всей Расеи ведь идут!

Томились, перешептывались, ждали... Вера в Советы, надо сказать, была, никуда не девалась.

И вдруг шрапнельным снарядом разорвалась над вешней степью сногсшибательная новость: допекло и Москву! Верховная власть приказала местные ревкомы разогнать, а самых ретивых активистов за излишнее усердие отдать под трибунал... Точно, во Втором Донском, и в Морозовской, и выше, по Чиру, трибуналы работают уже в другую сторону!

Сначала слухам этим мало кто верил, но постепенно добрые вести окрепли — главное, и в других местах порядки сильно менялись к лучшему. Слава-то богу, что на все укорот есть!

Морозовский ревком был действительно арестован в полном составе и осужден. И в ходе партийной проверки и разбирательства даже много повидавший в жизни член комиссии ВЦИК Глеб Овсянкин-Перегудов содрогнулся от содеянного здешними горе-активистами и хладнокровно подписал, как член особого трибунала, приговор о расстреле виновных.

Председатель бывшего ревкома Богуславский, молодой, так и не протрезвевший к концу суда, только разводил руками, не умея или не желая понять, в чем его обвиняют:

— Говорят, что мы бесчеловечие творили, а ежели это — директива? Ко мне и раньше приходили рядовые члены партии и сочувствующие и спрашивали: на каком основании вы расстреливаете без суда и следствия? Но мне такие расспросы, граждане судьи, до сих пор кажутся странными. Я действовал исключительно в разрезе телеграммы товарища Мосина из Гражданупра. В ней обвиняли нас в нерадивости и попустительстве... Конечно, вопрос почти что политический: партия одно постановляет, а мое начальство свое требует! И вот я с горя выпил, пошел в тюрьму, вызвал по порядку номеров какое-то число и расстрелял... Вы тут, обратно, упираете на декрет и дух постановлений, а я вас спрашиваю: кому я должен подчиняться в натуре — партии или высшему своему начальству?

Овсянкин слушал эту слезливую белиберду и скрипел от ярости зубами. Какая сволочь иной раз может выплыть на вершину волны, ежели время бурное! Тут только гляди за ними, искателями легкой жизни!

Но самое худшее было в том, что невежественные станичники теперь поделили всех партийных на «большевиков» и «коммунистов» и полагали, что это две разные партии.

Когда уводили осужденных за край Морозовской, в рощу, — делалось это с утра, открыто, — злорадствующие бабы и старухи бежали вслед, плевались и сучили дули. Одна остановилась напротив сельсовета я вдруг стала истово молиться на красный флаг, отбивая земные поклоны. А старуха Фомичиха, у которой всего-то месяц назад расстреляли деда, ветхого старца, орала через плетень на всю улицу:

— Достукались, сук-кины сыны? И на вашу бесовскую породу управа, ишь, нашлась! Я ж к нему, ироду, Марке этому, ходила, ишо когда Михеич в тюгулевке у них сидел живой-здоровый... Отпустите старого человека, просила. Так он — нет! Он, говорит, у тебя спесивей, гордай да сознательных фабричных в девятьсот пятом годе плетюганом порол! Порол? — наступает аж с кулачищами! Я грю: порол, так что ты тут усматриваешь, ирод такой? А он: вот то и усматриваю, что шлепнем твово деда за службу царю и господу богу, да и весь разговор! Да что ж ты, грю, узду твою мать, так дело поворачиваешь, рази он тоды самоволом? Кинул вроде стремена лыковые на холку кобыле да и затрусил полюбовно в этот Александер-Грушевск маёвщиков пороть? А? Ты, сук-кин сын, раздумай дело-то по-людски: ведь их, вторую да третью очередь, призывали законом, да присягой давили, да офицерья над ними понаставили, да под команду и гнали! А ну-к, попробуй откажись! Власть, она и есть власть! Были и у нас такие, что возроптали да отказались, так их прищучивали больней пролетарьев — в цепя, да в Сибирь!.. Ах вы, ироды, грю, ироды проклятущие, да хто же это вас так научает, кровь-то человечью цебарками лить!

Овсянкин сначала зажимал уши, а потом пошел к председателю ревтрибунала и все рассказал. Председатель, бывший механик с Путиловского, по партийной мобилизации чекист, а в обиходе — дядя Мозольков, вызвал из Царицына специальную группу политических агитаторов — успокоить население. И в это время пошли смутные разговоры, что в Вешенской и выше по Дону неспокойно, кое-где начались бунты и выступления с оружием...

Мозольков приказал Овсянкину собираться в дорогу.

— Езжай срочно в Воронеж, доложи все в Донбюро. Особо надо проверить, что там за Мосин у Сырцова, какой эти телеграммы подписывал, насчет массового террора... Надо бы дознаться да тоже... при-со-воку-пить. — И добавил, снизив голос: — Постарайся, товарищ Глеб, найти нам Дорошева либо самого Сокольникова... Это я к тому, что Сырцова лучше этим делом не занимать, он его скорей всего под сукно положит. У него самого рыло-то в пуху. Там так: где Сырцов, там и Мосин на подхвате, два сапога, одним словом...

— Я его знаю, Сырцова, — сказал Овсянкин. — У меня с ним уже состоялся разговор еще до Москвы! Из партии надо гнать сопляка, а с ним вот разговоры надо разговаривать!

— Выгонишь ты его... — как-то скептически сказал Мозольков и закряхтел, давая понять, что задачу Глеб ставил не только тяжелую, а прямо невыполнимую. Зело возлюбил товарища Сырцова сам предреввоенсовет, чего тут можно добиться?

Мозольков был старый член партии, он понимал дело глубоко. Его не сбивал с толку нынешний авторитет Троцкого, вошедшего в партию в позапрошлом году и сразу же обнаружившего определенную фракционность поведения. Ясна была ему и природа «ошибок» Богуславского.

— Езжай, да побыстрей! — сказал Мозольков.

Путь около Лихой был уже перерезан белыми. Глеб с конвойным казаком Беспаловым тронулись через Милютинскую и Наголинскую слободу к Миллерово, так было даже короче. В дороге меняли лошадей.

В Наголинской председатель ревкома, молодой, еще безусый хлопец из здешних переселенцев-украинцев, предупреждал, что совсем поблизости стали постреливать банды казаков, восстала будто бы вся Боковская станица. Точно как прошлой весной, когда на этих буграх Подтелкова окружили... Советовал остерегаться, держать путь балочками и буераками, а в светлое время суток и вовсе пересиживать где-нибудь в кустах. Но Овсянкина трудно было задержать словом, он почему-то верил, что сама его миссия в Воронеж и пакет с документами трибунала, что хранился за отворотам его замызганной богатырки, сами по себе гарантируют ему неприкосновенность. И надо сказать, до самой речки Ольховой, откуда с бугров в тихую погоду уже можно расслышать паровозные гудки и увидеть черный дымок станции Миллерово, все шло спокойно.

А когда начали съезжать на усталых лошадях в ивняковую пойму Ольховой, неожиданно, как из-под земли, а точнее, из ближних камышей выехали пятеро конных, при пиках, шашках и лампасах, и молчаливо взяли в кольцо. Бежать и скакать было некуда, да и бессмысленно, потому что у этих казаков кони были свежее.

— Далёко путь держите? — спросил с каким-то веселым нахальством обладатель рыжего петушистого чуба, москлявый и злой казачок с выбитыми передними зубами.

— Дело не ваше! — холодно сказал Овсянкин, не теряя присутствия духа. — Имею поручение в Воронеж, по делу правительственной комиссии. У меня мандат подписан в Москве лично товарищем Калининым.

— Ого-го какую птицу поймали! — ахнул радостно москлявый казачишка и подскочил с конем ближе. — От самого Всероссийского старосты! Ну, молодец, ну, голова! Чтобы мы не сумлевались, как с тобой быть!.. Тебя надо теперя не у нас в станице телешить да пороть — раз уж расстрелы у нас запрещенные, — а в самые Вешки гнать, в штаб к самому Кудинову! А ты кто? — холодно спросил Беспалова, потому что определил по седлу, посадке и прочим мелким, но важным признакам, что Беспалов — казак, а с казаков тут был спрос особый, казака можно и расстрелять.

— А я, станичник, с Хопра! — не испугался Беспалов. И даже засмеялся дружелюбно, как и положено в станичной компании. — Чего это у тебя передних зубов-то недочет? Не кобылка задом накинула у монопольки? Аль ты завсегда такой храбрый, что не боишься и по зубам получить?

— С Хопра-а?! Так у вас там все, заразы, красные наскрозь, сверху донизу мироновцы! Вот возьму и хлопну тебя, краснозадую сволочь, и греха на душу не возьму! А что? Вот возьму и... — и начал снимать с плеча карабин.

— А ну, прекратить! — гаркнул Овсянкин проснувшимся басом, да так, что его собственный конек сдал на задние ноги. С сознанием достоинства Овсянкин извлек из огромного кармана тужурки матово блеснувший сталью наган. — Кто у вас тут старший?

Москлявого потеснил конем плотненький в плечах казак, но выправке урядник или вахмистр, но пока без погон и уставных знаков различия, с черными спокойными глазами.

— Я старший... Но оружию вы, товарищ, сховайте лучше, договоримся мирно. А то вы сгоряча убьете одного из нас, а другие, тоже сгоряча, могут вас, товарищ, зарубить. А вы нам очинно живой нужные, раз у вас такие партейные поручения! Зараз есть строжайшее распоряжение из Вешек от товарища Кудинова: захватывать как ни можно больше важных комиссаров с ихними документами и бумагами. Очень сурьезные попадаются бумажки, товарищ...

Этот старший казак подъехал на рослом буланом жеребце вплотную, как-то спокойно взял Глеба за правую руку, за самое запястье, и отнял наган.

— Не балуй, не балуя, товарищ, — сказал сквозь зубы. И Глеб почему-то не вспылил, сразу смирился с положением пленника. Отчасти он почувствовал физическую силу противника, отчасти все еще верил в собственную неприкосновенность, надеялся на доброе и потому не оказал сопротивления.

— Ну вот и хорошо, — сказал старший казак, жестко и мстительно усмехнувшись, и под усами как-то хищно мелькнули влажные крепкие зубы. Кинул через плечо москлявому тяжелый наган, как ненужную игрушку, я тот послушно поймал его на лету, сунул за поясной ремень.

— А теперь просим вас вежливо, товарищи — обои! — проехать с нами в штаб. Поимейте в виду: не до ближнего буерака, как мы со своими дураками поступаем, а до самого Дона. В Базках переправимся на тот берег, а уж в Вешенской с вами будут культурно говорить, как я уже сказал, спокойно. Расстрелов у нас нету, Кудинов запретил брать дурной пример с ревкомов. Ага.

— Кто такой Кудинов? — развязно спросил Беспалов. Но ему никто не ответил. Трое казаков сделали привычно «вольт направо», выезжая к броду, двое выждали, пока Овсянкин с Беспаловым протронут своих коней следом, поехали сзади. За речкой разобрались иначе: двое впереди, двое позади, а урядник по обличью, тот поехал рядом с пленниками, благодушно отвалясь на заднюю луку. И от полноты чувств, отчасти даже рисуясь своего рода мирным отношением, попросил табаку на закурку.

Овсянкин табаку дал.

— Между прочим, товарищи, чуть севернее этих мест, аккурат в юрте нашей станицы... — начал пояснять словоохотливый урядник, мусоля козью ножку и вроде бы не глядя на пленников. — Здеся... аккурат в этих же числах прошлого года... Подтелкова вместе с его экспедицией взяли, и тоже — полюбовно, без стрельбы...

— Чему радуетесь? — хмуро спросил Овсянкин, — Красные полюбовно, а вы их — на шворку? Думать-то, видать, уж совсем разучились?

Урядник малость оторопел от такого поворота мысли, подозрительно оглядел дорогу впереди и насупился. И тогда вступил в разговор Беспалов.

— Крепкую промашку вы тогда сделали, земляк, — сказал он как бы безмятежно, покачиваясь в седле. — Крепкую! Не отчебучили бы в прошлом годе с Подтелковым, може, теперь другой разговор на Дону был! А то вот, сами видите...

— Почему это — мы? — вдруг откинул недокуренную цигарку урядник. — Мы как раз в то самое время в Миллерове красный штаб охраняли, все — за Советскую власть! Это тут краснокутские казаки, да всякое сборное офицерье, да хохлы хуторные из богатых над подтелковским отрядом суд учинили. А мы — нет, мы, сказать, и теперь за Советскую власть, товарищ. Токо — без дуростев.

— Здорово! — выругался Беспалов. — А оружию хто поднял?

— Так другого же выходу нет, друг ты мой хоперский, — сказал урядник. — От великого кровопускания куда не кинешься? Командующий наш Кудинов, тоже бывший красный комэскадрон, так прямо и сказал: лучше уж, братцы, в открытом бою головы сложим честно, чем нам их поодиночке, как гусятам, пооткручивают. Выходу нет!

Овсянкин ехал ссутулясь, не вмешивался. Считал, что земляки, может, скорее о чем договорятся... Наваливалась на плечи между тем страшная тяжесть взаимного непонимания людей, начала какого-то столпотворения вавилонского, когда каждый человек другому — враг. Не до разговоров было, когда в плен его взял недавний красноармеец.

«Черт, до чего можно усложнить и запутать политику! — едва ли не матерно сокрушался Овсянкин и чувствовал, как в нагрудном кармане парусиновой тужурки каленым железом печет ему кожу против сердца его партийная книжка. — Как можно запутать и затуманить простейшие вопросы! А потом, после сказать: причина — в ожесточенности людей, в темноте, еще черт знает в чем! И кто это обмозговал так, ради чего, почему? Кому на руку?.. Месяц назад думали прикончить на Дону гражданскую войну, и дело к тому клонилось, а там бы и Колчак не удержался в Сибири! И Деникина на Кубани можно было бы прищучить, если весь Южный фронт на него посунуть! Ан нет, вместо мирного сева на Дону и Кубани опять рубка, круговой кровавый покос...»

Не доехал ты, Глеб Овсянкин, но назначению в Донбюро. Через Боковскую и Каргинскую везли его с Беспаловым прямо в главный повстанческий штаб, в окружные Вешки.

Кудинов Павел, бывший хорунжий и георгиевский кавалер, не был офицером по призванию. Он окончил в свое время в Персиановке сельскохозяйственное училище (как и комиссар Кривошлыков), а в этом училище вольное хождение имели разные демократические идеи — от эсеровских и анархистских до большевистских. На германской он первое время был вольноопределяющимся и прославился среди казаков как душевный человек и балагур... Но, с виду мягкий, общительный и сговорчивый, был он все же казак до мозга костей безотчетной решимостью и отвагой, под стать какому-нибудь гулевому атаману давних булавинских дружин. В боях с немцами, на германской, когда высоким начальством предписывалось ходить в лихие штыковые и сабельные атаки (взамен артиллерийской работы), он не давал в лишнюю трату казаков, спорил с полковым начальством, при случае даже не выполнял приказа, и это запомнилось. Не забыли рядовые казаки и последних его подвигов.

В конце января, будучи еще в войске Краснова, проходя как-то со своей сотней вешенцев мимо родной станицы, он разрешил сделать суточный постой, подкормиться, помыться, повидаться с женами и, чуть сигнал, быть опять каждому в седле. Казаки все исполнили в точности, но именно в час утреннего сбора, когда сотня выстраивалась на поверку и к дальнейшему маршу, прискакал дежурный офицер из штаба дивизии и привез письменный приказ; «За якшание с вешенскими изменниками, дезертирами и агентами красных выстроить сотню на площади и расстрелять каждого десятого».

Таково было время, когда генерал Краснов пытался крайними мерами удержать свою армию от окончательного развала...

Кудинов на это засмеялся, порвал глупый и жестокий приказ на виду у казаков и скомандовал: «Сотня, за мной!» Через два с половиной часа сотня Павла Кудинова уже входила с белым флагом в расположение красных частей 8-й армии и была в полном составе приписана к кавалерийскому полку.

Служили вешенские казаки в красных исправно.

Спустя два с половиной месяца дивизион Павла Кудинова (три полные сотни!) вновь зашел на ночевку в родную станицу по пути к Дону, преследуя белых. Вошли, поставили вокруг дозорные посты и занялись мирным делом. Кто помогал родным и соседям по хозяйству, кто мылся щелоком и менял завшивленное белье, латал подносившееся обмундирование. А за ночь, до самого утра, почти никто не уснул в этот раз. Растревожили конников жалобы и рассказы жен и отцов-стариков, плач старух. А перед самым рассветом прискакал из соседней Еланской станицы парнишка лет тринадцати на неоседланном коне, охлюпкой, и привез еще одну новость. Двух бойцов из дивизиона, отпущенных на побывку в Еланскую, тамошний комиссар Малкин вечером расстрелял, будто бы за прежнюю их службу у белых... Хотя в станице все знали, что служили они там по мобилизации, да и недолго.

Кудинов поднял дивизион по тревоге, арестовал станичный ревком и продовольственный отдел в полном составе. Начальник красного караульного батальона Яков Фомин успел бежать на хутор Токин, а станица Вешенская стала сразу же средоточием большого восстания.

Этот-то Кудинов Павел и сидел теперь против Глеба Овсянкина за столом, один на один, приказав наглухо запереть штабные двери. Секретность в данном случае объяснялась необычностью беседы, которую никак нельзя было назвать обыкновенным допросом. Неизвестно, как повстанец Кудинов обходился с другими пленниками, но бумаги Овсянкина привели его в явное замешательство. Из бумаг можно было заключить, что повстанцы поторопились, не следовало им поднимать мятеж, если уж сама центральная власть начала призывать к порядку своих эмиссаров.

Говорил Кудинов спокойно и как-то повинно, выкладывая на стол перед Овсянкиным изъятые у арестованных или порубленных в схватке должностных лиц разные директивные бумаги Южного фронта. И по его выводам подучалось, что у казаков не было никакого другого шанса, кроме как поднять мятеж...

— Понимаешь, дорогой мой товарищ уполномоченный, этим бунтом мы захотели «караул!» прокричать. На весь свет! Тут задача была: не столько вреда красным частям наделать — против них мы были слабы, — а сколько внимание Москвы и высшего начальства к нам привлечь и разобраться: что у нас тут почем, какая цена нынче за человечью голову и кому взбрело вдруг весь наш вольный род искоренить! Царь и тот не решался с вами так обходиться, он нас «переводил в труху» медленно и потихоньку, чтоб мы не догадались. А тут прям под расческу начали стричь эти цирюльники приезжие! — Помолчал, тяжело вздохнув, и закончил: — С тем вот и загорелось. А как уж тушить придется, пока никто не знает...

— И вы не знаете? — спросил Овсянкин строго, но вежливо.

— И я, откровенно если, не знаю, — повторно вздохнул Кудинов.

— Надо немедленно прекратить бунт и выслать парламентеров с белым флагом, — сказал Глеб, разом войдя в роль уполномоченного и возлагая на себя всю ответственность за эти переговоры с повстанческим штабом. — Это безумие, товарищи! Центральная власть издала ведь правильные директивы и постановления, это — наше оружие. А за перегибы местные, сами знаете, Советская власть спросит с кого следует, а сама вины не несет! Надо немедля прекратить мятеж, объявить об этом всенародно!

— Судя по вашим документам, товарищ Овсянкин, мы, конечно, поторопились... — с явной озабоченностью согласился Кудинов. — Но теперь-то так просто назад не повернешь. Вы говорите: сложите оружие и прекратите борьбу... А кто поручится за дальнейшее? Мы уже в январе пробовали складывать, а чем кончилось? С другой стороны, программа наша не белогвардейская, мы вот недавно и окружной Совет выбрали, станичные тоже начали выбирать, хотя Гражданупр этого нам, конечно, не разрешал...

— Советы, в которых и бывшие офицеры сидят? — съязвил Глеб.

— Бывший офицер — это теперь не аргумент, — сказал Кудинов. — У вас их тоже полным-полно. Все штабы забиты. Важно: каков офицер, что за человек! А вот в главном штабе, у самого товарища Троцкого, начальником оперативного управления какой-то бывший генерал Кузнецов сидят. Это не Сергей Алексеевич, случаем, не бывший командир 3-й Донской казачьей дивизии с румынского фронта? Его, помню, еще Миронов под арест брал в поезде, как явного монархиста?

— Не знаю, — сказал Овсянкин. — Вполне возможно. Военных спецов мы используем...

— Ну так вот! А вы — «офицеры»! А многие офицеры — за Советскую власть... Так вот, с красными частями вот уже больше недели серьезных стычек не было, стоим в глухой обороне, да и боеприпасов у нас маловато... Ждем, признаться, какую-нибудь комиссию, то ли из Москвы, то ли с неба, но — чтобы она тут все правильно поняла. А терпеть эти, как вы сказали, «перегибы» — тоже охоты нет. Вы войдите в положение!.. Должны быть какие-то гарантии.

Невозможно даже со стороны было понять, кто у кого тут в плену. Овсянкин, который с самого начала чувствовал эту шаткость противника, с уверенностью указал на бумаги, изъятые у него конвоирами:

— А вот и гарантии. Вы же видите! Мы сами наводим порядок, невиновных теперь на советской территории никто пальцем не тронет. Тем более сдавшихся с оружием!

— Ну да?! — как-то легкомысленно, с внутренней безнадежностью хмыкнул Кудинов и тряхнул своей жесткой гривой.

— Говорю ответственно, — сказал Глеб.

— Это высшие полиотдельцы-то? Из 8-й армии?

Эти, конечно, сильно разгневаны... — усмехнулся Овсянкин, до конца играя какую-то взятую на себя роль. — Вы им, думаю, тоже немало жару за воротник сыпанули на первых порах — чувства тут обоюдные. Но этот большой вопрос теперь уже Москва будет решать, а не штарм-8. Это я точно могу сказать. Решения VIII партъезда, товарищ... Теперь и крестьянский вопрос по-другому стоит, председателя ВЦИК именуем из уважения к крестьянам не иначе как Всероссийским старостой.

Глеб почувствовал в себе силу убедить этого новоявленного «атамана». Казалось, что он уже склонил Кудинова к серьезному решению... Но тот вдруг с горечью вздохнул, крякнул с чувством сомнения и полез рукой в самую даль конторского стола, в ящик. Порылся там и достал четвертушку бумаги с лиловым штампом и печатью. Молча прихлопнул этот листок ладонью и двинул по гладкой столешнице ближе к Овсянки ну.

— До бога высоко, до Москвы далеко, товарищ... Вот почитайте, вдумайтесь.

Глеб поднес бумагу к усталым глазам. На хорошей штабной машинке были отпечатаны все те же указания насчет массового террора, с которыми пришлось знакомиться в Морозовской. «Провести массовый террор против богатых казаков, перебив их поголовно... Во всех станицах и хуторах, немедленно арестовать всех видных представителей донской станицы или хуторов, хотя и не замешанных в контрреволюционных действиях...» И опять копию заверял работник Гражданупра Мосин.

— Это фальшивка, — сказал Глеб. — Этого варварства не может быть. Тут что-то не то.

— Да нет, к сожалению, может... — горько усмехнулся Кудинов. — Вот еще одна грамотка. Письмо в военные трибуналы... Пожалуйста.

Глеб прочел еще одну бумагу.

Ни от одного из комиссаров дивизии не было получено сведений о количество расстрелянных белогвардейцев, полное уничтожение которых является единство иной гарантией прочности наших завоеваний. В тылу наших войск и впредь будут разгораться восстания, если не будут приняты меры, в корне пресекающие даже мысли о возможности такового...

Эти меры: полное уничтожение всех, поднявших оружие, расстрел на месте всех, имеющих оружие, и даже ПРОЦЕНТНОЕ УНИЧТОЖЕНИЕ МУЖСКОГО НАСЕЛЕНИЯ.

Никаких переговоров с восставшими быть не должно!

24 марта 1919 г.

Член РВС 8-й армии И. Якир.

— Каково? — спросил Кудинов. И теперь в голосе и тоне его сквозило поразительное хладнокровие. Даже усмехнулся краем рта, будто они с Овсянкиным сейчас в карты играли, пустой болтовней занимались, а эти бумажки ни к чему не обязывали, никому и ничем не угрожали. — Вот такое простое решение всех нынешних сложностей, товарищ!

— Круто, — согласился Овсянкин.

Смотрел на бумагу и не верил глазам. Может, это все-таки подделка, фальшивка? Агенты Деникина подбросили горючий товар? Но вряд ли: стиль, шрифт, бумага и, наконец, печати — все подлинное. Та же самая линия Сырцова — Марчевского «пройти Карфагеном» по мирным хуторам и станицам, провокация восстаний, которую он предвидел еще поздней осенью... Это делают «левые», которых уже потеснили на VIII партсъезде и которых скоро начнем искоренять вообще. Но как все это, всю сложность политического момента втолковать главному разбойному атаману Верхнего Дона? Да и станет ли он после этих бумаг слушать? Он и в беседу-то вовлекся, можно сказать, под давлением обстоятельств и слабенькой пока надежды на просветление обстановки, исходя из документов Овсянкина. А то бы!

— Так как же, товарищ партейный Овсянкин, решим-то? — спросил Кудинов, веселясь глазами и как будто допытываясь чего-то. Скажем, полного согласия Овсянкина на то, что уже сейчас его вместе с Беспаловым поведут к ближнему яру или в здешние песчаные балки, дабы не утруждать копкой собственной могилы...

— Да так думаю, что эти бумажки неправильные, вредные, — сказал Глеб упрямо. — Не те мысли в них, что мы бойцам на привалах вкладывали. Тут нет желания поскорей кончить гражданскую войну. А в Москве, я знаю, есть такие люди, что считают гражданскую войну бедствием, не нами придуманным. Ленин в конце семнадцатого года самого генерала Краснова, после Гатчины, отпустил восвояси под честное слово! Было желание, значит, не допустить гражданского междоусобия. А тут — такие мысли и слова, что... Да! Вы, пожалуйста, снимите копии с этого приказа для меня, гражданин Кудинов. Они мне очень сильно понадобятся.

Кудинов заулыбался теперь уже насмешливо, даже враждебно.

— Позвольте... Вы что же это думаете, товарищ дорогой, что мы вас с миром отпустим, что ли?

— Да. Отпустите, — сказал Овсянкин спокойно. — Вы же видите, с какими полномочиями я еду. Вам нет никакого расчету меня задерживать.

— Это все так, но казаки обидятся, — глуповато сказал Кудинов. — Мы эти дальние разъезды по красным тылам с риском предпринимаем, чтоб нужных нам начальников вылавливать, а тут — пожалуйста! Взяли и — отпустили! На что это будет похоже?

— Не в этом дело, Кудинов, — продолжал свою линию Овсянкин. — Казаки могут и заблуждаться, а в ответе — вы. В ответе будут командиры. Чем кончать думаете?

Тоскливо вздохнул Кудинов и стал убирать в глубь стола опасные бумаги. Волосы Кудинова, такие жесткие на вид, теперь свисали над бровями в полной безнадежности.

— Это, конечно, вопрос вопросов — чем кончать... Скажу откровенно. Ежели никаких иных приказов не выловим за эти дни, в коих мерещилось бы спасение, то придется, конечно, прорываться в направлении Донца, к кадетам. Только скажу прямо: этого никто не хочет, ни один рядовой казак, ни командир, это — если смерть в глаза глянет! Утопающий, знаете, за соломку хватается.

— Вот этого вам никто не простит! — вдруг закричал Овсянкин своим громовым басом и вскочил. Он тоже хватался за соломинку. Кроме того, кудиновские слова о том, что их с Беспаловым не собираются отпускать, развязывали ему руки для дальнейшего разговора, избавляли от излишней гибкости и всякой дипломатии. — Я же спрашиваю вас: чем кончать думаете? — кричал он с надрывом и злобой. — А вы что мне отвечаете? Вы о людях думаете или — про собственную шкуру?!

— Я говорю, что прощения нам, видать, не будет, это у нас даже и рядовые казаки понимают. Гляньте им в глаза, у них там тоска... Но и не одни казаки ведь на это пошли, дорогой товарищ. На днях перешел на нашу сторону Сердобский полк в полном составе, из крестьян Тамбовской и Саратовской губерний...

— Когда? — перебил Овсянкин в волнении.

— Третьего дня, что ли... Их, конечно, командиры, из бывших офицеров, повернули обратно в православную веру, но ведь дело-то не в том, как вы, наверно, понимаете. Дело в обстановке. Не беда бы, в одной какой-нибудь деревушке Репьевке салазки мужику загнули! Но, судя по всему, для ваших комиссаров вся Россия — сплошная Репьевка?..

— Неправда! — сказал потный с ног до головы Овсянкин. — Не вам, как грамотному офицеру, молоть эту чепуху!

— Беда в том, что я не только офицер, но и — агроном, кое-чего понимаю в налоговой политике и разных этих продразверстках.. — сказал Кудинов. И отмахнулся рукой: — Ну, ладно... Эти споры пустые. А что же все-таки делать?

Кудинов при всей своей кажущейся вежливой непримиримости снова пробовал торговаться и выторговывал для себя и казаков немалый барыш — право остаться в живых на этом свете.

— А то и делать. Сложить оружие, в Москву послать выборную делегацию, ходоков... С покаянием и просьбой о прощении. Перегибщиков Москва наказала, ей эти события понятны и лишний раз объяснять не нужно, — сказал Овсянкин.

Кудинов хотя и шел по узкому мосточку в этом разговоре, все же имел отвагу еще и раскачивать его, испытывать на прочность. Засмеялся:

— Вы, товарищ, до войны, случаем, не подвизались в поповском сословии? Все у вас как-то безгрешно получается, по правде сказать. Но можно бы и так сделать: ходоков-то послать, и даже с белым флагом. А оружия пока не слагать...

— То есть?

— К кадетам и генералам казаки не хотят. Значит, каков же конец? Всеобщая казнь, смерть? Тут схватишься за голову... Я, товарищ Овсянкин, по ночам такое думал... Знаете, по ночам всякие несбыточные идеи душу мутят. Вот и думал: а что, мол, если стать в круговую оборону, из опаски только, в красных временно не стрелять, а безоружную полусотню выслать на переговоры бы... Но это ночью так думалось. А утром проснешься, и тут тебе новую бумагу за чужой подписью несут. И понимаешь, что все твои мысли — одно полуночное безрассудство! А вы вот вроде по дневному времени и трезво предлагаете эту же самую ночную идею. Так, может, не такая она уж и безрассудная?

«Черт возьми, а ведь этих людей и в самом деле заранее обрекли на смерть! — вдруг подумал Овсянкин. — Не белые же они, каратели и всякая сволочь давно за Донцом... А этих — за что же? По какому такому стечению обстоятельств? И вот мы сидим, судим и рядим, как будто по самому простому, житейскому делу: жить или погибнуть им, а заодно и нам, пленникам этих сумасшедших повстанцев!..»

Надо было спасаться и спасать. Иначе — смерть.

— Не доверяете Южному фронту, надо — в Москву, — сказал Глеб.

— Да кто же нас туда пропустит?!

— Отпечатайте повинную от вашего повстанческого совета... И... я вас поведу, — вдруг сказал Глеб, глядя пристально на стол, на свою партийную книжку среди прочих документов, изъятых у пего при обыске. — Я вас поведу, — повторил Глеб.

Размышлял в душе с болью и сомнением: верно ли, по-большевистски ли поступает, склоняя этих несчастных вешенцев к повинной, а от своей партии и Советской власти требуя к ним пощады? Верно ли? Так ли учили его старые большевики-политкаторжане в Иваново-Вознесенске и высшие комиссары этой великой революции?

И решил: так! Нет иного выхода, потому что казаки — заблудились, и притом казаков этих собралось в трех повстанческих верхнее-донских округах более тридцати тысяч, не считая жен, стариков и детей, и они понимают, как говорит Кудинов, собственную обреченность. Это сколько же надо положить теперь красноармейцев и молодых необстрелянных курсантов, чтобы без пощады выбить их до одного? Кто знает, сколько? Если учесть военное искусство казаков и ожесточенность их, то придется кинуть на них не менее пятидесяти тысяч! Целый фронт! А они, эти пятьдесят, не живые ли люди, не мои ли земляки и друзья? И не нужны ли они в другом месте, скажем, на фронте с теми же отъявленными белогвардейцами? Кто же взял на себя такое право — распоряжаться но только чужой кровью, но и судьбой целого народа, отменив даже такое понятие, как пощада?

«Ты так рассуждаешь потому, что ты — пленный!» — подсказал некий бескомпромиссный голос но столько изнутри, сколько извне, с холодной высоты. И Глеб не дрогнул душой, сердце не остановилось, но задрожало, внутренний голос ответил спокойно: «Да, может быть, и оттого, что пленный. Сидя в штабе фронта, я, возможно, думал бы по-иному. Но правда все-таки со мной, здесь, потому что я не хочу умирать и хочу отвести смерть от других!»

Глеб поднялся, безбоязненно протянул свою длинную костлявую руку и ваял из пачки изъятых бумаг свой партийный билет. Раскрыл еще, посмотрел на подпись председателя ячейки и время выдачи, вздохнул. («Не успел обменять, после VII съезда меняли прежние маленькие билеты дореволюционного образца на новые, большие, по типу трудовых книжек, с подробными записями о прохождении службы, взысканиях и наградах... А он в условиях фронта, ранения, перехода на продработу и с поездкой в Москву не сумел обменять, книжечка еще старого образца...») Вздохнул Овсянкин, глядя на краткие записи и время вступления в партию, и со спокойной уверенностью водворил билет на место, в нагрудный карман холстинной летней тужурки. И застегнул верхний клапан на пуговицу.

А Кудинову сказал, прикидывая па будущее:

— Человек десять-двенадцать мне в сопровождение... Больше не надо. Вроде почетного караула, без оружия. И — большой белый флаг. Лошадей добрых. И двинем походным порядком на Миллерово либо прямиком через Бутурлиновку. В Воронеже я свои дела исправлю и пересядем на железную дорогу. Беру все на свою совесть и ответственность... Но — боевых действий в это время не проводить!

Кудинов походил вокруг стола, разминаясь, глядя, как пленник засовывает свою партийную книжку в карман. Сказал со вздохом:

— Добре... Попытка — не пытка, будем ждать в обороне. Есть у меня тут людишки, крепко сочувствующие большевизму, их, сказать, даже и не так мало... Они сгоряча ополчились на местную коммуну, а чуть заметят, что мы к кадетам хилимся, доразу покраснеют! Так вот их и пошлем! А вы по пути все же давайте нам как-то о себе знать...

Говорил и прикидывал, но в лице его и взгляде Овсянкин не видел веры.

— А вот как доберусь до Воронежа, так и будет известие, — сказал Глеб. — Думаю, директивы красным войскам изменятся. По существу.

— Хорошо бы, — сказал Кудинов.

«Горячий человек, мятежная башка, — в душе засмеялся Овсянкин. — Наделал делов, а теперь пришло время задуматься! Пуля по нем плачет, дуралею, но за рядовых повстанцев горой буду стоять...»

ДОКУМЕНТЫ О ПОЛОЖЕНИИ НА ДОНУ

По материалам парткомиссии

Из докладной члена РКП (б) Сокольнического района г. Москвы К. К. Краснушкина

Ряд причин делали советскую работу совершенно неудовлетворительной:

а) абсолютное назначение всех отв. работников Гражданупром;

б) отдаленность Гражданупра от Донской обл. и по своему составу (чуждый казачеству элемент)...

в) совершенное непонимание задач Советской власти как Гражд. управлением, так и местной властью...

Засоренность состава... на ответств. должности назначались люди, которые занимались пьянством, грабили население, отбирали скот, хлеб и др. продукты в свою пользу, а из личных счетов доносили в ревтрибуналы на граждан, а те страдали...

С самого начала моего приезда я с помощью товарищей — коммунистов из центра — повел энергичную борьбу с ревкомом, настойчиво требуя смещения ревтрибунала и предания его суду. Это удалось почти добиться, однако наступил острый момент восстаний и, наконец, эвакуаций.

Начало восстаний было положено одним из хуторов, в который ревтрибунал в составе Марчевского, пулемета и 25 вооруженных людей выехал для того, чтобы, по образному выражению Марчевского, «пройти Карфагеном» по этому хутору...»

Из письма члена РВС Республики В. А. Трифонова председателю ЦКК РКП (6) А. А. Сольцу

...Прочитай мое заявление в ЦК партии и скажи свое мнение: стоит ли его передать Ленину? Если стоит, то устрой так, чтобы оно попало к нему.

На Юге творились и творятся величайшие безобразия и преступления, о которых нужно во все горло кричать на площадях... При нравах, которые здесь усвоены, мы никогда войны не кончим, а сами очень быстро скончаемся — от истощения. Южный фронт — это детище Троцкого и является плотью от плоти этого... бездарнейшего организатора.

Для иллюстрации создавшихся отношений в Донской области я считаю нужным сообщить в ЦК, что восставшие казаки в качестве агитационных воззваний распространяли циркулярную инструкцию партийным организациям РКП о необходимости террора по отношению к казакам и телеграмму Полетаева, члена РВС Южного фронта, о беспощадном уничтожении казаков.

В руках этих идиотов находится судьба величайшей революции — есть от чего сойти с ума.

 

9

Упоение недавними победами помешало советскому командованию понять сразу всю опасность верхнедонского восстания. Против повстанцев направлялись ближайшие полки и даже отдельные роты, в малом числе, и они тут же рассеивались или вырубались в коротких кровопролитных схватках. И лишь после того, как к восставшим донцам присоединился сначала Сердобский полк, а затем в Купянске, глубоком тылу красных, восстала запасная бригада, целиком состоявшая из мобилизованных крестьян, Южный фронт принял наконец надлежащие меры. Две экспедиционные дивизии — из 8-й армии под командованием Антоновича и из 9-й под командованием Волынского — были сведены в экскорпус под общим командованием бывшего унтер-офицера и саратовского военкома Т. С. Хвесина. Ожидалось прибытие курсантских бригад из ближайших губернских городов и самой Москвы.

Вместе с другими сотрудниками агитпоезда «Красный казак» переводился в политсостав экспедиционных войск и бывший завполитпросветом города Козлова Аврам Гуманист.

Политически Аврам был подкован крепко, читал даже брошюры по Фейербаху и Бебелю, назубок знал статьи Льва Троцкого, но он не мог похвастаться ни выразительной физиономией (ни имел, например, бороды и очков «под вождя»), ни внушительным жестом, ни партстажем, не имел он и громового ораторского баса, как великие трибуны этих лет, и, следовательно, не мог претендовать на высокий пост. Он мог быть лишь скромным советчиком и помощником около какого-нибудь толкового, но еще недостаточно проверенного военспеца либо малограмотного народного выдвиженца, каких теперь немало приходилось встречать во главе полков и даже дивизий. Аврама назначили на первое время эскадронным политруком. Он был несколько уязвлен слишком невысоким назначением и, как всякий человек его положения, таил надежду на скорый успех и заслуженную славу в ратном деле, которое оказалось вдруг от него в непосредственной близости. Он выехал в часть, одетый в черную кожанку, туго затянутый в портупею, имея на бедре тяжелый маузер в деревянной кобуре. И молча пел боевую, ставшую теперь очень распространенной среди курсантской молодежи песню южноафриканских буров «Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне...»

Он даже воображал себя маленьким революционным буром, смело и молодо поднявшимся на смертельную борьбу с мировым империализмом в лице английских плантаторов, поработителей его народа. Там были очень красивые, волнующие слова:

Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне....

Молитесь, женщины, за нас.

За ваших сыновей!

— Сынов всех десять у меня,

Троих уж нет в живых,

Но за свободу борются

Семь юных остальных...

— Отец, не будешь ты краснеть

За мальчика в бою,

И я сумею умереть

За родину свою!

Песнь волновала сердце, но еще больше волновался разум Аврама, когда он начинал трезво раздумывать о последних событиях своей жизни, о великих днях революции, поднявших его на самый гребень истории, когда решалась главная дилемма: быть или не быть? Восторжествует ли наконец правда на этой земле?

Надо сказать, что в семье Гуманистов не было более презренного и попросту ругательного слова, чем слово «казак», и с этой стороны только величайшей иронией судьбы он мог объяснить ныне свое положение политкома не в России вообще, а именно в казачьей Донщине... По семейному преданию, с материнской линии далекий предок их, некто Вениамин, выходец из старонемецкого города Штецина, был бедным откупщиком и совладельцем многих мелких корчмарей на большой подольской дорого от Бердичева до Проскурова, состоя при этом советчиком и управителем при ясновельможном пане Злыдневском. Жизнь была хоть и нелегкая, но с надеждами, ибо ясновельможный пан потихоньку разорялся, а влияние Бениамина в округе понемногу крепло. Но именно в это время окрестные холопы, которых в суете и спешке коммерции как-то упустили из виду, разграбили и подожгли в избытке благодарности не только родовой замок Злыдневских, но и все придорожные постоялые дворы и каждую корчму в подольских лесах. Самого пана они вздернули на иссохшей болотной ольхе и после этого скопом ушли в... казаки. Тем временем со стороны Запорожья уже надвигались ужасные, безжалостные орды гайдамаков и запорожских зипунных рыцарей — то шел по мызам и фольваркам шляхты сам Богдан Хмельницкий. За ним расстилались багровые дымы отмщения, и в этих дымах сгорело и рассеялось по ветру все, что подогревало жизненные надежды и вожделения бедных пришельцев из города Штецина на земле ясновельможных панов. С тех именно пор семья исчисляла свою бедность и свои страсти нескончаемые, а молодой Аврам, как умный человек, отдавал себе отчет в том, откуда у него низковатый рост, тонкие, слабые пальцы, способные лишь к мелкой работе с типографскими литерами, и узкая грудь. Все это было наследственным от прошлой жизни. Поэтому он и ненавидел все прошлое, любя будущее. И печальная песня об африканских бурах приближала дни, к которым он так стремился.

Эскадрон был особый, летучий, не прикрепленный к какому-либо определенному пункту или центру восстания, это была одна из единиц завесы по границам области. Конники мотались в районе Бутурлиновки, Калача-Воронежского и Старой Криуши, ведя наблюдательную службу и заботясь единственно о том, чтобы своевременно узнать, когда именно восставшие казаки побегут под натиском других, более мощных формирований из состава 8-й и 9-й армий, повернувших часть своих войск и орудий от Донца и Белой Калитвы на север и северо-восток.

Командиром эскадрона сразу же был назначен по рекомендации работника Донбюро товарища Мосина бывший офицер, кажется хорунжий казачьего полка, некто Барышников. Очень благовоспитанный и развитой человек с тонкими манерами, хорошо знавший службу. Высокая рекомендация, конечно, не исключала необходимой бдительности. Но было одно обстоятельство, которое, если его правильно квалифицировать, освобождало Аврама от особой подозрительности к командиру. Дело в том, что весь отряд по своему составу гарантировал каждого от каких бы то ни было шатаний и возможной измены: в эскадроне подобрались либо старые, проверенные красногвардейцы из бывших шахтеров (им когда-то крепко насолила полицейская стража атамана Каледина!), либо трижды судимые революционным судом, всегда мягким к этим заблудшим людям, раскаявшиеся анархисты из отрядов Маруси, Петренко и бывшего Тираспольского полка. Эти, последние, именовали себя почему-то «моряками» и «одесситами», хотя никто из них никогда не служил на море. Некоторые были замечены в мародерстве, но это было в прошлом, а теперь каждый старался смыть с себя вину и «грязь прошлого»... Случаев отличиться в бою практически не представлялось. Барышников как-то так умело водил эскадрон на приграничной полосе, что не было не только зряшных схваток, но даже и перестрелок. В отряде, втайне, ценили эту способность комэска устроить себе и близким относительно легкую жизнь в суровое время. За две недели такой жизни бойцы отъелись и заважничали, а исконный горожанин Аврам освоил начала верховой езды, стал отличать казачью посадку от драгунской и разницу в амуниции. Командир терпеливо объяснял ему, что казачья посадка лучше уже потому, что стремена в этом случае выпускаются почти на всю длину ноги всадника и он не только в атаке (где это прямо необходимо), но и на марше, рысью или галопом, может попросту стоять в стременах, почти не приседая на подушку седла и тем уберегая себя от лишней тряски. Второе: короткая скошевка, то есть ремешок, схватывающий под брюхом лошади стремена, при вольтах и резких поворотах не позволит вам слететь в сторону, «вольет в седло» и так далее и тому подобное. Знал теперь Аврам и аллюры: шаг — шесть верст в час, рысь — двенадцать верст, намет — шестнадцать, карьер — свыше двадцати верст в час... Ремешок, которым притягивается подушка на седле, называется троком, а петля пики — бушматом. Учил Барышников своего политкома и навыкам полевой езды, умению быстро проходить значительные расстояния с сохранением сил лошади, прибегая к переменному аллюру и привалам. Вообще-то, как убедился Аврам, в кавалерийской службе были свои прочные уставы и обычаи, которые нелишне знать и комиссару. Но когда Барышников советовал ему приступать к урокам джигитовки — всяким отчаянным фортелям на скачущем коне, — мотивируя тем, что джигитовка-де развивает смелость и ловкость всадника, то Аврам на это вежливо усмехался, понимая, что такие занятия несколько преждевременны.

Стояла весна, степи начинали уже зеленеть, полевые дороги подсохли, на солнцегревах пологих балок зацветали дикий терновник и столь же колючие, но более раскидистые кусты боярышника. На травянистых полянах каплями крови выметнулись красные тюльпаны, донские лазоревые цветы. К полудню обычно так припекало солнце, что бойцы освобождались от верхней одежды, ездили в одних рубахах, а то и оголясь до пояса, душа нараспашку! Аврам тоже снимал кожанку, но тогда терялся вид, и Барышников, очень внимательный к политкому, предложил сделать шнурковую схваточку на вороте тужурки, чтобы носить кожанку на одном плече, как кавалерийскую бурку.

Аврам привыкал к району и местности во время объездов. За бутурлиновкой была слобода Криуша, а за ней слобода Петропавловка, а потом какая-то невзрачная, но довольно широкая в разливе речушка Толучеевка, а уж за ней шли пойменные луга над Доном — пахучий тополевый и вербовый лес, свежая зелень, приволье! Ах, чудная земля эта, Придонье, что и говорить! Реки и заливные озера в поймах полны рыбы, в камышах крякала дикая утка, плескалось несметное число мелкого чирка, подымались над тихой водой гусиные стаи. А сколько земли, пашни, коровьих выпасов, лугов, всякого птичьего кагаканья и пересвиста! Даже и не подумаешь, что в это самое время где-то в России издыхают с голоду целые города и местечки, ждут, ждут отсюда хлеба, картошки, молока и мяса, — а кто будет пахать и сеять, когда чуть ли не все мужское население под ружьем?

Да боже мой, дело-то ведь за малым! Вот еще немного, месяц-другой пройдет, повыселим отсюда к чертовой матери эту контрреволюционную лампасиую казару, как они сами себя величают под веселую руку, всю эту «чигу востропузу», завладевшую вольными степями еще лет триста назад, населим по справедливости рабочим элементом, устроим коллективные экономии и государственные хозяйства и — заживем!

— Отличные места, командир! — взволнованно и слишком открыто, сентиментально говорил Аврам, откидываясь по-казацки в седле и озирая с высоты великолепие вешних лугов, зеленые веретья займищ. Немного портили настроение тучи комаров, всяческий гнус, но Аврам не подавал виду. — Какое это сельцо там?

За Доном, по правую руку, чуть виднелись на отдалении по взгорью маленькие избы мужицкого селения, сусально золотился купол церкви. Барышников, не сверяясь с планшетом, по памяти сказал, что это — последнее на грани с Донской областью село Воронежской губернии, называется Монастырщина. В прошлом, видимо, здешние крепостные были приписаны к монастырю или какой-то епархии. А дальше уж пойдет Донщина...

И тут Барышников умолк и настороженно вытянул шею, стал короче подбирать поводья. Они с политкомом ехали впереди отряда, боевого охранения не держали, поскольку нужды в том никакой не было. Но сейчас в самый раз было придержать коней.

Что-то встревожило командира, и Аврам тоже напрягся.

— -Странно, — сказал Барышников. — Неужели показалось?.. Здесь?

— Что такое? — тихо спросил Аврам.

— Вроде бы какой-то разъезд с той стороны. Сейчас увидите... Во-он, в балочке, чуть правей, саженях в трехстах, мелькнули и скрылись.

Аврам поднялся в стременах. Увидел отсюда, с небольшого взгорья, конец луговой балки, исход ее... И в тот же миг там, из-за поворота и снижения, мелькнул белый клок поднятого на пике полотнища и начали выезжать какие-то всадники. Небольшая группа, неполное отделение...

— Черт возьми! — опять очень тихо выругался Барышников и, оглянувшись на свой отряд, скомандовал «внимание» ...

Группа с той стороны безбоязненно приближалась.

Впереди ехали два рослых, небритых и по виду очень усталых человека в летних холстинных куртках, один из них держал на пике белый флаг, целую простыню из санбата, а за ним шли по двое еще одиннадцать конных в откровенно подобраной, почти новой казачьей форме — высоких голубых фуражках с красными околышами, лампасах, ну и посадка особая, с надменностью и шиком. Переметные сумы, отсюда можно видеть, туго набиты, к долгой дороге, но оружия, кажется, никакого...

Барышников сначала испытал досаду, увидя нежелательную препону в патрульной своей прогулке, а потом весь как-то возликовал душой, оценив возникающую ситуацию.

Опять эти вешенцы, как видно, решили ударить челом перед Москвой! О дрянь мирская, не ведающая путей своих!..

Лютой, ясной и почти открытой ненавистью ненавидел он, бывший штабной, вылощенный офицер, эту серопосконную, грубошерстную, провонявшую овечьим катухом и тяжелым рабочим потом толпу, ту самую, которую большевики именуют массой и которая успела за последние годы трижды смертельно напугать его и сбить с пути. Первый раз это случилось в феврале семнадцатого, когда рухнула царская династия и начался вселенский содом. Второй — в январе восемнадцатого, когда вся эти масса откачнулась к ревкомам, нижний чин Подтелкова из Каменской обрек генерала Каледина на самоубийство и не позволил обосноваться на Дону офицерскому корпусу России в лице Добровольческой армии Корнилова... И, наконец, третье потрясение случилось в январе текущего, девятнадцатого года, когда весь этот бараний табун вдруг оставил позиции на границах области и раскрыл объятия перед красными частями 8-й и 9-й армий! Да, тогда они бросили фронт, открыв путь на донскую землю чужим, лапотным полчищам, голодной расейской пехтуре. Но нет, не сладко им стало в красных тылах, дуракам немытым, припекло им сильно, когда начали на тупые лбы прижигать свежее тавро «белогвардеец», как в старину, при Алексее и Петре, их предкам прижигали «вор»... И тогда они хватились, заседлали оставшихся коней, гикнули по старой памяти... да уж поздно было! Вот кто-кто, но Барышников-то лучше кого-либо понимал, что поздно! Все свидетельствовало о том, что, как в библии сказано, «царствию этому не будет конца...». И поэтому он упросил Щегловитова, который еще мотался по красным тылам в комиссарской тужурке, пристроить его куда-нибудь для «прохождения красной службы» и врастания в чужие ряды, в рассуждении «дальнего прицела» в этой затянувшейся борьбе. А хоть бы и без всякого прицела, а просто для сохранения жизни, ради хлеба насущного, поры весенней и неба синего над этой вот обетованной землей! Ведь пригодится же кому-нибудь и его жизнь?

А эти? С белым флагом? Искренне?..

Ну, конечно, парламентеры! На переговоры, с повинной... Еще чего! Задача-то покуда иной должна быть: вернуть заблудшее стадо в привычное лоно, заставить повиниться не красной, а белой стороне! Тем более что в данный момент это совсем нетрудно сделать, ибо РВС фронта своим приказом обрубал всякие мосты с этой стороны. А бумажка с приказом хранилась в планшетке политкома Гуманиста, стало быть, он и отвечал теперь за ход нынешних событий... У Барышникова руки были развязаны полностью.

Внимание!

Кавалерийская команда «внимание» означала: обнажить шашки и рассыпаться в полукруг, взять чужаков в окружение... А сам Барышников протронул коня на невысокий кургашек, натянул поводья и, словно какой триумфатор, подняв голову и выпрямившись в седле, ждал поднимавшихся к его стопам всадников с белым флагом.

— Кто такие?! — резкий окрик. — Остановитесь!

Все они были без оружия, он ясно видел это наметанным взглядом. Протянул к ним черенок нагайки в вытянутой руке:

— Один, кто-то из передних, ко мне! Спешиться!

Там посовещались, затем один из двух, что были в холстинных куртках, но без флага, устало слез с коня (этот, по всему, был не казак) и прямым строевым шагом пошел вверх, к Барышникову и вставшему с ним рядом Авраму. Они уже могли рассмотреть его лицо: темное, костистое и как бы даже изможденное какими-то муками, и блестящие сухие глаза, непримиримые и жестокие. Приставил ногу, небрежно козырнул.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал он и полез длинной и узкой, не очень сильной кистью руки за отворот куртки. Он мог выхватить оттуда и браунинг, поэтому Аврам чуток подался за командира, но лишь самую малость. Барышников не шевельнулся.

— Я... уполномоченный ВЦИК... и член партии большевиков, ехал из Морозовской в Воронеж, для связи с Донбюро. Фамилия моя Овсянкин. Вот документы.

— Ну-ну? — как-то недоверчиво спросил Барышников, не спеша брать бумаги. — Дальше?

— По пути на Миллерово был захвачен повстанцами... — «Вот этого не следовало уточнять! — запоздало сработал мозг Овсянкина. — Надо бы о нынешней миссии, и все...»

— Где? — быстро спросил Барышников.

— На той стороне, на Боковско-Каргинском... Да вы не сомневайтесь, товарищи! — Овсянкин раскрыл большой бумажник и зачем-то копался в нем, разыскивая нужную справку. — Имел я переговоры с самим Кудиновым. Штаб ихний имеет намерения сложить оружие, и, пользуясь случаем, я их уговорил прекратить активные действия, послать делегацию в Москву, лично к Ленину и Калинину.

При этих словах Овсянкин все же вручил бумагу комэску Барышникову и вытянул руки по швам.

— Куда-а? Куда-а вы их, этих... бан-ди-тов? — с непонятной яростью спросил Барышников. — Прямо к Леннну-у?

Не глядя, передал удостоверение Авраму и что-то незаметно сделал шенкелями. Конь беспокойно заработал всеми четырьмя копытами, горячась, исполняя какой-то вынужденный танец. Но этот бег на месте горячил всадника и окружающих бойцов.

— Так куда вы их? — повторил Аврам, заражаясь настроением комэска.

— Это — парламентеры, — почуя краем души худое, поспешно сказал Овсянкин. Глаза его стали еще более суровы, он оскалил крупные, прокуренные зубы со щербинами, — Вы обязаны их... и меня пропустить, так как и я, и они — без оружия. С ними решение повстанческого совета о сложении оружия и просьба о помиловании...

— Какого это со-ве-та? — удивился Аврам и бросил недоумевающий взгляд на комэска, как бы ища у него защиты и управы перед этим неслыханным святотатством.

— Так. Все ясно, — процедил сквозь зубы Барышников и кивнул Овсянкину: — Иди возьми у того повстанца белый флаг и стань тут!

— Это не повстанец, это мой ординарец, провожатый красноармеец Беспалов! — Глеб Овсянкин быстро обернулся, сообразив что-то, и крикнул с напускной веселостью в голосе: — Беспалов, давай сюда свою красноармейскую книжку!

— Не надо книжки, — сказал брезгливо Барышников. — Приказываю отобрать у него этот флаг! Ну? — Обнаженный клинок холодно повернулся в руке Барышникова, отразив булатными долами и голубизну весеннего мира, и темную мглу, исходящую из преисподней. — Книжка пускай при нем...

— Цирк с переодеванием! — сказал Аврам возмущенно. — То он — уполномоченный из центра, то они — повстанцы, то — опять у них красноармейские книжки! Да что, в самом деле?

— Красноармейских книжек у них в Вешках сейчас сколько угодно, целую дивизию красных за этот месяц вырубили, да и в плен немало взяли! — не без внутреннего злорадства объяснил Барышников. — Флаг — ко мне!

Овсянкин понимал, что все отчаянно осложнялось, что надо как-то растягивать минуту, отодвигать ее накал, искал последнюю возможность к спасению... Медленно шел к группе насторожившихся казаков. Мучительно думал: что же происходят? Почему?

Пока он шел с кургана вниз, Аврам заметил вдруг в числе двенадцати всадников, сопровождавших Овсянкина, знакомое лицо. И вознегодовал еще сильнее.

Как-то пришлось Авраму выступать с беседой в хуторе Белогорском, близ Казанской станицы. Выступал он на щекотливую в данный момент тему — по работе Бебеля «Женщина и социализм». Разоблачал вредные кулацкие байки насчет того, что спать коммунары будут под одним одеялом, при общих женах и по утрам такое большое одеяло с общего ложа будто бы прядется стягивать с них трактором... Он-то разоблачал и высмеивал такие понятия, но даже из его выверенных слов все же получалось, что женщина — существо, на хуторской взгляд, хитрое в легкокрылое — будет иметь право выбирать мужа или временного сожителя по своему усмотрению, причем неоднократно, по любви исключительно, и никто, никакой свекор, ни станичный круг не вправе будет окоротить ее своенравных действий, ибо она станет во всех смыслах свободной. Так он примерно объяснял с необходимой глубиной теоретических доводов. Если, мол, главная работа товарища Фридриха Энгельса называется «Происхождение семьи, частной собственности и государства», то все это — семья, собственность и государство как таковое — лишь разные звенья одной и той же эксплуататорской цепи, рабство людей! И тут, мол, не может быть двух мнений либо какого-то третьего, межеумочного вывода — искоренить надо все! И авангардисты общества именно с этого и начинают: ликвидируют сначала собственность, как основу буржуазных отношений, затем семью, как очаг надругательства мужчины над женщиной, а уж затем я само государство! И вот тогда и начнется всеобщая свобода и Общее Благо, ради чего, мол, и стараемся мы, рядовые каменщики и ревнители Будущего!..

— Тогда у вас начнется, гражданин-товарищ, сплошной бардак! — вдруг раздался в толпе несогласный выкрик.

Аврам думал, что тут намечается какой-то общественный диспут, приосанился, но его просто подняли на смех. Вылез из праздной толпы этакий гном, малый уродец, безусый и какой-то пархато-облезлый, но в казачьем обличье, при выцветших лампасах на рваных штанах, и ощерился, вроде с шуткой:

— А не пошел бы ты, мил человек, от нас под такую мать?..

Все заржали весело и дружелюбно, а этот окурок высморкался двумя пальцами наземь и рукавом набок нос вытер. И продолжал без особого гнева, а так, для потехи и в рассуждение вопроса:

— И что у вас, у всех приезжих, за такой зуд в заднице, что вы все нас отучаете по-нашему жить? И то-то у нас плохо, и это — не так, и третье — нехорошо, не по-вашему? Было дело: пришлому мужику, бывалоча, земли и выпасов не давали, вроде не по-христьянски, так ведь теперя по справедливости все переделили, чего же другова? Так вам надо, обратно, и ростом всех обравнять, чтоб стали ровные, как зубки у граблей, а потом и бабьё обобществить? А потом — и девок? В скотину людей оборотить? Эта — зачем жа?

Когда все просмеялись, казачок этот подошел ближе и сказал уже бел смеха, а как бы даже и с осуждением:

— Ты скажи лучше, товарищ, каких ты кровей и зачем к нам на хутор приехал? Чужих тут нету, атаманья от нас разбежались, все у Краснова за Донцом, купцы тоже смылись от твердого обложения, так что не стесняйся, товарищ. К чему эта твоя агитация будет-то? А обличье у тебя и вовсе не русское. Тогды, може, и правду белые брешут, будто коммуняки Россию и Дон жидам продали? А?

Аврам взял себя в руки и ответил спокойно, на теоретических примерах, не преминув коснуться и сути интернациональной, а вечером все же проверил у местного председателя ревкома: не кулак ли этот паршивый казачишка, нет ли у него родства в белом офицерстве?

Но, оказалось, нет. Оказался он даже обыкновенным бобылем — у него-то ни своей хаты, ни жены, ни детей не было, вот что удивительно! Зимой жил он в наймах, по соседям, а летом либо пас овец, либо сторожил сад у ближнего пана. С ранней весны до первого снега обитал в садовом шалаше. Его по этой жизни даже никто не называл по имени, а дали такую кличку — Шалашонок.

Аврам тогда простил пархатому Шалашонку его невежество, а сейчас, увидя его в строю парламентеров, сильно возмутился. «Какая же гнида! — подумалось. — Ни жены, ни имущества не имеет, а какую-то свою гордость и спесь желает всякий раз выразить! И мы-де люди! Так за что же он, в самом деле, болел-то?» Прояснилась мысль о необходимости решительной борьбы с этой косной темнотой, сословными предрассудками, круговой порукой сельщины, где заодно все — и кулак, и такой вот злобный батрак, какой-нибудь Шалашонок...

Теперь этот казачишка Шалашонок сидел на добром коньке в задней паре (вся денутация стояла на конях в две шеренги) и был едва виден... Ах ты, темнота дремучая! В Москву, видите ли, он собрался!..

Между тем Овсянкин уже взял из рук Беспалова, сидевшего понуро в седле, древко флага. Длинное полотнище тут же потащилось по зеленой травке. Глеб поднимался с флагом к Барышникову и Гуманисту, сверля расширенными, черными зрачками обоих, понимая, что сейчас произойдет нечто немыслимое, страшное.

— Именем революции... — с хрипом сказал он, останавливаясь на пол пути, мучительно напрягая волю и мозг, чтобы найти какие-то главные, пронзающие своей правдой слова, и не находя их, — именем народа я... требую... конвоировать нас в штаб!

«Спектакль», — подумал Аврам, отворачиваясь к Барышникову и как бы доверяясь ему в эту минуту. Ему претила ненатуральность всей сцены. Да и не умел человек умирать красиво, мельчал на глазах... Но раз подошло время и место — умри, гад, с достоинством!

А что ж тут такого? Гражданская война есть средство Мировой Революции. Тут смущаться нечем. Пролетарий-диктатор вложил в нашу руку тот меч-кладенец, который тысячу лет ждал своего времени... Жестокость? Но это — не классовое понятие, а поэтому им должно пренебречь.

Этот парламентер, попавший в плен к повстанцам, мелет чушь, драматизирует события. Но какая может быть «частная драма», когда на кон поставлена судьба мирового пролетариата?

Да он уже и смирился, кажется... Обмяк, понял этот заблудший индивид!

— У нас, в России, говорят: чужого горя не бывает... — с безнадежностью вдруг сказал Овсянкин, потеряв не только надежду, но и последние силы в этом внутреннем борении и поиске. — У нас — не бывает, а у вас, как видно, есть и такое?!

— Мацепуро! — коротко и непонятно крикнул через плечо Барышников.

Это была фамилия такая: Мацепуро.

На задерганном коне с рваными кровоточащими губами подлетел отделенный в расстегнутой до пупа розовой рубахе, под которой рябила удалая волна матросской тельняшки. «Заломил коня безжалостно, разрывая мундштуками конскую пасть, отсалютовал шашкой: каков будет приказ?

— Этих... изменников! — кинул небрежно комэск Барышников, чуть побледнев от решимости. — Всех... по первому разряду!

 

10

«Мацепуро?!» — словно обожгло душу Овсянкина.

Но Мацепуро был захвачен им лично в Сарепте как грабитель! Мацепуро командовал тогда одним из эшелонов... Анархисты захватили после эвакуации Ростова пятнадцать миллионов рублей золотом и начали делить, как мародеры... Их арестовал сам Чрезвычайный комиссар Орджоникидзе! И после почти всех расстреляли в Царицыне. Почему этот здесь?

Овсянкин смотрел на происходящее расширенными зрачками и не верил глазам своим.

Ринулись в охват всадники, замелькали клинки, взревели двенадцать безоружных… Хрип, вой, проклятия, лязг клинков и затворов смешались в жуткий хаос расправы, солнце зашло за дымное облако, потух за Доном золотой купол церкви.

— Товарищи! — как бы очнувшись, схватив за лезвие шашки окровавленными пальцами и не выпуская ее, хрипел Беспалов. Он качался в седле, потому что Мацепуро, оплошав, рвал шашку свою из его рук. — Товарищи! Я в Красной Ар-р... Добро-во-лец! Я сам пошел за Сове-ты...

Ординарец Барышникова с другой стороны достал Беспалова клинком вдоль темени, и боец упал наконец под копыта своего коня.

Юный политком Гуманист оробел.

Он все-таки не этого ожидал от непримиримости и суровости своего командира! Ну, напугать, ну, задержать и конвоировать в штаб, судить, наконец, и — расстрелять по суду революционной совести наиболее отпетых!.. Но не так же...

С другой стороны, на его глазах происходило именно то, что после можно было назвать «неизбежной жестокостью момента», и это его парализовало. Он не мог вмешаться, приостановить расправу.

Был некий перехлест боевой ярости, некая чрезмерность подхода, но Гуманист был еще молод, слаб против Барышникова и к тому же боялся уронить себя в глазах бывалых рубак, таких, как морячок Мацепуро. Кроме того, по опыту он уже знал, что надо в подобных случаях сдерживаться. Жизнь сначала напугает до шока, а потом все и оправдает путаной усложненностью взаимосвязей. Сегодня ты перегнул палку, а завтра еще сильнее перегнул твой враг, и все стало как бы на место, на золотой серединке... Кто и кого станет судить?

Как нарочно, тут именно и произошло нечто неожиданное.

Шалашонок, самый невзрачный и безобидный из казаков, не удостоившись удара сабли, оставленный на какие-то минуты без надзора, вдруг развернул конька и, взмахнув расставленными локтями, кинулся вскачь по скату зеленой балки. Он уже был саженях в двадцати, когда кто-то догадался и раз за разом трижды выпалил вслед из винтовки. Шалашонок долго и старательно валился с седла на левую сторону, как-то странно завис в стременах, и конь его, не сбавляя бега, поволок хозяина дальше.

— Готов! — насмешливо сказал Барышников, глядя с высоты седла на эту, привычную в общем, игру всадника. Шалашонок явно уходил от преследования, обманув всех несложным кавалерийским трюком, но это, по Барышникову, было и к лучшему: там, в штабе повстанцев, пусть обо всем знают...

— А он — не ускакал? — спросил с беспокойством Аврам, глядя в конец балки, где уже исчезал за поворотом конь с волочившимся по земле всадником.

— Нет, что вы! — сказал Барышников. — Из трех пуль одна — наверняка... Упал же!

...Овсянкин стоял бледный, с подергивающимся лицом. Слезы катились по гневным морщинам, а он, все еще не понимая чего-то в том, что происходило, смотрел на двух всадников-командиров, так спокойно обсуждающих подробности этой расправы. Руки Овсянкина все еще сжимали древко приспущенного белого флага.

— Я же коммунист, сволочи! — вдруг закричал он. — Ты и ты!.. Вы ответите за это... за эту казнь, звери!

— Коммунисты не ходят с белым флагом! — спокойно процедил сквозь зубы Барышников и оправил на груди новые ремни портупеи. — Видали мы тоже коммунистов!

— Коммунисты не опускают свою роль до... белого флага! — как эхо откликнулся Аврам, всецело понимая гнев командира экскадрона, хотя ухо Аврама уловило и некий нечистый тон в интонациях спутника.

— Вы ответите оба, — потеряв что-то в душе и оттого внутренне опустев, сказал Овсянкин. — Оба...

Немного помолчав, Барышников выразительно вздохнул, как бы прощая оскорбление, и сказал многообещающе:

— Хорошо. Ты — иди... Иди, — как бы еще раздумывая, прицениваясь к моменту. — Иди со своим белым флагом хоть до Москвы. А хоть и дальше. Ну?

Глеб не двигался, зная, что тот обязательно выстрелит в спину.

— Иди же, сволочь! Ну! Вон туда, на изволок, к тому кустику!.. Видишь боярышник? Ну, белый, весь в цвету? Валяй! Так по-над ним и на Калач, а там на железную дорогу!.. Чего остолбенел, не убью...

Овсянкин тяжело, механически, как бы нехотя обернулся и увидел на отдалении, на теплом зеленом взгорке, куст распустившегося вешним цветом боярышинка. Солнце вышло уже из-за мглистого облака, и белый куст воссиял чистейшей снежной белизной, ударил по глазам всей яркостью жизни и надежды. А тропа в самом деле начиналась здесь, у ног Овсянкина, вела к тому кусточку и скрывалась за ним, на высоте, как бы устремляясь к небу.

— Вон твоя Москва! — усмехаясь, сказал Барышников, шевельнувшись в седле, и его конь от беспокойства переступил копытами. — Дуй до горы, мужик!

И Овсянкин, как ни странно, кашлянул, сжал кулаки и... пошел.

Он почему-то поверил или вообразил себе, что его отпустят живым. Он предположил, что если дойдет живым до того белого куста боярышника, то после в него просто не станут уже целиться — за дальностью расстояния. Не будет же командир для этого брать у кого-то винтовку, а из нагана далековато, есть риск промахнуться...

Он шел и молился богу, хотя никогда в бога не верил. Молился, чтобы Бог сохранил ему Жизнь. Теперь уже не ради него самого и отныне никому не нужной его жизни, а ради невинно порубленных людей, ради этой безумно пролитой крови. Дойти! Добиться правды! Он не верил, что тут сыграла роль только сила приказа — лютого, но не до такой же степени! Нет, он однажды уже нашел управу на дураков и загибщиков, они получили свое, но он еще не дошел до верхов, до Мосина и Сырцова, до самого истока этой беды-напраслины... Он был обязан и на этот раз найти управу на этих скрытых врагов, хотя они и надели на себя личину красных бойцов! Это — враги. Почему и как, он не знал, только понимал всей сущностью своей, что враги.

Куст серебристо-розоватого, вспененного жизненными соками цвета медленно приближался и вырастал перед ним. Шаг, еще шаг, еще...

Оставалось уже не более десяти шагов — выстрела не было...

Оставалось еще восемь, шесть, пять шагов... Тут Овсянкину вдруг пришла в голову очень важная мысль о белом цвете, которым так празднично цвел куст боярышника. Глеб подумал, что боярышник цветет белым цветом, в сущности, очень короткое время, это лишь начало плодовой завязи... А вот облетят лепестки, исчезнут эти пушистые цветочки, и на их месте высыплют тысячи и десятки тысяч пунцовых крепеньких ягод, и тогда — именно тогда! — проявится вся суть этого колючего степного дерева: приносить по природе своей только красные, пунцово-алые, морозостойкие плоды. Да, красные!

Он подошел уже почти вплотную и хотел обернуться к карателям, чтобы сказать им об этом... Но в это время куст боярышника — белый и пушистый — вдруг полыхнул перед его глазами красным огнем, тысячами алых брызг, залил глаза и мир вокруг Овсянкина непроглядно черной кровью.

Удар грома небесного потряс землю до основания.

Овсянкин падал головой вперед, выпустив ненужный флаг из мертвых рук, и густые колючие ветки, приняв его тело, еще некоторое время подержали его на весу, на упругом прогибе, потом стали медленно выскальзывать, уклоняться, не справляясь с навалившейся тяжестью. И лег он наконец на землю спокойно и прямо, головой к корням кустистого степного деревца, и вся колючая, как у дикого терна, крона стала огромным терновым венком вокруг его честной, бедовой и доверчивой головы. Но шипов еще не видно было, их до времени укрывала пышная белая густота цвета. Шипы открывались осенью.

Красное закатное солнце смотрело вслед уходящему эскадрону. Впереди всадников на земле дрожали я пересекались уродливо длинные тени, они взбегали на пригорки, а потом полого вытягивались но всей равнине до края земли, до тех небесных тучек, что спустились на востоке преждевременной сумеречной мглой...

Кони шли резво, а в людях чувствовалась усталость и разбитость после дневной жары и короткого, почти безопасного и все же изнурившего всех кровопролития у села Монастырщина. Командир эскадрона Барышников то и дело придерживал повод, останавливался, оглядывая походный строй из конца в конец, подбадривал, подтягивал взводных командиров. Политком Гуманист ехал впереди, надев почему-то кожаную тужурку в рукава, о чем-то сосредоточенно думал. Когда комсэск нагнал его, Аврам посмотрел на темное восточное небо, стрелы пересекавшихся теней впереди, в багровом от зари пространстве, таившем в себе некую обреченность, «печаль нолей», сказал негромко:

— Пусть запоют, что ли... Для души! Любимую нашу! — и сам начал не очень верным, почему-то осевшим голосом: — «Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне...»

Бойцы подхватили сначала нестройно, каждый со своей ноты и места, разобрали песню по голосам, выровняли. Кони пошли бойчее, дружным и отчетливым стал топот копыт. В оранжевой закатной степи звучала нездешняя песня об африканских непокорных бурах:

Под деревом развесистым задумчив он сидел,

Огонь борьбы и мести в душе его горел!

Да, час настал, тяжелый час для родины моей,

Молитесь, женщины, за нас, за ваших сыновей!

Пели все, от головы строя до замыкающего. Каждый пел по-своему, кто тихо, с раздумьем, кто громче и с безотчетной лихостью. Взводный Мацепуро в середине колонны вытирал грязным кулаком слезы, его помощник и земляк, бывший цирковой канатоходец Грымза матерно поминал всех святых, в том числе библейского царя Давида и всю кротость его. Рядом кто-то высморкался с храпом, толкнул соседа локтем: «Не поет душа, братуха, а плачет...» — в ответ услышал злобное, отчетливое: «Ага, поплачь, братишка, оно помогает!»

Эскадронный Барышников как раз объезжал колонну, до него донеслись сквозь неровное пение чьи-то слова: «Поплачь, братишка...», и он вдруг как бы очнулся, понял всю ужасающую нелепость этой песни в данную минуту и прозрел внутренне.

Боже, что же такое творилось на русской земле, как могло оно раскрутиться до такой степени, когда мы все потеряли облик человеческий? Ну что ж, что эти казаки отошли недавно к красным и тем оскорбили его, служилого офицера? Но ведь они не подличали сознательно, они попросту искали безопасности для своих животов, для семей, отцов и малолетних детей, — неужели так велика и неискупима вина их? Темных, простых, неискушенных в этой политической борьбе «двух стихий», которые почти и не проявлялись на поверхности событий... За что он приказал их казнить?

Конечно, меланхолия души продолжалась недолго, Барышников сумел загасить ее холодком мысли, расчета, сознанием опасности, а потом увидел впереди сутулую фигуру политкома, эту кудрявую голову в кожаной комиссарской фуражке и почувствовал в душе прилив яростной и неукротимой злобы. Он даже заскрипел зубами и огладил чуткими пальцами холодноватый эфес шашки, приценился к тонкой, хилой шее Аврама.

Вот кто истинный враг его, вот кого бы он рубанул сейчас с великим вожделением и лютой радостью! Вот кого бы он разделал, словно на плахе, но — не время! Нельзя... Надо еще врастать, до времени таить свои чувства, копить ненависть. Не может быть, чтобы волчок судьбы не смешал направления, не набрал попятной скорости. Умеет же поручик Щегловитов с достоинством и самоуверенной выправкой носить кожаную куртку в чужом стане, а почему ему, Барышникову, это заказано?

«Сатана там правит бал...»

Тьма впереди сгущалась, солнце давно упало за край земли....

После ужина при слабосильной коптилке политком Гуманист быстро составил политдонесение о происшедшем у села Монастырщина, а потом неспешно, обдуманно начал писать характеристику-аттестацию на командира эскадрона Барышникова.

Сначала характеристика писалась легко, без внутренних сомнений, в ней стоило в первую очередь отметить военные таланты бывшего штабного офицера, его вышколенность и в то же время некий демократизм, умение ладить с разноликим эскадроном. Можно было бы подчеркнуть и его приверженность к уставам и форме, без особого, впрочем, вреда для сущности дела... Но потом Аврам как бы сбился со строки, испытал некоторый внутренний протест от всей этой однолинейности оценок.

Нельзя было понять, собственно, главное — всю эту звериную ярость, с которой отнесся Барышников к бывшим своим собратьям и сослуживцам, отдал команду: уничтожить целиком безоружную группу парламентеров. Конечно, приказ о запрещении всяких переговоров с повстанцами существовал, но ему ли, Барышникову, так уж печься об исполнении этого приказа? Тут он допускал некий перебор, святость не по сану, если не что-нибудь худшее...

Вспомнилась и злая фраза комэска, обращенная к этому бедняге с белым флагом: «Видали мы тоже коммунистов!» — фразу эту на досуге нелишне было бы прощупать заново, как прощупывают ватную одежду языка или шпиона в контрразведке — до последней нитки, до самого незаметного шва. И тогда именно обнаруживается, что не обошлось без... подкладки.

Что-то не нравилось Авраму сегодня в командире. Такой обходительный, воспитанный, даже предупредительный во всем, и все же, все же...

Аврам подумал и сделал необходимое дополнение к положительной части характеристики: «Своего рода чрезмерная ретивость исполнения, переходящая в крайности, наводит на мысль о неискренности либо нездоровой психике тов. Барышникова. Необходима длительная проверка. Полагаю, что от повышения в должности следует пока воздержаться».

И — расписался, строго, без росчерков.

В станице Вешенской не спали.

Поздно вечером в штаб Кудинову позвонил из Казанской командир 4-й повстанческой дивизии Кондрат Медведев. Сказал коротко:

— Так вот, товарищ командующий, докладаю... На лугу, проть Монастмрщины, порубили, значит, нашу депутацию. Ага. Один Шалашонок сумел ускакать, на обман их взял... — И, чувствуя в трубке затяжное молчание Кудинова, еще добавил: — Мальцы-казачата наши охлюпкой эту депутацию сопровождали, вроде прислеживали... Ну, а там — сотенный разъезд этих, карательных, с той стороны. Чево и ждать было!

— А уполномоченного из Москвы? И — его вестового?! — чуть не вскрикнул Кудинов.

— Уполномоченного тоже пристрелили. Свой свово не познаша! — в голосе Медведева зарокотали нехорошие, злорадные нотки.

— Так. Ну, добро... Держись там, — холодно сказал Кудинов.

— Чего? — не понял Медведев.

— Лады, говорю! Будь здоров. Кладу трубку.

Медведев еще подержал нагретую трубку около небритой щеки, недоверчиво встряхнул, как встряхивают опустевшую пороховницу, и повесил на аппарат.

А Кудинов сразу же позвал начальника штаба Сафонова и сказал:

— Так и знал, что ничего доброго не выйдет из этого блудного рая! У них же — приказ! А мы тут разлопоушились с этим московским комиссаром... — И кивнул на кипу бумаг и газет, громоздившихся на столе: — Тут вот газетка занятная, ихняя, окружная... Так в ней не то что нас, повстанцев, но даже красного командира Миронова за что-то поругивать начинают. Ты в этом что-нибудь понимаешь, Илья? Ну и я тоже. Ни черта не смыслю в этой двойной и тройной политике! Война идет, буржуи повысадились кругом — в Новороссийске, Одессе, Крыму, а эти наши загибалы с Южного фронта вроде и не желают ее приканчивать, войну, все больше масла в тот огонь подливают... А?

— А Миронов-то чем провинился? — заинтересовался Сафонов, бывший офицер. — Его по личному приказу самого Троцкого будто бы на повышение перевели. В командармы! Заслужил.

— Я ж и говорю, что двойная игра. Подлая! — покачал головой Кудинов, — Не понравился им теперь уже и Миронов! «Волк в овечьей шкуре» называют. Слыхал? Вот, могёшь почитать, черным по белому. Ага. А чего бы вы, милые писаки, без Миронова делали на Дону? И чем там думаете в таком разе? — И, кончая разговор, пристукнул костяшками согнутых пальцев по столу: — В общем и целом обстановка прояснилась. Слушай сюда, Сафонов! Вызывай на утро этих... самых ярых наших рубак, Харлампия Ермакова с дивизией и урядника Тимохина с полком, нехай пройдут на Каргин и дальше, там две необученные бригады курсантов двигают на нас со стороны Каменской. Много оружия и припаса можно взять: обозы, артиллерию, зарядные ящики, патронные цинки, пулеметы, все! Понял? И — вырубить поголовно сопляков, ни одного не упустить. Каша заварилась густая, другого выхода теперь нету. Придется стоять насмерть, Илюха, — громче обычного, почти перейдя на крик, скомандовал обычно невозмутимый и хладнокровный Кудинов.

ДОКУМЕНТЫ

Из газеты «Донская правда» за 1919 г., № 6

ВОЛК В ОВЕЧЬЕЙ ШКУРЕ

Усть-Медведицкий район. С первых дней работы районный ревком встретился с неожиданным затруднением в лице начальника дивизии (б. войскового старшины) МИРОНОВА, считавшего себя политическим руководителем и вождем усть-медведнцкого казачества. Он выступал с дикими речами против ревкома и коммунистов, говоря, что, когда кончат с Красновым, еще придется воевать с коммунистами. Некоторые темные казаки поддались влиянию дедушки Миронова и стали верить его провокационным басням. А кулачество между тем не дремало и уже начало поднимать голову. Теперь Миронова удалось ликвидировать. Ревкому немало потребовалось усилий, чтобы наладить работу и убедить население, что единственными друзьями бедняков-казаков являются коммунисты.

Щ.

В Реввоенсовет 9-й армии

№ 2823

15 апреля 1919 I.

Как истинный революционер, искренний сторонник трудового народа, долгом считаю громко и смело заявить протест против гнусной клеветы, содержащейся в заметке «Волк в овечьей шкуре». Как сотрудник и сподвижник товарища Миронова, всеми силами души протестую против этой клеветы, клеветы явного подголоска Краснова, Деникина, Колчака и прочей компании, потому что она пропитана желанием посеять вражду меж командованием армии и политическими организациями, тем более молодыми донскими организациями, внушая им ложные представления о таких политических и боевых деятелях, как Миронов.

Если господин Щ. спрятался, как недостойный трус, под инициал, он все же должен сказать, что тов. Миронов, как политический деятель, известен не только казакам Усть-Медведицкой станицы, но и Хоперского, и Второго Донского округов, да и, пожалуй, всей Донской области.

Свою политическую линию он подкрепил штыками, пулеметами и орудиями, своим всесторонним опытом в защиту революции. Он всегда говорил красноармейцам, что «революция сильна штыками и сознанием правоты того дела, которое она делает».

Это может свидетельствовать высший командный состав, отдававший Миронову боевые приказы и получавший от него и его штаба оперативные донесения и сводки. Это может засвидетельствовать тот же РВС, который вручил Миронову шашку в серебряной оправе, как награду за успехи дивизии. Об этом, вероятно, господин Щ. ничего не знает и, обуреваемый страстью личной мести, желает личные счеты свести на служебные...

А что значит: «Теперь Миронова удалось ликвидировать»? Неужели в то время, когда Миронов с дивизией совершал чудеса храбрости и находчивости, защищая рабоче-крестьянскую революцию, какие-то темные силы, имея с ним личные счеты, подготовляли способ ликвидировать Миронова? Неужели перевод и назначение Миронова на более ответственный пост сделано в угоду тем темным силам, которые под знаменем коммунистов делали свое черное дело, помогая контрреволюции?..

Начштаба 23-й дивизии И. Сдобнов

Из газеты «Донская правда» от 18 апреля 1919 г., № 11

ОПРОВЕРЖЕНИЕ

От редакции газеты. В заметке «Волк в овечьей шкуре» напечатано, будто в Усть-Медведицком районе бывший начальник 23-й дивизии Миронов выступал с резкими речами против Российской Коммунистической партии. Редакция считает необходимым заявить, что она была введена в заблуждение полученными из Усть-Медведицкого района неверными сведениями, и с полным удовлетворением отмечает, что за тов. Мироновым, в его бытность на Южном фронте, имеются большие заслуги.

В настоящее время тов. Миронов командирован в распоряжение главкома Западным фронтом.

 

11

Специальный корреспондент центральной «Правды» Серафимович спешно ехал на Южный фронт, точнее, в район вешенского восстания и всю дорогу перечитывал письмо сына из района боевых действий, как видно, выстраданное и хорошо продуманное в каждой строке. Сын писал: «...как ни странно, отец, я состою ныне комиссаром экспедиционного корпуса. Восставшие бьются с нами с ожесточением обреченных, а между тем это те самые «вешенцы и казанцы», которые три-четыре месяца тому назад открыли фронт Миронову и 15-й Инзенской дивизии, наступавшей на Казанку с севера... Тогда же они поклялись в верности Советской власти. Здесь, отец, очень многое наводит на размышления, и я уже приготовил большое письмо в Центральный Комитет. Основная мысль: о недопущении подобных восстаний в дальнейшем. Еще не отослал, хочу посоветоваться...»

Что же случилось на Дону? Почему такой неожиданный поворот событий?

Серафимович ехал на Юг в этот раз не только корреспондентом от редакции, но и от своей совести. И в сильно расстроенных чувствах. Как и Миронов, он задолго до революции призывал народ к свержению царизма и, значит, отвечал перед народом за дальнейшую его судьбу.

Прошлой осенью он уже выезжал на фронт, правда на Восточный, и та поездка едва не вышла ему боком. Он даже предполагать не мог, что в новых, демократических условиях настолько стеснены будут условия дли критики вышестоящих лиц... Задел в очерке лично Троцкого, а этого, как потом выяснилось, и не стоило делать! В «Известиях» каким то образом пропустили (возможно, под ответственность самого Серафимовича) нежелательный кусок, с описанием спецпоезда наркомвоена Троцкого. В этом сцецпоезде Серафимовичу самому пришлось пропутешествовать несколько часов, он и писал в газете, ничтоже сумняшеся: «Наш поезд настоящий маленький городок. В центре — вагон, в котором разместились Троцкий и его секретариат, в двух других таких же вагонах — состав строевой и хозяйственной канцелярий. В остальных вагонах размещены: типография, библиотека, электрическая станция, амбулатория с походной аптекой, оркестр, броневая машина, служба связи с телеграфно-телефонной станцией, команда охраны поезда и, наконец, ледник с продуктами и вагон-столовая...» Чересчур с комфортом, надо сказать! Солдаты охраны говорили меж собой: «Кому война, кому хреновина одна!»

Сказать по чести, Серафимович в возмущении уже задумывал большую статью под названием «Миллионы в прорву», о нецелесообразности роскошных, почти по-буржуазному обставленных агитпоездов, и уделил поэтому так много места комфорту самого председателя РВС. (В блокноте для памяти отметил характерные черточки личности: «У Троцкого... влажные, черные глаза, как у вышколенной охотничьей собаки. Но предан исключительно себе самому... Хотя какие-то хозяева, без сомнения, есть и у него...» Но это, разумеется, не для очерка, лишь на будущее...)

В статье была и еще кое-какая критика фронтовых порядков, так же как я в ранних очерках «Бой», «Подарки» и других. Так Лев Давидович после прямо озверел! Приказал выдворить корреспондента «Правды» вон с линии фронта, а по прибытии в Москву отдать под суд за дискредитацию руководства. Неизвестно еще, как бы оно кончилось, но заступилась Мария Ильинична Ульянова, заместитель редактора... Последний свой очерк, несколько беспорядочный и рваный, писанный слишком нервной рукой, сначала хотел назвать «Волчий выводок», но рука будто сама по себе перечеркнула название, появилось другое — «Львиный выводок» показалось точнее... Троцкий везде и всюду узурпировал власть, по частям. Вел себя отнюдь не в согласии с идеями большевизма. Это ведь прямая наглость: провозглашать гражданское равенство и — при голодном пайке рабочего в полфунта хлеба — разъезжать по стране в комфортном спецпоезде, имея на прицепе ледник с продуктами! Это видят, вообще говоря, все, но вынужденно молчат: Троцкий скор на расправу, не скупится на расстрелы. При этом никто не может в точности сказать, какая программа за душой у этого новоявленного «вождя»... Пока что вырисовывается одна программа: доводить любую социальную идею до абсурда. Но — зачем?

Поэтому и надо было спешить на Юг. Надо! Недаром же Серафимовича считали специалистом по Дону и Кубани. В последнее время писал для казаков-красноармейцев брошюры и листовки «На чем стоит русская земля», «Красный подарок солдату», «Наказ», «Казаки и крестьяне» и считал, что до дна знает душу русского крестьянина и казака. А эти мужички и казачки вдруг побежали в зеленые, а то и бунтовать начинают целыми уездами и округами, с дубьем идут на ревкомы, бьют комиссаров — в чем же дело? Сын-комиссар готовит какой-то доклад в ЦК партии, не напутал бы чего... Надо спешить!

Настроение у Анатолия, если сравнить с прежними письмами, изменилось неузнаваемо. Еще недавно можно было читать такие вот романтические признания — под медленный, натужный перестук вагонных колес отец доставал из портфеля старые письма, просматривал, улыбался в усы, грустил: сыну-то всего девятнадцать лет, голова зеленая!

«Мы летим в историю! Все старое, обычное для глаза, осталось позади. Новые формы, новая жизнь, новые обычаи, новые люди. А там — за огнем, за разрушением, сквозь огонь, кровь, сквозь слезы и отчаяние — уже просвечивает будущее... Каждую минуту нам грозит гибель. Клянусь, мне сейчас жизнь не дорога!..»

И все в этом роде. Романтическая устремленность, желание красоты и подвига! Они оба с младшим Игорем прошли школу связных в Московском комитете партии у Розалии Самойловны Землячки, вылетают в жизнь, так сказать, из ее широкого рукава... С весны прошлого года, закончив школу артиллеристов-инструкторов, Анатолий умотал на Северный фронт, в Котлас и на Северную Двину, командовал артиллерией на пароходе «Сильный». Однажды повезло там парню: в каюте разорвался неприятельский снаряд и даже малым осколком не задело! Писал, что один крупный осколок — от днища — сохранил в виде пепельницы на память о смертельной опасности и едва не оборвавшейся жизни... Поэт! И умный, вообще говоря, парень. Побывал уже на политической работе в Северо-Двинской пехотной бригаде, а теперь вот по рекомендации все той же неутомимой Землячки переброшен сюда, на Юг. Но настроения в письмах другие.

Размеры и глубина народного бедствия видны были, конечно, прямо из окна, на самой железной дороге, на переполненных беженцами и переселенцами станциях, около тифозных бараков и сараев, среди немытого, потного, орущего человеческого скопления, кое-где похожего на вонючую городскую свалку. Но по-настоящему понял Серафимович отчаянное положение фронта на самом юге Воронежской области, за Калачом и Бутурлиновкой, где располагались штабные учреждении Особого экспедиционного корпуса.

Из-под Казанской и Вешек день и ночь везли раненых, порубленных красноармейцев. Туда — патроны и зарядные ящики, свежие пополнения курсантов, оттуда — подводами и целыми обозами раненых. Повстанцы стреляли теперь самодельной картечью-жаканом, отлитой дедовским способом из домашнего свинца: оловянной посуды, ковшей, веялочных решет. Такие пули разили только на близком расстоянии, но рвали тело, оставляя страшные раны. О рубленых и пробитых пиками тут предпочитали не говорить. Молодые бойцы хорошо знали политграмоту, но совершенно не владели приемами конного боя, гибли сотнями там, где мог выстоять десяток опытных всадников.

«Боже ты мой, боже мой», — сокрушался стареющий уже писатель Серафимович. Горелые дома, облупленные стены, пустые глазницы окон, сорванные с петель двери, крики несчастных у лазаретных подъездов, и в лазаретах, кроме марганцово-кислого калия, никаких лекарств! Никакого сравнения даже с Восточным фронтом. Там были иной раз временные поражения, отход под натиском противника, но не было столь общего разорения и упадка!

Не спавший трое суток фельдшер, принимавший раненых, с полусумасшедшими от усталости и гнева глазами, кричал на полустанке:

— Лазарет! Какой к черту лазарет, когда ни бинтов, ни ваты, ни риванола, хирург сам в тифу валяется, а я один! В этом лазарете только Лазаря петь! До чего довели фронт!

И верно. Ведь было же, было в феврале иное, победу держали в руках, сам председатель Реввоенсовета заявлял в Москве, что с южной контрреволюцией покончено, со дня на день ждали парадов в Новочеркасске и Ростове. Куда же все подевалось? Почему расформировали ударные части 9-й армии, куда откомандировали самого Миронова, где же его прославленные дивизии, в конце концов? И наконец, последний вопрос: дело ли в таких адских условиях ставить на серьезную и слишком ответственную работу в корпус (это же не полк, не бригада, черт возьми!) неоперившегося юнца в девятнадцать лет, даже если он и умный парень, и сын самого Серафимовича? Или здесь тоже своя политика, недоступная рядовому уму?

В маленьком сельце под Бутурлиновкой нашел наконец штаб. Натрясся в повозке по пыльной, жаркой дороге, затекшие ноги едва держали, но пришлось по предъявлении документов еще походить по хатам. Везде говорили, что политком Попов; был с утра, но куда-то уехал, кажись, вместе с товарищем Хвесиным, командующим. Везде были прорывы, командиры и политработники мотались круглыми сутками. Повстанцы хотя и не вылезали из своих границ, вели оборону активно: чуть кто зазевался, сразу сетку на голову накинут, а нет — пикой, с налета...

Пожилой, со свалявшейся бороденкой, нестроевой красноармеец рубил около походной кухни хмыз — тонкие дубовые ветки и сухой хворост. Приустав, сдвигал потный шлем на затылок и присаживался в тенек под старой, обломанной ветлой покурить. Чтобы отвести душу разговором, рассказывал приезжему «из центру» человеку и отчего-то вертел головой на длинной морщинистой шее, будто оглядывался:

— О тот месяц ихних парламентарив порубали на самой грани, гадов! Тоже, ска, удумали шутки выкидывать: Тит да Афанас рассудитя нас, мы больше, ска, ня будем! Растуды их, косматых живорезов! Всех надо к ногтю! Чего, ска, выслужили, така и награда. Тут у нас теперя толковый политрук у искадрони, ска, товарищ Хуманистов, так он верно сказал: гусь свине, говорить, не товарищ! И верно. Надо всю контру перевесть на земле, иначе порядку не жди!

Серафимович отдыхал в тени, сняв ботинки. Смотрел с большим вниманием, как рассуждает, как вертит головой мужичок, как затягивается. Свежий крепачок-самосад прошлогодней торопливой сушки накипал огненно на вершине цигарки, мужичок относил ее подальше от босых ног, щупающих кривоватыми, растоптанными пальцами жухлую, невеселую травку близ дровосеки. Все было человеку понятно и ясно на этом свете, особо в тонкие размышления не впадал. И не хотел впадать.

— Сами-то... из селян? Или — рабочий? — спросил на всякий случай Серафимович.

— Из землеробов само собой, курские, — сказал мужичок-нестроевик. — Не-е, ска, фабричных токо на полверсты и видал! Не-е, хрестьяне мы!

Серафимович загрустил, глядя на такую хитрую способность человека приспособиться ко всякой минуте, всякому обстоятельству и даже всякому собеседнику: хочешь — возгоржусь сам собой, а хочешь — всплакну не понарошке...

— Что же, они, восставшие, не хотят, значит, сдаваться? — спросил он.

— Иде там! Бабы ихние и детишки на самых позициях сидят, по-волчьи воют, раненых, ска, перевязывают, а гордости уронить не хотят, паскуды! Токо перебить, и все!

Серафимович не мог бы точно определить, какая тут была ненависть: классовая или, возможно, какая-то иная, случайная, накипевшая в горячке событий, словно опасный уголек на конце самокрутки? Переполошить простых людей, стравить до лютой нанависти — разве это «классовая борьба»? Это что-то другое, пока не имеющее названия!

Поговорили еще о видах на урожай, о травокосах, о бедственной продразверстке, о том, что некому скоро будет работать в деревне из-за военных потерь, тифа и других болезней, и тут Серафимович увидел на спуске горы открытый автомобиль и привстал, напрягая стареющие глаза. Сердце ощутимо заколотилось от волнения и дневной духоты под пыльной парусиновой толстовкой.

— Едуть, — сказал кухонный мужичок. — Командир товарищ Хвесин и, ска, сам комиссар товарищ Попов с ими... Точно!

«Господи ты боже мой: сам товарищ комиссар! А ему всего девятнадцать лет! И приятно, конечно, отцовскому сердцу, но и тревожно... Так ли уж это хорошо, что мальчишки хозяйничают здесь, как самые главные мыслители и вожаки масс?..»

Автомобиль пылил уже за ближним накренившимся плетнем, и отец увидел на заднем открытом сиденье Анатолия.

Очень рослый, видный был старший сын Серафимовича, с крупными чертами лица, несколько великоватым носом, большими ясными глазами. «Прямо срисовал, сфотографировал по собственному образу и подобию, в точку попал!» — любила шутить обычно строгая, маленькая Розалия Самойловна в Москве, глядя через огромные очки на отца и сына Поповых... Теперь Анатолий был худ и горяч, глаза ввалились, он даже постарел. Отец, обнимая его, прощупал на сыновней спине жалкие косточки позвонков и острые крылья лопаток. Укатала парня, как видно, высокая служба!

— Знакомься, папа, это товарищ Хвесин, наш командующий...

Где там! Отец только и видел сына, почти великана рядом с малорослым и помятым с виду комкором, вовсе не армейского типа, похожим на скромного конторщика или тылового каптенармуса. Хотя Хвесин и был не новичком в армии... Серафимович коротко пожал его слабую руку и снова к сыну:

— Пойдем, пойдем куда-нибудь в холодок с этой пыльной сковороды, право слово, жара! Да и заждался я...

Анатолий послушно вел его к ближней хате с грязноватыми занавесками в маленьких окнах, не переставая что-то говорить, вспоминать самое дорогое и важное.

— Сейчас я тебе тот осколок, донышко от снаряда, покажу, который пощадил меня в каюте, — улыбался Анатолий.

Губы дрожали совсем трогательно, как когда-то дома, около матери, и все в нем было еще слабое, восторженное, и отец вновь с тревогой подумал, что ведь сын-юнец ходит, по сути, в генеральском звании, если мерить старыми мерками, — не тяжело ля ему?

— Хорошо, после покажешь. А сначала умыться колодезной водой!

...Вечером Анатолий рассказывал о положении дел на Юге более спокойно и с конкретными примерами. Вообще-то при экскорпусе их двое, политкомиссаров: он и Колегаев, ну, бывший нарком земледелия... Да, да! Но Колегаев все больше находится при штабе фронта либо хворает под гнетом возрастных болячек, а на Попова тут валят дела, как на молодого бычка. Похудеешь! Успехи? Скорее поражения с самого начала. Беда в том, что сразу не было создано подходящей воинской части для ликвидации очага восстания, в Еланской и Вешках. На повстанцев посылали все больше малые отряды полки, бригады, то есть делали именно то, что и надо было повстанцам. Те, разумеется, вырубали эти части холодным оружием, используя внезапность или в ночное время, и за счет этого вооружались. Теперь вон у них даже пушки есть! И особенно плохо, что повстанческие настроения проникают и в другие, соседние части. Не так давно восстал Сердобский полк, а когда туда прибыл комбриг товарищ Лозовский, чтобы утихомирить бунт, эти мужички и его вздели на штыки. Сейчас штаб фронта утверждает, что дал в общей сложности в этот район сорок тысяч штыков, а у нас в корпусе и десяти не набрать.

— Позволь! — дошел наконец до главного Серафимович, придержав широкой ладонью исхудавшее плечо сына. — Позволь, я совсем иные средства предполагал там, в Москве... Это что же? Экспеди-ци-оныый... Значит, попросту — карательный? Огнем и мечом?

— В этом-то и состоит двойственность положения, — внутренне переживая, говорил сын. — С одной стороны, все это в нашем тылу, тут белогвардейцев вроде и не оставалось, а с другой — враги, которые теперь и вооружены не хуже нашего! Как же иначе? Вот и спускают нам приказы: в переговоры не вступать!

— Странно. Все истинные белогвардейцы давно убежали с генералами за Донец. Здесь стихийное возмущение темных масс... Я полагал, их окружат, блокируют, припрут к сдаче, но... не о поголовном же истреблении должна идти речь! Это, во-первых, варварство, а во-вторых, лишь обострит борьбу, заставит их стоять действительно до последнего. А-я-яй, какое недомыслие!

Сын поддержал отца:

— Именно об этом я и намереваюсь известить Центральный Комитет. В бою — беспощадность, но не только бой решает окончательную победу в данном случае. У меня много материалов другого свойства.

— Покажешь мне свои материалы. Это очень важно.

— Еще, знаешь... Здесь, в тупиках, в Калаче, стоит брошенный архивный вагон под печатями бывшей Донской республики! Еще с прошлого года, когда эвакуировали Ростов. Я смотрел на станции справку-опись, там много интересного. Это Ковалев успел сохранить кое-что для истории. Тебе надо бы проникнуть в те материалы. Разрешение, думаю, добудем.

Серафимович смотрел на сына с вниманием и понемногу отходил душой, успокаивался. А что — и комиссар! Крепкий не только в кости, в жилах, но и душевно, умственно. С убеждениями хорошего партийца, с пониманием смысла борьбы и судьбы народной, всей сути этого непостижимого, летучего, искрометного времени, когда тысячи людей покрывают себя бессмертной славой честных борцов, другие гибнут сотнями, третьи умирают от голода и сыпняка... И самое страшное: недомыслие, когда тысячи трудовых казаков, середняков и даже голутвенной бедноты вдруг скопом зачисляются во врагов, обрекаются на позор и смерть — без разбора, без ума, как будто даже по какому-то дьявольскому умыслу, по «тонкой политике», которую сразу-то и не разглядишь, не выловишь в неразберихе и круговерти дней...

Хорошо, что в этом разбирается не только он сам, Серафимович, в свои пятьдесят шесть лет, но и Анатолий в девятнадцать. Вопрос прояснился настолько, что на местах назрели и выводы. Надо об этом сказать в полный голос в «Правде». Объяснить, как шли в наступление на белых, почти не встречая сопротивления, но как бы игнорируя поддержку местного населения, и победы заслоняли всем глаза... Никто не крикнул: товарищи, бейте тревогу, нас одолевают победы! Эти победы заслонили и население, его чаяния, его нужды, его предрассудки, его ожидания нового, его огромную потребность узнать, что же ему несут за красными рядами? Население Донской области за то, что мимо него проходили, как мимо пустого места, жестоко отомстило... Нужно знать казаков, чтобы расценивать в полную меру! А если прибавить не объясненные населению возложенные на него тяготы, если прибавить почти полное отсутствие литературы, элементарного живого слова (один Миронов тут распинался на митингах!), то станут понятны густые потемки, зловеще окутавшие казачество...

— Да... — вслух помыслил отец. — Совершенно искренне и доброжелательно, с хлебом-солью встречали Советскую власть, а патроны и винтовки все же припрятали на всякий случай: «Хто ево знает, как оно дальше будет!..»

— Ты слышишь меня, отец, — говорил Анатолий, — В тех архивах Донской республики отнюдь не ветхозаветная старина, не общеизвестные декларации! Там очень много всякой статистики... Ну, если помнишь, летом семнадцатого года проводилась Всенародная сельскохозяйственная перепись, разумеется, с прицелом на Учредительное собрание, но прицел этот сегодня надо отбросить, а материалы-то уникальные! Все поземельные отношения бывшей Донщины, количество земли — паевой, казенной, арендной, общинной, отрубной, ну, тебе ли говорить! Вся прошлая нищета нашего среднего казачества как на ладони! И все это стоит в опечатанной теплушке, в тупике... Нет, я только из этого понял, что Ковалев был думающий, большой человек, жаль, что так рано сгорел!

— Такие-то люди как раз и горят, — в раздумье кивнул блестящей лысиной отец. И как-то без перехода, с отрешенностью спросил сына: — А нельзя ли все-таки прикончить восстание... другими мерами? Ну, скажем, амнистией?

— Об этом многие тут говорят, даже и сам Хвесин, — сказал Анатолий. — Об этом и я думаю писать. Но Реввоенсовет фронта, к сожалению, придерживается другого мнения.

Отец и сын здорово устали, и время было уже позднее. Серафимович сказал:

— Я у вас поживу тут, посмотрю, соберу факты. Надо писать в «Правду», и писать обстоятельно. Тревогу бить.

ДОКУМЕНТЫ

Шифром

Ив телеграммы

Козлов, РВС Южфронта, Сокольникову

Во что бы то ни стало надо быстро ликвидировать, и до конца, восстание. <…> Нельзя ли обещать амнистию и этой ценой разоружить полностью? Отвечайте тотчас. Посылаем еще двое командных курсов.

Ленин

24 апреля 1919 г.

По телеграфу

Штабам Южного и Восточного фронтов

Президиум ВЦИК просит срочно сделать распоряжение о высылке в Москву для обучения на красных казачьих офицеров как в Академию Генерального штаба, так и кавалерийские курсы по одному казаку от каждого казачьего полка для академии и по два казака от каждой сотни для кавалерийских курсов. Командируемых направлять: Каз. отдел ВЦИК, Москва, Кремль, комната 18.

Об открытии памятника Степану Разину в Москве

...Накануне праздника скульптуру установили на Лобном месте.

Наступило 1 мая 1919 года. С раннего утра Красную площадь заполнили тысячи трудящихся... Вот Ленин поднялся на трибуну и начал свою речь.

— Сегодня мы празднуем, товарищи, 1 Мая с пролетариями всего мира, жаждущими свержения капитала. Это Лобное место напоминает нам, сколько столетий мучились и тяжко страдали трудящиеся массы под игом притеснителей, ибо никогда власть капитала не могла держаться иначе как насилием и надругательством... Этот памятник, — Владимир Ильич протянул руку в сторону скульптуры, — олицетворяет одного из представителей мятежного крестьянства. На этом месте сложил он голову в борьбе за свободу... Много труда, много жертв надо будет положить за такую свободу. И мы сделаем все для этой великой цели!

 

12

В ночь на 25 мая генерал Секретёв с конной группой прорвал фронт 8-й Красной армии на Белой Калитве и, развивая успех, стремительно шел на соединение с верхнедонскими повстанцами. 9-я же армия, еще раньше рассеченная и потрепанная корпусом Мамонтова, устремившегося теперь на тылы 10-й, под Царицыном, была практически разгромлена. Она в панике откатывалась к Чиру и здесь натыкалась тылами на заставы вешенских казаков. Главной опоры армии — 23-й мироновской дивизии в прежнем ее значении не существовало. Из нее изъяли блиновскую конницу и, объединив с кавбригадой из 36-й дивизии, спешно создали кавгруппу, прикрывая ею теперь все наиболее опасные участки и стыки частей. По слухам, блиновцы несли огромные потери, сам командир, не излечившись еще после прежних ранений, ходил в кровавые сабельные атаки, хотел вывести свою конницу из-под удара, спасти от разгрома. Пехотные полки дивизии, потеряв половину состава при выходе из окружения за Донцом, страдая от голода и тифа, отходили к родной Усть-Медведице, чтобы там переправиться через Дон и в относительной безопасности отдохнуть, вымыться, наесться пшенной каши около родных куреней.

В этих условиях поручик Щегловитов, по-прежнему ходивший в красных штабах под именем комиссара Гражданупра товарища Щеткина, мог только радоваться и даже предаваться некоторому меланхолическому безделью, если бы не настойчивые напоминания контрразведки: быть настороже, действовать четко и обдуманно.

Дело в том, что момент этот — краткий миг всеобщих успехов и побед — мог нечаянно оборваться... Силы Антанты вели какую-то дьявольскую игру по отношению к России. Они помогали белогвардейским штабам лишь постольку, поскольку белая сторона оказывалась слабее. Но как только Деникин или Колчак забирали силу, так и слабел ручей поставок, меньше транспортов приходило в порты, падала активность интервентских частей, высаженных в Одессе и Архангельске. Собственно, это была не столько помощь, сколько средство затягивания войны, средство подтачивания сил в России... Многие уже понимали это, настроение деникинских солдат держалось на волоске, войну надо было кончать как можно скорее, и здесь могли иметь значение многие второстепенные, даже мелкие факты. Чего стоила, к примеру, одна только работа бывшего полковника генштаба Всеволодова в красном тылу или компрометация, а затем и устранение начдива Миронова с театра военных действий? А вешенскнй мятеж?

Разумеется, пока в штабе 9-й, у красных, сидел полковник Всеволодов, охраняемый авторитетом наркомвоена Троцкого, Деникин мог спать спокойно. Но вдруг, допустим, большевистская контрразведка резала эту нить, очищала штаб, сменяла командование, что тогда? Или, допустим, Москва решительно изменила отношение к повстанцам, даровала им амнистию, учитывая, что эти казаки, в огромном большинстве, никак не хотели еще объединяться с белогвардейщиной, — что же получалось бы в этом случае? Не исключалось и появление на Южном фронте изгнанного Миронова в каком-нибудь высоком качестве (например, командарма-9!), что имело бы для белого фронта самые пагубные последствия. Этот Миронов опять начал бы раскалывать и дробить передовые части белых, забрасывая их умело написанными прокламациями — а делать это он великий мастер! — и через месяц-полтора мобильная мамонтовская конница сотнями и россыпью стала бы перебираться в красный стан, потому что-де «у Миронова безопасней», можно сохранить шкуру. Так ведь было в январе и феврале в донских степях, и так получалось сейчас, на Западном, куда Миронов только прибыл. Дошли слухи: под Смоленском он уже переманил на свою сторону два кавалерийских полка с той стороны и собирается сделать из них непобедимую красную бригаду имени бывшего комиссара Ковалева! За два месяца с небольшим, в незнакомых лесах Смоленщины — непостижимо, но факт!

Были и другие подводные камни в нынешней военной игре, поэтому поручик Щегловитов держался строго. За неполный год перепробовал уже десяток подлых, плебейских фамилий-кличек типа Щетинин, Скребницын, Каблуков, Копытов, Засекаев, Мокрецов — тьфу ты, дрянь какая!.. — теперь же был, как сказано, Щеткиным. Он сновал близ Усть-Медведицкой, чутко прислушиваясь к обстановке, красноармейским разговорам, все учитывая и наматывая на ус. Тут, во-первых, вовсю вспоминали Миронова и ждали его возвращения (начдив Голиков даже переписывался с ним открыто), и, во-вторых, интересовал Щеткина выздоравливающий после возвратного тифа Илларион Сдобнов... Он хотя и не согласился в свое время принять дивизию после Миронова, но уже вставал на ноги, долечивался в Усть-Медведицкой, а полуживая 23-я под временным командованием Голикова медленно пятилась через Морозовскую — Обливскую к местонахождению своего верного начштаба. А рядом со Сдобновым до времени притаилась и жила вполне сносно известная Щегловитову Татьяна... Неглупая институтка в прошлом и красивая баба, говоря нынешним языком, но — баба есть баба. Нашла теплое местечко и... забыла о своем деле, о задании контрразведки. Щегловитов мог понять ее и даже пощадить, но протест Сдобнова, разбившего своим вмешательством искусно сделанную Щегловитовым газетную утку «Волк в овечьей шкуре» (и не где-нибудь, а в большевистской газете!), ожесточил поручика и требовал действий.

Кожаная куртка и пропотевшая на летней жаре кожаная фуражка, а также соответствующие документы в кармане позволяли Щегловитову заявиться в Усть-Медведицкий станичный ревком среди бела дня и при огромных полномочиях. Для ведения секретной операции сотруднику Гражданупра Щеткину была выделена наиболее глухая, задняя комната в ревкоме. Сюда он и вызвал в глубоких сумерках для допроса означенную Татьяну, походно-полевую жену начальника штаба дивизии Сдобнова.

Лампа-молния под белым абажуром, разрисованным нежными завитками и пузатыми амурами, горела на столе ярко и ровно, с тихим потрескиванием округлого фитиля. Комиссар Щеткин сидел за столом, скрестив под высоким табуретом ноги, опущенное лицо оказывалось в глубокой тени. Но вызванная Татьяна сразу узнала его и от неожиданности села на длинную, прибитую к полу скамью у двери. На ту самую скамью, на которую сажали до революции вызываемых в станичное правление злостных недоимщиков. Хотела что-то спросить или просто сказать, но тут же оглянулась на плохо подогнанную дверь, на темное окно, лишь наполовину зашторенное красной занавеской. Прикусила ровными и молодыми, чуть пожелтевшими от курения зубами нижнюю губку...

— Садитесь сюда, ближе, — сказал комиссар Щеткин и, сдвинув в сторону кипу газет, успокоительно подмигнул.

Она подошла ближе, села на табурет, тоже привинченный к полу, сдернула с затылка на плечи газовую косыночку (по станичной улице женщина не могла ходить простоволосой) и подняла лицо. И ее глаза налились до краев темно-золотистой яростью, а поручик почувствовал, что этот отраженный свет от близкой лампы подогревался еще и внутренней яростью женщины, готовностью убить и уничтожить за эту его опрометчивость или даже глупость.

— Как вы посмели?! Что за мальчишество?.. — вне себя прошептала Татьяна. Сцепленные в замок пальцы хрустнули. — Как я объясню после?

— Все обдумано, все обдумано, Таня дорогая, — шутливо сказал поручик и, поднявшись, прошелся несколько раз из угла в угол. Даже промычал какой-то пошловатый, ресторанный романс, чтобы переломить возникшее настроение: «Встретились мы в баре ресторана, как мне знакомы твои черты... Где ты, счастье мое, Татьяна, любовь и мечта, отзовись, где ты!» Он снова, как и в первый раз, на хуторе Плотникове, немножко играл и жуировал, потому что она так на него влияла: либо шутить и валять около нее ваньку, либо уж всерьез пасть к ногам...

Пригасив немного фитиль лампы, он снова водворился на табурете. И, подперев кулаками скулы, долго рассматривал в молчании ее красивое, чуть побледневшее лицо с характерным надломом бровей и темными полудужьями под глазами.

Она ждала. И тогда Щегловитов отнял кулак от подбородка и сказал грубо, точно плюнул в лицо:

— Я, конечно, понимаю, мадемуазель, что вы неплохо устроились по нынешнему бурному времени... Жизнь, вполне безоблачная с точки зрения большевистских борщей, не говоря уже о простейшем уюте, так сказать, если помнить, что муж еще не старый человек, к тому же бывший казачий есаул. Но долг и дело все-таки требуют...

— Вы хотите, чтобы я ударила вас по лицу? — вполне серьезно, срываясь на хриплый шепоток, спросила Татьяна. Лицо ее стало некрасивым, маловыразительным.

— Не стоит, Таня, — невозмутимо сказал он. — Поручика Щегловитова вы еще могли бы унизить пощечиной, но комиссара Щеткина — никогда! Не забывайтесь! — Он чувствовал, что она может сорваться, и прекратил дурную игру. — Короче: обстановка требует с вашей стороны действий. Слушайте! Не сегодня завтра генерал Секретёв проломится сквозь заградительные отряды экскорпуса и соединится с вешенцами. В Донбассе и на Мелитопольщине красные бегут... Войска Улагая и Врангеля к концу месяца входят в Царицын и соединяются с русскими войсками Сибири, уральскими казаками Дутова. Мамонтов идет по пятам разгромленной 9-й, вашей, так сказать, армии, что вам, конечно, известно. Его превосходительство Антон Иванович недавно обмолвился, что первыми (поручик нажал на последнем слове, выговорил как бы с растяжкой: пер-вы-ми!) в первопрестольную Москву должны войти именно наши войска, армии Юга, но никак не сибирские...

Не мог Щегловитов, разумеется, не помянуть и «красного вождя» Льва Троцкого, который теперь мотался посреди фронтовой неразберихи, потрясал митинги и аудитории запальчивыми речами-лозунгами: «Революция охватила весь мир! Хищники дерутся из-за добычи! Но — позор! Мы отступаем! В Харькове четыре презренных деникинца произвели неописуемую панику в среде наших многочисленных эшелонов! Падение Курска, товарищи, будет гибелью мировой революции! Сплотим ряды! Мы — не хищники, мы не придаем значения тому, что уступаем врагу территории! Но час пробил — нужен беспощадный террор против буржуазии и белогвардейской сволочи, изменников, заговорщиков, трусов и шкурников! Надо еще и еще раз отобрать у буржуев излишки денег, одежду, взять заложников!» Троцкий, говорят, при этом брызгал слюной. Щегловитов не мог этого делать, у него сохли губы от ненависти.

Отдышавшись, он рассказал еще между делом, что в Таганроге, ставке Деникина, уже стоит в конюшне оседланный белый конь — араб с Провальского конного завода, на котором главнокомандующий Русской армией собирается въезжать в первопрестольную под звон сорока сороков ее церквей...

— Понимаете, Таня, игра уже сделана. Весь фронт красных на Юге обезлюдел и разложился. Остались лишь штабы и обозы с единичными стрелками да больными начальниками штабов, вроде вашего, к-гм, патрона. Тылы красных — это мертвая пустыня с оазисами зеленой армии, которая тоже чужда порядку... Но сейчас речь надо вести не о триумфальном въезде в Москву, а лишь о ближайших, насущных наших делах. И — о близком возмездии: уничтожении тех красных негодяев, которые учинили весь этот кошмар. Я не жесток, Таня, но самая элементарная справедливость вопиет! И мне бы лично не хотелось, чтобы среди сотен заблудших красных казаков, среди отступников разной масти, стоящих ныне перед эшафотом, вместе с тем же Сдобновым затерялась и ваша маленькая, но такая дорогая для всех нас, поверьте, судьба! Честное слово, ведь не будь несчастной войны с германцами, всей этой междоусобной свары «за землю и волю», этого лихолетья века, вы были бы всего-навсего милой, изящной женщиной, которых именуют до сей поры «тургеневскими», и главное — вы были бы в своем кругу! То есть мы, офицеры, не толкали бы вас к делам жестоким и кровавым, а лишь теснились вокруг, почитая за счастье поцеловать край вашего платья, втайне пожать вашу руку!.. Но — увы) — времена не те, я должен грубить, настаивать, предостерегать, ибо все мы на краю событий. Сейчас весы истории пошли решительно в нашу сторону, нельзя терять момент.

Щегловитов говорил теперь без фатовства и даже с вдохновением.

— Как вы упустили из рук эту девчонку, дуру, почему она не убила Миронова, а наоборот, стала при нем главным янычаром личной охраны? Почему вы до сих пор тянете со Сдобновым? Ведь эти бывшие казаки — столпы нынешнего красного движения на Дону! Вы, кубанская казачка!

— Я не казачка, — сказала Татьяна. — Я просто уроженка Кубанской области, но не в этом дело... Надежду я просто не успела подготовить, потому что Миронов тогда всех нас опередил, в Плотникове... В этом повинны вы, мужчины! А потом с ней начались эти любовные припадки, что тут поделаешь? Это бывает... Он, между прочим, интереснейший человек, этот Миронов. Рыцарь, каких нынче уже не встретишь!

— Благодарю за откровенность, — усмехнулся Щегловитов без всякой иронии и даже отчасти соглашаясь с ней.

— По крайней мере, всегда говорит лишь то, что думает. И делает лишь то, о чем говорит, — сказала она в оправдание. — Это в наши дни тоже уже становится редкостью. И, как ни странно, однолюб. Во всяком случае, как я вижу, Надька около него счастлива.

— У нее ум гимназистки, но вы-то! — оборвал Щегловитов.

— Ум гимназистки, но — неиспорченной, восторженной...

— Ах, полно, Татьяна. В ваших словах слишком много мишуры. Должна быть готовность к подвигу, но не к смерти! — Щегловитов сказал тоном приказа: — Миронов. Не исключено, что этот красный печенег в скором времени появится на нашем фронте. Об этом теперь много разговоров. Так вот, надо рвать все связи вокруг него, оставить в пустоте! Поймите. Ковалева, слава богу, схоронили в чахотке, Блинов со своей конницей зажат между молотом и наковальней, и зажат намертво. Бураго, бывший политком, вызван в Реввоенсовет, получил какое-то маленькое назначение в вновь формируемую часть, но к месту почему-то не явился... Возможно, уехал «в Москву за правдой», как у мужиков ныне принято говорить... Теперь очередь за Голиковым и Сдобновым! Это надо понять в первую очередь. Как только красные казаки лишатся своих испытанных командиров, они тут же начнут шататься «в мыслях», многие разбегутся — кто домой, на вареники, кто в зеленые... Относительно Сдобнова ответственность полностью падает на вас. Теперь уже — вторично, во искупление грехов, так сказать...

Она не могла сделать это так просто, с расчетливостью мелкого рассудка. По дороге к дому Татьяна зашла еще к фельдшеру Багрову, сказала, что с утра ее трясет лихорадка, и выпросила порошок хины, а заодно и полстакана денатурата. Выпила с отвратным чувством, с гадливостью и, пока шла в темноте до знакомого двора со скрипучей калиткой, никак не могла унять дрожь, чувствовала, как мечется ее слабая душа в невидимой клетке вынужденности и страха.

Стало уже ясно: не молодость свою она похоронила в этой кровавой сумятице, а растранжирила целую жизнь без остатка. Боже, как все нелепо сложилось, в какое дьявольское решето просыпались ее дни? Да и только ли ее? Екатеринодар, Анапа, Лиза дорогая... Вадим! Молодые, горячие головы — Рубин и Крайний — осенью слышно было, будто их расстрелял в Пятигорске командующий армией Сорокин, а потом, разумеется, и его убили, — что все это значит?

Жизнь уже пропала, но все равно и за эту пропащую жизнь ей следовало еще платить... И чем? Жизнью близкого человека!

Как штабист и красный командир, сочувствующий РКП (б), он не вызывал в ее душе никакого сочувствия, мысленно был даже предан ею, но он, к сожалению, еще оставался мужем, потому что был хорош как человек, как военный, обладатель воинских крестов и медалей, властный хозяин большого штаба, где его слушались беспрекословно. И он к тому же открыто и честно любил ее, заботливо ограждал от жестокой действительности, по возможности нежил за постоянную готовность принадлежать ему. Он прощал ей издерганность, плаксивость, всю ее неврастению и курение взахлеб, по две-три папироски кряду... Ждал, верно, что она, согретая его любовью, отойдет сердцем, выздоровеет, станет верной спутницей в общей их кочевой судьбе...

И теперь она должна перешагнуть через это — весы судьбы качнулись не в его пользу...

Она стояла у калитки, кусала губы и облизывала соленость с губ, намеренно взвинчивала себя воспоминаниями об отце, сгинувшем в самом начале гражданской, о холодных купаниях в талом снегу под Екатеринодаром, когда отбивались от Корнилова, об ужасе Таганрогского десанта.

Мужчины, куда вы завели нас, слабых женщин, воспитанниц уездных гимназий, частных пансионов. Смольного, Бестужевских курсов? Сигизмунд Клоно, юноша Гернштейн, комиссар Азовской флотилии, живы ли вы, вспоминаете ли о прошлом? И о нас?.. Впрочем, в эту минуту она с огромным наслаждением влепила бы пулю в лоб и поручику Щегловитову — он был самый подлый!

Спирт горячил и успокаивал, и она очень боялась, что не справится с собой в нужную минуту. Наконец ее передернуло от одного только последнего воспоминания как, с каким грязным вожделенном посмотрел на нее бритоголовый бычок, адъютант в приемной Щеткина, когда провожал на эту встречу-допрос. Под его взглядом она вся сжалась в один упругий комок, словно лесная кошка... Теперь она собиралась прыгнуть далеко и расчетливо, но ее покидали силы.

Илларион сидел, горбясь, у стола, в свежей нижней сорочке, брился. Он выздоровел. Выпяченные, напряженные губы, характерный потрескивающий звук отличной немецкой бритвы «Золинген» на его черной щетине, запах дрянного «совдепского» мыла на всю комнату, как в прачечной. Неряшливая газетная бумажка с грязноватыми клочьями сбритой с лица пены — о господи, как надоел этот военно-полевой быт, грязь, вечное унижение души... И еще этот нищенский осколок зеркальца, в который смотрелся по сути одним глазом Илларион, вконец ожесточил ее.

Ведь он генерал, генерал по должности, ну что бы стоило достать хоть доброе, хорошего толстого стекла зеркало для квартиры — ведь полно реквизированного в складах! Но нет, у них это не положено, упаси боже — не может человек выжать из себя прирожденного плебея!

С ними, с этими мужланами, после всей этой кутерьмы жить? Тысячу лет?..

— Куда и зачем вызывали? — запросто, хотя и с видимым интересом спросил Илларион, не прерывая размеренных движений бритвой. И еще сильнее выпятил свои тонкие, хорошо очерченные, жадные губы. Она оценила его позднее бритье — наверное, совсем хорошо себя почувствовал, захотелось ласки, близости — и тут же прикинула внутренним зрением, что он совсем неосмотрительно расселся спиной к открытому окну в темный палисадник.

— Комиссар-чекист допрашивал! — гневно бросила она, отвечая на его вопрос, и быстро прошла в спальню.

Двери в спальню не закрывались, он снова спросил, не поворачивая головы:

— Чего ради? Ты что, штатный осведомитель?

— С вами свяжешься, так превратишься в кого угодно! — сказала она, сдерживая дрожь в голосе, а ему показалось, что она уже распускает волосы и говорит так, по привычке держа головные шпильки в зубах. — Почему то... все про Миронова допытываются...

— Ну да? — легкомысленно хмыкнул Сдобнов.

— Про Миронова! — со злостью повторила она.

Вышла из спальни, зачем-то накинувшись теплой шалью и держа руки на груди, под шалью. Стала спиной к распахнутому окну, даже присела на подоконник...

— О чем же?

— Не писал ли он что в станицу, и какие разговоры о нем здесь, и как ты о нем...

— А они до этого не знали? — он усмехнулся, лениво проходя бритвой по чистому месту. Осколок зеркальца перед ним был мал, Илларион не мог хотя бы в проекции увидеть позади ее напряженную и собранную, как перед прыжком, фигуру, ее странный, провальный взгляд.

Сминала от волнения слова:

— Письмо его чуть не дословно повторила там... Ну, о новой мобилизации Деникина. «Бедные мои станичники, они опять потянутся на борьбу за казачество, и опять польется дорогая человеческая кровь. Опять слезы, сироты, вдовы... Как бы я хотел быть снова на Дону, кричать полной грудью и удержать казаков от нового безумия...» Я и то наизусть запомнила! Но им почему-то не понравилось, негодяям!

«Оно и не могло каждому понравиться, — мельком подумал Сдобнов. — Слишком уж острые вопросы всегда он задает!»

В последнем письме к Сдобнову Миронов возмущался разделением Донской области и подчинением Хоперского и Усть-Медведицкого округов Царицынской губернии... Это было нелегко читать и самому Иллариону:

«С неослабеваемым вниманием я слежу за печатью, как больной, исстрадавшийся за долгую зиму, следит за появлением вестника весны — ласточки, скворца. И вдруг как-то читаю декрет об организации переселения в Донскую область. Раньше этого прочитал, что Усть-Медведицкий округ присоединен к Царицынской губернии.

И сжалось сердце болью. Не от того, что будут переселять на Дон, не от того, что Дон расчленится как административная историческая область... Нет... земли хватит. Всем жить под тем же солнцем! Но сколько пищи для провокации... какая богатая... Какая богатая почва для посева контрреволюционных семян. И бедные мои станичники опять потянутся на борьбу...»

Илларион, сдерживая в себе волнение, добривал свой породистый, раздвоенный подбородок, а она подняла голос выше:

— Сто раз говорила, смотрите зорче, с какой дрянью вы связались, каков будет окончательный расчет! Ведь они вас в мешок увязывают! И кто вокруг? Нечисть, дрянь человеческая, инстинкты толпы!

Лицо Сдобнова расстроилось, стало вдруг дряблым и безвольным от этой растерянности и неопределенности.

— Что с тобой. Таня? Ты же сама не слышишь, какую чепуху несешь...

Он хотел обернуться, чтобы увидеть ее глаза.

— Я не Таня. Я — Вера! — вдруг со злобой вскричала она. — Вера! Вера!

И, крича и беснуясь, она выпростала из-под шали дуло нагана и выстрелила почти в упор в его белую спину, чуть ниже левой лопатки. И тотчас на чистейшей белизне рубахи вдруг зацвела пунцовая капля, словно маленькая гвоздика в пять отчаян ко живых лепестков, стала расплываться... Илларион почти без стона ткнулся локтями в край стола и с едва различимым мычаньем начал сползать с табурета, вытягиваться на полу.

За распахнутым окном разверзлась глубокая тьма, которая могла скрыть следы. Но Татьяне показалось, что кто-то стоит там, в невидимой засаде... Потом почудилось движение в коридоре. Тогда она, почти не думая, примерилась, чтобы не задеть кости, и выстрелила еще раз — себе в руку, выше локтя. Боль была страшная, но, превозмогая все, она зашвырнула наган далеко в кусты (откуда, по ее версии, кто-то стрелял по ним) и уже после стала истошно кричать, звать на помощь...

ДОКУМЕНТЫ

По телеграфу

Реввоенсовету Южного фронта

Срочная

3 июня 1919 г.

Ревком Котельниковского района Донской области приказом 27 упраздняет название «станица», устанавливая наименование «волость», сообразно с чем делит Котельниковский район на волости.

В разных районах области запрещается местной властью носить лампасы и упраздняется слово «казак». В 9 армии т. Рогачевым реквизируется огульно у трудового казачества конская упряжь с телегами.

Во многих местах области запрещаются местные ярмарки крестьянским обиходом. В станицы назначают комиссарами австрийских военнопленных.

Обращаем внимание на необходимость быть особенно осторожными в ломке таких бытовых мелочей, совершенно не имеющих значения в общей политике и вместе с тем раздражающих население. Держите твердо курс в основных вопросах и идите навстречу, делайте поблажки в привычных населению архаических пережитках.

Ответьте телеграфно.

Предсовнаркома Ленин

Козлов, РВС Южфронта и по месту нахождения Сокольникову

Всеми силами ускоряйте ликвидацию восстания, иначе опасность катастрофы ввиду прорыва на юге громадная. Курсанты и батарея вам посланы. Извещайте чаще.

Ленин.

6 июня 1919 г.

Из письма

Москва, Совнарком, Ленину

...Хвесин обнаружил беспомощное положение. Решительно предлагаю срочно назначить командиром корпуса МИРОНОВА, бывшего начдива-23... Имя МИРОНОВА обеспечит нейтралитет и поддержку северных округов, если не поздно. Прошу немедленно ответить. Командующий 9-й армией согласен.

Сокольников.

Козлов, 10 июня

 

13

Вихрь событий потрясал до основания новую жизнь на юге России. Упорная работа Троцкого по укомплектованию армейских кадров и Гражданупра «своими» работниками с непременным шельмованием неугодных, честных партийцев и командиров лишала людей уверенности. Исчезали куда-то опытные работники, вроде комиссара Бураго, начдива-15 Гузарского (оба старые большевики), другие ходили не у дел, третьи в непонимании разводили руками. Неуклонное проведение подрывной линии Троцкого приводило к краху всю позитивную работу, разваливало армию. Непостижимо, но факт: только с осени прошлого года в 8-й армии сменилось шесть командующих: Черпанин, Гиттис, Тухачевский, Хвесин, Любимов, Ратайский... 11-й армии уже не существовало, умерла, не родившись, 12-я, в связи с чем наркомвоен Троцкий выдвинул «спасительную идею»: в целях выравнивания фронта... оставить Астрахань. В степях Причерноморья, под Одессой, вспыхнул мятеж Григорьева, разлившийся по всей Таврии. Глухой ропот сочился из всех щелей деревянной и посконной сельщины. Красный Царицын отбивался в полуокружении и просил помощи, но помощи требовали и другие армии.

Чрезвычайный комиссар Юга Серго Орджоникидзе писал в эти дни Ленину: «Что-то невероятное, что-то граничащее с предательством... Где же порядки, дисциплина и регулярная армия Троцкого?! Как же он допустил дело до такого развала? Это прямо непостижимо...»

В эти дни старый большевик член РВС Республики Валентин Трифонов писал подробный доклад о положении Юга в ЦК партии, особо выделяя ошибки Донбюро в проведении сумасбродной линии на «расказачивание», которые в ряде случаев перерастали в прямые преступления. Он же критиковал, как несвоевременный, апрельский декрет о переселении части среднерусских крестьян в Донскую область. Троцкий, узнав об этом, немедленно ограничил полномочия члена РВС Трифонова, назначив его комиссаром в экспедиционный Донской корпус...

Но экспедиционные функции уже отпали сами по себе: кавалерийская группа генерала Секретёва соединилась с повстанцами. Последовало распоряжение Совета рабочей и крестьянской обороны: Миронову в 24 часа сдать дела в 16-й армии и прибыть в штаб Южного фронта, принять экспедиционный корпус.

...12 июня в штабном вагоне ехали к войскам новый комкор Миронов, комиссар корпуса Трифонов и комиссар штаба старый партиец Скалов. Окна вагона были распахнуты, стояла летняя пора, переезжали тихие среднерусские речки, ночью слышался соловьиный бой из проплывавших в лунной паутине садов, но некогда было любоваться природой. Дел было по горло, не спали ночами. Каждый собирал необходимый материал, готовил письма и приказы, запросы и воззвания к частям и населению. Из-под руки Трифонова Миронов читал свежее воззвание к обманутому казачеству Дона:

«Действия отдельных негодяев, примазавшихся к Советской власти и творивших преступления и беззакония на Дону, на которые ссылаются белогвардейские захребетники, со всей строгостью ОСУЖДЕНЫ центральной Советской властью.

Часть этих негодяев уже расстреляна, часть же ждет своей участи и будет расстреляна, как только виновность их будет установлена. Советская власть не может и не будет потакать врагам народа, негодяям, злоупотребляющим своей властью...»

Сам Миронов в особом приказе-воззвании оповещал казаков Хоперского округа, еще не занятого пока деникинцами, что Казачий отдел ВЦИК вошел с ходатайством в правительство о срочной их мобилизации, условиях службы, оплате за коней и снаряжение, принадлежащее лично мобилизуемым, отмечал революционные заслуги 1, 4, 14, 32 и 35-го казачьих полков... Гнев и надежда бились в нервной строке:

«Куда же девался этот революционный дух фронтовиков? Неужели можно его угасить сказками Краснова и Дудакова, бреднями сумасшедших вешенцев?..

Зову от лица Революции казаков-добровольцев, уже служивших в Красной Армии! Зову молодых и новобранцев: все под знамя Революции! Приглашаю на командные должности следующих лиц, бывших в 23-й дивизии: Блинова Михаила Федосеевича, Кувшинова Ивана Степановича, Карпова Ивана Николаевича, Шкурина Фому Кузьмича, Мазлова с хутора Репного, Буянова с хутора Большого Етеревской станицы...»

Пока Трифонов, пощипывая крошечную колючую бородку, просматривал через очки мироновское воззвание, Филипп Кузьмич все же выбрал время в две-три минуты, подошел к окну, отвел шторку. Вздохнул.

За вагонным окном медленно катилось, разворачивалось каруселью зеленое июньское утро. Проплывали небогатые, клочками на залежах, ржаные поля, некошеные луговины у скудных речушек. Среди жирных, вымахавших в человечий рост бурьянов вдруг открывались деревеньки с покосившимися избами, сломанными пряслами, рухнувшими мостами на суходолах... Молчали южнорусские хаты в соломенных, нахлобученных по самые оконца крышах, ярко освещались солнцем старые скворечни на вербах, в них уже начинали оперяться птенцы... В одной деревушке выгоняли немногочисленное коровье стадо, старый дед-пастух с седыми космами уныло смотрел на движущийся состав, коровы лениво отмахивались на сторону рогами, отгоняя слепней. Усталые глаза Миронова с болью наблюдали тяжкую картину разрухи и бедности, но сам он старался сохранять душевную бодрость и даже подъем, возвращаясь в родные места. Снова возникала надежда на скорое окончание войны, правда о положении на местах так или иначе дошла до центра, до Совнаркома, многих перегибщиков и подлецов отстранили от дел, а то и посажали в тюрьмы, называемые теперь домзаками. И он, Миронов, отчасти чувствовал себя победителем. Сложнейшая борьба двух контрразведок, так и сяк игравших именем Миронова (иногда на потребу минутной ситуации), не смогла поколебать его авторитет, казалось ему. На дурную газетную утку сама же газета дала опровержение. Да и простые люди знали: он повел их к новой, неведомой судьбе как беспартийный большевик и он знает свою ответственность перед ними, перед их семьями, женами, стариками и детьми...

— Филипп Кузьмич, — окликнул его Трифонов от маленького вагонного стола, над которым все еще горел фонарь. — Я говорю, здесь вместе с вашей подписью надо бы учинить подписи Хоперского ревкома и, возможно, печать. Для убедительности.

— Ревкома? — покосился от окна Миронов.

— Исполкома окружного, — поправил Трифонов.

— Не возражаю. Мы так обычно и поступали в Михайловке. Теперь сделаем то же в Урюпинской. Власть советская, тут в одиночку не приходится решать.

— А так все верно, даже лихо, — сказал Трифонов.

Пришел из своего угла Скалов, пожилой, обстоятельный московский мастеровой (по виду) в кожанке и кожаном картузе со звездочкой, из старых боевиков Красной Пресни. Показал набросанный им приказ о дисциплине в войсках. Получилось у него довольно неумелое сочинение с угрозами и предупреждениями в части нарушителей. Миронов и Трифонов переглянулись, и первым, конечно, не выдержал молчания Миронов:

— Нет, нет... Назидание, комиссар! Назидание и скука, тут надо как-то по-другому. За душу взять! Сейчас подумаем...

Взял из рук Скалова лист, перечитал, недовольно хмыкая, не боясь, что комиссар невзначай обидится... По лицу Миронова прыгали тени от того, что поезд шел в этом месте сквозь шеренгу высоких тополей.

— Тут у вас насчет развала дисциплины и фактов мародерства все верно, — сказал Миронов. — А дальше надо как-то веселее... А?

— Хотите застругать в форме беседы, что ли? — усмехнулся Скалов.

— Именно так. Награды и благодарности у нас идут обычно от имени РВС, всякие увещевания от политотдела, а уж нагоняй придется делать командиру! — засмеялся Миронов и, глядя на Трифонова, подбил согнутым пальцем вислые усы. — Пишите с абзаца, товарищ Скалов. Буду диктовать.

Скалов успел очинить карандаш над пепельницей, смуглая его рука писала под диктовку:

— «Товарищ красноармеец! Враг-белогвардеец надвинулся со всех сторон, враг напрягает все силы и, пользуясь вышеприведенными нашими недостатками, теснит нас!» Абзац, с новой строки! «И если теперь же не принять решительных мер против этой разнузданности в наших рядах, Земле и Воле грозит тягчайшее испытание». Пожалуйста, с нового абзаца, товарищ Скалов, и крупными буквами: «ТАКОВО МОЕ МНЕНИЕ, ТАК ДУМАЮ Я — СКАЖИ, КРАСНОАРМЕЕЦ, КАК ДУМАЕШЬ ТЫ? НУЖНО ЛИ С ЭТИМ БОРОТЬСЯ, И ЕСЛИ НУЖНО, ТО СКАЖИ КАК?!»

Скалов записывал, отчасти удивляясь всей этой вольности мысли. А получалось неплохо.

«Надеюсь и убежден, что это письмо товарищи красноармейцы обсудят в одиночку, обсудят кучками, а потом взводами и ротами и свои ответы пришлют мне, чтобы я мог судить, как поднять дисциплину в частях, и с помощью этой дисциплины совершить такие же подвиги, какие выпали на мою долю со славной 23-й дивизией на Южном фронте в борьбе с мировой контрреволюцией...

Только с железной дисциплиной мы победим, только ею!

Спешите же с ответами, мои друзья по оружию и идее!

Спешите, пока еще не поздно!»

Миронов вытер в волнении лицо платком, оценил ровную скоропись комиссара и добавил:

— Теперь подпись. «Командир Особого корпуса... гражданин Ф. Миронов» Гражданин — обязательно! Потому что с революцией все граждане: и бойцы, и обозники, и командиры всех рангов. Это люди должны чувствовать постоянно, ежечасно, в этом гвоздь общей ответственности и общей славы. Вот. Завтра, в Бутурлиновке, отпечатаем и разошлем по частям.

Трифонов с интересом присматривался к Миронову.

Еще с первой встречи в Козлове — сам по крови казак, но уже не «служивский», а фабричный, достаточно образованный, прошедший многолетнюю школу подполья и тюрем, — он с ревнивой придирчивостью оценивал его, слишком размашистого, слишком прямодушно-откровенного, безусловно храброго воина и при всем том какого-то незащищенного, до наивности открытого и потому не внушающего особого доверия постороннему.

Ох уж это станичное ухарство, простоватое стремление задевать ближних двусмысленными шутками, насмешками, остротами, чаще всего даже на свой счет: «мы, мол, конечно, дурни, но себе на уме...» — и при том не придавать вообще-то никакого значения всему этому, словам вообще. Слова, мол, не более как оболочка, шелуха, простое украшение вокруг человека, а вот посмотрим на тебя, милый друг, когда до шашки и пики в бою дойдет, до ночного поиска по вражьему тылу или даже в рукопашной — один на один! Вот там и посмотрим, чего ты стоишь! Вся эта казачья человеческая особица была в общем-то ясна и не чужда Трифонову, но в Миронове эта особица была доведена до крайности, и человеку новому, незнакомому он казался странным.

Брат Трифонова Евгений тоже отмечал эту несообразность между внешним обликом и делами этого недюжинного командира. Воевал этот казачий начдив великолепно, в иных случаях его действия были почти непостижимы, но окружающие почему-то не упускали случая сказать о каком-то авантюризме, забубенности бывшего начдива-23.

За вечерним чаем Трифонов узнал еще, что у Миронова с прошлых войн было восемь царских орденов и серебряная шашка. Да и сейчас на боку тоже серебряное оружие, из советских рук, — ясно даже без очков, что этот казачок не так прост, как выглядит на досуге, даже при сочинении общественно полезного приказа. Черты какого-то юношеского легкомыслия в словах и какая-то святая открытость, острая прямота, исключающая даже оттенок какой-либо игры. Налицо большая внутренняя тяга к людям, желание душевного единения. Таких любят особенно молодые женщины, еще не склонные к игре, переборчивости, изменам...

У Миронова, как и следует, молоденькая, очень видная из себя, глазастая особа, кажется уже беременная... Наследие полупартизанской войны прошлого года, когда в штабах и обозах колготились жены и детишки. Теперь, разумеется, с этим надо бы кончать, но как? Попробовал Трифонов заговорить на эту неподходящую тему, Миронов не стал как будто возражать ему, но тут же повернул мысль на иной путь:

— Вообще-то верно, товарищ политкомиссар, надо бы поочистить штабы не только от жен и сударок, но и от вольнонаемных машинисток, политотдельских девушек с их подружками, но... это — если воевать мы собрались до бесконечности долго. Думать надо о другом — о скорейшем окончании войны. — И пояснил свою мысль более пространно: — Посудите сами. Многие из красноармейцев, в особенности старших возрастов, как ушли на действительную при царе, скажем в девятьсот десятом, так с тех пор и не расстаются со строем, шашкой, пикой, с осточертевшим солдатским котелком и шанцевой лопаткой. И главное, не видят этой войне конца. Так что же им делать? Ясное дело: заводят связи. Надо кончать войну вместе с этой походной жизнью.

— Деникин, к сожалению, пока что наступает, — возразил Трифонов. — О скором завершении войны думать рановато... Вы как считаете, можно Деникина до осени разбить? Хотя бы к ноябрю?

— Считаю, что можно, — сказал Миронов.

Скалов тогда отставил кружку с горячим чаем, внимательно посмотрел на обоих. Суть разговора его тоже заинтересовала.

— Какими силами? — спросил Трифонов. Он знал о положении фронта.

— А хотя бы силами нашего корпуса. Пятнадцать тысяч штыков! Да при поддержке всего населения, сочувствующего, безусловно, Советам! Если эти пятнадцать тысяч с умом переформировать, подтянуть, накормить, выбить инстинкт толпы «спасайся кто может!» или, именуемый шляхетской поговоркой, «пан за пана ховайсь!» да после этого вдарить по тылам Врангеля и Май-Маевского, то там начнется такая же каша, как весной у Краснова, — самоуверенно сказал Миронов.

— Тут еще корпус Мамонтова по нашим тылам бродит, — с невеселой усмешкой, стараясь отрезвить командира, заметил Трифонов.

— Ну, не один же наш Особый корпус на стороне Советов! Есть еще 8-я и 10-я армии, корпус Буденного... Я на что нажимаю: если «добровольцев» Май-Маевского и Врангеля рассеять, то наши низовцы, черкасня эта, сами по домам побегут, верьте на слово! Кого-кого, а этих вояк я знаю!

«Самонадеян ужасно, — заключил Трифонов. — Отсюда и разговорчики эти в штабах об авантюризме...»

13 июни, утром, были в Бутурлиновке.

Встречал сам Хвесин со штабными, при полном параде. Отговорили приветствия, бодро откозыряли по всем правилам, но Трифонов да и сам Миронов, наверное, отметили глубокую, почти болезненную усталость и нравственную смятость здешних командиров. Сам Хвесин, невзрачный, морщинистый человек с услужливыми движениями бывшего полового или интенданта заштатного, был попросту жалок. И при нем комиссар, почти мальчик, едва ли двадцати лет, с большими, отрешенными, как бы навсегда ушедшими мыслью в себя главами... Последний день в корпусе, есть уже приказ о его откомандировании, с большим понижением...

— Попов? Это какой же Попов? — поздоровался за руку с юнцом-комиссаром новый командир корпуса. — Какой станицы?

Судя по этим вопросам, можно было отвечать свободно, не по уставам. Юноша пересилил что-то в себе, улыбнулся со смущением, ценя такую минуту и одновременно тая в душе глубокую тревогу:

— Станицы Усть-Медведицкой, товарищ Миронов... Только вырос я в Москве. Ну, сын Александра Серафимовича...

— Вот как! — обрадовался Миронов и еще раз встряхнул руку Анатолия Попова. — Хорошо. Будем, стадо быть, вместе бить кадетов?

— К сожалению, меня откомандировывают, товарищ Миронов. — При этих словах Хвесин потупился, а Попов объяснил коротко: — На совещании в Воронеже я выступил... Ну и после этого распоряжение самого товарища Троцкого...

— Хорошо, об этом поговорим еще. А как отец? Где нынче?

— Отец не так давно был здесь, собирается большой материал дать в газеты, особо о восстании... Очень ждем этих статей, они тут прямо необходимы, до зарезу! О вас вспоминал, Филипп Кузьмич, и хотел встретиться.

— Я бы тоже хотел, — вздохнул Миронов, и глаза его как-то затуманились. — Ну, хорошо. Не отправиться ли сразу к войскам? Они у вас, верно, разбросаны по всей дуге, от Калача до Казанской?

Уже в самом вопросе Миронова таилось неодобрение по поводу такого расположения войск, и бывший комкор Хвесин подтянулся, руки по швам:

— Никак нет. Войска в основном здесь и в Калаче. Все... После прорыва Секретёва иного выхода нет, как отбиваться в этом направлении всеми силами, товарищ Миронов...

— Пятнадцать тысяч штыков... в одном месте? Кучей?

— Нет. Всего около трех тысяч, — сказал Хвесин.

— А остальные?

Хвесин замялся, как бы не понимая вопроса. Смотрел на Миронова, а приезжие в свою очередь ждали ответа от него.

— В нашем корпусе, товарищ Миронов, в данный момент всего около трех тысяч штыков. Если вам сказали другую цифру, то это устаревшие данные. Были тяжелые бои, отступления, потери...

И тут Трифонов увидел, как на глазах меняется лицо Миронова. Как слетела с него вся недавняя беззаботность, безоглядное казачье ухарство, самоуверенность. Вообще смуглое, загорелое, оно вдруг налилось гневом и стало как бы чугунным.

— Три... тысячи? Как же вы... до-пус-тили до этого? Тут же были юнцы, курсанты! Их же надо было оберечь, учить! — И обернулся в полном недоумении к Трифонову и Скалову: — Неплохо поработали негодяи-повстанцы! С умом... А? У них ведь одни шашки и пики... Холодное оружие!

Трифонов со всей остротой понял нелепость их нынешнего положения. Прибыли они к корпусу, которого, по сути, не было. Одна неполная дивизия, и с ней нужно держать целый фронт!

— Есть случаи дезертирства, — продолжал ненужный уже доклад Хвесин. — Вообще-то с начала мятежа, с марта, на восстание были кинуты мелкие части... Недооценка момента...

Миронов, нарушая всякий этикет, сплюнул под ноги.

— При таких пирогах я бы на месте Секретёва был уже в Воронеже, а то и дальше. У этого пьяницы, как видно, разведка ни к черту! А? Вот воюют, подлецы. Ведь нас, вообще говоря, можно уже в кольцо брать, как курят, голыми руками! — И снова оглянулся на Трифонова: — Едем в таком случае к дивизии, время дорого. Минутами и секундами жить придется...

...Вечером, вернувшись на ночлег, Миронов выкроил время и зашел к Анатолию Попову проститься. Тот засовывал какие-то вещи, книги, записные книжки в дорожный мешок, очень застеснялся, когда вошел комкор. Выпрямился с опущенными руками, отшвырнув мешок на кровать.

— Проходите, Филипп Кузьмич. Вот за стол, пожалуйста, — сказал он. И сам сел на кровать. Потом снова встал. — Чаю не хотите? Я скажу хозяйке.

— Нет, спасибо, — сказал Миронов. — Я, как верблюд, могу по семь дней не пить и не есть... Да... Утром уезжаете? Куда, если не секрет?

— В район Царицына. Направление — в конный корпус Буденного. Бригадным комиссаром...

— Н-да. Так что же произошло в Воронеже?

Анатолий сидел на кровати как побитый, сложив на коленях руки. Ответил после длительной паузы:

— Не понимаю, что происходит... Ну, было совещание политработников. Проводил Троцкий. Речь у него обычная: «Казачество — опора царя. Уничтожить казачество в целом, снять лампасы, запретить именоваться казаком, расказачить, выселить в массовом порядке в другие области — вот наш лозунг!» Я в ответ запротестовал, сказал, что казачество неоднородно, что большая часть кавалерии на юге да и в пехоте — из казаков. Как в таком случае вести с ними политработу? Есть также большие командиры из казаков, комиссары полков и дивизий... Добавил при этом, что и сам я из казаков...

— А он что? — весь наершился Миронов.

— Он закричал: «Вон отсюда, если вы казак!»

Анатолий горько и сдержанно усмехнулся.

— Так и сказал?

— Так и сказал, представьте.

— Уму непостижимо. Что же это делается? — Миронов облокотился на стол, сжал чугунные свои скулы кулаками и замолчал, насупясь. Сидел так долго, недвижимо, как бы отключившись, не думая, ни о чем. Потом сказал: — Надо проникать в Москву, обратиться к Ленину. Знаю, Ковалев собирался, да не успел. Теперь вот надо нам эту его недоделку исправить. А вы напишите обо всем отцу. Это — политическое хулиганство, не больше и не меньше.

Миронов встал, крепко пожал руку Анатолия.

— Может, я попрошу все же чая? — спросил тот.

— Ничего не надо. Дела ждут, сынок, — отказался Миронов и, пожелав доброго пути назавтра, вышел.

 

14

Остатки войск 9-й Красной армии, заняв круговую оборону по правому берегу Дона близ станицы Клетской, медленно переправлялись на понизовый левый берег и затем лугами, займищами тянулись на север, к железной дороге. Когда последний обоз спустился под гору и начал громоздиться на паром, боевое охранение было снято. Бойцы, кидая винтовки, бросались вплавь...

Именно здесь, под Клетской, Троцкий самолично отстранил от командования Княгницкого, тайно побеспокоившись о вызове его на партработу в Бессарабию, и вопреки новому составу РВС армии назначил на его место военспеца Всеволодова.

Всеволодов ультимативно потребовал устранения члена РВС Михайлова и некоторых других политработников, на что Троцкий пойти не мог. Затеялась длительная перебранка, в пылу и под прикрытием которой новый командарм распорядился об отводе своих войск за пределы Донской области.

Дальнейшее его мало интересовало. 17 июня, во время переезда штаба из Михайловки в Елань-Камышинскую, Всеволодов отлучился легковой машиной в хутор Сенной, где временно находилась его семья.

— Знаешь, милая, — сказал он жене, собиравшей вещи, — в Калаче появился Миронов с какими-то чрезвычайными, чуть ли не генерал-губернаторскими полномочиями... Лучше не испытывать судьбу, не усугублять положения. Думаю, что здешние мои дела закончены и его превосходительство поймет меня правильно. Пора, знаешь ли, и честь знать... Сегодня ночью мы выезжаем к Арчединской, там предположительно должны уже быть передовые разъезды Сидорина...

На следующий день в Елани было смятение: не могли сыскать нового командарма, захватившего в портфель наиболее важные оперативные документы...

В эти же дни политкома Гуманиста срочно вызвали в политотдел фронта, освободив от обязанностей в эскадроне.

Аврам выехал с тайной тревогой, а в Козлове эта тревога значительно возросла. В штабе исподволь начали искать виновных за катастрофу на фронте, смещали, наказывали, отдавали под суд.

Начальник политотдела усадил Аврама перед собой в кресло и долго в молчании рассматривал его юную в общем-то и жалкую фигуру с тонкой шеей и кудлатой головой. Ходоровский был по возрасту старше Аврама всего на пять-семь лет, но смотрел на него и говорил в дальнейшем с отеческой строгостью. Этому способствовали не только большая черная борода и огромные очки Ходоровского, но и вся обстановка в Реввоенсовете.

Сказал, склонив голову и глядя исподлобья через дужки очков:

— Одного не пойму, товарищ Аврам, как это вы под Монастырщиной устроили с этим командиром эскадрона... как его?..

— Барышников?! — с готовностью привстал Гуманист.

— Да. С ним... Как это вы додумались там устроить варфоломеевскую ночь среди бела дня?

Аврам откинулся в кресле, расслабляя нервы до предела, и кинул голову сначала влево, потом вправо, как бы освобождая тонкую шею от тесного воротничка.

— Были же директивы на этот счет? — нашелся Аврам, спросив тихим голосом, как заговорщик. — А теперь что? Другие установки?

— Теперь вот что, — строго сказал Ходоровский. — Первое: директива Донбюро, разработанная Сырцовым, Блохиным и другими, отменена Политбюро ЦК. Отменена. Не только как головотяпская, но и вредная по сути. Но дело не в этом, товарищ Аврам... — Ходоровский снял очки и, сильно щуря свои пронзительные глаза, начал протирать стекла белым платком. — Дело, понимаешь... Тут еще приехал с передовой некто Мозольков, член партийной комиссии по этому делу, он, между прочим, питерский, так вот он и докопался до этой истории. И требует отдать под трибунал тебя и Барышникова.

Ходоровский водрузил очки с протертыми и чистыми стеклами на нос и насупился еще больше. Побарабанил толстенькими пальцами по столу, обтянутому зеленым сукном.

— Как смотришь на это?

У Гуманиста взмокли ладони и явственно выступил пот на окружности лба, у корней волос.

— Не... понимаю, — сказал он, снова пытаясь привстать в кресле.

— Да. Барышников-то офицер, мосол так сказать, он выполнял букву приказа и в данном плачевном случае не подсуден никакому суду, — вздохнул Ходоровский. — А вот для тебя вопрос совсем плох... Не кто иной, как политком, обязан был блюсти дух закона, его суть! И политком в ответе кругом. И за себя, и за командира.

— Переговоры были запрещены, товарищ Ходоровский, — сказал Аврам дрожащим от возмущения голосом. — Другого выхода же не было!

— Как это не было? — удивился Ходоровский. — Был! Взять этих повстанцев под стражу и конвоировать в ближайший штаб! Неужели ты не мог сообразить? К нам или в крайнем случае в Воронеж! А там бы разобрались с каждым в отдельности. Но ты, Аврам, не сообразил этого по молодости и, прямо сказать, подпал под влияние более опытного и старшего по возрасту командира. Бывшего офицера к тому же. Ведь подпал же?

— Совсем не то. Не подпал. Но просто не мог и не счел возможным удерживать его перед лицом эскадрона. Там всякие сорвиголовы, они могли посчитать меня трусом...

— Да? Это несколько проясняет дело в твою пользу...

Ходоровский еще побарабанил пальцами по мягкому сукну стола, но некой невидимой нервной клавиатуре и вздохнул:

— Вообще-то дельце неприятное для нас для всех. Отвратительная история. Ты согласен?

— Отчасти да, — вздохнул Аврам. И повинно кивнул вихрами.

— А все дело в том, что не на месте ты оказался, товарищ Аврам. Не на месте, как военный именно комиссар! Место твое — в гражданском агитпропе, и не более того... — отцовские нотки вновь пробудились в голосе Ходоровского. — Вот я и решил: зачем губить молодую, неопытную душу на самом взлете? Жалко мне тебя, братец, такого зеленого и такого слабого... Пусть уж все станет на свои места.

Аврам весь напрягся от внимания и тревоги. Что он решил?! А Ходоровский сказал спокойно:

— У нас имеются вызовы, две командировки на работников агитпропа в Харьков. Для борьбы с остатками банд Григорьева и — в штаб Махно.

— Махно? — снова вспотел от неожиданности Аврам.

— Да. Сейчас он с нами, командует дивизией. Пойдешь к нему в политотдел. Инструктором. Рядовым. На особо опасную работу. Это снимет с тебя и всех нас всякую вину за прошлый инцидент. Ты понял?

— Но... Махно? Как же так?

— Все так же. Он ведь никогда не примыкал к белым. Болтался меж двух огней. А сейчас его обратили в праведную веру, и надо формировать политсостав. Там будут опытные товарищи: Полонский, Азаров, Вайнер и другие. Поработаешь с ними, кое-чему научишься.

Гуманист задумчиво склонил голову, молчал. Ходоровский на прощание протянул руку:

— Направление в канцелярии. Ехать надо в Харьков. Желаю успеха.

Тучка только набежали па солнце, но грозу пронесло, как понял Аврам. На радостях он не забыл еще забежать к знакомым аптекарям проститься.

В доме Михаила Ивановича и Доры Игнатьевны царил переполох, они собирались переезжать в Москву. Вещи частично были уложены в сундук и два больших чемодана. Старик был возбужден и рад необычайно: ему давали работу в самой большой аптеке на Тверском. Дора Игнатьевна благословила Аврама и сунула ему в дорогу пузырек с рыбьим жиром.

ДОКУМЕНТЫ

Из докладной Ф. К. Миронова

Председателю ВЦИК т. Калинину

Председателю Совета Обороны т. Ленину

24 июня 1919 г.

Назначая меня комкором Особого, Реввоенсовет Южного фронта заявил, что этот бывший экскор силен, что в нем до пятнадцати тысяч штыков и что это одна из боевых единиц фронта. Если такие же сведения даны вам, то я считаю революционным долгом донести о полном противоречии этих сведений с истинным положением вещей. Я нахожу это недопустимым, ибо, считая информационные данные как нечто положительное, мы, благодаря им, закрываем глаза на действительную опасность и, убаюканные, не принимаем своевременных мер, а если принимаем, то слишком поздно.

Я стоял и стою не за келейное строительство социальной жизни, не по узкопартийной программе, а за строительство, в котором народ принимал бы живое участие. Тут буржуазии и кулацких элементов я не имею в виду. Только такое строительство вызовет симпатии крестьянской толщи и части истинной интеллигенции.

Докладываю, что Особый корпус имеет около 3 тысяч штыков на протяжении 145 верст по фронту. Части измотаны, изнурены. Кроме трех курсов, остальные курсанты оказались ниже критики, и их осталось от громких тысяч жалкие сотни и десятки...

Особкор может играть роль завесы. Положение на фронте Особкора сейчас спасается только тем, что вывезены мобилизованные казаки Хоперского округа. Расчет генерала Деникина на этот округ полностью не оправдался. Как только белогвардейщина исправит этот пробел, Особкор, как завеса, будет прорван.

...Считаю необходимым рекомендовать такие меры в экстренном порядке:

Первое — усилить Особкор свежею дивизией.

Второе — перебросить в его состав [23-ю] дивизию как основу будущего могущества новой армии, с которой я и начдив Голиков пойдем захватывать вновь инициативу в свои руки, чтобы другим дивизиям и армиям дать размах, или же назначить меня командармом-9, где мой боевой авторитет стоит высоко...

Личное письмо члена РВС Особого корпуса Скалова В.И. Ленину

Уважаемый Владимир Ильич!

Необходимо Ваше содействие тов. Миронову в успешной и крепкой организации нового корпуса. Снабдите всеми техническими средствами, чтобы этот корпус был действительно тараном в опытных руках тов. Миронова. Тогда мы сможем разбить деникинские банды до уборки хлеба, который в этом году до всей Воронежской губернии необыкновенно хорош.

Тов. Миронов пользуется огромной популярностью среди местного населения, и к нему стекаются все истинные бойцы-воины. Поэтому я убедительно прошу Вас принять самое близкое участие в формировании нами нового корпуса.

Я старый питерский работник, которого Вы хорошо знаете и можете вполне доверять.

3.VII 1919 г.

Скалов

 

15

След Всеволодова, как и следовало, отыскался в Таганроге, месте расположения деникинской контрразведки. По этому поводу редактор «Донской волны» Федор Дмитриевич Крюков просил своего сотрудника и близкого человека Бориса Жирова срочно съездить в Таганрог и взять у бывшего краскома свежее интервью для публики.

Федор Дмитриевич снова работал как одержимый, горел всеми страстями времени, с началом верхнедонского восстания как бы пробудившись от глубокой нравственной летаргии и душевного упадка. Отчаянные вешенцы вдруг вдохнули в его стынувшую душу новую ненависть к красным, желание стоять за белое дело до конца... От имени войскового круга писал Крюков одно воззвание за другим, и не было в них уже недавней усталости или какой-либо рефлексии. Бумага едва ли не горела под его пером от ярости, когда он писал к восставшим: «Близок час победы, мужайтесь, братья-казаки! Не помиримся с позором подневольной жизни, с вакханалией красной диктатуры! Идите расчищать донскую землю!..»

Военные успехи повстанцев и деникинских корпусов не успокаивали и не примирили Крюкова, после известных статей наркомвоена в красных фронтовых газетах о войне с Доном ни о каком смирении или понимании самой революции не могло быть и речи. Едва бросив перо, Крюков сжимал кулаки — на память вновь приходили откровении глашатая мировой революции Троцкого: «Старое казачество должно быть сожжено в пламени социальной революции... На всех их должно навести страх, ужас, и они, как евангельские свиньи, должны быть сброшены в Черное море!» И — нигде ни слова о белом, собственно, казачестве, везде речь о народе в целом! Возможно, автору этих странных статей мешали чем-то и красные казаки, а стариков, старух, женщин и детишек он вообще не брал в расчет? На языке историков все это уместно было бы назвать геноцидом, но в сутолоке и неразберихе гражданской войны легко сходило за классовую борьбу... «Ах, сволочи, ах, изверги рода человеческого, блистающие чистыми манжетами и белыми воротничками! — негодовал Крюков. — И этот главный их оракул в пенсне, с копной курчавых волос, ординарнейший провизор, возомнивший себя мессией!..»

Крюков проклинал заодно и свой упадок, душевную свою индифферентность, возникшую не так давно, после беседы с окаянным человеком Мироновым. Да, тогда утомленный разум в положении плена готов был, кажется, смириться, понять, простить и даже благословить всё, что творилось вокруг. Лишь сердце несогласно болело, предчувствуя утрату не только ближайшей цели, но и веры. Теперь он считал, что прозревает... Что понять, что благословить? Неизбежный крах казаков в недалеком будущем?

Говорят, писатели Горький и Серафимович, признавшие русскую революцию, теперь ушли в оппозицию, издают либеральную газету «Новая жизнь». Даже Александр Блок уединился от революционной суеты и не хочет вспоминать о своих двенадцати христопродавцах, сопровождающих Иисуса Христа на Голгофу... Вполне возможно. Что-то такое уже предчувствовалось в их предреволюционных исканиях, метании душ в поисках нового Бога... А разве сам он не ошибался в то время? В понимании народа целиком, в рассуждении войны с германцем? Особенно в этом, последнем! Не желая войны (как истый интеллигент), он все же допускал войну как частность и исключение, считая, что она, как некий отрезвляющий душ, поможет народу объединиться, стать единой, живой, сознающей себя силой. Единой личностью, если хотите. А что вышло?

Вышло то, о чем пока еще трудно судить... Но Лев Толстой, кажется, предчувствовал нечто такое, когда собирался писать рассказ о женщине, бросившей своего ребенка и кормящей чужого... Не вскормила ли русская интеллигенция, по слепоте своей, чужого ребенка в последние десятилетия перед этой катастрофой? И что же здесь понимать и тем более благословлять?

Крюков неистовствовал и как будто хотел наверстать упущенное. Никогда еще слог его не был столь жестоким и откровенным до цинизма. Он становился глашатаем всего деникинского штаба.

30 июня пал красный Царицын. В захваченный город въехал на белом коне командующий кубанской конницей Врангель, и в газетах Освага угадывали знакомый стиль Крюкова: «Свершилось! Трехцветное знамя реет над безумным городом! Оттуда, из «красного Царицына» растекался по югу российской земли яд большевизма!..»

Рассказывали, когда сам Деникин в сопровождении атамана Африкана Богаевского и главы английской военной миссии полковника Хольмса прибыл в Царицын, на всех окрестных телеграфных столбах покачивались трупы повешенных коммунаров. Крюков не испытывал, как ранее, никакого смущения, душевного неустройства за это, отвечал спокойно, как отвечал бы офицер-строевик или даже завзятый контрразведчик: «Что ж, это неизбежно, такова логика борьбы. Но не дай вам бог познать логику отчаяния, то во много раз страшнее!»

Люди не узнавали прежнего доброго, либерального Федора Дмитриевича. Он перестал вовсе заниматься литературой, считая, что при громе пушек музы должны замолкать. В душе он оправдывал себя полностью, двоиться и раздумывать было не к чему, все обнажилось до предела.

Ах, когда-то вы, милостивый государь, были думающим, либеральным русским писателем? Прекрасно. И до чего же вы дописались?

Нет, отныне я — просто цепная собака моего народа. Я охраняю его дом и двор от внешних врагов и многочисленных шпионов, заброшенных извне, и, разумеется, от внутренней скверны. И — писатель, но лишь до той поры, пока не запечется кровь в сердце, а шерсть на загривке не встанет торчмя непримиримой щетиной в готовности души к схватке не на жизнь, а на смерть! Очень глупо искать красоту в мире, потерявшем человеческий облик, не так ли, милостивые государи, любители изящной словесности?

Со времени крепостного нрава, рассуждал Крюков, все мы глупым хором и с необходимой важностью, кстати, лепетали что-то о личности и ее правах. По ведь все это — ложь, вздор. У человека есть только обязанности. Да-с, только обязанности! Перед Богом и совестью, и ничего более. И оставьте о правах! Вы забыли, что живете среди темных и порочных людей, которые вслед за вами тоже требуют каких-то прав!

Что еще? Кажется, на этом можно кончить всякие споры.

Вернее, вы можете рассуждать как угодно, но я не стронусь со своей позиции ни на йоту. Да-с. Недаром и в самой совдепии возникают столь бездушные, формалистические школы, разные кубизмы и абстракции, — исковерканная душа человечья не в силах принять мир старых форм с началами Добра и Веры...

Потом, после, когда-нибудь... Задуман роман вселенского масштаба о нынешнем потрясении рода человеческого! Но это после, когда взбаламученное море людское войдет в берега и хищные рты черни захлебнутся кровавой жвачкой собственных вожделений. Потом, когда-нибудь, спустя столетие, возможно, возродится искусство людей...

Когда появилась знаменитая «Московская директива» главнокомандующего Деникина, Федор Дмитриевич Крюков воспринял ее с внутренним ликованием, как некую героическую поэму. Деникин отдавал приказ о движении своих армий на красную столицу: генералу Врангелю выйти на фронт Саратов — Ртищево — Балашов, сменить на этих направлениях донские части и продолжать наступление на Пензу, Рузаев, Арзамас и далее — на Москву. Теперь же направить отряды для связи с Уральской армией. Генералу Сидорину правым крылом продолжать выполнение прежней задачи по выходу на фронт Камышин — Балашов, остальным частям развивать удар на Москву в направлении Воронеж, Козлов, Рязань... Генералу Май-Маевскому наступать на Москву в направлении Курск, Орел, Тула. Для обеспечения с запада выдвинуться на линию Днепра и Десны, заняв Киев и прочие переправы на участке Екатеринослав — Брянск...

В ожидании интервью Всеволодова из Таганрога Федор Дмитриевич решил напечатать еще обстоятельную статью от начальника штаба Донской армии и, пользуясь расположением генерала Кельчевского, попросил аудиенции.

Пожилой интеллигентный генерал, бывший профессор академии генерального штаба, сохранил до сей поры черты внутренней благовоспитанности и этим особенно импонировал Крюкову. В нем ничего не было нарушено, стронуто, деформировано, испорчено, как у других, надломленных временем, вроде Володьки Сидорина или даже Африкана Богаевского, желающих гулять по ресторанам в расстегнутых мундирах. Вокруг Анатолия Киприановича Кельчевского царил, если можно так выразиться, старый, добрый, царскосельский порядок.

Он принял Крюкова с подчеркнутой любезностью, как признанного властителя дум бывшей интеллигентной публики и местного новочеркасского света, пригласил не к рабочему столу, а к раскрытому венецианскому окну и в мягкие кресла, располагающие к непринужденности почти довоенной. И при всей перегруженности своей нынешними важными делами согласился все же подумать над статьей для газеты и журнала... И тем окончательно подкупил Крюкова. Федор Дмитриевич расчувствовался и — совершенно случайно, удивляясь даже самому себе! — вдруг заговорил о благотворности военных успехов в части нравственного умиротворения, необходимости каких-то экстренных мер, шагов, может, попросту жестов в утверждении гуманности, «милости к падшим»... Понесло, будто в санях под гору! Ему показалось, что именно теперь, сейчас, в данную секунду он может исполнить давнюю просьбу своего странного знакомца и врага Филиппа Миронова о смягчении участи полковника Седова, кончающего дни свои в Новочеркасском тюрьме. (Федор Дмитриевич вовсе не скорбел об участи «красного полковника» Седова, но его беспокоила и давила обязанность как-то выполнить последний наказ Миронова. Было желание освободиться от какого-то своего молчаливого обета, что ли...)

— Это... который Седов? — сразу насторожился вежливый генерал Кельчевский. — Не тот ли, что увел весной восемнадцатого весь свой полк в Каменскую, к мятежникам Подтелкова? И которого осудили у вас тогда, же к расстрелу?

— К сожалению, ваше превосходительство, тот самый, — повинился Крюков. — Но... ведь то был самый первый момент всеобщего помешательства, революция многим представлялась девой почти божественной, не знавшей первородного греха! А теперь он истощен, сломлен, стар... и после помилования, надо полагать...

— Категорически не советовал бы вам, Федор Дмитриевич, затевать подобный разговор именно в данное время. Даже несмотря на решительные успехи на фронтах, — вдруг прервал его объяснения генерал, не переменив выражения любезности на своем лице и непринужденности позы. — Не дай бог дойдет все это до Антона Ивановича, весьма ревниво принимающего всякие областнические и сословные веяния на Дону и Кубани! — И, уловив новую попытку Крюкова что-то объяснить и уладить, его робкое непонимание, смягчился до шутливого тона: — Прекраснодушие ваше, Федор Дмитриевич, попросту не знает границ! Выбрали, что называется, время! Все силы напряжены, успех держится исключительно на моральной силе войск, которые численно значительно уступают врагу, на доблести офицерства... Когда не только распускать вожжи, но даже подумать о каком-либо размягчении...

— Но именно поэтому! — воскликнул Крюков.

— Именно поэтому я и прошу вас... — тихо, но внушительно предостерег генерал Кельчевский, вставая с мягких кресел и тем давая понять исчерпанность темы и даже всей, так хорошо начатой беседы. — Именно потому, Федор Дмитриевич. Как лицо военное и отвечающее за многое в нашем общем деле, я прошу вас. Впрочем... если только одно дело бывшего полковника Седова беспокоит вашу совесть и, что называется, «не дает жить», то употребите рвение свое как-нибудь частным порядком. Через начальника гарнизона или начальника тюрьмы, что ли. Дабы в этом не было даже намека на изменение в общей политике нашей по отношению к врагам веры и отечества. В остальном, как было условлено, я к вашим услугам...

Крюков вышел от генерала смущенный и подавленный. Его смутила обида генерала Кельчевского и насторожила неприятно оброненная фраза насчет того, что «Антон Иванович весьма ревнив ко всякого рода областническим веяниям на Дону и Кубани...». Разве все это не кончилось с выходом в отставку генерала Краснова и его начальника штаба Полякова? Все еще продолжается грызня мелких самолюбий?

Он не успел как следует успокоиться, отогнать дурные мысли, как вернулся из Таганрога его посланец Жиров, изрядно пропылившийся, потный и злой. Расстегнув не только мундир на все пуговицы, но и ворот закалевшей от пота рубахи, Борис Жиров (всегда вообще-то предупредительно-вежливый около Федора Дмитриевича) вдруг плюхнулся на жесткий диванчик в редакции и закрыл лицо толстыми ладонями.

— Что-то ужасное! Что-то такое творится в мире, хоть камень на шею да с обрыва! Вы не представляете, Федор Дмитриевич!

Крюков выжидающе смотрел от стола, держа снятое пенсне в слабых пальцах.

— Что-нибудь... в пути? — спросил он ради того, чтобы успокоить подъесаула.

— Да... Сначала там, в Таганроге, но это лишь прелюдия! — воскликнул Жиров, отнимая ладони от своего лица. — Этот бывший полковник генштаба, недавний краском... Всеволодов! Негодяй! Отказался что-либо говорить для нас! Именно: для нас! Никакого интервью, говорит, для Новочеркасска, для казачьей прессы! Так и сказал, представьте:

«Все казаки поголовно в душе — красные! Большевики либо сочувствующие им!» Такое вот убеждение высказал! А? Как вам это?

Жиров достал несвежий носовой платок и вытирал им жаркое лицо и толстую, налитую кровью шею. Его горячее дыхание достигало Федора Дмитриевича.

— Видно, он еще не успокоился... после бесед с самим Троцким? — спросил Крюков. — Или, может быть, из зависти к Миронову?

— Возможно. Ненавидит, как лютого врага, этого изверга Миронова, и насчет конницы Блинова еще... Если бы не было конницы Блинова, говорит, 9-я армия была бы теперь истреблена!

— М-да, — покачал головой Федор Дмитриевич, сожалея о непоправимо испорченной репутации его ближайших земляков с Верхнего Дона.

— А истоки подобных умонастроений и распрей душевных, Федор Дмитриевич, прояснились только в пути обратном, в Ростове! — сказал Жиров, даже не собираясь менять своей расстегнутой на все петли, расхлябанной позы. — Нынче ночью в гостинице «Сан-Ремо» убит, как говорят, контрразведчиками... председатель Кубанской рады Рябовол. Прямо после заседания Юго-Восточного союза! Вот в чем истина всеволодовского неприятия казаков! Вот где! Кто бы подумал?!

Федор Дмитриевич надел пенсне слабой рукой и снова сиял. Свет мерк перед глазами, весь мир переворачивался кверху дном.

— Нашей контрразведкой? То есть... деникинской? Именно. Это скорее всего так и было, — соглашаясь, кивнул он. И наконец извинил внешнюю расхлябанность поэта-неудачника Жирова. — Именно. И все, знаете, очень по-русски. Кому же иному придет в голову... м-м... из-за тактических мелочей... в горящем доме, на пожаре, когда ваш общий дом горит, именно в этот момент и выяснить отношении? Сводить счеты с родственниками!

— Страсти-мордасти, — сказал Жиров упавшим голосом.

— Что же делать, господи? — вслух взмолился Федор Дмитриевич. — Научи и вразуми!..

ДОКУМЕНТЫ

Из биографической хроники В. И. Ленина

Сентябрь, не ранее 16-го.

Ленин получил через Особый отдел ВЧК выписку из белогвардейской газеты «Утро Юга» (Екатеринодар) от 17(30) июля 1919 г. с текстом статьи бывш. командующего 9-й Красной армией Н. Д. Всеволодова «Разгром южных советских армий»...

Из статьи Н. Д. Всеволодова

...В общем силы советских войск на всем Южном фронте по своей численности превосходили Добровольческую и Донскую армии в четыре раза, а на ударном участке Луганска не менее как в шесть раз. Техника была всецело на стороне советских войск... В советских верхах царила полная уверенность в успехе... Мне лично пришлось видеть в Себрякове члена РВС 8-й армии и командующего 9-й, которые, уезжая оттуда в Морозовскую 12 марта ночью, под проливным дождем, не хотели переждать только потому, что боялись опоздать и опасались, что армия вступит в Новочеркасск без их участия.

К этому же времени... относится взрыв общего восстания станиц (Еланской, Вешенской, Мигулинской и Казанской)... Из центра последовал ряд легкомысленных приказов подавить восстание — сначала в 3-дневный, а потом в недельный срок... Однако некоторые тайные союзники, офицеры генштаба, состоящие на военной службе у красных, но на деле не склонные служить им, сделали все возможное, чтобы дать развиться этому восстанию в полной мере.

Благодаря умышленному распоряжению штаба 9-й армии, ударная группа была сосредоточена, вопреки приказу фронта, не у Божедаровки, вблизи 8-й армии, а у Усть-Белокалитвенской, удаленной от 8-й армии на 100 верст, с целью нанесения ей отдельного поражения.

26 мая командующий 13-й армией Геккер донес во фронт, что отступающую армию остановить нет сил: люди митингуют, арестовывают своих командиров, были случай расстрелов, с поля сражения исчезают целые команды и батальоны... В 13-ю армию прибыл сам Троцкий. Вид его был ужасный. Начались аресты и массовые расстрелы.

4 июня в штаб 9-й неожиданно приехали две следственные комиссии. Одна из Козлова и другая — прямо из Серпухова, от Троцкого. Первая сделала обыск у меня и в штабе (час ночи), но обыск не дал никаких результатов. Я сказал, что ожидаю большой налет вражеской конницы. Комиссия убралась в тыл, в Балашов.

С занятием [повстанцами] Усть-Медведицкой положение 9-й армии стало катастрофическим. В результате 5-дневных боев армия Хвесина была наполовину разбита. Хвесину дали неограниченный отпуск. Вместо Хвесина прибыл известный Миронов, бывший полковник. Назначение его состоялось опять-таки по представлению Сокольникова.

Миронов прибыл в Себряково 4 июня [ст. ст.] и отсюда разослал телеграммы казакам УМО и Хоперского округа, призывая их стать в ряды советских войск. Чтобы не дать произвести эту мобилизацию, назначенный насильно новый командующий 9-й армией решил немедленно отвести армию от Усть-Медведицы к Елани и Красному Яру.

Понятно, что Миронову пришлось мобилизацию казаков прекратить»

С отходом 9-й армии на Балашовском направлении образовалось два грандиозных прорыва, в которые и хлынула Донская армия...

Екатеринодар, 14 — 31 июля

 

16

...Миронов стоял на Красной площади Москвы, прямо напротив Спасской башни, и смотрел на зубчатую красно-кирпичную стену, на серый каменный кругляш Лобного моста, старые камни брусчатки. Чуть правее, ближе к Историческому музею, чернели чугунные литые фигуры двух великих граждан России, Минина и Пожарского, и высоко воздетая рука нижегородца Минина с властным захватом пальцев как бы останавливала и сдерживала на этой упредительной черте всякого пришельца и гостя: остановись, человек, и прочувствуй, каков град перед тобой, в какой стране, какая даль времен опочила на этой неприступной стене, на древних башнях, на плывущих по небу куполах и затейливой вязи храма Василия Блаженного! И не только чужестранных гостей и пришельцев остерегала в чем-то срединная площадь России с ее великими мужами Мининым и Пожарским, но и своих граждан приглашала задуматься и постоять в глубоком молчании перед строгой высью ее башен, перед незыблемостью лобного возвышений, навсегда впечатанного в каменистую твердь близ Покровского храма...

Стоял Миронов спиной к Главным торговым рядам, заколоченным досками, смотрел с глубоким чувством на башни и купола, на памятник Русской Смуте и Русской Доблести и почти бессознательно, попутно вычерчивал и определял на брусчатке ту дорожку, по которой везли когда-то из-за ближнего поворота, с Варварки, к Лобному великого донца, любимца России атамана Степана Тимофеевича Разина. И видел будто, как толпилась стрелецкая и посадская столица в оцеплении стрельцов и служилых людей, как вытягивала от любопытства шеи и сдавала на две стороны, чтобы дать узкий проход ему к главной точке, той самой, где рубят непокорные головы. Как в песне: «Той дороженькой на плаху Стеньку Разина ведут...» Но, между прочим, говорили, что в этот последний Первомай здесь было большое торжество, на Лобном месте выставлялся деревянный памятник Разину и его верной ватаге, рубленный каким-то большим художником из народа, и вокруг в почетном карауле стояли две конные сотни красных казаков с алыми флажками на пиках под командой председателя Казачьего отдела ВЦИК. И сам Ленин говорил речь с Лобного места о Степане Разине, революции и судьбах русского крестьянства. Жаль, не нашлось времени весной приехать сюда, послушать.

Но, как знать, нынче его вызывали прямо к председателю ВЦИК, Всероссийскому старосте Калинину, и пропуск уже был заготовлен в ближнем окошке — бери и проходи в главное правительственное здание Советской России, над куполом которого, на большой высоте, день и ночь ало струится на ветру стяг Революции... Проходите, товарищ Миронов!

За Боровицкими воротами — древность, соборы, Грановитая палата, царь-колокол с отколовшимся краем, царь-пушка с громадными ядрами при ней, а в небе — золотые кресты Ивана Великого... Все знакомо по книжкам и снимкам «Нивы», песням и преданиям старины, и все до странности простое и как бы обыденное, «свое», волнующее душу этой своей обыденностью.

— Товарищи, а где тут Казачий отдел ВЦИК?

— Говорят, в бывшем здании Судебных установлений, там же, где Совнарком. На втором этаже спросите у дежурного...

Тишина в узком коридоре, и в самом конце — распахнутые двери, за ними потрескивает машинка, дежурный у телефона знакомо смягчает окончания слов: «стоить», «шипеть»... А в глубине — одна-разъединая душа, комиссар по казачьим дедам Республики Матвей Макаров, знакомый с прошлой осени, когда разъезжал по фронту...

— Давно надо было заглянуть, товарищ Миронов... — смеется дружелюбно.

Крепко пожали руки один другому, приценились заново, Макаров вновь засмеялся озорно, словно ближний казак-односум:

— Раньше бы, говорю, надо побывать у нас, товарищ Миронов, верно?

— Где уж нам! Слухом пользовались, что вы тут все из пролетариев, служилых офицеров не очень-то жалуете! — принял этот староказачий, полушутливый тон Миронов.

— Ну, смотря кого! Теперь подход сугубо индивидуальный, товарищ Миронов. У нас и есаулы служат исправно, а в генеральном штабе и полковники и генералы сидят. Но и заслужить перед революцией надо, с каждого кое-какой спрос есть. Подозрительность в иных случаях даже вполне определенная и объяснимая.

— Это и мы чувствуем. Часто даже с обидой, — сказал Миронов, сдвигая фуражку на затылок, вытирая вспотевшее лицо и шею платком. — Плохо! Вы тут разве не заметили до сих пор, что по сути дела к нам, красным казакам, повсюду двойственное отношение? По декретам одно, по директивам на местах — совсем другое?

Заговорил Миронов, как всегда, открыто, отчасти и с вызовом:

— Ты тут зачем сидишь, товарищ Макаров? Чтобы в Кремле «типичность» наружную демонстрировать со своим чубом и лампасами и прочей бутафорией или затем, чтобы правительственную линию держать? Слышали небось, какие пироги-бурсаки испеклись под Вешенской? А вы куда смотрели, пока Миронова дома не было?!

Макарова же не стесняла такая прямота, он тоже был не из робких.

— Присядем, Филипп Кузьмич... Поговорим.

Машинистка принесла на подпись какую-то бумагу,

Макаров положил в папку, не читая, чувствуя горячее внимание Миронова.

— То, что вам на местах больно, то у нас тут как удавка на шее. Мы тут, можно считать, изо дня в день сидим в немыслимой обороне, как второстепенный отдел, и вас обороняем, и нет никаких сил за всем поспевать. Вы поймите, что происходит! Декреты вырабатываются основательно, с общего мнения, даже от нас визу иногда требуют. А директивы-то нынче каждый подотдел в губернии насобачился писать по своему разумению и — до дюжины в сутки! А? Решения VIII партсъезда по крестьянскому вопросу, прямо говоря, не везде выполняются, саботируются, так где уж тут о наших, казачьих болях говорить!

Разговор начался долгий и откровенный. Макаров поведал вовсе удивительную историю с Урала, где до сих пор шла тяжелая, яростная борьба с Дутовым.

— Там у них во главе областного ревкома такой Ермоленко поставлен, двадцати лет «теоретик»... Конечно, из иногородних. Всех казаков, какие в руки попали, посажал в тюрьму, а Уральск между тем оказался в полном окружении белых... Послали мы на подмогу отсюда Ружейникова, он родом уральский казак, по образованию врач, большевик с девятьсот пятого. Так он с правительственным мандатом обломал руки тому Ермоленко, выпустил из тюрьмы арестованных — а их, между прочим, более двух тысяч! — сорганизовал из них конную бригаду — красную! — и обрушился на генерала Дутова, с того только перья посыпались! Теперь гремят по всему ихнему фронту этот отряд Почиталина! Ну что ты с ними, ермоленками, будешь делать!

— У нас на Дону свой такой есть, Сырцов, — хмуро кивнул Миронов.

— Кабы только у вас! Везде копья ломаются! Еще 25 апреля мы просили ВЦИК объявить поголовную мобилизацию донцов, и Калинин нас поддержал. Ведь ясно же: не охватим станиц мы, заберет их Деникин! Так нет, Реввоенсовет потребовал гарантий: а ну-ка вооруженные казаки вдруг побелеют? В мае вновь писали, давали гарантии, ссылались на дивизии Миронова и Думенко. Глупость же, а приходится делать, потому что Троцкий — власть, и немалая. Хорошо, приехал с Волги предревкома Ульянов, пробился к Ильичу, пошло дело в Наркомвоен. Но Деникин-то тем временем успел отрезать весь Второй Донской округ... Так и варимся в этой каше.

Миронов напился холодной воды из графина, охладил ярость. Спросил глухим, севшим голосом:

— А нельзя лично с Лениным объясниться? Чтобы он образумил кое-кого? Ну... из штатских военных?

— Видишь ли, решения-то вырабатываются коллективно, на то и называется Совет Народных Комиссаров! Сложно, Филипп Кузьмич. Бывает, что на важном каком-нибудь совещании и голосов не соберешь. По Бресту знаешь как было?

— Но вы же тут партийные люди, — не захотел понимать этих сложностей Миронов.

— Тем и заняты, тем и озабочены, Филипп Кузьмич. Поверь, что хлеб даром в Республике никто не ест. Работаем, спорим, а то и деремся в меру сил... Терпение и труд, как говорится.

— М-да... — пожал плечами Миронов.

— Очень крепкие узлы завязаны, тут кавалерийской атакой ничего не решишь, — настаивал на своем Макаров. — А программа у нас такая. Попросим вас, как очевидца с фронта, с фактами в руках доложить у председателя ВЦИК. Михаил Иванович нас уже ждет. Белые вот-вот окончательно прорвут фронт, там у них Мамонтов и Шкуро как звери... Я со своей стороны приложу доклад Ружейникова. А когда получим правительственное решение о красной казачьей кавалерии, то уж... никому не под силу будет раскачивать нас на тонкой веревке. Так-то! Завтра вечером прием у Калинина, а пока, Филипп Кузьмич, отдыхайте, готовьтесь к докладу! — И посмотрел в глаза Миронова настойчиво, с внутренним напряжением, как будто хотел выразить нечто невысказанное. Указал на пустые столы в отделе: — Места для вас хватит, занимайте любой. Всех разогнали на места, по станицам и округам. Мошка ров и Тегелешкин и командир охраны Гавриил Харютин — на Дону, Ружейников до сих пор в Уральске, а кубанца Шевченко аж на Колчака послали, он там инспектором кавалерии фронта. Воюем...

Посмотрел на карту фронтов, висевшую на стенке, и вдруг спохватился, вспомнил еще важную подробность:

— Да! Тут недавно заходил из «Правды» наш общий земляк, писатель Серафимович! Тоже пришлось поговорить с ним немало о восстании. Ну и просил, когда вы будете в Москве, чтобы его навестить, что ли...

— С большой радостью, — сказал Миронов. — Тем более что перед отъездом пришлось видеть его сына. Позвоните, пожалуйста. Я с ним даже знаком был, вообще говоря. Если, конечно, не забыл старик с тех пор...

Сколько же прошло лет? Больше десяти? Если иметь в виду последнюю встречу их в Петербурге, у Крюкова в номере? И какие события размахнулись на полсвета, отделили наглухо от того, прежнего мира и той, прежней жизни?

Снова гостиничный подъезд (только без швейцара и услужливых коридорных), неработающий лифт, квартира-номер на третьем этаже. Временная обитель писателя и журналиста, корреспондента «Правды», просиживающего за письменным столом до полуночи...

Устал, сморился, поседел Александр Серафимович за эти тринадцать лет! Не тот бритоголовый крепыш, каким видел его Миронов в Петербурге, подносился человек... «Наверное, и я тоже не тот подъесаул с маньчжурских полей, каким представлялся перед его очами расторопным Федором Крюковым», — подумал вскользь Миронов, пожимая крепкую пока еще руку постаревшего земляка.

Обрадовался Серафимович, узнав, что Миронов только что с позиции под Калачом и Бутурлиновкой, тут же напомнил о сыне, сразу завязался разговор о близких и знакомых, погоревали вместе о Сдобнове (говорят, эта деникинская шлюха после, на допросах в Чека, во всем призналась...) и снова, разумеется, о сыне:

— Как он там? Хорошо бы — при вас его оставили, чтобы ума набирался около зрелого командира.

Можно было понять отцовские чувства, но разве нынешнее время и нынешние события с чем-нибудь считаются?

— К сожалению, его уже перевели куда-то под Царицын... — сказал Филипп Кузьмич. — Корпус расформировали, получил назначение в 6-ю кавдивизию, кажется, бригадным комиссаром.

— Там, под Царицыном, наверное, будут теперь ужасные бои?

— Сильные бои будут теперь по всему фронту. Деникин взял инициативу в свои руки, наступает, — сказал Миронов.

— Да, да. Так вот случилось...

— Не без нашего любезного «соучастия» в чужих успехах, — едко добавил Миронов. И Серафимович, в короткий миг внимания оценив выражение его лица, как-то затормозился весь, то ли очнулся от никчемных хозяйских обязанностей (говорить либо о пустяках, либо о сугубо личном), и пошел к двери заказать какой-то ужин, объясняя на ходу:

— Вы знаете, я в последнее время... по этому поводу совершенно в расстроенных мыслях... Но постойте минуту, я схожу закажу чаю.

Чай скоро принесла в большом эмалированном кофейнике пожилая уборщица из кубовой, но разговор сложился не сразу. Как бы ощупью, вслепую подбирал нужные слова и фразы Александр Серафимович, обнаруживая некую нерешительность, а может быть, и неполную проясненность жизненных наблюдений и выводов, которые так стесняли его. Да и не хотелось, чтобы эти наблюдения вывалились на гостя в форме сплошных жалоб...

Очерков о поездке по родным местам, самых животрепещущих и актуальных размышлений о положении крестьян, о причинах вешенского восстания (после триумфального шествия советских войск и злостных ошибок Гражданупра) никто решительно не хотел печатать. Говорили, что он «сгустил краски» и «положение не столь уж кричащее», что, мол, нынче «иных забот полон рот» и что, наконец, проводится в жизнь измененная политика VIII партсъезда по крестьянскому вопросу и надо просто подождать новых фактов позитивного характера. Розалия Самойловна Землячка, его наставница и покровитель, серьезно огорчилась, когда он стал с горячностью жаловаться на новую совбюрократию, которая не хочет-де слушать никаких доводов разума и совести. «Что вы, что вы, дорогой мой Александр Серафимович! Что вы! Есть куда более насущные проблемы, задачи и, наконец, интернациональные связи! С казаками все ясно, а вы, дорогой, определенно устали. Нельзя так стихийно и безотчетно вымолачивать здоровье, помилуйте! Нет, нет, и не пытайтесь, пожалуйста, спорить! Ваше здоровье — достояние общее, партийное, если хотите! Сегодня же поезжайте в Ильинское. Вы знаете, мы недавно открыли в бывшей княжеской усадьбе, здесь, под Москвой, нечто вроде санатория для пожилых и просто уставших работников, бывших политкаторжан и по линии МОПРа... И вам следует месяц-другой побыть в тишине, под наблюдением врачей. Ну же, соглашайтесь, дорогой Александр Серафимович! Я вам устрою путевку непременно!»

Он отказался и ушел разъяренный и раскаленный, с больным сердцем и вот уже несколько дней места себе не находил. А тут еще сын как-то напомнил в письме с фронта: «Пана, как со статьей о казаках? Кровно необходимый материал для политработы!»

Но что же он мог сейчас сказать Миронову, сугубо военному человеку с передовой, далекому, возможно, от этих «внутренних» борений и разногласий? Да и удобно ли?

Пили чай, смотрели испытующе друг на друга, почти как чужие, и что-то уже назревало, открывалось в этом молчании, какая-то подспудность мысленная... Серафимович сказал по-старчески бурчливо, уклончиво:

— В Ильинское хотят меня запрятать, в санаторий для политкаторжан, представьте... Подальше от больных вопросов!

— Это где? — осведомился Миронов.

— Бывшая усадьба великого князя Сергея Александровича, которого тогда убил Каляев... Помните? Да. Близко, но — подальше от дел.

— Меня вон на Западный фронт перебрасывали. Такая у них политика, — кивнул Миронов. — Сразу-то и не разберешься, а потом проясняется...

Он был, оказывается, не очень-то провинциальный человек, тоже следил за ходом событий в центре. И что-то прорвалось, не выдержал Серафимович, заговорил.

— Знаете, когда-то в отрочестве и далекой юности я был страшно религиозен. Да. Часами стоял и мотал рукой перед иконой... И что странно, вера моя почему-то не приносила просветления, высоты, благодати, как это бывает в церкви, на торжественном богослужении. Была в моей вере какая-то тяжелая и жестокая, как туча, угроза. Что-то было не православное в ней, а скорее католическое, страх божий... Так вот и сейчас ощущаю я нечто похожее, когда в недрах новой нашей системы проясняется иной раз некое чуждое течение, что ли... Не знаю пока, как его назвать даже: фракция, уклон, крыло — или как? Во всяком честном начинании словно натыкаешься грудью на острое, всякая верная идея исподволь доводится до абсурда...

Миронов слушал внимательно, молча, но отчего-то болела душа, когда он угадывал знакомые наблюдения и выводы, которые подтверждали и его собственные сомнения.

— Вы нашли верное сравнение, — сказал он. — Католичество под личиной православного миссионерства. Без учета каких-либо интересов и мнений обращаемых низов...

— Да! — сокрушенно вздыхал Серафимович. — Иной раз сдается даже (дай бог, чтобы я ошибался!) что среди нас же, на политическом уровне так сказать, суетятся людишки, которым как будто на руку все эти бедствия и лишения простонародья, вся эта разруха. Но зачем? К чему? Не могу понять, хоть убей! А наряду с тем все новые и новые факты подобных действий, отсекание всего живого, внесение хаоса, глушение памяти... — Шумно вздохнул, задумался и спустя время добавил: — Не могу ничего простить и старой русской интеллигенции! Ушли от дела, насмехаются тайно, саботируют, а ведь «свято место пусто не бывает»! Значит, приходят другие, вместо Репина учит картины писать теперь какой-то Татлин, не слышали? А этим другим будущность России если и нужна, то лишь из корысти!

— Где теперь Владимир Галактионович? — вдруг спросил Миронов.

— Короленко-то понимает все, он не уступил своего места. По возрасту, к сожалению, уже не может витийствовать, но все же подает голос из родимой Полтавы, — сказал Серафимович. — Осенью образовал Всероссийскую лигу спасения русских детей. Статья была «На помощь русским детям!». В Киеве и Полтаве собрал несколько эшелонов продовольствия для Москвы и Питера, но это капля в море...

— В общем, как я вижу, придется еще России начинать все сызнова, от первого камушка, — сказал Миронов. Подумал и добавил, к слову: — Завтра, между прочим, нас принимает Калинин.

— Это хорошо, — кивнул Серафимович. — В случае чего можете сослаться на меня и мои неопубликованные очерки с Дона. Да. Вообще, какие-то общественные выводы уже носятся в воздухе, и пора им найти выход.

Миронов и сам понимал, что возникает для него полная возможность прямо на высшем уровне, у Всероссийского старосты, как называли Калинина, прояснить сущность и первопричины всех нынешних затруднений на фронте и даже в тылу, в жизни всего рабоче-крестьянского мира...

Пронзительные, несгибаемо твердые во взгляде, жесткие глаза Ленина.

Они смотрели проницательно, без привычной портретной улыбчивости, и чувствовалось, что он видит и понимает тебя насквозь.

Миронов стоял перед Лениным, ответно не опуская взгляда, и докладывал о положении на Южном фронте, о вешенском восстании и его внутренних причинах, недопустимости затягивания в деле организации красных казачьих частей, о вреде длительной продразверстки для крестьянского хозяйства, которая допущена лишь в качестве «крайней меры» в прошлом году, но вот уже входит чуть ли не в постоянную практику как универсальное средство... Здесь явная опасность: к продразверстке в верхах уже привыкли и рассчитывают на эту «универсальную бессмыслицу» не только в текущем году, но и в будущем...

Миронов, конечно, не готов был докладывать именно у Владимира Ильича. Но так получилось. Когда Калинин пригласил к себе членов Казачьего отдела с Мироновым, чтобы перед заседанием ВЦИК ознакомиться с их просьбами и ходатайствами, раздался телефонный звонок от Ленина. Состоялся короткий разговор, Михаил Иванович сказал, что у него делегация казаков, и Ленин, несколько нарушив собственный распорядок дня, пригласил всех к себе. Казаки вместе с Калининым перешли в кабинет Председателя СНК и Совета Обороны, и доклад пришлось начать здесь, у Ленина.

Конечно, возникло немалое затруднение для Миронова: мгновенно сократиться вдвое и вчетверо. Здесь, как и на Высшем военном совете, но полагалось длинно рассуждать и отдаляться в пространные мотивировки. Надо оперировать предельно сжатыми тезисами, выводами из практики. Ну и помимо всего следовало же полностью скрыть естественно возникшее напряжение и волнение. Не кашлянуть невпопад...

— Мы слушаем вас, товарищ Миронов. С вашей докладной с фронта мы также ознакомлены, — чуть грассируя, сказал Ленин, имея в виду всех присутствующих, и положил на видном месте стола свои карманные часы с ремешком. Ремешок был старый, поношенный, рабочий, и это почему-то понравилось Миронову, отчасти даже и вдохновило. «Речей поменьше, дело в первую голову» — так можно было понять этот жест Ленина.

— Гражданин Владимир Ильич! — сказал Миронов своим глуховатым, несильным голосом, упорно придерживаясь излюбленного своего обращения «гражданин» в любом случае, считая слово «товарищ» лишь дружеским, внеслужебным... Гражданин — вот истинное обращение революционеров со времен Великой французской революции и Парижской коммуны, способное в полной мере заменить отпавшие старые обращения вроде «господа» или приподнятое «милостивые государи»...

— Гражданин Владимир Ильич! В феврале войска Южного фронта, в частности ударная группа войск 9-й армии, могли — имели к тому полную возможность! — покончить с белым Новочеркасском и всей контрреволюцией на Юге...

Передохнул, вновь встретился с очень внимательным, несколько настороженным, без улыбки прищуром Ленина. Его слушали с повышенным вниманием. Тут важно было всякое слово, интонация даже... Пробежал глазами по строчкам слишком многословного своего доклада, выбирая основное и главное.

— Провал допущен исключительно по вине красного командования в верхах, Деникину просто дали такую возможность, передышку для контрнаступления. Причин две: ненужные реорганизации частей и штабов в самый решительный момент нашего наступления и неправильное, предвзятое и глубоко ошибочное отношение политических органов и Гражданупра к коренному казачьему населению, безусловно поддерживающему Красную Армию и Советскую власть...

Миронов ждал, что в этом месте Ленин прервет, заметит, что все это достаточно известно, но его пока что не прерывали.

— Не только на Юге, но даже в центральной печати, товарищ Ленин, то и дело мелькают фразы и даже своего рода установки о казаках как о какой-то единой, в прошлом полицейской касте, хорошо оплачиваемой за службу царю и буржуазии! Но это ведь не так, такого рода кастой можно считать только офицерство, да и то не поголовно. Рядовой казак — это обыкновенный крестьянин, приученный к коню, и не более того...

Позволил себе усмехнуться по поводу другого примера:

— В печати следовало бы изъять и такие ошибочные сведения, как сообщение о «среднехозяйском казачьем наделе» земли в пятьдесят десятин. Цифра взята из старых энциклопедий, где в расчет приняты все войсковые земли, включая помещиков и крупных арендаторов, и вот эти пятьдесят десятин морочат всем головы, в особенности среднерусскому крестьянину, для которого земля не только средство существования, но объект религиозно-экстатического поклонения...

Владимир Ильич здесь оживился, и мелкие морщинки брызнули от глаз, появилась усмешка и под усами. Этот Миронов, как видно, не прост, поскольку такая «обобщенная» цифра в пятьдесят десятин однажды упоминалась и в его, ленинской, работе. М-да... Ленин вновь с оживлением усмехнулся и кивнул с поощрением:

— Действительно, нет ничего глупее так называемых «средних цифр»! У меня, допустим, сто рублей, у вас ничего, а в среднем мы имеем, конечно, по пятьдесят! Продолжайте, мы вас слушаем.

— Еще 16 марта я подал из Серпухова докладную в Реввоенсовет Республики и Казачий отдел, где высказывал свои соображения насчет того, как привлечь основную массу населения Дона на нашу сторону. Мне известно, Казачий отдел полностью поддерживает эти предложения. Что касается Реввоенсовета, то никаких откликов мы оттуда не имели, а Гражданупр как его рабочий орган придерживается до сего времени противоположных взглядов. Этим и объясняются наши неуспехи на фронте в последнее время. Я, разумеется, не касаюсь тут внешних причин вроде Антанты и международных заговоров против русского народа... Мой вывод, как практика с фронта, поддерживаемый Казачьим отделом: нужны срочные формирования казаков, не раз доказавших свою преданность либо лояльность, — корпус или даже конная армия — для освобождения всей области от Деникина. Нужно веское поощрение для красных казаков, которые испытывают до сей поры некое ущемление... Июньский декрет не везде выполняется, а чаще саботируется все тем же Гражданупром! Товарищ Ленин, окраины Дона как в мае прошлого года, так и весной нынешнего подверглись разгулу провокаторов, влившихся в огромном числе в тогдашние красногвардейские ряды, — продолжал Миронов. — Я имею в виду анархистов и просто деклассированные элементы, отходившие с Украины... Это тяжелая драма фронтового казачества, которая будет когда-нибудь освещена беспристрастной историей. Среди сотен расстрелянных и сосланных было много невиновных. Революции сделала такие углубления, что бедный ум станичника бессилен разобраться в совершающихся событиях... Наконец, всякие глупости в «Военных известиях», что русское казачество не что иное, как зоологическая среда... Надо ввести военную цензуру для подобных теоретиков.

Ленин вновь усмехнулся и теперь уже откровенно посмотрел на свои часы с потертым, стареньким ремешком. Миронов говорил более пятнадцати минут — небывалый регламент в этом кабинете.

Закончил глуховатым от волнения голосом, как и начинал:

— Владимир Ильич, мне поручается формирование конного корпуса. Прошу оказать всемерную поддержку, чтобы я в короткий срок смог перехватить инициативу из рук белой армии на Южном и Донском фронтах, чтобы прекратить казни наших людей в тылу Деникина и отвоевать нынешний урожай хлеба у нас на Юге и в части Воронежской губернии. Пока еще не поздно. — Миронов сделал шаг назад и, опустив руку с бумагами, добавил как бы от себя лично: — Я знаю, существует недоверие ко мне, как к бывшему старому офицеру. Я человек действительно уже пожилой, старого закала, мне претит и не по душе некая анархия у нас... Но кто бы обо мне чего ни лгал, я торжественно заявляю здесь, перед лицом пролетариата, что делу его не изменял и не изменю ни при каких условиях! А что касается людей подозревающих и не понимающих, в сущности, коммунистической идеи, то не мне одному от этих толкователей тяжело и больно, а больно, думаю, всему трудовому крестьянству.

Владимир Ильич мельком глянул на часы, потом на бумаги — перед ним лежали неоконченные странички обращения «Все на борьбу с Деникиным!» — и заметил, лично для Миронова:

— Относительно крестьянского вопроса и продразверстки, мне кажется, на местах все еще допускаются нарушения линии VIII партсъезда и перегибы, с которыми надо бороться самым жесточайшим образом. Вот последняя резолюция Моссовета на этот счет. — Ленин взял из ближайшей папки бумагу и прочитал вслух: — «Все силы напрячь для помощи среднему крестьянину и пресечения тех злоупотреблений, от которых он так часто страдает, для его товарищеской поддержки. Такие советские работники, которые не понимают этой единственно правильной политики или не умеют провести ее в жизнь, должны быть немедленно смещены». И еще... — Владимир Ильич обернулся теперь к Калинину: — Надо уже теперь оповестить через газеты, а может быть, и по телефону, что твердые цены на хлеб предполагается увеличить втрое, возможно, даже в пять раз! Это во многом решит наболевшие вопросы.

Миронов переглянулся с Макаровым и кивнул согласно.

За время короткого доклада по частным репликам и справкам, вроде последней, открылась Миронову самая характерная черта Ленина: понимать суть вопроса на всю его глубину, брать проблему в ее взаимосвязях с другими, менее острыми, которые могут выявить себя назавтра. Ленин обезоруживал собеседника не возражением, не силой своего интеллекта, а лишь пониманием и сочувствием к правоте.

Владимир Ильич между тем взглянул на Макарова и Миронова и добавил с едва заметной усмешкой:

— Что касается нерасторопности с мобилизацией казаков, то всю вину на Реввоенсовет возлагать, товарищи, все же не следует... Мобилизация направлена была у нас прежде всего на неземледельческие губернии и те местности, где больше всего страдают рабочие и крестьяне от голода. Передвинуть мы их предполагали на Юг, и прежде всего на Дон... Обстановка, насколько вы знаете, резко изменилась, а Реввоенсовет не смог быстро перестроиться. Инерция. Но теперь, надо полагать, товарищи сделают для себя выводы. — Встал, пожимая всем руки: — Пожалуйста, приступайте к работе. Со всей энергией! Товарищ Миронов, через месяц ваш кавалерийский корпус должен заявить о себе!

Миронов молча склонил голову, принимая напутствие как приказ.

Проводив взглядом вышедших из кабинета Макарова и Миронова, Ленин с привычной доброжелательной усмешкой взглянул на Калинина:

— А такие люди нам очень нужны! Вы как полагаете, Михаил Иванович?

Калинин несколько скептически пожал плечами:

— Миронов — фигура все же довольно сложная, не без сословных предрассудков. Надо ему дать хорошего комиссара.

— Да, да, комиссара! — Ленин, расслабясь, откинулся на спинку своего жесткого кресла и вытянул руки на подлокотниках. — Комиссара — это очень важно, архиважно! Кстати, а кто у нас там возглавляет бюро, на Дону? Сырцов, кажется?

Калинин кивнул утвердительно.

— Послушайте, но мне кто-то говорил, что он троцкист? Отсюда, возможно, и все затруднения в политике на Юге? — Ленин внимательно взглянул в откровенно блеснувшие очки председателя ВЦИК. — Если это так, то чего же ему делать на Дону? Поговорите в Оргбюро, чтобы подумали о переводе куда-нибудь в иное место. Ну, к примеру, в Одессу. — И повторил, как решенное уже: — Да. Не забыть. В ближайшие перевыборы — в Одессу.

...В Казачьем отделе дежурный и машинистка поднялись навстречу, вопросительно смотрели на лица возвратившихся с доклада, желая предугадать возможные решения. Макаров ободряюще кивнул им, а своего спутника чуть приобнял правой рукой за плечи:

— Все! Завтра же начнем формировать корпус! А через месяц, как сказал Владимир Ильич...

— Через месяц этот «трехнедельный удалец» Мамонтов запрыгает у меня, как блоха на горячей сковороде! — властно и прямо сказал Миронов и хмуро взглянул на карту, размеченную красными флажками фронтов...

ДОКУМЕНТЫ

10 июля 1919 г.

Из протокола № 76

Слушали: О кооптации в члены Казачьего отдела ВЦИК казака Усть-Медведицкого округа Донской обл. Миронова Ф. К.

Постановили: С чувством глубокой и искренней благодарности к тов. Миронову за всю боевую деятельность по укреплению Советской власти и защите прав и интересов трудового казачества и принимая во внимание полную преданность тов. Миронова, засвидетельствованную не только словами, но и кровавыми боями с противником, причем тов. Миронов стяжал себе славу непобедимого вождя, КООПТИРОВАТЬ В ЧЛЕНЫ КАЗАЧЬЕГО ОТДЕЛА ВЦИК, использовать его знания, как военного стратега, на фронте действующей армии по усмотрению высших военных властей.

Для установления полной связи с тов. Мироновым... и для наилучшей политической работы командировать в помощь тов. Миронову члена Казачьего отдела ВЦИК по избранию последнего.

Принято единогласно.

Председатель Степанов

 

1

На глухой железнодорожной ветке Верхняя Хава — Анна, под Воронежем, формировались в середине июля части красного Донского кавкорпуса. Сюда отведены были на отдых остатки бывших экспедиционных войск, к ним присоединялись первые эскадроны свежей мобилизации из Хоперского и Донецкого округов, с верховьев Медведицы, сюда же группами и в одиночку тянулись по степной грани казаки-добровольцы, голь и беднота из порушенных Деникиным станиц и хуторов, шли бывшие раненые из отпусков.

На станции Анна — штаб.

Вдоль обшарпанных, израненных вагонов расклеены повсюду печатные афишки — на белой, московской бумаге призыв Ленина: «Все на борьбу с Деникиным!», тут же рисованная фигура скачущего на тебя всадника с заломленной шашкой: «Пролетарий — на коня!», а чуть ниже отпечатанная еще в Бутурлиновке листовка Миронова на оберточной, соломенной бумаге о дисциплине в частях «Товарищ красноармеец!». Около штабного вагона и домика напротив столпотворение вавилонское: подходят новые отделения, отъезжают сформированные команды, кого-то обмундировывают, у кого-то изымают до осени теплые вещи, тут же встречаются земляки и бывшие односумы — шум, крики, объятия, горестные восклицания по сгибшим товарищам. Около дымившей полевой кухни, в которой кипела белым ключом осточертевшая пшенная каша, под вербой расселись обозники. Дядя в защитном картузе с надорванным козырьком и тусклыми глазами рассказывал хрипло, как отступала на Донце родная 23-я дивизия. Не рассказывал, а ругался и плакал, не стыдясь мужского окружения:

— Мыслимое ли дело! Тут этот Секретов атакует как бешеный с фронта, а во фланге уже Гусельщиков начал рубить наших почем зря!.. Хоть стой намертво, хоть бяжи, одна смерть в глазах! Кабы не блиновцы, не сидеть бы тут, не горевать по дружкам-односумам. Блиновцы мало-мало оборонили фронт, спасибо им сказать бы... А все одно всю антиллерию, считай, кинули на том берегу! Тимофей Лукич Стороженко, сам ранетый, слезьми кричал: пушечки-то дорогие, пристрелянные, а и с тех не поспели замков снять! Да-а, было делов на том Донце с полой водой... А у Дона? Привезли нас, ранетых, сорок вагонов, выкинули на берегу и ходячих, и лежачих, и полумертвых — спасайся кто может! А тут уж ихние шашки из-за ближнего леска посверкивают, гос-с-споди... Стороженку в баркас брали, я и уцепился, а то бы...

Надорванный козырек защитной фуражки клонился, дядя вытирал глаза тылом ладони, обозники вздыхали тягостно.

На крыльцо вышел и наблюдал всю картину тощий ликом, усталый Кирей Топольсков, с перебинтованной и прижатой к животу на белой перевязи рукой. Ранен он был давно, еще в начале верхнедонского восстания, направлялся в свое время Сдобновым из Усть-Медведицкой с письмом в далекий Смоленск к Миронову, возил к нему заодно и двенадцатилетнего сынишку его, Артамона, и с тех пор оставался при командующем вроде ординарца. Мальчуган мироновский крутился тут же промеж взрослых, слушал рассказы у котла с варевом, и это особенно не понравилось Кирею.

На станции прокричал маневровый, стукнули с лязгом буфера, отводили куда-то порожняк. Топольсков с неудовольствием передвинул марлевую петлю поближе к запястью раненой руки, одернул с высоты порожков разговорчивого солдата:

— Чего старое поминать, служивый? Чего было — не вернешь, теперь по-другому надо воевать! Слыхал, какую силу ныне собираем? Ну вот и лады, не морочи другим головы, они и так у них заморочены...

Он оглядел широкое подворье, запруженное народом, ржавые рельсы с составом теплушек, приосанился. Надежда на скорый военный успех шевельнула уголки губ, подняла широкую грудь на вдохе: корпус формируем, не шутка! Да и настроение повсюду другое. Молва прокатилась по всему Дону: Миронов снова явился в родные края, и, говорят все по станицам и хуторам, поручено теперь ему формировать большое войско, целую армию, а опосля заворачивать кадетов от Балашова и Царицына и опять, как прошлой зимой, гнать до самого Азовского моря! Оно и понятно, в Москве тоже умные головы есть, понимают: хоть кричи, а до холодов надо кончать всю эту заваруху, иначе все с голоду помрем... Оттого и собираются вот под Воронежем служилые люди без всяких повесток, бредут пешком, с пикой на плече, а кто и конно, на исхудавшей кляче, той же степной дорожкой, как и а прошлую весну, — к Миронову, к Миронову! Каждый надеется на прославленного командира, даже и бывшие дезертиры вылезают из яров и буераков, навастривают чуткое ухо из-под старой, замызганной богатырки: Миронов вроде заявился опять? Ну, так этот в обиду не даст, и обмундирует, и шашкой махать обучит, и кадюкам наведет карачун в два счета, так не податься ли сызнова, братцы, под красную присягу?..

Вчера пришли эскадронами и полусотнями выбитые на мятежных станиц ревкомовские караульные части, при оружии, но здорово изможденные и израненные, — из Вешек привел бывший урядник и бывший же начальник красного караульного батальона Фомин, а из Казанки пришла сотня без командира, погиб в бою...

Хотел Топольсков обо всем этом сказать сидевшим у котла обозникам, да не поспел. Мирно сидевший у его ног, на порожках, постовой красноармеец с винтовкой резво поднялся и вытянулся по уставу, глядя вдоль путей. От станции к штабу шли двое — московский комиссар Трифонов, с козлиной бородкой и поблескивающим пенсне, и еще какой-то моложавый, ученого вида, подбористый штабист. Пришлось и Кирею козырнуть для порядка здоровой рукой.

— У себя Миронов? — спросил комиссар Трифонов. Сам он только возвернулся из Воронежа, отсутствовал дня два-три.

— Так точно, — сказал Топольсков. — С утра все интендантов гонял...

— Понятно.

Миронов, по-видимому, наблюдал всю эту сцену из окна, потому что именно в этот момент и вышел на крыльцо, пожал руки прибывшим. Особо пристально оглядел молодого человека в парусиновой куртке, рослого, хорошо сложенного, со светло-русыми упругими волосами на косой, ровный пробор. Миронова теперь всерьез занимало, что за люди прибывали к нему в корпус, с какими целями... На этот раз он ничего подозрительного или тревожного для себя не определил, а лицо молодого человека, бледноватое от канцелярской работы, с молодым пушком на месте усов, показалось отчасти | даже и знакомым. Рука была твердой и уверенной в пожатии:

— Ефремов. Евгений...

— Ваш новый политкомиссар, — представил его Трифонов. — Направлен политуправлением Южфронта и к тому же наш земляк. Должны бы сработаться...

Вот тут у Миронова и шевельнулось больное чувство под грудной костью. «А вы? Почему вас-то забирают?» — хотел он спросить Трифонова, но это было неуместно, как-то по-мальчишески. Да и молодой человек его тоже заинтересовал.

— Это какой же Ефремов? Одного Ефремова приходилось видеть в Царицыне, кажется, член РВС 10-й армии, но... тот был вроде постарше?

— Тот Ефремов другой. Ефремов-Штейнман, — сказал Трифонов. — Тот приезжий человек, а этот нашенский. Прошу любить и жаловать, товарищ командир корпуса.

Миронов совсем успокоился. Пока что в этом перемещении он не мог усмотреть ничего дурного или опасного. Главное, Южный фронт, значит, еще считался с его пожеланием: не направлять в корпус никого из хоперских политиканов, весьма и весьма содействовавших всеобщему возмущению по станицам. Особенно Ларина, который прямо способствовал весной удалению Миронова на Западный фронт, писал разные докладные о неблагонадежности Миронова... Это теперь учитывается, по-видимому. Да и не могли в Козлове не считаться с большим мандатом Миронова, подученным в Москве с ведома Ленина и Калинина...

— Ну, хорошо, — кивнул Миронов. — А вы, Валентин Андреевич, теперь куда же?

Трифонов ответил лишь тогда, когда они вошли в помещение штаба, от глаз посторонних.

— Отбываю в Пензу, на новое назначение. Там, как вы знаете, должно быть, формируется группа Шорина, и мы со Смилгой прикомандированы к штабу группы, как члены Реввоенсовета. В группу входят целиком 9-я и 10-я армии, а также корпус Буденного и ваш, как только он будет сформирован. Сила большая, пора уже поворачивать Деникина вспять.

«Да, сила немалая, — подумал Миронов бегло. — Сила немалая, но пока что в основном на бумаге. 9-й армии, можно сказать, не существует в природе, 10-я отбивается от Мамонтова и Врангеля под Балашовой, сдав Царицын... Корпус Буденного вместе с кавгруппой Блинова исполняют роль завесы и почти не выходят из боев с превосходящими силами противника. Момент горячее некуда! Им, кавалеристам Буденного и Блинова, сейчас бы помочь, дать разворот и простор, но катастрофически запаздываем с формировкой!»

— Ну что ж! — с откровенным сожалением во взгляде но поводу штабных перемен сказал Миронов. — Не в обиду будь сказано, товарищ Ефремов: нам, как в старину говорили, «что ни поп, то и батька». Лишь бы службу знать. Как вы? В седле бывали? Мне — чтобы повсюду рядом, иногда и в передовых порядках, и в лаве чтобы не стушеваться. А?

Ефремов в первую минуту опустил глаза, а Трифонов подсказал, чтобы смягчить неловкость минуты:

— Он из бывших вольноопределяющихся с германской, неплохо обстрелян, говорят.

— Вы меня должны бы помнить, Филипп Кузьмич, — чуть побледнев от скрытой обиды и внутреннего напряжения, сказал Ефремов. — В хуторе Фролове, на станций Арчеда... На призыве, летом четырнадцатого. Вы с моим отцом вместе отбывали тогда в действующую армию, а я был еще студентом коммерческого в Петрограде, имел отсрочку и провожал там отца. Должны помнить.

— Сын Евгения Евгеньевича? — сразу переменил тон Миронов.

Боже мой, так это же совсем другое дело! Ефремовы — одна из самых известнейших фамилий на Дону. Когда-то их предки ходили даже в войсковых атаманах, теперь же, перед революцией, эта семья была в загоне, молодые пошли по ученой части. Некоторые были даже «социалистами», до революции подвергались гонениям, как и отец этого молодого человека!

— Вы, значит, тоже... Евгений Евгеньевич? Второй, так сказать? И в партии давно?

— По билету с января семнадцатого, но фактически ячейка у нас в Урюпинской организовалась года на два раньше. После уже Селиверстов ездил в Москву, и прямо на партийном съезде взяли эту ячейку на учет, отсюда и стаж, — очень подробно объяснил этот вопрос Ефремов.

— Так вы, значит, из урюпинских? — похолодел Миронов, имея в виду «хоперцев».

— Нет, я там был во времена Селиверстова. Но его, как вы знаете, белые живьем закопали в землю... С Лариным и компанией вовсе не знаком, — сказал молодой комиссар, сразу разобравшись в подоплеке вопроса, чем и обрадовал командира. — Как здесь оказался? Это длинная история. В начале восемнадцатого из Петрограда попал под Таганрог, в политотдел 13-й армии, а когда услышал о формировании казачьего корпуса, написал письмо в ЦК и Казачий отдел. Вняли доводам, но перекинули меня для начала в Козлов, чтобы пообмять в Гражданупре. Но я там... как бы сказать, не сошелся с Сырцовым. Был конфликт, в результате чего Ходоровский и благословил мой отъезд в корпус. Я очень рад, Филипп Кузьмич.

Миронов внимательно слушал эти объяснения, и Ефремов вдруг простодушно и молодо, как-то обезоруживающе засмеялся:

— Не подумайте, что Ходоровский был озабочен устройством моей персоны, просто требовалась быстрая замена товарищу Трифонову, — он кивнул на старшего товарища. — Но я, повторяю, очень доволен. А на коне приучен ездить с детства, да и на передовой бывать приходилось.

— Хорошо, — кивнул Миронов. — Устраивайтесь, работы тут у нас очень и очень много. Центр обещает нам помощь, скоро бои. — И еще раз оценил взглядом нового комиссара: молод, жидковат, но — образован, а это главное. И немаловажно то, что «с Сырцовым не сошелся...». Это хорошо! Может, выйдет из него второй Ковалев? Надо бы!

...Вечером провожали Трифонова. Пришел другой член РВС — Скалов (из московских мастеровых), с ним комиссар штаба Зайцев. Пили чай, беседовали, Миронов сидел между молодых политкомов довольный. Хлопал Скалова по плечу и откровенничал свыше всякой меры:

— Я, други мои, после Ковалева здорово тужил по добрым помощникам! Чтоб с открытой душой! Был еще Бураго, хороший мужчина, из питерских, и все, крышка! Остальные, каких видал, — мастера зудеть и подсиживать, наводить тень на ясный день! А то и запросто лишают доверия, будто они мобилизовали бывшего офицера Миронова в Красную Армию, а не сам он пришел. Вот еще Ларин такой был, в штабе 9-й, в политпросвете, так тот прямо на заседании Донбюро, говорят, выражал недоверие начдиву Миронову по причине скандала с михайловскими ревкомовцами, хотя все они — бывшие мои взводные! Да! Вот так и укрепляли авторитет командира. Грустные дела были. Теперь-то кое-кого повыгоняли с постов и, кажется, из партии, а за мной так и тянется репутация партизана. Вот чего впопыхах можно натворить!.. Ну, времена меняются, думаю, что теперь-то у нас все пойдет по-другому, больше на дела будем полагаться, а на темные интриги наплевать пора. Верно, товарищи?

Просил Трифонова,чтобы тот передал в Пензу, в штаб ударной группы товарища Шорина, приветы от штаба Донского корпуса, и обещал, что не позже 15 августа штаб сможет вывести корпус к боевым действиям, как это и было обусловлено в Москве, у Ленина. И тогда посмотрим на Мамонтова и Врангеля, чей клинок крепче!..

После неожиданного прорыва белых под Новочеркасском и крушения всего Южного фронта (при очевидном скандале с бегством командарма-9 Всеволодова) Лев Троцкий избегал Москвы, партийных и советских совещаний и заседаний. Требовалось некоторое время на поправку собственной репутации, на то, чтобы забылись или хотя бы стушевались роковые просчеты и ошибки, допущенные, как считалось, «в горячке дел и пылу борьбы». Между тем с назначением нового главкома С. С. Каменева полевой штаб Красной Армии перебазировался из Серпухова в Москву, так что нарком Троцкий оказывался как бы не у дел: теперь его личный поезд курсировал преимущественно рокадными линиями с Западного фронта на Южный и обратно. Более привлекал, разумеется, Южный фронт, как решающий, да к тому были еще и дела деликатного свойства в Пензе, не имеющие решительно никакого отношения ни к текущим военным задачам, ни к мировой революции в дальнейшем...

Постоянная тайная борьба с Лениным и Центральным Комитетом партии в данный момент для Троцкого персонифицировалась именами главкома Каменева, бывшего командующего Восточным фронтом (которого Троцкий пробовал ошельмовать «превентивно», но потерпел неудачу), члена ЦК и Реввоенсовета Сталина, отчасти Трифонова, занявшего непримиримую позицию по отношению к «расказачиванию» на Дону, и, наконец, начдива Миронова, формирующего теперь кавалерийские казачьи части на правах командарма.

Миронов стал вредной занозой в глазах Троцкого с момента перехвата его злополучной записки на имя Сокольникова, знал наркомвоен и о попытках его самостоятельных действий в Серпухове и Козлове по пути на Западный фронт. Миронов этот проявлял такую заботу о всеобщем состоянии дел в Республике, что «брал явно не по чину»... Немало возмутило Троцкого также неслыханное по смыслу и тону донесение этого сумасбродного «красного атамана» в Москву о заведомо ложных сведениях по составу экспедиционных войск. И наконец, вовсе не входило в планы Троцкого сотрудничество Миронова с Казачьим отделом ВЦИК, непрестанно ведущим против Троцкого тайную дипломатическую войну...

Если нельзя вязать петли и узлы мелких провокаций против неугодных лиц прямо в Москве, под боком у Ленина и Дзержинского, то почему бы не обосновать некоего временного узелка в крупном войсковом штабе, скажем в Пензе?

Военные учреждения в Пензе только разворачивались, прибытие Шорина со всем штабом из Симбирска предполагалось только в первых числах августа. В огромном здании, занятом под РВС группы, было пустовато и гулко. Широкие окна смотрели сквозь пыльную листву тополей на пересыхающую Суру, от сухости потрескивали старые паркетные полы. Шаги наркома были отчетливы и стремительны, двери распахивались во всю ширь и тут же с выдохом закрывались, запечатывались наглухо, храня военные и прочие тайны большой политики.

Всю политическую работу в ударной группе войск Троцкий взвалил на Валентина Трифонова (будет удобно со временем спросить за неизбежные упущения и недосмотр, как с заведомо фракционного противника!), а что касается другого члена РВС, И вара Смилги, то ему поручалось особое задание по формированию частей и в особенности контроль за Донским корпусом, деятельностью неугомонного комкора Миронова. Смилге, поджарому интеллигенту из Прибалтики, Троцкий доверял вполне, как ближайшему соратнику и единомышленнику в некоем неофициальном братстве. Но изъяснялся с ним тем не менее лишь на деловом уровне, прибегая к аргументам открытой и ясной политики. Подоплека вопроса лишь подразумевалась, а задача формулировалась беспристрастно и корректно — тут требовался тоже своеобразный талант и артистизм.

— Кто такой, собственно, Миронов? — не то что спрашивал, а как бы упреждал Смилгу нарком. — Миронов — талантливый военспец, и не более того... Известна некоторая его авантюристичность, умение с малыми силами выиграть большое сражение. И эти его замахи на политическую роль!.. В свое время некоторые специалисты по Дону уже предупреждали нас, что из Миронова может получиться великолепный «красный атаман», поэтому с ним ухо держать надо остро! Деникин, кажется, намеревался переманить его на свою сторону, обещая пост главкома при Южнорусском правительстве... (Смилга здесь хотел возразить, потому что ничего подобного не было, но смолчал.) Перехвачена также записка Миронова, в его бытность окружным комиссаром, в которой он без обиняков высказывается против сельских коммун, во всяком случае, о их несвоевременности именно сейчас! Да, наши люди подсылали к нему одного страждущего мужичка за разъяснением... Наконец, последнее... — Троцкий взял со стола Смилги только что прочитанную в ряду прочих донесений резолюцию с места мобилизации в Красную Армию и резко подчеркнул ногтем заключительные строки. — Обратите внимание, — сказал он ледяным голосом. — Пишут и принимают резолюцию казаки Дурновской, Ярыженской, Павловской и Алексеевской станиц... Каково?

Смилга пробежал глазами то, что было подчеркнуто острым ногтем: «Да здравствует вождь всемирной пролетарской революции той. Ленин! Да здравствует Красная Армия! Да здравствует наш вождь, неустрашимый революционер казак Миронов!» И подпись: «Пред. Анненского ревкома Бакалдин».

— Каково? — повторил Троцкий, внимательно наблюдая за выражением лица Смилги.

— Н-да, — согласно кивнул тот, пряча за блестящими стеклами пенсне лукавство выпуклых глаз. — Действительно, чересчур замахнулись насчет комкора-то... Вожди революции у нас известны, список их пополнять на каждом текущем митинге, безусловно, нет никакой необходимости. Я вас понимаю, Лев Давидович.

— Следует каждого «выдвиженца» ставить на место, иначе будет разлад, как я полагаю, — мягко заметил Троцкий. — И вообще... Корпус не следует форсировать, вооружения у нас очень мало. Особо советую побеспокоиться о комплектовании аппарата, военной контрразведки, товарищ Смилга. Спросится в конце концов с вас же...

Смилга не мог не оценить логическую стройность этих доводов. Но за ними следовали еще и конкретные детали плана.

— Я полагал бы, — сказал Троцкий, — что было бы уместно назначить в политотдел корпуса местных товарищей, понимающих обстановку и, наконец, заряженных против возможных отклонений от линии... Например, бывший Хоперский ревком во главе с Лариным, потом... еще, этого Рогачева из Котельникова... Я советовался с Сырцовым, он не возражает.

Смилга кивнул согласно, не выразив удивления. За два года совместной работы он уже привык к шефу. Долго смотрел в выдвинутый ящик стола, будто вспоминая что-то. Долго рылся в бумагах. Наконец извлек на стол тонкую, смазанную копиркой грамотку с грифом Казачьего отдела ВЦИК и положил перед наркомом.

— Против Ларина и его группы они... протестуют, Лев Давидович. И — мотивированно. Считают, что именно «левые» типа Ларина во многом способствовали донскому восстанию... Вот. Настойчивая бумага, как видите... (Смилга, увлекаясь, говорил с едва заметным прибалтийским акцентом, на согласных спотыкался, получалось: «нумака», «фитите»...) Может пыть, подыскать иные кантитатуры?

— Н-дэ?..

Троцкий бегло ознакомился с бумагой, брезгливо относя ее от близоруких глаз. Пропустил обращение на имя Калинина и чью-то неразборчивую резолюцию красным: «Политуправлению Южного фронта, для сведения...» В документе значилось:

«Казачий отдел ВЦИК находит целесообразным воздержаться от назначения на советскую и партийную работу в освобожденной территории Донской области бывших политработников Хоперского округа...

1. Ларин — глава особой группы «хоперских коммунистов». Находясь во главе Советской власти в качестве предревкома в Хоперском округе, плохо реагировал на безобразия, которые чинились преступными элементами, являясь покровителем лиц с подозрительным прошлым, граничившим с уголовщиной.

2. Рогачев. Судился за подделку документов по освобождению от воинской повинности при старом режиме... Как политический работник зарекомендовал себя шкурником и карьеристом.

3. Болдырев — бывший офицер, меньшевик, на IV съезде Советов вел агитацию против большевиков, агитировал против возникновения Казачьего отдела при центральной Советской власти...

4. Кутырев, Карташев, Бакаляни, Пахтилов — все бывшие офицеры, принадлежат к группе Ларина… »

— Так что? — отложив этот документ, спросил Троцкий. Глаза его за стеклами очков казались как бы отсутствующими.

Смилга, конечно, знал о постоянной войне Троцкого с Казачьим отделом.

— О том же самом по телефону предупреждала из ЦК Стасова, Лев Давидович, — дотошно сообщил он.

— Возможно, — кивнул Троцкий рассудительно. — Для постоянной политической работы, возможно, эти активисты и не подойдут, не будем спорить со Стасовой. Но, Ивар Тенисович... не кажется ли тебе, что для нынешнего момента и, так сказать, так-ти-чески... лучших кандидатур в мироновский корпус и желать не приходится? Эти люди будут именно той лакмусовой бумажкой, на которой мгновенно проявится вся тайная расцветка этой заполошной души, каким я представляю себе Миронова. Нет, нет, до особого моего распоряжения укомплектуйте весь политсостав именно из упомянутых лиц. А далее посмотрим.

Ходоровский прислал в корпус еще Ефремова...

— Ефремова-Штейнмана? Из 10-й?

— Нет, какой-то новый Ефремов... Из казаков.

— На пост?

— Комиссара корпуса, взамен Трифонова.

— Согласуйте с Сырцовым, его забота. И вот еще что... Не перебазировать ли формируемый корпус куда-нибудь подальше от Донской области? Например, ну, хотя бы в Липецк? Подумайте и над этим.

Смилга вынужден был принять все указания к исполнению.

Между тем глубокой ночью к Троцкому был вызван еще некто из военной контрразведки, человек без лица, со странной фамилией Пауков, из тех, что постоянно приходили и уходили незаметно из его кабинета или вагона. И здесь был уже совершенно иной по тону и стилю разговор, без обиняков. Слово «массы» здесь легко заменялось словом «толпа», а взаимоотношения с «толпой» и «выдвиженцами» строились здесь с позиций, прямо противоречащих идее мировой революции: толпа была силой враждебной и косной... Речь шла почти всегда о методах устранения каких-то лиц и целых групп населения, которые могли помешать Троцкому в дальнейшей его работе. Их именовали «злодеями» или, мягче, «чуждыми элементами»...

— Если уж мы взвалили на плечи столь великую задачу — возвести в мире новый, пролетарский Храм Соломона... — усмехаясь золотым оскалом, полушутливо говорил Троцкий, — то надо опираться лишь на проверенных и, главное, посвященных в дело людей! Что касается других, то... — Тут Троцкий обнажал свой «мефистофельский лик» до конца: — С другими вопрос решается проще простого. Да-с! Надо иметь в виду, что всякий деятель такого сорта, даже общепризнанный, окружен грязной толпой завистников и посягателей, неким тайным недоброжелательством толпы. Это, так сказать, основной закон и движущая сила нынешнего, увы, далеко не совершенного общества, тем более разноплеменно-российского. Н-дэ. Это даже Маркс упустил из виду, так как вообще не придавал никакого значения «внутривидовой борьбе»... Вам надлежит лишь развязать веревочку, до времени скрепляющую и связывающую инстинкты этих, по ошибке именующих себя людьми. Вам ясно? — Засмеялся как-то странно, заострив лицо. — Упаси вас бог компрометировать сильную личность по-крупному, выдвигать серьезные политические обвинения! Вас никто не поймет, вы только усилите этим своего врага. Жизнь толпы и этих человекоподобных недотеп — барахтанье в луже грязи, взаимопотопление и мелкие, зоологические пакости вроде: «Ах, если не мне, то и не тебе!» Они, как младенцы, до седых волос делят и вырывают друг у друга какую-то игрушку, не понимая, что всякая игрушка должна принадлежать лишь достойному. Да... Вы укажете пальцем на противника, скажете: «политический интриган» или «оппортунист» — это для них звук пустой, но скажите шепотком: «Сметану украл...» или «Общую махорку зажилил...» — они взвоют от ярости, и половину дела вы уже сделали! Вам, наконец, ясно? При этом важен результат; и только! Не будьте разборчивы сами и не требуйте от других, чтобы работа была непременно романтически красива и эффектна.

Троцкий помолчал, посмотрел в темное окно и довел свою мысль до конца, не смущаясь тем, что слово в слово повторяет наставления теоретика русской фаланги «Цемрецион», небезызвестного Жаботинского:

— Работа — не опера, и нечего требовать от нее бенгальских огней и красивых поз. Величавы и прекрасны только результаты работы. Сам процесс — увы! — кропотлив и мелочен, но иначе нельзя. Иначе мы вместе с нашими сторонниками можем потерять все...

 

2

Конец июля. Жара. Пыль, грязный пот — конский и человечий. Над холками коней роятся мухи... Походным порядком шли конные эскадроны на север, к Липецку. С получением приказа о передислокации в некоторых взводах пошумели, помитинговали казаки («Куда посылают? К хохлам, за семь верст киселя хлебать, а жен и детишков опять под Денику? Да и кони не кованы, подков нету!..»), пришлось Миронову с новым комиссаром Ефремовым собрать митинг, найти подходящие слова и доводы, чтобы оправдать приказ ВВС и целесообразность отхода в тыл. Полторы тысячи пластунов и пехоты погрузились в эшелоны, им, как говорится, ветер дул в спину, а конница пылила проселками вслед поездам...

Миронов и Ефремов шли верхами в замыкающем группе. Настроение у обоих померкло, потому что понимали они состояние и правоту тех рядовых бойцов, что поднимали шум и митинговали, но что делать, если на руках приказ фронта?

Миронов был огорчен вдвойне: где-то недалече, в Усмани что ли, стояли на отдыхе и переформировке сильно потрепанные полки Блинова (об этом рассказывали многие очевидцы), и Миронов надеялся, что эти остатки бывшей его непобедимой конницы теперь отдадут ему же, в новый корпус. Увы, штаб фронта и в этом придерживался другого мнения. Смилга, член РВС Республики, разъяснил по телефону, что высшие штабы намерены создать в ближайшее время несколько крупных соединений конницы и группа Блинова со временем будет развернута в самостоятельную дивизию — Миронов на нее рассчитывать не должен.

— С тем и передислоцируем корпус, что вам, товарищ Миронов, придется обмундировывать и учить новобранцев из Воронежской, Тамбовской губерний. Учить и натаскивать, и, как понимаете, в самые сжатые сроки. Учитывая именно ваш опыт в строевой и учебной практике, товарищ Миронов.

Слушать эти заверения, конечно, всякому приятно, и все же краем души чувствовал Миронов неладное, тосковал, ждал подкрепления из Казачьего отдела ВЦИК...

Корпус разгружался на узловой станции Грязи. Пехотинцы забили прохладный вокзал, раскидались со стираными портянками и бельишком под пыльными тополями и осинами. Квартирьеры сбивались с ног: не было вблизи ни казарм, ни других приспособленных для войска и штаба помещений. Над путями дымили походные кухни, кипела в них все та же пшенная каша-размазуха, а то и вовсе скучная затируха из ржаной и ячменной муки. Конные эскадроны вытянулись вдоль мутной речушки с невеселым названием Матыра, кони лениво общипывали тут луговые кулижки, отмахиваясь хвостами от оводов.

Не было у Миронова ни проверенных в деле помощников, ни налаженных отношений, гонял новичков, взводных и эскадронных командиров, знакомился и беседовал со многими, подбирал штаб. В штабе временно управлялся адъютант будущей 2-й кавдивизии, бывший офицер, Дронов. Командира 1-го стрелкового полка Праздникова отрядил с молодыми, неиспорченными новобранцами в окрестные Советы — помогать по хозяйству бедным и многодетным семьям. Сам договорился с местными ревкомами и управами насчет картошки и прочей летней снеди, чтобы попадало в красноармейский котел сверх нормы, жизнь на станции Грязи стала помалу налаживаться. А тут из Москвы наконец прибыли помощники, и какие!

Михаил Данилов, старый знакомец, ввел к Миронову плечистого, калмыковатого крепыша с коротковатой борцовской шеей и небольшими, туго закрученными усами, отрекомендовал без пояснений:

— Товарищ Булаткин.

Миронов еще раз оценил вошедшего. По обличью — старый вахмистр-жила, но небольшие жмуристые глаза с веселинкой и казачьей простоватостью... На сильной, окатистой груди, перечеркнутой малиновыми «разговорами», резко пламенел в алой ленточке орден Красного Знамени... (Прикинул, что во всей Красной Армии сейчас их не более десятка, краснознаменцев!)

— Товарищ Булаткин, Константин Филиппович, — доложил Данилов. — Бывший комбриг-4 из 10-й армии, рекомендован командовать 1-й кавдивизвей, быть вашим помощником и заместителем...

Данилов улыбался по-прежнему открыто и зубасто, и эта его привычная беспечная улыбка была словно пароль для Миронова: все, мол, идет нормально, за этого человека ручаемся.

— Хорошо, — сказал Миронов. — Помню такой приказ по фронту — о геройстве бригады Булаткина под Царицыном... Кстати, где нынче начдив Думенко?

— В Саратове, на излечении. Легкое вырезали ему, профессор какой-то делал операцию, спас, можно сказать... Они там вместе с Егоровым лежали, — сказал Булаткин.

— Да, были в прошлом году и победы и потери немалые, — вздохнул Миронов. — Оттого и приходится сызнова собирать силы... Вы-то сейчас откуда, если не секрет?

Булаткин приставил ногу к ноге, выказывая въевшуюся в кровь служивскую выучку, ответил чуть ли не рапортом:

— Послан был весной в красную академию, в Москву, товарищ Миронов. Но по прибытии оказалось, что прием окончен, все места заняты. Вроде как по нас отрезало, и сказали: до будущего набора...

— Но ведь было решение ВЦИК другое? — Миронов закусил правый ус, хмуро взглянул на Данилова. Тот лишь махнул короткопалой рукой, пожал плечами:

— Вы же знаете: во ВЦИКе — одно, в военном ведомстве — другое. Не любят там полевых командиров. Недавно вон Чапаева с Восточного отчислили: дерзкий на язык, говорят!

— Ясно, — сказал Миронов.

Булаткин огладил своей тяжелой, каменно-твердой рукой усы, усмехнулся с простодушием:

— Да я и не сожалею дюже! Войны впереди много, какая там учеба!

— Оно-то так... Деникин в силе, надо его бить, и бить как следует, — согласился Миронов. — Но все же эти «академические тонкости» задевают душу... Хотя что ж, эти заботы, как говорят, на завтра, а пока начнем работать, товарищ Булаткин. Я рад вашему прибытию. Будем и строевой, и учениями заниматься от восхода до заката. Народец все больше необученный, да и бездействие войск, как вы понимаете, есть заведомое поражение в первом же бою. Старая истина. Многие к коню в первый раз подошли, а корпус-то именуется кавалерийским.

— Да еще мироновским! — засмеялся Данилов.

— А тебе, Михаил, поручим все хозяйство с интендантством, пропитание красноармейцев, не взыщи. Будешь крутиться за всех... Оформляйтесь пока у Дронова, в штабе.

...Вечером у Миронова за чаем собралось все командование: сам комкор, Булаткин с Даниловым, комиссар Ефремов, член Военного совета Скалов, временный начполитотдела Зайцев, адъютанты штаба Дронов и здоровенный, борцовского вида Изварин. Беседа затеялась живая, дружная, но не сказать, чтобы веселая: тревожила всех эта неожиданная передислокация при видимых успехах противника на Воронежском направлении, совершенно неясны были и виды с военным снаряжением. Миронов вздыхал, что пополнение идет в основном пехотными маршевыми ротами, тогда как у него весь расчет на кавалерию... Между прочим поинтересовался у Данилова, почему до сих пор Казачий отдел не настоял насчет переброски к нему двух кавалерийских полков с Западного фронта, о чем в Москве была полная договоренность. Полки эти он сам увел у поляков.

Политотдельцы со вниманием вникали во все эти заботы, привыкали к Миронову и новым командирам, осваивались.

— Я же из тех полков рассчитывал создать кавбригаду вроде блиновской, хотел даже наименовать в честь бывшего комиссара Ковалева! — объяснял суть дела Миронов.

— А насчет этого лучше разобъяснит Константин, — сказал Данилов, невесело глянув на Булаткина. — Он с Кузюбердиным специально выезжал в Смоленск на расследование по этим полкам, Филипп Кузьмич. Ничего путного с тех полков не получилось, братцы мои...

— Как не получилось? — загорелся Миронов.

Булаткин молча отстегнул клапан нагрудного кармана и подал ему свернутый вчетверо лист бумаги. Сказал хмуро:

— Что-то непонятное творится, братцы, насчет казачьих формирований. Не любят их там... в штабе! Когда били мы всяких походных атаманов на Салу, в плен брали, нас прихваливали, а теперь вроде как отрезало! Куды ни ткнись, двери на запоре. Надо б политотдельцам, что ли, этим заняться?

Скалов глянул настороженно в сторону Ефремова, хотел что-то сказать, но Миронов, мгновенно помрачнев над бумагой, поднял руку:

— Постойте, товарищи... Что же это такое? — Резко двинул от себя по столу бумагу в сторону Скалова: — Погубили целую кавбригаду! В седлах и при оружии! Так нельзя дальше... Я-то надеялся на этих конников, признаться, сильно надеялся! А тут какая-то недостойная, подлая игра, как говорится. Как же так, Константин Филиппович?

— За тем комиссия и ездила, чтоб все это понять, — сказал Булаткин.

— Подождите, товарищи. Давайте спокойно, — зарокотал Скалов.

Прочитали вслух докладную представителей Казачьего отдела Кузюбердина и Булаткина в РВС Западного фронта. В ней говорилось:

...Казачья бригада составлена из добровольно сдавшихся казаков Хоперского округа и сформирована штабом 16-й армии Западного фронта в бытность командарма тов. Миронова... Представляет собой в данное время не боевую часть, а беспокойную, затравленную массу, совершенно аполитичную, невооруженную и голодную.

1-й казачий полк пришел на собственных конях и седлах. С первых дней прибытия отношение к нему со стороны власти было подозрительное и недоверчивое, что больно задевало самолюбие казаков. Полк терпел крайнюю нужду в продовольствии, не видел все время горячей пищи, был раздет даже в походе. Главная причина — присылка в полк комиссаров, чуждых казакам и не знающих совершенно психологии и жизненного уклада... Полк, получив боевое задание при таких условиях, наполовину сдался полякам, и все же 200 человек возвратились обратно, несмотря на обиды...

2-й полк, узнав о сдаче первого полка, почувствовал себя еще более затравленным и осиротевшим, и, вместо того чтобы поддержать дух, комсостав поспешил издать приказ о расформировании полка...

Добровольно сдавшиеся казаки оказались в положении еще худшем, чем военнопленные белогвардейцы.

2-й полк расформированию не подлежит, его надо отвести в тыл и укрепить...

Скалов читал, слушавшие его мрачно переглядывались. Миронов хмуро смотрел в стол, воспринимая все это как личное оскорбление. Ведь не кто иной, как он сам, целый месяц убил на то, чтобы убедить через своих лазутчиков и вырвать эти полки с той стороны, сколотить особую кавбригаду в составе 16-й армии. И все увенчалось успехом! Казаки поверили, перешли на сторону Советской власти. И что же? Стоило Миронова перевести на другой фронт, на Дон, как в армию и бригаду пожаловали какие-то недоброжелатели, а то и люди с наклонностями провокаторов…

«Что же это они делают? — повторял он, не поднимая бешено горящих глаз от стола. Потом не выдержал, поднялся и отошел в угол, в тень. Закусив губы, сдерживал в себе молчаливый, слепой бунт. — Получилось, как при Павле Первом, кретине из императоров-немцев: «А не послать ли этих донцов-молодцов куда-нибудь подальше, к черту на рога, чтобы они живыми оттуда не вернулись?.. А? Ну, хотя бы... на завоевание Индии?» Помните ль, дорогие товарищи, такое историческое недоразумение в прошлом? Так то при царе было! А теперь не знаю, что и подумать! Кто это нам так упорно и тонко пакостит? Кто это советскую политику так хитро выворачивает наизнанку? Да и Миронов... в каком виде у тех казаков нынче остался в памяти? Обманщик, провокатор, брехун, попросту сказать? Не так ли? Но Миронов ведь уехал по приказу, не мог взять эту бригаду с собой, не мог! А как им теперь это объяснишь?»

Видно было даже со стороны, что комкор глубоко страдал от этих новостей с Западного фронта и с великим трудом сдерживал свои уже изрядно помотанные нервы.

— Да. Многовато на долю нашу перепадает непредвиденного и, скажу, непонятного, — кивнул Булаткин у стола и мрачно вздохнул. Его, видимо, тоже обидели отказом в академии, и он молча переживал эту свою жизненную неустройку. Где-то рядом, возможно и в кавгруппе Блинова или у Буденного, мотается его прославленная кавбригада, собранная весной восемнадцатого в Сельской степи... Орден в свежей розетке банта только сильнее подчеркивал бывшие заслуги комбрига, его нынешнее душевное неустройство.

— Не доверяют, что ли, нам? Откровенно не доверяют? — сказал Булаткин.

— Нет, не то, — вмешался Ефремов, обязанный успокоить своих командиров. — Кто не доверяет? У вас мандат ВЦИК на руках, целый штаб вояк с заслугами, на всех нас великая надежда возложена, так о чем тут говорить, товарищи? Правда, в верхах кое-кто передергивает карту, болтает разные глупости, ну так на каждый роток, сказано, не накинешь платок, нечего и обижаться. Не всякое лыко в строку... Вот к середине августа, худо-бедно, соберем пару кавалерийских дивизий, одну пехотную и дадим взвару, как и положено: во фланг и тыл Деникину! А тогда пускай угадывают нашенских за версту — и враги, и те, кто не доверял!

Вроде бы получилось убедительно. Ефремов встретился взглядом со старшим товарищем, Скаловым, и принял ободряющий встречный кивок: правильно, не надо впадать в ложные страсти! Миронов же все еще стоял в затемненном углу, молчал, приводя в покой закипевшую душу, Булаткин тоже вздохнул неуступчиво. А Михаил Данилов, совсем не к делу и не улавливая нотки неодобрения в последних словах комиссара Ефремова (который по возрасту ему, Данилову, едва ли не в сыновья годился!), начал вдруг рассказывать о своих злоключениях после раздоров с Михайловским ревкомом.

— Этих дружков вместе с их начальником Алешей Федорцовым, как я слыхал, уже разогнали и в партии не всех оставили, а через одного... — начал он с внутренним надрывом. — А промежду тем в Казачий отдел поступила бумага из политотдела Южного фронта, и в ней обвиняли меня же — в чем бы вы подумали? — а «в пособничестве начдиву Миронову»! По их словам, начдив Миронов — партизан и анархист, собирался вроде разогнать окружной ревком! Вот умники, понимаешь. Факт вовсе дурацкий!

При этих словах комиссар Зайцев неуверенно кашлянул и обернулся к Миронову, молча испрашивая запрета на подобные воспоминания. Миронов не смотрел ни на кого, тяжко вздыхая, а Данилов жаловался дальше:

— Наркомвоен товарищ Троцкий особо нажимал при этом. И товарищам Макарову и Степанову пришлось... вывести члена РКП Данилова из состава Казачьего отдела. Такие вот дела. Троцкий — большая власть, с ним не поспоришь! Одним словом, заслали меня с Особой комиссией на Дон, подальше с глаз!.. Но я-то, братцы, сильно доволок за ту поездку, даже в равновесие пришел, когда мы с Мозольковым и Овсянкиным этих провокаторов из Морозовской к стенке поставили. Не зря ездил, дюжина грехов с души свалилась.

— Коммунисту обижаться на такие вещи нельзя, если тебя на другое место переводят, — как бы между делом вставил от себя Скалов.

— Это понятно, — сразу согласился Данилов. — Я и не обижался, поехал работать без всякого ропоту... Меж прочим, незадолго перед нашим выездом заявился в Москву как раз этот Овсянкин-Перегудов... Ну, у него стаж побольше моего, никак с четырнадцатого в партии, ранетый продработник из Донецкого округа. Хотел прямо к Ленину с этими делами! Мы его — к Михаилу Ивановичу, а тот сразу в корень: человек-то из рабочих, иваново-вознесенский, на Дону будет объективным до конца! «А не включить ли вас, товарищ Овсянкин, прямо в правительственную комиссию по борьбе с перегибами на местах?» — спрашивает. Тот, понятно, согласный, за тем и ехал. С Калининым распрощался да и поехал... Толковый оказался, упорный солдатище, по-большевистски умел с дураками говорить!

Посидели, покурили молча. Миронов вышел из темного угла и занял свое место за столом. Страсти понемногу угасали. Данилов продолжал рассказ тихо, как бы отступив чуть-чуть, не привлекая к себе особого .внимания. Но историю хотел довести до конца.

— В трибунале заседал, потом послали его в Воронеж, по нашему частному определению. Ну, насчет товарища Мосина, что эти директивы за своей подписью рассылал... Но жалко, пропал куда-то наш посланец. Слухи были, что схвачен будто повстанцами тогда же, под Миллерово... Пропал, видно, человек! Он ведь никому не смолчит, тертый калач... А жалко. Надо было бы добраться тогда и до Воронежа, познакомиться с этим Мосиным. Бланки-то, на каких он рассылал директиву, были из Гражданупра, почти что партийные!..

— То-то и беда, — желчно сказал комкор. И непривычно глубоко затянулся дымом папиросы. Курил он по-прежнему редко, но сейчас возникла такая потребность.

— Мосина я знаю, — сказал Ефремов. Этот молодой комиссар знал, что разговор следовало уводить куда-то в ином направлении, в спокойное русло. — С заскоками товарищ... Рядовой сотрудник Гражданупра, но — личный друг Сырцова, вроде помощника при нем. Пользуется славой неподкупного деятеля. Но личных указаний от него, конечно, поступать не могло, разве что подписывался иногда за отсутствующего Сергея...

— Были подписи-то! — упорно вел свою линию простоватый Данилов. — Марк Богуславский — мы его шлепнули в Морозовской, как скрытую контру! — прямо плакался на суде и на колени падал: такие указания были, мол, из центру, от товарища Мосина. И бумаги при деле фигурировали. Вот он и кричал: дескать, кому подчиняться-то?

— Чепуха какая-то, — проявил упорство Ефремов и, мельком глянув на Скалова, начал выбирать какие-то бумаги и директивы из своей полевой сумки-планшетки, всегда болтавшейся у него на боку вместо шашки. Нашел потертый блокнот с замятыми уголками, а уж из него извлек свежую, еще не поблекшую кабинетную фотокарточку. И протянул Миронову.

— Вот он тут, Мосин, собственной персоной и в натуральную величину... Это мы все — в президиуме Гражданупра, на заседании. Сырцова тут нет, он на трибуне, за пределами фотографии, а это Блохин, Мосин, ну я тоже за компанию... — Ефремов скупо усмехнулся.

Карточка пошла по рукам. Миронов и Скалов только мельком глянули на воронежский президиум, потом очередь дошла до адъютанта штаба Изварина. Толстый и малоподвижный штабист Изварин был одним из народных комиссаров первого Донревкома, хотя родной брат у него болтался в эсерах-автономистах и обещал убить при случае, как «продавшегося евреям». Этот-то Изварин и вперился глазами в лица членов президиума... Фотограф, видимо по чьей-то просьбе, выхватил всего два-три лица на переднем плане, и лица эти отпечатались очень ясно и четко, с фактурой и особыми приметами — лицо Блохина выглядело асимметричным, каким-то отечным, а над левой бровью Мосина темнела расплывчатая приметная бородавка.

— М-м... Это — не Мосин, товарищи, — вдруг спокойно сказал Изварин. — Я этого человека знал по Воронежу и Курску еще до революции... Это — Мусиенко! Мусиенко, скрывшийся в девятьсот тринадцатом, агент воронежской охранки, вот это кто. Совершенно точно. — И положил фотокарточку на стол очень строгим движением, перевернув почему-то ликами вниз.

— То есть как? — удивился Скалов и взял фотографию в свои руки.

— Агент охранки? — тоже пожал плечами Ефремов.

— Совершенно точно, товарищи. Я в то время, гм... страшно сказать, был профессиональным цирковым борцом-силачом... Гастролировал по южным городам: Новочеркасск, Ростов, Мариуполь... — порозовел от этих признаний толстый Изварин. — Цирк-шапито! Ну, бывали и в Воронеже, Борисоглебске... С Иваном Закиным дружил, с Черной Миской боролся, но, правда, проиграл по очкам... Афиши были вот такие! Могу гордиться: на лопатках был лишь однажды, да и то от Ивана Поддубного!

— Вы бы покороче, — вдруг нахмурился Миронов. — Какие тут гастроли? Вы же из казаков? И — в борцы, на ковер?

Все засмеялись, теснее сдвинулись к Изварину, кто-то протяжно вздохнул, поминая прежнюю казачью жизнь.

— Конечно, есть некая странность, — покраснел еще гуще Изварин. — Я из казаков, никого тут в обман не вводил, но из омещанившихся, городских казаков, так сказать! Ну, это известно: по безлошадности отец... Был он денщиком полковника Грекова на действительной и не пожелал возвертаться в родной хутор после действительной, да... Упросил полковника, знаете, и тот как-то помог ему устроиться в кондукторы на железной дороге. Трудно, конечно, но устроил! Вот так оно было. Я высшее начальное заканчивал, увлекся гимнастикой, а тут — брат-политик, какие-то знакомства начались с политическим уклоном... В общем, попал и я в революционный кружок, стал кое-какие поручения исполнять, бывал в поездках. Тем более что работа была подходящая — в цирке, среди публики... Ну и пришлось однажды выслеживать в Воронеже и Курске этого господина, Мусиенко. Агента охранки и провокатора. Он еще тогда был приговорен эсерами к смерти. Ручаюсь, что он.

Все молчали. Ефремов уставился на Скалова и чего-то ждал. А Миронов как будто оставил в стороне главный смысл разговора и проговорил с глубочайшей тоской в голосе:

— Да. Этак вот и жилось донским казачкам: по большой протекции — в кондуктора! — и поставил свой небольшой, но крепкий, мосластый кулак на стол. — А то еще бежали от донской славы и службы в половые, в официанты, а то и под землю, в шахтеры! Отец у Дорошева Ипполита, нынешнего члена Донбюро, казак-шахтер, из-под Каменской! Да и вырваться-то можно было лишь при связях и покровительстве старших офицеров... И вот за это былое «казачество» многие до сих пор то волей, то неволей проливают кровь, старую свою волю оплакивают — просто подумать и то дико! Как же довести до них эту простую и понятную истину? Просто голова лопается...

— Подождите, Филипп Кузьмич, — сказал нахмуренный Скалов. — Тут дело куда серьезней! Бывший жандарм в президиуме Гражданупра! Если, конечно, сведения эти точны!

Он поднялся, словно по тревоге, и начал застегивать френч на все пуговицы. Встали и Ефремов с Зайцевым.

— Товарищ Изварин! — сказал Скалов. — Собирайтесь в ответственную командировку. С нашими контрразведчиками поедете в Воронеж. Там свяжетесь с местными чекистами. Сведения ваши, как сами понимаете, чрезвычайной важности! Выезжайте немедленно, не теряя часа.

— То есть как, сейчас прямо?

— С первым же поездом, даже товарным! — сказал Скалов.

Данилов, сидя, все еще рассматривал фотографию, так и этак поворачивая ее в руках.

— Но как же так? — недоверчиво оглядел всех Данилов. — Прямо так-таки из... жандармов и — в сотрудники к Сырцову? Да Серега Сырцов зарежется, когда узнает! Или пустит себе пулю в лоб! Это же дикая история!

Скалов молча отобрал у него фотокарточку и вручил Изварину.

— Зайдем ко мне, товарищ Изварин, я заготовлю письмо в Донбюро, переговорим по частностям. И вас, товарищ Ефремов, я прошу ко мне.

Вечеринка расстроилась.

Через несколько дней — Изварин еще не успел вернуться — из оперативных сводок стало известно, что Воронежская ЧК арестовала бывшего политического провокатора и агента корпуса жандармов Мусиенко, сумевшего длительное время скрываться в обличье ответорганизатора Гражданупра, то есть в высшем политоргане Южного фронта.

Сырцов, конечно, не застрелился.

Известие было сногсшибательным само по себе, но действовало на людей по-разному. Если комиссар Ефремов, много претерпевший от Сырцова — Мосина в Воронеже и Курске, ходил взъерошенный и готовый вспыхнуть спичкой, а Скалов и Зайцев, наоборот, замкнулись и стали без меры подозрительны, то на Миронова это известие подействовало, по странной логике, как бы н успокаивающе. Он еще глубже уяснил нынешнюю сложность борьбы, внутренне собрался к дальнейшей схватке.

Человек резкий и взрывчатый, которого обычно мучило и угнетало непонятное и необъяснимое действие вышестоящих органов или должностных лиц или столь же нелепое стечение обстоятельств, вызванное чьим-то произволом, сразу же обнаруживал необходимое самообладание, как только проникался пониманием внутренних причин или скрытой подоплеки вопроса.

Просто опасность таилась повсюду, враг выглядывал из каждой (цели, веры, по сути, как бы не было никому, и в то же время такая вера была повсюду, снизу доверху. Такова логика этой жизни и этой борьбы!

Сколько подводных камней и железных надолб-спотыкачей подстерегают нас на том единственно правильном пути, который очевиден всем честным людям, но по которому тем не менее невозможно ступить и шагу, если не знать заранее о возможных засадах и провокациях! Решения, принимаемые тобой в военно-полевых условиях, иной раз на виду у противника, выходит, не годятся в нынешних сложностях, во взаимоотношениях с людьми, которые не всегда доброжелательны, с высшими штабами, с Реввоенсоветом Республики, который почему-то не понимает очевидных вещей и открыто не доверяет ему, Миронову. Все окружающие люди доверяют, убедились в его преданности, а Реввоенсовет пока что не убедился! Или даже наоборот: убежден в обратном! Все до предела осложняется в этой борьбе идей, масс, личностей и многих не выходящих на поверхность, трижды замаскированных тенденций и даже претензий и амбиций...

Миронов много раздумывал в эти дни и, возможно, поэтому сравнительно спокойно, запрятав недоумение и обиду подальше, воспринял новый приказ Реввоенсовета фронта: передислоцировать формируемый корпус еще раз, глубже в тыл, на север Пензенской губернии.

Когда начальник связи принес свежую директиву, удивились ей более всего сами политработники Скалов и Ефремов. Миронов же только пожал плечами и сказал хмуро:

— Ну что же, в Индию так в Индию, донцам и это не в удивление! — и попросил комиссаров пройти по ротам и батальонам, разъяснить бойцам новый приказ.

— При чем тут Индия? — холодно спросил Скалов. Он понимал обычно Миронова с полуслова, а тут вдруг не понял,

— Был такой нелепый поход, при императоре Павле Первом, я же на днях вроде рассказывал об этом.

— Ну, здесь же не Индия, а боевой приказ! — заметил Скалов. — Откровенно говоря, не понимаю я вас...

— Я тоже многое перестал понимать, — с некоторым вызовом сказал Миронов.

 

3

О, богоспасаемый уездный град Саранск!

Никто бы не мог толково объяснять и рассудить, в самом деле, почему товарищ Троцкий «рассудку вопреки, наперекор стихиям» избрал самолично отдаленный этот городишко, посреди чахлых ельников и великого российского бездорожья поставленный, местом окончательного формирования Донского корпуса? Может, потому только, что здесь некогда жарким костром бушевало Разинское восстание и поблизости, в Темникове, сожгли старицу Алену, водившую казацкие и мордовские полки по-над Волгой? Или потому, что не миновал этой округи и другой великий донец, «осударь Петр Третий», он же Емелька Пугачев?

Молодой и дотошный комиссар Ефремов по прибытии на место достал какую-то растрепанную книжку, без начала и конца, из коей вычитал древние были о городе Саранске и с охотой пересказывал их в свободные минуты, после штабных совещаний и перебранок. Говорилось в книжке, будто в царствование великомудрой и милостивой правительницы Анны Иоанновны сидел тут воеводой нечистый на руку Исайка Шафиров, которого царские фискалы прямо на цепь сажали за многолетнюю городскую недоимку... При взгляде же на нищие окрестные поля, суглинки и болотистые трущобы, полуистлевшие городские срубы, черные и будто осмоленные от банной топки по-черному, с замшелыми кровлями из толстых пластин в полбревна, на подслеповатые оконца пригорода верилось, что недоимка здешняя копилась от века, без всякой надежды на светлые времена. Другое смущало ум: неужели и воевод в старое время сажали на цепь?

Но бывало и другое в Саранске. В те же примерно годы здешний дотошный кузнец Севастьяныч с подьячим Сенькой Кононовым смастерили будто бы подъемные крылья, а точнее, летак-самолет из тонких еловых дранок, обтянутых бычьими пузырями, ради того, чтобы из этого скучного места, где жить и терпеть невмоготу, к небу подняться, ближе к солнцу. И ведь летали, окаянные, взобравшись с теми крылами на пожарную каланчу. Изумляли и булгачили здешний темный народ.

Говорилось в книге: когда снесло летак по ветру и посадило Сеньку Кононова прямо посреди базарной площади, то бежали отовсюду горожане — кто с топором, кто с вилами, кто и с дрекольем — бить нечистую силу. Сбились орущей толпой и непременно убили бы, если бы ушлый саранский подьячий по знал вещего слова. Уже и вилы-рогатины занес над ним какой-то сосед, и смерть полыхнула чернотой в отважные очи, но в смертную минуту сообразил бедняга крикнуть устрашающе: «Слово и дело — государево!» и отхлынула толпа, опамятовалась. Пригрезился каждому вдруг высочайший кнут по нижайшему мосту... То-то разумный народец у нас кругом!

Но сказы — сказами, а жизнь — жизнью. Пока ехали в эшелонах, тянулись в эту затерянную в лесах Мордовию, удавалось Миронову коротать вечера и дни, убивать в заботах о довольствии и самочувствии красноармейцев и неизбежных стычках с попутными начальниками и стрелочниками разных мастей. Вечерами слушали чтение комиссара Ефремова, обдумывали последние оперативные сводки, слушали казачьи глухие песни из соседнего вагона перед сном. Но вот заскрипели тормозами вагоны, звякнули буфера, вывалились красноармейцы из осточертевших, тряских вагонов, провонявших едким мужским потом, застукотели копыта изнудившихся лошадей по дощатым трапам. Заголосили взводные, и тут стало ясно командующему, что недаром заслали корпус в такую глушь и такую даль, — ждала тут всех большая перемена судьбы. И вместилась эта перемена целиком в телеграфную новость на станции: председатель Донбюро товарищ Сырцов, временно заменяющий самого Блохина, не утвердил кандидатуру Ефремова в корпус, а присылает на эту работу политотдел в полном составе из числа Хоперского ревкома с Виталием Лариным во главе, а комиссаром — Рогачева из Котельникова, которого сам Ленин как-то отчитывал по телеграфу... Они-то и встречали в Саранске прибывшие эшелоны, помогали квартирьерам. По уставу доложились Миронову, Булаткину и Скалову...

— Думаем, сразу — митинг на площади, — сказал маленький, губастый Ларин, которого Миронов встречал еще в Урюпинской. — Все готово, товарищи, и даже гражданское население созвано на митинг. Вас ждали!

Миронов хмуро и с непониманием посматривал на Скалова, высшего партийного представителя. Насчет срочного митинга высказался откровенно:

— Я думал для начала расквартировать людей и дать хороший обед, а потом уж переходить к речам и приветствиям. Маршрут ведь был длинный, утомительный.

— Ничего, проведем митинг, — возразил Скалов, просительно глядя на Миронова: «Не затевайте раздоров хоть с первой минуты!..» — Митинг не помешает. Раз уж люди здешние подготовлены.

Миронов кивнул, соглашаясь. Со Скаловым он спорить не мог, да и не хотел. Скалов был из справедливых и твердых людей.

...Так они и стояли на широком помосте-трибуне посреди привокзальной площади двумя группами. У переднего края, откуда надо речи держать, веселые и дружные хоперцы: Ларин, Кутырев, Болдырев, которого прочили в начдивы-2, и еще кто-то из саранских начальников. Речь говорил Рогачев. А Миронов, Булаткин, Скалов и озабоченно-сникший Ефремов, попавший в неловкое положение, ожидали своей очереди немного в стороне, как бы на вторых ролях.

Миронов был темен лицом, гонял на скулах желваки ярости, но продолжал внутренне сдерживаться. Огорчительный перевод штаба в Саранск, явное недоверие к нему в РВС Республики теперь дополнились новым актом: никак нежелательным назначением в корпус всей ларинской группы. Тут добра не будет, ясно уже с первой минуты... Можно, конечно, подать рапорт о сложении с себя всяких обязанностей и полномочий, попроситься куда-нибудь на малую штабную работу, но ведь все это, как принято говорить нынче, несерьезно. Ведь был его доклад у Ленина, было решительное обещание сформировать за месяц непобедимый красный корпус и разбить Деникина. Все остальное, товарищ Миронов, — от лукавого и может иметь лишь второстепенное значение!

Он смотрел в лица красноармейцев, тесно окруживших помост с тонкой планкой ограждения, и невольно встречал вопрошающие взгляды, доверчивость, веселую ответность со стороны казаков, давно знавших его, и одно сплошное любопытство необстрелянных новичков. Были тут и бывшие дезертиры-солдатики, с потными и грязными скатками через грудь, они воспринимали все, что творилось вокруг, как затянувшуюся, скучноватую потеху. Одно дело — митинги семнадцатого года, когда душа рвалась на простор, другое — прошлогодние митинги в наступлении, когда полевые кухни следом не поспевали, и третье — нынче, когда ничего никто не знает, патронов к винтовкам нет, на одну пушку в корпусе — три снаряда и те холостые... У всех бывших дезертиров уклончивые, воровские глаза, скрытая насмешливость: а что, мол, ты за человек, Миронов, отчего к тебе так льнут казаки? Как нам-то тебя понимать? Были мы, паря, и царскими солдатами, были и красногвардейцами, пришлось посидеть и в зеленых, и мы еще поглядим, как ты поведешь дело — а то ведь нам недолго и опять «позеленеть»!

Рогачев говорил громко и дельно, угрожал больше не Деникину, мелкой сошке мирового капитала, а прямо всем хищникам Антанты доразу. Подавался корпусом через оградительную планку трибуны, держа в вытянутой руке новенькую суконную богатырку с синей звездой по всему налобнику, и растолковывал бойцам смысл мировой революции, интернационала, во имя которых следует либо победить, либо умереть с честью. Но слушали его с некоторым безразличием, потому что к таким речам успели уже привыкнуть. Ожидали больше последних новостей с фронта, а еще лучше — желанной команды разойтись но казармам и квартирам.

Виталий Ларин собирался уже перехватить речь от Рогачева, как эстафету, коснуться вредных демобилизационных настроений в среде отдельных бойцов, но тут к самой трибуне (она была невысока, всего в полтора аршина) протискался вдруг исхудалый, злой солдатик в потной и выгоревшей добела гимнастерке и тоже сунул навстречу Рогачеву суконную богатырку, прося внимания. И получилось так, что оба шлема — оратора и этого нечаянного бойца — встретились и соприкоснулись.

— Погоди-ка, товарищ! — громко сказал солдат с бледным, костяным от напряжения лицом, как бы отводя в сторону прямую руку оратора. — Погоди, мы про мировую контру и все прочее и без тебя сами знаем! Наслышаны! А вот мы ни тебя, ни других, стоящих с тобой тута, не видали ишо в боях, а потому и слухать, сказать, не обязаны!

Толпа нехорошо оживилась. Повеяло вдруг полузабытым уже сквознячком прошлой анархии и партизанщины, недопустимой вольностью. Миронов вздрогнул и как бы очнулся, стряхнул с себя какое-то необъяснимое равнодушие. Никак нельзя было допускать нынче даже и малой анархии, а кроме того, показался этот бунтующий солдат вроде бы знакомым. Вроде тот самый, что весной прошлого года приходил в Усть-Медведицу из Себровки, просил разъяснений насчет коммун и потом еще, при отступлении из Михайловки, встретился на обочине дороги, сидел, прихватывая телефонным проводом отвалившуюся подметку... Как его фамилия? Скобцов, Скобарев, то ли Скобенко? Или — Скобиненко? Точно! Тот самый, но почему он здесь? Место теперь ему в дивизии, у Голикова... Или — по случаю тифа, может быть, как-то отстал от части?

— Мы вас не знаем, а вот тут зато сам Миронов, так вот его мы и послухаем с нашим удовольствием, он — геройский командир! Все знают!

Обнаруживался тайный накал страстей, какие-то казаки тоже протискались к трибуне и подняли гомон за спиной солдата:

— Зато мы всех тут знаем! Это ж хоперские трибунальцы, что в мирное время по станицам били шрапнелью в баб и стариков! И опять чего-то собираются агитировать! А Филипп Кузьмич почему-та ждеть приглашения?! Корпус-то чей называется?

— Такой командир! Приехал обратно на Дон вроде порядок наводить, а теперя другие нициатиф перехватили обратно, али как?

— Хотим Миронова сперва послухать!

Жаркая, предательская сладость разлилась в простодушном сердце Миронова (народ его ни за что не даст в обиду! Никогда, ни при каких обстоятельствах! Так заведено еще с 1906 года!.. Слышите, вы, искатели легкого успеха!..) — но трезвый разум подсказывал иное: загасить поскорее этот недобрый шумок перед трибуной! Что-то было в нем нечистое, какая-то подстроенность мерещилась и в появлении солдата, и в ропоте ничего не подозревающих казаков...

«Ну, ничего, — успокоил себя Миронов. — Минуты через две-три можно и вмешаться, оборвать чрезмерно ретивых бойцов, а пока сделаем выдержку, чтобы приезжие хоперцы вместе со Скаловым восчувствовали, каково мнение масс, как рискованно с кондачка подходить к мирским делам в мирное время...»

— Товарищи! — зычно вскрикнул Ларин своим женственно мягким тенорком, выдвинувшись рядом с Рогачевым. — Товарищи, мы так условились: после текущей политики выступит командующий! Доклад о текущей политике должен сказать комиссар, товарищ Ро-га...

— Эт понятно, гражданин! — опять бесстрашно и как-то запросто, вроде за бутылкой водки, оборвал солдат самого Ларина. — Эт понятно, говорю! Токо у нас, служилых бойцов, доверия к вам нету! Верно я говорю, братцы?! — он уже оборачивался к толпе, требуя поддержки и сочувствия.

«Надо бы его арестовать, немедленно... — подумал Миронов. — Почему они допускают всю эту чертовщину?..»

Рогачев, железный ревкомовец из Котельникова, более всего любивший поговорку «Не дрейфь, жми крепче, злее будут!», тихо склонился к бунтующему солдатику и убеждал в чем-то, едва ли не шепотом разъяснял нечто непонятное. Но, конечно, без всякого успеха, потому что Скобиненко замахал уже и обеими руками:

— А и слухать нечего! Вы там, и Урюпине, понаблудили, а теперя опить к нам — хозяйновать? Требуем разъяснений, пущай сам Миронов про нас верное слово скажет!

— Товарища Миронова! Филиппа Кузьмича! — простодушно заорали казаки.

Была какая-то неуловимая наглость в поведении этого смутьяна в белесой, выношенной до ветхости гимнастерке. Виталий Ларин, сообразительный человек, сделал шажок назад и еще в сторону, как положено вызванному рядовому возвращаться в шеренгу, тихо обратился к Миронову: ну, что ж, дескать, Филипп Кузьмич, по всей вероятности, придется вам выступить первым, переломить момент. Изменим повестку...

Миронов унял темное чувство в душе, тайное злорадство над смятым и обезоруженным недоброжелателем своим и вышел на край трибуны. Момент был отнюдь не такой, чтобы заниматься полемикой с Лариным или ставить на место Рогачева. Три тысячи красноармейцев грудились вокруг невысокого помоста, сбитые с толку, ждали верного, облегчающего слова. От него, командующего. И Скалов, тоже встревоженный, сказал вслед:

— Придется выступить, Филипп Кузьмич. Я — за вами...

Лицо Миронова было чугунным от гнева и напряжения, от внутренней борьбы.

— Товарищи! Красноармейцы и красные казаки! — он уже взял себя в руки, расслабился, даже усмехнулся краем души. — Первое, что я вам скажу... Если бы подобный случай, который произошел у вас на глазах в данный момент, случился в боевой обстановке, то я бы этого «недоверчивого» бойца!.. я бы отослал его в трибунал, а возможно, и приказал расстрелять на месте!

Сразу стало тихо. Вся площадь обмерла и сомлела от такого голоса.

— Что же получается, товарищи? — крикнул Миронов громче. — Деникин и вся южная контрреволюция... воспользовавшись нашими промахами, митинговщиной и болтовней, как у нас тут вот сейчас... а также безобразными реквизициями ревкомов в тылу, за нашей красноармейской спиной, ну и по причине других трудностей военного времени... Эта контрреволюция, товарищи, ломит на нас стеной, наступает по всему фронту! Деникин уже забрал у нас Царицын и Балашов, рвется к Воронежу, и тысячи виселиц с телами ни в чем не повинных рабочих и крестьян поднялись в городах и селах, сданных врагу, и висят они под сатанинский хохот всей мировой дряни, на радость спекулянтам от политики и провокаторам разной масти! Война — по всей земле, от края и до края! Оттого-то, как вы сами видите, нас и отодвинули формироваться в глубокий тыл!..

(«Боже ты мой, как легко врать «во спасение», как словами-то легко и просто жонглировать на виду у всех, — даже и не верится... — душа у Миронова сжалась. — Ты ведь и сам не знаешь, как и почему вас отодвинули в эту тыловую глушь!»)

— Нас отодвинули в запас, впредь до окончательного формирования трех полных дивизий, товарищи! — убеждая в чем-то заодно и себя самого, горячо выкрикивал Миронов. — Через месяц, полтора от силы, мы выйдем грозной волной к фронту, и тогда... ни одна белая сволочь не устоит перед нашим натиском, доблестью вашей, товарищи мои! Такое твердое обещание я на днях дал в Москве лично товарищу Ленину!

Толпа тихо колыхнулась и теснее сгрудилась вкруг трибуны. Одно только имя Ленина напрочь сметало с лиц подозрительность и непонимание, мелкое любопытство к происходящему. Исторгало из глоток единый и дружный вздох облегчения, полнило души доверием и немым восторгом.

Нет, неправда, что эти толпы не понимали тех сложностей своего времени, о которых знали или просто догадывались немногие умы да верховные штабы. Неправда! Все он знает и понимает этот приморенный и даже неряшливый с виду солдатик, только связно высказать затрудняется до времени... Оттого-то и проникают ему в душу слова правды, искренность надежного командира. Перед ними не надо кривить душой, перед ними нужна открытость: вот где она, правда-истина неделимая, завет нашей революции, други мои и недруги, вот чем мы богаты искони, вот чем оборонимся и победим!

Миронов чувствовал, что смягчается сердцем, успокаивается. Унял голос:

— Тут я пригрозил этому солдату — за анархизм...

Напряглась снова тишина по всей площади, ждали какого-то божьего наказания, затихли в общей опаске, поэтому можно было говорить вообще без всякого напряжения, как в домашней беседе:

— Солдат этот... бывший боец героической 23-й стрелковой дивизии, которая гнала генерала Краснова в хвост и в гриву, гнала до самого Донца, и если бы не... И если бы не наши общие прорехи и ошибки, то мы бы войну там и закончили еще перед севом... — голос командующего все-таки прервался и сел от скрытой обиды. Миронов достал носовой платок и осушил вспотевшее лицо. — Этот боец подлежит безусловному наказанию, товарищи, но я прошу вас... Поскольку мы не в боевой обстановке... прошу всех нас повзводно обсудить его поступок и написать в политотдел свое красноармейское решение, чтобы вынести общественное порицание за вопиющую недисциплинированность! За неуважение к новым нашим сотоварищам и односумам по борьбе и лишениям, которых ныне направил фронт для политической работы в корпусе...

(«Черт знает, что ты несешь ныне, дорогой товарищ Миронов... Никогда в жизни твоя речь не была столь путаной и двуличной! А запутался ты исключительно из-за этих хоперских активистов не по разуму, черт бы их взял вместе с наркомвоеном и его другом Ходоровским!.. Запутался, безусловно, и все же, с другой стороны, жить и работать дальше тоже как-то надо, иначе нельзя...»)

— Решайте, товарищи, сообща и коллективно!

Заулыбались напряженные до сей минуты лица бойцов, оживились и заблестели глаза, шевельнулись люди, будто с каждого свалилась непомерная тяжесть, стали толкаться, местами загомонили. Страшная минута прошла, миновала чья-то смерть, не послали этого дурня Скобиненку в трибунал, ну и слава богу! Миронов этот не только службу знает, но, как видно, и душу человечью неплохо понял, то-то его и хвалят бывалые вояки! Говорили и раньше: никогда своего бойца в обиду не давал, потерь в его дивизии почти не было. Похоже, что и правда...

— Я скажу также насчет нашего политического отдела, товарищи красноармейцы! — вдруг с усмешкой сказал Миронов, неожиданно и как-то невольно решившись на открытое прояснение отношений раз и навсегда. И ему показалось, что за спиной недовольно кашлянул Рогачев, а над площадью стало так тихо, что муха не пролетит... — Надо прибывшим товарищам знать тоже, как о них в миру говорит и судит народ. Не на собрании и не в строю, а каждодневно, чтобы не допускать таких ошибок в будущем. Люди они, как видим, молодые, горячие, не могли понять, что лихость только в атаке хороша, да и то не всегда. А в быту либо в поле с плугом к лихачить нечего! На пахоте если, скажем, то много огрехов будет, да и нареканий от понимающих работу людей... — тут Миронов счел нужным все же снизить самый тон своего выступления примиряющим вопросом: — Но кто же, товарищи, гарантирован от ошибок в такое бурное время? А никто!

(«Опять понес ты околесицу, Филипп Кузьмич... Ведь не подкупишь ты Ларина ничем, добра с ним не будет до скончания веку, а народ сразу подметит эту твою слабовольную хитрость «на живую нитку»...)

Однако раздумья эти, обрывчатые и смутные, не могли уже сдвинуть его с избранной колеи:

— И тогда мы должны решить и постановить тут раз и навсегда: дисциплину со стороны массы соблюдать как в строю, так и на митинге, докладчиков не прерывать! Если что и непонятно, то спокойно задавать вопросы по истечении доклада! Ну вот... А товарищи политработники будут нас политически просвещать и агитировать, учитывая весь опыт недавней борьбы на Дону, и сами тоже поймут, что их в крепкий и надежный воинский коллектив направили для более тесного соприкосновения с массами, для повышения всей их политической грамотности — взаимно, так сказать!

Кое-кто уже и посмеивался внизу, начались переглядывания. Политотдельцы хмурились, Рогачев опять закашлялся.

— Между тем этаким порядком мы и придем к полному единению, — продолжал Миронов. — Все мы тут кровно переживаем и болеем за идею Советов, идею социальной революции и всеобщего трудового братства, и вот на этой-то большевистской платформе мы и объединимся для общего дела, товарищи! Для общей победы над врагами трудового народа!

Немножко путано было сказано, однако многие повяли вполне определенную мысль командующего: кое-каких политработников еще и самих надо воспитывать, особо воли не давать... Миронов, чтобы сгладить свою речь окончательно, тут же распорядился относительно военных учений, а также насчет расквартирования и обязательных работ в пользу местных жителей и окрестных обществ, а затем Скалов, хмурый и сосредоточенный, в несколько слов закруглил митинг.

Когда расходились, Ларин холодно откозырял Миронову и, отводя глаза, ледяным голосом пообещал зайти на огонек, вечером...

Ларин...

В отличие от Миронова, натура которого поражала чрезмерной широтой и обнаженностью всех его побуждений (которые он и не пытался скрывать), предельной доверчивостью и, разумеется, неистовой горячностью по мелочам, Виталий Ларин, учительский сын из станицы Арженовской на Хопре, был политиком до мозга костей, гибким и в то же время жестоким человеком. Он многое знал, многое интуитивно чувствовал в корне и существо тех общественных сдвигов и потрясений, которые перекраивали российскую жизнь заново. Кое-что он предполагал и наперед.

Так, едва осознав нависшую над ого начальником Сырцовым опасность после верхнедонского восстания, какую-то еще неясную до конца, но вполне допустимую тучу, — прошелестели какие-то неопределенные толки в верхах о его якобы несоответствии... — Ларин мгновенно написал докладную записку в Оргбюро ЦК, в которой, во-первых, постарался взвалить всю вину за ошибки на единоличный диктат Сырцова, а во-вторых, отмежевался от этих ошибок наотрез, словно сам был при них сторонним наблюдателем. Он указывал на глубокие разногласия Сырцова с Ковалевым, бывшим председателем Дон-республики, выделяя особо вопрос замещения руководящих должностей некомпетентными товарищами, и делал выводы:

...Южфронт очутился в области малознакомых ему фактов и настоял на создании Отдела Гражданского управления, поставив во главе одно лицо — Сырцова... Недоумок этот влачил жалкое существование при РВС фронта, имея смелость настоять на необходимости сдачи Донской области под его высокую руку... не имея ни денег, ни работников. Во главе окружных и станичных ревкомов ставились элементы, наиболее пострадавшие от Краснова, которые, вспоминая прежние обиды, допускали ряд безобразий, были сплошь и рядом нечистоплотны... За отсутствием работников контроля развивался бандитизм.

Благое желание Донбюро — решительная чистка Донщины — при наличии на местах тупоумных работников привело к обратному: из меры революционной превращалось в меру контрреволюционную... Каковы результаты? Основы кулачества, «сливок» к тому времени в округе не осталось. Нашу карающую руку в большинстве испытали только хуторские атаманы да непроглядная темнота...

Ларин в этот момент готов был отмежеваться от сторонников Троцкого, честно проводить линию центральных декретов и покойного друга своего Ковалева. Но тут оказалось, что Сырцов не так уж слаб... Оказалось, что он силен даже не сам по себе, а той силой, которая стояла за ним, в первую очередь в лице самого председателя РВСР... Ларин понял, что поторопился. Зная тем более, что противников Сырцова иногда постигает участь до такой степени странная и нежелательная, что лучше о них не вспоминать.

Из установок, полученных в Пензе от товарища Смилги, он понял одно: прощение ему как за прежние «перегибы» в Урюпинской, так и за скоропалительные откровения в Оргбюро прямо связано с определенной линией в отношении Миронова и его корпуса. Выбора не было...

Вечером, в полутьме штабного вагона — керосиновая лампочка тускло освещала только дальний левый угол пространства, — Ларин напрямик заявил Миронову, что он не потерпит подобного подрыва авторитета как своего, так и всего отдела, допущенного Мироновым на митинге. Во-вторых, выяснилось странное обстоятельство, что видный командир Красной Армии обнажил вдруг открытое и странное свое непонимание роли коммунистов в армейской работе...

Этого было вполне достаточно, чтобы пресечь всякую возможность к дальнейшему взаимопониманию. Сначала Миронов собирался объяснить, что он был у Ленина и Калинина и этих коммунистов признает в качестве народных вождей и, безусловно, им подчиняется... Но в груди закипело, Миронов вдруг спросил холодно:

— А вы, собственно, почему у дел, гражданин Ларин? — Холодея от приступа бешенства, выпалил в лицо юного политика: — На митинге я еще не все сказал, гражданин Ларин! Там я не мог, не имел права перед лицом своих же бойцов! А сейчас я вам напомню известное воззвание Реввоенсовета фронта за подписью товарища Трифонова! О тех негодяях, которые еще ждут своей пули! У которых руки в крови невинных жертв... Вы — политический банкрот, и вам лучше бы скрыться куда-нибудь в подворотню, чтобы не смущать честных борцов за идею, не марать партию коммунистов!

Ларин закусил губы и пошел к двери. Миронов сказал вслед:

— Имейте в виду: больше перед массами я вас ограждать и оправдывать не буду! Себе дороже...

Все мосты были сожжены в эти непоправимые минуты.

ДОКУМЕНТЫ

В Казачий отдел В ЦИК

6 августа 1919 г.

Официальное формирование кавдивизий началось с 11 июли. Наличного состава казаков достигает до 2,5 тысячи, пополнение поступает плохо, обмундирование и снаряжение получили неудовлетворительное, то есть не в полном комплекте снабжение людей и лошадей.

Что же касается политической работы в дивизиях, то можно отметить следующее. Партийных работников достаточно, вся зависящая от них работа в воспитании казаков в политическом смысле проходит не весьма успешно, является сильная преграда со стороны Миронова, который ведет открытую агитацию против партии коммунистов на митингах и собраниях... и все время стремится указать казакам на все мелочные упущения партии...

При дивизии имеется политотдел, который ведет агитационную работу, при полках организованы культурно-просветительные кружки, ежедневно производится чтение лекций, настроение казаков покудова удовлетворительное.

Политком Зайцев.

Саранск. Комдонкору Миронову. Лично

...Я доехал сегодня, был в Кремле, приступаю к организации своей базы, надеюсь получить все. Завтрашний день с тов. Макаровым думаю пойти к тов. Ленину, буду говорить о формировании нашего корпуса, объясню весь тормоз его формирования, постараюсь выбросить весь тот элемент, о котором вы мне говорили. Тов. Ларина из корпуса убирают совсем, а Рогачева, его, кажется, арестуют, так как на него было заявлено, что он занимался разной нелегальной конфискацией и реквизицией.

Тов. Миронов, вы действуете так, как подсказывает совесть каждого революционера, стоящего на защите Советской власти. Знайте, что центральная власть вам оказала полное доверие как честному и преданному революционеру-борцу. Весь разговор и наши с вами мнения будут проведены в жизнь, тов. Ленину и на заседании ЦК.

А пока счастливо оставаться, желаю искреннего успеха в вашей работе по формированию корпуса, ну, пока.

Зайцев.

Саранск. Члену РВС Донкорпуса тов. Ларину В. Ф.

До сведения Казачьего отдела ВЦИК дошло через тов. Авилову, что соображения, изложенные в докладе политкомов за № 1 от 6 августа с. г. по поводу тов. Миронова, Вами не разделяются и что Вы поэтому считаете за лучшее не придавать этому докладу значения. Я всецело присоединяюсь к Вашему мнению, но наряду с тем желал бы выслушать Ваш совет по поводу того, во-пер-вых, следует ли содержание этого доклада предъявить тов. Миронову на предмет получения от него объяснений, что я считал бы справедливым не только ввиду общего порядка, но и потому, что он состоит членом Казачьего отдела ВЦИК...

Лично я в революционной честности тов. Миронова не сомневаюсь. Насколько я его знаю, как из личных с ним бесед, так и на основании его доклада в Казачий отдел, а также и докладов его в моем присутствии председателю ВЦИК тов. Калинину и Председателю Совнаркома тов. Ленину, тов. Миронов произвел на меня вполне определенное впечатление преданного боевика Красной Армии, работника в пользу Советской власти.

По поручению Казачьего отдела ВЦИК прошу Вас, тов. Ларин, прислать письменный доклад о работе в Хоперском округе с Вашими соображениями об ошибках Советской власти для избежания повторения их в будущем и передать своим товарищам, может быть, кто из них напишет для Казачьего отдела письменный доклад относительно продовольственной политики и реквизиций.

У меня лично имеется уже около десяти обстоятельных докладов ответственных работников... из районов Котельниковского, Морозовского, Усть-Медведицкого, Миллеровского, а также о пресловутых Донбюро и Гражданупре. Все эти доклады уже сообщены Президиуму ВЦИК, на основании чего курс советской политики к казачеству резко изменился: от огульного и бесшабашного террора, как это делали Плятт, Гие и Френкель, переход к самому осторожному, разумному и внимательному отношению к трудовому казаку — середняку и бедняку, принимая во внимание как исторический уклад жизни и быт, так и экономическое и культурное развитие казачества... ЦК партии большевиков тоже сейчас занят разработкой казачьего вопроса.

Поторопите, пожалуйста, тов. Миронова, чтобы скорее высылал приемщиков с деньгами за сукном, в противном случае наряд на 5600 аршин синего и 700 аршин красного сукна будет аннулирован. Цена аршина сукна 80 руб.

Шлю Вам товарищеский привет и прошу Вас написать ответ с подателем сего, тон. Сониным, экстренно и специально командированным к Вам.

Комиссар по казачьим делам ВЦИК Макаров

Москва. По месту нахождения Зайцева

18 августа 1919 г.

Тов. Зайцев!

Извиняюсь, что не через Вас передал доклад политотдела и доклад РВС.

По получении письма отправляйтесь в канцелярию Совета Народных Комиссаров (СНК), вызовите секретаря Авилову Марию (у нее доклады) и с ней постарайтесь пройти к Ильичу, без Казачьего отдела ВЦИК, он слепо верит в Миронова.

Привет от Скалова.

Член РВС В. Ларин.

 

4

Больше всех был озабочен организационными неурядицами и открытыми распрями в штабе старый политработник Скалов. Уже повидавший жизнь человек, он не мог не видеть ту обструкцию, которую творили Ларин и Рогачев в отношении командующего, и в то же время не мог до конца оправдать словесной невоздержанности Миронова, когда он почти открыто, на собраниях, называл кое-кого из политработников лжекоммунистами. Он мог лишь разделить всю его душевную боль и неустроенность в нынешнем положении...

Миронова видел «до дна» не только Скалов, комкор был открыт и почти беззащитен для недругов, тем более что его доверчивость и готовность служить делу и долгу натолкнулись теперь на такое препятствие, которое нельзя победить или разрушить сразу, одной атакой. Сказывалась, по-видимому, и возрастная усталость души, тот опасный момент прозрения, когда человек начинает исподволь ощущать тщету собственной жизни, ее главной линии. Его охватывало иногда чувство бессилия и почти постоянно душевное одиночество... Именно поэтому опытный и крепкий нервами вояка стал то и дело срываться, проявлять бешенство и нетерпимость, а его противники в один голос стали утверждать, что такой Миронов попросту опасен. Ходит он злой и взъерошенный, не дает никому спуску, кричит, а на вопросы красноармейцев, почему на фронте провалы, а корпус не формируется, отвечает прямо, что-де виноваты лжекоммунисты, примазавшиеся к партии и новой власти, которых надо гнать отовсюду грязной метлой, как было в Морозовской и Урюпинской станицах. А его высказывания шли, разумеется, как круги по воде, порождали новые, расширительные толкования...

Скалов пригласил Ефремова и зашел под вечер в салон-вагон командующего, побеседовать, унять страсти.

Миронов при тусклой лампочке читал какие-то письма и был с виду спокоен. Приказал ординарцу Соколову поставить самовар, с удовольствием прочитал вслух два письма: от Михаила Блинова, из-под Новохоперска, с тревожными сообщениями о больших потерях и тяжелых рубках с конницей белых и другое — из родной 23-й дивизии, от бывших помощников Ивана Карпова и Фомы Шкурина. Дивизия стояла пока что на отдыхе в Глазуновской, и там все обрадовались, что Миронова вновь вернули на Дон и теперь-то он с широкими полномочиями начнет бить контру как следует! И они вроде ждут не дождутся, когда их дивизию включат в новую армию Миронова.

Земляки писали:

«Тут ходят слухи, что Миронов наш уже на Поворине, а другие говорят, что еще только выступает, но задумал он план отрезать Царицын с кадетами в котле, а остальную контру гнать аж до Черного моря, и ему даны широкие полномочия производить чистку всех саботажников...» Филипп Кузьмич прочел все это простодушное и дорогое его сердцу изложение и желчно усмехнулся. Сказал, глядя почему-то в сторону, во тьму угла:

— «Он задумал отрезать...» Чувствуете, друзья мои? Это ведь не я придумал, об этом народ сам мечтает. Да и никак не хотят верить люди, что командир их как-либо сплоховал или вообще «не у дел» — не такой вроде бы командир был! А тут вот дела-то... Ни людей, ни лошадей, ни винтовок... Совсем невеселые дела, если в корень глянуть. Вот еще два направления на мою голову! — он подал две бумажки со штампами из Воронежа и напряженно посмотрел на Скалова, ожидая неизбежного вопроса.

— Ну и что? — тут же спросил Скалов, не находя ничего примечательного в незнакомых для него фамилиях Лисин и Букатин в обычных сопроводиловках на двух новых работников в особый отдел корпуса.

— А то, что это — старые мои знакомые из ревкома Михайловки, — выразительно сказал Миронов. — Старые дружки Федорцова и Севастьянова, которые сразу «заболели» в момент эвакуаций, и я их еще тогда предал анафеме!

Скалов при этих словах выразительно вздохнул. Но Миронов но обратил на этот вздох никакого внимания.

— Из Царицына недавно поступили приятные новости: Федорцов и Севастьянов будто бы исключены из партии — как думаете, за что? «За учинение склоки с начдивом Мироновым»! Что это такое, что за двойная игра, товарищ Скалов?

— Ну, хорошо. А Лисин и Букатин, они при чем?

— Оба — бывшие каторжники.

— Каторжники ведь разные бывали, — неуступчиво сказал Скалов. Горячность Миронова его начала раздражать.

— Да нет, не за политику они изволили пребывать в кандалах, а за грабеж на большой дороге! Их взяли в Михайловке лишь для приведения приговоров в исполнение, как специалистов по мокрому делу! Какие, к черту, они работники! Я прошу это расследовать, товарищ Скалов, и — со всей строгостью. Кто это подбирает мне штаб?

Скалов молчал долго, рассматривая бланки направлений из Воронежа, думал обо всем пристрастно и тяжело. В меру назревавшего в штабе кризиса, за который он, Скалов, мог поплатиться в первую голову.

— Это же опять работа Сырцова, — сказал Ефремов и тяжело вздохнул.

— К сожалению, не только Сырцова, — нахмурился Миронов, уже не скрывая своей усталости и раздражения. — Целая шайка смутьянов и врагов действует почти на глазах, а кто и где, под какой личиной — понять трудно... Не могу... Была уже такая мысль у меня: подать рапорт о сложении полномочий, уйти либо в мелкие штабисты, либо вообще на покой, как положено военному инвалиду. Но нельзя же! Никак нельзя, и перед людьми, каких я повел прошлой весной в Красную гвардию, за Советы, и перед Москвой, если хотите. Ведь я самому Ленину слово дал, что разобью передовые части Деникина! Как же теперь? По слабости характера уйти, не оправдать доверия?

Скалов и сам не так давно поручился перед Лениным за комкора Миронова и его будущий корпус... Он помолчал в глубокой задумчивости, отложил с небрежностью две бумажки е незнакомыми фамилиями и сказал внятно:

— Я вот что думаю, Филипп Кузьмич... Я думаю, что весь этот узелок надо разрубать нам одним махом, чтобы ничего от него не осталось. По-большевистски, как у нас говорят. Я со своей стороны кое-что попробую сделать в Москве, меня как раз срочно вызывают в Реввоенсовет. Но это — меньшая половина дела. Главное же — в вас, Филипп Кузьмич. Надо, во-первых, сдержать этот гнев, эту накипь за прошлые обиды, свободу высказываний, вроде: «Не вошь точит, а гнида!» Мне передавали. И знают, конечно, в политотделе, о ком речь... И потом, что у вас за дележ всех наших партийцев на большевиков и коммунистов?

— Так по станицам начали говорить. Выходит, что так... для многих понятнее.

— Неправильно это. У нас — одна партия, фракционность мы не потерпим. Кстати, Ларин и Рогачев лично даже в нашей партячейке большинства не имеют... Короче, речь я веду о том прежде всего, что вам, как испытанному красному командиру, надо вступить в нашу партию, товарищ Миронов. Пора. В этом весь корень вопроса.

Возникло некоторое замешательство, потому что Миронов удивленно посмотрел сначала на Скалова, потом на Ефремова и развел руками:

— Все, кто пошел с Красной гвардией в семнадцатом за декреты Совнаркома, за Ленина, все мы в душе партийные люди. Хотя я в нынешней обстановке иногда и подчеркиваю свою беспартийность. Но тут речь об оформлении... А принимать кто будет? Опять эти хоперские во главе с Лариным? Так они уже поговаривают в некоторых эскадронах: Миронов-де никакой не революционер, а вредный анархист и претендент в новые донские атаманы! И что придерживается он вообще-то программы эсеро-максималистов. Ну, разве не гниды?

— Я же сказал, что Ларин имеет вес только по должности, а большинства за ним нет, — сказал Скалов.

— Рекомендации вам, Филипп Кузьмич, собрать будет нетрудно, — подтвердил Ефремов. — Завтра же напишите заявление Ларину, это главное.

— Ну вот. В том-то и дело. А то — эсеро-максималист! — с негодованием сказал Миронов, расхаживая вкруг стола. — Впрочем, вы, товарищ Скалов, в Москве особо поинтересуйтесь, по какой такой нелепой причине в корпус стаскивают всякую шваль и личных недругов Миронова.

— У меня на этот счет и своя нужда есть, — кивнул Скалов.

Филипп Кузьмич сунул бумажки-направления в нагрудный карман и озабоченно потер ладонью горячий лоб.

Тревога не проходила.

Вечером, глядя на сильно располневшую Надю (она ходила на последнем месяце беременности), сказал тихо, увещевательно:

— Знаешь, Надюша, времена у нас пожарные, а ты в таком положении... Давай-ка я отвезу тебя в Нижний, к твоим родственникам, на это время? Согласна?

Она благодарно глянула на него и отчего-то заплакала.

С большой проверкой от ВЦИК прибыл в корпус член Казачьего отдела и член РКП (б) Феодосий Кузюбердин. Старый военный, тот самый офицер-большевик, который дежурил по штабу 4-го Донского казачьего полка в Питере в ночь на 25 октября 1917 года и не поднял казаков по телеграмме Керенского. Он жил в Саранске целую неделю, дожидаясь Филиппа Кузьмича из поездки в Нижний, проверял документы, переписку, взаимоотношения в штабе. Комиссар Рогачев заверил его, как представителя центра, что частичные недоразумения с Мироновым были, но, по-видимому, будут вскорости изжиты, так как он подал заявление о приеме в партию. С другой стороны, командующий должен в корне изменить свой подход к политотделу, не усложнять вполне ясных вопросов.

— О составе политотдела, между прочим, идут споры даже в Москве, — как бы между делом заметил Кузюбердин, понимая всю ответственность свою, как представителя центра.

— Реввоенсовет от нас ближе, тут много не приходится спорить, товарищ, — столь же прозрачно намекнул Рогачев.

— Не вошь точит, а гнида, — в свою очередь вздохнул Миронов.

Уехал Кузюбердин в великой озабоченности. Посоветовал комкору успокоиться — насколько это возможно — и ждать вестей из Москвы.

— Вы мне обещали помочь! — доказывал свое Миронов. — Либо работать как следует, либо плюнуть на все и уступить этим лизоблюдам Троцкого! Почему до сих пор Казачий отдел не прислал своих представителей в подив, в полковой политсостав?

— Причина, Филипп Кузьмич, кругом одна и та же, — сказал на прощание Кузюбердин. И вздохнул.

В тот же вечер за Мироновым зашел Ефремов: приглашали на собрание. И когда шли в темноте от штабных вагонов до крайнего дома в городском посаде, где разместился политотдел, Ефремов предупредил, чтобы Миронов собрался, взял себя в руки — возможно всякое.

— А что? Решили без Скалова меня... обкатать? — спросил Миронов.

— По-видимому. Тем более что вы сами даете поводы... Заявление ваше, Филипп Кузьмич, написано несколько странно, я бы сказал!

Миронов только усмехнулся во тьме и отмолчался на этот раз. Заявление действительно он писал сгоряча, как вообще не пишутся деловые бумаги. Но ведь и понять должны! С другой стороны, робеть тоже не приходятся. Недаром он начинал службу свою с ночных разведочных поисков по японским тылам в лесной Маньчжурии...

У крыльца мигали цигарки постовых красноармейцев, было тихо. Миронов с Ефремовым прошли через узкий чулан, закрыли за собой щелястую, чуть скрипнувшую дверь.

Лампа с картонным абажуром, одна на всю комнату, стояла посреди стола и округло освещала по крашеной столешнице бумаги и руки председательствующего Ларина, молодые, тонкие и нежные, как бы даже девичьи или женские руки. Лица всех скрадывались за чертой тени, выражения лиц и глаз тонули в тени единого для всех абажура. Кто-то пригласил сесть ближе к столу, выставили для этого два стула с гнутыми спинками.

Ларин прокашлялся и объявил, что это не собрание, на котором должен состояться по уставу прием в партию, а очередное заседание штабной политгруппы в расширенном составе. Отсутствует лишь товарищ Скалов, третьего дня выехавший в Москву. Тем не менее следует заслушать товарища Миронова, которому еще предстоит предварительно выдержать трехмесячный стаж сочувствующего РКП (б) и за это время собрать необходимые рекомендации от членов партии, буде такие найдутся к тому времени. Затем предоставил слово политкому штаба Рогачеву.

Длинный, упрямо глядящий на всех Рогачев начал без обиняков:

— Мы, товарищи, решили собраться в узком кругу и как бы предварительно, по той причине, что заявление от комкора товарища Миронова... поступило... о приеме его в партию большевиков-коммунистов, но, товарищи, в таких выражениях, что его, по нашему глубокому убеждению, никак нельзя зачитывать на общем собрании, то есть в присутствии рядовых бойцов, состоящих в партии. Заседание, выходит, у нас чрез-вы-чайное...

Сам Рогачев стоял в тени, на свету шевелились только его руки, сухие и нервные, шелестевшие пачкой исписанных бумаг, в числе которых он держал и заявление Миронова. Эти дрожащие руки почему-то успокоили Миронова.

— Вот вы, товарищ Миронов, здесь, как бы сказать, такую преамбулу дали, к заявлению... Вы встаньте теперь, товарищ Миронов, мы с вами коллективно и уважительно будем обсуждать этот вопрос...

Все-таки Миронов не мог ожидать, что атака наступит так скоро, сразу, без всякой подготовки, даже и не атака, а какой-то налет из-за угла. Оглядел в полусумраке лица сидящих: маленькое, губастое и сосредоточенное до крайности лицо Ларина, столь же сосредоточенный профиль Кутырева, рядом с ним приопущенный лик с аккуратно подстриженными на английский манер усами — Болдырев, чуть подальше облокотился на стол и подпер щеку ладошкой плечистый Булаткин, за ним едко улыбающийся Данилов (он не терпел Рогачева и Ларина и не хотел скрывать этого), на отдалении и мельком увидел лица Оскара Маттерна, латыша, начальника оружейного склада, и политотдельской девушки Клары, подстриженной под мальчика...

Миронов послушно встал, заложив руки за спину. Желваков на скулах никто не видал, картонный абажур на ламповом стекле, отбрасывающий свет вниз, тут был весьма кстати...

— Так вот... — продолжал Рогачев, выделяя особо подчеркнутую вежливость в голосе. — Так вот я зачитаю эту преамбулу, товарищи.

Пришлось склониться к самому столу, чтобы держать, листок в полосе лампового света.

— Написано так: «В политотдел 1-й Донской кавдивизии от комдонкора гражданина Филиппа Кузьмича Миронова...» Хорошо. А дальше: «Не имея сведений о бюро эсеро-максималистов и не желая знать о их местонахождении, прошу содействия коммунистов дивизии о зарегистрировании меня членом этой партии...» Что это значит, товарищи? Да, дорогой товарищ Миронов, выходит — исключительно по духу вашей фразы — вам, собственно, все равно в какую партию вступать? Так ведь подучается? А ежели имели б сведения «о местонахождении бюро эсеро-максималистов», то?..

— Ну, зачем так-то уж! — громко выдохнул над столом крепкий Булаткин, и в ламповом стекле заколебался огонек. — Лишнее это у тебя, Рогачев. Всем же ясно, почему так в заявлении написано...

— Хорошо, — спокойно, хотя и несколько поспешно, кивнул Рогачев. — Дальше! Тут товарищ Миронов приводит лозунги нашей партии, с которыми он-де полностью согласен! А мы и не сомневались в этом... Но дальше он снова отступает в посторонние рассуждения и софизмы, товарищи, как например... Вот написано, как говорится, пером и недвусмысленно: «Заявление это я делаю в силу создавшейся вокруг меня клеветнической атмосферы, дышать в которой становится трудно. Желательно, чтобы Реввоенсовет Южного фронта и ВЦИК, его председатель тов. Калинин, председатель РВС Республики тов. Троцкий и Председатель Совета обороны тов. Ленин были поставлены в известность...» Вот, товарищи. Каждому непредубежденному человеку ясно из приведенного, что все это — не рядовое заявление сочувствующего в партию, а попытка некоего своего — очередного при этом! — меморандума, попытка оградить себя, как личность пока беспартийную, от справедливой критики товарищей, тем более оградить высокими именами наших дорогих вождей. Это мы тоже никак не могли бы оглашать в красноармейских массах. При всем уважении к вам, товарищ Миронов, — тут Рогачев даже приложил к груди длинную ладонь и сжал в пальцах ремень портупеи. — Но самое чудовищное написано дальше...

Миронов продолжал стоять посреди сидящих, сцепив за спиной руки, ждал.

— Вот концовка, в том же духе: «За такую Республику я боролся и буду бороться, но я не могу сочувствовать борьбе за укрепление в стране власти произвола и узурпаторства отдельных личностей, кои, особенно на местах, не могут утверждать, что они являются избранными от лица трудящихся...» Точка. И конечно, подпись: «Миронов».

После выдержанной и хорошо рассчитанной паузы Рогачев заложил измятые и как бы измученные его нервными пальцами бумажки в папку, завязал тесемки и задал вопрос в пространство:

— Как все это назвать, товарищи?

Было некоторое замешательство, скованность, понимание «передержки» в выступлении Рогачева, и Миронову здесь в самый раз бы взорваться, накричать, хлопнуть, наконец, дверью. Но он снова почувствовал в себе силы держаться и дальше, как только обратил внимание на пальцы Рогачева, завязывающие тесемки. Да, пальцы эти были неуверены в себе, а тесемки вдруг напомнили другую папку с бельевыми завязками... Случай прошлогодний, когда он отчитывал в Михайловке Ткачева за пьяный разгул в слободе и у того тоже тогда подрагивали руки...

Между тем, чувствуя неловкость минуты, широко и как-то пропаще вздохнул Ларин, будто прощался с чем-то дорогим в душе, и сказал с гневом:

— Неслыханно. Иного не скажешь. Вызов нашей общей морали, вот как это нужно квалифицировать!

— Просто бестактность. По отношению к коллективу, — сказал из-за плеча Ларина Кутырев. Болдырев выразительно крякнул.

Миронов усмехнулся, хотя усмешка была отчасти и натянутая, почти неживая:

— Возможно, и «бестактность», но — как вы поняли — с определенной целью. Чтобы помочь всем, сидящим здесь, в том числе и мне... освоиться, понять, так сказать, побуждения. Революция освободила человеческую личность от всего темного и казенного, что унижало ее достоинство... Мы же свои люди, зачем нам таиться? Вы имели возможность высказаться, но теперь позвольте и мне.

Ефремов удивленно смотрел на Миронова и почти не узнавал его. Комкор обычно вспыхивал по мелочам, из-за нелепости или непонятности какого-то факта, случая, затруднения. Все уже привыкли к его «горючести», невыдержанности, а кое-кто и прямо рассчитывал на нее. И вот — такое неожиданное хладнокровие. Почти как в бою.

— Что именно вы хотите сделать, друзья? — продолжал Миронов с холодком. — Всем же ясно, что во всей нынешней общественной неразберихе, в тайной глубине, так сказать, действует какая-то сильная и злая воля. Ее прямо не видно, но почувствовать легко... И вот надо, видите, морально уничтожить какого-то одного человека, скажем, Миронова. В угоду той самой потаенной воле или группе лиц! И вы, положим, преуспеете в этом, допускаю. Вас тут, наверное, большинство, готовых на этот «подвиг»... Ну, а дальше-то? Ради чего? Что у вас начнется потом? Может ведь возникнуть и закрепиться такая практика самовырезания, что и сами вы взвоете, да поздно будет!

Вокруг Миронова возникло какое-то несогласное окостенение. Каждый из противников готов был взорваться, и первым не выдержал слабовольный Кутырев:

— А разве Миронов сам не пытался нас унизить на митинге?! — закричал он.

— Пытался, — сказал Миронов спокойно, потому что интуитивно ожидал такого вопроса-вопля. — Пытался, только не вас, а некую ошибочную линию я хотел унизить, какая весной возобладала в практике работы в некоторых ревкомах, в том числе и в Урюпинской... И мне это было очень важно: выявить линию и уничтожить ее...

Он перевел дух и вновь заговорил тем же увещевательным и каким-то примиряющим тоном:

— Хочу сказать тут об отношении к простому люду... В молодости, до службы, я, братцы, носил в душе такое дорогое чувство для меня, что вроде нет не только вокруг меня, но и на всей земле такого человека, которого бы я не любил, не жалел. Честное слово! После-то я тоже стал разделять людей на добрых и злых, честных и дурных, но лишь в своем кругу или из высшего, командно-офицерского слоя. А что касается простонародья, то я до сих пор, кроме любви и уважения к нему, ничего не испытываю, сохранил в душе до сих пор. И я, с этой точки зрения, не мог понять некой вашей свирепости к трудовому казаку, товарищи, и всегда буду за это критиковать, а то и высмеивать!

— Что за лирика? — усмехнулся Ларин.

Миронов не обратил никакого внимания на реплику. Ему важно было высказаться до конца, и он продолжал:

— Я не думаю, друзья, что вы так уж «от души» перегибали палку с этими репрессиями на Хопре и в других местах... Ей-богу, вы и там желали одного: выслужиться, исполнить с преизбытком гнусный приказ, а что же вышло? Вышло, что приказ был ложный, ошибочный, а возможно, даже и вражеский, судя по арестам в Воронеже и Морозовской, например... Ну а коммунисты, по моему глубокому убеждению, должны служить делу сознательно, а не механически, как в басне Крылова «Пустынник и медведь». Медвежьи услуги они ведь не нужны никому и наказываются с течением времени...

— Стыдно, товарищи! — выкрикнул из своего угла Данилов.

— Нет, не стыдно! — поднялся все время молчавший Болдырев и вытянул руку, как будто собирался говорить с трибуны, на митинге. — Мы хорошо знаем, чего мы хотим, а знает ли товарищ Миронов, чего он добивается? Откуда у него такая мания величия, что он готов обсуждать даже приказы сверху? А мании величия у него — как у якобы непобедимого военспеца! Понимаете? Конечно, может выпасть такая удача, что твою именно дивизию обошли «вежливые» красновцы, а соседей порубили на мясо, так этим надо гордиться? А еще и такие речи я слыхал: у Миронова, мол, и при старом режиме восемь орденов было, ге-р-рой, да и все! А надо бы поинтересоваться, за какие-такие подвиги те ордена! За некоторые царские награды надо бы плакать, а не гордиться: были ордена, помним, и за выслугу, и за преданность трону...

Миронов все стоял с костяным, одеревеневшим лицом и слушал. Но при последних словах Болдырева надел свою фуражку со звездочкой на вспотевшую голову и сказал с едва сдерживаемым бешенством:

— Разрешите... удалиться?

Сразу вскочил Ефремов, закричал на Ларина:

— Вы же и меня поставили в глупейшее положение! Я приглашал сюда Миронова! Куда? Я приглашал на деловое заседание, а не на проработку компанией! Закрывайте этот... эти посиделки, я тоже ухожу!

— Кто «я»? Кто вы такой вообще, Ефремов? — громыхнул Болдырев.

— Я большевик, коммунист, — сказал покрасневший, словно из жаркой бани, Ефремов. — И не чета вам, Болдырев! Вы в партии без году неделя, болтались в семнадцатом, как г... в проруба, все собирались Казачий отдел Советов разогнать!.. И я послан из Козлова комиссаром в корпус Миронова, приказ еще не отменен, товарищ Скалов выяснит это!

— Приказ этот не станут утверждать, — сказал Болдырев холодно и спокойно. — Советую идти ко мне в дивизию эскадронным политруком.

Опять на мгновение стало тихо.

— Так же нельзя, товарищи, — раздался громкий, сильно окающий голос латыша Маттерна. Он встал в дальнем простенке, между занавешенных окон, и зарокотал, как из тучи: — Товарищ Миронофф — наш комантир, он войске пользуется афториттетом. Ту маю, что непрафильно мы тут прорапатываем беспартийного комантира, надо это... расобраться как-то по-человечески. Тофарищ Рокочефф, я тумаю, нато сакрыть этот засетаний, расопраться спокойно и ф рапочем порьятке.

Он сел, образцово соблюдая порядок и дисциплину.

— Тем более что нет с нами товарища Скалова, — поддержал Булаткин.

Миронов посмотрел сбоку на алую розетку ордена, влитую в крутую грудь доброго конника из Сальских степей, и снял фуражку, решил отложить свой уход. Большинства и на этот раз у Ларина и Рогачева не было. Уходить собрались Ефремов, Маттерн, Данилов ну и, разумеется, нынешний ординарец комкора, прибывший из Казачьего отдела, Никандр Соколов.

Булаткин отошел к двери, сказал в лад Маттерну:

— Давайте отложим. До приезда Скалова, — и толкнул двери наружу.

Была темная августовская ночь. Прохладно и мокро мигали звезды. Все молча прошли к штабному вагону, постояли, покурили во тьме. Соколов проверил посты и сказал, что охрана в порядке, можно расходиться по квартирам. Ефремова Миронов позвал в свой салон-вагон.

«Хорошо, что на этот случай нет Нади, растревожилась бы!» — тяжко вздохнул он в пустоватом и гулком помещении. Кинув фуражку на рожок вешалки, нервно огладил пальцами опавшее, пергаментно-бледное лицо — недавняя выдержка дорого обошлась, все кипело внутри.

— Ну? — резко спросил он, стоя посреди салона.

Он знал, что Ефремова прислали в корпус с ведома члена ЦК Сокольникова и видного партийца Трифонова, да и не возражал против этого Ходоровский. Поэтому не считал его отстраненным, человеком «не у дел», как считали сторонники Ларина. Да и видно было, что этот мандат Сокольникова еще действовал, несмотря на опротестование Сырцовым...

— Ну, товарищ Ефремов, как же назвать этих людей? Во имя чего — грызня? И почему Болдыреву понадобилось поставить под сомнение даже прошлое Миронова, которое всем, каждой собаке на Дону, ведомо? Почему, наконец, его никто не призвал к порядку?

Прошелся туда-сюда по салону, освобождаясь от напряжения, ставя каблуки мягко, без стука, и вдруг засмеялся широко и открыто:

— Понимаешь, Евгений Евгеньевич, я уже начинаю действительно, как неграмотный станичный дед какой-нибудь, всех партийцев делить на большевиков и коммунистов, вроде тут две группы людей. Но ведь это — ошибка, верно?

Он в чем-то хотел еще разубедить себя.

— Опыт с Мосиным-Мусиенко должен вас немного бы успокоить, — сказал Ефремов, обходя в этом разговоре фракционную неразбериху и подпольные течения в партии. Но Миронов хорошо понял этот его маневр.

— Не совсем успокаивает, к сожалению, — сказал он и снова усмехнулся. — Да и неграмотные старики, они тоже отчасти озадачены! Да. Большевики выдвинули народные, вполне понятные лозунги о мире, земле, рабочем контроле, провернули народную нашу революцию в Октябре — честь им и хвала! А тут приходят разные канцеляристы в пенсне, в белых воротничках и визитках не нашего покроя и давай реквизировать, экспроприировать все без разбору! Даже трудягу мужика, лапотника — в мелкого буржуя записали, куда уж дальше! В довершение всего требуют непременных коммун. Ну, какие сейчас могут быть коммуны, скажите вы мне? Получается простое отторжение земли у того же крестьянина в пользу неимущих и непроизводительных групп, зачастую деклассированных элементов деревни, и только. С какой целью? Разве для грядущего голода и повсеместных мятежей?

Ефремов молча смотрел на командира, соображая некоторые возражения о коммунах, но Миронов не давал ему высказаться.

— Из-за этого «углубления» классовой борьбы в деревне половина мужиков либо начинает войну с коммунарами, уходит в зеленые, либо вообще отказывается пахать и сеять! Разве неясно? И куда так заторопились эти «леваки» из ваших, товарищ Ефремов? Я ведь не стесняюсь на митингах говорить это: сначала надо укрепить Советы на местах на основании первых декретов... то есть на подушном разделе земли, а наши урюпинцы либо возражают, недолго думая, либо запросто объявляют меня эсером, скрытым агентом Деникина... Не хотят они понять и другого: продразверстка — дело временное и чрезвычайное во всех смыслах, ее ввели в прошлом году, уповая на скорое окончание гражданской войны, об этом и в газетах было написано черным по белому. Я сам читал, и все читали! Но война перекинулась и в год девятнадцатый, да и захватит, возможно, год будущий! Планы, они не всегда складываются... А Ларин с компанией вновь готовы прибегнуть к продразверстке, как некоему универсальному средству! И никто не думает, что если так протянется, через год мужик вообще перестанет сеять!

— Продразверстка — дело вынужденное, но пока что необходимое, — сказал Ефремов заученно. — Тем более что у кулаков хлеб еще есть.

— Я читал у Ленина, что кулаков в русской деревне — численно — не более пяти процентов. Этим вряд ли накормишь города и армию... Ну, ладно. Теперь вот о наших местных расхождениях... Почему мне прямо не говорят, что я такой-сякой, не нужен, должен уйти? Потому, наверное, что не хотят огласки, не хотят, чтобы рядовые казаки после разбежались кто куда? Но что ж это за политика? Раньше меня отправили в Смоленск, на Западный фронт, я понимал уже тогда, что это своего рода ссылка, но смирился. Во имя высших интересов революции. Но теперь новая ссылка, в Саранск! Вот что делают так называемые коммунисты. Впрочем, я знаю кто это все делает. Остается только застрелиться!

Ефремов уже привык и знал: когда Миронова вот так занесет, он в горячности говорит много лишнего, с перехватом. Человек, только что написавший большое исповедальное письмо Ленину — о чем Ефремов тоже знал, — не станет стреляться! Пустое. Но надо тем более остановить и успокоить комкора Миронова.

— Филипп Кузьмич, у вас на руках мандат ВЦИК. Из этого надо исходить в первую очередь. Не горячиться. Мы должны разбить Деникина, никто другой... Даже если в группе Шорина, то нас пустят авангардом! Второе. Я завтра выезжаю в Козлов, встречусь с Сокольниковым и Ходоровским, доложу самым подробным образом. О себе — тоже. И наконец, Кузюбердин обещал пополнить состав политотдела за счет партийных казаков из Москвы. А тогда и посмотрим.

Молодому этому комиссару Миронов доверял полностью. Поэтому откровенно махнул рукой, никак не полагаясь на успех поездки.

— В Реввоенсовет? Это значит — снова к Троцкому? — и словно сник в безнадежности. — Надо бы вам в Москву, только к Ленину! -

И повторил еще раз, когда Ефремов уже собрался уходить:

— Да, да, только к Ленину!

Утром Ефремов снова зашел в салон-вагон командующего — проститься перед отъездом. На столе Миронова лежала свежая оперативная сводка. Сам Миронов был при шашке, в полной боевой готовности, хотя и сидел развалясь за столом. Поднял на вошедшего тяжелые, убивающие своей неподвижностью и налитые гневом глаза.

— Вот. Пока мы с вами совещались, генерал Мамонтов прорвал фронт на стыке 8-й и 9-й армий... Слышите, где именно? В районе Новохоперска, близ станции Анна, как раз там, где мы начинали формировку и где у нас был бы теперь живой боеспособный корпус! А? Но оттуда нас предусмотрительно сняли по приказу высшего командования, как будто с умыслом, расчистив дорожку белым... Сначала на Донце, теперь под Воронежем! Проклятые «носовичи»! А Мамонтов прошел за сутки семьдесят верст и мчит без помех, церемониальным маршем! Рубит, стреляет и вешает наших же, ни в чем но повинных людей! А?

Обида стискивала ему горло удавкой. Сказал почти полушепотом:

— Передайте там, в штабе фронта, что если корпус и дальше будут держать в замороженном состоянии, не вооруженным и в бездействии, то я... подниму его по тревоге! Сам по пути найду и бойцов и оружие!

— Этого нельзя, товарищ Миронов, — сказал Ефремов строго. — Ждите приказа. Только приказа. Я выезжаю.

Миронов пожал ему руку, пожелал успеха.

Почти у выхода из вагона Ефремова случайно повстречал Болдырев, шагавший на доклад со своим ординарцем. Не задерживаясь, заметил с усмешкой:

— В Козлов спешите? Напрасно! Ничего не выйдет, я же предложил вчера: идите ко мне в эскадронные политруки!

— Мамонтов прорвал фронт, — как бы не слыша издевки, мрачно сказал Ефремов и заспешил к пассажирским вагонам.

ДОКУМЕНТЫ

Доклад члена РКП(б) Ф. Кузюберднна Казачьему отделу ВЦИК

19 августа 1919 г.

Об Особом Донском корпусе, формируемом Мироновым

Корпус должен быть сформирован к 15 августа, а 19 августа он находится только в зачаточном состоянии, вместо предполагаемых пяти дивизий имеется одна из трех полков: 1-й полк с лошадьми и винтовками, 2-й полк без лошадей и винтовок и 3-й кавполк... без людей и лошадей.

Ни людей, ни вооружения не дают, никакого содействия не оказывают. По всему видно, что Особого Донкорпуса Миронову не сформировать.

Как личность Миронов пользуется огромной популярностью на Южном фронте в хорошем смысле. Армии Донского фронта под командованием Миронова с большим желанием будут бить Деникина. Все донское революционное казачество чутко прислушивается, где находится и что делает Миронов.

За Мироновым идут потому, что Миронов впитал в себя все мысли, настроения и желания народной крестьянской массы в текущий момент революции и потому в его открытых требованиях и желаниях невольно чувствуется, что Миронов — есть тревожно мятущаяся душа огромной численности среднего крестьянства и казачества и как человек, преданный соц. революции, способен повести всю колеблющуюся крестьянскую массу против контрреволюции.

Миронова надо умело использовать для революции, несмотря на его открытые и подчас резкие выражения по адресу «коммунистов-шарлатанов»... Итак, первопричина недоверия к Миронову — это вообще его популярность.

...Красноармейцы в этом так называемом корпусе не только не воспитываются политически, но даже развращаются; и те, которые раньше вполне искренне сочувствовали Коммунистической партии, теперь приходят в недоумение, даже лица партийные. Громадной причиной тому служит персональный состав политработников корпуса, который, вместо того чтобы овладеть вниманием и симпатией массы, всю свою изворотливость ума направляет на то, чтобы на общих красноармейских собраниях... дискредитировать т. Миронова как самоотверженного борца за Советскую власть, но даже некоторые из них высказывают сомнение в его военных способностях и понятиях (Болдырев).

Полемизирование политработников с т. Мироновым заканчивалось пикированием и просто злостной руганью на глазах у всей массы, которая стояла, раскрыв от удивления рот и сильно недоумевая, из-за чего обвиняют Миронова, который на этом же митинге призывает бороться за социальную революцию, за Советскую власть против Деникина и некоторых мерзавцев и шарлатанов, называющих себя коммунистами, предлагая лучше быть беспартийными, как он, Миронов, чем находиться рядом с мерзавцами из коммунистов.

В результате вся масса мобилизованных казаков вооружилась недоверием и враждебностью к политработникам корпуса, и особенно благодаря тому, что в составе политработников находятся некоторые лица, работавшие ранее в Хоперском и Усть-Медведицком округах Донской области, своими бестактными, с революционной точки зрения, и преступными действиями вооружившие население, дискредитируя таким образом коммунистов, являясь одновременно членами партии...

На партийном собрании политотдела дивизии 15 августа т. Лариным была предложена резолюция (против Миронова). Это говорит за то, что РВС корпуса должен быть обновлен лицами, которые бы сумели урегулировать взаимоотношения между командным составом и политработниками...

Заключение

Корпус не сформирован и еле формируется. Красноармейцы вооружены против политработников. Политработники вооружены против Миронова. Миронов негодует, что ему не доверяют... Вследствие этого вид тов. Миронова производит впечатление затравленного и отчаявшегося человека.

В последнее время т. Миронов, боясь ареста или покушения на его жизнь, держит около себя охрану...

Миронов, по моему мнению, не похож на Григорьева и далек от авантюры, но григорьевщина подготовляется искусственно, хотя, может быть, и не злоумышленно, и немалую роль в том играют политработники. Миронов может быть спровоцирован и вынужден будет на отчаянный жест...

Если Казачий отдел по-прежнему находит необходимость формировать Особый корпус, то в первую очередь необходимо заменить политработников и в качестве комиссара выслать к Миронову одного или двух членов Казачьего отдела ВЦИК .

Почтой, из Пензы

Москва, Кремль, Казачий отдел ВЦИК

О недопущении к работе тов. Рогачевым новых политработников

Получить ответственной политической работы в Особом корпусе тов. Миронова не удается, потому что на должности политработы и политкомов полков, сотен назначены лица — бывшие комиссары станиц Дона, тогда внесшие разложение в среду казачества, теперь же не отвечающие желаниям массы войск.

Вместо политической работы дают нам задания по заготовке сена, службу в интендантстве, обслуживание клубов, чайных.

Чекунов, член Казачьего отдела ВЦИК, член РКП (б)

Страхов и Соколов, члены РКП(6).

19 августа

 

5

В тридцати верстах от Москвы, в Ильинском, бывшем имении великого князя Сергея Александровича, — покой и тишина.

Белый двухэтажный дом старинной постройки со стороны похож на огромный волжский пароход... Живали в нем когда-то Герцен, Огарев, потом дом этот приобрел великий князь, а теперь здесь первый советский санаторий или дом отдыха для старых подпольщиков, боевиков партии и политкаторжан. Вокруг старой усадьбы — зеленые луга, река, дивный простор...

Александр Серафимович не жалел, что поддался настояниям Розалии Самойловны Землячки. Секретарь Московского комитета партии, она прямо требовала от него успокоиться, отойти на время от общественных дел и забот, подлечить нервы, не усложнять вопросов. Он согласился. В Ильинском хорошо кормили, никто не дергал, не было желающих обвинить в каком-нибудь неожиданном «литературном уклоне». Наконец, здесь он мог закончить свою пьесу о революции, которую ждали от него фронтовые театры и агитбригады.

Но, странное дело, отчего-то не писалось ему. Не мог войти в здоровую колею после споров в Пролеткульте: там требовали писать такие «массовые» пьесы-зрелища, в которых герой никак бы не выделялся из масс. Никаких героев, только массы олицетворяют и свершают все!

Хотелось выговориться, освободить ум и душу от этой псевдореволюционной блажи, но люди в санатории были все больше незнакомые, далекие от вопросов литературы, да и с возрастом он все труднее сходился в дружбе и приятельстве.

Соседом по комнате был моложавый, толстенький, улыбчивый человек, уроженец Южной Украины, но приехавший всего два года назад из Америки, человек совершенно удивительной судьбы. Звали его Владимир Наумович, он с удовольствием рассказывал о своих приключениях.

В свое время пришлось ему изведать и поселение в Сибири — по какому делу, — Серафимович спросить постеснялся, — потом он по молодости лет и резвости ног рванул в Маньчжурию, оттуда в Японию и Америку. Исколесил эти «Соединенные Штаны» (как он называл страну) вдоль и поперек, жизнь изучил «во всех трех измерениях»... Работал на лесных промыслах, пас крупный рогатый скот и доил коров на фермах в Техасе, был забойщиком па прокладке туннелей, пришлось побывать и пароходным кочегаром. В Канаде видел лосей, а в Южной Америке дикобразов, которых там, между прочим, называют иглошерстами. Особенно со вкусом рассказывал Владимир Наумович про пастушеские обязанности в Техасе, повадки скота на ранчо, инстинкты лосей и иглошерстов. Речь его была занятна, не лишена даже и художественных топкостей, но Серафимович отчасти не доверял всем этим рассказам, поскольку белые, нерабочие руки и выхоленное, улыбчивое лицо Владимира Наумовича никак но отвечали тем тяжким подробностям жизни, в которой будто бы пришлось барахтаться их обладателю.

— Вы могли бы все это записать, — между делом посоветовал Серафимович. — Получились бы неплохие рассказы для печати. Русским рабочим было бы все это интересно... Но как вам удалось именно в такое бурное время выбраться из американских джунглей и пересечь океан?

Владимир Наумович, весьма расположенный к пожилому писателю, пошутил с некой пропащей беспечностью, махнул неопределенно рукой:

— Я, к вашему сведению, ведь сын коммерсанта, для нас эти транзиты не в тягость, откровенно говоря. Отец в свое время наторил дорожку туда и обратно... Ну, как только разразилась мартовская революция, мы — большая группа интернационалистов — сразу же и вытребовали себе визы через океан. Со стороны Керенского никакого противодействия не было, скорее наоборот. Он тогда считал, по глупости, что для закрепления революционных позиций следует стянуть в Россию как можно больше горячего материала...

— Не всех, не всех, — усмехнулся Серафимович. — Насчет большевиков, например, он придерживался другого мнения, обращался к немцам, чтобы не пропускали через границу!

— О «межрайонцах» он, представьте, был другого мнения. Не странно ли? Таким образом, мы с вами, Александр Серафимович, вместе заседаем ныне в Моссовете. И здесь, в Ильинском, тоже рядом...

— Тогда понятно ваше стремление к путешествиям по Америке, — засмеялся одним ртом Серафимович. — Вы при всем том выполняли, конечно, поручения своего центра?

— Отчасти — да. Иначе просто бы не выдержал всех этих тягот!

На другой же день выяснилось, что выдержкой Владимир Наумович вообще не отличается. После обеда, когда вышли на веранду, он посетовал вдруг на плохой стол:

— Вы заметили: молоко сегодня — не цельное? А? Интересно, с каких ферм поставляют? И потом — рыба... черт знает, какой-то частик с местных прудов, одни колючки и жабры! Неужели семги нельзя достать или стерлядки — ведь мы, наконец, в России!

Серафимович не успел собраться с мыслями, как Владимир Наумович сам же и нашелся с ответом:

— Впрочем, вы видели этого местного эконома-подрядчика, или, как его по-новому называют, заведующего хозяйством? По-моему, он просто нечист на руку. Я узнавал, фамилия у него Грек, но никакой он не грек, а просто мелкий комбинатор с Молдаванки! Да. Не сообщить ли в Наркомпрод, Карахану или даже самому Цюрупе, чтобы этого Грека выгнали в три шеи?

Владимир Наумович заседал в Моссовете, был отчасти хозяином этих порядков, но не изжил в себе ощущения гостя и поэтому привередничал, — понял Серафимович. Хотел напомнить одно четверостишие из Пролеткульта но поводу нынешнего положения с пайками, но не успел. Сосед уже острил по другому поводу:

— Вы не находите, что наш русский язык... м-м... несколько... экс-цен-тричен? «Гнать в три шеи» — представьте?

— Действительно, — кивнул Серафимович согласно. И как-то потерял сразу интерес к разговору, да и к заморским историям и приключениям Владимира Наумовича. Брал книги, большой блокнот, уходил по тропе в лес, к реке... И посмеивался, довольный, что не успел прикипеть душой к новому приятелю, не выложил ему все свои недоуменные мысли и жалобы на нынешних «ничевоков нового покроя» из Пролеткульта, на литературные несуразицы переходного периода.

Вот ведь пустобрехи!

Главный специалист по новой культуре Плетнев, ничего никогда не написавший ни пером, ни кистью, собрал вокруг себя каких-то бойких мальчиков из Могилева, Родова и Лелевича, им по восемнадцать лет! Авангардисты с ночного горшка! — и вот теперь они диктуют новые, революционные правила в искусстве, утверждают героический пафос без... героя. Только в массе! Отец Лелевича, мелкий поэт-фельетонист, печатался под псевдонимом Перекати-поле... Черт знает что! Изобрели вот новый жанр поэзии, поэмы-«коммунары», а классиков скопом с Пушкиным и Лермонтовым «сбрасывают с корабля современности». Такие вот дела.

На молодежных вечерах орут с подвыванием вирши:

Это был — труба, барабан! Их последний — да, раба!

И реши... — жнк-жах! Тельный бой — нив и шахт!

С интер — пулеметы — наци… Дзум-пыйх — опалом

Воспри — труба, — нет, род — барабан

Людской. Дун! ввв!..

На памяти были и те плакатные стихи, которые он хотел прочесть Владимиру Наумовичу по поводу его жалоб на обеденное меню:

Товарищ, кольцо сомкнулось уже!

Кто верен нам, борись за оружье!

Братец, весь в огне дом.

Брось горшок с обе-дом!

В зареве пожарищ —

До жранья ль, товарищ?!

Наркомпрос Луначарский называет все это вздором, но воевать с ними почему-то не воюет, многие говорят, что «себе дороже...». Больно зубастые ребятки! Но пьесы настоящие для революционного театра все-таки необходимы, черт вас всех забери! На «коммунарах» далеко не уедете, поверьте старому воробью! Серафимович и сам не знал, плакать тут или смеяться...

Еще недавно, всего-то два года назад, он воевал, спорил и горячился по другому поводу и окончательно разошелся с прежними друзьями по литературному цеху — Андреевым, Чириковым, Телешовым и даже Шмелевым, до смерти напугавшимися в революции того самого народа, над судьбой которого они печалились и пели ему осанну единым, хорошо спевшимся хором. Была с ними крупная ссора, которую хоть можно понять. Они ушли. Из жизни, из России — кто куда. Но свято место пусто не бывает: место писателей, откачнувшихся от нового дела, тут же заняла какая-то мошкара, которая ничего не смыслит в культуре, но тем не менее диктует свои условия...

Те злословили печатно, что-де «Серафимович продался «Известиям Совета рабочих и солдатских депутатов» за хорошие деньги», эти же потихоньку муссируют мысль, что Серафимович вообще-то никакой не пролетарский писатель, если остро атакует авангардизм и отстаивает старые жанры в литературе, а кроме того защищает мелкобуржуазных попутчиков вроде Вересаева или Сергеева-Ценского...

Горько.

И при всем том уже два месяца нет писем от сына Анатолия, а ведь он не на пикник же уехал, а на фронт, да в самое пекло, против Деникина, там каждый божий день — игра со смертью!

Серафимович бродил в одиночестве близ старой усадьбы, забивался в лес, подальше от исхоженных тропинок, пристраивался где-нибудь на пне или поверженной ольхе и пробовал дописывать свою пьесу «без героя». Но его вновь тянуло к мысли о сыне, ближайшим заботам, давило тяжкое чувство зависимости от того, что свершалось где-то на стороне, вне пределов его власти и воли. Тяжело все-таки в такое время иметь взрослых сыновей!

С этим старшим Толей вообще беда. Бывали муки просто непереносимые... В самый критический момент боев с юнкерами в Москве позвали однажды к телефону. Сердце оборвалось от предчувствия, и тут голос, грубый, мужской, совершенно как будто спокойный:

— Вы писатель Серафимович?

— Да. Что случилось?

— Кремль только что взят юнкерами. Ваш сын вместе с другими пленниками поставлен под расстрел.

— Но... как же? Кто вы, откуда говорите?!

— Мне удалось его вывести, он жив. Но тут другая опасность: нас чуть не разорвали дворцовые служители, челядь... Кричат: большевиков покрываю! Грозят, но я употреблю все усилия...

— Кто вы?

— Я офицер. Жил когда-то на Дону...

— Я сейчас приеду... — заметался Серафимович.

— Боже вас сохрани, только испортите дело! Ждите вас где-нибудь у Кремля, нам потребуется убежище.

В самом деле сын побывал под расстрелом. Всех безоружных, сдавшихся красногвардейцев ставили толпой к стене, били по ним из пулемета, люди корчились в стонах и крови, другие бежали врассыпную и падали замертво в нескольких шагах. Сын с товарищем забились за немецкую пушку, музейную, тем и спаслись. Тут этот офицер подбежал, выручил...

Между прочим, за несколько минут до избиения Анатолий увидел среди карателей сына директора гимназии Адольфа, на год раньше окончившего гимназию и теперь произведенного в офицеры.

— Подтвердите, что я гимназист из гимназии Адольфа, — попросил Анатолий. Гимназия была известная, учились в ней больше дети состоятельных граждан. Бывший сотоварищ по спортивным играм и библиотеке повернулся к юнкерам и сказал с мужественным хладнокровием:

— Этого... первым надо расстрелять: он большевик, и отец его большевик.

Хорошо, что юнкера не поставили сына перед строем, а просто оттеснили в толпу избиваемых...

После, когда повстречались, Серафимович почти не узнал сына: чужое, отстраненное лицо, чужие глаза, рассказывает обо всем спокойно-равнодушно, глуховатым голосом смертника, темно усмехаясь...

Такие петли вязала их жизнь с самого начала революции. А теперь вот о нем никаких вестей...

Вот уже и середина августа, по вечерам прохладно, от речки тянет сквознячком осени, после ильина дня нельзя купаться, на старых липах и березках уже проскальзывает первый желтый лист. Эти дни — прекрасное время для работы, но пьеса почти не продвигается, тусклое какое-то состояние, право... Предчувствия давят на сердце.

И не спится. Ни днем ни ночью нет забвения.

...Однажды в распахнутое окно к Серафимовичу кто-то бросил маленький сосновый сучок, обернутый листком бумаги; оказалось, записка: «М. Г.! (Милостивый государь) не сможете ли разделить скуку одного праздноотдыхающего старца? Очень хотел бы с вами познакомиться лично, так как читал ваши книги. С почтением, искренне ваш К. Т.»

Серафимович подивился шутливости приглашения и выглянул за окно. Внизу терпеливо стоял с поднятой головой в шляпе-канотье сухонький, седенький старичок профессорского вида, с тросточкой, в просторной дачной блузе и парусиновых брюках. Стоял и смотрел в окно Серафимовича с простодушием шалившего мальчугана, и только седая длинная бородка лопаточкой да трость, отставленная упором в сторонку, удостоверяли почтенный возраст шутника. Глаза, впрочем, молодо усмехались сквозь прищур.

— Простите, что побеспокоил вас, возможно, в рабочие часы, но... узнал, что вы здесь и не стал ждать! Спускайтесь, пожалуйста, на землю, пользуйтесь тем, что хоть погода стоит превосходная, право!

Старичок снял шляпу-канотье и картинно отвел руку со шляпой, как бы приглашая входить в его обширные апартаменты. Под шляпой обнаружились еще здоровые, упругие волосы на прямой пробор (не то, что у Серафимовича!). Серафимович тоскливо провел рукой по лысоватой своей голове, кивнул с дружелюбной готовностью и спустился вниз.

— Профессор Тимирязев. Прошу любить, как говорят, и жаловать, — представился веселый старик.

Серафимович смутился и прижал руку к груди. Шутливость мгновенно оставила его, пришлось чинно пожать руку и тоже отрекомендоваться.

— Ну и слава богу! — весело заговорил Тимирязев, не желая менять уже избранного им беспечно-веселого настроения и общения на этом курортном досуге, среди высоких сосен и белых колонн усадьбы. — И слава богу, что вы тоже простой и милый в обхождении! А то прямо беда, одни служебные лица и курьеры! Курьеры, курьеры, сорок тысяч одних курьеров, не правда ли?

Серафимович сразу освоился с ученым человеком, почетным членом Российской Академии наук, а также Оксфорда и Кембриджа и вдруг заразился его настроением, веселостью:

— Простите, профессор, а что вы сего дня изволили... есть за обедом? — спросил, смеясь.

— Как то есть? Каков был паек, вы хотите сказать? Но вполне, знаете, приличный паек: какое-то молоко, хлеб, даже рыбка с жареной картошкой. А что? По-моему, неплохо, по нынешним-то временам?

— Вот и я думаю, профессор: кормят здесь прилично, забота проявляется отменная, только работай! И люди, как правило, забывают про отдых. Но тут один пансионер, знаете, заскулил по английским сандвичам и гамбургским бифштексам — так странно!

На Тимирязева это не произвело никакого впечатления. Только пожал плечами:

— Кому — что. Мне, например, вот осень на пятки наступает — в прямом и переносном смысле. Все тревожусь: а вдруг дожди? Кашель пойдет, никаким пледом шотландским не укроешься... Но пока погодка держится на славу! — он оглядел голубой свод над верхушками сосен. — Пойдемте, Александр Серафимович, к реке, там такая красота!

Сразу же возникло то взаимодоверие и заинтересованность в общении, когда люди в два-три часа становятся не только добрыми знакомыми, но старыми друзьями до скончания века. Ученый Тимирязев тут же узнал, между прочим, что его книга «Жизнь растений», читанная в юности студентом Поповым, уроженцем станицы Курмоярской на Дону, произвела на студента не только огромное впечатление, но учинила переворот в духовном сознании, освободила от религиозности и некой душевной замкнутости, толкнула к действию. С другой стороны, Серафимович узнал, что после Февральской революции, на выборах в Учредительное собрание, престарелый ученый Тимирязев голосовал по пятому списку, то есть за большевиков, за что и подвергся клевете и гонениям со стороны коллег! Точно так же, представьте, как и Серафимович в свое время...

Серафимовичу было приятно также услышать, что профессор заинтересовался ого работой еще году в девятьсот шестом, после памятных событий на Пресне, помнит до сих пор сюжетную канву романа «Город в степи» — а это немаловажно, если прошло уже порядочно времени после чтения, — ну и, разумеется, хорошо знает его великолепный рассказ «Пески», за который сам Толстой поставил молодому тогда литератору оценку пять...

Сближала их общая работа, общая цель и общая же тревога за судьбу своего парода, потому что революция была еще в самом начале, испытаниям и бедствиям людским еще не виделось конца.

Вечером, на закате солнца, они стояли на краю луговой террасы в редких столетних соснах, откуда открывался широкий вид на окрестности с дальними деревушками, краснеющим глиной обрывом за Москвой-рекой, багровым в закатных лучах бором. Вечернее зарево над землей тяжелело, сгущалось мглой и как бы дымилось, точно бы за лесом бушевал огромный всесветный пожар. Ощущение огня и дыма, которого не было в небе, но который как бы предполагался, передалось обоим, они мельком глянули друг на друга и снова оборотились к закатной стороне.

— Какое чудесное пожарище и как волнует! — указал тросткой профессор. — Такую же удивительную картину я видел как-то за Лондоном на Темзе, там подобная игра красок возникает из-за тумана. Знаменитый лондонский туман... А почему же здесь? Здесь, по-видимому, из-за близости войны, залпов и настоящих пожаров?.. — и вздохнул. — Горят, горят на Руси пожары...

— И очень многое сгорает, знаете, — тоже вздохнул Серафимович. — Очень многое... Я уж отчасти начинаю понимать даже записных либералов, которые в самом начале посыпали пеплом главу и завопили на разные голоса: «Все кончено, все пропало!..» Очень много потерь, дорогой Климентий Аркадьевич. Поневоле затомишься душой.

— Да. Минуты роковые мира сего, — сказал Тимирязев, хитро щурясь перед багровым разливом заката, опираясь слабой рукой на сухую трость. — Но, знаете, должна быть вера. Ибо испытания могут быть совершенно по апокалипсису, хоть я и атеист. Да! О Лондоне я вспомнил не ради юношеских воспоминаний, а именно в связи с возникшей картиной этого всепожирающего пламени. Именно тогда я прочел у Байрона сильно поразившие меня стихи о Москве и России, которые теперь случайно пришли на память, через столько лет!

— Байрон о Москве? — подивился Серафимович.

— Представьте себе. Он там поминал пожар Москвы двенадцатого года, при нашествии французов. И, конечно, симпатизировал нам, России, Москве. Нет пока хорошего перевода той поэмы, но дословно если, то стихи такие... — Тимирязев прочел:

Единственной в веках, себе в истории соперницы не зная.

Ты выстоишь и в час того пожара, грядущего,

В котором все империи, враги твои.

Погибнут!

— Так у Байрона, в оригинале, — сказал старый профессор.

Серафимович надолго задумался.

Закат темнел, понемногу истаивал по краям, почти не дымился.

— Видимо, такая уж судьба России и нашего народа: все преобороть, все пройти, — сказал Серафимович.

— Иногда впадаешь в робость действительно, и страшно становится, когда интеллигентные люди закрывают лица тонкими, немощными ладонями, как мусульмане в молитве, и повторяют, как заклинание: все кончено, все пропало! — сказал Тимирязев. — А вот один старичок в Калуге, наш смешной астрофизик Циолковский, недавно сказал на это, как бы мимоходом: «Ничего не кончено, милостивые государи, все только еще начинается!» — посмотрел на Серафимовича и повторил со вкусом: — Все только начинается! Каково?

— Мысль, конечно, афористически завершенная, — сказал Серафимович. — Жаль только, что высказал ее не философ, не «властитель дум», а именно естественник, человек точной науки.

— Поскольку «властители умов» ваши, от интеллигенции, находятся в некотором смущении перед грандиозностью мира сего, то высказываются специалисты сугубо приватные, так сказать. Это не в обиду...

— Да, но каков все-таки закат! Не иначе как к порядочному ветру, — сказал, посмеиваясь, Серафимович.

На душе немного отлегло. Возвратились к ужину затемно, когда в окнах дворца празднично зажглись лампы.

...Ночью был небольшой заморозок, и когда Александр Серафимович поутру выглянул в окно, по глазам как бы ударила и ошеломила ярко-бронзовая, рыжая какая-то осинка, растущая напротив. В одну ночь ее одела в багрянец подступавшая к порогу осень. К стеклу липла воздушно-легкая паутина, пахло сентябрем, и хотелось уюта за письменным столом, работы.

Было ощущение какого-то сдвига, он поверил, что до вечера обязательно получит письмо или какую либо другую добрую весть о сыне. В обед принесли почту, письма не оказалось, а Владимир Наумович сообщил тайно, за столом, что новости из Москвы плохие: снова урезаны хлебные пайки и на фронте большие неприятности — вражеская конница под Воронежем и Тамбовом перешла в наступление... Пожары горели по России.

 

6

Наступали тяжкие, критические для красной Москвы дни.

В середине августа белополяки захватили Житомир и Новоград-Волынский, петлюровцы ворвались в Фастов и Белую Церковь, вместе с Добровольческой армией двигались на Киев. Колчак отдышался и наступал на Тобольск, англичанин Мюллер с севера шел к Вологде и Петрозаводску, Юденич прорвался в окрестности Петрограда. Но главное совершалось на юге: корпус Мамонтова 18 августа взял Тамбов, до ставки Южного фронта, города Козлова, оставалось семьдесят верст. Штабы и прочие учреждения фронта начали упредительную эвакуацию. Близ Воронежа, по слухам, мамонтовские «волки» захватили на путях личный поезд наркомвоена Троцкого со всей хозяйственной обслугой, аптекой и любимым псом английской породы с обрезанными ушами. Сам генерал Мамонтов пожелал отобедать в салоне красного вождя и теперь приучал английского тупорылого бульдога ходить чинно подле его генеральского лампаса...

В штабе Миронова кто-то пустил слушок: комкор будто бы съязвил по этому поводу, что сбылась-таки давняя мечта товарища Троцкого о глубоком рейде казачьих частей. Другие слышали, что Миронов в горячности называл Троцкого предателем и кричал, что никакой он не коммунист, а базарный жид и махинатор...

Вполне возможно, что Миронов и позволил себе такую дерзость: военные сводки летели из высших штабов, как осенние листья, и все ложились к нему на стол. И что делать прикажете в нынешней нелепой и жуткой обстановке, как не дерзить и не смеяться сквозь слезы? Мамонтов прорвал фронт на том самом месте, под станцией Анна, где месяц назад началось формирование корпуса Миронова. Если бы не эти подлые передислокации! Сейчас нудятся части без дела в Саранске: четыре тысячи бойцов пехоты, около тысячи конных казаков, голутвенной партизанской бедноты, каждый из которых отчаюга, «оторви да брось!», готов хоть сегодня идти лавой на кадетов... А с ними всего четырнадцать пулеметов без патронов, две пушки с запасом учебных холостых снарядов, две тысячи винтовок с единой обоймой патронов в каждой магазинной коробке! Кто и над кем тут вздумал шутить? Что на свете творится?

И что делать, Миронов?

Написал в Казачий отдел письмо: «Мне доподлинно известно, что некоторыми политработниками поставлен в центре вопрос о расформировании корпуса... Это работа предателей, требую открытой политики со мною и исстрадавшимся казачеством!» Ждал неделю, ответа не было.

...Кутырев, сволочь, не без ведома Ларина, на последнем митинге пытался высмеять перед бойцами: «Вы, товарищ Миронов, не потому ли сопротивлялись в душе передислокации корпуса из-под Липецка в Саранск, что вашей драгоценной супруге, которая находилась в тягостях, было бы тряско на нынешних поездах? А?» И что же, кое-кто услужливо захохотал подхалимски-собачьим смешком, превращая обычный спор и выяснение причин в пошлый содом! Смеются, сволочи, у гроба революции, за которую лучшие люди... цвет народа... сотню лет уже борются, жизни свои кладут! Смеются под сатанинский хохот карателей Мамонтова и Шкуро! Им что, им, возможно, и выгодна со шкурных позиций эта волокита в корпусе: чем больше неразберихи, тем дольше не пошлют на фронт под огонь того же Мамонтова, который, слышно, идет, собака, чуть ли не под колокольный звон, «освобождает поруганную Русь»...

А тут — эти... Лисин и Букатин! Услышали, что в штабе свара, тут же за наганы! Размахивали кулаками и наганами, ходили по лагерю и кричали, что разнесут скворечник — так они называют штабной вагон командира корпуса, — вот до чего партизанщина довела! И вот до чего дожил ты, Миронов, боевой командир!

Приказал обоих арестовать, посадить под замок. Что еще?

Народ портится, вот что главное. Слишком много любопытных, а то и недоброжелательных взглядов, нелепые шепотки вокруг... Перестают люди верить, охватывает уже многих и странное равнодушие: эта катавасия, мол, долгая, теперь уж любой конец был бы хорош! О, люди, люди — почти, как в стихах у Некрасова, которые он читал когда-то, еще молодым, в новочеркасской гауптвахте:

Когда являлся сумасшедший.

Навстречу смерти гордо шедший,

Что было в помыслах твоих,

О Родина!

Одну идею

Твоя вмещала голова:

«Посмотрим, как он сломит шею!»

Были стихи и еще более грустные, чуть ли не заупокойные:

Блажен, кто в юности слепой

Погорячится и с размаху

Положит голову на плаху...

Но кто, пощаженный судьбой,

Узнает жизнь, тому дороги

И к честной смерти не найти...

Много писем поступало с Юга, с Дона. И вот одно — от Блинова. Боже мой, не ему бы, отчаянному коннику, писать, не твоим бы глазам читать, Миронов!

«...Меня, Филипп Кузьмич, за Донцом тоже разжаловали, сделали командиром полка, а потом послали в Усть-Медведицу и там начали формировать новую кавгруппу. Поэтому знаю лишь из вторых рук, как наши бедствовали на переправах... А в хуторе Александроневском 2-й кавполк был окружен в десять раз превосходящим противником, при прорыве из окружения погиб комполка, наш незабвенный друг т. Мироничев... Пока дошли до Селивановки и Добринской — без остановки, — много погибло, а на переправе через Чир потеряли весь обоз и два пулемета... Такие вот успехи, дорогой Филипп Кузьмич! Да и с этой «группой» тоже. Непрестанная работа в тылах, неумение комдивов пехотных использовать конницу... Наша 23-я бригада потеряла больше половины состава, полное истощение лошадей, и ропот людей. Выбыло из строя пять комполков...»

«Граждане, обратите внимание! — чуть не закричал Миронов от душевной боли. — Генерал Мамонтов бьет безнаказанно красную кавалерию, которую собрал и обучил воинскому умению сам Миронов! Бьет — не умением, правда, а числом, но ведь не легче от этого, не легче!» А что сделаешь в нынешнем положении?

На миг возникла почти шальная, предерзостная мысль: а если бы со своей бывшей дивизией, неудержимой в атаке и беспощадной, как божья кара, появиться бы с нею сейчас в тылу Мамонтова? А? Чтобы у них глотки перехватило от панического вопля: «В тылу — Миронов! Спасайся кто как может!»

Горячая кровь ударила в голову. Заколотило в виски от полубезумной мысли, как бывало в конной атаке, в рубке, когда человеком владеет смесь отваги и помрачения духа: без атаки, без сражения даже можно одним паническим криком остановить, смять, разнести в пух и прах весь мамонтовский корпус! Как бывало весной, когда они сдавались десятками полков на милость Реввоенсовета ударной группы войск под Морозовской и у самого Донца!

Да. Можно было бы с одной 23-й дивизией повернуть весь фронт острием к югу, да где она теперь, родная 23-я? Стоит на отдыхе, где-то под Царицыном...

Миронов ходил по кабинету из угла в угол как затравленный в клетке, стиснув виски руками, думал на пределе сил. Мысль начала работать более трезво, но из этой трезвости все основательнее вставал почти сумасшедший рейд с недоформированным корпусом и одной — зато мироновской! — дивизией в тылы Мамонтова.

Да! Можно разгромить арьергард, забрать обозы с продовольствием и, главное, боезапасом, отбить пушки! Рассеять головные части Деникина, пленить самого Мамонтова, черта, а после доложить Ленину о главной причине всех наших провалов, о прямом предательстве наркома Троцкого со всей его свитой!

Спокойнее, спокойнее, Миронов. Ведь нет приказа, ты не имеешь права поднять корпус, штаб фронта, безусловно, не одобрит такого самоуправства... Да. Но вокруг идет не какая-то другая война, а именно гражданская! На панику под Воронежем и Тамбовом разве был приказ? На катастрофическое бегство 8-й и 9-й армий разве были санкции штабов?..

Миронов вызвал Булаткина, первого своего помощника по строевой части. Сказал, чтобы садился на диван и внимательно слушал, что пишут нынче Миронову земляки с Дона. Оттуда, где и сам Булаткин родился.

Первая бумажка была мятая, страдательная, попавшая сюда не почтой, а через десятки рук и карманов попутных людей. Но лежала она выглаженно и аккуратно в папке. Той самой, где много уже собралось писем, донесений и жалоб личного характера. Миронову писали и многие гражданские лица, обиженные красноармейские вдовы.

— Слушай, Константин Филиппович... «И вот, дорогой наш Филипп Кузьмич, изболевшись душой после ранения и немочи, оглядевшись кругом из голодного угла, должен я донести до тебя нынешний людской вопль и стон с родной твоей Донщины и обратить слова к тебе, равно как к давнему патриоту Земли Русской Сусанину: «Куда ты завел нас — не видно ни зги!» И белые нас казнят заживо за службу нашу совдепу, а теперь нас отдали им дуриком, без боя, и красные нас тоже не дюже милуют, не доверяют, как бывшим «каинам» с девятьсот пятого, какими мы, большинство, и не были... Куда деваться, скажи, потому что в нашем положении больше помочи ждать неоткуда! Многие тут из бывших тифозных и ранетых отсиживаются по буеракам, по сараям и катухам соседским и рады бы подмогнуть советским войскам, а ну как ихние ревкомы опять начертятся на нас да начнут шерстить, как весной?..»

Прочитал и посмотрел пронзительно на Булаткина. Булаткин сжал толстые свои скулы огромной ладонью — усы остро торчали в стороны, — сжал так, что багровой кровью налилось лицо и слезы выступили на глазах бывалого комбрига и краснознаменца. Но ничего не сказал Булаткин, нечего было говорить, надоели за последнее время всякие слова. Слов было ужасно много, а патронов и снарядов мало, военного соображения и того меньше, если фронт уже подкатывался к самой Туле!

А Миронов еще перелистал странички, молча, со вздохом, перекинул, не читая, и предсмертную записку своего бывшего комиссара Ковалева («Вы же знаете, Филипп Кузьмич, что ваша жизнь нужна народу и революции!..») и грохнул кулаком по столу:

— Слушай, Константин Филиппович! Мы с тобой — вояки, привыкли и смерти в глаза глядеть, так неужели теперь... сомлеем, а? Ты слушай! Слушай, как обернулись наши дела на Дону. Ковалев наш, председатель и комиссар, умер от чахотки и душевной боли по правде-истине народной, Подтелкова и Кривошлыкова повесили белые повстанцы, Селиванова тоже повесили чуть позже. Селиверстова закопали живьем в землю под Урюпинской! Макар Филатов, славный казак из 1-го сводного, погиб в честной атаке с клинком в руке... Мой бывший друг и народный комиссар Дона Петро Алаев расстрелян рядом с Подтелковым в хуторе Пономаревском, умный и демократичный офицер Лапин зарублен пьяными казаками как бы случайно... Куда же все идет, Костя?! Какая такая сатанинская сила обрушилась, обернулась на наши головы? Неужели останутся на Дону одни Ларины и Сырцовы, продадут народ скопом за тридцать сребреников, а то и вовсе бесплатно, за одни красивые слова? Мы с тобой полномочные представители красного Дона, сидим чуть ли не взаперти, связанные по рукам и ногам. Восчувствуй это, брат, до глубины души и вникни в этот панический крик из тылов: «Куда ты завел нас, Миронов? Не видно ни зги!» А я ведь и сам, откровенно, ни черта не пойму, что делается-то кругом! Не пойму — и все!

Булаткин продолжал молчать, а Миронов в возбуждении вскочил и начал ходить по салону, размахивая перед собой сухим крепким кулаком.

— Теперь о политике и жизни, Константин! Вот простейшее рассуждение, смотри: если окончательно обескровить, уничтожить мужика — я имею в виду середняка-производителя, — то ни в городах, ни в самой деревне не станет хлеба, еды, опоры, все мы попросту сдохнем с голоду! И все же уничтожают, стараются обескровить самый трудовой костяк России. Тогда что же, какова же дальняя цель? И чья? Не допускаю, что это правительственная, партийная линия!

Булаткин, тяжелый не столько на подъем я свой клинок, сколько на слово, подумал и с усилием проговорил:

— Это верно. В этом Реввоенсовете руководят по правилу: полюби меня черненьким або смугленьким, а уж беленьким-то уж всякий полюбит! Чья-то злодейская рука орудует прям на наших глазах, а понять и точно взять в пулеметный прицел али на мушку ну никак не получается!

— Вот-вот, угадай эту подлую руку, Филиппыч, и ты будешь причислен к сонму мудрецов! Выхода нет у нас никакого, письма до Ленина не доходят, их просто перехватывают. А потому прошу тебя, боевой командир и соратник, понять всей душой то, что я сейчас стану диктовать на аппарат в Пензу. Нехай почешутся там, чинуши!

Миронов вызвал связиста и велел передать шифром по телеграфу:

Срочно

Пенза. Штаб 9-й армии

Прошу передать Южному фронту, что я, видя гибель революции и открытый саботаж с формированием корпуса, не могу находиться в бездействии. Зная из полученных с фронта писем, что он меня ждет, ВЫСТУПАЮ с имеющимися у меня силами НА ЖЕСТОКУЮ БОРЬБУ С ДЕНИКИНЫМ И БУРЖУАЗИЕЙ.

На красных знаменах Донского революционного корпуса написано:

Вся земля крестьянам.

Все фабрики и заводы рабочим.

Вся власть трудовому народу в лице подлинных Советов рабочих, крестьянских и казачьих депутатов, избранных трудящимися на основе свободной социалистической агитации.

Я не одинок. Подлинная, исстрадавшаяся душа народа по правде — со мной, и в этом — залог спасения революции.

Все так называемые дезертиры присоединяются ко мне и составят ту грозную силу, перед которой дрогнет Деникин и преклонятся коммунисты.

Командующий Донским революционным корпусом

гражданин Миронов.

ЗОВУ ВСЕХ, ЛЮБЯЩИХ ПРАВДУ И ПОДЛИННУЮ СВОБОДУ, В РЯДЫ КОРПУСА!

28 августа

Телеграфист с некоторым недоумением посмотрел на командующего, хотел что-то спросить или уточнить, но взгляд Миронова, обжигающий нетерпением, отослал его в аппаратную комнату. Там застучал ключ связи, а Миронов вновь начал ходить из угла в угол, молча жевал ус. Лицо опять стало чугунным, готовым в атаку, бешеную сечу, а хоть бы и на казнь — двум смертям не бывать!

— Это могут расценить как мятеж, — сказал Булаткин, не ожидавший такого поворота от их беседы.

— Черт с ними, выхода нет! — на ходу выпалил Миронов. — Лучше смерть в открытом поле, чем возмущение на печке при виде народных мук!

— Это-то так, — немо, безвольно кивнул Булаткин, холодея душой.

— Собрать митинг, и в поход!

Булаткин вздохнул с великой тяжестью и предложил:

— Давай, Филипп Кузьмич, отложим это до завтра, все — и митинг, и поход. Утро вечера мудренее. Да и твой доклад в Пензу тоже пускай прочтут там... Так лучше будет.

Душа по-прежнему металась в безысходности, Миронов кивнул, соглашаясь:

— Добро. Утром соберем штаб и митинг.

Поздно ночью состоялись переговоры со штабом в Пензе, но Миронов ничего не добился: волнение и раздражение приводили к сбивчивости и ненужному многословию. Подошел к аппарату, сказал угрюмо и не ожидая добра: «Я Миронов. Слушаю».

Смилга. Я получил сведения, что вы собираетесь выступить со своими частями на фронт без ведома Южного фронта. Должен вам сообщить, что в связи с прорывом деникинцев на Тамбов Южный фронт покинул Козлов... Тамбов сегодня нами взят. Я категорически настаиваю, чтобы вы своими несогласованными действиями не затрудняли бы положение наших армий. Доложите мне ваши намерения.

Миронов. Согласованности не может быть там, где начался саботаж по созданию корпуса, формировать который я назначен. Вокруг меня такая атмосфера, что я задыхаюсь. Фронт определенно нуждается во мне, и это звук не пустой. Никакого осложнения на фронт не принесу, а принесу только моральную поддержку и силу штыков дивизии. Я согласен влиться с сотней преданных мне людей в родную дивизию, лишь бы не переживать тех душевных мук, которые преследуют меня с 15 июля. Моя платформа ясна: борьба с Деникиным и буржуазией. Но выносить издевательства над собой и людьми вообще не могу... Изменником революции не был и не буду, хотя именно это пытаются доказать люди, на совести которых много пятен...

Смилга. Речь идет сейчас о дисциплине...

Миронов. Если вы, тов. Смилга, имеете чутье государственного человека, то я тоже категорически настаиваю не препятствовать мне уйти на фронт. Я хотел бы, чтобы мою жизнь взяли на спасение революции... Я утратил всякую веру в людей, стоящих у власти, и вынужден не утрачивать веры в идею народных масс... Над моей докладной запиской от 16 марта в Реввоенсовет, видимо, посмеялись, а если бы она была принята во внимание, не было бы теперь местного фронта.

Смилга. Меня зовет Москва к проводу по поводу вашего выступления. От имени Реввоенсовета Республики приказываю вам не отправлять ни одной части без разрешения!

Миронов. Уезжаю один, но жить здесь не могу, меня жестоко оскорбляют.

Смилга. Приезжайте в Пензу, здесь сейчас командующий Особой группой Шорин и Трифонов, сообща решим план действий. Не создавайте сумятицы.

Миронов. Выехать в Пензу не могу, ибо не верю в безопасность...

Смилга. Вашей безопасности ни что не угрожает. Это я заявляю вам официально.

Миронов. Прошу разрешить конвой в 150 человек.

Смилга. Хорошо, возьмите 150 человек и приезжайте немедленно.

Миронов. Прошу поставить в известность 23-ю дивизию, что я вызываюсь в Пензу... Только вам, как человеку, которому я глубоко верю, товарищ Смилга, я поручаю себя.

Смилга. Выезжайте немедленно. Вполне уверен, что все недоразумения разрешим. Спешу на аппарат. До свидания...

Через некоторое время телеграфист отбил в Пензу дополнительно: «Тов. Миронов ушел и просил сказать, что с его гибелью погибнет Южный фронт... А вот тов. Скалов просит сообщить, где ему находиться в отсутствие Миронова?»

Смилга. Пусть Скалов приезжает вместе с Мироновым. Знает ли Скалов разговор?

Телеграфист. Все знает.

Смилга. Хорошо. Ждем...

Все, слава богу, утряслось. Повеселели глаза у Миронова. Сказал Булаткину мягко, осевшим голосом:

— Едешь со мной. Все уладим. Распорядись там насчет конвоя...

Казаки комендантского эскадрона начали седлать лошадей. Засыпали овес в переметные сумы, подтягивали подпруги. Ехать в седлах собирались вроде до Рузаевки, а там — поездом.

Миронов с Булаткиным и Скаловым пили утренний чай у открытого окна, переговаривались. Волнение спадало.

Влетевшая в окно оса пожужжала вокруг самовара, словно определяясь среди незнакомых предметов и запахов, и уверенно влетела в опустевшую фаянсовую баночку из-под пчелиного меда. Там, на самом дне, еще обсыхала сладкая сахаристая корочка.

— Чует, окаянная, куда ей надо, — засмеялся Булаткин благодушно.

— Лето кругом. Благодать, — вздохнул Миронов. — Глаз бы не отрывал от этих лесов, от земного цветения. А тут...

— Лето... — подтвердил и Скалов.

Внезапно к вагону прискакал Михаил Данилов на запаленном коне — он ездил с нарядом в Рузаевку, его все ждали. Вбежал в вагон, не похожий на себя от злобы; от его беспечной улыбчивости и следа не оставалось. Миронов еще от стола понял, что на станции не все ладно, поднялся навстречу.

— Так что ж, Филипп Кузьмич, насмехаются над нами, что ль?! — закричал Данилов, минуя уставные правила. — Там ни черта не знают, ничего слухать не хотят! Этот комендант станции... св-волочь, Мурашов! Я, говорит, вас обязан арестовать, а не вагоны вам выделять!

— Что-о? — почернел от гнева Миронов.

— Там был еще один политработник с Восточного фронта, проездом, товарищ Муралов, так он выслушал нас, говорит: надо поезд Миронову предоставить, а тот — нет, и все! И отбил, гад, телеграмму прямо в Серпухов, что Мироиов-де самовольно требует состав!

— Как это так самовольно? Телеграмма же! — выругался Булаткин. — И точно сказано было: не вошь точит, а гнида!

Миронов молча оглядел присутствующих, сдерживая бешенство, спросил Михаила со скрытой издевкой:

— Говоришь, Данилов, что приезжий политотделец советовал вагоны Миронову дать? Видишь, со стороны оно видней! A-а, св-воло-чи, заговорщики проклятые, что делают, а?! Там, под Тамбовом, кровь рекой льется, а им хоть бы что, хоть трава не расти!

Он сорвался.

Вызвал адъютанта Соколова, приказал созывать митинг к выступлению на фронт.

— Вы не должны этого делать, товарищ Миронов, — перешел на служебный тон Скалов. — Это будет мятеж.

— Все, все! Разговоры окончены! — закричал Миронов. — Поведу корпус на Дон, к родной дивизии! Там много оружия, целые склады резерва, есть и снаряды. Остальное отобьем у белогвардейцев! Сейчас же, на митинге, опрошу каждого из командиров, кто со мной — тот и друг! Я им покажу! И Мамонтову, и этим гадам, слизнякам ползучим, что забрались к народу за пазуху!

— Товарищ Миронов... — увещевал Скалов. — Так же нельзя!

— Митинг, немедля! — словно в истерике закричал Миронов.

ДОКУМЕНТЫ

По телеграфу. Военная

Пенза

Члену РВС Республики гражданину Смилге И. Т.

Копия: Всему трудовому русскому народу

От лица подлинной социальной революции заявляю: Первое — не начинайте со мною и корпусом вооруженной борьбы, ибо платформа наша приемлема: вся власть — народу в лице подлинных Советов крестьянских, рабочих и казачьих депутатов, избранных на основе свободной социальной агитации всеми трудящимися.

— Первый выстрел принадлежит вам, и, следовательно, первую каплю крови прольете вы.

— Доказательством того, что мы не хотим крови, служит то, что в Саранске остаются все коммунисты на местах.

Мною арестованы две недели назад два коммуниста за организацию покушения на мою жизнь — Букатин и Лисин, — но и в этом случае я их освободил бы, если бы не знал, что на совести этих бывших уголовных элементов лежит много невинно пролитой крови населения слободы Михайловки. С первым выстрелом с вашей стороны они будут расстреляны, как элемент, способствовавший восстанию на Дону и грязнивший партию коммунистов...

Если на этих пунктах соглашения возможны, КЛЯНУСЬ, что генерал Деникин будет разбит и Социальная Революция спасена. Если нет, погибла она и погибло преждевременное, уродливое явление — коммуна и ее вдохновители...

Донской корпус ждет от вас политической и государственной мудрости, чтобы общими силами разбить Деникина. Но если он [корпус] доберется до фронта, он сделает это один!

Командующий Донским корпусом

Гражданин Усть-Медведицкой станицы Ф. Миронов.

24 августа 1919 г.

ПРИКАЗ

Председателя РВС Республики № 150

12 сентября 1919 г.

Бывший казачий полковник Миронов одно время сражался в красных войсках против Краснова. Миронов руководствовался личной карьерой, стремясь стать донским атаманом.

Когда полковнику Миронову стало ясно, что Красная Армия сражается не ради его, Миронова, честолюбия, а во имя крестьянской бедноты, Миронов поднял знамя восстания.

Вступив в сношения с Мамонтовым и Деникиным, Миронов сбил с толку несколько сот казаков и пытается пробраться с ними в ряды Н-ской дивизии, чтобы внести туда смуту и передать рабочие и крестьянские полки в руки контрреволюционных врагов.

Как изменник и предатель, Миронов объявлен вне закона. Каждый честный гражданин, которому Миронов попадется на пути, обязан пристрелить его как бешеную собаку.

Смерть предателю!

Председатель РВСР Троцкий.

Выписка из протокола № 100 Казачьего отдела ВЦИК

30.IX.19 г.

Присутствовали: тт. Чекунов, Коробов, Кузюбердин, Кайгородов, Нагаев, Седельников и Долгачев.

Слушали: Доклад тов. Чекунова по поводу речи тов. Троцкого на общегородской конференции РКП (б) (Москва), в каковой т. Троцкий, докладывая о мятеже Миронова, упомянул, что вместе с Мироновым участвовал и один из членов Казачьего отдела Булаткин...

Постановили: Ввиду того, что... вопрос о мятеже Миронова находится в стадии расследования и выяснения виновных лиц... признать, что указание т. Троцким в своем докладе на участие в мятеже члена Каз. отдела не только не отвечает действительности, но и вообще преждевременно. Тов. Троцкий не доложил о доверии Миронову со стороны и центральной Советской власти вообще и военной в частности... Подтверждая о полной непринадлежности т. Булаткина к Казачьему отделу, довести до сведения т. Троцкого, что т. Булаткин (командир 4-й бригады 10-й армии, награжденный орденом Красного Знамени) прибыл в Москву 8 июля 1919 г. в качестве командированного для поступления в красную Академию Генерального штаба, куда, однако, за окончанием приема впредь до 15 сентября не имел возможности поступить.

Принимая во внимание положение и деятельность т. Булаткина, Казачий отдел... нашел возможным командировать его... во вновь формируемый Мироновым корпус... так как высшая центральная власть проявила полное доверие тов. Миронову.

 

7

Вне закона.

Россия Советская именем Троцкого отказывает Миронову в доверии сражаться за ее свободу...

О, эти двадцать дней вне закона — пятьсот верст немыслимого похода-бегства из мордовских лесов и болот к родным куреням, к молчаливо ждущей в далеких тылах, в неописуемой дали родной 23-й дивизии!

Двадцать дней без сна, в стычках с заградотрядами, демонстрациях атак без выстрела со своей стороны, дни и ночи тяжелых раздумий, ярости, веры и надежды на сумасшедший случай и удачу, споров с близкими друзьями, наконец — раскаяния и черного молчания наедине с собой и своей совестью.

Еще под самым Саранском, в пятидесяти верстах, и под Малым Умысом, а затем при переходе через железную дорогу мелкие части ополчения из Рузаевки и окрестных сел пытались окружить и задержать Миронова, но демонстрацией конной атаки кавалерия Миронова рассеяла ополченцев. У разъезда Симбухово ждал на путях бронепоезд, ахнул над головами конников разрывным с картечью, половина пехотинцев бросилась в лес и не вернулась в строй. Глянула им в глаза красная, огненная смерть. Миронов вызвал комполка Фомина, приказал демонстрировать ложную попытку прохода под мост, по руслу какой-то пересыхающей речушки. Пока поезд усердно обстреливал маячивших в низине конников, позади него развинтили и разобрали рельсы, взрыли полотно, основная масса пехоты и конница миновали железную дорогу невредимо. Отряд Фомина имел урон, но все же сумел искусными вольтами на виду бронепоезда отвлечь на себя внимание, а потом пропал в мелколесье, будто его и не было.

Вначале Миронову ничего не стоило пробиваться через эти мелкие заставы ополченцев, без единого выстрела, не проливая крови, только одним воинским мастерством побеждая неопытных, а часто и необстрелянных штатских вояк. Но вблизи наводненной войсками и штабами Пензы устрашающие приказы Реввоенсовета все же дошли до мятежного корпуса. И тут был конец всему предприятию Миронова: узнав, что весь поход признан высшей властью мятежом, а командир ихний вне закона, пехотинцы стали уходить открыто. Часть их сдалась властям для опроса и примерного наказания, другие рассеялись по окрестным рощам и веретьям, откуда их еще недавно выманивали уговорами и строгостями в Красную Армию.

Однажды на привале Миронов устроился в тачанке, расчехлил пишущую машинку и сам отпечатал два десятка писем-воззваний от лица красного командования к дезертирам, а также копии своего письма к Смилге. Эти листовки раздавали по дворам в тех деревнях, которые в дальнейшем приходилось миновать в пути. Были и митинги в некоторых селах. Но успеха Миронов не имел, никто не хотел вступать в отряд, признанный мятежным.

— Дохлое дело, — сказал по этому поводу Булаткин. — Тут одно слово «казаки» всех настораживает. Если бы мы были на Дону — другое дело!

От Большого Вьясса, что на пензенской дороге, шли с Мироновым только кавалерийские эскадроны, около тысячи человек, и во главе этого единственного полка, рядом с мятежным комкором ехал начдив-1 Булаткин с орденом Красного Знамени на линялой летней тужурке и с ним еще двадцать семь коммунистов, которых объединял теперь в группе Александр Изварин, бывший нарком по контролю в правительстве Подтелкова и Ковалева. По утрам Миронов здоровался с каждым из них за руку, подчеркивая этим свою расположенность к членам партии, и хорошо знал каждого в лицо. Почти все были земляками: Горбунов Иван, Багдасаров Павел, Клевцов Иван, Соломатин Илья, Моргунов Тимофей, Хорошеньков Илья, Савраскин Григорий, Данилов Михаил, Якумов Степан, Соколов Никандр, Страхов Кузьма, Чекунов Николай (брат члена Казачьего отдела ВЦИК Чекунова Федора), Малахов Дмитрий, Попов Никифор, Братухин Петр и другие. А латыш Оскар Маттерн был знаменосцем отряда, под охраной двух рядовых казаков и эскадронного Кире я Топольскова...

Неукоснительно выполнялся приказ Миронова: не стрелять по своим, хотя бы они и объявляли войну. Мы — не мятежники, мы — солдаты революции, красные бойцы!

Впрочем, два, три раза разведчики из боевого охранения все же отстреливались; Фомин, повинившись, сказал, что стреляли мимо и в воздух, но видно было, что врет...

Пятьсот верст по проселкам Пензенской, Саратовской, Воронежской губерний к Хопру и Дону, к родной Медведице. Слезы из глаз!

Когда миновали Пензу, Фомин опять подъехал к Миронову и указал на два телеграфных провода, идущих по столбам вдоль проселка.

— На Балашов ведь провод, Филипп Кузьмич. А нам его миновать придется...

Миронов посмотрел на него, словно очнувшись.

Небо было хмарное, и на бегущих тучах едва заметны были эти два тонких провода, по которым бежала уже наверняка депеша: перехватить и задержать отряд Миронова в окрестностях уездного города.

— Порви связь, — сказал Миронов хриплым голосом.

И отвернулся...

Близ поселка Беково вышли наконец к Хопру, еще очень узкому и маловодному в верховье. Но все же поили коней на белой, чистой песчаной косе, среди привычных по-домашнему красноталовых кустов. Обнимались, многие молодые казаки не скрывали слез.

Миронов успокаивал, как мог, скрывая внутреннюю тревогу и усталость:

— Ничего, ничего, дай бог миновать Балашов, а там!.. Там пойдем безлюдными местами... Как только соединимся с дивизией, возьмем артиллерию и патроны, так немедля бьем но тылу Мамонтова, товарищи! В этом наше спасение!.. Считанные дни! Важно обойти без потерь Балашов, потом еще Новохоперск... И не нарваться раньше времени на авангард Мамонтова, с этой стороны мы перед ним еще слабоваты...

Казаки посматривали настороженно: верит ли он сам в такую удачу, кто знает?

10 сентября были обстреляны под Балашовой и атакованы каким-то смелым отрядом при переходе через Хопер. Миновали брод, потеряв несколько человек убитыми, рассеялись по низкому левобережному займищу, и тут ударила гроза с холодным предосенним ливнем. Укрыла от посторонних глаз беглый отряд.

По всему видно, начиналась осень. Стали обкладывать землю дожди, туманы, раскисали дороги, по ночам в рощах низал холодный ветер. Кони закуршавели, опали телом, приходилось чаще делать привалы и дневки. Всадники обросли бородами, со стороны походили на разбойников. Кутались в башлыки, проклинали судьбу, но никто не пытался задеть Миронова — все понимали непоправимость избранной им дороги...

За Хопром отряд перестали тревожить, погоня отстала.

13 сентября, вблизи от станицы Аннинской, выехали из речной поймы на чистое поле. Дождь продолжал моросить, переходя опять на грозу, видимость сократилась. Лошади месили супесную грязь, охлюстались до брюха, всадники тряслись в седлах, как неживые. Миронов, с красными, набрякшими от бессонницы глазами, подсчитал дни похода и остающиеся версты до Глазуновки и Скурихи, где располагалась 23-я. И тут из дождевой мглы, дорожной слякоти вывернулся на усталом коне начальник разъезда Илья Хорошеньков, прокричал за пять шагов:

— Конные массы впереди, товарищ Миронов! — и тут же поспешил успокоить командира, зная общую опаску о возможной встрече с белыми. — Но, кажись, кони короткохвостые там, не чужие в общем!

— Хорошо смотрел? — спросил Миронов.

— Видите, дощ какой, товарищ Миронов, черт ли за них поручится! Вроде — короткохвостые...

Миронов натянул поводья усталого коня.

— Сделаем привал, ребята, покурим... Илюха, а тебе — наметом назад! Разузнать точно! Хоть вывернись наизнанку! — и обернулся к ординарцу Соколову: — Никандр, проверь сам, пожалуй, тут ошибки понесть никак нельзя.

Соколов с Топольсковым скрылись в обложившей степь дождевой мути. Миронов подозвал Булаткина и постоянного своего «квартирмейстера» Данилова. Совещались тихо, не скрывая близкой опасности. Что, если мамонтовцы на пути? Целый корпус, на взлете успеха и торжества, а нас — один полк, без пулеметов и патронов, с одними шашками, что же делать? Отходить?

Впервые в жизни Миронов почувствовал не только сердцем, но и всей похолодевшей кожей, что такое страх. Мгновенный испуг не только от предчувствия смерти, но от сознания краха всех его надежд, утери жизни как возможности борьбы за свое, кровное, за всех людей, знавших и любивших его, за молодую жену и любовь свою Надю, несущую в себе зачатие новой, маленькой, дорогой ему души...

Неужели не исполнятся его надежды теперь, в пятидесяти верстах от дивизии, как исполнялись они десятки и, возможно, сотни раз в боевых переделках?

Противная штука — страх, леденящий душу, напрягающий горло до того, что его перехватывает невидимой удавкой, глохнут слова, да и сама душа расстается с подлым, дрожливым телом...

Минут пятнадцать не было вестовых, Миронов сверился с золотыми, наградными от Реввоенсовета, часами, приказал протронуть коней вперед. Грязь зачавкала и заплескалась под копытами, усталые кони шли оступаясь. От крупов, поливаемых дождем, — пар... Миронов напрягал слух и зрение, хотел не упустить какого-то решающего мига, но ничего не проглядывалось пока впереди. Двигались, словно темной ночью, вслепую, когда ничего не видно впереди, хоть выколи глаз!

Наконец стал различим топот копыт, замаячили всадники. весь разъезд Хорошонькова с Топольсковым и ординарцом Соколовым.

— Ну, что там?

— Товарищ Миронов, свои! В версте — корпус Буденного... Но слышите? — они, черти, разворачиваются к бою! Аннинская у них в тылу, не про пущают нас!

«Черт возьми, откуда же тут корпус Буденного? Он же был под Царицыном, неужели ради нас перекинули в эти места? Или шел с фланга на Мамонтова да замешкался?.. Вот это, кажется, и в самом деле конец!»

Дождь все моросил, всадники стояли под башлыками, нахохлившись, и только ближний Соколов да еще Булаткин видели, как медленно бледнело осунувшееся, чугунное лицо Миронова.

Да, только что мелькнувшая надежда — а вдруг моя родная дивизия, мироновцы, соколики родные, вышли навстречу своему бывшему командиру?.. — такая пустая и наивная, но и такая сладостная надежда сразу рассыпалась прахом, и вот уже до очевидности все стало ясно, определенно не только на много дней вперед, но и на всю оставшуюся в запасе жизнь...

Теперь уже не было страха в душе, как и всегда в решительные мгновения боя, а только горючее, сжигающее душу сожаление. Все кончено. Не дошел каких-то пятидесяти, может, ста верст! Как во всех российских былинах и сказках — не хватило одного конного перехода, черт возьми! Всегда у справедливого дела короткие ноги, у честного человека не хватает минуты, шага, взгляда, слова, какого-то заколдованного мгновения для исполнения мечты и долга!

«Не дошел. Судьба!»

Взял в руки последнюю волю свою, круто обернулся к Булаткину:

— Костя! Перестроение. Духовой оркестр — в голову отряда! Знамя расчехлить. Знаменщиков — ко мне!

Робость пропала, кони и люди задвигались, подъехали латыш Маттерн и начальник караула Топольсков. Расчехленное знамя кровавым пятном поднялось над рыжеватой блеклостью осеннего дня. Провисло в мелкой кисейной пряже осенних дождинок.

Старший из духовиков на белой, широкой в крупе, выносливой кобыле поднес к мокрым, напряженным губам мундштук коротенькой трубы:

— Начали!..

— Шагом, вперед! — сказал Миронов.

Одиннадцать медных труб и пронзительно звонкие тарелки оркестра рванули и вознесли к небу плачущую и гневную мелодию «Интернационала». Эта угрожающая медная музыка подтянула сникшие ряды всадников, и даже умные, вышколенные строевые кони из последних сил взбодрились, подобрали крупы, мгновенно запросили повода и заплясали дробным перебором копыт.

— Умирать — так с музыкой! — сказал вполголоса беспечный по гроб жизни Данилов.

— За то я тебя и люблю, Миша, — так же тихо сказал Миронов.

Дождь ослабел настолько, что видимость была уже на добрую версту. Лежала во все края унылая, осенняя равнина с блеклыми травами, и в этой беззащитной открытости сближались две группы всадников. С одной стороны — две полных дивизии Буденного, готовых к бою, и с другой — жалкие остатки саранского корпуса, семьсот безоружных всадников на качающихся от усталости и запала конях, при одной учебной пушке без снарядов.

Оркестр играл «Интернационал», духовики понимали власть этой минуты и выжимали из себя все, что могли, чтобы поднять мелодию на самую высшую громкость и силу.

Миронов вынул свою именную серебряную шашку и, держа клинок почти вертикально, положил кончик его на погонный ремень у плеча — это был сигнал к вниманию. Быть, как в бою, не бежать, если бросятся оттуда в атаку или откроют пулеметный огонь, умирать героями.

Никто не мог бы сказать ему, что станет с его всадниками даже через мгновение. Их могли попросту вырезать из пулеметов, не допуская сближения и не тратя слов попусту. Но Миронов еще цеплялся надеждой за какой-то последний, непредвиденный шанс...

Если — не вырежут?

Если будет хоть минута общения с конармейцами.

Если под этот революционный, гремучий гимн затеять митинг...

Если сказать им…

Если...

На одном из митингов, в попутной деревушке, женщины-крестьянки заплакали от слов Миронова, бьющего тревогу за жизнь своего народа, и благословили его. Так неужели же здесь никто не поймет его заботы?

Какая тут у Буденного дивизия? Шестая или четвертая? Сельские казаки или калмыки из Второго Донского округа?

Черт возьми, если бы и вправду организовать митинг, отпраздновать встречу прославленных конников по-братски, как и следовало бы перед общим ударом по Мамонтову!

Если бы!

Панически и беспомощно металась душа, билась застигнутая врасплох мысль, не находя выхода, ведь там разворачивались к конной атаке.

Трубы оркестра гремели революционным восторгом, рокотали, и вдруг иная, жалостливо-щемящая нота забирала силу, кричала пронзительно по павшим в борьбе и падала ниц от сознания неисполнимости человечьих надежд. И вновь поднималась над степью резкая, разрывающая душу, медная песнь:

...проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой вести готов!..

Медленно вбиравшее влагу корпусное знамя уже не плескалось и не вилось от движения воздуха и хода лошади, а мертвенно повисало над плечом и стременем знаменосца, большевика Оскара Маттерна. Латыш верил, что пока революционное знамя в его руках, никто не посмеет назвать его изменником и мятежником...

Миронов по-прежнему держал клинок в руке, давал команду «внимание», а впереди развертывались подковой эскадроны и полки чужого корпуса. Потемнело в глазах от усталости и перенапряжения. И вдруг, в гуле оркестра, в шорохе мокрой одежды, скрипе седел, Миронов расслышал далекий, еле слышимый и все же предостерегающий шепоток станичного деда Евлампия, встречавшегося ему волею судьбы в самые решающие минуты; старичок был слаб, но говорил когда-то вещие слова, выветрившиеся из сердца Миронова и вновь ожившие в тяжкий миг: «У Идолища — три головы, Филиппушка, запомни. Три головы!..»

С трех сторон охватывала черная подкова встречных всадников немногочисленный отряд Миронова, никакого боя здесь не могло быть даже и по силам, не говоря о том, что Миронов с самого начала запретил подымать руку на своих... Люди все уже поняли, ехали понурясь, и лишь трубачи все еще напрягали последние силы, ибо не имели права в такую минуту прерывать этой последней мелодии, песни великого порыва к подвигу и смерти. Звенела и плакала матовая от дождя медь:

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой пест и готов!..

— Гроб с музыкой! И чего они там дудят, черти? — сказал Буденный, стоя на крыльце крайнего дома в Аннинской, под жестяным навесом с резным петушком на коньке. Тут было сухо, над головой не капало, но звуки оркестра доносились явственно. Вестовой доложил, что мироновцев совсем немного: сот шесть, может, семь всадников, и кони здорово приморены. Оружия практически никакого, да стрелять они вроде и не собираются.

— Гроб с музыкой! — смеясь, повторил Буденный и обернулся к столпившимся вокруг помощникам. — Ока! Где ты? Стрелять не надо, наши там... Возьми в кольцо и прикажи разоружиться. Приказ Реввоенсовета! Вокруг Миронова — отдельный конвой. Этого белого гада, полковничка, нынче же под трибунал и — в расход!

Первый помощник комкора-1 и начдив-4 Городовиков, преотличный всадник и рубака, взгорячил своего свежего конька и помчался на изволок, в степь, откуда доносились звуки «Интернационала». Шевелилась впереди цепь его всадников, передового заслона на пути саранских мятежников-мироновцев.

В степи было мокро и неуютно, легкий брезентовый балахон сразу намок и встал коробом. Городовиков, опытнейший и бывалый кавалерист, понимал, как пристали кони мироновцев, как искали сухого пристанища казаки, а тут еще эта медная музыка прямо-таки разрывала душу, и приходилось забирать волю свою в кулак. Там были, конечно мироновские казаки, но и сам Ока Городовиков по службе царской тоже был казак Второго Донского округа, носил красные лампасы... И Миронова в последних оперсводках, до мятежа, называли героем и красным начдивом, каким был нынче и Ока Городовиков... Как с ним разговаривать, когда он под красным стягом и с этим «Интернационалом», при медном оркестре? Красный, но — вне закона?

Приказ надо выполнять, надо разоружить этого бывшего героя.

Четвертая дивизия, сжимая полукруг, почти уже окружила группу всадников, держала карабины снятыми «на руку», настороженно ждала развязки. Мироновцы остановились, скучились... Оркестр обессиленно смолк... Усатый всадник у знамени вложил клинок в ножны, приставил ладони к лицу и прокричал негромко, очень просто, будто ничего особенного не совершалось вокруг:

— Командира части прошу ко мне!

Вот какой он, Миронов, важный... Чего захотел! Городовиков пустил шагом коня, подъехал ближе. В голосе от гнева прорвался акцент:

— Какой командир! Вы окружены, вне закона! Сложить оружие!

Миронов стоял в стременах, вытянувшись, как сполошный флажок на пике при добром ветре, снова приложил ладошки ко рту:

— Мы идем на Мамонтова, давайте не стрелять «свой своего не познаша»! Я прошу принять нас на красный митинг, выяснить всю нашу линию, за Советы!

А вот этого слушать Городовиков был не обязан. Еще вчера читали в штабе приказ Реввоенсовета о поимке и непременном расстреле бывшего полковника Миронова. Ни в коем случае не допустить соединения мятежников с бывшей мироновской дивизией. Об этом особо ихнему начальнику политотдела товарищу Перельсону звонил из станицы Глазуновской военный комиссар 23-й дивизии товарищ Лидэ и просил лично предпринять строгие меры. Говорил товарищ Лидэ, что Миронов, добравшись до родных станиц и старой своей дивизии, обязательно произведет переполох и склонит красноармейцев в свою сторону, за ним может пойти даже весь штаб во главе с начдивом Голиковым. В этом товарищ Лидэ не сомневается, авторитет Миронова здесь все еще силен...

Разговор был строгий. Ослушаться таких людей, как Перельсон и Лидэ, ни сам Буденный, ни начдив Городовиков, конечно, не могли.

— Никакой митинг! — закричал Городовиков. — Сложить оружие, вы все изменники и — вне закона! Сложить оружие, иначе буду стрелять пулемет! На тачанках ждут команды! Сложить оружие!

Миронов стоял еще несколько мгновений в стременах, глядя на приближающиеся с трех сторон тачанки, вздохнул и приказал складывать оружие.

Казаки из его отряда спешивались, складывали винтовки и шашки в беспорядочную кучу. Тихо, безропотно, устало, как оплошавшие в бою пленники. Булаткин гневно посмотрел на Миронова, осуждая за прошлое, за необузданный порыв, и снял с плеча ремень портупеи. Поцеловал полуобнаженное лезвие клинка у самого эфеса. Подержал еще на весу эту хорошую, геройскую, взятую в бою кавказскую шашку с богатой насечкой и бросил вместе с маузером в тяжелой кобуре в общую кучу.

— Не думал я, Филипп Кузьмич, что все так выйдет у нас...

Вздохнул, как перед смертью. Даже конь Булаткина склонил голову и замер, понимая невеселое настроение своего лихого хозяина.

— Не думал и я, Костя. Чего теперь!..

Винтовки, карабины, шашки, пики — все легло в одно беспорядочное кострище.

Когда окружение завершилось и оружие было изъято, Городовиков спешился, подошел прыгающим, быстрым шагом и взял мироновского коня под уздцы. Увидел, что лицо Миронова до изнеможения было усталым, мокрым, забрызганным грязью... Тоже — вояка!

— Слезай!

Миронов носком сапога отбросил руку Городовикова, сказал хмуро:

— Не груби, калмык. Не видишь, мы сложили оружие? Будем говорить с твоим командованием — Буденным и Зотовым!

— Никакой «говорить», ты — вне закона как бешеный собака! — обиделся Городовиков. — Слезай, ну?!

Миронов тяжело перенес правую ногу через луку, спрыгнул рядом с ним, отдал повод уздечки из рук в руки. Успел оценить малый рост и Кавалерийскую гибкость, крепость его тела. Хороший был, наверное, урядник в учебной команде этот Ока!

— Шашку! — приказал Городовиков.

— На ней гравировка: от лица Реввоенсовета 9-й армии... — рассеянно сказал Миронов, отдавая шашку. И добавил: — Я-то «вне закона», точно. Приказом Троцкого и всей камарильи. А ты-то, Городовиков, почему считаешь меня врагом? Не разобрался еще, калмык, кто друг, а кто враг?

Ваял шашку из его рук обратно, поцеловал именно клинок у эфеса, подержал на уровне груди в обеих руках, вернул. Добавил желчно:

— Только не воображай, что ты именно пленил Миронова! Миронова пленили обстоятельства и сложность борьбы со сволочью всей земли. Запомни, когда-нибудь вспомнишь!

— Вперед иди, Миронов! — вовсе нахмурился невеселый начдив-4.

— Да нет уж, товарищ, — снова усмехнулся с желчностью Миронов. — Нет, я все же командир корпуса, две версты до вашего штаба мне далеко... Поедем верхами, зачем время тянуть?

Городовиков, человек разумный, разрешил всем разоруженным сесть в седла. Беды от этого не предвиделось.

Когда спешились во дворе штаба, к плененным вышел и сам Буденный. Гладкий, одетый с иголочки, свежевыбритый человек с быстрыми хваткими глазами. Искоса, как бы не желая близко встречаться, взглянул на Миронова... Он впервые так видел его, прошлогоднего героя, грозу Краснова и Фицхелаурова. Шли они тогда бок о бок: группа войск Миронова по правому берегу Дона и далеко вырвавшись Вперед, а дивизия Думенко, где Буденный был помощником начдива, по левому берегу. Тогда думенковцы завязли у Торговой и Великокняжеской, крупных опорных станиц противника, а на пути Миронова таких препятствий не было, вырвался аж на Донец... Потом о нем стало не слышно, услали куда-то на Западный фронт. Теперь вот такая история... Мятеж... — невольно размышлял Буденный. — Были на красном Дону самые прославленные конники — Миронов и Думенко, и с нынешнего дня — нету. Думенко лежит в Саратове с вырезанным легким после разрывной пули, а Миронов — вот он, тут, тут и кончится. И останется во всей красной кавалерии один добрый командир...

Решил: надо как-то дать понять этому бывшему полковнику, что он человек конченый... Глянул как-то мстительно, будто давно уже недолюбливал его:

— Как же ты так, Миронов? Пр-р-рославленный, можно сказать, боец, гроза белых атаманов и так подло изменил народной власти?

Миронова будто обожгло оскорбление. Сказал, словно и не был он пленным, не нес на плечах стопудовой усталости, которая связывает иных по рукам и ногам, укрощает речь.

— Ты, Семен, слепой человек! Тебе не понять то, что видно уже без очков каждому грамотному человеку... — и махнул рукой пропаще: — Лучше пляши и играй «барыню»!

Буденный сжевал усмешку, отошел в сторону.

— В трибунал корпуса! — махнул он рукой. — Там тоже грамотные, разберутся!..

ДОКУМЕНТЫ

Из поезда Л. Троцкого

Москва, Склянскому для ЦК, копия — Смилге

16 сентября 1919 г.

Захваченные мироновцы доставлены в Балашов, где функционирует следственная комиссия по этому вопросу. Сношусь со Смилгою о том, чтобы комиссию превратить в трибунал и дело разрешить в Балашове.

1. Большое число обвиняемых (430 чел.).

2. Свидетели в том же районе.

3. Процесс должен иметь воспитательное значение для казачества.

В числе арестованных находится член Казачьего отдела ВЦИК Булаткин, ближайший помощник Миронова. Насколько знаю, есть еще замешанные члены Казачьего отдела ВЦИК. Необходимо, чтобы Президиум разрешил трибуналу рассматривать такие действия своих членов...

Хорошо поставленное дело Миронова послужит ликвидации донской учредиловщины, левой эсеровщины. Полагаю необходимым, чтобы во время процесса тов. Смилга прибыл в Балашов для руководства делом.

Председатель РВС Республики Троцкий

Из доклада Ефремова

В Казачий отдел ВЦИК, копия — в ЦК РКП (б)

15 сентября 1919 г.

...В июне м-це в Донской обл. была проведена мобилизация. Для большей успешности ее РВС объявил эту мобилизацию от имени популярнейшего среди донского крестьянства и казачества тов. Миронова. Мобилизация прошла сносно, появление в некоторых станицах тов. Миронова дало из этих станиц полное количество мобилизованных, в других станицах, куда тов. Миронову не представлялось возможным доехать, казаки волновались. Между ними носились слухи, что нет Миронова в живых, их обманывают, и мобилизованных в результате этого явилось меньше.

Получается приказ РВС об эвакуации мобилизованных в Липецк. Казаки заволновались. Приехал Миронов, успокоил их, устроил грандиозный митинг. В его речах я уловил желание идти навстречу коммунистам, работать с ними в дружбе и согласии. Вспомнил он, как оскорбили его усть-медведицкие коммунисты, как «ликвидировали» его и обвинили в контрреволюционности. Высказал надежду, что этого больше не будет, и с вновь присланными товарищами коммунистами он разобьет Деникина и проч. (...)

Переехали в г. Саранск, приехал туда и Миронов. Первые дни все было хорошо. Затем между Мироновым и Лариным начал намечаться раскол. Оказывается, тов. Ларин в прошлом участвовал в резолюции, выражавшей недоверие Миронову, в результате чего Миронова отослали на Западный фронт.

Начались разногласия, тов. Миронов стал как туча.

Видя скверное настроение Миронова, неопределенность положения и начавшуюся политику «кумовства» политического отдела под руководством тов. Рогачева, я пошел к Миронову.

Он был не в духе. «Тов. Ефремов, — говорит он. — Вы, коммунисты, скажите ради создателя, почему вы не даете определенных отпоров «прогоревшим» политикам, почему затягивается формирование корпуса? Если вы мне не верите, скажите мне прямо, я уйду, не буду мешать, но вы держите меня в заключении и неизвестности. Меня услали на Западный фронт, это была ссылка. Я смирился. Теперь позвали меня, и в результате — ссылка опять, в Саранск. Вот что делают коммунисты. Я знаю, кто это делает. Кажется, остается только застрелиться».

На одном из собраний, собранном политотделом дивизии, произошел грандиозный скандал, в котором некрасивую, скажу — мерзкую роль сыграл тов. Рогачев и другие «хоперские коммунисты». Все это произошло в присутствии тов. Миронова.

На это собрание следует обратить серьезное внимание, оно окончательно раскололо даже политических работников на две стороны и положило окончательную пропасть между Мироновым и политотделом.

Назрел серьезный конфликт. Я встревожился и решил ехать в Козлов. Предварительно, для ознакомления с настроениями и мыслями тов. Миронова, зашел к нему. Он был мрачен, возмущался и волновался. Я успокаивал его и сказал, что понимаю все, что здесь делается, еду в центр и постараюсь там разъяснить создавшееся положение.

Миронов спрашивает: «Вы куда? В РВС Южного фронта? Ничего не выйдет...» и т. д. «К Троцкому не надо, только — к Ленину!»

Я уехал в Козлов: тов. Миронов оказался прав, я успеха не имел.

...Революционные массы казачества и крестьянства, чувствуя к себе недоверчивое отношение политотдела, пошли за Мироновым. Политотдел не понял масс, не мог привлечь их на свою сторону, оттолкнул их от себя, и массы бросились к Миронову. Его операция, если таковая была, имела успех.

Из газеты «Красный пахарь», № 201

За что судят Миронова

Миронову предъявляется обвинение в неоднократных выступлениях на митинге в г. Саранске, а также в пути следования из Саранска к месту расположения 23-й дивизии с открытой агитацией против существующей Советской власти... причем в своей агитации Миронов пользовался разжиганием национальной розни, называя нынешнее правительство «жидо-коммунистическим», употребляя такие же приемы против вождей Красной Армии в лице т. Троцкого.

В устройстве собрания в г. Саранске 22 августа 1919 г. без ведома РВС корпуса, на котором заявил, что самовольно выступает на фронт, призывал к тому же всех красноармейцев, поименно спрашивая по этому вопросу командиров, а в заключение объявил арестованными присутствующих на митинге коммунистов... В выпуске печатных и письменных воззваний, в которых он открыто призывает свергнуть настоящую Советскую власть...

В издании приказа по корпусу о выступления из г. Саранска, после того как ему такое выступление РВС Республики было, безусловно, воспрещено; в проведении этого приказа во исполнение, при безусловном знании, что он в этом случае объявляется вне закона.

В расхищении народного имущества, выразившемся в безотчетном расходовании денежных сумм и запасов продовольствия.

В вооруженных стычках во время следования из Саранска к месту расположения 23-й дивизии с советскими войсками, причем с той и другой стороны были убитые и раненые. В порче телефонных проводов во время этого следования.

В попытке к бегству во время задержания его и его отряда корпусом тов. Буденного.

ПРИКАЗ

Председателя Реввоенсовета Республики М 15!

17 сентября

...Чрезвычайной следственной комиссии в составе: председателя Д. Полуяна и членов тт. Анисимова и Поспелова присваивается право Чрезвычайного трибунала по делу о контрреволюционном восстании Миронова и группы его сторонников против рабоче-крестьянской власти.

Трибуналу приступить к делу немедленно по завершении предварительной работы.

Председатель РВС Республики Троцкий.

 

8

В уездном Балашове, штабной колыбели многострадальной 9-й армии, знавшей измены Носовича, Ковалевского и Всеволодова, крах нынешней летней кампании, наконец-то забушевали страсти возмездия и справедливого выяснения причин. Стало тесно вдруг от конвойных войск, разного рода приезжих «советников» и «экспертов», в числе коих оказался по странности и член Ревтрибунала Республики Крыленко, которого почему-то не допустили на этот раз к прямым своим обязанностям. Много было свидетелей, адвокатов, газетных и прочих информаторов — дело слушалось чрезвычайное, в особом присутствии и почти при закрытых дверях. Балашовская тюрьма не вместила всех обвиняемых (400 беспартийных и 28 членов РКП (б)) под них заняли школу и какие-то карантинные казармы. Решеток там не было, но охрана была зато двойная, бессонная.

Из Саратова приехал общественный судья, бывший агитпроп 9-й армии, кубанский казак Дмитрий Полуян, хорошо знавший главного мятежника Миронова и обстановку вокруг него. Общественное обвинение взял в руки Смилга. Ни на шаг не отходил от них работник секретной контрразведки наркомвоена Троцкого, человек «без послужного списка» и особых примет, но с чрезвычайными полномочиями, со странной фамилией Пауков...

Приехали из Москвы и лица, заинтересованные в судьбе некоторых обвиняемых в ходе процесса в целом: представитель ВЦИК Макаров, от Казачьего отдела — пожилой и рассудительный сибиряк Степанов и от газеты «Правда» писатель Серафимович. Эти трое были, пожалуй, единственными из всех, наводнивших Балашов, которые никак не считали заранее доказанным антисоветский характер выступления Миронова и намеревались принять какое-то участие в разборе дела, как представители правительственных учреждений и партийной прессы. Макаров хотел даже до начала суда ознакомиться с материалами и выводами Чрезвычайной комиссии. Увы, главный обвинитель Смилга, под контролем которого работала комиссия, отказал не только в этом, но и в праве постоянного присутствия на суде.

— То есть как же это? Почему? — спросил быстрого на ногу, почти неуловимого Смилгу Серафимович. — Ведь мы, как-никак, люди, не подверженные фракционным страстям, с одной стороны, а с другой — никто не может в нас, так сказать, сомневаться? Мы хотели бы, например, товарища Степанова выделить в качестве общественного защитника.

— Весь состав суда, в том числе и стороны, нами утверждены, — сказал Смилга. — С вашими просьбами следует обратиться в Москву или лично к товарищу Троцкому.

— В таком случае... мы хотели бы присутствовать в зале заседания как зрители, — сказал Макаров.

— Зрителей не будет, — уточнил Смилга. — Там некуда рассадить обвиняемых. Полный зал!

Макаров и Серафимович переглянулись. Смилга заметил вызывающее недоумение на лицах, пригласил сесть.

— В чем дело, товарищи? — спросил он. — Разве дело идет о какой-то отдельной лич-нос-ти, что вы проявляете такое рвение? Процесс политический, здесь неуместно какое-либо... раз-магничивание. Революция в опасности, а вы собираетесь играть в присяжных заседателей!

И Макаров, как представитель ВЦИК, и Серафимович были, конечно, в затруднительном положении. Во всей Москве, в Пензе и Балашове никто решительно не сомневался, что Миронов изменник и мятежник. Скрытый белогвардеец. Приговор был предрешен, таким образом, заранее. Этому не мешало и то обстоятельство, что вместе с Мироновым попали на скамью подсудимых три десятка заслуженных партийцев, да и сам он с октября семнадцатого ходил в сочувствующих. Но о чем может идти речь, когда у всех на глазах произошел мятеж?

Макаров вздохнул и смолчал, а Серафимович вынул из папки-портфели свернутую вчетверо газету «Красный пахарь» со статьей «За что судят Миронова» и протянул Смилге.

— Зачем же тогда нагнетаются страсти в печати, если процесс политический? — спросил он.

— В каком смысле?

— Ну, например... юдофобство. Я знал Миронова с. юности, это грамотный, начитанный офицер из тех, кто не разделял взгляды правых и, наоборот, придерживался так называемой «старой интеллигенции». Он просто не мог унизиться до «разжигания национальной розни», как пишут в этой газете...

— Помилуйте! — усмехнулся Смилга. — Я сам слышал — однажды Миронов рассказывал еврейский анекдот с «начинкой»!

— Кто же их не рассказывал? — развел руками Серафимович. — Разве только одни юдофобы? Вот те и в самом деле презирают и евреев, и их анекдоты!

— Я повторяю, что это не главное, — сказал Смилга, возвращая газету в руки Серафимовичу, как нечто необязательное. — И это не будет иметь, по-моему, никакого значения.

— Тогда зачем же это разрешили к публикации? — вступил в разговор осмелевший Макаров. — Или вот еще... Доподлинно известно, что Миронов никогда не призывал «свергать Совет Народных Комиссаров»! Наоборот, с первого дня революции...

— Он поносил одного из вождей, товарища Троцкого, этого достаточно.

Макаров и Серафимович вновь переглянулись с недоумением, а Степанов даже плечами пожал. И сказал с рассудительностью сибирского мужика, окая, впрочем, так же, как и сам Смилга:

— Ежели товарищ Троцкий спорил с Лениным по Брестскому миру, то чью сторону нам поддерживать? И как вы его чтите за весь Совнарком? Это очень трудно понять, товарищ Смилга. Наркомов у нас сменилось много, был вон эсер Чернов! Если за каждого будете политические обвинения клепать, то до хорошего это не доведет. Начальство, его надо критиковать и поругивать. И так уж Мамонтов к самой Туле подходил, довоевались. Надо ж в корень глядеть! А тут пишут какую-то чепуху: Миронов коммунистов в Саранске арестовал — ведь не было же такого!

— Странно вы настроены, товарищи, — вздохнул Смилга.

— Не странно. Мы осуждаем Миронова, как нарушителя военной дисциплины, он выведен даже из Казачьего отдела, — твердо сказал Макаров. — Мало того, мы считаем, что поступок его граничит с мятежом. Но зачем искать политических врагов там, где их нет? Были в Саранске у Миронова два заложника, Лисин и Букатин, и Миронов заявлял, что при первом же выстреле со стороны заградвойск оба заложника-де будут расстреляны. Это главный криминал! И что же? Выстрелы по Миронову за время рейда были, конечно, и потери были, а Лисин и Букатин живы и здоровы и выступают теперь главными свидетелями обвинения. Так зачем в газете наводить тень на ясный день? Чего ради?

— Еще пишут, — добавил Серафимович, — что Миронов собирался бежать при соприкосновении с корпусом Буденного. Надо же, в конце концов, хоть немного знать и понимать Миронова! Это недавний герои, красный боец, который чего-то не понял, не стерпел, и только. Но бежать?!

— Мы все это учтем, товарищи, — сказал невозмутимый Смилга. — Большего я не могу вам обещать. На заключительном заседании можете быть.

— Но мы должны быть на суде, — сказал Макаров. — У товарища Серафимовича — мандат центральной газеты «Правда».

— Ничем не могу помочь, — развел руками Смилга.

Их поразила резкая перемена во внешнем облике Миронова. Он стал явно не похож на себя.

Человек в окладистой черной бороде, сидевший на передней скамье, разительно напоминал плененного Пугачева, но безвременно состарившегося и уставшего духом. Надломленного каким-то неожиданным поворотом мыслей, раскаянием, упадком души... У него были изверившиеся, угасшие глаза, как у человека, переболевшего возвратным тифом. Они еще взывали, ждали чего-то, его глаза, но без всякой надежды — это был не тот Миронов, не вояка и острослов, а глубоко виновный в чем-то, немощный старик. Молча оглянулся на вошедших и опустил голову.

« Плохо... — подумал Серафимович. — Суд-то у него не на виду, а в собственной душе, как видно. И суд беспощадный, над самим собой! Но за что именно?..»

Из того, что слушалось на суде, было ясно, что никто из обвиняемых виновным в антисоветском характере мятежа себя не признал. А за нарушение воинской дисциплины Миронов всю вину принял на себя, как командир части. Громкий процесс в отношении четырехсот с лишним обвиняемых после этого следовало бы считать судом над единственным виновником всей этой трагедии. Но Смилга почему-то не хотел этого допустить: важной для него оставалась массовость мятежа... Миронов со своей стороны напирал на фатальное совпадение некоторых случайных, а иногда и умышленно подготовленных кем-то обстоятельств и фактов, толкавших его к выступлению. Наконец, прорыв белых под Новохоперском и вопль тех красных казаков, семьи которых безжалостно казнились нахлынувшими на Верхний Дон деникинцами...

Он не скрывал и своего желания действием выразить некий подспудный протест против повсеместного недоверия красным казакам, но в этом смысле добился безусловно обратного и очень винит за это себя: теперь-то их как раз и называют в речах и газетных статьях «потенциальными мятежниками и анархистами...»

Комиссар Макаров не мог не чувствовать, чем закончится процесс. С разрешения председательствующего Полуяна, подняв руку, задал подсудимому Миронову вопрос:

— Если бы в момент выступления в Саранске вы, Миронов, получили вызов в Казачий отдел ВЦИК, членом которого вы были, то выехали бы в Москву или нет?

Миронов обернулся, глянул ожившими глазами на Макарова и Серафимовича и ответил односложно, согласием. Его защитник, типичный цивильный адвокат с тонкими манерами и в пенсне на шнурочке, тут же попросил сделать перерыв. Обвинитель Смилга отказал, не находя существенной причины для этого. В своей обвинительной речи затем Смилга потребовал высшей меры наказания для главных виновников, то есть Миронова и его штаба, и строгого тюремного возмездия в отношении остальных.

Судья предоставил последнее слово Миронову.

Тишина в зале заседания, нарушаемая лишь поскрипыванием старых стульев, шелестом бумаги на судебном столе да сдержанными вздохами обвиняемых, теперь стала предельно глубокой и напряженной. Миронов поднялся, стал вполоборота к судьям, так чтобы можно было обращаться частью и к своим сподвижникам, заполнившим до предела здание уездного суда.

«О чем он будет говорить? — подумал Серафимович, в волнении положив пальцы на рукав сидящего рядом Макарова. — О чем можно говорить, когда сюжет уже полностью исчерпан?..»

В руках Миронова появился обрывок какой-то бумаги, он сказал:

— Граждане судьи, когда я очутился в камере номер девятнадцать, я занес свои впечатления в эти первые минуты пребывания в камере на клочке бумаги, который останется после меня... Дико в первые минуты в этом каменном мешке, и когда захлопнули дверь, сразу как будто и не понимаешь, в чем дело: всю жизнь боролся за свободу и в результате ты же и лишен свободы!..

Обвинитель здесь приписывает мне какую-то «скромность» в части побуждений, но я хочу, наконец, чтобы меня поняли... В этом каменном мешке я, быть может, впервые задумался свободно, не было ни одного врага около меня, ни одного человека, который мешал бы мне...

— Он неисправим, — заметил Серафимович шепотом, как только можно тише, теснясь к Макарову. — И здесь хочет, как видно, продолжить выяснение отношений... Вам. Матвей Яковлевич, надо бы уже уходить, поезд в Москву через полчаса.

— Да. Сейчас, — кивнул Макаров. — Надо, конечно, в Москву, здесь все ясно как божий день.

Между тем голос Миронова исподволь набирал силу, взгляд опять стад живым, упорным. Правда, никто не верил в какой-либо успех этой речи, да и сам он, пожалуй, не верил, но продолжал отстаивать нечто свое, именно то, что перед лицом суда отстаивать если не бесцельно, то поздно... «Неисправим... — снова вздохнул Серафимович. — Из каждого положения, самого, кажется, безвыходного, хочет если не выкарабкаться, то хотя бы для будущего и для других извлечь наибольший урок! И какую-то пользу, вот главное. Да. Это ему как раз и зачтут, здесь же, и немедля!..»

Миронов как будто даже успокоился. Он подробно рассказал о своей мятущейся жизни, стихийной своей борьбе с произволом властей при царе и генералами-казнокрадами, своей искренней радости по поводу народной революции... Нынешнее свое преступление он осуждал и раскаивался в содеянном, прося суд учесть это.

— Оглядываясь на всю революционную деятельность и видя, что ты сейчас находишься под судом и обвиняешься в тяжелых преступлениях, невольно на мысль приходят слова «Вы жертвою пали...» — говорил с глубоким чувством Миронов. — Товарищ Смилга настаивает на самом строгом наказании. Да, суд должен быть беспощадный, но в данном случае я просил бы вас с сердцем отнестись к этому процессу, несмотря на то, что ко мне относились до сих пор враждебно и сейчас не доверяют мне. Но я заявляю всем своим поведением, что я не против Советской власти, а что обстоятельства были такие, которые сделали из меня не человека, а вещь, утратившую почти возможность отдавать себе отчет в своих действиях. Я не управлял, а обстоятельства управляли мной... Я считал своим гражданским долгом иногда указывать, и даже громко, на те несправедливости и безобразия в новой нашей жизни и действительности, видя, что это все может привести к печальному концу. Я лишь хотел указать на те ошибки и недочеты, из-за которых ныне белогвардейцы опять хозяйничают на всем нашем Юге... Мне тяжело принимать на себя кличку — предатель, изменник .Так называли меня белые, так называют меня теперь, а я боролся и не жалел собственной крови за Советскую власть, ее интересы. Я прошу вас об испытании, дайте мне возможность оставаться на позициях революционного борца и доказать, что я могу защищать Советскую власть, дайте мне эту возможность, чтобы я мог защищать революцию в самые ее критические моменты!

Тишина вокруг была по-прежнему гробовой. И в этой тишине в задних рядах кто-то вдруг не выдержал и по-бабьи всхлипнул...

Макаров глубоко вздохнул, поднялся и тихо выбрался из зада заседаний. Ему надо было спешить в Москву.

Через некоторое время был объявлен перерыв, а поздно вечером председатель Чрезвычайного трибунала Полуян огласил приговор:

Главных виновников саранского мятежа: Миронова, Булаткина, Матвеенко, Фомина, Праздникова, Данилова, Изварина, Федосеева, Дронова, Корнеева и Григорьева — расстрелять. Остальных участников дела приговорить к разным срокам лишения свободы...

Приговор выслушали в тягостном, горьком молчании, затаив дыхание, еще не веря в ужасный и непоправимый смысл определения суда: на рассвете завтрашнего дня (либо через семьдесят два часа, по утверждении Москвы) тебе, тебе лично и твоим соратникам, которые откликнулись на твой открытый призыв, — смерть.

Булаткин кашлянул, стремясь разрушить угнетающую тишину в этом запущенном уездном помещении, как бы сопротивляясь душевно тому, что сказал судья. Кто-то в середине зала вздохнул с облегчением, не усмотрев своей фамилии в первой десятке, среди тех, кому на рассвете предстояло прощаться с жизнью. Тяжело свалился на пол, потеряв сознание, комполка Корнеев. И вновь в задних рядах, у двери, раздался громкий вопль, на этот раз женский. Какая-то свидетельница забилась вдруг в истерических рыданиях. К ней подошли тут же два охранника-красноармейца и вывели под руки.

— Нет, нет, не-е-е-ет! — дико кричала молодая женщина, сопротивляясь, падая, не желая покидать из вида тех, кто стоял ближе других к судейскому столу.

Александр Серафимович встал, хотел выйти к женщине, чтобы успокоить и, может быть, помочь красноармейцам, но двери за ней уже закрылись, крик словно обрезало, и тут раздался спокойный, преодолевающий спазм гортани голос Миронова.

— Я прошу граждан судей разрешить нам, кто осужден к смерти, провести последнюю ночь... не в одиночках, а в общей камере. Поддержать друг друга. Проститься.

«Между прочим, как он все же держится? Ведь говорили, что и у него жена теперь на последнем месяце...» — подумал Серафимович.

— Я думаю, что эту нашу просьбу можно удовлетворить, — кашлянув, добавил Миронов.

Дмитрий Полуян, кубанский казак в темно-синей черкеске с газырями, которую до суда надевал лишь на митингах перед казаками, обходясь, как всякий интеллигент, штатским сюртуком в обиходе, напряженно замер под взглядами смертников. Его смутили, без сомнения, крики женщины, прозвучавшие вне распорядка, смутила и отчасти застала врасплох просьба осужденных. Можно ли позволить это? Не будет ли от этого какого эксцесса? Тем более в такую ночь?

Посмотрел в сторону обвинителя Смилги и сидевшего чуть в стороне порученца наркомвоена Паукова. Требовалось, по-видимому, их согласие.

— Я думаю, можно удовлетворить последнюю просьбу осужденных, — подумав, сумрачно сказал Ивар Смилга.

— Спасибо, — потухшим голосом откликнулся Миронов.

— Заседание закрывается, — сказал судья Полуян. — Подсудимых препроводить в тюрьму под строгим конвоем.

Чрезмерно гулкими были шаги десяти пар сапог по бетонному полу тюремного коридора, пронзительно и певуче звякали, соприкасаясь, створы вязанных из железных прутьев дверей между корпусами и в переходах, все было отчетливо и ясно, как в первый день творения.

Суд получился скорый и неправедный, хотя бы потому, что все подсудимые признали себя виновными и раскаялись.

Гурьбой вошли в пустую, чисто выбеленную камеру.

Было мгновение неподвижности, столбняка — от этой гулкой пустоты, от безысходности, и вдруг захлопали, ударили подошвы в бетонный пол, кто-то рассыпал чечетку-цыганочку. Это лихой рубака, бывший комполка Праздников, замычав, словно от тяжкой раны, бросился в пляс... Сделал два-три коленца с отчаянностью пьяного гуляки, но что-то, видно, оборвалось внутри, оглянулся. И не было в лице его никакого выражения, не лицо, а доска, пятно... Кинулся от всех в угол, уткнулся лицом в ладони и зарыдал, как маленький мальчик, тявкая и мыча нечленораздельно. Жалко и судорожно задвигались под гимнастеркой сведенные лопатки.

Ужас и безысходность давили всех, но каждый принимал судьбу по-своему. Вечный весельчак и легкомысленный шутник Миша Данилов, весной вежливо изгнанный из состава Казачьего отдела ЦИК именно за беспечность и резкие высказывания по адресу «когорты славных», вместе с главным ее вождем Троцким, теперь утерял эту вечную свою веселость и праздничность, задумался. Было для всех самое время задуматься. И не потерялся в эту минуту Миша Данилов. Подошел сзади к рыдавшему товарищу, обнял за плечи крепкими жилистыми ладонями, оторвал от стены. Начал успокаивать и стыдить:

— Праздников, ты же молодчина был, ухарь! Рубил кадетов, ну? Брось, парень, двум смертям не бывать!

«Какой молодец, какой твердый кремень этот Миша Данилов, дураковатый с виду весельчак!..» — подумал Миронов, напрягая всю свою волю, чтобы не расплавиться, не сникнуть, как никли другие. А ведь сил хватало не каждому не только здесь, на последнем краю, а и во время суда... Метались души человечьи в страхе и раскаянии, желая обмануть судьбу.

Вовсе сломался Булаткин. Его и понять можно отчасти, он ведь не был единомышленником Миронова, а только пристал к общему движению... Начал вдруг утверждать, что еще раньше видел неправоту Миронова в его разладе с политработниками, всегда старался, дескать, связать враждующие стороны, а в походе следил-де за комкором, чтобы тот не свернул вправо и чтобы в этом случае убить его... Миронов в этом месте засмеялся и сказал громко:

— Хоть перед смертью, Костя, не мелочись дешевой брехней!

Судья Полуян оборвал реплику сердито и задал вопрос Булаткину:

— В своем письме к комбригу С. вы писали: «Миронов не только великий стратег, но и великий пророк»... Это ваша фраза?

— Да, это моя фраза... — собравшись в комок, сказал Константин.

— И еще, — снова спросил судья. — «Если он восстанет, то за правду, за истину, за волю»?

Константин опустил голову:

— Это мои слова.

Дронов, прожженнейший из штабистов, служивший на Украине, по его словам, в штабах шести разных правительств, тут просто начал валять дурака. На вопрос, почему он пошел с Мироновым в рейд, ответил коротко: «Чтобы не терять оклад довольствия, который не выдавали уже два месяца».

— Скажите, слышали вы когда-нибудь от Миронова отзывы о товарище Троцком? — последовал вопрос обвинителя Смилги.

— Да, — сказал Дронов. — В некоторых деревнях во время похода были митинги, на которых говорили такую фразу: «Недавно я прочел в газете, что России нужна твердая диктаторская власть, и не думает ли уж Лев Троцкий стать диктатором России?»

Теперь он, Дронов, уже не смотрел на Миронова, потому что очень винил его, считал зачинщиком всей этой беды, и все же не мог ни в чем упрекнуть прямо, в глаза... Силач Изварин был совершенно разбит, смят. В камере опустился на пол, обхватил колени руками. Плакал без слез.

Бывший офицер Федосеев, из рядовых выслужившийся на германской, мрачно обернулся к Миронову с вопросом:

— Неужели этот, наш... отдел, в Москве... ничем не подможет нам, а? Не сможет?

— Приговор обжалованию не подлежит, — сказал Миронов.

Нет, нет, сам-то Миронов еще на что-то надеялся, ждал какого-то спасительного вмешательства, грел в душе каплю веры, но никак нельзя было тешить и подогревать эту слабую надежду в других, цепляющихся верой за тебя, — что же тогда получится с ними завтра на рассвете, в решительный час?

— A-а... ч-черт с ними! Однова живем!

Это сказал забияка Фомин, Яков Ефимович, отчаюга-урядник из Вешек, тот самый, что сумел в феврале переманить восемнадцать белоказачьих полков от Краснова под высокую руку Миронова и соседней Инзенской дивизии! Стал спиной к окну, руки по швам, как в строю. И вдруг заиграл старую, служивскую песню, с которой обычно возвращались сотни из лагерей и с войны по родным станицам. Песню, от которой, бывало, холодело под ложечкой от всяких предчувствий, горячее билось сердце.

Напрасно ты, казак, стремишься,

Напрасно мучаешь коня:

Тебя казачка изменила,

Другому счастье отдала!..

Неграмотно, по-хуторскому пел Яков Фомин, коверкал слова, как их пели по хуторам, но именно так и было понятнее, вернее для станичного слуха: не тебе изменила она, проклятая казачка, а именно тебя на кого-то иного, третьего променяла! И не сердце отдала, как следовало в песне — что там сердце, кусок кровавого мяса! — а самую жизнь, все ее счастье тому же искусителю, исчадию адскому передоверила! Она, любовь твоя разъединяя, на чью верность ты только и надеялся!

Притихли вокруг. Миша Данилов хотел даже подтянуть, смаргивая молодыми, слинявшими чуть от солнца ресницами набегающую слезу, но тут опять вмешался сам Миронов.

— Не ту песню, братцы... Молодец, Яков, но погоди. О другом надо! За что жизни свои положили, за что под пули шли, раны принимали, за что погибаем? Рази ж только за молодую любовь-разлуку, братцы мои, станичники?

Говорил, как всегда, с упоением, жарко и бесстрашно, будто речь тут о ком-то другом, не о твоей лично жизни и смерти, о всеобщей судьбе.

— Данилов, затяни, милок, какие при царе не пели, в душе хранили! А мы подтянем...

Михаил сморщил лоб, стал напротив Якова Фомина, руки протянул и положил на его широкие, окатистые плечи. Глазами сказал: не робей, подтягивай!

А голоса были у обоих великие, из глубины, прокопченные солдатской махоркой, матюгами в строю, простудным кашлем сдобренные, и песня родилась и потекла, словно талая вода с мелкими, холодящими льдинками. И Миронов, опустив голову, влился третьим голосом:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов.

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой вести готов!

И если гром великий грянет

Над сворой псов и палачей, —

Для нас все так же солнце станет

Сиять огнем своих лучей!

Не пошла все-таки и эта песня. Фомин подтягивал все слабее, а другие вовсе молчали, углубившись в себя, не сумев превозмочь упадка душ. И вдруг за стеной, где сидели остальные казаки, те, кто не прощался еще с жизнью, но кто оценил и песню, и порыв смертников, мучившихся выбором последних слов, донесся другой, многоголосый запев:

Смело, друзья, не теряйте

Бодрость в неравном бою,

Родину-мать защищайте,

Честь и свободу свою!

Если ж погибнуть придется

В тюрьмах и шахтах сырых,

Дело, друзья, отзовется ,

На поколеньях

Живых!

Миронову показалась даже, что он расслышал в общем хоре нетвердую, ломаную запевку латыша Маттерна! Его была любимая песня, слова старых политкаторжан! И здорово пели казаки эту чужую песню, но опять надо было вмешаться, сменить, чтобы не повторять много о смерти и могилах. Дождавшись паузы, поиска слов (не все знали эти слова), Миронов затянул сам свою любимую, старую «Марсельезу»:

Отречемся от старого мира.

Отряхнем его прах с наших ног...

Там поняли, подхватили — гудело большим хором за крепкой стеной:

Мы пойдем к нашим страждущим братьям.

Мы к голодному люду пойдем,

И пошлем мы злодеям проклятья...

Больше не за что было держаться в эти часы, кроме слов, объединяющих и скрепляющих души. Только в этом и было спасение, чтобы не упасть духом ниже себя, не потерять рассудка. В песне, какой она выходила именно сейчас, души сливались воедино, принимали дружеские объятия, и оттого меньше охватывала их пустота и жуть, не столь очевидным был призрак близкой смерти...

До полночи гремела тюрьма «Варшавянкой», «Марсельезой» и «Интернационалом», и конвойные с любопытством оглядывали тускло светящиеся окна тюрьмы, вздыхали, в первый раз не понимая, что же произошло такое в жизни, кого и от кого они охраняют, держат под крепкими замками. А когда приустали и сели голоса осужденных и стало слышно раздельное, личное дыхание каждого, приблизилась минута самая тягостная, минута предчувствия. И тут неугомонный Яков Фомин снова запел хриплым, вызывающе громким голосом, фальшивя на прихотливых переходах старинной донской песни. Что-то хотелось ему высказать не только словами, но и этим вызывающим хрипом, надорванностью голоса и души. И в песню помалу начали вступать, вплетаться и другие тихие, задумчивые голоса:

Но и горд наш Дон, тихий Дон, наш батюшка

Басурманину он не кланялся,

у Москвы, как жить, не спрашивался.

А с туретчиной — ох, да по потылице шашкой вострою

век здоровался...

А из года и год степь донская, наша матушка,

За родной порог, за отца и мать,

Да за вольный Дон, что волной шумит,

В бой на смерть звала

со супостатами...

Кто-то в углу плакал, сдерживаясь, взахлеб, как удушенный, кто-то рядом скрипел зубами. Миронов из последних сил старался сдержать биение расходившегося сердца, боялся, что оно разорвется раньше назначенной минуты. Спасение было в распаде сознания, частой смене мысли и чувств. Упадок духа сменялся вдруг смертельным восторгом, как в рукопашном бою, в рубке... С ржанием и визгом накатывала на него шальная лавина конницы, угрожала стоптать, просверкивали вокруг молнии шашек, и припоминались почему-то литературные строки (может, оттого, что всегда хотел сочинить хорошие, звучные стихи о жизни, подвиге и чести, но они ему не давались, выходили куцыми, ученически слабыми...) — строчки о том, что «есть упоение в бою и бездны страшной на краю», и сразу же приходило прозрение, страшная явь. Вспоминал тщету всяческих подробностей и суетных движений души, ненужность своего последнего слова перед судьями. Он зачем-то хотел растолковать им честность своих намерений: «Моя жизнь есть крест, который я всю жизнь упорно несу на Голгофу», но и эти слова не произвели никакого впечатления...

Да. Два страшных года прокатились над Доном, над всей Россией, теплой людской кровью напитались и степи и само небо, а лучше ли стало жить на свете, Миронов?..

Нет, нет, довольно мыслей, довольно душевной боли — сейчас это все лишнее, все оказалось тщетным и бесполезным... Забыться, забыть хотя бы на час, полтора все, избыть душевную усталость, упадок сил перед утренним, последним подъемом...

...Приснилось то, чего он сроду не видел и не мог бы представить в ясных и четких подробностях: каторга, иркутские (или какие-то другие в Сибири) копи, земля изрытая, обезображенная, измордованная карьерами, дощатые трапы и тачки об одном колесе, чахлые ельники, похожие на казачьи пики, увенчанные черными лохмотьями изорванной вражьей одежды...

На трапах с тачкой увидел человека — это был Радищев, не то декабрист Лунин, а возможно, и политкаторжанин Ковалев... Исхудавший до последней прозрачности человек в арестантской одежде, в шапочке, в кандалах. Остановился на дороге и что-то искал упорно, что-то очень важное для себя и других; увидел на дороге, там, где прошли до него сотни и тысячи ног, лежавший в глине самородок золота... Огромный самородок немыслимой цены, которым можно было откупить волю всех окрестных каторжан! С виду-то он напоминал простой камень-голыш, придорожный булыжник, пыльный, никем не замеченный. Но посвященному открывался истинный вес и цвет самородка. И взял тот самородок человек-каторжанин, и сунул за пазуху, в карман, чтобы вечером показать людям, выкупить себя и других на волю. Но в тот же момент стражник увидел нарушение и закричал дико:

— Камень за пазухой! У него — камень за пазухой! Брось, стрелять буду!

И сотни голосов, камней вокруг, даже и сами деревянные тачки и трапы заволновались и закричали диким хором: «Камень за пазухой! Камень за пазухой! Брось, брось!..»

Было мгновение, когда человек пробуждается. И в эту долю минуты Миронов увидел, как потерянно опустились руки каторжанина (о нем подумали, что он вор, спрятал золото для себя!..), как он огляделся вокруг с великой печалью, предчувствуя страшную кару и смерть, и прошептал какие-то беззвучные, последние стихи. Словно ветер прошелестел в листьях:

Я все снесу — гоненья в наветы.

Но не казните за Любовь и Честь!

О ты, судьба опального поэта —

И казнь мирская, и благая весть!

Это был, несомненно, Радищев, потому что Ковалев никогда не писал и не собирался писать стихов... И откуда они взялись, в конце концов, ведь Миронов никогда их не читал и не слышал! Можно подумать, что существует некое переселение душ, но думать об атом в нынешнем положении и смешно, и горько.

Он очнулся.

Близился рассвет. Из разбитого окна струился холод. Миронов вздрогнул: бодрящий холодок октября припахивал горьковатым тленом налой листвы.

Кажется, все...

Надя на днях в Нижнем должна родить. Наверное, сына. Фельдшер сказал. Но и это в общем-то не важно: женщина беременна, пришел срок, и она родит. И все. А он не увидит ничего, не увидит ни старших детей своих, ни этого младенца, может быть последнего из рода Мироновых...

Сердце, сердце надо унять, чтобы оно не разорвалось прежде, чем пуля оборвет его стремление жить!

Возникло какое-то движение за дверью и по коридору. Тихо звякнуло железо. Лопаты? Но ведь могилу копали еще с вечера?

Очнулся от тяжкого забытья и Костя Булаткин. Он сидел, так же как и Миронов, на полу, спиной к стене, обхватив локти руками, прижимаясь к ним горячим лбом. Спросил чуть внятно:

— Рассветает?

— Скоро уж, — сказал Миронов.

Возникло новое движение в длинном коридоре, за дверью, и они оба медленно поднялись, стали у стены плечом к плечу, замерли в ожидании.

Близилась минута.

Миронов вспомнил слова молитвы и усилием воли прогнал их. Взял себя в руки, зная, что сейчас все будут смотреть на него. Как в смертельном бою.

Сосредоточиться, уйти в себя...

Час — до конца. Может, и меньше.

Мысли, мысли — скопом, вскачь, разорванные... Последняя исповедь.

Сейчас ты кончил беседу с богом, своей совестью. Человек, приготовься к смерти. Через час ты должен умереть. Очисти свою душу, ведь скоро тебя спросит небо: исполнил ли ты назначение, смертный, которое я дал тебе, посылая на землю?

Исполнил ли?..

Чуть слышный звук, похожий на скрежет дальней задвижки или скрип железных петель в дальнем конце тюремного коридора, приглушенный к тому же толстой дверью, был слаб и все же пронзителен, страшен, замораживал кровь в жилах. Отчетливо отдались в длинном проходе шаги — несколько пар топочущих ног...

— Идут!.. — тревожно привстал рядом Булаткин.

Все десятеро заворошились, каждый по-своему. Кто-то застонал, словно спросонья, и наяву ударил себя кулаком по голове, другой стал креститься, позабыв, что неверующий... Праздников закрыл лицо ладонями и прижался ничком к холодной стене, как провинившийся школьник. Корнеев, совершенно раздавленный, потерявший остатки воли, распластался на бетонном полу, раскинув руки, и только вертел головой, словно с кем-то не соглашался, возражал молча...

Провернулся со скрежетом большой железный ключ в замке по ту сторону двери, гукнула снятая накладка, распахнулась дверь. И первым в тусклом свете мелькнуло белобрысое, спокойное лицо Смилги, за ним Дмитрия Полуяна и Анисимова, а потом лик Сыренко, командира и начальника по приведению приговоров в исполнение — лицо судьбы...

Миронов поднялся во весь рост, поправил на голове папаху и скомандовал тихо, но внятно — всем своим:

— Встать! Смирно!..

 

9

Был поздний час, но все окна в Кремле светились.

Макаров очень быстро миновал пропускную у Троицких, его здесь знали, и почти бегом прошагал по пустынной площади к подъезду Совнаркома. Часы на Спасской пробили одиннадцать раз.

В своем кабинете — двери оказались не запертыми — Макаров нашел за столом Михаила Мошкарова, председателя отдела, недавно прибывшего из командировки с Донщины, а с ним рядом делопроизводителя Долгачева и машинистку, а в углу дремал и дежурный казак Сонин. Поздоровались, и по встревоженному лицу Мошкарова он повял, что сидят они в его комнате не случайно, стряслось нечто непредвиденное.

— У вас что, побелка, что ль, что вы на чужую квартиру переселились? — спросил Макаров. Он был взвинчен, и шутка выглядела почти что неуместно.

— Перейдешь... на квартиру! — сказал Мошкаров, освобождая за столом место. — По решению Реввоенсовета опечатан весь наш отдел. И Енукидзе не спорил с ними, такое сложилось общее мнение в связи с Саранском. Казаки — мятежники, хоть ты что!

— Они что, с ума посходили?! — закричал Макаров, теряя самообладание. События в Балашове и длинная дорога вымотали даже его крепкую натуру. Великолепный его чуб встал дыбом.

— Сейчас подъедет Тегелешкин, напишем бумагу и завтра с утра к Михаилу Ивановичу. Он тоже в отъезде, — сказал Мошкаров.

— Так. Не внушаем доверия, значит? Но Миронов-то к нам через Реввоенсовет и попал!

— Ну да. Когда весь Казачий отдел выезжает в Ярославль на подавление Савинкова, тогда к нам доверия хоть отбавляй... — промычал обиженно Мошкарой.

— Значит, завтра ждете Калинина?

— А что же делать?

— Надо к Левину. Если он еще у себя, — сказал Макаров и, захватив рабочую свою папку, вышел из кабинета.

Ленин работал.

Это было 7 октября. Войска Деникина только что взяли Воронеж, их авангардные части подходили к Орлу. Председатель Совнаркома только что самолично разогнал Реввоенсовет 8-й армии («Дюжина говорунов!») и назначил командующим и единолично ответственным на Воронежском направлении бывшего члена ЦК Григория Сокольникова. Этому не помешало и определенное недоверие к нему Льва Троцкого. Были разосланы гневные телеграммы по адресу Шорина и командующего другой группой войск Селивачева. Момент был самый неподходящий для какого-либо ходатайства по части Миронова, но иного выхода у Макарова не было, а в Балашове приговор был определен еще до Суда.

Фотиева через полчаса пропустила его к Ленину.

Макаров вошел, поздоровался и без обиняков доложил Владимиру Ильичу о том, что по распоряжению Троцкого опечатан Казачий отдел ВЦИК.

Ленин был очень занят, до предела утомлен, другие мысли и заботы бороздили высокий лоб.

— Да? Так что? — переспросил Ленин, вскинув устало-настороженные глаза, и Макаров увидел, что взгляд его не обещал ничего хорошего.

— Троцкий приказал опечатать отдел. Из этого можно заключить, Владимир Ильич, что он хотел бы похоронить некоторые документы, хранящиеся у нас. Есть там и копии докладов на ваше имя.

— Какие... копии? — так же остро, напрямик спросил Ленин.

— Например, письмо командира Донкорпуса Миронова из Саранска.

— Когда Миронов посылал такое письмо?

— 1 августа, военной почтой, на имя Председателя СНК.

— Это что же, почти за месяц до мятежа? Но я такого письма действительно не получал, — сказал Ленин, проявляя заинтересованность.

— У нас в отделе есть копия... Это очень важное письмо, Владимир Ильич. Там изложены причины, по которым...

— По которым члены Казачьего отдела, то есть правительственного органа, ВЦИК, учиняют антисоветские мятежи?

И голос Ленина, и слова, сказанные с предельной отчетливостью, предостерегали Макарова. Но тем и велик был Ленин, что при нем можно было высказывать и противоположную точку зрения на событие.

— Владимир Ильич, Казачий отдел предан Советской власти, это не раз было доказано в самые острые моменты борьбы. И будет не раз подтверждено. Миронов... безусловно совершил тягчайшее нарушение воинской дисциплины, но он не мятежник! Это слишком пристрастная информация... наших противников, — твердо говорил Макаров. — Невероятно же: Миронов бросился из Саранска с криком: «Я разобью Деникина!», а его тут же схватили «с поличным»... Если бы он соединился со своей бывшей дивизией, то, думаю, Мамонтов был бы уже разбит и рассеян!

— Каким образом? — посмотрел исподлобья Ленин.

— Полупьяные казаки Мамонтова, не раз битые этим «красным чертом», как они его называют, не смогли бы просто выдержать одного вопля: «В тылу — Миронов!» Не говоря о его боевых и оперативных качествах, как командира корпуса.

Ленин смотрел с некоторой досадой и недоверием. Слишком легко рассуждали многие о разгроме Мамонтова и Деникина. Шапкозакидатели!

— Так где же письмо? — нетерпение сквозило в словах Ленина. Его отрывали от работы. — Давайте свою копню!

— Отдел опечатан, — сказал Макаров, в эту минуту совершенно позабыв, что копия письма лежала в папке, зажатой у него под мышкой.

— Так снимите же печати, какая забота! — раздраженно сказал Ленин. — Скажите коменданту, пусть снимет!

Через десять минут сургучные печати с дверей были сорваны, Михаил Мошкаров со своими сотрудниками вернулся на место, а Макаров выложил на стол Председателя СНК докладную из Саранска в два десятка машинописных страниц. Заодно оставил и свою записку, которую направлял ранее Ларину с попыткой примирить враждующие стороны. Уходя, Макаров просительно вытянулся у двери, как и подобает военному:

— В Балашове, Владимир Ильич, вечером закончился процесс, Миронова могут расстрелять через один-два часа, уже рассветает... Но это вредно отразится на всем ходе борьбы с контрреволюцией на Дону. Не говоря о другом. Прошу вас не допустить расстрела.

— Хорошо, — сказал Ленин, рассматривая бумаги на столе. — Сегодня утром как раз принято решение ВЦИК о помиловании Миронова. Это решение передано в Балашов телеграфом…

Макаров вышел из кабинета Ленина почему-то на цыпочках, будто боялся нарушить покой и тишину в ночном коридоре этого здания.

Ленин пробежал глазами первые строки и абзацы мироновского письма, с характерной для себя быстротой охватив общее содержание. Сразу же и заглянул в конец, где исповедь мятежника завершалась припиской: «Преданный Вашим идеям, комдонкор Миронов», тут же вызвал секретаря.

После двенадцати дежурила Гляссер, очень юная, красивая женщина. Ленин извинился за столь поздний вызов и, несколько отмякая душой после ознакомления с письмом, внутренне радуясь, что он и на этот раз не опоздал в сложном деде, попросил:

— Позвоните, пожалуйста, в Балашов вторично... по делу Миронова. Подтвердите утреннее решение, чтобы они там не поспешили с приговором и прочим... Да! И Троцкому передайте это. Очень важно.

Гляссер понимающе кивнула, и по ее виду Ленин понял, что поздний час не сморил ее, она, как всегда, была подтянута и спокойна. И с полным пониманием отнеслась к сути вопроса.

Пора было уходить на отдых, но докладная Миронова оказалась в определенном смысле вопиющей, от нее нельзя было оторваться, отложить на завтра. Факты, правда, были знакомые, о них уже говорилось на прошлом партсъезде, но в новом изложении они просто прожигали душу. Ленин, не отрывая глаз от письма, нашел машинально своими быстрыми и чуткими пальцами карандаш в стакане письменного прибора и, уже несколько успокоившись, заново перечитывал некоторые места, делал пометки. На полях появлялись галочки, подчеркивания, краткие надписи: «слишком...», «верно», «гм-гм...», «целиком согл.», «надо справиться», «чудовищно...» и во множестве излюбленный значок «Sic!». Откинувшись в жестком кресле, Ленин коротко и остро подумал обо всем этом и вызвал Дзержинского. Феликс также не спал в этот час.

Худой, издерганный, порывистый человек этот не радовал Ильича своим видом. Подорванное еще на каторге здоровье не выносило нагрузок, ночной работы, вечной тревоги. Пора было отправлять главного чекиста куда-нибудь в Ильинское или даже в Крым, в Ливадию, подлечиться, просто отойти душой от кипучих обязанностей в ЧК и Центральном Комитете... Но до Крыма теперь очень далеко, войска Дыбенко оставили этот пленительный уголок нашего юга, да и путь перерезан не единожды... Отпуск Дзержинского откладывается...

— Архиинтересное послание, Феликс Эдмундович, которое значительно опоздало, но все же подтверждает наше решение о помиловании Миронова! — Ленин, вытянув руку, разглаживал странички письма. — И знаете, этот Миронов чем-то мне... импонирует. Как ни странно, да! Не изволите ли: почти ультимативный вопль середняка-крестьянина, кое-где непонимание очевидных вопросов, но при этом — несгибаемая, ка-те-горическая вера в нас, большевиков! Вот, полюбопытствуйте!

Протягивая Дзержинскому пачку листков, добавил:

— Ка-те-горическая вера! А мы его в облаву, как волка, знаете, с флажками по всей окружности! Да-с, получилось не совсем, не обошлось и без темных фракционных делишек!.. Я бы считал даже необходимым по вашей части, Феликс Эдмундович, допросить с пристрастием этого комиссара Рогачева, да. Помнится, я специальной запиской как-то предупреждал его... в части перегибов с крестьянами...

Дзержинский, просматривавший письмо Миронова, здесь поднял голову и утвердительно кивнул на последние слова. Ленин добавил:

— И потом... мне кажется, такие дела не стоит полностью передоверять контрразведке Троцкого. Пусть они шпионов и лазутчиков вылавливают в зоне действия войск, коихк нам в преизбытке засылают и Деникин и Антанта! А это дело политическое, компетенция Чрезвычайной Комиссии. Вам не кажется?

— Кажется, Владимир Ильич, — сказал Дзержинский. — Очень даже. За некоторыми в высшей степени идейными фракционерами Троцкого нужен очень подробный догляд, как выясняется. Особо на Южном фронте. Они устраняют неугодных им лично, об этом даже Орджоникидзе сообщал из Екатеринодара. Идет тихая расстановка «своих» по нужным местам, это очевидно уже и на сторонний взгляд, так сказать... И вообще — почему Троцкий в последнее время не считает нужным присутствовать на заседаниях ЦК? Для него — особая дисциплина?

— Хорошо, ставим и этот вопрос в повестку, — сказал Ленин и тут же сделал пометку на листке бумаги, лежавшем перед ним. — А письмо вы заберите к себе, пожалуйста, и хорошенько расследуйте все обстоятельства, в том числе и саранское дело, как я сказал, о политотдельцах Ларине и Рогачеве. Вопрос очень серьезный, когда мелкие, личные распри и дрязги начинают преобладать над общей политикой. Не исключено, что придется даже вызвать Миронова к нам в Москву.

И повторил как напутствие:

— Прошу вас, Феликс Эдмундович, расценивать это как дело первоочередное и архиважное в связи с положением на Юге. После заслушаем на Политбюро. И проверьте еще раз Балашов, чтобы там не спутали чего-нибудь по причине склок и удовлетворения мелких страстей...

Дзержинский заложил листки в свою папку. Вышел сухой и натянутый, как тонкая тетива; Ленин проводил его долгим взглядом и снова подумал, что Феликса недурно было бы отправить на санаторное лечение и отдых. Но не так скоро, не так скоро, очень серьезные дела вокруг!

Часы пробили четыре, близилось утро.

Ленин поднялся из-за стола и сделал несколько шагов, чтобы размяться. «Орел, Орел, Орел... И — Тула! — подумал он о нынешней тяжести на фронте. — Орел или решка, так думают Мамонтов и Деникин. Орел или решка...»

Вспомнил недавнюю свою телеграмму в РВС Южного фронта: «Обязательно, архиважно поймать крестника Сокольникова!» — о Миронове. И скептически усмехнулся.

ДОКУМЕНТЫ

Москва, В. И. Ленину

Военной почтой

Гражданин Владимир Ильич!

В № 158 газеты «Правда» от 20 июля объявлен конкурс на рабоче-крестьянские сочинения. Дано 10 тем, из коих хочется остановиться на самых жгучих для данного момента:

— Почему некоторые крестьяне идут против Советской власти и в чем их ошибка?

— Кто такие контрреволюционеры?

25 июля на митинге мне была подана записка: «Что такое революция и как должно жить человечество?»

Эта одиннадцатая тема, стоящая вне конкурса, уже, казалось бы, запоздавшего после того, как революция совершилась и строительство жизни человека на новых началах продолжается около двух лет, — выдвинутая всем ходом последних событий, — является самой жгучей, самой большой, ответа на которую жаждет услышать вся многочисленная крестьянская масса, все трудовое казачество и, как неотъемлемый член этого однородного тела — масса рабочая, не ослепленная утопическими полетами в область «любви к дальнему» за счет «любви к ближнему».

24 июня с. г. со станции Анна я подал Вам шифрованную телеграмму, в которой между прочим писал:

«Я стоял и стою не за келейное строительство социальной жизни, не по узкопартийной программе, а за строительство гласное, в котором народ принимал бы живое участие». Я тут буржуазии и кулацких элементов не имел в виду.

Только такое строительство вызовет симпатии крестьянской массы и части истинной интеллигенции.

И далее: «Не только на Дону деятельность некоторых ревкомов, особотделов, трибуналов и некоторых комиссаров вызывало поголовное восстание, но это восстание грозят разлиться широкою волною в крестьянских массах по лицу всей Республики. Если сказать, что на народных митингах в «Селах Новая Чигла, Верхне-Тишал и др. открыто раздавались голоса «Давай царя!», то будет понятно настроение толщи крестьянский, дающей такой большой процент дезертиров, образующих отряды зеленых».

Восстание на Елеватке и на р. Терсе, и пока глухое, но сильное брожение в большинстве уездов Саратовской губернии грозит полным крахом делу социальной революции.

Я человек беспартийный, но слишком много отдал здоровья и сил борьбе за социальную революцию, чтобы равнодушно смотреть, как генерал Деникин на коне «Коммуния» будет топтать Красное Знамя труда. И далее: «Политическое состояние страны властно требует созыва народного представительства, а не одного партийного, дабы выбить из рук предателей-социалистов почву из-под ног, продолжая упорную борьбу на фронте и создавая мощь Красной Армии. Этот шаг возвратит симпатии народной толщи, и она охотно возьмется за винтовку — спасать землю и волю. Не называйте этого представительства ни земским, ни учредительным собранием. Назовите, как хотите, но созовите. Народ стонет»,

Я передал в Реввоенсовет Южфронта много заявлений (поданные на Дону). Между ними такое: «Крестьянин 34-го отдела, переименованного в Ленинскую волость. Его семья состоит из 21 человека. Своя коммуна, четыре пары быков. За отказ идти в коммуну комиссар отобрал быков, а когда крестьянин пожаловался, он его убил». Туда же и передал доклад председателя одного из трибуналов Ермакова, от слов которого становится жутко. Повторяю, народ готов броситься в объятия помещичьей кабалы, но лишь бы муки не были бы так больны, так очевидны, как теперь. Чистка партии должна быть проведена по такому рецепту: все коммунисты [вступившие] после Октябрьской революции, должны быть сведены в роты и отправлены на фронт. Вы сами увидите тогда, кто истинный коммунист, кто шкурник, а кто просто — провокатор, и кто заполнял все ревкомы, особотделы. Пример — Морозовский ревком, зарезавший 67 человек, и потом расстрелянный.

А сколько ходит их, негодяев, еще не расстрелянных?!

Скажите, Владимир Ильич, может ли теперь поверить в коммунистический строй жена того убитого крестьянина, его родные, соседи, и могут ли верить вообще все те, кто испытал на себе самовластие коммунистов, заявлению председателя ВЦИК тов. Калинина, когда на митингах и беседах с крестьянами Казанской, Симбирской, Пензенской и Самарской губерний сказал о крестьянском хозяйстве так: «Я самым решительным образом заявляю, что коммунистический строй никогда не будет насильно заставлять крестьянство сваливать свою землю, не будет насильно соединять их дворовое имущество, скот и прочее. Кто хочет, пусть соединяется». Еще тов. Калинин говорил: социалистический строй не только никогда не будет бороться с отдельными крестьянскими хозяйствами, но даже будет всячески стараться улучшать их положение. На крестьянское хозяйство никто не может покушаться.

Э, товарищ Калинин, не только «покушаются на хозяйство», но если кто возразит, то его убивают. При личном свидании с Вами, Владимир Ильич, 8 июля я заявил Вам о сквозящем ко мне недоверии, ибо агенты Советской власти, совершающие противозаконные дела именем власти, знают, что я человек решительный и злых проклятых действий их не одобряю, как не должна одобрить их и власть, если она стоит на страже народного блага и если эта власть не смотрит на народ, как на материал для опыта при проведении своих утопий, по крайней мере в ближайшем будущем, хотя бы и отдающих раем.

Я полагаю, что коммунистический строй — процесс долгого и терпеливого строительства, любовного, но не насильного. О начинавшемся недоверии ко мне я сужу по следующим данным. 4 июля была принята моя инициатива и последовало распоряжение (телеграмма Главкома № 5579/АУ) о формировании Донского корпуса из двух кавдивизий и одной пехотной. Как формирование, так и командование этим корпусом поручено было мне на правах командарма.

19 июля, несмотря на тяжелое положение фронта, последовало указание, что должна формироваться пока одна кавдивизия. Теперь мне известно, что последовало распоряжение о приостановлении и задержке всех эшелонов, направляющихся в пункт формирования. Поводом к этому письму послужила та жестокость коммунистов, о коей поведали собравшиеся беглецы с Дона, а еще более присланные мне письма, указывающие на скрытый смысл этих жестокостей, с которыми я согласиться не могу, хотя бы они и творились «во благо социализма».

...«Весьма секретно. Филиппу Кузьмичу Миронову. Интересы мировой революции в общем и в частности той революции в нашем дорогом отечестве, на нашем родном тихом Доне, которая слишком задела наше с Вами собственное тело и которую желательно довести до того пути, который нам указан незабываемыми именами павших борцов за свободу, — заставляют меня обратиться к Вам с этим письмом. Не нужно быть красноречивым, а также потому, что я считаю себя органическим противником всякой лжи и политически совершенно беспартийным, я постараюсь передать только собственные впечатления и тот тупик, в котором я очутился. Но вместе с тем, не желая быть на одной дороге со шпионами, я позволяю себе не называть ничьих имен, а только передать суть всего дела, и считаю это долгом совести.

Судьбе угодно было натолкнуть меня на этот путь совершенно неожиданно и на то, чего я совсем не ожидал. Мне случайно пришлось видеть один документ (секретный) у члена Коммунистической партии, в котором говорилось: «В Донской области произвести террор, арестовать и расстрелять всех богатых казаков во благо социальной революции и таким путем обезвредить казачье население и сравнять его с бедняками неимущими, а также выселить на казачьи земли Хоперского и Усть-Медведицкого округов из центра 100 000 бедняков, дабы подавить собственное самолюбие казаков». Это сразу же навело меня на мысль: где же обещание Центра о неприкосновенности казачьей земли? Ведь в наших округах помещичьих земель-то нет. Это оказалось утопической ложью, и поэтому мне стало ясно, почему это так сторонятся нас, беспартийных. И нужно принять во внимание, что этот драконовский приказ был написан в апреле 1919 года. Теперь становится очевидным, почему вешенские казаки так ожесточенно сражались: им было просто известно все, и они решили — лучше умереть с оружием, чем быть расстрелянными.

Дальше скажу Вам, что весною, волей судьбы, я был посвящен в некоторые тайны Особого отдела. Там мне бросалось в глаза, что большинство казаков и казачек без видимой вины присуждались к выселению из области, с конфискацией имущества, и теперь я понимаю, что это делалось не просто. После этого становится ясно, почему Миронов стал лишним на Дону весной 1919 года. Да просто потому, что его надо убрать, чтобы он не видел, что делалось с его родиной. Миронов должен был совсем исчезнуть, но вера в него и в его армию не допускала этого, и таким образом мы еще с Вами можем переписываться.

Но на стане наших врагов сложилось обратное мнение. Я 10 апреля был захвачен в плен 204-м Сердобским полком, который перешел на сторону казаков-повстанцев, и по счастливой случайности остался живым. После этого мне пришлось наблюдать много интересного.

Командный состав — все коммунисты. Все их тайны мне известны. Все они прямо и определенно говорили мне, что Миронов пойдет с нами и им известно было еще и тогда, что 14-я дивизия тоже сдастся и откроет фронт. И еще курьезный был документ, полученный мной случайно. В то время он был принят мной за провокацию, но теперь он имеет в себе что-то пророческое, а именно: из Милютинской станицы писали, что Миронов с 40 000 казаков выбивает коммунистов с Дона. Теперь я понимаю, что это не пустой звук, а именем Миронова пользовались обе стороны.

Теперь перейдем дальше. Я по мере своих скудных сил постараюсь передать все подмеченное мною в последнее время. Я столкнулся с коммунистами-казаками и путем искусственно поднятых споров и доказательств от противного убедился, что очень многие из них не видят дальше своего носа и путем словоизвержения прикрывают собственное убожество, в числе захваченных на буксир «сильными» в партии идут в приготовленную им могилу. И я ужасно опасаюсь, что подобное политическое воспитание казаков идеями Маркса поведет к тому, что не десятки, а целые сотни и тысячи казаков будут не с нами. Я по дороге заходил и разговаривал с казаками и заметил, что казаки воображают, что я тоже из стаи «славных», смотрели на меня не только недоверчиво, но с каким-то сарказмом. Но как только путем нескольких метких выражений доберешься до их сокровенных струн души, так лицо их принимает грустное выражение, они чутьем угадывают друга. И все их слова всегда были о том, что биться-то они готовы, но не будет ли их усилие цепью рабства их собственным детям, и не будет ли товарищ Миронов выброшен, как выжатый лимон... Затем я постараюсь выяснить картину советского хозяйства в Саранске. Здесь «работники» проявили себя вовсю. Перевели во владение Совета дома, не считаясь ни с чем.

И люди, не умевшие лениться и громадным трудом добывавшие себе кусок хлеба, лишены его. Фруктовые сады поделены между соседями, считавшими неблагородным достать воды и полить дерево. Люди обложены различными налогами и буквально стонут под гнетом. Но замечательно то, что евреи не попали под эту категорию. Кроме того, у советских служащих — некоего Янковского и Халина — не национализировано ничего. И вот, после всего этого, само собой возникают вопросы: «Скоро ли двинемся на Дон и что мы понесем туда — освобождение от угнетателя Деникина или же понесем на свой родной Дон тяжелые цепи рабства и насилия».

Сообщенное в этом письме меня удивило мало потому, что я уже в главных чертах видел политику коммунистов по отношению к казачеству, виноватого в том, что оно темно и невежественно, виноватого в том, что оно по роковой ошибке родилось от свободного русского крестьянства, бежавшего когда-то от гнета боярского и батогов в вольные степи Дона, виноватого в том, что русский же народ при Петре I задушил ценою потока крови его свободу, виноватого в том, что после навязанного рабства царская власть стала в меру внимательною к казачеству и путем долгого казарменного режима вытравила из него человеческие понятия и обратила в полицейского стражника русской мысли, русской жизни; виноватого в том, что агенты Советской власти оказали ему все большее внимание и вместо слова любви принесли на Дон и Урал — месть, пожары и разорение.

Чем оправдать такое поведение негодяев, проделанное в станице Вешенской, той станице, которая первая поняла роковую ошибку (Красновщины) и оставила в январе Калачево-Богучарекий фронт? Это поведение и вызвало поголовное восстание на Дону. Если не роковое, то во всяком случае грозное, чреватое неисчерпаемыми последствиями для хода всей революции.

1. Комиссар Горохов забрал у одного казака несколько пудов овса и ячменя, а когда тот пришел к нему за платою — он его расстрелял «на благо социальной революции»,

2. У казака бедняка захромала предназначенная к реквизиции лошадь. При расчистке копыт оказалась наминка. Кузнец дал заключение, что «наминка может быть вызвана искусственно»... Ее хозяин-казак расстрелян тоже, по-видимому, во имя социализма.

3. Комендант этой же станицы арестовал, угрожая расстрелом, своего помощника (он теперь у меня) только за то, что тот не нашел ему материала на тройку, т. е. не ограбил никого из жителей. Другой товарищ вступился и угодил туда же. Вступилась, наконец, вся команда и освободила товарищей.

4. Хватали на улице казаков в хороших сапогах или штанах, арестовывали и раздевали их, владельцев, а потом в тесном кругу бахвалились друг перед другом своею «добычею»»

5. Некоторыми коммунистами было награблено всевозможного крестьянского и казачьего носильного платья несколько сундуков. Перед отступлением они начали все продавать. Нашелся честный идейный коммунист и сделал заявку. Их арестовали, но потом нажатием кнопки такими же приятелями-коммунистами этих грабителей выпустили на волю.

6. Морозовский ревком зарезал 67 человек. Причем это проделывалось с такою жестокостью и бесчеловечностью, что отказываешься верить факту существования таких людей-зверей. Людей хватали ночью, приводили в сарай и здесь пьяные изощрялись в том, кто ловчее рубит шашкою или ударит кинжалом. Всех зарезанных нашли под полом этого же сарая. Жрецов социализма впоследствии для успокоения возмущенной народной совести расстреляли...

7. По пути 8-й армии трибуналами «во благо социальной революции» расстреляно более 8000 человек.

8. Реквизированные золотые и серебряные вещи присвоены, причем дележ происходил на глазах отступающего от кадетских банд населения (хутор Березовский Усть-Медведицкой станицы).

О масле, яйцах и прочих видах довольствия молчу: это население должно давать без рассуждения, помня о винтовке в случае сопротивления.

Вот кто — контрреволюционеры!..

Невозможно, не хватит времени и бумаги, Владимир Ильич, чтобы описать ужасы «коммунистического строительства» на Дону. Да, пожалуй, в крестьянских губерниях это строительство не лучше.

«Коммуна — зло». Таково понятие там, где прошли коммунисты. Потому-то много «внутренних банд», много дезертиров. Но дезертиры ли это? Большая часть крестьян судит о Советской власти по ее исполнителям. И можно ли удивиться тому, что крестьяне идут против этой власти, и ошибаются ли они, со своей точки зрения? Нужно ли удивляться восстанию на Дону?

Нужно удивляться долготерпению русского народа.

Некто Д. Варов в № 136 газеты «Правда» в статье «На Дону» касается событий в ст. Вешенской, боясь, видимо, обидеть коммунистов. События эти для него приняли только «неутешительный вид», а восставшие против насилия и гнета казаки переименованы в «белогвардейски настроенных». Вид невинно расстрелянного казака за свой же овес и ячмень или вид зарезанных людей, совершенно верно, вид «неутешительный»... А другой советский корреспондент, некто А. В., все зверства насилия и ужасы вылил в общей фразе: «Не всегда тактичные действия представителей власти».

Подленькая душа писак самодержавия перешла в души писак Советской власти. Слуги освобожденного слова в лакейской ливрее народу не нужны.

Может быть, Владимир Ильич, Вы спросите меня, по какому праву я это позволяю Вам писать? Не могу согласиться, не могу допустить, чтобы на все эти ужасы Вы смотрели бы поверхностно, и чтобы это делалось с Вашего одобрения. Не могу дальше молчать, нет сил выносить народные страдания во имя чего-то абстрактного, отдаленного.

Даже в области социальности коммунистический произвол начинает давать себя чувствовать. И когда меня стараются уверить, что коммунизм дело доброй воли, я верить теперь отказываюсь. Вот пример: перед нами приговор полевого суда при гарнизоне ст. Усть-Медведицкой от 5 октября 1918 года, по делу фельдшера Багрова, обвиняемого в публичной агитации в своем хуторе Горбатов большевизма и мироновских порядков, в порицании войскового правительства и бывшего атамана Каледина, занимался шпионажем в пользу Миронова... К каторжным работам сроком на пять лет с лишением всех прав состояния и последствиями по ст. 23 — 220 Улож. о наказ.

Этот каторжник, освобожденный из тюрьмы нами, обратился впоследствии, как фельдшер, к комиссару с просьбой об определении на службу по своей специальности, но сей «коммунистический муж» спросил его: «Вы коммунист?» «Нет», — ответил тот. «Тогда и места нет!..» И теперь, когда читаешь написанными жирно буквами обращение коммунистов от имени рабочих («Саранская правда» № 65 от 27 июля): «Товарищи крестьяне, мы, рабочие, не хотим вами командовать, мы помогаем вам и ждем от вас помощи», — то чувствуешь, какой ложью это дышит. Достаточно этот же газетный лист перевернуть, чтобы на следующей странице прочитать «Постановление Саранской Чрезвычайной Комиссии» о том, что гр. Синчук за нападки на сотрудника Чрезвычкома и публичное поношение коммунистов подвергнут тюремному заключению сроком на один месяц, а гр. города Саранска Грама — на такой же срок «за публичное поношение советских работников».

Выходит, что никакой критики не позволяем! «Стоять смирно, и, что бы я ни делал, — ни звука!»

Вот тут и поверь председателю ВЦИК тов. Калинину, когда он говорит крестьянам: «Никакого давления и насилия со стороны партийных товарищей и со стороны правительства Советской республики на крестьян не должно быть. Мы несем крестьянам коммунистическое учение, но вместе с тем мы сами должны у этих крестьян учиться». О том, что коммунисты именно командуют и кричат везде «Смирно!», говорит нам и одно из постановлений призываемых на военную службу села Анны Воронежской губернии: «Слушали: О свободе слова на волостном съезде. Постановили: Слово свободы задушено местной властью».

О причинах последних неудач на Юге некто Беляков-Горский в «Известиях», № 131 — 132, пишет: «Боевой опыт не только настоящей, но и вообще всех войн показывает, какая тесная связь должна установиться между фронтом и тылом, прежде чем боевые операции станут планомерными в своем развитии...» К сожалению, такого знания тыла у политических руководителей Южного фронта не оказалось... В результате развернулись картины ужасающей путаницы и произвола отдельных личностей... Наскоро сколоченные волостные и окружные ревкомы своих функций не знали, на казачество смотрели глазами усмирителей...

Растерявшееся казачество разводило руками, ахало, удивлялось и в конце концов пришло к такому выводу, что «коммуния» дело неподходящее, ибо коммунисты «дюже свирепы».

А если бы гр. Беляков-Горский спросил Реввоенсовет Республики или Троцкого: «А что, не подавал ли чего-нибудь Миронов в марте месяце?» То ответили бы ему: «Давал...»

На моем докладе член РВС Республики Аралов написал такую резолюцию: «Всецело присоединяюсь к политическим соображениям и считаю их справедливыми». Да, только один т. Аралов присоединился, только он один оказался дальновидным, но по пословице «один в поле не воин» оказался бессильным проявить свое влияние на благоприятное завершение борьбы на Дону, на благо рабочих и крестьян, на благо исстрадавшегося, обманутого казачества.

Вместо политической мудрости, вместо политического такта, вместо искреннего стремления к прекращению братского кровопролития пришлось в марте прочитать заметку в газетах: «Новые губернии». По вопросу об определении границ Царицынской губернии и о выделении Ростовской губернии подтверждается предыдущее постановление. Делалось именно то, на что указывал генерал Краснов в своих приказах и воззваниях, зажигая пожар на Дону в апреле 1918 года, и то, что казалось провокацией в устах красновских банд. Уничтожение казачества стало неопровержимым фактом... Кому это нужно — не секрет, стоит только быть внимательным к тому, что проделывают над казачьим населением, а вместе с ним заодно и с русским народом.

Может быть, Владимир Ильич, Вы скажете, что я увлекаюсь; нет, зверские приказы по экспедиционному корпусу отдавались. Достаточно Вам их потребовать и убедиться. Это ли не пример истребления?

Есть на Дону хутор Сетраков Мигулинской станицы; хутор большой. Когда-то он служил местом лагерных сборов для казаков, которые устраивались ежегодно при самодержавии. В этом хуторе восставшие казаки Казанской и Мигулинской станиц захватили красного коменданта и с ним тридцать красноармейцев и хотели их расстрелять. Казаки х. Сетракова вступились всем хутором и отстояли красноармейцев. Восставшие казаки удалились. В это время в хутор пришел Богучарский полк из эксвойск и, собрав под видом «на митинг» до 500 казаков, начал избиение. Пока сообщили спасенному ими коменданту и пока он прискакал с возгласом: «Стой! Стой! Что вы делаете?! Этот хутор наш, советский, они меня спасли и людей!» — и потребовал остановиться, то услышал в ответ: «Нам до этого дела нет, мы исполняем приказ». Из 500 безоружных и мирных казаков коменданту удалось спасти только 100, а 400 полегли...

Вот ответ на тему «Кто такие контрреволюционеры»...

В телеграмме к Вам, Владимир Ильич, я молил изменить политику, сделать революционную уступку, чтобы ослабить страдание народа и этим шагом привлечь народные массы на сторону Советской власти.

...Насильственно построенную коммуну ждет участь коммуны Парагвая. Но тогда зачем же такая жестокость и к казакам, и к русскому крестьянству, истребляющим друг друга по своей слепоте? Не пора ли закончить и с опытом коммунистического строительства, чтобы русскому народу не остаться при разбитом корыте? Мы видим, что прямолинейность почти погубила дело.

Мне остается ответить на одиннадцатую тему: что такое социализм и как должно жить человечество... Или, скорее, не ответить, а сказать, ЧТО я ответил на митинге 25 июля с. г. в селе Пособе Саранского уезда, чтобы Вы и партия не сказали, что я контрреволюционер, изменяю трудовому народу.

Я смотрю с точки зрения беспартийного. Социальная революция — это переход власти из рук одного класса в руки другого класса. До революции была в руках царя, помещика, генерала, капиталиста, в руках буржуазии, а теперь она перешла в руки рабочих, в руки крестьян. За это теперь идет борьба. Вместе с властью в руки трудящихся перешла земля, фабрики, заводы, железные дороги, капиталы и все средства производства, какие были в руках капитала орудием угнетения трудящихся масс. Вот этот-то переход всех средств производства к народу и называется их социализацией. Лично я борюсь пока за социализацию средств производства, то есть за закрепление этих средств производства за трудящимися массами, за рабочим и трудовым крестьянством. Лично я убежден, и в этом мое коренное расхождение с коммунистами, что пока мы не закрепим этих средств производства за собою, мы не можем приступать к строительству социальной жизни на новых началах. Это укрепление я называю фундаментом, на котором я должен быть построен социальный строй коммуны.

Фундамента мы еще не построили. Отсюда моя «контрреволюция», нами же по злому умыслу питаемая...

Борьба с контрреволюцией еще в полном разгаре, а уже бросились строить дом (коммуну). Постройка наша похожа на ту постройку, о которой Христос сказал, что подули : ветры, раздули песок, сваи-столбы упали, и дом рухнул. Он рухнул потому, что не было фундамента, а были лишь подведены столбы. Да, Владимир Ильич, трудно особенно теперь к отвечать народным массам, когда они разочарованы в плотниках-коммунистах, когда из соседнего леса высматривает голова дезертира и, насторожив уши, жадно прислушивается: «Не тут ли истина, не здесь ли кроется спасение земли и воли, на которую посягает Колчак — Деникин?» И, чувствуя этот напряженный слух, чувствуя на себе жадные взгляды толпы, продолжаешь:

Человечество должно жить так, чтобы никакого насилия над человеком, который трудится, не было! Оно свободно должно работать хотя бы над тем, с чем застала его революция... Еще лучше, если мужику перепадет что-нибудь от революции и земли помещичьей. А в это время, пока идет борьба с контрреволюцией, борьба за средства производства, деревня наводняется газетами, брошюрами, книгами; идет усиленная работа по воспитанию человека, по воспитанию деревни. Один за другим сменяются лекторы, доказывая преимущества коммунистического строя. А там, неподалеку от деревни, на части бывшей помещичьей земли, опытный агроном руководит строительством коммунистического хозяйства бедняков, выделившихся для общей жизни, для общего труда, для общей радости и горя. Наконец приходит в деревню радостная весть «Колчак — Деникин разбиты, контрреволюция больше головы не поднимет», средства производства остались за массами. В деревню снова потянулись апостолы социализма и коммунизма (но только не современные коммунисты) и уже не с книжками, листовками и брошюрами, а с орудием производства, с машинами. Вот и к вам пришла машина, что зовется тракторной, пашет землю паром... «Ну, граждане, мы приехали на деле доказать то, что говорили на словах. Покажите нам, какой участок земли вы хотели запахать на будущий год?» Земля указана. Разъясняется крестьянам, сколько времени нужно, сколько людей, лошадей и т. д. нужно, чтобы поднять этот участок их силами по старому способу. «А вот мы, — продолжают коммунисты, — с одним техником, что правит машиною, да с двумя подручными от вас, вспашем землю за десять часов...» Через 10 часов слова претворены в дело, истина доказана, мужик сам увидел то, чему не верил. На будущую пахоту он уже сам будет искать машину. И так необходимо проделать со всеми видами обработки земли: боронованием, посевом, жатвой... Наконец сжатый хлеб обмолочен и ссыпан в амбары. Вы рассчитываете, что по числу едоков, на обсеменение и на непредвиденные обстоятельства нужно на год столько-то пудов... а столько-то пудов остается в излишке. Снова расчет — на мануфактуру, деготь, соль и т. п. предметы первой необходимости. А в это время на ваши сельские Советы, фабрики и заводы уже прислали расценку на все предметы потреблении... Вы получаете за хлеб нужные предметы и распределяете между собой. И вот путем долгого и упорного показа народ поймет преимущества общности труда и общности распределения продуктов и сам потянется в артели и коммуны. Но только не тяни его силой, как делается это теперь. На это нужен не один десяток лет.

Я сторонник того — не трогая крестьянина с его бытовым и религиозным укладом, не нарушая его привычек, увести его к лучшей и светлой жизни личным примером, показом, а не громкими трескучими фразами доморощенных коммунистов, на губах которых еще не обсохло молоко, большинство которых не может отличить пшеницы от ячменя, но с большим апломбом во время митингов поучает крестьянина ведению сельского хозяйства...

Я не хочу сказать, что все трудовое крестьянство оттолкнулось от Советской власти. Нет, в ее благо оно еще верит. Но измученное в напрасных поисках правды и справедливости, блуждая в сумерках, оно только обращается к вам, идейным советским работникам: «Не сулите нам журавля в небе, дайте синицу в руки».

А теперь, раскрыв свои задушевные мысли и взгляды, заявляю:

1. Я — беспартийный.

2. Буду до конца идти с партией большевиков — если она будет вести политику, которая не будет расходиться на словах и на деле, — как шел до сих пор.

3. Всякое вмешательство сомнительных коммунистов в боевую и воспитательную сферу командного состава считаю недопустимым.

4. Требую именем Революции и от лица измученного казачества прекратить политику его истребления. Отсюда раз и навсегда должна быть объявлена политика по отношению казачества, и все негодяи, что искусственно создавали возбуждение в населении с целью придирки для истребления, должны быть немедленно арестованы, преданы суду и за смерть невинных людей должны понести революционную кару.

Без определенной, открытой линии поведения к казачеству немыслимо строительство революции вообще. Русский народ, по словам Льва Толстого, в опролетаризации не нуждается. Социальная жизнь русского народа, к которому принадлежат и казаки, должна быть построена в соответствии с его историческими, бытовыми и религиозными мировоззрениями, а дальнейшее должно быть предоставлено времени.

...Я отказываюсь, принимать участие в таком строительстве, когда весь народ и все им нажитое растрачивается для цели отдаленного будущего, абстрактного. А разве современное человечество — не цель? Разве оно не хочет жить? Разве оно настолько лишено органов чувств, что ценой его страданий мы хотим построить счастье какому-то отдаленному человечеству?! Нет, опыты пора прекратить. Почти двухгодовой опыт народных страданий должен бы убедить коммунистов, что отрицание личности и человека — есть безумие.

5. Я борюсь с тем злом, какое чинят отдельные агенты власти, то есть за то, что высказано председателем ВЦИК т. Калининым буквально так: «Комиссаров, вносящих разруху и развал в деревню, мы будем самым решительным образом убирать, а крестьянам предложим избрать тех, кого они найдут нужным и полезным...»

Хотя, увы, жизнь показывает другое... Я знаю, что зло, которое я раскрываю, является для партии неприемлемым полностью, и Вы, по мере сил своих, тоже боретесь с ним. Но почему же все те люди, что стараются указать на зло и открыто борются с ним, преследуются вплоть до расстрела?

Возможно, что после этого письма и меня ждет та же участь, но смею заверить Вас, Владимир Ильич, что в лице моем подвергнется преследованиям не мой индивидуальный протест против разлившегося по лицу республики Зла, а протест коллективный, протест сотен тысяч и десятков миллионов людей...

6. Я не могу быть в силу своих давнишних революционных и социальных убеждений ни сторонником Деникина, ни Колчака, ни Петлюры, Григорьева и др. контрреволюционеров, но я с одинаковым отвращением смотрю и на насилия лжекоммунистов и... в силу этого не могу быть и их сторонником.

7. Всей душой страдая за трудовой народ и возможную утрату революционных завоеваний, чувствую, что могу оказать реальную помощь в критический момент борьбы при условии ясной и определенной политики по казачьему вопросу и при полном доверии ко мне и моим беспартийным, но жизненно здоровым взглядам. А заслуживаю ли я этого доверия — судите по этому письму.

Искренне уважающий Вас и преданный Вашим идеям,

комдонкор

Миронов

31 июля 1919 г., г. Саранск

Служебная записка из Ревтрибунала Республики

№ 10-10 от 10.Х.1919 г.

Председателю Реввоенсовста Республики ТРОЦКОМУ

В практике Реввоенсоветов фронтов, армий и РВСР встречаются случаи образования чрезвычайных следственных комиссий и чрезвычайных трибуналов для рассмотрения дел особой важности, а также иногда и дел, подсудных Ревтрибуналу Республики, причем последний об этом даже не уведомляется.

В таком же порядке был образован недавно трибунал по делу о мятеже Миронова. РВТР полагает, что в интересах общей организационной работы необходимо обязать Реввоенсоветы немедленно уведомлять РВТР о всех случаях учреждения чрезвычайных спецкомиссий или чрезвычайных трибуналов. (...) В противном случае при самостоятельном функционировании на фронте разного рода чрезвычайных следкомиссий и трибуналов, учреждаемых без ведома и участия РВТР, он фактически лишается возможности осуществлять право контроля и руководства...

Как видно сегодня из опубликованного постановления ВЦИК, чрезвычайный трибунал приговорил Миронова и его соучастников к расстрелу, одновременно возбудив ходатайство перед ВЦИК о помиловании... РВТР усматривает из этого, что Чрезвычайный трибунал не отдавал себе должного отчета в истинном значении возложенного на него задания и представленных ему полномочиях. (...)

Народные суды РСФСР и РВ Трибуналы Красной Армии не связаны в своей деятельности никакими формальными условиями при определении ВИНЫ и НАКАЗАНИЯ, и поэтому является недостойным авторитета трибунала, когда он выносит приговор, ПРИВЕДЕНИЕ В ИСПОЛНЕНИЕ КОТОРОГО САМ СЧИТАЕТ НЕСПРАВЕДЛИВЫМ, как это произошло в настоящем деле.

Такой приговор вызывает предположение о НАЛИЧИИ ПОСТОРОННЕГО ВЛИЯНИЯ на трибунал, в результате которого трибунал определил наказание, по его собственному убеждению, не соответствующее виновности осужденных.

Ввиду изложенного в целях установления общего порядка при производстве дел, подсудных РВ Трибуналам, РВТР просит РВСР издать соответствующее постановление, проект которого прилагается.

Председатель Революционного Военного Трибунала

Республики ЛЕГРАН.

 

10

Ивар Смилга был послушным орудием в руках Троцкого, но и он в душе посмеивался над мелкой суетливостью вождя в этом, вообще-то частном, мироновском процессе... Высшая мера наказания всем главарям мятежа была предопределена заранее, все обусловлено с глазу на глаз, и вдруг — как гром среди ясного неба — телефонный звонок из штаба фронта, от Ходоровского: не спешить с окончательными выводами, а если выводы уже сделаны, то не спешить с приведением их в исполнение. Утром был звонок, а к концу дня, вслед за последним словом подсудимого Миронова, Смилге передали шифровку чрезвычайного содержания:

По прямому проводу, шифром

Балашов, Смилге

(если нельзя прямо в Балашов, то передать в Саратов, Реввоенсовет, с просьбой передать немедленно Смилге)

Ответ о мироновском процессе наводит на мысль, что дело идет к мягкому приговору. Ввиду поведения Миронова полагаю, что такое решение было бы, пожалуй, целесообразно. Медленность нашего наступления на Дон требует усиленного политического воздействия на казачество в целях его раскола.

Для этой миссии можно, может быть, использовать Миронова, вызвав его в Москву (после приговора) и помиловав через ЦИК — при его обязательстве направиться в тыл и поднять там восстание.

Сообщите Ваши соображения но этому поводу.

7 октября 1919 г., № 408

Предреввоенсовет Троцкий

Неизвестно, чего здесь было больше, мелкого политиканства, вероломства или откровенного маккиавелизма, но выполнить эту директиву Смилга был обязан.

Во время перерыва Дмитрий Полуян и оба члена присутствия получили указание: во-первых, приговорить Миронова и не менее десяти верных ему пособников к расстрелу и, во-вторых, в частном определении трибунала, непосредственно в приговоре, просить ВЦИК помиловать всех осужденных ввиду их чистосердечного раскаяния.

Ничего подобного не знала судебная практика России, во всяком случае на памяти современников, чтобы один и тот же суд, вынося крайнюю меру наказания, сам же и подвергал ее сомнению. Нелепость подобного документа особенно-то не занимала ни Дмитрия Полуяна, ни его товарищей: все это в значительной мере походило на фарс.

Частное определение не было оглашено при чтении приговора — эта жестокость предполагалась в качестве основной меры — с тем, чтобы осужденные могли до конца прочувствовать всю глубину своего падения... И лишь на рассвете, когда у них стыла кровь в жилах, было объявлено о помиловании от имени правительства.

Миронова перевели в военные казармы под домашний арест «до особого распоряжения», вернули золотые часы — награду РВС армии. Но Троцкого не оставляли заботы о судьбе помилованных.

10 октября он вновь телеграфировал Смилге:

Я ставлю вопрос на обсуждение: мы даем полную «автономию» донскому казачеству, если они целиком порывают с Деникиным. Должны быть созданы соответствующие гарантии. Посредниками могли бы выступить Миронов и с ним помилованные, коим немедленно бы отправиться в тыл Дона. Пришлите Ваши письменные соображения... Троцкий. № 409.

В своем ответе Смилга поспешил сообщить, что сам Миронов стоит против какой-либо автономии Дона, что он за Советскую власть, поэтому нет никакой необходимости входить в этот вопрос. Троцкий немедля поправился:

Никакого решения об автономии Дона, разумеется, нет... Слово «автономия» поставлено в кавычках суммарного наименования тех уступок, какие мы можем дать казачеству... Практически вопрос сводится к тому, считаете ли Вы целесообразным направить Миронова и других в глубь Дона и каким образом: как начальника отряда, дав ему несколько сот сабель и десяток агитаторов, или же как нелегального агента. Об этом я и запрашивал в первой моей телеграмме. Троцкий, № 410.

Прочитав эту депешу, Смилга саркастически усмехнулся. Любопытно следить за слабостями «великих», за дотошливым стремлением их стереть в порошок даже самого мелкого противника... Впрочем, Троцкий горячился не только по поводу Миронова. В середине сентября он телеграфировал и по поводу Буденного:

...Настроение частей Конного корпуса Буденного внушает серьезные опасения. С продвижением на Юг корпус грозит стать очагом новой, более опасной мироновщины. Необходимы немедленно серьезные меры. Как одну из них предлагаю: всех комиссаров, политработников корпуса Миронова, оказавшихся на высоте, включить кавалеристами в наименее надежные части корпуса Буденного... № З85.

Миронова помиловали, но Миронова нужно уничтожить немедля. Хотя бы руками белой контрразведки!.. «Нельзя же так, дорогой Лев Давидович, нельзя! Мелко, суетно и — на бланках собственного ведомства, а они, как известно, считаются документами вечного хранения, могут попасть на обозрение благодарных и вполне беспристрастных потомков!..»

Не все бумаги, как понял Смилга, надлежало исполнять. Пуще того — не все их можно было и выполнить! Миронову предоставлен был длительный отдых, ни о какой авантюре «в тылах Деникина» не могло быть и речи. Прояснялись и некоторые сложности саранского дела. Примерно в эти дни Смилга получил личное письмо из ЦК партии. В нем значилось:

«Дорогой Ивар Тенисович!

На последнем заседании Оргбюро у нас были горячие дебаты по отношению некоторых казачьих офицеров, которые проявили себя так или иначе во время мироновщины и прежде по работе в Донской области. Относительно этих офицеров предостерегали и раньше, указывали на то, что они ВО ВРЕМЯ ОНО проводили директиву умышленно «сугубо точно», зная, что такое проведение не может не вызвать острой реакции, а она в свою очередь приведет к восстанию.

После того как мы отступили на Донской области, некоторые товарищи из Казачьего отдела предупредили, что Ларина, Болдырева, Рогачева в будущем нельзя пускать в Донскую область, так как они там оставили после себя отчаянную память, и что им вообще ни в коем случае нельзя доверять...

Елена Стасова»

Стасова была секретарем ЦК партии, и, следовательно, со Смилги могли спросить, почему он в свое время не посчитался со сведениями Казачьего отдела, почему группу Ларина послали в корпус Миронова...

Впрочем, что ж, теперь оставалось придерживаться линии Троцкого, он был и силе. Посоветовавшись, решили Ларина оставить на политработе, Болдырева командировать политкомом в кавгруппу Блинова, а Рогачева отдать в руки следователей за прошлые перегибы и незаконные контрибуции, дабы успокоить возмущение на местах...

 

11

Он знал, предчувствовал, что Надю в Нижнем также арестовали как заложницу, едва он выступил из Саранска. И вдруг увидел ее во сне, на крыльце какой-то неизвестной ему больницы, с запеленатым младенцем на руках, постаревшей на много лет, с огромными, полными ужаса и слез глазами и большим некрасивым ртом. Миронов обнял ее и придержал, притиснув к груди, опасаясь, что ей откажут ноги. Такие недавно крепкие и стройные, укрощавшие шенкелями добрых кавалерийских коней, державших ее в седле с утра и до вечера на длинных маршах, рядом с мужем. И, странное дело, он как бы не замечал на ее руках младенца, не спросил даже, сына или дочку принесла она ему...

Надежда проглотила рыдание, и он понял по ее темным глазам, полным боли и недоумения, что она никогда не забудет этого.

— Надя, родимая, жена моя, прости! Я не мог! Не мог иначе... — сказал Миронов виновно, с колотящимся сердцем и проснулся.

Его тихо покачивало на вагонной полке. Под гулким полом постукивали колеса на рельсовых стыках. Шумел за окном осенний ветер.

В двухместном купе было темновато, зыбкий свет струился из окна, на соседней полке похрапывал вестовой... Серебряная шашка, которую вернули Миронову после помилования, висела с портупеей на стенке и при большой скорости и торможении методично и вкрадчиво постукивала серебряным наконечником ножен о крашеные, фальцованные дощечки вагонной обшивки, будто напоминала о себе.

Миронов возвращался к прежним отношениям с миром вещей и понятий, смотрел в голубоватое, рассветное окно, а сердце болело и не выходил из ума тревожный сон. Что с Надей? Не было ли беды?

Поезд миновал уже Рязань, к самой линии вышла широкой излучиной хмурая, осенняя Ока. Над холодными водами свисали с берега обглоданные козами ивняки.

...Номер в бывшей фешенебельной гостинице «Альгамбра» был огромный, нетопленый. Паркет, лепные потолки, фризы и завитушки гипса, роскошь, но топят из рук вон, пар дыхания по утрам, как в нежилом сарае. Греться надо морковным чаем, а если чай кончится, то пустым кипятком из кубовой. Война.

Охрану в Москве сняли, и сразу же, как по сигналу, — гости! Серафимович, земляк-писатель, казаки Макаров и Слышкин из отдела, да со свертками — чего только нет! А ничего и нет, скудные нынешние пайки из Кремля: вобла, какая-то крупа вроде пшена, но называется «магар», гусиный корм (Макаров тут же сказал, что с этой крупы ни навару, ни вкусу, только и доброго, что горячо!), но еще и академический паек Александра Серафимовича — кусок брынзы, специально для ослабленного тюрьмой и разными размышлениями организма, ведь так или иначе, но придется еще скакать в седле и на тачанке, мало ли в жизни предстоит еще боев и неожиданных атак!

Нет, все-таки чудной и странный народ эти казаки! Право слово. Горожане, многие во всяком случае, их считают почему-то гордо-спесивыми, холодными солдафонами, а ведь все по сути наоборот: люди-то все больше незащищенные, разбросанно-распоясанные, хоть узлы из них завязывай! Чуть сошлись вместе, шум, насмешки, взаимные уколы, чепуха всякая, и даже сам Филипп Кузьмич, более собранный и молчаливый по характеру, среди них сразу отмяк душой, и глаза немного повеселели, будто и не было балашовского потрясения. Отчасти и делал вид, что уже все забыл. Такая привычка у всякого военного человека: вскоре забывать подробности недавней схватки, чтобы мог сгодиться к дальнейшим действиям... Только морщины под глазами и между бровей означились резче.

Пили желудевый кофе. Серафимович, совсем уж облысевший старик, размачивал в кружке каменно-твердый сухарь, Макаров пробовал разгрызть такой же сухарь без размачивания, и, казалось, из смеющегося рта у него летели искры. Миронов дурачился:

— Ты, Матвей Яклич, до службы, случаем, не умел граненые стаканы разгрызать на посиделках, ради потехи? Зубы, как я посмотрю, подходящие!

— Ну что вы, Филипп Кузьмич, какие у нас зубы! Шамкаем, как столетние деды, хрящика перекусить не могём. Если уж у кого зубы, так это у льва, царя зверей! Вот животная проклятая, зубастая!

Макарову можно только удивляться. Человек с высшим образованием, в коммерческом институте преподавал, но дури и всяческой лихости на себя напустить может сколько угодно. Чуб отрастил бутафорский едва ли не до потолка, нос картошкой, шаровары темно-голубые с красными лампасами — здешних комиссарских жен пугать! Говорит, как отрубает:

— Ильич не дал нас в обиду льву! Лев — животная такая, что в рот палец не клади, отхватит руку по локоть. Собрал вокруг целую когорту! Да это бы не страшно, но плохо одно: прихварывает Ильич нередко, и все из-за прошлогоднего ранения. Стерлядь эта, сука эта Каплан чего наделала! Вы меня извините за терминологию, иначе не могу!.. Да, но при всем том надо же работать, бороться, прокладывать дорогу дальше! Вот вам, Миронов, свежие приказы нашего отдела, вот газеты, вот книжки и брошюры. Изволь в первую очередь ознакомиться: в «Известиях» — «Тезисы ЦК о работе на Дону» 30 сентября приняты, вполне открытая и деловая политика по отношению к трудовому казачеству. Тут, конечно, сказано, что «мятеж Миронова вырос из политической отсталости и предрассудков среднего казачества...», но это сказано было до процесса, иначе тогда и не мыслилось, крупный возник переполох. Но видишь, уже и тогда записали черным по белому и в том же постановлении: «Мы строжайше следим, чтобы продвигающаяся вперед Красная Армия не производила грабежей, насилия и проч... твердо помня, что в обстановке Донской области каждое бесчинство красных войск превращается в крупный политический факт!» И главное: «Нашей поддержке бедноты и части середняков необходимо сразу придать демонстративный политический характер. Столь же демонстративный характер нужно придавать расправе над теми лжекоммунистическими элементами... — слышишь, прямо от Миронова заимствовали термин, да, — которые проникнут на Дон и попадутся в каких-либо злоупотреблениях». Ну, кто победил? Правда победила, Ленин победил, и мы с тобой, Филипп Кузьмич, хотя и не следовало, конечно, так горячиться... А вот еще: «Необходимо ясное и настойчивое проведение в агитации и на практике той мысли, что мы не приневоливаем к коммуне». Не приневоливаем! Ну, и так далее!

Миронов повеселел, теперь уже не только от встречи и веселой пирушки, а на всю глубину души. Посветлел мыслью, потому что плоды его страданий и даже воинского проступка были куда важнее и дороже, может быть, всей его отдельной человеческой судьбы, как бы дорога для него она ни была. Изменилось что-то весьма важное в жизни. Теперь не стыдно будет и простым казакам в глаза глянуть, не скажут: куда ты завел нас? А яма, приготовленная для него, засыпана пустой, и при этом положение в Республике выяснилось настолько, что принято особое решение в ЦК большевиков, черт возьми!

— Лев в своей статейке «Полковник Миронов» забил осиновый кол в пустую могилу. Теперь, что же, извиняться будет? — как бы подслушав его мысли, спросил Макаров Серафимовича.

Тот лишь вздохнул тяжело и не стал отвечать. Он понимал все эти вопросы глубже, видел их сложность. Между тем Миронов сверкнул жмуристыми глазами, тронул правый ус горделивым движением:

— Льстит, понимаете, самолюбию, когда осиновый кол вбивается не... руками человека, всегда пристрастного, с сомнительными устремлениями, а руками истории, которой не откажешь в беспристрастности. Эта старушка куда порядочнее, и она-то уж выберет — в чью могилу!

Пришло время и для вопросов.

— Да, друзья! Просветите касательно положения на фронтах, а то я ведь не читал в последние дни газет! Где Блинов? Где родимая 23-я с Голиковым? Где незабвенный Самуил Медведовский, которого «разжаловали» под горячую руку вместе с еретиком Мироновым?

Вопрос был задан с беспечным видом, но Макаров не принял такого тона, отвечал хмуро:

— Медведовский твой чувствует себя прекрасно, его еще летом вернули в 16-ю дивизию. Эндеман пошел в командармы, ну а лучшего начдива для дивизии не найдешь, они же там, помнишь, бунтовали за него...

— И правильно сделали! — сказал Миронов.

— Подожди, Филипп Кузьмич, — усмехнулся Макаров. — Тут просматривается и нечто скверное. Просматривается некий спектакль. Неужели не понятно? Когда надо, дескать, то кого угодно сбросим с колокольни! Тем более если этот Медведовский запросто чаи распивает с Мироновым. Но как только Миронова законопатили в бочку и пустили по «морю-окияну», то не забывают поправить вопрос и в дивизии! И волки сыты, и дивизия довольна, и моральное настроение в когорте не пострадало. Эта фракция нам еще нос утрет кое в чем, Филипп Кузьмич. А ты радуешься.

— Да черт с ними, ты про Голикова с Блиновым расскажи! — упавшим голосом крикнул Миронов. Не терпел он в жизни грязной возни, кем бы она ни велась.

— Ну, 23-я ничего, огрызается где-то в составе 9-й армии. Командармом теперь Степинь, из 14-й стрелковой... А с Блиновым плохо дело. Поставили его тогда на пути Мамонтова, под Новохоперском, а силы-то были неравные... Так что... В бывшей твоей бригаде, Филипп Кузьмич, вряд ли четыре сотни сабель наберется теперь. Чуть ли не все легли! И жалко, и знаешь причины, а помочь как? Везде по фронту, от Камышина до Курска и Белгорода, сплошная рубка и ад... В той же 16-й дивизии, у Медведовского, Мамонтов только в одной атаке вырубил девятьсот бойцов, на линии Гуково — Заповедная... Самый накал: мы или они! Может, попросишься снова на дивизию?

Миронов как будто и не слышал его предложения, пропустил без особого внимания и сведения о потерях Самуила под Гуковом (на войне чего не бывает!), но его в самую душу укусила беда бывшей своей кавбригады. Он стиснул зубы, и лицо его вновь осунулось от горя.

Четыре сотни — в его бывшей коннице, бригаде Блинова? Да ведь их было полторы тысячи только в седле, не считая штабов и нестроевых коноводов! Граждане, да нельзя ведь так воевать, это же люди, наши, земляки, живые души! Их же по станицам и хуторам жены с детишками ждут, старики немощные и престарелые матери! Да и с чем же мы останемся, когда победим? Куда же вы глядели-то, сукины сыны? И Блинова самого отдал бы под трибунал за это, дурака немытого! Ну, силы неравные, понятно, так надо же было маневрировать, скакать, клевать с тылов, да по ночам уводить за собой, оставляя им на пути пустые сеновалы и сухие колодцы, чтоб заморить вражьих коней в первую очередь! Жарить с пулеметных тачанок там, где не ждут! — ведь азбука же, простейшая азбука кавалерийской войны! А вы? Мамонтов, Мамонтов, только и слышно, будто под этого москаля на драгунском седле и ключей подобрать нельзя!

Все это хотелось сказать сейчас, немедля, но он никого не мог обвинять, потому что и сам не так давно растерялся перед групповой подлостью, нарушил дисциплину, довел митинговщину до мятежа...

— Взял бы дивизию, вновь, как бы дали! — с сердцем сказал Миронов. — Но тут кое-где созревает мнение, чую, что лучше сейчас мне в военные должности не ходить. Шибко мной недоволен товарищ Троцкий, а ведь он пока что нарком по военным делам, никто иной... Говорили мне сведущие люди. Со Жлобой как было в Царицыне? Услал его в астраханские пески с партизанским отрядом в двести сабель, в белых тылах доли искать, калмыков поднимать против Деникина, задумано было неплохо: Жлобу-то услали на верную смерть! Хорошо, что белые про этот отряд ничего не знали, долго, даже не подозревали о его существовании. Выкрутился, хитрый Дмитрий, сколотил все же конную бригаду там, вернулся вновь героем. Так ведь то — прямое везение, мог бы в такой гуляш на стол Деникину попасть, что и сказать страшно. Нет, тут надо подумать! Вызвали вот, не знаю еще, что скажут. Но ясно, вызвали — не на смотрины...

Еще долго говорили о Блинове, о жертвах гражданской войны, зачастую неоправданных и жестоких. О семье Миронова, которая стараниями Казачьего отдела была своевременно вывезена с занятой белыми Донщины и укрывалась теперь где-то в тылах. О Наде, от которой он ждал теперь скорого письма. Прощаясь, Макаров посоветовал:

— Надо готовиться, Филипп Кузьмич, к серьезному разговору. Даром, что вас помиловали, надо еще доказать и полную свою невиновность с политической стороны, с душевной. Обстановка везде серьезная, рук опускать не моги и думать!

...Утром в холодный номер к Миронову постучали.

Высокий, мрачноватый дядя в кожанке, в комиссарской кожаной фуражке со звездочкой молча козырнул, не переступив порога:

— Товарищ Миронов? За вами — автомобиль.

Дверь осталась полуоткрытой, Миронов надел белую свою папаху, шинель. Отдал ключ дежурной.

Он предполагал, что повезут его на Лубянку. Но машина, едва свернув с Тверской на Охотный ряд, чуть миновала Театральную площадь и стала около какого-то старинного здания с табличкой «Первый Дом Советов»...

— Сюда?.. — удивился Миронов.

— Да. На квартиру, — односложно ответил неразговорчивый спутник.

«На квартиру? На чью?» — хотел спросить Миронов, но воздержался.

Ступени парадной лестницы бывшей гостиницы «Метрополь», только без ковров, вестибюль второго этажа, обитые кожей двери. Звонок.

Горничной в этом номере, по-видимому, не полагалось, двери изнутри открыл сам хозяин — высокий, тонкий, лобастый человек с болезненно напряженными глазами, в меховой безрукавке и шинели внакидку. В этом «Доме Советов» было так же нетоплено, как и в фешенебельной «Альгамбре»... Протянул сухую, горячую руку:

— Дзержинский. Проходите, пожалуйста. Раздевайтесь.

Миронов разделся, повесил шинель на лакированный деревянный колок у роскошного зеркала. Смиряя волнение, достал расческу и успел еще дважды махнуть над залысинами, приводя голову в порядок. Н зеркало глянуть постеснялся: и так хорош!

— Сегодня будний день... — оказал он, разведя руками и оглядывая квартиру.

— Да, я сегодня не на службе, — ответил Дзержинский. — По врачебному листку, но скорее — под домашним арестом. Велено сидеть дома.

Миронов молчаливо спросил: кем же?

Дзержинский, понимая его напряженность, счел нужным пошутить, для разрядки:

— Товарищ Ульянов-Ленин арестовал. Вынес постановление, представьте.

— Если здоровье требует, то...

— Проходите, Филипп Кузьмич. Побеседуем, — кивнул в глубину Дзержинский.

Миронов вновь напрягся. Предстоял разговор, суть которого можно было лишь предполагать, но который мог и решить его судьбу. Оттого острое волнение переполняло душу, и он втайне боялся за свою запальчивость, возможный срыв.

Дзержинский, не снимая шинели, сел на диван к небольшому круглому столику красного дерева. Кивнул на место рядом с собой.

Сказал, зябко запахивая шинель тонкими исхудавшими руками:

— Все ваши претензии, изложенные в письме на имя Владимира Ильича, проверены, это и послужило причиной приостановки суда. Но...

Миронов, в его нынешнем состоянии, не умел слушать, он мог только говорить, выпаливать словно из пулемета нечто свое, накипевшее не только на суде, но и в разговоре вечернем, о трагедии красной конницы...

Он сказал, не дожидаясь необходимой паузы в речи Дзержинского:

— Гражданин Феликс Эдмундович, в моем письме вовсе не затронута и не высказана самая главная и насущная претензия, которая витает в воздухе и ясна всем! Только с нее можно и начинать разбор дела...

Дзержинский терпеливо стянул полы накинутой шинели нервными руками, глаза у него тем не менее были строгие, непримиримые.

— То есть? — сухо спросил он.

— По вине высших штабов, предательства разных «носовичей»... искусственно! (Миронов нажал на это «искусственно» до спазмы в горле) допущены нелепые переформирования, из-за которых мы потеряли не только инициативу, но всю Донскую область, весь Юг России, хлебный урожай этого года. А что такое утеря годового урожая для голодной Республики, во что это обходится народу, совсем не требуется много объяснять.

Он встал.

— Вы садитесь, — сказал Дзержинский. — Какая-то доля правды, возможно, есть и в этом... Изменников немало. Но вы, как всегда, увлекаетесь, Миронов. Вам кажется, если обезглавили вашу ударную группу войск под Новочеркасском, то это и причина? А поставки Антанты, политические моменты, усиление Колчака, просчеты политики... И ваш собственный вывих, Миронов, когда вы все так хорошо понимаете! Странно, что воинская дисциплина отступила перед анархизмом и партизанщиной, с которыми вы сами так непримиримо...

— Дисциплина, Феликс Эдмундович, не в том, чтобы слепо подчиняться приказу, и только, — снова загорячился он. — Дисциплина — это не страх, не чувство повиновения, а нечто духовное, то, что внутри нас. Может быть, долг! И этот долг вынуждает иногда посягать на формальную дисциплину! Наикрепчайшая связь между командой и пониманием ее снизу — вот что такое новая, сознательная дисциплина. В нашей армии, не в белой!

— Иными словами: демократический централизм, вы хотите сказать? — улыбнулся Дзержинский, и глаза его потеряли холодноватый отблеск металла, в них мелькнула заинтересованность.

— Я не знаю, как это называется на партийном языке, я беспартийный, — сказал Миронов, сбавив голос.

— Давно следовало стать членом партии на вашем месте, — заметил на это Дзержинский.

— Я поругался с этими политическими банкротами с Хопра, Лариным и прочими. Они высмеяли мою преамбулу в заявлении.

— Попробуйте еще. И напишите более обдуманную преамбулу, — снова усмехнулся Дзержинский.

Миронов выпрямился за столом, порываясь встать, но Дзержинский предусмотрительно положил ему руку на колено.

— Я думал об этом. Но... после Саранска? И всего, что случилось? Да кто же меня... И кто даст поручительство?

— Я дам поручительство, — Дзержинский, все так же зябко стягивая полы своей длинной шипели, прошелся по комнате и сказал с прежней сухостью: — Этот Рогачев... мы его арестовали... оказался очень большой сволочью и провокатором. Сейчас для нас первейшая задача чистка персонала, а после гражданской, возможно, и чистка партии!

— Я же писал об этом Владимиру Ильичу, — кивнул Миронов.

— Хорошо. Теперь о главном, — остановился Дзержинский посреди комнаты и выпустил из рук полы шинели. — Заявление в партию, если вы это уже хорошо обдумали, напишите сейчас же. Здесь. С нынешнего дня и будет исчисляться стаж кандидата или сочувствующего... Я доложу об этом в ЦК. Но это не все. Вы должны написать еще листовку, обращение к казакам, в основном тем, которые еще воюют против нас, к белым, я хотел сказать, казакам. Ну и к колеблющимся, которые нам не доверяют. Это обращение будет направлено на Дон и Кубань от имени ВЦИК или даже от имени съезда Советов...

Тут Миронов поднялся — руки по швам:

— Я почту за великую честь, если мне будет доверено написать такое обращение от имени правительства.

— Это на свободе, вооружившись кое-какими директивными документами. Подумайте и над этим.

— Мне ничего не потребуется для этого, — сказал Миронов. — У меня есть газета «Известия» с тезисами ЦК партии «О работе на Дону» — там есть все что нужно.

— Действительно. Там есть все что нужно. В таком случае садитесь за стол и пишите заявление. Вот перо, вот бумага. А я пока принесу с кухни кофейник... — сказал Дзержинский.

ДОКУМЕНТЫ

Из решения Политбюро ЦК РКП (б)

23 октября 1919 д.

4-й вопрос повестки: О Миронове (по докладу т. Дзержинского) .

Постановили:

1. Миронова от всех наказаний освободить.

2. Ввести его в состав Донского исполкома.

3. Освободить от наказания остальных.

4. Ввиду заявления Миронова тов. Дзержинскому о желании вступить в Коммунистическую партию, признать, что он может войти в партию лишь обычным порядком, то есть пробыв сначала сочувствующим не менее трех месяцев, причем по истечении стажа вопрос об окончательном приеме в партию должен рассматриваться в ЦК.

Из обращения VII съезда (Советов рабочих, крестьянских, красноармейских и казачьих депутатов к казакам

Трудовые казаки Дона, Кубани, Терека, Урала, Оренбурга и Сибири!

Всероссийский съезд Советов рабочих, крестьянских, красноармейских и трудовых казацких депутатов, избранный волею миллионов трудовых людей нашей страны, обращается к вам с этими словами увещания и призыва...

Вас долго обманывали, братья казаки. Генералы и помещики говорили вам, будто Советская власть хочет отнять у вас землю, разрушить ваш быт, закрыть ваши церкви, насильно ввести коммуну. ЭТО КОВАРНАЯ ЛОЖЬ И НАГЛАЯ КЛЕВЕТА.

Земель ваших Советская власть не тронет. Напротив, трудовым казакам она предоставит те земли, которые будут отобраны у помещиков и кулаков. Наряду с казаками будут наделены землей и казачки.

Никого из вас, казаки, Советская власть насильно не потащит в коммуну. Знайте: коммуна есть дело добровольного согласия — кто не хочет идти в коммуну, будет иметь полную возможность жить своим хозяйством под защитой и при поддержке Советской власти.

Церковь в Советской России отделена от государства и стала свободным достоянием верующих. Никакого насилия над совестью, никакого оскорбления церквей и религиозных обычаев Советская власть не допустит и не потерпит.

Всероссийскому съезду Советов известно, что на местах происходили злоупотребления отдельных недостойных представителей по отношению к трудовому казачеству, так и к другим группам населения. Таких недостойных представителей рабоче-крестьянского правительства Советская власть карала беспощадно и впредь будет карать.

Казаки, Советская власть чужда мести. От имени десятков миллионов тружеников и тружениц городов и сел мы говорим вам:

Пробудитесь, опомнитесь, одумайтесь, казаки! Идите к ним! Тогда мир, спокойствие и благоденствие наступит на Дону, на Тереке, на Кубани, на Урале, в Сибири и по всей стране.

Да здравствует честное, сознательное, красное казачество!

Да здравствует нерасторжимый союз рабочих, крестьян и казаков всей России!

6 декабря 1919 г. г. Москва

 

12

Штабы Южного фронта в Козлове сворачивали работу, в связи с переездом на юг, вслед наступающим армиям. Гражданская война подходила к концу.

Союзники откачнулись от Деникина, отказывали в самой необходимой помощи. А в тылу повторялась прошлогодняя история: донцы отказывались выполнять боевые приказы, расцветали мародерство и грабеж в занятых селениях. Кубанцы, обиженные расправой штаба над их областными лидерами, Рябоволом и Калабуховым, в массовом числе бросали фронт и уходили в зеленые. Призыв Ленина «Все на борьбу с Деникиным» подкреплялся большой мобилизацией кавалеристов, пополнением конского состава: на фронт пришло 20 тысяч партийных коммунистов и столько же курсантов, сочувствующих РКП. Все это помогло в кратчайший срок сформировать семь кавалерийских дивизий, а в районе Камышина 14 сентября начал боевые действия 2-й Донской кавалерийский корпус трехбригадного состава под командованием бывшего царицынского героя Думенко.

Исход всей кампании решило поражение Добровольческой армии на Орловско-Кромском направлении, где блестяще проявили себя оба корпуса — Буденного и Думенко, и теперь вся эта масса конницы гнала белых к Миллерово и Новочеркасску...

Начальник политотдела фронта Иосиф Ходоровский разбирал ящик стола, раскладывая бумаги по «индексам» хранения, ибо — по утвержденным Совнаркомом положениям — ни одна бумажка из важных канцелярий не должна была миновать архива. Об этом неоднократно напоминала Москва.

Все уже было готово к отъезду, вот только лишь делопроизводство задерживало его в штабе, да еще последний телефонный звонок с самых верхов, где велись споры о его новом назначении.

Наконец с архивом было покончено. Последним в руках Ходоровского задержался тетрадный листок из самой глубины конторского стола, и он бегло прочел некое частное письмо, без всякой охоты вспоминая, к чему это относилось, и почему в свое время не было отвечено адресату.

Откуда-то из-под Питера, с Западного фронта, писала женщина:

...Мой брат, Борис Бураго, работавший в Ямбурге, а затем в Петрограде, член партии с 1914 года, весной 1918 года был командирован с группой коммунистов на Юг и писал, что служит комиссаром 23-й стрелковой дивизии, а затем комиссаром штаба группы войск 9-й Красной армии...

С прошлого года не имею о нем никаких известий. Его трое детей состоят на моем иждивении и живут в городе Ямбурге.

Прошу сообщить о его судьбе.

Сочувствующая РКП (б) 3. X. Бураго.

Ст. Молосковицы, Балтийской ж. д. Имение Коложицы, Тыловой штаб военревкома, Финуправление. Счетоводу Зинаиде Христофоровне Бураго...

Ходоровский вспомнил о бывшем комиссаре Бураго Борисе, слишком упорно поддерживавшем своего начдива Миронова, усмехнулся незадачливости человеческой, взял красный карандаш из стального стаканчика при письменном приборе и написал размашисто: «В АРХИВ. БЕЗ ОТВЕТА». И положил письмо в крайнюю, самую тощую стопочку пустых бумажек и уведомлений. Там же лежала безответная записка писателя Серафимовича, тоже разыскивающего своего сына-комиссара, который потерялся при расформировании экспедиционного корпуса.

Ходоровский весь был во власти отъезда, новых ответственных поручений и дел. Когда раздался звонок, он с жаром схватил телефонную трубку и спросил громко:

— Ну? Какой вариант?

Вариантов было два: орготдел ЦК намеревался откомандировать Ходоровского на советскую работу в Казань, а другие сведущие люди и сам Троцкий усиленно проталкивали его на скромный пост начальника медсанчасти Московского Кремля. Этот вариант, разумеется, больше подходил и самому Ходоровскому и числился главным, козырным ходом в нынешней фракционной борьбе.

— Говорите короче! — нетерпеливо добавил Ходоровский.

— К сожалению, пока... остановились на первом варианте, — известил глуховатый басок. — У них там недостает людей, по-видимому, займете пост председателя исполкома... Но наш вариант продолжает оставаться в повестке дня...

— Хорошо, — сказал Ходоровский. — Я выезжаю. Но, разумеется, через Москву, спешить в Казань мне само собой не хочется, — он усмехнулся и положил трубку.

Да, гражданская война кончалась, требовались кадры на мирную работу.

В белом Новочеркасске никто не верил, что явный бунт и мятеж в осажденной совдепии будет в конце концов прощен московскими комиссарами. Но к исходу года толки о расстреле всеобщего врага Миронова стали угасать. И вот на редакционный стол Федора Дмитриевича Крюкова попала московская газета «Известия» за 7 декабря, и все окончательно прояснилось. В газете на целый подвал растянулся вопрошающий, дегтярно-черный заголовок «Почему Миронов помилован?» — и подписал эту статью сам балашовский судья Дмитрий Полуян.

Во всем этом заключена была дьявольская гибкость политики, и Федор Дмитриевич снова впал в ипохондрию и растерянность. Он уже не метал громов и молний на головы Мироновых, Дорошевых, Блиновых, Летуновых, Горячевых, Стрепуховых, Детистовых, Бахтуровых, Клеткиных, Ковалевых, Быкадоровых, Зотовых, Трифоновых... Не бормотал и навязшего в зубах на скорую руку сочиненного афоризма «Делу правому служить — буйну голову сложить...» — и только вздыхал, потерянно отмахивался, когда сотрудники докучали на работе.

Сложные чувства обуревали его в связи с мироновским делом по ту сторону фронта. Во-первых, он с самого начала не разделял повсеместного мнения о Миронове как мятежнике против большевистской власти, понимая всю сложность происшествия. Не поддерживал, по личным причинам, разумеется, всеобщего злорадства по поводу драмы Миронова. Но наряду с тем и, может быть, даже подсознательно ему хотелось красной расправы над красными казаками, как некой божьей кары за их первое отступничество. Он желал возмездия — не самому Филиппу Миронову как бы, но всему мироновскому движению в Донской области. Он торжествовал и плакал одновременно, жалея и проклиная, и вот будто захлебнулся и стал в тупик, заглянув в красную газету.

Справедливость не восторжествовала. А кроме того умерла, не родившись, самая основная, ударно-смысловая глава его будущей книги о нынешней всероссийской смуте. Во всем этом он видел ту самую роковую несправедливость судьбы, которая, как ему казалось, сопутствовала ему чуть ли не с самого дня рождения...

Он читал статью Полуяна в газете, скрипел зубами от ярости и едва ли не плакал. Все в этой статье казалось ему до последней степени лицемерным и кощунственным.

Какая грубая агитация, господи! «Вынося свой приговор, Чрезвычайный трибунал ни на минуту не забывал, что перед ним находится представитель трудового казачества, союз с которым не только возможен, но диктуется всем характером, всем существом Советской власти. Приговорив Миронова и мироновцев к расстрелу, надо было их амнистировать и тем самым показать, что Советская власть всегда готова протянуть руку примирения, если она видит перед собой не злостных контрреволюционеров, а людей, впавших в заблуждение и готовых кровью искупить свою ошибку».

«Ошибка — вступиться за право и достоинство?» — негодовал Крюков.

«Кто такие мироновцы?.. — спрашивала газета. — Среди них нет ни одного банкира, помещика или буржуя. Больше того, если вы возьмете любого из них, то увидите, что каждый так или иначе пострадал от Деникина и Краснова: у одного семья вырезана, другой сам подвергался насилиям, у третьего дом разорен и т. д.»

«В мироновщиие скрещиваются, переплетаются, порой в неожиданных сочетаниях, самые разнообразные политические влияния, но с явным преобладанием (и это типично для середняков) того из этих влияний, которое можно назвать советским...»

Оправдание (или прощение) мироновцев поставило точку в длительных размышлениях и внутренней душевной борьбе Крюкова. Он чувствовал, что гражданская воина подошла не только к завершению боев с оружием в руках, но к своему логическому концу. Уморились-таки...

Корпус Думенко и Блиновская кавдивязия подходили между тем к Новочеркасску. Оставалось спокойно, с холодным рассудком ждать эвакуации, приводить в порядок бумаги, архив, багаж, завершать дневник, никому не нужный и, пожалуй, бесполезный... Тут еще наваливалась подготовка к собственному юбилею — 8 февраля (по старому, разумеется, стилю) ему исполнялось пятьдесят лет...

В ночь под новый, 1920 год у Крюкова были гости.

Собрались те, кто хотел почтить юбиляра лично и от всей души: Харитон Иванович Попов, почетный гражданин города, историк и этнограф, один из основателей музея донского казачества и к тому же корреспондент «Донской волны», которую Крюков редактировал. С ним видный литератор и репортер Арефин, днями вернувшийся с боевых позиций. Непременный завсегдатай всех литературных вечеров и встреч за бутылкой «Абрау» Борис Жиров привел с собой юного хорунжего Иловайского, потомка вольных донских атаманов и кутил. Потом заглянули на огонек музыканты Кастальский и Бабенко.

При открытом твориле изразцовой голландки с кучей раскаленных углей, прекрасно заменявшей камин, и при свечах играл на скрипке Кастальский, ученик виртуоза Думчева, отмеченного некогда признанием самого Чайковского. Аккомпанировал ему сначала хорунжий Иловайский, потом, более уверенно и грамотно, занявший место у пианино актер и чтец Бабенко. Вечер был тихий, домашний и как бы уединенный: о роковых событиях на фронте старались не говорить. Каждый в эту ночь как бы прощался не только со старым годом, но и с прежней жизнью, привычным укладом, обществом, каминным теплом тлеющих углей и трепетным светом старых канделябров темной бронзы. Неведомое нес каждому и всем вместе год грядущий, двадцатый.

Накрывали на стол мрачные, нахохленные, похожие на черных монахинь сестры Крюкова. Зазвонил телефон. Оказывается, первым спешил поздравить с наступающим, юбилейным для Крюкова годом комендант города, полковник Греков. Этот звонок сразу нарушил тихую, уединенную, музыкальную атмосферу и как бы встрепенул сердца.

В неверном, блуждающем свете от трехрожковых канделябров цимлянское игристое в бокалах казалось черным. Это сразу же и некстати отметил быстрый на догадки Жиров и после тоста «за уходящий...» внезапно завел разговор, смутительный для Федора Дмитриевича: о его близком юбилее и новом большом романе «Смута великая», которого еще не было, но которого так хотели дождаться читающие люди.

Сундучок-укладка с архивами и разного рода документами, приготовленный к отъезду, стоял на табурете в простенке, вроде огромной денежной шкатулки, и в нем были заготовки и наметки плана, но Федор Дмитриевич вдруг начал уверять всех, что потерял теперь всякую веру в себя, как писателя, поскольку душа и перо его длительное время были заняты другим, куда более насущным делом — войной. Отчасти это так и было, отчасти над ним довлело и некое суеверие: не опережать события, и потому лик Федора Дмитриевича выражал не только откровенность, но и скрытое раскаяние — убито столько дней на газеты, журналы, штабную суету сует!.. Со стороны он выглядел как-то трагично.

— Другие уж, видно, напишут за нас эти горькие сказания! — махнул рукой Федор Дмитриевич и встал из-за стола. — Другие. Которые придут, возможно, по пятам дней, и — не пережив, не наведав, так сказать, но ночуя сердцем глубину трагедии, сорвут с небеси звезду!

— Но позвольте, Федор Дмитриевич, ведь что-то же надо и знать, что-то видеть и осмыслить, чтобы сказать! — возразил уважаемый всеми Харитон Иванович. — Ведь человек лет до сорока лишь прозревает, лишь срывает, так сказать, цветы жизни, и ему, как говорят, не до мировой скорби! Ему все трын-трава, надо ведь его и натолкнуть как-то! Передать свое... Наше с вами знание!

Крюков на это грустно усмехнулся.

— Ничего не надо, — сказал он с глубокой печалью, убежденно. — Нужен единственно — талант, и более ничего. Разве забыли, у пушкинского Сальери в монологе эта вечная недоуменная тоска и зависть: «Нет правды на земле, но... правды нет и выше!» Да... Ты весь перегорел страстями жизни и мира сего, все познал и «наконец в искусстве безграничном достигнул степени высокой...». Увы, напрасно. Священный дар и бессмертный гений даются не в награду за твои труды и усердие и даже не в ответ за коленопреклоненную мольбу... Все это «озаряет голову безумца, гуляки праздного», может быть... Юнца, который еще не осознает своего призвания. Извольте, господа...

Федор Дмитриевич открыл заветный сундучок, извлек из потая небольшую газетку, помятую и многократно читанную, и показал присутствующим. Затем зажег висячую лампу-молнию, добавив света, чтобы можно было разобрать газетный шрифт.

— Послушайте, — сказал он. — Это газета «Петроградский вечер», ей уже три года, и в ней я нашел совершенно гениальные стихи, откровения провидца, который, возможно, уже явился в мир с этими стихами... А вы заметили их раньше?

Он прочел стихи; читал почти без выражения, монотонно, не выделяя особого смысла, не играя на интонациях, просто.

Не в моего ты бога верила,

Россия, родина моя!

Ты, как колдунья, дали мерила,

И был как пасынок твой я.

Боец забыл отвагу смелую.

Пророк одрях и стал слепой.

О, дай мне руку охладелую —

Идти единою тропой.

Пойдем, пойдем, царевна сонная,

К веселой вере и одной,

Где светит радость непокойная

Неопалимой купиной.

Не клонь главы на грудь могутную

И не пугайся вещим сном.

О, будь мне матерью напутною

В моем паденье роковом.

Крюков замолк, и зааплодировавший было Жиров тоже опустил толстые свои руки, понимая, что минута явно не подходящая для восторгов.

— Чьи стихи? — спросил актер Бабенко. — Их можно читать со сцены!

— Новое, ничего не говорящее пока имя: Есенин, — пожал плечами Федор Дмитриевич. — Узнавал, говорят, из крестьянских детей, совсем молод, едва ли двадцати лет... Именно: «Все говорят, нет правды на земле, но правды нет и выше!..» Откуда бы ему в двадцать лет знать все, что он сказал в этих стихах? Господи, да еще эта «неопалимая купина»... Это ужасно, господа, но в этом и грядущее спасение России!

Было настолько тихо, что все слышали потрескивание фитиля, горящего под молочно-белым фарфоровым абажуром лампы. И совершенно лишним и ненужным был недоуменный шепоток толстяка Жирова, всегда преклонявшегося перед талантами:

— Есенин... Никогда не встречал имени даже, но за душу берет. И, представьте, где-то в совдепии, господа?..

Старинные часы с хрипом и усталым шорохом начали бить полночь. Тяжелое черное вино было уже налито, все поднялись вкруг стола и выпили за Новый год молча, без тостов. Потом Кастальский взял скрипку к подбородку, занес смычок, а Бабенко вновь открыл крышку пианино...

Начался год 1920-й. И неминуем все же был разговор о близком крахе, эвакуации, всем том, чего никаким романом не охватишь, не опишешь. Гасли надежды самого Крюкова на успех задуманной работы, поэтому он не стеснялся, высказывал открыто все те мысли, которые уместнее было бы выразить действительно пером, в одиночестве, с необходимой глубиной и художественным тактом. Все летело к черту, и потому нужна была эта исповедь.

— Наше просвещенное общество, господа, попало в грандиозную западню, — ругался Крюков. — И вторгаться в эту всеобъемлющую тему — тему многолетней, может быть, вековой нашей благоглупости, как-то тяжело и почти непосильно. Я говорю: тема и материал неохватны... Но есть, знаете, отдельные моменты, ключевые детали... Вот девять лет назад, весной, как вы помните, случилось это злодеяние: убийство тринадцатилетнего мальчика Андрея Ющинского в Киевском предместье. Были следы уколов на теле убитого, хотя я до сих нор не убежден, что убийство то было ритуальным... И тогда же, в ответ на вполне естественный шум — «про» и «контра», — редакция «Русского богатства», в ряду прочих умов России, подписалась под известным обращением «К русскому обществу» в защиту возможного убийцы Бейлиса. Вслед за Короленко, я говорю, мы развенчивали миф о ритуальных убийствах... Господа, мне до сих пор не ясна фактическая сторона дела, да и мальчик все же был убит! Но я как в каком-то наркозе и, так сказать, у-беж-денно увещевал русский народ от ненужной свирепости и нагнетания страстей. Может быть, тогда это и следовало делать, может быть... Но ведь не вслепую, разобравшись! И самое главное, не совать нос в юриспруденцию до суда! Не делать этого сгоряча! Но мы суетились либо выжидали, и всякий раз почему-то неоправданно... И вот тысячи детей, живых и ни в чем не повинных, ныне умирают с голоду, пропадают в страшных страданиях, в душевной проказе, в трущобах и котлах эпохи, и никто не в состоянии им помочь! С переменой правления страсти, более жестокие и слепые, повернулись в иную сторону, оборотились на нас...

Крюков поднял свою рюмку, зачем-то щурясь посмотрел сквозь вино на свет и снова поставил на стол: пить после этих слов было нельзя.

— Между тем тогда же или чуть раньше, к своему юбилею, Короленко получал не только одобрительные приветствия от простых людей, но и вопли предостережения, слова обидные и даже оскорбительные; он их не скрывал, давал нам читать, и мы все негодовали, потому что слова те выглядели тогда неосновательно грубо! «Вы негодяй, вы вор, вы убийца! Вы защитник врага человеческого! Если вы защищаете вора, то вы сами вор, если вы отвергаете смертную казнь, то становитесь сами убийцей...» и т.д. и т.п. Но как мы были прекраснодушны, как мы смеялись над «темнотой», как мы негодовали!

Словно какая пелена смыкала глаза... Нет, над нами всеми рок, господа! Мама Владимира Галактионовича, Эвелина Иосифовна Скуревич, видимо, больше понимала в истории народов, чем мы все, вместе взятые!..

Крюков отошел в угол, быстро склонился и нашел в сундучке еще одну заветную бумажку с записью и снова подошел ближе к свету, поправил пенсне.

Вы говорите: нужен роман, необходим какой-то след обо всем, что стряслось с нами... Но разве все это — впервые? Вот я хотел такой эпиграф предпослать к своей книге. Отрывок из летописей, новейших, что писал келарь Аврамий Палицын в Смутное время, триста лет назад! Послушайте, господа. Послушайте: «Отечество терзали более свои, нежели иноземцы; наставниками и предводителями ляхов были наши изменники. С оружием в руках ляхи только глядели на безумное междоусобие и смеялись. Русские умирали за тех, кто обходился с ними как с рабами. Милосердие исчезло: верные царю люди, взятые в плен, иногда находили в ляхах жалость и даже уважение, но от русских изменников принимали жестокую смерть... Глядя на зверства, ляхи содрогались душой. В этом омрачении умов все хотели быть выше своего звания: рабы — господами, чернь — дворянством, дворяне — вельможами, и все друг друга обольщали изменою... И осквернены были храмы божии, и пастырей духовных жгли огнем, допытываясь сокровищ. Честные души бежали в леса, дебри и болота, пожары горели в селениях, и стала Россия пустыней!..»

...В окне горел поздний рассвет, туманно плавились и искрились морозные кущи и папоротники на стеклах. Поблек жар в раскрытом чреве голландки. Все устали, вино было выпито. Федор Дмитриевич задул свечи и загасил лампу. Сказал в наступившем сумраке надтреснутым, усталым голосом:

— После келаря Палицына, как мне кажется, господа, надо ли писать какие романы нам, либералам? Да нет, по-видимому... Только вот эту страничку размножить миллионами дегтярных оттисков, и каждому из нас, русских, будь он князь или холоп, мещанин или казак, а паче лицо духовное! — каждому приколотить ко лбу каленым гвоздем: помни! И сыну своему передай, поганец!

Старый человек, Харитон Иванович Попов, тихо крестился. Жиров угрюмо смотрел в черноту печного творила, боясь произнести хоть слово. Скрипка лежала в футляре, я сам Кастальский сидел, сгорбившись, в кресле. Лишь один Бабенко сохранял живость: он пристально следил за выражением говорящего, запоминал мимику — это было нужно ему как профессионалу для какой-то будущей игры — на каких подмостках и для каких зрителей — неизвестно...

Через трое суток, на раннем, розовом рассвете, первый обоз отступающих покидал навсегда город Новочеркасск. Федор Дмитриевич сидел в пароконных санях, спиной к вознице и своим сестрам, закутанным в белые донские шубы и толстые шерстяные пледы. Впереди, в двуколке, помещался его архив и дорожное имущество.

На соборной площади атаман Ермак все так же неколебимо стоял под русским знаменем, зачехленным ради непогоды, и протягивал вслед отъезжающим на вытянутой руке старую шапку Мономаха в собольей опушке с крестиком. Федор Дмитриевич смотрел на Ермака, и в душе его медленно просыпалось раскаяние за свои ночные мысли и высказанные сгоряча слова. Он понял: стоило дойти в размышлениях до неприятия людей, ненависти к народу своему, так сразу пустела душа, как прогоревшая печь. Он чувствовал себя ненужным и лишним, праздно существующим на этом свете. Пришло вдруг и заморозило душу давно уже созревшее в подсознании чувство отщепенства.

Книга не была написана, вся только в задумках, заметках, в рассыпанных строчках — частью на бумаге, частью в сознании, отягощенной невзгодами памяти. И будет ли время, чтобы остыла и возродилась душа, возмужал дух, отвердела рука для великой работы?..

Сани спускались с новочеркасских гор, шли за бегущими лошадьми косо и в раскат. Зимнее утро распогодилось, туман сел, в тусклом и как бы остекленевшем от стужи небе слезился прозрачно-пустой, провальный диск солнца. Мерзлый серый полынок, наполовину погруженный в снеговой наст, слегка ворсился и позванивал промороженными метелками, поскрипывал на ветру.

«Солнце... то ли восходит, а то ли закатывается. Не понять сразу: серость эта утренняя или же от вечерних сумерек?» Федор Дмитриевич вздохнул и закутал шею плотнее, поднял лохматый ворот тулупа, его начал пробирать мороз. А самообман насчет серой мглы был, конечно, зряшный: солнце, как и всегда, поднималось с востока, с красной стороны, от Хопра и Медведицы...

Далеко впереди, за городом Ростовом, широким Доном и кубанскими равнинами, лежала неведомая земля, чужбина, нуда двигался последний обоз в жизни Федора Дмитриевича Крюкова — обоз изгнания...

ДОКУМЕНТЫ

15 января 1920 года член Ростовского областного исполкома, заведующий земельным отделом Донской области Миронов Филипп Кузьмич принят в члены РКП (б).

Ему выдан партийный билет № 755 912.

Из постановления ВЦИК и Совета Народных Комиссаров

«Об отмене применения высшей меры наказания (расстрелы)»

17 января 1920 г.

Разгром Юденича, Колчака и Деникина, занятие Ростова, Новочеркасска, Красноярска, взятие в плен верховного правителя создают новые условия борьбы с контрреволюцией. <…>

Разгром контрреволюции вовне и внутри, уничтожение крупнейших тайных организаций контрреволюционеров и бандитов и достигнутое этим укрепление Советской власти дают ныне возможность рабоче-крестьянскому правительству отказаться от применения высшей меры наказания, то есть расстрелов, по отношению к врагам Советской власти.

...Исходя из вышеизложенного, Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет и Совет Народных Комиссаров ПОСТАНОВЛЯЮТ:

ОТМЕНИТЬ применение высшей меры наказания (расстрелы) как по приговорам Всероссийской чрезвычайной комиссии и ее местных органов, так и по приговорам городских, губернских, а также и Верховного при Всероссийском Центральном Исполнительном Комитете трибуналов.

Означенное постановление ввести в действие по телеграфу.

 

13

Можно ли угодить в плен... к своим? Непостижимо, но факт: это случилось не с оплошавшим, глупым перебежчиком, но с многоопытным, старым волком контрразведки поручиком Щегловитовым...

Калейдоскоп дней, взлетов и падений, игра в красного комиссара, случайный плен, выяснение личности, почти полное крушение судьбы, и вдруг — новый свет в глазах, новые ветры, новые честолюбивые надежды.

Началось с того, что провалился резидент Щегловитова — работник Донбюро товарищ Мосин (точнее, бывший провокатор охранки Мусиенко), но в то время Щегловитов не придал этому большого значения. Мосин сгорел тихо, без огня и дыма, и потеря казалась Щегловитову ничтожной, тем более что генерал Мамонтов уже подходил к Туле, земля под красными горела, Антон Иванович Деникин думал уже о распределении портфелей будущего кабинета министров. В такой момент вполне разумно и Щегловитову было подумать о переходе через линию фронта к своим.

Щегловитов обдумал великолепный план. Как раз с Восточного фронта на Южный перебрасывалась по Каме и Волге знаменитая 28-я дивизия Азина. Под Саратовом она высадилась на берег, имея приказ: наступать вниз по Волге и выбить деникинцев из Царицына. В этой дивизии конечно, никто не мог опознать Щегловитова. Именно в этот подходящий момент и появился в штабе Азина с пакетом Южного фронта комиссар Щеткин. Расчет был верный: Азин под Царицыном сломает шею, будут тяжелые бои с частыми атаками, прорывами, окружениями, заходами в тыл, во время которых проще простого оказаться в расположении противника.

Но к великому удивлению Щегловитова, 10-я армия красных, в которую вошла теперь и 28-я дивизия, скоро взяла Царицын, а под Воронежем и Курском потерпели поражение лучшие корпуса Добровольческой и Донской армий. Все пошло кувырком, как в дурном сне.

Не напрасно дальновидный и хитрый пьяница Сидорин, командующий Донской армией, предупреждал Деникина о безрассудности столь форсированного марша в глубь большевистской России. Он рекомендовал продвигаться медленно, с обработкой тылов, устройством узлов обороны, тщательной разведкой и непременным соприкосновением на флангах с Сибирскими и Западными союзниками. Кроме того, он советовал выбросить «в массы» какую-никакую, но программу о земле и по рабочему вопросу. Никто не хотел понять Сидорина, и вот... Дерзко смелые рейды на Орел и Тамбов, фейерверк афиш о бесчисленных победах, триумфальный звон колоколов в Орле и Курске, золотая сабля роскошному коннику Константину Константиновичу Мамонтову из рук верховного... и — полный крах. Ни к чему другому и не могли привести шумные пиры высших офицеров, грабеж советских складов и потребиловок нижними чинами, разбрасывание случайных, награбленных денег по ветру на спирт, самогон и баб (деникинские с царь-колоколом «колокольчики», керенки — «хамса», советские рубли неразрезанными скатертями, как почтовые марки...). Мамонтов, этот трехнедельный удалец, умирает от тифа, рушится фронт, в последний раз взмахнула радужным крылом жар-птица удачи. Покатились в Сельскую степь и на Кавказ белые армии.

Щегловитов взвесил обстоятельства и переменил план. Если въезд в Москву па белом коне оказался иллюзией, то следовало остаться в штабе Азина, врастать в хромовую тужурку. Пригреться где-нибудь на высоте, в непосредственной близости от бывших покровителей из Гражданупра...

Но, боже, какая насмешка судьбы!

Деникинское командование вздумало дать на Маныче большой арьергардный бой красным силам. Это диктовалось обстоятельствами: Конная Буденного, 2-й сводный корпус Думенко и 2-я кавдивизия Блинова наступали тогда на хвост бежавшей армии, отхватывали обозы и снаряжение, пленили массу беженцев и отстающие лазареты. Была угроза пленения крупных людей, бывших министров, лидеров Учредительного собрания. Здесь, на Маныче, надо было собрать остатки кавалерии, воодушевить и, выбив зубы противнику, рассеять самый азарт преследования. Такой бой был дан, и красные если и не попятились, то остановились на некий длительный отдых, чтобы привести себя в порядок.

Корпус Думенко был потрепан, блиновцы отскочили с большими потерями, но 28-я дивизия по инерции, при отчаянном характере самого Азина, кинулась по талому льду через Маныч. Под станцией Целина конный корпус генерала Павлова окружил и вырубил 28-ю чуть ли не поголовно, в плен попал и раненый начдив. В небольшой кучке пленных красных командиров предстал перед корпусной контрразведкой и он, комиссар Щеткин...

Господи, такое стечение обстоятельств ... Если бы ему поверили сразу, на слово, если бы не затянулось расследование и опознание личности, он бы еще успел связаться с кем надо, вернуться «из белого плена» в Ростов, Курск, Саратов, куда угодно. Но его держали под подозрением до самого Новороссийска, олухи, и думать о подобном возвращении в совдепию стало уже поздно.

Эта нелепая неделя сутолоки и волокиты перед посадкой на пароходы — кто спешил в Константинополь, кто в Крым, под защиту генерала Слащева, отступившего «в бутылку» через перешейки. Здесь произошла минутная встреча с знакомым красным штабистом Носовичем... Генерал до последних дней оборонял с небольшим отрядом винные погреба Абрау-Дюрсо и полузаброшенные виллы Геленджика. Неумытая орава зеленой крестьянской армии Шевцова накатилась на слабую оборону Носовича, смяла, затолкала в кипевший адским котлом Новороссийск.

— Знаете... Как ни странно, при всех прошлых козырях на наших руках, мы, кажется, проиграли, — сказал Носович, впервые за время их знакомства раскрываясь до полной откровенности. Ему был нужен близкий человек, помощник по части погрузки ценностей и небольшой партии вин из подвалов для генералитета и немногочисленных представителей союзников. Щегловитову претило такое занятие, возня с рухлядью, с замаскированными винными ящиками, но выбора не было никакого, ему казалось, что он может не попасть на пароход, как не попала после вся Донская армия.

Это было чудовищно. Кутепов, любимец Деникина, руководивший погрузкой, припомнил здесь высокомерному Сидорину, что его минутное могущество кончилось, здесь не Новочеркасск, а Новороссийск! Припомнили донцам и неоднократные крены к большевизму, их упорное желание в русских условиях некоего «демократизма» с выбором атаманов и прочей интеллигентской дребеденью вроде свободы слова и собраний, отрицание наследных дворянских привилегий. Проявилось в полной мере истинное отношение «первенствующего сословия» и высочайших особ, стоящих за спиной Деникина, к казачьим деятелям — неучам, сепаратистам и полубольшевикам по духу... То, чего не могли сделать красные, сделала генеральская вражда: донцы остались на побережье и частью вступили в красную кавалерию, а частью ушли в Грузию. Тут не обошлось и без целования знамени: небезызвестный член Южнорусского правительства Павел Агеев, которому, конечно, ничто не мешало сесть на пароход, не смог оставить казачишек, повел их как последний пастырь в буржуазную Грузию...

На пароходе Щегловитов познакомился с донским офицером, забулдыгой и трепачом, самодельным поэтом при погонах подъесаула Борисом Жировым, скрасил скуку. Тот опекал каких-то двух насупленных и пожилых дам с черными зонтиками, исправно дежурил у их каюты, приносил из буфета еду. Говорил о них таинственным шепотом:

— Посочувствуйте хотя бы, поручик! Сестры несчастного Федора Дмитриевича. Ни копейки денег, никаких надежд, одна святость в душе-с... Сундучок с архивами покойного брата-писателя и редактора «Донской волны»... Вы поможете устроить их как-нибудь в Симферополе?

С некоторым трудом Щегловитов уяснил наконец, что речь шла о родственницах известного донского общественно го деятеля Федора Дмитриевича Крюкова, умершего от тифа в кубанских степях. О Крюкове он не только слышал раньше, но был случайно в одной компании; трудов же его никогда не читал, понятно, по нехватке времени.

— Как же! — вскакивал в искреннем волнении Жиров, сминая бумажную салфетку за столом. — Помилуйте, один из лучших писателей России, и не знать?! Ну, «Русское богатство», например, приходилось же вам листать?

— Жидовствующий журнальчик был, между прочим... — без особого накала кивал Щегловитов. — У нас все так: если нажимают чрезмерно на слово «русский», полоскают его без крайней надобности, то ищи с изнанки какого-нибудь Пуришкевича... Так что?

Жиров, прилично выпивший, блестел глазами с трезвой сумасшедшинкой:

— Нет, нет! Это — патриот, может быть, един-ствен-ный интеллигент России, демократ и гуманист, который ни минуты не пребывал в шоковом восхищении от р-револю-ции и ее большевистских декретов! Все понял сразу, и навсегда! Ну, конечно, вы можете назвать в этом числе еще и Суворина, но ведь тот всегда был верноподданным! А? Что-то хотите заметить?

Они сидели в тесной каюте Щегловитова (он снимал каюту как хранитель старых вин, черт возьми!..), на столе была кое-какая кубанская снедь из запасов Жирова и несколько бутылок тридцатилетнего закваса из запасов генерала Носовича. Щегловитов тоже был навеселе, распустился, впервые освободившись от постоянного внутреннего напряжения. Говорил с недоумением и злостью:

— А чем, собственно говоря, вам насолили «верноподданные»? Если хотите знать, именно ваши благородно мыслящие демократы — разные Короленки, Добролюбовы, Помяловские... несть им числа! — и довели Россию до ручки! Рассиропили, расквасили, разнежили в христианском добре и зле, вынули из нее стержень сопротивления, да! Кто же еще? Идиотский взгляд на людей, как на разумное сообщество, — не спорьте! Забыли, что на одну душу живу приходится две свиных рожи, один ворюга с Хитрова рынка и один ухарь-купец из паноптикума самого Ламброзо! И всем им, как водится, нужна свобода, р-равенство и отмена телесного наказания! И что же в итоге? Толчок в русско-японской, хорошая затрещина в Мазурских болотах, и рассыпалась матушка! Нет нации — каково?

Жиров сопротивлялся в духе записного либерализма:

— Нация... осознала, что гниет с головы, поручик! Не так все просто, знаете... Осознала измену немки-царицы, пошлость и грязь распутинщины, благоглупость священных и царствующих особ!.. Донцы всегда были республиканцами, и в этом было спасение нации. Нет, не спорьте!

— Не правились вам порядки? Дворяне с хиревшими дворянскими гнездами, тургеневскими женщинами? Но что же вы получили взамен, какую новую касту на верху российской пирамиды, скажем, в нынешней совдепии? Оглянитесь же, черт вас!..

Так они спорили от избытка пустого времени и собственной растерянности, и Жиров, поминутно возвращаясь к воспоминаниям о Крюкове, о его не спетой лебединой песне — книге, плакал и тужил горько:

— Поймите, в день своего юбилея, именно двадцатого февраля, где-то на неведомой речушке Малый Бейсужек, то ли Левый... закрылись в последний раз глаза человека, видевшие и понимавшие все! Я был с ним, это было ужасно, поручик! Снег таял, плыли сани по грязи, ехать-то было почти некуда, везде теснота, скученность, мерзость и вши, тифозный ад! Только родимые вербы с китушками, молодой завязью над речкой и дымок близкой станицы... Да, да, это было у станицы Новокорсунской, на подъезде к станции Тимашевская, поручик. Оттуда можно было уже ехать железной дорогой... Но не суждено было, скончался Федор Дмитриевич! И зарыт в братской могиле с другими тифозными, знаете... Под стеной кирпичной, у какой-то обители, церкви ли...

— Бросьте, подъесаул! Стоит ли...

Жиров, очнувшись, говорил о тяжелом отступлении, кошмарной посадке, ругался, читал какие-то дрянные стихи, как видно, собственного сочинения:

Кое-как мы воевали.

Не стесняясь, воровали...

Там, в тылу, царил лишь флирт.

Самогон, вино и спирт

Все глушили, точно воду,

В счет казенного доходу...

Словно лошадь, привыкшая ходить по кругу арены, вновь и вновь возвращался к больной теме о распрях армейских штабов:

Погрузили всех сестер.

Дали место санитарам,

А кубанцев и донцов

Побросали комиссарам...

— Послушайте, вы — идеалист! — посмеивался и успокаивал сентиментального поэта поручик. — Побросали, конечно! Известная генеральская нерасторопность, но… те, которые хотели уплыть из совдепии, те уплыли! По воздуху, на крыльях, на ковре-самолете от Идолища-погана, да-с! Как и мы с вами. Еще и на Тамани многие успели перебраться. Вот теперь у Сидорина в Крыму наберется тысяч пятнадцать казаков, так это и есть — цвет бывшего Дона! Это и есть те сливки, преданные белому знамени без страха и упрека. А остальные — все эти сто тысяч — потому и отпали, что изнутри были подпорчены с самого начала! Червоточина эта вся: мироновцы, подтелковцы, сорокинцы, буденновцы, булаткинцы... да веревок не хватит в блистательном будущем, чтобы перевешать всю эту сволочь! Наша контрразведка всю душу вымотала из себя, море чернил извела, чтобы как-то очернить их перед верховными красными жрецами! Теперь в Чека скопились мешки ложных информаций о некоторых краскомах, а они — словно Иваны-дураки из сказки — и в огне не горят, и в воде не тонут! Да и эти, что ушли с Агеевым в Тифлис, тоже не лучше!

— Н-нет, — твердо возразил Жиров. — Нет. В данном случае, поручик, я не соглашусь. В последнем случае виноват полковник Всеволодов, и только он! Это он ненавидел казаков и раньше, ненавидит и теперь, он же все это и устроил!

— Какой... полковник Всеволодов? — обомлел Щегловитов.

— Тот самый, что был командармом у красных. Да. Он еще там старался утопить в ложке воды и Миронова, и всех его казаков, не доверяет и нашим...

— Но позвольте, какое же отношение... теперь-то?!

— Да вы разве не знаете, что полковник Всеволодов ныне начальник новороссийского рейда, заправлял всей этой неразберихой и позором давки в порту?

— Боже, вот уж кого не думал встретить живым-здоровым, так это полковника Всеволодова, — трезво сказал поручик Щегловитов. — Но мир, оказывается, тесен...

В Севастополе снова неразбериха, толчея, повальное пьянство, барышничество интендантов и цивильных перекупщиков. Гибнущий Последний Вавилон. Смешение языков: добровольцы, казаки-донцы, казаки-кубанцы и терцы, калмыки, немецкие бароны без поместий, спившиеся офицеры с великокняжескими фамилиями, проститутки... В ресторанах и переполненных номерах пьяные дебоши, стрельба по зеркалам, дым коромыслом. На улицах голодный солдатский сброд с отчаянием и потерянностью в глазах, вшивое стадо, потерявшее вождей и самую веру в них... Поручик Щегловитов, дерзкий и расчетливый контрразведчик, человек, к которому благоволил сам Антон Иванович Деникин, даже он на время потерялся в этом безбрежии хаоса. Он целый месяц прозябал в обовшивевших скоплениях полувоинов-полубеженцев «Крымской бутылки», не находя выхода. Для других находился выход в постыдной эмиграции в Европу (под благовидным предлогом важной командировки) либо в честном самоубийстве без посмертных записок и объяснений. Но он не готов был ни к тому, ни к другому. Как и все уцелевшие в зимних и весенних боях офицеры русской армии, он пребывал это время в состоянии полной душевной прострации и каких-то ожиданиях. И вдруг все преобразилось.

Забегали интенданты, откуда-то из темных казарменных и барачных углов повылезли старые вахмистры и фельдфебели, послышалась долгожданная команда: «Смирно, р-р-равняйсь!..» — свободнее стадо на улицах, зашаркали метлы дворников по утрам. Как в старое доброе время заблестели вымытые стекла витрин и парикмахерских. Офицеры сбрасывали с себя похмельную одурь, другие просто наедались после голодухи, чистили мундиры и амуницию.

Новое имя поднялось из небытия и хаоса: Врангель!

В конце марта 1920 года новый главнокомандующий Врангель прибыл из Константинополя, куда он был в свое время сослан Деникиным за интриги...

Пароход под Андреевским флагом причалил в Севастополе на благовещенье. Затянутый в белую кубанскую черкеску барон, потомок воинственных шведов, державно спустился на крымскую землю и проследовал со свитой под сверкавшие своды Морского собора. На бледном длинном лице барона чернели вдумчивые, жестокие, пронзительные глаза.

Соборная площадь, ступени и паперть, внутренность храма — все было забито военными чинами и чистой публикой. В тесноте и давке грудились массы, желая поближе рассмотреть нового главнокомандующего, надежду и поруку всех этих людей.

Молодой викарный епископ Вениамин в роскошных ризах благословил генерала Врангеля. Напряженным от волнения и осознания важности минуты, хорошо поставленным голосом первосвященник приветствовал нового генерала-мстителя:

— Дерзай, вождь! Ты победишь, ибо ты Петр, что значит кремень, твердость, опора! Ты победишь, ибо сегодня день благовещенья, что значит надежда, упование... Смелее иди, ибо меч отмщения в деснице твоей.

Представители гражданской власти — бывшие сенаторы, члены Государственного совета — подали главкому докладную записку... В записке говорилось о невозможности мира с большевиками, необходимости продолжать вооруженную борьбу с анархией.

У выезда с площади ждал генерала роскошный, только что присланный из Франции черный лакированный автомобиль.

Через неделю начали прибывать английские танки, артиллерия, снаряды, новенькие военные аэропланы «хэвиленды», истребители фирм «Анасаль» и «Вуазен»...

Севастополь преображался. Говорили, что на Перекопе барон приказал прекратить всякие работы по укреплению старых позиций, готовился к решительному и сокрушающему броску через горловину «бутылки», на просторы Северной Таврии.

Поручик Щегловитов отыскал знакомого полковника в новой контрразведке, получил назначение в информационный отдел, заменивший старый деникинский Осваг. Подъесаула Жирова вместе с опекаемыми им донскими девами он как-то потерял из виду. По-видимому, они уехали в Евпаторию, по месту расквартирования Донского корпуса генерала Сидорина. Щегловитов посмеивался и потирал руки: исправно работали военно-полевые суды, дисциплинарные комиссии. По ночам за городом слышались одиночные выстрелы и залпы: расстреливали как пойманных комитетчиков, так и пьяных дебоширов из своей среды. Был случай, когда под пулю пошел какой-то штабс-капитан, в запое разбивший зеркало в ресторане...

На заборах Севастополя, Бахчисарая, Евпатории и других городов и курортных поселений появились броские, отпечатанные старым шрифтом воззвания Врангеля:

За что мы боремся?

Мы боремся за наши поруганные святыни.

Мы боремся за то, чтобы каждому крестьянину была обеспечена земля, а рабочему его труд. За то, чтобы каждый честный человек мог свободно высказывать свои мысли. За то, чтобы сам русский народ выбрал себе хозяина. Помогите мне, русские люди!

Полковые оркестры по утрам гремели мажорной медью, выходили на смотры-парады корпуса: крымский генерала Слащева, добровольческий Кутепова, кубанский Писарева, донской Сидорина. Раздавались зычные команды и рапорты, но печать обреченности лежала на каждом лице, предчувствие новых мук и разочарований таили глаза. Генерал Бабиев, беззаветный удалец-осетин, командир кубанской дивизии, горяча коня, кричал на смотру с обнаженным клинком над головой:

— Га-а-аспада а-ффи-це-ры, братцы мои кубанцы! Мы прорвем фронт и по трупам наших врагов пойдем на Москву! Но всякий патриот и герой, идущий ныне в первую атаку на безбожную сволочь, уже должен считать себя погибшим за веру и великую Россию! С богом, ура!

Грезились впереди великие победы, смелые конные рейды, великая кровь, и рождалась в сознании и отчаявшемся сердце неотвратимая идея: смерть или победа...

 

1

Двадцатого апреля 1920 года по весенним улицам Ростова-на-Дону проходила походным порядком на польский фронт 1-я Конная армия.

Гремели полковые оркестры, мелькали штабные значки на, ликах, полыхали кумачовые знамена прославленных бригад и дивизий. Гарцевали на поджарых, отдохнувших под Майкопом конях, картинно красуясь, смуглые от ветра и солнца всадники, опасно-хваткие, жестокие в неумолимом сабельном взмахе. Шла конница революции — донские и кубанские казаки, ставропольские и сальские крестьяне, слободские воронежские уроженцы, донецкие шахтеры, калмыки Городовикова, горские, сербские, мадьярские эскадроны...

Заново кованные копыта дончаков и полуарабов высекали острыми шипами искры из булыжных мостовых. Шумно, говорливо, празднично было на Садовой и Темерницкой, по Таганрогскому проспекту. Народ толпился, с интересом и сочувствием провожал глазами огромную, непобедимую и неукротимую в атаке конницу, кинутую единым приказом куда-то в неописуемую даль, навстречу новой войне с буржуями, польскими панами. Верилось — войне победной и недолгой.

На ростовском ипподроме — митинг и большой военный парад.

Прошли, развернулись эскадроны и полки 4-й и 6-й дивизий, замерли в резервных колоннах стройно, образцово, конь в коня, стремя в стремя. Напротив, посверкивая на солнце остриями штыков, выстроились стрелковые части гарнизона. Слева от трибуны шумели флаги рабочих делегаций. Трубачи дали сигнал: «Слушайте все!» — летучая группа верховых прожгла хорошей рысью вдоль замершего строя, развернулась перед трибуной, где стояли рабочие представители, председатель губисполкома Знаменский, военком Северного Кавказа Базилевич, земельный комиссар Миронов, другие власти Ростова. Буденный и Ворошилов спешились, поднялись на трибуну, поздоровались с каждым за руку. Ворошилов усмехнулся, пожав руку Миронова, вспомнил, видно, еще царицынское знакомство, сказал что-то веселое, вроде «воюем, казак?..», Буденный отвел глаза...

Приветствовал Конармию главком Дона и Северного Кавказа Базилевич, за ним к краю трибуны подошел пожилой рабочий с Красного Аксая и вручил члену Реввоенсовета Ворошилову от трудящихся города Ростова красное знамя. Ответно выступил Ворошилов, следом за ним говорил напутственную речь член исполкома Миронов.

Тянулись в стременах ближние казаки-буденновцы, желая рассмотреть лучше своего земляка, услышать приветное слово перед походом. Миронов был взволнован, крепко сжимал холодноватый деревянный поручень пальцами обеих рук.

Плотно надетая, чуть набекрень, кожаная фуражка со звездой, лихая голова, откинутая назад, усы вразлет и глуховатый, но далеко слышный голос:

— В победную дорогу!.. На славный революционный подвиг от родных краев, от имени казаков и казачек Дона, от всех рабочих и трудящихся Юга красной России принимай, героическая конница революции, горячий привет, сердечную веру и доброе напутствие к скорой и доблестной победе!..

Говорил Миронов, как и всегда, с той пронзительной верой и страстью, которая сразу проникала в души бойцов, покоряла правдой, туманила геройской и беззаветной удалью глаза конников. Конники кричали ура, приветствовали провожавших поднятыми клинками. Прошли взводными колоннами по зеленеющему полю ипподрома, и на выезде многие еще оглядывались на трибуну. Гомонили ряды 4-й кавалерийской дивизии... Миронов? Тот самый, кого мы разоружали прошлой осенью? Как же так? Говорили — враг! Может, и нашего Думенку держат в здешней тюрьме задаром?

На выезде из города сломалось движение колонн, конные массы начали обтекать красно-кирпичное здание тюрьмы, затормозили, начался вдруг беспорядочный, стихийный разлив. Кое-кто соскакивал с седла, брал коня под уздцы, бывшие бойцы сальской группы кучились у тюремных ворот. Гомон был слитный и беспорядочный, тот, кто не знал, о чем речь, и подавно не мог бы ничего разобрать:

— А в каком окне?..

— А в пятом с угла, не видали, что ль, дьяволы? Махал платком!

— Чего такое?

— Да Думенка-то! Тут ведь держут, черти!

— Да ну!

— Вот те и ну! Борис Мокеич вам махнул, а вы и бай дюжа! Черти гугнявыи! Выручать надо!..

— Само собой! Его, бають, расстрелять хочут! Беззаконие творят, ишь, св-волочи, воробьиное племя эта, ни пашет, ни сеет, жирно любит исть, кучеряво жить! «И мы в Шепетовке тоже, мол, бг’али винтовки!..»

— Ломай ворота, красные орлы! Выручим Мокеича, порубим всю этую сволочь.

Комбриг Федор Литунов, донской рубака, вместе о чубатым комполка Стрепуховым кинулись разгонять затор у тюрьмы, комиссар Берлов послал своего напарника Мокрицкого с запиской к командарму Буденному.

Думенко, бывший организатор тех первых геройских полков и бригад, которые легли в основание конкорпуса, а затем и 1-й Конной, в самом деле сидел в ожидании суда теперь в ростовской тюрьме. Но выглядывал ли он сквозь решетки окна, махал ли белым платком, кричал ли, чтобы спасали Россию от измены, никто в точности сказать не мог. Эти неслышные крики просто витали в воздухе: Думенко был любимцем этих конников, а его 2-й сводный корпус, с которым он совсем недавно взял белый Новочеркасск, был теперь далеко, на Кубани. Потому и затормозило конармейский поток у стен тюрьмы...

Провожающие не покинули еще ипподрома, еще пожимали руки Ворошилову и Буденному, когда подскакал встревоженный комиссар Мокрицкий. Буденный тут же вскочил на своего дюжего, буланого коня и, сопровождаемый Дундичем, командиром личной охраны, кинулся в город. Впереди уже скакал начдив-4 Городовиков.

Миронов возвращался на работу в одной пролетке с председателем исполкома Знаменским. Отношения между ними с самого начала установились доверительные, тревога за происшедший инцидент в полках 4-й кавдивизии взволновала обоих, так как этот инцидент мог роковым образом повлиять на ход следствия и суда по делу Думенко. Знаменский к тому же на днях принял на себя обязанности общественного защитника по этому делу и был сейчас огорчен вдвойне.

Ехали молча. И лишь у подъезда исполкома, когда отъехала пролетка, Знаменский заметил коротко, не желая обидеть:

— Как выясняется, дали мы ошибку. Не следовало вам выступать, Филипп Кузьмич. Не учли, как говорится.

Миронов был, как водится, занят совсем другим. Его беспокоило и занимало само дело, выдвинутое против заслуженного комкора.

— Неужели могут расстрелять? — спросил он.

— Не думаю... Не посмеют, — сказал Знаменский. — Орджоникидзе недавно обвинил Смилгу в устройстве «очередной комедии по типу... мироновской», так что вряд ли...

— Но Смилгу-то на этот раз убрали?

— Убрали — и хорошо, чище будет воздух, — сказал Знаменский и, кивнув, быстро поднялся по ступенькам.

Миронов доверял этому человеку во всем: вместе с Феликсом Дзержинским председатель губисполкома был поручителем, рекомендовавшим Миронова в партию. Человек он был вполне зрелый и бывалый, в прошлом организатор боевых дружин на Пресне, затем узник Александровского централа, член Московского комитета большевиков во время октябрьских боев. Как и Антонов-Овсеенко был послан с красногвардейскими отрядами на Юг. Через Ворожбу, Конотоп и Бахмач прибыл со своими отрядами на Дон, оборонял Царицын, состоял членом РВС 10-й Красной армии. О Миронове, конечно, много знал и слышал, ни минуты не сомневался в его честности, а от ошибок, даже крупных, кто же застрахован?..

В приемной земотдела Миронова ожидал какой-то старенький посетитель, в залежалом и неопрятном мундире, с болезненным лицом и дрожащими руками. С появлением Миронова он сразу поднялся, и тогда можно было заметить сквозь ветхость и болезнь гостя желание показать некую строевую выправку, усилие старого служаки показать себя вопреки возрасту и хвори. Он отвел свои локотки назад и выпятил грудь, и на старом френче Миронов увидел две дырочки как раз там, где крепились некогда царские кресты и ордена.

— Честь имею... — сказал болезненный старичок, прямо глядя слабыми, уже погасшими глазами на Миронова. — Честь имею просить приема у вас, Филипи Кузьмич... Я — полковник Седов. Точнее, бывший полковник Седов...

Миронов сиял кожаную фуражку с новенькой красной эмалевой звездочкой и, несколько оробев, смутившись отчего-то, остановился перед стариком.

Неужели этот человек всего три года назад командовал боевым казачьим полком, перешедшим на сторону революции?..

Это не изгладится из памяти никогда — первые бои в Новочеркасске, два революционных полка (10-й и 27-й, Седова) под общей командой Голубова врываются в войсковое правление, пленят все правительство с генералом Назаровым во главе... Провозглашен первый Совет рабочих и казацких депутатов, но при отступлении от немцев и мятежников штаб 27-го полка был схвачен, по собственной оплошке, впрочем, в хуторе Грушевском. Пригнали в Екатерининскую, всех посадили на баржу, пытали, морили голодом, требовали, чтобы «осознали вину». Полковника Седова, как дворянина, судил военно-полевой суд в Каменской, Краснов приказал осудить к расстрелу. Учитывая преклонный возраст, расстрел заменили двадцатью годами каторги с лишением дворянства, чинов, орденов и всех прав состояния. Старик Седов сказал на суде: «Да, я бывший полковник царской армии и потомственный дворянин. Но мой путь с теми, кто в бою не раз спасал меня от смерти, с кем вместе жили в окопах, — с трудовым народом России». Теперь он, совершенно не похожий на себя после трех лет тюрьмы и истязаний, стоял перед Мироновым, гордясь последней своей выправкой перед бывшим, вернее, недавним генералом Красной Армии...

— Василий Иванович! — воскликнул Миронов, гася жалость и боль в душе, понимая, какие муки пришлось вынести старику, чтобы дойти до такой прозрачности и слабости. — Дорогой Василий Иванович, спасибо, спасибо, что надумали зайти!.. Проходите, пожалуйста, и будьте гостем! После таких бед и тягот будьте, как говорится, своим в этом доме!

Окно председателя земельного отдела губисполкома было распахнуто в зелень молодой тополевой листвы, птицы щебетали азартно, на дворе был канун мая. Старичок нашел в ряду кресел яркое солнечное пятно и сел прямо на это теплое кресло, провел рукой по короткому седому ежику на шишковатой, словно усохшей голове.

Миронов оценил эту потребность обессилевшего старика к теплу, сходил в буфет и сам принес два стакана горячего чая в подстаканниках. Заварка была морковная, но что же делать, если нет пока ничего лучше. Старик чинно привстал и поблагодарил.

Вы знаете, Филипп Кузьмич, а я ведь не ропщу на судьбу, — сказал полковник Седов. — Нет, не ропщу! В такое-то время, да в подобной переделке-то! Конечно, в тюрьме я бы недотянул, но, знаете, произошла некая случайность, оказия! Весной прошлого года, точно если, так именно в эту пору, на вербное, выпустили меня под домашний арест, знаете. Да, без всякого судебного определения, и оказалось, что акцию эту проделал не кто иной — главный завыватель, пропагандист белого круга, Крюков... Не могу понять до сих пор, с какой стати? Причем действовал-то несообразно своему рангу и в обход атаманского дворца, через коменданта города полковника Грекова и начальника тюрьмы...

— На вербное, значит? — уточнил Миронов, усмехаясь. Он знал об этом больше, чем представлялось Седову.

— Да, да, это и спасло меня. Безусловно это! Я вообще-то великий удачник, если хотите... Ведь Краснов, этот проклятый душитель края, только расстрелял и запорол шомполами около сорока тысяч казаков, вы подумайте!

Миронов при этих словах вскочил.

— Сорок... тысяч? Вы не оговорились? Я знал, что экзекуции и расстрелы были повсеместно, с пристрастием, но... чтобы в таком массовом числе?

— Сейчас у нас в Новочеркасске работает специальная комиссия, Дорошев и другие партийцы. Все установлено по рапортам с мест, бумагам контрразведки, отчетам полковника Кислова. Это же ужас: чтобы посадить в седла шестьдесят тысяч казаков, пришлось почти столько же расстрелять и забить шомполами за уклонение и дезертирство!

— Спасибо, что вы пришли, Василий Иванович, — сказал Миронов. — Для меня это очень важно, я постоянно теперь выступаю по хуторам и станицам с докладами, агитирую, чтобы сеяли больше, спасали и себя, и всю остальную Россию от голода... Много работы, мало знающих людей, агрономов, кооператоров, глушь и темнота по хуторам. Керосина нет, гвоздей и подков тоже, лошади выбиты на войне, а работать надо.

— Я как раз с тем и приехал, — снова чинно привстал полковник, и на иссохшем лике его заиграло подобие улыбки и особой доверительности. — Я, знаете, не люблю есть даровой хлеб, какой мне дают теперь, как бывшему политическому узнику, нет, не люблю. Я хотя и военный, но по узкой профессии — артиллерист, интересовался в свое время авиацией, механикой... Немного знаю статистику... Так вот, Филипп Кузьмич, располагайте, пожалуйста, мной, как вашим сотрудником, право... Ведь надо же работать, работать упорно, ведь Россия должна восстать из пепла, несомненно должна! Большевики, и только они... Только им под силу одолеть нынешний наш развал...

— Дорогой Василий Иванович! Я сейчас же прикажу зачислить вас в плановую комиссию, это великолепно! А можете, если сочтете более удобным, поехать в Персиановку, там надо восстанавливать агрошколу и показательное советское хозяйство. Сами решите. Паек вам надо усиленный, поправиться и — засучив рукава!..

Седов расцвел и даже как бы поздоровел. Допил чай и бережно, как все старики, дрожащей рукой вернул подстаканник на стол.

— Филипп Кузьмич... — произнес вдруг со смущением он. — Вы бывали у Ленина, вы счастливый человек, и говорили с Дзержинским... Скажите, каков из себя Дзержинский? Это не праздное... мне почему-то важно это...

Миронов вновь усмехнулся и задумался. В самом деле, каков из себя Феликс Дзержинский?

Припомнилось волнение, с которым он поднимался по отлогой парадной лестнице Первого Дома Советов, оглядывал богатые лепные украшения бывшей фешенебельной гостиницы «Метрополь», входил в квартиру председателя Чрезвычайной Комиссии... Чувство удивления — он ведь считал, что его везут на Лубянку! — и некоторой раздвоенности, когда увидел в истопленной квартире самого Дзержинского, почему-то в накинутой шинели, как будто он собирался уходить...

Потом еще — кофейник в мосластой, исхудавшей руке Феликса Дзержинского, когда он наливал кофе крепкой заварки в пузатые чашки дорогого фарфора, приглашение подкрепиться.

Миронов был смущен всем этим, необычным помещением, необычным приемом, не совсем обычной мягкостью Дзержинского и, откровенно говоря, не знал, как держаться. Слишком открыто — может показаться панибратством, фамильярностью. А закрыто Миронов вообще не умел общаться с людьми, какого бы они ранга ни были... Но все таки...

Разговор о Саранске так или иначе должен был возобновиться, и, когда Дзержинский упрекнул его за опрометчивость и даже недальновидность, Миронов как-то покорно и непривычно для себя развел руками, держа в одной пузатую чашку:

— Приходится соглашаться, товарищ Дзержинский. Но я ведь — не политик, я — солдат. Точнее, военный до мозга костей человек.

Дзержинский тут же поймал некую ниточку неточности ложного самоуничижения, посуровел ликом:

— Нет, Филипп Кузьмич, вы политик, да еще какой! По-ли-тик, да еще со своей платформой. Этакий либерал девятнадцатого века с идеей Христа-спасителя: «Чтобы всем было хорошо...» А так не бывает, Филипп Кузьмич, — от этих слов было как-то неуютно, тянуло сквознячком...

— Каков же он, Дзержинский? — Седов, сидевший теперь перед Мироновым, с великим любопытством ждал ответа, и Филипп Кузьмич ответил:

— Как вам сказать... Сухой, высокий человек. Лобастый, глаза не ломкие, уверен в своей правоте. Нельзя сказать, что порывист, но внутри весь кипит, сгорает сухим жаром. Запален, как и мы с вами, вот и все.

— Я понял вас, Филипп Кузьмич. И насколько позволят силы мои, рассчитывайте на меня, пожалуйста... Я подумаю насчет вашего предложения, не лучше ли в самом деле обосноваться мне в персиановском хозяйстве...

Старик поднялся с кресла (солнце уже перекочевало за оконный косяк, стало прохладно), сказал, откланиваясь:

— Вам бы приехать, Филипп Кузьмич, к нам, в Новочеркасск да вмешаться... Понимаете, недавно разрушили и снесли два памятника: Платову и Бакланову. Тоже нехорошо, непорядочно как-то — царские генералы, мол! А сейчас уже молва идет — к Ермаку с той же киркой и ломом подбираются. Тут уж никакого оправдания после не будет. Ведь сам Ленин открывал в Москве памятник Разину, так Ермак-то ничем не ниже Разина, тоже гулевой атаман.

— И до Ермака, говорите? — оторопел Миронов.

— Есть разговоры... Приехать бы вам, — сказал старик на прощание.

— Приеду после праздников, Василий Иванович. На Первомай смотаюсь в родную Усть-Медведицу, в Вешенскую, погляжу, как там у Мошкарова сеют, а уж оттуда и к вам...

Старик протянул слабую, иссохшую руку. Миронов пожал легко, щадя слабые пальцы, и в душе ворохнулось предчувствие, что недолго протянет старик, испытавший двухлетнее заточение в красновском каземате...

Провожая гостя на крыльцо, увидел несколько автомобилей, выстроившихся перед подъездом. Машины были не только местные, но и чужие.

— Что за комиссии? — спросил мимоходом дежурного в вестибюле.

Дежурный вытянулся перед Мироновым, доложил по-военному:

— Члены трибунала, товарищ Миронов! Этого, Думенку, судить. Товарищ Розинберг из Москвы, еще товарищи Зорин и прокурор Белобородов, тот самый, что царя Николашку расстреливал. Совещаются у председателя, после праздников будто — суд...

«Странное дело, — подумал Миронов. — Только что вышел декрет об отмене расстрелов, а тут такая шумиха, вплоть до Москвы…»

— Закажите мне дрожки на вокзал, — приказал дежурному. Уезжаю в командировку.

И, выглянув через открытую дверь на ряд автомобилей, вспомнил слова предгубисполкома Знаменского: «Нет, не посмеют...»

Дело Бориса Думенко, комкора и героя Южного фронта, заключало собой длинную цепь падений и крушений всех мало-мальски заметных, прославленных командиров Красной Армии, выдвинувшихся в самый первый, партизанский и полупартизанский ее период. Обозначилась эта история, или, скорее, тенденция, еще весной 1918 года, скандалом и изгнанием главкома Кубано-Черноморской республики Автономова. Затем под удар попал командующий Таманской армией Матвеев: выйдя с обескровленной и полуживой армией из тисков деникинцев под Новороссийском, добравшись до своих в Армавире, он получил распоряжение атаковать с ходу белых на Ставропольском направлении. Армия и многотысячный обоз беженцев нуждались в отдыхе, не было патронов и снарядов, бойцов косил тиф. Матвеев выехал в штаб фронта, чтобы испросить хотя бы краткий отдых для переформировки частей. Реввоенсовет 11-й армии во главе с Яном Полуяном расценил этот поступок командарма Таманской как неподчинение, Матвеева расстреляли.

За какую-то мелкую провинность взъелись на комдива Жлобу, бывшего командира коммунистического Донецкого отряда шахтеров. Его тоже вызвали в штаб 11-й для объяснений, но сметливый шахтер понял опасность; дивизию свою, которая называлась Стальной и непобедимой, поднял по тревоге и увел к Царицыну под защиту Сталина и Ворошилова. Фактически к этому времени дивизия Жлобы была армией из двенадцати полков (в том числе четырех кавалерийских), она ударила с тыла по белоказакам Краснова и этим спасла Царицын. Царицынский губком РКП (б) ходатайствовал о награждении Стальной дивизии Почетным знаменем ВЦИК, а ее командира орденом Красного Знамени. Награждение состоялось, но в Царицын прилетел Троцкий, накричал, разжаловал Жлобу «за дезертирство с Кавказского фронта» и арестовал для последующего суда и расправы. Дивизия взбунтовалась, к ней присоединились и моряки Волжской флотилии, памятуя беду Автономова и Матвеева... Председатель Астраханской ЧК Грассис по совету Кирова обратился по этому поводу лично к Ленину, и начдив Жлоба был освобожден. Но уже не в прежнем своем звании, а только как... командир партизанского отряда для засылки в астраханские степи, по тылам Деникина.

Отряд Жлобы не погиб. Пополнившись казачьей беднотой и калмыками, сочувствующими Советам, он обрел черты кавалерийской бригады и был включен осенью 1919 года во вновь формируемый корпус Думенко. Все эти перипетии и злоключения научили Жлобу многому; во всяком случае, того Жлобы, что вел когда-то со светлой душой отряд шахтеров на Кубань, уже не было. Теперь был другой комбриг — расчетливый и дальновидный человек, понявший некоторые тайные пружины троцкистского руководства армией и умеющий хорошо пользоваться своим знанием; он-то и был основным свидетелем по делу комкора Думенко, обвинявшегося в партизанщине, пьянстве и юдофобстве.

Не забыли на Южном фронте и дела Сорокина, расстрелявшего председателя ЦИК Абрама Рубина, председателя крайкома Крайнего-Шнейдермана, председателя краевой ЧК Рожанского, видного работника крайкома Дунаевского и начальника городской ЧК в Пятигорске Власова-Богоявленского. История была весьма запутанная, поработала достаточно и контрразведка генерала Деникина, так что в кармане френча Крайнего-Шнейдермана оказалось каким-то образом подметное письмо английской разведки. В нем вроде бы ставились условия, при которых Великобритания согласна взять новое государство — Кубано-Черноморскую республику под свое покровительство, в случае ее отделения от РСФСР...

Серго Орджоникидзе писал в Москву: «...Я считаю своим долгом заявить, что несмотря на его (Сорокина) преступление по отношению к нашим товарищам, с контрреволюцией он никаких связей не имел. Сорокинская история создавалась на почве отступления Кубанской армии и недоверия между Сорокиным и руководителями кубанской соввласти...»

Сам Сорокин ждал гласного суда в ставропольской тюрьме, готовил какие-то оправдательные документы. Но до суда, но странному стечению обстоятельств, опять не дошло. Однажды во двор тюрьмы каким-то образом зашел пьяный казак Мысленно, бывший комполка из Таманской, и спросил, плохо владея языком: — А дэ тут та Сорока, шо нашего незабвенного командарма, товарища Матвеева, расстреля?..

По странной случайности в руках Мысленко оказалась винтовка, и по той же случайности перед ним открыли одиночную камеру, в которой сидел Сорокин. Бывший командарм стоял спиной к двери, глядя в окно. Раздался выстрел, пуля размозжила ему затылок. Куда девался после этого Мысленко, история также умалчивает. Говорят, на другой же день был убит в бою.

...Каждая из этих историй, как видно, не производила, да и не могла произвести, на сограждан особого впечатления: чего, дескать, не бывает на войне, тем более — гражданской! Но, собранные воедино, эти трагедии командармов, корпусных и дивизионных начальников совершенно непроизвольно и вдруг выявляли одну, старательно маскируемую сущность. А именно ту, которая сводилась к злой и неуклонной дискредитации, с последующим уничтожением, всех народных вожаков и героев, выдвигаемых стихией революции и гражданской войны, делавших революцию и побеждавших в открытом бою белых генералов.

Преданность этих вождей своему народу, революции, правящей партии большевиков в ряде судеб как бы ровным счетом ничего не значила в момент окончательного подведения итогов. Зато все решали неожиданные, быстрые и неправые приговоры, направляемые лично Троцким и его людьми.

Все это в громадной степени осложняло самый ход гражданской войны, вооруженные массы шатались не только в тяжких битвах с генералами, под гнетом тифа, голода и усталости, но их разъедала изнутри неуверенность, озлобляла странная возня «верхов» около своих признанных вожаков, которым они безусловно верили.

Иной раз казалось, что главное военное руководство в лице Троцкого ведет дело не к скорейшей победе своих армий, а к затяжке и обострению гражданского междоусобия, продлению того лихолетья, которое все глубже поражало страну и народ голодом и разрухой, всеми социальными недугами безвременья на многие годы вперед...

Не заметить либо игнорировать все это было попросту невозможно. После мироновского дела и занятия 2-м сводным корпусом Новочеркасска, за обедом, подвыпивший комкор Думенко будто бы сказал с гневом: «Что ж... Я — не Миронов, провода телефонные рубить не стану, я им, гадам, головы буду снимать...»

Сказал в запальчивости. Только что вступив в партию большевиков. Но слово не воробей, и таких слов не прощают.

Сразу же после праздников состоялся суд — скорый и неправый. Без свидетелей, без предварительного следствия...

...В первом часу ночи на 11 мая 1920 года, в глубокой тьме и соблюдении полной тишины, во двор ростовской тюрьмы въехал пустой автомобильный фургон. В это время в подвалах тюрьмы, в каменных клетках смертников, поднимали каждого с нар, крепко-накрепко связывали за спиной руки, выводили по узким проходам наверх и с той же молчаливой торопливостью и спешкой подталкивали через металлическую подножку в дверь автомобильного кузова.

Луны не было, в легком тумане зыбко и невесомо лучились аварийные электролампы вдоль каменной ограды и близ сторожевой вышки. Стоявший у подножки охранник в буденновском шлеме кратко окликал тех, кто неловко, спутанно, покачиваясь, нырял в кузов:

— Думенко, Абрамов... Блехерт... Быстрей, быстрей, следующего! Так... Колпаков! Вечно ты тянешься, как сытая вошь по потному... Кравченко! Ну, залез? Последний — Кравченко, порядок.

— Мы подали на помилование! — властно сказал в гукнувшем чреве фургона чей-то надломленный голос. Спрашивал вроде самый молодой и напуганный всем происходящим бывший комбриг Колпаков.

— Поедете в другую тюрьму, — кратко объяснил охранник, захлопывая внутреннюю, деревянную дверцу и устраиваясь в узком, отгороженном пространстве, называемом в среде этапируемых «собачником». — Помилование ждать надо!

— А почему руки связали?

Охранник по голосу узнал самого Думенко, мрачно усмехнулся, как всхлипнул:

— От вас всего можно ждать, вы же под вышкой!

Захлопнулась и наружная, металлическая дверь. Автомобиль качнулся на мягких шинах и медленно выполз из ворот. С тихим, украдчивым звяком сошлись за ним железные створки. Машину заколыхало но булыжным улицам Ростова.

Пятеро сидели молча — весь штаб красного кавкорпуса. Тьма и какая-то предрешенная неизвестность связывали крепче телефонных проводов, которыми были скручены руки. Говорить было не о чем. Но когда автомобиль плавно, на предельном торможении спустился в какую-то балку, а затем, воя и надрываясь мотором, начал взбираться на подъем, бывший начальник штаба Абрамов, хорошо знавший топографическую карту окрестностей, прикинул в уме:

— Кажется, в сторону Гнило-Аксайской... Какая же там тюрьма?

— Без дороги катят! — откликнулся из угла бывший комкор Думенко. И, помолчав, упавшим голосом выдохнул ругательство: — Даже обняться напоследок не дают! Ух... развязать бы руки!

Слышно было, как он пошевелился, будто порываясь разорвать телефонные провода, и заскрипел зубами. Блехерт, сидевший рядом, почувствовал, как ему на плечо прилегла больная, оплошавшая голова комкора.

Ах ты, судьба же, судьбина чертова! Ведь батрак был, иногородний, забияка и джигит, служил коноводом и объездчиком жеребцов-неуков на конном заводе Королькова! Пришел с германской вахмистром, скинул хуторского атамана, сгарбузовал конный отряд и назвал его «карательным» в защиту Советской власти. Потом в Гашуне по приказу Ворошилова объединил под своим началом сотни Буденного, Городовикова, других партизан, загулял с дивизией по Сальской степи как герой... Разрывная пуля пробила и раскровянила правое легкое, лечился в Саратове. Еще полубольным принял под Камышином новый корпус, начал громить деникинскую конницу, ворвался в Новочеркасск... Боевой орден и Красное знамя ВЦИК принимал от самых высоких комиссаров, и вот — темный фургон. Везут бездорожно, ночной степью... Час, полтора?

— Я ошибся, — сказал начштаб Абрамов. — Не к Гнило-Аксайской, а к Гниловской просто... Та совсем в других местах...

Машину кинуло на каком-то бугорке, и она стала. Открылась, слышно, крайняя дверца, там загомонили, затем распахнулся и внутренний лаз. Карманный электрический фонарик полоснул по кузову, ослепил. Картавый голос приказал властно:

— Вы-хо-дить! Строго по одному, прямо вперед!

В блуждающем луче фонарика поблескивала новая кожа черной тужурки, кожаный козырек фуражки. Никелированное полукольцо рефлектора с выпуклым стеклом сеяло мелкие пылевые брызги света. У двери, как и раньше, выросла длинная фигура охранника в буденновском шлеме, а человек с фонариком отодвинулся в сторону, пересчитывал выходящих из кузова.

Каждому приказал приставить ногу там, где полагалось:

— Первый, второй! Третий! Четвертый! Пятый... По одному — вперед!

Прошли еще несколько шагов в скудной тьме, наткнулись на свежеотрытый овражек... Приказано было остановиться и обернуться по команде «кругом».

— Вот и все, — упавшим голосом сказал Абрамов, почуя ногами мягкость взрытого чернозема. — Жалобы наши не дошли...

В предрассветной мгле едва зарождался слабый ветерок, как дыхание волглой земли. Запахло майской зеленой травкой, а степь вокруг была пустынна и безмолвна. Если хорошенько приглядеться, то можно заметить было летучий проблеск тускнеющих звезд на штыках и стволах пяти винтовок, уже поднятых и неумолимо смотрящих на них...

Между тем человек в кожанке подошел ближе по флангу, обернул свет фонарика на лист бумаги, который держал в левой руке, и прочитал уже известный всем осужденным приговор, самую концовку:

— Именем Российской... Выездная сессия ревтрибунала Республики рассмотрела в особом присутствии дело военнослужащих Сводного Донского конного корпуса 9-й армии Кавказского фронта —

— ДУМЕНКО Борис Мокеич, 32 лет, командир корпуса, по происхождению из крестьян, бывший вахмистр царской службы, доброволец РККА, имел награды (орден Красного Знамени за № 5), член РКП (б) с декабря 1919 года...

АБРАМОВ Михаил Никифорович, 26 лет, начальник штаба корпуса, по происхождению из крестьян, бывший штабс-капитан царской армии, доброволец РККА, беспартийный...

БЛЕХЕРТ Иван Францевич, 26 лет, начальник оперативного отдела штаба корпуса, по происхождению из дворян, бывший штабс-капитан царской армии, в РККА по мобилизации...

КОЛПАКОВ Марк Григорьевич, 23 лет, начальник разведки штаба корпуса, бывший комбриг, по происхождению из крестьян, доброволец РККА, беспартийный...

КРАВЧЕНКО Сергей Антонович, 29 лет, начальник снабжения Второй бригады того же корпуса, по происхождению из крестьян, доброволец РККА, беспартийный —

ВСЕ ПРИГОВОРЕНЫ К РАССТРЕЛУ,

ПРИГОВОР ПРИВЕСТИ В ИСПОЛНЕНИЕ

НЕМЕДЛЕННО...

— Сволочи! Развяжите руки, дайте обняться перед концом! — пьяно и невыдержанно крикнул издерганный нервами и водкой Блехерт. Он едва стоил на ослабших ногах между Абрамовым и Колпаковым и клонился то к одному, то к Другому, нелепо поталкивая их, как пьяный, от бессилия и ярости. За каким чертом его понесло служить к этим краснозвездным каинам, живорезам и подонкам, обесценившим не только человеческую жизнь, но и самый смысл этой жизни?..

— Молчать! Кон-вой... ружья — на прицел! — вмешался командир в темной буденовке.

Серега Кравченко, считавший себя непричастным к «большим людям» корпусного штаба, случайно попавшим в эту кашу, надломился, затряс плечами и головой, роняя мелкие и злые слезы отчаяния. Потом тявкнул и зарыдал открыто и дурно, потеряв волю.

— Замолчи, дурак! — шагнул к нему бесстрашный Думенко, машинально дергая локтями связанных рук, напрягая из последних сил пустую грудь свою, из которой совсем недавно было извлечено хирургом пробитое белогвардейской разрывной пулей правое легкое. — Не смей, курва! Не слышишь, как эта падаль... гугнить, картавить, по-русски слова сказать не умеет? Не поймет она твоих рыданий! У них — свой расчет!

— Сво-о-ло-чи-и!! — кажется, Абрамов, дисциплинированный, железный штабист с манерами хорошего штаб-офицера не выдержал, закричал с матерщиной. И тут раздалась команда «пли!», на близком расстоянии от них сверкнуло, ударило горячим.

Блехерт, падая, увлек за собою еще сопротивлявшегося юного Марка Колпакова, следом тихо и преданно прилег к прохладной земле Абрамов. Кравченко падал боком, будто его задело огромным тяжелым маховиком, чуть ли не развернув лицом в обратную сторону. Падал со стоном. Комкор Думенко — первая и, может быть, самая отчаянная сабля Революции, не первый раз видевший смерть в глаза, еще стоял минуту, как бы раздумывая, следует ли подчиниться злой и коварной воле, или еще воспротивиться, отдать и второе легкое во имя правды народной и возможности ненасытно рубить своею именной шашкой всякую сволочь на этом свете... Но и его развернуло вполоборота, лицом к друзьям, и он в последний раз выдохнул, все еще подергивая связанными телеграфным проводом руками. Упал, горбясь, вцепившись зубами в собственное плечо под бязевой рубахой...

Конвойные быстро составили винтовки в козлы, в несколько лопат забросали ровчик и молча отошли в сторону, перекурить. Машина гневно зарокотала нутром, задрожала вся, шофер включил фары. Из тьмы зачем-то подкатил другой, открытый грузовик, острые лучи фар скрестились над свежей могилой. Человек в тужурке подошел к ровчику и внимательно посмотрел туда, куда отбрасывался свет фонарика.

«Вы землю просили, я землю вам дал...»

Все было кончено.

...Ночь проходила, сел месяц. Над ровной степью медленно всходило прохладное, росистое солнце. Легкий пар поднимался на влажными травами. Там, где прошли резиновые скаты автомобилей, немощно и жалко увядали вдавленные в землю травинки, а головки лазоревых тюльпанов растекались по вдавленной земле клочками застывающей крови.

Парилась под солнцем земляная засыпка в ровчике, скатывались с бугорков и окраинцев комочки обсыхающей черноземной мякоти. И вдруг вся легкая, комковатая засыпка шевельнулась, поднялась холмиком и, осыпавшись, обнажила грязновато-белый рукав сорочки... Из-под земли нелепо и страшно выпростался локоть человека, словно подбитое крыло степной дрофы, показалась еще и окровавленная на плече сурово-полотняная рубаха. Человек медленно и трудно выпрастывался из земли, еще не открыв запавших и засыпанных землей глаз. Встряхнулся и беззвучно зашевелил губами...

Серега Кравченко, бывший доброволец и красный партизан, беспартийный, начснаб Второй неистребимой бригады из корпуса Думенко не был убит при расстреле. Сквозная рана в плечо свалила его вместе с товарищами и побратимами в общую могилу, но кровь здорового, заматеревшего к тридцати годам конника скоро запеклась даже и на выходе, там, где был вырван пулей клок мяса. Кравченко упал, по-видимому, так счастливо, что плотно прижал к земле выходное отверстие раны и тем как бы приостановил ток крови. И вот утреннее солнце позвало его вновь на свет Божий, и он выбирался из ямы, отряхивался, раскрывал засыпанные землей веки, смотрел обезумевшими глазами округ себя.

— Что же они, людоеды, с нами... сделали? Иуды, изверги проклятые! Ведь мы же за них... кровь свою лили! Два с лишним года, а — они?..

Серега смотрел, не моргая, вокруг, видел яркое солнце над живой майской степью, красные головки лазорева цвета, метелки камышей и плюшевые головки чакана в ближней мокрой балочке, отлетавшего к дальнему лесу черного ворона. Видел воочию, чего хотели его лишить, какой красоты и правды, и медленно терял рассудок.

Он дернулся от страшной муки: кисти его рук уже мертвели и страшно ломили от тугой и жестокой перевязки, останавливался в них ток крови... Хотел закричать или подумать о чем-то, но душевный крик и желание разрыдаться в истерике пересилили все. Он скривил губы, как обиженный и непонятый взрослыми подросток, и вместо рыданий его потряс утробный, звериный смех потерявшего разум человека.

...По дороге, чуть в стороне, ехала большая донская арба, запряженная старыми красными быками. Медленно шли быки, переставляя короткие клешнятые ноги, тряся калканами, охлестывая отощавшие бока длинными метелками хвостов. Поскрипывало старое отшлифованное временем ярмо, постукивала в железном кольце дубовая притыка, и скрипело у арбы переднее левое, плохо подмазанное колесо. Старый казак полулежал на охапке сенца вдоль арбы, надвинув козырек фуражки на глаза, а в передке, свесив на развилок вия ноги в стоптанных чириках, погоняла быков престарелая женщина в накинутом белом платочке. Необычный звук, похожий на тявканье лисы, потревожил проезжающих.

— Фомич, поглянь-ка, человек вроде... — сказала казачка, не оборачиваясь к хозяину, сводя на груди концы платочка и машинально перевязывая их, чтобы не оказаться простоволосой перед посторонним.

— Чего — человек? — лениво спросил убаюканный тихой ездой хозяин и даже не открыл глаз. — Скулёж, брёх вроде?..

— Да ноет как-то, не то смеется в припадке, не то кричить по-мертвому, паралик его возьми. Ты глянь! Глянь, идол!

С арбы видно было: сидит на краешке рва, засыпанный чуть ли не до пояса человек со связанными руками и тявкает как-то не по-человечески.

— Справди! — всплеснула руками казачка. — Хтой-то ево так?!

Серега Кравченко, завидя быков и привставшего на арбе казака, перепугался при виде красного околыша. Упал ничком на мягкую землю, словно в окопчик, и, выламывая руки в суставах, пытался развязаться. Ему, возможно, показалось, что скачет на него какой-то белоказак-старовер в заломленной атаманской фуражке. У казака к тому же была борода, черная и лохматая.

Бородач спрыгнул с арбы и подбежал к ровчику. Увидя неладное, начал развязывать крепко стянутый узел на руках Сергея. Узел не поддавался, ножа у казака не оказалось, тогда он прилег рядом, стал растягивать и перегрызать телефонные провода зубами. Серега бился, как бы сопротивляясь, и стонал от боли.

— Царица небесная, а беда-т какая! — ахнула подошедшая ближе казачка. — Совсем руки побелели у сердешного, затекли! Эт чего ж, мертвяк оживел, что ль?..

— Да не городи ты черт-те чего, а лучше головную шпильку дай! — протянул к ней старик руку наотмашь: — Тут вот провода проклятые, никак я их зубами не возьму! М-мать бы их бог л-любил!..

Кое-как развязался узел. Серега со стоном мучительного удовлетворения перевалился на спину и раскинул руки. Лежал недвижимо, закрыв глаза, и только губы его нехорошо подергивались, как в припадке. Старик и старуха, сидя по обе стороны, растирали ему побелевшие в отеке запястья.

— Что делается-то, Фомич, что деется на белом свете, прям как перед Страшным судом, — охала и крестилась пожилая женщина.

— Три, одно знай! Не рассусоливай! Кабы не пропали руки-то, чем он тады хлеб свой заработает! Небось так вот не один часок — в перетяге! Палачи-люди, прости господи...

Серега, как бы очнувшись, приподнял голову и огляделся. Из глаз плеснула безумная тоска, когда он, привстав, хныкал, глядя в развороченную могилу:

— Они... нас! Как же они, июды проклятые, нас, красных героев! А? Красных, лихих конников! А? Мы — за свободу и землю, за Совецку власть, за Ленина, а они нас вон куды, в чернозем, а?!

С ним что-то стряслось, он упал на колени в разрытую мякоть и начал быстро-быстро, по-собачьи, разгребать скрюченными руками земную рыхлость. Греб ее азартно между коленей, наклоняясь, брызгая пеной с губ:

— Там же наш... незабвенная товарищ Думенка! Люди! Там же наш кровнай командир! Красный орел ре-во-лю... В бога мать! Июды подлый его со свету сжили! С Москвы приехали с ревсовету! А он — наш!

Старый казак крякнул, взял Серегу за локоть, чтобы вытянуть из ямы. Приговаривал тихо, внушительно:

— Охолонь, охолонь, парень, — не вернешь. Вижу, что у вас тут было... Одному — такая судьба, другому — другая... Ну, раз уж повезло те, милок, то вылезай, не дури...

Серега вылез. Безумно глянул на казака, но тут опять в его глазах плеснулся ужас. Дико взвизгнув, он шарахнулся прочь. Побежал от людей и от разрытой ямы, вихляясь, делая заячьи скидки и отмахиваясь будто от казака и его фуражки с красным околышем, и от престарелой станичницы в белом, крапчатом платочке, от арбы с красными быками. А может, и от всего земного, что он оставил но другую сторону от своего безумия.

Старик молча и не осуждая посмотрел вслед отдалявшейся его тени, махнул только рукой и, с болью разогнув поясницу, побрел к быкам. Казачка тихо заплакала, прижимая концы платочка к глазам и подбородку.

— Довоевались, анчибилы! — сокрушенно вздохнул старик, прожевав матерное слово, и сел в передок арбы, свесив ноги на развилок вия. Они поехали дальше, и еще долго видно было им, как по взгорью, удаляясь, бежал и бежал человек в окровавленной рубахе и грязных бязевых кальсонах, потерявший рассудок, но не избывший своей страшной памяти.

Потом слышали старик со старухой: бродит по станицам и хуторам, просит милостыню этот тихопомешанный. Хватает за руку каждого прохожего. Иной раз всплакнет, а то и закричит что-то непонятное о красной коннице и товарище Думенке, каких-то иудах, тайно убивших всю красную революцию и сживающих людей со света...

Спустя время разговоры сникли: Серегу взяли наконец под стражу, заново судили и, как нераскаявшегося врага и агитатора, отправили на 10 лет в Соловки...

 

2

На столе председателя Ростовского губисполкома Андрея Знаменского, отдельно от других бумаг и как-то отчужденно, лежала свежая, только что полученная телеграмма из штаба Кавказского фронта. Телеграмма была секретной:

Ростовскому исполкому

Реввоенсоветам 12, 14, 1-й Конвой и 13-й армий —

По приказанию Реввоенсовета фронта прошу запретить печати распространение известий расстреле Думенко.

Военном штаба Иорданский.

В первую минуту по прочтении этой телеграммы он испытал горькое недоумение. И перечитал снова, раз и два, не понимая, что происходит.

Уже — все, свершилось?..

Но как же его личный протест, как общественного защитника по этому делу, только что отправленный в Москву? Неужели и положенных семидесяти двух часов не назначили на обжалование приговора, не предусмотрели возможного помилования? Почему, наконец, не учли ходатайства РВС соседнего, Юго-Западного фронта о выдаче им Думенко со всем штабом па поруки? Ведь была телеграмма члена РВС Сталина, и он просил передать Думенко «Юго-Западному фронту, где он безусловно необходим...» И, наконец, записка командующего фронтом Егорова, который отлично знал комкора и, кстати, был ранен в одном бою одновременно с Думенко. Он тоже писал, что РВС фронта в целом берет арестованных на свое поручительство...

В чем же дело? И с каких пор повелось скрывать приговоры трибуналов, как того требует эта странная телеграмма за подписью военкома Иорданского? Приговоры советского суда всегда широко популяризировались в качестве воспитательной и пропагандистской меры, а теперь?

Следовало бы позвонить в особый отдел округа или в областную ЧК, навести справки, но о чем же теперь спрашивать, когда все так неожиданно окончилось? Глянув на стопу бумаг, ждущих решения, Андрей Александрович вооружился красным карандашом, отложив любопытные и горькие вопросы свои до вечера. Забот и дел в Донском губисполкоме этой весной, как, впрочем, и по всем иным губернским и уездным исполкомам России, было невпроворот. Сотрудники сбивались с ног, скакали верхами и на тачанках, не спали ночей, чтобы охватить навалившийся на них круг великих забот по восстановлению рухнувшего хозяйства. Ведь ничего не было под руками: ни машин, ни бензина, ни тягла в полной мере, ни пахарей, которые еще сражались где-то на юге и западе, а землю приходилось поднимать старикам, подросткам и калекам. Во многих хуторах уже пробовали этой весной пахать легкие, супесные наделы на коровах, бабы ревели около таких супряг в голос, ждали светопреставления. Уже появлялись и первые грозные признаки массового голода: бродили по станицам и поселкам пухлые, луковично-зеленые старики, умирали младенцы от недостатка материнского молока, которые не могли прожевать ни макухи, ни хлеба-мякинника с примесью желудей...

Похищенные на ростовском вокзале во время эвакуации от немцев архивы всенародной сельскохозяйственной переписи так и не удалось сыскать. Никаких документов, кадастров, таким образом, в земотделе не было, приходилось собирать скудные сводки по местным сельсоветам заново. Совнархоз тоже бедствовал, но там хоть крошечные финансы, но подбрасывала Москва, а что касается земли, то тут приходилось полагаться исключительно на революционный энтузиазм...

А ведь справились же с посевной! Заведующий земотделом Миронов но слезал с седла, скакал на сменных лошадях от Ростова до станицы Урюпинской, а оттуда вниз, до станции Торговой, но с января и до первой борозды по всем юртам, сельским обществам, артелям, ТОЗам, коммунам земля была нарезана, узаконены паевые, подушные и все другие общественные наделы. Через споры, через ругань, через потасовки — время такое, каждый себя считает обделенным, хочет урвать частицу у соседа, но каждого наделили желанной землей по закону и справедливости!..

Земля дана народу за счет помещиков, монастырей, крупных арендаторов, но она получена пахарями голой, забитой сорняками, сусликом, саранчой. Нет силы ее поднять всю, повсеместно, нет химикатов, инструкций, аппаратов-разбрызгивателей, да и знающих людей тоже нет... Миронов на заседаниях сидит с воспаленными глазами и докладывает со злостью: «У меня на каждый бывший округ — по одному агроному, все больше среднего звания, из Персиановской школы. На весь Багаевский район — один Васятка Волгин, ему двадцать четыре года, почти профессор! А в кусте Кумылги — Слащевки ваш однофамилец Иван Знаменский бегает марафоном от хутора Гремячего до хутора Крутого, лекции читает, и за то спасибо! Там еще кооператор Павел Фомич Федотов развернул кредитное товарищество, вовсю двигает кооперацию по станицам, вот и вся гвардия новой жизни! А в других кустах и вовсе ничего!» Но получили сортовые семена — правительство позаботилось — и худо-бедно, а посеялись! К майским праздникам южные округа рапортовали о полной управке дел, теперь бы протравы всякой, парижской зелени, удобрений бы подкинуть, чтобы упредить надвигающийся голод, но откуда взять?

А дури, глупости первостатейной сколько у нас, товарищи! В Тацинском районе жил-поживал до революции донской помещик Греков в прекрасной усадьбе. Окрестные безземельные мужики захватили землю, как и следовало, а усадьбу, разумеется, сожгли... Теперь письменно требуют денег и кирпича на постройку начальной школы. Молодцы, ребята, только вот денег и кирпича у нас пока что нет, придется подождать и подумать на досуге: куда же пропала помещичья усадьба? Ведь в ней-то и школу бы поместить можно... А вот — более горячая бумага: манычские станицы просят выделить мышьяковисто-кислый натр для борьбы с грызунами и насекомой тварью вплоть до саранчи, и тут надо помочь, но предварительно послать агронома-инструктора, не то потравят прудовую воду и мелкую птицу — были прецеденты...

Еще очередная бумага: Малодельская коммуна, притча во языцех... Тринадцать безлошадных дворов, рабочих рук — 4 пары, детей и стариков — 11, беременная женщина — 1, агитаторов — 7, пожарник — 1... Земля выделена и нарезана по севооборотам, семена завезены еще в марте, но пахать и сеять некому... Единственно позорная точка на всей весенне-полевой карте губернии — не управились! Просят:

1. Выделить скот и хозинвентарь в потребном количестве.

2. Дать не менее четырех молочных коров для спасения детей.

3. Прислать осужденных к принудработам казаков-повстанцев для выполнения хозработ и запашки земли — 20 человек.

4. Прислать фураж и сено для будущих коров и лошадей.

5. Снабдить семенами в полной потребности, так как ранее завезенные семена частично расхищены, а частично уничтожены мышами...

6. Приелать литературу по текущей политике и самообразованию.

7. Завезти дрова к предбудущим холодам.

8. Арестовать председателя ближнего Малодельского сельсовета Нехаева Кузьму за к. р. речи о вредности нашей коммуны для парода и всей Республики, а также попытку ее роспуска...

Над этой бумагой председатель исполкома задумался надолго. Запустил растопыренные пальцы в жидкие, приспущенные на лоб волосы и даже как-то обмер внутренне, совсем не зная, что тут придумать, как быть с этой коммуной.

С одной стороны — люмпены и шкурники, не умеющие не только работать, но и думать о себе, сосущие кровь молодой Республики Советов, старшие из которых по всем законам революционной совести подлежат суду за расхищение семенного фонда и убежденный и принципиальный паразитизм, с другой — беднота, голь, несчастные люди, сроду не наедавшиеся досыта черного хлеба, сломленные прежним, капиталистическим образом жизни... Можно, безусловно можно, ведь с течением времени даже ату кампанию лодырей приучить к долу, к земле!.. Будут ходить по шнурочку, как милые, в рамках той самой идеи, на которой сейчас пытаются паразитировать. Как дважды два — четыре! Но время, где ваять недостающее время, где набраться твердости, желании и умения помогать, откуда достать денег, скота, инвентаря, агронома для этой дохлой общины, в конце концов?

Коммуна... Как это Миронов говорит иногда в бессильной ярости: «Сонливый, вшивый и плешивый взялись советский воз везти! Лебедь, щука и рак!» Так-то оно, несомненно, так, но политика пока предписывает укреплять эти стихийные артели без всякой основы и называть ростками будущего... Кто-то придумал, и без задней мысли очевидно: «ростки будущего...» Приходится на заседаниях одергивать пылкого комиссара по земельным делам... А он упорно доказывает свое: если коммуна — цель, то как же можно начинать при нынешнем развале строить эту цель? Ведь к ней надо подходить медленно, именно прицеливаться, прикидывать, анализировать, да не один год, с необходимой осмотрительностью и средствами! Во всеоружии техники, агрономии, науки, постепенно воспитываемой сознательности, которой еще пока у нас нет! Надо же прямо сознаться — нет!

Да, эту бумажку из Малодельской ему лучше не показывать, как-то пустить по линии агитпропа, пускай поедут и разъяснят, что паразитические группы населения никто поддерживать не будет, даже если они и нарекли себя «коммуной»... Коммуна — это сообщество людей, которое и себя кормит, и армию может содержать, и другим угнетенным помочь, только так, дорогие сограждане...

Еще документ. Священник Егорьевский пишет с прискорбием, что местными молодыми юношами, из числа неверующих безбожников, выбиты кирпичами окна в божьем храме. Супротивно здравому смыслу, общественной морали и декрету об отделении церкви от государства. Просит священник Егорьевский через местную группу РКСМ урезонить наиболее отъявленных ребят, которые «в простоте душевной не ведают, что творят...»

Безобразие! Стекло денег стоит, да и завозить его не так просто! Написал резолюцию синим, гневным карандашом: «Губком РКСМ, не считать хулиганство антирелигиозной борьбой. Всыплю на бюро! Изыскать средства, остеклить выбитые окна. Обсудить случай на собрании ячейки».

Ворох бумаг не уменьшался, девушка из приемной подбрасывала новые. Снова вылезла на глаза телеграмма Иорданского. Не выдержал, сунул в самый дальний ящик стола...

Вошел без предварительного доклада Миронов.

Основательно исхудавший, на лбу черная полоса загара, шея кирпичного цвета, усы обвисли — не до форса, глаза горят, как у чахоточного... Взбил усы кулаком, с яростью. Ничего не остается делать, когда от всего обличья остались одни прославленные усы. Во всей Республике таких усов наперечет: у главкома Каменева, у Миронова, да еще у Буденного. На Дону, стало быть, ныне — единственные...

Но усталость прямо бросается в глаза. Прошел, покачиваясь, как при морской болезни, сел...

Что-нибудь срочное? — поднял голову председатель исполкома.

— Понимаете: разбился в седле! Кому сказать, особенно прошлогодним полчанам, блиновцам, — засмеют. В тылу, на тихой пашне, ихний командир Миронов растрясся, как пластунская копна, качает его. Смех и грех!

— Завтракали сегодня? — с усмешкой спросил председатель.

— Чего-то такое жевал... Да. Но дело не в этом! Я сейчас только что из Новочеркасска, Андрей Александрович. Прошу прекратить там очередное безобразие. Пресечь! Позвоните срочно, или я этого трижды подлеца Краева все-таки застрелю под горячую руку и уж тогда буду по всей справедливости ответ держать!

— Я слушаю, — настороженно сказал Знаменский.

— С первой минуты, как мы с вами съехались сюда к общей работе, вы знаете, земотдел из последних сил налаживает показательное хозяйство в Перепаковке. Не на базе коммуны, а на базе советской экономии, совхоза. Это — наша опора: старое учебное хозяйство, люди, питомник и все прочее надо восстановить на советской основе. Вспахали и посеяли все в срок. Теперь пары и полупар, кое-какой уход... Вчера узнаю: новочеркасский пред забрал из хозяйства пять пар рабочих быков... волов по-вашему! В Новочеркасск, в город! Зачем? Третьи сутки цепями и веревками на Соборной площади валят памятник Ермаку. Как вредное сооружение времен царизма! А он не падает, крепко в землю вбит, и, похоже, этих быков мне до зяблевой вспашки не вернут! Надо отменить головотяпство, Андрей Александрович.

— То есть как? Мы санкционировали уничтожение двух памятников: бывшим атаманам Платову и Бакланову, с разбором оснований и пуском кирпича и щебенки в дело. О Ермаке пока никакого решения... — замялся Андрей Александрович.

— Вот. Этот Краев — Он сверхэнтузиаст! Ему сказано: двух атаманов свергнуть, а он — под замах — и третьего норовят порушить. А про Ермака даже декабрист Рылеев песню сочинил, и весь народ с ней живет с рождения до конца дней...

— Н-да, что-то тут не так, — сказал Знаменский.

— Начали долбить основание, а оно чугунное, не поддается. Обкопали со всех сторон, на шеломную голову покорителя Сибири — петлю и — цоб-цобе! Третьи сутки потеют, веревки порвали, а он, говорю, все стоит.

У Миронова прямо руки чесались, но теперь он был учен, сдерживал гнев. После некоторого молчания сказал:

— Главное дело, быки нужны в хозяйстве. Там уже пропашка междурядий началась. Да и насчет Ермака в Новочеркасске нехорошие разговоры, дескать, Ермак-то царю не служил, за что же его-то? Это, мол, надругательство над всей бывшей вольницей... А кто и посмеивается со злорадством: «Ермак-то! Не могут с ним коммунисты справиться, стоит, как перед татарами!..» Это — к чему? И зачем, нам, коммунистам, свергать Ермака?

Странное дело. Резкий и вызывающий во всеми, Миронов, здесь, перед председателем исполкома, тишал, сохранял обходительность и даже покорность. И зависело это не от должностной подчиненности, не от того, что Знаменский был рекомендующим не так давно, а исключительно от внутреннего уважения к личности, к политическому стажу и каторжанскому сроку, отбытому в Александровском централе. Тем еще, что он отчасти напоминал Филиппу Кузьмичу покойного Ковалева...

— Я насчет Ермака должен выяснить, Филипп Кузьмич, — прямо сказал Знаменский. — Может, просмотрел какую-нибудь директиву?

Миронов понял: «Возможно, это указание высших органов?» И потупился. Говорить дальше было почти что нечего. Но сорвалось все же с губ непрошеное:

— Запросить бы ВЦИК, самого Калинина. Дело-то больное для нас...

— Запросим... Между прочим Совнарком отпустил нам двести миллионов исключительно на сельское хозяйство, — добавил Знаменский.

— Тогда я пошел, — сказал Миронов. — Дел по горло...

— Я вот что хотел... — задержал Знаменский. — В начале июня собирается I областная партконференция, а в середине месяца проведем II съезд Советов Дона. Очень много работы предстоит в части землеустройства и проведения в жизнь «Декларации по земельным отношениям на Дону», которую мы с вами проектировали. Подумайте, пожалуйста, над всем этим, приготовьтесь к выступлению. Сев, в основном, закончен, думаю, что вам можно посидеть и за служебным столом, сойти с седла... А насчет Ермака — завтра. Вызову кого следует.

— Разбился я, между прочим, не на севе, — усмехнулся Миронов. — Чтобы не было кривотолков, скажу: гонялся за милиционерами — сатрапами...

Председатель поднял брови и застыл в изумлении:

— Почему? Именно «сатрапами»?

— Ну, «земскими начальниками», если точнее! Некому за ними следить, а они уже во вкус входят, произвол и обложение натурой. Надо этот вопрос тоже бы обсудить на исполкоме...

— Ну, хорошо. До свидания, — сказал Знаменский.

Миронов вышел, прихватив документы, которые адресовались в земельный отдел.

...Через два дня узнал, что быков вернули в персиановское хозяйство, Ермака пока что оставили в покое. Но надолго ли?..

 

3

В первых числах июня армейские корпуса Кутепова и Слащева совместно с группой генерала Барбовича вышли из Крыма, сбили части 13-й Красной армии с рубежей, опрокинули и погнали в степь. Чуть ли не церемониальным маршем занимали один укрепленный район за другим, разливались по Северной Таврии от Каховки до Мелитополя. Вполне вероятен был прорыв белой конницы на Таганрог, к Дону.

Под Мелитополь была спешно двинута 2-я кавдивизия имени Блинова — едва ли не единственный резерв красного командования.

Сам Михаил Блинов в ноябре прошлого года погиб в тяжелом бою под Бутурлиновкой, нарвавшись в пешей атаке на пулеметы, тело его вывезли и похоронили в родной Михайловке, где он формировал недавно свои знаменитые полки. Ранен был и его преемник Мордовин, исчез незаметно из штаба комиссар Болдырев, обновились эскадроны больше чем наполовину. Но еще витали над головами конников Блиновской и прошлая слава и осенний призыв РВС Южного фронта, в котором поминали вольного казака Стеньку Разина: «...кому дорога Революции и Свобода, кто чувствует в своих жилах кровь вольного атамана, идет в свою родную Донскую дивизию!..»

Блиновцы с налета разгромили туземную Астраханскую дивизию генерала Ревишина под Новомихайловкорй, зарубили шестьсот и взяли в плен более тысячи белогвардейцев, пленив штаб и самого генерала. Но это был первый и единственный успех красной конницы в этот момент: одна, даже такая дивизия, как Блиновская, не могла обеспечить решительного перелома на целом фронте. Завязались новые кровопролитные охватки, Врангель вывел из резерва Донской корпус, и снова начали пятиться главные силы 13-й армии, отступая на правый берег Днепра. Временно оставили даже Каховку, Алешки. 2-я Блиновская медленно таяла в беспрерывных рейдах по тылам противника, крутилась в сабельных вихрях, принимая на себя всю ярость осатаневших рубак Гусельщикова и Калинина.

В красных тылах усилилась деятельность Махно.

С Кавказского фронта спешно перебрасывались в Таврию конкорпус Жлобы, ставшего преемником Думенко, и 16-я кавалерийская Семена Волынского. 25 июня последовала директива РВС: «Разбить Врангеля!» Прибывшие части, а также и Блиновская под временным командованием прославленного матроса Дыбенко и приданная им 40-я Богучарская стрелковая под объединенным командованием Дмитрия Жлобы получили задачу: прорваться в тыл врага в Черниговском направлении, уничтожить Донской корпус Врангеля и стратегические резервы у Мелитополя. Охватом правого фланга группировки противника отрезать пути отхода в Крым...

Корпус Жлобы после длительного марша нуждался в отдыхе и переформировке, 2-я Блиновская только что вырвалась из окружения, прорубив путь отхода через стаю белых казаков Гусельщикова, и не успела залечить ран, была явно не готова к активным действиям. Но возразивший приказу начдив Рожков (бывший комиссар 5-го Заамурского полка) был отстранен от командования. Фактор времени казался решающим, части бросили на прорыв...

Исход плохо подготовленного рейда решило и еще одно немаловажное обстоятельство: противник был прекрасно осведомлен о планах красного командования, которое еще не знало в данный момент, что по силе удара и маневренности врангелевская «бронированная» армия не имела себе равных... Упустили из виду и обилие железнодорожных путей и врангелевских бронепоездов в этом районе.

28 июня в 14 часов 6685 сабель Жлобы при 115 пулеметах и 24 орудиях стремительным ударом прорвали фронт противника и двинулись в его тыл. Врангель же подтянул резервы, завязал на рубеже речки Юшанлы изматывающие бои и замкнул кольцо окружения. Еще не зная о случившемся, Жлоба приказал 1-й кавдивизии продолжать наступление с захватом переправ на реке Молочной, а 2-й Блиновской ваять Мелитополь. С рассветом 3 июля блиновцы кинулись на вражескую конницу, смяли, понесли... готовы были переломить весь ход сражения — увы, над степью в это время поднялись эскадрильи белых аэропланов. Началось еще невиданное избиение конницы с воздуха в голой, освещенной солнцем степи...

Броневики Врангеля ворвались в колонию Лихтенфельд, где был штаб всей ударной группы, сильным пулеметным огнем погнали остатки штабного резерва в северо-западном направлении, к Большому Токмачу. Но здесь жлобинцы попали под шквальный огонь бронепоездов и в полном беспорядке покатились на юг. Жлоба потерял управление когда-то непобедимой конницей...

Была потеряна вся материальная часть, из окружения вышла едва ли четверть первоначального состава группы.

Следственная комиссия под председательством члена РВС фронта Берзина установила, что отдельных злостных виновников этого тяжелого провала не было, и это соответствовало действительности. Наряду с тем в докладе комиссии отмечалось, что «ворвавшись в тыл противника, начальники всех степеней, начиная с высших, проявили небрежность в деле разведки, охранения и связи, что можно объяснить лишь недостаточным пониманием боевой обстановки. Никто их трех начдивов не проявил свойственного кавалеристу хладнокровия, твердости воли...»

Остатки частей отвели в тыл, на станцию Волноваха. Жлобу понизили в должности, начдив-2 Иван Рожков возвращен на прежнее место. Но Врангель не отступал, война только еще разгоралась.

16 июля 1920 года приказом № 1307 штаб Юго-Западного фронта положил начало формированию 2-й Конной армии РСФСР. Командующим армией временно назначался бывший начдив-4 Ока Городовиков. Членами РВС — комиссар штаба фронта Макошин и член РВС 1-й Конной Щаденко.

Старый конник Григории Осетров, воевавший с. прошлой осени во 2-й Горской бригаде Фомы Текучева, во 2-м сводном, плакал, перебинтовывая холку и грудь своего израненного коня. Конь-то был родной, из дому, понимавший всякий знак хозяина, не один раз спасавший в бою. Но от аэропланов проклятых никакого спасения не было, погибла большая часть эскадрона, сам Григорий контужен, а коня изрешетило мелкими осколками бомб...

Влажный, выстиранный бинт из старой, разорванной на полосы простыни гладко ложился по окружности конской груди. Но грудь играла от боли желваками, вздрагивала, конь беспокойно сучил передними ногами, устало и гневно отфыркивался. Осетров то поднимался к лошадиной холке, то становился на колени — так неудачно прошел один из осколков по левой передней лопатке его Чалого, что пришлось выплетать из бинтов целую шлейку. Руки казака дрожали, конь прихватывал мягкими, бархатными губами то локоть, то обшлаг хозяйской гимнастерки, упрашивал тихим фырканьем бинтовать осторожнее: рана загнаивалась и болела. Осетров плакал.

Чистили и приводили в порядок сбрую у длинной коновязи на открытом подворье, волокли свежее, привядшее сено из ближней кучи, отдыхали. Мало осталось бойцов, говорить не хотелось, переводили молча табак.

— Чего ты над ним нюни распускаешь! — грубо и зло сказал молодой боец с курносым, рязанским лицом и веселыми конопинами вокруг широких ноздрей, лежавший ближе других. — Вон 15-я Инзенская, слышно, в эти места отодвинулась, вся как есть из татаров. Отведи на мясо, командир другого коня даст!

Никто не засмеялся, хотя сидели и лежали па подсохшей травке тут побольше десятка красноармейцев. Шутка была неуместная. Осетров перестал хлюпать мокрым носом, затянул узел на конской холке и лишь после этого обернулся к курносому. В глазах старого служаки не было гнева, а так, одно мертвое презрение. Только рукой махнул:

— Тебе бы, Комлев, в антилерии забавляться, души в тебе, видать, никогда не было! Да знаешь ты, кужонок пластунскый, что такое для казака — конь? У меня он, может, всего как второй, аж с той, германской, службы, из огня выносил! Как пошли с Мироновым за эти Советы, так и досе, без всякой смены, и сберегал он меня, я его, а теперя вот... Дай-ка закурить!

У весельчака Комлева, ясное дело, табачку не было, кисет с другой стороны протянул кубанец Павло Назаренко, хваткий политбоец в серой кубанке набекрень. Такая сборная бригада была у Текучева: по всему маршруту сводного корпуса — от самого Камышина до Екатеринодара, а теперь и по Таврии, подбирали выздоравливающих конников по госпиталям и сборным пунктам, невзирая на прошлую принадлежность к другим частям. Были тут из разных полков и дивизий донцы, ставропольские хохлы, бывшие драгуны из кацапов, ну и само собой кубанские казаки. Осетров присел на травку по-калмыцки, скрестив ноги, и заговорил между глубоких, крепких затяжек:

— Слухай, Комлев, про первого свово коня, Соколка, расскажу зараз! Ты боец молодой, дури в тебе полно, может, и перевеешь ее, сдует ветерком-то... Да. Дело ишо на германской было. Конь тот был родимый тоже, отцовский, с каким на действительную призывался, жена моя Ксения Федоровна выводила мне его за ворота и стремя придерживала рукой...

Осетров гудел утробным баском, пересиливая в себе что-то. Видно, что волнение еще загодя перехватывало ему горло. Не один конь Соколок, видать, душу теребил, если начинался такой широкий запев около того коня... Жена в бой провожала, в белом платочке, ситцевой кофтенке горошком, а волосы в тугой корзинке собраны, голову ажник оттягивают назад, э-э, да что вспоминать!..

— Вот ходили мы с им в атаки, рубились, пикой оборонялись, а где и тикали, нигде не подводили. Только, бывало, махнет хвостом — через любой, братцы мои, барьер! В атаке без поводьев делал нужный вольт — по моим коленям чуял, чего мне надо. С мадьярами, бывалоч, лучше не сходясь на шашки! У них — палаши, и ездют, надо сказать, не то, что ты, Комлев, посадка другая, не «кобель на плетне»! Ты не обижайся, эт к слову!.. Да. Так вот поперли нас от Карпат, значит, после атаки... Начали глушить и шрапнелью, и разрывным в хвост и в гриву, не хуже, как нынче, на этой трижды проклятой Юшанле! Скачем... Раньше-то, когда надо, бывало, крикнешь: «Соколок, ложись!» — он брык, и шею вытянул! А тут только трава тарахтит по копытам и стременам, давай бог ноги! И слышу — заковылял, стал мой конек! И что же, братцы вы мои... Соскочил, глядь, а у пего правую переднюю начисто срезало ниже колена...

Осетров равнодушной как бы рукой провел над краем голенища, где у коня срезало ногу.

— Видно, осколок от стакана самого, от днища... Ну, конь трясется от боли и от страха и, не поверите, братцы, так тихо, по-детски кричит слезьми... И обратно — стонет, как человек!

Бойцы, сидевшие вокруг Осетрова и Назаренко, примолкли, слушали рассказ старого конника, потупясь. Каждый понимал все: конь дли них — родной брат, а может, и роднее.

Этакая беда обрушилась на всадника, всю душу может перевернуть такая жаль!

— Н-ну, чего же, братцы мои... Обнимаю, значит, его за шею, целовать стал в мокрые глаза, пристрелить не могу, а думаю: застукают нас и пропали обое! И шрапнель кругом брызгает, хуторные скачут мимо, шумят одно: мол, спасайся, Гришка! Подскакивает урядник Попов, у него заводной конь... «Садись, мать твою!» — орет. Австрияки близко, мол! Ну, переседлал я, скачем. Догоняем своих, атака начала уж слабнуть, наши тут приглядели чужие окопчики, становятся в оборону. Едем с урядником тихо, шажком, слышу — топот. Оглянулся, братцы мои, и не верю своим глазам: Соколок-то нагоняет, скачет на трех ногах, как собака верная... А уж качается без силы, потому как кровь-то из ноги...

Осетров только рукой махнул, и опять полились у старого слезы.

— Я-то ему замотал тряпками ногу, дык ведь чего тряпки, когда там белая кость торчит, а кровища — фонтаном! И глядит на меня мокрыми глазами: «Умираю, хозяин!..» Эх ты, жизня наша военная, черт бы ее взял за так али бесплатно — отдал бы не ладясь!.. — и откинул высосанную до дна цигарку через плечо.

Казаки смущенно откашливались, опустив голову, не глядя на старого бойца и его перебинтованного конька Чалого. Рассказ Осетрова, чувствительный сам по себе, странным образом перекликался теперь с мыслями и тайными болями красноармейских душ после несчастливых боев, где погибло много друзей, бойцов и их верных коней.

— Вот, а ты говоришь... — мирно, успокоясь, выговаривал Осетров молодому красноармейцу Комлеву. — Коня уважай, на том наша строевая жизня стоит. Миронов, бывало! Сам под потник залезет рукой, и какую соломку или чего другое найдет — стыда перед всем полком нагонит, а то и наказание! Да в том ли дело — командир был!

— Думенка тоже, бывало, за коня, ежели чего не так, плетюганов через спину раза три вытянет, чтоб не забывал... — сказал кто-то.

И опять примолкли бойцы. Понятно было, о чем вздыхал старый Осетров, зачем помянул бывшего комкора другой боец. С общего молчаливого согласия главенствовало мнение, что страшный разгром ныне красная конница понесла исключительно из-за плохого, неумелого командования. Жлоба во всем был виноват, не вылазить бы ему лучше на пост комкора! Но, с другой стороны, и открыто говорить об этом не дозволялось. Павло Назаренко в бывшем комкоре души не чаял, а сам же, как политбоец, и обязан был пригашать всякие о нем воспоминания.

Какой-то рябой и тоже пожилой конник обмял морщинистое лицо огромной, мозольной пятерней, сморщился, как от боли, и сказал, глядя в землю меж своих рваных опорок, в какие был обут без портянок, на босу ногу.

— А все же, кубыть, он и есть-то... Бог, Саваох! Ей-богу, сидить, гдей-то за облаком, проклятый, и доглядает за всем, что тут деется, пра! Есть! Руку на отсечение!..

Бойцы приободрились, подняли головы, кто-то засмеялся. Тут все были безбожники.

— Эт ты ради чего? — спросил Комлев.

— Гляди, Родин, услышит политрук, он те растолкует! И про бога, и про все прочее!

— А как — нет, братцы? — упорствовал бесстрашный и рябой с лица Родин. — Вот возьмите сами, как это у них все вышло. Съели, значит, доброго командира, Думенку... Ну, какой всех до себя собрал и повел! У кого сроду и потерь таких не было, потому как не доверял этим штабам, где разные благородия позасели! Сам видел, не с чужих слов говорю: бывало, возьмет станцию, беляков порубит, патронные двуколки заберет в обоз, а тоды уж докладаит в верхи: задача ваша лихим ударом красной конницы выполнена! А задачи такой и не было, токо собирались, значит, ее давать... Да, все на три аршина в землю видал! Кабы не он, досе на Сале бои шли с переменным успехом, им ведь и война-то не в тягость, чужими-то руками и потрохами... И вот его порешили, и сел этот Жлоба в чужое седло... Кинулся, как бывало, Борис Мокеич: за мной, орлы, в атаку, руби! А не вышло: голова не та, разведки той нету, забота не за бойца, а за свою кальеру, черти...

— Миронов тоже, бывалоч, в первую голову: разведка, — добавил Осетров.

— А вот слышно, братцы, что Мокеича тоже простили, как и Миронова, — сказал кто-то. — Вызвали в Москву, а он им там все и доказал: как, чего и почему. Учиться его направили, в академию будто...

Ясно, такого рубаку и человека! Нешто там уж и умных голов нету, чтоб такими комкорами кидаться?!

— Таких-то как раз и не любят...

Снова замерла беседа, кто-то вздохнул тяжко.

Откашлялся политбоец Назаренко и сказал, перекрывая всеобщую неловкость:

— Старое давайте, робяты, не поминать. Вышли из кольца — ладно! А теперя у нас совсем другое, конармия! Пополнение гонят со всех концов, и командир тоже добрый, с Думенкой и Буденным в одной упряжке ходил на Маныче, Городовиков. Генерала Попова они тогда на Сале чехвостили, аж пух с него летел! Так что — ничего, братцы, живы будем, не помрем!

Бойцы уже знали, что будет теперь не конкорпус, а конармия. Поодиночке начали подниматься, отходить к коням.

Перекур кончился. Назаренко с веселым оскалом приставал к Ком леву:

— А ты свою кобылу не думал у цыган обменять, гусар? Бои у нас впереди, так что думай!

Те, кто стоял ближе, улыбались.

Комлева, бывшего пехотинца, так и не обучили за эти месяцы обращению с конем. Всегда он тянулся где-нибудь в хвосте атаки, поспешал к самой развязке. Как ни ругался взводный, как ни беседовал с ним эскадронный, толку не было. Весельчак Комлев только руками разведет, и все кругом со смеху покатом лежат: «А у меня, товарищ комэск, кобыла такая норовистая, с заносом! Ничего с ней поделать не могу. Как только услыхала трубу «в атаку», либо заорали кругом «ура», она тут же прижимает ухи, поворачивает и летит как оглашенная в тыл! Ближе к яслям и походной кухне!»

Все ржут, а Комлеву хоть бы что — кобыла такая, с заносом!

Эскадронный, и тот не может укорот ему дать:

— Ну, хотя бы «аппель» она у тебя понимает? («аппель» — отбой атаки, сигнал к возвращению на исходные...)

— Не могу знать, товарищ комэск.

— Два наряда вне очередь, а кобылу чтобы в первом же бою сменил!

Команда была ясной и понятной, но эскадронные менялись, а бойцу все не выпадало случая сменить норовистую лошадь.

Бойцы улыбались, вспоминая эти взводные шутки, но у каждого на душе было по-прежнему облачно. Опять бои впереди, опять непроглядность, английские аэропланы и танки, и войне конца не видать... Даже и веры нет, чтобы домой возвернуться! Вот уже и двадцатый год перевалил на вторую половину, а война только в самый интерес вроде входит. Куда ж это — после Декрета о мире третий год из седла не вылезаешь! А все проклятые буржуи!..

Беда, и все! Чего тут больше скажешь. Хоть ты и политбоец, грамотный в жизни человек...

ДОКУМЕНТЫ

Председателю СНК тов. В. И. Ленину

Центральному Комитету РКП (б) и ВЧК

№ 2/сек. Ростов

1 августа 1920 г.

Кубань вся охвачена восстаниями. Действуют отряды, руководимые единой рукой — врангелевской агентурой. Зеленые отряды растут и значительно расширяются с окончанием горячей поры полевых работ — около 15 августа. Отдельные отряды появляются в Ставропольской губ., на границах Кубанской и Астраханской. В Донской обл. относительно спокойнее, но...

В случае неликвидации Врангеля в течение короткого времени мы рискуем временно лишиться Северного Кавказа. Начавшаяся налаживаться работа дезорганизована, агентура увивается в станицах, гурты скота угоняются бандами...

В интересах сохранения Северного Кавказа Кавказское бюро настаивает на необходимости: 1) коротким ударом покончить с Врангелем... и 2) усиливать Северный Кавказ ответственными работниками.

Еще раз обращаем внимание на чрезвычайную серьезность положения.

Кавказское бюро ЦК РКП (б) Киров, Орджоникидзе

ПРИКАЗ РВСР

Об укреплении командных кадров на Врангелевском фронте

№ 1609/300

20 августа 1920 г.

Сильной стороной Врангеля является обилие у него квалифицированного военного элемента (бывшие офицеры). Необходимо и с нашей стороны всемерно усилить действующие против Врангеля армии лучшими нашими работниками из числа командного состава.

Всероссийскому главному штабу и полевому командованию при выполнении нарядов для пополнения командным составом армий, действующих против Врангеля, назначать самых опытных лиц, независимо от занимаемых ими должностей...

Зам. пред РВСР Э. Склянский.

Главком С. Каменев.

Член РВСР Курский.

 

4

Попытка вырвать инициативу из рук Врангеля не увенчалась успехом...

Вторая Конная, правда, прошла рейдом в глубине его обороны, из района Жеребец-Орехов до Каховки, но это был почти смертельный для армии поход. Командарму Городовикову не раз приходилось бросать в бой последний свой резерв, 9-й кавполк, участвовать самому в ожесточенных рубках. Противник несколько раз брал армию в окружение и прострельный огонь. Сводки из штаба Конной шли одна тревожнее другой. «Бои за сегодняшний день отличались особенной ожесточенностью, части переходили в рукопашную рубку пятнадцать раз. К вечеру 30 июля враг обрушился крупными силами на левый фланг 20-й дивизии, которая не выдержала удара превосходящих сил противника и отскочила до Васильевки, потеряв шесть орудий. Тяжело ранен командир 1-й бригады 21-й дивизии Харютин. 1-я бригада 2-й Блиновской дивизии, действовавшая на правом фланге 20-й дивизии, имела рубку, продолжавшуюся около часа с превосходящими силами противника, но, несмотря на это, не отступила ни на шаг. В этом бою с обеих сторон имеются значительные потери. Ранен тремя сабельными ударами бывший начальник 21-й дивизии Лысенко. Бой проходил под руководством командующего армией, под которым была ранена лошадь...»

Прорыв Конной армии в тыл противника не был поддержан стрелковыми частями 13-й армии. Генералу Кутепову удавалось обходить открытые фланги конных дивизий красных. Войска правобережной группы из района Борислава — Каховки оказали слабую встречную поддержку. К концу рейда 2-я Конная выдохлась и почти потеряла боеспособность. Из 9 тысяч бойцов, пошедших в первый прорыв в середине июля, по донесению члена РВС Макошина, к сентябрю осталось в строю около 1500 сабель, а боеспособных из них не более 500.

Пока главный штаб Красной Армии был целиком занят осложнениями на Польском фронте, на Республику надвигалась новая беда: возникла реальная опасность утери Донбасса и, возможно, некоторых округов Дона и Кубани. Снова обострялся вопрос о топливе и хлебе. Становилось ясно, что из всех белых претендентов на власть в единой и неделимой России Петр Врангель оказывался самым предприимчивым и близким к цели.

27 августа Председатель Совета Труда и Обороны Ленин слушал доклад главкома Каменева о положении на Врангелевском фронте. Не назначалось большого совещания, но, кроме докладчика, в кабинете Ленина были члены СТО, представитель Казачьего отдела Макаров, лица, ведающие мобилизацией людских и материальных ресурсов. Во всем облике Ленина чувствовалась некоторая усталость, в бровях и усах поблескивали первые искры седины, но взгляд острых и как бы пронизывающих глаз, был, как всегда, полон силы и внутренней глубокой мысли. Ленин повторил лишь недавно высказанную мысль об остроте нынешнего положения — либо мы завершим гражданскую войну на Юге до первых морозов, либо война и разруха к весне задушат Республику — и пригласил Каменева к докладу.

Сергей Сергеевич Каменев, подтянутый, деловитый, с громадными, жесткими усами, посмотрел на серебряную луковицу карманных часов перед письменным прибором Ленина и сразу мысленно сократил доклад вдвое. Общая обстановка была всем хорошо известна, следовало лишь обратить внимание присутствующих на некоторые частности в войне с Врангелем, которые ныне оказывались решающими...

— Особо трудна борьба с бронированной конницей белых, обилие броневиков и танков, оборудованные пулеметами автомобили, — сказал Каменев. — Большое преимущество имеет противник также из-за особого состава войск: цветные полки бывшей Добрармии более чем наполовину состоят из боевых офицеров, обстрелянных и, конечно, озлобленных вояк. Такие партизаны-выдвиженцы в командном составе, как Покровский и Шкуро, изгнаны Врангелем «в отставку» с самого начала. Поэтому во всех нынешних операциях, рассчитанных преимущественно на кавалерийскую мобильность и охваты флангов, чувствуется грамотная и опытная рука бывалых штабистов. Именно поэтому главный штаб поставил перед РВС Республики вопрос о пополнении действующей армии на Юге наиболее опытными военными кадрами, где бы они ни находились в данный момент...

Ленин, охватив широкой ладонью лицо, потирал и незаметно массировал виски, мелкие морщины у глаз. Усталость все-таки давала себя знать. Недавно прошел II конгресс Коминтерна, давили но только внутренние, но и международные проблемы. Ленин вдумчиво оглядывал лица хорошо знакомых ему людей, встречался с ними взглядом, что-то прикидывал для себя, не упуская в то же время и сказанного докладчиком. На чистом листе бумаги, что лежал перед ним, появилась беглая, остроизломистая строка: «Фрунзе... Туркестан, срочно...» И тут Ленин как бы натолкнулся на упорно смотревшие на него глаза комиссара ВЦИК Макарова.

— Вы что-то хотели сообщить? — спросил он, едва Каменев закончил свой краткий доклад.

— Да. О военных кадрах, — поднялся Макаров. — К нам и одновременно в главный штаб обратился с заявлением бывший начдив Миронов. С просьбой направить его в действующую армию для борьбы с белоказаками Врангеля. Казачий отдел ВЦИК полагает...

— Какие виды на урожай в Донской области нынче? — спросил Ленин. — Он ведь там заведует земельным отделом? И потом — как мне известно — Миронов возглавляет комитет по борьбе с эпидемией чумы. Каково там положение?

Макаров ответил исчерпывающе на оба вопроса, он недавно вернулся из поездки по Ростовской и Царицынской губерниям. Урожай хлеба на тех полях, которые удалось вспахать и засеять, был повсюду хороший. Что касается вспышки чумы, то с появлением первых фруктов и улучшения питания, а также благодаря принятым мерам Донским исполкомом эпидемия может считаться ликвидированной. Миронов сам объехал станицы, подверженные эпидемии, и вернулся с убеждением, что угроза на этот раз миновала.

— В самом деле, — сказал Ленин, взявшись вновь за карандаш. — Ведь Миронов, говорили, великолепный тактик в управлении конницей?

— Миронов — самая подходящая фигура в нынешних условиях, Владимир Ильич, — вновь поднялся Каменев. — Я имею в виду нашу конную ударную группу в новом, разумеется, составе. Но Миронов с прошлой осени, после прискорбного саранского дела, не числится в военных кадрах. К сожалению.

— Это ничего но значит, — как бы между прочим, мельком, сказал Ленин. — Тяжесть момента, в условиях наших неудачных переговоров с поляками, я думаю, позволит нам вернуть Миронова в армию. Да. Это будет иметь и политическое значение, если учесть преобладание белоказаков в коннице Врангеля. Если главный штаб действительно выдвигает эту кандидатуру для ударной группы.

— Главный штаб поддерживает ходатайство самого Миронова, — уточнил Каменев.

— Казачий отдел ВЦИК также со своей стороны... — сказал Макаров.

Как только закончилось совещание, Ленин продиктовал секретарю Фотиевой записку в РВС Республики относительно скорейшей реорганизации Южного фронта: «Не назначить ли Фрунзе комфронтом против Врангеля и поставить Фрунзе тотчас?.. Фрунзе говорит, что изучал фронт Врангеля, готовился к этому фронту, знает (по Уральской обл.) приемы борьбы с казаками...»

Насчет «приемов борьбы» сделана была едва ли не умышленно уступка неизменному в РВС мнению о контрреволюционности казаков, но приемы, о которых шла речь, вряд ли можно было считать «борьбой». Еще в октябре прошлого года, едва освободив Уральск, Фрунзе, настоятельно просил Совнарком о помощи уральским казакам и объявлении амнистии. В принятом затем декрете, как помнил Ленин, объявлялась амнистия служившим по мобилизация у Дутова уральцам, демобилизовались старшие возрасты, а молодым красноармейцам-станичникам предоставлялся трехнедельный отпуск для поправки домашних дел. За конфискованного в прошлом коня выплачивалась компенсация до 6 тысяч рублей и еще тысяча — за седло и сбрую. Фрунзе, командовавший к тому времени уже Туркестанским фронтом, сам приезжал с казачьими нуждами в Москву и добивался этих решений. Надо сказать, что этой своей умной страстью к упорядочению всей жизни на новых, советских основах он в особенности и понравился Ильичу. Нечего было уж говорить о его качествах партийца и военного стратега, в короткое время сумевшего ликвидировать Колчака и объединенные силы белобасмачей в Бухаре.

Итак — Фрунзе и... Миронов.

Ленин дважды подчеркнул на листе бумаги собственные заметки. Подумал еще: Фрунзе прибудет в Таврию к концу сентября, раньше ему не поспеть, а Миронова необходимо посылать немедленно, для сколачивания ударной кавалерийской группы.. Объявить призыв добровольцев во 2-ю Конную на Дону и Кубани, а также но Тереку... Посмотрим, каков в самом деле Миронов в строю, очень много было разговоров о нем, как о талантливом партизане и мятежнике. Теперь же он — член партии, да и задачи иные...

Труба пропела побудку спокойно и мирно, никакой тревоги не ожидалось. Кавалерия стояла но северному берегу Днепра на отдыхе и переформировке. Эскадроны, полки, бригады, в которых оставалась едва ли пятая часть прежнего состава, медленно приходили в себя после изнурительного рейда и тяжких потерь. Прибывали новые, необстрелянные бойцы, группами и в одиночку. Здесь, за Бериславом. пока что не было боев, шла учеба без особого нажима и спешки, все понимали, что для приведения частей в боеспособную форму требовалось время.

И вдруг — седловка, по тревоге.

Забегали взводные и эскадронные, заголосили командирские глотки, как на передовых позициях: через четверть часа -готовность!

Конники выстраивались, держа коней под уздцы, на широкой площади украинского села. Вокруг церкви образовался квадрат из четырех дивизий. Прямо напротив паперти боевая Блиновская, слева — 21-я непобедимая, по правую руку — 16-я неистребимая, а по ту сторону плаца 20-я, жлобинская. И все-то они при нынешнем некомплекте поместились в одном кругу: что ни дивизия, то не больше одного хорошего полка, когда он идет на фронт... Такую армию в бой не двинешь, а потому и сбор был либо учебный, либо вовсе по непредвиденному случаю и тревоге, если, допустим, Врангель опять прорвал фронт и полез через Днепр. От него нынче всего можно ждать!

Стояли конники шеренгой, молча, командиры эскадронов похаживали перед строем в ожидании полковых и бригадных командиров, которые собрались в штабе. Ни разговоров в строю, ни пересмешек, хотя и «смирно» до времени никто не командовал. Кони, и те стояли понуро, и половина из них была разнуздана, будто не в строю, а на дневке или конном базаре в воскресенье.

Вдруг появились скопом на крыльце — командир Блиновской Иван Рожков, щуплый юноша в кожанке, бывший комиссар 5-го Заамурского, любимец и душа блиновцев; за ним начдив 21-й Михаил Лысенко, весь перебинтованный, несчастливый в бою, крепкий рубака, и начдив-16 Волынский в новой длинной шинели с «разговорами». Следом появился и разжалованный из комкоров Жлоба, похудевший и злой.

Вместе с командирами бригад, которые следовали за ними, разобрали у коновязи лошадей. Первыми вскочили в седла комбриги, разъехались па своим местам, а начальники дивизий давали им на это время, все еще совещались. Командарма Городовикова с ними не было.

Акинфий Харютин, бледный, только что вернувшийся из лазарета, с красной орденской розеткой на груди, и веселый, чисто выбритый Фома Текучев, бывший есаул, развернулись около своих правофланговых, а тут и начдив Лысенко остановился перед развернутым строем, коротко подобрал поводья, укрощал коня, отдохнувшего и норовившего ударить передним копытом...

— Товарищи красноармейцы и краскомы героической 21-й кавалерийской дивизии! — закричал начдив слабым голосом, превозмогая раны и усталость. — Довожу до вашего сведения, что приказом Реввоенсовета Республики от 30 августа... — Слева и справа, как эхо, отдавались те же рапорты начдивов 2-й Блиновской и 16-й кавалерийской, а из-за церкви доносился надтреснутый басок Жлобы, командира 20-й, и все о том же, слово в слово: От 30 августа новым командующим нашей 2-й Конной армии назначен товарищ Миронов Филипп Кузьмич!.. Красный казак, полководец, который еще в первые дни революции вместе с Подтелковым и Кривошлыковым на Дону неколебимо стал...

Было мгновение мертвой тишины, некоторого любопытства и удивления, и вдруг мощное, стоголосое «ура!» — чуть нестройно, вразнобой — пошатнуло окрестные сады, воздух, вздыбило понурые головы лошадей, подняло тучу пепельно-черных галок над церковными ржавыми купола ми. Это заревели восторженными голосами бойцы Блиновской, бывшие герои усть-медведицкой бригады Миронова и будто наперекор им, с новым подъемом и восторгом хватили глотки бывшей 3-й Донской бригады Акинфия Харютина, если не знавшие Миронова лично, то слышавшие не раз о его победах. Но никак не хотели уступать им и казаки 2-й Горской бригады Фомы Текучева, собранные во время думенковского рейда по верхнему и нижнему течению Хопра в зимние холода девятнадцатого года, когда подбирали по хуторам выздоравливающих после тифа и раненый. Справа кричали конники Волынского из бывших экспедиционных войск, слышавшие о Миронове, и все бросали вверх линялые, видавшие ветры и непогоды фуражки и шлемы-богатырки, а им откликались из-за церкви шеренги 20-й.

Боже ты мой, что поднялось вслед за тем в раздерганном, смешавшемся строю бывших усть-медведицких! Кое-кто без команды вскакивал в седло и выхватывал блестящий клинок, кто плакал, не стыдясь товарищей, в первом эскадроне качали комэска Мордовина, сменившего в бою под Бутурлиновкой самого Михаила Блинова, а в 3-м Быкадоровском полку эскадронный Ермаков вскочил ногами на седло, кик признанный мастер джигитовки, и орал «ура!» таким голосом, что буланый дончак под ним испуганно пританцовывал и прядал ушами, как при бомбежке. Шапки летели вверх, бойцы обнимались и троекратно христосовались, как на святой день.

Старый вояка Григорий Осетров в Горской вдруг упал на колени, поцеловал коня в мокрые ноздри и, держа суконный шлем в левой руке, начал вдруг креститься правым кулаком, сжимавшим повод. Бойцы даже расступились от неожиданности как от припадочного, до того было это удивительно в неверующей массе! А старый казак, подняв морщинистое, усталое лицо к небу, крестился и плакал:

— О господи, милостивый создатель, боже правый! Услыхал ты нашу мольбу ночную, внял горючей слезе!

— Встань! Очумел, что ли? — испуганно подхватил Осетрова под локоть стоявший рядом боец Комлев. — Про бога вспомнил! — и засмеялся зубасто. — Ништо и впрямь ты в бога веришь? Красный боец-воин?!

Молодые вокруг оторопело смотрели па Осетрова, улыбались как-то нехотя и напряженно. Волна криков, обежав церковь, приходила с другой стороны и поднималась с новой силой.

— Дурак ты! — грубо и гневно сказал Осетров, поднявшись с колен и медленно, без всякой злобы вывернув свой локоть из крепкого захвата чужих пальцев. — Дурак! Не в бога верую, а в правду! Правде и молюсь! Надо ж чему-то... Потому как хочу, чтоб ты, болван, живым был! Ну? Погляди, сколь нас осталось-то посля энтих командиров, какие Думенко да Миронова сменили? Довоевались, идолы! — Осетров вытер мокрые глаза наотмашь суконным шлемом. — А ты-то его знал, хоть чуть, самую малость, Кузьмича-то?! Нет? Вот то-то и оно!

Боец Комлев смущенно посмеивался, вытирал рот тылом ладони, а шум между тем помалу утихал. Рядом с начдивом Лысенко оказался на коне политкомиссар товарищ Экон. Поднял руку, требуя внимания.

— Товарищи бойцы! — сказал политком громко, чуть-чуть оступаясь на прибалтийском акценте. — Миронов Филипп Кузьмич — красный казак, еще в девятьсот шестом году выступил против царизма и с тех времен пошел вместе с трудовым народом! Подвергался военному суду и преследованию фараонов-жандармов, а в начале восемнадцатого года, как вам уже сказал товарищ начдив, вместе с незабвенными героями казачьего Дона Подтелковым, Кривошлыковым и другими начал биться за Советскую власть на Дону, товарищи! Как он бил генерала Краснова, тут многие свидетели есть, а на Дону про те подвиги удалой мироновской конницы нынче песни ходят!.. За голову товарища Миронова, как и других красных командиров, генерал Краснов назначал сотни тысяч рублей золотом, но сам сгорел осиновой головешкой, а товарища Миронова после назначили командующим 16-й армией на Западном фронте... Нынче он по решению высших военных органов, как выдающийся стратег и знаток кавалерии, направлен на Южный фронт командовать нашей конармией! Реввоенсовет Республики поручает товарищу Миронову завершить формирование, поднять боевой дух армии и разбить генерала Врангеля!

Комиссар Экон складно и громко рассказал бойцам о новом командарме, не находя нужным в данном случае касаться некоторых частностей прошлого года, когда Миронов не столько воевал с белыми, сколько метался по тылу и далеким от фронта штабам, доказывая очевидную истину, что народ в целом не может быть контрреволюционным и что в интересах Республики как можно скорее заканчивать гражданскую войну. Теперь эти выводы настолько назрели, что их не надо было доказывать, и, возможно, именно поэтому Миронов вновь оказывался в седле.

Начдив Лысенко прочитал свежий приказ:

— Нынче, 6 сентября, товарищ Миронов прибыл в расположение армии. Подучен приказ: всем дивизиям в том числе и нашей, 21-й, готовиться к смотру на 9 сентября! Комбригам и командирам полков приступить к подготовке сегодня же! Особо обратить внимание на прибывающих новобранцев и добровольцев с Дона! Коней вычистить до белого платочка, раскованных — подковать!

Из штаба фронта, дислоцированного в Харькове, ехал Миронов к войскам, через Александровск и Никополь, памятные ему с семнадцатого года города.

Что ж, здесь, в Приднепровье, началась его новая служба в 32-м революционном полку: здесь, в Александровске, многих его полчан-сослуживцев несли горожане на руках после парада и одаривали пачками табака и печенья, и тут он был счастлив родством и единомыслием душ со всем окружающим народом, с каждым встречным тружеником — на железной дороге, в ревкоме Никополя, на площади у трибун... Здесь глазами Нади, серыми и настежь открытыми, глянула на него сама молодость. И сюда, как будто по мудрому распорядку, кинула его судьба теперь, после всех недавних потрясений, утери каких-то драгоценных искр в уставшей душе, на новое дело. Может быть, именно здесь она и отойдет, окрепнет и оперится заново, чтобы начать новое движение по кругу жизни?

В Никополе Миронова ждали открытый автомобиль на резиновых шинах и полусотня конвоя из бывшей блиновской кавалерии. Почти никого не узнал в лицо Миронов, только разве командира полусотни Мордовина да вестового при нем Кирея Топольскова ездившего, помнится, с важным пакетом от Миронова в Царицын... Но стоило лишь сбиться со строевого шага при выходе из вагона, обнять около автомобиля старых своих полчан и побратимов, как бойцы соскочили с седел, бросились к нему, и стало жарко от объятий, толчеи, выкриков с радостными приветствиями, от нахлынувших слез. Бывалые рубаки, закаменевшие сердцем люди прослезились, увидя Филиппа Кузьмича живым и здоровым. Какой-то исхудавший паренек с добрыми, доверчивыми и простодушными глазами не выпускал локоть Миронова и старался перекричать окружающих: «А меня помните, Филипп Кузьмич? Я же с самого начала с Михаилом Федосеичем и с вами!.. Кучеровал на тачанке! Ну, Репников, Андреян, с хутора Курина Кепинской станицы! А мы о вас чуть не кажний день тут думали-споминали!..» Его перебивали другие, терлись ближе к командующему, обещали служить дерзко, верой и правдой за Советскую власть, как умели служить и в восемнадцатом, как умели гикнуть в сокрушительной лаве под Филоновым и Урюпинской, на Северском Донце после утомительных рейдов по степям и балкам...

Сладка и трудна для сердца минута встречи, срывает учащенное дыхание с губ. Обнял еще раз Мордовина, сказал тихо, просяще: «Пора, пора на конь, станичники!» — и все разом оказались в седлах. Пошли конвойные за автомобилем вполукруг, а потом вытянулись в колонну по трое, летели стремительной рысью, парадно обнажив клинки. Миронов оглянулся, погрозил шутливо пальцем, глядя в смеющееся, радостное лицо Мордовина: не озоровать у меня, шашки — в ножны! Клинки тут же исчезли в ножнах — делов-то! А все же радость и вечное казачье «кривое коленце» в пляске сумели, мол, показать, тем и рады!..

Ощущение грустного, после стольких потерь, праздника преследовало Миронова все эти дни. Особенно усилилось это чувство на параде встречи.

Городовиков, назначенный помощником Миронова, неплохо командовал строем и резервными колоннами из нестроевиков обоза; прошли мимо командующего все четыре дивизии, особый штабной полк, а ближе всех, жальчее была опять-таки родимая Блиновская.

Миронов — по уставу — приветствовал проходящие полки, слабые, некомплектные, но такие знакомые по обмундированию, оружию, посадке...

Славные заамурцы!

Доблестные белозерцы!

Герои быкадоровцы! — по имени погибшего командира полка.

Красные орлы-таманцы!

Бесстрашные лабинцы!

Красные артиллеристы!..

На рысях пролетали мимо бойцы, блестели зубастыми улыбками во весь рот, орали до самозабвения «ура!», а он видел опытным взглядом, как истощены кони, потрепана (хотя и ушита, подправлена к смотру) сбруя, изношено снаряжение. Бойцы, за малым исключением, изранены в недавних боях, когда пробивались из вражьего кольца у самой Каховки, требовался им, как и верным их коням, хороший и длительный отдых. Обмундирование ниже всякой критики: гражданская война вымотала все силы из Республики, чем тут оденешь громадную армию, какая разбросана по всей стране от Великого океана и Хабаровска до Вислы и Крыма?

Была одна надежда: заправиться и экипироваться за счет богатого английскими поставками неприятеля, да ведь до поры это как локоть — близко, а не укусишь! Одно только и было пока в активе у нового командарма настроение и боевой дух массы. Настроением нынешней 2-й Конной можно было, пожалуй, соперничать с любым свежим коммунистическим батальоном, с курсантской бригадой. Старая боевая спайка уцелевших в боях конников вокруг командиров и политруков получила еще и дополнительную крепость с приездом командарма Миронова, добавив еще чувство прежней славы и преемственности от первых красных формирований «Теперь за одним дело, — размышлял Миронов. Хорошие боевые учения на месяц, в крайнем случае, на две-три недели. Вывести из боев, укрепить новобранцами, обучить этих орлят полету, пониманию команды и маневра, а потом в добрый час!»

Миронов остался доволен смотром, поблагодарил командиров, сразу же наметил большую задачу: не только бойцам, но и командирам и особенности как можно скорее овладеть навыком и умением кавалериста джигита, выучить все приемы сабельной рубки, в том числе и знаменитому «баклановскому удару», рубке «с обманом», выработать проворство и умелое обращение с конем. (Памятник атаману Бакланову в Новочеркасске разрушили, так же как и Платову, но их умение воевать следовало еще изучать и хранить в боевых порядках!) Драгунские седла рекомендовал переделать на казачий манер — с выпущенными ремнями стремян (путлищами) на полную длину ноги всадника, особо обратить внимание на выездку коня, преодоление препятствий. Реввоенсовет фронта дает на все это необходимый месячный срок... Был разговор по телефону.

— В двадцатых числах, товарищи, проведем полковые учения и глянем тогда, кто и на что горазд: А то Врангель уже загостился в Таврии! — громко говорил Миронов с седла, сдерживая молодого, ретивого, но плохо выезженного дончака. — Кроме желания побеждать, нужно еще умение, братцы мои, и — отличное умение, чтобы раз и навсегда рассчитаться с отборными офицерскими бандами барона Врангеля! Это должны понять и почувствовать все!

Вечером, после показательных тренировок, где сам даже показывал наиболее трудные приемы либо смотрел, как показывает их блестящий кавалерист, маленький, удалой калмык Городовиков, он созвал к себе командиров дивизий, бригад и полков. Знакомился, обнимал некоторых, сажал к столу за самовар. Встреча была хоть и деловой, но почти что неофициальной, дружеской. Оку Городовикова обласкал, как мог, усадил рядом, по правую руку. Жил Миронов открыто, как всегда, исповедуя поговорку «Кто старое помянет — тому глаз вон!» Городовиков молчал, привыкая к не очень приятному своему положению, улавливая веселость в прищуре мироновских глаз: «Помнишь, калмык, я еще в тот раз, под станицей Аннинской, говорил, что не враг тебе...»

Оба члена РВС армии — озабоченные, хмурые политработники Макошин и Щаденко — уже сидели в переднем углу, ждали начала беседы. Миронов был для них пока что незнакомым человеком, «вещью в себе», как сказал в шутку Макошин, но беседа затягивалась. Командарм все еще встречал у двери каждого входящего, знакомился, вглядывался, оценивал, то по-дружески хвалил, то запросто, как-то по-хуторскому подковыривал шуткой за дневные упущения, промахи на манеже.

Помалу и члены РВС прониклись значением и чувством этих минут. Было тут кого уважить личным рукопожатием, приобнять на лету, ободрить шуткой старшего по званию и возрасту командира!

Вот начдив 21-й Миша Лысенко, бывший комбриг героического Донского сводного корпуса, весь израненный тремя сабельными ударами, перебинтованный, но не ушедший в лазарет, крепко еще сидящий в казачьем седле. Хотя и не опасными были раны, но потерю крови скоро ли восстановишь при нынешних харчах? То же самое и комбриг первой из его, Лысенко, дивизии — Акинфий Харютин. В чем только душа держится! Бывалый вояка, один из первых организаторов «Полка защиты прав трудового казачества» при ВЦИКе, друг Матвея Макарова, и душа у него держится в данный момент на ордене Красного Знамени, что пылает на груди свежей розеткой и глянцем эмали, да на боевой удали, смелости и наплевательстве Акинфия на всевозможные беды-несчастия до самого смертного часа. Этот понимает: взялся за гуж — не говори, что не дюж!

А вот Рожков Иван Андреич, начдив Блиновской, — и лет-то ему от силы двадцать пять, двадцать семь, но дивизию сумел взять в кулак, хотя кулачишко-то совсем небольшой, батрацко-бедняцкий... Хватку Михаила Блинова хранит в душе, умеет и на втрое сильнейшего неприятеля страху нагнать! По прибытии в таврическую степь дивизия под его командованием с налета разнесла в пух и прах целую дивизию генерала Ревишина, взяла в плен весь штаб — что тут можно сказать? Подучить бы самую малость военной науке — был бы отличный красный генерал! Главное, всегда спокойный, чуткий и ровный парень, и видно, что очень порядочный человек. Серьезное, редко улыбающееся лицо, доброжелательность в глазах. Будто говорят глаза Рожкова: «Понимаю все я, дорогой Филипп Кузьмич... Что ж, и меня было уволили в штабные чиновники, когда прямо сказал, что нельзя идти в этот прорыв, не разобравшись, очертя голову. Заменили матросом Дыбенкой. Но и матрос не выручил их в лихой час, пропал 2-й сводный по-глупому... Теперь вот заново будем силы собирать. Но ничего, в бою не подведем, можете положиться!»

После уж Миронов услышит его слова в деле, в рубке и не однажды похвалит, обнимет и расцелует по-отцовски! А вот и его, Рожкова, первый комбриг Никифор Медведев, бывший комполка 5-го Заамурского, снискавший добрую славу на красном Дону. Многие помнят. Этот постарше, лет ему за тридцать, и на широкие плечи его тоже можно положиться. Командира 16-й кавалерийской дивизии первый раз видел Миронов и ничего определенного о Семене Волынском пока сказать не мог, но знал, что эта дивизия на Кубани неплохо воевала, костяк для начала есть... А вот и командиры полков: Дедаев, Лесников, Ракитин — молодец к молодцу, все с орденами, один он, командарм Миронов, пока без ордена. Ну, не беда, орден — дело наживное...

Хотел уже начать разговор, уже и горячий чай разлили по стаканам, как вдруг появился адъютант и козырнул: к вам еще человек из центра, товарищ командующий!

Политработники первыми поднялись в углу, а Миронов как стоял посреди комнаты, так и остался стоять, разведя руками. Потому что в комнату вошел не кто иной, как Дмитрий Полуян — бывший начполитотдела 9-й армии, он же — судья в Балашове, а теперь уже и председатель Казачьего отдела ВЦИК! Примечательный человек эпохи революции...

— Здравствуйте, товарищи, — сказал Полуян, протянув руку Миронову. — Получил назначение... к вам.

— Очень хорошо, просим к нашему шалашу, Дмитрий Васильевич! — не растерялся и тут Миронов. И даже внутренне усмехнулся: всех сводит до кучи — и бывшего мятежника Миронова, и его бывших конников, и пленившего его Городовикова, и даже судью немилосердного...

Дмитрий Полуян, как всегда с иголочки одетый и чисто выбритый, козырнул и протянул конверт с предписанием:

— Спецприказом... Председателя Реввоенсовета Республики во 2-ю Конную... в качестве члена РВС, — сказал он, окидывая быстрым взглядом присутствующих. Миронов меж тем пробежал глазами направление — подпись Троцкого он знал преотлично! — и передал Макошину, как старшему из политработников.

— Садись к столу, Дмитрий Васильевич... — Миронов вдруг несдержанно засмеялся, молодо и весело, и сказал с каким-то плутовским восхищением: — В какой уж раз... не перестаю удивляться этой прозорливости товарищей из РВС Республики и самого товарища Троцкого! Езжай, Миронов, бей Врангеля, но... будь все-таки благоразумным, не нарушай дисциплину, не действуй без приказа — вот тебе и узелок на память! Два узелка! Ну что ж, друзья, будем работать, и дело и время у нас общие, не будем их терять. Вы-то как, Дмитрий Васильевич? Ничего?

— Хорошо доехал, спасибо, — уклончиво сказал Полуян. — Между прочим, в Реввоенсовете фронта решили послать товарища Щаденко на Дон в качестве уполномоченного по мобилизации и приему добровольцев для нашей армии. Как стало известно, там нынче объявилось много желающих... — глянул пронзительно в сторону Щаденко и Макошина. — Даже белобилетники, которые не подлежат службе, и те. Это и понятно: мироновцы на Дону только и ждали вашего появления на фронте, Филипп Кузьмич... Но ведь надо брать только годных, бои предстоят тяжелые.

— Если Миронова на Дону все еще помнят, то и Щаденко, конечно, не забыли! — постарался командарм сгладить неловкость в отношении Ефима Щаденко, которому прислали в замену Полуяна. — Верно? За этот месяц, что на отдых и переформировку нам выделил штаб фронта, успеем их, желающих, сюда перебросить?

Щаденко не ответил, задумчиво и с каким-то настойчивым выражением, протяжно посмотрел в глаза Миронова. «Опять нас разгоняют по углам? Нет чтобы собрать вместе тех, кто хорошо знает друг друга, помнит с семнадцатого! Дорошева бы сюда, а не Полуяна!»

Сказал после длительной паузы:

— Если собирать в Каменской, то успеем. Из Ростова — дальше.

— Ну, хорошо, — сказал Миронов. — Тогда поговорим о делах. Об отдыхе, учениях и о... Махно.

 

5

С прошлой осени, почти целый год, Александр Серафимович безуспешно разыскивал сына по Южному фронту. Анатолий фактически пропал без вести, кочуя по каким-то путаным предписаниям из части в часть. В записной книжке отца, столь же путаные и бестолковые, роились ничего не проясняющие записи: «3 августа утвержден политкомом бригады в 6-й кавдивизии... 11 сентября отозван распор. политотдела 1-й Конной... 10. XII ушел из 10-й армии...» Куда ушел? Почему? Как это ушел комиссар бригады? Сердце тревожно замерло, когда в списке частей, в которых побывал сын, обнаружился и штаб 2-го сводного корпуса, политотдел, в котором совсем недавно не углядели за комиссаром корпуса Микеладзе, и он был найден в какой-то балке, за Манычем зарубленным. Был ли здесь политком Попов? Никто не мог ничего путного сказать, заведующий политотделом Ананьин тоже куда-то перевелся, пропал с глаз.

Запись в журнале боевых действий 1-й Конной по пути на Польский фронт: в схватке с Махно зарублен Попов... Какой Попов, при каких обстоятельствах? Боже ты мой, но ведь комиссар бригады — не иголка, как же вы, товарищи? Ах, не тот Попов?

Чья-то рука намеренно путала карты, заводила в лабиринт, заметала следы. Какие то непроверенные сведения: заболел будто бы политком Попов тифом еще раньше этого рейда, схваток с Махно, отправлен на излечение в город Козлов, к самому Ходоровскому. Там-то и потерялись следы. По-видимому, умер в тифозном баране, похоронен в братской могиле...

А сердце отцовское не хотело мириться, ездил из части в часть, как военный корреспондент «Правды», наводил справки. За это время Южный фронт стал Кавказским, затем Юго-Восточным и вот снова Южным...

В мае сидел как-то в редакции, правил какой-то материал, и тут в комнату зашел молодой кремлевский курсант в длинной кавалерийской шинели: «Вы — товарищ Серафимович? Пожалуйста, вам письмо. Расписки не надо...»

Писал Ленин.

«Дорогой товарищ!

Сестра только что передала мне о страшном несчастье, которое на Вас обрушилось. Позвольте мне крепко, крепко пожать Вам руку и пожелать бодрости и твердости духа. Я крайне сожалею, что мне не удалось осуществить свое желание почаще видеться и поближе познакомиться с Вами. Но Ваши произведения и рассказы сестры внушили мне глубокую симпатию к Вам, и мне очень хочется сказать Вам, как нужна рабочим и всем нам Ваша работа и как необходима для Вас твердость теперь, чтобы перебороть тяжелое настроение и заставить себя вернуться к работе. Простите, что пишу наскоро. Еще раз крепко, крепко жму руку.

Ваш Ленин.

Конечно, следовало именно перебороть, как можно больше работать, быть в человеческой гуще, чтобы вовсе не растрескалось здоровье, не подавила тоска. Но он еще не примирялся с потерей сына, желание найти какие-то следы, хотя бы подробности гибели, могилу, гоняло его по местам недавних боев.

В начале августа был в Пятигорске, на чеченском съезде, сидел в президиуме с Дмитрием Фурмановым, совсем еще молодым комиссаром и репортером, жаловался на непорядки в учете политкадров, просил навести справки по всему Кавказскому фронту, по линии политотдела. А через две недели уже тянулся в слецвагоне РВС на Украину: из Харькова сообщили, что передвижная труппа здесь готовит постановку его революционной пьесы «Марьяна». Сведения из Харькова были как нельзя кстати: с одной стороны, важна была сама по себе постановка (московские режиссеры и некоторые актеры отказывались ставить эту пьесу-агитку, как они ее называли), с другой — опять-таки была возможность поспрашивать о сыне.

3 сентября 1920 года — премьера «Марьяны» на Южном фронте. Сидел в первом ряду, получил хороший отзыв от самого Гусева, члена РВС. Человек из старой интеллигентной семьи, ростовчанин, кривить душой не стал бы. Посоветовал заняться особо «темой Махно», весьма и весьма горячей, актуальной в данное время. Махно этот — тип: ни дня не был, так сказать, белогвардейцем, числится даже красным командиром, но постоянно сидит в крестьянской, эсеровской оппозиции, а наставники у него черт знает откуда... Эсеры, анархисты, всякая дрянь!

— Поезжайте к Миронову во 2-ю Конную, там сейчас основной театр действий против Махно, — сказал Гусев в антракте.

— К какому Миронову? — с горячностью спросил Серафимович, еще не веря, что назван не какой-то однофамилец, а именно тот, тот Миронов. — Он здесь?

— Да. Недавно приехал из Ростова, принял командование в нашей Конармии, — сказал Гусев. — Штаб в Апостолово, поезжайте.

К Днепру выезжала на днях труппа Харьковского агитпропа, везли пьесу «Марат» Шиллера и свежую пьесу «Марьяна».

Узловую станцию Синельниково проехали ночью, а утром, выйдя за кипятком на щербатый перрон в Славгороде, вдруг увидел при ярком солнце многокрасочный плакат, наклеенный на стенку их вагона. Под красным флагом летит черноусый всадник с занесенной шашкой над удирающим худосочным Врангелем в белой черкеске и бурке с черным, вороньим крылом. Поверху голенастыми литерами надпись: «ЕДЕТ МИРОНОВ — БИТЬ БАРОНОВ!» Черты лица в профиль схвачены верно, он — Филипп Кузьмич! «Когда, интересно, наклеили? — подумал Серафимович. — Неужели с самого Харькова еду под этим лозунгом и — не догадываюсь?..» Побежал в политотдельский вагон, в котором ехали новые сотрудники к Миронову, попросил десяток таких плакатов для себя лично, на случай встречи с земляками-конармейцами.

У нас их целая кипа, пудов пять, не меньше, — сказал маленький, кудряво взъерошенный человек в очках, — Пожалуйста, мы не жадные!

Серафимович пригляделся человек был явно знакомый, виделись с ним, кажется, под Бутурлиновкой, в штабе Хвесина. Загорелась слабая надежда в душе: разузнать что-нибудь о сыне. Схватил молодого политотдельца за руку: Послушайте, ведь мы, кажется, знакомы? Вы -Аврам... м м... забыл только фамилию, простите! Помните, под Бутурлиновкой, в прошлом году, я тогда приезжал в экспедиционный корпус! Да, вспомнил! Ваша фамилия — Гуманист?

— Помню вас, — сказал маленький, всклокоченный человек со смуглыми пальцами наборщика. — Действительно, встречались мы на совещании у Розалии Самойловны, и ваш сын тоже... Кстати, где он теперь?

— В том-то и дело... — развел руками Серафимович. — В том-то и дело, что с расформированием корпуса он как-то исчез, непонятно, знаете, пропал из виду и, кажется, навсегда! Розалия Самойловна, она так его любила, помогала всегда в работе, считала своим воспитанником, но даже она ничего не может о нем сказать! Все так осложнилось во время мамонтовского рейда, — свесил голову Серафимович. — А вы как?

— Тоже было всякое, — сказал Гуманист, махнув рукой. — Откомандировали сначала в группу товарища Пархоменко на разгром мятежа Григорьева. Ну, помните, летом прошлого года? А тут этот подлый Махно! Он же был «красным комбригом», а потом расстрелял всех наших!.. Едва спасся, знаете...

Беседу их наблюдала из угла вагона статная, подбористая женщина в легкой кожанке и короткой юбочке защитного цвета, с подрезанными черными волосами. Щеки ее постоянно цвели нездоровым, горячечным румянцем чахотки; в глазах — немое, самопожирающее пылание. Подошла к Серафимовичу, подала сухую, горячую руку, назвалась Стариковой, москвичкой, работавшей ранее в Царицыне, а теперь назначенной в инструкторский отдел Реввоенсовета 2-й Конной. И насмешливо кивнула в сторону своего незавидного по наружности спутника:

— Вы, товарищ Серафимович, напрасно интересуетесь у Аврама о его прошлом! Он с перепугу все перезабыл, даже не знает путем, как ему удалось выпутаться из лап Махно и одесского жулика Мишки Левчика, когда они всех коммунистов в штабе постреляли! Тут запутанная история, товарищ писатель. Вам бы ею и заняться, хорошая книжка могла б получиться!

Серафимович поежился от свирепого вида молодой женщины, определил мельком, что Гуманисту очень обидными показались ее слова, но Аврам лишь подавленно вздохнул и просяще оглянулся в ее сторону:

— Ну к чему вы все это говорите, товарищ Старикова? Я же давал подробные сведения самому Гусеву о штабе Махно... Просто не понимаю такого вашего пристрастия, Тая.

— Да вот и я тоже не понимаю кое-чего, — мстительно сказала Старикова, и Серафимовичу показалось, что женщина при этих словах даже скрипнула зубами.

— Да, такие вот наши дела, — вздохнул Серафимович, чтобы загасить назревающую размолвку меж молодыми людьми. — А я думал, что какие-то следы все же найду либо на Дону, либо здесь, на недавнем пути 1-й Конной... Но, как видно, напрасны мои надежды.

— Точно знаю лишь одно, — сказал Гуманист. — Что из корпуса его перевели в 6-ю дивизию. Потом, слышно, вызывали в Козлов, в политотдел фронта, но это из частных разговоров. А вообще я бы тоже хотел с ним встретиться...

Он услужливо отобрал десяток плакатов с броской шапкой «Едет Миронов — бить баронов!», скатал в трубочку и передал Серафимовичу. Даже проводил к выходу и в тамбуре, придержав за руку, сообщил, как заговорщик:

— А этой Стариковой... особо-то не доверяйте, она с завихрением, знаете ли! Дочурка у нее в Москве, у чужих людей, вот она и срывается иногда... К тому же и болезнь. Туберкулез, говорят, открытая форма.

Помог Серафимовичу сойти на высокой подножке, уважая возраст заезжего писателя и корреспондента центральной газеты.

«Никаких следов... — снова подумал Серафимович о сыне, пропавшем, как видно, навсегда. — Странно, очень странно все это, и тем не менее ничего не поделаешь — война, неразбериха...»

В Александровске вся группа агитпропа задерживалась на три дня: давали спектакли для красноармейцев 13-й армии. Серафимович не вытерпел, на вторые сутки уехал дальше, на Никополь и Апостолово.

Миронов обрадовался приезду старого друга и покровителя, был весел необычайно, и Серафимович не без тревоги заметил какой-то нездоровый горячечный блеск в его запавших глазах. «Тоже стареет казачок, переутомлен жизнью... подумалось. А ведь какой кремень был, сколько силушки в жилушках таил в молодые года!.. Ах, Филипп Кузьмич, милый ты мой! Ну вот, даже и слезы навернулись в глазах — это уж никуда!»

— Какими судьбами?! — кричал Миронов и обнимал, тискал станичника.

А вот видишь, Филипп Кузьмич: дела, командировки, и вдруг вижу: плакат на моем вагоне! «Едет Миронов — бить баронов!» Ну, ты посмотри! Увидал, дай, думаю, завезу самолично! — Серафимович отчего-то перенял эту запальчивую, несколько наигранную веселость от земляка, искал в ней спасения от недавней глухой тоски, все еще дававшей себя знать. — Посмотри, как нарисовали! И, говорят, по всей России такие плакаты нынче, по всем воинским маршрутам!

Плакаты развернули, раздали кому следует в штабе. Миронов усмехнулся, рассматривая шаржированные фигурки скачущих всадников:

— Ничего, похож как будто, но почему в черной папахе и бурке? Традиционно-закоснелые понятия у этих художников-горожан! Папаха у меня белая, полковничья. А Врангель, наверное, точнее схвачен, с фотографии. Так какими же судьбами, Александр Серафимович?

— Да пустой вопрос, Филипп! Был в Харькове, там мою пьесу в местном пролеткульте играли, там и узнал о твоем назначении, обрадовался. Ты не представляешь даже, как обрадовался! И вот, неделя не прошла, а я уже тут! Скоро этот театр и к тебе заявится, они в Александровске остановились дня на три...

— Ну, хорошо! И пьесы ваши посмотрим, и поговорим, но после, Александр Серафимович. У меня тут со временем просто беда... Поедем-ка сейчас во 2-ю дивизию, поговорим с казаками, там рады будут и заодно дело сделаем!

— Почему именно во 2-ю? — усмехнулся Серафимович.

— Потому что она — Блиновская, с Хопра и Медведицы.

— Замкнулся круг? Я так и предполагал... Весь круг гражданской войны! Надо бы на этой точке и кончать всю эту ужасную войну, а?

И только тут Миронов заметил крайнюю усталость и подавленность во взгляде пожилого земляка-писателя, пожалел мысленно. Но не стал допытываться, расспрашивать о причинах такого самочувствия: другим был занят Миронов, надо было ему за текущие недели скомплектовать и обучить боевому ремеслу целую армию — легко ли?

Во 2-й Блиновской нынче должны произойти решающие события в отношениях с Махно. С тем самым Нестором Махно, который терроризировал округу, и в последнее время тылам всего Юго-Восточного (а теперь уже Южного) фронта никакого покоя не было. И бороться с ним Миронов начал не только военными средствами, атаками на «партизан» Гуляйполя, а тесной дружбой красноармейцев с окрестными крестьянами-землеробами, помощью им. Впрочем, под защитой винтовки, конечно. Именно эти новшества свои и хотел показать сугубо мирному земляку.

— В седле сможете? — спросил Миронов.

Серафимович давно уж не прикасался к стремени и уздечке, погладил вислые усы и кивнул согласно:

— Тряхну, пожалуй, стариной... Здесь ведь недалеко?

Когда приехали в сельцо, занятое дивизией, Серафимовича поразила мирная тишина и пустота кругом, казалось, что даже дивизионный штаб выехал в воскресный день на пикник, не охранялся, а в длинном сарае-клуне мирно жевали сенцо штабные кони.

— Тихо? — сказал Серафимович, привставая в стременах и чувствуя, что немного разбился на тряской рыси. — И войны нет?

Миронов посмеивался, глядя на него, объяснял обстановку с дотошным старанием. Сейчас много работы у «незаможних селян», как тут называют мужиков; кое-где и кукуруза еще не убрана, картошку надо копать, неплохо и кизяки поделать во дворах вдов-солдаток, а то и дрова-хмыз привезти на обозных одрах из ближней лесной дачи. Всем этим и занимается нынче дивизия...

— А Махно? Как он на это смотрит? — спросил догадливый Серафимович. — Это ведь почву из-под него рвет?

— Для Махно это, конечно, нож вострый. Вот он и должен нынче налететь на сельцо, разгромить нас, у него раньше это все получалось как по писаному...

— Откуда известно, что налетит?

— С окрестных хуторов, — засмеялся Миронов, — От селян! Притом, там уже и наши люди есть.

— То есть... Вы сколько же здесь работаете?

— Да уж целую неделю! — вновь усмехнулся Миронов. — Пора и войти в местные условия! У меня в армии довольно и украинцев, и хохлов с Кубани, мы их в первую очередь направляем в села, верст на двадцать по окрестности, а то и больше. Без разведки, Александр Серафимович, дорогой мой, шагу ступить нельзя: не только бой проиграть можно, но и свои единственные брюки потерять. С лампасами! — довольно огладил усы Миронов.

— Засада с винтовками, значит, где-то сидит? — повеселел Серафимович.

— Само собой... Даже с пулеметами и орудиями.

Выехали к самой окраине села, скотиньему выгону. Тут над пересыхающей речушкой с гнилой осочкой но берегу красноармейцы, голые но пояс, заново ладили бревенчатый мосток — перевоз для крестьянских нужд, разломанный, видно, еще с начала германской. Кое-кто сидел в мутной глубокой заводи по шею, лазил руками под корягами в поисках рака. В глубокой тени, под обломанными широкими ветлами, четверо бойцов отдыхали за картами, играли в подкидного. Увидев подъехавших всадников с конвоем, на отдалении исчезли под мостом, будто их и не было.

— Идиллия! — сказал Миронов. — В другое время всыпать бы за всю эту идиллию, но сейчас — не возражаю, пускай отдохнут люди перед боями... — и поднявшись в стременах, смотрел вдаль, через ближайшие огородные прясла и низкорослые вишневые садочки по окраине. — Ну вот, совершенно точно, по диспозиции... Не хотите ли бинокль?

Серафимовичу бинокль не требовался, он уже простым, дальнозорким от возраста глазом видел расстилавшуюся по горизонту пылевую тучу, и его слуха достигали уже отдаленные крики и вопли набега.

— Идут?.. — тихо, напряженно спросил Серафимович.

— Идут, — кивнул Миронов и опустил бинокль на грудь. — Идут лавой, как и положено. Немного в азарте, немного под самогонкой, будут сейчас брать нас в охват. И, конечно, на испуг.

— А мы? — несколько поежился от этого спокойствия писатель.

— Надо посмотреть, как оно у них получится. Должно выйти, как по писаному, — упорно не хотел принимать чужой атаки всерьез Миронов.

С высокого обрыва над речкой, где стояли они, хорошо просматривалась вся луговая низина, раскинувшаяся версты на полторы до ближнего взгорья. И вдали, на степном изволоке, уже показались всадники в серых рубахах и посконных свитках, расстилавшиеся в бешеном намете. Поблескивали в тусклом осеннем воздухе крошечными просверками махновские шашки... Лава шла широко, раскидисто, едва ли не на версту по фронту, и у непривычного человека от страха, конечно, холодела кожа головы, стыли корни волос, и тогда, казалось, волосы шевелятся сами по себе либо встают дыбом. «Черт знает что такое!» — подумал мельком Серафимович, оглядываясь на мирные дворы, распахнутые двери штаба и пустую коновязь около...

— Скоро, что ль? Наши-то? — спросил он.

— Ночью, пока все спали, мы в тех вон садочках пулеметы поставили в секрет — на каждые десять сажен по «максиму». Думаю, что ни один конник не проскочит. А проскочит, тогда...

Пулеметы прервали слова командарма. Застрочило, будто сухой палкой по штакетному забору. В ближнем саду грохнуло прямой наводкой орудие, трехдюймовка со шрапнельным зарядом. В полуверсте по фронту огрызнулось другое и еще подальше — третье. Целая батарея ждала в садах этой пьяной атаки.

Миронов снова поднял бинокль.

За гривой садов уже не видно стало передних всадников, но Серафимович по задним видел, что урон там страшный. Кинжальный огонь пристрелянных пулеметов выкашивал чужую лаву начисто. Задние всадники на бешеном скаку вздымали коней на дыбы, разворачивали вспять. Раздерганная, как огромная копна сена под ветром, лава повернула в сторону, растянулась вверх по изволоку. Но на пути ее уже поднималось новое пылевое облако — там заходила с фланга красная конная бригада, изготовленная к рубке...

— Вот сейчас Никифор Медведев завернет их опять сюда, к нам, — не скрывая торжества и веря в беспроигрышный исход всей этой мелкой в общем-то операции, усмехнулся Миронов.

Слева по фронту тоже запылило. Серафимович вопросительно кивнул в ту сторону.

— A-а, это полк Лесникова поджимает с другой стороны, чтоб далеко не ушли, — сказал Миронов.

Вразброс цвели по горизонту красные флажки на пиках, охватывали махновскую лаву в полукруг, потом замкнули вовсе и стали закручиваться огромной воронкой, сокращая площадь окружения. Это был психический, смертельный водоворот, от которого Серафимович содрогнулся. И махновцы, которых оставалось уже не так много, прекратили сопротивление, поднимали руки.

На мосту глазели безоружные бойцы, недавно строившие мост. Кивали друг другу, с восторгом глядя на приближавшуюся конную массу, в окружении которой шла полусотня пленных.

— Вот и все, Александр Серафимович! — сказал Миронов с оттенком похвальбы, гордости. — Вот и все! На огородах у селян наши обозники работают, а у конников — приватные учения, так сказать. Привыкают. Ну, а противник, хотя и смелый, но совершенно глупый, с Врангелем не сравнить.

Подлетел на бешеном галопе комбриг-1 Медведев. Распален как черт, гимнастерка на груди прилипла от пота, вся в темных подпалинах. Ремни крест-накрест, вдоль стремени отливает алым опущенная шашка. Отсалютовал командарму:

— Все, товарищ командующий!

— Спасибо, Никифор Васильевич, — сказал Миронов. — Видел лично: все построения выполнили исправно и даже с блеском. Ведите бойцов к штабу и — митинг! Самых куркулей и командиров бандитских сулить будем, а рядовую сошку надо потом отпустить. Поработает с ними политотдел и пускай катятся по своим хатам, галушки йисты!..

— Слушаюсь!

Серафимович залюбовался выправкой комбрига. Черт возьми, ну что за трехжильное племя! И откуда у них силы берутся!

— Заамурец, герой, каких мало, — сказал Миронов и погрустнел глазами.

После митинга зашли в политотдел дивизии, поговорить за самоваром. И тут из боковой комнатушки выбежала неузнаваемо исхудавшая, простоволосая, с коротко стриженной прической Павлина Блинова, с плачем кинулась на шею Миронову. Она в первый раз увидала его после той вешней разлуки в марте прошлого года. И очень многое произошло с тех пор, но самое страшное — смерть Михаила, мужа ее, в неравном бою под Бутурлиновкой...

— Родимый ты наш, Филипп Кузь-ми-ич!.. — закричала Павлина по-мертвому, стиснув Миронова за шею крепкими руками и обвиснув на нем. — Да что же это сделали-то с нами проклятые нелюди-то, куды же это завели-то народ наш доверчивый, Мишу мово, ненаглядного, ведь к смерти прямо... подвели! По умыслу черному, все так и говорят, по умыслу!..

Вот так раз! Уж этого-то Серафимович никак не ожидал. Командир кавгруппы Блинов погиб героем, о промахах высшего командования знали и могли судить немногие, а тут вот прямо женский вопль «про умысел и волю вражескую...».

— И вас-то я в первый раз... Слыхала: приехал опять Миронов командовать, а где ж там увидеть!.. — Павлина не выпускала Миронова, каталась головой на его груди, обмирала вся от какой-то истерики, давнего своего бабьего горя. Лицо было мокрое, но не краснело, а как-то осунулось и подурнело.

Он, напружинясь, расцепил ее руки, усадил на диванчик с гнутыми ножками, велел вытереть слеаы. Поругал для вида:

— Нельзя так, Паша... Война! Кто виноват, как все получилось — после судить будем. Теперь надо в комок душу взять, выходить из этой общей беды с победой, ну? Мишу Блинова ни мы, ни народ революционный не забудут, вон и дивизия Блиновская есть, и останется она в советских войсках до скончания веку, а ты...

Сам Миронов отвернулся и в волнении вытер глаза носовым платком.

— Встретились, что называется...

Павлина, потупясь, дрожа, хлюпала в конец белого платочка, кинутого второпях на плечи, и только сейчас увидела рядом с Мироновым этого незнакомого старика в городской панамке. А старик сел с ней рядом и загудел в усы, тронув за руку:

— Собрались живые, а слез-то море немереное, родимая моя землячка! — говорил он. — Я вот тоже целый год только что не плачу навзрыд. Слезы у самого горла стоят, наружу просятся. Сына потерял. Старшего!

Павлина успела осушить лицо, вздохнула при этих словах с непомерной глубиной, будто из воды вынырнула, и пришла в себя.

— Сы-на?!

— Девятнадцати лет, милая моя Паша... Был тоже комиссаром, да вот нету, и концов не найду. Даже на могилку не съездишь, пропал без вести. Не в бою, а в тифу, говорят, сгинул без всякого догляда и внимания. И мне тоже обида всю душу иссушила за этот год... — старик свесил голову, лохматые брови принависли над влажно мерцавшими глазами.

Миронов слушал этот рассказ Серафимовича уже второй раз, знал, что последнее письмо Анатолия отцу было из 6-й дивизии корпуса Буденного, писал он, что хорошо воюет. А в начале сентября откомандировали его в распоряжение политотдела сводного Донского, а потом в политотдел фронта, к Ходоровскому, и больше — ни писем, ни известий, только потом уж вроде откопали в каких-то тифозных списках. Но и эти сведения весьма приблизительные, никто этих списков ему не показывал...

Насторожило вдруг Миронова время, самый момент откомандирования политкома Попова из 6-й дивизии.

— Говорите, в сентябре это было? — переспросил он.

— В первых числах, — кивнул Серафимович.

— Опять все сводится в одну, большую точку, как видим... — неуверенно произнес Миронов. — Ведь в это время 6-я дивизия вместе с 4-й выдвигались на пути моего саранского воинства... Ну? Вот и не хотели, видно, оставить Попова в политсоставе, как сочувствующего «мироновцам». Такая печальная деталь прибавляется ко всей прошлой истории. Ведь Анатолий прекрасно понимал тогда и обстановку... и все окружающее... Очень бы мне хотелось, Александр Серафимович, ошибиться насчет этого совпадения, но...

Адъютант Миронова Соколов внес в полусумрак комнаты зажженную лампу, поставил на стол и вышел, заметив, как все замолкли при его появлении. Лампа вкрадчиво потрескивала фитилем, потолок за жестяным абажуром будто исчез и поднялся зыбким пятном. И хотя одна створка окна была распахнута в осенний, дымно-пахнущий палисадник, все же казалось, что в комнатушке нечем дышать.

— Так вот, — сказал писатель, пожав сверху ладонь притихшей Павлины.

Она немо кивнула в ответ, а Филипп Кузьмич открыл дверь в переднюю и крикнул чрезмерно громко, пересиливая спазм гортани:

— Соколов, скажи пожалуйста, нет ли у нас в тачанке... водки или хотя бы спирта?

Странная просьба до того ошеломила адъютанта, что он вышел в комнату и замер у порога в странной позе с разведенными руками:

— Что вы, Филипп Кузьмич, сроду с собой не возили... От вас же — наказ такой был!

— Ладно, Соколов... Отдыхай. Иди. Извини, брат...

После чая Павлина убрала посуду и, снова посморкавшись в платок, ушла. Знала, что у мужчин по-нынешнему много всяких дел и забот. Но мужчины на этот раз не тревожили текущих дел, сидели у стола, тихо переговаривались. Разговор был серьезный, с большими паузами, так что нелегко прослеживалось глубинное течение мысли. Серафимович все еще выкладывал свои сомнения и все свое душевное неустройство:

— Сказал я как-то Марии Ильиничне обо всем, она в редакции, пожалуй, самая душевная, нет на ней налета «официальной строгости», ну и прочего... Вдумчивая и — все понимает! Она, кстати, весной прошлого года меня от Троцкого спасла! Да. Ну, так, понимаешь, через некоторое время получаю сочувственное письмо от самого Владимира Ильича... Сочувствие большое, товарищеское, и даже как бы сознание общей вины: вот, мол, не сумели уберечь, недоглядели. А где ж тут, в этих условиях, уберечь, доглядеть, когда... Ведь вражьи руки почти на глазах, почти открыто действуют, не стесняясь...

Миронов сидел, опираясь на стол, низко склонив голову. Когда-то жесткий и высокий чуб его поредел, расслабленно свисал над хмурой бровью. Говорил, иногда потирая пальцами усталые, приспущенные веки глаз:

— Признаться, Александр Серафимович, я только теперь, с августа прошлого года, проснулся в этой жизни, огляделся, многое понял... Бывало, в прошлые дни, удивляюсь едва ли не каждодневно: да откуда же столько зла-то? Зла — в жизни! Люди-то, бывало, такими не были — в массе, я хочу сказать. Так где же оно копилось, в каких темных углах произрастало? Почему не показывалось раньше, как я мог упустить из виду, что и этак вот в жизни может случиться, именно этак, а не иначе? Ну, понимаешь, сам-то я ведь не ожесточился даже и теперь, после тяжкого потрясения, почему же другие-то... с самого начала были взвинчены? Почему я, к примеру, сознаю, что мое счастье и мое будущее рассеяно в общей доле, в благополучии всех, даже далеких от меня людей, человеков... а другим — невдомек? Почему?

— Это ты хорошо сказал, Филипп Кузьмич, — рассеянно, — кивнул писатель. — Именно. И вот когда поймут, то и наступит, как говорят, новая заря. А до тех пор...

— Нет, нет, дослушай мысль до конца! — прервал Миронов. — Не о том я. Так считать, что «я» вроде бы лучше других, это ведь попросту дикий бред и — грех, прежде всего... Да! И наконец-то прозрел: люди просто оказались прозорливее меня, они всю эту музыку, весь этот подмен идей и словес другим, подоплечным содержанием Троцкого и компании, до меня увидели и поняли! И вот думаю теперь: а за что же, собственно, я себя умным человеком считал, а? Что же я такое в самом-то деле? Легковерный романтик при седой бороде? А?

Было тут несомненное душевное терзание человека, и Серафимович хорошо понимал, о чем речь. Он и сам иногда терзался тем же и успокаивал душу трезвым размышлением: недостатки человеческие суть продолжение их достоинств, каждый судит о мироздании «в меру своей испорченности».

— Не казнись. Филипп Кузьмич, мягко усмехался Серафимович в седеющие, колючие усы. — Здесь слишком уж крутой перепад событий, трудно было бы все схватить сразу. От революции ждали — и мы с тобой в том числе — немедленного исполнении надежд, высшей справедливости! По только земли — крестьянам, но именно духовного раскрепощении. Аудитории университетов, рекреационные залы кадетских корпусов оглашались — если не возгласом «Долой царя!», то воплем «Долой насилие!», слева кричали: «Долой монархию!», «К позорному столбу правящую династию!» — и справа откликались: «Свободу разуму и свету!» Умилительное единство тех и других, не правда ли? А ведь цели и задачи у тех и других были совершенно разные! Я уж не говорю о глубоко запрятанной, меж тех и других, негодяйской фракции, которая всегда имела большие силы и действовала почти неотразимо! Вот где беда-то!

— О том и думаю теперь, — сказал Миронов убежденно. — Думаю, что надо скорее кончать ату войну. Слишком затянулась она, всему нашему народу на погибель! Мало, что враги вершат свое дело, но беда еще и та, что в этой кровавой круговерти и шумихе человек человека не докричится, а это опасно вдвойне! В мирном обиходе оно все виднее станет, определеннее! И Ковалева, покойника, часто вспоминаю: надо Ильича поддержать, а то вновь могут завертеть дело, как на брестском вопросе...

Проговорили допоздна, и чуть свет пришлось скакать обратно, в штаб армии. Во 2-ю Конную приехал председатель ЦИК Украины Григорий Иванович Петровский.

...После спектакля в бывшей школе (Харьковский пролеткульт поставил «Разбойников» Шиллера) Григорий Иванович выступал перед бойцами. Бывший думский депутат, политкаторжанин и опытный пропагандист Петровский умел увлечь красноармейцев не митинговыми звучными, но уже прискучившими словесными оборотами, а брал за живое самой болью и надеждой нынешнего дня. Политработники армии Макошин и Полуян слушали Петровского с той же самозабвенностью, как и рядовые бойцы, потому что говорил честный, думающий человек, знающий жизнь и все ее нужды.

Скамьи и стол для президиума вынесли из помещения в сад, бойцы расселись прямо на траве, сбились то плотными кучками, то просторно, в темноте не было лиц, только помигивали огоньки самокруток. И лишь над столом утлые огоньки ламп освещали напряженные, хмурые лбы тех, кто сидел в президиуме.

— У вас тут трудно, товарищи, большие потери, страдания, головы свои кладете, это все так! — говорил Петровский ровным голосом, без надрыва. — Но послушайте, что там в тылу, у рабочих, которые рвутся из сил, чтобы дать вам сюда оружие, снаряды, амуницию... День и ночь без хлеба работают они, чахнут в нужде, в холоде, в лишениях до того, что иногда прямо у станка надают от слабости. На Брянском заводе, при наступлении Деникина, рабочие — голодные, без пайков, не отрывались от станков и машин, действительно падали от голодных обмороков! Их выносили на носилках, и случалось, что умирали после в амбулатории... Зато к вам шли отремонтированные бронепоезда, громили Деникина, облегчали вашу задачу. Вот такая нынче жизнь в тылу, и рабочие ждут, что скоро вы прикончите с врагами революции и трудового народа, вернетесь к труду и общими силами начнем душить голод и разруху! Так что же, товарищи, им сказать от вас — сломите вы хребет Врангелю?

На земле уже никто не сидел, не лежал, цигарки угасли, их втаптывали в землю.

Реванули так, что поздние листья на яблонях затрепетали и отдалось эхо у церкви и ближнего лесочка, за селом:

— Сло-о-омим! Пора кончать эту беду, товарищ! Передайте там нашим! Мы тоже тут не навечно, пора и по домам!

— Там, в России, жены, матери, дети, сестры и братья ждут! — в лад выкрикам сказал Петровский, и все заметили, как сорвался и сел от волнения его басовитый голос. — Исстрадалась голодная, холодная Россия на пороге величайшего счастья новой жизни...

Белый носовой платок отчетливо мелькнул в руках председателя Всеукраинского ЦИК, а потом он снял очки, и все увидели, что глаза у него мокрые.

Кто-то крякнул в темноте, сдерживая боль души, кто-то шепотом заматерился. Серафимович отошел за дерево, растроганно сморкался. Во тьме рявкнул надтреснутый волнением угрюмый бас:

— Там ишо якысь Фунт Стерлингаф прэ! О гады! Усех теперя зметем! И танки ихни, еропланы подлючьи!..

Когда проводили Григория Ивановича к отведенной квартире, распрощались до утра с Макошиным и Полуяном, Миронов и Серафимович постояли еще вдвоем у крыльца штаба, послушали тишину, глубокую ночь сентября с темным шатром неба, близкими шорохами сада, падучими звездами над украинской землей. Миронов был задумчив, с особой чуткостью вслушивался в далекие всплески у моста, как будто ждал ночного нападения махновцев. Либо ощущал просто движение вечности над головою, над поселком Апостолово, над всем этим дорогим ему, смертным и вечным миром. Но посты не поднимали тревоги, было тихо.

Сказал, положив руку на поручень крыльца:

— Теперь и поводу их... на самого дьявола, этих ребят. И они ему череп сломят, будь он хоть о семи головах!

Достал носовом платок и вытер в темноте глаза.

 

6

Командующим Донским корпусом своей армии барон Врангель назначил старого казачьего штабиста и сухаря-служаку генерала Абрамова. Заносчивый и своенравный Сидорин, все время настаивавший на каких-то особых условиях для донцов в русской армии, теперь не подходил. Злые языки утверждали, что решающую роль в крушении Сидорина сыграла его опрометчивая фраза в Ясиноватой, где он будто бы оговорился: «Не ему (Врангелю) быть правителем России и блюстителем престола — при его баронском титуле!» Последовавшая затем гибель князя Романовского (законного «блюстителя», пригревшегося за спиной генерала Слащева), а также выезд за границу председателя военного суда генерала Дорошевского приоткрыли завесу над закулисной стороной дела.

Как бы то ни было, в суворинской газете «Вечернее время» появился свежий приказ Врангеля, весьма удививший и расстроивший демократическую общественность Крыма:

«Пробил 12-й час нашей ожесточенной борьбы с большевиками. Нам надо направить всю свою мощь, чтобы соединенными силами готовиться к отражению вражеского удара. Между тем в штабе Донского корпуса царит политиканство. В издаваемой штабом газете «Донской вестник» сеется вражда между добровольцами и казаками, поносятся вожди Добровольческой армии и проводится мысль о соглашательстве с большевиками.

По соглашению с донским атаманом приказываю газету закрыть, предаю редактора, графа Дю-Шайла, военно-полевому суду по обвинению в государственной измене, отрешаю от должности командира корпуса ген. Сидорина, начальника штаба ген. Кельчевского и генквартирмейстера ген. Кислова. Главному военному прокурору назначить предварительное следствие для выяснения соучастников преступления, учиненного сотником Дю-Шайла...»

— В суд? — засмеялся будто бы на это генерал Сидорин. — Часть судная — самая поскудная! Часть оперативная — тоже препротивная! Лучше пойдемте, господа, в ресторан! Дело было проиграно, смею уверить, гораздо раньше!

И пошли. После ресторана, впрочем, всем им пришлось выехать из Крыма в Европу. Одновременно на место генерала Писарева, потерявшего в бою с блиновцами половину обоза, к кубанцам для поправки дел был назначен отчаянный осетин Бабиев.

Стремительный выход войск из крымской «бутылки» на простор Северной Таврии и молниеносный разгром и избиение с воздуха конной группы Жлобы (только в плен было взято четыре тысячи красноармейцев!) неизмеримо подняли авторитет Врангеля в международной прессе. Журналисты сравнивали нового русского главкома с Наполеоном, из Франции прибыла специальная группа военных спецов изучать «операцию». Одновременно с союзных дредноутов сгружались новенькие танки, пушки и быстролетные аэропланы новых марок.

Пока Донской корпус держали в резерве, не доверяя донцам по старой традиции, генерал Абрамов медленно, однако с завидным упорством сумел переформировать войска, сменить разложившихся, а кое-где и за воровавшихся офицеров, вводил строгость. Уволенным разрешалось эмигрировать куда угодно: на Мальту, Принцевы острова, в Египет, на недоброй памяти остров Лемнос, приют казаков-некрасовцев, а у кого сохранились деньжонки, даже и в желанный Париж... Остатки мамонтовского корпуса свели во 2-ю Донскую дивизию под начало храброго генерала Кутепова, железной рукой укрощавшего пьянство и окаянство в штабе. В войсках совсем не осталось «химических» офицеров и «прапорщиков от сохи», как обычно называли скоропостижно произведенных в офицеры урядников и рядовых казаков времен Вешенского восстания. Донскому атаману Африкану Богаевскому, вместе со своим правительством вернувшемуся из Константинополя на английском судне «Барон Бек», тактично дали понять, что нельзя без конца отмечать подвиги своих воинов повышением в чинах. Поуменьшилось число «африканских» полковников и войсковых старшин...

Старого генерала Абрамова, формалиста и нелюдима, многие считали не только черствым в обращении, но и совершенно слепым в части догляда за штабной публикой, разного рода закулисными операциями и связями. Но это не совсем отвечало настоящим качествам генерала. Все-таки он добился относительного порядка в войсках, в курортной Евпатории, где располагался штаб корпуса, не терпел вовсе доносительства и оскорбленных самолюбий. «Господа, господа! — увещательно, по-отцовски любил успокаивать он штабные дрязги, — Таврическая губерния, господа, не Таврический дворец! Поменьше словопрений!»

После того как на Днепре красные вновь отбили Каховку и плацдарм вокруг (из-за этого пришлось сместить генерала Слащева), Врангель собрал экстренный совет. Главком предупреждал своих генералов, что именно теперь, накануне нового большого наступления, нельзя — недопустимо! — проигрывать даже малые, текущие схватки с красными. На конец сентября Врангель назначил новое, решительное наступление на Каховский плацдарм с развитием успеха на другом фланге, в сторону Донбасса.

После военного совета генерал Абрамов попросил личной аудиенции у Врангеля.

Главнокомандующий стоял за столом в излюбленной своей черкеске с блестящими наконечниками газырей в несколько картинной позе триумфатора и вершителя судеб. Смотрел чуть в сторону, на большую карту южной Украины и Крыма, размеченную синими и красными флажками позиций. Синие флажки были покрупнее, занимали выгодные позиции и теснили красных повсеместно. Только на левом фланге досадно торчал у самого Днепра — вопреки общей гармонии и здравому смыслу — каховский значок красных. И очертания самого плацдарма напоминали очертания крепкого коренного зуба...

В душе Абрамов извинил Врангелю все: и толику позы, и надменность бледного лица, и чрезмерную натянутость приема; он понимал, что для белого движения и самой армии Врангель сделал так много, что имел право на подчеркивание своей исключительности. Кроме того, этикет и устав ведь всегда играли немалую роль в обществе, а тем более в офицерском собрании, в штабе. Так что для пользы дела следовало, вне всякого сомнения, терпеть эти картинные позы и белые черкески, к которым барон по роду службы ныне имел весьма отдаленное отношение...

— Ваше высокопревосходительство! — гулким басом сказал Абрамов, сунув большой палец правой руки за полу кителя у средней пуговицы и тем подчеркивая некоторую вольность, неподвластность солдафонской струне, исключающей самостоятельность мышления. — Не рискуя подменять главный штаб и его оперативную часть, ваше высокопревосходительство, я решил все же просить вашего приема по соображениям чисто деловым, оперативно-стратегическим...

Лицо Врангеля было бесстрастно и холодно, но умные глаза заинтересованно приблизили к себе казачьего генерала, будто в них повернули объектив, обнаружив за ними и мысль, и глубину.

— Да, да, — после некоторой паузы сказал Врангель.

— Смею обратить внимание, ваше высокопревосходительство, на одно немаловажное обстоятельство последних дней... Нынешнее совещание глубоко оценило и приняло к исполнению ваш приказ о ликвидации вражеского плацдарма у Каховки как чрезмерно опасной зацепы у основания всего будущего прорыва и наступления... Это, безусловно, глубокое предвидение, но мне бы хотелось указать еще на одну опасность, грозящую непредвиденными осложнениями. Дело в том, что за Днепром, в районе Никополя — Апостолово, в настоящий момент заново формируется ударная кавгруппа красных, именуемая 2-й Конной армией, и, главное, командующим этой группой назначен на днях бывший войсковой старшина Миронов...

Врангель согнал с лица гримасу скучающего внимания:

— А разве я еще не уничтожил этот красный сброд, только по недоразумению именуемый конармией? — спросил он.

Абрамов внутренне поежился. «Боже мой, что делает с человеком даже частный успех! Не мы, оказывается, разбили корпус Жлобы, не мы потрепали и обескровили конную Городовикова, не генералы, не солдаты и казаки, а он!.. В таком случае и поражение Слащева у Каховского зуба следовало бы принять на свой счет?..»

— Разве я не уничтожил их? — повторил Врангель уже с некоторым раздражением.

— Бесспорно, ваше высокопревосходительство, — наклоном головы Абрамов подчеркнул свое полное согласие. — Бесспорно, от этой конармии осталась жалкая, потрепанная до полной небоеспособности бригада в семьсот, может быть, восемьсот сабель, никак не больше. Но сейчас именно, с обновлением командования, группа эта стремительно растет. Не только за счет маршевых пополнений, но и за счет выздоравливающих из лазаретов, притока бывших дезертиров, так называемых «зеленых», которые идут к Миронову массой... — здесь Абрамов несколько замялся. Он должен был бы сказать, что с Дона к Миронову потянулись добровольцы, почти как весной восемнадцатого, но посчитал неудобным лишний раз компрометировать родное казачество. — Главное же заключается... именно из-за чего я и рискнул тревожить наше высокопревосходительство, — в новом командире Миронове. Дело в том, что этот изменник казачеству, к великому нашему сожалению, обладает незаурядными способностями именно в вождении конных масс... Что касается меня, то я еще в русско-японской знал сотника Миронова и четырежды вручал ему офицерские награды, из них одну в присутствии командующего Куропаткина. Я считаю, что в данных условиях никак нельзя позволить Миронову отмобилизовать и обучить строю эту массу прибывающих новобранцев, ваше высокопревосходительство! Надо упреждающим ударом покончить с группой, пока она только формируется. Хотя для этого и потребуется форсировать Днепр. Иначе... — тут Абрамов снова сдержал ход своей мысли. Он мог сказать прямо: если Миронова выпустить с крупной кавалерийской группой на оперативный простор, то можно уже сейчас заказывать места на иностранные корабли, стоящие в бухте Севастополя. Но этого говорить он, конечно, не мог. — Иначе, ваше высокопревосходительство, наши операции могут быть в значительной степени ос-лож-нены. Нельзя даже предположить, насколько это серьезно, ибо Миронова никогда и ничем не удавалось еще предвосхитить: блестящий талант! Если вы помните, Петр Николаевич Краснов за вражеских начдивов обычно назначал суммы не превышающие двадцати, тридцати тысяч николаевскими, а за голову Миронова, смею напомнить, — четыреста! Краснов, как донской атаман, хорошо знал, за что давал такую массу денег.

Врангель смотрел на карту, оценивая синюю преграду Днепра, флажки красных у Александровска, Никополя и Апостолово. Лицо передернула бледная улыбка.

— Ваш бывший сотник, Федор Федорович? — со скрытым упреком и печалью спросил он.

— К сожалению, ваше высокопревосходительство! Как сказано: не вскормивши и не вспоивши, не наживешь врага смертного. Истинно так, — Абрамов с не меньшей грустью склонил седую, стриженную под бобрик голову.

Врангель вышел из-за стола, ближе к настенной карте. Сказал, касаясь острым ногтем мизинца синей речной линии от Каховки до Никополя.

— Я благодарю вас, Федор Федорович, за уместное и своевременное освещение этих перемен в красном лагере, но... сейчас это уже не имеет большого значения. Дело в том, что я уже подписал приказ о ликвидации заднепровской группы Миронова. И отнюдь не из-за его личных качеств как партизана и разведчика. Все диктуется соображениями высшей стратегии, походом на Москву, Федор Федорович, и, конечно, нашими отношениями с Пилсудским, переговорами поляков с Москвой... На днях получите приказ. Еще раз благодарю вас, генерал...

 

7

Фрунзе, молодой, бородатый крепыш, с окающим баском и пронзительными глазами, прибыл в Харьков с твердыми директивами Ленина и политбюро и уже на третий день созвал командармов на Военный совет.

Он был озабочен и хмур: давила не столько сложная фронтовая обстановка, где противник прочно удерживал инициативу, но и странная возня в РВС Республики вокруг его имени, возня, не прекращавшаяся со времен Восточного фронта. Вообще-то все эти происки, попытки скомпрометировать и оскандалить были понятны Фрунзе: товарищ Троцкий больше пекся о фракционных своих успехах, комплектовании «подводной когорты» единомышленников «на всякий случай» в будущем, чем о делах насущных, общепартийных и государственных. Особо не терпел он молодых выдвиженцев в партийных рядах, таких, как Киров, Куйбышев, Сергеев-Артем, ну и, понятно, его, Фрунзе... Но при этом Михаила Фрунзе все-таки удивляли и поражали та самоуверенность и то вероломство, с которыми Троцкий осуществлял свою «политику». Даже теперь, после больших побед Фрунзе на Восточном и Туркестанском фронтах, после наград от имени Республики и доверия, недвусмысленно выраженного Лениным и ЦК.

Началось с того, что прибывший на Казанский вокзал поезд бывшего командующего Туркестанским фронтом Фрунзе был оцеплен военными чекистами и обыскан со странным подозрением: не везут ли красные герои-штабисты из Средней Азии золото и бухарские ковры? Фрунзе возмутился и потребовал составить протокол по всей форме о том, что никакой такой «контрабанды» штаб его в Москву не привез. Начальник охраны, умный латыш, протокол составил и намекнул исподтишка, что обыск проводился исключительно по настоянию тов. Троцкого.

А и Реввоенсовете Фрунзе известили, что его собираются кинуть не на Врангеля, а на кубанских «камышатников», дезертиров и бело-зеленых, коими безуспешно пока занимается Кавказский фронт и его командующий Тухачевский... До самого заседания ЦК партии Фрунзе кипел внутренне, собираясь давать бой недоброжелателям, отстаивать свое право сразиться с последним ставленником Антанты и кончить всю гражданскую войну к началу зимы, как он обещал в своих письмах Ленину. Здесь, на заседании ЦК, и обнаружилась пустая, но тем не менее провокационная путаница в аппарате РВС: никто даже и не думал посылать Фрунзе на Кавказ...

Шило, однако, вылезло в другом месте: Троцкий не позволил сформировать новый штаб Южного, вновь создаваемого фронта из старых, хорошо известных Фрунзе работников. Федор Федорович Новицкий, ближайший помощник и друг, авторитет в военных делах, был оставлен в Средней Азии. Начальником штаба назначили бывшего командарма-13 из военспецов с мало что говорящей фамилией Паука. Фрунзе должен был полагаться больше на полевой штаб и своего бессменного адъютанта и помощника Сергея Аркадьевича Сиротинского.

Но при всем этом Фрунзе с большим желанием и радостью выехал по новому назначению.

На Военный совет прибыли: новый командарм-6 Авксентьевский, спутник Фрунзе еще из Иванова, командарм-13 Иероним Аборевич, талантливый юноша в пенсне, с сухим прибалтийским профилем и жестоким ртом, и, наконец, командарм 2-й Конной, старый вояка Миронов, смуглолицый и сухощавый пожилой казак с длиннющими усами и мрачноватыми, темно-кофейными глазами вприщур... То, что взгляд у Миронова направлен внутрь себя и неприветлив, понять легко: человек только год назад вышел из-под расстрела за свой сумасшедший мятеж в Саранске. Надо развеселить его тут хорошенькой встряской, дать настоящую работу. Говорят, из донцов... Фрунзе видел донские пополнения в Чапаевской дивизии, слушал их песни — самолюбивые, дьяволы, похуже уральцев, хотя корень-то у них один, от Ермака-гуляки... К донцам у комфронтом Фрунзе особый счет: хромота, негнущееся колено, как у Тамерлана. В девятьсот шестом, на маевке в Шуе, какой-то охломон в лампасах поймал Фрунзе арканом за ногу и поволок но улице, да через забор и канаву... С тех пор нога не сгибается в колене. Невеселые ассоциации... Но Миронова надо оградить от «ассоциаций», к нему и без того особое отношение со стороны председателя РВС. Тут, что называется, единство судеб...

Заняли свои места член РВС фронта Сергей Иванович Гусев-Драбкин и представитель 1-й Конной Ворошилов, прибывший с Польского фронта. Рядом с ними поместились приехавшие из Москвы главком Каменев с начальником главного штаба Красной Армии Лебедевым. Сергей Сергеевич Каменев и представил всем нового командующего фронтом, передав ему слово.

Фрунзе коротко поставил главную задачу: вырвать из рук Врангеля инициативу в ближайшее время и следом за тем разгромить его главные силы.

Поражение наших войск на Висле, — говорил Фрунзе необычно гулким, округляющим гласные баском, не глядя почему-то на представителя РВС 1-й Конной Ворошилова, своего давнего знакомца по Стокгольмскому съезду, скрывая волнение. — Это поражение серьезно осложнило внутреннее и внешнее положение Советской Республики. Врангель не замедлит протянуть руку Пилсудскому, выход его на Правобережную Украину неминуем, и с этой стороны следует выдвигать наш контрплан...

Докладывали командармы 6-й и 13-й. Ворошилов в свою очередь известил, что эшелоны Конармии Буденного прибудут в район Берислава не раньше как через месяц, в лучшем случае, к 25 октября. Последним поднялся для доклада Миронов.

Миронов впервые видел двух соседей-командармов, старого большевика Гусева, главковерха Каменева, самого Фрунзе. Только отчасти знал Ворошилова. Все эти люди прославились именно в тот момент, когда сам Миронов занимался земельными делами в Ростове, знали друг друга. Он для них был фигурой не то что новой, но попросту занятной и почти одиозной. Саранск еще не был забыт, а кое-кто и старательно муссировал ту печальную память. Говорить следовало коротко и точно, без отвлечения в детали и тем более в эмоциональные крайности, причин для которых хватало с избытком.

— За двадцать истекших дней состав армии с полутора тысяч сабель вырос до десяти тысяч кавалерии, а всего едоков, включая обслугу и обоз второго разряда, — около семнадцати тысяч, — доложил Миронов. — Пополнение — за счет маршевых частей по мобилизации, но почти столько же стихийно-добровольческого элемента с Дона и отчасти Кубани... Проводятся систематические учения конников, без чего войска не смогут достойно встретить конницу Врангеля: владение конем и шашкой, джигитовки, стрельба на скаку... Эскадроны готовы к атаке лавой, разомкнутым и сомкнутым строем, учатся брать полевые препятствия. Артиллеристы осваивают меткость стрельбы с тем расчетом, чтобы запечатать с двух-трех залпов батарею противника, это особенно важно при постоянном голоде со снарядами... Занятия проводились каждодневно с восьми утра до одиннадцати вечера с коротким перерывом на обед, уделялось особо пристрастное внимание учебе командного состава. Но, к сожалению, учебный период нельзя считать законченным, новобранцы из центрально-русских губерний, можно сказать, впервые видят строевого коня и седло... Политработа стоит на высоте, все политкомы не только пропагандисты, но и первостатейные всадники, умеющие вдохнуть силу и азарт в нужный момент и показать бойцам пример. Через некоторое время, считанные дни, армия будет готова к активным действиям.

Фрунзе, и без того мрачноватый, нахмурился:

— Вы считаете, таким образом, армию еще не готовой к боевым действиям? А если Врангель завтра форсирует Днепр, что, вообще говоря, вполне вероятно, и ударит по вашей коннице?

Все с интересом смотрели на Миронова. Он подумал, прежде чем отвечать на вопрос комфронтом.

— Значит, доучимся в бою. Кроме того, важно, какими частями Врангель рискнет переходить Днепр, товарищ командующий. Если пустит, к примеру, Донской корпус, то дело его проиграно.

— То есть?

— Командующий там старый, безвольный штабист. Манекен. Постараемся вначале измотать, а потом перетянуть часть обманутых казаков на свою сторону. Несговорчивых — вырубим. Во всяком случае, развернуть крупные наступательные операции не дадим.

— Гм... А если пойдут «цветные» добровольческие полки и дивизии? — усмехнулся Фрунзе.

— Тогда попрошу подкрепление — одну стрелковую дивизию из резерва фронта, дабы обеспечить свободу маневра своей коннице, и — точно так же постараюсь разгромить противника... наголову.

Ворошилов и Каменев сдержанно усмехнулись, достаточно хорошо зная Миронова. Член РВС фронта Гусев поправил пенсне и молчаливым кивком испросил у главкома разрешения говорить. Согнал с полных, влажных губ мимолетную усмешку.

— Относительно слабой подготовленности 2-й Конной армии... ее командарм Миронов, по-моему, пытается докладывать здесь с позиций вчерашнего дня, с некоторым «запасом» и даже «запросом», товарищи, — сказал Гусев. — Можно, конечно, понять хозяйскую струнку товарища Миронова, но мы располагаем иными сведениями, о чем я уже доложил телеграммой в главный штаб... — поклон в сторону Каменева. — Как известно, в Конной армии проводилась недавно инспекторская проверка военными спецами Кавказского фронта, для объективности. Они отметили, что благодаря усиленной работе командарма, товарища Миронова, и всех штабных и политических работников достигнуты достойные замечания успехи в части изжития партизанщины и приведения частей, прибывших по мобилизации, в состояние регулярной конницы. Работники Кавказского фронта заявляют, что дивизии неузнаваемы. Таково же и мое мнение после приличного осмотра. Сейчас все еще идут новые пополнения, но они вливаются уже в подготовленные ряды... Хотел бы еще обратить внимание на ценную инициативу товарища Миронова и члена РВС товарища Макошина в части сотрудничества с окрестными селянами, организации массовой помощи в сборе урожая, особенно вдовам и многосемейным, потерявшим кормильцев... Это произвело переворот в отношении к нам большинства украинских середняков, не говоря уж о пролетарской прослойке, так называемых «незаможник селянах»... Махно в значительной степени потерял почву в близлежащих селах и вынужден вновь пересматривать свою путаную линию. Недавно были попытки с его стороны завязать переговоры с нами на предмет общего союза против Врангеля...

— Авантюра, — сказал Ворошилов, почти не разжимая зубов. Крепенькое, мускулистое лицо его чем-то напоминало дверной замок-гирьку. — Этот Махно... уже один раз помогал нам бить Деникина, но все знают, чем это кончилось! В самый горячий момент откроет фронт — вот вам и «союзник»... Не стоит!

— Сейчас момент другой, — не согласился Гусев. Поправляя пенсне, сел на место.

Фрунзе коротко глянул на Миронова, словно обещая еще свои комментарии по докладу, и быстро спросил начальника полевого штаба:

— А сколько басмачей у этого запорожского курбаши... на сегодняшний день?

Никто не засмеялся невольной шутке командующего. Все знали, что Фрунзе «проел зубы» и наломал руку в общении с малыми и большими басмачами в Туркестане. Он их привлекал на свою сторону, разъяснял политику Советов, а после необходимой чистки состава прямо зачислил в кадровые части красных республик Хорезма и Бухары. Тем и победил, хотя эмир Бухарский вначале имел превосходство в коннице против войск Фрунзе в четырнадцать раз!

— Сколько у него этих сорвиголов? — переспросил Фрунзе о Махно.

Более десяти тысяч, товарищ командующий, — отвечал начштаб. — Состав несколько колеблется, но вот триста пулеметных тачанок постоянно на колесах, и тут есть смысл поработать.

— Еще бы! — засмеялся Фрунзе, предчувствуя почему-то успех и от удовольствия задирая подбородок. За русой каймой бороды открывалась при этом чистейшая розовая кожа, и всем вдруг становилось ясно, сколь еще молод Фрунзе, какая юная сила скрывается за строгой бородой и мужиковатыми усами. — Еще бы не поработать! Развал у противника — есть залог нашей победы!

И обернулся к адъютанту и постоянному своему советнику Сиротинскому:

— Здесь, Сергей Аркадьевич, придется сразу же брать быка за рога! Напишите, пожалуйста, срочную телеграмму к Махно. Да. Без всякого шифра. Примерно так... Готовы? Срочная, по месту нахождения... Пишите: «Командующему революционной повстанческой армией товарищу Эн Махно. Приказываю немедленно прибыть ставку Южного фронта Республики, город Харьков, на Военный совет по поводу окончательного разгрома врага трудового народа и крестьянства, ставленника белой Антанты барона Врангеля. Командъюж ФРУНЗЕ. Точка». Дату и время отправки. И пусть только откажется!

Фрунзе с подчеркнутым вниманием, искрясь ясными глазами, посмотрел на Ворошилова и кивнул, приглашая к пониманию вопроса. Извини, дескать, Клим, но приходится с тобой не согласиться. Здесь ведь совсем иная обстановка, чем была в прошлом году с Деникиным! А вообще ты мужик дельный, никто не спорит. Сообщи и своему командарму Буденному, что мы его очень и очень ждем у Днепра и очень на 1-ю Конную надеемся...

— Ну что ж, — сказал Фрунзе. — Военный совет считаем законченным. Приказ армиям получите особо. Желаю боевого успеха, товарищи. И помните, что за нашими действиями пристально наблюдает ныне из Москвы товарищ Ленин.

Прощаясь с Мироновым, задержал руку в молодом, уверенном захвате:

— Товарищ Миронов, мы не упускаем из виду, что свой прорыв Врангель может начать именно на вашем боевом участке, где-нибудь меж Александровском и Апостолово, возможно, в районе Никополя. Поэтому штаб выделил в ваше оперативное подчинение резерв — 1-ю стрелковую дивизию из 6-й армии. Свяжитесь с товарищем Авксентьевским.

— Спасибо. Весьма кстати, — сказал Миронов.

...Вместе с Мироновым в штаб 2-й Конной выехал главком Республики Каменев. Хотел лично ознакомиться с частями ударной группы, осмотреть рубежи, береговые укрепления над Днепром, ибо оперативные сводки, а также и зрелая интуиция военного говорили главкому одно: именно здесь, на правобережье Днепра, развернется в ближайшие дни решающее, может быть, сражение с бронированной конницей «черного барона». Именно над правым флангом 13-й Уборевича, а стало быть, и над конницей Миронова, обязанной прикрывать стык под Александровском, нависает главная опасность.

ДОКУМЕНТЫ

Москва. Ленину

Из телеграммы № 17/Щ

3 октября 1920 г.

… На нашем правом фланге от Александровска до Херсона противник пассивен, но занят подготовкой к развитию операций. На всем остальном фронте продолжает рядом сильных ударов громить 13-ю армию. Части армии надломлены предшествующими неудачами и, несмотря на значительные вод крепления, ударов врага не выдерживают. <...>

Наша задача — во что бы то ни стало продержаться на левобережном участке и прикрыть Донбасс, не вводя в бой пока неготовой правобережной группы (Миронова)... Самым скверным считаю запоздание конницы Буденного, на что обращаю постоянное внимание главкома…

В конечном успехе, несмотря ни на что, не сомневаюсь.

Фрунзе.

РВС 1-й Конной

Буденному. Ворошилову

По прямому проводу

4 октября 1920 г.

Крайне важно изо всех сил ускорить продвижение вашей армии на Южный фронт. Прошу принять для этого все меры, не останавливаясь перед героическими.

Ленин.

Москва. Ленину

№ 9/уде, Харьков

По телеграфу

13 октября 1920

Предполагавшаяся операция на Перекопе сорвана. Инициатива целиком в руках Врангеля. Сейчас мы только обороняемся. Фрунзе и Гусев полагают, что мы можем вновь начать порванную операцию не ранее чем через 15 дней. При этом нельзя не принять во внимание распутицы. Главная надежда на скорейшую переброску 30-й дивизии, на ускорение движения 1-й Конной армии, куда сейчас выезжаю.

Главком Каменев.

 

8

Началось перед рассветом 8 октября...

Под прикрытием ураганного артиллерийского огня 1-й армейский корпус и Кубанская кавдивизия белых под общим командованием генерала Кутепова форсировали Днепр. Их части шли через остров Хортицу, имея в виду взятие с ходу города Александровска. Кубанцам и пехоте Корниловской и Марковской дивизий удалось отбросить 3-ю дивизию красных и стремительно распространиться в западном, а затем и юго-западном направлении, стремясь окружить и уничтожить армию Миронова.

С рассветом Миронов дал приказ начдиву-21 Лысенко немедленно связаться с 16-й и совместными усилиями (имея в виду также 3-ю стрелковую из 13-й армии) прижать десантные части врага к берегу и вырубить как можно быстрее, чтобы не дать закрепиться на новом рубеже. Верный своей тактике, Миронов сразу же переправил одну из бригад 1-й стрелковой дивизии на левый берег, давая понять противнику, что он может оказаться в полном окружении. Увы, этот маневр был несоизмерим с масштабами последующего сражения... Несмотря на то что группе Лысенко-Волынского удалось остановить продвижение противника в западном направлении, а затем отрезать главные его силы от Кичкасской и Хортицкой переправ, вызвав полное замешательство, а 3-й кавбригаде Масленникова даже разгромить наголову группу противника под колонией Шенеберг, бои только еще разворачивались.

Пока конница Миронова отражала с успехом фланговый удар войск генерала Кутепова (по силам равных примерно 2-й Конной), на рассвете следующего дня новая ударная группа белых в составе двух армейских корпусов под общим командованием генерала Драценко форсировала Днепр западнее, под Никополем, и беспрепятственно устремилась к станции Апостолово, где располагался штаб 2-й Конной...

— Там же, по общему мнению, непроходимые плавни! На десятки верст! Куда же смотрела наша разведка?

Миронов смотрел на карту, свисавшую со стены, кусал кончик правого уса, нервничал. Он понимал, что инициатива вчерашнего дня, отбитая с великими трудами у десантных дивизий Кутепова под Александровском, вновь упущена.

Член РВС Макошин и начальник полевого штаба армии Тарасов-Родионов молчали. Первый, понятно, не отвечал за разведку, второй же прибыл в армию совсем недавно, только входил в дело.

— Врангель использовал понтоны и прошел плавнями в одну ночь, — сказал он.

Командарм вздохнул, только искоса посмотрев на тонкое, интеллигентное лицо своего помощника. Тарасов Родионов, бывший подпоручик одного из гвардейских полков, чекист, вместе с матросом Дыбенко пленивший в ноябре семнадцатого под Гатчиной генерала Краснова с комиссаром Временного правительства Войтинским... Лет тридцати, подтянутый и исполнительный, но каковы его навыки и способности в штабной работе? Чьими заботами он прислан в армию к Миронову?

— Уточните, пожалуйста, какими силами Врангель осуществил этот новый десант, — сказал командарм.

— Через час уже будут сведения, — исполнительно ответил Тарасов-Родионов.

Позвали в аппаратную. На проводе был штаб фронта, Миронов узнал Фрунзе. Коротко доложил обстановку, подтвердив посланные ранее сведения.

— Вы должны иметь в виду не только стратегическую инициативу барона, которую он желает закрепить во что бы то ни стало, — сказал Фрунзе, — но и политическое значение начатых им операций. Они стоят в тесной связи с проходящими в Риге мирными переговорами... Стремясь подчеркнуть слабость красных войск, барон оказывает прямую поддержку белополякам, срывает мирные переговоры. Надеюсь, вы понимаете, что на вас лично теперь лежит самая ответственная задача, от быстроты и энергии выполнения которой зависит вся судьба нынешней кампании. Короче говоря, сильным и энергичным ударом... все, что переправилось, должно быть смято и уничтожено. Надеюсь, что вы и вверенная вам армия с задачей справитесь скоро и решительно.

Макошин и Тарасов Родионов слышали приказ Фрунзе, и оба с тревогой взглянули на Миронова, ожидая каком-нибудь вспышки, на которую Миронов был способен при нелепых или трудно понимаемых указаниях сверху. Ведь и сейчас отражать новый десант у Никополя было фактически нечем. Одна штабная кавбригада особого назначения, с нею комендантский взвод, и все... Но ведь и у Фрунзе, наверное, не легче!

Миронов сказал угрюмо, не возвышая голоса:

— 2-я конная, товарищ командующий фронтом, успешно выполнит возложенную на нее задачу. Сейчас отправляюсь к войскам.

Миронову противостояли три армейских корпуса и две кавдивизии противника, более чем вдвое превосходившие его силы...

После паузы Фрунзе сообщил:

— Свяжитесь с 6-й армией, Авксентьевскому дано указание поддержать вас... Да, у него есть кавалерийский резерв... И хочу, товарищ Миронов, сказать, что завтра с утра начинаю наступление всем нашим восточным флангом, в 13-й Уборевича. С выходом на линию Верхний Токмак, Пологи, Гуляйполе, Славгород. Группа Федько и корпус Каширина сделают все, чтобы переправившаяся группа белых посильнее озиралась на свой тыл.

— Выезжаю к войскам, — повторил Миронов.

Когда вышли из аппаратной, разведотдел уже приготовил последние сводки о боях под Ушкалкой-Бабино, где закреплялся десант генерала Драценко. Пришлось созвать экстренный совет.

Армия оказалась разбросанной, Миронов понимал, что в этих условиях легче легкого потерять управление войсками. Но — с другой стороны, за ним оставался еще оперативный простор и крепкие тылы, возможность постепенно закружить врага, сбить с толку. Маневрировать, уходить и вновь наступать, не допуская больших потерь со своей стороны... Готовы ли к этой сложной работе его части?

— Константин Алексеевич, — сказал Миронов Макошину, — мы тут посоветуемся, а вы свяжитесь, пожалуйста, с Авксевтьевским, узнайте, чем и когда он может нас поддержать. Острая нужда.

Был Миронов натянуто спокоен, даже невозмутим в эти минуты. Но сведения поступали одно хуже другого. Врангель укреплял правобережные части под Александровском, наращивал силу ударов. Необстрелянные новобранцы не выдерживали ярости конных атак. Полки 21-й дивизии под напором превосходящих сил расходились в степи нелепым веером. Блиновцы и 16-я Волынского попросту отскочили от противника и замялись в ожидании каких-то перемен, подхода резервов, на которые оглядывается обычно слабейшая сторона. Не чувствуя их давления, противник уже всей массой обрушился на дивизию Лысенко, теснил к Никополю, куда выходил от новых переправ с рейдовой конницей генерал Бабиев. Это угрожало 21-й полный уничтожением...

«Вот так и проигрываются сражения... — подумал Миронов… — День-два, и все потеряно, ничего не соберешь. Повторяется тот наглядный урок, что был преподан корпусу Жлобы, но тогда масштабы все-таки были менее угрожающи... Надо маневрировать, сохранить живую силу, временно отдать даже Никополь... Что там у Авксентьевского, надо же преградить генералу Драценко путь на Апостолово!..»

— Из 6-й сообщили: дают нам в помощь кавбригаду Саблина, Филипп Кузьмич. Состав бывалый, обстрелянный... Но это все.

— Когда будет?

— По-видимому, к вечеру...

— Свяжитесь, пожалуйста, с нашей бригадой особого назначения, ободрите Урицкого.

«Вот сейчас может появиться авиация Врангеля, и тогда все...»

Вызвал своего командира авиационного отряда Феликса Ингауниса, у того в распоряжении пятнадцать «ньюпоров»-этажерок с малой скоростью и два еще более неповоротливых бомбардировщика «Илья Муромец». Ждать особой поддержки от них не приходилось, но Миронов приказал любыми средствами прикрыть конников с воздуха.

— Под вашу ответственность: никаких пиратских налетов Врангеля с неба!

Латыш Ингаунис приложил два пальца к правой брови и стеклянные окуляры, поднятые на лобную часть кожаного шлема, холодно вспыхнули, отражая хмарное окно.

— Машины заправлены горючим, вылетаем по первому приказу. Хозяйничать врагу не дадим, — сказал он. — Будем... как это по-русски... лоб в лоб та-ра-нить!

— Вот-вот, иной раз надо уметь лечь костьми!

— Латыши все умеют, товарищ командарм, — сказал Ингаунис хмуро.

Позвали вновь в аппаратную: на проводе начдив-21. Михаил Лысенко не спал ночь, можно было понять его усталость и тревогу. Доложил, что две окруженные бригады только что вырвались с жесточайшей рубкой из вражеского кольца.

— Противник? — спросил Миронов.

— Противник навязывает непрерывные атаки, девять раз бросался в рубку, но сейчас как бы приутих. По видимому, обходит наши фланги...

Миронов помолчал. И бойцы, и командиры его устали, падали духом. Да и не мудрено: Врангель все лето владел инициативой, теснил и разбивал красные части. Атаки его отличались не только бешеным напором, но и грамотным расчетом, и, конечно, жестокостью, на которую способны только обреченные... Сейчас красным нужно бы почувствовать собственную силу, устоять перед обнаглевшим врагом. Но где передышка, да и как устоять при таком соотношении сил?

Миронов сказал:

— Противник потому поутих, Михаил, что чует за спиной две наших дивизии, которые с утра отскочили в степь и никак не проявляют пока себя. Приказываю: обороняться активно, бить по зубам, части держать в кулаке! К блиновцам и в 16-ю высылаю нарочным соответствующий приказ: будет и тебе помощь! А завтра с утра переходят в наступление части Уборевича, будет совсем иная обстановка, Михаил. Держись там!

Мало было поддержать начдива-героя словом, в ночь отослал своего помощника Городовикова и члена РВС Макошина к частям разыскать отступившие дивизии Рожкова и Волынского и, действуя самостоятельно, атаковать противника непрестанно.

21-я Лысенко откатывалась к западу, минуя Никополь...

В полночь Миронов отдал свой приказ № 01/оп: из частей 1-й стрелковой дивизии, 21-й кавалерийской и двух кавбригад — Урицкого и Саблина — создать ударную группу под командой начдива-1 Афонского. С утра перейти в решительное наступление, овладеть станциями Подстепное и Ток, войдя в соприкосновение с левым флангом 6-й армии.

С рассветом, как и в прошлые дни, по всей линии от Александровска до Апостолово загремела встречная канонада, возобновились тяжелые бои, атаки и прорывы с обеих сторон. Весы успеха заколебались... Миронов то находился на командном пункте ударной группы с Афонским, то скакал по фронту в сопровождении ординарцев, командовал конницей.

К полудню части генерала Драценко дрогнули, замялись... Со стороны далекой станции Чертомлык все настойчивее доносилась частая артиллерийская пальба — там активизировались две дивизии, объединяемые теперь под командой Городовикова. К вечеру начдив Лысенко сообщил, что сбил с позиций шесть кавалерийских полков противника, отбил батарею, десять станковых пулеметов. Первая стрелковая выбила в тяжелом бою противника из села Шолохово...

Надолго ли этот первый успех?..

Связь между частями наконец заработала образцово. Но белые вновь перехватили инициативу под Никополем и Александровском. Вечером в штаб Афонского прискакал вестовой с личной запиской Макошина. Указывая на крайнюю серьезность обстановки, член РВС просил Миронова приехать в северную группу и взять на себя личное руководство дивизиями. «Завтрашний день может стать роковым», — писал Макошин.

Миронов оценил обстановку на обоих флангах, написал ответ:

Константин Алексеевич!

Получил Вашу записку. По обстоятельствам мне важнее быть здесь. Приказ посылается. Будьте при 16-й дивизии и берегите нас от удара в тыл со стороны Никополя. Завтра решается судьба барона Врангеля. Подтяните командный состав и ободрите бойцов.

Миронов.

Была такая уверенность у Миронова, что Врангель выдыхается, хотя перевес сил и вся инициатива еще в руках барона...

Вестовой с запиской и штабным приказом под крепкой охраной спешным аллюром направился к Чертомлыкским хуторам, в группу Макошина — Городовикова...

ДОКУМЕНТЫ

Из сообщения штаба ген. Врангеля

Вторая армия [ген. Драценко] форсировала Днепр и последовательными ударами разгромила две пехотные дивизии /1-ю и 3-ю/ и нанесла поражение 2-й Конной советской армии... Исход операции ясен — разгром 6-й, 13-й и 2-й Конной армии красных обеспечен... Сопротивление красных полков слабеет, лишь конница до некоторой степени сохраняет боеспособность. Ощущается у красных недостаток вооружения и боевых припасов...

Командарму Второй Коммой

По телеграфу. № 087/с. 303/оп

Из Харькова, 11 октября

Невзирая ни на какие изменения в обстановке в районе Апостолово, Никополь, Александровск, нами не может быть допущен разгром левого фланга 6-й армии и отход ее с линии р. Днепр и, в частности, с Каховского плацдарма. 2-я КОНАРМИЯ ДОЛЖНА ВЫПОЛНИТЬ СВОЮ ЗАДАЧУ ДО КОНЦА, ХОТЯ БЫ ЦЕНОЮ САМОПОЖЕРТВОВАНИЯ.

Командъюж Фрунзе.

 

9

От чего зависит исход сражения? Разве только от соотношения сил?

Известно, что успех, в первую очередь, предопределяется разумом и талантом командующего, не в меньшей мере зависит от «духа войск», не учтенного ни диспозицией, ни сводками штабов, а то и от настроения солдат в зависимости от того, наступают ли они или обороняются, желают боя или же уклоняются от него... Но каждый военачальник знает, что нередко успех или крушение в полной мере определяет случай, нелепый, странный, возникающий как бы из ничего, прямо в бою, либо в канун боя, когда трудно уже что-либо поправить.

Перед рассветом едва задремавшего командарма подняли по тревоге. В полевой штаб вернулся раненый, едва живой сотрудник штаба, посланный связным в группу Городовикова, и доложил, что под Чертомлыком их ожидала засада, весь конвой перебит, он спасся чудом, и чудом же пакет с приказом не попал в руки противника...

— Под каким Чертомлыком?! — сразу же сорвался Миронов. — Вам куда приказывали доставить приказ?!

— В Чертомлыкские хутора, — дрожа от усталости и страха, сказал связной. — Но проводник из местных селян сказал, что так короче...

— Так короче к ревтрибуналу! Это же разные адреса! Он где, проводник?! Ему лично было сказано: не в Чертомлык, а на хутора!

Связной доложил, что проводник погиб вместе с охраной. Измены, возможно, не было, но осложнение было столь велико (группа Городовикова теперь, по сути, изолирована), что командарм приказал отдать под суд как связного, так и начальника связи армии.

Утром пришлось затянуть время атаки, а это привело к тому, что противник ударил первым. Ночью там подошли подкрепления. Объединенная группа из трех кавдивизий под командованием генерала Бабиева бешеной атакой обрушилась на Шолохово, выбила оттуда 1-ю стрелковую и 21-ю кавдивизию. Одновременно другая группировка Врангеля вновь ударила в стык 2-й Конной и 6-й армий, потеснила Отдельную кавбригаду Саблина и 52-ю стрелковую дивизию. Весь красный фронт снова перешел к обороне. Сведений от Городовикова все не было.

Медлить было уже нельзя. Миронов сам бросился к 21-й дивизии, на полном карьере приостановил отход бригады Текучева, повел в рубку... Огонь артиллерии с обеих сторон достигал ураганной силы. Врангелевская конница была ошарашена дикой, полубезумной атакой только что отступавших красноармейцев, дрогнула и замерла в нерешительности...

Осколочный рванул прямо на пути командарма, крупный осколок разворотил грудину взвившегося коня. Миронов по привычке выхватил носки сапог из стремян и полетел наземь, рядом с кричащим в агонии конем и убитым насмерть бойцом охранения.

— Коня! — закричал он чужими, посиневшими от контузии губами.

Начдив Лысенко, следовавший обок с командармом, потирал рукой зашибленную, больную еще от прошлых ранений голову. Держал коня в поводу, смотрел с деревянной улыбкой на уцелевшего командарма.

— Живы, товарищ... Филипп Кузьмич?..

— Коня, черт бы... вас всех... Минуты уходят, Лысенко, слышишь?

— Коня командарму! — кричали где-то в стороне, в десятке сажен. Время растягивалось до тоскливой одури, как в мучительном сне. У ног Миронова, мелко вздрагивая, издыхал окровавленный конь.

— Что-то они... примолкли там... — сказал рвущимся от волнения голосом Лысенко, глядя вперед, туда, где творилось главное столпотворение атаки. — Что-то они ждут вроде бы, белые...

Чуть слышно отдалась в ушах дальняя канонада с северо-востока.

— Слышите, Филипп Кузьмич?..

— А то! Победа, Михаил, — сказал Миронов, хватая Лысенко за плечи и прижимая, словно младшего брата, от великой радости. — Победа! У Городовикова получили наконец-то приказ, аспиды!

Подвели заводного коня, командарм, не чувствуя потрясения от контузии, вновь вскочил в седло. Держа обнаженный клинок вдоль стремени, изо всех сил сдерживал в себе азарт этой решающей нынешний бой атаки, говорил сорванным голосом, почти что хрипел:

— Братцы мои, умоляю: только вперед!

Скакали ординарцы и вестовые с приказом атаковать, не отпускать противника, лишить маневра и отдыха.

По левому флангу с диким воем пошла в атаку излюбленной казачьей лавой резервная бригада Аккнфия Харютина. Сшиблись с белыми в полуверсте. Миронов приказал перевести огонь батарей, бивших прямой наводкой, вглубь порядков противника, упредить их отступление, бить по тылам.

— Текучев ранен! — донеслось справа.

Миронов подозвал своего пору чепца Качалова, бывшего у Жлобы когда-то начальником штаба корпуса. Сказал уже с явным спокойствием, понимая, что главное в этом бою сделано:

— Владимир Яковлевич, кажется, Текучев ранен, подмените его в бригаде, пожалуйста. Шолохово надо вернуть во что бы то ни стало.

Качалов, нудившийся в порученцах, бросился выполнять приказ. Бригада Фомы Текучева ждала сейчас больше всего моральной поддержки, слов командарма...

Вместе с Отдельной бригадой Урицкого конники пошли во фланг генералу Бабиеву.

Миронов смотрел в бинокль, рядом теперь был только член РВС Дмитрий Полуян, все остальные командиры связи были в частях.

— Дмитрий Васильевич, посмотрите в бинокль: не кажется ли вам, что 1-ю стрелковую нам лучше вывести из боя, она только связывает маневр конницы?

Полуян брал теплый от руки Миронова бинокль, смотрел с кургана в ту сторону, куда указывал командарм. Ничего, по сути, понять не мог в мельтешении людей, лошадей, дыма, скользил взглядом по туманному горизонту. Удивлялся странному характеру Миронова, каким-то неестественным перепадам настроения. С одной стороны — почти театральная история, нашумит, накричит, натопает, глядь — опять холоден, как лед, расчетлив до мелочей, спокоен, как будто уже выиграл дело. Черт его поймет, этого заговоренного от пули и осколка человека!

— Пожалуй что следует отвести, — кивнул Полуян, возвращая бинокль. — Бабиев может, отступая, вырубить ее...

Миронов не слышал. Записывал на клочке бумаги боевой приказ о выводе стрелковой дивизии из боя. Передал подскочившему ординарцу и велел доставить лично Афонскому.

На северной окраине Шолохова пыль поднялась столбом. Это 2-я Блиновская как будто услышала молчаливый зов своего отца-командира, прорвала наконец-то фронт белых с той стороны, от Чертомлыкских хуторов, летела на выручку. Сказывалась подготовленность, школа бойцов.

— Ну молодец Рожков, ну молодец, окаянный заамурец! Слышишь, Дмитрий Васильевич, как они начали их шматовать?! Как собаки медведя! Теперь пошло-поехало, во вкус входят красные казачки, орлы мои боевые!

«Сейчас расплачется, никак не иначе... — с непонятной издевкой хмыкнул Дмитрий Полуян, еще не поверивший в успех дня. — Нет, определенно задергал себя человек до психической болезни!..»

Бой разворачивается к северу.

Принесли сообщение: село Шолохово — наше, беляки бегут, на окраине села разрывом снаряда убит генерал Бабиев...

Миронов снял с горячей головы серую папаху и, оправив сникшие усы, вытер прохладным курпеем лоб. Полуян видел, что командарм испытывает непреодолимое желание перекреститься.

Белая конница откатывалась к станции Ток. Обрубая постромки, бросала пушки, пулеметные тачанки с перебитой прислугой и лошадьми. На пути валялось обозное имущество, винтовки без затворов.

Миронов приказал вести преследование до полной темноты, и лишь в глубоких сумерках трубач заиграл отбой атаки.

Все чувствовали, что победы еще нет. Завтра — каждому ясно — Врангель вновь попытается на этом рубеже вернуть инициативу в свои руки.

— К утру всю армию сосредоточить у Шолохова, для атаки, — сказал Миронов и ушел вздремнуть час-другой, стряхнуть тяжкую усталость.

Всю ночь мучили кошмары, со всех сторон шли валом чужие полки, оголтелые бородачи с пиками, как в восемнадцатом, под Секачами. Он пытался маневрировать, отводить части, брать зарвавшихся в «вентерь», но сила все же ломила вражья, спасения не было. «Мало сабель в конармии, мало, как ни вертись, а большого урона не миновать... — скребла в глубине души потаенная мысль. — Но, может быть, есть какой-то выход? Может быть, и у противника «глаза велики от страха»? Какой у них расчет на завтра? Атаковать? Расширять правобережный плацдарм? Это бесспорно. А какие опасения? Есть ведь и у них опасения на завтра?»

Опасение у Врангеля было, и большое. Он должен был уничтожить Миронова и смять левый фланг 6-й армии красных именно завтра, 14 октябри, до подхода 1-й Конной! Упредить, не дожидаясь огромной и сметающей все на пути конницы Буденного!

Все верно.

Значит, они ее ждут со дня на день, конницу Буденного?..

Что-то такое неясное, но уже веселящее душу неожиданной находкой мелькнуло в сознании, и Миронов в первый раз за эти сутки усмехнулся. Нашел, отыскал никому неведомый резерв, и, засмеявшись, кивнув кому-то с вызовом и хитростью, провалился в короткий, сладкий сон-забытье. Душа, усталая и сникшая, вновь как бы расправляла крылья...

...Густой осенний туман, скрывавший местность и построения конармии, с восходом солнца начал рассеиваться. Миронов, чисто выбритый, в новой шинели с красными петлицами-«разговорами», со своей серебряной шашкой, объезжал выстроенные части, поздравлял с одержанной вчера победой. Горяча рыжего, белоноздрого дончака, норовившего пробить передним копытом подмерзшую корку грязи, Миронов вставал на стременах, кричал высоким привычно-митинговым голосом:

— Товарищи красные бойцы-кавалеристы! Орлы революции! Сегодня великий исторический день нашего торжества! Сегодня красное знамя рабочих и крестьян празднует свою победу, оно будет гордо реять над нами в сокрушительной атаке... и, завидев его издали... сердце «черного барона» сожмется от страха! Сегодня мы схватим его за продажное, белое горло и задушим... раз и навсегда!

Комбриги стояли в седлах с омертвевшими, усталыми лицами, хотели верить в пророчество командарма. Кони устало всхрапывали, меняли ногу. Марево истаивало, солнце, поднимавшееся из-за холмов, сбивало прямыми и острыми лучами слезинки росы с пожухлых, перетоптанных трав, зажигало кровавым светом ниспадавшие полковые стяги, узкий кумач эскадронных значков.

— Умереть, но добить нынче лютого врага Красной Республики! — Миронов выхватил свой именной клинок и вознес сверкнувшую сталь над головой. — Зову вас на победу и славу, братцы мои, зову к упорству, беспощадной удали ради близкой победы! За землю и волю, за красное знамя на всей земле... вперед!

Бойцы выпрямлялись в седлах, подбирали поводья. Заодно пружинили ноги, проверяя крепость и длину выпущенных стремянных путлищ, съедали глазами командующего, и великая отвага начинала теснить изнутри их души. И знал каждый, уверился за неделю прошедших боев: с этим командармом их никто не победит, не стопчет копытом, не застигнет сверху.

Оба члена Реввоенсовета, Макошин и Полуян, стояли в седлах по бокам командарма, завпоармом Яков Попок непривычно горбился в седле, а чуть в стороне — начальник полевого штаба Тарасов-Родионов и личный порученец командующего, тоже бывалый конник Владимир Качалов — все воздели над собою блестящие клинки, кричали «ура!». Всем было приказано стать в строй.

«Сразу ли начинать главный маневр или в разгар боя? — мучительно соображал Миронов, оглядывая местность. — Когда лучше показать свои резервы? Сейчас или после? В этом весь секрет...»

— В атаку, товарищи, по диспозиции, — махнул он рукой. Боевая 21-я развернулась лавой и пошла карьером на опорные села белых Марьинское и Грушевку. По пути вырубила в короткой атаке заставы под Усть-Каменкой и колонией Николай-Таль. Подоспевшая бригада Саблина, от 6-й армии, взяла в работу левый фланг противника. Отдельная кавбригада Семена Урицкого залегла было под жестоким пулеметным огнем, но батареи красных накрыли пулеметный рубеж, а вылетевший на передовую позицию помкомандарма Городовиков поднял бригаду в атаку пешим строем, повел в штыки. С фланга заходил его резервный эскадрон...

Тут не было сумятицы, была хорошо обдуманная и умело проводимая военная операция, которая сама по себе могла подавить воображение командиров на той стороне. Творилось что-то небывалое и почти немыслимое: та ли конница нынче у красных, что такое произошло с нею за две-три недели?

По три-четыре раза сходились в рубке с белыми лавами бригады Лысенко. Тяжесть была страшная, урон велик, но не падали духом бойцы, вновь шли в атаку. А свою возлюбленную Блиновскую дивизию Миронов еще не выпускал в дело, держал в резерве.

Полевой штаб армии был вынесен на высокий курган, почти над самой линией фронта. Без помощи бинокля великолепно просматривалась вся окружающая равнинная местность. Солнце поднималось, видно было, как от Марьинского шли подкрепления к белым, рысила конница — как видно, последние сотни...

Вызвали к телефону.

Звонил лично начальник штаба фронта Иван Христианович Паука, спокойный, вяловатый военспец.

— Командующий фронтом просил передать, что противник с утра бешено атакует каховский плацдарм па левом берегу, следует ожидать прорыва вновь на фланге 6-й армии. Поэтому просим обратить особое внимание на Грушевку и теснее связаться с флангом Авксентьевского... Самые решительные действия конармии могут спасти положение! Бригаду Саблина, по-видимому, следует вывести в резерв на стыке, армий!..

«Даже Паука поднял голос! Видимо, под Каховкой и в самом деле горячая обстановка...»

— Передайте командующему фронтом товарищу Фрунзе, что его указания приняты к решительному исполнению, товарищ начальник штаба, — сказал Миронов. — У меня все.

— А как... вообще, Филипп Кузьмич? — помедлив, спросил Паука.

— Ничего, Иван Христианович, — сказал Миронов. — Бешено атакуют, но это, думаю, их последние атаки. Сейчас начинаю главную свою операцию с участием резерва.

— А у вас есть еще и резерв? — в трубке послышался невеселый смешок и вздох.

— Да. Имеем... на крайний случай, Иван Христианович...

— Ну, с богом, как говорят, Филипп Кузьмич...

Дали отбой связи.

Миронов дал команду вывести на исходные рубежи, к двум невысоким холмам впереди, резервные бригады Блиновской.

— Позвать комбригов!

За шумом и гвалтом ближнего боя, взрывами снарядов, пулеметной трескотней и за десять шагов никто бы не расслышал тех указаний, какие давал командарм своим резервным бригадам. Что касается штабных и адъютантов, то они немало удивлены были, что комбриги, до того бывшие в мрачно-сосредоточенном настроении, вдруг заулыбались, закивали папахами, а Никифор Медведев, комбриг-1, даже гулко захохотал, откинувшись в седле. И с места бросил жеребца в карьер, к своей непобедимой казачьей братве.

Командарм и штаб взяли к глазам бинокли. Но и было ж на что посмотреть впереди!

Пока третья бригада из Блиновской в шальном намете полетела на помощь Лысенко, первая и вторая начали вдруг странные занятия по конной маршировке и перестроениям вокруг ближних курганов. Любо было видеть этот парадный марш эскадронов, распущенных взводными колоннами на дистанции, с красными знаменами и даже оркестром. Каждая бригада шла почему-то на самую вершину холма (по-видимому, лишь для того, чтобы командиры могли хорошенько рассмотреть впереди поле сражения) и на быстрой рыси спускалась на той стороне. Но, затерявшись в кустах, у подножия, эскадроны незаметно возвращались по окружности холма в исходное место и возобновляли новый марш к вершине...

— Что они делают? — спросил Полуян, глянув на Макошина.

Макошин едва заметно пожал плечом и усмехнулся:

— Какая-то карусель вокруг кургашков... Дайте закурить.

— Да, веселая минута! Закрутили донцы-молодцы, как в песне... — вновь усмехнулся Макошин. — А между тем уловка неплохая, Дмитрий Васильевич. Вы только представьте, какая картина открывается теперь с той стороны, от Днепра. Ведь противник видит эти курганы и непрерывное течение конницы, лавы за лавой... А?

На вершины холмов вслед за четырьмя эскадронами вылетели еще четыре. Спустя несколько минут — снова, эскадрон за эскадроном, несчетно. С широкими флагами, с эскадронными значками на пиках, вовсе без пик и флажков, но с медными трубами оркестра впереди... Если смотреть с низины, от Днепра, то этим конным массам и вправду не было конца!

— Теперь смотрите в бинокль, Дмитрий Васильевич, — сказал Полуяну смеющийся Макошин. — Боюсь, что с белыми вам сегодня встретиться лицом к лицу не придется. Хотя и готовились мы с вами к настоящей рубке!

— Да. По-моему, там какое-то смущение, — не очень уверенно проговорил Полуян и стал проворачивать меж трубок бинокля регулятор четкости.

Миронов подозвал начальника политотдела армии и сказал, протягивая заготовленную здесь же телеграмму:

— Товарищ Попок, прошу вас лично доставить эту телеграмму на узел связи для командующего фронтом. Очень важно. И срочно. Прочтите текст здесь же на всякий случай...

В телеграмме говорилось:

Вторая Конная выполняет смой революционный долг и ждет дальнейших приказаний Республики. Есть уверенность и надежда выбросить противника на левый берег Днепра. Бой продолжается.

Миронов. Макошин. Поилуян.

Начальник политотдела с конвоем выехал к ближнему селению. Миронов же потребовал коня и с резервным Заамурским полком пошел сам в конную атаку.

Белые бежали. В долине раздался вопль: «1-я Конная пришла! Разворачивается для атаки!» и начался панический отход по всему фронту. Три вражеских кавдивиаии стоптали и повернули за собою две пехотных. Пошла неудержимая и ужасающая рубка бегущего противника. Артиллерия между тем била шрапнелью с хорошим упреждением, доставая даже тех, кто уже скрывался в плавнях, в густоте камышей.

ДОКУМЕНТЫ

Донесение в РВС Южного фронта

14 октября 1920 в.

Правый берег Днепра и Каховский плацдарм спасены. Корпус генерала Барбовича, поддерживаемый 6-й и 7-й пехотными дивизиями, разгромлен. После семичасового упорного боя на линии сел Марьинское — Грушовка — Покровское противник в беспорядке бежал к переправе у села Бабина... Пока сведений не имею, но убежден, что только жалкие остатки ушли на левую сторону.

Жду указаний. Миронов

Ходатайство РВС 2-й Конной в РВС Южфронта

Прошу срочного разрешения украсить грудь доблестного начдива 2-й кавалерийской т. Рожкова орденом Красного Знамени и ходатайствую о награждении начдива 21-й т. Лысенко, как имеющего таковой, — золотым портсигаром за боевые подвиги 13 — 14 октября.

Командарм 2-й Конной Миронов

Член РВС Макошин.

Фрунзе мучила старая язва желудка, обострявшаяся в дни, подобные нынешним, когда все силы были на пределе, не было ни сна, ни отдыха. Запаздывали эшелоны с пополнением, боезапасом, провизией для бойцов, плавсредствами для форсирования Днепра... Затяжные, с переменным успехом бои в течение целой недели могли истомить и здорового человека. Под Каховкой лезли на Блюхера новые, несокрушимые, окрашенные в рыжий «колониальный» цвет английские танки. 13-я Уборевича никак не могла взять инициативу, разбегалась под ударами вражьей конницы, либо погибала с мужеством и проклятьями, на Миронова ударили с двух концов вдвое и втрое превосходящие силы. Казалось, что фронт Южный будет смят, ждали на подмогу 1-ю Конную. Но вот что-то случилось на позициях решающее, пришел наконец-таки успех! Миронов сумел все же выйти из тяжелого положения, смял неприятеля. Гонит в плавни, в болото! Отбил у них всю артиллерию!

Боли, мучившие комфронтом в эти дни, держали его в штабе, не мог выехать в Апостолово, к конникам. По вечерам с ним по обычаю засиживался Гусев, вспоминали прошлое, каторгу и ссылку.

В этот раз, после составления подробного доклада в ЦК, Ленину, Гусев просмотрел бегло представления из армейских штабов о наградах особо отличившимся и посмотрел на Фрунзе:

— Начдива Рожкова, как просит штарм-2, наградим и комбрига Журавлева из 6-й, разумеется, тоже наградим. Но ведь надо и самих командармов не забыть, полагаю?

Фрунзе достал из ящика стола еще два наградных документа. Сказал, держась за правый бок:

— Сегодня... Иван Христианович уже изготовил листы на Миронова и Авксентьевского. Учли результаты боев. Оба заслуживают орденов Красного Знамени. Я подписал и прошу засвидетельствовать согласие Реввоенсовета фронта. Но тут вот такое дело еще... Письмо из РВС Республики, от самого, — Фрунзе, крепясь, попробовал квело и надменно усмехнуться. Он не терпел Троцкого ни вблизи, ни на расстоянии.

— И что? — спросил Гусев. Глаза прятались за большими стеклами очков, в которых пламенели огоньки ночной лампы.

— Прочти. Требует сместить именно этих командармов.

— Ну да? — хмыкнул Гусев.

— Именно сейчас. Не нашел ничего лучшего...

— Так в чем дело?

— Авксентьевского хочет послать командармом-16, на запад...

— Отчего же не Миронова? — засмеялся хмуро Гусев, — Один раз он его уже отсылал в 16-ю, это всем нам дорого обошлось. А теперь?

Сейчас он на место Миронова придумал поставить... Ворошилова, — сказал Фрунзе. Как будто в 1-й Конной и делать нечего!

Гусев подумал собранно, прикинул все за и контр, выругался:

— Знаешь что? Пошли лучше ужинать. Ну его к черту! А наградные давай подпишем!..

 

10

Собственно говоря, что же получается? Там, на юге?

На столе перед глазами Ленина появились почти одновременно две телеграммы с Южного фронта, от 13 и 15 октября, но совершенно исключающие одна другую.

Телеграмма главкома Каменева была, по сути, панической: «Мы только обороняемся, инициатива полностью в руках противника...» — но следом за нею принесли чуть ли не парадную реляцию Фрунзе:

№ 17/УД-С

По телеграфу

15 октября

С рассветом 8-го переправой на правый берег Днепра у Хортицы своих лучших ударных частей Врангель начал выполнение большого стратегического плана, сулившего при удаче полный разгром нашей ударной группы и делавшего его хозяином всего Черноморского побережья.

В результате семидневных ожесточенных боев по всей линии фронта план этот ныне потерпел полное крушение.

В районе Марьинское, Грушевка, ст. Ток нами разбиты три кавалерийские дивизии и две пехотные, и противник в панике начал отход на левый берег Днепра, неся большие материальные потери.

...Эта неудача, несомненно, является началом крушения Врангеля...

Поступила к тому же почта с представлением к награде командармов Миронова и Авксентьевского.

Что же, в самом деле, произошло там, и что скрывалось за столь странным совпадением исключающих друг друга телеграмм? Никто, знающий главкома Каменева, не мог бы допустить мысли, что он в своем донесении продемонстрировал слабое понимание складывающейся в этом районе стратегической и тактической обстановки. О Фрунзе и говорить нечего: он докладывал о результатах сражения и ошибиться не мог. Значит, там действительно произошло нечто невероятное, из ряда вон выходящее?

Безусловно, хотелось бы знать подробности с юга, но сам Каменев еще не приезжал, Троцкого же, как водится, в нужную минуту не могли сыскать. Владимир Ильич поэтому пригласил Калинина, который собирался выезжать с агитпоездом «Октябрьская революция» на Южный фронт и знал многое.

Некоторое время говорили о предстоящей поездке, затем Владимир Ильич подал оба телеграфных донесения собеседнику в руки и как бы затаился в позе любопытствующего, ожидая впечатлений от Всесоюзного старосты. Калинин читал медленно, вдумываясь в смысл, прикидывая что-то, но не спешил с ответом.

— Сравните даты отправки, — подсказал Ленин.

— Так ничего удивительного! — блеснул очками Калинин, откладывая на край стола военные сводки. — Там битва шла целую неделю, с переменным успехом, «весы» качались довольно резко, так что заранее никто бы не мог предсказать подобный конец: противник уничтожен, вся артиллерия его завязла в плавнях и теперь ее вытаскивают на сухое место. Этот Миронов... просто невероятный командир, оказывается! Фрунзе его представил к награде, говорят.

— Да. Его и Авксентьевского. У вас откуда сведения? — спросил Ленин, имея в виду подробности боев, сообщенные Калининым.

— Макаров, казачий наш комиссар, только вчера говорил с кем-то из Харькова и сразу же рассказал мне, — сказал Калинин. — Там все смеются, между прочим: такой тактический ход выдумал Миронов!

— Смеются — это хорошо, — кивнул Владимир Ильич с усмешкой. — До последних дней в Харькове все ходили грустные... И от их реляций все больше плакать хотелось... Так что же Макаров рассказывает? Кстати, не пригласить ли его к нам, если сведения у него из первых рук?

— Владимир Ильич, я его беру с собой комиссаром поезда, так что сейчас вряд ли мы его сыщем. Много всяких мелочей перед отправкой.

— Хорошо. Слушаю вас.

— Смеялся Макаров оттого, что прием психологического воздействия Миронов применил старый и, говоря прямо, банальный, который, по зрелому размышлению ума, никак не мог вроде бы привести к желаемому эффекту. Но, как видим, все получилось наперекор здравому смыслу... Говорят, еще во время русско-турецкой кампании один казачий генерал — кажется, Лошкарев! Да, точно так Макаров назвал: Лошкарев! — придумал такой маневр. Первым подойдя к исходным под Плевной и не обнаружив пехоты генерала Гурко, которая запаздывала, применил то же самое. Ложную демонстрацию войск... Момент упускать нельзя было, следовало с ходу атаковать турок, поэтому этот Лошкарев и должен был изобразить подход к крепости несметного войска...

— И каким же образом... он? — явно заинтересовался Ленин.

— Несколько казачьих полков пущены были через вершину горы, в виду неприятеля. Затем они же незаметно возвращались у подножия той горы и вновь всходили на вершину. Со знаменами и пиками. Получалось зрительно, со стороны оборонявшихся, что силы подошли несметные. Турки упали духом и сдали крепость.

— Великолепно! Надо это хорошенько продумать и запомнить! — засмеялся Владимир Ильич и от удовольствия даже потер ладонями. — И напрасно вы считаете, что у Миронова был риск в повторении приема! Недаром говорят, что за новое у нас часто принимают хорошо забытоё Старое. Не так ли?

— Для белой конницы все эти приемы, все эти выкрутасы фантазии не новы, вот в чем вопрос, — объяснил Калинин. — Миронову все сошло с рук по той причине, что он прекрасно учитывал фокус момента, фактор времени! В этом все дело! У Врангеля даже в приказе особо указывалось: уничтожить 2-ю Конную немедля, до подхода основных красных сил, в первую очередь Конной Буденного! Они и ждали с опаской, разумеется, этих главных сил! Боялись, спешили! В этом секрет.

— Великолепно! И — архиинтересно, Михаил Иванович! — снова засмеялся Ленин. — Надо хорошенько прославить этот подвиг Южного фронта в нашей печати и, конечно, оперативно, быстро наградить особо отличившихся. В первую очередь и командарма 2-й Конной. Предстоят новые бои на полное уничтожение Врангеля, надо поднять дух кавалерии.

Ленин положил телеграфные донесения в папку и продолжил мысль:

— Фрунзе так и считает: Конную Буденного, с ее подходом, поставить в тылы Врангеля, от перешейков, чтобы взять всю армию белых в кольцо и уничтожить. Чтобы не пришлось брать крымские перешейки с бою... Расчет великолепный, если, разумеется, успеет подойти Буденный. Он еще в пути, где-то между Бердичевом и Бориславом...

Оба посмотрели на карту, оценили расстояния, затем Калинин сказал:

— Награды я буду вручать сам, в этой поездке. Чтобы не возникло какой-либо заминки... как в прошлый раз с Мироновым. Он ведь уже награждался однажды, но, по-видимому, даже не знает об этом.

— То есть? О чем не знает? — правая бровь Ленина поднялась и замерла в удивлении.

— Недавно обнаружилось, что один из первых орденов Красного Знамени, третий по порядку присуждения, предназначался Миронову, но своевременно не был вручен из-за путаницы. Пропустили фамилию Миронова.

— Как же это? Свердлов наградил человека без фамилии?

— Сказано было: «командира Усть-Медведицкой красной бригады товарища Филиппа Кузьмича...» И все. Девицы в секретариате у нас все больше француженки, Владимир Ильич, приняли отчество за фамилию, как видно...

— Именно. У нас это случается нередко, к сожалению! — нахмурился Ленин. — Это, представьте себе, вопиющее безобразие! И что же, орден так и не был вручен?

— Конечно. И досадно то, что орден-то в высшей степени заслуженный! Бригада Миронова тогда охраняла протяженный участок железной дороги под Царицыном, там шли эшелоны с хлебом для Москвы и Петрограда.

— Вопиющее безобразие, — повторил Ленин.

Калинин поднялся и сказал, отходя к двери:

— Человек он, как видно, не обидчивый, делу служит, а не самолюбию. К орденам же у него своеобразное отношение, Макаров сказал, что у него было восемь царских боевых орденов за храбрость и тактический ум.

— Восемь? — поднял голову Ленин с некоторым изумлением.-— И такой офицер не раздумывая пошел в революцию?.. А вы, Михаил Иванович, между прочим, воздержались на политбюро, когда мы решали его судьбу после Саранского недоразумения. Так, кажется?

Калинин хитро сощурился, не отнимая руки от двери.

— Наверное, меня тогда не так поняли, Владимир Ильич. Я воздержался, полагая, что этого казака следует направить на военную работу, на более высокую должность, тогда как вы настаивали на другом. Я не мог упорствовать, тогда голоса разделились бы поровну. Да было и не совсем удобно поддерживать «левую» сторону...

— Ах так! Ну, спасибо, — засмеялся Ленин. — Но представьте себе, что именно в тот момент Миронова никак нельзя было возвращать под начало предреввоенсовета, мы бы могли его попросту потерять. Пришлось тоже сделать этакий тактический ход...

— Теперь я в этом разобрался, — сказал Калинин.

— Счастливого вам пути, Михаил Иванович! И передайте от меня, пожалуйста, личный привет героям-конникам Миронова и, разумеется, самому Фрунзе. Теперь я верю в большой и скорый успех на Юге!

...Приезд Калинина на фронт для командарма Миронова явился в некотором роде спасением, ввиду назревавших осложнений со штабом фронта, попыткой его уклониться от выполнения боевого приказа...

Уж так не хотелось Миронову выполнять «сломя голову» директиву о форсировании Днепра немедленно, «на плечах отступавших войск противника», прямо по захваченному у Никополя понтонному мосту! Не хотелось по многим причинам, из которых главной была — усталость и истощенность армии после тяжелых рубок. Понтон под Никополем был порван в трех местах, середину вылавливали ниже по течению, следовало наводить переправу заново, и эта переправа сразу же стала пристрельной точкой для белой артиллерии. Ни специальных команд для наведения другой, новой переправы, ни подходящего инженерного имущества для этого в хозяйстве конармии пока не было. Вплавь же глубокой осенью Днепр взять нельзя...

Сам Миронов считал, что под Никополем стоило лишь демонстрировать попытки переправы малыми силами, чтобы в ином, неожиданном для Врангеля, месте перебросить мост. Уже разосланы были разведчики и местные жители вниз по Днепру, чтобы найти брод, подходящее место. Но кроме всего прочего, был еще один тайный довод в пользу некоторого промедления, который Миронов не мог высказать открыто никому, таил про себя. Довод этот заключался в том, что не стоило вообще теперь класть людей и лошадей под прямой наводкой чужих пушек, на шаткой переправе, до выхода конницы Буденного в тыл Врангеля. Ведь совершенно ясно: как только Буденный «опечатает» перешейки Крыма (переправившись, кстати говоря, совершенно беспрепятственно у Каховки), так вся масса белых бросится без боя от Днепра к югу, к Сальково и Чонгару, и только тогда-то 2-я Конная мигом должна быть на левом берегу, «на плечах отступающего противника». Тогда! А сейчас надо готовиться, искать мели, броды, чтобы после гнать плоты и лодки на шестах, крепить понтоны. Горячность тут ни к чему.

Но эти доводы никого не интересовали, победа под Шолоховой прямо кружила головы. Штаб фронта торопил, в оперативное подчинение Миронову теперь передавалась вся ударная группа Федько — 3-я и 46-я стрелковые дивизии и Отдельная кавбригада Кицука. Только вперед, только на ту сторону!

Вечером 19 октября Миронов говорил по прямому проводу с Фрунзе. Он доложил, что обнаружено очень удобное место около села Верхне-Тарасовского, с лесистым островом почти на середине реки, причем одна, правая протока глубокая, с протяженной дамбой, а левая — очень мелкая, фактически брод, не более полутора аршин глубиной, которую можно преодолевать без больших затруднений даже с артиллерией. Начаты-де уже подготовительные работы, там сосредоточена полностью 16-я кавдивизия...

— Я прошу отсрочить переправу, товарищ комфронта, хотя бы до 24 октября, — сказал Миронов. — Слишком ранний срок моей переправы по сравнению с днем общего наступления может поставить армию в весьма тяжелое положение. Противник, никем не отвлекаемый на других направлениях, свалится на нее всею тяжестью своих резервов и будет, конечно, трепать ее прежде времени по частям...

Было некоторое волнующее затишье на том конце провода: Фрунзе и сам не любил опрометчивых решений...

— Хорошо, — сказал он, — если потребуется отсрочка для окончания устройства переправ, то таковая может быть дана... — еще подумал, с паузой, и повторил сроки тяжелеющим от напряжения голосом, — но... отнюдь не позднее 24 октября. Имейте в виду, товарищ Миронов, что на вас и на вверенную вам армию возлагается целиком ответственность за успех всей операции.

Миронов вздохнул с облегчением: и это «хлеб»! За трое суток дивизия Волынского спокойно подновит дамбы, устроит мосты под Верхне-Тарасовским, дивизия Федько сосредоточится под Никополем, у старых переправ, и отвлечет на себя внимание противника... Белые должны там сосредоточиться крупными силами. И тогда-то 16-я Волынского бросится через водную преграду, форсированно зайдет с фланга и тыла и утонит всю вражью группировку на глазах красных пехотинцев Федько! Чтобы они, молодые бойцы, видели, как орудует на просторе 2-я Конная!

Главное теперь — достать побольше красной материи, каждому взводу и эскадрону идти с большим знаменем, потому что атаки в дальнейшем начнутся встречные, на рассечение и охват белой конницы, важно своих не порубить... Интенданты забегали, кинулись в Борислав, Александровск, оголили все столы в ревкомах, крытые кумачом, реквизировали частные лавки, кто-то уже выдвинул идею красить в кумачовый цвет обыкновенные простыни...

Все же готовились к переправе на 24-е, хотя, по разумению Миронова, и это был преждевременный срок. И вдруг — как по мановению волшебной палочки — новый приказ: переправу временно, впредь до особого на то распоряжения, приостановить...

Везло Миронову в Таврии до чрезвычайности!

Оказывается, приехал на фронт с агитпоездом сам Всероссийский староста, Михаил Иванович Калинин. Длинный состав классных вагонов на всех парах шумел по уныло-серой, вылинявшей степи меж Синельниковом, Александровском и Никополем, и здесь уже выстраивались для встречи сводные эскадроны и полки героев из 21-й Лысенко и 2-й Рожкова. Стояли при знаменах и духовом оркестре для приветствия красного президента и получения наград революции.

Да, везло в эти дни Миронову, как никогда. Буденнонские кони уже ржали под Бориславом, сосредоточивались у Каховской переправы. Все складывалось счастливо, с удивительной целесообразностью, как будто он сам командовал всем ходом операции на Врангелевском фронте, от Мелитополя и Синельникове до Апостолово и Борислава...

Классные вагоны, обшарпанные и серые, расписаны и обляпаны яркими красками, разводами вьющихся знамен, зубцами шестеренок и колес, языками хищного пламени — так оформили художники агитпоезд. Во всю длину штабного вагона кричащая пляска неровных, прыгающих букв:

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПОЖАР МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ!

В этом вагоне прибывают Калииин и Макаров.

Встречают Макошин, Полуян и приехавший из Харькова товарищ Гусев. Миронов во главе конного строя, развернувшегося по перрону влево и вправо, замерших по команде «смирно» двух полков из дивизий Красной Рабоче-Крестьянской армии, над которыми витает навечно отвоеванная слава, ужас всесокрушающих атак...

Паровоз еще исходил одышкой и белым паром, как на подножках штабного вагона появился Всероссийский староста Калинин, небольшой человек с лукавым лицом и бородкой клинышком, в очках, за ним теснились Макаров, другие члены агитбригады. И в тот же миг взвились блестящие шашки конников, ахнуло хриплое, торжествующее «ура» в полтысячи глоток. Командарм отсалютовал клинком, соскочил молодо с высокого седла, вестовые подхватили чумбур и придержали коня. Два пальца — к правой брови, под обрез белой папахи. Рапорт Миронова:

— Товарищ председатель Центрального Исполнительного Комитета Советов! 2-я Конная армия приносит торжественный рапорт родной Советской Республике победой над ее врагами! Наглая вылазка барона Врангеля и всей мировой буржуазии в его лице отбита в Заднепровье и будет пресечена повсеместно! 2-я Конная ждет новых боевых приказов своего рабоче-крестьянского правительства!..

Потом говорил Калинин.

Вновь гремело «ура!», кони прядали ушами, просили повод как перед атакой. Миронов вскочил на коня, скомандовал перестроение. Начался парад.

К вечеру Калинин был в расположении 16-й кавдивизии, которой предстояло первой идти через Днепр. Украинское село Верхне-Тарасовское встречало первого гражданина Республики, а с ним и прославленного командарма Красной Армии Миронова.

Снова был парад войск. Свежая дивизия, почти не принимавшая участия в недавних боях, выстроилась вдоль широкой улицы, на пологом скате, лицом к синему, похолодавшему Днепру. Солнце скатывалось к закату, в синей прохладе неба — чистота и простор. Над осенними туманами поймы с той стороны реки, за порыжелыми и частично уже облетевшими сквозными купами займища одиноко и призывно белела колоколенка полузаброшенного монастыря. От заходящего солнца меркло поблескивал в глазах конников серебряный крестик отвергнутой ими веры. И, показывая вздетой в руке шашкой на далекую колокольню, Миронов вновь кричал звучным, командирским голосом:

— Ваша дивизия, товарищи красноармейцы, еще не была в деле, не рубила головы вероломных и жестоких бандитов генерала Врангеля, вы стояли до времени в резерве... (Какой там «в резерве», просто неповоротливый и хитрый начдив Семен Волынский проволынил дважды, не поспел подойти ко времени, успевал лишь к развязке дела. Надо бы судить за это, да время не позволяет! И говорить об этом сейчас тоже не стоит...) Вы стояли в нашем секретном резерве, товарищи, но я уверен и глубоко убежден, что завтра вы не уроните чести героической 2-й Конной армии, первыми займете плацдарм на вражеском берегу, вон у того монастыря, что блестит так призывно за лесом! Не кто иной, вы, героические и неудержимые всадники революции, возьмете Врангеля за горло, чтобы он отдал нам всю Таврию и весь Крым!

Калинин смотрел, щурясь, на далекую колокольню за Днепром, и на его лукавых глазах наворачивались слезы от блеска солнца, от призывных речей Миронова, берущих за душу.

В Апостолово возвращались в автомобиле Калинина. Приходилось спешить, так как сам Фрунзе назначил на семь часов вечера в Апостолове Военный совет фронта. По-видимому, из уважения к успехам доблестной Конармии-2.

По пути Миронов пытался говорить с комиссаром ВЦИК Макаровым, но особенно разговор не связался из-за спешки: все с тревогой посматривали на часы и на закатывавшееся солнце, боясь опоздать к сроку.

Прибыли, конечно, вовремя, но оказалось, что опаздывал поезд, с которым ждали Фрунзе.

Войдя в приемную штаба, услышали в глубине комнат громкий и довольно-таки вольный для серьезного помещения гомон мужских голосов и даже отчаянный хохот, немало озадачивший прибывших.

Миронов с удивлением посмотрел на сопровождавшего его Полуяна и шагнул на гомон.

В большой комнате штаба сидели новый командарм-6 Корк, командарм-13 Уборевич, совсем юный начдив-46 Иван Федько, в углу, за круглым столом, топорщились усы командарма 1-й Конной Семена Буденного, а в самом центре, облокотись, а точнее развались у стола, восседал какой-то штатский товарищ внушительных размеров и потешал всех вольным рассказом... Бросилась в глаза его круглая, начисто бритая голова и круглые, немного навыкате, глаза. Миронов кашлянул, расстегивая «разговоры» шинели, лапнув свежую розетку ордена.

Увидя Калинина, все разом поднялись. Толстый штатский гражданин первым шагнул навстречу и подал руку Михаилу Ивановичу.

— Ах, это вы, Ефим Алексеевич, оказывается, здесь собрали массовку? — усмехнулся Калинин, не очень охотно отдаваясь в объятия толстого человека. Высвободившись, обернулся к Миронову:

— Познакомьтесь, пожалуйста, Филипп Кузьмич... Поэт «Правды» и «Бедноты» наш Демьян Бедный!.. — и отрекомендовал с другой стороны командарма Миронова.

Ручища у Демьяна, как ощутил ее Миронов, была явно не интеллигентская, скорее бурлацкая, не стеснительная. Но уже отчасти и барская, ленивая, шашку такой рукой не удержишь... Старался Демьян показать силушку в захвате, но Миронов легко отобрал у него желание первенства, словно клещами захватив толстое запястье.

— Ого! — сказал Демьян, округлив глаза. — Есть силушка в жилушках, казак, есть!

— Новые стихи читали, что ли?.. — Калинин подходил к каждому из командиров, знакомился, пожимая руки. На каждого смотрели из-за очков лукавые, с прищуром глаза.

— Манифэст барона Врангэля! Уморил нас... — смеясь, сказал с небольшим прибалтийским акцентом Август Корк, недавно сменивший на посту командарма-6 Авксентьевского. — Товаришч Демьян само-лич-но доставил нам послание барона в переводе з немецкаго!

Интеллигентный юноша Уборевич, пряча смех, потупился, начал поправлять пружинку пенсне... Столь же юный Федько открыто улыбался во всю ширь скуластого лица, словно деревенский парняга на уличной потехе. Что выражало лицо Буденного, на отдалении нельзя было понять, но и он, кажется, с удовольствием бы посмеялся еще, подбивая согнутым указательным пальцем концы своих тяжелых усов.

— Так что же? Тогда и мы послушаем, если так интересно? — сказал Калинин, отходя к приготовленному для него креслу. — Почитаете, Ефим Алексеевич?

— Отчего же? Всегда го-тов! — сильно «окая», важничая без меры, согласился Демьян. И, выйдя на середину, стал в некой царственной позе, подняв правую десницу, похожий скорее на Цезаря, чем на Врангеля.

— Итак... «Манифест барона Врангеля»! Свежее, так сказать, создание авторской фантазии! Написано в штабе Южного фронта по листовкам и воззваниям как самого барона, так и его идейного вождя Кривошеина, боготворившего некогда царицу Алису Гессенскую, подругу Гришки Распутина... Они все, как известно, плохо говорили по-русски, картавили...

Читал Демьян громовым голосом и, надо сказать, с выражением:

Вам мой фамилий всем известный:

Ихь бин фон-Врангель херр барон.

Я самый лючший, самый шестный

Есть кан-ди-дат на царский трон.

Послюшай, красные зольдатен:

Зашем ви бьетесь на меня?

Правительстф мой — все демократей,

А не какой-нибудь звиня...

Миронов, до сей поры сохранявший невозмутимость, как хозяин помещения, в котором творилось нечто непонятное ему, покатился со смеху. За ним грохнули остальные... Ломаный язык почему-то потешал особенно Августа Корка, которые сам грешил акцентом и неумелым обрывом окончаний некоторых русских слов. Что касается Вани Федько, то он просто обмирал от удивления и смеха перед столь замысловатым текстом Демьяна. Он дотянулся локтями до стола, распластался над краем, кожаная тужурка горбом взъехала ему на бритый затылок. Гром ко взрыкивал Семен Буденный, не умея сдержать внутренний смех. Только Уборевич усмехался с мягкой, застенчивой иронией и даже краснел отчего-то...

Демьян лоснился скуластым, самодовольным ликом, басил громче:

Часы с поломанной пружина —

Есть власть советский такова.

Какой рабочий от машина

Имеет умный голова?

Какой мужик, разлючный с полем,

Валяйт не будет дурака?

У них мозги с таким мозолем,

Как их мозолистый рука!

Новый взрыв хохота заглушил чтение. И сам Михаил Иванович Калинин как-то застенчиво и смущенно склонился лбом на растопыренные пальцы, пряча глаза. Плечи его мелко тряслись, всклокоченные, вьющиеся волосы прыгали, словно в давней, молодой пляске.

Миронов жевал и проглатывал смех, у него болело, подрезало в скулах. Он разом примирился с этим громоздким, давящим, отчасти самодовольным человеком в своем штабе. Вот он какой, Демьян, вон какая у него российская душа! И никто не сочинит за него подобного «манифеста», никто!

Вы должен верить мне, барону,

Мой слово — твердый есть скала.

Мейн копф ждет царскую корону,

Двуглавый адлер — мой орда!

И я скажу всему канальству;

«Мейн фольк, не надо грабежи!

Слюжите старому начальству,

Вложите в ножницы ножи!»

Еще были там другие слова, про «святую Русслянд» и белого коня («пферд») у стен Кремля, но никто уже не мог ничего усвоить нового, всех обезоружили окончательно эти ножны-ножницы... Все дружно и едино хохотали, вытирая слезы, и Калинин вовсе уж обессиленно и как-то безвольно отмахивался ладонью: «А ну вас, Ефим Алексеевич, право!..»

Удивительное дело — сам Демьян был невозмутим. То ли привык к своему тексту, вжился в образ барона, то ли выручал артистизм натуры, крепкий мужицкий приумок.

Отсмеялись, отблагодарили, Миронов позвал всех в боковую комнату, к самовару. И тут Демьян Бедный признался, что у него почти готово еще одно стихотворение, уже совсем другого смысла, — почти ода! — посвященное как раз мироновским конникам. Но читать рано, потому что стихотворение еще «сырое», «не созрело», как он сказал.

Миронов, конечно, насторожился: не дай бог попасть на острое перо и столь же острый язык баснописца! — но все приступили с настойчивой просьбой прочесть оду. Демьян достал из внутреннего кармана тужурки смятые листки бумаги, шутил:

— Прямо горячее, с пылу, с жару, не обессудьте!.. До блеску еще далеко, один кураж, но закваска уже есть. Вот, значит — экспромтом, в штабе 2-й Конной...

Стихи, по правде сказать, были еще корявые:

По фронтом по всем кочуя,

Насмотрелся я чудес.

Вот и нынче к вам качу я —

Еду, еду, что за бес,

Где же Конная Вторая?

Впереди да впереди!

«Мне ее, — вздыхал вчера я, —

Не догнать, того гляди!»

Трух да трух моя кобыла —

Кляча, дуй ее горой!

Доскакал я все ж до тыла

Конной армии Второй...

Тут поэт сделал гримасу, разведя руками: дескать, какой-то перерыв здесь должен быть, пауза, целое четверостишие, но его пока нет... А дальше уже написано и зачищено:

Целый табор у костров,

Разомлел я, будь здоров!

Спал. И все казак Миронов

Мне мерещился во сне:

Вздев на пику трех баронов,

Он их жарит на огне!

В конце было и вовсе неловкое четверостишие: загорелась, оказывается, у поэта шинель от костра, бойцы, разбудили, смеялись, желали, чтобы скорее от Врангеля «осталась одна зола...» Но все одобрили стихотворение, оно все-таки очень подходило к моменту, всеобщему подъему в рядах армии. Михаил Иванович Калинин порекомендовал читать стихи в красноармейских клубах и на митингах, которые предстоят на пути агитпоезда.

Чаепитие продолжалось. Только поздней ночью прогудел маневровый на станции и оттуда позвонили, что прибыл поезд командующего.

Совещание отложили на завтра, 26 октября. А в полночь прибыл на совещание с громкими песнями конвоя еще один участник — помощник командующего повстанческой армией полубатька Каретник. Сам Махно, подписавший все-таки Старобельское соглашение с красными, не приехал, сказался больным. От общеизвестной двуединой заповеди его «Бей красного, пока побелеет, лупи белого, пока покраснеет!» теперь, по-видимому, оставалась в силе только вторая половина анархической идеи. До времени, разумеется. Закрашивались и задки тачанок с надписью «Не догонишь!» в пользу обновляемых передков с кличем «Не уйдешь!».

Фрунзе наутро решил передать все махновское воинство в оперативное подчинение Миронову...

ДОКУМЕНТЫ

Крым. Из штаба ген. Врангеля

Газета «Военная Россия» № 155

Настойчивые переправы через Днепр в разных местах и сравнительно пассивное положение красных на северо-восточном фланге определенно указывают на сосредоточение крупных сил краевых на правом берегу Днепра, почему днепровский фронт снова приобретает первенствующее значение в предстоящих боях. Этим в некоторой степени можно объяснить и оставление нашими войсками г. Александровска 10 — 13 октября (ст. стиля). При оставлении г. Александровска нами красные не только не оказали давления, но, по сведениям наших летчиков, летавших вчера в 17 часов над Александровском, красные, опасаясь попасть в мешок, еще не занимали города.

Положение по всему фронту устойчивое. Два наших бронепоезда произвели налет в ночь на 7 (20-е) октября на ст. Синельниково, где рассеяли своим огнем пехоту красных и захватили 89 пленных. Бронепоезда красных, не приняв боя, ушли на Павлоград...

ВОЗЗВАНИЕ

Реввоенсовета 2-й Конной Красной армии

к солдатам генерала Врангеля

В боях 30 сентября и 1 октября (13 — 14 октября н. ст.) у сел Шолохово, Грушевка и Марьинское 2-я Конная Красная армия нанесла сокрушительный удар конному корпусу ваших генералов Барбовича, Бабиева, Наумова и др., причем генералу Бабиеву, этому «черту в красных штанах», как его звали в царской армии, свернули голову.

Из опроса пленных солдат и офицеров выясняется, что младший командный состав не прочь сложить оружие, но... боится расстрела, самосуда. <...>

Сейчас в помещении Реввоенсовета повешено отбитое в этих боях черное знамя генерала Шкуро с волчьей головой и надписью: «Вперед, за великую, единую Россию!» Другой эмблемы, как волчья голова, для характеристики генеральской души трудно и придумать. Хищник-волк равноценен хищнику-генералу. Им кровь нужна.

И льется эта кровь трудящихся крестьян, казаков и рабочих вот уже три года во имя хищников-капиталистов. хищников-генералов.

ОФИЦЕРЫ, КАЗАКИ, СОЛДАТЫ Врангеля!

ДОВОЛЬНО КРОВИ!

ОПОМНИТЕСЬ И ВЕРНИТЕСЬ В СЕМЬЮ ТРУДЯЩИХСЯ МАСС!

Как ни тяжело сознание огромного зла, причиненного вами русскому трудящемуся люду, он найдет в себе великодушие и простит ваше заблуждение.

От лица Рабоче-Крестьянской Республики Реввоенсовет 2-й Конной армии призывает вас сложить оружие, прекратить безнадежную для вас борьбу, в которой вы отдаете свои молодые жизни за чуждые вам интересы.

РЕВВОЕНСОВЕТ ТОРЖЕСТВЕННО ОБЕЩАЕТ СОХРАНИТЬ ЖИЗНЬ всем сдавшимся и искренне раскаявшимся офицерам, казакам и солдатам.

Казаки и солдаты, обманутые братья наши, одумайтесь, опомнитесь! Не «великая, единая Россия» генералов Врангеля, Шатилова, Абросимова, Барбовича, Наумова, Богаевского и др., зовет вас великая Россия рабочих и крестьян, Россия трудящихся кричит: «Дети, вернитесь домой!»

Помните, что Врангель, сидя в Севастополе, уже поглядывает на английский пароход, чтобы удрать за пределы «великой, единой России». Куда поедете и побежите вы?!

Последний раз обращаемся к вам с призывом: СЛОЖИТЕ ОРУЖИЕ!

Иначе карающий меч рабочих и крестьян обрушится всей своей тяжестью на ваши головы.

СЛОЖИТЕ ОРУЖИЕ!

Командующий 2-й Конной армией

казак Усть-Медведицкой станицы Миронов.

Члены Реввоенсовета К. Макошин и Д. Полуян.

Пом. командарма

казак-калмык Платовской станицы Городовиков.

Октябрь 1920 года

 

11

Едва пропела труба горниста над селом Покровским, где располагались основные части 21-й кавдивизии, кубанский казачок Юхненко с охотниками-дружками из третьего взвода (набралось желающих 12 человек) столкнули легкие баркасы-плоскодонки с правого берега и под покровом сумерек и спокойного, умиротворенного настроения по всему фронту благополучно выбросились на противоположную песчаную отмель, подняв затем стрельбу и переполох. Сняли заставу белых из тринадцати нерадивых пластунов и вернулись восвояси...

На другую ночь собралось охотников сорок человек: Миронов велел начдивам приучать бойцов к инициативе, добровольности. Переправились в другом месте на лодках и плотах, с лошадьми. На берег вышли аккуратно, тихо, затем оседлали коней, сделали налет на Большую Знаменку и, переполошив гарнизон, вырубили на церковной площади до сотни не проспавшихся солдат, а двух офицеров Корниловского полка захватили с собой.

В эту же ночь 46-я стрелковая дивизия Ивана Федько бросилась через Днепр у Никополя, используя, кроме понтонной переправы, подручные средства: челноки, плоты, баркасы. Одновременно 16-я кавалерийская к рассвету 26 октября без особых помех скрытно перебралась на левый берег у Верхне-Тарасовского и сразу же, разбиваясь в эскадроны, ударила на село Балки, потеснив части Марковской дивизии белых. Закипел жесточайший бой по всей днепровской излучине на сотни верст фронта. Напор Миронова был жесток и неудержим, в первые же часы под шашками красных лег целиком 12-й Донской пеший полк, офицеры которого помешали солдатам и казакам вовремя выкинуть белый флаг...

Начальник Марковской, генерал Третьяков, которому поручалась охрана всего речного рубежа, покончил с собой.

Близились главные бои. В ночь на 29 октября над всем левобережьем неожиданно разгулялась непогода, закружили снежные бураны. Снег укрыл дороги и тропы, засыпал овражки, окопы, воронки от снарядов и мин. Застаревшие от засухи бурьяны на взлобках холмов и суходольных скатов приоделись в серые, льдистые жемчуга, тихо позванивали на ветру. Пала ранняя стужа.

Плохо одетая армия, в изношенной, разбитой обувке, коченела в окопчиках и секретах, конные эскадроны укрывались в редких селах и зимовниках, им было легче...

Бригада Фомы Текучева расположилась на ночевку в полузаброшенном хуторке под селом Верхний Рогачик, еще под утро взятом с бою. Конники 1-го эскадрона 122-го кавполка облюбовали теплую каменную овчарню с большой кирпичной трубой, расшуровали мелкий дровяной хмыз, старые бодылья подсолнуха, легкий кизяк. Натопили с вечера, чтобы выспаться перед завтрашним боем. Старый казак Осетров опять рассказывал у распахнутого печного жерла разные побывальщины из прошлой боевой жизни, про то, как Миронов с полусотней охотников всю Маньчжурию в девятьсот четвертом году из конца в конец облазил, все ихние телефонные провода на локоть намотал, как они с другим сотником Тарариным страх на японских хунхузов наводили... Потом беседа растеклась, стали поминать разруху и нужду нынешнюю. («До чего жизня-то дошла, братцы, рубахи — домотканые, штаны — из овечьей кожи, да хорошо, коля б дорогой выделки, а то хрустит промеж ражек, вроде как через сухостой лезешь! На ногах — сыромятные постолы, да ще хорошо, колы е! А колы и того нема?») И тогда политбоец Павло Назаренко, дождавшись паузы, решил поправить дело политической беседой. Уцепил ближнего тавричанина за пуговицу и прервал жалобы нацеленным вопросом:

— Не понимаешь ты, Мотузок, всей тяготы настоящего момента! Ты вот скажи, к примеру, что есть классовая борьба? И почему она так жестока к бедному люду?

Кругом притихли, зная, что темный Мотузок, только в прошлый месяц приставший к эскадрону, обязательно сгородит какую-нито чушь.

— Говори давай! Ну? Как понимаешь? — гаркнули из дальнего угла.

Мотузок оробело смотрел в огонь печурки, шевелил распухшими от дневной стужи губами:

— Классова? Шут ее... О то! Бачив сам, едри ее... В економии, у немца! О то!

— Ну, вывози, вывози, выволакивай тезис, родимый! Говори! — тянул за рукав с другой стороны боец Комлев. — Как ты ее бачив, родимую?

— О то ж! — осмелел Мотузок, по-прежнему щурясь от близкого огня, плимкая окурок, подсунутый со стороны. — На провеснях, это... Хлынула у Таврию к нам голытьба с голоду, начала в наем навязываться! За полцены, а то и за гольный харч, гады! А нам-то как? Местные мы, жить тожа надо. Начали эту пришлую голь утюжить батожьем да кулаками, чтоб цену не сбивали целое отражение на панском дворе! До кольев дело дошло, а немец управитель токо словом нас разводить хотел... Да где там! Он — со словом, а они — с вилами да косами один на одного! Вот тут я и дал тягу с этой економии, будь она проклята все равно что... Никого но признаё та борьба, шоб вона сказались!

В темной овчарне раздался одинокий хохоток грубияна Комлева, остальные почему-то не спешили смеяться, всех пригнула к земле темная исповедь батрачонка Мотузка. И беседа приобретала уже вполне серьезный характер. Политбоец Назаренко обнял хохленка за тощие плечи, сказал вразумительно:

— Плохо ты понимаешь, Мотузок, суть нашего дела, я тебе в другой раз все растолкую про вашего немца-колониста, как он барыш на этой неразберихе снимал, а счас время нет, надо свежую газетку вам, братцы, почитать, раз уж возникла минута подходящая...

Достал Назаренко из подсумка свернутую в тугую пачку свежую газетку армейского политотдела «Красная лава» и склонился к печному свету, огромным красным снопом бьющему в потный сумрак овчарни. Буквы он разбирал с трудом, потому что пламени было много, огонь прыгал и шевелился. А когда чуть стало пригасать, послали нерадивого бойца Комлева за новой вязанкой подсолнечных и кукурузных бодыльев. Дверь хлопнула, отклубился морозный пар у порога, Назаренко продолжал читать статью под самым заголовком:

— «Разбитые у Никополя, потрепанные у Орехова, должны быть разгромлены у Перекопа!» Ясно, товарищи? Такой заголовок во главе всей нашей геройской газеты стоит и не дает нам кроме ни о чем думать, как о проклятом Врангеле! Передовица тож называется: «Скорей кончать!» Ясно и понятно — кого и зачем? Вопросы имеются? Теперь берем вторую страницу, в ней — статья «Беспартийная конференция Второй конармии», я тут подчеркнул карандашом главное. Стояло, товарищи, на конференции шесть вопросов! Организация Красной Армии — раз, оборона Республики — два, третий — роль и значение конницы в гражданской войне, тут все об нас говорилось, потом четвертый вопрос: что такое Коммунистическая партия и Советская власть, дальше — «Наш наказ» и последний вопрос: текущие дела! В заключение конференции член Реввоенсовета армии товарищ Макошин сказал. Слухайте: «Я уверен, что если бы здесь побывал представитель буржуазии Ллойд Джордж и посмотрел, с каким умением мы разбираем вопросы своей внутренней жизни и борьбы, то он на шестьдесят процентов потерял бы уверенность в том, что революцию можно победить, что рабочих можно разгромить!»

По общей сосредоточенной тишине в темноте овчарни Назаренко понимал, что слушают его с громадным вниманием.

— На шесть-де-сят процентов! — значительно подсказал со стороны старый служака Осетров.

— Дальше-то о чем там говорится, Павло! Вали дальше!

— А вы ж прения затеяли, не даете читать. Свет ишо у нас... Ни беса не разберу по мелкому! Ну вот ишо, отчеркнул я тут ишо засветло карандашом: приветствие нашей беспартийной конференции товарищу Ленину!

— Читай давай! Громчей!

Назаренко встал, оправил новую шинель с красными «разговорами» во всю грудь, откашлялся. Два бойца светили ему лучинками, напеременки поджигая в печи гаснущие сухие прутики и кукурузные сухие перья с початков.

— Вот, товарищи, сказано: «Общеармейская беспартийная конференция 2-й Конной армии, собравшись в тяжелый момент для Советских республик, для власти рабочих и крестьян, шлет свой горячий привет вождю мировой революции и заявляет... Что бойцы 2-й Конной армии, честно сражавшиеся долгое время за великое дело освобождения труда, за пролетарскую революцию, в сей раз, когда белогвардейский барон выполз из крымской норы и белая Польша старается с запада задавить революцию, выполнят свой долг, разгромят врага и под вашим руководством со всем пролетариатом пойдут до последней победы, до торжества коммунизма. Да здравствует мировая революция и ее вождь товарищ Ленин!»

Все-таки не митинг тут был, а ночлег, привал, и поэтому, видно, никто не вскочил, не завопил «ура», наоборот, возникла глубокая, вдумчивая тишина, безмолвие мысли и общего дыхания, сознающего высокий обет перед Лениным, обет, имеющий цену жизни и смерти. И это безмолвие общего дыхания и общей кровной мысли объединяло красноармейцев первого взвода не хуже того геройского возгласа-призыва, какой взвивается в нужную минуту над головами атакующих.

Назаренко кашлянул с сознанием важности самой этой минуты, прошуршал газеткой и сел опить к гаснувшему устью печки. Заметил тихо, в раздумье:

— Тут приводятся еще письма рядовых бойцов, надо б почитать... Да где ж он запропал, этот Комлев? Печка ж вовсе не светит! Чтоб его черти там заморозили!

Именно в эту минуту снова хлопнула дверь овчарни с облаком мороза, заскрипел снежок, и в сумраке явились сразу не одна, а две плечистые фигуры. Комлев кинул охапку мягких кукурузных стеблей к ногам Назаренко и вытолкнул к середине другого, безмолвно стоявшего во тьме.

— Поглядите, кого я привел-то, черти забывчиваи! А? На морозе, середь снегу откопал!

Крепкоплечий, здорово обросший бородой и потому неузнаваемый боец гулко, простудно закашлялся. Сел, горбясь, к пригреву, напротив света, с видимой заботливостью пристроил на коленях тощую торбочку.

— Ты, что ль, Родин? — ахнул Павло Назаренко. — Так тебя же убили, ишо в первый день наступления, восьмого, али девятого? Когда Бабиев ишо живой был и горячего жару нам в мотню засыпал, ну? Ты, что ль?

— Родин? Ах ты, черт рябой, да мы ж тебя схоронили, было! — заорал из угла бас.

— Он и есть, — с небрежностью человека, знающего больше других, сказал Комлев. Рядом с Родиным протянул руки к печному теплу. Пламя от сухой кукурузы теперь хорошо освещало низкую овчарню, придвинувшиеся к середине золотисто-багровые лица бойцов.

— Родин! Верующий в богов и святых — с того свету! — сдержанно улыбался и рокотал озябшим голосом Комлев.

— Ты откуда, Родин? — на полный серьез, с заботой спросил политбоец Назареко.

— Сказать точно, братцы, так из врангелевского плену! — признался Родин, и каждая рябинка на его побитом оспой лице засветилась тихой благодарностью судьбе, что оставила она его живым и здоровым на этой зыбкой дорожке. — Сказать по совести, так и сам не верю до сих пор, что живой! Там нашего брата не дюже милуют, злые, как нечистая сила, и никак не думал с вами обратно свидеться, братцы! Тут вот, не дале как вчера, видал, по первой пороше и самой мерзлой земле... наших пленных красноармейцев, из пехоты... погнали к перешейкам в босом виде! Ну, г-гады, изверги человеческие!.. — Родин вдруг прижал свой рябой лоб к торчмя поставленным коленям и заскрипел зубами. Рыжеватые, свалявшиеся колтуном вихры его будто дымились на затылке от яркого печного огня.

Тут, откуда ни возьмись, подошел и сам взводный командир Михаил Батанов и стал незаметно у печи, тоже вроде бы грея руки.

— Да ты-то как же... уцелел? Все видели, что убитый? — сказал Назаренко не столько с любопытством, сколько с заботой о правде. Ну как... — развел руками Родин. — Ахнуло в трех шагах, передние ноги у коня оторвало совсем с нагрудником, а я на всем скаку шашкой махнул как раз, будто с обрыва, вниз головой..., На том память и отшибло. Грохнулся, понятно, с такой высоты об сухую землю-солончак, ясное дело...

— Конешно, контузия тут едва ль не смертельная, со мной тоже было, — подсказал кто-то со стороны, сочувствуя.

— Без памяти. И сам думал, что мертвый, — начал ощупывать сам себя Родин, вроде бы не доверяя чему-то. — А тут вас отбили, оттеснили, сказать, всех ранетых начали они пристреливать. Это уж посля узнал я и сообразил, чего сам не видел... И, конечное дело, прикололи б раба божьего, кабы знали, что живой...

Все слушали с живым вниманием: как-никак, человек с того света!

— А на мне как раз добрые сапоги были! Ну, Павло, ты ж помнишь, какие были сапоги, с одного офицерика кавказского, с бритой губой. Я его рубанул, было дело, под Серогозами тогда... — Родин задрал ногу и показал обувку. На нем были теперь губастые, драные сапоги, явно другие.

— Ты покороче. Родин. При чем тут сапоги? — сказал взводный Батаков.

— А при том, какой-то азият с этой ихней дикой дивизии наладился теперь с меня сапоги кровные стянуть, а я тут открыл глаза, и — откуда сила ваялась! — по мордам, значит... А другой — в карман ко мне, а там и табачок, и свежая газетка «Красная лава», слава богу, нашлась. Сидят, курят и думают, как бы поскорей в плен к нам сдаться. Читали газету, пока закуривали... С другой стороны, как со мной-то быть? Ну, так и не решились. А тут как раз мимо пленных гнали, человек десять, может больше, не знаю. «Здоровый?» — спрашивают с издаля. Значит, не раненый? Если б раненый, то каюк! А тут на военную работу, на Турецкий вал им пленные понадобились, рабы... Ну вот и остался живой, только сапоги, понятно, сняли, черти дикие!

— Ну и дальше? — совсем заинтересованно спросил комвзвод.

— А дальше... Три дни там проработал, в военнопленных, и тут прямо на траншеях подходют важные офицеры, гады, спрашивают: из 2-й Конной? Так точно, говорю, конной... Какого полка, эскадрона? Не скажу! А нам, говорят, это и не надо. Хочешь, говорят, домой сбегать, с друзьями повидаться? Да вы что, говорю, расстрелять, что ли, собрались, дак не валяйте ваньку, господа хорошие! Нет, говорят, у нас к вам дельное предложение: мы нам жизнь сохраним, а вы окажите нам услугу, гражданин красноармеец Родин!

— Прямо сказки бабушки Арины! — сказал недовольный бас из темного угла. И кашлянул с политическим значением.

— Так нет, чего там, пуская до конца расскажет, — спокойно осадил чужое нечистое рвение взводный. — Ты говори, Родин, мы тебе доверяем. Сам знаешь.

— А мне что! Мне, самое главное, из плена этого было... А тут — условие! Доставить тайное письмо самого генерала Врангеля нашему командованию!

— Да ну?! Вот те и сказанул!

— Не спьяну брешешь-то?!

— Это какое такое письмо? И почему тайное?

— А потому, что в буханку хлеба его запекли и эту буханку мне дали, — сказал Родин и встряхнул с опаской лежавшую на коленях грязную торбочку. — Вота! В торбе буханка-то, а в ей это самое письмо! Сам барон Врангель, сказано, писал!

— Кому? — переспросил с подозрением политбоец Назаренко.

— Красному командованию. Я ж сказал! — крякнул с досадой Родин. — Сколько раз говорить! А я обязан этую буханку доставить в штаб. Три дня сидел в этом хуторе, у белых, все соображал, как через Днепро переправляться в такую погоду, а вы ровно узнали про мою нужду, выбили их с хутора! Теперя мне легче, понятно. Я тут зашел в одну хату, а мне говорят: 1-й эскадрон рядом, ну я и пошел искать. А ту он, Комлев, за будыльями вышел, так я до слез, братцы, обрадовался!

Родин говорил простодушно и откровенно, и на глазах вроде наворачивалась слезинка, но было вокруг некоторое замешательство, минута подозрительной тишины. И в эту минуту снова бухнул простуженный и злой басок из темного угла:

— Ну, а ежли б тебе заряженную бонбу дали в красный штаб оттащить, ты б тожа согласился?

Родин хмыкнул и от удивления развел руками:

— Эт чего? Дурак я, что ли? Я бы ее, бонбу, по дороге разрядил, да и все! Чудной человек ты, пра!

Взводный Батаков взял торбочку с колен Родина. Подержал на весу, как бы определяя на глаз ее тяжесть. Родин тоже привстал, не выпуская одного угла холстинкового мешочка, держась за него, как за последнее спасение.

— Знаешь что, Родин, — сказал Батаков. — Дело это явно нечистое, белой контрразведкой пахнет. Так что зря не болтай, пойдем лучше к комполка, он лучше разберется. Что с этой буханкой и с тобой делать. Пошли!

Четкой, деловой походкой, перешагивая через лежащих, взводный тронулся к дверям. Родин неуверенно пошел следом.

Командир 122-го полка Лунев только что вымыл в теплой хате голову над корытом, сменил белье и, блаженствуя в чистом, брился у стола, при свете яркой керосиновой лампы. Новенькие подтяжки охватывали крутые плечи рубаки Лунева, молодое розовое лицо с клочьями мыла под носом, на подбородке враз посуровело, как только взводный доложил о причине своего появления.

— Разрежь буханку! — сказал комполка, кончив бритье.

— Тут вот бороздка... — пояснил Родин. — Надо по ней, чтоб не повредить.

Взводный Батаков аккуратно располовинил ржаную буханку, положил на стол. В мякише, и правда, запечатан был синий пакет.

...Письмо Врангеля было доставлено в Никополь, лично командующему армией. Миронов пробежал глазами первые строки и позвал Макошина. Сказал, жуя от великого возмущения правый ус, что делал лишь в минуты самые жестокие и нелепые.

— Вот, Константин Алексеевич, восчувствуйте! Ну, никакими средствами не брезгуют, подлецы! Надо было еще Полуяна позвать: он свидетель, что и генерал Краснов также вот подкапывался под Миронова... Надо немедленно переправить в Особый отдел, чтобы никаких кривотолков...

Письмо было короткое, адресовалось лично Миронову. Макошин, брезгливо оттопырив губу, прочел:

Крым. Ставка Верховного Главнокомандующего

За великую, неделимую Россию!

Командующему 2-й Коммой Кратной армией Ф. К. Миронову

Войсковой старшина Миронов!

Как и в прошлую военную кампанию 1918 — 1919 годов на Дону, именно Вы являетесь ныне главным камнем преткновения на великом крестном пути русских армий к главному большевистско-еврейскому гнезду — Москве, к желанному возмездию и победе.

Вы, Миронов, в простоте душевной искренне разделили всеобщее заблуждение так называемой «мыслящей интеллигенции» России о благотворности революции и всяческих свобод для темного народа. Вы имели достаточно времени и опыта, чтобы понять, какая бездна русскому народу уготована международным альянсом Интернационала. Но по их же поговорке: есть время разбрасывать камни и есть время их собирать — одумайтесь! Сердце русское отходчиво: все мы ходили с красными бантами после крушения монархии и теперь вкушаем заслуженные плоды. Не будем злопамятны!

Ваше место, Миронов, в рядах истинных патриотов, в рядах белой армии. Чин генерал-лейтенанта и командующего Русской армией — за Вами, если вы искренне раскаетесь и вернетесь в стан патриотов.

В случае Вашего согласия прошу направить Вашу армию в район Херсона — Николаева, разгромить части 6-й советской армии и войти в непосредственную связь с Русской армией.

Барон Петр Врангель.

Макошин прочел текст дважды, поморщился, сказал со странным удушьем в горле:

— Прекрасная бумага, почти что гербовая и, по-моему, даже пахнет мужским одеколоном... Любовное письмо для нашей контрразведки! Может быть, прямо выбросим его в печку, чтобы без лишних разговоров?

— Зачем? — нахмурился Миронов. — Любопытных станет еще больше! Надо передать Полуяну, пусть свяжется с особым отделом фронта. Это же черт знает что такое! «Петр Врангель! Ваш кровный брат!» Когда охаживают его в хвост и в гриву! Но... между прочим, сейчас меня тревожит другое: нежелательные перемещения в командном составе Донского корпуса.

— Генерал Говоров вас беспокоит, Филипп Кузьмич?

Макошин, как и Миронов, знал, что за поражение под Никополем Врангель отстранил от должности командующего 2-й армией генерала Драценко и поставил на его место педантичного старика Абрамова. Донским корпусом теперь командует бывший начштаба молодой генерал Говоров...

Миронов сказал, медленно вытягивая из себя слова:

— Нет, Константин Алексеевич, насчет Говорова пусть никто не обольщается: лизоблюд, стратег из поповичей, дрянь! С такими воевать нетрудно... Но вот на его место, начальником штаба корпуса, теперь волею судьбы выдвинут из низов генерал Тарарин, вот этого я и боюсь! Знаю еще с русско-японской... Непременно задаст нам задачку, прекрасный был офицер! Если еще не съела крымская ржа... Во всяком случае, ушки надо держать востро! А письмо Врангеля передайте через Полуяна по назначению, прошу вас... — и, подумав еще, добавил: — Да еще личная просьба у меня: сделайте так, чтобы красноармейца, который по глупости доставил эту дрянь, не судили и не наказывали. Человека можно понять: хотел домой вернуться. Не его вина. Да и без того слишком много крови вокруг...

 

12

На левом берегу у Днепра Врангель активизировал действия войск, надеясь вернуть инициативу в свои руки.

Донской корпус белых обрушился на 16-ю кавдивизию, державшую стык с 13-й армией. Удар не был неожиданным — разведка Блиновской дивизии своевременно перехватила приказ генерала Говорова о предстоящем наступлении, но меры противодействия, принятые командованием 2-й Конной, оказались явно недостаточными. В 16 часов 30 минут 29 октября командующий группой на этом участке Иван Федько доносил спешно:

«16-я кавдивизия не выдержала натиска трех дивизий противника, отступает из района Орлянка — М. Белозерка. Противник, развивая наступление, занял Балки, распространяется в направлении Днепровка. Наши 23-й и 24-й полки захвачены в плен. 22-й полк с артиллерией отошел на север и занял позицию севернее с. Балки. Части 3-й дивизии приводятся в порядок... № 4209».

Получив такое донесение, Миронов с Макошиным спешно выехали из Никополя в район Днепровки — Белозерки, чтобы лично направлять действия отступающих частей. Грязь в пойме была невылазная, перемешанная со снегом. За переправой автомобили забуксовали, в наступившей темноте Миронов погнал во все стороны вестовых, ночь прошла в полной неразберихе, с чертыханием и матом всадников и храпом усталых коней. Тащили одну из машин конной тягой, ее кидало в размытых колеях, свет фар плясал на замызганных конских крупах, грязно-пегой от разбитого снега дорожной полосе.

— Положение, прямо сказать, незавидное, — гудел всегда спокойный Макошин. Он курил здоровенную солдатскую цигарку и брызгал искрами.

— Да. Удар Тарарина, — сказал Миронов, — Кое-что успели ему противопоставить, но, как видим, маловато... Надо бы до рассвета выбраться.

Помолчали. Оба хорошо знали, что никакого настоящего плацдарма за Днепром, с укреплениями, проволокой, волчьими ямами, у них не было. Была спешка, и она-то теперь могла обернуться роковыми последствии ми.

Видимо, Буденный замешкался на переправах, — сказал Макошин в раздумье. — Или идет слишком скрыто от противника. Врангель и Абрамов занялись исключительно нами...

Перед рассветом в сплошном тумане выбрались к селу Днепровка. Наскоро развернули полевой штаб, сюда и начали поступать обрывочные и разноречивые сведения от Федько, Волынского и Лысенко. 2-я Блиновская молчала, словно провалилась в эту мокрую снеговую хлябь.

Миронова стало покидать спокойствие и самообладание, каким ой обычно отличался в сложной боевой обстановке.

— Что пишет, что пишет, гимназист сопливый! — закричал он, потрясая донесением начдива-16 Волынского. — Вот... «Сообщаю о переходе на сторону противника двух полков 3-й стрелковой дивизии и своем вынужденном отходе по этой причине в западном направлении...» Вы слышите, Константин Алексеевич? Сам «отходил» в аллюре «три креста», небо в овчинку показалось, оттого и пехотинцев в обиду дал! А? Срочно начальника связи! Где начальник связи!

Разошелся командарм как-то даже и нехорошо. Кричал на связиста, пугая трибуналом:

— Чтобы через два часа — от силы! — связь с Блиновской была! Лично!

Адъютанты, что называется, рыли землю, но от этого было нелегче.

Туман стал рассеиваться, но с ним рассеивались и надежды на благополучный выход из положения. Противник всюду забирал инициативу. Грязь, холод, ненастье, удар в челюсть, от которого откидывается в полусознании голова и летят искры из глаз... Ну, погоди, бывший полчанин и бывший сотник Тарарин, с которым игрывали в подкидного по вечерам в молодые годы! Погоди...

— Где же все-таки Блиновская, ч-черт возьми?!

Прибежал ординарец Соколов, сказал, немея от взгляда

Миронова:

— Товарищ командарм, — начальник связи... застрелился!

— Что-о?

Миронов осекся, плечи сразу опали, нервными пальцами сжал нижнюю челюсть. Этого еще не было у него за всю службу — паники!

— Черт бы их... слабонервных... А? — Макошин молчал, в глазах его Миронов не мог отыскать сочувствия. Сказал тихо, будто оправдываясь: — Попросите Погребова с оперативным отделом. Надо же искать 2-ю дивизию с Рожковым. И где Лысенко? Отменить прошлый приказ, дать совсем иную задачу, по обстановке. Немедленно!

Отлично, спокойно, как всегда, работал штабист для особых поручений при командарме бывший оконный офицер Качалов. Всегда так получалось, что у него и связных достаточно, и сметка есть, и хладнокровие. Выходы ищет и находят с необходимой быстротой.

— Лысенко приказ получил, занимает позиции твердо, товарищ командарм. С этой стороны угрозы не предвидится.

— Что с Блиновской?

— Пока неясно...

Только через два часа стало известно о трагедии в штабе Блиновской. На рассвете прямо во дворе штаба, когда собирались выезжать к войскам, убиты разрывом тяжелого снаряда начдив-2 Рожков и начальник штаба Берендс. Ранен начальник политотдела Друян.

Дивизия отошла под натиском превосходящих сил в полном порядке, готовится вернуть Большую Белозерку...

Рожков, начдив-2, молодой коммунар, 26 лет, почти мальчик... — что о нем знал Миронов? Только то, что он уроженец Калужской губернии, питерский мастеровой, бывший комиссар 5-го заамурского полка? И все? Заамурцы рассказывали о нем: «Такой плохонький был, одежа помятая, сапоги нечищены, самый неказистый из пулеметчиков. А как пришла революция — другой стал. Опрятный, подтянутый, во всем — образец, выбирать его всюду стали...»

Нет, пожалуй, знал Миронов о нем совсем немало, очень чутком и очень ровном, очень порядочном юноше с серьезным, редко улыбающимся лицом. Это он. Рожков, когда-то воспротивился безрассудному рейду конницы в тыл Врангеля под началом Жлобы и был за то отстранен от должности. Но когда трагедия свершилась, когда корпус погиб, а родная Блиновская выскользнула из огненного кольца полумертвая, но сохранившая себя, единая прежним воспитанием, зализывающая раны, тогда Рожкова снова вернули в дивизию, исправили дорого стоившую ошибку…

Потом еще в бою под Грушевкой, когда успех решали минуты и Миронов сам пошел в атаку с последним резервом заамурцев. Рожков не дал тогда командарму вырваться вперед. С возгласом «Командарм близко, с нами!» он кинулся в рубку с азартом мальчика, и тогда судьба сберегла ему жизнь. Оставалось еще у него две недоли до разрыва этого проклятого снаряда во дворе штаба...

Еще одна потеря дорогой жизни, еще одна зарубка на сердце.

Как живой представился начдив Рожков — на параде, когда Калинин вручал награды. Подошел Иван Андреевич Рожков, получил из рук в руки орден Красного Знамени, молча, сомкнув губы, посмотрел на Калинина и сконфуженно сунул орден в карман. Не подозревая совсем, что он герой, достойный этой награды.

Миронов вытер глаза носовым платком, не скрываясь, вызвал порученца своего Качалова.

— Пожалуйста, Владимир Яковлевич, поезжайте к блиновцам, примите командование. Бой там тяжелый» но имейте в виду все же» что на подходе к вам Лысенко. Я с 16-й пока здесь повожусь... Счастливо, Владимир Яковлевич.

Подвижный здоровила Качалов, умница, в заломленной по-кавалерийски черной папахе, откозырял и тут же исчез с вестовыми и связистами штаба.

— Ничего, ничего, генерал Тарарин, скоро у тебя снаряды кончатся. По такой хляби тяжело их подвозить. Тогда уж и мы заиграем артподготовку... Ничего, туман как будто падает в лощины, скоро оглядимся! — подогревал себя несвойственным, лекомысленным задором Миронов. Кончались, по-видимому, нервные силы.

Вслед за первым, обнадеживающим донесением от Качалова из Блиновской («Противник отброшен, Большая Белозерка вновь за нами...») доставили из тыла огорчение: «Вероятно, в верховьях Дона прошли дожди, тонкий лед поломало, по реке идут мелкие льдины и шуга, переправы сорваны!»

В том, что переправы сорваны, таилась большая беда. Большая, чем могли предполагать в штабе... Противник не должен об этом знать, иначе катастрофа неизбежна. Наверняка прервется поступление снарядов и прочего боезапаса!

Ну, что скажешь, командарм Миронов, куда подевалась боевая выучка твоих эскадронов, куда запропали полтора месяца учений и боев, почему от крепкого удара все посыпалось на глазах, рушится вдрызг, затаптывается в грязь? А?

Потому что — война. Потому что боевое счастье изменчиво, на твою выдумку и твой риск существуют сотни неведомых ответов, есть иные головы в стане врага, которые тоже умеют думать и решать...

Надо продержаться. Не может от одного крепкого удара рассыпаться армия Миронова, должен быть перелом.

Перелома еще нет, зато налажена связь со своим армейским штабом и штабом фронта...

Сведения с позиций: 21-я Михаила Лысенко вышла в тыл генералу Говорову, сбила встречную лаву, поворачивает противника вспять, с Качаловым у него прочная связь. И на том спасибо... Можно наконец вздохнуть спокойно. Сражение медленно и верно возвращается «на круги своя», инициативу снова берем в свои руки.

Командарм видел разъяренную конную массу блиновцев, идущих по взбитому, грязному снегу южнее Белозерки в жуткую, неудержимую рубку — напролом, на уничтожение, за смерть любимого начдива Рожкова...

Но еще рано говорить о переломе: здесь, поблизости, бьют и мотают 16-ю дивизию как бы в отместку за то, что именно она, неудачливая в прошлом, неповоротливая и вялая, первой форсировала Днепр и вышла в неприятельские тылы.

Еще рано успокаиваться, надо выручать неудачливого начдива Волынского...

— Правда ли, что Миронов разбит и будто бы повстанческая дивизия Махно предательски ударила по его тылам? Тут у нас все с ног сбились, целые сутки не было связи!..

— Какая чушь, господи прости! Я привезла докладную Миронова, ничего подобного там не было и не могло быть. Я только что из дивизии Махно! Впрочем, самого батьку не пришлось видеть, командует пока его помощник Каретник, — Старикова, «бой-баба» из политотдела армии, смотрела на штабных девиц, не нюхавших пороха, почти с презрением. Опять они муссируют всякие небылицы про Миронова, про измену во 2-й Конной, им хочется «остренького», «небывалого», «душещипательного» и обязательно с кровицей, чтобы рассказывать с придыханием и восторгом! Черти из благородного салона!

Армия Миронова отбивается с большими потерями, скрывать нечего, но у нее, Стариковой, была цель отнюдь не штабная, в стратегию ей незачем влазить, она инструктор политотдела, а к Махно ездила вообще едва ли не по собственной инициативе. Надо было развязать кое-какие узлы прошлого, выяснить подробности расправы над коммунистами в штабе махновской армия в декабре прошлого года, когда армия состояла в союзе с красными против Деникина. Между прочим, как роз в тот момент, в ночь «святого Варфоломея», Аврам Гуманист был там, на политической работе, но как-то уцелел, спасся, увильнул из-под неусыпных глаз Левы Задова и Мишки Левчика, садистов и гадов, и до сих пор молчит, как воды в рот набрал... Руки у него дрожат, глаза бегают, как у мелкого жулика, но рассказать членораздельно ничего не может. Пришлось ехать к махновцам, но там разве что узнаешь?

Штабные девушки липли к Таисии Ивановне, искали сенсационных сведений, но ей-то было не до них, спешила сразу в отдел, к самому начальнику со странной фамилией Попок...

Вообще говоря, вся эта история прошлогодняя почти не прояснилась, надо было через начальника нажимать на Аврама, пусть наконец все расскажет и объяснит!

Махно, он ведь никогда не входил в блок с белогвардейцами. Воевал все больше на два фронта либо примыкал к нашим силам. В конце восемнадцатого года громил петлюровцев под Екатеринославом, и большевики даже назначали его главкомом района. В январе девятнадцатого, например, силы махновской армии доходили до 30 тысяч штыков и сабель, и он воевал с Деникиным в составе 7-й Украинской советской дивизии. Потом дело осложнилось. Анархическая конфедерация «Набат» направила к Махно своих эмиссаров Иосифа Гутмана, Макса Черного и Аршинова-Марина, которые и убедили Нестора Ивановича, что пора переходить к безвластию... На помощь им явился из центра анархист Волин-Эйхенбаум, именно тогда Махно ушел с поста комбрига Красной Армии. А дальше начался бунт, расстрелы. Мишка Левчик, начальник махновской контрразведки, в одну ночь расстрелял начдива Полонского с женой и коммунистов штаба Азарова, Семенченко, Вайнера и Бродского. Гуманиста почему-то пощадили...

Некий «крючок» Старикова все же нашла в махновском штабе и, бережно храня его от посторонних, везла с собою. Дело в том, что Аврам, оказывается, был в бандитском застенке вместе с другими арестованными, а потом почему-то его выпустили на свободу. Именно, не «сумел бежать», не «скрылся в момент арестов», а вышел из тюремных ворот целым и невредимым! Это было новостью, и не только для одной Стариковой.

Ко времени прихода Стариковой в политотдел Яков Александрович Попок завершал беседу с красноармейцем Родиным по поводу доставленного им письма от барона Врангеля. Присутствовал на беседе также член РВС Полуян. Боец Родин, напуганный и смятый неожиданным расследованием пустого, по его понятиям, дела, сидел в углу на табуретке с потными и взъерошенными волосами, наморщив лоб, и тупо смотрел на ярко освещенный стол. Перед начальником политотдела горела большая керосиновая лампа-молния. За окнами было черно.

Яков Александрович просил бойца вспомнить дополнительные подробности момента, когда ему вручали буханку хлеба с письмом барона, но боец Родин ничего не мог вспомнить. Спросили там его, из какой армии, когда попал в плен, хочет ли домой, к полчанам, и попросили передать каравай в руки большим командирам, и все...

— «К полчанам» — это было сказано дословно? Или ты сейчас обмолвился? — подался к нему плечами Дмитрий Полуян.

— Сказали, офицерья... Точно, — кивнул Родин.

— Значит, из казачьей контрразведки дело вышло, — сказал Полуян, напряженно глядя на политотдельца. — Словцо-то чисто донское: полчане, полчанин...

— Ну, тем более, — согласился Яков Александрович. — Дельце-то не столь уж безобидное, как может представляться на первый взгляд!

— Черт его знает, на моей памяти это уже второй случай: генерал Краснов тоже... знаете, пытался заговаривать... на эту тему, — Дмитрий Полуян говорил полунамеками исключительно по той причине, что боец Родин не должен был знать или слышать этих прошлых подробностей.

— А по-моему, Дмитрий Васильевич, в этой истории еще не все ясно, — упорствовал Попок. — Думаю, стоит в ней еще покопаться... Так что бойца придется, видимо, еще подержать у вас. Конечно, с вашего ведома...

Родин при этих слова огорченно вздохнул и привстал:

— Чего же держать-то, товарищ, ведь там и конь у меня, и взвод, да и война, к слову, идет?

— Воевать хочешь? — усмехнулся Попок.

— А то! — заулыбался Родин, прижав суконную богатырку к груди. — Скорей отвоюемся, скорея домой пойдем, рази мы не понимаем? Тоже и друзья ведь там, как их однех оставить? Место мое там...

— В том-то и дело, — опечалился Яков Александрович Попом, — что могут убить тебя. Родин. Убить! Понимаешь? А ты нам еще понадобишься, как я понимаю. Поэтому уж лучше посиди у нас. Тут безопасней, Родин.

— Так меня ж в кутузке держут, — обиженно сказал Родин, Тожа — не у тещи на блинах! Долго ли?

— И за это обиды не держи, Родин: в твоих же интересах, чтобы чего с тобою но случилось. Понял? Бераженого, сам знаешь...

Вызвали конвойного бойца и приказали увести.

Полуян выкурил папироску, напомнил, что Миронов просил не наказывать оплошавшего в плену бойца, и пошел к двери. На пороге посторонился: к начальнику шли, чуть ли не под ручку, двое политотдельцев, Гуманист и Тая Старикова. Лица у обоих напряжены до крайности — опять какая-нибудь свара, Полуян не стал возвращаться, только вздохнул с глухим матерком, выходя на темное крыльцо.

Старикова держалась воинственно. Она уже докладывала раньше о сомнительности политической репутации Аврама Гуманиста, ждала подробного следствия и разбирательства и на медлительность начальника политотдела отвечала необходимым партийным натиском: «До каких пор этот махновский туман будет застить нам глаза?!.»

— Товарищ Попок, я выяснила, что Аврам находился в застенке анархистов, чего мы раньше не знали. Выйти живым и невредимым из лап Мишки Левчика и Осипа Черного — это не простая случайность! Такое пятно на репутации члена партии немыслимо. Я требую, чтобы товарищ Аврам признался честно и разъяснил всю подоплеку своего освобождения...

Аврам позеленел от возмущения и, напрягшись, выдавил из самой гортани, обиженно:

— Товарищу Татьяне, — он почему-то упорно называл Таисью Татьяной, — я, по-видимому, ненавистен лично... Судя по ее пристрастности, было бы ей намного легче, если б меня растерзали эти одесские собаки!

— Нет! — живо откликнулась Старикова. — Мне было бы это хуже, товарищ Гуманист! Я тоже член партии, и твоя жизнь, как коммуниста, мне дорога и близка, тут говорить особо не приходится. Но жизнь твоя должна быть кристально чистой и отнюдь не замаранной! В этом наша с тобой правда, товарищ!

Они еще некоторое время препирались, и Яков Александрович Попок чувствовал всю прочность позиций под москвичкой Стариковой и очень сложное положение Аврама. Что там, в логове Махно, было? Почему других политработников расстреляли, а Гуманиста отпустили с миром? Как объяснить, да и достаточно ли будет словесных объяснений, когда возникает со всей очевидностью персональное дело?

От этой Таи Стариковой просто не избавиться, она с Красной Пресни, девчонкой еще носила патроны и харчи старшим, сражавшимся на баррикадах. Она к тому же больна чахоткой, это все знают, и она не щадит себя ни в бою, ни на работе... С другой стороны — Аврам тоже заслуженный человек, он с весны восемнадцатого года на ответственной работе, говорит, что в Ростове его сам чрезвычайный комиссар ЦК Орджоникидзе выдвинул в актив ревкома! Да и молод он, может еще поработать для общего дела...

Попок строго посмотрел на всклокоченного Гуманиста, на его обвисшие от обиды и безволия губы и обратился к Таисии:

— Старикова, я не понимаю твоей настойчивости именно в такой момент. Именно не понимаю твоего сиюминутного какого-то наскока! Кругом же бои, смерть вокруг нас ходит, а ты... Я уже приказал Авраму написать наиподробнейшее объяснение по поводу, каким образом он… ну и — так далее! Приказал! И ты напишешь, Аврам, не больше недели сроку тебе, запомни, — Попок мстительно кинул взгляд в сторону Гуманиста. — Но это не пожарное дело, Тая, это официальное разбирательство, тут горячка не нужна.

У Стариковой, как всегда, пылали запекшиеся губы, она облизывала их сухо и готовилась сказать излюбленное насчет кумовства и семейственности, мешающих принципиальному разбору дела, но Яков Александрович не дал ей говорить.

— Это не пожарное дело, Таисия Ивановна, еще и потому, что назавтра мы все обязаны выехать в части, на позиции! — Попок поднял голос: — Этого требует от нас Реввоенсовет армии, а Миронов так вообще возмущался, что штабы забиты людьми даже в самые тяжелые моменты боев! Старый его загибчик: выгонять весь политсостав в голову атаки! Но признаемся, что в данный момент такой приказ и справедлив, Врангель обнаглел совершенно, в частях наших большие потери! Так что готовьтесь, пожалуйста, на рассвете выезжаем в дивизии. Все.

Старикова застегнула на груди малиновые «разговоры» шинели, подняла колючий суконный ворот вокруг тонкой шеи и, мстительно глянув на обоих — начальника и инструктора, — умелась из комнаты.

Попок несколько минут молчал, потом поднял на Аврама выпуклые, усталые, с кровяными прожилками глаза:

— Ну?..

— Ну как я могу, Яков, что-то объяснять, когда сам не знаю, в чем там было дело,-— развел руками Аврам. — Какая-то фантасмагория, честное слово! Этот фармазон с Молдаванки, Левчик, бил меня по лицу и хотел моей смерти это безусловно...

— Ну? — повторил Попок, снижая в голосе недоверие и пристрастность.

— А потом приехал этот... Черняк-Черный. Ну, Осип… ихний теоретик! Перед самым расстрелом Азарова, Семенченко и других...

— Так, — поощрил Попок.

— А там, у них в делах, валялась моя записная книжка с адресами. Совершенно случайно! И вот этот Осип с Одессы вызывает меня на допрос и разворачивает книжечку и тычет пальцем: «Это кто такой... М. И. Мукасей? Кем он тебе приходится?»

— Да-а? — заинтересованно подался к Авраму начальник.

— Ну, я никакого подвоха не почувствовал, ответил, что Мукасей Михаил Иванович мой знакомый из Козлова, аптекарь... А он: «Какие у него мнения были о тебе?..» Что за вопрос, говорю, — самые наилучшие! Он меня устраивал даже в агитпроп, ведь из Ростова и Воронежа я ехал в Козлов без всяких протекций, чуть ли не на голое место! И вообще, штабы Южного фронта тогда еще только формировались!

Яков Александрович Попок, по-видимому, все уже понял, как тонкий и дальновидный человек. Он усмехнулся, правда, но усмехнулся без всякого подобия улыбки, а лишь внутренне, от сознания своей проницательности и верности своих оценок.

— И Осип, конечно, сразу переменился к тебе? — спросил он тихо.

— В том-то и дело! Представляете? Вернул мне даже записную книжку и тут же, не мешкая, темной ночью вытурил из тюгулевки, как они это место называли. Да. И сказал, чтобы я, при случае, передавал от него привет Михаилу Ивановичу, это, говорит, очень почтенный и уважаемый человек...

— Да. Но этого не надо больше нигде объяснять, рассказывать, — грустно заметил Попок; — Это может, скомпрометировать тебя, ведь они люди другой политической веры. В таких случаях, Аврам, говорят, что хорошо бы получить легкое ранение, исчезнуть с глаз этой Стариковой, полежать в госпитале! Лучшего выхода я, пожалуй, не вижу.

— Пуля, она не выбирает, куда и как ранить, — трезво, с некоторым напряжением сказал Аврам.

— В том-то и дело... — кивнул Попок. — А там тяжелейшие бои, все будем под богом, как говорится... Но с тобой все же надо подумать более основательно, ты еще пригодишься в нашей борьбе. Тут есть бумага из Реввоенсовета об откомандировании наиболее проверенных товарищей, из молодых, на учебу в Москву.,.

— Яков Александрович!.. — взмолился Аврам. — Ради бога!

— Нет, нет, обещать еще ничего не могу, — остановил его Попок. — Надо еще согласовать кое-что с Гусевым в Бела-Куном... В общем, завтра как-нибудь задержись с выездом, до вечера. Я тоже здесь буду... И тогда все прояснится. А сейчас надо укладываться на сон грядущий, уже поздно! И спи, пожалуйста, спокойно...

Аврам шел темной ночью к своей квартире, спотыкался на мерзлой скользи, и не было покоя у него на сердце.

С ужасом вспоминал махновский застенок, сухие, темные кровяные пятна по грязной штукатурке стен, ночные крики, близость и неотвратимость смерти. Надежд не было никаких, бандитская шпана зверствовала пьяно и напропалую, стреляли и рубили шашками в соседнем помещении, от душераздирающих воплей терзаемых людей у него замерзала кровь в жилах. И все его существо молодо бунтовало и не соглашалось принять столь ужасную участь...

«Как же так? Ведь жизнь моя дарована мне свыше самой природой, это же священный дар! Я не волен ни в рождении своем, ни в смерти, так может ли кто посягать на мое святое право — жить? Ведь я — это все, это средоточие самой природы и высших сил, даровавших людям разум и понятие не убивать друг друга! Даже волки не загрызают друг друга до смерти, а вы, люди?.. Боже, во мне может угаснуть до времени целый мир, вся вселенная, миллионы клеток, которые созданы разумом Бога!.. — он стал молиться, не делая, впрочем, никаких движений, но поминая Бога, своего и чужого, — Да, во мне погибнет весь мир и тогда наступит всеобщая тьма, как же они не понимают этого, звери! А мы-то их за людей считали!..»

Мольба, по-видимому, дошла до высших сил этого мира. Потому что расстреляли всех коммунистов штаба: супругов Полонских, Азарова, Вайнера и Бродского и даже хохла Семенченко, а его, Аврама, отпустили с миром, для жизни и новых свершений.

И вот Старикова, чахоточная гадюка, лезет в душу. Хочет, чтобы он признался в споем падении, в мольбе, в той тайне, которая должна быть скрыта от всех. Но этого ей, конечно, не добиться — есть еще иные выходы, есть и люди, которые помогут. Если не сегодня, так завтра! Главное — не спешить, как сказал Яков Александрович, задержаться с выездом... Пусть Тая Старикова сама поедет...

К великому своему удивлению и даже с испугом Аврам вдруг осознал в себе жуткую ненависть к простодушной фабричной женщине, которая допекала его каверзными вопросами, как товарищ по партийной ячейке. И не только ненависть испытал он, а даже как будто желание ее гибели, смерти. Нет, пусть даже не физической кончины, а просто духовного ее распыления, отсутствия в ближайших к нему пределах...

Аврам смирил чувства, сжав кулаки и втянув голову в плечи. Ночь была промозгло-холодной, с изморозью, от которой бросало в дрожь...

 

13

Да, старый вояка Абрамов, командующий 2-й армией у Врангеля, выдержал экзамен на тактическую зрелость. Они с Тарариным потеснили на полсуток конницу Миронова, как раз настолько, чтобы дать время остальным армиям барона перегруппироваться и вырубить почти две дивизии 1-й Конной у Сальково...

Сводка на рассвете 1 ноября: Донской корпус Говорова отходит на юг, переходя в контратаки. Сдерживает конармию Миронова.

Приказ Миронова: всеми дивизиями одновременно ударить по арьергарду белых, ни в коем случае не отрываться от противника, идти буквально «на плечах» врага!

За сутки 1 ноября 2-я Конная прошла на бешеном аллюре больше пятидесяти верст, с налета заняла село Петровское и стала на дневку, чтобы унять усталость бойцов и утомление лошадей. Разведка доносила: 1-й армейский корпус Кутепова и конкорпус генерала Барбовича выбили части 1-й Конной из села Рождественского, окончательно расчистив для себя путь отхода и Крым, по Чонгару и Арабатской стрелке, и прекратили дальнейший отход...

А куда ускользнул Донкорпус генерала Говорова?

Разведка Блиновской дивизии сообщала: захвачен ординарец командира 6-й пехотной дивизии белых с оперативной сводкой для генерала Кутепова, из коей явствует, что 6-я дивизия и Донской корпус отскочили к северо-востоку, дабы оказаться в тылах зарвавшейся мироновской конницы... Еще раз вспомнишь, Миронов, собственные откровения, что с бывшим сотником Тарариным шутить нельзя! Умен, черт!

Но есть выход. Блиновскую дивизию, родимую, и отдельную кавбригаду в таком случае развернуть фронтом на северо-запад и тем обезопасить свои тылы. Двумя другими дивизиями брать Рождественское, предварительно нащупав связи с ближайшими частями Уборевича и, конечно, 1-й Конной. Действовать незамедлительно, пока части Барбовича и Кутепова перестраиваются...

— Ну, Михаил Филиппович, на тебя вся надежда. Опять на тебя! — обнимая Лысенко, едва не прослезился Миронов. — Заходи от Сальково, не пускай белых к переправам на Чонгаре. Соседние части попрошу оказать помощь тебе. Может быть, подоспеет и Буденный! Рассылаю свой оперативный приказ соседям, должны помочь. Обязаны. Иди!

Сколько уж раз лихая 21-я кавдивизия решала исход этой затянувшейся битвы с бароном Врангелем, и вот опять вся тяжесть ближайшего боя на ней!

Бой 2 ноября по плотности артогня и жестокости конных атак превзошел даже кровопролитные схватки недавних дней у Шолохово. Мощный артиллерийский и пулеметный огонь с большой точностью резал атакующие массы конницы с той и другой стороны. 16-й дивизии удалось все же выбить противника из Рождественского, и когда части Кутепова и Барбовича, направляясь к переправам, навалились у Сальково на 21-ю, Миронов с Макошиным были уже в штабе у Лысенко.

Положение того требовало, ибо силы были снова неравные. Соседи — 30-я дивизия и части 1-й Конной, по горло занятые собственными заботами, отбивались. Пришлось Миронову снять из собственных боевых «тылов» Особую кавбригаду и подкрепить отчасти дивизию Лысенко.

Маневр, маневр и еще раз маневр! Малыми силами создать видимость круговою охвата противника! Обескуражить смелостью! Давить, где можно. Отходить, где узел завязывался насмерть, выскальзывать, изворачиваться и вновь налетать в сумасшедшем, уверенном азарте конной атаки — это и есть толковый кавалерийский бой на изнурение и медленное истребление запутавшегося противника!

Красноармейцы видели командарма и начальника полевого штаба вместе со знаменщиками армии в атакующих линиях, это вселило нужную уверенность в исходе схватки. Огромная, высоченная фигура комиссара, члена РВС Константина Макошина маячила тут же. Бойцы орали своим командирам «ура!» не столько от восторга, как от благодарности за их присутствие, за вселяемую в них веру: командиры самые большие тут, значит, бой уже выигран... Кричали «ура» храбрые конники и пролетали мимо, поднимая истолченные вдрызг, грязные снега... Толчея на сальковской дороге стояла страшная.

— Командарм ранен!

Черт возьми, этого бы не стоило громко кричать. Никто не должен знать, кроме личной охраны и ближнего фельдшера! Рана-то небольшая, пуля глубоко укусила голень, пустила кровь и причинила боль, конечно. А кость, по всему видно, цела, и командарм живой. С тугой перетяжкой может еще прыгать, опираясь на ножны шашки, может скакать в седле. Но все равно не ко времени нашла пуля Миронова — бой впереди.

— Константин Алексеевич, прошу вас... Поезжайте к Новомихайловке, теперь вся масса противника ударит туда, там — ворота к перешейкам. Туда же перевожу и Блиновскую, пока Говоров притомился и зализывает раны. Когда хватится, тогда что-нибудь придумаем... Дивизий насмерть не класть, побольше маневра! Буду сейчас пытаться говорить с самим Фрунзе...

В ближней избушке оборудовали полевой штарм, наладили связь. Миронов рвал и метал, пока дождался желанного уведомления далеких штабных телеграфистов: «Командующий фронтом на проводе...»

— Товарищ командующий, обнаруживается все резче безобразное непонимание соседей — армий и дивизий — самых насущных тактических задач момента! 1-я Конная слишком долго приводит себя в порядок, не тот момент, чтобы прохлаждаться. Уже пятый час ведем тяжелейший бой, но никакого движения с ее стороны... Известно, что из четырех дивизий там большой урон понесли только две! Нет, я совершенно не склонен винить в собственных затруднениях соседей, но сейчас все армии Врангеля заняты исключительно 2-й Конной, прошу проверить сводки и донесения. Латыши вообще прошли мимо, будто по грибы или в увольнение... Главный принцип военной тактики: действовать по обстановке, выполнять приказ соседнего старшего начальника для совместной операции. По-видимому, к вечеру упустим Кутепова и Барбовича в Крым.

— Чонгарский мост должен быть взорвал Конной Буденного, — сказал Фрунзе издалека. По-видимому, и на других направлениях было нелегче.

— Чонгар в руках у головорезов Гусельщикова, — доложил Миронов. — Буденного там нет, не пробился.

— Хорошо, — ответил Фрунзе. — Командование полагается на вашу армию и на ваш боевой опыт, товарищ Миронов... Я в скором времени прибуду на фронт. Все.

Отключили связь. Миронов стоял у аппарата, грыз зубами ус.

Под вечер стало известно: блиновцы и Особая бригада Бадина уничтожили белый гарнизон в Новомихайловке, захватили большие трофеи, но тяжело ранен член РВС армии Макошин. Миронова больно задело это сообщение.

Он чувствовал, что бои не ослабевают, обстановка вокруг армии сгущается. Попросил начальника полевого штаба написать неофициальную грамотку Буденному с просьбой встретиться и обсудить положение. Начштарм Тарасов-Родионов, старый журналист с писательскими наклонностями, изложил необходимую просьбу необидно для командарма-1 и самым изысканным слогом: «Командарм 2-й Конной ввиду весьма важных, полученных из доставленного донесения противника сведений о последнем просит Вас не отказать прибыть для военного совещания сегодня ночью в полевой штаб 2-й Конной в село Рождественское, возле церкви. Не откажите также любезности поделиться снарядами... Начполештарм Тарасов-Родионов».

В это время привезли Макошина. Он тоже был ранен в ногу, как и Миронов, но куда серьезнее. Осколок разворотил бедро, была большая потеря крови, задет нерв... Бледный, с закушенными губами, огромный, этот человек за короткое время стал для Миронова не то что другом, но даже как бы родным по душе, по убеждениям и привычкам. Главное, он был храбрый человек в бою, не обходил опасностей.

Миронов ваял свежую записку к Буденному и пошел с нею в лазаретную. Хотел все же посоветоваться. Как-никак, Буденный — прославленный человек, не обидится ли на приглашение?

Макошину только что сделали перевязку. Лежал на серой холстинной простыне, задрав небритый, изуродованный старым ранением подбородок. Веки болезненно прижмурены, в уголке глаза прикипела одна, последняя слезинка от боли и напряжении при чистке раны. На полу, у кровати, валялся оброненный клочок кровавой ваты. Миронов незаметно сунул его носком сапога под кровать.

— Константин Алексеевич... Мне тут будет сильно не хватать вас, — хромая сильнее обычного, опираясь на ножны отстегнутой от портупеи шашки, сказал Миронов. — Это никуда не годится!.. — И после паузы добавил: — Спасибо за все, Константин Алексеевич. Думаю, скоро встретимся, не в лазарете, разумеется, а на мирной стезе, после этой войны. Врачи говорит: много крови... но кость цела...

— Залатают, — скупо дрогнула ладонь неподвижной, вытянутой вдоль тела руки. Макошин говорил очень тихим, ослабленным голосом, — Спасибо, что навестили, Филипп Кузьмич, в такой момент... Я знаю, какая обстановка...

— Отбиваемся на всех фронтах, — кисло усмехнулся Миронов. — Попробую продержаться несколько дней в седле, завернуть их!

— Вы думаете, в несколько дней это кончится? — Слабая, безвольная усмешка тронула бледные губы Макошина. Он был до того слаб, что уже не верил в благополучный исход нынешних боев, по-видимому.

— В несколько дней именно они рассыплются, — твердо сказал Миронов. — Там все у них — на волоске... Вот решил, знаете ли, пригласить командарма-1 на совет. Нет больше выхода. Иначе Врангель еще будет огрызаться и бить нас поодиночке. Не знаю, удобно ли приглашать...

— А почему неудобно? — спросил Макошин, стараясь поднять голос.

— Просим-то прибыть в Рождественское, — объяснил Миронов суть неудобства. — А Рождественское по первоначальным планам и диспозициям должна бы удерживать Буденновская... Вышло не совсем как-то... Не получилось у них, и выйдет эта записка вроде упрека...

— Ничего. Стерпит, — усмехнулся Макошин.

— Значит, посылать? — без тени улыбки, иногда теряя врожденное чувство юмора, спросил Миронов.

— Разве у вас есть лучший вариант на завтра?

— Если бы!

— Так о чем разговор?

Протрубил рожок санитарного автомобиля. Приехали за Макошиным, его следовало эвакуировать в тыл, к хорошим врачам. Миронов сжал неподвижную руку своего комиссара. Припомнился почему-то Ковалев, его неожиданная, несвоевременная кончина. Сказал еще раз с настойчивым сожалением в голосе:

— Очень жалею... И очень мне будет вас не хватать. От всей души говорю. Не знаю, кого теперь подошлют вместо вас.

Как-то даже сломался глуховатый голос Миронова под конец.

— Думаю, пришлют достойного человека, — оживился Макошин, повернув голову к Миронову, но глядя мимо, на дальнее окно и к двери, откуда могла прийти к нему помощь в облике приехавших медиков. — Будет все хорошо, Филипп Кузьмич. Делами Южного фронта, и в частности 2-й Конной, сейчас очень интересуются и ЦК партии и сам Владимир Ильич. Это я для вас только, по секрету... — Вновь дрогнули паленные красноармейскими цигарками, небритые губы Макошина. Улыбнулся через силу, довольный своими словами, их смыслом.

— Спасибо. И до свидания, Константин Алексеевич.

— Еще увидимся, конечно... До свидания, Филипп Кузьмич, — обессиленно прошептал Макошин. Его брали на носилки. — Как в песне: «Як не сгину, то вернуся!..»

Автомобиль оказался тесным и коротким для Макошина. Кое-как положили, из угла в угол. Распрощались.

Отправив спецсвязью записку командарму-1, Миронов приказал усилить сторожевое охранение, вести глубокую разведку в сторону противника, чтобы не допустить какого-либо срыва встречи.

Буденный приехал поздно ночью с крепкой охраной, с ним был начальник полевого штаба Зотов, бывший есаул, толковый штабист.

...Присивашские села — Строгановка, Ивановка, Владимировка — в дыму костров, в шуме и гомоне тысячных пехотных и конных войск, в гомоне людском, ржании коней, сутолоке штабов, лазаретов и передвижных агитповозок...

Врангель ушел в Крым.

Ветер дует пока с запада, выдувает мелкую, вонючую воду из Снвашских ильменей к Азовскому морю, но все равно морозный, суховатый воздух над степями и всем пологим побережьем таит в себе тревогу, солоноват и горек предчувствием новой большой крови. За непроходимостью Сивашских зыбей, за Турецким валом и мостом на Чонгаре затаился Врангель. Там тепло и тихо, еще не сникла зелень, а тут — голая равнина, стужа, снега сдуты непрерывными ветрами в балки, овражки, к руслам пересыхающих речек. Пыль: копыта конных дивизий растолочили широкие таврические шляхи, будто орды кочевников прошли по этим просторам.

Приехал к самому Сивашу командующий фронтом. Осмотрел берега, опросил местных старожилов насчет возможных бродов напротив Строгановки и Владимировки. Атака на Турецкий вал с ходу не увенчалась успехом, 51 -я дивизия Блюхера и Латышская готовятся к штурму заново. Левее, на Чонгаре, у Геническа, пойдут 13-я и вновь организованная 4-я армия, а также 3-й кавалерийский корпус Николая Каширина. 1-я и 2-я Конные стоят пока во вторых эшелонах, чтобы войти после в прорыв с шашками наголо... Но сначала надо взять Турецкий вал и Юшуньские укрепления за ним, в глубине перешейков, изрезанных солеными озерами.

Военный совет штаба фронта. Ночь. Керосиновые лампы чадят, люди не смыкают глаз до утра. Все взвешено и учтено, слова командующего Фрунзе тяжелы и неотвратимы, как сама необходимость:

— Прежняя задача — не допустить противника в Крым — сорвана. Врангель искусными действиями конницы сумел спутать наши карты и частью через Чонгар, частью через Арабатскую стрелку, где по непростительной небрежности конницы Буденного не был взорван мост через Генический залив, ушел в Крым... Отсюда возникает новая, труднейшая задача: взять Крым! Взять в кратчайшие сроки, добить во что бы то ни стало Врангеля до нового года! Владимир Ильич на Всероссийском совещании политпросветов на днях сказал... — Фрунзе вооружился газетой и прочел отмеченные заранее красным карандашом строки:

« Победы над Врангелем, о которых мы читали вчера и о которых вы прочтете сегодня и, вероятно, завтра, показывают, что одна стадия борьбы подходит к концу, что мы отвоевали мир с целым рядом западных стран, а каждая победа на военном фронте освобождает нас для борьбы внутренней, для политики строительства государства». Вот, товарищи командиры и комиссары, как стоит вопрос: «Республика не может откладывать далее конец гражданской войны, Республика зовет нас любой ценой победить, уничтожить Врангеля! Поэтому заготовлен боевой приказ, в котором армиям фронта ставится задача — по крымским перешейкам немедленно ворваться в Крым и энергичным наступлением на юг овладеть всем полуостровом, уничтожив последнее прибежище контрреволюции. Части 6-й армии сегодня в ночь атакуют Перекопский вал с одновременным ударом через Сиваш, в тыл перекопским позициям. 15-я Инзенская и 52-я стрелковая дивизии должны ночью форсировать Сиваш, взять и надежно удерживать плацдарм на Литовском полуострове Крыма, куда в необходимый час пойдет для выполнения специального моего задания Конармия товарища Миронова. Повстанческую армию немедленно, по получении приказа бросить в тыл перекопских укреплений... Командармам 4-й и 13-й энергичным преследованием разбитого противника обеспечить плацдарм на южном берегу Гнилого моря в районе Чонгарских переправ и устья реки Салгир... Командарму 1-й Конной спешно привести в порядок конницу и готовиться к переправе вслед за пехотой 4-й армии... Все операции проводить сосредоточенными силами и с максимальной энергией, доводя атаки во что бы то ни стало до успешного конца!

Затянулось совещание перед решительным штурмом.

Все вместе с командующим фронтом вышли на крыльцо, в холод и тьму, в пронизывающий ветер и горько-соленые запахи близкого Гнилого моря. Вблизи посверкивали цигарки, на отдалении по всему берегу пылали сотни, а может быть, и тысячи костров. В огонь подбрасывали больше сухого камыша, степного курая, чтобы осветить край подмерзающего Сиваша, пологий спуск в коварную низину. Эти же огни должны маячить за спиной проводников и штурмовых групп пехоты в дальнейшем, для ориентировки.

Сгущалось вокруг сдержанное, напряженное движение: подходили и вновь исчезали командиры и вестовые, отдавались короткие команды, над спускавшейся к Сивашу передовой колонной Инзенской дивизии проплыло широкое, смутно проступавшее во тьме, расчехленное знамя.

— Пошли, — вполголоса сказал начдив 15-й Раудмец, стоявший по правую руку от Фрунзе.

— Плацдарм на Литовском взять и держать любыми средствами, — сказал Фрунзе и спросил точное время. Сиротинский посветил фонариком и ответил. Фрунзе застегнул белую дубленую бекешу на все крючки и стал прощаться. Засветились яркие фары автомобиля. Фрунзе пожал руки Блюхеру, Раудмецу, Корку, следом подошли Миронов и новый член РВС 2-й Конной Горбунов.

Свет фар проскользил по дороге, машина, заурчав, пошла на подъем; Фрунзе ехал в Каховку и Борислав, поближе к штабу фронта, чтобы позаботиться о резервах: битва предполагалась широкая, кровопролитная и, по-видимому, последняя в этой войне. Надо было предусмотреть все.

Постепенно берег опустел. Войска Раудмеца исчезли в темной низине, командующие разъехались, только Миронов и Горбунов еще стояли вместе с начдивом-15, смотрели в непроглядную темень, в направлении Крыма, ожидая возможной перестрелки, каких-либо нежелательных известий. Вовсе было тихо, заставы белых на Литовском спали, здешние связисты суетились с проводами, налаживая связь...

Ничего. Спит теперь Фостиков на Литовском и хорошие сны видит, — уверенно сказал Миронов, прощаясь с Раудмецом. — Важно будет закрепиться на плацдарме, отбить первые атаки. А там... — приложил пальцы к краю папахи и, прихрамывая, пошел в глубь темной, спящей улицы, к своему штабу.

Николай Петрович Горбунов — двадцати восьми лет от роду, молодой бородач-ученый, секретарь Малого Совнаркома при Ленине и член коллегии Высшего научно-технического отдела ВСНХ, последние полтора года обретался на политической работе в 13-й и 14-й армиях. 27 октября в связи с тяжелым ранением Макошина последовал приказ из Москвы: назначить Горбунова членом РВС во 2-ю Конную Миронова.

В этом был определенный смысл, поскольку к Миронову и Фрунзе проявлялся повышенный интерес ныне в самых высших инстанциях. Сам Горбунов, внимательно следивший за всеми перипетиями военных операций в Северной Таврии, и в особенности за «чудом у Никополя», не без удовольствия принял новое назначение.

О Миронове, впрочем, в штабах говорили всякое. Неуживчив, излишне суров в боевой обстановке, а зачастую и просто вздорен, взрывается по пустякам. Партизан, предлагает всякого рода авантюристические и необоснованные «прорывы» и «охваты», на которые ни один здравомыслящий командир не решился бы... За плечами — огромный военный опыт, слава «непобедимого» и в то же время несмываемая пока тень приговора к высшей мере наказания, помилование и полное снятие всех обвинений, наконец — принятие в партию большевиков с ведома и по утверждению в ЦК... Тут слабый не выдержит, да и сильный нахмурится: жизнь, полная кипучей мысли и бессонной работы, душа мятущаяся, больная. Он сам, лично, повел казаков и казачек всего Верхнего Дона, с Хопра и Медведицы, со всеми их домами и семьями к новой жизни, к партии большевиков и Ленину и теперь отвечал жизнью своей за их судьбу. Хорошо ли им будет в новой жизни-то, когда третий год кипит не кончается гражданская война, голод и холод навалились на Донщину и всю Россию, плач народный стоит до неба, — тут заболит душа, что и говорить! Другого бы согнуло и скорежило к сорока семи, зубы повыпадали, а тут, изволите ли видеть, самолично показывает командирам-новичкам из пополнения приемы верховой езды и укрощения коня-трехлетка, джигитовок и рубки «с обманом»... При всем том — молодая жена, отчаянная кавалерист-девица, которая не пожелала остаться в теплой ростовской квартире (он там был членом губисполкома), приехала на военные позиции, поближе к мужу...

Присутствовал Горбунов на одном собеседовании в штабе фронта, по пути во 2-ю Конную, как раз обсуждались там последние бои ударной группы Миронова в Заднепровье. Начальник штаба фронта, старый военспец Паука, прямо сказал, что результаты двухдневного сражения с корпусом Говорова — белых донцов — заслуживают самого подробного изучения, поскольку результаты эти никак не вытекают из соотношения сил: 2-я Конная была резко ослаблена после решающих боев под Шолохово, наконец 16-я кавдивизия оказалась попросту рассеянной... И все-таки Миронов сумел искусными маневрами «истаскать» за собою усиленный и подготовленный к боям корпус белых и завернуть его к югу. Отход же Донского корпуса вслед за тем был задуман великолепно, коварно, с целью подвести наступающую конницу Миронова под неожиданный фланговый удар. Но и здесь сработала интуиция, а, может, попросту отличная разведка, командарм-2 снова вышел «сухим из воды» и, как говорится, «на коне»...

Иван Христианович Паука, умный штабист, сказал в заключение:

— Тут многие считают, что Говоров после контрудара с фланга по Миронову сам бросился сломя голову к Сальково и Геническу. Это так, ибо в тылу у всей армии Врангеля, как вы знаете, замаячила 1-я Конная. Но не следует забывать, что его контрудар длился двое суток, товарищи. Это не толчок с ложным выпадом, не разведка боем, а генеральное сражение с прицелом полного уничтожения противника. Да. Лично я склонен считать, что будь на месте 2-й Конной какая другая кавгруппа, не исключено, что повторилась бы летняя трагедия: легкий пепел и запах «горелого»... Повторяю, что эту операцию Миронова нам всем надо еще изучать и изучать.

Командарм встретил Горбунова без особого интереса (как это часто бывает, он свыкся с бывшим членом РВС Макошиным), просил только другого политработника Дмитрии Полуяна поскорее ввести нового человека в курс дела, поскольку предстоят решающие бои... Миронов не понимал, что Горбунов был прикомандирован к нему именно затем, чтобы разобраться наконец, каков же из себя он, Миронов, — молодой член РКП (б) и столь же новый командарм?

Теперь они шли к штабу рядом, плечо к плечу, даже касаясь иногда локтями в абсолютной темноте, и Миронов сказал в раздумье, как бы и не затрагивая члена Реввоенсовета:

— Очень хмур и сосредоточен командующий... Смущен, по-видимому, трудностью задачи на Перекопе. Да. Тут еще эти листовки с самолетов. Что касается меня, то я предпочел бы обойти, конечно, Перекоп. Тем более что ветер согнал воду, это уже не море, а лужа грязи...

Листовки Врангель действительно разбросал над прибрежными селами, по линии наших войск, и все знали содержание этих листовок дословно: «Красные! Уходите! Вы никогда не возьмете Перекопский вал! Когда бы вы ни пошли в атаку, вас встретит огонь сотен орудий и тысяч пулеметов... Вы взорветесь на фугасах, повиснете на проволочных заграждениях, падете от пуль и осколков, сгорите на нашем огне...»

Горбунов шумно вздохнул и сказал тихо, вполголоса, так, чтобы слышал его только Миронов:

— Не в этом, по-моему, дело. Идея Перекопа созрела не только в голове командующего, она ныне владеет сознанием всех армий: умереть, но взять Крым! Не только вражескую территорию этого полуострова, но последнюю точку войны. Чтобы к весне, к посевам хлеба, жить уже по домам, оглядеться, справиться с инвентарем, подремонтировать что надо. И тут, как снег на голову, действительно — телеграмма наркомвоена, полученная утром, а в ней те же мысли, что в прошлой его газетной статье: помните, он обрушился на Гусева за его победные реляции о первых успехах наших на правом берегу... И вот уже новый член РВС у нас на фронте — Смилга.

— Да? — насторожился Миронов. Он еще ничего не знал о телеграмме Троцкого и был благодарен Горбунову за откровенность и ясную доверчивость к нему.

— Наркомвоен считает, что атаковать Крым преждевременно, Врангель еще силен, необходимо построить рокадные железные дороги, подвезти тяжелую артиллерию морских калибров, ну и так далее...

— Чем же занять на это время войска? — спросил Миронов.

Рассуждения Троцкого, как и многих других сугубо «статских» военных, его бесили. Всякому человеку армии и войны хорошо известна непреложная истина, что большие массы, мобилизованные в час войны, нельзя долгое время держать в бездействии. В мирное время, может, конечно, существовать армия, но небольшая, кадровая, спаянная традициями и дисциплиной, строго регламентированная уставами и порядком. Но миллионная масса войны, она должна либо воевать, либо идти по домам, к мирной жизни...

— Предполагается часть войск перебросить временно на Кубань и Дон для отражения возможных десантов. Ну и, разумеется, для подавления разного рода камышатников...

— Н-да, — крякнул Миронов неопределенно. Наученный горьким опытом прошлого, он не рисковал теперь прямо осуждать директивы Троцкого. Подлые, заведомо предательские директивы, но это ведь всем ясно, говорить тут нечего...

— Командующий сказал, что телеграмма эта писалась... видимо, под диктовку самого Врангеля, — с молодой неосторожностью сообщил Горбунов.

— В переносном смысле, конечно, — засмеялся Миронов. — Это уж не в первый раз! Весной девятнадцатого на целый год удалось ему затянуть в Донщине гражданскую войну. Теперь снова... желает протянуть кампанию до весны. До полного истощения...

— Трудно понять это. Даже странно как-то, — сказал Горбунов.

— Теперь-то уже не трудно, теперь этот «дым» помалу рассеивается, — сказал Миронов, плохо скрывая внутреннюю ярость.

Подошли к штабу, и разговор сам по себе прервался.

В штабе ждали их командиры дивизий. Миронов задержал их ненадолго. Попросил начальника полевого штаба зачитать свежий приказ о подготовке войск к десанту через Сиваш для выполнения особого задания и велел расходиться, чтобы хорошенько отдохнуть до утра. Здесь доставлена была в штаб почта, в том числе и некоторые газеты «с той стороны». Миронов счел нужным тут же просмотреть их и в «Южных ведомостях» за 24 октября (старого стиля, конечно), № 233, обнаружил статью самого барона. Статья дышала верой в несокрушимость «Крымских твердынь», прочли статейку вслух. Врангель писал и этой статье:

«Стратегический план большевиков благодаря хорошо поставленной у нас агентуре был нам заранее известен. Развивалось чрезвычайно энергичное наступление десятитысячной конницы Буденного, подкрепленном двумя пехотными дивизиями. Она глубоко проникла в наш тыл и к вечеру передовыми частями вышла на линию желдороги в районе ст. Сальково. Неприятельские резервы проникли даже на Чонгарский полуостров. Красные, видимо, считали свое дело выигранным... Между тем одним переходом в ночь на 18 октября (31 н. ст.), отбивши атаки 2-й Конной противника, наша ударная группа неожиданно подошла к расположившимся на ночлег в районе Сальково красным. На рассвете 18-го наша группа атаковала красных, прижав их к Сивашу. Одновременно ударом с северо-запада конница Буденного разбита. Мы захватили 17 орудий, более 100 пулеметов и целиком уничтожили латышскую бригаду. В то же время Донской конный корпус, разбивая частые атаки 2-й Конной и 13-й армии противника, захватил полностью три полка в плен и 9 орудий...»

Тарасов-Родионов читал все это негромко, монотонно, без всякого выражения, чтобы снизить как-то впечатление от прочитанного. С одной стороны, конечно, в статейке была известная доля пропагандистской лжи — силы 1-й Конной, например, заведомо преуменьшались, в ней было до 20 тысяч сабель, и поражение ее было не столь уж «полное»... — но факт оставался фактом: Врангелю удалось выскользнуть из красного кольца, уйти, нанеся при этом противнику чувствительные удары.

Миронов сказал, опустив голову:

— Как ни печально для нас, но надо сознаться: может быть, единственный раз за три года войны, генералы именно здесь блестяще выдержали экзамен на звание военных... Несколько с запозданием, но выдержали. Наше дело теперь разобраться и вынести урок...

На рассвете Турецкий вал загремел и задымился от непрерывной канонады. На расстоянии десятка верст слышался грохот тяжелых батарей, вздрагивание земли, вспышки залпов, — там бились и умирали на крутых скатах мерзлой земли штурмовые батальоны 51-й дивизии Блюхера и Особой ударно-огневой бригады красных курсантов.

Первые атаки к полудню 9 ноября были полностью отбиты белыми. Неся огромные потери, цепи красных откатились и залегли. Началась лихорадочная переформировка, передвижка частей, подход резервов, но и второй штурм не принес успеха.

Поздно вечером Фрунзе вызвал Василия Блюхера к проводу и сказал коротко:

— Ветер изменил направление, Сиваш заливает водой. Наши части на Литовском полуострове могут быть отрезаны. Надо взять вал во что бы то ни стало. Я надеюсь. Или...

— Хорошо, — сказал Блюхер.

— Я надеюсь, — повторил Фрунзе. Голос его не предвещал ничего хорошего.

В два часа ночи вновь поднялись в смертельную атаку изреженные цепи красноармейцев.

На рассвете стало известно, что Крымский вал взят. Противник откатился под защиту Юшуньских укреплений, на 20 верст к югу. Там были еще окопы в полный профиль и шесть проволочных заграждений...

 

14

Личный поезд генерала Врангеля стоял под всеми парами на узловой станции Джанкой. Турецкий вал был временно сдан красным, но ничто еще не говорило о решающем поражении и тем более катастрофе. Станция была забита резервными стрелковыми частями, эшелонами со снарядами и минами, санитарным имуществом, броневиками и танками. Спесивые, вылощенные адъютанты, как в лучшие времена, стояли у дверей, картинно отдавая честь старшим офицерам.

Поздно вечером 10 ноября по новому стилю Врангель пригласил к себе генерала Барбовича и, стоя посреди салона, вытянувшись во весь свой рост, сказал:

— Генерал! Красным удалось потеснить нас на Перекопе. Но прорвалась через укрепления лишь небольшая горстка... Да! Более десяти тысяч их легло при штурме вала, генерал! Но, как я сказал, эта небольшая горстка все-таки прорвалась на перешейки и настойчиво штурмует Юшуньские линии нашей обороны... Времени для переформирования и передислокации частей у меня предельно мало. Необходимо пресечь дерзкую попытку красных именно здесь, на перешейках, в районе озер, между Юшунью и Армянским Базаром. Я возлагаю на ваш сводный корпус, генерал, священную задачу: уничтожить всех, кто посягнул на крымскую землю. В этом успех сражения, успех всей зимней кампании.

Барбонич пристально смотрел чуть выше плеча Врангели, на карту Крыма и Северной Таврии, размеченную красными и синими флажками позиций. Он, подобно главнокомандующему, верил и надеялся, что эту зиму еще удастся провести а Крыму, за надежной преградой Перекопа и Сивашских болот, с тем, чтобы ранней весной начать полный разгром изнуренной голодом и разрухой Красной совдепии.

Врангель истолковал его молчание превратно, как усталость или сомнение в предстоящем, повторил со значительными нотками в голосе:

— Красных под Юшунью очень мало, генерал. Полагаю, не более трех — пяти тысяч...

Барбович подтянулся. Сказал, все так же глядя на карту Крыма:

— Ваше высокопревосходительство. Насколько известно, в Строгановке сосредоточена вся конармия Миронова. Она стоит в резерве, но это ничего не значит. Не исключено, что ее уже вводят на перешейки вслед за остатками пехотных частей, взявших вал...

— Чтобы бросить на колючую проволоку под Юшунью? Вряд ли. Мы уже смогли убедиться, что некоторые операции они проводят грамотно. — Врангель переживал всей душой роковую неудачу на просторах Таврии и за Днепром. Говорил, напряженно двигая костенеющими мышцами лица: — У Миронова, как нам известно, теперь осталось не более семи тысяч боеспособных сабель, у вас будет более десяти. И помните всякую минуту, генерал, беззаветного героя и великого воина Бабиева, который говорил всегда своей коннице одно: «Идя в этот решающий бой, мы должны считать себя уже погибшими за веру и Россию...» Вырубите красных поголовно, генерал! В ваших руках все.

Врангель был прав. Корпус Барбовича оставался последним конным резервом. Последним серьезным резервом армии, который еще мог переломить ход сражения на перешейках. Барбович взял белую папаху на руку, почти доставая алым верхом до крестов и медалей на левой стороне груди, и склонил большую, седеющую на висках голову в полупоклоне.

Врангель сделал шаг вперед. Значимость минуты была такова, что ни он, ни Барбович не думали о какой-либо церемонности. Просто на кон ставилось нынче все — это понимал каждый. И потому глаза Врангеля на бледном, костяном лице горели исступлением и верой...

Едва только забрезжил рассвет, залиловело на востоке и поднялись первые печные дымки над прибрежным крымским селением Караджанай, как Блиновекая дивизия выбралась из гнилых, хлюпающих, замерзающих на ветру солеными брызгами пространств Сиваша на земную твердь. За нею спешили 21-я Лысенко и Особая кавбригада, пулеметно-тачаночный дивизион и, наконец, большой транспорт с сеном, фуражным зерном и пресной водой в бочках — необходимым запасом на сутки-двое в пустой и безводной степи.

Сиваш пройден был с предельной скоростью, без особых помех, все опасные топи-зыбуны и залитые теперь поднимавшейся водой ямы-чеклаки были загодя отмечены длинными шестами с метелками камыша или бурьяна, эти шесты-вехи, поставленные пехотой, так и остались на опустевшей, взбаламученной и растоптанной полосе Сивашей от северного берега до южного. И тут, на Литовском полуострове, под глухие раскаты недалекой канонады закрутились, забегали адъютанты и связные, раздались протяжные команды, начались перестроения к бою. С командармом были только начальник полевого штаба Тарасов-Родионов и член РВС Горбунов (Полуяна зачем-то вызвал приехавший на фронт Ивар Смилга...). И если Тарасов-Родионов вместе с Мироновым наводили необходимый порядок, отдавали команды и распоряжения, то Горбунов, как новый человек, только наблюдал за ходом операции, старался ничего не упустить из вида, понять, каким образом удастся Миронову выйти из невероятно трудного положения: противник и на этот раз едва ли не вдвое превосходил численно. Разведка, уже принесла эти весьма невеселые данные: за исключением Донского корпуса, который еще удерживал на Чонгаре 4-ю армию красных и Конную Буденного, здесь, на перешейках, Врангель собрал все свои конные резервы — до 15 тысяч сабель, офицерские полки...

Прискакал начднв-2 Качалов с адъютантами, разгоряченный и злой, козырнул. Губы немели на каленом ветру. Миронов сидел на коне сутуло, чуть боком: болела в тесном голенище поцарапанная пулей голень.

— Ну, что там? — спросил, морщась.

— 16-я опять отходит без боя, видно, жарко приходится. А фланг? У меня фланг открыт! — Качалов указал плеткой в сторону и сжал обветренные губы.

— Хорошо, — сказал Миронов. — Пошлите кого-нибудь за Медведевым, надо обдумать мелочи...

(Горбунов тут отметил про себя, что Миронова как бы и не коснулось сообщение об отходе 16-й, был он занят какими-то «мелочами», неведомыми стороннему человеку...)

Медведев Никифор, перед самым рейдом сменивший начдива Волынского, обожавшего волокиту и затяжки, появился скоро по собственной нужде за подкреплениями. Доложил с напряженным спокойствием, что конница Врангеля сбила пехоту Блюхера под Юшунью, рассеяла и вырубила ослабленные роты. Часть той конницы приближается к Армянскому Базару, а две-три дивизии рвут сюда, удержу им никакого нет, силы явно превосходящие, поэтому, мол, пришлось попятиться...

— Это хорошо, — невозмутимо сказал Миронов. — Хорошо, что они в азарте. Чуют большую кровь, сволочи...

Горбунов смотрел хотя и со стороны, но с пристрастием, и покуда ничего не понимал. Минута была, мягко говоря, не для спокойных размышлений.

Командарм между тем подозвал начдивов вплотную, кони сошлись мордами и обнюхивали гривы и спутанные челки. Миронов сказал, по-прежнему кривясь от боли в ноге и жесткого ветра на этой голой, по-осеннему мертвой равнине:

— Значит, план у нас старый, обговоренный... В авангарде вы, Никифор Васильевич (взгляд в сторону Медведева), и одна бригада Блиновской, поведет лично Качалов... (столь же пронзительный взгляд в сторону любимца начдива-2). Держаться в атаке до последнего момента, до самого накала страстей, за четыреста — пятьсот сажен, а то и поближе! Дыхание врага услышать. Отскочить в стороны по флангам надо в полной панике и беспорядке: беляки должны видеть вашу малую численность и смятение, испуг от близкой рубки, ну, не мне вас учить! В этом и будет вся закорюка...

Начдивы держали коней на коротком поводу, слушали со вниманием.

— А когда вы освободите пространство тыла, саженей на сто по фронту хотя бы, навстречу вылетает 21-я, и я с ней буду. Мы и примем основной удар на себя. Лысенко, ты выдержишь?

Командарм обернулся в подветрие и чуть заметно усмехнулся, пошевелив усами. Но Михаилу Лысенко было не до того, чтобы замечать всякие оттенки голоса и усмешки командарма: его дивизия, красные кубанцы, чуть ли не весь месяц не выходила из боев. Потери страшные, а тут новая затея: принимать лобовой удар белого корпуса, в душу мать!..

Хмуро отмахнулся рукавом шинели Лысенко — шинель новая, с малиновой окантовкой на обшлагах и «разговорами» во всю грудь:

— Нам не в первый раз... Надо, значит, выдержим, товарищ командующий. 21-я все выдержит!..

— Ничего, Михаил Филиппович, потерпи... Больше сделали, меньше осталось. Я даже думаю, что потерь у тебя нынче не будет вовсе... — Командарм удивил этими словами Горбунова и обернулся к другим начдивам. — Итак, в путь, полагаюсь на вашу выдержанность, товарищи! Нынче все дело будет в нервах: уже и запечет «под ложечкой», уже вроде бы и пора тикать, ан продержитесь как можно дольше в атаке, отойти всегда будет минута. Минуты такие дела и решают. Все, братцы!

Медведев и Качалов сразу тронули коней куцым галопом, Миронов задумчиво и протяжно посмотрел им вслед, затем приказал найти начальника пулеметно-тачаночного дивизиона Федорова.

Рослый, багроволицый, перетянутый по коже ремнями, Федоров на буланом жеребце выглядел куда внушительней командарма. Но честь отдал по всей форме, трепеща каждой жилкой, понимая авторитет командарма и всю важность момента.

— Сколько тачанок в порядке? Все перебрались? — спросил Миронов.

— Так точно, сто пятьдесят шесть, товарищ командарм! Прислуга полная, запас лент и цинков — по уговору хватит полосовать до самого Джанкоя! Жду команды, товарищ Миронов.

— Задачу помнишь: ни на шаг не оторваться от кавалерии в атаке?

— Так точно. Пойдем впритир...

— Интервал между тачанками по фронту не меньше восьми шагов, для немедленного и одновременного разворота. Чтобы не было толкучки! Учти, товарищ Федоров, момент будет горячее некуда, надо не сплоховать при развороте. Иначе, сам понимаешь, ничего от тебя не останется, один гуляш-рагу... Конница у Барбовича злая, офицерье, казаки-перестарки! В общем, хочешь жить — развернись мигом и вдарь. Разом!

— Тачанки разверну, — хмуро сказал Федоров. — Неделю отрабатывали маневр, товарищ командарм.

Миронов снова усмехнулся, как показалось Горбунову, с крайней беспечностью и добавил для большей лихости:

— Если хоть на сотню шагов отстанешь от конницы, не показывайся на глаза! — Миронов пригрозил сжатой в руке нагайкой. — Не жалеть кнутов на передках! Расстояние в атаке будет не больше трех верст, кони выдержат без запалу!.. Да, между прочим, вот и товарища Горбунова, члена Реввоенсовета, на одну из тачанок бы взяли. Он должен нашу атаку вблизи посмотреть. Там будет главное.

Горбунов от неожиданности как-то вздрогнул весь и с недоумением взглянул на Миронова. Надо ли быть им, ему и командарму, в сомой толчее? Теория и практика кавалерийского боя тому ли учат?

Командарм понял ого озадаченность и кивнул в ответ как-то запросто, вроде по-отечески, с грубой фамильярностью, и в голосе его прозвучала неуместная шутливость: Ничего, Николай Петрович дорогой, я бы и сам с тачанками пошел, там опытный глаз нужен для точности маневра. Но на Федорова могу положиться, да и жаль, не могу бросить резервной дивизии Лысенко, подстрахую вас в случае чего... Поезжайте, пожалуйста.

— Советуете пересесть прямо в тачанку? — румянея скулами, спросил Горбунов.

— Нет, в седле. Вместе с товарищем Федоровым. Желаю удачи!

Миронов козырнул члену РВС, и полторы сотни тачанок загрохотали по мерзлой дернине вслед за кавалерией. Ездовые сразу же привстали на передках, засвистали кнуты, растянулись рыжие и вороные гривы по ветру, только пыль темными облачками завилась из-под колес. Тачанки медленно растягивались по фронту, догоняя идущую на рысях конницу, и Горбунову стало видно, как передовые дивизии тоже разворачиваются в лаву для атаки...

По правую руку мелькали густые, но чахлые от соли камыши Красного озера, слева, от озера Старого, выкатывалось в сизой мгле багроволикое солнце. Вся степь, розоватая от холодного тумана, была впереди засеяна бегущими фигурками пехотинцев, в панике бросивших Юшуньские позиции. Их было слишком мало, и вот их уже нагоняла с той, встречной, стороны сплошная туча пыли, конского топота, ярости и матерщины... Проблесками крошечных молний сверкали в пыли шашки атакующих. Огромная белая лава, разгоряченная азартом погони и кровью близкой и неминучей победы, шла на предельном карьере, рвущем из-под копыт землю и ощущение страха. Она как бы стаптывала и обращала в пыль, в ничто отдельных, настигаемых ею пехотинцев, праздновала и вымещала злобу за потерянный Перекоп. Мало того, именно в ближайшие часы все красные силы, просочившиеся на полуостров, должны быть сметены, уничтожены, и спокойная зимовка обеспечена для всей белой армии до самой весны!

Но конница красных, по-видимому вся мироновская армия, так некстати вылезшая из гнилой зыби Сивашей, нестройной, жидковатой лавой пробовала встать на пути... Где-то в белых тылах генерал Барбович принял донесения, перекрестился столь удачному стечению обстоятельств и махнул рукой — с богом! — будучи уже не в состоянии выйти из этой главной атаки во всей своей жизни. И вот уже две конные лавины мчались встречно одна другой, и померкло солнце в глазах каждого всадника, и смерть опахнула крылом узкое пространство в озерном дефиле...

Горбунов мчался следом за тачанками, а тачанки шли, что называется, впритирку за кавалерией. И вот в виду встречных всадников почувствовался сбой впереди, возникло какое-то смущение, испуг... Дрогнули, кажется, передовые всадники прославленных дивизий Качалова и Медведева и стали отходить, отплывать на обе стороны, делясь на два вялых, испуганных крыла. Бежали к чахлым камышовым гривам, теснились к мерзлым окраинцам озер. И страшной была эта сумятица поражения, замирало сердце от предчувствия страха, но властная сила атаки продолжала втягивать Горбунова и Федорова глубже, к самой сердцевине боя.

Мироновская конница распалась, последние всадники уходили влево и вправо... Был текучий, неуловимый миг, когда Федоров выпалил из ракетницы и остановил коня.

Уже близок был грохот копыт чужой встречной лавы, уже доносились дикие вопли и крики, гиканье и свист идущих в рубку сотен. Уже можно было различить за триста — четыреста шагов запененные морды лошадей, растрепанность грив, мелькание лиц с распяленными, орущими ртами:

— Ура-а-а-а...

— Ага-а, дрог-ну-ли прок-ля-тыи христо-про-давцы, пошли врас-сып-ну-ю, мать в-вашу!.. Р-р-руби!

Орали бородатые урядники и вахмистры, прикрывавшие собой вторую, сплошь офицерскую лаву. Вставали на стременах, опуская правые руки с клинками к лампасу для «затека», тяжести скорого удара. И, подчиняясь некоему закону сходящихся лав, клином шли в образуемый красными разрыв...

Но именно в этот момент, в доли минуты, привычно развернулись тачанки красных! Левые пристяжные, хрипя, осаживаясь, чуть ли не ломая дышла, коренники с ржанием и фырканьем забирали влево, правых пристяжных секли кнутами, чтобы не унять скорости в развороте...

Скакавший рядом с командиром дивизиона Горбунов видел с высоты седла своими глазами всю эту удивительную и страшную операцию пулеметных тачанок.

Они отработали маневр образцово, как понял он, потому что все встали в прямую линию, колесо к колесу, выставив навстречу атакующей вражьей коннице тупые стволы пулеметов. Пулеметчики сгорбились за щитками и сжали ручки затыльников, и Федоров подал в нужный момент команду «огонь». И грянул гром небесный: конница генерала Барбовича попала в шквал шестислойного пулеметного огня.

Первые же очереди пулеметов срезали начисто передние линии атакующих. Кони падали, летели через головы, растягивались намертво в полете, всадники то никли в седлах, то вскидывали руки и картинно, как в дурном сие, вылетали из седел, пропадали внизу, в густой и уже кровавой пыли. А сзади напирали новые ряды обреченных на смерть.

Это было невероятное, ужасающее зрелище. Ничего похожего не приходилось видеть Горбунову за два года войны в Таврических степях. Не слышал подобного он и от старых конников — это был новый маневр Миронова, продуманный еще на Днепре, на марше через Сиваш, а может быть, и раньше. Была задача: уберечь в бою красных казаков всех до единого, а белых разгромить наголову... Горбунов вспомнил небрежно сказанную Мироновым злую фразу: «Чуют большую кровь, сволочи!..» и понял настроение, с которым она была сказана: смертью наказать безумие этой последней атаки белых!

Пулеметы еще били по клубящейся пыли, хлестали огнем по бьющейся в смертной агонии чужой конной массе, когда из недалеких тылов, слева, при ясном солнце замелькали широкие красные полотнища 21-й дивизии Лысенко, идущей в атаку во главе с самим командармом. А от камышей, из болотной зыби, будто восставшие из мертвых, разворачивались эскадроны Блиновской. С гиканьем и криками, коршунами кидались в погоню за уцелевшими белыми всадниками.

Сколько времени продолжалось все это — пять, десять минут? Или, может быть, целый час?

Отстрелявшись, тачанки стали но одной разворачиваться и переходить на преследование врага. Федоров сказал Горбунову:

— Спасибо, товарищ член Реввоенсовета, за душевную поддержку... Потому как за ворот прямо жар сыпался, когда лицом к лицу мы с ими вышли, да! Ну вот, и все дела! Теперь, думаю, тут ничего занимательного не будет, можете с адъютантом ехать к товарищу Миронову, вон туда... — и показал с седла в направлении пологих курганов, где еще мелькали маленькие фигурки красных кубанцев.

— Теперь, считаете, там будет главное? — не скрыл усмешки бородатый юноша Горбунов, понимая, что все главное в этом сражении уже совершилось только что, на его глазах.

— Командарм приказал: как, говорит, отработаешь свое, так отпусти товарища комиссара ко мне. Я, мол, далеко зарываться в атаке не буду, вернусь...

— Так и сказал? Значит, был уверен в успехе?

Федоров не ответил на вопрос, только засмеялся зубасто и как-то освобожденно, сбрасывая с души последнее волнение боя. После некоторого молчания разъяснил:

— Никто не знал ведь про эту уловку, товарищ комиссар. Мы разворот с тачанками отработали давно, а для чего и сами не знали! И начдивы, сами знаете, разъяснения получили за час до атаки, — такой вот командарм, шпионам около него делать нечего..,

— Это и я заметил, — кивнул Горбунов, не переставая удивляться тому, что произошло на его глазах полчаса тому назад.

Когда Горбунов с ординарцем прибыли в тылы 21-й дивизии, Миронов уже возвратился из боя и рассматривал в бинокль широкую равнину, на которой все еще перекипали мелкие схватки с уцелевшими врангелевцами. Рядом спешенный держал коня в короткой узде Михаил Лысенко.

Горбунов заметил, что начдив кубанской с восторгом и благодарностью следит за командармом и как будто ждет каких-то слов-приказаний. Он готов был теперь броситься в любое пекло, ведь, и правда, в этом страшном бою он не потерял пока ни одного бойца!

Миронов, бледный от волнения, коротко взглянул на подъехавшего Горбунова и оборотился к Лысенко:

— Ну, Миша, теперь давай. За тобою дело. Выводи остальные бригады из засады и — гуляй, казак, до самого Джанкоя! Может, и самого Врангеля прищучишь где-нибудь на путях: он-то еще победных реляций ждет от Барбовича. Иди!

Тяжеловатый Лысенко кинулся в седло, группа всадников сразу же оторвалась от штабного значка. Зато сам командарм неловко сполз с седельных подушек и медленно, кривясь лицом, перебрался в открытый автомобиль.

— Проклятая нога... Вы, Николай Петрович, тоже идите сюда, поговорим. Теперь пускай штабные потрудятся! — Обернулся к начальнику полевого штаба Тарасову-Родионову: — Ваша забота, Александр Игнатьич, добить остатки Барбовича, ваять Джанкой так, чтобы ни один эшелон не ушел в глубь Крыма! Там крупные боезапасы и весь ихний медснаб... И не забудьте связаться со штабом фронта: как там у них? А я часок отдохну, да и ногу надо перебинтовать...

ДОКУМЕНТЫ

Председателю СНК и Совета Обороны т. Ленину

По телеграфу

Ст. Воинка, 12 ноября 1920 9.

11 ноября 2-я Конная армия вступила в Крым.

Противник бежит в беспорядке. Бросает орудия, пулеметы, взрывает танки и броневики. Бросает лошадей и оборудованные технические поезда, сжигает вагоны со снарядами и пулеметами. В бессильной злобе мстит населению, уничтожая пшеницу и фураж.

Войска 2-й Конной армии шлют Вам привет и выражают уверенность в кратчайший срок покончить с бароном, чтобы затем покончить с пешкой мирового империализма Петлюрой...

Командарм Миронов. Члены РВС Полуян, Горбунов.

...За двое суток Крым был очищен. В полдень 13-го конница Миронова вступила в Симферополь. По пути вырубила до 10 тысяч бегущих солдат противника и взяла в плен 20 тысяч. Все дороги оставались усеянными трофейным имуществом, брошенной артиллерией, тачанками с обрубленными постромками, полевыми лазаретами с ранеными и скарбом. До двухсот вагонов, груженных военным имуществом, было захвачено только на станции Джанкой.

Почувствовав за спиной десант Миронова, донцы Говорова оставили Чонгарские укрепления и спешно начали отход к Керчи. На их плечах в Крым ворвались 3-й кавкорпус Каширина и 1-я Конная...

В Севастополе царила паника. Штабы Врангеля грузились на крейсер «Генерал Корнилов» и транспорт «Херсон», а члены правительства и их семьи уже скрывались на морском горизонте, где дымил французский дредноут «Вальдек Руссо»...

16 ноября Миронов прощался с Горбуновым, которого срочно отзывали в Москву. Как обычно случается, все уже знали, что Горбунов займет пост управделами СНК, при Ленине. Поэтому на станции Симферополь провожающими были не только армейские знакомые Горбунова, но и политработники штаба фронта Гусев и Бела-Кун.

Редкий, слабый снежок падал на перрон, роился в изуродованных, обломанных ветвях акаций и тополей у простреленного и разбитого снарядами вокзала. Ветер едва колыхал красные флаги на паровозе — это был едва ли не первый советский поезд из Крыма в Красную Россию.

Миронов подошел прощаться последним, как-то странно, по-граждански снял папаху — так хотелось ему стать штатским человеком, кончить наконец-то войну. Но вспомнил все же, что он военный, от младых ногтей, что называется, надел папаху на лысеющий лоб. Пожелал Николаю Петровичу счастливого пути, успешной работы в Москве и добавил после некоторого раздумья:

— Что ж... передавайте, пожалуйста, мой поклон Сергею Сергеевичу Каменеву, вы его, конечно, увидите. Он знает мою просьбу, пусть поторопится с переводом. Мне в Крыму оставаться далее нет смысла, устал, знаете, да и армию, наверное, скоро расформируют, пора уж и демобилизовать старшие возрасты: мир на земле и благоволение в небеси... — И повторил, встряхнув сильной рукой кисть Горбунова: — Счастливо вам! Путь теперь повсюду мирный... Ну и будет случай, передавайте нижайший поклон Владимиру Ильичу. От души.

— Спасибо, Филипп Кузьмич. Передам... — Горбунов держался левой рукой в кожаной перчатке за холодный поручень классного вагона, а теплой молодой ладонью сжимал пальцы Миронова. — Спасибо, и до скорого свидания. Я полагаю, что очень скоро мы с вами увидимся... А насчет усталости и прочего, то ни-ни, как говорится! Ни в коем случае! Мне даже кажется, что предстоит как раз немалая работа, новые бои и сражения, но — на мирном поприще. До встречи!

Поезд лязгнул сцепами и стал медленно отплывать в сторону Джанкоя. Провожающие подняли папахи и платки, махали вслед. Лицо Горбунова, молодое, улыбающееся сквозь бороду, исчезло, двери закрылись. Белая пороша кружила в воздухе. Пахло свежим морозцем, кирпичной пылью и остывающим паровозным шлаком...

 

15

Донской корпус грузился на пароходы в Керчи...

Вдоль железной дороги Джанкой — Владиславовка — Керчь без помех, веселым аллюром и с победными песнями шли полки красных уральцев, 3-й кавкорпус Николая Каширина. Всего-то чуть более суток требовалось им на этот путь до конечного убежища белых, и этого времени было вполне достаточно для эвакуации, поэтому бежавшие донцы не предпринимали даже арьергардных боев.

На рейде дымили небольшие суда, увозившие в Константинополь штабы, генералитет с семьями, членов Донского круга и правительства во главе с последним атаманом Африканом Богаевским и председателем Харламовым, кассу, выметенную до последнего рубля, личную охрану. Ночью говорили о том, что турецкое правительство временно предоставит убежище доблестным донцам, какой-то неведомый никому Чаталджинский район близ Константинополя и, возможно, обжитый когда-то беглыми казаками-некрасовцами остров Лемнос...

Последним должен был сойти с берега самый отчаянный и веселый из донских генералов — начальник «цветной» дивизии Гусельщиков, своими развесистыми усами и орлиным взором разительно напоминавший давнего покорителя турок генерала Скобелева. Он стоял на балконе приморской гостиницы «Европа» и, приходя в себя после ночной попойки с Богаевским, проветривался с обнаженной головой и расстегнутым воротом френча, смотрел на море, на дымившие за краем бухты последние корабли. Ночью говорилось и о том, что начальником временного лагеря на чужбине будет он, Гусельщиков, как человек, заслуживший доверие в тяжкой войне и еще не потерявший головы при последних неудачах. Но, разумеется, лишь временно, для того только, чтобы заново договориться с союзниками, собраться с силами для нового сражения с большевиками...

Но то, что грезилось ночью, в пылу надежд, никак нельзя было принять всерьез днем или даже на сереньком, вполне трезвом рассвете, в виду этой бухты и дымящих на рейде судов. Ясно уже было, если не всем, то лицам генеральского звания, что союзники не только хотели именно помочь белому движению, демократии или монархии, против красных, но старались при этом усугубить и растянуть во времени саму гражданскую войну, анархию и вакханалию в России, дабы ослабить, а при случае и вовсе умертвить эту страну-исполина.

Герой и сквернослов, любивший разбрасывать вокруг гирлянды замысловатых ругательств, Гусельщиков теперь молчал, осознав вдруг всю непоправимость случившегося, беспочвенность надежд. Разрозненные, вялые мысли копошились, каждая сама по себе, и не подчинялись утомленному рассудку. Свежий ветерок с рейда, словно привычный степной зазимок, насухо брил лицо генерала, выжимал из прижмуренных глаз бисеринки мелких, злых слез.

Снизу, из распахнутой форточки буфета на втором этаже, неслись пьяные выкрики, нестройный гомон, берущий за душу гитарный перебор — еще с вечера шла последняя попойка офицеров его дивизии. Генералы и атаманское окружение давно отошли ко сну либо, наоборот, мучились бессонницей и головной болью, а боевое офицерство еще гуляло, еще праздновало и веселилось на собственных похоронах.

— Г-гниды, — мрачно и бессознательно, скорее лишь по привычке пробурчал отчаянный генерал Гусельщиков и, застегнув на все пуговицы френч, велел подавать автомобиль и охрану: он отвечал еще и за погрузку в порту.

...В запущенном буфете второго этажа гостиницы в узком кругу знакомых офицеров обмывал новые, совершенно необношенные погоны есаула штабист и полковой поэт Борис Жиров.

Торжественность момента, понятно, омрачалась общей растерянностью и неразберихой эвакуации. Да и погоны были хотя и не «химические», как во времена верхнедонского восстания, но всякий отдавал все же отчет в их «африканском происхождении» (Африкан Богаевский в последнее время не скупился на чины и награды), и даже сам свежий есаул Жиров хорошо понимал, что повышение в чине производилось с единственным расчетом на получение сносной пенсии от какого-нибудь эмигрантского благотворительного общества или комитета в дальнейшем, и только. Поэтому-то не было ни громких хлопков шампанского, ни заздравных спичей, друзья собрались скоротать за горькой рюмкой эти последние часы на последнем русском берегу.

Чаще прочих звучало турецкое слово «лемнос», означавшее в данном случае изгнание.

Жиров по своему обычному легкомыслию был, впрочем, достаточно бодр и весел. «Наша жизнь копейка, и пропадем мы ни за грош!» — этот припев походной казачьей песни как бы органично жил в нем еще с начала германской, и он даже не помышлял о каком-либо нравственном сопротивлении печальному рефрену, повторявшемуся после каждого неловкого поворота той песни. И не грустил, как и всякий порядочный офицер, по поводу сильно затянувшейся всеобщей игры со смертью. Жиров, как мог, развлекал друзей, бренчал па старенькой гитаре, пел что-то привычное и замызганное, вроде «были когда-то и вы рысаками», до самой полуночи, когда в тесный буфет зашел вдруг чужой офицер, не казак, неизвестно почему оказавшийся в Керчи. И тогда решительным образом сменились и настроение, и характер разговора, утвердившиеся с вечера.

Усталый, только что с дороги, поручик огляделся, хмыкнул удивленно и, раскрыв объятия, пошел на самого именинника:

Ми-и-и-лый мой Боря, свет ненаглядный, да неужели же это тебя довелось увидать снова па краю земли! Сколько лет, как говорится»… — и уже обнимал есаула, тряс по-дружески его тяжелые, мясистые плечи, обремененные свежими погонами, радостно смеялся. И никакого уныния на челе новоприбывшего никто при всем желании не смог бы обнаружить.

— Поручик? Какими судьбами здесь? — удивился Борис Жиров.

Перед ним стоял тонкий, спортивного вида поручик Щегловитов, старый контрразведчик еще со времен Лавра Георгиевича Корнилова и Каледина, в последние годы успешно лазавший по красным штабам то в роли особого порученца фронтового масштаба, то комиссара в черной кожаной тужурке и при особых полномочиях. Была у него там даже и своя сеть, случайно порушенная и разоблаченная в середине девятнадцатого, но сам он был еще жив и здоров, и только временно, видно, отирался по эту сторону.

— Какими судьбами? — повторял веселый и немного хмельной Жиров, так и этак оглядывая неистребимого лазутчика.

— Все теми же, не-ис-поведимыми! — сказал Щегловитов, жадно оглядывая разгромленный стол с остатками жирной еды. Он был с дороги, это заметили все. Не удивительно, что человека сразу же потянуло к еде.

Щегловитова усадили на чье-то место, дали чистую тарелку и вилку.

— Контрразведка, как всегда, не дремлет? — не без юродства, имея в виду полное крушение всяческих предприятий на этом свете, спросил Жиров. Щегловитов с излишним вниманием взглянул на знакомца — они знались со времен печальной эвакуации из Новороссийска, — глянул, как бы стараясь прощупать душу есаула, и кивнул неопределенно, вроде: «сейчас наемся, потом отвечу...» и принялся за остывшую баранину. Официант из крымских татар принес под салфеткой свежую порцию зелени и соусник, забрал пустую посуду.

— Красные далеко? — спросили из темного угла.

Щегловитов тяжело дышал, наливая водку в пузатые рюмки толстого стекла, морщился. Всю порядочную посуду здесь, как видно, уже давно перебили, приходилось столоваться «без ложных претензий». Рюмку брал плебейским движением: не за ножку, а в обхват, всеми пальцами. Сказал, ни к кому в отдельности не обращаясь, лишь для констатации положения:

— Корпус Каширина? На полпути к желанной гавани. Завтра будет здесь. Уральские казаки под командой бывшего подъесаула Каширина сидят у вас, так сказать, на хвосте... Что касается 2-й Конной, то она уже в Симферополе и не сегодня, так завтра довертит дело. Если, разумеется, не грянут ерихонские трубы и не начнется суд праведный... — правая сторона лица и уголок рта у поручика нехорошо дернулись в нервном тике. — За ваше здоровье, господа офицеры.

Говорить, собственно, было не о чем. Все слова были исчерпаны еще в тот момент, когда под Петроградом и близ Новочеркасска заговорило оружие. Теперь и оружие, кажется, вынуждено было смолкнуть. Начиналась пора черного кладбищенского молчания.

Из полутемного угла выдвинулся молодой сотник с длинным, иссохшим чуть ли не до черепных костей, лошадиным лицом и горящими глазами. В глазах пылала великая надежда и решимость стоять до конца.

Ему давали дорогу. Это был тот самый бывший вольноопределяющийся Пухляков, что весной восемнадцатого молча пристрелил командира революционных отрядов Голубова, прибежавшего каяться прямо в партизанский штаб полковника Денисова. С тех пор он стал сотником, и его знали все.

Сотник пристально всматривался в лицо Щегловитова, еще раз исказившееся тиком, и без спроса присел рядом. Взгляд его кричал изнутри и одновременно вопрошал, чувствуя некую родственность настроений. Щегловитов же хранил мрачное нерасположение духа: с одной стороны, он был все же обижен нелестным упоминанием о контрразведке, с другой — ему нечем было ответить на зов святой, жестокой и ничего не прощающей взрослому миру юности в лице сотника Пухлякова.

— Вы понимаете... — сказал сотник, невежливо притронувшись бегающими, тонкими пальцами к рукаву Щегловитова, — понимаете, все как-то смирились! Словно отравленные газом... Но был ведь ледяной поход, было и самопожертвование, поручик! Я прошу, скажите им...

Тут совсем некстати затренькал на гитаре Жиров и запел неприхотливые куплеты собственного сочинения. Слушать их было жутко, но до времени никто не посмел прервать хозяина пирушки. Поздний час и общая усталость примиряли. Жиров, отвались к стене, пел. Около него, на грязном блюдце, чадила дешевая, обмокшая по краю папироса.

Вначале шли дела отлично.

Брыкался Врангель энергично,

И, развивая в красных злобу,

Разбил зарвавшегося Жлобу,

На север Таврии залез,

Но тут-то и попутал бас —

И вместо славы, вместо блеска

Вдруг получалась юмореска...

— Бож-же мой, г-господа! — вне себя, но как-то немощно и хрипло вопросил сотник Пухляков, поочередно шаря глазами по лицам друзей вкруг стола, — Господа, что же мы?! Нельзя же глу-мить-ся!

— Ладно, — махнул бледной рукой кто-то рядом, — Недолго музыка играла, недолго плакал арлекин... Что уж там, сотник!

— То есть... Что вы этим хотите сказать?!

Ответа на многозначительное восклицание вообще не последовало. Простые души, как и всегда, уклонялись от понимания высокого и вечного. А Борис Жиров, усмехаясь, продолжал бренчать на гитаре:

Генеральный же наш штаб

Оказался слишком слаб,

И весь план его мудреный

В пух и прах разнес Миронов...

Никто особенно не вслушивался в кощунственные куплеты, но никто и не хотел возражать и вдаваться в подробности. И все же последняя частность из этой плебейской частушки все-таки задела Щегловитова. Он был дворянин и однофамилец знаменитого министра юстиции при Петре Аркадьевиче Столыпине, во времена порядка и благоденствия. Он не мог стерпеть и сказал, не скрывая брезгливости:

— Уд-ди-ви-тельный народ, эти казаки, право! Чтобы не сказать хуже, но... Как изволите понимать, есаул, эту вашу извечную м-м... сепаратистскую оп-по-зиционность к существующему порядку вещей? Царь был плох — это ясно! Как апельсин! Франкмасон Керенский, скрытый еврейчик и краснобай, главноуговаривающий в войсках и все к тому прилагаемое... Никто его не поддерживал, в том числе, разумеется, и «донцы-молодцы»! Не изволите ли знать подробности? Так вот... В ночь на двадцать пятое октября старого, разумеется, стиля... в самый разгул министр-председатель всея Руси поднимает трубку телефона и вопит отчаянным голосом в штаб 4-го Донского полка, расквартированного в столице: спасайте, режут! Лезут в Зимний дворец и Оружейную палату! А? И что же? По полку дежурит обольшевиченный есаул... как его, ч-черт!.. Ку-эю-бердин, не изволите ли знать? Кузюбердин, полукалмык, полусволочь, так вот он-то и ответил министру-председателю, ничтоже сумняшеся: «Казаки, мол, уморились и сплять, будить по такому пустяковому случаю не считаю нужным!» А? Коронная фраза, достойная анналов... Так что вы на это скажете? Е-са-ул Донского казачьего войска Кузюбердин — прошу запомнить!

Все молчали. Щегловитов с недоумением обвел бледневшие лица офицеров злым взглядом и остановился на Жирове:

— В общем, Керенский вам не подошел, равно как и государь-император. Ну, что касается большевиков, то и с ними, насколько я знаю, «была без радостей любовь...» Не так ли? — он распахнул тужурку и, переводя дух, растирал грудь округлыми движениями правой руки. — Едва появился Деникин — снова свара, неподчинение, черт знает что! Да что говорить, своего-то атамана, Петра Краснова, и то съели, не мудрствуя лукаво: в куль да в воду! Теперь — Врангель, святая душа, кремень, искупитель всех прошлых вин русского офицерства, несмотря ни на что отсрочивший конечную развязку на целый год... Целый год жизни, господа, и какой жизни, каких побед! Так и его вы тоже оголяете посреди непристойной частушки, глумитесь, как... Не могу и не собираюсь омрачать вашего дня, тем более в такое тяжкое время, но — есаул! Пора ведь и образумиться, есть же что-то святое в конце концов у всех нас за душой? Россия — наконец, отечество?!

Сотник Пухляков как бы ожил и расцвел изнутри, глаза прояснились и ждали высочайшего откровения, способного не только увлечь, но и спасти на самом краю бездны. Но Жиров не дал ему торжествовать. Он коротко спутал гитарный перебор мягкой ладонью, унял струны и отбросил музыку на засаленный бархат зеленой банкетки у стены. В нем что-то произошло за время этих откровений поручика. Он сбросил с лица глуповатую маску, спасительную в этот немыслимый час общего крушения и расплаты, и сказал вызывающе грубо, исключительно ради вдохновившегося так некстати земляка-сотника:

— России? Ради какой России? — Спазма ненависти перехватывала ему дыхание: — Той самой, что спустила собственную кровь еще в удельной междоусобице до Калки и Трубежа? Ради тех ее сынов-умников, что поочередно радовались тому, как Батый отворачивал им головы, полонил жен и дочерей? Или России Ивана изверга, выжигавшего глаза и вырывавшего языки самым прозорливым на страх друзьям своим и в назидание потомству? России, которая только умела умирать за себя, но никогда не умела жить? Той России, что от века запускала на горб народу то шведов-вояк, то немцев Биронов, то полную Немецкую слободу Монсов и прочего торгового жидовья? Да, господи, я уж умолчу о плавучих качелях, пускаемых по Дону Петром-просветителем, искоренившим все лучшее, что было на русском земле -казачье демократическое устройство жизни, мало-мальски терпимые формы общественного существования! Формы свободы железного порядка, когда воистину «один за всех, все за одного!»

Он перевел дух и договорил более спокойно:

— Бракосочетания царствующих особ! Во что это пылилось? И наших царевен брали в свои семьи французы, немцы, австрийцы, шведы, датчане, и наши белотелые красавицы хаживали в Луврах и прочих дворцах в роли королев и великих герцогинь, но ведь даже и в голову никому не могло прийти, чтобы там после бракосочетания заполнить двор «своими», а потом и прибрать к рукам целый народ! Именно — в голову не могло прийти — нам! А Зимний дворец, Царское село, культура наша, законы, гнет на Руси — разве это все русское? Наше? Да боже сохрани, кругом одни Бенкендорфы, Клейнмихели, Фредериксы и Штюрмеры, не говоря уж о миллионерах Цейтлиных... и при каждом нашем Чайковском обязательно ихний Рубинштейн, как в наказание господне, — до каких же пор, поручик?

Он был не прост, этот свежий есаул, бездарный полковой поэт. Это еще и раньше, в Новороссийске, понял Щегловитов, но он не знал, что Жиров «не глуп» до такой степени, да! Жиров просто не считал возможным, по-видимому, показывать себя в натуральную величину в светских кругах, каким-то манером уживался душой в лохани собственной пошлости и цинизма — это было просто невероятно! Да может ли так человек?

— Но была же и другая Россия?! — громко вскричал Щегловитов, мучась от искреннего непонимания. Рука до боли в косточках сжимала мельхиоровую вилку и вздрагивала от напряжения.

— Другая? Не знаю, не видал! — так же громко, в неправедном запале ответил Жиров, приподнимаясь и снова плюхаясь на место. — Есть, конечно, что-то такое... Неопределенное, нечто! — пощупал воздух пальцами, проваливаясь в пустоту. — Нечто. Но прости, поручик, именно так... Хочется рыдать, или пулю в лоб, может быть...

Ярость улеглась, пыл проходил, хмель рассеивался.

— Сколько помню себя, сколько знаю нашу русскую историю, — побледнев, заговорил снова Жиров, — бьются люди над одной нелепой загадкой: что такое есть она, Россия? С выбитыми зубами, с пустыми глазницами, ослепленными шилом, плюясь кровью, во-про-шают: что сей грозный призрак означает? Почему такая сила притяжения ко всему этому, откуда, боже мой, такая любовь, а? Не оттого ли, что все нутром чуют: она, мать-Россия — в рабстве? Сама сирота? Да вот стихи, послушай, — нет, нет, не мои, другие! Я их помню издавна, буду помнить даже на краю могилы, как вот и сейчас!

Жиров — бесталапный поэт, как ни странно, помнил чужие настоящие стихи и читал их:

За что любить тебя? Какая ты нам мать.

Когда и мачеха бесчеловечно злая

Не станет пасынка так беспощадно гнать.

Как ты людей своих казнишь, не уставая?

Мечты великие без жалости губя.

Ты, как преступников, позором нас клеймила.

Ты злобой душу нам, как ядом, напоила,

Какая ж мать ты нам?

За что любить тебя?..

Хотелось крика, стенания, всхлипа, и оттого, видно, замолк полковой поэт Жиров, потеряв голос от волнения. И тогда не выдержал молодой сотник и закричал с пьяной истовостью:

— Но дальше! Есть же еще и другие слова! Дальше должны быть непременно: без веры нельзя!

Щегловитов молча смотрел на Жирова, ощупывая мертвыми пальцами мельхиоровую вилку, и чувствовалось, что скоро он отбросит ее и начнет расстегивать кобуру пистолета. Но Жиров бесстрашно усмехнулся, небрежно как-то махнул кистью короткопалой руки и сел.

— Есть, конечно, и другие слова, — едва ли не икнув, сказал он после длинной паузы. — Есть. Но не про нашу честь, откровенно говоря...

— Прочтите же стихи до конца, черт вас возьми! — закричал Щегловитов, и нервный тик вновь задергал правую сторону его лица.

Жиров послушно встал, и было видно, как он тихо покачивается. Нет, не от выпитого. От перенаполненности души.

Сказал-прочел как бы даже не первую строчку четверостишия, а просто обращаясь к соседу, или вопрошая сердечного друга:

— За что любить тебя? За что — не знаю, но...

Разрывая крючки и петли, оттягивал ворот тужурки с грязным от пота подворотничком, высвобождая палившийся кровью кадык. И читал погружен но в тишину и самого себя:

За что — не знаю я, но каждое дыханье,

Мой каждый помысел, все силы бытия —

Тебе посвящены, тебе до издыханья!

Любовь моя и жизнь — твоя, о, родина моя!

За то, чтоб день один мог снова подышать я

Свободою полей и воздухом лесов, —

Я крест поднять бы рад без стона и проклятья,

Тягчайший из твоих

Бсе-чис-ленных

Крестов!..

— Господа... Но это... — продолжал Жиров, красный от духоты, водки и волнения, в распахнутой на все крючки куртке. — Это, господа, не про нас!.. Это скорее про Миронова, господа! Только про одного Миронова, которого мы все прокляли, как блудного пса, и предали анафеме не единожды, а он один... смог предугадать Рок, нависший над всеми нами и над его народом! Да, он смог — именно это сказал в свой смертный час Федор Дмитриевич, светлый ум, простивший всех нас, грешных... А я, к сожалению, понял, все это слишком поздно, господа! — Жиров вдруг содрогнулся всей мощью своего тела и закрыл лицо руками.

Сотник Пухляков с недоумением оглядел присутствующих и стремительно вышел за дверь, оставив ее открытой.

Никто не хотел смотреть на свежего есаула, так некстати опьяневшего не столько от выпитого, сколько от всей бессмысленной тирады о продавшемся большевикам войсковом старшине.

Беседа оказалась слишком долгой и тягостной.

— Как-кая чушь! — выговорил наконец Щегловитов и брезгливо отшвырнул на середину стола вилку, звякнувшую посреди стеклянной посуды. — Какая интеллигентская слюнявость, есаул!

— Вы это поймете позже, — трезво сказал Жиров и мокро хлюпнул носом.

— Я этого никогда не пойму, ибо я, слава богу, не донской казак! — весь напрягаясь, сказал Щегловитов. — Я не казак, я еще не раскис от этой социальной антимонии и сантиментов, я еще намерен бороться! Теперь уже, правда, без поручений свыше, единственно — на свой страх и риск! И не иначе. Только так и возможно оправдать эпикурейски-бессмысленное прозябание на этой грешной земле, в этом лучшем из миров!

Да, Щегловитов мог бы теперь объяснить, зачем он появился в Керчи, а не в Севастополе, куда сбежалась вся полудохлая, пахнущая нафталином и псиной аристократия Крыма! (О, как он их всех ненавидел, этих сановных бездельников и обирал!) Нет, здесь он мог еще затеряться в толпах завтрашнего дня, снова надеть кожаную куртку и фуражку со звездой и появиться, как несгорающий из пепла, в неразберихе и кутерьме красного праздника, в штабе дивизии или корпуса, у самого товарища Каширина. И продолжать свое дело дальше, дальше, до полной победы над врагами его белой России, либо до собственной смерти, как уж повезет!

Но Щегловитов не успел ничего сказать даже приблизительно (личных секретов в пьяной компании выдавать он и не собирался), потому что на третьем этаже прогремел сухой выстрел, и все бросились в коридор и на лестницу. Знали, по-видимому, кто и где выстрелил.

— Сотник, господа! — тонко закричали наверху. — Готов!

Щегловитов немо смотрел на Жирова, вопрошая и укоряя в чем-то. Тот невозмутимо закурил свежую папироску и сказал, помахивая обгорелой спичкой:

— Сейчас... там! — поднял глаза к потолку, на третий этаж. — Там торжественный момент встречи усопших не по своей воле... душ! Негодяя Голубова и молодого искателя истины и чести, Пухлякова. А вы... Впрочем, что ж! Как вам пьеска?

— Допьем? — примиряясь, спросил Щегловитов.

— Не хочу. Колыхает уже... — покривился Жиров.

— Мне надо, есаул. На посошок, или, как у вас на Дону гутарят, стременную! Завтра у меня новый ход... конем, есаул.

— За это — пожалуйста.

И Жиров выцедил последнее из бутылки, точно разделив содержимое над двумя плебейскими рюмками толстого стекла. И почему-то долго еще держал опрокинутую бутыль в руках, не ощущая ее пустоты.

Щегловитов же был совершенно трезв. И вокруг него продолжалась вполне трезвая жизнь, ценная каждой своей подробностью и каждым своим неповторимым мгновением.

Миронов...

Много всего было за плечами, а все-таки осень эта, третья осень Советов, с самых первых дней сентября и до настоящей минуты была безраздельно его, цвела кровью и красными флагами его непрерывных, блистательных побед! Пусть еще жила тревога в душе от неверной возни неких близких сотрудников, провокаций чужой контрразведки, настораживал приезд Смилги, но правда-то была пока с ним, та правда подвига, какую не затушуешь никаким наветом... Ратный успех переполнял душу и окрылял к жизни и новым свершениям. Как бы то ни было, но все знали: последний залп в гражданской войне дали пушки 2-й Конной армии, подавив последний очаг сопротивления белых. За четверо суток — с 11 по 14 ноября — армии Миронова захватила в плен 25 тысяч солдат Врангеля, более 60 орудий, до 100 пулеметов, тысячи снарядов, 4 миллиона патронов, 32 аэроплана, миллионы пудов продовольствия и разной другой военной добычи. В штабе Фрунзе хорошо знали также, что, начав операции 8 октября с огнеприпасами своих складов, армия Миронова продолжила военные действия вплоть до окончательного разгрома противника исключительно на трофейном боезапасе. Она буквально жила за счет белых, захватывая их обозы и отбивая артиллерию и транспорт. Потому-то нынешний парад на симферопольской площади с десятками кумачовых знамен и флагов, с шеренгами конных и пехотных дивизий, где Республика чествовала героев, был и в его честь.

С трибуны, увитой по краю гирляндами южной хвои и лавровишни, говорил член Реввоенсовета фронта Гусев-Драбкин:

— ...Перед нами стояла армия Врангеля, лучшая белогвардейская армия за все время гражданской войны, в которую стекались все те элементы, которые сражались на Восточном фронте, в рядах Юденича и в Польше. Это отборный цвет белогвардейцев, махровый цветок, который ни в коем случае не пошел бы на мир с Советской Россией! Врангель создал сильные укрепления на Перекопе, в районе Сальковского перешейка и Чонгарского полуострова... У них были прекрасные танки, много аэропланов. Мы по сравнению с ними были нищие. Геройский подвиг Красной Армии совершенно не поддается описанию. Ничего подобного в течение всей гражданской войны мы не видели! В две недели крымские белогвардейцы были уничтожены, и самая большая заслуга в этом как группы товарища Блюхера, сдержавшей первый натиск врага под Каховкой, а затем взявшей Перекоп, так и, без сомнения, 2-й Конной армии, которая в относительно короткий срок трижды увенчала себя славой непобедимой конницы революции!

Стояли позади выступавшего оратора сам Фрунзе, командармы Авксентьевский, Буденный, Уборевич, член РВС 1-й Конной Ворошилов, начдив-51 Блюхер, Миронов. Слушали Гусева.

— Напоминаю, товарищи, что 2-я Конная армия в начале октября представляла из себя остатки прежней 2-й Конной, ослабленной, растрепанной предыдущими боями. В течение двух недель благодаря энергии работавших там товарищей слабо подготовленную армию удалось пересоздать! 2-я Конная проявила в бою такую силу, что Врангель был введен в заблуждение и принял ее за армию Буденного... — при этих словах Ворошилов, стоявший рядом, легонько тронул Миронова за руку и усмехнулся: дескать, знай наших! Миронов ответно кивнул: стараемся, мол... — ...Врангель выставил против предполагаемой 1-й Конной свои лучшие дивизии марковцев, корниловцев и дроздовцев и часть донской кавалерии... Но перед ним стояла грозная стена! Он этого в первый момент не понял, не угадал. Он счел возможным давать приказы, чтобы разбить 2-ю Конную армию, но мы смеялись над этим приказом!

После доклада Гусева на высокой трибуне награждали прославленных командармов и начальников дивизий, отличившихся в самой жаркой схватке на последнем рубеже гражданской войны. Миронов стоял и аплодировал каждому, потому что знал: ни одна награда здесь не давалась даром, все было оплачено подвигом и кровью. И вышел к самому барьеру трибуны Михаил Фрунзе, держа в обеих руках перед собою кавалерийскую шашку с золотым эфесом, в богатом литом окладе с тяжелой, золотой кистью темляка. Сказал громко, подняв черную, густую свою бородку:

— Товарищи! Если говорить коротко, то, по-моему, командовать конницей надо всем нам учиться у товарища Миронова!

Заревела площадь слитными, восторженными голосами — это бригады 2-й Конной приветствовали командующего фронтом Фрунзе, а с ним и своего командарма. Лошади фыркали и прядали ушами от оглушительного рева красноармейских глоток, прокуренных и простуженных в недавних боях. Кое-кто по старинной партизанской практике еще кидал вверх шапки, папахи и остроконечные, ушастые богатырки, и эскадронные строго косили глазами, приглашая к более организованному выражению чувств в парадном строю. Кричали заодно и первоконники, отличившиеся на Чонгаре (их командарм уже имел Золотое оружие с прошлого года), и уральцы Каширина, и пехота, выделенная для парада из 4-й, 6-й и 13-й армий.

Фрунзе стоял, выпрямившись и даже несколько откинувшись плечами, пережидал, пока отшумят страсти, пока уляжется шум от сознания общей великой радости — окончания войны. Выбрал время и, все так же держа тяжелую шашку на вытянутых руках (золотой темляк медленно покачивался ниже его правой руки), громким голосом прочитал на память строгие и торжественные слова наградного постановления:

— В ознаменование исполнения гражданином Филиппом Кузьмичом Мироновым, командующим 2-й Конной армией, своего долга перед социалистическим Отечеством в бою против его врагов во время войны с белыми армиями Врангеля, за выдающуюся храбрость и талантливое командование Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет Советов вручает ему высшую воинскую награду — Золотое Почетное оружие Республики, боевую шашку в золотом окладе!

И, переведя дыхание, сказал тише:

— Товарищ Миронов, подойдите для получения награды!

Миронов принял шашку по староказачьему обычаю, преклонив колено, поцеловал орден Красного Знамени, наложенный на позолоченную обоймицу ножен. Встал.

— Помните, товарищ Миронов, какую шашку вы получаете, — сказал Фрунзе. — Республика рабочих и крестьян выражает вам величайшее доверие как своему лучшему коннику и стратегу. Берегите это доверие!

Миронов взял «на караул» и сказал побледневшими губами:

— Я слуга советского народа до последнего моего вздоха. Клинок этой шашки не посрамлю в грядущих боях, за дело трудящихся!

Ножны со сверкающим эфесом казались непривычно тяжелыми. Ветер был холодный, перепархивали снежинки, и леденящее золото жгло жаром ладони. Оркестр играл туш так же, как после предыдущих награждений.

Выходили к награде Ворошилов, Каширин, Авксентьевский...

К Миронову подошел Блюхер и помог пристегнуть к портупее новую шашку, ободряюще встряхнул за локоть.

Начинался парад. Шли повзводно пехотные части, на дальнем краю площади разворачивались к маршу кавалеристы. Миронов вздохнул с великой радостью, всей душой ощутив вдруг главный смысл митинга: ведь гражданская война, в самом деле, кончилась, завершилась нынешним днем! Свершилось главное, ради чего он отдал столько сил и крови.

Усмехнувшись тому, что Золотое оружие приличествует больше мирному времени, чем военному, примерил руку к тяжелому эфесу. Было непривычно, и он медленно, с потягом обнажил до половины голубоватую, полированную и украшенную чернью полосу клинка, сделанного в Златоусте. И вдруг обожгло глаза и душу глубокое тиснение по булату, исполненная навечно каллиграфическая вязь:

«Народному герою — от ВЦИК».

 

16

«...И вечный бой, покой нам только снится!..» Какой поэт именно написал эти беспокойные строки, Миронов не помнил, а слова эти повторял в последние дни с особым пристрастием. Выезд его в Москву задерживался, оказалась бессильной подпись Склянского: ам нарком Троцкий приказал силами корпусов 2-го и 3-го подавить на Южной Украине вновь забродившую махновщину, это разбросанное по степям «гуляй-поле». Миронов еще по привычке назывался командармом, а конница его уже входила в рамки мирного времени в ранге корпуса. Дивизии таяли, красноармейцы старших возрастов уезжали по домам, некоторых забирали в Трудовую армию.

В первых числах декабря уехал в Москву Дмитрий Полуян, чтобы приступить к обязанностям председателя казачьего отдела ВЦИК. Вслед за ним отозвали комиссара штаба Михаила Карпова, и через несколько дней на его место прибыл бравый, подтянутый, хорошей офицерской выправки комиссар — Сергей Никонович Щетинин, кажется, из резерва кавкорпуса Каширина.

Миронову было не до того: махновские отряды возникали то тут, то там, метались по завьюженной приморской полосе бывших запорожских степей, умело уклоняясь от красных дивизий. Пришлось брать под свой контроль большую округу восточнее Мелитополя. От реки Молочной, где дозор несли старые блиновцы, до Большого Токмака, занятого дивизией Лысенко — больше двухсот верст. И все это стенное пространство по ночам простреливалось большими и малыми бандами, они терроризировали милицию, налетали на штабы. Со стороны железной дороги Пологи — Бердянск Миронов рассредоточил 16-ю дивизию Медведева и медленно стягивал кольцо окружения. Но батько Махно, находчивый и жестокий партизан (с ликвидацией Врангеля вновь вышедший из подчинения у красных), сумел выскользнуть все же с главными силами из кольца и неожиданно устремился в Донбасс, на границы Донской области. Миронов не особенно огорчился этому, стараясь избегать крупных кровопролитий. Судьбу Махно решало само время, важно было лишить его пространства, маневра и питательной связи с родными селами.

Салон-вагон командармв-2 со штабными теплушками и охраной медленно кочевал на восток, минуя Молочанск, Большой Токмак, Розовку, и далее по шахтерским закопченным, вымирающим от голода и стужи полустанкам без числа и названия до родимой донской границы — станции Гуково и зовущей к себе Лихой...

На станции Камыш-Заря поджидала его Надя, ехавшая от родителей из городка Марганца. Вбежала в вагон, как только притормозил состав, молодая, свежая с холода и желанная, в распахнутом дубленом полушубке с белой опушкой — у Миронова в эти минуты перестала болеть плохо заживавшая рана, забыл про боль, про усталость, треволнения последних недель и даже про Махно. Чувствовал одно — не молодая жена его повисала на шее, целовала в жмуристые глаза и привядшие, сухие скулы, а просто сама молодость вновь возвращалась к нему, щадила жизнь приуставшую и уже заметно запаленную в невиданном жизненном аллюре...

— Ну, ну, люблю, люблю, Надюша, милая, что ж еще сказать, — соскучился и заждался, как служивый первого призыва, ей-богу! Какая ты вся упругая, сильная у меня!..

Надя тоже чувствовала, какие сильные руки у него, самого лучшего на свете человека, мужа ее, самого прославленного теперь и знаменитого командарма! Боже мой, а сколько за плечами всего, чуть вспомнишь — и слезы из глаз!

Военные дела временно поручил начальнику штаба, испросил у доктора краткосрочный отдых на ранение и усталость. Втайне же со дня на день ждал нового вызова из Москвы, но вестей все не было...

На новый год к ним в вагон пришла Таисья Ивановна Старикова, старший инструктор политотдела, временно заменявшая отбывшего в командировку Якова Попка. Коротко стриженная тридцатилетняя женщина с лихим, почти мужским чубом и бесоватинкой во взгляде, которую Миронов тут же отрекомендовал Наде «бой-бабой» и «чертом в юбке». Подружились. Старикова была из тех женщин, о которых бывалые вояки после вспоминают с восторгом и удивлением, а в жизни сторонятся, чтобы не попасть в «коготки» и на острые зубы... Впрочем, у них с Надеждой много было общего в характере и способах самоутверждения в жизни, только Надя около мужа отчасти угомонилась, «обабилась», отвыкла от кавалерийского седла, а для Стариковой — увы! — еще не предвиделось ни привала, ни дневки.

За горячим самоваром рассказывала о себе и там, где надо бы всплакнуть, начинала острить, грубить и бешено сверкать черными, озорными глазами. Где-то у чужих людей, в рабочей слободке при фабрике «Сиу» в Москве, росла у нее маленькая дочка, да были за плечами два тюремных срока, да партийный стаж чуть ли не с девятьсот пятого — вот и вся ее жизнь. О гражданской войне уж нечего и говорить: была сначала на петлюровском фронте, потом в Царицыне, а теперь вот — Врангеля доломали, домой хочется, а нельзя...

— Тоже не пускают домой? — усмехнулся Миронов, тайно сочувствуя и чужому ожиданию вызова в Москву.

— Другие вон едут, когда хотят! — скрипнула зубами Тая и наскоро поведала Мироновым историю Аврама-инструктора, сбежавшего от ее расспросов прямо к товарищу Троцкому, в Реввоенсовет... — А тут вот — не получается, куда ни крути, кругом — Золушка!

Тая шутила с глубоко запрятанным ожесточением, хлопала себя по бедрам с неподдельной безнадежностью... Уходило ее время, ведь уже за тридцать побежали годы-годики — иной раз, мол, и задумаешься...

Облокотилась на стол, долго и пронзительно смотрела на Миронова я его молодую жену и сказала с вызовом, игриво скрипнув зубами:

— Ох, Надька! Не была б ты, товарка, такая молодая, годная, отбила бы я у тебя Филиппа Кузьмича, ей-богу! Ну, а что? Почему эт тебе одной? Какая тут справедливость? Эх, судьба моя, политика гольная!..

Надежда и такие шутки умела принять, но общественное равенство насчет мужчин отрицала категорически:

— Надо бы, Тая, хватать его раньше, под Царицыном, когда он без орденов и золотой сабли в атаки ходил, когда по нем стреляли в каждой атаке, вот когда!.. А теперь-то что, теперь и всякая не отказалась бы! Теперь, после Балашова, слез моих и бед горьких — не отдам!

Прикладывала голову к плечу мужа, а Миронов, гладя ее волосы, не прочь был поддержать этот шутливый разговор.

— Не говори, Таисья Ивановна, — где только мои двадцать лет! Не говори, дорогая моя комиссарша! Не было бы Надюшки, так я бы особенно-то и не артачился, ей-богу... Наше дело такое: не зевать! А кто в этом свете праведник, тот пускай бросит в нас камень!.. А? Только вот нога сильно побаливает, ходу не дает, и шашку эту, золотую, я скоро вроде посоха либо инвалидного костыля буду носить. Бывают, говорят, и незаживающие раны от осколков и разрывных нуль, вот беда! Вникни, Тая, что при этом у меня еще и жена молодая!

— Ничего, в Москве еще увидимся, товарищ командарм! — обещало Старикова. Это хорошо, что вас в Москву зовут, значит, будут и у меня свои люди там, хорошие знакомцы. А то ведь сразу-то не найдешь, много всякого люда кружится, а путных — мало... Вот тут еще комиссар новый приехал, тоже не поймешь, что за таинственный френч... Вроде я его где-то видала, а где — не вспомню!

Смеялись, балагурили, распивали чаи целую ночь, и в том было доброе предзнаменование на весь новый год. Уже и приморились все, за вагонным окном порядочно рассвело. Поезд и тот укачался, тихо тормозил на какой-то небольшой станции. Миронов отодвинул серенькую шторку, прочел вслух вокзальную вывеску: «Щётово...» и опустил ткань.

— Какая... станция? — вдруг, очнувшись, громко спросила Старикова и поднялась со стула.

— Щётово, — повторил Миронов.

— Вот, вот, вот!.. Эта самая фамилия и была! — вдруг, как ненормальная, спохватилась Таисья Ивановна, быстро надевая на голову свою новую суконную богатырку со звездой. — Ах ты, гад ползучий, а я его никак раскусить не могла! А теперь — пожалуйста, мы — в дамках! Извиняйте меня, товарищи дорогие, но мне в Особый отдел опять надо! Бегом!

Тут Старикова заскрипела зубами от истинного негодования и, накинув полушубок, кинулась из салон-вагона. Мироновы с недоумением посмотрели вслед ей и переглянулись.

— Я же говорил: черт в юбке, — махнул рукой Филипп Кузьмич.

Вновь пришла Старикова только на второй день и рассказала совершенно дикую историю.

На последнем совещании в политотделе (Миронова туда не приглашали из-за болезни ноги и «медового месяца» после разлуки с женой...), так вот, на этом совещании выступил неожиданно штабной комиссар Щетинин и завел речь о повышении политической бдительности, в частности — о недоверии некоторым военным спецам из числа бывших офицеров... В частности, отметил в резкой форме, что надо особо выяснить связи Миронова с Махно, о чем его предупредили, мол, в Реввоенсовете фронта. Заявил так: Миронова неоднократно уличали в тайных связях с генералом Красновым, с ним пытался наладить недвусмысленные отношения и Врангель. Что касается его, Щетинина, выступления, то оно вызвано двусмысленной игрой Миронова с бандами Махно, которого почему-то не смогли уничтожить в Гуляй-поле, а лишь оттеснили в пределы бывшей Донской области, чтобы, возможно, использовать для затравки среди бывших белоказаков, которые готовы всякую минуту поднять восстание...

В этом месте ее рассказа Миронов, конечно, взорвался, закричал и забегал по всему салон-вагону, невзирая на больную ногу и прихрамывание. Судя по глазам, он вовсе потерял самообладание.

— О, дураки и сволочи, богом проклятые! Не напились они еще этой кровушки, какая называется «гражданской войной»! Ну что ж это получается, скажите на милость!.. Ведь умирает уже махновщина-то, умирает естественной смертью! Стоило только загнать их в чужие места, оторвать от Гуляйполя, и дохнут, как бродячие собаки, без очков видно! И кому же это все не ясно? Тому, кто про казаков любит всякие небылицы складывать? Так ведь и это хорошо известно, что казаки нынче против Советской власти восставать не будут! Не однажды и горько учены, да и нету уж среди них таких, чтобы ярились!

Старикова слушала, покусывая губы: он не давал ей довести рассказ до конца, свое доказывал. Вот, мол, совсем на днях в оперативных сводках сообщалось, что в слободе Михайловке, центре Усть-Медведицкого округа, действительно взбунтовалась и подняла мятеж караульная команда исполкома, командир — бывший штабс-капитан Вакулин. Точно, было волнение! А то, что казаки из местных не поддержали бунт, — несмотря на ужасающий голод и смертность в округе, жестокое проведение продразверстки! — и не могли поддержать, об этом почему умалчивают? Миронов еще на митингах девятнадцатого года не раз кричал своим казакам, что тяготы нынешней жизни, временные во всех смыслах, нельзя полностью относить на счет новой жизни и новой власти, во многом повинна и старая жизнь! Да и война трехлетняя — кому ж это не ясно? Вот и получилось, что Вакулин этот, подняв бунт в донской стороне, вынужден был уйти сначала в саратовские края, а потом пытался даже пробиться в тамбовские, к Антонову. Но ничего у него но вышло, настигли карательные части из Царицына!

— Да вы мне-то спасибо скажите, весь этот оговор уже ликвидирован! — закричала в тон Миронову Таисья Ивановна. — Мне-то горше всего было слушать это, потому что я в Конной с прошлой осени, а этот Щетинин только заявился! Вроде мы тут все близорукие, а он, видите, бдит! Ну, верно сказать, не одной мне такое выступление его показалось удивительным и странным, прямо ногами по потолку заходил этот свежий комиссар! И тут мне как в голову ударило: а ведь чем-то знакомый человек, где-то я его уже видела, а где — не пойму!

Миронов ходил, прихрамывая, слушал. Таисья Ивановна даже раскраснелась от возбуждения, и стал особенно заметен нездоровый оттенок ее румянца, — чахотка медленно и неотступно сжигала ее горячую душу. «Точно, как мой бывший Ковалев! — вздохнул Филипп Кузьмич. — Отчего это все честные люди так рано сгорают в жизни? Ведь это беда, им-то и надо бы железную крепость влить в жилы, гляди, и другим полегче было!..»

— Ну, не тяни за душу-то, Таисья Ивановна, а то совсем разобижусь на твои новости! — закричала Надя.

— Точно! — убежденно кивнула Тая. — Видела, только был он тогда без бороды и с другой фамилией! На коммунистическом субботнике речь держал, в Царицыне, еще на провеснях, как только наши отбили у Деникина город! Не могу ошибиться, но какая-то другая у него фамилия была, и хоть режь не могу вспомнить... Ну, побежала в Особый отдел. Так и так, прошу как следует проверить, что за нового человека к нам прислали, темнит что-то такое, путает, тень на плетень в ясный день наводит!.. А начальник Особого отдела, сами знаете, строгий. «Как же вы, Таисья Ивановна, такое важное дело возбуждаете а прошлой фамилии у этого Щетинина не помните?» — говорит. И все в окно посматривает... А вот и не могу вспомнить, говорю, ровно как затмение в голове!

— Ну, окаянная артистка, — сказал Миронов и, стоя в отдалении, закурил с досады. — Поменьше чувств, и — покороче, сможешь?

— В том и дело! — засмеялась Тая. — Поезд как раз проходил на медленной скорости станцию, ну, утром! А вы и говорите: станция, мол, Щётово! Ну, вы подумайте, вроде как наколдовал кто! Вот я и кинулась опять в Особый отдел! Кричу ему, нашему чекисту: Щеткин! Товарищ Щеткин он был в Царицыне! Вспомнила! Повезло, говорю. И что бы вы думали? Достал он какую-то тетрадочку из стола, сверился и внимательно смотрит на меня. «Не ошибаешься, товарищ Старикова?» — «Нет, говорю, теперь-то уж могу и перед судом свидетельствовать». А он опять засмеялся и говорит: «Тогда вот прочитай, оперативная сводка трехмесячной давности: разыскивается по показаниям деникинского шпиона и бывшего жандарма Мусиенко, расстрелянного в Воронеже, агент белой контрразведки, Щегловитов. Последняя его фамилия-псевдоним в красных частях — Щеткин...»

— Вот какие люди бывают! — вспыхнула Надя сгоряча и как бы натолкнулась на острие последней фамилии. — Щегловитов? Я одного поручика тоже встречала... Он еще с Татьяной тогда что-то замышлял, ну, которая потом... Сдобнова!.. — расширенными от гнева глазами глянула Надя на мужа.

Миронов ее в этот момент не слышал, занятый странным созвучием этих шпионских фамилий и кличек.

— Щеткин, Щетинин, Щегловитов... Кругом — Щ! «Волк в овечьей шкуре», — с сердцем выдохнул Филипп Кузьмич и недокуренную папироску швырнул к порогу, через весь вагон. — Так вот откуда этот молодец! Всю жизнь, оказывается, за мной охотится! Пишет всякую гнусь, а печатают — наши газетки, бывает! И ведь с какой наглостью, прямо — в комиссары штаба, и там, в штабе, — навет на командующего! С одной стороны — непостижимо, а с другой, когда раздумаешься, то и ничего, ведь игру-то ведут люди ва-банк! Ну, так где же он сейчас-то, этот Ще, волк в овечьей шкуре?

— Взяли ночью, без шума, — сказала Таисия. — Сегодня. Он даже и за кобуру не схватился, когда вошли.

— Слава богу, — сказал Миронов. И, хромая, ушел на диван.

— Надо таких расстреливать, — сказала Надя.

— Вешать надо. Гирляндами! — в ярости добавил Филипп Кузьмич.

На душе было нехорошо, смутно...

Нехватка продовольствия в стране определила новые отношения с деревней до наступления сева. Январский пленум ЦК партии постановил принять «возможные меры быстрого облегчения положения крестьян», образована комиссия под председательством самого Всероссийского старосты, Калинина. Но мнения по этому вопросу сразу же разделились, возникли на удивление острые споры. Особенно активно вели себя бывшие «левые», сторонники «завинчивания гаек» в деревне. Как и в пору Брестского мира, запахло дискуссией в партии.

— Одна война закончилась, вторую надо начинать, — хмуро говорил Миронов, негодуя на «твердолобых», всякий раз отвергающих единственно спасительные меры но борьбе с голодом и разрухой. Но на этой фразе: «Одна война кончилась, вторую надо начинать...» Миронова сразу «поймал» Яков Александрович Попок и попросил (а скорее -предупредил), что на посту командарма следует выражаться осторожнее, точнее формулировать мысль... Они ехали верхами в Горскую бригаду 21 й дивизии проводить митинг в связи с отправкой части отслуживших бойцов в Трудармию, и тут, наедине, Попок и высказал эти мысли.

Филипп Кузьмич понимал, что, по сути, его начальник политотдела прав. Командарму слова на ветер бросать нельзя, да и балашовский процесс еще не источился в памяти, и следовало бы принять замечание без всякого спора. Но, как всегда, его забрало лишь содержание спора, суть разногласий. Форма общения как бы ничего не значила для Миронова, когда возникала речь о судьбе людей, целого народа.

— Я понимаю вас, — стараясь держаться мирного тона, сказал он, и при этом даже потрепал коня по холке, чтобы унять внутренний огонь. — Понимаю, что момент горячий и не следует его разжигать необдуманными словами... Беру эту фразу обратно, ее могут истолковать расширительно. Но, по-моему, дело все-таки не в словах, а в делах, в практической политике. Разве можно тянуть дальше с отменой продразверстки? Что вообще мы будем есть на будущую осень?

— А что бы вы предложили? — холодно и отчужденно спросил Попок.

— Я бы предложил — не душить крестьянина, а дать ему возможность свободно трудиться на земле, — сказал Миронов. — Дать ему советский пай земли, помочь семенами, кое-где и тяглом для запашки и объявить твердый, не чрезвычайный, а вполне мирный налог. И мужик за один год «восстанет из пепла» и накормит Республику. Больше выхода нет. Об этом и на партийных верхах поговаривают, насколько я знаю.

— Поговаривают, знаете ли, не все... — усмехнулся Попок, плохо сидя в седле, поерзывая. — Не все так думают, товарищ Миронов. Другие спрашивают: а за что же боролись и когда обещанная коммуна будет? Зачем опять кулаку простор давать?

— Это... какому же кулаку? — с нажимом на слово спросил Миронов.

— Деревенскому, — столь же прямо ответил Попок.

— Так ведь в деревне поровну переделили землю! О каком кулаке речь? Под ним же хозяйственной, имущественной базы нет!

— Ну знаете, кулак всегда свою щель найдет. За кулака, пожалуйста, не ручайтесь! И вообще — власть пролетариат брал не за тем, чтобы отступать!

— Это все — политическая риторика, Яков Александрович, без ликбеза, — из последних сил сдерживаясь, со спазмой в горле сказал Миронов. — Вы лучше ответьте: кто будет пахать и сеять, если политика в деревне останется прежняя?

— Мы за тем и организуем Трудовую армию, чтобы выйти из положения и не менять политики. Трудармия, и только она выручит нас. И сегодня, и завтра.

— Такую армию содержать постоянно невозможно, люди домой запросятся... Здесь у вас что-то не продумано. Урожаи от этого не прибавятся, верьте слову! Я ведь совсем недавно заведовал земельным отделом в Ростове, говорю не понаслышке! И вообще... когда же будет пересмотрена вся политика военного коммунизма? Ведь война-то кончена — в основном?

— Этот вопрос пока не стоит... — холодновато, с сознанием собственной правоты протянул Попок, так же, как и Миронов, стараясь не горячиться, не высказываться до дна. — Военный или не военный коммунизм, но он будет в России, иначе незачем было заваривать социальный переворот. Надо это понять. Сознательно идти на жертвы во имя мировой революции.

— Гм... А Ленин, между прочим, неоднократно и настойчиво утверждает, что политика военного коммунизма — вынужденная и временная мера, — не в силах противостоять политической демагогии, ухватился Миронов за непререкаемый для себя авторитет. — И с этим наконец должен быть согласен всякий здравомыслящим человек! Вы разве не бывали в деревне, не слышали, о чем там говорят и думают?

Попок несколько минут ехал молча, меняя позу на седле, чтобы избежать разбитости, и по его виду можно было понять, что он не склонен к продолжению разговора. Однако, подумав, ответил:

— Точка зрения товарища Троцкого, насколько известно, совсем другая. Давайте дождемся съезда, он будет через два-три месяца. И тогда доспорим до конца...

Миронова этот разговор никак не удовлетворил. Он даже его насторожил, как огромная, ни с чем не сравнимая опасность, таящаяся внутри общества, в основном — городского, берущегося решать сугубо сельские деда.

После митинга они с начальником политотдела зашли в бригадный лазарет, поговорили с выздоравливающими бойцами, пообещали улучшить харчи, а при выходе наткнулись на санитарные носилки с мертвым — его выносили из изолятора бойцы похоронной команды. Красноармеец умер вчера от огнестрельной раны в спину. Седоватый ежик волос, крупный лоб и серые, поношенные усы крутым навесом над подбородком привлекли внимание командарма. Он «вгляделся в морщинистый профиль и спросил, как фамилия убитого.

— Осетров Григорий Тимофеич... — доложил отделенный, стоя навытяжку. — Домой уж засобирался, перестарок был...

Миронов как бы очнулся, припомнив, кто такой был Осетров. Это ж вахмистр усть-хоперский, перебежавший осенью восемнадцатого в его дивизию от Краснова... Самый трудный час был, и Миронов тогда очень надеялся, что мобилизованные Красновым казаки начнут переходить к Советам. И едва ли не первым пожаловал Григорий Осетров... Как это он докладывал тогда? «Говорили, что в три месяца разобьем красных, а немцы, понимаешь, наложили на Дон контрибуцию: сто миллионов пудов да миллион голов бычков... А на хрена, скажи ты, нам это спонадобилось?..» И еще — «многие казаки желают к Миронову ныне переходить, токо побаиваются, как их примут...»

Долго воевал казак Осетров, с первого дня германской, считай — седьмой год разменял... А вот не дошел до дома...

— Где его? — спросил Миронов глухим голосом.

— На посту, в охранении. В спину! — сказал тот же отделенный.

— В спину?!

— Одно слово, махновцы... Выше лопатки, пуля из-под ключицы вышла, товарищ командующий...

Миронов постоял над убитым, сняв папаху. Начальник политотдела тоже постоял рядом, сочувственно вздохнул.

— Знакомый ваш? — спросил после.

— Да. Красный партизан с восемнадцатого, земляк.

— Жалко, конечно, — кивнул Попок.

После ехали молча и разошлись холодно, почти не попрощавшись. У Нади был готов самовар, и сама она казалась очень свежей, праздничной, но Филипп Кузьмич был неразговорчив и хмур, его давил прожитый день, и вновь приходили на ум оспариваемые кем-то слова: «Одна Война кончилась, вторую придется вести... Не миновать новой схватки!..»

Поздно вечером пришел адъютант Соколов в сопровождении старшего шифровальщика Боярчикова из штаба. Улыбался и цвел ликом, будто привалило всем и лично ему большое счастье. В руках — бумага.

— Филипп Кузьмич! — вольно, не по уставу обратился Соколов. — Поздравляем вас! Правительственная телеграмма — только что. Срочная, лично вам, в руки командарму товарищу Миронову...

Шифровальщик Боярчиков протянул Миронову только что полученную телеграмму и, отступив, вытянул руки по швам.

Миронов прочел, несколько отнеся руку от глаз:

...Постановлением ВЦИК, Совета Труда и Обороны Вы назначаетесь инспектором кавалерии РСФСР. Имеете отпуск устройства личных дел до двух недель. Прибыть Москву исполнения обязанностей главном штабе Красной Армии не позже 15 февраля 1921 года.

Каменев, Горбунов.

На станции Лихая зашел в вагон — повидаться и поздравить с высоким назначением — старый знакомец Ипполит Дорошев. Он теперь, оказывается, работал в Донисполкоме заместителем председателя, больше все занимаясь земельными делами. Посидели короткое время, обменялись новостями и мнениями в связи с начавшейся дискуссией по продразверстке, поговорили о предстоящем партийном съезде.

Дорошев плохо выглядел — исхудал, изнервничался, как видно. А возможно, даже какая-то болезнь съедала его изнутри. Полные и когда-то витые в благодушной улыбке губы его теперь не хотели без причины улыбаться, их подрубили по углам рта свежие морщины. Миронов не хотел спрашивать о причинах, но Ипполит сам рассказал о своих глубоких тревогах в последнее время.

— Понимаешь, Филипп Кузьмич... Особо смущает то, что не дают дышать разного рода фракции и оппозиции! Возьми ты хотя бы и нынешний вопрос. О продналоге. Ведь назрел, назрел до боли и крови этот вопрос об отмене продразверстки, и каждому ясно, что надо успеть его решить до начала полевых работ! До начала весны, если не хотим полностью оголодать страну и народ к осени, так нет! В одну дудку со всех сторон дудят эти — Блохин, Френкель, другие их люди — не давать потачки мужику! Углублять военный коммунизм и никаких, мол, новых политик по этому вопросу! Боюсь, что будет раскол, как было в свое время по Брестскому миру! Ну, тогда-то сами события и немцы изучили уму-разуму, а теперь? Только разве голод научит?

Миронов понимал все не хуже политработника Дорошева.

— Ясное дело, — хмуро сказал он. — Им коммуну подавай — немедленно и чуть ли не по «щучьему ведению»! Видел я таких мечтателей с холстинной сумой через плечо. Скрытые враги, как правило.

— Кстати, насчет коммун...

Дорошев отстегнул клапан верхнего кармана своей полувоенной тужурки и достал пачку бумаг. Выбрал один листок и подал Миронову.

— Вот, отпечатали копии. Возьми, Филипп Кузьмич, на всякий случай. Письмо Владимира Ильича нашим железнодорожникам, на станцию Пролетарская. Ну, бывшая Великокняжеская... Я знаю, что тебя однажды обвиняли в непонимании этого вопроса, так можешь держать в кармане эту бумагу в качестве... как бы сказать, высшей охранной грамоты! — Толстые и какие-то невеселые губы Дорошева слабо улыбнулись. — У нас в исполкоме такие копии розданы всем работникам... Там ясные и верные слова по этому вопросу — в самом конце...

Миронов взглянул только на подпись и, не читая, положил свернутый вчетверо листок во внутренний карман вместе с партбилетом. Времени до отхода поезда оставалось в обрез.

— Как-нибудь на досуге почитаю, — сказал Миронов, когда Дорошев протянул на прощание руку. — И вот что... Передавай, Ипполит Антонович, мой самый нижайший поклон Андрею Александровичу Знаменскому. Мы с ним когда-то дружно работали...

— Знаменского уже нет на Дону, — сказал Дорошев. — Уехал вслед за Блюхером в Хабаровск, назначен наркомом внутренних дел Дальневосточной республики... Сейчас и председателя-то у нас нет, всеми делами вершит временно председатель губкома товарищ Лукашин. Ну, Срабионян, если помнишь! Да и тот собирается ехать в Эривань, надоели и ему эти леваки донские!.. Еще и Землячка наезжает иной раз, для контроля. В общем, работы хватает по горло, партийных кадров маловато, как всегда. Жаль, что вас, Филипп Кузьмич, забирают в Москву!

— Мне это лучше, — тихо заметил Миронов. — Подальше от политических споров с местными вождями. К чертям! Мое дело: конь, всадник, овес, снаряжение и, когда надо, — атака. А вы уж думайте, в свою очередь, как страну и армию накормить, вооружить! Вам и карты в руки, — и засмеялся невесело, сознавая в словах некую уступку свою, неискренность. Больше, конечно, от усталости... И добавил: — Скоро здесь, у Донца, прощальный смотр проводить буду. Жаль, что не сможете принять участие, Ипполит Антонович...

— Да. Жаль. Но не могу: командировка срочная в Каменскую... Всего хорошего, — Дорошев подал руку, встряхнул ладонь Миронова и быстро вышел из вагона. Дежурный дал отправление.

Когда под вагонным полом мерно заговорили стыки, Миронов достал из кармана листок, полученный от Дорошева, и внимательно прочитал дважды и трижды:

Рабочим, мастеровым, служащим и комячейке станции Пролетарская

20.1.1921 г.

Дорогие товарищи!

Через посланных вами товарищей Лаврика, Маликова и Быкова я с большим удовольствием узнал о том, как вы организовали посылку подарка трудящимся города Москвы.

Особенно меня заинтересовало открытое вами коммунистическое сельское хозяйство. Сейчас одной из главных задач, стоящих перед Республикой, является развитие и подъем сельского хозяйства. <...>

Вы должны позаботиться о том, чтобы сельское хозяйство ваше было правильно организовано, как учит агрономическая наука, для чего советую вам привлечь к вашему делу знающего агронома.

В особенности прошу ставить работу в коммуне так, чтобы помогать окрестным крестьянам и иметь с ними наилучшие отношения. Без этого и без делового, практического, хозяйственного успеха я коммунам верю плохо и немного даже коммун боюсь.

Посылаю вам всем свой товарищеский привет.

В. Ульянов (Ленин).

Миронов бережно сложил лист, водворил на место, к партийному билету, и мысленно поблагодарил Дорошева за большую поддержку.

Поезд остановился на каком-то полустанке, пришел вестовой Соколов и откозырял:

— Товарищ инспектор кавалерии, Филипп Кузьмич! Тут Блиновская дивизия почти в полном составе... Ждут вас, хотят видеть и проводить, как говорится... По уставу.

Миронов как бы очнулся, оправил волосы, усы, надел шинель и шашку.

В белой, полынно-снежной степи, на самой границе родной Донщины, еще раз промчались парадно, при развернутых знаменах красные казачьи полки Блиновской, отсалютовали блеском клинков, взволновали кровь раскатистым ypa, и себе, и отъезжавшему из армии старому своему командиру. Конские копыта взбивали неглубоким, колючий снег, и сквозящая поземка тут же завивала снежную пыль, сдувала на обочины, в заиндевелые кусты и полосы старых бурьянов.

Было тут и свое торжество, праздник. Но грустно было на сердце Миронова, режущий февральский ветер с далеких отсюда усть-медведицких бугров выжимал слезу. Мало примечал он знакомых лиц в эскадронах, припоминался явственно недавно убитый станичник Осетров. Почти все те, что сошлись когда-то на его призыв в Арчединской и Михайловке, под Секачами и Филоновом, почти все они полегли в нескончаемых схватках лихого и непоправимого уже трехлетия, когда один порядок жизни схватился в рукопашной с другим, неведомым... Пришла победа, но не все дожили до этого дня, и слишком много лютого, неизбывного горя скопилось в сердце, чтобы теперь безоглядно и просто радоваться нынешнему дню. Мешало рыдание, схватившее спазмой за горло, выжимавшее влагу из глаз.

Шепотом, едва шевеля обветренными, сухими губами, повторял славные имена подков, как на всяком торжественном смотре:

Славные блиновцы-хоперцы!

Доблестные заамурцы и белозерцы!

Герои-быкадоровцы, сыны мои любимые!

Бесстрашные лабинцы и герои-таманцы! Слава вам!..

Возглашал Миронов славу героям, благодарил красное казачество за лихую работу в боях с Врангелем и Махно, салютовал именной золотой шашкой и на прощание обнялся с начдивом Качаловым — всё! До свидания, мои боевые орлы!

Тут же присутствовал и новый комкор-2, принявший дела, Николай Томин, бывалый кавалерист с Урал-реки, друг Николая Каширина. Он и проводил Миронова на станции, когда салон-вагон прицепили к очередному маршруту. Уезжал в Москву и Тарасов-Родионов, бывший штабист и политработник, а теперь журналист и писатель.

Особой охраны с Мироновым не было, только два ординарца при салон-вагоне. Впрочем, до Царицына тем же эшелоном следовала Особая бригада краснознаменца Акинфия Харютина, направляемая для подавления мятежей на Волге и в Тамбовщине. Таисья Ивановна Старикова, незаменимый инструктор политотдела, всплакнула, обнимая Надю, сказала что-то горько-смешное, бабье, и подняла руку с красной косынкой... Поезд дернулся, начал отплывать маленький станционный поселок, остались на платформе провожающие, оторвалось еще раз что-то дорогое от сердца — прожитые и пережитые дни вместе, понятое за это время умом и сердцем.

Взмахнула напоследок косынка Таи Стариковой, и ветер отнес и развеял над белыми снегами и скачущей гривой при морожен но го бурьяна ее голос:

— Прощайте, дорогие мои! До встречи! В Москве увидимся!..

А вагонные колеса уже набирали скорость, и перестук их отдавался в душе, как предостережение, знак неизбывной военной тревоги.

 

17

С отъездом Сырцова на работу в Одессу жизнь и положение Евгения Ефремова, способного пропагандиста и деятельного человека, заметно изменилась в лучшую сторону: его перестали шельмовать и третировать. Сказывались, по-видимому, и успехи красной конницы Миронова на фронтах, и то, что во главе губернской партийной организации стал умный и принципиальный человек Лукашин. Уже в конце прошлого года Донком решил укрепить окружные и районные Советы местными, проверенными людьми. Ефремова, в его 26 лет, избрали председателем Усть-Медведицкого окрисполкома в слободе Михайловке.

Неимоверные испытания переносила молодая жизнь, и еще горшие тяготы обещала будущая голодная весна. Михайловские партийцы и члены исполкома жили зимой в состоянии постоянной мобилизованности, без всякой личной жизни и свободных минут, глодали ржаные сухари и пайковую воблу при пустом чае, спали в охраняемых служебных кабинетах по столам и диванам с продавленными пружинами, положив под голову две-три пухлых папки с циркулярами и наган. Казарменная жизнь изматывала, каждый ходил с ввалившимися скулами и горячечными глазами, но иного выхода не было, шла война. Между тем в станицах уже начали пухнуть от голода дети и старики и, хотя население откровенно не поддержало бунт местной караульной команды с ее командиром Вакулиным, по ночам нет-нет, а нее же гремели кое-где одиночные выстрелы обрезов, сводились давние и новые счеты... Пропагандисты выезжали в хутора без большой охоты, население требовало уже не пустых слов, а керосина, гвоздей, соли, мыла в обмен на изымаемый хлеб и картошку, но ничего этого у новой власти пока что не было…

В начале января на Дону вновь замаячил Ивар Смилга — его назначили в РВС Кавказского фронта — Ефремов это заметил. А чуть позже неожиданно отозвали в Ростов председателя окружкома партии, бывшего питерского партийца Раевского, а взамен его на неопределенное время приехал член «тройки» по борьбе с бандитизмом в Донской области Кржевицкий с помощником и адъютантом Барышниковым. Ефремову стало труднее: Кржевицкий, еще даже не кооптированный в окружном, стал очень размашисто вмешиваться в работу, гонял продагентов как в самые горячие дни ссыпки хлеба, закручивал все гайки, какие только возможно. В ближнюю станицу Арчединскую выезжал сам для показательного суда над злостными должниками по хлебной и денежной контрибуции, и в конце концов арестовал там председателя совета «за потачку населению, саботирующему разверстку...» Временно же поставил самоуправно на место председателя верного своего человека Барышникова.

Именно в этот момент и взбунтовался Вакулин.

Ефремов по молодости кипел и возмущался, пробовал, конечно, выяснить отношения с Кржевицким, но успеха, понятно, не имел. Да и правду сказать, этот старший товарищ, Кржевицкий, мало-помалу прибирал к рукам и самого председателя исполкома Ефремова, то прижимая своими очевидными полномочиями «из центра», то поддерживая в иных, трудных положениях, а то и прямо захваливая в докладах. Наконец, на днях произошел и такой случай, что Евгений просто симпатией проникся к приезжему товарищу.

Сразу после Нового года, скромно отмеченного всей ячейкой, Кржевицкий вдруг созвал экстренное совещание исполкома с довольно странной повесткой дня: «О политической бдительности, борьбе с провокациями и укреплении дисциплины» и туда же вызвал одного из охранников продкома, бывшего красного партизана Скобиненко.

Никто не мог бы, даже с течением времени, понять и оценить этот спектакль, не говоря уж о молодом Ефремове или даже его заме Лавлинском.

Кржевицкий сделал необходимую паузу и после объяснил конкретно:

— Каждую неделю, товарищи, от него, так сказать, верноподданнический донос: «Я заметил, я видел, я предполагаю...» Я, я, я! И все — на своих же товарищей по ячейке! Вот, Скобиненко, как хочешь, но я буду здесь читать твои... произведения!

Скобиненко стоял, вытянув руки, то прижимая, то оттопыривая большой палец правой руки, будто взводя курок тяжелого пистолета...

— Вот, скажем... письмо на продкомиссара Абрамчика... Читать? Абрамчика теперь нету, отложим. А вот — на бывшего председателя исполкома Еровченко, который теперь в наркомземе, в Москве, — тоже отложим. А вот и на товарища Ефремова — читать?

Все, конечно, пожелали ознакомиться с содержанием. Письмо было дико несуразное, клеветническое. Всем стало стыдно и противно, не по себе...

С видом победителя, а скорее — жреца, приносящего богоугодную жертву, Кржевицкий взял из грязноватой бумажной пачки неряшливо оборванный листок из ученической тетрадки в косую линию и снова вперил глаза в несчастного осведомителя:

— А вот письмо и на представителя Дончека, старого большевика Прохватилова... Этот Скобиненко, товарищи, ничем не брезгует! Любого коммунара затопчет в навозе, на посмешище, за чечевичную похлебку! Неужели и это будем читать? Лучше не стоит, товарищи. Этот гражданин, с позволения сказать, — Кржевицкий небрежно и досадливо отмахнулся от Скобиненко, — ставит нас прямо в затруднительное положение, мы не поспеваем расследовать эти донесения-наветы! Думаю, что Скобиненко, как личность — просто психически неустойчивый субъект, и нет нужды привлекать его к судебной ответственности за эти преступления. Но, товарищи, он безус-лов-но! понесет! наше! возмездие! — продекламировал едва ли не по слогам Кржевицкий. — Да! Возмездие, справедливое в своей сущности и не-от-в ратимое! Возмездие коллектива, чистого и политически зрелого, не желающего далее терпеть Скобиненко в своих рядах! Правильно, товарищи?..

Сам Кржевицкий сидел в середине, развалясь за столом в роли судьи, а длинный Скобиненко, в грязной, потрепанной шинели, стоял перед ним с вытянутыми вдоль шинели руками и дрожал. Кржевицкий говорил меж тем, обращаясь к сидевшим вокруг работникам исполкома:

Товарищи, политическая работа требует исключительной четкости и честности от ее исполнителей... Это состоит в том, что мы то и дело впадаем в крайности, либо пропуская искусно замаскированного врага в самое средоточие нашей работы, к жизненным нервам нашей Республики, либо, наоборот, подозреваем и подвергаем напраслине честных людей! Мы в этом случае отсекаем от себя аб-со-лютно здоровые члены рабоче-крестьянского ор-га-низма и тем также вредим делу! Особо следует обратить внимание на клевету и ложные доносы, товарищи. Это — особо опасные деяния в наш напряженный век, на переломе жизни... Вот перед вами стоит наш член ячейки, бывший красногвардеец, имеющий ранения... Но, к сожалению, я должен сказать: за последнее время этот бывший боец, как увидим далее, совершенно выродился в своего антипода и скрытого врага советского строя!

При этих словах исхудавшее лицо Скобиненко с острыми мослаками ниже глаз и тонкой, голодной кожей на скулах взялось мучной, крупитчатой бледностью. Дело попахивало если и не расстрелом, то многолетней тигулевкой и всеобщим отчуждением, чего Скобиненко боялся больше смерти. Он неуверенно и сопротивляясь внутренне тому, что говорилось о нем, переступил с ноги на ногу. Башмаки его «просили каши», одна подметка прикручена телефонными проводами — он был попросту жалок.

— Ты бы, Скобиненко, хоть подметку прибил! — насмешливо сказал Кржевицкий, играя черными, нахальными глазами. — Ишь, моду взял — под убогого да хромого инвалида рядиться! С семнадцатого года никак подметку он не мог приладить, горемычный... Смотрите на него: по виду — мухи не обидит, а между тем, товарищи, этот деклассированный элемент завалил наш отдел в Ростове ложными письмами-доносами! Клеветник!

(После, через неделю, месяц, соображая все это с последующими событиями, Ефремов должен был согласиться, что весь этот спектакль Кржевицкий провел на таком высочайшем уровне фантазии, что не позволил никому из присутствующих хотя бы отчасти усомниться, заподозрить какую-либо подстроенность в происходящем...)

Скобиненко вдруг заплакал.

Искренне, без утайки — задергался, захныкал, из самого нутра у него прорвалось жалкое, глухое урчание, он икнул, как малое дитя, у которого отняли любимую игрушку. И хотя слез никто не увидел, и сухо просверкивали прячущиеся его глаза, все же страх и обида сжали его детски-жестокую душу — видел каждый. В довершение Скобиненко раскрылил зачем-то локти и уронил из-под мышки свою изношенную окопную папаху «здравствуй-прощай». Склонился и, словно слепой, ощупью нашарил на полу вытертый от давности хлопчатный каракуль.

— Что скажешь, Скобиненко, в свое оправдание? Как дошел до жизни столь подлой? — смотрел с издевкой Кржевицкий.

— М-меня... товарищи Севастьянов и тезка мой Федорцов на это наставляли, чтоб глядеть, не прощать гадам кровь нашу пить! — внятно сказал Скобиненко, проглотив последнюю спазму страха. — Офицерье которое и всяких благородных, змей подколодных, какие за пазуху нам, рабочему люду... влезли!

Опять проглотил он сухое рыдание и замолк, голодно и ждуще, как-то по-собачьи глядя в глаза Кржевицкого. Кржевицкий засмеялся от удовольствия.

— Ну, а на товарища Стукачова, председателя «тройки» по восстановлению соввласти в нашем округе, кто писал? Он-то, Стукачов, — плоть от плоти, как и ты, Скобиненко... А? Или тот же товарищ Прохватилов, он разве из офицеров?

— Все одно... И Прохватилов — из казачья он! — Скобиненко вновь заработал большим пальцем правой руки, взводя невидимый курок. — Товарищи Севастьянов и Федорцов обратно ж требовали... Ходил в Усть-Медведицкую тожа... всяких казачьих охвицерьев тады брали на мушку...

Начал Скобиненко уже и болтать лишнее. Кржевицкий сразу прервал:

— Севастьянова, как нам известно, царицынская Чека разоблачила, как скрытого левоэсера, Скобиненко. Знай и не забывай! А Федорцов с тяжелым порицанием ис-клю-чен из актива! Не знаешь? Так знай: за провокацию скандала с командирами и политкомами Красной Армии изгнан из рядов еще в восемнадцатом году, запомни! И чтоб в будущем никаких ссылок на скрытых врагов и дураков от политики с твоей стороны не повторялось! Мы исключаем тебя из своих монолитных рядов. Все. Ты свободен. И к складам продкома мы теперь тебя не пустим, будешь... конюхом в похоронной команде!

Скобиненко постоял недвижимо посреди комнаты, похрюкал, словно соображая непонятную для себя задачу, и вышел тихо, неслышно наступая на подметки. Он сразу успокоился, как только решилась его судьба. «Ах, вы так? Ну и я знаю тоже, как мне дальше служить! Могу, при случае, и к Никулину податься, после с вами, дружками, сведу счеты!..»

Так, во всяком случае, читалось со стороны его молчаливое, сосредоточенное удаление.

Когда за ним закрылась двухпольная дверь, Кржевицкий оглядел всех членов исполкома и повинился, нагнетая в голосе бархатные нотки:

— Я, товарищи, немного поторопился, предрешая общее решение, но... как видите, иного решения ведь и быть не могло? Как вы считаете?

Члены исполкома промолчали. Что тут скажешь? Несмотря на явную преступность действий Скобиненки, все же что-то сегодня и удивляло их. Мало ли шло в секретные и особые органы ложных доносов, наветов и попросту глупых, невежественных кляуз, так на то и сидели там доверенные люди, чтобы отсевать эти плевелы от зерна истины, изымать нужное, а иное выбрасывать в мусорную корзину. К чему весь исполком нервировать в такое напряженное время?

Сам Ефремов отчасти раздвоился душой. С одной стороны, он молча благодарил Кржевицкого, отводившего пустые наветы как от самого Ефремова, так и от других, безусловно порядочных работников УМО, с другой же — он не понимал, не постигал сути «спектакля» и оттого мучился душевно и даже предчувствовал недоброе.

На другой день оказалось, что и окружного военкома Николая Степанятова, бывшего красного командира из 23-й стрелковой дивизии, отзывали в Ростов, на учебу, а взамен ему прибыл прямо из Москвы новый человек. Степанятов сам и привел своего преемника в исполком, чтобы представить местной власти. Небольшой, костлявый, носатый человек в огромной буденовке и кожаном пальто уверенно и четко прошагал от порога и протянул Ефремову короткую, мускулистую руку с захватистыми пальцами.

— Имею честь... Военный комиссар Пауков... С сего числа приступил.

Держался он, как и Кржевицкий, хозяином. Ефремов не подал вида, коротко побеседовал с ним, проверил письмо, в котором Степанятов отзывался на учебу, и приказ Реввоенсовета Кавказского фронта о командировании товарища Паукова в распоряжение Ростовского губернского военкомата с дополняющим его областным приказом о назначении в Усть-Медведицкий округ. Пожалел в душе, что приходятся расставаться со Степапятовым, но вслух, конечно, ничего не сказал. Тем более что сам Степанятов был искренне доволен этим отъездом на учебу...

Сначала Ефремов задумывался, по какой надобности в округе вершились все эти перемены, потом стал о них забывать. Закрутились большие и малые дела, январь прошел, а на сретенье — по местным обычаям оттепельный день — закрутила и помела по овражным степям морозная поземка. Хлестало ветром и колючим снегом по облупленным стенам, ржавым кровлям, закрытым ставням голодной и холодной слободы. Скрюченные, молчаливые прохожие на улицах пробегали мимо, не останавливаясь, не узнавая друг друга. Боялись растерять последнее тепло, кутались в воротники от жестокого засилия последних морозов. Совсем мало осталось во дворах скота, коз, не слышно стало и собачьего лая. Ранними утрами, при лимонно-студеной зорьке, с придонских, скудных, вылизанных ветром бугров спускались к окраинным дворам волчьи стаи, выли простудно и тоскливо, не находя привычного, пахнущего коровьим стойлом и овечьим закутком тепла.

Ефремов с товарищами теперь заботился единственно об одном: запасти семена и любыми путями обязать, уговорить, заставить казаков и крестьян засеять свои земельные наделы, ту самую землю, от которой под бременем продразверстки отказывались теперь многие. Москва на середину марта созывала очередной партийный съезд, работы в исполкоме стало еще больше.

Восьмого февраля, в первой половине дня, позвонил знакомый телеграфист со станции, сказал, что прибыл (будто бы по пути в Москву) командарм Миронов, знакомец не только Ефремову, но и всей слободе; персональный вагон его уже отвели на запасный путь; сказал, что поедет в Усть-Медведицкую дня на три, повидать семью, детей... И уже совершенно точно известно (телеграфистам всегда все известно!), что назначен наш Миронов главным инспектором кавалерии и вызывает его в Москву сам Ленин.

Ефремов со Степанятовым, сдавшим дела и собиравшимся в отъезд, зашли к уполномоченному Кржевицкому, чтобы вместе подъехать к вокзалу, поприветствовать знаменитого земляка и крымского героя. Но Кржевицкий отказался, сказал, что перегружен делами, а Миронов, мол, здесь остановился по личным делам и сугубо временно, так что лишнюю шумиху устраивать незачем. Другое дело, что по возвращении из станицы надо бы усадить его в президиум партийной конференции как почетного гостя и героя, это другой вопрос. Конференция открывалась на днях.

Отправились на вокзал вдвоем, но по пути к ним присоединился еще председатель «тройки» Стукачев.

У вокзала кучилась толпа, по улицам, обгоняя Ефремова и его друзей, спешили к площади многие жители. Перекликались, чаще всего раздавалась фамилия Миронова. Знобкий ветер с песком, шлаковой пылью и снегом заставлял каждого прикрывать лицо, прятать голову в воротник, а то перебегать боком, спиной на ветер, и все же люди переговаривались, из дворов выскакивали новые и новые любопытные.

— Слыхали, говорят, Миронов приехал!

— Да ну?! Откуда?

— На станции, проездом! К семье, сколько не видался, поди!..

— Миронов?

— Сам, у него цельный вагон! Командирский!

— Бежим!

На бетонном крыльце грязно-белого, закопченного и обшарпанного вокзала со стрельчатыми окнами стоял Миронов в шинели посреди кричащей и размахивающей руками толпы, и Ефремову еще издали стало слышно, что был совсем невеселым тот крик, многие обидные слова и даже плач примешивался к восторженным восклицаниям, нашлось уже немало и жалобщиков. Сновали оборванные дети в толпе, то ли вокзальная беспризорщина, то ли свои...

Когда подошли вплотную, Ефремов весело кивнул Наде, закутанной близ Филиппа Кузьмича в белую дубленую боярку с черной опушкой по холодной погоде, и встретил немного растерянный взгляд больших серых глаз. «Неужели это никогда не кончится, Евгений, ну хоть ты вырви его из этой мала кучи!» — как бы вопрошали ее обиженные глаза. Но тут какой-то хромающий детина в грязной шинели, с перекинутой через плечо замызганной торбой и с надорванным по строчке наушником выношенной буденовки заслонил Надю, заорал что есть мочи:

— Ну и завоевали мир, правильна! Завоевали, токо нас тут обратно голодом морют! Всякие разные!.. Управы нетути!.. Куда теперя деваться-то, а?..

Многие оборачивались к Ефремову. Какая-то женщина с закутанной в попону толовой, с черными провалам я глаз на иссохшем лице вдруг со жгучей ненавистью приступила вплотную, сунув пискнувший сверток прямо в лицо. Небрежно развернула рваное одеялишко, и там, в рванье, закопошилось и захныкало бледненькое существо с бескровным личиком. Женщина заголосила:

— Вот он — третий! Двух с осени схоронила, а этот — последний уж с голоду гибнет, а отца ихнего кадеты здесь у Таврыи сгубили, а мы туто погибаемо! А вы у кожу позализлы, тай бай дюжа вам, нехристи проклятущи! Хлиба нэмае, картохи нэмае, а где ж ваша слобода?!

— Тише, баба! — остановил ее тощий старик на деревянке. — Не ругайсь.

— Да будьте вы прокляты, нехристи, шоб вам подавыться!..

Попонка развернулась, женщина одной рукой медленно распатлывала, растягивала волосы с головы. Губы чернели и дергались.

«Встретили земляка... — поежился Ефремов душой. — Что же с ними делать, с жалобщиками? Самое безвременье, февраль, до первой зелени еще далеко...»

— Гражданочка, гражданочка, успокойтесь! У всех теперь... — отталкивая ее, тесня своим ростом и мощью, говорил председатель «тройки», мрачноватый и рассудительный Стукачов. — У всех ныне животы подвело, и в тужурках тоже прохватывает до костей. Зря вы это, гражданка!

Баба распатлалась вовсе. Кричала, кидая попискивающий сверток с руки на руки. Толпа, только что мирно окружавшая Миронова, готовая приветствовать и радоваться приезду гостя, махнув рукой на голод и всю свою пропащую жизнь, вдруг нехорошо замерла, ощетинилась внутренне. Ее тоже нервировал, кромсал душу этот бабий крик по умершему.

Миронов шагнул к ней, склонился и приоткрыл угол рваного одеяльца, желая как-то успокоить крик. Под сопревшим еще год назад одеяльцем он увидел восковую бледность лица ребенка — словно весенний картофельный росток из подвала... — и почувствовал сильнее холод окружающего мира и сквозящий озноб внутри, под сердцем. Обнял женщину за плечо и сказал в самое ухо:

— Неси, неси ты его скорее на печь, соседка! Ведь простудила ты его, малого, ветер-то! Не дури, слышишь? — он вытолкнул ее из круга силой и, не дав опомниться, сорвал с головы белую папаху, даже как-то размахнулся ею на высоком крыльце:

— Граждане!

Граждане начали, как всегда, умолкать, подшибленные властью знакомого и верного для них голоса, а отчасти и собственным любопытством. Пропал с глаз хромой солдат с надорванным наушником старой буденовки...

Граждане! Мы с вами... всех кровавых врагов, все четырнадцать держав осатанелой Антанты разбили, душу из них вытряхнули, показали им кузькину мать! Ну, теперь-то самое малое терпение надо иметь, до первой зелени, до щавеля и крапивы, первой картошки! Мильоны красноармейцев уже вертаются по домам, берутся за плуг и наковальню, товарищ Ленин для поправки дел приказал даже временно учредить Трудовую армию — для подъема порушенного хозяйства и транспорта! Заверяю: теперь жизнь наша начинается настоящая, за какую бились и помирали! Никому ни помереть, ни сгибнуть Советская власть не позволит, нельзя в такой момент падать духом! Ты, соседка! — он снова оборотился к женщине, топтавшейся в сторонке, не имевшей сил вырваться из толпы. — Иди, соседка, сначала домой, отогрей дитя, а после — в исполком, в собес, проси помощи, хлеба, для дитя погибшего красного воина — дадут! По всей России такая помощь выделяется, дадут и тебе, у нас за столом теперь обделенных не будет!

И слова-то были самые расхожие, те, которыми говорили примерно все агитаторы с начала революции, те слова, которыми нельзя накормить и согреть в один момент целую толпу, даже одну эту женщину с умирающим младенцем. Но Миронову — верили. По старой доброй памяти, возможно. Или оттого, что Миронов всегда отвечал за свои слова.

Он еще говорил о скорой весне, о том, чтобы посеять вовремя на свободной земле, собрать все силы и все средства на этот посев, потому что в нем — жизнь на долгие годы вперед. А семена сортовые Советская власть уже припасает, будет помогать через кооперацию, и ссудой, и всяк, чтобы сообща выходить из проклятой разрухи и всенародной беды!

Выступил Ефремов, пообещал скорую поправку дел, кое-как свернули этот неожиданный, стихийно возникший митинг, народ начал расходиться. Миронов все стоял на вокзальном крыльце, вытирал папахой вспотевший лоб с высокими залысинами, поругивал Ефремова и Стукачова («Ну и встречу вы мне приготовили! Что ж это у вас никакой заботы в слободе о красноармейках?..»), и видно было, что спешит с отъездом. Тут подогнали санки-обшивни с серой, толстой полостью, в парной упряжке. Завезли Надю и кое-какие вещи в дом Голиковых (самого Александра семья еще не дождалась со службы), тут же у калитки распрощался с местным начальством. Стукачов попросил было провести митинги в Усть-Медведице и соседних хуторах, Миронов сказал резко:

— Дайте туда предписание телеграммой, тогда выступлю. Сам собирать народ не буду, — и попросил заодно позвонить по телефону в Арчединскую и Зимники, попутные селения, чтобы там подготовили для него сменных лошадей...

Надя, уже без полушубка, в теплой кофте и пуховом платке, выбежала из дома, бросила в сани большой овчинный тулуп, обняла мужа. И скрылась.

— Любит она вас... — простодушно сказал Соколов, державший вожжи.

— Чего ж не любить, — столь же простодушно усмехнулся Миронов, глядя прищуренными глазами на Ефремова и Стукачева. — Вот лет через десяток скажется разница в возрасте, тогда, конечно, уже не вынесет тулуп...

— И тогда вынесет, Филипп Кузьмич! — несогласно крутнул головой Соколов.

— Может, и вынесет... Как знать! — еще раз кивнул провожавшим Миронов и сел в задок обшивней. Соколов тронул лошадей, и сани покатились к выезду из слободы, на знакомый шлях.

Почти тридцать верст степного, обдутого ветрами, полынного гребня — и ни души вокруг! Непонятно даже, есть ли жизнь в этой степи, кто этот зимник торил, разве что почтовые сани да конные уполномоченные продкома?..

— Чудно! — Сказал Соколов, сидевший на облучке. — Ведь без всякой охраны едем, Филипп Кузьмич! А? Вот те и Донщина!..

— Сказал бы это кому другому, скажем, в Донбюро, а не мне... — хмуро усмехнулся Филипп Кузьмич. — Это им под каждым кустом бандиты мерещатся!..

К полудню, когда знобящий ветер пронизал, кажется, до самых костей, и надоело греться короткими пробежками за санной грядушкой, расписанной красными и синими жар-птицами и невиданными цветами, когда от лошадей повалил парок и начали они спотыкаться на ровной, прикатанной дороге, показались сады и снежные крыши Арчединской.

На спуске железные подреза легких обшивней запели веселее, Миронов отнял вожжи из окоченевших рук ординарца Соколова, велел пробежаться для согрева, и Соколов то бежал сзади, держась за грядушку, то становился на концы полозьев и, смеясь, ехал на запятках.

Станица показалась брошенной или, может быть, даже вымершей. Только ветер сдувал тонкую метелицу над сугробами, только взлаивали за сиротливо нахохленными садами одинокие собаки и чуть-чуть припахивало на морозе бурьянным дымком, теплилась где-то жизнь. Но ни людей, пи подвод, ни ребятишек с клюшками не встретилось им до самого сельсовета. Снова заскребло душу Миронова, как и утром у вокзала, когда увидел он толпу и эту обезумевшую от горя женщину с младенцем. «До чего мы довоевались, народ-то у нас едва живой... А ведь надо еще весной и землю вспахать, и зерно посеять, и огороды вскопать! Кто же все это пособит нам поднять, на кого опереться? Конечно, много красноармейцев домой вернется, верно, да сколько среди них горьких калек, да раненых, да ослабленных после возвратного тифа?..»

Соколов начал распрягать запаренных лошадей, а Миронов, держа под локтем брезентовый портфель с бумагами, своими записными книжками и документами, придерживая одновременно эфес тяжелой, золотой шашки, взбежал на две-три ступеньки бывшего станичного правления, теперь — сельского Совета. Быстро пройдя через пустую, холодную прихожую, распахнул двери с бумажной табличкой «Председатель».

Распахнул и остановился тотчас у порога.

Из-за стола, привычного, конторского, залитого посредине чернилами и усиженного мухами, навстречу ему поднялся... старый знакомец по офицерскому собранию, трижды попадавший к нему в плен, Барышников.

 

18

Если бы впоследствии Миронову показали со стороны все то, что происходило с ним в течение этих трех, коротких, перенасыщенных делами, встречами и разговорами, митингами и спорами, дней, то он без особого труда при своей природной сообразительности, смог бы, конечно же, выделить, «вылущить» некую главную интригу, плосковатый и низкий сюжет, словно в провинциальном «домашнем спектакле» или дурном, дергающемся синематографе.

Со стороны все было бы куда яснее и понятнее, но поскольку весь дьявольский сюжет, замысленный в тайне, до мельчайших подробностей и даже отдельных «реплик», избрал центром и средоточием именно его, Миронова, то он, до поры до времени, и не мог ощутить поблизости некой посторонней воли или же роковой связи между отдельными репликами и «явлениями» спектакля. Все, происходящее с нами, представляется «изнутри» нашего сознания, безусловно, истинным, случайным, непреднамеренным и естественным, как сама жизнь. В особенности, если мы лишены от природы низкого расчета и коварства...

Он увидел Барышникова за столом председателя Арчединского сельсовета и, разумеется, несколько удивился. Но уже через мгновение допустил в мысли естественность такого положения, что Барышников стал председателем сельсовета. Хотя бы потому, что за время гражданской войны многие офицеры, первое время активно воевавшие у Краснова и Деникина, попадая в плен или переходя сознательно в красные, стали верными попутчиками и даже работниками новой власти. В этом, собственно, и была сила и праведность новой власти, что она перетягивала «середняков» и колеблющихся на свою сторону! Отчего же не допустить, что Барышников именно из таких людей?

Но было и сомнение...

Миронов сдержанно кивнул Барышникову, оправил заиндевелые усы в теплой комнате и спросил, был ли телефонный звонок из округа насчет лошадей. Поскольку он должен в короткое время побывать в родной станице и вернуться на станцию...

И тут началось то, что неминуемо сбивает с толку всякого, даже уравновешенного и непылкого человека — начался спектакль. Барышников сделал удивленную мину, напыжившись, выпятив губу и пожав плечами... — он, надо сказать, был упитан и гладок, не в пример Миронову, и хорошо выбрит, — и развел чистыми, белыми ладонями:

— Звонок-то был, но о каких лошадях речь?

— О сменных лошадях. В Усть-Медведицкую или до Зимницкого, — сухо повторил Миронов. Нераспорядительность всякая легко выводила его из себя…

— Вам? По личному делу-с?.. — ехидно усмехнулся Барышников. — Никаких лошадей свободных у нас нет. Да и откуда? За чей счет?

— То есть... как? — Миронов, естественно, выражал непонимание, хотя обязан был сразу все понять. — Разве у вас нет служебных лошадей?

— Служебные-то есть... Но вы хотите их иметь лично, как некий генерал, «ваше превосходительство»? Тогда законно спросить, как некие середнячки спрашивают нынче: за что боролись? До революции были генералы, и теперь — генералы, и прогонные им подавай!

Барышников вел разговор, словно пьяный, ищущий скандала. А Миронов испытывал душевное смятение, потому что выходка бывшего сослуживца была слишком внезапной, неожиданной. Перспектива скандала сбивала его с толку еще и потому, что ни зрителей, ни ценителей этого спектакля вокруг не было, а потому эта провокация казалась совершенно бесцельной...

— Н-ну, лошадей может и не быть под руками... — помертвев, судорожно сжав губы, выдавил Миронов, — но оскорблять...

Шагнул ближе к столу и с силой ударил Барышникова в лицо. С нешироким размахом, тычком, как в ребячестве, под левую скулу.

Барышников оступился и сел на свое председательское место.

Это был срыв «задуманного» и новая непредвиденность — теперь уже для Барышникова, — но он все же нашелся, спокойно вытер под усами тылом руки и сплюнул под стол розовую слюну.

— Был бы у меня сейчас наган, Миронов, я бы, не моргнув глазом...

— Молчать! — коротко бросил Миронов, расстегивая крючки шинели и лапая новую, желтую кобуру справа... Барышников сразу побледнел, как покойник, а Миронов все же унял желание, отвел кобуру в сторону, чтобы не мешала присесть к столу, и сел. — Белая шкура, ты у меня сейчас найдешь и лошадей, и сам поедешь за кучера. Ну?..

Пришла откуда-то изнутри желанная свобода — он, видимо, все понял или почти все... Не боялся, что войдет ординарец Соколов и увидит всю эту неподходящую сцену, хотя, разумеется, Соколову этого не следовало видеть.

— Ж-живо! — повторил он.

Барышников поднялся, чтобы выполнить приказ, но именно в этот момент в прихожей, пустой половине, раздалось покашливание, шарканье ног, и в раскрытых дверях выросла длинная, нескладная фигура в замызганной, наперекосяк застегнутой шинели и окопной старой папахе «здравствуй-прощай». Чем-то знакомый солдат закричал радостно, с зубастой ухмылкой:

— Ага! Так их, товарищ Миронов! По сусалам, по барским мордам, поганым офицерским шкурам! Пробрались, гады, куда их вовсе и не просили, в окружкоме то же самое, равная жидовня и офицерство теперя хозяйнують! Дулом их тама не провернешь!..

Да. Что-то знакомое было в этом солдате, но Миронов сбился с памяти, почему-то ища сходство в этой папахе и шинели с тем красноармейцем, что утром вопил на вокзальном митинге в Себрякове, размахивал руками. Но сходства не было, и это озадачивало его.

— Дак вы меня не узнали, что ль? — радостно ощериваясь прокуренными зубами, кричал этот, станичный солдат. — Я же — с первого отряда у вас, товарищ Миронов! Еще на Секачи отступали вместях!.. Ну, Скобиненка моя фамиль, еще насчет Себровской камуны разговор был, а? Товарищ Миронов, мы за вас завсегда эту офицерскую контру на мушку возьмем, верьте старому красногвардейцу! Токо прикажите! А то они нас, первых бойцов и револьцинеров, не очень-то стали чтить! Меня вон дак из коллектива выгнали, мать-ть их... Приехал один Мосей из Ростова, сказать мелкий жидок, грит: Скобиненке нельзя доверять, товарищи! А ему, значит, можно! Ну, мы ишо поглядим, кому можно, а кому нет!.. Списали Скобиненку в ездовые, грит: хошь в Сергиевскую, хошь в Усть-Медведицу отваливай, возчиком, по причине малограмотности... Я их маму мотал, товарищ Миронов, я в Усть-Медведицу подался, и вы вот тожа...

Был Скобиненко вроде под хмельком, и это сразу кинулось в глаза. Было в нем что-то липко-неприятное... Но у Скобиненко имелись, как оказалось, свежие лошади, а Миронову хотелось как можно скорее ехать отсюда, потому что более гадостного и отвратного, чем эта встреча с Барышниковым, и представить нельзя... Этот Барышников с появлением Скобиненки как-то стушевался, вышел из события в сторону. Только порозовевшую скулу потирал белой ладошкой, вздыхал и кисло усмехался. Вас, дескать, тут много, спорить с вами, фронтовиками, опасно, я — умываю руки.

— Когда прибыл сюда? — строго спросил Миронов у Скобиненко.

— Дак вечером ишо, вчера, к родне тут забегал. Звините, конешно, товарищ Миронов, ежели что не так...

— Лошади — в порядке?

— Кони перестояли с попонами и у овса, товарищ Миронов, — сробел и тут же нашелся Скобиненко. — Лошади добрые! Мы — завсегда, для товарища Миронова, счас... перепрягем! Я тут с товарищем Соколовым уже перекинулся словом, знаю! Разрешите перепрячь?

...Ах, Миронов, Миронов, святая твоя душа! Ну, хоть ворохнулся бы душой, засомневался, откуда взялись эти подкормленные овсом кони! Нет, нет, тысячу раз — нет! Не может до поры до времени усомниться в человеке, забыл даже и Саранск, выкрики этого Скобиненко на митинге против Ларина и других политотдельцев, — а ведь стоило бы вспомнить! Стоило бы...

В соседней хате попили свежего молока, утрошника, и вот уже Миронов ехал дальше, кутаясь в припасенный Надей тулуп, теснясь в задке обшивней с тушистым ординарцем Соколовым, а на облучке теперь орудовал верный солдат Скобиненко и задавал коням кнута. Потом перепрягли лошадей еще и в хуторе Зимняцком и под утро были уже под станицей, переезжали Дон по горбатой, унавоженной дороге. Ветер на русле реки был режущий, он сбривал намерзающий на бровях и усах иней, леденил щеки. Зима была тут суровая, даже старую полынью под крутояром затянуло коркой льда и забило снегом. Огней в станице еще не было — самая безлунная, темная пора перед рассветом...

Была встреча с семьей, натянутая и холодная со Стефанидой и душевная, слезная с детьми, внуком, но лишь накоротке. Поступила телеграмма от товарищей Ефремова и Стукачова с просьбой провести митинги с контрпропагандой в связи с воззваниями бунтаря Бакулина. Этот Вакулин, добитый уже под Саратовом красной бригадой второконников Акинфия Харютина, будто бы ссылался в момент восстания на возможную поддержку ему, Викулину, со стороны конных армий Буденного и Миронова. Эту-то опасную версию и следовало опровергнуть лично, Миронов не мог отказаться. По хуторам его сопровождали старые ревкомовцы Кочуков, Голенев и Степан Воропаев, бывший связист-мироновец, который после ранения оставался при здешнем Совете.

К вечеру свалили все экстренные дела с плеч, и Филипп Кузьмич пригласил всех домой на вечерний чай, кстати и для того, чтобы не оставаться на целый вечер с глазу на глаз со Стефанидой.

Держал на коленях тринадцатилетнего, взрослеющего своего сына Артамона, вручил ему на память серебряную шашку, полученную в конце восемнадцатого от Реввоенсовета 9-й Армии. Артамон был крепенький, вихрастый, сильно похожий на отца, он таил в глазах угрюмую подозрительность. Уже понимал, видно, нешутейную размолвку отца и матери и держал, понятно, домашнюю сторону. Да что поделаешь, жизнь и война продиктовали такой вот оборот событиям... Стефанида держалась обособленно, холодновато, но все же сознавала, что надо дать ему такую возможность: повидать и приласкать детей... Что ж, он оказался прав, сгинула напрочь старая жизнь, пропали без следа не только окружные атаманы и предводители дворянства, старые офицерские льготы и привилегии, надежды на благополучие. А он выдержал испытание, понял жизнь, и семья его в станице теперь не простая — семья красного командарма. Только немым укором стояла еще за ним смерть дочери Вали — не сшить эту рану и боль заново...

Впрочем, в этот вечер не было ему покоя и от станичников. Только сели к самовару, заявилась депутация местной караульной команды, из красноармейцев свежего призыва. Жаловались на скудный харч, плохое обмундирование, запустение в каптерке, опасность новой вспышки тифа от вшивости, баня не топилась, не было дров... Миронов принял письменное заявление, а самих жалобщиков выпроводил с обещанием побывать в казарме утром. А вообще посоветовал утрясать такие дела с местной властью... Наговорил строгостей и гостям: Кочукову, Голеневу, Воропаеву, и тут Стефанида Петровна поставила на стол сахарницу с колотым сахаром и блюдо с домашним печеньем, примирила на время. Зашел еще и зять (муж Марии) Вадим Чернушкин, которого Филипп Кузьмич, как бывшего юнкера, собирался взять с собой в Москву, в военное училище, и за ним явился еще гость незваный — солдат Скобиненко. Застенчиво стянул с головы ветхую папаху, приветствовал хозяина и гостей:

— Дозвольте и мне посидеть, один я тут, в станице, никого знакомых, товарищ Миронов...

Как было отказать? Миронов тут же встал и лично принес из горницы венский стул для бывшего своего бойца, выручившего с лошадьми в Арчединской.

— Садись, садись, солдат! Стакан чая и для тебя найдется, с морозцу — надо!

Пили чай, переговаривались. Избегали семейных дел, чтобы не трогать сидевшую за столом Стефаниду Петровну. Скобиненко, напившись чая, начал задавать вопросы по текущему моменту, от имени «трудящих крестьян и казаков», как он сказал, которых волнует в особенности назревающий голод... Миронов тут же включился в беседу, обещал, что скоро состоится партийный съезд, который должен отменить старый порядок продразверстки, и тогда деревня вздохнет свободнее. Что же касается обычных для Дона «перегибов», то надо об этом своевременно сообщать в Москву, хотя бы и ему, поскольку он рассчитывает по этим делам докладывать лично Всероссийскому старосте Калинину, а если будет возможность, то и самому Ленину.

Накурили хоть топор вешай, но Стефанида Петровна и это стерпела, потому что лишь к этой нынешней беседе вдруг выяснила, какой у нее муж еще молодой, горячий да честный перед людьми и жизнью, как отзывчив душой до всякой человеческой и всенародной боли! Как он действительно сгорал от заботы о судьбе окружающих, самых простых людей, даже таких немытых, как этот прохожий солдат-конюх... Беседа была у самовара задушевная, каждый в ней открывал душу, и Филипп Кузьмич, невзирая на года и чин, горячился, спорил, накидывался на Кочукова и Голенева за непорядки в станице.

Да, хороший муж был у нее когда-то, любимый и редкий человек, да вот упустила она его как-то незаметно, из упрямства и твердого своего нрава, и упустила навсегда. Вот нынче — последняя их встреча и последняя холодная разлука, как с чужим, заезжим казаком. Не постелет она ему мягкую постель, не приляжет головой на сухую, мускулистую Филиппушкину руку, постелет отдельно: в детской, чтобы простился с семьей, послушал сонное дыхание Артамошки, торопливый шепоток за стеной Клавы и пришедшей на ночь в отцовско-материнский дом Марии... Пусть послушает, поболеет душой, как она переболела... Ах, проклятая жизнь, проклятая война, разорвали вы все же такую единую, такую крепкую семью, старую любовь! Теперь-то уж ничего не вернешь и не поделаешь, если в Михайловке, в доме Александра Григорьевича Голикова, — она знала — мерзла и скучала его молодая любовница-жена, змея подколодная, а на запасных путях уже стоял, их поджидаючи, особый командирский вагон-салон до самой Москвы! Чего уж... Не вернешь, душа горькая моя, Стеша...

Допоздна говорили и спорили за столом, горел огонь в доме. И не гасли окна едва ли не по всей станице, в ближних улицах: вся Усть-Медведицкая знала, что Миронов приехал, командарм и первый помощник Ленина по красной коннице, скоро белополяков и всю Антанту изрубит в мелкое крошево! Он никогда, ни в одном бою поражений не знал, спросите хоть кого на Дону, всякий скажет!..

Утром Миронов сходил, как и обещал, в казарму караульного батальона, вернулся хмурый и озабоченный. Все жалобы подтвердились, творилось в станице нечто неладное, людей просто вынуждали к какому-то возмущению. Собирался побывать еще и в Совете, но принесли новую, срочную телеграмму: окружком вызывал его в качестве почетного гостя на 14-ю окружную партийную конференцию, на 12 февраля, снова надо было собираться в дорогу.

Младший из детей, Артамон, заплакал первым, узнав о срочном отъезде отца...

Сидел Миронов в президиуме партийной конференции как почетный ее председатель, гость, сидел, облокотясь на красную скатерть, поставив между колен почетную золотую шашку, вникал в разговоры, реплики, доклады с мест и удивлялся: ни одного слова о новой партийной дискуссии по вопросу о крестьянах, о положении с севом, по этим, самым жгучим вопросам нынешней политики! И это — перед самым съездом, до которого остается уже не больше месяца... А тогда зачем же и конференцию созывать, если главный вопрос, поставленный временем и всем ходом жизни, замалчивать? Разве для трепотни об успехах в оргработе, сборе взносов и пожертвований в пользу МОПРа?

После третьего или четвертого выступления делегатов Миронов попросил слова и вышел к трибуне, повитой пышным кумачом. Откашлялся...

Он заговорил о главном, потому что не мыслил иначе: надо жить для жизни, для людей, для дела, для всенародной нужды наконец! А все, что змеилось и путалось до времени под ногами, за пределами этой основной жизни, почти не занимало его. Да, надо сказать, ничего особо обидного для присутствующих он и не сказал, утверждая, что даже самую правильную, или самую неизбежную, нужную политику нельзя доводить до абсурда нашей прямолинейностью! Но сразу же в президиуме возникло какое-то движение, в зале заворошился шумок, кто-то многозначительно кашлянул... Миронов не обратил на это внимания, показал на Ефремова:

— Если бы я не знал товарища Ефремова по прежней его принципиальности и честности, когда он был комиссаром в корпусе, если бы я не звал, что исполком у нас в округе новый, только принявший дела, то за старое я бы здесь, пожалуй, спросил строго и внес единственно уместное предложение: полностью сменить состав исполкома, как не отвечающий делу и нуждам населения! Конечно, мы — партийцы — обязаны бороться с мешочничеством и пресекать спекуляцию... Но ведь речь идет о спекуляции, как роде занятий, практике поведения, не так ли? Но когда черный и пухлый от голода казак или крестьянин — в большинстве бывший красный партизан или конармеец... у которого смерть в доме, пухнут дети... понес последний лахун, пиджачишко, потрепанные сапожонки в Воронежские слободы, в Криушу, где можно еще выменять на это барахло фунт отрубей или два фунта пшена, озадок пополам с куриным и мышиным пометом... Это — спекуляции? Это — спасение от смерти! И вы, товарищи, не мудрствуя лукаво, ловите такого голодного человека, как спекулянта и мешочника! Неужели так трудно разобраться: где мешочник и мироед, а где умирающий от голода труженик, хлебороб? А до чего вы довели караульный батальон в Усть-Медведице, был ли там кто из вас в последние дни? Я уж не говорю о приварке и хлебе, но почему-то не выделяется и хворост на порубку, в казарме собачий холод!..

Тут поднял руку председательствовавший Кржевицкий:

— Я вынужден прервать выступление товарища Миронова! — сказал он строго. — Действительно, его же словами говоря: если бы мы не знали товарища Миронова, как героя и революционера, то могли подумать, что с этой трибуны говорит классовый враг или просто незрелый человек...

Миронов обернулся и с удивленной усмешкой посмотрел на говорящего. И руку поднял на уровень глаз, как бы защищаясь от удара:

— Товарищ... не знаю, как ваша фамилия. Вы бы меньше думали о моей персоне, больше о нуждах края, о своих обязанностях, раз вы сидите за этим высоким государственным столом. О величайшем бедствии, нависающем над народом, таком, как голод в преддверии сева! Странно и то, что в докладе товарища Ефремова, как временного председателя окружкома, и прозвучавших выступлениях ни слова не сказано о решении январского пленума ЦК партии... В девятнадцатом году мы сталкивались с прямой провокацией народного недовольства, были такие люди, часть из которых расстреляна по справедливости... И вот я думаю, нет ли еще среди нас таких, что все еще собираются греть руки на народной беде?..

Кржевицкий стоял за столом, опираясь на пачку бумаг и красную скатерть. Не уступал в споре:

— Теперь нам понятны становятся и прежние ваши отклонения от линии, товарищ Миронов, например, в части коммун! Вас все не устраивает: продразверстка, политика в отношении мешочника, даже коммуны!

— Неслыханно! — воскликнул женский голос. Это поднялась за столом молодая делегатка Сцепинская, приехавшая из Ростова вместе с новым военкомом Пауковым.

— Относительно коммун могу внести ясность, — сказал Миронов. — Коммуну, как нашу цель и социальный идеал, я всегда поддерживал и поддерживаю. Но считаю ее именно целью, к которой надо стремиться, медленно строя и совершенствуя промежуточные формы, в том числе и наше сознание! Это не «отклонение от линии», как вы утверждаете, товарищ, а именно — линия! Да хотя что же нам спорить, когда есть совсем свежие на этот счет материалы... — тут Миронов весьма ко времени вспомнил о письме Ленина рабочим станции Пролетарская, достал из кармана и разгладил на покатой кафедре порядочно затертый на сгибе листок с густой лиловой печатью машинки. — Вот! Товарищ Ленин придерживается тоже известной осторожности от скоропалительности и перегибов...

— Вам лично, что ли, Ленин-то прислал? — грубо спросил сидевший в конце стола военком с коротко стриженной, рыжей головой.

— Неслыханно! — легонько всплеснула руками Сцепинская.

— Не мне, скорее, а вам именно, пишет вот товарищ Ленин, — сказал Миронов, собираясь читать письмо. Но ему не давали читать.

— Мы такого не получали! Может, письмо-то фиктивное? — крикнул Пауков.

Миронов стал в тупик, вдруг судорожно свернул письмо и сунул в карман. Припомнилось вдруг партийное собрание в Саранске, где разбиралось его первое заявление в партию. Там над ним открыто глумились Ларин и Рогачев. Неужели и здесь — то же?

— Товарищи, я могу оставить трибуну, — сказал он даже неожиданно для себя, сорвавшись. — Если многим неудобно слушать эти слова...

— Почему?! Просим! Про-о-о-сим! — вдруг громко заявили о себе на зала Фролове кие делегаты-деповцы и машинисты с бывшей Веберовской мельницы, кто-то из старых конников слободы Даниловки. В переднем ряду поднялся широкоплечий и сильный Степанятов, еще не уехавший на курсы, имевший делегатский мандат.

— Товарищи! — жестко сказал Степанятов, глядя снизу вверх на сцену, но от этого не теряя голоса. — Многим тут, в зале, непонятно, почему позволяется такой тон в разговоре с Мироновым, нашим гостем и героем гражданской войны? Мы его знаем, он не ошибается, когда говорит... И не только критикует, но и предлагает свои решения... по-партийному! Так же нельзя, товарищи! Шельмовать своих же героев, орденоносцев... никто нам не позволит! Стыдно!

Тут встал посредине красного стола Ефремов, чувствуя, что вина за «уклон» Миронова, как и к Саранске, может снова упасть на его молодую голову. Заговорил мирным тоном, стараясь сблизить точки разногласий:

— Товарищи, материал январского пленума ЦК у нас идет согласно повестке вторым вопросом... Это — для сведения. Но я хочу заметить товарищу Миронову, безусловно, уважаемому нами герою и члену партии, что до тех пор, пока центр не отменял постановления о разверстке и своих директив о ее проведении на местах, критиковать эти директивы или ослаблять их проведение нам, как бы сказать, не с руки. Мы, конечно, знаем, что предстоят реформы, и мы их ждем сознательно, так же как и вы, Филипп Кузьмич. Но витать в облаках добрых пожеланий до времени... ни нам, ни кому другому не позволительно.

Миронов удивленно взглянул на него и, с досадой махнув рукой, пошел от трибуны. Пошел уже не за стол президиума, а в зал, в массу.

— Мальчишка! — уничтожающе пробурчал он.

— Так же нельзя! Не дали говорить! — прогремел из зала Степанятов.

— Пускай Миронов читает письмо Ленина! — предложили из самой глубины зала.

В президиуме несокрушимо стоял Кржевицкий.

— Думаю, надо объявить перерыв, товарищи, — сказал Кржевицкий усталым голосом. — Длительный перерыв, для уточнения некоторых спорных моментов и выработки общих точек зрения... Объявляется перерыв до завтрашнего утра, девяти часов.

...Кржевицкий закрыл заседание и через сцену вышел из помещения. Быстро пошел к зданию окрвоенкомата. В коридоре, у приемной Паукова, сидел, как ни в чем не бывало, солдат Скобиненко. Он знал, что Пауков еще не пришел с конференции и поэтому не торопясь мял на коленях свою видавшую виды папаху под искусственного барашка.

Увидя Кржевицкого, поднялся с готовностью.

— Все написал? — быстро и сухо спросил Кржевицкий.

— Все, как сказано, — сопнул Скобиненко.

— Давай.

Мельком глянув в первую бумажку, вторую сунул в карман не глядя.

— Все, Скобиненко. Ты свободен. К начальнику заходить не надо.

— А как же насчет меня?

— Завтра позвоню в предком. Можешь вернуться на прежнюю работу. Все. Ты понял?

— Угу.

— Вот и хорошо.

Кржевицкйй коротко глянул на него и толкнул двери в кабинет Паукова. В это время распахнулись крайние двери, показался и сам военком, пришедший с заседания чуть позже...

Миронов вернулся в дом Голикова осунувшийся и озабоченный. Разговаривать ни о чем не стал, только велел Наде собирать вещи в дорогу и чуть позже, уже в сумерках, услал своих ординарцев на станцию, чтобы вывели вагон с запасных путей, поставили в рейсовый поезд на Москву.

Надя чувствовала его настроение, пыталась разговорить, но он не отвечал ей, скрывая молчаливую, глухую тоску, и только покусывал и пощипывал, как обыкновенно, сникший ус. Один раз глянул как-то мстительно мимо нее, в неизвестную точку, в зашторенное окно, и пробурчал что-то неразборчивое, злое, а потом — вслух: «Ничего, ничего, завтра, с рассветом, — в Москву! Там разберемся!»

Было уже часов десять вечера, время гасить лампу, но вестовых со станции все не было. Филипп Кузьмич встревожился, накинул полушубок, вышел на крыльцо. Постоял во тьме и мертвом молчании слободы Михайловки...

«Боже мой, откуда же столько зла? Кривды, напраслины? И кто все это заваривает?.. — сердце непрестанно болело от предчувствия большой беды, общей, для всех. — Кто они, где, в какой щели сидят, что замыслили смерть тебе и народу твоему? Да, может, и большинству из тех, кто сидит ныне на конференции, в клубе?.. Как шпионы — в щелях, но жалят насмерть!..» Злобная предвзятость Кржевицкого на конференции как-то непроизвольно соединилась и связалась с тактичными возражениями Попка в споре недельной давности. Выяснялась исподволь некая единая линия загибщиков и врагов...

Холод и поземка со степи пронизывали до самого сердца. Тонкий месяц едва протаивал в льдистых застругах и снежно-сугробистых завалах неба, тьма обнимала со всех сторон. Только над станцией железной дороги небо чуть-чуть подсвечивалось желтизной фонарей, и казалось, что там вставал над землей багрово-непроницаемый, лютый зимний рассвет. Миронов запахнул плотное полушубок, собираясь уходить в дом, и тут увидел вдруг, что дом окружают вооруженные, темные фигуры в островерхих буденовках...

Ефремова подняли с дивана в его исполкомовском кабинете перед рассветом. Не дали выспаться. Дежурный красноармеец трогал за плечо, поднимал, а в дверях стоял Кржевицкий и приглашал в свой кабинет.

Когда Ефремов проморгался и всухую протер полотенцем вялое, сонное лицо, у Кржевицкого уже собрался весь актив. Сам он сидел, насупясь, за столом и поигрывал пальцами обеих рук, словно играл на невидимых клавишах. Поднял глаза к Ефремову, председателю исполкома:

— Товарищ Ефремов, как бы вы поступили, если... стало известно, что Миронов приехал в округ только затем, чтобы организовать и поднять здесь новое восстание против Советской власти? Если у него все готово к выступлению?

Все недоуменно переглянулись, слишком уж неожиданным был вопрос. Вчера многие настроились против Миронова, думали его «проработать» за резкость, но о каком-то «восстании» и думать никто не мог...

— Что за странное предположение? — спросил Ефремов.

— К сожалению... уже не предположение, — усмехнулся Кржевицкий. — К сожалению, факт. Но... все-таки, ответьте на вопрос. Это очень важно, для вас — особенно.

Он припугивал, да и разговор до поры был пустой. Ефремов сказал:

— Конечно, в этом случае арестовал бы Миронова. Но... все это не укладывается в понятие. Объясните, но крайней мере, в чем дело?

— В том дело, товарищи... — сказал Кржевицкий и положил перед собой два листа мятой бумаги с какими-то линиями и записями. — Вот протокол секретного совещания, проведенного им в Усть-Медведице по приезде, причем втянутыми в заговор оказались и советские работники! Речь шла о немедленном восстании всего Верхнего Дона... И вот еще — схема визовых ячеек... «Ячеек авантюристов», как он их сам назвал...

— Позвольте! — сказал Ефремов, захватывая «схему» и поворачивая так, чтобы можно было читать. На схеме небрежно и кое-как было вычерчено подобие дерева с кружками на окончаниях веток, некие ягодки и цветочки одновременно... — Позвольте! Миронов не только грамотный, но и образованный офицер и красный командир, он не мог давать заведомо глупого, компрометирующего названия этим ячейкам... если они вообще им организовались! Что за вздор?

— Но ведь налицо документы? — сказала Сцепинская, сжав губы.

— Так вот, я вас информирую, товарищи... — строго сказал Кржевицкий, не обращая внимания на возникший спор. — Это не вздор, а факты. К сожалению, все это прошло мимо органов Чрезвычайной комиссии, узнали об этом люди товарища Паукова, военная контрразведка. Миронов ночью арестован и отправлен с обвинительным актом в Москву. Там разберутся. Я же вас созвал лишь затем, чтобы вы были в курсе. Могут быть нежелательные разговоры и даже выступления на конференции, по станицам...

— Все это сильно попахивает провокацией! — резко сказал Ефремов, не боясь ростовских представителей. Инцидент произошел в его округе, ему и отвечать за все. — Одно дело — спорить по тактическим вопросам на конференции, а другое — арестовывать командарма, едущего по правительственному вызову! И такие вот, с позволения сказать, обвинительные документы! «Ячейки авантюристов...» Кто, кстати, подписал протокол такой ячейки?

Кржевицкий был готов и к этому вопросу:

— Подписи Миронова нет, все у них на скорую руку... Но за секретаря подписался Скобиненко, который, оказывается, и ждал Миронова на пути, даже лошадей... сменных приготовил!

— Вот. Еще и Скобиненко опять замаячил... — вздохнул Ефремов. — Но он же заведомый провокатор! Вы же сами на днях его...

— Он мог именно поэтому и быть провокатором, что выполнял враждебную работу здесь...

— Он что — арестован?

— Зачем же? Он сам и принес эти бумаги, раскаялся, — солидно сказал Кржевицкий. — Вы, Ефремов, не горячитесь по молодости-то, не горячитесь! Я, возможно, на днях уеду в Ростов, поэтому вам, товарищ Ефремов, придется здесь возглавлять всю работу. Не надо себя по пустякам расплескивать!..

Целый день Ефремова душили злость и бессилие перед цепью этих немыслимых, дьявольских фактов, он мучительно и безрезультатно искал способа как-то вмешаться в дело с арестом Миронова. Но как? Чего ради и по какому праву вмешиваться, когда все делалось на уровне губернии и Ростова? Дело это, с «ячейками авантюристов», было, определенно, нечистым, даже провокационным, но люди, совершившие его, были не то что неподконтрольны ему, Ефремову, но даже, как говорится, «совсем наоборот»...

Выход нашел — но весьма относительный, только для очистки собственной совести.

Поздно вечером, закрывшись на ключ в кабинете, он вызвал по служебному каналу Ростов. Ему нужен был областной военкомат, но военкома не нашли, и тогда он дозвонился до штаба округа. Сухим, деревянным голосом, без всякого выражения и сочувствия, известил:

— У нас, в Михайловке, военкомом Пауковым арестован командарм Миронов, следующий по правительственному вызову в Москву. Органы ЧК от этого устранились... Прошу поставить в известность главный штаб и лично Ленина, ибо, в случае какой-либо ошибки, отвечать будет военкомат и штаб военного округа... Кто говорит? Говорит член окружкома партии Ефремов...

ДОКУМЕНТЫ

Справка

За исключительную энергию и выдающуюся храбрость, проявленные в последних боях против Врангеля, награждены орденом Красного Знамени командарм 2-й Конной армии Ф. К. Миронов (вторым), члены РВС армии К. А. Макошин и Д. В. Полуян, а также 200 других бойцов и командиров. .

Приказ РВС Республики № 41 от 5 февраля 1921 в.

По телеграфу. Москва, Совет Народных Комиссаров, Ленину

Секретно

17 февраля 1921 в.

По донесению окрвоенкома Усть-Медведицкого т. Паукова, по имеющимся у него сведениям, за правильность которых он ручается, прибывший в отпуск в Усть-Медведицкий округ бывший командарм 2-й Конной Миронов подготовлял в округе широко организованное восстание против Советской власти. В восстании должны были принять участие местное население, местные войсковые части, якобы части 21-й Кавказской дивизии, прибывшие в это время через станцию Арчеда в Камышин, части 15-й Кавказской дивизии.

13 февраля окрвоенкомом Миронов был тайно от населения и войсковых частей арестован и отправлен в отдельном вагоне с обвинительным актом в Москву.

В заговоре участвовали якобы отдельные представители исполкома. В настоящее время Дончека производятся аресты участников заговора, все арестованные не позже 18 февраля должны быть уже доставлены в Михайловку (станция Себряково).

Наштакавказ Пугачев.

Военком Печерский.

Заместителю пред. Реввоенсовета Республики

Секретно

5 марта 1921 г.

Т. Склянский!.

Где Миронов теперь?

Как дело стоит теперь?

Ленин

 

19

Казалось, Миронов исчез бесследно.

Управделами Совнаркома Николай Горбунов, которому с получением секретного донесения из Ростова Ленин поручил немедля навести необходимые справки, бился в течение десяти дней, искал концы о Миронове, но безуспешно. Роковым образом на ход расследования повлияли грозные события в Кронштадте, в связи с которыми никто в Совнаркоме не мог заниматься иными делами до 5 марта. А на 8 марта назначалось открытие очередного X партсъезда с очень важными и неотложными вопросами; Ленин был загружен выше всякой меры и все же нашел минуту, чтобы справиться у своего управделами о Миронове.

Николай Петрович Горбунов доложил, что:

Миронов сдал корпус преемнику 30 января и выехал к семье, в станицу Усть-Медведицкую, через Зверево — Царицын;

5 и 6 февраля находился в Царицыне, в наробразе, вел переговоры об устройстве дочери Клавдии на рабфак и педагогическое училище...

8 февраля салон-вагон командарма Миронова прибыл на станцию Себряково, оттуда сам Миронов с одним адъютантом отправился лошадьми в родную станицу, где гостил два дня... Провел митинги в окрестных селениях против мятежника Вакулина и вообще повстанческих настроений;

12 февраля присутствовал на 14-й окружной партийной конференции в слободе Михайловке, где выступал с критикой местных руководителей, возбудил горячие споры и разногласия...

13 февраля арестован окружным военкомом Пауковым и отправлен спецвагоном в Москву. Органы ЧК к этому аресту отношения не имели, Дзержинский в настоящее время, как председатель правительственной комиссии по улучшению быта рабочих, находится в Донбассе. Секретарь ЧК Герсон ничего положительно сказать не может...

— Со стороны наркомвоена Троцкого и его зама Склянского тоже ничего определенного установить не удалось, — закончил Горбунов свой неутешительный доклад.

Именно в этот момент, 5 марта, Ленин и написал короткую записку-запрос Эфроиму Склянскому: где Миронов?

Три дня не было никакого ответа, затем начался партийный съезд.

...В последних числах марта Склянский докладывал Председателю СТО свои дела по военному ведомству. Когда вопросы были исчерпаны и Склянский уже собирался выходить, Ленин напомнил о своей записке и выразился в том смысле, что на его запросы и записки вообще-то принято отвечать, иногда — немедленно... Склянский повинился с расстроенным лицом:

— Товарищ Ленин, поверьте... только из-за партийного съезда я нарушил служебный порядок в отношении вашего запроса! Больше этого не повторится. Что касается Миронова, то... он, по-видимому, был серьезно виноват и восстание казаков все-таки готовил. Дело в том, что еще там, на станции, он пытался бежать и убит при попытке к бегству. Такие у нас сведения.

Ленин встал, опираясь кулаками на край стола... Только что состоялся разговор с главкомом Каменевым, и Сергей Сергеич, возмущаясь, сказал, что Миронов был бы просто необходим в данный момент для подавления бунта в Кронштадте, он бы сделал это скорее других и малой кровью. Но Миронов «пропал среди бела дня посреди Республики, это неслыханно!» Лицо Ленина теперь выразило крайнюю досаду и на мгновение даже растерянность:

— То есть как?.. Убили, короче говоря? Без суда и дознания?

— При попытке к бегству, с поезда... Не было, по-видимому, другого выхода.

— Куда же он... бежал? — едко спросил Ленин. — В Москву, где все его ждали?

Склянский покорно склонил голову с чистым пробором и замолчал. Никакими другими сведениями он, к сожалению, порадовать не мог. Почему так все случилось, он, конечно, сказать не может... Почему об этом не знают в Чрезвычайной комиссии? Это неясно и ему, Склянскому...

Ленин машинально протянул руку к внутреннему телефону, хотел вызвать Дзержинского, но тут же вспомнил, что он в отъезде.

— Хорошо, — сказал Ленин, — Я не держу вас больше.

Склянский вышел, еще раз выразив сожаление о задержке с ответом.

Была минута возмущения, за которой по всем законам психологии должен последовать взрыв, какое-то сильное действие, удар по нерадивости или преступлению внутри аппарата... Но обстоятельства нынешние были таковы, что Ленин принужден был не торопиться, а глубоко задуматься над целой цепью таких фактов, суть которых окончательно прояснилась только теперь, на съезде, и отчасти вот в этой немыслимой новости о каком-то «побеге» и смерти одного из известнейших командармов гражданской войны...

Троцкий. Вот кто прояснился до конца и стал гол, как тот самый король, который до времени гулял в новом платье большевика, благо, что его многочисленная фракция и весь сонм приспешников из аппарата услужливо славословили его несуществующее облачение!

Ленин, как мыслитель и практик, глубочайше поверивший во всеобщую силу и необратимую значимость идей революции, в том числе и в идею беззаветной преданности ее идеалам, просто не допускал мысли, что в ряду вождей могли ныне находиться двурушники, живущие по иным понятиям, преследующие корыстные цели. Он не мог этого допустить, но факты — уже в который раз! — говорили ему обратное: великая и справедливая идея не избавляла, к сожалению, от ошибок, перегибов и сознательного ее извращении с корыстной целью!

Вместо служения истине и народу — служение мелким, эгоистическим целям группы близких почему-либо людей, политиканов... Вместо интернационалистской дружбы в едином, партийном коллективе — насаждение тайной спайки и сговора по земляческому, местечковому, семейному и прочим мещанским признакам, не имеющим ровно никакого отношения к революции и ее идеям... Наконец, устранение неугодных — систематическое и неуклонное, с вытаптыванием их окружения, при непомерной жестокости, в назидание возможным противникам и несогласным... Эти мысли и вытекавшие из них выводы были в высшей степени серьезны.

С этой точки зрения прояснялась, например, суть разногласий с «левыми» и причины так называемых «перегибов».

Скажем, в России, сплошь крестьянской стране, выдвигается «сугубо революционная», а на самом деле провокационно-злобная догма о каком-то «всеобщем мужике» и его враждебности революции вообще, без различия классов, состояний и социальных интересов! С задачей — немедленной экспроприации крестьянина наравне с помещиком и откупщиком. Слово крестьянин в обиходе заменяется понятием кулак... Как это выглядит на практике? Беда-то в том, что у этой догмы оказалось не так уж мало рьяных последователей-исполнителей в губернских и уездных ревкомах, они — как государство в государстве. И тогда станет ясным, почему все эти годы в Смольном, в Кремле и Доме Советов не было прохода от ходоков из деревни, ищущих правду народную и партийную. Что, в самом деле, творилось сплошь и рядом на селе? Там люди, которые называли себя партийными, нередко оказывались проходимцами, насильничали самым безобразным образом, смешивали середняка с кулаком...

Главное же — Троцкий с присными желают вообще прибрать всю власть к рукам — никакой демократии, никакой гласности, только один бесконечный «военный коммунизм»! И диктатура пролетариата уже не средство, а самоцель всей нашей бывшей, настоящей и будущей работы! Какое глумление над идеей, какое вероломство!

Ленин ходил вдоль своего кабинета и с некоторым изумлением припоминал старые, полузабытые уже факты партийных разногласий, получавшие в новом свете совершенно новое, неожиданное, может быть, но, безусловно, правильное объяснение. Их много.

Например, факт предательства со стороны тайных приверженцев Льва Троцкого, Каменева и Зиновьева, перед самым Октябрьским переворотом.

Или споры по Бресту. Практика саботажа и срыва с целью ослабления большевистских позиций — теперь это уже ясно. А тогда были «левые» одежды, очень трудно было и разобраться, естественно... Отсюда — рукой подать — до предательства на фронтах, провокации мужицких бунтов, подобных Верхнедонскому или Антоновскому восстанию на Тамбовщине.

Бой на съезде, попытки «испугать» нэпманами в городе, полное непонимание того, что новая экономическая политика выдвинута всем ходом работы не столько для города, сколько для деревни, восстановления земледельческого хозяйства... Вот стоило принять постановление о продналоге, и все мужицкие бунты либо улеглись, либо идут определенно на убыль!

Не забыть к этому же ряду: выстрелы Блюмкина в германском посольстве с провокацией войны и то, что Блюмкину удалось выкрутиться, Троцкий взял его личным телохранителем, держит в Реввоенсовете — на какой еще случай? Или отравленные пули пресловутой Фанни Каплан. Она расстреляна, а меж тем пущены слухи, что «сам Ленин ее уважает и не приказывал расстреливать...». Кем пущен слух? Для чего?

Иногда Троцкий бывает просто великолепен. Когда он, к примеру, устраивает обыск в салон-вагоне командующего Туркестанским фронтом Фрунзе, облеченного полным доверием ЦК партии и Совнаркома. Зачем? Может быть, чует возможного соперника в будущем? Или когда он печатает в своей газете совершенно дикую статью о невозможности победы над Врангелем в нынешнюю кампанию, предлагая более чем сомнительные планы передислокации частей. Если кто-то считает, что Троцкий просто иногда ошибается, что свойственно людям, то считать так уже не следует. Слишком обдуманные, «типовые» ошибки!

Или уважаемая Александра Михайловка Коллонтай! Блестящая представительница этой группы лиц... Перед самым съездом опубликовала свою брошюру «Что такое «рабочая оппозиция». Тогда Ленину пришлось прямо с трибуны обратиться к ней с вопросом: «Вы сдавали последнюю корректуру, когда знали о кронштадтских событиях и поднимавшейся мелкобуржуазной контрреволюции! Вы не понимаете, какую ответственность вы на себя берете и как нарушаете единство! Во имя чего?»

Как горох об стену. И не удивительно, именно она еще в апреле семнадцатого ставила вопрос об объединении с троцкистами!..

Да. В свое время вызванный в Москву командарм Кубанской Красной армии Автономов ходил по Совнаркому и высказывал совершенно немыслимую идею, что политическое руководство на Юге все сплошь ставленники Троцкого, который сознательно ведет дело к поражению в войне с белыми. Тогда это звучало попросту дико, никто слушать не хотел. 11-я армии погибла. Потом, летом девятнадцатого, то же самое высказал Миронов при личном свидании, и в этот раз мысль показалась уже не столь одиозной. На памяти еще были и Таганрогский десант, и Таманский поход обреченных на гибель армий Юга... Автономов был ошельмован, пропал ни за грош. Теперь вот еще Миронов... Погиб... при попытке бегства. Куда?

Ленин ходил по кабинету, вспоминал, анализировал, сопоставлял... Выявлялось полуподпольное, точнее, почти открытое, подлое и наглое явление — троцкизм. Не брезгующее оговором, клеветой, даже выстрелом при случае и, безусловно, аптекарским ядом... Которое все более развивается на почве кумовства и землячества, беспринципного политиканства... Вот та внутренняя опасность, с которой предстоит еще вести жесточайшую и непримиримую борьбу.

Ленин думал о близком будущем и о своем расшатанном здоровье, о тех людях, которые будут способны противостоять в партии натиску троцкистов. Во всяком случае, требовалось уже на очередном, XI партсъезде расширить значительно, в полтора-два раза, состав ЦК. Наконец, в ряду других мер обдумать кандидатуру генсека...

Здесь следовало особо и глубоко разобраться. Необходима была не только абсолютная преданность делу революции и народа, идеям партии большевиков, но и незаурядная воля. Характер. Железная настойчивость в преодолении всякого рода «подводных» порогов и ловушек, умение сломить и вероломство, и неразборчивость в средствах нынешних ультрареволюционеров, крикунов и анархо-коммунистов! На посту генсека должна быть личность совершенно особая, выдвигаемая чрезвычайным характером положения. Может быть, даже и на короткий срок...

Верные люди в партии и ЦК были, и Ленин знал их. И все же многих подавлял и морально подчинял себе Троцкий. Следовало подумать и об этой стороне. Некоторые заражены интеллигентским чистоплюйством и ради собственного либерализма, добрых отношений с оппозиционерами не раз уже поступались принципами...

Кто же?

Ленин вглядывался в каждого поочередно:

Дзержинский, Красин, Сергеев (Артем), Калинин, Молотов, Сталин...

Сергеев — молод и очень на месте в Московской городской организации... Больше практик, чем политик, Дзержинскому везти и дальше ВСНХ, для этого у него есть знания, авторитет...

Снова — Красин, Калинин, Молотов, Сталин...

Да, совершенно исключительная и подходящая с точки зрения момента личность Красина Леонида Борисовича! Этот большевик мог бы поправить положение в самый короткий срок. Но он — в Англии и сильно болен.

Так кто же? Калинин? Молотов? Сталин?

Калинин — Всероссийский староста. Менять нельзя. Не только партийная фигура, но и — символ. Партийной работой к тому же не занимался, новый для нее человек! Молотов? Новый человек, молод...

Только так. Выдвинуть, кроме того, на пост наркомвоена и председателя Реввоенсовета — Фрунзе, забрать с Украины, вполне достоин. Дзержинский остается в ЧК и ВСНХ, в помощь ему — Куйбышева. И — генсек Сталин. При такой расстановке руководства Троцкий, как деятель, умрет от политического истощения, и как сухие листья опадут и его сторонники. Партия минует эту опасность внутреннего кризиса, безусловно. Решено.

Ленин придвинул к себе блокнот-памятку и сделал краткую запись, бегло, почти неразборчиво: «XI п/съезд. Расширен, состав ЦК... Генсек Сталин?» и подчеркнул дважды: СТАЛИН.

Роковые решения диктуются роковыми обстоятельствами.

* * *

Никто бы не мог сказать точно: сознательно или же невольно вводил в заблуждение Склянский, говоря о гибели Миронова; но точно известно, что в этот час Миронов был жив, томясь в неопределенном ожидании за стеной Бутырской пересыльной тюрьмы, в получасе езды от Кремля и главного штаба РККА, где его ждали...

Сначала привезли его вместе с женой в лубянскую внутреннюю тюрьму и начали следствие по всем правилам, в соответствии с обвинительным актом из Михайловки. Но обвинение сейчас же развалилось, иссякло, поскольку «шитость белыми нитками» никогда не воодушевляла здешних чекистов. Уже одно то, что Миронов якобы сам называл предполагаемых своих сподвижников авантюристами, вызывало горькую улыбку. Он был грамотный человек, хорошо писал приказы, воззвания и даже дневниковые записи, которые были здесь же, при деле, и работали полностью на его чистую репутацию.

Когда следователь (смуглый человек с кавказской фамилией) прочел агентурные данные некоего Игнатова — бойца железнодорожной охраны со станции Арчеда, который будто бы слышал контрреволюционные, повстанческие разговоры в вагоне красного комбрига на перегоне Лог — Себряково, Миронов хотел по привычке вспылить, но как-то неожиданно, как в бою, сумел взять себя в руки и сказал, скрипнув зубами:

— Нельзя же так, товарищи-граждане! Все у вас во имя крошечного момента, нынешней секунды, а там хоть трава не расти! Нельзя. Вот понадобилось оскандалить Миронова, и на сцену выводится мелкий и подлый провокатор с ложным доносом... Тыловая крыса пачкает грязью комбрига Акинфия Харютина! Кто такой Акинфий Харютин? Один из организаторов отряда красных казаков семнадцатого года, тех, что вместе с питерскими рабочими и матросами отбили под Гатчиной Краснова, разложили его «корпус» в 700 сабель. У Харютина на груди — два ордена Красного Знамени и шестнадцать ранений на поле боя за Советскую власть! О Миронове уж умолчим, а кто такой этот Игнатов?

Вспомнился маленький, суетливый солдатик с белесыми, изреженными волосами на клин-голове, с быстро бегающими глазками, любитель обысков и реквизиций, который все порывался угодить Паукову при аресте, — не тот ли?

Следователь попросил говорить спокойнее.

— Ну хорошо, — согласился Миронов. — Это все нервы. Но я прошу навести справки о «летучей» бригаде. Времени прошло порядочно, можно узнать, где сейчас бригада краснознаменца Харютина и чем занимается? Подняла ли она мятеж или, может быть, передумала?

Через три дня следователь доверительно сообщил, что бригада Харютина, скомплектованная полностью из коммунистов и членов РКСМ 21-й кавдивизии, принимала участие в ликвидации кулацких мятежей под Саратовом и в настоящее время расквартирована в районе восстания. Так что обвинения агентурного порядка полностью отпали. Миронов раздраженно кричал:

— Так! Ложь себя выдала в две недели! Но вы ведь ей поверили на какое-то время? Вы поверили ей, дабы оскандалить человека, неугодного вам или вашему начальнику? Значит, побоку правду и товарищеское доверие, да здравствует всеобщая «агентурность» и клевета? Я человек пожилой, мне эти пружины виднее, чем другим...

Следователь нехорошо усмехнулся.

— Товарищ Миронов, в этой части я установил вашу полную невиновность и считаю ваше дело прекращенным. Но... не кажется ли вам, что вы слишком много и неосторожно говорите? Вы критикуете порядки так, как будто не вы их устанавливали, а кто-то другой. Для человека свежего и неподготовленного ваши слова легко истолковать как вражью пропаганду. Время-то какое! Вы бы поостереглись, товарищ Миронов. Нынче каждое слово — все равно что военный секрет, а военные секреты вы ведь не разбрасывали направо-налево!

— Виноват... — сказал Миронов. — Но я другие порядки устанавливал. И почему надо со всем этим смиряться?

— Смиряться не обязательно, — сказал следователь. — Но, безусловно, надо помнить, о чем говоришь и как... Так обстоят дела. Думаю, что днями все это кончится, товарищ Миронов.

Чекист называл его в этот раз «товарищем», видимо, верил полностью. Но Миронова не выпустили, перевели в пересыльную Бутырку. Он шел пешим этапом в толпе прочих, и рядом шла поникшая, заплаканная Надя. Он брал ее под локоть и говорил, что скоро их выпустят, клевета отпала...

Бутырка была переполнена разной сволочью, от карманников и бандитов до опытных расхитителей народных ценностей из банка и вновь созданного при наркомате финансов Гохрана. Сидели тут и старые офицеры с невыясненными биографиями, и фальшивомонетчики, и вшивые барыги с Сухаревки и Хитровки, бывшие красноармейцы, уличенные в мародерстве, и просто дезертиры.

...Общая камера — два десятка лиц, судеб и неописуемых трагедий, порожденных трагическим временем.

Солдат из кавбригады Ивана Кочубея, с Кубани, с дрожью в голосе рассказывал про своего геройского комбрига и его страшном конце. Миронов никогда не слышал про Кочубея, теперь внимательно расплетал слезливую хохлацкую балачку, вылущивал главное:

— Ваня Кочубей! Его ж уся Кубань знала, та героем величала! Як рубанэ билого гада, так до пупа! Сам Покровский от його тикав, та ще как! И колы сгибла уся наша Красна Армия у тих астраханьских писках, заела ее вошь и гнида, то пробилась тильки одна-разъедина бригада наша у целости и по хворме до той клятой Астрахани, шоб вони сгорела! Комиссары ихни у город нас не пускалы, бо, мол, уся та бригада стала вроде уже не бригада, а якась анархия! О, чув? Анархия стала, колы у баню треба идти да вошь парить, а колысь Деникин у фост и грыву их шкварыв, то и Ваня Кочубей був крепко нужон!.. О то, он и скажи им: «Эх, добраться бы до товарища Ленина та рассказаты ему все, а потом бы возвернутися на Кубань та й порубаты усю этую сволочь!..»

Камера слушала кубанца с напряженным вниманием.

— Они його: вне закону! Ну шо поделаешь, браты, велел тоди наш Ваня Кочубей бригаде усей заради дорогой общей жизни и ради помывки у бани сложить оружию у ног тих гадов ползучих, шо носят кужурки, а сам же со штабом утик степями аж на Царицын, щоб тама правду якусь скаты! Да був вже в тифу, так попав у степу до билых кадюков у плен...

Боец заплакал, вытирая грязным кулаком слезы. Тут выскочил в лохмотьях некий вор-фармазон малых лет, но великой наглости, с голым пузом, украшенным синими наколками, и стал рассматривать вблизь кубанского конника. Сказал с насмешкой:

— «Федул, чево губы надул?» — «Ка-а-а-фтан прожег...» — «А велика ли дыра?» — «Да, бачка, один ворот остался!» Ну даете, падлы! — и, отмахнувшись, зачикилял на одной ноге в угол.

Кубанец не обращал на него внимания, у него было великое горе:

— Його вылечилы у билом лазарети та й сталы уговориваты до кадюков перейти... Сам генерал до його пришов, полковником обещал сделаты. А он шо ему казав? Он казав: я не собака бродяча, шоб свое мясо жрать! Та й плюнул тому генералу в очи... И повесили Ваню Кочубея кадюки-генералы, а посля нашли у газыре последне слово Вани у записци: «Як мы тут поляжемо уси, а сюды прыйде Красна Армия, то нас лыхом ни поминайте, а одэжу отправьте до дому...» Отож...

Люди спрашивали бойца, за что он попал в тюрьму. Он рассказывал:

— Отож! Разоружили нас у клятой Астрахани, а опосля опять оборужилы, та й кажуть: 11-я армия! Та й пойшлы по берегу до Питровска, а там и дале до самых нефтяных земель под Бакы, начали и там Совецку власть гарбузоваты! Сгарбузовали Совецку власть, йдемо по домам, ан ще рано, постоять у горах треба... Ну слухайте, яке дило! Був геройский комбриг у нас, товарищ Тодорский! Уж геройски, точно, хоть и не Ваня Кочубей, но ихних кадюков дожинал добре, дали йому тут орден! Чуть время миновало, оженився наш товарищ Тодорский на якойсь черноокой видьмочке по имени Рузя. Ага. Рузя Чирняк! Шибко чирнява, жидовочка. Бачимо, наш товарищ Тодорский уже не комбриг, а доразу — комкор! Через два чина — у гору! Тут мы и стали думку соби думати: за шо ж мы боролыся, колы Рузя таку власть к рукам прибрала?

В камере продолжали посмеиваться, никто бойца не прерывал.

— Ото! Сидим со взводным у костерка вечером, балачки разводимо... я и скажи: «А на якой бы мини Рузи ожениться, шоб доразу командиром эскадрону б мини сделалы, га?» А тут який малый у той кужурки биля нашей беседы остановивсь. «Какие такие речи ведете, товарищ Неподоба?» Неподоба — моя родительская хвамилия. «Так и шо? Не можу вже и о жинке слова казаты?» Не, говорит, я вас с усей строгостью допросить должен, чьи у вас речи? «Мои!» — говорю, а он — свое. И пошла карусель от тих гор до сей каменной тюрьмы. А сроду ту Рузю и не бачив... Таки, браты, дила на Руси и Вкраини, шо тилькы руками развесты...

Кубанец был явно не в себе. К нему подходил старый еврей-растратчик из Гохрана, специалист по драгоценным камням и благородным металлам (его в камере авали Соломон Мудрый) и говорил бойцу с невеселой насмешливостью:

— Товагищ боец, совегшенно глупо в наших условиях делиться своими сомнительными воспоминаниями. — И пояснил свою мысль более пространно: — Яхве сказал Моисею, что удостоил Аагона званием пегвосвященника. Сам Яхве! Жаловаться в данном случае некуда и некому, товагищ боец.

— А это уж позвольте не поверить вам! — вступал в разговор поношенный субъект из бывших акцизных высокого ранга или юристов-пьяниц. — Позвольте уж не наводить тень на ясный день! Тем более — по библии! Каждое слово ваше — яд и подлость, потому что вы упорно хотите скрыть главное, именно то, что ваши-то миссионеры, от Иеговы, все и замыслили!

Беседа втягивала новых спорщиков. Из дальнего угла подходил детина саженного роста в накинутой матросской тужурке, по виду из землемеров или грабителей по несгораемым шкафам. Вмешивался, беря акцизного субъекта за лацкан поношенного сюртука:

— А вы, уважаемый, знаете ли, что такое мурундук?

— Нет. А что?

— Надо знать. Мурундук — это деревянный гвоздь, затычка, продеваемая сквозь ноздри верблюда для управления и крепления узды.

— Да — и что?

— Ничего! Поговоришь вот так, поговоришь, и вставят тебе, дражайший, мурундук в ноздрю да и поведут куда надо! Сократись!

Поношенный субъект смотрел несколько мгновений на детину в матросском бушлате и, усмехнувшись, отводил за локоть в сторонку:

— Позвольте, я и так в тюрьме, чем вы мне угрожаете? Я говорю: они не скроются от суда, хотя все рассчитали предельно точно! Они заварили кашу именно в России, потому что эта страна — лакомый кус! И к тому же трудно найти среду, более питательную, более удобную для экс-пе-римента! Нет, не подумайте лишнего, народ, сам по себе, ничем не хуже других европейцев, может быть, и лучше... Как сказано у Достоевского: «Зверь, конечно, но... зверь благородный!..» Слышите? А питательность среды для сволочи, видите ли, из-за чрезвычайной перенасыщенности, великого множества голов и глаз около всякого лотка, у любого злачного места! Всегда есть возможность, знаете ли, отсортировать нужный кон-тин-гент для палачей и мерзавцев!

— Брось, дядя! Брось нуду разводить! — закричал давешний фармазон в лохмотьях и, выскочив из угла, прошелся по свободному пространству камеры этаким кандибобером, вырубая носками и пятками разбитых штиблет цыганочку:

— Ах, какой же я дур-р-рак, надел ворованный пинжак! И — шкары, и — шкары! И — шкары! Зачем пропил последний грош... у шмары, у шмары, у шмары!..

Миронов отметил, что здесь едва ли не каждый старался потешать, развлекать и смешить другого от безнадежности положения. Сидевший на соседнем топчане толстый хохол (по виду — махновец) в домотканом зипуне-свитке хитро поглядывал на него выпуклыми, здоровыми буркалами и согнутым пальцем что-то перед носом водил, вроде подзывал к себе. Оказалось, хотел рассказать селянскую байку:

— Отож, у нас було... Йихав хохол наш с баштану! Виз до дому кавуны! Ну, еде все у гору та у гору, до самого вирху... Взъихав, а тут канава, ось поломалась, або чека выскочила та колесо слетело, ну воз и перевернувся! Шо ж воно робыться, кавуны у си в разны стороны покатилысь! Посыпались, як с печки, оглашении... Ну, сив хохол на том бугорочки, пригорюнився, та й всэ. А писля и указуе сам соби пальцем: гля! А вон тот, рябый кавун, найбольш, так, мабуть, далее усих, аж до той балочки, покативсь!

Окружающие снова смеялись, рассказчик в домотканой свитке ржал, взявшись за бока. Миронов хмурился.

Дни тянулись необычайно длинные, какие-то бессмысленные. Не было ни допросов, ни перекличек, ни свиданий с лжесвидетелями... Впрочем, на общей прогулке дважды встретил Надю — она снова, как и раньше, сопутствовала ему в тюрьме. Плакала, шагая рядом, касаясь ладошкой его руки, и он пытался ее успокаивать...

Стали тревожить Миронова тяжелые сны.

Чаще других виделся мертвый комбриг Кочубей, в белогвардейской петле, под перекладиной, в открытой зимней степи. Этого Кочубея он никогда не видел, но рассказ конника с Кубани слишком глубоко запал в душу. «Эх, добраться бы до товарища Ленина, рассказать ему! А потом возвернуться и...»

Висел Кочубей промеж двух столбов в чистом поле, где-то между Ставрополем и Астраханью, покачивался на морозном ветру, и от этого ветра его разворачивало, крутило, как будто он оглядывал всю степь, от края до края, вопрошал о чем-то и мертвыми глазами искал ответ по окрестному горизонту.

Дальше невозможно стало терпеть. Миронов вызвал тюремное начальство, просил перевести его в одиночную камеру, дать бумаги и чернил.

Он понимал, что с ним творили неладное, держали в тюрьме беззаконно, чего-то откапывая в его жизни такое, чего сроду в ней не бывало. Поэтому решил он напомнить о себе Ленину, Калинину и Дзержинскому, чтобы они лично занялись его судьбой.

Ведь не прошло и трех месяцев с тех пор, как ему вручили золотую шашку Народного героя Республики. Всего два месяца назад его вызвали в Москву с высокими назначениями, наконец, он еще не получил награды, заслуженной в боях за Советскую власть.

Ему дали бумаги и чернил, перевели в одиночку. Он просил газеты — «Правду», «Известия» — и внимательно следил за ходом партсъезда, поражаясь тому, как верно и подробно освещали делегаты положение дел на местах, кляли все то, что проклинал он, предрекали голод в России, если не будет принято срочных мер... И ему казалось, что ничего иного в заявлении писать не следует, а просто ваять выдержки из стенограмм съезда и подписаться: я — Маронов, уже целый год утверждал то же самое и за это меня арестовали. Я жив, я надеюсь на правду и справедливость и прошу скорее меня освободить, потому что нет больше сил страдать в тюрьме понапрасну...

Вспомнилось ему начало своей речи, «последнего слова» на Балашовском суде: «Всю жизнь я бился за свободу и вот оказался в тюрьме...» И он стал писать большое письмо вождям.

ДОКУМЕНТЫ

В порядке партийного письма

Председателю ВЦИК гражданину Михаилу Ивановичу Калинину Копия: Председателю Совнаркома В. И. Ульянову

Председателю РВС Республики Л. Д. Троцкому

Председателю ЦК РКП Л. Каменеву

и Центрально-контрольной комиссии РКП

Уважаемый гражданин и товарищ Михаил Иванович!

В письме Центрально-Контрольной Комиссии (№ 61, Правда) говорится: «...партия сознает себя единой сплоченной армией, передовым отрядом трудящихся, направляющим борьбу и руководящим ею. Так, чтобы отстающие умели подойти, а забежавшие вперед не оторвались от тех широких масс, которые должны претворять в жизнь задачи нашего строительства».

В другом письме ЦК РКП ко всем членам (№ 64, Правда), между прочим, читаем: «...события показали, что все мы слишком поторопились, когда говорили о наступлении мирного периода в жизни Советской Республики, и что задача всех партийных организаций заключается в том, чтобы проникнуть поглубже в деревню, усилить работу среди крестьянства и т. д. Партия решила во что бы то ни стало уничтожить бюрократизм и оторванность от масс...» Письмо это заканчивается восклицанием: «К массам... вот главный лозунг X съезда».

За 4 года революционной борьбы я от широких масс не оторвался, но отстал или забежал вперед и сам не знаю, а сидя в Бутырской тюрьме больным сердцем и разбитой душою чувствую, что сижу и страдаю за этот лозунг.

Из доклада тов. Ленина на X съезде о натуральном налоге (№ 57, Правда) я приведу пока одно место: «Но в то же время факт несомненный и его не нужно скрывать в агитации и пропаганде, что мы зашли дальше, чем это теоретически и политически было необходимо». Эти выдержки я взял, чтобы спросить с себя и других: кто же в конце концов оказался оторвавшимся от широких масс и кто оказался забежавшим?

Но как бы я за себя ни решал этого вопроса, я не могу ни догнать, ни подождать коммунистической партии, чтобы быть в ее рядах на новом фронте (объявленном партийным съездом) в борьбе за лучшее будущее человечества, ибо лишен свободы.

Вы, Михаил Иванович, в приветствии к съезду работников железнодорожного и водного транспорта 23. III (№ 63, Правда), между прочим, заявили: «Советская власть говорит, что мы должны помогать везде и всюду усталым и истерзанным людям...»

Вот за этой-то помощью из Бутырской тюрьмы к Вам обращается один из самых уставших и истерзанных, что Вы увидите из такого медицинского свидетельства, выданного мне 29 сего марта за № 912:

«Дано сие заключенному Бутырской тюрьмы Миронову Филиппу Кузьмичу в том, что он страдает хроническим перерождением сердечной мышцы (расширение сердца), акцент. II тон. аорты, тяжелой формой неврастении».

К Вам обращается тот, кто ценою жизни и остатком нервов вырывал 13 — 14. X. 1920 г. у села Шолохово победу из рук барона Врангеля, но кого «долюшка» сохранила, чтобы дотерзать в Бутырской тюрьме; тот, кто в смертельной схватке свалил опору Врангеля — генерала Бабаева; от искусных действий которого 27. X застрелился начдив Марковской генерал, граф Третьяков.

К Вам обращается тот, кто в Вашем присутствии 25. X. 20 г. на правом берегу Днепра у с. В.-Тарновское звал красных бойцов 16-й кавдивизии взять в ту же ночь белевшийся за широкою рекой монастырь, а к рождеству водрузить красное знамя труда над Севастополем.

Вы пережили эти минуты высокого подъема со 2-й Конной армией, а как она исполнила и ее командарм Миронов свой революционный долг красноречиво свидетельствует Приказ по РВС Республики от 4. XII. 20 г. № 7078.

К Вам обращается тот, кто вырвал инициативу победы из рук Врангеля в дни 13 -14. X, кто вырвал в эти дни черное знамя генерала Шкуро с изображением головы волка и надписью: «За единую неделимую Россию», и передал в руки Вам, как залог верности социальной революции между политическими вождями и Красной Армией... К Вам обращается за социальной справедливостью именно усталый и истерзанный...

И если Вы, Михаил Иванович, останетесь глухи до 15.1 V.21 г., я покончу жизнь в тюрьме голодною смертью.

Если бы я хоть немного чувствовал себя виноватым я позором счел бы жить и обращаться с этим письмом. Я слишком горд, чтобы входить в сделку с моею совестью (...)

Михаил Иванович. Ознакомьтесь с литературой белых, что отобрана у меня при аресте и что имёется в архивах революции, и Вы увидите цель предателей. Им жалко барона Врангеля, жалко европейской буржуазии...

Не хочу допускать мысли, чтобы Советская власть по подлому, необоснованному доносу гильотинировала одного из лучших своих борцов — «доблестного командарма 2-й Конной армии» (приказ РВС Республики № 7078).

Не хочу верить, чтобы подлая клевета была сильнее очевидности моих политических и боевых заслуг перед революцией, моей честности и искренности перед ней.

Не хочу верить, чтобы подлая клевета затмила яркий образ ордена Красного Знамени — этого символа мировой пролетарской революции, который я ношу с нескрываемой гордостью; не хочу верить, чтобы под ядовитым дыханием клеветы потускнел клинок Золотого Почетного оружия и чтобы минутная стрелка золотых часов остановила свой ход, когда рука предателя сдавит мое горло под его сатанинский хохот.

Я хочу верить, что поведу красные полки к победе к Бухаресту, Будапешту и т. д., как я говорил в злополучное 8.II злополучной для меня «пятерке», в коей нашлись провокаторы.

Откуда же я черпаю такую надежду?

Прежде всего в своей невиновности пред Советской властью. Затем то, что заставляло страдать и неотвязчиво стучало в голову, признано и X партийным съездом, признано и Вами.

Все вышеизложенное в связи «с новым поворотом в хозяйственной политике Соввласти» (№ 62, Правда), в связи «со взятым курсом на решительное сближение с массами» (№ 58, Правда) дает мне веру, что ВЦИК по Вашему докладу ускорит мое освобождение, ибо я не признаю за собой никакой вины.

Режим тюрьмы пагубно действует на мое слабое, расшатанное тяжелой многолетней борьбой здоровье. Я медленно чахну.

Что помогло мне сделать на протяжении месяца (5.IX — 5.Х) 2-ю Конную армию не только боеспособною, но и непобедимою, несмотря на двукратный перед этим ее разгром, несмотря на пестрое пополнение, бросаемое со всех концов Республики наспех? Только искренний голос души, которым я звал разбить Врангеля. Только таким голосом можно увлечь массу. Эхо его Вы найдете в моих мемуарах «Как начался разгром Врангеля», отобранных у меня при аресте...

«К массам... главный лозунг X съезда».

И если этот возглас иллюстрировать декретом (№ 67, Известия) о разрешении свободного обмена, продажи и покупки хлебных и зернофуражных продуктов, то, казалось бы, что для соввласти как раз настало время через меня, как партийного и для партии, претворить в жизнь во всей силе брошенный лозунг и решительно сблизиться с массами — а меня вместо этого бросили в тюрьму.

Этот новый декрет переносит мои воспоминания назад и заставляет поделиться с Вами весьма характерным явлением нашего бурного времени.

В числе отобранных бумаг и документов имеется ряд заявлений на то, что население У .-М. округа, гонимое голодом, вынуждалось ехать в соседний Верхне-Донской округ, где еще в отдаленных станицах и степных хуторах имелись запасы хлеба, с тем, чтобы на последнюю рубашку выменять кусок хлеба для пухнущих детей, и как оно там безбожно обиралось. Приемы агентов власти на местах были просты. Если им нужны были вещи, то, не допуская до обмена, они отбирали вещи; если же нужен был хлеб, они, дав возможность совершиться обмену, выпускали намеченную жертву в путь, а потом, нагнав, отбирали хлеб.

Страдания и слезы голодных, обираемых людей заставили меня поднять этот вопрос на окружной партконференции 12.II.1921 г. и всесторонне его осветить, дабы принять какие-нибудь меры и против надвигающегося голода, и против чинимого над голодными людьми произвола, а также и в целях приобретения на весну посевного материала, дабы не повторить осеннего опыта, когда поля остались не обсемененными за отсутствием семян.

Предложение мое вызвало горячие споры близоруких политиканов, не замедливших бросить мне обвинение в тенденции к свободной торговле, т. е. чуть ли не в контрреволюции, что заставило меня сделать протест против пристрастного освещении моей мысли. Я думаю, что это зафиксировано протоколом заседании для очередного доноса на крамольные мысли мои.

Отстал ли я тут или забежал, но жизнь показала нам, что и центральная власть 23.III.21 г. своим декретом о свободном обмене, продаже и покупке стала на ту же точку зрения. И вот за эту прозорливость меня собираются судить. Соввласть фронт принуждения заменила фронтом убеждения, на каком я был так силен (разгром Каледина, Краснова, Врангеля), но стоять в рядах бойцов этого жизненного фронта мне пока не суждено.

Если протестующий гнев тов. Стеклова (№ 62, Правда) против французской буржуазии, томившей 4 коммунистов в тюрьме 10 месяцев до туберкулеза и потом их оправдавшей, помещен не для числа строк в его статье «Обреченный режим», а как глубокий протест возмущенной души, то Вам, Михаил Иванович, будет понятна моя уверенность, моя глубокая надежда, что Советская власть не последует французской буржуазии, не будет томить меня не только 10 — 12 месяцев (есть в Бутырке примеры), но даже и лишнего дня, и не доведет до медленной голодной смерти — ведь я тоже коммунист...

Еще раз хочу верить, что, освободив меня от клеветы и тяжкого незаслуженного подозрения, вернув мне доверие как перед разгромом Врангеля, ВЦИК найдет во мне по-прежнему одного из стойких борцов за Соввласть.

Неужели клевета восторжествует над тем, кто искренне и честно, может быть спотыкаясь и ошибаясь, отставая и забегая, но шел все к той же одной для коммуниста цели — для укрепления социальной революции?

Неужели светлая страница крымской борьбы, какую вписала 2-я Конная армия в историю революции, должна омрачиться несколькими словами: «Командарм 2-й Конной Миронов погиб голодной смертью в Бутырской тюрьме, оклеветанный провокацией...»

Да не будет сей позорной страницы на радость битым мной генералам Краснову и Врангелю и председателю Войскового круга Харламову.

Остаюсь с глубокой верой в правду — бывший командарм

2-й Конной Красной, коммунист Ф. К. Миронов.

1921 г. 30.III. Бутырская тюрьма.

ДОКУМЕНТЫ

Из Харькова, по телеграфу

В Центральный Комитет РКП (6)

Ввиду исключительных заслуг Миронова, проявленных в борьбе с Врангелем, прощу ЦК РКП (б) о проявлении внимания к нему.

Командующий войсками Украины и Крыма,

член РКП (б) М. Фрунзе.

 

29

Второго апреля, в этот сорок шестой день пребывания под арестом, может быть, впервые за все время у Миронова улучшилось самочувствие. Возможно, повлияла встреча с Надей во время вчерашней дневной прогулки, когда она успела шепнуть ему, прижавшись, что беременна, а он передал ей пачку бумаги, копию своего письма Калинину и сказал, что письмо отослано, что вскорости муки их кончатся, и обязательно все будет хорошо... А возможно, человек просто не мог беспрерывно бунтовать душою и возмущаться, сгорать от недоумения и ярости второй месяц изо дня в день. Нужна была душевная перемена, и она пришла. Чувствовал Миронов, что главное дело в его нынешнем положении исполнено, не сегодня так завтра там получат заявления, какой-то один экземпляр должен же пробиться к адресату? Радовало и то, что он не замкнулся в своей беде, сумел внятно и доказательно высветить всю тяжесть положения пахаря нынешней весной, все огрехи прошлой политики — это главное.

Камера, в которой он писал свое заявление, была в нижнем этаже и крайней по коридору, у самого выхода на тесный прогулочный дворик. Утром в маленькое, высокое окошко с железным прутом заглянуло солнце, настоящее, вешнее, и если отойти в угол камеры, то можно было видеть клочок ярко-синего, какого-то березового, талого неба с летучими облачками. Во всем этом было предзнаменование, добрый знак: в отосланном письме, во встрече с Надей, в том, что камера крайняя, от нее уже некуда больше идти, кроме как на волю, во двор...

Часа за полтора до прогулок (в это время за дверью начинался бесконечный топот туда и обратно), когда еще было тихо, в наружном замке с характерным металлическим щебетанием провернулся ключ, сняли железную накладку с петли, и в камеру вошел дежурный с одним из тюремных рабочих, как видно, маляром. Тот держал старое малярное ведро с разводе иной известкой и сработанную, вытертую кисть на длинной палке. Они осмотрели камеру так, будто в ней никого нет, оценили трещины и грязные разводы на потолке, и после этого дежурный вроде заметил Миронова, сказал ему:

Надо, знаете, уборочку сделать, камера-то все равно освобождеется, говорят... Как бы нас не затруднить? Может быть, выйдете пока во двор, погуляете эти минуты? Там хорошо, и двор еще пустой...

— С удовольствием, — сказал Миронов. Его тронули и подкупили вежливость дежурного и в особенности нечаянные слова о том, что камера скоро освобождается.

— Хорошо. Двери пусть будут открыты, чтобы скорее просохло...

Маляр тут же занялся делом, размешал известку и начал пробеливать дальний угол потолка, а Миронов, даже не надевая шинели, не раздумывая, миновал коридор и вышел без всякого присмотра на мощенный каменными плитами дворик.

Свежий воздух весны и радость близкой свободы опьянили его. Вокруг, правда, были высоченные стены и будка часового на дальнем углу, но все равно — воля была рядом, и в небе пылало яростное, теплое солнце, просушившее каменные плиты двора с выбивающейся по щелям рыжей, прошлогодней травкой...

Как было не радоваться, когда за стеной постукивали трамваи, на карнизе неистово орали воробьи и кругом была весна — первая весна без войны, без продразверстки, без всесветного террора, весна свободного крестьянского поля...

Как там, на Дону?

Скоро все кончится, скоро все станет на подобающее место...

Он ходил по двору, по овальному кругу, вытоптанному на плитах другими подошвами за сотни лет, пока стоит тюрьма, и радостно отдыхал душой, открывался солнцу слева и справа, полуприкрыв глаза, вслушиваясь в звонки трамваев за кирпичной высотой стены, смотрел под ноги, где топорщилась рыжая, прошлогодняя травка в щелях...

Рыжая, блекло-серая травка, которая скоро зазеленеет! Душа разрывается! А помнишь, Миронов, как ты улыбался в Петрограде, пятнадцать лет назад, когда твой земляк Крюков чуть не разрыдался над пучком серенькой степной травки с мятно-цветочным, тонким ароматом — чебором с родных бугров? Дело-то было не в запахе чебора, а в том, что он напоминал человеку, что пробуждал в душе.

Свяжи в пучок емшан седой,

И дай ему, — и он вернется!

Емшан-трава, одолень-трава, от века зовущая путника к возвращению в отчий край, к порогу и очагу матери и отца...

Миронов поднял голову и увидел край кирпичной стены, синюю безбрежность неба и легкое, юное, бесцельно летящее в просторе, розоватое от солнца облачко. И вновь закружили душу воспоминания, вспомнилось давнее облачко в грозовом небе над Доном, шаткий паром, хриплый, предостерегающий шепоток перевозчика деда Евлампия: «Остерегайся Идолища погана, Филя!.. Идолища — о трех головах!..» Наверное, и прав был бедный старичок, зла в жизни хватает с преизбытком, даже и многовато на одну-то душу живую, но ведь на то и живем, на то и топчем землю, чтобы сопротивляться, доказывать свое... Ну, а волков бояться — так в лес не ходить!

Перевел взгляд в конец стены и улыбнулся грустноватой своей усмешкой часовому на низкой, угловой голубятне...

Часовой был совсем молодой деревенский парень в зимней папахе, той самой, оконной, по имени «здравствуй-прощай», в шинели, с белесыми, расплывчатыми бровями на скуластом, простоватом, отчего-то вроде испуганном и напряженном лице. Из тех, что вечно отстают на марше с распустившейся обмоткой. Винящихся и все же ненавидящих младшего командира...

Солдат положил ствол винтовки на деревянный барьер вышки, неумело возился с затвором. Забыл, наверное, красноармейское наставление, девятый параграф: никогда не целить в товарища из баловства или шутки, не поворачивать без причины ствол в сторону людей, — говорят: на грех и палка стреляет! Точно такой красноармеец однажды спросил его под Перекопом, зачем, мол, так много красных флажков и флагов приказано раздать при атаке, и понятливо кивнул на быстрый ответ комиссара полка Белякова: атака, мол, будет на прорыв, а в тылу противника тоже наши части, может выйти смешение всадников. Флажки эти для того, чтобы своих не порубить...

Часовой на вышке все возился с винтовкой, а Филипп Кузьмич уже обошел очередной круг и снова обернулся к нему, вспоминая что-то такое, что обязательно хотелось вспомнить из той атаки. Красные флажки, словно сорванные осенние листья клена, мельтешили перед взором, кони резервного полка нетерпеливо сучили ногами, цокали копытами, звякали удилами, всадники напряглись перед смертельным броском. Рядом были адъютанты и командир резерва. Все изготовились к атаке... И тут Миронов почему-то вспомнил Михаила Блинова, летучую и славную смерть его под Бутурлиновкой и вдруг непроизвольно, заиграв скулами, как будто сопротивляясь року, безвременной гибели побратима своего, тихо произнес его, Блинова, последние слова:

— Знамя — ко мне!

Красное знамя развернулось вокруг него языком пламени, ослепило на мгновение и подняло в стременах... Он лапнул слева, ища ножны и эфес именной, золотой шашки, но руки провалились почему-то в пустоту. А красный свет знамени вдруг налился иным, непроглядно-бурым и вовсе черным светом, запеленал глаза и память последней полуночной тьмой беспамятства.

Выстрела он не слышал. Был только дружный топот копыт и визг последней победной атаки его конницы. Но выстрел был прицельный, с вышки-голубятни, почти в упор.

Пуля точно нашла то незащищенное место на френче, где еще не выгорел и не обмялся след орденской алой розетки, и пронзила сердце Миронова.

Этот странный, одинокий выстрел посреди Москвы, за кирпичной стеной, слышали в позванивающем трамвае, который ходко катил по Бутырской улице к центру. Но людей в старом, дребезжащем трамвае было порядочно, гомонили, переспрашивали остановки, делились текущими заботами, так что винтовочный выстрел за стеной не произвел особого волнения. Только сухонький старичок со столярным ящиком в руке, из которого торчало небольшое топорище и рукоятка пилы-ножовки, задел скрюченными пальцами рукав стоявшего рядом служащего в новеньком военном френче, буденовке с поднятыми наушниками и больших роговых очках. Волосы у военного были распущенные, как у попа:

— Кажись, стреляли там... товарищ командир?

Стоявший рядом военный Аврам Гуманист, сотрудник Реввоенсовета Республики, был занят совсем другим, в трамвае этого маршрута оказался почти случайно, но близкий выстрел все-таки слышал и отрицать не мог.

— Возможно, — сказал он, не глядя на старика-столяра. — Возможно. Идет ведь очистка города от карманников и грабителей, ловят какого-нибудь скокаря...

— Палиха! — объявила горластая кондукторша в матросском бушлате, и стоявшие в проходе начали привычное движение, постепенно продвигаясь к выходу. Старичок в этот момент нашел свободное место, сгорбился на скамеечке и оставил военного. Гуманист между тем посмотрел в проем окна — стекол в трамвае не было — и весь как-то подобрался внутренне, насторожился. В толпе садящихся, штурмующих заднюю площадку, он вдруг заметил знакомое лицо, характерный разлет коротко стриженных темных волос и направленные мимо него, к двери, жгучие, палящие жестокостью глаза Таисии Стариковой. Это она в красной косынке, повязанной набочок, с кавалерийским форсом, в легкой комиссарской кожанке пробивалась в трамвай.

«Неужели — она? Но лучше бы, черт возьми, миновать это удовольствие! — подумал Аврам и непроизвольно сделал еще шаг к выходу, хотя сходить было еще рано, он ехал до Страстной площади. — Лучше всего с нею, гадюкой, не встречаться!..»

Встреча была бы, конечно, совершенно лишней, и хорошо, что этот трамвайный маршрут для него был случайным. Больше он тут не поедет.

Аврам жил теперь на Тверской, у самого памятника Пушкину, в доме купца Елисеева, бывшего, конечно, а ездил в данном случае далеко, за Савеловский вокзал, выбирать для сестры Софы дачу из реквизированного фонда в Останкине. Сестра приехала в начале года из Орши и уже вышла замуж за одного видного дипкурьера, ей надо было устраиваться. Но она не знала, какую дачу лучше выбрать, и Авраму пришлось съездить. Но в следующий раз он никогда не сядет в этот маршрут: во-первых, поблизости стреляли и, во-вторых, ни к чему эти нечаянные встречи с этой невозможной Таисой...

Странное дело, в нынешнем их положении она бы ничего не смогла сделать для него худого из своего какого-нибудь районного женсовета на Палихе или Новой Слободе, но все же испуг душевный возник, скрывать этого он не мог, тем более перед самим собой. И поэтому не хотел никакой встречи с нею, никаких воспоминаний. «Опять затеет свои нелепые дознания о Махно и Мишке Левчике! — подумал Аврам в смятении. — Либо вспомнит про какого-нибудь Мозолькова, карательный эскадрон под Монастырщиной!»

Аврам боялся обернуться, боялся встретиться с нею глазами. Только искоса, через оконный проем он следил за посадкой и знал, что она уже проникла в трамвай, теснится в толпе и, возможно, уже смотрит на его буденовку, прямо в затылок.

«А если она работает не в женотделе? И вообще — откуда такая мысль, про женотдел? Такая баба может работать теперь и в Чека, у Дзержинского... А? Вот так возьмет да и окликнет ласково: товарищ Гуманист, мы ведь, кажется, с вами знакомы еще по фронтам гражданской войны, и один разговорец у нас с вами еще остался неоконченным... Не правда ли?..»

Черные, исстрадавшиеся, ничего не прощающие глаза, зоркие, как сама судьба, с задней площадки вагона могли узнать его даже в спину. Аврам начал потихоньку пробираться к выходу. И тут же внезапно пришло успокоение.

Стоп. Он сильно перетрухнул и, вероятней всего, без большой на то причины! Времени-то немало прошло, и притом — она ведь чахоточная! Почему она до сих пор жива? Почему бы ей не умереть, этой досужей свидетельнице, как умирали сотни и тысячи других после войны?

Да. Ей теперь не до него, ей надо лечиться и думать исключительно о себе, о своей жизни! У нее забот полон рот: всякие жилплощади, пайки, служба, тяжба с соседями — да мало ли! Одних анкет за день не перепишешь! Это хорошо придумано: озаботить их, очевидцев и свидетелей, великой нуждой и заботой на каждый день, каждый час, черт возьми, и тогда им будет уже не до выяснения полузабытых обстоятельств из прошлого! Как это в гимназии называли: плюсквамперфект. Вот именно! Да и стоит ли? Задним числом ничего уж не поправить...

Он подумал о тяжком своем времени, неурожае, скученности людской по общежитиям и, вздохнув, плотнее натянул за козырек буденовку. Что ж тут говорить, война-то лишь вчера кончилась, кругом голод, холод, коллективные бараки и самогонка! Да еще чахотка — тут и про самою себя забудешь, будь ты хоть сто раз Таисия, бывший инструктор политотдела!

Его никто не окликал, трамвайный вагон был все же длинный и порядочно наполненный, легко было затеряться. И когда кондукторша хрипло объявила Садово-Триумфальную, Аврам сделал последнее усилие, протолкался в тесноте передней площадки и выскочил через ступени на мостовую.

Не оглядываясь, быстро перешел на тротуар и зашагал вперед с бьющимся сердцем, все еще ожидая оклика по имени и отсчитывая секунды, пока дребезжащий трамвай катил мимо, обгоняя его и оставляя в покое.

Трамвай прошел.

Гуманист вздохнул спокойнее. Отсюда до Страстной площади было уже недалеко...

Конец