Больных ко мне прибывало все больше, снадобья быстро кончались, и я иногда уходил довольно далеко от города собрать целебных растений. Эти утренние прогулки придавали мне душевных сил – зеленые холмы и пальмовые рощи к северу от Хоразина безлюдны и безмятежны, а за ними начинаются невозделанные земли, где все заросло тамариндами и дикой вишней, лесным орехом, терном, колючими кустами каперса и множеством благотворных трав.

Как-то раз, в полдень, я вернулся оттуда с мешком, набитым гиперцином, душицей, мятой и виталией, и за обедом узнал от сестер, что меня искал человек, показавшийся им недобрым и подозрительным. Выяснилось, что это был мастер артели каменщиков из Сепфориса, жену которого я спас, избавив от плода.

Он приехал в Хоразин, чтобы расквитаться со мной, считая, что я стал виновником гибели его ребенка. Не знаю, как именно каменотес хотел мстить. Сестры сказали, что он был один и без оружия. Впрочем, мог прятать нож в поясе или складках одежды. Он требовал впустить его в дом, но сестры его, ясное дело, не впустили. Некоторое время сидел у ворот, а потом направился к главному местному раввину и пожаловался на меня.

Остаток дня я провел в лекарской комнате, а сестрам велел отвечать всем, что меня нет дома. Я опасался: каменотес мог сгоряча подослать какого-нибудь отчаянного человека, который бы на меня набросился. Но к вечеру он покинул город, и все вроде бы утихло.

Однако через несколько дней раввин созвал городской совет, на котором старейшины обсуждали, что же им делать «с этим Йесусом, прорицателем, астрологом и колдуном, который позорит наш богоспасаемый город». Они обратились к представителю римской администрации, а тот, не найдя в моих действиях преступлений, ответил: «Разбирайтесь сами в своих еврейских делах, а по законам империи наказывать его не за что».

Посещать синагогу Хоразина я не осмеливался – у местного раввина был крутой нрав, он служил когда-то десятником иудейского войска и не подпускал незнакомых проповедников к вверенной ему молельне. В связи с этим я считал, что нахожусь в безопасности, потому что никого в городе особенно не раздражал. Я не пускал себе кровь, не собирал толп, и никто из местных не умер после того, как наведался ко мне.

Точнее, я зашел в синагогу только однажды, хотелось посмотреть на нее внутри. Построенная из темного камня, просторная, с арочными сводами, она была больше кафарнаумской синагоги, а перед шкафом, в котором хранились священные свитки, стояло каменное раввинское кресло с тонкой резьбой и подлокотниками в виде лап льва. Это кресло больше напоминало трон, и местный раввин, сидя в нем перед собравшимися, наверняка воображал себя маленьким царем.

Развалившись на этом Моисеевом седалище, раввин настраивал жителей Хоразина против меня и добился успеха. Не знаю точно, что он говорил при этом и какие строки из Писания превратно трактовал, но отношение ко мне со стороны горожан ухудшилось.

К тому же Венедад из Гергесы наконец узнал, где я нахожусь, и прислал старейшинам Хоразина жалобу, объясняя, что в городе скрывается бесчестный должник. И требовал суда надо мной. Но отдавать алчному Венедаду его статиры я все равно не торопился.

Меня одолевали нехорошие предчувствия, я стал плохо спать. Спасался тем, что больше времени проводил на озере в своей лодке, в которой читал, дремал и записывал свои наблюдения за рыбами и птицами. Это оказалось чрезвычайно интересным – я постигал законы мироздания не с помощью духовной работы, а через живую природу. К тому времени мне удалось собрать несколько серьезных книг, помогающих в этом: труды Аристотеля, Теофраста, Герофила… В частности, трактат Филолая Кротонского «О рыбах пресных вод», но, полагаю, этот автор больше преуспел в астрономии, чем в других областях, и про тайные установления звезд знал гораздо больше, чем про рыб и безмолвный мир, где они обитают. Впрочем, он утверждает, что солнце стекловидно и само отражает свет, исходящий от Гестии, но это не кажется мне правдоподобным.

Труды Алкмеона о живой материи более убедительны. Поразительно его описание структуры цыпленка внутри яйца, и я полностью согласен с его мнением, что источник познания находится в мозге человека, а не в сердце. Значит, у рыб тоже. Вряд ли они подплывали к лодке есть хлебные крошки, которые я бросал в воду, потому что чувствовали их сердцем, – у них, как и у людей, есть ноздри, чтобы уловить запах еды.

Я всегда хотел раздобыть что-то из сочинений Авла Корнелия Цельса, но не мог, списки его книг раскупались учеными людьми еще в Риме и не доходили до пределов Израиля. Я видел только фрагменты из них, которые мне показал один медик в Египте, и сразу понял, что Авл – великий целитель. Я даже хотел отправиться в Рим и стать на время его учеником. Я ждал, когда обстоятельства позволят это сделать. Он был в то время уже немолод, и я молился о здоровье Авла, чтобы он дожил до встречи со мной.

Я мог бы и сам, изучая живой мир, значительно усовершенствовать свое умение целителя, но…

Мне нужны были новые книги, и это можно было решить – послать за ними кого-то из учеников в Кесарию, где книги продаются в порту, или в Иерусалим, к торговцам свитками, которые держат в Нижнем городе несколько лавок, у них иногда можно найти что-то новое. Да, поблизости, в Тивериаде, была библиотека, устроенная книжником Иссахаром, но выяснилось, что туда могут приходить только раввины. Как это глупо! Впрочем, вряд ли Иссахар пополнял свое хранилище действительно ценными текстами.

Мне нужно было разрезать мертвецов, чтобы лучше знать, как устроено человеческое тело, – с целью изучить его структуру, а не для того, чтобы искать в нем знаки божественного присутствия, как это делают некоторые безумцы. Что ж, я мог договориться с лихими людьми, которые за деньги тайно приносили бы мне мертвецов с кладбища. Правда, надо было следить за тем, чтобы они не убивали для этого каких-нибудь беззащитных бродяг на дороге, ведь раскапывать могилу – трудоемкое дело.

А главное, мне нужен был покой, и добиться этого было сложнее всего – хоразинский раввин решил выкурить меня из города. Он заставлял жителей писать на меня жалобы в Тивериаду Антипе и в Иерусалим Синедриону, он приходил в дом Гиты и Тали, когда меня не было, и увещевал их выгнать меня. Правда, безрезультатно – сестры любили меня, потому что я научил их на старости лет радоваться жизни, и не хотели терять учителя.

Раввин непрестанно плел гибельную сеть.

Вдобавок ко всему этому к нам время от времени стали приходить женщины, которых я лечил, и заявлять, что беременны от меня.

Жалоба каменотеса из Сепфориса стала последней каплей.

Беспокойство охватывало меня все больше, я и решил на время (максимум на месяц) уйти из Хоразина – подождать, пока все успокоятся, а потом тихо вернуться.

Переселиться решено было в Магдалу.

Накануне Филипп сходил туда и сообщил, что познакомился с гончаром, у которого есть свободный дом, и что мы сможем пожить в этом доме за небольшую плату.

Покидая дом сестер, все свои врачебные инструменты я оставил на полках в комнате, где принимал больных. Также я оставил там немало своих книг: «О святой болезни», «О глазах», «Теории растений», «Астрономику»…

Я взял с собой только «Семя единорога», с этой книгой мне не хотелось расставаться. Да, к тому времени я знал ее наизусть, но иногда испытывал наслаждение от одного вида стройных рядов слов, расставленных в порядке более совершенном, чем лучники и гетайры великого Александра.

Накануне вечером мы устроили прощальный ужин с Гитой и Тали, которые привыкли к нам и не хотели нас отпускать. Я успокаивал сестер, говоря, что мы скоро вернемся.

Лодка, купленная мной, осталась у причала Хоразина.

Ученики тоже покинули город налегке, оставив в доме сестер большинство своих вещей. Все наши пожитки поместилось на одном ослике.

Уже выйдя из Хоразина, с вершины соседнего холма я посмотрел сквозь ветви эвкалипта на полосу голубой воды, окаймленную горами лилово-розового цвета, и мне стало так горько, будто бы я смотрел на Галилейское озеро в последний раз.

Мы не торопились, идя через Галилею, которую я так любил. Местами она похожа на зеленое море, застывшее в момент бури. Высоко в небе парили ястребы, в терновых придорожных кустах звучала вечная музыка цикад. То дикие непролазные заросли, то возделанные поля и сады. Голые скалы, нависающие над дорогой… Маленькие селения в дюжину домов из темного камня. Женщины с кувшинами на плечах у колодцев. Навстречу нам семенили в клубах пыли ослы с поклажей на боках и медленно шагали верблюды, сопровождаемые загорелыми дочерна погонщиками. Тени облаков плыли по долинам, как призраки армий, захватывавших эти плодородные места, которые созданы Всевышним будто в оправдание за то, что столько еврейской земли – это пустыня. Воины Ассирии, Египта и Вавилона приходили сюда, но где они теперь? Уйдут и римляне.

Мы пообедали и отдохнули в селении недалеко от Вифсаиды и к вечеру достигли Магдалы. Когда уже показались на возвышении ее белые, хаотически разбросанные дома, мы встретили толпу мужчин, которые стояли полукругом перед женщиной, лежащей на земле, точнее – на глинистой почве, вытоптанной скотиной. Рядом под пальмами был ручей, куда местные пастухи водили поить скот.

Мы оказались там в момент, когда решалась судьба этой женщины. Было очевидно: толпа вывела ее за стены города, чтобы казнить, закидав камнями. Среди собравшихся выделялся широкоплечий старый раввин в синей накидке с кисточками и в белоснежной головной повязке, который орал громче всех, распаляя народ:

– Смело побейте ее камнями до смерти, чтобы истребить зло от Израиля! Так было и так будет всегда!

– Мое имя Йесус! – крикнул я, подойдя ближе, надеясь, что они слышали обо мне. – Остановитесь! В чем виновата эта женщина?

– Хочешь присоединиться к развлечению? – усмехнулся высокий сутулый мужчина в черном балахоне; раздался всеобщий злобный смех. – Она проститутка! Она опозорила наш город! Мы хотим исполнить закон.

Я с учениками ничего не мог сделать с такой толпой, не мог остановить их силой, а вот они запросто могли убить нас, тем более что среди них было много пьяных – скорее всего, они отмечали праздник, который был в тот день, и к вечеру винный дух стал требовать от них кровавую жертву.

Мне нужно было искать аргументы, как-то воздействовать на них словом. Меня переполняло отвращение от того, что делают эти бестолковые люди, многие из которых были неграмотны и не могли написать свое имя, но с торжествующей свирепостью стремились исполнить закон. Женщина неподвижно лежала на земле, поджав колени и закрыв лицо руками, спиной к ручью, и я подумал, что она выбрала правильную позу, которая смогла бы продлить ее жизнь на несколько минут или даже спасти, если бы кто-то остановил казнь: летящие из толпы камни не могли попасть ей в спину, а хребет – это самое уязвимое место. Спереди ее тело закрывали руки и ноги, перебитые кости которых могут срастись; хребет же не срастется никогда.

– У вас есть разрешение от римского администратора? Или от Антипы, вашего справедливого царя, да хранит его Господь? – спросил я, обращаясь к старику-раввину в синей накидке, но он демонстративно отвернулся, не желая снисходить до разговора со мной.

Раздались угрожающие крики:

– Ты что, предатель, Йесус? Пособник римлян? Мы не рабы Рима, мы соблюдаем только Моисеев закон!

– Пошел отсюда!

– Берите камни, благочестивые братья!

Некоторые из них подняли камни, но медлили – настроение толпы еще не достигло градуса, требуемого для священнодейственного убийства, однако в любую секунду могло достичь этой точки, и я лихорадочно решал, что делать, ведь летящие камни уже никто не смог бы остановить словами, разве только индийские учителя, достигшие вершин блаженства, но и в этом я не уверен.

– Учитель, давай уйдем, все это может плохо кончиться, мы не можем остановить все казни в Израиле, – прохрипел мне в ухо Матфей, дергая меня за рукав, но я не обратил на него внимания.

– А есть ли у нее муж? – спросил я спокойно, поочередно вглядываясь в их лица. – Может быть, это ты? Или ты?

– Еще чего!

– Кому нужна эта проститутка!

– Иди куда идешь, тебе говорят!

– Иасон, возьми камень потяжелее, твоим не убьешь и лягушку.

– Глупцы! – крикнул я. – Пророк Моисей повелел избивать камнями только тех женщин, которые изменили мужу. Как же вы исполните закон, если она не замужем?

– Она околдовала уважаемого человека, у которого есть жена и дети, – раздался голос надменного старого раввина. – Она вообще не из нашего города! И заслуживает смерти.

– Где этот человек? – спросил я.

– Его нет среди нас.

Я подумал, кем, интересно, является этот малодушный человек, и озвучил последний аргумент, пришедший мне на ум в ту минуту:

– Но ведь не силой она уложила его с собой в постель! А величием своей красоты! Так давайте гордиться тем, что эта прекрасная женщина вышла из дочерей Израилевых!

– Ты говоришь чепуху, Йесус!

– Пора кончать!

В этот момент я понял, что женщина обречена, и одновременно, как это бывает в момент отчаяния, соединенного с сильнейшим напряжением ума и духа, ко мне пришло решение:

– Хорошо, но тогда я первым брошу в нее камень! – крикнул я, выпучив глаза, и захохотал. – Это будет камень позора! Это будет страшный предсмертный позор! А потом она умрет! Вот увидите!

Они остолбенели, и никто не пытался остановить меня. Все зачарованно смотрели, как я подбежал к этой женщине, пнул ее сандалией в бок и крикнул:

– Встань на четвереньки, проклятая шлюха!

Она мгновенно повиновалась. Я задрал ее одежду, опустился на колени, высвободил свой зайин, который к этому времени уже был твердым, и начал торопливо совокупляться с ней. Я должен был спешить, пока кто-нибудь в толпе не сообразил, что к чему, и не оттащил меня. Я держал женщину за шею, пригнув к земле ее голову с пышными вьющимися волосами, которые разметались в пыли.

– Что вы стоите?! – раздался голос старика, который первым пришел в себя от увиденного. – Этот человек блудодей, надо избить и его!

Но эти люди уже не спешили сделать то, что намеревались, – они хотели досмотреть эротическую трагедию до конца, а потом уже покончить и с женщиной, и, возможно, со мной.

По моему лицу струился пот, заливая глаза, я хотел извергнуть семя как можно скорее, но никак не получалось. Я взглянул на толпу и сквозь пелену увидел, что передо мной замерло стадо: вместо ног были копыта, а вместо одежд – волосатые туши. Я слышал не голоса, а похотливое мычание.

Кто-то в толпе разжал ладонь и уронил на землю свой камень – и мне показалось, что этот камень упал с неба.

Женщина невольно стала двигаться мне навстречу, насаживаясь на мой зайин, и в этот момент я наконец исторг в нее семя. Я торжествовал – это была победа, достойная Гедеона.

Я встал и помог подняться женщине. Она дрожала от страха и возбуждения, ожидая смерти, но я знал, что в этот момент она родилась вновь. Я добился того, чего хотел.

– Мое семя в ней! – крикнул я. – Теперь вы не можете убить ее. Убив ее, вы убьете ее ребенка, и всех вас отдадут под суд.

Кто-то кинулся ко мне со словами «ах ты меси́т проклятый!» и хотел ударить, но Андрей оттолкнул его, этот человек упал, и толпа сразу угомонилась, как будто неистовый дух, управлявший ею, отлетел прочь.

Я заметил, что молодой мужчина, которого назвали Иасоном, стоял зачарованный, с камнем в руке и приоткрытым ртом.

Первыми ушли те, кто был старше, а затем вся толпа двинулась к городу, как будто тот, кто подначивал ее к убийству, потерял сознание или уснул.

Ученики громко радовались этой развязке, а особенно Матфей, который устал за день и скорее хотел отдохнуть в городе.

Я взял женщину за подбородок и повернул к себе ее лицо, чтобы рассмотреть.

У нее было длинное и узкое смуглое лицо с тонким носом. Темно-синие глаза. На щеках и лбу кровоточили ссадины – ее уже успели поколотить, пока вели из города. На мочке правого уха тоже была кровь – кто-то вырвал из него серьгу. Слева серьга была на месте – серебряная, с зелеными камнями. На шее виднелась бледная борозда старого шрама.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Мария.

– Так зовут мою мать, мне не нравится это имя. Лучше я буду звать тебя Магдалиной, поскольку ты заново родилась возле этого города.

– Как тебе угодно.

– Я учитель и медик, а это мои ученики. Хочешь присоединиться к нам?

– С удовольствием… Зря я притащилась в Магдалу… Мне не советовали сюда ходить… Но ведь надо было заработать… А из Тиверии меня накануне изгнали.

– Меня тоже отовсюду гонят, по нашим временам это признак того, что мы всё делаем правильно, – сказал я.

– Этот гнусный юнец оторвал мне серьгу… – пожаловалась она, ощупывая ухо.

– Я подарю тебе пару новых, – пообещал я.

– А ты был хорош… – Мария улыбнулась. – Мне понравилось, как ты это сделал… Ты настоящий жеребец.

Садилось солнце, подул ветер, над нами сухо зашелестели вершины пальм, и белая пыль поднялась над дорогой, по которой разгневанные и неудовлетворенные мужчины вернулись в свой город. Умирал яростный день, каменистая земля теряла накопленный жар, деревья и кусты вокруг занимали все меньше места, лишаясь теней.

В Магдалу мы не пошли. Это было опасно. Переночевали в отдалении от города, в саду, под небом, где я совокупился с Марией снова, но уже неторопливо, растягивая наслаждение, упиваясь ее телом. Я понял, что встретил женщину, которая могла всецело удовлетворить меня: я любовался каждым ее движением, она возбуждала меня вновь и вновь, и порой я удивлялся, откуда у меня берутся силы для столь частых соитий.

Мария плохо помнила своих родителей, которые погибли от рук римлян во время подавления восстания какого-то очередного последователя Иехуды бен-Хизкии. Она рассказала, что выросла в Гамле, в семье тетки, которая ненавидела свою маленькую племянницу, потому что чувствовала, что эта нежная девочка таила в себе угли, которые должны были превратиться в пожар. В тринадцать лет Мария отдалась мужу своей тетки и на следующий день сбежала из дома, хотя он уже строил планы на то, как будет втайне от жены наслаждаться ее юным телом.

С тех пор Мария бродила по дорогам Израиля, предлагая себя каждому желающему. Ни дня в жизни она не работала, но всегда имела деньги, знала десятки способов спасти себя от беременности, у нее был прекрасно подвешен язык, и она умела возбудить даже самого упорного анахорета. При этом она получала от плотской любви первозданную радость, каждое соитие было для нее минутами истинного бытия. Она знала в этом толк.

Мария перепробовала тысячи мужчин, и сладкоистомный Эрос благословлял ее путь.

Некоторые ревнивцы убивали себя, когда она уходила от них к другим. Некоторые лишались рассудка или становились отчаянно благочестивыми. Мальчики, которых она растляла, звали ее в жены.

Она могла притвориться невинной и заставить мстить за себя.

Из-за нее резали глотки в придорожных тавернах.

С ней делили награбленное.

Временами она вела за собой шайки разбойников подобно путеводной звезде, заражая их своим ликующим распутством, и в конечном итоге все погибали, а она находила способ спастись. Ее друзья висели на крестах, в петлях и валялись забитые до смерти напротив стен Йодфата, а она уже танцевала с бубном в соседнем городе, в доме какого-нибудь уважаемого человека, пустившегося в загул.

Призраки следовали за ней вместе с живыми – и это была торжественная процессия.

Жены и матери очарованных ею мужчин проклинали ее – писали имя Мария на горшке и разбивали этот горшок, лепили из теста кукол, похожих на нее, и жгли их в очаге; раввины призывали небеса обрушить на ее голову осколок тьмы, сгущенной до состояния камня. Но все это было бессмысленно – она не верила в проклятия.

В Тире за тридцать драхм она совокуплялась с козлом перед пирующими эллинами. Она была вакханкой, исполненной Божьего рвения.

Несколько раз ее избивали до полусмерти. Однажды где-то за Иорданом Марию по шею закопали в песок и оставили умирать, но ее выкопали кочевники, проходившие мимо. Она сбежала от них и соблазнила в пустыне знаменитого отшельника-исихаста по имени Захария.

Я понял, что она была почти бессмертной, и это еще сильнее воодушевляло и возбуждало меня. Каждый раз, когда смерть проходила мимо, она смеялась над ней. Она презирала любую власть и ни во что не ставила ни тетрархов, ни великих раввинов, но всегда готова была полностью подчиниться своему сиюминутному любовнику, пусть даже это был раб с клеймом F на лбу, и выполнить любую его прихоть. Мария любила, когда во время соития ей причиняли боль – это распаляло ее.

Поселившись в Ашкелоне, она стала самой известной портовой шлюхой и была для мореходов опаснее пелориадской сирены, потому что обирала их до нитки. Никто не мог устоять перед Марией, когда она появлялась на прибрежной улице в белой тунике с пышной оборкой цвета гиацинта, надушенная, с набеленным лицом и с глазами, подведенными сурьмой и соком шафрана. В конце концов, ее уличили в том, что она помогла организовать похищение нескольких юных жительниц города, которых эллины заманили на корабль, увезли и продали в рабство, и городской совет постановил утопить Марию в свинцовом ящике в двадцати пяти стадиях от берега. Для этого был снаряжен корабль, Марию заключили в тюрьму, но ее любовник подкупил стражу, и она сбежала.

Побывав после этого в Иерусалиме, Фасаилиде и Тиверии, она оказалась в Магдале, городе, жители которого не смогли оценить масштаба ее искусства и воспользоваться им.

Я сразу разглядел в ней божественное дерзновение. Она творила дела любви на самой первой и грязной стадии великого делания, и я уверен, что на основе ее эротического опыта можно создать стройную и совершенную систему знаний, новую философскую школу, которая через великое наслаждение и падение откроет людям золотой свет Иного.

Мария видела то, что скрыто. Scintilla voluptatis озаряла пространство вокруг нее.

Мы с ней были похожи. И я понимал, что бессмысленно ждать от нее благодарности за спасение – в любую минуту она могла исчезнуть, как змейка среди каменных глыб. То, что я спас Марию, уже не имело для нее никакого значения. И это было справедливо.