Префект Аврелий запретил мне проповедовать на улицах, собирая народ, но я мог приходить в синагогу Кафарнаума и говорить с людьми там, не обращая внимания на недовольство раввина. Мне нравилась эта маленькая синагога в саду на холме рядом с маслобойней. В отличие от серых базальтовых строений города она сложена из белого камня, с двенадцатью широкими прямоугольными окнами, по числу колен Израилевых, с мраморными колоннами при входе, навершия которых резчик украсил вечно спелыми гроздьями винограда. К микве на заднем дворе подходит отдельный акведук. В этой синагоге всегда можно было почитать священные книги – свитки хранились в шкафу, завешенном покрывалом. Основные тексты Предания я выучил еще в детстве, но не упускал возможности найти какое-нибудь толкование или дополнение к ним. В синагоге Кафарнаума я обнаружил свитки с необычным вариантом Откровения Баруха и время от времени заходил туда почитать это свидетельство времен Вавилона, согласно которому, как всегда, еврейский грешный народ во всем был виноват сам.

Покаянный труд Баруха так не понравился царю Иудеи Иоакиму, что он по мере прочтения отрезал ножом куски свитка и бросал их в огонь, но я черпал в этом пророчестве обличительную силу, которая необходима для красноречия, если приходится иметь дело с толпой. К тому же в свитке, который мне попался, был подробнее, чем обычно, описан пьющий морскую воду дракон, внутри которого находится ад, а подобные существа всегда меня очень интересовали.

Однажды утром субботнего дня я пришел без учеников в синагогу, когда старый раввин Авдон собрал там довольно много народа, чтобы потолковать о Торе и городских делах. В молитвенном зале, куда широким столбом падал свет солнца из круглого окна над дверью, символизирующего око Господне, собрались, расположившись на скамьях, почтенные кафарнаумские старцы с длинными бородами, мужчины и юноши, среди которых я заметил молодого светловолосого римлянина в тоге, окаймленной пурпурной полосой, – он внимательно слушал Авдона. Восседая перед народом, раввин объяснял какую-то молитву.

В нише у южной стены сидели несколько женщин, завернутых в длинные одежды.

Я удивился, увидев среди евреев римлянина, а старый раввин с презрением покосился на меня. Он не мог выгнать меня из синагоги, как и не мог запретить мне молиться Богу вне ее стен.

Я сел среди всех и сделал вид, что внимательно слушаю Авдона. В ладони у меня была зажата ракушка с отломанным острым краем, которую накануне я подобрал на берегу. Я ждал подходящего момента, чтобы укрепить свою репутацию учителя. Я уже не помышлял о тихой жизни, которую можно вести, копаясь в огороде или приготовляя простые снадобья, а снова хотел по мере сил изменить наш духовный мир, с каждым днем все больше казавшийся мне кувшином с прогорклым маслом, которое выдают за лекарство от всех болезней скудоумные законоучители, погрязшие в суесловии и страхах. О них сказал Давид: «Нет в устах их истины, сердце их – пагуба, гортань их – открытый гроб, языком своим льстят».

Авдон закончил объяснять псалом и заговорил о том, что надо уважать римскую власть, не бунтовать, больше думать о том, как спасти свою душу, и меньше критиковать новые законы.

– Не забывайте, что все тайное становится явным, – вещал Авдон. – Только что пришло известие о том, что был раскрыт заговор против великого императора Тиберия, власть которого дарит нам благоденствие. Лукавый Луций Элий Сеян покусился на власть и был казнен! Очень справедливо! Помните: любая власть от Бога, ничего не бывает просто так. Ведь даже царь Ирод Великий построил в Кесарии храм императору Августу.

– Сожалею об этом, Авдон, – сказал я и встал со своего места. – Негоже нам строить храм человеку только потому, что он наделен властью.

Раздались одобрительные реплики старцев. Это меня ободрило.

– Я просто призываю всех быть дальновиднее, – начал оправдываться Авдон, и его лицо покраснело от напряжения. – Я говорю о том, что главное для нас – это сохранить семьи и нашу веру, а не бороться с тем, что невозможно победить. Наш удел – тихая молитва…

– Нет, Авдон! – воскликнул я. – Не так робок был пророк Исайя, сказав: выходите из Вавилона, бегите от халдеев со гласом радости!..

– Куда же ты предлагаешь нам бежать, Йесус? – повысил голос Авдон. – Ты пришел невесть откуда, а мы, благочестивые люди, живем на своей земле, и сейчас не времена Вавилонского плена.

– Но что, если Йесус прав и нас ждет наказание Божие за бездействие? – взволнованно спросил мужчина в дорогой шелковой одежде, по-видимому, заезжий торговец, так как раньше я не встречал его в Кафарнауме.

– Такие люди, как Йесус, плохо кончают! – воскликнул Авдон. – Они висят на столбах вдоль дорог на радость воронам. Его друг Симон украл курицу! Знаете об этом?

– Симон уже наказан за то, что был голоден, – сказал я, заметив, что юноша-римлянин разглядывает меня с интересом и уважением. – Давайте будем милостивы к Симону. А сейчас давайте поговорим о главном…

В этот момент я постарался войти в состояние, при котором нужные слова произносятся сами, будто летят навстречу слушателям, рождаясь где-то в конце солнечной анфилады, как поэзия.

– Так что же, – медленно и грозно начал я, – уксусом и желчью поите вы Господа? Своим неразумением и упрямством?

Лица слушающих помрачнели. Авдон косился на меня с ненавистью, теребя свою клочковатую серую бороду, но не перебивал. Бичуя то, что присуще нам всем, я говорил сначала медленно, потом быстрее, еще быстрее и под конец этой речи кричал, потрясая кулаками, в одном из которых была зажата острая ракушка:

– Братья мои! Тайны истины открыты в символах и образах, но вы должны отыскивать эти знаки сами! Только сами! Не надейтесь на синагогу, не надейтесь на кесаря, не надейтесь на Бога! Да, именно это я говорю сейчас!

Слушатели застыли, и юноша-римлянин смотрел на меня с восторгом, как будто видел знамение.

– Этот мир – пожиратель трупов! – кричал я, и слезы текли по моим щекам. – Слышите? Слышите? У нас никого нет, наши матери и отцы – это прах, наши правители – плесень, наше имущество – тлен, так чего нам бояться?

– Да, Йесус! Воистину! – раздавались голоса. – Будь проклят страх! Мы не боимся!

– Тьма и свет, правое и левое, жизнь и смерть, – продолжал я, чувствуя, как воздух в молельной комнате вибрирует от наполнившей его энергии, – все это едино! Бог – это пожиратель людей! А я здесь и с вами, я с вами! Я разделю с вами все! Дайте мне чашу!

Кто-то подал мне черную глиняную чашу. Я быстро провел острым краем ракушки по запястью, как сделал это когда-то на свадьбе в Кане, подставил чашу под струю крови и медленно произнес в торжественной тишине:

– Вот я весь перед вами, другого учителя у вас не будет, и я напою вас своей живой влагой ради вечной жизни… Чашу сию примите каждый…

Запричитали женщины. Авдон молчал, сидя в своем резном каменном кресле и злобно глядя на меня. Какой-то мужчина с надменным лицом встал и, усмехаясь, вышел из молельной, но все остальные с благоговением пригубили кровь из чаши. Я стоял перед ними и проповедовал, забыв, что кровь продолжает течь из руки, и на каменном полу образовалась лужа. Я лишился чувств.