1

Дело шло к весне, и всю дорогу Федор оттаивал. Ещё на той северной станции, где пока удерживался снег, а старые паровозы орали с паническим и бездумным нахрапом, не ведая о моральном износе поршневых систем и скорой переплавке, охватило Федора то дурашливое веселье, что наплывает на человека в момент наивысшей озабоченности. Именно там, на северной станции, понял впервые Федор, что лет у него на сегодняшний день ни прошлого, ни настоящего, только будущее — да и то под большим вопросом. И наперекор этому горбатому вопросу, задевавшему самолюбие, хотелось болтать без умолку, орать неподходящие песни, будоражить соседей в тесном купе (общих мест в кассе не оказалось), а ночью, когда все спали под мерный перестук вагонных колёс, пораскрывать двери и всполошить вагон шальным криком: «Горим!»

Сначала-то в жизни всё шло здорово, как по писаному, только последствий никто не предвидел — точно как в старой поговорке: «Сбил, сколотил — вот колесо! Сел да поехал — ах, хорошо! Оглянулся назад…» Впрочем» что ж там оглядываться, когда и посмотреть не на что, никакого тебе равновесия. Фокус не удался — факир был пьян…

Эх, дороги мои, дороженьки! Вокзалы, пересадки, избитые и поцарапанные чемоданчики, рюкзаки — горячие лямки, сутолока перронная… Холостяцкие общежития с мягким и твёрдым занумерованным инвентарём, и непременный гитарный перебор: трын-трава, трын-трава!…

Беспечность необыкновенная! Теперь вроде бы и чемоданчик новый с блестящими наугольниками, не очень полный, но и не сказать чтоб пустой, но вот вопрос: куда едем? По какой надобности?

От этого вопроса сбежал Федор до вечера в вагон-ресторан и вернулся затемно, вовсе тёплым. Намеревался отрубить цыганочку с игривым припевом «Пили, ели, веселились», кто-то мешал, удерживал и вразумлял. Коленца, в общем, не удавались, потом и на лысину соседа в полосатой пижаме каким-то образом просыпался горячий пепел с папиросы «Беломор»… Тут и возник содержательный разговор на моральные темы, который всегда возникает, если чьё-то терпение лопается, как гитарная струна.

Пострадавший гражданин ушёл за милиционером, чтобы тот прояснил суть затронутых проблем, а Федор задумчиво почесал в затылке и обиделся.

Обида у него была. Потому что никто решительно не хотел понимать, что ехал тут, в купированном, не один Федор, а было их двое, неразделимых, но разных — один бушевал и дурачился всласть, а другой как бы смотрел со стороны зоркими, насторожёнными глазами и то ли грустил тайно, то ли посмеивался: а что, мол, дальше? Какие ещё новые рекомендации будут в связи с горбатым вопросом?

Милиционер пришёл не скоро. Федор в это время стоял в проходе вполне мирно, покуривал приличную папиросу и смотрел с тихой задумчивостью в ночную тьму за окном. На чёрном стекле бродили зыбкие огоньки.

— Космос… — сказал он доверительно милиционеру, кивнув в чёрное окно.

— Предъявите документы, — сказал милиционер хмуро. Его, видно, разбудили не вовремя.

Федор небрежно протянул бумаги — там была трудовая книжка, зачётка техникума с третьего, незаконченного курса и временное удостоверение взамен утерянного паспорта.

Милиционер перелистал для порядка трудовую, глянул на гражданина в пижаме с недоумением:

— Так в чём же дело?

— Неправильно ведёт себя, — пояснила пижама. — Поёт, пляшет, задевает всех. И выпимши.

Федор подмигнул милиционеру.

— Дядя завидует! Он, по всему, из дурдома едет, от алкоголя там лечился.

— Вот видите! — повеселел человек в пижаме.

— Помиритесь как-нибудь, — сказал милиционер с укором. — И ложись ты, парень, спать. Советую!

— Вообще-то… нам песня строить и жить помогает, верно?

Милиционеру захотелось плюнуть в сердцах, но он только вежливо козырнул и удалился.

— Спокойной ночи! — сказал Федор пострадавшему. — За пепел, конечно, извиняюсь…

Так и шло время. Но денег хватило только до Москвы.

Южнее столицы состав пошёл на современной тяге. Электровозы мычали по-бычьи мирно, негромко и размышляюще, а колеса заговорили в подполье чаще, и Федор расслышал их затаённый, предостерегающий язык, который понятен далеко не всегда и не каждому.

Снега куда-то исчезли. За окном стремительно и бесконечно летели провода, и по ним вспять бежало солнце. Бесцельно кружилась вокруг дальнего невспаханного кургана тёплая мартовская степь, отчаянно махали крыльями грачи, висевшие в странной неподвижности между небом и землей. И тогда-то пришло в голову Федора странное умозаключение, что жизнь возвращается «на круги своя», что приходится иной раз, вопреки философам, дважды вступать в одну и ту же реку.

Назад, в прошлое, возвращался Федор Чегодаев.

По станице, если откровенно сказать, он не скучал и вообще не принимал всякой прописной лирики насчёт родимой берёзки. Всех девчат станичных и даже Нюшку Самосадову успел позабыть, потому что была она не что иное, как моральное пятно в автобиографии, до краёв полной событиями куда более значительными. Но была в станице у Федора ещё мать-старушка, и потому тянуло хоть на время домой. Целых шесть лет не видал, каждый поймёт! Работал, вкалывал, мотался по белу свету, а последние полтора-два года и писем почти не писал либо посылал их без обратного адреса, потому что не знал, долго ли усидит на одном месте. Хвалиться, опять же, нечем было, а надежда всё же была — обосноваться накрепко, в хорошей должности, и тогда уж обрадовать.

Ничего из этих надежд не вышло, захотелось повидаться, успокоить материнскую старость, а заодно малость передохнуть, оглядеться, понять, что к чему. Вот друзей хороших оставил, жалко! Один Славка Востряков чего стоил! Но не беда, списаться можно потом, когда обстановочка прояснится.

А в жизни, пока он посылал короткие письма — позывные, произошли какие-то перемены. Не те уж были пассажиры в поезде Кавказского направления. Куда-то подевались портфели из крокодиловой кожи, двутавровые заплечья, красные мясистые загривки и вся прочая неразмышляющая апоплексия. Налицо достижения какой-то новой медицины, пока неизвестной Федору, и всеобщая озабоченность. А может, просто сезон не тот?

Хрипящее вагонное радио исходило заигранными песенками. Какая-то девица басила голосом завзятого пьяницы:

Федор молча поминал забористые словечки от неудовольствия, выкручивал регулятор до отказа и заваливался спать. Но стоило уткнуться в подушку, перед глазами снова мелькали бесконечные провода с бегущим вспять солнцем, снова кружилась вокруг дальнего кургана тёплая мартовская степь, нагоняя тоску. А колёса мерно и настойчиво постукивали на стрелках, как бы зарубки ставили, и навсегда отсекали прошлое.

Стоянка поезда, где Федору следовало сходить, была минутная и в самое неподходящее время, перед рассветом. Федор тихо собрался и перекочевал с чемоданом из тёплого посапывающего купе в стылый тамбур. По тому, как заносило вагон на поворотах и прижимало к стенке, Федор отмечал знакомые места — поезд вошёл в предгорья Кавказа.

Когда в тёмном, слезящемся окне побежали редкие огоньки, пожилая сонная проводница в шинели, похожая на чёрную инвентарную подушку, открыла дверь, лязгнула нижней плитой.

В распахнутую дверь шибануло сырым пространством, грибным сентябрём, хотя ночь по календарю была весенняя. Внизу, во тьме плыли с замедлением какие-то сараи, штабеля брёвен, смутно ворсились голые сады — все мокрое, пожухлое, ещё не отдышавшееся после переменчивой и непутёвой здешней зимы. Пробирала дрожь.

— И шут их знает, где только не живут люди! — не довольно сказала проводница, свешиваясь с фонарём в ночь. Понять её было не трудно, она сопровождала поезд из Москвы к Чёрному морю: ни столичные, ни черноморские пейзажи, конечно, нельзя было даже отдалённо сравнить с тем захолустьем, которое проплывало сейчас под высокой насыпью.

— Люди везде живут, тётка! — с неожиданной весёлостью сказал Федор. Не удержался, хлопнул дурашливо по инвентарной подушке. Счастливого пути, мол! Весёлых курортных развлечений у синего моря!

Проводница ругнулась.

Перрона, конечно, не успели воздвигнуть в честь его приезда. Спускался по крутым ступенькам ощупью, спиной в мокрую тьму, как водолаз. Только одно и отличало от водолаза, что не было здесь никаких снабжающих шлангов, никаких страховых концов и положенной сигнализации.

Едва ощутил под ногой хрусткую насыпь с уклоном, состав дёрнулся, поплыл. И голова чуть-чуть закружилась от бессонницы, от долгой сухопутной качки.

«Ничего, дышать тут можно…» — подумал Федор.

Не оглядываясь, миновал тёмный станционный посёлок, досматривающий последние сны, на выезде проголосовал какому-то шофёру-полуночнику. В кузове, как разглядел Федор, были дрова — ночные, несомненно «левые». Шофёр поначалу не хотел останавливаться, пер на него вытаращенными фарами. Но поднятая рука и приставленный к ноге чемодан в световом кругу определённо говорили, что человек тут стоит бывалый, его так запросто не объедешь. Не зазевался человек на проезжей дороге, а именно ждёт попутную с рублишком в кармане.

— Куда тебе? — неохотно приоткрылась дверца.

Федор цепко прихватил дверку за край и занёс на дрожащее крыло сапог с завёрнутым голенищем.

— В Кременную, близко! — сказал он весело, скалясь.

— Не по дороге, — потянулась дверка не очень уверенно.

— До развилки подкинешь! — ещё веселее сказал

Федор и в один мах вскинулся на пружинное сиденье.

Чемодан каким-то образом оказался у него на коленях. Шофёр вздохнул, достал за спиной Федора рукоятку дверцы — хлопнуло сухо, отрывисто.

— Куда несёт ни свет ни заря? — недовольно прогудел он в темноте, покорно выжимая сцепление. — Трояк содрать, будешь знать.

Федор сказал со значением:

— Бесплатно довезёшь. Я — из органов.

В кабине сразу вспыхнуло. Шофёр оглядел его любопытно: новый ватник с необмятой ещё строчкой, кирзовые сапоги и столь же новенький, только из магазина чемоданчик с никелированными уголками. И стриженые виски под сдвинутой на бочок кепкой.

— Оно и видно, — равнодушно хмыкнул шофёр. — И много отбухал там, в органах?

— Не положено спрашивать! — дурашливо засмеялся Федор, на него снова накатило прежнее веселье. — Никто и нигде прав таких не имеет, чтобы поминать мне славное прошлое. Геройства было намного больше, чем заблуждений. Уяснил?

— Ага. Бабка моя то же самое говорила. Все, мол, там будем.

— Да нет, — отмахнулся Федор от ненужных подозрений. — Бог миловал, юзом прошло.

— А стриженый?

— Это так. За пятнадцать суток…

— А-а! Начинающий, значит.

Шофёр выпростал из кармана грязную, с обмятыми углами пачку «Прибоя», молча положил на чемодан. Закуривай, мол, если желаешь. Как не угостить бывалого человека! А Федор теперь хорошо рассмотрел его — кавказский горбоносый профиль с подбритыми усами (они были какие-то ненастоящие, словно приклеенные на молодом лице) и кофейно-чёрный глаз под витым чубом.

Протянул со своей стороны свежую приличную пачку:

— У меня урицкие, из вагон-ресторана…

Шофёр хмыкнул без всякой обиды, закурили «Беломор».

— А ты случаем не из ереванского «Спартака»? — напрямик спросил Федор. — Хачик ударяет мячик! А?

— Есть немного, — кивнул горбатым носом шофёр. — Мать-то у меня Фролова, а сам я Вартанян. Ашот.

Он отвечал равнодушно, спокойно и никак не хотел показаться бывалым человеком, хотя и вёз явно левые дрова.

— Что ж так далеко заехал? — поинтересовался Федор.

— Да я здешний, с Шаумянского перевала.

— Работаешь тут? — уточнил Федор.

— Недавно. В эфир-масличном… Директора с чайсовхоза сюда перевели, он с собой кой-кого звал…

Мутное пятно света колыхалось впереди, дорога казалась неправдоподобно горбатой. А из-за чёрной гряды леса поднялась в полнеба огненная стрела — на ней разом пылало десятка два электроламп-пятисоток.

— А это что за карнавал? — кивнул Федор.

— Нефтяники, — пояснил Ашот. — Они везде теперь бурят. Недавно у самой станицы вышку поставили…

— Не пробовал к ним?

— А чего бегать? У нас тоже хозяйство.

— Понятно. Дровишки-то почём возишь? — осведомился Федор на всякий случай, чтобы разом войти в курс местных условий.

— Чь-то? — прорвался акцент у Ашота Вартаняна.

— Говорю, почём сплавляешь дровишки?

Сработали две педали — муфты и тормозов, машина вдруг остановилась. Ашот выбросил окурок через приспущенное стекло и в упор глянул на Федора своими кофейно-злыми глазами. Спросил размышляюще:

— Вис-са-дить тебя, что ли?

Спокойно вопрос этот задавал и ещё пока не собирался вроде высаживать, но чувствовалось, что если понадобится, то выставит в два счёта.

Федор от неожиданности сорвал глубокую затяжку, закашлялся. Никак не ожидал этой обидчивости от шофёра. И другой окурок полетел из кабины.

— Жми давай! Обидчивые все стали! — заругался Федор с оттенком примирения. — Особо те, которые тянут!

— Машина что-то не двигалась с места, мотор тихонько бился на малых оборотах. А шофёр всё смотрел на него в упор, испытующе.

— По себе, что ли, меришь?

— Жми, ничего я не говорю!

— Как не говоришь, дорогой? Очень даже говоришь!

Вот теперь явственно прозвучал чужой язык! Явный акцент из-под горы Арарат!

Мотор бешено взревел, машина рывком преодолела подъемчик, ходко пошла в низину. Шофёр выключил плафон за ненадобностью — надоело ему, видно, лицо пассажира. А Федор заметил вдруг, что за ветровым стеклом порядочно уже посветлело. Вдали, за тёмной седловиной горы, прогоревшим костерком занималась заря. Сизые, продрогшие кусты пробегали за обочинами, как вспугнутые воры. Чуть дальше медленно плыл густой, коряжистый дубняк.

Места пошли вовсе знакомые. За поворотом скоро поднимутся Семь братьев — семь столетних осокорей, каждый в два-три обхвата, а под ними братская могила в ограде с военных лет — и все. Дальше дорога пойдёт в объезд, а ему тропинкой, через Токмаков брод.

— Ты чего брать не хотел, в станицу ж едешь? — спросил Федор.

— Спешил! День-то работать надо.

— Ну вот, а сам говоришь… Дрова себе, значит?

— Понимаешь, мать-одиночка сидит у нас без дров, — сказал Ашот, как бы снисходя к непонятливости пассажира. — А днём на это машину не выкроишь.

— Ага. Мать-одиночка-то… знакомая?

— Совсем чужой! Зашёл в кабинет директора, смотрю — плачет: дрова у неё два месяца как выписаны. Директор — ко мне: сможешь? Ну, если спрашивает дело, отказать нельзя.

— А расчёт — натурой? — с каким-то облегчением засмеялся Федор. Для него наконец всё стало на своё место.

— Слушай! Выходил бы ты, что ли? Балшой скандал будет!

— А мне тут самый раз и выходить, — сказал Федор. — Тормозни!

Протянул Ашоту мятую рублёвую бумажку. Тот пристально, с выражением посмотрел на деньги, потом на Федора и бумажку принял, сунул небрежно в нагрудный карман.

— С тебя возьму, — сказал без всякого акцента. — С таких чудаков положено брать: у вас у всех деньги чужие.

— Да брось, ясно! — хохотнул Федор и выпрыгнул на дорогу. — Счастливого пути, Хачик! От меня матери-одиночке приветик передавай! С кисточкой!

Машина покатилась дальше, и на заляпанном грязью кузове мелькнули напоследок номерные белые знаки. Федор не читал их, они просто впечатались в сознание странным совпадением цифр — «66-99». Сначала две заносчивые шестёрки, а потом они же, перевёрнутые кверху тормашками.

«Взял-таки деньги, паразит!» — пожалел Федор бумажку.

Да и как не пожалеть, в кармане-то после вагона-ресторана оставалось всего-ничего. Два трёшника мятых — не очень-то разгуляешься на эти гроши по прибытии в родной сельсовет.

 

2

Родная станица лежала у ног Федора.

Синие горные кряжи поднимались над нею с востока и запада, оттого солнце всходило над лощиной позже на целый час, а вечером закатывалось раньше за гору, укорачивая день. Люди после работы не управлялись на огородах, прихватывали тёмные часы. Самим солнцем была обделена станица, Федор из-за этого недолюбливал горы.

В лощине копился плотный, сизоватый туман. Словно в стоячем голубом озере тонули шиферные и щепные пирамидки крыш, с плетнями и заборами вокруг сквозящих по-весеннему садов, колодезные журавцы. Только высоченные кубанские тополя кое-где прорывали из-под низу вершинами поверхность тумана, и на них холодно оплавлялось мокрое солнце.

Оно уже выбиралось из-за синей горы, било в лицо ослепительно и разяще. Вот лучи коснулись плоской, застойной синевы — туман начал истаивать, куриться тёплой невесомой позёмкой. Взлобок, на котором стоял Федор, парился и зеленел.

Федор всматривался, искал знакомую трубу и четырёхскатную щепную крышу там, у противоположной горы, и не находил. Станица здорово обстроилась, а на месте приметного черкесского дуба с дуплом, в котором, бывало, умещалась вся уличная ватага мальцов, теперь просматривалось сквозь марево белое двухэтажное здание. Оно-то и мешало увидеть родную хату.

Хотел Федор уберечься от расслабляющих чувств, хотел даже в зародыше их задавить, глядя на забытые переулки, на памятный изгиб речки внизу. Но в душу кольнуло что-то непрошеное, необоримое, и он снял кепку, вывернул и вытер тёплой подкладкой лицо и вспотевший лоб. Солоновато стало в носу и в горле, как будто обидел его кто без причины, то ли он кого обидел, беззащитного.

Не зря в одной старой песне были слова: «Увидел хату под горою — забилось сердце казака…» Отец, бывало, выпив стаканчик и подперев ухо, певал. Только где он, отец, и где те казаки?

Солнце поднималось, разгоняло туман.

«Спят ещё. Через часок ободняет, погонят коров, тогда и явлюсь», — решил Федор и, подхватив чемоданчик, стал спускаться извилистой тропкой к речке.

Каменушка ещё не вошла в берега. Ольховое бревно, повисшее над водой переходной кладкой, не доставало до того берега. Федор остановился в самом конце, рассмотрел в мутной быстрине близкое галечное дно и шагнул в воду. Едва не набрав в голенища, выбежал по хрусткому ракушечнику к пушистым тальникам.

Издавна знакомое место! Лесная грива свисала тух с известкового обрыва, за красноталом топорщился зимний желтопёрый камыш. Была тут когда-то глубокая рыбная заводь, в ней Федька всегда удил — сейчас речка зачем-то хитнулась в сторону, начала подмывать с того берега обхватные дубы и затянула илистым песком глубокое место. Омуток намечался теперь с другой стороны, пониже кладки.

Присев на обсохшую корягу, Федор начал переодеваться. Сроки кирзовым сапогам и ватнику вышли, в станицу он должен войти в новом костюме и модных полуботинках с дырочками и рантом. Встречают-то люди пока по одёжке, надо приспосабливаться. Шевелюры вот нету, жалко…

Пока он возился с одеждой и складывал ватник, штаны и кирзы в чемодан, кружил ему голову тягостный и сладкий запах гниловатых в подводье камышей, ила и горьких дубовых корневищ, змеями свисавших с обрыва и пьющих воду, — запах детства. А когда натянул и огладил чуть примятый костюм и остроносые полуботинки из Чехословакии, прояснилось давнее острыми» взрослыми воспоминаниями. Навсегда остались в памяти страшные крики матери и окаменевшее лицо кумы Дуськи, разносившей в ту пору письма и похоронные в кожаной сумке — от двора ко двору.

От двора ко двору ходило горе в стёганых ноговицах кумы Дуськи, и не обошло-таки чегодаевский пятистенок, вошло не спросясь, когда Федору и восьми лет не было, в конце войны.

Отец не вернулся с войны, и винить вроде бы некого было, но мать на чём свет кляла Якова Самосада — извечного в станице оратора и пустозвона, сменившего весной сорок второго отца на председательском месте. Упрекала Самосада в глаза:

— Оратель проклятый! Выговорил-таки в горячее время круглую печать с кладовой! Колхоз-то тебе — что?

Самосад обижался и давал справку:

— Воля собрания! Что касаемо твоего мужа, Кузьмовна, то мы в активе не соглашались его отпускать, так он сам два раза в райком писал, как бывший боец Таманской армии. Мужа порочишь!

— А то чего ж, я, конечно, и порочу его! Больше-то некому! — не сдавалась мать, припоминая, что отцу от Самосада никогда покоя не было. Сидел этот болтливый мужичонка на нём, как клещ, и вроде даже радовался, если у Чегодаева что-нибудь не так выходило, если материал какой намечался.

Самосада в станице сроду не считали ни хозяином, ни работником, вечно, даже и в добрые годы, ходил в дырявых валенках, но уж слова знал зато удивительные. Как встанет на собрании, как зачешет! Ещё когда-то давно, в молодости, приучился. Шастал по улицам, стучал кулаком в тощую, куриную грудь, орал: «Смерть кровожадным Вакулам!» — и называл себя каким-то «гигимоном». Ни при какой нормальной жизни не быть бы ему председателем.

Отец перед уходом на фронт сказал матери:

— Этого-то я не подумал, что Яшку-Гигимона в председатели выдвинут, беда! Суматоха получилась…

Ну, вы, бабы, уж тут сами смотрите. А не получится, пробуй тогда на промысла устроиться, там хоть рабочая карточка. Да и Федька скоро подрастёт, парень он, по всему видать, здоровый будет.

Мать от этих слов заголосила, как по мёртвому, — Федька стоял рядом, за подол держался, все до сих пор помнит:

— Ой, родимый, да ты что же это, насовсем, что ли?! Про Федьку-то! И вертаться не думаешь?!

Отец погладил её по волосам и каменно усмехнулся:

— За меня не болей, я по возрасту куда-нибудь в обоз третьего разряда угожу. Какой из меня вояка?

В обоз отец не попал, а попал он, как и следовало, в бронебойщики, по танкам. Писал ещё, что это дело вовсе лёгкое и, мол, пришлось ему по душе, и беспокоиться вообще не приходится, поскольку он сидит на самой передовой, в укрытии, а все неприятельские снаряды и даже противопехотные мины дальше, через него летят. Так что лучше и не придумаешь по такому времени. Тем более что командование им довольно, к медали представило.

Отец, он шутник был. В тридцать третьем, мать говорила, вся скотина в станице передохла, а тракторов ещё мало было, так он тоже самую выгодную работу себе подобрал — председателем. Все чего-то собирался вытягивать и поправлять. И вытянул бы, кабы не война.

И насчёт Федькиного здоровья отец не угадал. Рос он худым и вспыльчивым, мать его называла колошутным. Силы у него не было, а каждое лето нужно дров на горбу из леса натаскать и сена корове на всю зиму, и не как-нибудь, косой или серпом, а руками нарвать по кочкам и мочажинам. Его впоследствии даже в армию не взяли по слабости здоровья.

Только насчёт Гигимона отец верно сказал. В пятьдесят втором году в райцентре большой суд был при всём честном народе, и дали Яшке-Гигимону с единодушного одобрения круглую десятку по Указу. Федор в это время как раз в райбольнице с лёгкими лежал, и было ему тогда пятнадцать лет — во всём свободно мог разобраться, как взрослый, тем более что ладони ещё от мозолей и травяных порезов не очистились.

Откровенно если, то никакого особого расхищения за Гигимоном не было. Кладовую помалу доить — какое же это расхищение? Просто он круглый дурак был, если коров держать разрешал, а покосов злостно не давал, как в насмешку.

Колхоз был предгорный, в объединение не попал, а рабочих рук от Гигимоновых речей не прибавлялось. Вот Гигимон и придумал, чтоб не ронять авторитета в верхах и, как-нито управляться на земле, отдавал кукурузу и подсолнухи на корню ближним нефтяникам и лесорубам исполу. Они, конечно, вкалывали там на совесть, под снег ничего не упускали, только урожайность в отчётах приходилось вдвое сокращать. Тут Гигимону и пришлось выучить новое словцо «разбазаривание», которого он до сего времени не поминал в докладах. А секретарь тогдашний до того удивился способностям активиста, что не стал его защищать.

Защищала Гигимона и на чём свет кляла суд только мать Федора, чем несказанно удивила его.

— Озоруют, нечестивцы, ровно им тут кино! — ругалась она. — Сами поставили, окаянного, куда не надо, и сами же теперь… О, господи милостивый!

— Правильно ему намотали! — сказал Федор.

— А ты сопляк, хоть и в девятый перешёл! Судья мне тоже… Колхозного тем приговором не вернёшь теперь, а девку-то осиротили! Ну куда, скажи, она теперь пойдёт? И бабка при ней вовсе глухая… Ума-то у Нюшки небось не боле, чем у тебя!

Федор только усмехнулся беспокойству матери.

Ну, школу Нюшке, верно, пришлось бросить с восьмого класса, но райком комсомола не оставил же девку без внимания! Знали там, что у неё голос хороший и в кружке она неплохо представляла. Устроили для виду уборщицей в колхозный клуб, а на самом деле — руководить самодеятельностью. Склонности её учли, потому что Нюшка с самого начала в артистки собиралась.

И разъездного киномеханика к ней прикрепили для оказания помощи в порядке шефства. Парень бойкий, кучерявый, из культпросветучилища. Открутит кино вечером, а потом инструктаж. Теория и практика.

Федор школу кончал, в самодеятельности не участвовал, но ребята, которые там были, много интересного вынесли. Механик башковитый был, про Станиславского рассказывал и как надо переживать, геройские чувства выражать живым действием.

Когда Федор аттестат получил, самодеятельность уже полностью наладилась и киномеханик что-то перестал в Кременную заглядывать. Нюшка, говорят, до слёз обижалась, что он прекратил эту общественно полезную работу.

А пела она здорово! На выпускном вечере дело было… Увидал он её на сцене и вроде даже не узнал: в школе была девчонка, как все, с тройки на четвёрку с трудом перебивалась, а тут вышла вдруг в старинном красном сарафане… Вышла, глянула поверх зала туманными глазами, ровно потеряла что в последнюю минуту, и скомкала платочек белый у подбородка. Из самой груди вынула этот народный напев:

Федор сидел как неживой, вроде как один на один с нею остался в те минуты, и будто ему одному и жаловалась Нюшка:

Бабы вокруг захлюпали, засморкались в платки, вспоминая тяжёлую дореволюционную долю простой крестьянки. Мать сидела рядом, тоже всплакнула.

Под конец и у самой Нюшки прорвался короткий всхлип. Она не поклонилась в зал, как это обычно делают приезжие артисты, а вскинула голову гордо, ресницы смежила, как бы презирая шумные аплодисменты. А Федор из переднего ряда тогда хорошо рассмотрел, что верхняя губа у неё вздёрнута сильнее обычного, изломистая, вроде буквы «М», и ровные, кипенные зубы видно…

А дальше — он не мог без неё. Поджидал по вечерам то у читальни, то у самосадовской калитки, под старой липой, только Нюшка не хотела с ним заводиться, как с недоростком.

Мать, однако, смотрела тут подальше их обоих.

— Ты, поганец, нюхаешься по вечерам с девкой, так гляди, руки-то не распущай! — удивляла она Федора странной заботливостью о дочке ненавистного ей Гигимона. — Нечего обижать зря, без отца-матери растёт девка…

— Чего ты выдумываешь, мам? — обижался Федор.

— Ты слухай, обормотина, чо я говорю! Моду какую взяли — не спрашиваясь, за подол!

С этого разговора, можно сказать, и начал Федор познавать на себе суть человеческих свойств. Возникла и у него такая постоянно растущая потребность, что ли, все делать насупротив. Говорят тебе, к примеру, одно, а ты, долго не думая, делай как раз другое… Он ходил за Нюшкой упорно и молча, как молодой бычок, с исподлобным, насторожённым и ждущим взглядом. Только что не ревел да не сворачивал рогами завалинок, потому что голова была комолая.

За эти годы после больницы он окреп, ощутив незнакомую, томящую силу здоровья на девятнадцатом году. А время стояло летнее, от молока с зажаренными пенками, от красных тугих помидоров с молодым луком и пахучим подсолнечным маслом исчезла с лица всегдашняя бледноватость, и на лбу, под волосами, выскакивали досадные прыщики. Мать велела примачивать лоб прошлогодним огуречным рассолом (вот лекарство, хоть овчины выделывай!) и понуждала скорее устраиваться на работу, чтобы не бить баклуши.

Оставаться в станице он не собирался. Для этого и десятилетку кончал, как, впрочем, и остальные парни и девчонки. Но как-то вечером привела мать десятника Уклеева в хату, выставила на скатерть белоголовку и кувшинчик из погреба, и судьба Федора решилась помимо его воли.

На месте колхоза обстраивался теперь какой-то невиданный эфирномасличный совхоз, и всеми делами заправлял временно строительный десятник Уклеев. После третьего стакана он рассказал, что строить умеет все — и не такие свинарники, как в Кременной, а приходилось ему, даже на Черноморском побережье разные санатории под мраморную крошку разделывать, и какие-то бассейны с проточной водой возводить выше уровня моря. Выходило из тех слов, что лучшего строителя по всей Кубани не найти, а денег загребал в недавние времена за целую полеводческую бригаду…

Федор слушал всё это в каком-то обалдении, понятными становились кое-какие колхозные неувязки, и ещё сильнее тянуло поскорее выбраться из станицы. А десятник облапил его за плечи одной рукой, а другим кулаком об стол:

— Парня в обиду не дадим! Парень — огурец, я за него… кому хошь зоб вырву! Р-работу подыщем не пыльную, и чтобы ж-жить не хуже иных-прочих! Эт нам пустяк, что раку ногу оторвать!

Усы у него были вислые и обкуренные, а скулы морщинистые, но дело, как после выяснилось, знал, паразит!

Наутро Федор вышел на стройку с табельной доской, как служащий и ужасно ответственный человек, а Нюшка в женской бригаде копала траншеи под фундаменты.

Стоя в канаве, она засмотрелась на Федора: он, верно, показался ей теперь выше ростом. И когда перехватил он её взгляд, сразу опустила голову, только летучая усмешка шевельнулась в изломистых губах…

В первый же вечер они пошли вместе купаться на глубокое место, сюда вот, к Токмакову броду…

 

3

Федор сплюнул и потянулся в карман за папиросами.

Папиросы остались в телогрейке, пришлось ворошить уложенный чемодан. Пошуршав спичками, досадливо оглядел утреннюю речку, переменившую русло. Той глубокой заводи, где можно покупаться и поплавать вдвоём, теперь не было. Не оставалось и тех юношеских восторгов и ожидания чего-то неясного, значимого, что обязательно свершится в его единственной, особой, неповторимой жизни.

От крепкой затяжки, от воспоминаний высохло во рту. Федор усмехнулся и сплющил папиросу, краснея за тот первый урок, что получил от неё.

Он первым разделся тогда и ухнул с невысокого обрывчика вниз головой. Вынырнув на середине омута, отфыркиваясь, поплыл на боку, жадно следя за Нюшкой.

Она медленно, потягиваясь всем телом и зная, что за нею следят, стаскивала через голову сарафанчик (не тот, длинный, со сцены, а лёгкий, домашний), возилась с какими-то завязками на плечах. А потом пошла в воду тихо, ощупью, вся светясь в коротких, быстро густевших сумерках.

Нюшка тихо и сторожко шла к нему, погружаясь в вечернюю парную воду, вокруг неё колыхались облака и перевёрнутые зелёные деревья того берега. Федор совсем близко увидел загорелые плечи и нежную ложбинку на груди, меж двух матерчатых колпачков, и обнял её скользящее тело, притянул неуверенно. Она податливо прильнула, глядя куда-то на тот берег. Тогда Федор осмелел, набрал полную грудь воздуха, как перед погружением, и ткнулся мокрыми, плотно сжатыми губами ей в лицо. Зажмурясь от радостного ужаса, он всё-таки нашёл её мягкий рот, но изломистые губы почему-то раздвинулись, ускользая. Она положила мокрый, прохладный подбородок ему на плечо и тихо, таинственно и как бы про себя смеялась чему-то.

— Федя… мальчик, губы-то у тебя нецелованные, горьковатенькие, только не сжимай их, небось не драться идёшь… Ну же!

Он не понимал, чего она хочет. А она смеялась, и было что-то радостное и отчаянное в её затуманенных глазах с мокрыми, колкими ресницами.

На берегу он схватил её за руку, потянул в кусты, а Нюшка, оглянувшись испуганно и воровато, прошептала жарко:

— Тут… не нужно! Ты постой, погоди, Федя… Приходи ко мне нынче в хату, бабка спать будет! Не боись… ну, будто в кино! Только в окошко стукни…

Ох, Аня-Анечка, чёртова девка!

Сладка человеку в девятнадцать лет первая любовь, доверчива и радостна! Такой уж больше никогда не будет, храни её. Какие бы дальние надежды ни подмывали душу, ни подтачивали искренность первого чувства, не верь им! Неизвестно ещё, что ты найдёшь, но потерять можешь все…

Нюшка умела любить его, целыми ночами не смыкал он глаз, удивляясь только, как она не уматывается за день на траншее, и радуясь этому. А постель у неё была чистая, пододеяльник свежий всегда похрустывал. Блаженствовал Федор, ничего ему не нужно было, только Нюшка становилась задумчивой, подпирала голову на локоток, холодела, подолгу глядя в просвет ночного окна.

И вдруг:

— Федечка, давай уедем? Давай уедем куда-нибудь далеко-далеко!

Плохо, что ли, ей было с ним?

— Давай уедем, Федя…

— Да брось! Куда ехать? Я вон в техникум хочу, заочно. Кой-чего начинаю смыслить в чертежах и вообще.

Нюшка дулась, ругала его, только какая же ругань — в одной постели да ночью?

Тогда-то он не понимал, что к чему. Но теперь в особенности терпеть не может, когда бабы о будущем начинают мечтать. Какие-то молочные реки с кисельными берегами им мерещатся, и в обязательном порядке не дома, а где-нибудь в далёких краях, где их ещё никто не знает.

Между прочим, не одних баб это касается… В станице-то или каком рабочем посёлке тебя знают с рождения, с бесштанного возраста, тут каждому своя цена есть. Одному человеку такая, что и золотым рублём не смеришь, а другому — ломаный грош в базарный день. У одного руки умелые и душа на месте, а другой ещё с детства привык собак гонять или слова выгодные разучивал по шпаргалкам. А ведь хочется каждому за первый сорт пройти! Особо, конечно, тому, на кого спросу нет. Ну, значит — в путь. Видал Федор продавщиц ситра и мороженого, что на генеральш смахивали!

Но это уже после, а тогда он только удивлялся ей.

Тогда он и в строительных бумагах ничего ещё не смыслил. Потому что иной раз Нюшка не выходила на работу, оставалась дома по своим надобностям, а десятник Уклеев все равно велел ей рабочие дни проводить в нарядах и табелях.

— Бабы орать станут, — опасался Федор.

— Не станут, — спокойно говорил Уклеев. — Что они дуры, что ли? Я им крепление траншей провёл, сто семь рублей подкинул.

И верно — траншей тех сроду никто не крепил, и надобности в том не было. А раз сметой предусмотрено, почему не вписать?

Не удивило все это Федора потому, что нормы были трудновыполнимые, десятник всегда рабочим что-нибудь «подкидывал», но с Нюшкой-то было что-то особое…

А смета широкая на строительстве! Раскладывал он всю эту первичную документацию на конторском столе и видел не только привычные записи, но и потайную их сердцевину, начинал смыслить в показателях, и чем больше смыслил, тем больше обижался за судьбу родного колхоза. Ситуация была такая, что около строительных смет вроде бы и поживиться не грех.

Впрочем, разобраться как следует не успел. Пошло дальше все, как в старинном романе: «И каково же было удивление нашего героя, когда стало известно, что Уклеев…» Короче говоря, подошёл один раз Федор к Нюшкиной хате в полночь, а дверь открылась, и оттуда тяжело, по-медвежьи вывалилась чёрная туша. Федор до того остолбенел, что не успел отпрянуть, прямо на порожках столкнулись нос к носу.

— Ты чего тут? — удивлённо спросил голос десятника.

— Паразит! — сказал Федор.

— Ишь ты! — заругался десятник. — Я его от соски, можно сказать, оторвал, а он ругается! Я тебя, сосунка, в жизнь вывел, а ты вон что выдумал! Валяй, спи! — и хлопнул тяжёлой ладонью по шее, вроде подзатыльника дал.

Ночь была темнущая, что называется, «зги не видать», Федор дал круг сгоряча, спотыкаясь, не зная, что тут надо сделать — то ли подкараулить где-нибудь ушлого десятника с увесистой дубиной, то ли отметелить Нюшку, то ли поджечь станицу, всех дрыхнувших соседей.

Потом подошёл вновь к хате и постучал в полыхавшее от месяца окно:

— Выйди-ка…

Федор докурил папиросу, отшвырнул и тронулся узким проулком в станицу. Теперь, спустя шесть лет, пройдя разные сложности жизни, легче во всём было разобраться.

Сидели они тогда на берегу на Нюшкином пальтишке, бить её он не хотел, только сопел порывисто, и скулы стягивало ему невидимой проволокой, боялся разрыдаться.

— Что ж ты… Аня…

— Он не затем приходил, — скороговоркой ответила она.

— А за чем?

— Ой, Федя! Люди куском хлеба делятся, а тебе какие-то глупости в голову…

— Самое время… Двенадцатый час, хлебом делиться…

— Ой, Федя!… — хотела ещё что-то сказать да, видно, раздумала. Что-то такое надо было сказать, чего никак не скажешь.

Посидела молча, стиснув руки в коленях и вытянув шею, как бы вглядываясь в ночную пустоту. Потом спросила:

— Ты читал драму Островского «Лес»?

— Нет, — мрачно сопнул Федор.

— Читать надо. Там сказано, чтоб настоящей артисткой стать, нужно до того перестрадать — с высокого берега в омут кинуться! А где их, эти страдания, возьмёшь?

Она вроде хихикнула в этом месте. В шутку, верно, хотела все обратить, а Федора мороз продрал по коже от этого неуместного смеха.

Или она вовсе была очумелая, с забитой головой, или он был круглый дурак, ровным счётом ничего не понимал в этой жизни.

— Выбить бы тебе бубны! — с сердцем сказал Федор.

Она вскинулась, резко поднялась на колени.

— Ну да! Много вас таких! Ты что, замуж меня брал, что ли?

— Собирался… — убито вздохнул Федор.

Она покачнулась, толкнулась в плечо Федора. И начала что-то вычерчивать пальцем на травянистой земле, а что — он не мог рассмотреть ночью. У него засел в голове этот её злой крик: «Много вас таких!» — и он никак не мог взять в толк, как это она его с другими сравняла, ничего не разглядела в нём, дура.

— Ей-богу, Федя, ничего у меня с ним…

А вот этого никак нельзя было говорить! Лучше бы держалась и дальше без расслабляющей жалости.

«Вас тоже много, — таких!» — подумал Федор, костенея от обиды.

Встал и пошёл домой. Молча.

И будто разом все отболело. Вспомнил вдруг, что всё это — здешнее, не настоящее, захотелось куда-нибудь махнуть из станицы, людей посмотреть и себя показать.

Удивительно, как она ему голову закрутила! Чуть не привязала к станице!

Где-то далеко, в больших городах и необжитых просторах, гудела и переливалась через край иная, настоящая, ценная каждым своим мгновением большая жизнь, вполне достойная Федора Чегодаева, называемая романтикой, — об этом он и в газетах читал и по радио слышать А в станице какая же, к чёрту, романтика? Тут всё было временное, ненастоящее и даже вроде бы задорное — здесь он жил как-то шутя, начерно.

При непомерно широких замыслах трудно, оказывается, оценить по справедливости и поберечь в душе бесценную подробность нынешнего дня… А для поездок и в большую жизнь ничего в общем не требовалось, кроме желания и отваги.

Потом приехал в совхоз командировочный кадровик из СМУ, и десятник Уклеев просватал Федора в краевой центр, в большую жизнь. Обещали ему хорошую должность помощника прораба и вечерний техникум, и он с радостью согласился. Только матери этот срочный отъезд не пришёлся по душе.

— Надебоширил, окаянный, и бежишь? Уматываешь с глаз долой? — ругалась она. — И кто вас, сопляков, научает так-то? Нюшку-то с собой возьмёшь, или как?

— Чего ты выдумываешь, мам?

— Кабы по-божьему, аль по-человечьи, так и ехать тебе бы некуда, проклятому! Отец-то её когда ещё вернётся?!

— Моё дело телячье, — сказал Федор беспечно.

Мать ругалась, однако не удерживала его, сама и чемодан собирала, потому что не один Федор собирался в дорогу, все парни и девчата разъезжались кто куда.

Большой город обрушился на заезжего парня звоном и гамом, неразберихой машин, трамваев, ослепил каскадами ночных неоновых огней. В первые дни Федор вообще чувствовал себя так, будто на него рухнула горка с чайной посудой, звонко брызнула по асфальту битым стеклом.

Парни в общежитии попались какие-то заполошные. По ночам с треском забивали козла, без конца все что-то «соображали» то насчёт денег, то насчёт девок, а изъяснялись так, будто не знали ни одного обиходного слова, которыми разговаривают люди в станице. С утра и до полуночи гремело со всех сторон:

— Пор-рядок!

— Законно!

— Го-ди-и-тся!

— Да куда оно денется!

И в довершение — неприкрытый восторг:

— Ну ты и даёшь!

Федор взялся за техникум с охотой, в зачётной книжке у него был действительно порядок. Но учёба стала главным делом в жизни и оттеснила на второй план дневную работу, на производстве он не руководил, а скорее болтался. Там каждый кричал своё, все ругались и спорили, теснили его. Вмешиваться было не то что опасно — трусом Федор вроде бы не был, — а как-то бесполезно и не нужно. И снова ускользнуло ощущение нынешнего дня, снова сосредоточилось внимание на будущем. Тем более что все люди вокруг были ужасно умные…

Один раз сидел с дружками в ресторане. Начал какой-то ухарь рассказывать про деревенских, высмеивать темноту станичную, Федор слушал и поддакивал, боясь, что поймут его, сочтут за тёмного. А потом шёл домой как оплёванный и не мог понять, как же оно так получилось? Когда и что его запугало?

…Ставили деревянные леса у нового цеха. Пришёл прораб и сказал, что пальцы лесов нужно ставить не «на соплях», а зарезать в стойки. Бобышки, приколоченные гвоздями, действительно могли подвести. Федор должен был проконтролировать переделку.

Когда прораб ушёл, бригадир Евсюков плюнул и сказал:

— А куда они денутся! Крой дальше!

Федор держал под мышкой учебник по сопромату, голова у него другим была занята, а Евсюкова он считал «битым», возражать даже не посчитал возможным.

Через три дня затянули наверх ящики с раствором, подмости рухнули, кто-то полетел сверху и сломал руку. Хорошо ещё, никого внизу не было.

Федора выгнали с участка по собственному желанию.

Так оно и пошло — со стройки на стройку, из Краснодара в Балаково, из Балакова в Кимры, из Кимр в деревянный Сургут, из Сургута — дальше… Не уживался, не приживался, а то и дружки подводили. Зато весёлая и лёгкая жизнь была.

Ах, какие девчонки встречались ему в городах! Как волшебно позванивали приборы в ресторанах! Как пьяно качались, взмывали на хорошей волне прогулочные катера в затоне, у спасательной станции!

В Сургуте был у него прораб — молодой, простецкий парень. Себя он называл Рыцарем Удачи, а работяги величали его «хозяином ЧМО» («чудит, мутит и облапошивает»). Тот вообще не знал никаких преград ни на суше, ни на море. Такие дела вершил, что Федору до сих пор не ясно, как он не угодил с тем прорабом за решётку.

На суде Рыцарь Удачи плакал. Адвокат говорил с жаром, что вот видите, мол, человек раскаялся, все отлично сознаёт и переживает и вообще недалёк от исправления.

Федор носил потом передачу, спросил ради смеха:

— Ты раскаялся, что ли, Игорь?

— Чего-о?

— Крокодилову слезу пускал.

— От обиды, — сказал Рыцарь Удачи. — Другие ещё действуют, а я уже на крючке. Петрушка получилась…

Петрушка получилась длинная. Станицу-то уже не узнать!

Большое белое здание на месте старого черкесского дуба оказалось больницей.

Нюшкина хата вроде бы стала пониже, вросла в землю, но крыша на ней была новая, шиферная. И во дворе разгружалась машина с дровами.

Кузов, заляпанный грязью, и на нём белые номерные знаки «66-99».

Федор остановился, вроде бы не доверяя своим глазам.

Это что же получается?

Вот гадство! Кругом шестьдесят шесть!

Теперь, значит, ей дровишки подвозит Ашот с чёрными усами, ясно. И спорить особо не о чём, наплевать с высокой горы! За шесть лет, значит, не успела замуж выйти, а дитя нажила, шалава! «Много вас таких!» Вот и нашёлся, видно, какой-то один из многих, смастерил… А Федору это до лампочки! Он и ехал-то сюда в конце концов не за-ради этой дешёвки, а с матерью повидаться, успокоить мать-старуху, сказать хотя, что жив-здоров Иван Петров! Ну, и отдохнуть на вольном воздухе. А там — снова дальние дороги, подъёмные и суточные из кассы всемогущего оргнабора, и маршрут на выбор: хочешь — на Ангару, хочешь — в Мирный, а хочешь — в жаркий Мангышлак, была бы охота. Р-роман-тика!

Своего двора он не узнал. Коммунхоз оттяпал половину усадьбы, и стояло теперь вдоль улицы новое барачное общежитие — в каждом окошке разные шторки.

На это можно наплевать тоже. Земля эта Федору без надобности. Главное — повидаться, успокоить мать по пути в дальние края. Оклематься, как говорят на Урале. Вон, за углом общежития, родимое окошко в синих ставнях показалось.

Эх! Мать ты моя!…

В августе сорок второго станицу занял немец. Жители чуть не поголовно оставили дома, двигались пыльным просёлком в горы. Мать не плакала, только стала тёмная лицом и будто ссохлась вся. Тянула на себе гружёный возок, двухколёсную тачку, связав оглобли верёвкой. Верёвка тёрла ей шею и плечи, но она не из-за это-то останавливалась часто, а из-за малого Федьки, который семенил рядом, придерживаясь за оглоблю.

— Не устал ты, сынок? — спрашивала мать, переводя дух.

— Не-е-е.

— Ну, пройдём ещё немного…

Многие запрягли в бедарки коров, а мать отдала корову перед отступлением в колхозное стадо и везла теперь скарб на себе. Тянула возок по крутым горным дорогам. Федька, вцепившись в оглоблю, изо всех сил помогал ей.

— Не устал, сынок?…

Останавливаясь, она все с ним разговаривала, а пот, который выедал ей глаза, отирала на ходу о плечо.

Федька перебирал босыми ногами — до сих пор помнит, что пыль на той дороге была мягкая и горячая.

Ночами, на привалах, она размачивала в воде чёрные, каменно-твёрдые сухари (они были с примесью мякины и желудей) и давала Федору. А когда укладывала спать, то садилась рядом и тихонько перебирала пальцами у него в волосах.

Когда мать сама ела и спала, он не видел.

Запомнилась на всю жизнь пыльная, жаркая дорога и мать с растрепавшимися, рано поседевшими волосами — в оглоблях, неловко вытирающая пот.

 

4

Через забор увидал знакомую полусогнутую спину в линялом ситце горошком, размашисто хлопнул жидкой штакетной калиткой.

— Мам!

Женщина распрямилась, выронив ведёрко, поднося скрюченную ладонь к виску, к пепельным косицам:

— Федюня? Ты, что ль?

Федор остановился, споткнувшись о чемодан.

Не мать, кума Дуська виновато щурилась в съехавшем набок материнском платочке, переступала в испуге в своих старых ноговицах с калошами.

Постарела соседка-то!

— А я тут… жердел вздумала куриным помётом подкормить, сохнет он что-то, — вроде оправдываясь, пояснила кума Дуська. — Руки-то у меня, прости господи… О-ой, да какой ты здоровенный стал, Фе-е-дя! Иди, иди в хату, я сейчас обмоюсь, дура старая…

Кума Дуська засеменила с ведром к сараю. А из сарая выкатился с паническим плаксивым лаем крошечный щенок и, осев на задние лапы, начал с порядочного расстояния рычать. Размером он был не больше варежки, над бровями желтели два невинных пятнышка, и рычание выходило ещё картавым, но щенок храбро выставлял напоказ острые зубы. Сторожил пустой двор.

Федор засмеялся и присел, протягивая руку.

— Ишь ты какой! Ну, иди, иди ко мне, давай знакомиться! Ты, конечно, хозяин тут, не возражаю, но и я вроде не гость… Как тебя? Полкан, Шарик чи Джульбарс? Иди же, волкодав!

Щенок не верил ни одному слову, скалился и негодовал. Сидел перед ним на корточках чужой человек, и пахло от него дальними странствиями и вонючим перегаром автомашины.

— Мать-то где? — не вставая, крикнул Федор в распахнутые ворота.

Кума Дуська не слышала, торопливо прошла к колодцу, оправляя линялый фартук.

На приклети старого амбара стоял на одной ноге, как неживой, золотисто-красный петух. Выпятив колесом шелковистую грудь и закинув венценосную голову, с презрением, вполглаза, смотрел на пришельца. Вид у петуха был до того вызывающий, что Федору захотелось куриной лапши.

— А кочет у нас — холостяк, куры за зиму с чегой-то передохли, — сказала мимоходом кума Дуська, отряхивая мокрые, чёрные от раннего загара руки. — Теперь по соседским дворам шастает, проклятый… Да ты проходи, Федя, я счас!

Она успела ещё заглянуть в погребицу и вышла оттуда с замотанным в тряпку кувшином.

— Куры-то, скорей всего, от химии дохнут, я-то их хорошо кормила, дак с самолёта чем-то брызгают, рази усмотришь! Да ты входи!

Старое крыльцо заскрипело под ногами, и Федор понял, что здорово отяжелел — раньше доски молча выдерживали его.

Знакомо пропела в петлях низковатая дверь. В тесной кухонке Федор по привычке кинул на гвоздок новую кепку с картонным вкладышем, пригладил на темени совсем ещё короткие волосы. А кума все моталась из угла в угол, доставала из печи какие-то чугуны и то и дело роняла что-нибудь. Наконец появились всё же на столе солёные огурцы в глиняной чашке, два гранёных стакана и алюминиевая миска с комком слипшихся, будто обсосанных конфет-подушечек.

— Я счас! — приговаривала кума Дуська, доставая ещё хлеб, ложки и вилки с обломанными зубцами. — Как же, как же! Хозяин же прибыл! Ты садись, Федя, я счас. За соседкой хоть сбегаю!

Федор непонимающе оглядел тесную кухню, стол под старой вылинявшей клеёнкой (были на ней когда-то замысловатые, весёлые узоры, теперь клеёнка стала гладкой, и кое-где вытерта до ниточной основы), заглянул в другую комнату.

— Погоди, никого не надо! — с обидой придержал он куму Дуську. — Ничего я не пойму тут у вас… Где мать-то? На работе, что ль?

Кума Дуська оторопело глянула, поднесла скрюченную ладонь к виску. Быстрым, испуганным движением откинула седую прядь за ухо и столь же торопливо отмахнулась от Федора, будто стоял перед нею не живой человек, а привидение.

— Господь с тобой, Федя!…

Глаза у неё были вылинявшие, почти белые.

— Господь с тобой! Она ж… померла. Померла! На прошлую троицу ишо, под зелёные ветки схоронили. Господь с тобой!

Тишина вошла в хату и оцепенела у порога.

— Та-ак! — сказал Федор чужими, омертвелыми губами и сел на скамью. Звенящая тишина проколола ему барабанные перепонки, и он не услышал тёткиного бормотания, а просто понял, что она завыла, запричитала в голос.

— Та-а-ак!… — повторил Федор глухо и незряче уставился на комок слипшихся подушечек в алюминиевой миске.

Миска забилась, как лунный диск в облачном небе. И Федору отчего-то вспомнилось, что люди только совсем недавно увидели обратную сторону луны и была та обратная сторона такой же рябой и пёстрой и столь же таинственной, как и её привычный лик…

Он машинально двинул от себя миску и взялся тяжёлыми пальцами за гранёное стекло. Кума Дуська вытерла концом повязки глаза и рот, молча налила ему из кувшина. А потом отошла к печке и смотрела на него ровно, не мигая, спрятав ладони под фартук.

Брага у кумы Дуськи была горьковатая, прохладная и пьяная. Федор осушил стакан и без передыха налил второй. Вытянув его мелкими, злыми глотками, посидел молча и, не закусывая, опрокинул кувшин в третий раз.

Голова раскалывалась…

 

5

Очнулся в сарае, на кучке позапрошлогодней соломы, и долго сидел, обхватив колени, трудно соображая, что же произошло. Зачем, собственно, он сидит здесь, в пустом сарае?

От выпитой браги голова опухла и гудела, как чугун. Остро почёсывалась исколотая соломой щека, затекли плечи. Федор покрутил головой: «Сколько же я тут дрыхнул? Целые сутки?»

Солнце стояло высоко, через продранную кровлю спускались пыльные веретёнца лучей. В старом сарае сохранялся нежилой дух запустения и прохлады, пахло слежавшейся мякиной и птичьим пером. В дальнем углу грудились заготовленные впрок дрова, а рядом знакомый чурбак с изрубленным краем и плашмя, безвольно лежавший на нём топор. Давно уж орудовали на дровосеке женские руки, иначе топор не лежал бы: и отец, и Федор с малолетства умели весело, с маху посадить его в чурбак.

«Сколько же я тут провалялся?» — снова подумал Федор, оглаживая помятые скулы.

На порожке под солнцем стоял горделивый красный петух, и снова не понравилась Федору его птичья заносчивость. У петуха было слишком роскошное оперение с блестящим золотым воротником. Зоб ходил ходуном, подрагивали вислые подбрудки. Петух изнывал от безделья и намеревался, кажется, клюнуть незнакомца.

— Нагулялся, бездельник? — спросил Федор, протягивая к нему вялую руку. — А в лапшу не хочешь?

«Ко-ко-ко!» — с возмущением посторонился петух и для порядка всплеснул тяжёлым крылом.

Федор вспомнил, как мать рубила когда-то кур, неумело и криво занося топор. Обезглавленные куры вырывались у неё и прыгали, трепыхались на земле, брызгаясь кровью в поисках пропавшей головы. У матери была лёгкая рука.

«Интересно, а какая рука у меня? — подумал Федор. — Сейчас поглядим, Петя, как ты на расплату».

Тихонько отпугнул петуха в глубь сарая, зажал у поленницы и, быстро склонившись, схватил за тёплое упругое крыло.

«Крэ! кр-р-рэ-э!» — заорал петух с возмущением, ударяя изо всех сил шпорами, от великого удивления заворачивая голову и пытаясь рассмотреть Федора в лицо.

Федор подобрал в левую пятерню сильные голенастые лапы, повернулся к дровосеке.

«Кудах-тах-тах!» — завопил гордый красавец.

Федор поднял топор, так и этак прилаживая бьющегося петуха к колоде. Петух вертел головой, стараясь рассмотреть обидчика, вырывался и не давал как следует рубануть. Сильная оказалась птица.

— Господь с тобой, чой-то ты вздумал, Федя?! — вдруг закричала во дворе кума Дуська. — Чой-то ты вздумал? Я уж десяток яичков купила, отнесла к соседям под наседку! Курочки будут, Федя, не трогай, обожди!

— А я его в лапшу хотел, тунеядца… — обернулся Федор и разжал пальцы. Петух ударил крыльями оземь и, отряхиваясь, кинулся в сторону. Покрутил шеей, оправляя воротник, и скосился на Федора: дескать, кто же так шутит, чудак?

— Он ничего, справный петушишка, — успокоенно сказала кума Дуська. — Соседских кочетов бьёт почём зря. Пригодится ишо в хозяйстве, чего ж искоренять без толку.

Вошла в сарай и, вытирая в несчётный раз руки фартуком, присела на чурбачок. Следом за нею, держась за юбку, вошёл замурзанный лобастый мальчишка лет пяти, прижался к бабкиным коленям. На ногах желтели новенькие сандалии.

— А это что за человек? — спросил Федор сгоряча весело. Но голос под конец осёкся, и шутливого тона не получилось.

Кума Дуська доброй рукой потрепала беловатые вихры, забрала и поставила мальца в коленях. Потом вытерла фартуком нос мальчонке и заговорила с ним ненатурально, сюсюкая:

— Скажи дяде, как тебя зовут… Скажи, ну?

Парень беспокойно заработал коленками, поставил одну ступню на другую и отвернулся к бабке.

— Скажи же, дикой! Скажи, дядя свой…

— Чего боишься? — Федор присел на корточки, потрогал тугой живот мальчишки под линялой рубашонкой. — Говори, не боись… Ишь ты, трус!

— Я не трус, — с обидой сказал малец, не поднимая пушистых ресниц. И засопел прерывисто.

— Ну, как тебя зовут?

Мальчонка глянул прямо, с вызовом:

— А ты зачем кочета хотел зарубить? Кочет бабанин, а не твой.

— Я его в лапшу хотел, — как-то глупо и виновато повторил Федор.

Мальчонка недоверчиво глянул на бабку, потёрся щекой о фартук и снова засопел.

— Ну, скажи же, Федюня, чей ты?! — настойчиво требовала кума Дуська, обнимая его за маленькие плечи, силой поворачивая лицом к Федору. Малец вывернулся и побежал из сарая.

Федор наморщил лоб с недоумением:

— Его, значит, тоже… Фёдором зовут?

— А то чего ж! — тягостно и неодобрительно вздохнула кума Дуська. — Кузьмовна его привадила сюда, когда маленьким ишо был! Заскучает об тебе, бывалоч, ну и зовёт этого, сопли ему вытирает, вишней кормит.

А та, проклятая, и рада: тут ей вроде как ясли… Он и привык, теперь и без неё ходит играть, я ему щенка завела. Что поделаешь?

Федор горбился, плотно обняв колени.

— Значит, она так и не вышла замуж?

— Не, не, как есть мать-одиночка! Родила, и никак в замуж не выйдет, пра! От худого-то семени какой же прок? Самосады — они все такие, с десятого колена, все — чужбину норовят! Бывалоч, в урожайный год покойник мой увидит кого из них, скажет: возьмите подводу, нагребите у меня груш в саду, вся земля ими устелена. А тот, проклятый, зачешет под рубахой, грит: на кой они мне, твои груши, их сушить надо, спину сломаешь! Зимой, мол, захочу взвару, так ты мне и сушёных решето всыпешь. Во как! Матюша-то, отец твой, и от смерти не раз Яшку спасал, так тот его чуть живым не съел… Теперь эта на работе, а дитенок вовсе без присмотра. Яшка-чужбинник вернулся с отсидки, так он рази человек? Сроду на руки не взял, каким-то чуждым элементом обзывает! А этот как вышел из яслей по годам, так и скитается. Кузьмовна его жалела бывалоч, царство ей небесное…

Она привстала, оправила юбку. Напомнила, отходя к двери:

— Ты не руби его, кочета, Федя. Курочки ещё будут! Вон и щенок во дворе, хоть и нечего теперь у нас сторожить, а все спокойнее, когда… Живое живому и радуется!

Отошла уж совсем к порогу и снова вернулась.

— Варя-то как помирать собралась, так все просила за домом приглядеть, моя-то хата совсем провалилась, на её месте совхоз новую общежитию построил…

Федор не слушал старуху, смотрел через распахнутые ворота во двор, где бегал его новоявленный тёзка, а может, и вовсе близкий по роду человек.

Сколько, она сказала, лет ему?

Спросить Федор отчего-то стыдился, он весь был полон тревожным предчувствием и почти знал, что этому мальчонке пять лет с небольшим, что Нюшка не зря дала ему такое имя.

— Моя-то хата пропала, так теперь уж и не знаю, где жить-то, — надоедливо торочила кума Дуська жалобным голосом. — Вот женишься, так я совсем лишней в вашем доме буду… Кабы работала где, а то ведь пенсии жду, кто же квартиру даст?

Какой дом, какая пенсия, чёрт возьми! О чём она вздумала говорить, когда тут душа разрывается!

— Чего ты, теть Дусь? — очнулся Федор.

— Да вот жить-то мне как теперь, уж и не знаю.

— Да живи, хата большая! Чего это ты вдруг?

Федор отмахивался, вытянув шею к воротам. По двору бегал мальчишка, сшибал хворостинкой молодые лопушки и ядовито-зелёную крапиву у плетня. Играл в Чапаева. И звать его — Федька. Ох, чёрт возьми, как оно собралось все до кучи! Мозги бывалые, находчивые набекрень идут!

— Стесню я тебя. Дело молодое, рази я не понимаю, Федя, — снова запричитала старуха.

Она поворачивала мысли Федора куда-то в одну сторону, а он противился. Лёг на спину, закинул руки под голову. Уставив глаза в дырявую, светящуюся крышу, оказал невнятно:

— Зря ты это… Не до того. Постираешь, сготовишь — мы же вроде свои. А жениться я не думал ещё, повременю. Оглядеться надо.

Она тягостно вздохнула, вытерла концом крапчатого платочка сморщенные губы и потупилась. Что-то хотела сказать насчёт женитьбы да, видно, раздумала.

Первая весенняя пчела влетела в сарай, покружилась, мелькая в солнечных веретёнцах золотой искрой, и вылетела обратно.

— На могилку-то… думаешь сходить? — тихо спросила кума Дуська. — Так уж она об тебе убивалась последние дни и письма велела писать на розыск, да куда ж там! Скрутила её простуда, гриб этот проклятый, азиатский! Врачиха после сказала — осложнение, а какое там осложнение… Не дождалась.

У тёмной кумы Дуськи и слова какие-то смутные, с изнанкой. Твердила про азиатский «гриб», а получалось, что не один тот грипп был виною.

— Схожу. Нынче же схожу, — отвернулся Федор, чтобы скрыть и стыд, и растерянность, и бисерный пот на лбу.

Да, дурил в жизни сколько хотел, куролесил на работе и с вечерними дружками, наряды иной раз выписывал на крепление траншей по методу Уклеева — что же дальше?

А то ещё любовь у него была…

Это уж под Новосибирском, когда со Славкой Востряковым подружился. Москвичка там была одна, техник машиносчётной станции, красивая до одури. На затылке пушистый хвост, шея как из сливочного масла, и перетянута в поясе, как гитара.

На танцах дело было. Федор остолбенел, глядя на такое совершенство, а Славка его подковырнул: «Да, — говорит, — редкая деваха, только она через месяц скажет тебе, что беременна, в раба превратит. Не боишься?» Федор чуть по шее ему не дал. А Славка оскалился: «Хочешь, сведу?»

И свёл. Славка, он все умел. Жил Федор полгода в хорошей квартире — Фаина эта разведённая была, и Федор ей чем-то понравился. «Ты, Федя, ещё не совсем испорченный человек», — не один раз говорила она. Квартира действительно уютной была, но скоро оказалось, что уют этот занимает уж слишком много места в ущерб чему-то более важному, чего Федор никак не мог определить.

Надоело ему и на побегушках служить. Дня не было, чтобы Фаина чего-нибудь не покупала, не меняла. Да хорошо, кабы тряпки, а то шкафы и серванты, и какие-то оттоманки, похожие на эшафот старых времён, чуть ли не каждый месяц меняла по моде. Только поставят шкаф в угол, глядишь, мода уже сменилась и надо его ставить посередине либо менять на секционный. За те полгода особенно надоели ему три зарубежных слова: гарнитур, интерьер и торшер.

А ведь интеллигентка была! Один раз даже рассказывала, что наука скоро изобретёт машину, которая полностью заменит человека, будет даже в чём-то умнее его.

— Автомат, что ли? — удивился Федор. Он не мог понять, куда же тогда девать людей.

— Кибернетический комплекс с определённой программой, — сказала Фаина.

— А не опасно? Я вчера зашёл в телефонную будку — автомат. Он две копейки глотает, соединять ничего не хочет и деньги обратно не выдаёт.

— Фе-е-дя! — возмутилась Фаина.

Он лежал на мягкой оттоманке, подогнув ногу в безразмерном пёстром носке, и смотрел в потолок.

Всё было очень доступно. Вещи, деньги и даже девки. И ресторан. А что дальше? В чём смысл?

Странно: именно у Фаины, и в самые неподходящие моменты, начал он вдруг вспоминать Нюшку, горячую и жадную. Выхоленная Фаина вся была словно из холодного, сыроватого гипса — ей бы в руки весло да на постамент где-нибудь у лодочной станции. Чтобы издали на неё смотреть — для красоты.

Вещи не жили в этой квартире, а только украшали интерьер. Был, впрочем, в квартире ещё и аквариум. На детей у Фаины никаких надежд не оставалось (в этой части Славка ошибся), и она часами кормила и ласкала золотых китайских рыбок.

Сначала аквариум был четырёхугольный, потом оказалось, что конструкция устарела, входили в моду круглые резервуары.

— Знаешь, Федя, — сказала Фаина, — угловатая форма стесняет движения рыбок, ограничивает их. А круглая форма не ограничивает пространства, ибо она идеальна.

Рыбка плывёт себе у стенки и нигде не наталкивается на препятствие. Представь, как умно! Федор открыл рот от изумления:

— Это что же? В литровой банке можно, значит, целый океан устроить?

— Не говори глупостей! — сказала Фаина жеманно. — Ты же не совсем ещё испорченный человек и прекрасно все понимаешь.

Этот аквариум окончательно добил Федора. Он почувствовал, что скоро и сам начнёт кружить в бесконечности стеклянного баллона, как те китайские рыбки.

Чего только не придумают люди, когда у них на детей нет надежды!

Как в сказке получилось: «Смилуйся, золотая рыбка! Вовсе взбеленилась проклятая старуха. Не хочет она быть простою крестьянкой, хочет быть столбовою дворянкой, а заодно и владычицей морскою… Ничего не сказала рыбка, только хвостиком плеснула и ушла себе в синее море…»

Рыбке и то надоели эти капризы. Любовь та никакого семейного смысла не таила на будущее, а ради интерьера Федор вкалывать не хотел. Бежал Федор из хорошей квартиры, тем более что Славка приглашал с собою на Север.

В вагоне пели песню:

Весело ехали. На Севере Федор думал поправить дела за счёт надбавок, матери написать наконец, что прорабом стал и учёбу в техникуме возобновил.

Прорабом стал, а написать не успел.

На Севере жуликов ещё немало осталось. Их, конечно, перевоспитывают, но под рубахами у них все равно синие татуировки во всю грудь — орёл держит в когтях деву, похожую на Фаину, — и свои воззрения на жизнь. Эти парни все наперёд знают, всю эту первичную документацию постигли ещё в прошлые времена и прямо требуют писать каждый раз в наряде крепление траншей, если даже глубина канавы не более метра.

Федор не очень им поддавался, и борьба шла с переменным успехом, но опять решил все непредвиденный случай.

Жулики украли с участка пять мешков цемента, а Славка заметил. Славка, он и сам тёртый, от него никакую махинацию скрыть невозможно. И Федор поступил не по правилам, а по-станичному. Выпил вечером малость, а те трое навстречу шли… Ну, ясное дело, завязался разговор, то да сё. После этого одного в больницу отвезли, а двое убежали.

Милиция не стала разбираться, что к чему, в вытрезвителе успели окатать Федора нулевой машинкой и ввалить пятнадцать суток. За мелкое. Утром привёл Славка начальника участка Аношечкина — а то был старый северный волк, из железных прорабов, что людей в обиду ни за что не дают! — прораб разъяснил суть дела, милиция извинилась и завела дело о хищении цемента.

Вроде все хорошо кончилось, только за Фёдором стал ходить следом неточеный колун.

Не то что он испугался тех ворюг — силёнка в плечах была! — просто надоело ему все до умопомрачения. Надоело мотаться со стройки на стройку, привирать в нарядах и ловить ворюг, толкаться на танцах и обнимать девчат, из которых вряд ли получатся настоящие жены. Надоело жить в холостяцких общежитиях-вокзалах и засыпать под стук домино и шальные крики: «Пор-рядок! Законно! Концы! Да куда он денется!»

Концы. Домой захотелось, дух перевести.

Аношечкин заявление ему подписал без звука. Хотя это лишь так говорится, а на самом деле разговор был долгий, вдоволь начертыхался старик и две папиросы «Казбек» изжевал, пока накладывал резолюцию: «Не возражаю».

На самом-то деле он возражал и довольно крепкими словами вымещал что-то на Федоре:

— Со стороны глядишь на такого — вроде бы человек, а разберёшься — дерьмо! — сказал он под конец.

Федору не очень приятно было слушать такие слова, он хотел все это в шутку перевести. Как-то неуместно засмеялся:

— Интересно, как вы это все различаете — одно от другого?

— А так и различаю! — грозно на полный бас рявкнул Аношечкин и очки на лоб сдвинул. — Смотрю: можно вдвоём в разведку, в тыл к немцам идти — значит, человек! А нет — значит… Понял, сопляк?!

Выходило, что с Фёдором в разведку ходить не то что опасно, а как-то неуютно… И хотелось бы переубедить старика, но времени для этого не нашлось.

Везде побывал, людей повидал и себя показал. Остригли. А жизнь тем временем вон как распорядилась! Она так жестоко и неумолимо перерубила всю его романтику, что хоть плачь.

Кума Дуська всё ещё стояла в воротах, смотрела на него в ожидании.

— Сходим нынче же, — повторил Федор глухо, глядя в потолок, — А ты проводи меня, тётя Дуся. Я, пожалуй, не найду её там…

В горле кольнуло, голос сорвался на беззвучный хрип. Кума Дуська отряхнула фартук привычно и успокоенно.

— Я уж просвирок поминальных испекла с утра, думала, может, сходим. Мучичка белая, слава богу, есть теперь. Провожу, как же!

Она вышла, а Федор привстал с соломенной подстилки и снова обнял колени.

Черновик…

Вся жизнь у него — черновик. На экзаменах в десятом, семь лет назад, не управился он с задачами по алгебре, сунулся с черновиком (тройку поставят, и ладно!), а Василий Степанович посмотрел на часы и сказал:

— Куда спешишь, время-то не вышло ещё. Перепиши набело, да хорошенько проверь все.

В черновике том Федор и враньё нашёл без особого труда. Упрощал он действие в том месте, где оно никак не упрощалось. Четвёрка вышла потом в аттестате твёрдая. Всю жизнь, можно сказать, всякие недоделки сходили с рук. Только один раз пострадал от милиции, так с него тоже немного и взяли — горсть волос.

Смотрел в просвет ворот, хмуро и задумчиво следил за маленьким Федькой, сшибавшим хворостиной молодую крапиву.

Может, пойти к Нюшке, выяснить все без окольных разговоров? Узнать, как жила, о чём думала?

А вдруг на тёмном пороге опять какой-нибудь Хачик встретится? Теперь-то Федор не будет колесить по тёмной ночи, теперь он нервы порастерял в большой жизни. Вывернет кол из плетня…

Да ну их к бесу! Наколесили, черти, сообща в жизни так, что и лап не выдерешь из этого болота. Нет уж, пускай как-нибудь боком проходит, без уточнения фактов и уголовного кодекса.

А парнишка во дворе самозабвенно играл в кавалериста, время от времени оглядываясь на ворота. То ля смущало его присутствие постороннего в этом дворе, то ли попросту тянуло к мужчине.

Они оба — и большой и маленький — тревожили друг друга тем, что появились на бабкиной усадьбе неизвестно откуда. Обоих мучило любопытство и желание узнать о другом всю правду.

До самого картонного мундштучка высосал Федор папиросу, потёр горячей ладонью наморщенный лоб и, решившись, выдвинулся на порог сарая:

— Эй, парень!

Мальчонка замер с поднятой хворостиной, медленно опустил руку, но не двинулся ближе. Смотрел исподлобья и чуть боком.

— Иди сюда! Засмолим по цигарке!

— Я маленький ишо. Мамка бить будет.

— Курить буду я, а ты посидишь рядом.

— А нашто?

— Так. Поговорим о житьё-бытьё, — сказал Федор.

Мальчишка развернулся, перехватил хворостину в обе руки и, держа её на весу и как бы загородившись «ю от незнакомого человека, сделал три шага к сараю. Он чувствовал явное дружелюбие взрослого, но детская насторожённость ещё удерживала его. Пушистые глаза смотрели недоверчиво, верхняя губа любопытно приподнялась, обнажив два передних зуба. Что-то прошептал, будто вдохнул в себя эти последние два слова: житьё-бытьё.

Федор засмотрелся на мальчишескую вздёрнутую губу, чем-то напоминавшую букву «М» — она была точь-в-точь как у Нюшки, такая же доверчивая и пухлая.

— Подходи, подходи, не дрейфь, — кивал Федор. — Мы с тобой ещё подружимся, вот увидишь. На рыбалку ещё пойдём. Ладно?

Мальчишка ступил ближе, снова поставил ступню на ступню.

— А как рыба клюёт? Ванька Чернов сказал: рыба клюёт, как курица…

Наметился какой-то предлог для разговора, слава аллаху.

— Ванька этот, видно, брехун хороший! — обрадовался Федор. — Курица, она по зёрнышку клюёт и никогда до такой глупости не доходит, чтобы целого червя заглатывать. А рыба-дура сразу хватает любую наживку, и на крючок!

— А я не видал, как рыба клюёт, — с сожалением вздохнул малец.

— Увидишь ещё, твоё дело молодое. Все увидишь!

Да мы с тобой это сейчас на опыте освоим… — Федор подмигнул мальцу, как заговорщик. — Пойди выпроси у бабушки нитку.

Федор-младший опрометью кинулся на крыльцо, а старший выдернул из крыши сарая сухой стебелёк куги и направился к колодцу. Там замачивалась большая кадушка из-под огурцов — настоящий водоём.

Вырезать поплавок — минутное дело, а мальчишка уже протягивал Федору катушку чёрных ниток, завистливо смотрел на двухлезвийныи перочинный ножик в его руках.

— Чего же ты белых ниток не спросил? Леска-то светлой должна быть, — сказал Федор, ловко затягивая двойной петлёй кончик поплавка.

Мальчишка не отвечал, держась за край кадушки, положив на кулачки острый подбородок. Он смотрел на ножик.

— Этого не получишь, брат, — перехватил его нацеленный взгляд Федор, — порежешься, и пружина у него ещё тугая, не по твоим рукам. Ты смотри вот сюда.

— А рыбу откуда возьмём? — спросил парень и вздохнул, расставаясь с первой мечтой.

— Рыба потом. Мы с тобой пока изучим суть дела.

Вот смотри…

Запустив руку по локоть в воду, не выпуская нитки, Федор начал подёргивать в глубине. Мирно лежавший на воде поплавок вдруг заплясал, встал колышком, потянуло его в глубину. Малец все сразу понял, дёрнул в азарте за свой конец. Мокрая нитка осмыкнулась в ладони Федора, оба засмеялись.

— Теперь понял? — облегчённо вздохнул Федор.

— Ага!

— Рыба, она суетится там, в воде, и думает, что никто её не видит. А поплавок-то у человека на виду, и вся хитрость рыбья насмарку. Понял? Завтра куплю крючок, будешь рыбалить сам, Закинешь на глубокое место и жди. Только вытаскивать не торопись, пока она его как следует не поведёт…

И тут Федор почувствовал, что беспокойный и опасный вопрос, вертевшийся всё время на языке и томивший своею скрытой силой, подойдёт в самый раз к этому невинному разговору.

— Вдвоём тоже будем рыбалить, — поспешно добавил он, — а то ведь ты один? Отец-то у тебя где?

Боялся Федор этого вопроса и не мог сдержаться.

«Вдруг скажет: у меня отец — сволочь, сбежал куда-то…»

Малец спокойно распутал свившуюся нитку и гордо шмыгнул носом:

— У меня нету отца, он на фронте похип. Мамка сказала. Немцы его убили, потому что он герой был.

У Федора опустились руки, он вроде покачнулся.

— Та-а-ак… — скорее подумал, чем произнёс он.

Хорошо, что маленький этот человек верил покуда матери и не знал, когда кончилась война.

Хорошо. Только надолго ли?

 

6

На кладбище Федор отправился только под вечер. Кума Дуська с лёгким узелком семенила рядом. От самого дома она принялась комкать концы крапчатого платка, всхлипывать и украдкой вытирать глаза. Федор хмурился, шёл твёрдо и прямо, чуть одеревенев, и не смотрел по сторонам. Опасался, как бы на пути не встретились знакомые люди, не затеяли разговоров о матери, о том, что сынок только теперь догадался проведать могилу. И будет мучительно стыдно и тяжело оправдываться дальними расстояниями, слушать чужие, неискренние, а то и осуждающие вздохи.

Вода в речке заметно спала. У самой кладки в воде стояла автомашина. Ашот Вартанян, голый и чёрный, как грач, хлестал из ведра по крыльям и капоту, иной раз остатки выплёскивал наверх, в кузов. Там прыгали и орали станичные мальчишки. Их было человек десять, они толкались, закидывали ноги через борт, и тогда Ашот не жалел полного ведра. Вода лилась по крашеным бортам, смывала пыль и грязь, обнажая свежую зелёную краску. А в кузове стоял великий гвалт:

— Дядя Ашот, ещё!

— А я не боюсь, я высохнул!

— А я без рубахи! Мне мамка новую сшила и не даёт!

— Поеха-али! Ту-ту-ту!! — какой-то храбрец с одной подтяжкой через плечо уже топал босыми ногами по крыше кабины, презирая опасную высоту, но его мигом стащили оттуда и дали заслуженного подзатыльника, чтобы не лез выше остальных.

Ашот поздоровался, выпрямившись, откидывая мокрый чуб. На лбу и подбородке — мазутные полосы и весёлые, дрожащие капли. Федор кивнул молча, пропуская вперёд старуху. Они перешли по кладке и, спрямляя дорогу, пошли узкой тропинкой, а вслед долго ещё неслись весёлые ребячьи выкрики.

Кума Дуська оглянулась, постояла в раздумье и развязала концы платка.

— И каждый раз они около машины. Беды бы не было…

Федор пошёл дальше.

Леса за речкой теперь не было, только старые пни да высокий кустарник, заполонивший вырубки. Твёрдые, морёные корневища горбились поперёк растоптанной, грязноватой тропы — идти было трудно, старуха не поспевала. А Федор раздумывал над тем, что иной раз куда легче ходить дальней дорогой, чем спрямлять расстояния по таким вот колдобинам. И неотступно в мыслях стояла мать, перетрудившаяся на своём веку женщина, так и не дождавшаяся сына к последнему часу… Тоска смертельная сжигала Федора, да и трудно дышалось — наверно, от весенней сырости.

Кустарники раздвинулись, слева и справа замаячили кресты и бетонные пирамидки со звёздочками из жести. Отсюда, с тылов, никакой изгороди не было, кладбище вольно занимало старые вырубки.

Тишина была, и птицы не пели, только за дальним сквозным кустиком гомонили мужские голоса, видно, кто-то рыл ещё одну свежую могилу. Федору не хотелось никого встречать здесь, он спросил хмуро, где материна могила, и кума Дуська тут же остановилась, поправила на голове платок.

— Вот она, сердешная, тут и лежит…

Склонилась и начала торопливо и украдчиво обирать на оплывшем холмике старые, блеклые травинки и пожухлые прошлогодние листья.

Могилу Федор представлял почему-то огромной, из свеженасыпанной, рассыпчатой земли. Но холмик был низкий, коротенький и одинокий — без креста и без пирамидки.

Федор потянул кепку за козырёк, выпрямился, а колени совсем неожиданно и сами по себе подломились, он присел на ближний пенёк.

Низкий такой, уходящий в землю холмик… И все!

Та-а-ак…

Кума Дуська развернула узелок на могилке, разложила на белом платке просвирки и яйца. Рядом с кучей солёных огурцов поставила бутылку. Бутылка кособочилась, падала, кума Дуська вдавливала её донышком в мягкую землю. Федору эти приготовления казались ненужными, он облокотился на колени и подбородок положил на кулаки. Тупо смотрел вниз.

— Ты гляди, Федор, никак, приехал, а? — сказал кто-то за спиной, проламываясь через сухой куст.

Федор обернулся и увидел двух мужиков в потёртых плащах, выпачканных свежей глиной, в одинаковых треухах. Только обут один был в сапоги, а другой в разношенные мягкие чёсанки с калошами, заклеенными красной авторезиной.

— Здорово, Федя! — закричал тот, что был в валенках. — Здорово, милый! Мать, значит, пришёл проведать?

Ну, а мы тут — к делу! Мотовилов-то, дружок наш из сельпа — того… Могилу вот надоть!

— Эт-то хорошо, по-людски, конешно… — сказал другой, в серых покоробленных кирзах, и Федор не понял, что именно хорошо: прийти на поклон к матери или копать могилу старому дружку Мотовилову. Он смотрел снизу вверх, в глазах зыбились и расплывались бывший его наставник Уклеев и последний председатель Яшка-Гигимон — оба здорово постаревшие, пожухлые, как прошлогодние листья, и будто побитые молью. Оба не бритые, в колючей щетине.

Помешали. И откуда их дьявол вынес! Федор протёр кулаком глаза и встал.

— Ты не боись, Федя, мы со своим овсецом, коли что… — заверил Яшка-Гигимон и вернулся за куст. Оттуда вынес початую поллитровку, синеватую на цвет.

А десятник Уклеев облапил Федора, уколол щетиной в левую щеку:

— С приездом, братуха! Где бывал, что видал, давай выкладывай! Как оно — на далёких планетах?

— Присаживайтесь…

— У нас эт-то непокупное, Федя! — спешил высказаться Гигимон, устраивая свою поллитровку на платочек. — У нас эт-то… Коньяк зэ-кэ-бэ! Проще сказать, с краденых буряков первачок! Счас и помянем Кузьмовну, хай ей земля пухом…

Сели.

Федор отрешённо смотрел по сторонам, до того некстати показались ему здесь эти знакомцы. Они мешали посидеть над могилой тихонько, сосредоточиться и подумать. Обо всём подумать. А кума Дуська посветлела лицом, обрадовалась, и морщинки на лице разгладились, а глаза обсохли. Она кивала Федору, старалась ободрить:

— Хорошо это, Федя, хорошо, когда люди-то… Садитесь, люди добрые, поближе, теснее. Помянем Варюшку, царство ей… Безотказная была, добрая, и недоедала и недосыпала, бывалоч. Потом скрутило, бедную, куда ж там! Вот яички, просвирочки — вы ешьте…

Забулькала водка в гранёные стаканчики, пролился голубой самогон «ЗКБ», Яшка-Гигимон по всегдашней своей привычке возглавлять смахнул треух, протянул руку, и всв качнулись:

— Ну!…

— Стойте, стойте, проклятые! — панически закричала кума Дуська и развела морщинистой ладонью стаканчики. — Не за здоровье пьёте, за упокой! Рази ж можно толкаться, что вы?! Окститесь!

Уклеев вытер нос и закрутил головой, как бы припоминая что-то:

— Да, брат… Чокаться-то вроде тово…

Было минутное замешательство, потом Гигимон опрокинул-таки свою посудину, за ним Уклеев. И Федор, вздохнув, тоже выпил, с хрустом откусил огурец.

Пили потом ещё, не чокаясь, закусывали просвирками, чавкали, хвалили в один голос покойницу. А Федор сидел потупясь, вспоминал самое неподходящее для этой минуты: как Гигимон подкапывался под отца и как после обижал мать, сроду не помог ни с дровами, ни с сеном. За какую-то оплошку на ферме грозился отдать под суд. Много утекло воды с тех пор, но не мог примириться он и уяснить до конца, почему люди так жалуют покойников и обижают живых.

Очнулся, когда Уклеев потряс за плечо.

— А ты чего приуныл, Федюня? Чего? Мать, конечно, жалко, да ведь все там будем. Все! Сыра земля все спишет, дебет с кредитом сведёт чисто! Пей, не журись!

Гигимон скрипуче засмеялся, закрутил морщинистой шеей:

— Все, конечно! Эт-то ты как в воду. Только не все разом, по очереди! Сначала ты, а потом уж я! — и залился каким-то хитрым удушливым смешком.

Федор отвёл цепучие руки Уклеева, заново приценился взглядом к мужикам. Ему не хотелось в эту минуту ничего знать и тем более расспрашивать, как живёт станица, чем живёт, — ему казалось, что он все это слишком хорошо знал от самого рождения, знал даже какую-то недоступную другим главную истину жизни, — но он спросил именно об этом:

— Как живёте, отцы? Что нового?

«Не ждал я вас вместе увидеть, разные вроде были…» Лет десять назад этих людей и в самом деле никто не видел вместе, до того непохожую жизнь вели. Гигимон все больше доклады читал и выступал всенародно, проповедовал активность на всех фронтах жизни, а Уклеев жил себе на уме. Никогда тех докладов не слушал и поучал молодого Федьку шепотком: «Ты, паря, словам всяким не доверяй, в корень гляди! В самый чертёж строительного объекта, в несущие конструкции! Слова — дым, а жизнь, она, брат, увесистая, как железо! Что урвал, то и твоё, большего не получишь… Гигимон вчерась толковал, чтобы всем — поровну. А того не поймёт куриной головой, что для этого нужно сперва; чтоб у всех поровну мозги шурупили и руки-ноги двигали! Не с дармоедства, с другого края надо… А то — как же эт так? Я, к примеру, всей стройкой заворачиваю, тыщи на шее держу, а ты ещё и карандаша не научился держать… Нет, брат! Совсем это невозможно! Что там ни говорят, а сообща только дрова пилить сподручно. Курицу жевать куда веселее в одиночку, понял?»

В речах Уклеева всегда крылось что-то глубокомысленное насчёт того, чтобы хапнуть. Кто и когда научил его этой премудрости, Федор понятия не имел, скорее всего Уклеев был самоучкой. И вот теперь по странной прихоти судьба свела его с Гигимоном. Они сидели рядком, пили и в один слитный голос проклинали собственные несчастья.

Роли, правда, переменились, теперь критику наводил Гигимон.

— Р-распустили народ, эт-та, никакого тебе уважения! — скрипел он жалостливо после третьего стаканчика. — Никто никому не указ! Прихожу, эт-та, к директору. Уче-ному! А он на меня ноль внимания, фунт презрения. Он, видишь, не на меня, как активную массу, смотрит, а в окно — розами своими любуется с порядочного расстояния! Нету, говорит, у меня никакой руководящей работы для вас! Стыдится, значит, в глаза смотреть, а говорит. Знает ведь, кто перед ним шапку ломит, а говорит, хоть ты что! Вон оно куды повернуло, Федя! Цельная пантомина получается!

Тыкал кривым пальцем в Уклеева:

— А эт-то кто перед тобой? Это — мастер, спицилист, золотые руки! Он что хошь тебе может претворить в жизнь, хошь — силосную башню со шпилем, хошь — дворец с голыми мужиками в простенках и — без всяких вумных чертежей. Слыхал, чего он у моря под мраморную крошку разделывал?

— Эт нам пустяк, что раку ногу оторвать! — икнул бывший десятник с удовлетворением.

— Во! А в чего ныне его обратили?! — возликовал Гигимон. — Поч-чему эт-та никуда не берут? Образования начали требовать! А чего из этих учёных делать? Учёными этими хоть пруд пруди, а рази они смыслят, как с массой-то надо, с массой?!

Гигимон ужасно как соскучился по докладам, которых теперь никто ему не доверял. Желал выговориться, хотя место было вовсе неподходящее — кладбище.

Федор горбился, курил и досадливо сплёвывал в сторонку. Слова Гигимона, которые тот выкрикивал убеждённо, с жаром и болью, доходили до него как-то боком и наперекос, задевали только своей потаённой изнанкой. Странно было слушать человека, который сроду не умел приложить рук к делу, всю жизнь болтал путаное и самолично развалил жизнь в станице, а теперь жаловался и искал виноватых.

Федор порывался спросить о Нюшке, но этого никак нельзя было в присутствии Уклеева. Перед глазами к тому же время от времени мелькали бортовые знаки «66-99», и он не решался. Нюшка, скорей всего, готовилась выходить замуж либо крутила с этим Ашотом, Спросишь — и снова попадёшь в вагон некурящих.

Налил по четвёртому стаканчику, силой заставил Гигимона взять.

— Пей и не греши! — сказал Федор мрачно и пьяно.

— Ты чего? — удивился Гигимон.

— Молчать тут положено, дядя Яков, — мирно, уступчиво объяснил Федор, глядя на всхлипнувшую куму Дуську.

— А-а, мол-ча-а-ать?! А где можно говорить?! Нигде нельзя! — заорал Гигимон, расплёскивая коньяк «ЗКБ». — А как я могу молчать, когда кругом — пантомина?! Скажи — как?

Десятник Уклеев тихонько посмеивался, подтрунивал над соседом и аппетитно закусывал, ронял на могилу яичную скорлупу.

— Не слушай ты его, Федя, это он от личной обиды! — подмигивал Уклеев. — Мы ещё ничего живём, нормально. Зашибаем, сколь сумеем! Учёных-то, верно, до беса развелось, а рабочих рук — черт-ма! Теперь мы в цене! Вот могилу подрядились выкопать ак-кордно! Червонец в день, что раку ногу оторвать! Ежели надумаешь дома жить, приходи к нам, опять к делу приставим.

Из его слов Федор понял наконец, что оба они теперь уж нигде не получают лёгкой зарплаты, а ходят по шабашкам. Народ строиться опять начал, работы хватает. Кому сруб поставить, кому стропила рассчитать, кому печь сложить или стены отщекатурить.

Раньше Федор вроде не замечал, что Уклеев так именно и говорит: отщекатурить — станичный говорок смазывал оттенки. Казалось тогда Федору, что умнее и грамотнее десятника по всей станице не найти — уж больно веские и круглые слова он знал: кубатура, опалубка, фонд зарплаты, незавершёнка и многое другое. А нынче совсем нечаянно услышал Федор на свежее ухо это самое «отщекатурить», и поблек, скукожился десятник Уклеев.

Гигимон орал своё:

— Нич-чего хорошего из етого не получится! Раз дисциплину не вкладывают, откуда ж порядок? Качества, кач-че-ства нету, ты пойми! Сапоги вот… — задирал ногу над могилой, показывал разношенную кирзу. — Сапоги купил, думал навек, а они и года не проходили, течь дали! Раньше, бывало, в любую грязь влезешь и — сухим из воды, а теперь? Подмётки в самой грязюке, у чайной, в прошлое воскресенье оставил. Присосало их, подмётки! Да это что, гвозди и те никуда не годятся! Раньше, бывало, стукнешь его по шляпке, и он лезет куда положено, хоть в дуб сухой, хоть в липу! Звенит, сволочь, а лезет! А нынче с солидолом и то гнутся, проклятые, под молотком.

Передохнул, вспоминая новые факты:

— Мы вот извёстку вчерась у нотариуса гасили, токо взялись, а в ней, в извёстке-то, половина недожога, булыга к булыге — ты скажи, порядок это ай нет?!

— В случае чего приходи к нам, Федя, — уркотел Уклеев на ухо. — Работа не пыльная. Взялись дом поставить этому нотариусу, хорошо подрядились. Человек на пенсию вышел, со сбережениями. Выпросил в Совете план, домик кирпичный, под расшивку. Ни ч-черта не понимает в деле, любую смету ему назначай!

Смеялся хитро, беззвучно:

— Вчерась внутреннюю щекатурку обговорили… Как, говорю, делать будем: стены и потолки на угол сводить, или, может, надо закруглить паддугой под круглую тёрочку? Конечно, вякает, надо с паддугой, так навроде красивше… А я грю, ха-ха-ха! — захохотал Уклеев от собственной смекалки. — Я ему, дураку, толкую: за паддугу-то надо приплачивать, мол, рублёвку с погонного метра, это, мол, фасонная тяга!

Федор перестал жевать, глянул на бывшего десятника с недоверием.

Есть во всяком деле уловки, но есть и предел. Ты заламывай какую угодно цену, только мастерства в грязь не бросай! Нельзя же, в самом-то деле, с человека попусту рубли драть, даже если тот чудак и не знает, что закруглять проще, чем выводить угол.

— Ну и согласился он?

— Ха! А куда денется? Конешно, сам и промерил весь периметр! И задаток, как и положено, на лапу… Ха-ха-ха!

«Ш-шакалы!» — хотел напрямую сказать Федор, но никак нельзя было осквернять место, стерпел.

— Мастерок вчерась купил в магазине! — допекал Гигимон. — Новенький мастерок, а он с ручки выскакивает! Ты понял? Кач-чества нету кругом, а отчего, а? Кто это людей так разбаловал, что в руку нечего взять, а?!

— Выпьем, что ли, по маленькой? — спросил Федор, судорожно проглотив сухое, раскрошенное яйцо. — Выпьем по-хорошему за мою мать-работницу. Она… всю жизнь ничего об этом…

Пьяные слезы подступили к горлу. Как всякий неверующий человек, Федор никогда и ни при каких обстоятельствах не чувствовал за собою грехов. Но сейчас захотелось ему какого-то смутного отпущения за прошлое.

— Она так и не дождалась меня, дурака! Всю жизнь честно… и не дождалась!

Водка заклокотала в горле, осадив готовый сорваться всхлип. А десятник Уклеев обнял за плечи и сказал с понятием:

— Не горюй, Федя! Вот погоди, свободный денёк выберем, подкинем сюда матерьял, хор-роший памятник ей сварганим! Как раз у этого нотариуса счас цемент марки «пятьсот», можно того, поджиться. Тут мешка два всего и нужно…

Федор сидел молча, смотрел на могилу — узкий, короткий холмик без креста и пирамидки. Заброшенный холмик. Теперь бы председателю колхоза шею намылил за то, что не догадались никакой отметки сделать над могилой Варвары Чегодаевой, рабы божьей. Так ведь и колхоза давно нету, а с директора совхоза не спросишь, он тут человек новый.

Он слушал Уклеева вполуха, и вдруг смысл сказанного дошёл всё-таки, встряхнул.

— Чего, чего? — поднял он тяжёлую голову,

— Памятник, говорю, надо ей…

— А… идите-ка вы отсюда под такую! Гады!

— Да что ты, Федя? Мы же от души…

— Закопать бы вас заместо Мотовилова, носом к носу! Чтоб договорились, поняли один другого!…

— Да ты уж совсем того, — без обиды, мягко сказал Уклеев. — Зря ты, Федя…

— Стой! Ты чего это на старших, а? — гневно привстал Гигимон. — Ты эти антиобще…

— У-хо-дитё! — дико закричал Федор, вскакивая, теряя над собой волю.

Замутилось в голове.

 

7

Не помнил Федор, как они добирались до дому, как снимала кума Дуська с него пиджак и сапоги, как бухнулся в подушку, не сняв брюк и рубахи, не тронув кружки с огуречным рассолом. Но едва забылся, как накатили на него сонные видения. Путаные, какие-то странные картины вскачь неслись в помутнённом сознании, в них трудно было отыскать концы и начала, и всё же он понимал, что летит перед ним вся его недолгая, но удивительно муторная, клочковатая жизнь.

За окном орали петухи, дребезжало от ветра стекло в переплёте, а ему казалось, что слышит он долгий и тяжкий скрип колёс, посвист кнута, крики людей на крутой, пыльной дороге.

Сидели будто бы на колхозной подводе они трое — Федор, бывший председатель Яшка-Гигимон и десятник Уклеев, сидели обнявшись и толковали о выгодных подрядах, кибернетических комплексах и какой-то химизации. Уклеев особо на какие-то сметы, фонды и паддуги нацеливал, Гигимон на повальное образование жаловался, а Федор болтался между ними и никак не мог понять, зачем он оказался с этими мужиками в одной повозке.

Безысходное, тяжёлое недоумение, которое может приходить к человеку только во сне, давило на голову и грудь, невозможно было дышать. А телега прыгала по кочкам, спотыкалась на ухабах, заваливая седоков то влево, то вправо, они толкались, как неловко уложенные мешки с картошкой. Потом вдруг оказалось, что вместо Уклеева и Гигимона — два бумажных куля, то ли с суперфосфатом, то ли с ворованным цементом. Федор отталкивал их, сдвигал в стороны и задыхался от удушающей химической пыли.

«Памятник… Памятник… Мы ей памятник сварганим…» — скороговоркой тараторили мешки голосом Уклеева.

Не в силах одолеть и сбросить эти мешки, говорящие человеческим языком, Федор с тоской глянул вперёд, глянул в надежде на скорый конец этого бредового пути, и вдруг в ужасе проснулся. Мгновенное озарение словно обухом ударило его по темени и в самую душу, распластало на кровати.

Он даже не успел увидеть в это короткое мгновение, а просто понял, догадался испуганным сердцем, что в оглоблях разбитой бедарки идёт, заплетаясь ногами, выбиваясь из последних сил, его старая простоволосая мать.

Как было в тот окаянный год, когда отступали в горы. Тогда она тоже везла на себе гружёную бедарку. Тогда, маленьким, он помогал ей, тянулся из последних силёнок — теперь всё было наоборот. Он сидел на телеге, свесив ноги, и рядом с ним тяжело переваливались какие-то люди-мешки, безрукая и бессмысленная сволочь.

— Ма-а-ать! Кого везёшь, мать? — запоздало, в явь закричал Федор. — Паразитов везёшь!

Он закричал во всё горло. Но голоса не было.

Лежал неподвижно, не в силах пошевелиться, всем телом содрогаясь под ударами вспугнутого сердца. И вместе с уходящим страхом, с сознанием того, что видел это лишь в дурном сне, нарождалась наяву какая-то огромная, убийственно-трезвая мысль, — даже не мысль, а приговор, не подлежащий ни обжалованию, ни переследствию.

Угомонились петухи, за окном брезжило. Кума Дуська завозилась на кухне, потом в чулане звякнула дужка ведра. Старуха не умела двигаться тихо, вещи не слушались её покалеченных ревматизмом рук, вечно она что-нибудь роняла и охала. Днём раньше Федор наверняка обругал бы состарившуюся без времени тётку за беспокойство. Но сейчас только вздохнул с облегчением, радуясь, что проснулся и что в доме есть живая душа.

Кума Дуська внесла в кухню ведро с водой — там снова звякнуло, зашаркали по полу калоши.

— Теть Дусь… — хрипло, неуверенно позвал Федор.

— Проснулся? — В дверных занавесках показалась голова в крапчатом платочке.

— Рассолу дай, голова раскалывается. Я вчера там… ничего не сотворил?

Тётка вздохнула и молча опустила занавески. Снова зашаркали калоши.

— Было, что ль, чего? — крикнул Федор нетерпеливо.

Она внесла кружку вытянутой рукой, торопливо обобрала капли с донышка скрюченными пальцами.

— Чего уж теперь, Федя… — невнятно сказала, отдавая питьё. — Самосада ты правильно взашей оттуда направил, видеть я его не могу, чужбинника. А Уклеича — зря, Уклеич, он мирной души человек и по печному делу мастер. Ну, да бог даст, обойдётся…

Она смотрела, как он пьёт — жадно, задрав голову. Кадык поршнем катался вверх и вниз.

Федор сплеснул остатки на пол, вернул кружку, вытирая губы.

— Гады! Из ворованного матерьяла — памятник ей… Здорово я их?

— Ничего, ходко пошли обое оттудова. Уклеича токо жаль мне, половину уса ты ему выдрал, куды ж это?

Орал, будто на суд, мол, подаст…

— В суд он не подаст, — успокоил её Федор. — Он у меня с давних пор на крючке, гад! В случае чего самого определю в собачий ящик. Ишь ты, в суд!

За окном отчаянно залаял щенок, проскрипело крыльцо, кто-то звякнул щеколдой. Кума Дуська побежала в переднюю. Слышно было, что хотела задержать вошедшего, что-то бубнила с укором и недовольством. Человек, однако, был настырный — пролез в занавески.

Самосад, в тех же покоробленных сапогах и хлопчатобумажной спецовочке с замятыми бортами, стащил для порядка с лысой головы треух и присел у самой кровати. Круглое колено едва не ткнулось Федору в лицо.

— Ну, здравствуй, герой, — сказал Гигимон, протягивая левую руку для пожатия. Правая покоилась за бортом спецовки.

— Доброе утро, — сказал Федор.

— Порядочные люди давно на работе, — как бы между прочим заметил Гигимон, обводя глазами верхние углы комнаты.

— Так чего ж? Вот и шёл бы, — согласно кивнул Федор.

Гигимон осторожно извлёк из-за борта правую руку, повертел как-то неловко скрюченной кистью:

— На сегодняшний день такое положение, Федя, что я полностью выведен из строя… Такая объективная причина. Руку ты мне вчерась вывихнул во в етом суставе, работать нечем. По дурости, сказать, вывихнул. Нахватался гдей-то блатных привычек, кидаешься на людей, эт-та, без всякой причины. Надо бы изживать эти гнилые пережитки, Федя.

— Изживу. Вскорости отмежую, — кивнул Федор.

— Эт-то понятно, Федя. К тому идём. Но — с обратной стороны, мне-то как теперь быть? Работать не могу, мастерок, хоть он и дерьмовый, а надо ж чем-то держать? Вот я и зашёл миром кончить этот парадокс. Всю этую пантомину.

Федор привстал на локоть, глянул с любопытством — Гигимон и притвориться может, не дорого возьмёт.

— Человек ты, по всему, богатый, токо с производства) прояснил Гигимон свою мысль до конца. — Так, може, оплатишь мне больные дни, вроде как по билитню, и всё. И не будем этой аморалке ходу давать.

Так вот чего он пришёл, старый хомут! Денег ему… По закону и тут действует, умник!

Федор вздохнул участливо, томно:

— Бытовая травма, Яков Осипыч. По закону — не оплачивается…

Гигимон даже голову вскинул от удивления. Вон как оно пошло теперь! Этот недоносок, выходит, тоже чего-то соображает. Выскальзывает из рук за здорово живёшь. Избил двух пожилых, всеми уважаемых ветеранов и отвечать за этот антиобщественный поступок не собирается. Куда уж дальше. Дальше и вовсе некуда!

Гигимон кашлянул и застенчиво посмотрел наискосок, под кровать, как бы подкладывая туда главную мину;

— Тык ведь… Тык ежели речь про билитень, то конешно — бытовая она, травма-то. А ежели в суд подать, то и другая статья будет с того же самого закону. В мою, значит, пользу, как я — пострадавший.

Федор только потянулся сладко и руки под голову кинул, острые локти выставил неприступно.

— Ты не финти, Яков Осипыч! Суд, он не дурак нынче, он и в первопричины посмотрит. Там теперь наука, ю-ри-ди-ческая! Из-за чего весь сыр-бор загорелся, спросят. Ты чего на это скажешь?

Насладившись минутой, добавил:

— Привык, понимаешь, все законы для собственной пользы поворачивать! А я возьму да ляпну насчёт коньяка! Вот тогда и поглядим, откуда эти три буряка. Их-то в нашей станице не сеют.

Протянув руку, пощёлкал пальцами:

— Дай-ка закурить, законник. Воскурим трубку мира за твой счёт, и — порядок! А то я ещё обнаглею да напишу куда следует, как ты порядки ругал…

Гигимон достал папироску торопливо и сам же спичку зажёг, до того сбило его с панталыку новоявленное и очень веское слово «первопричины». Чудно, как он раньше его не слышал, не употреблял в докладах? Слово-то бьёт прямо обухом по голове! Остальное его не так уж испугало, знал, что теперь за критику голов не сымают.

— Тык ведь…!

Федор озлился, снова привстал на локоть:

— Да вы меня, прямо говоря, оскорбили этим цементом! И мать мою оскорбили, гады! Посмертно! Я, может, и накостылял вам не по пьянке, а вовсе по-трезвому, с идейных соображений! Понял?

Гигимон вздохнул тяжко, как бы сожалея о происшедшем.

— Тык ведь работать-то мне нужно, а мастерок…

— Языком, значит, уже не заработаешь? Шуруй на общественных началах, — посоветовал Федор.

— Зря ты, Федя! Я пустого слова сроду не говорил! Все, бывало, к делу, по тезисам. Ни влево, ни вправо не хитнусь. А оно вон как вышло! На сегодняшний день судимый я, кто же теперь… Ты приплатился бы, Федя, без спору за покалеченную руку. Тем боле, что внука кормлю. Внук-то ничейный образовался на мою шею, пока я на лесоповале страдал. Ну, как ты его, внука, теперь ли-би-ли-тируешь?

Кольнуло Федора смутное чувство вины перед Нюшкой, за того ничейного внука, но нельзя было выдавать никакого сочувствия в такую минуту.

— Иди домой, Яков Осипыч, — холодно и жестоко сказал Федор. — Пустой разговор у нас, чёс-слово. А внука за счёт паддуги либилитируй. Паддуг на этом свете ещё немало, на твой век хватит.

— Тык ведь…

— Иди, иди! Я штаны буду надевать. Валяй!

Федор угрожающе шевельнулся под одеялом, намереваясь сбросить длинные ноги на пол. Гигимон поднялся, отошёл к двери боком.

— Значит, кто кого сгрёб? Так что ли, Федя?

— Вашими молитвами, только так и живём, дядя Яков.

— Гляди, пожалеешь так-то, Федя!

— Не стращай, а то ведь я не гордый. И другую руку… Это мне, что раку ногу отломать!

Никакого взаимопонимания не намечалось. Ушёл Гигимон в смертельной обиде.

— Чужбинник проклятый, — равнодушно сказала кума Дуська. — Денег ему! И тут захотел на чужом горбу в рай… И как у людей язык поворачивается!

Деньги. Федор подумал, что неплохо бы дать куме Дуське на хлеб и сахар, жил-то он пока на её хлебах, а средства у неё известные. Только давать, по правде говоря, нечего. После вчерашней поллитровки осталось в кармане три рубля, только-только добраться в райцентр, к уполномоченному оргнабора.

Он вытянулся на кровати во весь рост, до хруста в суставах, и стал думать.

Ясно, ни в какой оргнабор он теперь не пойдёт. По объективным причинам, как сказал Гигимон. Нужно рыболовные крючки купить Федору-младшему, к рыбалке приучить, чтобы не рос бездельником и стилягой. Это первое. Во-вторых, отремонтировать дом, чтобы, в крайности, продать. А в-третьих… В-третьих, беспокоила его Нюшка, эта беспутная мать-одиночка, которой подвозил ночные дрова горбоносый шофёр на машине «66-99». Нужно во всём этом разобраться без суеты, раз — уж она сына сгоряча назвала Федькой.

Задумался Федор о работе. Иждивенцем он не привык ходить, да и дом без денег, ясно, не отремонтируешь.

Думал подробно. Как придёт он к директору совхоза, как выложит перед ним старую трудовую книжку, зачётку техникума с третьего, неоконченного курса, — что ни говори, а настоящий строитель, с опытом. Без пяти минут дипломированный техник — такого в совхозе небось с руками оторвут!

Да. Только ни в какую руководящую должность он пока не собирается. С людьми чтобы не заводиться, а главное — из принципа. Если уж придётся заново в станичную жизнь врастать, то стоит начать с самого низа, от корней. По ветхому завету.

Он даже засмеялся этой своей мысли.

А что? Пару быков взять, если остались они ещё в хозяйстве, а нет — пару лошадей, и ишачить лето и зиму, чтоб характер проявить. И на борту повозки начертать мелом какое-нибудь мобилизующее словцо из самых свежегорячих. К примеру: плюс — химизация!

А через годок взять и утереть нос местному прорабу. Старые казаки это любят. Под хмельком будут его обсуждать потом: «Федька-то Чегодаев! За что ни возьмётся, сатана, все у него в руках пляшет! Быки и те намётом ходят, хвосты штопором, и арба — что твоя колесница. А теперь, оказывается, и по большому строительству мозгует крепко. Мастак, весь в отца! Самостоятельный!»

Хотелось кому-то отомстить, а кому и за что — толком не мог понять. Мысль больно высоко поднималась и там рассеивалась, как тучка при большом ветре.

Ветер этот в голове начинается, а потом уж дальше идёт, по концентрическим окружностям…

Занятный, в общем, предполагался разговор у директора.

«Не хотите ли прорабом, товарищ Чегодаев? — вежливо предложит директор. — У нас в этом году большое строительство разворачивается, новый коровник с подвесной дорогой и доильной ёлочкой. Восьмиквартирный дом на очереди…»

«А угловое железо — через фонды, или как?» — хитровато спросит Федор.

«Нет, к сожалению, уголок будем доставать сами».

«Ах, доставать! Очень приятно. И цемент тоже?»

«Цемент нам вообще-то должны выделить. Но скорее всего в сельпо купим…»

«Покорно благодарю, — скажет Федор. — Только я достаточно грамотный уже в этих делах. Ещё Рыцарь Удачи мне уроки давал в этом направлении. Боюсь вместо уголковой стали какую-нибудь решётчатую арматуру отхватить. Такую весёлую прутковую клеточку в оконный проем».

«Тогда, возможно, согласитесь МТФ возглавить? Вы же человек грамотный, а у нас доильный цех как есть механизированный, умелых рук нехватка…»

Тут Федор подумает для солидности, ну, минут этак пять, а потом спросит, много ли молока в обрат приходится списывать и как с концентрированными кормами в стойловый период. И придётся директору волей-неволей зачислить его в рядовые. Быкам хвосты крутить. Или ездовым, сено возить. Летом-то благодать! Лежи себе на возу, покачивайся на сене, в синее небо гляди, а в зубах — травинка кисловатая…

Вольготная предвидится жизнь, от которой он, дурак, убежал когда-то по стечению обстоятельств.

 

8

Все вроде человек обдумал досконально. Всё предусмотрел наперёд, и с директором совхоза мысленно побеседовал, выложил свои соображения начистоту. И заработок прикинул — у тех, кто не прохлаждается, он тут рублей под семьдесят, ничуть не обидный даже для рядового техника.

А не учёл самую малость. Не учёл, что утро такое солнечно-золотистое заглянет в окно, запылает на подоконнике зелёным костром лопушистая герань, пронизанная косыми лучами, и захочется ему поплескаться не в тёмном углу под умывальником, а во дворе, у колодца.

— Ты глянь, как там алыча распушилась, Федя! Стоит посередине двора, как под венец собралась, пра! — сказала кума Дуська, неловко поворачиваясь у печи. — В одну ночь костром взялась!

Он не стал одеваться, только поддёрнул трусы и выскочил на крыльцо.

Что за утро вставало! Яркое, влажное, пахнущее молодой травой и вишнёвой почкой перед самым её взрывом. И синие горы курились слева и справа, сплошь укрытые зеленеющим каракулем лесов.

Сыроватые, нахолодавшие за ночь доски крыльца обожгли ему босые подошвы. Федор прыгнул через ступеньку и побежал к колодцу, с удовольствием прикасаясь ступнями к жёсткой песчаной земле, вспоминая детство.

За старым колодезным срубом раскидала пышные белые ветки одинокая алыча, материно дерево. Алыча уцелела и в войну и в позднейшие времена от всего сада, потому что была дичкой, спросу с неё не было никакого. А цвела каждый год ровно и сильно, никакой червяк её не брал — мать говорила, что помнит её с рождения.

Под раскидистыми ветками стоял кто-то, скрытый наполовину белопенным цветом, и колотил булыжником по стволу. Звякало по железу.

Федор, ослепший от яркого солнца, рассмотрел всё же синие трикотажные шаровары, подвёрнутые у щиколоток, и босые ноги на траве.

— Эй, Кирюха! Ты чего там стучишь? — заорал Федор, не сбавляя скорости. Упругие ветки, отягощённые цветом, уступили ему, окатив голую спину росяной свежестью. Он поднырнул к стволу и… сбился с ноги.

Под деревом стояла рослая, выпуклая девица в спортивных шароварах и майке и забивала в ствол длинный гвоздь. У ног её валялся жестяной умывальник с откинутой крышкой.

— Ой!… — тихо взвизгнула девица, выронив камень.

Поспешно прикрылась руками крест-накрест: майка и наполовину не скрывала её бюста.

— Извиняюсь, — сказал Федор. — Доброе утро…

Она ещё плотнее обхватилась руками, будто он собирался ограбить её, испуганно моргала чёрными, хорошо подправленными ресницами. Причёска у неё была высокая, не здешняя, только растрёпанная и неприбранная с ночи.

Ах, чёрт! Будто с того света!

— Уходите! Как не стыдно… — сказала девица не очень строго, сама не двигаясь с места.

Федору тоже никакого смысла не было уходить, и никакого стыда он не ощущал. Наоборот. В этой нечаянной встрече он уже угадывал искушённым воображением некое предопределение судьбы. Он уже понял, что все его нынешние расчёты полетели к чёрту.

Ах, если бы все наши намерения исполнялись! Если бы подводных камней в жизни-то поменьше встречалось! Ведь только-только собирался он обругать неведомого Кирюху за порчу дерева, а поди ж ты, всё оборачивалось другим концом!

— Давайте помогу, — сказал Федор рассудительно. — Тут ему в самый раз висеть. Умываться будем.

Поднял обронённый ею камень и начал глубже заколачивать длинный гвоздь в податливую мякоть ствола. Гвоздь попался старый, в сухой дуб его, может, и не удалось бы загнать, а в живое он легко входил. Алыча чуть подрагивала и вздыхала, а цветочные гроздья роняли на плечи Федора мелкие бисеринки росяного холода.

Алыча теперь оказалась совсем близко от общежития, умывальнику здесь самое место. На всё лето, до самых холодов, потому что каждое утро Федор будет встречаться здесь с розовой нездешней девицей.

Работала она где-нибудь в конторе, совхозной или леспромхозовской, понял Федор. В станице ещё легко по обличью определить род занятий человека, не то что в городах, где давно уже стёрлись какие-либо грани — смотришь на человека и не можешь понять: работает он или нет.

Пока Федор забивал гвоздь и навешивал умывальник, девушка убежала и тотчас вернулась, обёрнутая до ушей мягким банным полотенцем, с табуреткой и тазиком в руках. Федор помог установить табуретку на неровном грунте, а она поставила сверху тазик и сказала снисходительно:

— Принесите уж заодно и воды…

Как тут не подчиниться?

Над срубом колодца теперь не было ни ворота, ни журавца — всё поломалось за шесть лет, и даже сруб подгнил, но ремонтировать никто не хотел, да и не было смысла: жильцы нового барака со дня на день ждали водопровода и к колодцу ходили каждый со своим ведром и верёвкой.

Доставать воду таким образом тяжело и неудобно. Ведро то и дело цепляет краем за выступы каменной кладки, плескается. Но Федор всё же добыл нужное количество. И когда наливал в жестяной умывальник, разом опрокинул неполное ведро. Хотелось непременно выкинуть что-нибудь игривое, чтобы девица взвизгнула.

— Порядок! — с шиком захлопнул он крышку умывальника.

— Спасибо, — сказала она, отряхиваясь.

— Не стоит. Может, скажете, как вас?

Она засмеялась, зябко стягивая на груди махровое полотенце, и в улыбке её почудилась Федору обидная снисходительность.

— Ксана, — подала она руку.

Ясно. Именно такое имя и должно быть. Каждому времени — свои особые имена. Именно Ксана. Лучше и не придумаешь. Звучит округло, и шелковистый оттенок, как у ангорской кошки.

Он испытал жгучую потребность назваться каким-нибудь Кириллом или Стасом (моднее сейчас не было), но в станице такой лёгкий обман был бы верхом нахальства. Он мягко пожал ей ладошку:

— Федор.

И больше ничего не сказал, на первый раз и этого за глаза. Старинное имя, но оно тоже звучит. Вроде как Теодор Драйзер. Пускай Ксана посоображает на досуге, кто он такой, а вечерком они кое-что уточнят для ясности.

Взял пустое ведро и, отогнув ветки, пошёл к колодцу.

На порожках стоял красный петух. Он посторонился, всплеснув крыльями, когда Федор, пританцовывая и крякая, промчался мимо.

Кума Дуська поставила сковородку с жареной картошкой на стол, неодобрительно вздохнула:

— Чего же ты, Федя… Рази ж это порядок — трехвершковый гвоздь в алычу-то? Она ж как раз цветёт!

— А-а! — отмахнулся он. — Она теперь все равно к самому общежитию отошла, попробуй обереги…

Кума Дуська ничего не сказала.

А картошка у неё была хорошо поджарена. Давно уж Федор не ел такой вкусной картошки!

В старом правлении колхоза теперь разместились ясли, а новую совхозную контору с широкими, глазастыми окнами без привычных переплётов, а заодно и все складские помещения возвели на выгоне, за станицей.

Были на этот счёт какие-то соображения у нового директора. То ли хотел приблизить управление к плантациям розы, то ли удалить общественные склады, чтобы виднее было, кто и зачем ходит сюда по вечерам. Такая перестройка Федору казалась понятной. Отец, со слов матери, тоже вроде бы собирался вынести кладовые за станицу, да колхозный актив во главе с Гигимоном этого ему не позволил, ссылаясь на большие капзатраты.

Порожки у новой конторы высокие, бетонные, надолго построенные, и у самых дверей — железная решётка — оскребушка, чтобы приходящие не тянули на сапогах грязь.

Культурно жить начали…

Первой, кого он увидел в приёмной директора, оказалась Ксана.

Огромный двухтумбовый стол секретарши помещался почему-то не у самой двери в кабинет, а на некотором отдалении, у широкого окна, и Ксана сидела в потоке солнечного света, нежилась, словно кошка на пригреве. Теперь она вовсе не походила на утреннюю растрёпу, не умевшую как следует вбить гвоздя. Жёлтый сноп волос хорошо прибран, блузка с глухим воротничком, а на плечах ещё голубой шарфик, ниспадающий на голые локотки. В наружных уголках глаз чернеют кокетливые запятые. Аккуратная, строгая такая секретарша.

Она глянула на Федора с той недосягаемой высоты, которая абсолютно необходима в служебных отношениях, и, поправив на плечах шарфик, вдруг снизошла до лёгкой улыбки.

— Вы к нам?

— Мимоходом, — сказал Федор чуть смущённо. — А вы, значит, здесь работаете? Не предполагал.

— Почему же?

— А так.

Неожиданности сваливались на него одна за другой, и каждая повергала в растерянность, заставляла менять все прошлые задумки. Шёл он к директору с лёгкой душой, даже с каким-то озорством. Выпросить любую, самую невидную работёнку, чтобы прокрутиться летом до белых мух, отдохнуть на вольном воздухе. Хоть возчиком, хоть бахчевником, а то и огородником в какую-нибудь бабью бригаду для потехи. И вот на пути явилась роскошная девица. И не мог он теперь ограничиваться столь скромными желаниями.

Да. Шутки шутками, а дело делом. Не пойдёт же такая на бережок с кем попало!

Быть бы ему, чёрт возьми, молодым учёным, что ли? Или капитаном дальнего плавания, а? Или засекреченным конструктором? Подошёл бы, козырнул: генерал Чегодаев! Здорово? Холодок образуется под сердцем. А так что же — никакого особого впечатления… Приземлённость.

— Директор у себя? — деловито спросил Федор, одёргивая борта.

— Директор, как всегда, занят, — вроде бы шутливо сказала Ксана, прихватив у самого подбородка края шарфика. Ей и самой было неуютно и смешно от казённых слов.

— Но — внимание к человеку? — пошутил Федор.

— Это уж само собой, — согласилась она. Гибким, заученным движением оправила жёлтый сноп на голове, легко поднялась и процокала на каблучках в кабинет.

Всего три шага-то и было до двери, но она ухитрялась сделать вдвое больше, чтобы он успел хорошо все рассмотреть.

Не иначе, как сама судьба после стольких огорчений и неустоек приберегла ему нынешнее утро с цветущей алычой, жестяным умывальником и этой нечаянной встречей.

Намечалась какая-то новая, заманчивая перспектива.

Да. Но разговор у директора теперь несколько осложнялся — теперь Федор и сам значительно поднимался в цене.

 

9

Директор не понравился Федору с первого взгляда. Сидел за столом маленький, желчный, посечённый морщинками старичок-боровичок себе на уме. И глаза у него холодноватые, с прищуром, внимательные такие и ко всему готовые глаза. Гигимон что-то напутал — ничего особо учёного в директоре не просвечивало, а просвечивала усталая настропаленность в одну точку. Похож он был на какого-то энтузиаста-неудачника, из тех, что вечно играют не в свои козыри: в эпоху кукурузы доказывают преимущества свёклы, а за неимением суперфосфата и прочих удобрений пытаются гадать на травах и бобах. И, когда выясняется окончательная их правота, наступает неопределённый возраст и пора уходить на пенсию.

В окно директор не отворачивался и розами не любовался, а смотрел в самую сердцевину.

— Садитесь… — и руку протянул, — разрешите документы.

Так, без лишней болтовни.

Вместо паспорта было у Федора бумажное временное удостоверение, он с умыслом спрятал его между зачёткой из техникума и трудовой книжкой — они всё же в твёрдых корочках. Но старичок-боровичок перво-наперво отыскал удостоверение и губами пожевал выразительно. Ясно, мол, какие тут пироги… У вербованных вечно какие-нибудь непорядки с паспортами.

Потом заинтересовала его студенческая зачётка, он перелистал её со вниманием, и даже все даты детально проверил. Даты трёхлетней давности.

— Оч-чень интересно, очень при-ме-чательно… — бубнил старичок, исследуя бумаги Федора. — Второй курс техникума вы, значит, осилили, а на третий что же, духу не хватило? Тэк-с. По каким же причинам? Бытовые неустройства, травма, новые интересы?

— Место жительства, — сказал Федор.

— Та-ак. И сколько же раз вы его успели сменить?

Все досконально успел рассмотреть старичок. За три последних года в трудовой книжке Федора пять круглых печатей приляпано, вроде бы и в самом деле многовато. И все — по разным городам, на разных географических широтах.

— Там видно, — кивнул Федор на документы, не желая входить в подробности.

— А паспорт у вас, конечно, украли по дороге?

Это он уж зря! Из-за подъёмных и суточных на такую подлость Федор никогда ещё не отчаивался. Этим настоящие жулики промышляют: получат прогонные куда-нибудь в Якутию или Магадан, а потом паспорт в печь, десятку в виде штрафа оставят в паспортном столе и снова — в оргнабор. Крайняя степень потери личности.

— Паспорт потерял сам. Но это к делу не относится. — «Не объяснять же ему, что паспорта не досчитался в тот вечер, когда насчёт казённого цемента с жуликами толковал».

— Да как же не относится, молодой человек! — всплеснул руками старичок-боровичок. — Как же не относится? Ведь это же целая программа поведения, целая психология! График вашей жизни, так сказать. Техникум вы… на корню, так сказать, бросили. А это, знаете, большую силу воли надо иметь! Вы не находите?

Жмуристые глаза усмехались хитро и безжалостно. Трудно понять, шутил старичок или издевался.

— А вот был ли случай, чтобы вы… извините, пол-литру недопитой оставили? Ну, хотя бы на донышке?

Федор хотел возмутиться, уже и ноги пружинисто подобрал, чтобы встать и уйти, однако в последнюю минуту догадался перевести разговор в шутку:

— Сравнение у вас очень уж отдалённое! В огороде бузина… — и добавил с твёрдостью в голосе. — Техникум — это никогда не поздно. Тем более — практический опыт. Никогда не помешает.

— Да? — удивился вроде бы старичок. И первый раз мелькнула в жмуристых глазах добрая заинтересованность. — Домой, значит, потянуло? Ну, это ещё можно понять… И на что же вы рассчитываете сейчас? Какую работу хотели бы?

Федор посапывал, стиснув губы.

Ничего особенного не сказал ещё директор, не успел отказать. Он просто исследовал что-то важное для себя. Но так направил самое исследование, что вроде и говорить дальше не о чём.

Солнце выглянуло из-за оконного косяка, упало на стол. Никелированная крышечка с письменного прибора расплавилась в потоке лучей, брызнула слепящим зайчиком в глаза. Федор сдвинулся на краешек стула.

Да, имелись у Федора вполне определённые намерения и права, но вспоминать о них как-то неловко и неуместно. Позиция глупая.

— Так какую же вам работу? — переспросил директор с таким видом, будто он заранее предвидит весь ход этой беседы.

— По специальности, конечно… — сказал Федор.

— Вона! По специальности! — возликовал старичок. — А специальности-то и нету ещё! Ну, какая там, скажите, спе-ци-альность!

— Я ж работал… — промямлил Федор. — Строительство знаю. Неплохо знаю.

— Да знать-то мало, молодой человек! Мало! Одно знание, без души — это ещё халтура! Нужно ещё душой к делу прикипеть, а у вас для этого и времени не было!

«Одно из двух, — тупо соображал Федор. — Либо народу у него много, некуда девать, либо попросту характер скверный. С таким лучше не связываться!»

Нужно было вставать и уходить, по крайности гордо хлопнуть дверью — так, чтобы окна повылетали. Но Федор медлил. За дверью-то сидела золотоволосая Ксана. Хотелось выйти отсюда победителем, любой ценой. Он собрал все силы и постарался улыбнуться.

— Вас, может, кто обидел с самого ранья? — сочувственно спросил он директора. — Если обидели, так и скажите, я ведь тут ни при чём.

— Обидели! Именно что обидели! — закричал старичок с жаром. — Думаете, вы первый? Все идут, всем работу подавай! Только какую работу хотят, а? Какую работу?! Мне полеводы и скотники нужны. И пастухи!

Штукатуры и маляры — пож-жа-луйста, с нашим удовольствием, хоть сегодня! С места в карьер! Так ведь вам надо, чтобы рук не замарать? Так я вас понял, молодой че-а-эк?

У него ещё и зубов не хватало ко всему прочему. Вредный, такой старикашка! Кипятится, как старинный самовар, истины открывает! А чего их открывать, когда они всем станичным бабам известны были, может, ещё с самого начала?

— Заработать дадите на малярных работах — никто в должность не полезет штаны протирать, — угрюмо посоветовал Федор.

— А кто не даёт?! — взвился старичок. — У меня доярки по сто пятьдесят зарабатывают! Мало? У завфермой-то оклад — сто! Ну, так изволите ли знать, тоже бегут! В маникюрши, в лотошницы, только бы в город, на витрину. На сорок рублей! Лишь бы весь день на шпильках, а в башмаках, видите ли, тяжело!

— Тоже есть о чём подумать… — как-то неопределённо заметил Федор.

— О чём? — возмутился старичок. — Было время — да! Причины были, и очень серьёзные. А сейчас, молодой че-а-эк, инер-ция, мода! Общественное поветрие и дурь, если хотите знать!

Он передохнул и пожаловался:

— А при всём том нужно, представьте, работать, планы выполнять, работать с коллективом — спрос с меня. Впрочем, вы ничего такого не знаете и не хотите знать… А вот вы скажите, учёный человек, что такое, к примеру… супонь? Или — чапиги, знаете? А что такое зга? Ну, говорят, мол, зги не видать, так что оно такое — зга?

Что такое супонь, Федор знал, о чапигах имел смутное представление. А вот згой этой старичок уложил его намертво.

— Вам сейчас надо, молодой че-а-эк, чапиги в руки!

Да в борозду, да до седьмого пота! На позиции патриархального крестьянства — вкус земли и вкус жизни почувствовать! Познать сокровенный закон диалектики:

«Не потопаешь — не полопаешь!» Вот что вам крайне полезно на данном этапе. Если надумаете, милости прошу.

Дед был циник до мозга костей. Федор приподнялся было и опять сел. Захотелось осечь уж чересчур умного директора.

— Рецепты эти мне ни к чему, каждый день их слышу, — сказал он. — На всех молодёжных вечерах долбят, что счастье в труде, а…

— Как, как? — перебил старичок с интересом,

— В труде, говорят, счастье! Значит, бык…

— Не то, не то! — закричал директор. — Не с того конца! Счастье, молодой че-а-эк, в высшей гармонии между личностью и обществом! Слышали? Когда вами люди довольны, и вы с чистой душой перед ними. Когда вы нужны им, и цену в этом свою видите, да такую, что все девки по ночам о вас думают, не спят — вот в чём счастье! Но такое счастье, извините, ни зубами, ни кулаками не вырвете — труд здесь первое, наиглавнейшее средство! Сред-ство!

— Те же штаны… — недоверчиво махнул рукой Федор. — Говорят ещё, мол, перед нами все дороги открыты…

— Вот, вот — именно! — кивнул старичок согласно. — Только идти-то по этим дорогам желательно в трезвом виде, а ещё лучше — в заработанных самолично сапогах!

А то ведь и по открытой дороге никуда не придёшь!

Федор молчал. А директор после этих слов утих, и снова в прищуренных глазах мелькнула добрая заинтересованность. Сказал устало и как бы ища сочувствия:

— Все, понимаете, хотят какой-то поэзии, привнесённой со стороны, и это злит ужасно. Поэзию и красоту хотят, видите ли, найти где-нибудь на дороге, как ржавую гайку или обронённый каким-то растяпой кошелёк. Не так ли? Но ведь этаким манером вы её никогда не найдёте. Она в душе должна обретаться, в вашем мироощущении, молодой че-а-эк. Иначе…

Подумал ещё, пожевал что-то мысленно и сказал, как приговор:

— В руку эту штуку не возьмёте, уважаемый. То, что вам хотелось бы найти, оно — везде, во всём, по крупице…

В этом-то и вся сложность. Иначе от счастливых на этом свете проходу бы не было.

Посмотрел Федор на строптивого директора и вдруг вспомнил последний свой разговор с Аношечкиным — железным прорабом. Другие тогда были слова, но вроде о том же самом…

Что за чёрт, сговорились они, что ли? Аношечкина-то Федор откровенно уважал, а этого старичка пока не знал как следует. Но хорошо уж было то, что не с Гигимоном приходилось о жизни толковать.

— Понятно, — сказал Федор, несколько ошарашенный этим диспутом. — А с работой-то как?

— Я же сказал. Нужны трактористы — в первую голову. Каменщики, маляры, штукатуры. Подайте заявление.

Да он бы и подал! Трудно, что ли, написать бумажку? Поработал бы в совхозе, поговорил бы ещё с этим занятным дедом! Выяснил такую ускользающую тонкость, откуда взялись и под каким таким зодиаком выросли все эти бродяги, что вкуса земли не знают. И куда старик раньше смотрел. Охота ещё послушать умного человека.

Он бы написал заявление! Но сейчас за дверью сидела Ксана. Сейчас, именно в данную минуту, переходить на позиции патриархального крестьянства он не мог.

— Документы не забудьте! — завопил старичок.

Федор взял бумаги и выбрался из кабинета, словно из парной. Даже пот прошиб с непривычки. Ещё нигде не разговаривали с ним подобным образом. Не давили на психику.

Чёртов старец! И о романтике вспомнил!

Ксана лениво поправляла причёску, даже не помышляя о сложных проблемах, которыми мучился директор. Оглянулась вальяжно, с томительной улыбкой:

— Ну, что?

— Откуда вы его выписали? — кивнул Федор на дерматиновую обивку.

— А что?

— Про какую-то згу начал меня допрашивать. И про чапиги.

Ксана улыбнулась с сочувствием:

— Про згу он частенько спрашивает. Для юмора, — пояснила она. — А вообще он кандидат наук и хозяин хороший.

Федор достал папиросы, пристроился у подоконника, под форточкой. Не хотелось уходить из этой светлой комнаты, да и некуда было ему спешить. Прикуривал и смотрел через огонёк спички на девушку. Искал, о чём бы поговорить.

— Что ж она означает, эта самая зга?

Ксана перестала трещать на машинке.

— Ничего особенного. Колечко под дугой, куда раньше колокольчик привешивали. Когда тройками ещё ездили. В песнях, помните, колокольчики-бубенчики…

— Вот старый хрыч! — тихо выругался Федор, покосившись на дверь. — Что ж я ему — для потехи, что ли? В вашем совхозе и точно — зги не видать!

— Почему? Совхоз у нас рентабельный, — возразила Ксана даже с некоторой обидой. — И животноводство. А из нашей розы духи «Красная Москва» делают.

— С таким директором, ясное дело, не пропадёте!

Человек приходит с квалификацией, а он ему — про згу и в пастухи приглашает!

— Пастухи у нас в наличии, а возчики и строители, правда, нужны. У вас какая специальность?

— Строитель. Прорабом последнее время был.

— Странно. Прораб скоро нужен будет, документацию на технологический корпус ждём со дня на день.

Видимо, вы ему чем-то не пришлись. Хотите, я поговорю ещё? Оставьте документы. Я, пожалуй, попробую… И он почему-то предпочитает местных,

— Да нет уж, спасибо. Он мне тоже чем-то не пришёлся, — сказал Федор. Документы этой рыжей секретарше он показывать не хотел.

— Строители нам скоро нужны будут, — с видимым сожалением повторила Ксана. — Может, зайдёте ещё?

В сожалении Ксаны сквозила личная заинтересованность.

— Зайду, ясно. Какие наши годы! — сказал Федор от порога с привычной лихостью. — Вечерком, значит, встретимся? В кино?

Она глянула исподлобья и чуть насмешливо, опахнув крашеными ресницами. И снова он отметил во взгляде её скрытое обещание. Улыбнулся с понятием и, нагнув голову, вышел из приёмной.

У самого крыльца приткнулась грузовая машина. Водитель копался в моторе, сучил засаленными локтями и мычал знакомую песенку про город Ереван. Под радиатором белели знакомые цифры — «66-99»,

— Привет, Хачик! — сказал Федор.

Водитель ещё поковырялся в моторе, кинул ключи под сиденье и, выпрямившись, подал руку:

— Привет! Какими судьбами? Может, подкинуть?

— Мне в другую сторону, — мотнул головой Федор.

— А то могу. Как раз дальний рейс предстоит, за пределы района.

— Далеко?

— О-о, брат! В Ново-Кубанку, к Первицкому, — сказал Ашот гордо. — Услыхал старик, там какую-то кустовую пшеницу затевают, хочет глянуть. А разворачиваться аж в Краснодаре будем, у проектировщиков.

— У вас же розы, на кой чёрт ему пшеница?

— Так все одно с другим связано! А он у нас вообще падкий на всякие новые сорта — кандидат наук. Так не едешь?

— Пока нет. Я тут хочу тоже… вроде как опытную делянку присмотреть. Есть тут неплохие делянки, Хачик.

— Смотри, а то прихвачу. В кузов, с ветерком!

Судя по разговорчивости, Ашот был явно в хорошем настроении. Да и какой шофёр не радуется дальнему рейсу летом, по хорошим степным дорогам!

Он вытер ладони мягкой ветошкой и взбежал на крыльцо, помахав прощально: извини, дескать, дела! А дверь перед ним распахнулась как-то сама по себе, и Ашот едва не столкнулся на пороге с золотоволосой Ксаной.

Федор не знал, почему зрение его так обострилось в это короткое мгновение, но ясно заметил, что горбоносый шоферюга слишком уж вольно подхватил её за локоток и вроде даже прижал дурашливо, а в голубых глазищах Ксаны промелькнула тёплая домашняя радость.

— Наконец-то! — пропела Ксана, закинув голову, не проявляя никакого желания отрываться. — Проходи скорее, Ипполит Васильевич ведь давно уже готов! И по дороге не забудь…

Дверь за ними захлопнулась.

Та-а-ак… Со стороны, конечно, легко ошибиться, но… довольно близкие отношения. Слишком уж нахально ведёт себя с нею этот заезжий Хачик.

Федор сгоряча пнул в резиновый скат, плюнул и, поправляя кепку, тронулся со двора. Делать в совхозе нечего. Придётся ещё в леспромхозе прозондировать обстановку, а нет — вообще распрощаться со станицей.

А Нюшка — подлюка. Не того человека выбрала для подвозки дров!

 

10

Он не пошёл обратной дорогой. Спустился узкой тропинкой к речке и двинулся к станице берегом, минуя кусты и вороха обсыхающего наплава. Посвистывал и размахивал гибкой хворостиной, сшибая желтоватые барашки с тонких вербовых веток. Речка затаённо ворковала под обрывами, звенела на каменистых перекатах, пенилась в неукротимом стремлении к степному раздолью, к разлившейся Кубани. А Федор двигался навстречу вешней воде, и в глазах было одно сплошное мелькание от блестящих волн, вербовых кустов, битого каменного плитняка и солнечных брызг — не за что уцепиться. Шёл навстречу воде, а его будто сносило и сносило куда-то в сторону,

Припомнилась глупая поговорочка «что такое не везёт…», Федор с досадой отогнал её, задумчиво потянул кепку на лоб.

Что-то нужно делать, что-то срочное и решительное. А что именно? Кто знает?

Вербовые кусты в этом месте отбегали к воде, а справа распахнулось гладкое чёрное поле, совхозные плантации. С дальнего края пашни продвигалась к берегу цепочка женщин-огородниц с кошёлками, они высаживали по маркировке капустную рассаду.

Федор засмотрелся на разноцветье косынок, на тёплую, парную землю. А в это время в кустах что-то сильно плеснуло (вроде кто зачерпнул ведром), и вслед за тем длинно и визгливо заголосила женщина:

— Ню-у-ушка-а-а! Парень опя-ать в воду за-ле-ез!!

Крик до того был пронзительный, что Федор остановился, притих за кустиком. Пожилая женщина с полными вёдрами перешла ему дорогу и остановилась, крикнула потише:

— Иди сама-а! Не даётся он мне, окаян-ный! Сидить по уши-и!

От цепочки огородниц на дальнем краю пашни отделилась лёгкая, тонкая фигура.

Нюшка!

Он узнал её издали, будто вчера только видел.

Всё такая же подсушенно-стройная, длинноногая, в короткой юбчонке и косынке шалашиком (чтобы не обгорело лицо), она стремительно шагала по рыхлому полю, подавшись всем телом вперёд, в немой, угрожающей решимости. На ходу подобрала в руку сухую хворостинку…

Оголённые молочно-белые колени подбивали край непомерно короткой юбки. Под узким шалашиком повязанной по-городскому косынки увидел Федор чёрные, усталые, какие-то родные глаза и вздёрнутую, изломистую верхнюю губу. Потемнела отчего-то Нюшка, засмуглела, как цыганка.

Работа, конечно, не лёгкая. То солнце, то дождик…

Мальчишка выбрался из кустов на тропу и виновато ждал. Он был до пояса мокрый, в новых сандалиях хлюпало.

— Что же ты, окаянный, со мною делаешь, а?! — закричала мать издали.

Парень икнул.

— Сколько же раз я буду…

— Нгэ-э… — предусмотрительно затянул парень баском, становясь боком и закрыв правым кулаком глаз. Следил из-за ручонки за хворостиной.

— Бож-же ты мой, и в сандалии набрал?! Да ты свалился туда, что ли?

— Упа-а-ал, — соврал мальчишка.

— Вот зараза! Разувайся скорее, вода-то холодная ещё!

Она сразу выронила хворостину, кинулась расстёгивать тугие пряжки сандалий. Стянула и мокрые штанишки.

— Говорила я тебе, вода ещё холодная, рано купаться!

Тут Нюшка всё-таки не сдержалась, ожгла сына по мокрому заду, только уж не хворостиной, а ладонью. Федор засмеялся с облегчением и вышел из-за куста, скрываться было уже ни к чему.

Нюшка сидела на корточках, выкручивала мокрые штанишки. Синий матерчатый жгут упруго сворачивался и выгибался в её сноровистых руках, сочился мутной водой. И вдруг замерли руки, жгут безвольно и расслабленно опустился на колени. Она вскинула голову и вскрикнула тихонько, едва пошевелив губами:

— Федор? Ты?…

— Вот. Таким, значит, макаром… — кивнул Федор.

Нюшка одёрнула на коленях юбку, обеими руками поправила косынку, раздвинув её на щеках, но края косынки тут же сдвинулись на прежние места, а лицо под шалашиком насупилось.

— Здравствуй… — с трудом выдохнула она.

Поднялась, привычным бабьим движением округло провела по бёдрам, оглаживая помятую юбку. Пальцы, выпачканные землёй, чуть дрогнули.

— Здравствуй, Федя, — повторила тихо, и Федору показалось, что вздёрнутая её губа вдруг опала, вытянулась и прикипела к нижней.

— Капусту сажаете? — кивнул Федор на пашню.

Руки снова оправили края косынки, торопливо, неуверенно.

— Ага. Рассаду.

— Добро. Таскать вам не перетаскать,

— Спасибо…

— Одна?

— Что?

— Спрашиваю: одна? Живёшь-то?

— Отец вот приехал недавно. Вернулся… Токо он в другой комнате, отдельно. За дитя серчает…

— Чего же он?

— Говорит, непутёвая… — Нюшка посмотрела сверху на белесые вихры сына, успокоенно вздохнула и засмеялась. — Сама, говорит, корми! Прямой он у меня, как палка: что на уме, то и на…

— Не скажи. Говорить он умел всегда. Что другие думают…

«В другой раз и левую руку ему откручу…» — хотел добавить Федор, но сдержался. Только носком полуботинка отшвырнул округлый камешек с тропы.

Нюшка одёрнула рубашонку на сыне, легонько повернула за локоток:

— Ты… иди, Федюня, побегай. Ноги вымой, грязные они у тебя. Токо не заброди, а с берега…

Мальчишка с готовностью подхватил брошенную матерью хворостину и, взбрыкнув, мелькнув голым, кинулся к воде. Федор пристально, полураскрыв в забывчивости рот, провожал его, впервые заметив, что у. мальчишки тоже, как у него, двойная макушка — два спиральных завитка на белом, выгоревшем затылке.

Мальчишка убежал, сдвинулись за ним кусты, и сразу стало не о чём говорить, оба потеряли дар речи. Нюшка насупилась, а Федор смотрел в сторону и выше её головы. Многое, слишком многое хотелось сказать, а время и место неподходящее, да и с чего начинать? Откуда нужные слова возьмёшь?

Ветерок лёгкий неспешно подсушивал почву, пашня вокруг умиротворённо курилась под солнцем. Чёрная ворона опустилась поблизости на сухую ветку, каркнула. Ветка прогнулась — Федор смотрел и не мог понять, почему иссохший вербовый отросток не ломается под тяжестью, а ещё пружинит и гнётся, как живой. Больше всего он боялся, что не поймут они друг друга, боялся обжечь самое больное.

Внизу заплескалась вода, парнишка вновь дорвался до речки. И Федор, превозмогая скованность, глухо кашлянул, кивнул в кусты, на плеск:

— Мой?

Спросил и ещё больше испугался.

Испугался за нарочитый, какой-то идиотски-насмешливый тон вопроса, будто винил в чём-то Нюшку, а ему в самом-то деле наплевать — чей это мальчишка.

Ах, если бы она хоть не смотрела на него! Если бы ослышалась, если бы не боялась того же — обжечься… Но она вовремя вскинула глаза, и глаза эти, тёмные, глубокие, много пережившие и передумавшие, вдруг сузились в остром, проницательном вопросе: тот ли Федор-то? Осталось ли хоть что-нибудь от прежнего? Далеко был, много видал, вспомнил ли хоть раз — нет, не Нюшку, а дурь свою безотчётную…

Далеко был. Много повидал. Не вспомнил.

— Ну? — просительно вздохнул Федор.

— Нет, — сказала Нюшка в один глоток воздуха и накрепко сжала побелевшие губы.

Она сжала губы и больше их не разомкнула, и Федор никак не мог понять, откуда ещё вылетали яростные, злые слова:

— Нет. Бешеного кобеля!

В глазах пылали угли. Она смяла концы косынки в пригоршнях и так натянула их, что плечи заострились и стали непримиримо-угловатыми, как у девочки-подростка. Каждая нитка натянулась из последних сил.

Федор свалил голову на левое плечо, доставая пачку «Ракеты». Долго не мог ухватить непослушный, округлый кончик папиросы.

Ему нужно было куда-нибудь спрятаться, и он спрятался в пригоршнях, когда уберегал рвущийся огонёк спички от ветра. Затянулся так, что едва не спалил папиросу целиком. Закашлялся дымно, с остервенением.

— Соврать и то не можешь по-человечески, — с укором сказал он и сплюнул горькую табачину.

Можно было уже вздохнуть с облегчением, уйти от этого нелепого и никому не нужного поединка. Но он не спешил вздыхать с облегчением, знал, что ещё не всё кончилось, потому что не мог на этом кончить.

Он оставлял ещё для неё вход. Маленькую лазейку. А сам перекусил папиросу и, сунув кулаки в карманы брюк, обошёл её, чтобы не стоять под прицелом.

— Чего же врать-то, Федя… — выцедила она, почти не разжимая губ. — Чего ж врать-то, когда дитё уж бегает?

Не хотела она в ту лазейку. И ему не давала лёгкого выхода. Круто держала голову, боком, не выпуская его с прицела.

— Сказала! — небрежно усмехнулся Федор. — А может, брехня иной раз как лекарство? Как постное масло на ободранную кожу! Сбрехал — и опять все сначала; как будто и не было ничего. Д-дура! А ещё в артистки собиралась!

«Насчёт артистки не надо было поминать…» — сообразил он с опозданием.

Нюшка немо, сосредоточенно разглядывала Федора. Во все глаза смотрела, будто не доверяя себе.

Неужели так-таки ничего и не осталось от того, прежнего Федора? Неужели уже ничего нельзя вернуть?

Всё смотрела, смотрела пристально и придерживалась за скулу по-вдовьи, будто у неё болели зубы.

Охладел взгляд, и вместо горячей ненависти осталась только скучноватая жалость в глазах. Хотела что-то сказать, то ли спросить о чём-то хотела, да посчитала, верно, лишним.

— Иди… — сказала Нюшка с невозможным спокойствием. — Иди. Бабы вон смотрят…

Бабы и верно смотрели издали, сбившись в стаю, облокотясь на цапки. За добрый километр чуялось, какие там шли душевные разговоры, какое щекотливое любопытство их разымало.

— Бабам, им что! Чужую беду руками разведу, — буркнул Федор в ярости. — Змеи все подколодные! Пошёл.

Сначала задумчиво, неуверенно, ещё не зная, стоит ли уходить, а потом решительно, на полный шаг.

Ни жалости, ни сочувствия не было. Как она обидела-то его своим… неповиновением! Признанием этим дурацким!

А что, может, и впрямь не его. Даром что две макушки… За шесть лет-то мало ли что было… Хотя какие же шесть лет, чудак! Это парню — пять, а в том году он всё знал…

Дымил очередной папиросой и думал почему-то о золотоволосой Ксане, горбоносом Ашоте и грузовой машине ГАЗ-51 со странными номерными знаками, которая переехала ему дорогу с самого начала.

У крайних дворов его нагнал Федька.

— Дя-а-дя! А крючки?! — закричал он издали.

Штаны на нём ещё не просохли, он то и дело поддёргивал их, бежал вприпрыжку.

— Крю-учки когда ку-у-упим?!

Федор подождал его, взял за руку. Рука была ледяная.

— Не замёрз?

— Не-е.

— Крючки мы сейчас купим. Зайдём в сельпо и купим.

— Большие крючки?

— Средние…

— На усачей и голавчиков?

— На усачей и голавчиков…

Не повезёт, так уж не повезёт кругом! Того, что искал, не нашёл, денег больших не заработал, только время потерял. Точно, как у того неудачника, что жаловался один раз: «В какую бы очередь ни становился, сроду с пустыми руками отходил. Только дойду до весов — все: по мне отрезало, как бритвой!»

«Если увижу сейчас запертый магазин с дурацкой бумажкой: „Закрыто на переучёт“ — обязательно побью окна! — досадовал Федор. — А подвернётся кто под горячую руку, накостыляю так, чтоб отправили куда-нибудь на казённые харчи… Один шут, никакого толку!»

Глупые мысли лезли в голову, а магазин был почему-то открыт.

Назывался этот магазин промтоварным, но воняло в нём по обыкновению селёдкой и стиральным мылом. У прилавка — ни одного покупателя, а в прохладном далеке, на веере радужных штапелей печаталась фигура молодой продавщицы в белом колпачке.

Культурно и тихо. И продавщица вроде бы ничего.

Придерживая за руку мальца, Федор постоял над застеклённым прилавком, где были выложены гребешки, часики, дамские шпильки и дешёвенькие брошки районной промартели, и спросил, не поднимая головы:

— А рыболовные крючки есть?

— Ещё не завозили, — вежливо ответила продавщица.

— Та-а-ак. И когда же завезёте? К декабрю?

Продавщица ожила, подалась чуть в сторонку, и за нею Федор увидел аккуратную табличку — серебром по чёрному лаку: «Покупатель и продавец! Будьте взаимно вежливы!»

— Иван Панкратьевич обещал на следующей неделе, — сказала продавщица, старательно, по буквам выговаривая слова «Панкратье-вич» и «на следующей».

— Можно подумать, что завезёт он их тонны две! — хмыкнул Федор. — Крючки, понятно, скоропортящийся товар… А леска, по крайности, есть?

— Капроновая.

— Что?

— Капроновая леска всегда в продаже. Её домохозяйки покупают на хозяйственные нужды, очень прочная. Завернуть?

— Давайте. А вот с крючками у вас плохо.

— Потерпите недельку, речка ведь ещё мутная, — совсем душевно сказала продавщица. И улыбнулась, а Федор засмотрелся на её грустную, какую-то покорную улыбку.

— Потерпим, какие наши годы! — он подёрнул доверчивую руку младшего Федьки. — Потерпим, парень?

— Крю-чки-и… — заныл мальчишка.

— Ладно, не тушуйся. Может, у соседей достанем…

А насчёт мутной речки тётя ничего не понимает — в это время как раз шемая и рыбец идут… — и глянул с усмешкой на белый колпачок. — Кроме того, в мутной воде сподручнее рыбку ловить…

Он бы и обругал незапасливую продавщицу, но уж больно покорно и грустно улыбнулась она, когда убеждала потерпеть. Прямо жаловалась на трудную свою жизнь — постоянно отказывать в самых неожиданных просьбах.

Глянул напоследок на серебряные буквы лаковой таблички и повёл Федьку из магазина.

 

11

«Ах, зачем эта ночь так была хороша?»

Нет, если уж не повезёт в жизни, так не повезёт кругом! И будешь, конечно, целыми днями лежать в сарае, на пыльном сене, вертеться с боку на бок. А в голову будут просачиваться старинные романсы, которых теперь уж никто не поёт. Забытые песенки, которые пел когда-то голосом удавленника первый в станице граммофон, завезённый приблудным дачником.

Да. Не болела бы грудь, конечно, и не ныла душа… Вот чёрт!

Сначала-то всё пошло удачно. И рыболовные крючки нашлись не где-нибудь, а дома, в этом сарае. В старой кепке с переломанным козырьком, что висела на гвоздочке. Мать, наверное, прибрала её, когда Федору купили новую. Пыли скопилось на той детской кепчонке килограмма два, а крючки в подкладке были совсем новыми, блестящими, довоенного качества — меньшой Федька даже запрыгал от радости.

Потом Федор дождался-таки Ксану в кино.

Ксана вымыла белые босоножки молоком, принарядилась — в общем, дала повод питать надежды. Однако под ручку взять не позволила и шла к клубу вполне независимо, на некотором расстоянии. Ты, мол, сам по себе, а я только так, случайно. Здесь тебе не город, здесь все на виду — завтра от бабьих пересудов проходу не будет. Другое дело ночью, когда темно.

Смотрели заграничный фильм «Похитители велосипедов». Целых два часа мельтешило на экране грязноватое бельё на верёвках — стирали за границей, видать, плоховато, поскольку никто не проявлял заботы о коммунальных услугах и работе прачечных. Мать за такую стирку не сказала бы доброго слова… Ещё можно было сделать вывод из картины, что смысл жизни — велосипед, а может, и вообще — пятое колесо. Картина, одним словом, показалась чересчур длинной, Федор намучился около Ксаны.

Потом вышли из клуба. Ночка выпала непроглядно-чёрная, с полным ассортиментом созвездий, а Млечного Пути Федор не приметил, не до того было.

Ну, до чего же ушлые эти современные девки!

Все надежды у него строились на том, что уведёт он её к речке, в темноту. Расскажет про весёлую большую жизнь, расхвалит все те заманчивые подробности насчёт круглого аквариума и современного интерьера, которые самому порядочно надоели. В заключение можно ещё подкинуть что-нибудь зовущее вдаль: «Ксаночка, давай уедем далеко-далеко…» Знал ведь из практики, на какую наживку легче всего клюёт этакая шемайка!

Ну, локоток, верно, Ксана ему доверила, а к речке и в темноту не пошла.

С полчаса стоял с нею в проулке. Чуть потянется всерьёз, она каким-то вопросительным знаком тут же вывернется, засмеётся и — шажок назад.

— Да ты что, деревенская, что ли? — разозлился Федор. Он бил в самое уязвимое. — Боишься?

— Ничего я не боюсь, Федя, — сказала она доверчиво и рукой шелковисто по щеке ему провела, как парикмахерша. — Чего бояться, парень ты неплохой… А выросла я в городе, все это знаю получше тебя. Только отец с матерью из этих мест, и мне здесь нравится. Потупилась и задумалась коротко.

— Ничего я не боюсь, Федя, — повторила как бы про себя. — Только я замуж выхожу через три дня. Вот вернётся из Краснодара Ашот, и свадьбу играть будем.

Приходи, а?

Ещё чего недоставало! «Я на свадьбу тебя приглашу, а на большее ты…»

Да. И по щеке, значит, не постеснялась провести ладошкой, как городская парикмахерша. Отбрила, да ещё и проверила: чисто ли?

После он уж и не помнил, как довёл её до дома. Сказал на прощание:

— Ну и гадюка ж ты! Сроду таких не видел!

— Да и я ведь таких не часто встречала! — рассмеялась Ксана. — Хороший ты парень, Федька, нашенский, только уж очень быстрый! Гляди, не закружись в аквариуме-то… И не злись, пожалуйста.

Хотел он сказать что-то такое насчёт жениха — как же, мол, так? По какому такому случаю? — да не стал унижаться. Кто его знает, может, Ашот и верно неплохой парень? Может, он в каком-нибудь автодорожном институте заочник? Сейчас много таких развелось — с виду одно, в натуре — совсем другое. Спросил только, не скрывая растерянности:

— Что ж он?… Хороший?

Ксана помолчала немного, а потом сказала тихо, посемейному как-то, вроде Федор ей братом приходился:

— Не знаю… Не скажу, Федя, а только уж больше года смотрю на него, и… Знаешь, Федя, с ним всю жизнь прожить можно, а мне лучше и не надо.

Федора пробрала дрожь от этих её слов, от того, как сказаны были они — из души в душу, не ожидая и даже не боясь никакого подвоха с его стороны.

Мурашки побежали, хотя ночь тёплая обнимала со всех сторон.

«Любит-то как, а! До того, значит, любит, что и с чужим парнем в кино пошла, потому что ей ничего опасного в этом кино… Наплевать ей и на велосипеды и на попутчика!»

Будто обокрали догола Федора, а кто и когда — чёрт их знает!

И вот третий день лежал Федор в сарае, все размышлял о жизни. Ничего хорошего не приходило на ум. Только романс этот дурацкий засел в башке, никак не выветривался.

Дурить, конечно, легко. Приятно даже. Но прочности никакой же нету. Прочности хочется…

Вчера перед заходом солнца прибегал Федька-младший хвалиться первой удачей. Принёс в малом ведёрке сонного голавчика с прорванной губой. Видно, не сумели мальчишеские руки управиться с вёрткой рыбёшкой, по-хозяйски снять с крючка в первый раз.

— А самый большой усач сорвался у меня, — сказал он.

— Самая большая рыба, она всегда, брат, срывается, — вздохнул Федор.

— Мамка велела его кошке бросить… — погрустнел рыболов и пристально посмотрел на взрослого человека, посуди, мол, как это называть?

— Кого — бросить?

— Этого голавчика.

Федор отвернулся к плетнёвой стене, равнодушно хмыкнул:

— Ну и брось, делов-то…

К счастью, в этот момент кума Дуська пришла за щепками на растопку печи.

— Чего, чего сказал-то! — обиделась она не на шутку, расшвыривая поленницу, выбирая лучинки посуше, — Человек же рыбу поймал! — и повела Федьку в хату. — Пойдём, родимый, счас ухи с неё сварим… Пойдём!

Сладкую ушицу с лавровым листом. А дяде Феде не дадим, пускай попросит потом.

Ночью не спалось Федору. А утром ударили бубны, завизжала резная дудка под названием зурна, поднялась из-под грузовика пыль столбом, и покатилась с одного края станицы на другой невиданная, разноцветная и разноязыкая, свадьба. Привёз жених целую машину родни с национальными инструментами. Русская гармошка там тоже трудилась, но где ж ей перекричать зурну!

Федор лежал ещё в кровати, а кума Дуська распахнула окно и долго высматривала вдоль улицы.

— Не по-нашему как-то, — сказала она. — Из-за границы, что ль, пошло этак?

Станичные мальчишки бежали вслед грузовику, подпрыгивали на пыльной дороге и кричали на разные голоса:

— Армянская свадьба! Армянская свадьба! Дядя Ашот женится!

Вот так. В таком, значит, разрезе. Дядя Ашот женится.

Они так азартно взбивали босыми пятками пыль, так дружно и радостно орали, что Федор всерьёз заревновал. Было в их криках какое-то пристрастие, вроде бы они любили дядю Ашота.

То, что дядя Ашот им свой человек — без очков видно. Катал он всю эту ребятню на машине не один раз и ещё покатает — не сегодня, так завтра. И любят они его за то, что он шофёр, нужный человек и пьяным по улице не ходил, не пугал никого. За то ещё, что дрова привёз тётке Нюшке бесплатно, как теперь явствует… Деньги-то он берет, конечно, но — с разбором…

В общем, приезжий, ненашенский парень с Шаумянского перевала, из-за горы Индюк, под которой немцев остановили в сорок третьем, рвущихся к Туапсе… Ненашенский, но свой. Так получается на сегодняшний день. А ты, Федор, здешний родом…

Да, но как же теперь с Нюшкой быть? Вроде бы она ни при чём? Машина там без всякого натурального расчёта разгружалась?

Может, и так, но все равно дура, если не знает, откуда дитя взяла!

Тоска на душе какая-то. С детей и спрос малый. А вот за что Ксана эту образину полюбила? Золотоволосая секретарша с городскими замашками могла бы и не такого шоферюгу заарканить…

Вопросов возникало так много, что Федор не улежал в кровати, решил умыться, а заодно выдернуть из алычи тот железный костыль, что сам заколачивал. И жестяной умывальник зашвырнуть куда-нибудь, в полынь или бурьян, чтобы она никогда не нашла его, не портила цветущее дерево!

Пока умывался, вытирался мятым вафельным полотенцем, успел переменить решение, оставил умывальник на месте. Ещё подумает чёрт знает что! Подумает, что он вовсе сбесился от ревности, а этого пока не наблюдается… Хотя с нынешнего дня она ведь к жениху должна бы насовсем перебраться, ей и умывальник здешний ни к чему.

Умывальник, видно, останется на память Федору — напоминанием об очередной неустойке. Тогда и сорвать можно, и закинуть куда-нибудь подальше.

Интересная какая-то жизнь у него. Кажется, давно уж совершеннолетний, а вспоминать из прошлой жизни ни одного дня не хочется. Всё шиворот-навыворот, исключая, может быть, детство — но и там хорошего мало…

До самого обеда не находил себе места. Свадебное веселье донимало Федора, слышалось в том веселье откровенное безразличие к нему не только невесты и жениха, но и всей их приезжей родни. Музыка и песни хороводом кружили вокруг дома, бились в стены и оконные рамы, и даже, казалось, прижимали дверь с той стороны, чтобы он не вышел, не помешал чужому веселью.

Прятаться от этих звуков было бессмысленно, Федор накинул телогрейку и, хлопнув дверью, пошёл улицей, бесцельно разглядывая новые кирпичные дома и старые покосившиеся хаты за чертой палисадников.

Ни души. Воскресенье. И — свадьба на том конце…

Увидел издали раскрытые двери промтоварного магазина, ускорил шаги. Припомнился ему белый колпачок, очень уж покорный взгляд и тихая улыбка смазливой продавщицы, когда она просила его потерпеть с крючками и рыбалкой. Жалоба какая-то сквозила в том взгляде — как-то нехорошо жить рядом и не знать, в чём причина. Живая душа ведь! Стоит небось за прилавком одна-одинёшенька и страдает, пока другие горланят песни. Самый раз подойти развлечь, сказать что-нибудь душевное о своей тоске, дескать, ты да я, дамы с тобой…

Не успел подойти к магазину, продавщица — маленькая и аккуратная, без колпачка — вышла на крыльцо, захлопнула двери на перерыв, принялась опечатывать замок.

Она не заметила Федора, положила тяжёлый пломбир в хозяйственную сумку и, сильно прихрамывая, пошла через дорогу. Хромала, прямо-таки заваливалась на левую ногу.

— Хроменькая, оказывается… — ахнул Федор. — То-то и грустят у неё глаза! От собственного недостатка, значит, мучается человек. А ты чего подумал было, чудак?

Да. Но куда же после этого-то деваться?

В продовольственном орудовал здоровенный казачина, бывший артельный завхоз Шумаков, отцов приятель. Он кивнул Федору и понятливо спросил:

— Сучок?

— Да нет… Я так, на огонёк зашёл, — сбился Федор от неожиданности. Пить ему не хотелось, без водки качало.

— Да бро-ось! Все нынче гуляют! — азартно забасил Шумаков, щуря в усмешке глаза. — Кто же тебя примет там с пустыми руками? Аль не пригласили?

— Почему? — побагровел Федор. — Сама невеста… На прошлой неделе…

— Ну, то-то ж! Матвея Чегодаева сына обходить, это они мелко плавали, брат!

Шумаков, как видно, и сам был под хмельком. Стукнул донышком «московской» в прилавок, подмигнул:

— Ты погоди, Матвеич, я тебе ещё пару солёных огурцов — для смеха… Ты их разыграй там, дьяволов крашеных — вот, мол, и выпивка, и закуска ходовая, на тот случай, если мало припасли. За всё про всё, и на богатство ваше, и на бедность! По-казачьему с ними, народ шутку любит!

Он пропустил пол-литру в грабастой ладони винтом, словно навёртывая бумагу, вытер пыль. Потом запустил руку в бочку и положил на прилавок два мокрых пожухлых огурца, без веса, по-свойски.

— Станичного форса не теряй, парень! Мы с твоим отцом, бывало…

Федор не расслышал, что он говорил дальше. Вспотевшей рукой вынул из кармана мятую трёшку и машинально, даже как-то виновато бросил в картонную коробку на прилавке. Он благодарил судьбу, что сохранилась до нужного часа эта последняя купюра в кармане, а то бы со стыда сгорел.

Вышел из лавки и растерянно остановился за углом, разглядывая покупки.

Проклятый Шумаков! Нагрузил-таки… Но не на свадьбу же идти, не орать же «горько», если на самом деле все кисло.

Сунул огурцы в обвислый карман телогрейки и тихо тронулся от магазина, не зная ещё, куда держать путь. А ноги сами понесли вдруг к речке. Вновь потянуло его к тому броду, который нет-нет, да и вспыхивал в памяти — без особой радости и без большой грусти, просто как давний жизненный маячок.

 

12

Брод и кладка, через которую Федор переходил две недели назад, были на проезжем месте, поэтому он забрал чуть в сторону, к старому, теперь уж вовсе развалившемуся и размытому мельничному заплоту. Замшелые бревна с набившимся в трещины илом косо свисали с обрыва, и концы их не доставали до воды.

Когда-то речка вертела жернова не одной, а нескольких мельничушек, перемалывала, обивала весь станичный урожай и давила подсолнечное масло, теперь бежала за ненадобностью вхолостую. Но почему-то не радовалась раздолью, а пересыхала только, и целое лето ждала больших дождей. Но и дожди, перепадавшие изредка, не наполняли её, а только бесили, речка вставала на дыбы, размывала берега и то и дело меняла русло.

Под заплотом лежала глубокая тень. Федор кинул ватник на большой камень и уселся тут, в холодке, над тихим, выбитым в полую воду омутком. Ивняковый куст, растерявший по ветру жёлтые барашки, выпускал уже листву и хорошо скрывал место от посторонних глаз.

Он разложил на камешках солёные огурцы, пачку «Ракеты» с обмятыми краями и сорвал зубами мягкую, оловянную крышечку с горла. Стакана не прихватил — жалко, но выпить и в самом деле крайне нужно. Причина есть, и не одна! Иначе тоска вовсе в гроб уложит. Выпить за собственное здоровье, но без чоканья — вроде как за упокой.

А огурец-то! Ширпотреб! Вялый, как из помойной ямы, и до того пересоленный, будто его не для людей делали, а для овец, рвущихся к солончакам.

Не беда. Сейчас по второму заходу пропустим, и все разом облегчится. Первая колом, вторая — соколом, как говорил сердечный дружок Славка Востряков. Не пишет что-то, морда! Хотя он ведь тоже собирался со дня на день махнуть с Севера… Где он теперь, куда мотнулся? На алмазы или, может, в какой Кара-Дыра-Тюрбень, где кишмиш-курага произрастает прямо у проезжих дорог?

Славка, любимый дружок, вообще-то сволочь. Ему в рот палец тоже не клади. А кто такой Федор Чегодаев, материн сын? Федор Чегодаев совсем другое… Федор, если в корень глянуть, исследователь безбрежных просторов, ищущая натура. Он на дармовое никогда не клевал от полноты сердца, его на это дело просто заносило иной раз в этой вокзальной жизни. А удержать некому было, потому — безотцовщина. Оттого и десятник Уклеев в крёстных оказался.

К делу и не к делу у него эта поговорочка: что раку ногу оторвать! Самому уж обе лапы обломали, а все хорохорится, паразит. Смешные есть люди!

За мать-покойницу он ещё не выпил… Хор-рошая женщина была, работница дай бог каждому! А не дождалась. И написать не могла, потому что он ей адреса устойчивого сообщить не мог. Катался по земле, как колобок: я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, по амбарам метен, по сусекам скребен и так далее…

Федор дожевал огурец, бесцельно глядя на воду, в тёмный омуток. Вода в этом глубоком месте ходила явно по кругу — какие-то щепки и золотистые барашки с кустов то подплывали к берегу, то уходили на ту сторону, к чёрной разлапистой коряге.

Кружит вода у старых разрушенных мельниц, кружит, как заведённая. Хорошо, что не такое уж глубокое место, а то ведь попади — сразу засосёт…

Круглый аквариум, черти б его взяли! Всего и пространства — не больше пол-литра. Но — никаких тебе ограничительных граней, бесформие. А ты сам вроде золотой рыбки на забаву какой-нибудь образованной дуре с машиносчётной станции! Ей ведь всё равно, что подсчитывать! Там какая-то перфорация, никакой вещественности, одни дырки. Дырки от бублика!

Слышь, Фаина! Запрограммируй ты мне, пожалуйста, Нюшку с Федькой! Рассуди, дорогая, как тут быть? Только не ровняй их, как мёртвые человеко-единицы. Разные это для меня величины! За Нюшку положи нуль, раз она отпихивается, а за Федьку сопливого — десять в десятой степени! Смыслишь? Вот как это на сердце у меня программируется с прошлой недели! И вот теперь ты начнёшь, как водится, перемножать одно на другое согласно твоей интегральной практике, и получится у тебя голый нуль в итоге. И, значит, машина твоя брешет хуже Гигимона! Потому что при таком итоге я бы не мучился и не сидел тут, как бирюк! Не прятался бы с выпивкой от кумы Дуськи, ей и так уж противно на меня смотреть!

Кума Дуська-то, она тоже вроде твоей машины может проперфорировать факты: на водку у него деньги есть, а на харчи ей почему-то не выделяет. Значит, в итоге: Федор Чегодаев — последняя сволочь. А ведь не так все, милая ты моя, не так!

Да. Перемножаешь, значит, Федькино число на Нюшкин нуль, и получается на практике Федькина круглая величина, вопреки всем вашим правилам! Непоправимый ко… ко-э-ффициент, вот оно как. И несмотря на это, собираешься ты опять улетать — куда, неизвестно, хотя душа у тебя разрывается на части. Да ведь не беда ехать, беда себя потерять, родство кровное. Живой человек-то бегает по земле, и две макушки у него от рождения. Вот, брат. В комнатном аквариуме — целый океан! Вот как задумано…

— Бр-р-родяга я-а-а! — затянул Федор знакомую песню Раджа Капура и вдруг разом смолк. На кладке остановился человек с двумя чемоданами, любопытно посмотрел в эту сторону. Тоже, значит, к развилке продвигается какой-то станичник в городском костюмчике ловить попутную машину, Тогда, конечно, в обиду может принять: чего, мол, орёшь в спину? А Федору наплевать, он не имел в виду…

С чего оно все это пошло?

Раньше, мать говорила, станичники уходили черев брод лишь в пору лихолетья, когда угрожала России беда. Неприятель какой наваливался, и была нужда в крепких лобастых кубанцах. Ну, шли они, конечно! И не то что шли, а на конном горячем галопе перемахивали вброд — только брызги жемчугами разлетались! Мчали под присягой куда нужно, не щадя головы стояли там, на дальних берегах, верой и правдой. Папахи надвинут поплотнее, привстанут в стременах… «Со-о-отня, слуш-шай мою команду! Пики к бою, шашки вон! Р-ру-би!…» Потом, кто жив остался — сразу домой. Домой — и никуда больше! Никаких пряников заграничных, никаких велосипедов, если за них душой надо расплачиваться. Только бы скорее в сладкую домашнюю каторгу: землю корчевать и распахивать, пшеницу-гарновку сеять, степную траву косить всей станицей, жеребцов ярых выезживать на отводе…

Трудная жизнь была, все говорят. Рубахи за лето на плечах расползались от пота… Однако скучная или не скучная жизнь была — вот вопрос. На какой машине это исчислишь?

Идёт человек с двумя чемоданами. До свиданья, города и хаты, нас дорога дальняя зовёт! Дорожка длинная, земля целинная… А на той пыльной дорожке гайка ржавая валяется, и на ней буквы, как проба золотая: «Твоё личное счастье». Валяется она где-то, в неизведанных краях, где телушка в полушку, да рупь перевоз. Попробуй-ка разыщи!

Кто это насчёт гайки так завернул? Старичок-боровичок?

Умный, видать, старик, толковый, только кусается больно. Вы, говорит, хотите чужой кошелёк на дороге найти, а его там никто не терял. Нету таких дураков, чтобы терять, а всякий ищет. Ищет каждый!

Как он ещё сказал? Мироощущение? Вон как загнул! На голодный желудок и не выговоришь сразу. Поэзия, говорит, она везде, поэтому её и найти трудно. Путано как-то. Везде — и нигде, если человек слепой либо башку ему забили. То-то и хочется взять её руками, как ржавую гайку!

Неизвестно, куда бы ещё повернули мысли Федора, но тут посыпалась земля с крутого откоса, он оглянулся и увидел в сумерках Уклеева.

— Ты гляди! — закричал бывший десятник. — Я его по свету ищу, а он, оказывается, вон где!

Уклеев согнулся и с любопытством оглядывал Федора, не находя видимой причины для такого одинокого времяпрепровождения.

— Ты чего тут? Не пойму, то ли речкой пришёл подышать, то ли сеть раскинул на сухом берегу? Гляди, скоро совсем стемнеет…

Он кое-как съехал с обрывчика и тогда только заметил в ногах Федора початую бутылку. Примолк сразу, в морщинах лица обозначились разные сложные чувства.

Федор не спешил его приглашать, мрачно вздыхал.

— Так ты чего ж это, Федя… — растерялся Уклеев. — Чего ж один-то? Или совсем одичал?

Федор сплюнул в сторону.

— По твоей науке… Жую вот курицу в одиночку. И радуюсь.

— Бро-ось! Не всякое лыко в строку, Федя. Всякое лыко — оно по обстоятельствам… Ты дальше-то что делать собираешься? Я тебя с самого утра ищу, думал — может, пойдёшь напарником. Неуправка, понимаешь, и заработок горит.

— А Гигимон что? Или барыши не поделили?

— Какие там барыши! Мучился я с ним, считай, полгода, только время потерял. Удивительно — ни к чему руки не годятся у человека, ровно младенец. А теперь и вовсе у него новая точка наметилась, райсобес в оборот хочет взять. На пенсию собрался, бумаги разные выправляет.

— Да ведь рано ему?

— Заслуги у него. Персональную выбьет, как пить дать. Чего-чего, а насчёт дотаций он дело знает смальства. Да теперь не о нём речь, ты-то как? Руки у тебя молодые, а у меня подряд дельный!

— Опять паддуги гнуть? — по-хмельному сопнул Федор. Такое у него выражение появилось в глазах, что Уклеев подался от него и, сдвинув кепчонку, растерянно почесал в затылке.

— Не пойму я тебя что-то, Федя… Жить-то дальше как думаешь?

Федор качнулся к нему и шею вытянул на крике:

— А не знаю — как! Не решил ещё, понял? Может, ещё раз научишь, ну?! Толкуй, я послушаю!

Уклеев перестал на поллитровку поглядывать, парень был определённо не в себе. А что прокричался, это хорошо: теперь в нём дури меньше осталось…

Вздохнул Уклеев тихо, с сочувствием:

— Я, Федя, тебе не указчик, ты теперь и сам большой. А всё же скажу: одному жить — скукота…

— Скукота, так женился бы! Ходил же к девке по-тёмному, ну и сватал бы!

— Эка чего хватил! — раззявил Уклеев от удивления щербатый рот. — Мало мне вдов, что ли? Девку уламывать мне, если хочешь знать, регламент не позволяет. Унизительно мне на неё время тратить.

— Ходил же… В полночь ходил, мерин!

— Так ходил я, может, по взаимным расчётам. Ты чудак, Федор. Яков-то мне кое-чего должен был в те времена, ну и не успел расплатиться. Вот и ходил.

— Натурой хотел получить? — прогудел Федор с напряжением.

— Да что ты ко мне с нею привязался? Ну, хотел, хотел, может, да ведь к делу это не относится!

— Не достиг?

Федор чувствовал, как бешенство сдавливает горло, как в ярости наливаются горячей влагой глаза. Он ненавидел сейчас не только Уклеева, спутавшего когда-то жизнь ему и Нюшке, но и самого себя — свою тогдашнюю слепоту, и мнительность, и заносчивость — всё то, что казалось ему тогда геройством.

— Не достиг?!

— Да что ты, Федя!

— Па-а-ску-да!

Федор зашарил рукой по земле, схватил бутылку за горло.

— Н-ну…

Уклеев привстал, втягивая голову в плечи. А Федор со стоном проглотил ругательство и со всего размаха трахнул бутылкой о камни. Осколки брызнули в стороны с жалким звоном, и донышко щербатое с хлюпом ушло в воду.

Уклеев горбился в трёх шагах, в полутьме сумерек, заикался от удивления:

— Бог-г-гатый будешь, Федор… И водку не пожалел!

— Уходи, выползень!

— Уйду, уйду, чего уж теперь…

Он отодвинулся и пропал, а Федор облокотился на колени, сдавил кулаками скулы и замер в смертельной тоске. Опустошённость была такая, словно после недельной пьянки.

Тёплая капля пробежала по щеке и через губы, он слизнул её и почувствовал, что капля солёная.

Значит, пьян всё-таки…

А там, в станице, ещё кричит армянская зурна, и барабаны грохочут празднично. Свадьба! Ксана с этим, как его… с Хачиком. Плачет, наверно, для виду. Ревёт. Не шей, мол, мне, матушка, красный сарафан!

Вот оно как бывает. Кому свадьба с красным сарафаном, кому дальняя дорога, а кому пустые хлопоты и казённый дом. Кому — таторы, а кому — ляторы.

А что это — речка вроде повернулась, не в ту сторону потекла? Точно! Бежит, непутёвая, клокочет в ярости вокруг тёмного омута, а куда бежит — толком не разберёшь. И колыхает здорово.

Эх, по волнам, по морям, нынче — здесь, завтра — там! Ты, м-моряк, красивый сам собою… Песни-то какие! Вдумайся в эти слова как следует: красивый сам собою — и вовсе оторопь возьмёт…

А уж стемнело здорово.

Стал у самой воды на колени, набрал в пригоршни воды — напиться и лицо сполоснуть, — а его вдруг кинуло вперёд, по самые локти увяз в тине.

Это уж совсем нехорошо. Этак и утонуть можно на сухом берегу. С дурной головой-то и в ложке воды, говорят, утонул один. Хорошо, что он телогрейку загодя скинул — телогрейка ватная, её не скоро просушишь.

А телогрейка-то где?

Федор нашёл ватник на камне и, чуть покачиваясь, спрямляя дорогу через кусты, побрёл к станице. Кусты трещали, пружинили и больно хлестали по мокрому лицу и оголённым до локтя рукам. Царапались, черти! А дорогу он до того спрямил, что и вовсе потерял её: какие-то коряги, валуны и ямы попадались и слева, и справа, и на самом главном направлении. Ночь опустилась непроглядно-чёрная, южная, и станица куда-то исчезла, пропали огни.

Что за дьявольщина? Точно, не видно ни зги! Не видно зги, хоть ты утопись! А колокольчики основательно позвякивают. То ли старинные тройки мчатся наперегонки и звенят, звенят колокольцами призывно и жутко из небытия, то ли цикады проснулись, стрекочут суматошливым джазом со всех сторон… Или в голове?

Огляделся заново, распяливая набухшие глаза, и ясно понял, что станичные огоньки горели не там, где им нужно гореть. Станица оказалась совсем в другой стороне.

Вот чёрт! Когда же она успела переселиться на другое место? И как до неё теперь добираться? Придёшь, а там все по-новому, все дома стоят сикось-накось, а возможно, и кверху тормашками, а вместо ячменей и пшеницы — розы в перемежку с белой сиренью и духи «Красная Москва». Пожалуй, и калитки своей не найдёшь.

Однако шёл на огоньки и скоро выбрался-таки на гладкую дорогу. Встречный ветерок бросил в озноб, и тогда Федор натянул спасительно-тёплый ватник, застегнулся на все пуговицы.

В станице и правда всё перепуталось, сдвинулось с привычных мест. Шёл к своему дому, а попал к Нюшкиной хате.

Погоди, погоди, дорогой, как же это так вышло? Ведь точно же к дому заворачивать полагалось влево, ну и завернул правильно. А улица почему-то легла под ноги не тем концом! Не от сельсовета, а откуда-то с задов.

— Не так получилось… Не так получилось! — дважды прожевал своё несложное открытие Федор. И обнял голенастую липу у Нюшкиной калитки. Под этой липой часто приходилось ему стоять когда-то, в дни первой молодости.

Липа тихонько шумела вершиной, и он расслышал руками и плечом, как верхний ждущий шумок уходил затаённым вздохом по стволу вниз, к травянистой земле. А калитка была почему-то распахнута, и за нею стояла тёмная и тоже ждущая кого-то фигура.

— Федя!… Ты? — упал до шёпота Нюшкин голос.

— Не так получилось… — виновато повторил Федор застрявшую в зубах фразу и оторвался от дерева, протянул к ней руки.

Нюшка прильнула к нему содрогающимся, преданным телом, слепо уткнулась в ватное плечо, и руки её виновато сцепились на шее Федора. Но жадности он не почувствовал — был только страх, боязнь обмануть или обмануться ещё раз.

Федор переступил с ноги на ногу и пошатнулся. И тотчас расцепились её руки.

— Что же ты, Фе-е-дя…

Она, кажется, всхлипнула и отступила назад.

— Что же ты, проклятый… так ко мне — пьяный-то!

Я же тебя всю неделю тут… у калитки!

И вовсе уж непонятно-чужим голосом:

— Уходи!

Точно как в тот раз, на плантациях: «Уходи, бабы смотрят!»

Цену себе набивает, что ли? Да если бы не Федька-маленький, то… Да если бы не…

— Так ты что? — перекосила Федора пьяная злоба. — Ты… может, Уклея опять поджидала?!

— Эх, ты-ы-ы…

Он-не успел и руками развести, оправдаться, что перебрал малость насчёт Уклеева, не тот теперь Уклеев, да и Нюшка не та, — не успел ничего такого сказать, а её уже не было у калитки. Только отдались быстрые шаги на порожках, хлопнула дверь, и задвижка лязгнула с той стороны.

— Не так получилось… — бормотнул он, задыхаясь от гнева и ненависти к себе.

Подошёл к низкому окошку и дважды тюкнул согнутым пальцем в раму — тихонько, чтобы не тревожить посторонних в этом доме. Тёмные створки распахнулись, Федор едва различил за ними смутный овал лица. Зашептала:

— Ну, чего тебе? Уходи!

— Я же… — неоплаченное стремление к ней душило его, сбивало голос на хрип. — Я же пришёл! Не видишь? — Федор ударил кулаком в грудь.

— Лучше б и не приходил такой… Иди проспись.

Он лёг на подоконник, царапая крашеное дерево.

Под руку попалась какая-то книга, он вцепился в неё, как в добычу.

— Слуш-шай, ты! Аня! Пос-следний раз говорю!

— Отец же!… — чуть не плача взмолилась Нюшка.

В глубине хаты скрипнула дверь, кашлянул мужской голос. И тотчас тонкая, оголённая рука несмело и мягко оттолкнула его, свела и притянула створки.

— Пере-вос-питалась, шалава… — заругался Федор.

Нет, окна разбивать он не стал. Пьяно качнулся и побрёл по тёмной улице искать свой дом. А книжку с подоконника он всё же стянул, назло ей, чтобы помнила!

Непомерно длинная улица вновь привела Федора к речке. Но уже к другому месту, где качалась огненная гирлянда буровой. Хмель брал своё, и Федору даже показалось, что сама вышка шагает ему навстречу, прёт к нему через тёмную луговину, по кустам и вырубкам.

Нет, вышка покуда стояла на месте, просто огни прыгали у него в глазах. Ткнувшись в мостки, он уловил нетерпеливую дрожь буровой, расслышал мощное дыхание дизелей и насосов. В круглый, неподвижный стол воткнута четырёхгранная труба, а рядом у лебёдки — человек.

Человек был под стать буровой — большой и крепкий, в тяжёлой брезентовой робе, шахтёрской каске и заляпанных глиной сапогах. Расставив ноги и положив руку на железный рычаг лебёдки, он будто сросся с дубовым настилом пола, с рубленым постаментом для труб, со всей механикой, окружавшей его. Круглый стол-ротор был неподвижен, но где-то в глубине, в недрах шла работа — это чувствовал Федор по мощному гулу и дрожанию труб.

Человек не двигался, словно каменная баба.

— Один? — удивлённо спросил Федор, залезая на мостки.

Бурильщик удивился не меньше Федора. Добрую минуту рассматривал его, потом повесил на рычаг тормоза связку железяк, взял Федора под локоть и повёл тихонько к концу мостков.

— Сюда не положено посторонним, — мирно сказал он. — Гуляй, парень, где-нибудь подальше. Иди.

— Это кто, я посторонний? — удивился Федор. — Да ты!…

Рука бурильщика крепко и надёжно сжала ему локоть.

— Слушай, иди, брат, без разговоров. Тут разведка, в продуктивные пласты входим, шутить не положено.

— Раз-вед-ка?…

Словцо ударило Федора, задело своей потаённой значимостью.

— А я, значит, посторонний? — снова упёрся он не твёрдыми ногами. — Да я, может, самый причастный! я…

— Оно и видно! За версту. Короче, мотай, тебе говорят!

Тут уж налицо было оскорбление, но Федор сделал вид, что ничего такого не заметил. Уж больно крепко стоял на дубовых мостках этот брезентовый парняга, заводиться рискованно.

— Слуш-шай, а ежели я к вам надумаю, а? Кто запретит?

— Э-э, брат, да ты совсем… Тут же вахта, у каждого своё место… — он отводил Федора все дальше от скважины. — Если нужно, приходи завтра по-трезвому.

А сейчас, брат, не время: у нас в таких интервалах и выбросы бывают. После не расхлебаешь…

О технике безопасности Федор и сам кое-что знал, но привычка плевать на все брала верх:

— А-а, куда она денется!

Махнул рукой и, покачиваясь, побрёл в темноту.

— Р-раз-ведка… Все разведчики стали… В трёх соснах! — с презрением бормотал он.

Высокие огни били в спину. Федор шёл неровно, растаптывая собственную тень. И чем дальше уходил он, тем длиннее и невесомей становилась тень, он не поспевал за нею.

 

13

В леспромхозе Федору не повезло, не нашёл общего языка с отделом кадров. Последняя надежда рухнула, возвращался, что называется, не солоно хлебавши. О ночном разговоре с буровиком Федор и не вспоминал, это в расчёт не шло.

А около почты на высоком столбе играло радио. Репродуктор, включённый на полную мощность, раскатывал над станицей песни для молодёжи. Куда-то звал бодрый, волнующий припев:

Федор хотел спрятаться от этой пиратской песни дома, но и там кричал на стенке запылившийся динамик: все дома в станице успели к его приезду радиофицировать.

Кума Дуська заметала у печки сор, бесшумно водила веником по высветленным, сучковатым половицам.

Федор плюхнулся за стол, сказал просительно:

— Выключила бы, что ль, эту музыку, а? Голова трещит.

Кума Дуська выпрямилась изумлённо:

— Чегой-то ты, Федя? Хорошо ж поют-то. И нехай… Я его весь день слухаю, все не так скучно. Грамотно говорят люди, чего ж не послухать? А поют, так не хуже, чем у нас, бывало, на посиделках!

— Поют они здорово, сам знаю. Токо без передыху, и в будни и в праздники. А тут голова трещит с утра, — сказал Федор.

— Так кто ж тебе виноват, Федя? Рази это дело — чуть не кажный день?

Кума Дуська ещё раз провела по сучкам и отставила веник в угол:

— Чего ж сказали? В лесоскладе-то?

Он лёг на стол, положил подбородок на кулаки.

— Не в лесоскладе, а в леспромхозе я был. Ничего хорошего!

— Как же эт так? Работы, значит, нету?

— Есть. Всякая неподходящая.

Кума Дуська как-то постно вытерла сморщенные губы уголком платка:

— Да время ли выбирать-то, Федя? Никто ж тебя там ещё не знает, брался бы за любую, а потом уж…

— Ну да! За тридцать километров ездить, нижние склады строить, буду я им мотаться!

— Кому им-то, Федя? Ты бы для себя, для себя!

Динамик уже пропел и о дальних маршрутах, и о пыльных тропинках далёких планет, потом запнулся, будто соображая, как быть дальше.

Федор расцепил руки, волосы ощупал вскользь — подросли или нет. Шевелюра была ещё короткая и жёсткая, каждый волосок, точно намагниченный, стоял торчком. Никакой скафандр на такую голову не наденешь.

Локтем свалил с подоконника какую-то книжку в газетной обёртке. Поднял, открыл лениво толстую картонную обложку.

«Кавалер Золотой Звезды». Когда-то читал, но за давностью уже и позабыл, о чём шла в книжке речь.

— Откуда она у нас? — спросил он, с любопытством глядя на куму Дуську. Уж не она ли ударилась в художественную литературу?

— Не знаю, Федя. Может, ты занёс как? С библиотеки?

А-а, так это он у Нюшки вчера… Это он, значит, для дальнейших отношений захватил вчера по пьянке! И на буровую с этой книжкой заходил. Хорошо, что темно было, а то бурильщик со смеху бы упал. Конечно, смешней вряд ли чего придумаешь — человек лыка не вяжет, а в руках толстая книга. Уворованная для наведения контактов с окружающими… А какие могут быть контакты? Денег же нету ни копейки.

— Тётя Дуся, — вяло окликнул Федор старуху. — Кому бы ватник и кирзы мои загнать, а? На дорогу денег у меня нету.

Она собиралась выходить, обернулась чересчур быстро, с тревогой.

— Никак сызнова куда-то сбираешься, Федя? Мало ли объездил, чего ж ишо искать-то собрался? — В глазах её стыла мутная тоска. — Куда ж ехать-то дальше? Федор виновато улыбнулся, зашифровал ответ:

— Да все за этой… за жар-птицей.

Кума Дуська уронила крышку от эмалированной кастрюли. Крышка со звяком заиграла на полу.

— Ништо? В сказки, значит, веришь, Федя? Досе веришь? А я, как в ликбез ходила, так говорили ещё тогда, будто нету её, жар-птицы. Пра!

Федору стало совсем весело.

— Как так — нету?

— Да ведь разное сказывали, в каждом сказе на свой лад. Была, мол, когда-то, може при царе Горохе, а потом-то её словили. Дай бог памяти в каком году

Иванушка-дурачок будто шапкой накрыл. С тем и кончилось, конешно. Потому ежели что дураку достанется, так это, считай, на пропасть. Это уж точно: ни себе, ни людям, что в руки ни попало — говори, пропало. Нету её, Федя! Может, одно пёрышко и осталось на раз живу, так ведь умные люди его в лектричество переделали… Вон она, лампочка-то, у потолка. Скажи и за то спасибо, что за карасином в лавку не ходить…

Подумала ещё, жалостливо вздохнула:

— Не ездил бы, а? Женился, можа? Умные книжки б читал на боку, а я б за домом присматривала, внучка нянчила, а?

— Да вот в книжках-то и пишут! Романтика и всё такое…

— Это опять про что?

— Про жизнь. Место своё, мол, искать.

— Да чего ж его искать-то? И прям — заучились вы! — вконец удивилась кума Дуська. — Чего ж искать? Дом заведи или там квартиру получи, жену хорошую, дитенка трудовым куском выкорми, в школу его отведи за руку… Худо-бедно, яблоню посади у крыльца, чтоб мальчонок в чужой сад не приучался лазить с этих пор.

— Сады теперь все наши, общие, — внушительно сказал Федор.

— Когда там работаешь, конешно. А ежели мимо идёшь, так они вроде и чужие, — согласно кивнула кума Дуська. — То-то хорошая жизнь теперь вам дадена, так нет же!

— Ну да. Ещё и корову завести! В тунеядцы! — ругнулся Федор.

Кума Дуська перекрестилась в полном смятении.

— Чой-то непонятное у тебя, Федя… — она хотела добавить «в голове», но осеклась, чтобы не обидеть парня. — Да рази тунеядца, под коровой удержишь? Там же назём, воняет там! Сено опять же таскать на горбу целое лето, да выщипывать его по былке — ты подумай! А тунеядцы, они что птицы небесные, не сеют не жнут, сыты по горло. Наденут на грешное тело не свою одёжу, а работай на них дядя!

Она попробовала было показать, как именно вихляются и фасонят тунеядцы, локоток занесла уже этак, с невесомой лёгкостью, и коленку выставила, но сбилась от смущения, хлопнула рукой по сборчатому подолу:

— Тьфу!

Бабка тёмная была, в политике не разбиралась, и переспорить её Федор не собирался. Напомнил снова насчёт сапог и телогрейки. Она подумала что-то, потом открыла старый сундук с горбатой крышкой и долго возилась с тугим тряпичным узелком, зубами развязывала.

— Вот тут… — сказала кума Дуська, справившись с узелком. — Тут Кузьмовна наказывала мне… две бумажки четвертных, Федя. Сказала: может, приключится что, либо недород, либо хату перекрывать придётся. Либо у тебя неустойка получится какая, так чтобы деньги под рукой были про чёрный день…

Костлявыми пальцами крепко сжимала затрёпанные бумажки в изжёванном платочке:

— На розочки она ходила тогда, как и все. Ну, а розы-то, их надо убирать до рассвета, чтобы по росе. С холодком, когда роса лежит на каждом лепестке, как белая соль, тогда и масло из них крепкое. А тут холода как раз завернули, не приведи господь…

«Значит, там она и простудилась?» — хотел спросить Федор, но не спросил, только руки вытянул и крепко сжал.

— Ну, так возьми ты эти деньги на дорогу, Федя, хата ещё покуда терпит, да и у меня скоро пенсия будет. Возьми. А одёжину с себя продавать — это какой же порядок? Одёжину, её положено покупать завсегда, до износу и пользовать.

Кума Дуська присела рядом, подпёрла морщинистую щеку ладошкой. Глаза у неё слезились.

— А може, не ездил ба?

Федор отрицательно покачал головой — то ли от денег отказывался, то ли оставаться в станице не хотел.

— Станица-то вон как расстраивается! — увещевала кума Дуська. — Ив совхозе этом работать теперь можно, люди саманные хаты уж перестали лепить, все кирпичные ладят, и скотину держать можно, Федя, без молока уж только лодыри сидят… Нефтяники тут недавно землю ковыряли, диомидом каким-то палили ровно на войне, и вышки вон ставят. Говорят, воду нашли целебную и дюже пользительную от ревматизма и от нервов. Курорт будто собираются у нас строить — дорожки битым кирпичом присыпят, и зелень райскую вроде бы навтыкают кругом. Эти, как их… купарисы из Сочей привезут. Чем не жизнь тебе будет, Федя?

Он плохо слушал её. Тупо смотрел на деньги, лежавшие на столе. Деньги за собранные до рассвета лепестки роз по солёной росе…

Динамик на стене все ещё передавал молодёжные песни. Очень весёлые, задорные, а иные и с тёплой, вполне допустимой грустинкой:

— Деньги эти я не возьму, тётя Дуся, — сказал Федор глухим голосом, сознавая, что может всё-таки их взять, и они обожгут ему навсегда руки. — Не мои они…

По крайности, возьми ты их себе, я же тут у тебя вроде нахлебника. И за квартиру. А телогрейка и кирзы мне больше не нужны, чего ж их не продать?

— За какую ж квартиру, Федя? Дом-то твой.

— Может, он и мой, а я в нём всё равно как на квартире, — задумчиво наморщив лоб, сказал Федор. — И ладно, хватит. Уеду я завтра, так продай уж вещи, пожалуйста, чтобы на билет.

Сбросил с упаренных ног жаркие, не обношенные полуботинки и лёг на кровать, лицом к стене. Динамик что-то мычал над головой, но слова песен теперь вовсе не задевали слуха. Разные сложные мысли распирали череп, они вытесняли не только слова, но даже и самую музыку, глушили её мажорную суть.

Что-то важное проглядел он в этой жизни, что-то в ней не так понял.

Привык он слышать от разных Гигимонов, что положено ему все чуть ли не даром. Что счастье обеспечено ему чуть ли не с рождения, а вся жизнь должна проходить, ровно физкультурный парад на площади под бодрую музыку и долго не смолкающие аплодисменты. Он, конечно, понимал, что на самом деле ничего такого быть не может — умный же человек! Жизнь, она увесистая, как железо — тут и Уклеев вроде не врал. Но осадок ядовитый от тех облегчительных слов всё же накапливался в душе, растравлял легкомысленное ухарство. Понять, что такая жизнь вовсе лишена какого бы то ни было смысла, он до сей минуты не мог, ладно. Но, странное дело, ведь ни разу не подумал Федор в далёких краях остро и глубоко даже и о том, что мать умереть может и что от тех ночёвок с Нюшкой наверняка след останется. Как же так?

Серьёзная штука жизнь. Песням она не подчиняется. А ну-ка, взвали её на спину с полной выкладкой, когда ты к ней не готов! Страшновато.

Да, с полной выкладкой страшновато, но жить надо как-то иначе. Как именно, чёрт его знает, но — иначе, по-другому…

Перед вечером почтальонша бросила на подоконник письмо. Федор без всякого интереса разорвал конверт и прочёл знакомые наперёд слова:

«Привет, Кирюха!

Славка».

Ну, приземлился и я, слава аллаху! Начальник участка — человек! Выдал характеристику первый сорт! Вот приехал, устроился, порядок, Работы, конечно, всякой — гарантирую и квартиру, словом — комнату и проходной коридор. Невест много и на любой вкус. Все грамотные и одинокие, как та рябина, что к дубу прижималась тонкими ветвями… Ежели не зацепился ещё, приезжай, буду ждать.

Ни в письме, ни на конверте обратного адреса не было. Забыл написать, паразит. Спешил, наверно, либо пьяный был.

Приглашает, а куда — неизвестно…

Только на дегтярно-чёрном почтовом штемпеле удалось прочесть расплывчатое, далёкое слово: Тайшет.

Нет, Федор ещё не зацепился. Но письмо бросил в печку без всякого сожаления. Пригодится дрова разжигать…

 

14

Отцвела алыча, облетели помалу белые лепестки.

Он заметил это поздним вечером, когда сидел, облокотившись, у раскрытого окна. В густой бархатной тьме уже не было привычно светящегося белого пятна. Дерево зыбко и невесомо сквозило в отдалении, будто оно усохло от того гвоздя.

Спать не хотелось. Федор несколько раз ложился в кровать, снова поднимался и курил у окна, курил теперь по бедности тоненькие гвоздики «Байкал». А когда наконец угрелся под старым ватным одеялом, пахнуло из глубин памяти теплотой утренней зари над тем, прежним омутком у брода, лёгкими туманами, рыхло просачивающимися в камыши, и запахами живительной береговой прели. На заревой глади омута всплёскивала краснопёрая рыбёшка, медленно расходились плоские круги, и на острых перьях чакана и осоки покачивались глазастые стрекозы.

Возможно, все это снилось Федору, но тогда явно не прав был тот лектор из общества, что рассказывал когда-то о природе сновидений. Он утверждал, что все эти?картины и образы человек успевает вообразить в самый последний миг перед пробуждением… Нет, тут целую жизнь можно пропустить в памяти, то замирая в восторге, то маясь в бессильном отчаянье.

Стояла над водой в лёгком сарафане девушка с покатыми плечами, вся в бликах восхода… Федор не видел ни её лица, ни хорошо знакомых босоножек, мытых молоком, но почему-то сознавал отчётливо, что это была она, Нюшка, первая его любовь, первое его недоумение и первая же горчайшая обида, та, что на всю жизнь.

Она заходила в воду медленно, ощупью, чуть покачиваясь, на ходу сбросив сарафан и оглаживая скрещёнными руками плечи и груди. А вода откачнулась, замерла в сладком изумлении, и вдруг жадно хлынула навстречу, воркуя и ластясь у девичьих коленей.

Ах, чёрт! Федор замычал и дважды повернулся в постели, одеяло поехало, и, может, именно поэтому стало вдруг холодно, как будто прижался он к мокрому, вовсе не сопротивлявшемуся и равнодушному телу.

Во сне Нюшка была слишком печальна, покорна и холодна. И не было в ней даже страха потерять его… Никак не соглашался он на такую любовь!

Эх, Нюшка, Нюшка, Аня Самосадова! Губы-то у тебя были когда-то нецелованные, горьковатенькие, что же ты продешевила так, дура?

Если это и был сон, то неимоверно длинный и муторный, тянувшийся целую вечность. Потому что очень уж долго шли они лесом, взявшись за руки, продираясь в зелёной гуще, а потом неизвестно как он потерял её… Потерял! И тогда-то оказалось, что не достаёт чего-то в жизни. А в руках Федора неизвестно откуда взялся топор. И Федор неизвестно почему решил, что виноват во всём лес и надо весь этот лес вырубить к чёрту, чтобы отыскать Нюшку, а может, и не Нюшку, а ту, другую, что входила сейчас в парную утреннюю воду, купалась в заре…

Все свершалось неизвестно почему. Сон был, как жизнь, и жизнь была вроде дурного сна.

Он рубил лес. Он сносил дубы и кусты орешника в один замах, как древний силач, расшвыривал ветки, сминал низкорослый ивняк, и всё было ему нипочём, только Нюшки нигде не было и вся работа шла насмарку. А в гуще ночного леса мыкались вкруг него, перебегали стаями лесные оборотни, прыгали бородавчатые жабы в зелёную воду, и все орали, свистели, квакали хором:

— Законно! Пор-рядок! Годи-и-ится! Ну, ты и даёшь!

А лес хохотал и издевался петушиным клёкотом:

— Да куда он денется? Куда денется?!

А потом Федор выдохся, глянул вокруг и увидел вдруг, что рубит он не дремучие дубы и осины, а давно уже вломился в свой собственный, одичавший уже порядочно сад. И тонкие яблони падали под топором молча, неслышно, без всякого треска и шума, как и полагалось им падать во сне. С удивительным равнодушием падали яблони, и Федор так же равнодушно смотрел на этот нелепый лесоповал.

«А пускай будут дрова! — сказал он с сонным бесстрастием. — Один чёрт тут скоро курорт будет, с кипарисами и райскими лианами из Сочей. И прогулочные дорожки из битого кирпича. По щучьему велению…»

Аллеи из крипича и разноцветной морской гальки вытянулись во все стороны, а Федор стоял вроде бы в самом центре невиданного и никому не нужного парка и мог просмотреть эти регулярные аллеи из конца в конец, во всех направлениях. Только пустынными были те дорожки, ни одна нога не отваживалась ступать по ним позже вечерних сумерек. И нигде не было той утренней девушки, что заманила его сюда.

— Ню-у-ушка!! — завопил Федор.

— Что ты! Что ты кричишь-то, Федя? Ай приснилось что? — спросил наяву беспокойный голос кумы Дуськи, и тут, в последнее мгновение сна, как и утверждал учёный лектор, увидел Федор, что стоит он на вырубках за речкой у знакомого холмика, оплывшего, прорастающего редкой, бледно-зелёной травкой.

Никакого парка не было.

Федор вскочил, откинул одеяло и растерянно уставился на куму Дуську. Комкал растопыренными пальцами мякоть одеяла. В левом боку, под рёбрами, тяжело бухало обессиленное сердце.

— Что? — виновато и как-то невпопад спросил он.

— Кричал ты что-то,… — сказала кума Дуська.

И уронила сковороду.

 

15

Хочешь не хочешь, а надо прощаться.

Каша у кумы Дуськи, как назло, подгорела, а взвар был чёрный и здорово отдавал дымом — это она, значит, сушёные яблоки окуривала, чтобы червоточина не заводилась… Червей, может, и нету, и взвар противный. Лучше уж компот в столовке пить, там хоть виноватых нет и обругать некого.

— Спасибо, тётя Дуся, — сказал Федор, косо утирая губы. — Сроду такой духмяной каши не ел. Заправился напоследок! В общем, одну четвертную я всё же возьму на дорогу, а ватник и кирзы ты загони тут кому-нибудь, и будем в расчёте. А за харч потом уж вышлю, с заработка.

Подумал немного и ещё добавил:

— Ты не обижайся, так уж вышло в этот раз…

— Куда же теперь думаешь? В Сибирь, а может, в этот, как его… Какой-то Гышлак ещё образовался, туда всех тянет?

— Нет, в Мангышлак я не поеду на лето. Жара там, — сказал Федор. — Да и по нефти я мало смыслю. Может, в Тайшет либо на Печору — там прохладнее.

Новые пути прокладать.

— Далеко небось?

— Да как сказать! Дней семь ехать, а может, и чуть больше. Я не пропаду, ты об этом не думай!

— Не о том я. Как на одну четвертную проедешь-то? На билет, чай, и то не хватит?

— Чудная! Мне ж только до района добраться, день — два пережить. А там оргнабор! Там по самые ноздри снабдят — проездные, суточные, подъёмные по закону.

— То-то я гляжу, законы у нас… Не жизня, одно удовольствие, особенно вам, молодым.

Кума Дуська всплакнула, глядя, как он ставит к дверной притолоке пустой чемодан.

Чемодан был пуст совершенно — ни мыла, ни зубной щётки, ни смены белья не положил Федор. Дерматиновые боковины запали, будто чемодан отощал, валяясь все эти дни без дела под кроватью.

Делать нечего, прощаться надо.

Федор вышел на крыльцо, постоял в задумчивости, поколупал ногтем шелушившуюся краску наличников, обошёл дом — так, для порядка. По-хозяйски оглядел завалинки, карниз в дегтярных потёках от многолетнего ненастья, чуть перекошенные ставни. Навешивал эти ставни после войны, видно, неумелый плотник. Руки бы поотбивать за такую работу, явный брак.

А дом пока ещё ничего, терпит. Лет через пять, пожалуй, придётся его поднимать, а сейчас ничего. Можно б побелить, внутри кое-чего переделать на современный лад, русскую печь, к примеру, заменить голландкой с врезанной плитой и духовкой, и живи — не хочу! При одном условии, конечно. При том условии, чтобы в этом доме живая душа завелась…

Сирень вот только жаль! Сирень эту сажала мать когда-то, под окнами, на счастье. Почки вон как набухли, вот-вот распушатся. И куст подрос здорово, весь в сизых кружевах завязи.

Федор ткнулся лицом в жестковатые метёлки, но сирень ещё не пахла — видно, ещё не время, тепла ей не хватает. Вот кончится этот затяжной март, а уж в апреле-то она даст! К самым праздникам все улицы будут в белом и сиреневом!

А за углом дома вроде бы звякнул умывальник. Знакомо так, с металлическим потягом…

Федор вышел из-за угла и удивился. Под алычой топтались белые босоножки, а над ними закатаны знакомые трикотажные шаровары.

Не уехала она, что ли, к мужу?

Федор отогнул ветки, поднырнул к умывальнику. Ксана для порядка охнула и накрыла плечи махровым полотенцем. Новеньким, недавно подаренным, в шелковистых пупырышках. А сама чересчур уж розовая, как из бани.

— С лёгким паром! — сказал Федор.

Ксана показала ему удивительно круглую подковку зубов, этакие жемчуга в розовой оправе. Однако не забыла и волосы поправить для порядка — хоть и ненужный ей человек стоял около, а всё же мужчина. — Не хами, Федя, — посоветовала она.

Спокойно и безмятежно было в её глазах, ни кокетства особого, ни насторожённости. Чересчур уж счастливой казалась Ксана, и оттого Федору не по себе стало, захотелось кинуть хоть одну ложку дёгтя в этот мёд.

— А я думал, что вы уж на квартире где-нибудь… — протянул Федор свысока. — Что ж это за жизнь у вас с Ашотом после свадьбы?

— А он тоже в общежитии, только в мужском. Комнату снял, полы покрасили, сохнут. Дня через два перейдём.

«Все наоборот в жизни! У него — пустой дом, а у этих, счастливых, ни кола ни двора…»

Ксана выбирала из волос заколки, всовывала их зачем-то в рот и целиком была поглощена своим занятием. Говорила нараспев, кривя губы, чтобы не уронить заколок:

— Квартиру нам только к ноябрьским обещают.

Кирпичные дома летом будем строить.

— Осенью, значит? Ну, это на воде вилами…

— Нет уж! Директор сказал: точно.

— Ну, раз директор сказал, то… — засмеялся Федор одними зубами, без всякого выражения. — Зги, в общем, не видать!

— Слушай, Федя! Приходи сегодня, помогу, а? В прорабы не возьмёт старик, так в бригадиры. Вот и будешь эти дома строить, а?

«Ещё чего! Квартиру им, видите, с носатым Ашотом надо!»

— Нет, решил отчаливать, — сказал Федор. — Масштабы тут не те, романтики мало. Одним словом, ждите писем из просторов Вселенной! А мужу скажи, чтобы брился чаще, больно чёрный он у тебя, вороной прямо. — И подмигнул: — Ничего, не кусается?

Ксана засмеялась игриво и выскользнула из-под веток.

Хотелось ещё подковырнуть её чем-нибудь, но подходящего ничего на ум не приходило. Все. Распрощался.

Кума Дуська с горя достала новое вафельное полотенце из сундука и молча сунула в чемодан. Два пирожка с картошкой завернула на дорогу, чуть не насильно заставила взять в карман.

Во дворе Федор увидел петуха-холостяка и маленького щенка с невинными пятнышками повыше бровей. Петух не удостоил Федора вниманием, взлетел на плетень и заинтересованно вытянул шею на ту сторону, смотрел, нельзя ли махнуть к соседским квочкам. А щенок немного пробежал за Фёдором по улице, потом смекнул, что хозяин уходит слишком далеко, и, виновато повиляв хвостом, вернулся к воротам.

Пошёл, значит.

Пошёл. Пока на первой скорости, в раздумье, чтобы как следует попрощаться со станицей.

Хорошая, в общем, станица. Зелёная, сады новые уже подросли, и обстраивается мало-помалу. И жить бы можно. Только не поймёшь, что мешает.

Просто удивительно. Про несущие конструкции в техникуме оскомину набили, а есть ли эти конструкции в душе твоей, крепки ли они, как жизнь сделать по-человечески, никому не в обиду, этому так и не научили, — за недостатком времени, что ли?

И Нюшка — гадюка! Оттолкнула, считай, два раза. Уходи, говорит! Будто никто ей не нужен, все гордость показывает при разбитом корыте. Страдать ей хочется!

Эх, Нюшка, Нюшка! Аня Самосадова…

Нет, что это за отродье бабское! То ревёт, в слезах тонет, то на шаг не подступись. Сложности какие-то ставит. А Федору все это до лампочки, он сложностей не признает! Ты свою душу сначала открой, скажи, что не можешь без меня — моя-то душа тоже не железная, ей тоже чего-то мягкого недостаёт. После нынешнего бестолкового сна захотелось ещё повидать её, посоветоваться всё же, как быть с малым Федькой?

На алименты она, конечно, не подаёт из гордости. А парню-то скоро в школу ходить, ему на эту гордость наплевать! Ему обувку подавай, и книжки с картинками, и всё прочее. А ежели тут курорт в самом деле придумают, то и про мороженое парень узнает. А что она ему даст, эта непутёвая мама?

Может, не ездить в Тайшет и на Печору? Может, без Федора там обойдутся, построят эти новые пути?

Мысль эта предательская только мелькнула луговой бабочкой, будто во сне, и он задавил её в зародыше, будто каблуком наступил. Задавил с презрением и зашагал быстрее, пересекая станичную площадь.

Около чайной стоял знакомый грузовичок ГАЗ-51, и номерные знаки подмигнули нахально: «66-99». С приветом, мол!

Чёрный, небритый Ашот ковырялся под крышкой капота. Мазутные штаны обвисли, и модная рубаха навыпуск была уже порядочно захватана. Муж, называется.

— Куда путь держишь? — спросил Федор, подходя. — Может, подкинул бы? К станции?

Ашот обернулся, кепку поправил.

— Нет, брат, я нынче — удобрения возить. Агронома вот поджидаю. Новый агроном у нас, завтракает… А ты что, уезжаешь, что ли?

— Да вот, решил.

— Что ж в станице-то не живётся? И дом у тебя…

Ашот подчеркнул свой горбатый нос мазутом и полез в карман за папиросами. Вытряхнул и Федору тонкую гильзу «Ракеты».

— Это, брат, не жизнь, а перекати-поле, — сказал Ашот.

— Делать тут нечего, — хмуро буркнул Федор.

— Да бро-ось! Трепотня! — возразил Ашот, и ноздри раздулись, выпуская дым. — Ты как, на тракторе соображаешь? А то у нас механизированный полив в этом году, на тракторном приводе. Старик в лепёшку разбивается, трактористов нету. Сможешь?

— Да ну! Ещё не хватало!

Он сболтнул эти слова почти бессознательно, по привычке противоречить, и вдруг спохватился. Чего сболтнул, зачем? Разве в работе дело?

Ашот нахмурился, с маху захлопнул крышку капота, натянул защёлку.

— Это, конечно, кому как, — вздохнул он на крепкой затяжке. — Вообще-то, конечно, есть три способа прожить…

— А-а, брось!

— Кроме шуток. Первый — работать, второй — воровать.

— Валяй уж и третий…

— Третий — это не для тебя. Мордой не вышел.

— Чего-о?

— Третий способ — активно любить начальство, — без всякого энтузиазма сообщил Ашот.

— Ох и дурацкие ж эти ваши анекдоты! — озлился Федор.

— Ну да. Потому что их не у нас выдумывают, — очень живо согласился Ашот.

Федор сплюнул и, подхватив лёгкий чемодан, зашагал прочь. Хватит; наговорился досыта. Языкастый, дьявол!

А машина на этот раз в ту сторону не идёт, хотя бортовые знаки у неё навыворот, вроде как туда и обратно. Написано одно, а получается другое. Не верь глазам своим…

Полив на тракторном приводе, говорит. Трактором хотел испытать! Да на тракторе этом и уметь-то нечего. Тем более, если он будет на стационаре тарахтеть. Одна муфта сцепления и коробка передач — всего и дел: два рычага. С завязанными глазами можно управляться. Ещё, конечно, насос — огромный такой пульверизатор с выбросом на сотню метров.

Механизированный полив…

Тугая струя воды бьёт из патрубка в голубую, знойную высоту и разворачивается там радужной аркой, шумит над зелёными плантациями освежающим, полосатым дождём.

Листья окрепшей рассады дрожат, и колышутся, и прижимаются к земле под напором водяных струй. А когда пройдёт полоса дождя, на светло-зелёных листьях лежат тяжёлые, дымчатые и чуть приплюснутые капли, каждая с перламутровую пуговицу. Лежат и чуть вздрагивают, черти! Загляденье!

А кругом — горы, зелёные увалы.

Плохо, конечно, что они обворовали станицу солнцем, да ведь не сдвинешь их, можно и с горами жить, чёрт с ними. Если гора не идёт к Магомету, то Магомет идёт к горе…

Шёл Федор понуро, сутулясь, и будто слышал за спиной дружный шум дождя, и чуял над головой ту семицветную радугу, оглянуться боялся.

Как в сказке — иди, не оглядывайся!

Знал ведь человек, что никакой радуги в эту минуту не было над головой, но оглядка сама по себе могла вернуть его в станицу…

Ах, чёрт! И чего он сболтнул по глупой привычке? Разве в работе дело?

 

16

Теперь кладка висела над водой по-летнему высоко, и концы её прочно опирались на обсохшие берега. Во всяком случае, не требовалось прыгать в разгулявшуюся воду и вообще рисковать здоровьем, как в тот первый день. Но переходил её Федор на этот раз неуверенно, вяло и раздумчиво, будто решал трудную задачу: переходить на тот берег или не переходить?

Берег тот лежал в десяти шагах, тропа извилисто и круто взбегала в кустарники. И где-то там, за вырубками, у Семи братьев — развилка. Постоянно снующие машины. Голосуй, и тряский кузов понесёт тебя навстречу ветру, в неизведанные просторы, туда, где тебя ещё никто не знает…

В общем, все это здорово. Все пути в жизни открыты, и романтики хоть отбавляй. Кабы ещё на душе не скребли кошки, то жил бы и радовался…

Издали увидел буровую вышку и усмехнулся. Зачем он туда ходил с пьяных глаз? Работу, что ли, искал? Это бывает. Зимой, в сорокаградусный мороз, все хочется сенца накосить где-нибудь на солнечной, зелёной луговине, а летом, в самую жару, снег покидать лопатой, тропинки почистить…

На прощанье ещё качнулся на провисшем бревне, ногу задрал, словно цирковой канатоходец, и оглянулся с непрошеной грустью на омуток у мельничного заплота. Там из-за кустиков торчала хворостина с леской, а рыбака не видно было.

Может, Федька примостился на хорошем месте?

Шевельнулось тайное желание вернуться, напоследок притронуться к мальчишке, но Федор будто испугался чего-то. Натянул поплотнее козырёк, кинулся через реку. Торопливо, как вор, побежал вверх по откосу. И не оглядывался до самой развилки.

Семь братьев, обнявшись ветками, шелестели басовито на ветру, серебрились мучнистой изнанкой листвы. Федор остановился в прохладной тени, прижался спиной к штакетной оградке у братской могилы, налаживая дыхание. Сердце колотилось часто и болезненно.

По дороге удалялась грузовая машина, за нею бежало лёгкое облачко пыли. Федор пожалел, что не вышел сюда минутой раньше, присел на уголок чемодана и стал ждать.

Попутных машин не было. К станице время от времени пылили грузовики — с удобрениями и сельповскими товарами, а в обратном направлении пролетела только одна легковая «Волга» — ей сигналить бесполезно.

Он ждал и час, и два, искурил полпачки папирос. Окурки веером лежали у ног, на траве. Федор тупо смотрел на них, раздумывая, как быть дальше. Весной в первой половине дня все машины идут из центра к станицам с запчастями, химикатами и директивами. Там они перестоят самую жару около чайной, и ждать их можно только к вечеру. Другое дело осенью, тогда на здешних дорогах настоящее столпотворение — сельскую продукцию везут к городам, и машин сколько угодно. Как он этого раньше-то не сообразил?

Солнце поднялось выше, убавило тени. Федор перекочевал под деревья, разлёгся на траве. Упрямо посматривал вдоль дороги, но попуток не было.

Пастух перегнал стадо коров через дорогу, подошёл закурить. Поговорили о дорожных неприятностях, пастух сдвинул потный треух на затылок, сказал с безнадёжностью в голосе:

— Это теперь к вечеру… Самая жара! — и побежал заворачивать отбившихся коров, волоча за собою тяжёлый, негнущийся кнут.

Когда подошло время обеда, Федор потрогал в кармане пирожки и, пораздумав, решил идти обратно в станицу. Переждать время где-нибудь в прохладном уголке, за кружкой пива. Но тут затрещали ближние кусты и на прогалину выбрался человек с двумя вязанками хвороста. Он сбросил их рядком около Федора, трудно разогнул спину и надолго засмотрелся на парня. Глаза были хотя и жмуристые, но живые и весёлые, не очень подходившие к старому, морщинистому лицу.

— Никак Матвея Чегодаева Федька? — спросил старик с видимым интересом и даже согнулся, всматриваясь. — Тоже, значит, домой прибыл? А я-то смотрю, что-то сильно знакомое! Я-то тебя ещё вот таким помню. Ну, брат, ты здоров стал, в отца!

Старику было уже за шестьдесят, а одет он чистенько и аккуратно, не по-старинному, и выговор книжный, с твёрдостью. Тоже что-то знакомое, только не вспомнишь сразу, кто такой. Федор рассматривал его белую в полоску рубаху и дешёвые, но хорошо выглаженные брюки с ремешком, новые парусиновые полуботинки скороходовского качества и моргал рассеянно.

Старик присел на вязанку, отдышался.

— Корнея Упорникова забыл, что ли? Я же вам с матерью бедарку ладил. В войну.

Ухналь!

Как же забыть Корнюшку Ухналя! Его уже лет пятнадцать в станице не было, а все помнили, разные байки про него рассказывали.

— Теперь вспомнил, — сказал Федор, доставая папиросы. — Вспомнил!

Чудной человек жил когда-то в станице, Корнюшка Упорников, по прозвищу Ухналь. С молодых лет прославился невиданным мастерством на все руки. Казалось, не было ничего на свете такого, чего Ухналь не смог бы сделать. Не говоря уж о плотницком и столярном деле, все умел: кастрюли паял, сковороды чугунные сваривал, деревянные прялки и швейные машины «Зингер» налаживал, часы с боем починял, стекло и белую посуду какой-то нечистью склеивал, даже трёхколёсный самокат на пружине изобретал и ездил потом на этом самокате по станице.

— Мы же с твоим отцом в одном полку… Да и потом дружно жили! — сказал старичок, отказавшись от папиросы. — Было время!

Федор во все глаза рассматривал Ухналя, Матвей Чегодаев — первый председатель — быстро нашёл тогда дело этому человеку в колхозе, хотя обобществлять у механика было нечего — ни лошади, ни коровы, ничего не имел, кроме тисков, паяльника и плоскогубцев. Начал Ухналь сноповязалки усовершенствовать и трактор из утиль-сырья собирать. Но бабы станичные подвели его, волокли на дом разные кастрюли и примуса в починку.

Пришёл фининспектор один раз, пришёл в другой: бери патент!

— А я им бесплатно теперь все делаю, — сказал Ухналь. — У них и платить-то нечем.

— Ты что, за дураков нас считаешь? Ульяне кастрюлю паял?

— Одна ж дырка всего и была, какая там плата?

— Вот мы и исчислим, в круговую…

— Да я с Ульяной, может, в жмурки играл. Ваше-то дело какое?

— Плати деньги, Упорников. Лучше будет.

— За что же, дело-то полюбовное!

А Ульяна-дура тут как тут, волокет в хату полную макитру кислого молока, без всякой договорённости, по доброте.

— А это что? — спросил инспектор ехидно. — Не плата?

Ухналь, говорят, не стерпел:

— Ну, так бери ты это молоко себе, а денег у меня нету! — и надел тому макитру на голову.

Смеху, конечно, много было, но человек-то едва не захлебнулся. Дали Ухналю два года по тем временам за злостное уклонение. Вернулся он перед войной, и когда все в отступ собирались, налаживал бедарки бабам, чтобы они легче в ходу были. Потом у партизан какие-то секретные мины делал с часовым заводом. Точно устанавливал, в самое время эти его мины срабатывали…

В сорок шестом Ухналь снова пропал, говорили, что на производство уехал. А нынче — вот он! — сидит на вязанке хвороста, улыбается щербатым ртом при молодых глазах, стрелочку на глаженых брюках оправляет корявыми пальцами. Ничего ему — как новый полтинник.

— Вернулись, дядя Корней? — спросил Федор.

— Да как же! Я, как на пенсию вышел, сразу домой подался. Всё ж таки родина. Глаза вот подводить стали, краснеют за мелкой работой, как у крола. Начал корзины плесть скуки ради… Корзины-то, их и слепые плетут… А тут один раз приходит ко мне директор новый, Полит Васильич: «Слушай, говорит, Упорников, чего ты тут дрянь всякую плетёшь, если у нас автопоилки ни черта не действуют?» Ну, пошёл, наладил эти поилки. Их в учёном институте малость не так придумали. С коровами не согласовали… Ухналь засмеялся, подсучивая рукав.

— А весной этой опять Полит Васильич пришёл.

«Слушай, говорит, Упорников, что это за жизнь такая, во всей станице некому на лето породных коров доверить? Куда люди подевались?»

— Ха, да откуда им быть-то? — говорю. — На своих харчах, говорю, этот огород городить дураков теперь нету. Вымерли все дураки, а частично в люди вышли, вот какие дела.

— А он? — засмеялся Федор.

— А он говорит: «Хорошо платить будем». Сколько, спрашиваю. «Двести рублей», — говорит. В год, что ли?

«Нет, — говорит, — в месяц!» Я за бока взялся: «Да ты что, Полит Васильич, сам-то сколько же получать думаешь?»

— Про згу ничего не говорил? — снова засмеялся Федор.

— Нет. Сам, говорит, двести с небольшим получаю, и хорошему пастуху положено не меньше, потому что он людей кормит. Скажи Лучше, Упорников, сумеешь ли со скотиной обращаться?

Ухналь потрогал вязанку, хвороста с сизыми, чуть привядшими листочками и разом сжевал усмешку.

— Со скотиной я, конечно, справлюсь, говорю. Когда ветеринара не было, сам жеребцов выкладывал, и коровам, какие норовят дурь показать, рога спиливал.

А в пастухи не пойду, хоть триста рублей давай. Да и какая к дьяволу пастьба, когда пастушьего кнута не с чего плести — ни конопей, ни ремня нужного нету. Тереха Беспалый, конечно, вышел вон из положения, свил кнут из телеграфных проводов — так ведь это не кнут.

Им не хлопнешь и пыли не подымешь. А ежели какую коровку рубанёшь по хребтине, то — пополам. Какое ж с неё потом молоко? Каждому человеку — своё, говорю.

— Обиделся? — спросил Федор.

— Нет. Полит Васильич умный человек. Не обиделся, про глаза только спросил. Ежели зрение лучше станет, говорит, приходи ко мне механиком.

Старик вздохнул:

— Вот буду летом корзинки эти ему поставлять, а в зиму, если полегчает, и верно на механику тронусь.

Работы у него там невпроворот. А ты-то как же?

— Да вот… вернулся, — сказал Федор неопределённо.

— Это хорошо. А то был я как-то на кладбище, могила материна не в порядке. Думаю, может, в отъезде

Федор? Оправить бы не мешало, да отметить как-то — крестиком либо звёздочкой. Хорошая была женщина Варвара Кузьминична.

Федор потупился, перекусил надвое папиросу и замусоленный, разжёванный кончик далеко отплюнул. Сказал неожиданно:

— Вот чего, дядя Корней… Я зайду, выбей ты хорошую звезду для неё из цинкового железа, а? Бетон я и сам залью. Сделаешь?

— Чего же не сделать? Только это надо в мастерские сходить, инструмента у меня никакого уж не осталось, кроме перочинного ножика. Может, Самосад с Уклеем скорей сделают, у них теперь все под руками…

— Вряд ли! Крестик они бы, может, и сделали, а звёздочку не сумеют, — сказал Федор. — Звёздочка, она большой точности требует в разметке, а они оба малограмотные. Матюкаться будут, а при этом деле ругань — сам знаешь. Клянут, черти, все напропалую!

— Оно так всегда и бывает, — сказал Ухналь. — Отыми дармоеда от казённого корыта, он тебе наговорит! Да, а насчёт звёздочки ты верно! С виду простая штука, а вот разметить её — целая наука. Я тоже мучился попервам, к учителю черчения ходил. Чуть перекосишь один уголок, и пропало дело — все остальные тоже поведёт на сторону. Тогда её только выкрасить да выбросить, новую делать. Вся работа насмарку… В станицу-то надолго?

— Не знаю ещё… — сказал Федор уклончиво, удивляясь во второй раз тому, что не может сказать прямо этому старику то, что запросто говорил куме Дуське и горбоносому Ашоту про станицу.

Грузовая машина пропылила к станции, Федор без сожаления проводил её глазами и встал. Ухналь тоже поднялся, трудно разгибая спину.

— Мне тоже пора, — сказал он, морщась от боли в костях. — Ещё надо пару вязанок нарезать, вечером подвода придёт. Так ты заходи! Свои вроде…

 

17

Федор взял чемодан и, проводив старика, пошёл медленно, как бы нехотя к станице. Шёл, помахивая кепкой, и сам ещё не знал — окончательно возвращается или до вечера только, переждать зной.

С откоса на станицу смотреть не стал, чтобы не бередить души, а на кладке остановился, понаблюдать за удилищем, торчавшим давеча из-за куста.

Удилище почему-то лежало на плаву, тихо покачивалось, а поплавка отсюда не видно было.

За кустиками шевельнулось.

— Дядя Фе-е-едя! — позвал слабый, плаксивый голос.

Знакомый голос, меньшого Федьки.

— Рыбу, что ли, поймал? — крикнул Федор.

— Не-е-е!…

Мальчонка захныкал громче.

Федор миновал кладку, обошёл по хрустящему галечнику раскидистый куст с молодой листвой и сразу разглядел, что леска с поплавком запуталась в том самом остропером кустике куги, над которым во сне он видел глазастых стрекоз.

— Зацепился? — спросил Федор участливо.

— Ага… — кивнул как-то нерешительно парнишка. Он сидел неловко, горбясь, схватившись обеими ручонками за босую ступню.

— Чего ты, Федя? — насторожился Федор.

— Вот… — Малец упёрся коленом в подбородок и, чуть вывернув в щиколотке ступню, положил на колено.

Разжал пальцы нерешительно. — Вот…

По белой, сильно промытой коже ступни медленно расплывались алые струйки крови. Рваная, глубокая рана полукружьем развалила маленькую пятку. Порез случился давно, края раны отмокли в воде и побелели.

— Как же ты так? — ахнул Федор, присаживаясь рядом на корточки. — Ракушкой?

Он выхватил из кармана носовой платок, но платок оказался грязный, прокуренный. Федор сорвал молодой лопушок, потом вспомнил, что в чемодане лежит тёткино вафельное полотенце.

— Мы сейчас… Ты не тушуйся, мы сейчас это… — бормотал Федор, не очень умело, но быстро справляясь с полотенцем, осторожно накладывая зелёный мокрый лопух на рану.

— Больно?

— Не-е-е… — соврал малец, не закрывая испуганного рта.

— Как же ты, брат… Отцепить, значит, хотел? И — на ракушку?

Мальчонка всхлипнул:

— Не-е… Тут какой-то дурак бутылку разбил… Вон!

Федька только недавно освоил эту трудную букву «р», и слово у него вышло с нажимом: дур-р-рак. Федор обнял колени и медленно осел на землю.

— Какой-то дур-рак… — оправдываясь, ещё протянул мальчуган и, не сдерживая при взрослом ни боли, ни обиды, заревел как следует.

Федор достал было папиросы, глянул на мятую пачку отрешённо и снова сунул в карман. Будто вспомнив что-то, заступил в воду и достал стеклянное донышко с оскаленными краями. Забил его каблуком в илистый берег, затромбовал галькой.

Мальчишка с любопытством смотрел на него, хныкал тише.

— Вон ещё! — указал он пальцем.

Осколков на берегу было много, крупных и мелких, всех не соберёшь. Но Федор подобрал ещё две-три стекляшки, только для того, чтобы не смотреть на мальчишку.

Мальчишку надо нести домой. Дело там не шуточное, как бы заражения не получилось… Мальчишку надо брать на руки, а куда чемодан?

Федька-маленький моргал мокрыми ресницами, ждал чего-то от взрослого человека… Ясно, с такой ногой идти он не мог, но дядя Федя — хороший, он и стекляшки прибрал, теперь о них уж никто не порежется.

Федор смотрел на чемодан, распахнувший свою пустоту до самого дна. Этакое бессмысленное хайло, влекущее человека в дорогу.

Совсем пустой чемодан… А рядом сидит мальчишка. Федька-маленький.

Бутылку здесь разбил о камни один дурак на прошлой неделе…

И куда же он теперь движется, тот человек?

Федор вдруг схватил чемодан обеими руками и, не закрывая, запустил над водой. Фанерный короб перевернулся неловко и плюхнулся на самой середине. Поплыл по кругу медленно, чуть покачиваясь.

Плыви, сволочь!

Федор склонился к малому.

— Хватайся за шею, сынок.

Как-то так вырвалось нечаянно и само по себе: сынок. Федор этого вроде бы и сам не заметил. Подхватил под коленки, глянул ещё на удочку (надо бы отцепить, да не время) и понёс мальца по крутому скату к тропе.

— А ты, брат, ничего, храбрый, — бормотнул он.

Зрело смутное, очень важное решение в голове, в сердце Федора. Оно пугало своей неожиданной силой и бесповоротностью, тем, что после Федору уже не будет возврата.

Сказать или не сказать?

Руки мальчишечьи крепко обвивались на шее, и Федор расслышал даже, как бьётся под рубашонкой маленькое, птичье сердце пострадавшего человека.

Как ему это скажешь?

А просто. Вот так, чуть отклонить голову, заглянуть в глаза и сказать как можно спокойнее: «А знаешь, Федюшка…»

— Сейчас перевяжут нас в больнице, и домой пойдём, — сказал Федор, стискивая локтем худенькие колени.

— Пойдём домой… — кивнул тот согласно. — А мамка не заругает?

— Нет. Мы хорошо будем жить с тобой, верно? — изо всех сил сдерживая в себе немой крик, сказал Федор. Мальчишка жадно и доверчиво вздохнул:

— Ты… у нас будешь жить?

— Ага.

И тут уж вовсе неожиданно сорвалось, как жалоба, будто с вышки — в воду:

— Мне больше негде… Я — твой отец, Федя.

Все застонало, завыло в душе Федора. А мальчишеские руки расслабли, Федька даже отклонился чуть-чуть, пытаясь со стороны глянуть на этого взрослого, очень уж странного человека. Сопнул недоверчиво:

— Тебя же… на войне убили?

— Никто меня не убивал, Федя, просто далеко я ездил, — скороговоркой оправдался взрослый человек. И почувствовал, что ничего этой скороговоркой не объяснил, а только удивил меньшого.

— Они меня только в плен взяли, и я без вести пропал, понимаешь? — добавил Федор. — Дело житейское.

Не с одним такое…

Младший Федька не спешил прижиматься, смотрел со стороны, и брови его смешно сдвинулись к переносице.

— А чего же ты… сразу не сказался?

Федор усмехнулся вымученно:

— А не знал, примете ль?

Переводя дух, с усилием добавил:

— Да и тебя тогда ещё не было, когда я в плен попал. Не думал я, что ты есть.

Ручонки сошлись на шее Федора доверчивее.

— Вот здорово! — засмеялся малец. — Ты не думал, а я есть!

— А ты есть… — кивнул Федор.

Он ускорял и ускорял шаги к станице. Не было теперь у него ни прошлого, которое он перечеркнул сегодня с маху, возможно, раз и навсегда, не было и будущего, потому что надоело без конца думать и говорить о нём. Оставалось только настоящее — самое близкое настоящее под большим вопросом.

С маленьким-то легко договориться, а вот как со взрослыми? Как с Нюшкой? Что он ей скажет? Не дрогнет ли сам ещё раз перед её усталыми глазами?

Нечаянно коснувшись бокового кармана, Федор вспомнил про пирожки. Достал один, сунул Федьке. Но тот даже не подумал расцеплять рук и закрутил головой. Не хочу, мол.

— Бери, бери, это бабушка испекла нам с тобой… Ешь!

— Не хочу! — крутил головой Федька. Ему тоже не до пирожков было.

— Ешь, а то космонавтом не будешь! — прикрикнул Федор сердито, не сбавляя шага, крепче прижимая к себе сына. И парнишка, пораздумав и вытерев слезы, взял из его рук этот первый убогий гостинец…

1966 г.