Не помнил Федор, как они добирались до дому, как снимала кума Дуська с него пиджак и сапоги, как бухнулся в подушку, не сняв брюк и рубахи, не тронув кружки с огуречным рассолом. Но едва забылся, как накатили на него сонные видения. Путаные, какие-то странные картины вскачь неслись в помутнённом сознании, в них трудно было отыскать концы и начала, и всё же он понимал, что летит перед ним вся его недолгая, но удивительно муторная, клочковатая жизнь.

За окном орали петухи, дребезжало от ветра стекло в переплёте, а ему казалось, что слышит он долгий и тяжкий скрип колёс, посвист кнута, крики людей на крутой, пыльной дороге.

Сидели будто бы на колхозной подводе они трое — Федор, бывший председатель Яшка-Гигимон и десятник Уклеев, сидели обнявшись и толковали о выгодных подрядах, кибернетических комплексах и какой-то химизации. Уклеев особо на какие-то сметы, фонды и паддуги нацеливал, Гигимон на повальное образование жаловался, а Федор болтался между ними и никак не мог понять, зачем он оказался с этими мужиками в одной повозке.

Безысходное, тяжёлое недоумение, которое может приходить к человеку только во сне, давило на голову и грудь, невозможно было дышать. А телега прыгала по кочкам, спотыкалась на ухабах, заваливая седоков то влево, то вправо, они толкались, как неловко уложенные мешки с картошкой. Потом вдруг оказалось, что вместо Уклеева и Гигимона — два бумажных куля, то ли с суперфосфатом, то ли с ворованным цементом. Федор отталкивал их, сдвигал в стороны и задыхался от удушающей химической пыли.

«Памятник… Памятник… Мы ей памятник сварганим…» — скороговоркой тараторили мешки голосом Уклеева.

Не в силах одолеть и сбросить эти мешки, говорящие человеческим языком, Федор с тоской глянул вперёд, глянул в надежде на скорый конец этого бредового пути, и вдруг в ужасе проснулся. Мгновенное озарение словно обухом ударило его по темени и в самую душу, распластало на кровати.

Он даже не успел увидеть в это короткое мгновение, а просто понял, догадался испуганным сердцем, что в оглоблях разбитой бедарки идёт, заплетаясь ногами, выбиваясь из последних сил, его старая простоволосая мать.

Как было в тот окаянный год, когда отступали в горы. Тогда она тоже везла на себе гружёную бедарку. Тогда, маленьким, он помогал ей, тянулся из последних силёнок — теперь всё было наоборот. Он сидел на телеге, свесив ноги, и рядом с ним тяжело переваливались какие-то люди-мешки, безрукая и бессмысленная сволочь.

— Ма-а-ать! Кого везёшь, мать? — запоздало, в явь закричал Федор. — Паразитов везёшь!

Он закричал во всё горло. Но голоса не было.

Лежал неподвижно, не в силах пошевелиться, всем телом содрогаясь под ударами вспугнутого сердца. И вместе с уходящим страхом, с сознанием того, что видел это лишь в дурном сне, нарождалась наяву какая-то огромная, убийственно-трезвая мысль, — даже не мысль, а приговор, не подлежащий ни обжалованию, ни переследствию.

Угомонились петухи, за окном брезжило. Кума Дуська завозилась на кухне, потом в чулане звякнула дужка ведра. Старуха не умела двигаться тихо, вещи не слушались её покалеченных ревматизмом рук, вечно она что-нибудь роняла и охала. Днём раньше Федор наверняка обругал бы состарившуюся без времени тётку за беспокойство. Но сейчас только вздохнул с облегчением, радуясь, что проснулся и что в доме есть живая душа.

Кума Дуська внесла в кухню ведро с водой — там снова звякнуло, зашаркали по полу калоши.

— Теть Дусь… — хрипло, неуверенно позвал Федор.

— Проснулся? — В дверных занавесках показалась голова в крапчатом платочке.

— Рассолу дай, голова раскалывается. Я вчера там… ничего не сотворил?

Тётка вздохнула и молча опустила занавески. Снова зашаркали калоши.

— Было, что ль, чего? — крикнул Федор нетерпеливо.

Она внесла кружку вытянутой рукой, торопливо обобрала капли с донышка скрюченными пальцами.

— Чего уж теперь, Федя… — невнятно сказала, отдавая питьё. — Самосада ты правильно взашей оттуда направил, видеть я его не могу, чужбинника. А Уклеича — зря, Уклеич, он мирной души человек и по печному делу мастер. Ну, да бог даст, обойдётся…

Она смотрела, как он пьёт — жадно, задрав голову. Кадык поршнем катался вверх и вниз.

Федор сплеснул остатки на пол, вернул кружку, вытирая губы.

— Гады! Из ворованного матерьяла — памятник ей… Здорово я их?

— Ничего, ходко пошли обое оттудова. Уклеича токо жаль мне, половину уса ты ему выдрал, куды ж это?

Орал, будто на суд, мол, подаст…

— В суд он не подаст, — успокоил её Федор. — Он у меня с давних пор на крючке, гад! В случае чего самого определю в собачий ящик. Ишь ты, в суд!

За окном отчаянно залаял щенок, проскрипело крыльцо, кто-то звякнул щеколдой. Кума Дуська побежала в переднюю. Слышно было, что хотела задержать вошедшего, что-то бубнила с укором и недовольством. Человек, однако, был настырный — пролез в занавески.

Самосад, в тех же покоробленных сапогах и хлопчатобумажной спецовочке с замятыми бортами, стащил для порядка с лысой головы треух и присел у самой кровати. Круглое колено едва не ткнулось Федору в лицо.

— Ну, здравствуй, герой, — сказал Гигимон, протягивая левую руку для пожатия. Правая покоилась за бортом спецовки.

— Доброе утро, — сказал Федор.

— Порядочные люди давно на работе, — как бы между прочим заметил Гигимон, обводя глазами верхние углы комнаты.

— Так чего ж? Вот и шёл бы, — согласно кивнул Федор.

Гигимон осторожно извлёк из-за борта правую руку, повертел как-то неловко скрюченной кистью:

— На сегодняшний день такое положение, Федя, что я полностью выведен из строя… Такая объективная причина. Руку ты мне вчерась вывихнул во в етом суставе, работать нечем. По дурости, сказать, вывихнул. Нахватался гдей-то блатных привычек, кидаешься на людей, эт-та, без всякой причины. Надо бы изживать эти гнилые пережитки, Федя.

— Изживу. Вскорости отмежую, — кивнул Федор.

— Эт-то понятно, Федя. К тому идём. Но — с обратной стороны, мне-то как теперь быть? Работать не могу, мастерок, хоть он и дерьмовый, а надо ж чем-то держать? Вот я и зашёл миром кончить этот парадокс. Всю этую пантомину.

Федор привстал на локоть, глянул с любопытством — Гигимон и притвориться может, не дорого возьмёт.

— Человек ты, по всему, богатый, токо с производства) прояснил Гигимон свою мысль до конца. — Так, може, оплатишь мне больные дни, вроде как по билитню, и всё. И не будем этой аморалке ходу давать.

Так вот чего он пришёл, старый хомут! Денег ему… По закону и тут действует, умник!

Федор вздохнул участливо, томно:

— Бытовая травма, Яков Осипыч. По закону — не оплачивается…

Гигимон даже голову вскинул от удивления. Вон как оно пошло теперь! Этот недоносок, выходит, тоже чего-то соображает. Выскальзывает из рук за здорово живёшь. Избил двух пожилых, всеми уважаемых ветеранов и отвечать за этот антиобщественный поступок не собирается. Куда уж дальше. Дальше и вовсе некуда!

Гигимон кашлянул и застенчиво посмотрел наискосок, под кровать, как бы подкладывая туда главную мину;

— Тык ведь… Тык ежели речь про билитень, то конешно — бытовая она, травма-то. А ежели в суд подать, то и другая статья будет с того же самого закону. В мою, значит, пользу, как я — пострадавший.

Федор только потянулся сладко и руки под голову кинул, острые локти выставил неприступно.

— Ты не финти, Яков Осипыч! Суд, он не дурак нынче, он и в первопричины посмотрит. Там теперь наука, ю-ри-ди-ческая! Из-за чего весь сыр-бор загорелся, спросят. Ты чего на это скажешь?

Насладившись минутой, добавил:

— Привык, понимаешь, все законы для собственной пользы поворачивать! А я возьму да ляпну насчёт коньяка! Вот тогда и поглядим, откуда эти три буряка. Их-то в нашей станице не сеют.

Протянув руку, пощёлкал пальцами:

— Дай-ка закурить, законник. Воскурим трубку мира за твой счёт, и — порядок! А то я ещё обнаглею да напишу куда следует, как ты порядки ругал…

Гигимон достал папироску торопливо и сам же спичку зажёг, до того сбило его с панталыку новоявленное и очень веское слово «первопричины». Чудно, как он раньше его не слышал, не употреблял в докладах? Слово-то бьёт прямо обухом по голове! Остальное его не так уж испугало, знал, что теперь за критику голов не сымают.

— Тык ведь…!

Федор озлился, снова привстал на локоть:

— Да вы меня, прямо говоря, оскорбили этим цементом! И мать мою оскорбили, гады! Посмертно! Я, может, и накостылял вам не по пьянке, а вовсе по-трезвому, с идейных соображений! Понял?

Гигимон вздохнул тяжко, как бы сожалея о происшедшем.

— Тык ведь работать-то мне нужно, а мастерок…

— Языком, значит, уже не заработаешь? Шуруй на общественных началах, — посоветовал Федор.

— Зря ты, Федя! Я пустого слова сроду не говорил! Все, бывало, к делу, по тезисам. Ни влево, ни вправо не хитнусь. А оно вон как вышло! На сегодняшний день судимый я, кто же теперь… Ты приплатился бы, Федя, без спору за покалеченную руку. Тем боле, что внука кормлю. Внук-то ничейный образовался на мою шею, пока я на лесоповале страдал. Ну, как ты его, внука, теперь ли-би-ли-тируешь?

Кольнуло Федора смутное чувство вины перед Нюшкой, за того ничейного внука, но нельзя было выдавать никакого сочувствия в такую минуту.

— Иди домой, Яков Осипыч, — холодно и жестоко сказал Федор. — Пустой разговор у нас, чёс-слово. А внука за счёт паддуги либилитируй. Паддуг на этом свете ещё немало, на твой век хватит.

— Тык ведь…

— Иди, иди! Я штаны буду надевать. Валяй!

Федор угрожающе шевельнулся под одеялом, намереваясь сбросить длинные ноги на пол. Гигимон поднялся, отошёл к двери боком.

— Значит, кто кого сгрёб? Так что ли, Федя?

— Вашими молитвами, только так и живём, дядя Яков.

— Гляди, пожалеешь так-то, Федя!

— Не стращай, а то ведь я не гордый. И другую руку… Это мне, что раку ногу отломать!

Никакого взаимопонимания не намечалось. Ушёл Гигимон в смертельной обиде.

— Чужбинник проклятый, — равнодушно сказала кума Дуська. — Денег ему! И тут захотел на чужом горбу в рай… И как у людей язык поворачивается!

Деньги. Федор подумал, что неплохо бы дать куме Дуське на хлеб и сахар, жил-то он пока на её хлебах, а средства у неё известные. Только давать, по правде говоря, нечего. После вчерашней поллитровки осталось в кармане три рубля, только-только добраться в райцентр, к уполномоченному оргнабора.

Он вытянулся на кровати во весь рост, до хруста в суставах, и стал думать.

Ясно, ни в какой оргнабор он теперь не пойдёт. По объективным причинам, как сказал Гигимон. Нужно рыболовные крючки купить Федору-младшему, к рыбалке приучить, чтобы не рос бездельником и стилягой. Это первое. Во-вторых, отремонтировать дом, чтобы, в крайности, продать. А в-третьих… В-третьих, беспокоила его Нюшка, эта беспутная мать-одиночка, которой подвозил ночные дрова горбоносый шофёр на машине «66-99». Нужно во всём этом разобраться без суеты, раз — уж она сына сгоряча назвала Федькой.

Задумался Федор о работе. Иждивенцем он не привык ходить, да и дом без денег, ясно, не отремонтируешь.

Думал подробно. Как придёт он к директору совхоза, как выложит перед ним старую трудовую книжку, зачётку техникума с третьего, неоконченного курса, — что ни говори, а настоящий строитель, с опытом. Без пяти минут дипломированный техник — такого в совхозе небось с руками оторвут!

Да. Только ни в какую руководящую должность он пока не собирается. С людьми чтобы не заводиться, а главное — из принципа. Если уж придётся заново в станичную жизнь врастать, то стоит начать с самого низа, от корней. По ветхому завету.

Он даже засмеялся этой своей мысли.

А что? Пару быков взять, если остались они ещё в хозяйстве, а нет — пару лошадей, и ишачить лето и зиму, чтоб характер проявить. И на борту повозки начертать мелом какое-нибудь мобилизующее словцо из самых свежегорячих. К примеру: плюс — химизация!

А через годок взять и утереть нос местному прорабу. Старые казаки это любят. Под хмельком будут его обсуждать потом: «Федька-то Чегодаев! За что ни возьмётся, сатана, все у него в руках пляшет! Быки и те намётом ходят, хвосты штопором, и арба — что твоя колесница. А теперь, оказывается, и по большому строительству мозгует крепко. Мастак, весь в отца! Самостоятельный!»

Хотелось кому-то отомстить, а кому и за что — толком не мог понять. Мысль больно высоко поднималась и там рассеивалась, как тучка при большом ветре.

Ветер этот в голове начинается, а потом уж дальше идёт, по концентрическим окружностям…

Занятный, в общем, предполагался разговор у директора.

«Не хотите ли прорабом, товарищ Чегодаев? — вежливо предложит директор. — У нас в этом году большое строительство разворачивается, новый коровник с подвесной дорогой и доильной ёлочкой. Восьмиквартирный дом на очереди…»

«А угловое железо — через фонды, или как?» — хитровато спросит Федор.

«Нет, к сожалению, уголок будем доставать сами».

«Ах, доставать! Очень приятно. И цемент тоже?»

«Цемент нам вообще-то должны выделить. Но скорее всего в сельпо купим…»

«Покорно благодарю, — скажет Федор. — Только я достаточно грамотный уже в этих делах. Ещё Рыцарь Удачи мне уроки давал в этом направлении. Боюсь вместо уголковой стали какую-нибудь решётчатую арматуру отхватить. Такую весёлую прутковую клеточку в оконный проем».

«Тогда, возможно, согласитесь МТФ возглавить? Вы же человек грамотный, а у нас доильный цех как есть механизированный, умелых рук нехватка…»

Тут Федор подумает для солидности, ну, минут этак пять, а потом спросит, много ли молока в обрат приходится списывать и как с концентрированными кормами в стойловый период. И придётся директору волей-неволей зачислить его в рядовые. Быкам хвосты крутить. Или ездовым, сено возить. Летом-то благодать! Лежи себе на возу, покачивайся на сене, в синее небо гляди, а в зубах — травинка кисловатая…

Вольготная предвидится жизнь, от которой он, дурак, убежал когда-то по стечению обстоятельств.