1

Было ровно семь утра, когда дверь наконец открылась и в «Золотой Шар» вошёл сухопарый седой мужчина. Внутри сразу сделалось сыро и неуютно, рокот водосточной трубы заполнил всё пространство и оборвал всякие споры. Мужчина пересёк зал, оставляя за собой тёмные отпечатки следов, пожал руку бармену и кивнул собравшимся у стойки:

– Машина на улице. Загружайтесь.

Бармен с усталой улыбкой наблюдал, как они нервно складывают вещи.

– Погодка ни к чёрту, а?

– Нормальная, – сказал седой. – Через час развиднеется, и всё будет в лучшем виде.

– Налить?

– Сам знаешь. Может, на обратном пути.

Бармен знал. Он дождался, пока последний из чужаков, перекосившись под тяжестью рюкзака, вывалится наружу, и тогда спросил:

– Как внука-то назвали?

– Внука? – Седой резко обернулся и, щуря глаза, поглядел ему в лицо. – Не врёшь? Ну… – он покачал головой, – ну!.. Когда?

– Вчера днём, – усмехнулся бармен. – Поздравить твоих?

– Цветы купи, два букета. Вот таких! Один отправь Мартышке в роддом, другой я вечером заберу для Гуты.

Грохот воды снова посвежел, в двери возникло круглое, как блин, лицо.

– Уже иду, – сказал седой.

Лицо исчезло.

– Не ходил бы ты сегодня, – тихо произнёс бармен, повернувшись к седому спиной и щёлкая выключателями. Гроздья разноцветных лампочек гасли по залу, словно гирлянды на ёлке. – Твоё дело, конечно. Но группа, по-моему, дёрганая.

– Все они дёрганые, – сказал седой. – Других не бывает. Так не забудь: два букета. Ну… – повторил он, хлопнув ладонью по стойке… – да!.. Это ты меня порадовал, бокалья душа!

– Иди уже. Ни пуха.

* * *

Дёрганые или нет, но вещи они в багажник сложили. Теперь стояли возле джипа, прямо в лужах. Однорукий парень накинул на голову капюшон, обе женщины спрятались под широченным малиновым зонтом, а блинолицый мужчина топтался поодаль, то и дело с бодрой улыбочкой проводя ладонью по мокрой лысине.

– Садитесь, – велел им седой, – открыто.

Сел сам, вставил в аккумуляторное гнездо чёрную палочку «этака» и погнал машину по пустым улицам, расплёскивая лужи и проскакивая под мигающими жёлтым светофорами. Дома громоздились тёмными бельмастыми коробками, кое-где их перечёркивали растяжки: «РЕКОНСТРУКЦИЯ… ПОД КЛЮЧ… СКИДКИ…»

– Мы, конечно, знаем, как вас зовут, – сказала, кашлянув, одна из женщин – та, что пониже и постарше, похожая на типичную домработницу из телесериала. – Но всё-таки… А может, нам представиться?

– Не нужно, – сказал седой.

– Не по-человечески как-то… А может, документы наши нужны… или анкета? Не можете же вы кого попало…

– Что значит «кого попало»?! – взорвался лысый. – Что вы всю дорогу с этим своим «кого попало»? Говорите за себя! Вот вы, – грузно повернулся он к женщине, сидевшей между ним и домработницей, – вот вы – кто попало?! А?!

– Нет, – тихо и твёрдо сказала та. Строгий костюм и лакированно-вежливое выражение лица верней любого диплома подтверждали: в должности офисного управляющего дама съела не один пуд соли. И не одного соперника.

Она снисходительно взглянула на лысого:

– Я не кто попало.

– Тогда, может, вы, молодой человек?

Парень бросил вопросительный взгляд на седого и покачал головой.

– Так и я, чтоб вы наконец запомнили, не кто попало. И к чему эти ваши разговоры?

– Ну а если вдруг… – Домработница поджала губы и нахмурилась. – Мало ли кто захочет туда пойти. И мало ли что он потом там… – Она оборвала себя и гневно посмотрела в зеркальце заднего вида. Седой глядел на неё, едва заметно улыбаясь. – По-вашему, это смешно, господин Шухарт?

– Ни капли.

– Почему вы тогда молчите?

Он пожал плечами.

– Послушайте, – сказал вдруг лысый, – мы всё понимаем. Вы профессионал, не первый год, этот ваш… в баре… он к нам наверняка пригляделся. Но что – правда бывают те, кого… кто… как вы вообще решаете?

– Ничего я не решаю, – ответил Шухарт. – Кто я такой, чтобы решать?

– Не может быть, чтобы вы… что, вообще всех?!

– Всех, кто доходит, – кивнул Шухарт.

– И все довольны? – не поверил лысый. – У всех… сбывается?

– Да какая вам разница? – тихо спросил однорукий парень. – «Всех», «не всех». Главное, чтобы у вас сбылось, разве нет?

– Я не для себя. – Лысый побледнел и как-то сразу осунулся. – Не для себя…

Они уже некоторое время мчались по окраинам, слева тянулся бетонный забор с блёклыми наколками граффити. Наконец Шухарт свернул с шоссе на куцый асфальтовый отрезок, упиравшийся в трёхметровые ворота. Он загнал машину под навес, дважды мигнул кому-то фарами и выщелкнул «этак» из гнезда.

– Пять минут на перебрать вещи, – сказал он, распахнув дверцу. – С собой – еды, чтобы один раз перекусить, какую-то воду, запасную пару тёплых носков. Всё остальное пусть лежит в машине, не украдут. Жду вас на проходной.

Он вытащил из-под сидения небольшой рюкзак, хлопнул дверцей и, набросив на голову капюшон, зашагал к кургузой коробке КПП.

По ту сторону запотевшего стекла проступали смутные силуэты, Шухарт постучал и сразу вошёл. Сдавленный дух кожзаменителя и пыльных бумаг мешался с ароматом свежих огурцов.

– О, господин Шухарт, – сказал, смешно выговаривая «р», молодой веснушчатый охранник. – Хотите бутерброд?

– Спасибо, Вадим, я позавтракал.

– Я ж тебе тыщу раз говорил, – хмыкнул Эрик. – Господин Шухарт всегда «позавтракал», и, вообще, он на работе, не приставай к человеку с ерундой.

– Болтливый ты стал, Викинг.

– Старею, – осклабился тот. – Одно радует, Рэд: эта сука тоже стареет. Может, я даже увижу, как она издохнет.

Эрик приехал в Хармонт, кажется, сто лет назад, с первыми «голубыми касками». Почти сразу в Зоне погибли его брат и лучший друг, с перерывом в полгода. Когда срок службы истёк, Эрик подписал контракт и остался здесь ещё на пять лет. Потом ещё и ещё, пока наконец не стал чем-то привычным, вроде этого забора с граффити. Если покойный Гуталин ненавидел Зону, что называется, по идейным соображениям, то ненависть Викинга была звериной, нутряной. Однажды Шухарт предложил ему: «Пошли. Сам знаешь: Шар…» Викинг коротко и недвусмысленно объяснил, куда именно может пойти чёртов Шухарт и куда следует ему засунуть свой Шар со своей Зоной, так, и растак, и разэтак. Тогдашний напарник Эрика аж «колой» подавился.

– Выпьешь хоть? – Эрик извлёк из-под стола плоскую тёмную бутылочку и поглядел на Шухарта с неприличной для своего возраста любознательностью. – За здоровье внука. А?

– На обратном пути, – пообещал Шухарт. Он повернул к себе учётный журнал, открыл на нужном месте и скупым почерком обозначил дату, время, поставил роспись.

Тотчас распахнулась дверь, и внутрь робко втиснулись «паломники».

– Вот здесь, – сказал им Шухарт. – Фамилию-имя, домашний адрес, телефоны родственников, «с правилами ознакомлены». – Подвинул журнал к лысому и дал ручку.

Эрик вышел их проводить до шлагбаума. Дождь закончился, на сетке забора висели капли – какие-то неуместно хрупкие, переливающиеся всеми оттенками рыжего. Забор был старый, за двадцать пять лет даже металл приходит в негодность, не то что люди. В некоторых секциях – тех, что подальше от ворот, – сетка была надорвана и свисала клочьями.

Широкая вытоптанная дорога начиналась прямо от шлагбаума. Трава вдоль обочин росла жёлтая и жухлая и тоже искрилась от росы.

Шухарт стоял рядом с Эриком и смотрел, как «паломники», пригнувшись, пролазят под облупленной линейкой шлагбаума.

– Ты бы поговорил с парнем, а? – сказал Викинг. – Имеет право, всё-таки…

Он вдруг запнулся, замер на полувдохе и весь как бы вытянулся по струнке, не меняя при этом позы, только в выражении глаз что-то переменилось, блеснуло. Как будто и на них попала роса.

Шухарт знал, что это. И Викинг знал, его предупреждали. Те, кто связал свою жизнь с Зоной… ни для кого такое не проходит бесследно, даже если просто сидишь у самой границы и за неё – ни-ни.

Через пару секунд Викинга отпустило. Он сдавленно глотнул, мотнул головой.

– Поговорю, – сказал ему Шухарт как ни в чём не бывало. – Вечером… обязательно.

– Ну да. «Вечером, обязательно». Хороший ты парень, Рэд…

Последний из «паломников», однорукий, неожиданно ловко перебрался через шлагбаум, и теперь все четверо, обернувшись, ждали Шухарта.

– Бывай, – сказал тот Викингу. – Пригляди там за машиной, на всякий пожарный.

– А то я не знаю. – И добавил вдруг: – Что-то сегодня не так. Как будто оборвалось что-то или вот-вот оборвётся.

– Не каркай, всё так, – похлопал его по плечу Шухарт. – По-другому не бывает. А то ты не знаешь.

* * *

Первые полчаса они молчали и сосредоточенно запоминали дорогу.

– Тут заблудиться сложно, – сказал им Шухарт, – но всё равно. Разное бывает.

Это на время избавило его от лишних вопросов и болтовни.

Первый привал – как всегда, у вагонеток.

– Ешьте, – разрешил Шухарт. – Потом будет не до того.

Они заоглядывались, затем последовали его примеру и уселись прямо на ржавые рельсы, сухие и крохкие, точно сухари. Неуклюже распаковывали сумки, шелестели промасленной бумагой, сдавленно чавкали. Обычные люди, самые обычные.

– А вот скажите, господин Шухарт, – сказал лысый между двумя глотками из фляжки. – Кхэ!.. Скажите, как Оно всё ж таки работает? Мы тут спорили, – он оглянулся на женщин: домохозяйка шуршала пакетом с яблоками, офис-леди аккуратно вытирала ладони влажной салфеткой. – Вот ладно, откуда взялось – учёные не разобрались, куда уж нам. И как Оно понимает нас, людей, – тоже пусть мы не знаем и не узнаем. Но вот как Оно делает так, чтобы это всё сбывалось? А? Было на вашей памяти такое, что кто-нибудь просил – и не сбывалось?

Шухарт резко качнул головой. Не подействовало, и он шлёпнул ладонью по лбу. Комар, конечно, улетел раньше. Они тут вообще за последние годы обнаглели, комары. Прав, наверное, Эрик…

– И вот мне интересно: Оно вообще понимает, что делает? Оно что, разумное? А если неразумное – ну, бывают же всякие хитрые автоматы, верно? – так что же, ни разу не ошибалось? А вдруг возьмёт и в этот раз ошибётся? Перепутает или там… ну, мало ли.

Шухарт посмотрел на него почти что с жалостью. Все они, все и всегда хотели гарантий.

– Меня другое пугает, – тихо сказала офис-леди. – Всё-таки Оно выполняет желания или делает людей счастливыми?

– Разве отдельные желания – это не мутные осколки счастья? – произнёс однорукий парень. Он как будто цитировал чьи-то стихи, может, и свои собственные. – Я так думаю: если человек не может стать счастливым, он старается получить хотя бы осколок… приблизиться… даже если понимает, что никогда… – Он вздохнул тихо и протяжно, как старый пёс: – Понимаете?

Шухарт не стал повторять прежних ошибок. Сразу хлопнул себя по шее – и пожалуйста, на ладони остался кровавый сгусток с проволочками лапок.

Домохозяйка подошла и протянула Шухарту яблоко:

– Угощайтесь.

Он взял, так было проще.

– Так что всё-таки, желания или счастье? – спросила она, не глядя на остальных.

Шухарт покатал яблоко в ладонях.

– Вам ведь рассказывали – друзья, знакомые, кто там ещё… Вы все, когда ехали в Хармонт, знали, куда и зачем едете.

– Господин Шухарт прав, – сказал лысый. – И молодой человек…

– Артур, – представился однорукий парень.

– …Артур, да, Артур тоже прав. По существу, наши желания – это всего лишь стремление к счастью. А если Оно выполняет самые сокровенные желания, так значит…

– Ничего это не значит, – сухо произнесла офис-леди. – Представьте себе, иногда бывает так, что люди желают не счастья себе, а… чего-то другого.

– Но получив это, они станут счастливы, разве нет?

– Хватит. – Шухарт поднялся и отряхнул штаны. – Теперь слушаем меня внимательно. Впереди идёт вот он…

– Артур, – подсказал однорукий.

– …Дальше, – размеренно продолжал Шухарт, – вы, потом вы и вы. – Он поочерёдно указал на офис-леди, домохозяйку и лысого. Я замыкающим. Слушаться беспрекословно. Вопросов не задавать, не спорить. Если, конечно, хотите дойти живыми.

Они двинулись вдоль «железки», потом свернули к Стервячьим Ягодицам, и почти сразу стало ясно, что никаких сюрпризов сегодня не будет. Шухарт приотстал, отслеживая, как идут эти четверо; заодно примерялся взглядом к Соплям. «Паломники» шли толково, только лысый чуть сбивался с шага; ничего, втянется.

А Сопли-то, подумал Шухарт, кажется, обмелели, хотя куда уж.

Земля под ногами пружинила, но не чавкала, из раздёрганных травяных рощиц, уже почти сухих, выстреливали куда-то вбок и неслись, смешно подпрыгивая, мелкие кузнечики. Это было что-то новое, раньше Шухарту здесь попадались только комары и мухи.

Он шёл, не выпуская из руки яблоко, и рассеянно примечал всегдашние свои ориентиры: крестовидную корягу справа от тропы, несколько не зарастающих травой вмятин прямо по курсу («Обойти слева!» – негромко велел он однорукому); потом были ржавые обломки Хлюстового миноискателя и парочка «плешей», грошовых и нестрашных. Они уже месяца два не двигались с места, только уменьшались, словно бы ссыхались.

Позже, вспоминая всё, что было сделано им здесь, каждый свой шаг и каждую мысль, Шухарт понимал: он единственный во всём виноват. Это Бен-Галеви пусть рассказывает о дёрганных группах; что́ он видел, он всегда ходил в одиночку! Шухарт крепко знал одно: после первого получаса (плюс-минус на притирку характеров) любая группа вжимается. Они начинают чуять друг друга и, главное, чуять его, Шухарта. А он, старый хрен Шухарт, расслабился и, вместо того, чтобы нос по ветру держать, кузнечиками любовался.

Ну и, натурально, прозевал тот момент, когда однорукий свернул с тропы. Увидел, понимаешь, топкое место и решил обогнуть по сухому.

Шухарт рявкнул: «Стоять!» – но уже знал: поздно. Может, однорукий – и Артур, да не тот, у того реакция была что надо, а у однорукого вместо реакции сплошная инерция, и пока он сообразит, пока остановится…

Даже швырять в него гайками было глупо.

И некогда.

Шухарт ещё выкрикивал пустое своё «Стоять!», – а правой рукой уже бросал яблоко. Попал в «яблочко» – в самый центр «плеши».

Наверное, изнутри так выглядит соковыжималка, точнее то, что в ней происходит, если снять на камеру и прокрутить запись в ускоренном режиме.

Раздался глухой вязкий хлопок. Яблоко в момент потеряло объём и форму, стало просто грязной сморщенной тенью себя – прежнего.

Брызнуло во все стороны. Однорукий шарахнулся вбок, остальные замерли.

Вот молодцы.

– Ну, чего встали? – сказал им Шухарт. – Представление окончено, вперёд.

Однорукий только сейчас оглянулся на него, всё лицо пошло пятнами, взгляд бешеный.

Они чуть прошли, миновали ещё парочку мелких «плешей» и наконец оказались на краю бывшего болота.

– Всё, передышка, – отрывисто скомандовал Шухарт. Он провёл ладонью по лицу и подошёл к ним, растрёпанным и, похоже, уяснившим наконец, куда попали. Взгляды изменились, не было в них больше городской глубинной уверенности, что всё закончится хорошо, что если ты клиент и вовремя проплатил по счетам, значит, обслужат тебя по высшему разряду, ещё и пыль с туфель замшей обметут.

Да и что они могут знать о счетах?

В два шага он оказался перед одноруким. Тот чуть подался назад, но всё равно смотрел на Шухарта сверху вниз, опустив подбородок к груди. Лицо у однорукого было рябым, частью из-за покрасневшей кожи, частью из-за яблочных ошмёток.

Шухарт заглянул ему в глаза.

Покачал головой и отошёл.

– Спасибо… я… мне стыдно, что я…

– Её вон поблагодари за яблоко. – Он повернулся к остальным и ткнул пальцем в лощинку между холмами: – Теперь вот что. Идём ровно посередине. Не по склонам, даже на полшага вверх не поднимаемся. Если что-то начинается – падаем и ползём, тоже понизу.

– «Что-то»? – спокойно переспросила офис-леди.

– Начнётся – поймёте.

С годами он стал суеверным и поэтому не любил вдаваться в подробности, считал, что рассказами можно накликать беду.

Тряпья, бывшего когда-то Очкариком, на каменной насыпи не осталось, но после «плеши» никто из группы уже не ослушался бы, наглядные примеры им больше не нужны. Шухарт подошёл к границе Соплей, присмотрелся, стараясь вдыхать воздух как можно реже. Обмелели они или нет, но смрад от Соплей шёл мощный, убедительный. За четверть века ежедневных визитов Шухарт к нему так и не привык.

Он присел на корточки и расстегнул рюкзак.

– Однажды, – сказал как бы в никуда лысый, – мы с женой… когда она ещё… – Он осёкся и дёрнул уголком рта. – Впрочем, это всё неважно, так вот, мы в санатории отдыхали, и там, знаете, такие деревянные домики, и в подполе в одном из домиков издохла кошка, забралась туда как-то и издохла. И вот вонь, знаете, была…

Шухарт протянул ему пару ватных шариков, пропитанных туалетной водой. Точно такие же он раздал остальным:

– От смрада не спасёт, но на первое время приглушит. Всё, пошли, в том же порядке.

Однорукий всё это время стоял на месте и странно так смотрел, словно решал, то ли наброситься на Шухарта с кулаками, то ли ноги ему целовать. Когда прозвучала команда, он смял и отшвырнул шарики подальше. Они встряли в маслянистую, тошнотворно-зелёную жижу и торчали там ушами терпящего бедствие плюшевого зверя.

Однорукий вошёл в Сопли без паузы, что-то в нём изменилось, как будто переключился невидимый рычажок. Парень двигался плавно и вкрадчиво, по-хищному.

Когда с правого холма, с самой его верхушки, вдруг стрельнуло перистой молнией, парень первым, ещё до Шухартового окрика, упал на брюхо и пополз, как бы раздвигая жижу всем телом. Почему-то Шухарту вспомнился давний его поход сюда, как он, присев на корточки, по-гусиному переваливался, глотал Сопли и ждал, что вот сейчас чёртова молния шарахнет его прямо в затылок. Теперь не то. Но опасно ровно так же, потому что, подумал он, у смертельной опасности нет градаций и степеней, какая, к дьяволу, разница, свалится тебе на голову гружённый кирпичём самосвал или всего один кирпич?!

Молнии били одна за другой, не переставая. Воздух пропитался паром, нестерпимо хотелось кашлять, лысый вдруг замер, раскорячившись и дёргаясь всем телом: его тошнило. Шухарт добрался до него, хлопнул по плечу:

– Вперёд, вперёд!

Тот судорожно закивал, клюнул носом в жижу и снова опорожнился. Шухарт придержал его за шиворот.

– Не могу… больше… не… н-не…

– Подумай о том, для чего ты сюда пошёл, – без выражения произнёс Шухарт. – И не задерживай остальных.

Краем глаза он видел, как однорукий вдруг с дерзкой точностью свернул и прополз по склону, обогнув то место, куда сразу же вонзился целый букет молний. Перехватив вопросительные взгляды женщин, Шухарт кивнул, мол, следуйте за ним. Для однорукого парень двигался на удивление ловко. Вот он снова окунулся в Сопли и через пару минут был уже у чёрного камня, сухого и растресканного, словно зуб столетней карги. За камнем Сопли заканчивались.

– Ну что, легче?

Лысый посмотрел на Шухарта затравленным пустым взглядом и молча двинулся вперёд.

Вовремя. Шухарт чувствовал, как мышцы ног начинают наливаться болью, как эта боль плавно растекается по всему телу.

Молнии продолжали пронзать воздух, но лысый и Шухарт месили жижу, уже не обращая на них внимания. Выкарабкались вверх по пригорку и упали, оба одинаково вымотанные.

Где-то рядом всхлипывали и глухо колотили по земле.

– Ну тише, тише, – сказала домохозяйка. – Мы прошли.

Удары прекратились, но надрывное, загнанное дыхание раздавалось над самым Шухартовым ухом. Позади почти в такт ему громыхали молнии.

– Вы не понимаете, – прошептал, захлёбываясь, однорукий. – Вы там не были, как вы можете понять?! Даже когда возвращаешься… это всегда с тобой, в тебе. Те, кто там остался, они снятся по ночам – да даже если бы и не снились!.. – дело не в руке, не в руке, не в руке!.. – Он вдруг сорвался на крик и снова начал колотить кулаком по земле, комья полетели во все стороны, несколько упало на Шухарта. – Понимаете, этого не должно быть вообще, нигде и никогда! Они говорят «контузия» – да что они знают?! Штабные шакалы! Я никогда не был таким, а теперь… теперь никогда не стану прежним. И знаете, что самое страшное? Я заглядываю в себя и спрашиваю, чего я больше хочу: чтобы они все подохли в муках, как черви, как пиявки раздавленные, или чтобы всё вернулось, чтобы остановить, чтобы вообще никто никогда больше… – Он отчаянно замотал головой и с размаху ударил себя кулаком по груди. – Да и неужели это возможно – чтобы всё остановить?!

– Шар делает людей счастливыми, – сказал Шухарт, поднимаясь. – Может, не так, как вы себе это представляете. Но делает.

Он не сказал «всегда». Вспомнил о том, как водил сюда Богомола.

– А как он узнаёт, что нам нужно? – глухо спросил лысый. Он сел и дрожащими пальцами разглаживал складки на куртке, выдавливая и ещё больше втирая в ткань жижу.

– Как-то узнаёт.

– А если, – безразличным тоном спросила офис-леди, – сам человек не знает, чего он хочет? Что тогда?

Одно и то же из года в год, ничего в них не менялось. Чем ближе к Шару, тем больше сомнений. И все всегда хотят гарантий. И не думают о цене.

– Там видно будет, – сказал он. – Пойдём, здесь уже недалеко, скоро всё закончится.

Автофургон стоял совсем рядом, в его тени они снова сели – Шухарт так велел. Они ещё не понимали. А он, пожалуй, был рад этой передышке. Слишком сильно колотилось сердце: Сопли потрепали его сегодня сильней, чем обычно. А может, это просто годы давали о себе знать, просто годы…

Вокруг раскинулось пустое и пыльное пространство, сегодня непривычно тусклое, как будто старый выцветший фотоснимок. Вдали белел край карьера, и на спуске недостроенной лестницей в небеса торчала стрела экскаватора.

Всё как всегда.

«Паломники» сидели и, по-гусиному вытянув шеи, вглядывались туда, в этот спуск.

– Вы у меня сегодня молодцы, – сказал им Шухарт, лихо улыбаясь. Эту улыбку он всегда приберегал напоследок, для этого момента, чтобы клиенты не пугались раньше времени. – Теперь осталась ерунда. Во-первых, твёрдо запомнить, что обратно вам идти нужно ровно тем же путём, никуда не сворачивая, и всё будет хорошо, Зона выпустит, она всегда выпускает.

– А вы с нами, значит, не пойдёте?

– А у меня тут ещё дела будут, – весело сказал он им. – Ну и во-вторых. Давайте-ка бросьте жребий, что ли. К Шару толпой не ходят, только по одному. Вот и решите, кто первым пойдёт, кто вторым… Чтобы всё по-честному. А я – сейчас мне, прошу пардону у дам, отлить нужно.

Он встал и спокойно так ушёл за фургон. С рюкзаком, но мало ли зачем ему нужен рюкзак.

Шухарт слышал, как они по ту сторону обсуждают жребий, потом разговор снова перекинулся на Шар: точно ли?.. а если?.. ну а вдруг всё же?..

Шухарт слушал всё это вполуха. Ничего нового.

– Скажите, – повысив голос, обратился к нему вдруг однорукий, – господин Шухарт, а можно как-то выбрать?

– Что именно?

– Иногда мне снится, что я… целый. А вдруг Шар решит, что именно это сделает меня счастливым?

– У вас вырастет вторая рука, такое случалось.

– Но я этого не хочу! То есть хочу, конечно, только это не так важно, как… другое.

– Значит, – твёрдо сказал Шухарт, – всё будет так, как должно быть. Вы ведь именно за этим сюда пришли – каждый из вас.

Он хотел что-то ещё добавить, чтобы они успокоились, но не смог.

Пожалуй, следовало привыкнуть к этим приступам, но всякий раз они заставали его врасплох; в последние двадцать пять лет – никогда в Хармонте, всегда в Зоне, всегда рядом с карьером.

Как будто онтак здоровался с Шухартом.

Мир сделался невыносимо сложным и насыщенным, заиграл миллионом оттенков, названия которым нет и никогда не было ни в одном из человеческих языков. Шухарт не слышал, а буквально кожей ощущал звуки, которыми до краёв было наполнено пространство, одни вонзались в него раскалёнными иглами, другие ласкали, словно тёплая материнская ладонь. Всякий раз ему казалось, что ещё чуть-чуть, и он сойдёт с ума от такого количества новых ощущений. Всякий раз приступ заканчивался за полмига до грани, из-за которой Шухарт уже не смог бы вернуться.

Иногда он спрашивал себя: может, онтак воспринимает мир, так или даже полнее, ярче, и мне даёт взглянуть, чтобы я понял, почувствовал… зачем-то. Вот профессор – тот бы, может, и нашёл объяснение, но судьба есть судьба, так и не встретились, – а без профессора мне самому не справиться. Разве только Кирилл бы… – но думать о Кирилле было уже легко и просто, как о чём-то настолько давнем и не случившемся, как не купленный в детстве велосипед или не приехавший с гастролями цирк; не осталось ни горечи, ни тоски, только лёгкая грусть.

Такую же грусть пополам с облегчением Шухарт испытывал всякий раз, когда приступ проходил. Но сейчас, стоя за фургоном у распахнутого рюкзака, он чувствовал ещё и беспокойство. Может, это Викинг виноват? «Что-то не так»; слушать его меньше надо, вот что!

Он снял, наконец, рубашку, замызганную, пропитавшуюся потом, надорванную на локтях.

И сообразил: там, по другую сторону фургона, слишком тихо.

Как был: босиком, в одних только штанах, – он побежал в сторону карьера. Невысокая фигурка шла к спуску, не оглядываясь и не торопясь, как будто впереди у неё была целая вечность. На какой-то миг Шухарту показалось, что он успеет её догнать, но потом подвернулся камень с острой кромкой, Шухарт охнул и запрыгал на одной ноге.

Она услышала, оглянулась.

И подошла, чтобы помочь.

К этому времени он уже стоял на обеих ногах и даже немного отдышался. Камень рассёк подошву по всей ширине, но крови было на удивление мало.

Ничего, тут уже недалеко.

– Э нет, – сказал Шухарт, когда она подошла, – так не годится. Куда это вы собрались?

Он старался, чтобы голос его звучал весело и непринуждённо, как будто вот они встали в очередь у кассы и она хотела пройти первой, хотя стояла позади; скандал устраивать ни к чему, но пожурить стоит.

– У нас это называлось «штопор», – сказала домохозяйка. Она показала на ковш экскаватора, где, как ни присматривайся, ничего не было видно. – Это непроходимо, вы знаете.

– «У нас»?

– Мой отец работал в Уганде. Во время Посещения они с мамой поехали в гости… в самый центр будущей Зоны. Сперва я ходила туда, чтобы найти их, потом… ну, вы знаете, за некоторые безделушки хорошо платили. Потом я «завязала». Я действительно думала, что с этим можно «завязать». Давно это было…

Шухарт не знал, что ей ответить.

– Не бойтесь, обо мне никто не будет горевать. Дети выросли, муж… не важно. Мне и самой недолго осталось.

– Шар может вылечить что угодно.

– Я пришла не за этим. Просто хочу посмотреть на него. И потом, я действительно вытащила жребий, всё по-честному.

– Ну, по-честному так по-честному, – пожал плечами Шухарт.

Он уже замёрз и в общем-то устал от этого разговора. Всегда одно и то же: они пытаются взвалить на тебя свои проблемы, втянуть тебя, вовлечь. К чёрту.

– Значит, пойдёте первой, – сказал он. – Первой из группы. А теперь – можно я вас попрошу об одной услуге?

Он расстегнул пояс и аккуратно снял штаны, оставшись в исподнем.

– Отнесите, пожалуйста, к фургону. И отвлеките их там как-нибудь, не надо им это видеть.

Недоверчиво качая головой, она украдкой взглянула не него. Шухарт видел, как ей стало неловко при виде жилистого тела, грубой кожи, шрамов, перечёркивавших вздутые вены.

Наконец, осторожно, словно больного ребёнка, приняв у него свёрнутые штаны, она зашагала прочь. В глаза Шухарту она старалась не смотреть, но он и так знал, что там: усталое облегчение и ещё, может быть, надежда.

Он обернулся, помахал рукой сидевшим у фургона и захромал к спуску. Шагая, он ёжился на ветру и к тому моменту, когда оказался возле экскаватора, уже стучал зубами от холода.

Только от холода.

 

2

Гута как раз поставила курицу в духовку и, мурлыча вполголоса «Птичку-невеличку», занялась салатами, когда в дверь позвонили. Один протяжный звонок. Она замолчала и почувствовала, как что-то коротко и зло кольнуло под сердцем. Вытирая руки о фартук и размашисто шагая к двери, она всё ждала, что раздастся ещё один звонок, тогда это мог быть кто-нибудь из родных или знакомых.

Нет, больше ничего. Она повернула ключ в замке и распахнула дверь. За дверью оказались цветы, много цветов, и она поняла, что вот теперь – точно всё. Господи, конечно. Доходился, чёрт старый, сколько раз она ему говорила: пора заканчивать, в его-то возрасте, о внуках бы подумал, сколько же можно, нашёлся тоже Иисус Христос, спаситель человечества…

Как она теперь без него?

Потом она увидела знакомый горбатый профиль и смущённую улыбку.

– Вы так смотрите на меня, словно увидали призрак или что похуже, – сказал Бен-Галеви. – А это всего лишь я. Вот, Рэд просил передать. Для вас, госпожа Шухарт.

Она наконец догадалась посторониться, и Бен-Галеви торжественно внёс в прихожую роскошный, неохватный букет хризантем.

– Я уже сомневался, услышали вы или нет. Руки были заняты, так я подбородком…

Гута рассеянно кивнула. Она усадила Бен-Галеви на кухне, приволокла громадную вазу, Бен-Галеви вскочил и, не выпуская из рук букета, попытался помочь, но она велела не мельтешить. Уж с вазой она как-нибудь справится.

– Что там Рэд? – спросила, чтобы не молчать.

– Ну что Рэд. Как обычно.

Она кивнула и приняла из рук Бен-Галеви букет.

– А ты как? В «Шаре» всё в порядке?

– Да, спасибо. – Бен-Галеви улыбнулся этой своей шкодливой улыбкой, которую она раньше терпеть не могла. – Вы же знаете, я всегда мечтал о чём-то подобном. Спасибо Рэду, что помог. Сам бы я никогда не скопил столько, чтобы открыть «Шар».

– Не выдумывай, – сердито сказала Гута. Она едва не забыла про пирожные. – Ты помог ему не меньше, чем он тебе. – Она хлопнула дверцей холодильника и положила тесто размораживаться. – А то и больше. В последние годы он ни о чём не думает, только об этой своей Зоне. Деньги его не волнуют, это выше его. Если бы не ты, мы бы давно пошли по миру с протянутой рукой.

– Я ведь тоже на этом зарабатываю, – спокойно возразил Бен-Галеви. – Кстати… – Он вынул из внутреннего кармана тугой конверт. – Вот, это за последние две недели.

Он ещё немного посидел, рассказал о свежих городских новостях. Тэлбот женился, старая Марго-Кошатница в двадцать пятый раз переписала завещание, кто-то говорит, что на западных окраинах видели живых мертвяков, но было это в субботу вечером, сами понимаете, какие там мертвяки, скорее дело в нескольких лишних рюмках. Застройщики, похоже, всерьёз взялись за южные районы, и народ, представьте, охотно покупает квартиры. А как у вас дела?

Гута, намывая овощи для салата, сообщила, что Мартышка чувствует себя хорошо, вот сейчас Мартин должен был уже забрать близняшек из школы и поехать к ней, они там в который раз спорят насчёт имени малыша. Хотя и так всё ясно. Назовут Кириллом, чтобы потрафить Рэду.

– А что, – кивнул Бен-Галеви, – хорошее имя. И вообще… знаете, я думаю, он это заслужил. То, каким он был и каким стал… и то, что он сделал для нас всех.

Гута небрежно взглянула на него через плечо.

– И что же, по-твоему?

Бен-Галеви пожал плечами:

– Сделал нас всех счастливыми. Никогда не любил громкие слова, но иначе не скажешь.

Гута открыла духовку, убедилась, что всё в порядке, и, отложив прихватку, начала резать огурцы.

– Ну да, – сказала она, – это ты верно подметил. И по-другому не скажешь.

Она сбросила кубики в салатницу и взяла из миски помидоры. Зло дунула на выбившуюся прядь.

– Скажи, – произнесла тихим спокойным голосом, – а ты когда-нибудь представлял себе, что от счастья можно устать? Вот оно – большое, сияющее, тёплое, – и ты изо дня в день касаешься его то недоверчиво, то с восторгом, а потом вдруг замечаешь: что-то изменилось. Не с ним – оно всё такое же большое, сияющее и тёплое. С тобой…

Бен-Галеви смущённо кашлянул.

– Не представлял, – сказала Гута. – И правильно. Если вдруг когда-нибудь такое случится, учти: главное – делать вид, что ничего-то и не случилось.

– Ну, – выдохнул он, – мне пора. Скоро открываемся, а надо ещё созвониться с Гарри, чтобы подвёз с десяток ящиков тёмного. И на автовокзал съездить.

– Может, хоть в этот раз никого не будет, – тихо сказала Гута.

– Может, и не будет.

Ни он, ни она в это не верили.

– Ну почему, – сказала вдруг Гута, – почему ему так это нужно? Двадцать пять лет он их туда водит изо дня в день. Что, другой бы не смог? Ладно, не смог бы, хорошо. Ну, пусть водит. Пусть. Но он же не умеет делать передышки. Отдыхать. Просто разучился отдыхать. Ты его видишь каждый день, он же вымотанный, как чёрт. Сколько раз я ему говорила…

– Знаете, – кашлянул Бен-Галеви, – я ведь тоже устаю после работы. Но она мне нравится.

– Но по выходным ты сидишь дома, и этот твой… как его, не помню – он принимает клиентов вместо тебя. Господи, да хоть бы пару раз в году!..

– Я поговорю с Рэдом, – пообещал Бен-Галеви.

Гута покачала головой.

Она проводила его до дверей, рассеянно щёлкнула замком и постояла, слушая, как трескочут в саду сверчки.

Вернулась на кухню и снова взялась за стряпню. Скоро вся семья будет в сборе, и ей нужно всех накормить, даже чёртова самовлюблённого трудолюбивого безответственного муженька.

У неё совсем не оставалось времени. Но она позволила себе пару минут постоять, вдыхая сладковатый запах хризантем и рассеянно улыбаясь.

 

3

Часам к восьми вечера Вадим наскипидарил себя так, что готов был уже всё бросить и бежать в Зону. Эрик посмеивался в усы, хотя волновался не меньше. Он поймал себя на том, что с тех пор, как стемнело, постоянно взглядывает на часы.

На рюкзак Шухарта, который принесли «паломники», он старался не смотреть.

В конце концов, Эрик включил приёмник, и они делали вид, что слушают новости. Потом Вадим поднялся и в который раз подошёл к окну. Свет двух цыплячьего цвета фонарей расплёскивался на узкой полоске между воротами и шлагбаумом. Всё остальное тонуло в чернильном, простудном мороке.

– Давай перекусим, – предложил Эрик, доставая из-под стола пакет. – Зря, что ли, я на обратном пути заезжал в лавку?

– Не надо было их отпускать, – сказал Вадим, не оборачиваясь. – Расспросить…

– Контракт есть контракт: они возвращаются, кто-нибудь из дежурных отвозит их в город.

– Значит, надо идти. Вам или мне.

– Вообще-то, – сухо проговорил Эрик, – мы тут как раз для того, чтобы никто туда не совался. Подыхает Зона или нет, а гробануться в ней – что два пальца… Тем более в темноте.

– Так что́, по-вашему, мы должны…

Он вдруг осёкся и маятником качнулся назад. В размытом жёлтом мареве промелькнула тень, которой там неоткуда было взяться.

– Vot chyort! – пробормотал Вадим, недоверчиво качая головой.

Заскрежетала заборная решётка. Тяжёлое тело ударилось о неё и, отшатнувшись, снова растворилось в сумраке.

Эрик, чертыхаясь, нашёл наконец ствол и вслед за Вадимом выскочил на площадку перед шлагбаумом. Ходячие мертвяки давно уже перестали покидать могилы – только потому, что, грубо говоря, закончились. Или что же, думал на ходу Эрик, это Зона напоследок выдавила откуда-нибудь старых, многотыщелетних?.. возродила и выпихнула из земли? облекла в плоть, впрыснула в жилы кровь?

Он сделал пару шагов, едва не поскользнулся в луже и наконец разглядел визитёра.

Ну да, конечно. Какие «многотыщелетние»? Мог бы с самого начала сообразить!..

Вадим уже вручную отжимал планку шлагбаума, чтобы Шухарт мог протиснуться.

Устал как пёс, это сразу было ясно. Ещё и замёрз, небось, хотя кто его знает. Он почти всегда такой после Зоны: краше в гроб кладут.

– Долго ты сегодня, – сказал ему Эрик.

Шухарт кивнул и побрёл ко входу в КПП. Кажется, он спал на ходу.

Когда Эрик с Вадимом зашли, Шухарт уже сидел рядом с рюкзаком и тупо смотрел в его нутро.

– Переодевайся, – велел Эрик Вадиму, – отвезёшь его домой. А то навернётся по дороге или собьёт кого-нибудь, сталкер хренов. Кончишься ты на работе, Шухарт, загоняешь себя до смерти. Ты где эту рванину добыл?

Шухарт непонимающе взглянул на него, потом улыбнулся краем рта:

– Держу на всякий случай. Хорошо хоть, они не догадались сапоги захватить.

Он встал и с кряхтением начал стаскивать с себя вонючие, засаленные тряпки, которые лет сто назад, может, и были одеждой. Вадим поймал взгляд Эрика и включил кондиционер.

Потом они все втроём дошли к стоянке, Эрик закинул рюкзак Шухарта на заднее сидение, и машина понеслась в ночь.

* * *

Шухарт сидел, привалившись плечом к дверце, и делал вид, будто дремлет. Он помнил, что надо было ещё куда-то зачем-то заехать, но куда и зачем – уже не помнил. Вадим вёл машину ровно, только иногда бросал на Шухарта колкие взгляды.

– Ну спрашивай уже, – сказал Шухарт беззлобно.

Вадим вздрогнул и какое-то время смотрел на дорогу.

– Я не знаю, что спрашивать, – сказал он наконец. – Ни одного умного вопроса.

– Давай глупые. Начни с того, зачем тебе это нужно.

Вадим пожал плечами:

– Просто, понимаете, у нас в семье дед всегда был… ну, как икона. Отец его плохо помнил, о нём в основном бабушка рассказывала. И я с детства знал, что, когда вырасту, должен быть как он. Не буквально, конечно, а…

– Понимаю, – кивнул Шухарт. Он повёл плечами, пытаясь сесть удобнее, но Вадим гнал машину слишком быстро. Хорошо ещё, они пока были в заброшенных кварталах. Может, подумал Шухарт, скоро отпустит. Должно отпустить.

Хотя должно было, по-хорошему, ещё часа два назад. Ну, час, при самых худших раскладах.

Вадим шумно вздохнул.

– И вот выходит, вроде я и знаю про деда многое. А толком – считай, ничего. Бабушка – это бабушка. Ну, статьи я его читал. Разве можно по статьям понять душу человека?

«Ишь какой, – подумал Шухарт. – Душу ему подавай, на меньшее не согласен».

Он попытался, не обращая внимания на мельканье «нитей» и «лепестков», найти нужные слова.

– В общем-то, я Кирилла плохо знал. Про себя, тем более про семью, он почти не рассказывал. Но, если задуматься, – разве в этом дело? Бывает: посмотрел на человека и сразу всё про него понял. Так и с Кириллом. Он был хороший человек, твой дед. Как витражное стекло после дождя: светлый и чистый. Настоящий. Таких мало. Вот если б их было больше – или развалилось бы всё к чертям, или мир стал бы лучше, я не знаю.

Шухарт замолчал. Они проезжали мимо вокзала, через плотную путаницу привязанностей, надежд, желаний. Главное сейчас не напрягаться, вообще не двигаться. Не впускать в себя.

Наконец начался парк.

Не отпустило, но стало легче.

– Ладно, – сказал Шухарт, – всё это только слова. Словами главного не объяснишь.

– А вот если бы он вдруг захотел пойти к Шару? Вы бы отвели его?

Шухарт кивнул.

С этого ведь всё и началось, подумал он. Вот как раз с этого. Я захотел, чтобы Кирилл перестал хандрить. Хотел сделать его счастливым.

– А… как думаете, о чём бы он попросил?

– Не знаю. Для этого, наверное, нужно быть Кириллом, чтобы понять… Но уж точно не для себя и не за себя, для себя он бы ничего просить не стал.

– Интересно, а были вообще люди, которые бы хотели чего-нибудь… ну, глобального? Я всё время, сколько здесь, смотрю на тех, кого вы водите, и думаю: а если среди них будет негодяй? Садист, убийца, насильник. И что, Шар ценой горя других сделает такого счастливым?

– Когда имеешь с ним дело, ни в чём нельзя быть уверенным, – сказал Шухарт. – Но… вряд ли. Думаю, он понимает что к чему. По-своему, но понимает.

Он вспомнил про Богомола. Собственно, Шухарт не знал, как его звали, Богомолом он окрестил его, как только впервые увидел. Было в этом невысоком старике что-то от пустоглазого хищника, который притворяется святошей.

К тому времени Шухарт уже не забивал себе голову тем, кто и зачем идёт к Шару. Просто вёл их туда. Всё понял и просто вёл.

Но не в случае с Богомолом. С самого начала старик ему не понравился. Взгляды, жесты, голос – всё было насквозь фальшивым. И вот всю дорогу от самого «Шара» Шухарт осторожно присматривался к нему. Из-за этого они тогда едва не угодили в «вафельницу», но был в группе мелкий такой паренёк… как его звали, Шухарт уже не помнил… да и знал ли? – вот он и спас всех.

Плохой был день, и плохой человек в группе, и всем им тогда мог выпасть билет в один конец, но бог миловал. И вот постепенно Шухарт начал понимать что-то про этого Богомола, а потом вдруг – как утюгом по голове – разом всё встало на свои места. И уже не нужно было ни доказательств, ничего – Шухарт точно знал, что идёт Богомол к Шару затем, чтобы ненависть свою выплеснуть, бесстрастную сухую ненависть ко всем сразу. Что-то, наверное, у этого старика случилось в самом детстве, да и по жизни потом легче не становилось, и он постепенно превратился в такую вот ходячую мясорубку.

Впервые за столько лет Шухарт растерялся. Времени не оставалось, они уже были возле фургона, и он, раздеваясь, слышал, как тянут жребий и как первым выпадает идти Богомолу.

Это был плохой день. Всё так удачно складывалось. Ему даже ничего не нужно было делать, всего лишь пропустить Богомола вперёд.

Он так и не знал, почему в последний момент остановил старика.

Но он остановил. И пошёл первым.

А после на КПП узнал от Эрика, что группа вернулась не вся. Один из «паломников», по их словам, спустился к Шару первым и пропал. Они долго ждали, потом долго искали, потом наконец сообразили, что пора возвращаться.

Это был единственный подобный случай – и единственный такой «паломник».

– Думаю, – повторил Шухарт, – он понимает, что к чему. По-своему, но понимает.

– Почему вы так уверены? Разве есть хотя бы одно подтверждение, что Шар разумен? Вы вообще когда-нибудь задумывались, а что оно такое – Шар? – спросил Вадим, загораясь. – Ведь от этого же тоже многое зависит. А вдруг он – просто сложный механизм с обратимым действием: сейчас выполняет желания, а потом – как в сказке о Золушке – пробьёт полночь, и всё вернётся в прежнее состояние. А если даже – хорошо! – он – разумное существо, вдруг он наблюдает за нами и решает: вообще-то мы разумные или нет? С его точки зрения. Может, для него ни язык, ни все эти наши машины, телевизоры, книжные шкафы не являются показателем разумности? Как для нас – бобровые хатки или термитники. – Он помолчал, глядя в ночь. – Ведь если прав был профессор Пильман и Зоны – это результат визита инопланетян, значит, Шар – ключевой объект. Он слишком отличается от всего остального, что там нашли за все эти годы. А может, – увлечённо продолжал он, – это только яйцо, семечко, и нужны благоприятные условия, чтобы оно проклюнулось, проросло. И такие условия – уровень разумности! Или даже не разумности – порядочности, этичности, я не знаю… И вот оно ждёт этих условий, по-своему проверяет внешнюю среду, пытается по мере возможностей изменить – а среда-то остаётся прежней, и оно медленно умирает, высыхает. И если ничего не изменится – так и умрёт, точней, даже не родится. Неужели за всё время вы об этом ни разу не думали?

Шухарту стало откровенно скучно. Мальчик не понимал.

– Вот представь, – сказал Шухарт, – что ты врач. Обычный хирург. И к тебе приносят человека, которого ранили из ружья. Тяжело ранили. И счёт идёт на минуты: успеешь всё правильно сделать – спасёшь, нет – нет. Будет для тебя иметь значение, лезвием какой фирмы брился стрелявший или во что он был одет? А политические взгляды твоего пациента? Ну, теперь понял?

– И всё-таки, – сказал Вадим, – и всё-таки, какого вопроса он ждёт? Какой вопрос мы все ему так и не задали?

Теперь они мчались мимо ипподрома, и прогорклые клочья дневных страстей несильно жгли кожу; Шухарт дёрнул плечами, поморщился. Внутри, чуть выше сердца, как будто царапал тугой узел.

Потом выехали на проспект, на эту чёртову развязку, и стало совсем плохо. Пару часов назад там кого-то опять сбили. Шухарта как будто окатили тепловатой мочой или уксусом. Ужас и боль. И отчаяние водителя… а у него только сын в школу, в первый класс… наверняка посадят… но что ж она побежала… он никак не успевал… а теперь… господи, молодая какая… господи!.. вот бы всё отменить, переиграть, отмотать, он бы всё отдал, только бы… это ж на всю жизнь… госпо!..

Проехали.

Вадим не смотрел на него, но ждал ответа.

– Знаешь, – медленно произнёс Шухарт, – наверное, если бы твой дед был жив, он бы морочил себе голову ровно тем же. Ему всегда… как бы это сказать… вот если всё хорошо, и сытно, и светло, и – ну понимаешь? – всё нормально, в общем. И обычный бы человек жил бы и жил, и был бы счастлив. А вот Кирилл обязательно хотел бы… не большего даже… высшего, что ли. Да, высшего.

Он, наконец, взглянул на Вадима: то ли из-за теней, то ли из-за усталости, но Шухарту вдруг показалось, что рядом сидит Кирилл. Такой, каким он был миллион лет назад, до всего.

– Вот что, – сказал Шухарт. Они уже подъехали к дому и остановились у подъездной дорожки, отсюда видны были цветник, разбитый Мартышкой, и лабиринт из труб, коряг, арок, где близняшки обычно играли в сталкеров. – Я совсем забыл. – Он покопался и вытащил из-под сидения судок. Открыл и положил свёрток с бутербродами перед Вадимом. – Вот, возьми. Бери-бери, не стесняйся. Тебе до дома шагать и шагать, по дороге приговоришь. Заодно меня спасёшь от неприятностей: Гута, если увидит, что я не съел, крепко обидится и устроит мне глобальный нагоняй.

Вадим покраснел и взял пакет обеими руками, как обезвреженную мину.

– Спасибо.

Он открыл дверцу, выбрался из машины и только тогда, наконец решившись, спросил:

– Господин Шухарт, можно я завтра приду в «Шар»? У меня как раз выходной, и… Можно?

– Не боишься? – спросил Шухарт. Впервые за чёрт знает сколько времени он почувствовал, как откуда-то изнутри поднимается к горлу что-то давно забытое.

Он вдруг понял, что улыбается.

Вадим помотал головой.

– Я подумаю.

Шухарт смотрел, как он, по-прежнему сжимая пакет обеими руками, шагает по улице. Узел над сердцем ослабевал. Шухарт вдруг понял, что не видит «лепестков» и «нитей», а усталость и боль, которые чувствует, – только его, нормальные, обычные усталость и боль.

Отпустило наконец.

Он посидел ещё минуты четыре, потом поставил машину в гараж и вошёл в дом.

Близняшки тотчас с индейскими боевыми воплями бросились ему навстречу, он замахал руками, кое-как отбился и первым делом поспешил в ванную. Сбросил одежду в бак, постоял под душем, слушая, как Гута отчитывает близняшек за то, что с немытыми руками уселись за стол. Близняшки ссылались на деда Рэда, который занял ванную. Гута была, как всегда, неумолима.

Ужин был роскошный, и Мартин, весь какой-то растрёпанный и взволнованный, с удовольствием просил добавки, рассказывал про Мартышку, смеялся вместе с Гутой над шутками телеведущей, смеялся так легко и воздушно, что Шухарт и сам улыбнулся пару раз. Гута поблагодарила за цветы, Шухарт молча поцеловал её в щёку.

Он просидел за столом ровно столько, сколько требовали приличия. Ну, может, чуть меньше. Близняшки поели и теперь играли в прятки, Мартин негромко рассказывал о новостях с работы, обсуждал с Гутой, где лучше покупать пелёнки и подгузники.

Шухарт кивнул им, дескать, пойду, встал и отправился в спальню.

Он не стал включать свет, просто раздвинул шторы, чтобы свет одинокого фонаря падал на изголовье. Раздевшись, лёг на хрусткие, слегка пахнущие яблоками простыни, – и только сейчас заметил, что в углу комнаты в кресле кто-то сидит. Если бы не знал кто, решил бы, что увидел в зеркале собственное отражение.

– Ну вы, трижды прадед, даёте, – сказал Шухарт, с наслаждением вытягиваясь всем телом на кровати. Каждая косточка, каждая мышца ныли, но это была приятная боль, боль после тяжёлого, достойного рабочего дня. – Сделаете меня когда-нибудь заикой. Эх, папаня…

Он смотрел в широкое тёмное лицо, в пустые пуговицы глаз и постепенно уплывал в сонное нигде. Это был хороший, крепкий сон, может быть, сегодня – сон без сновидений. Он уже адски устал видеть одно и то же. Устал сомневаться. На размытой грани между настоящим и призрачным он словно бы через лёгкую дымку увидел, как тают стены комнаты и свет фонаря становится по-полуденному пронзительным, увидел за этими стенами другую стену – неровную и отвесную стену карьера, а там, где прежде сидел папаня, вдруг проступил другой силуэт.

– Представляешь, – сказал ему Шухарт, – кому-то ещё интересно что-то, кроме счастья как такового. Представляешь?

Он улыбнулся силуэту, улыбнулся папане и вспомнил, сколько всяких теорий возникло в первые годы. Тогда выдвигали самые безумные гипотезы, которые некому было подтвердить: никто попросту не могвойти в Зону, никто, кроме Шухарта и тех, кого он соглашался вести. Он, впрочем, соглашался вести всех, ограничивал только количество человек в группе. Учёные и журналисты пытались к нему подступиться, но им не удавалось: обстоятельства не складывались никогда. Некоторые, чтобы поговорить с ним, присоединялись к очередной группе. Но по пути туда Шухарт пресекал всякую трепотню, а потом всё решалось само собой.

О гипотезах, одна другой безумней, ему иногда рассказывал Бен-Галеви. Что-то Шухарт слышал от «паломников». Его это мало занимало.

В первые же годы на улицах Хармонта появилось несметное количество зевак. Толпы «Ошарашенных» в этих их рыжих кепках, демонстрации Истовых Прихожан с плакатами «Покайтеся! Мессия гряде!», – а были ещё фанаты сталкеров, которые любили презрительно сплёвывать через губу вызубренные профессиональные словечки и самозабвенно рассуждали о природе «сучьих погремушек». Он помнил маскарад «Благая весть из Зоны» и то, как с треском провалился в Хармонтском драматическом «Сталкер, или Туда и обратно». Помнил эту нелепую компьютерную игрушку, и значки, и жевательную резинку «Комариная плешь», и мыло «Студень». Помнил, как в конце октября, года так двадцать три назад, в городе появился маньяк, которого газеты окрестили Некроубийцей: он решил, будто поднявшиеся из могил мертвецы суть глаза и руки Шара, и, выслеживая их, целенаправленно изничтожал.

Потом всё как-то само собой улеглось.

– Когда люди счастливы, – сказал силуэту Шухарт, – они становятся спокойнее. Как думаешь? Хотя, что я тебя спрашиваю – ты-то знаешь наверняка. Ты уже тогда знал, что делал. Это я дурак, я не умел попросить. А ты – знал. Всё правильно. Счастье, полученное даром, обесценивается. Такие уж мы… недоделанные, искорёженные. С нас нужно взять по самой полной цене, а потом уже выдать товар, иначе растопчем с кривой усмешкой. Это мы можем. А счастье – штучный товар. Если его вручить оптом, всем сразу – толку не будет. Разве что превратить всех в глиняных болванов. Ты знал… с самого начала? Или ты тоже учился? Все эти мертвяки, все смерти – это ты так пытался сделать нас счастливыми? Интересно, когда и как ты всё-таки понял, что нас нужно всего лишь сделать нами – теми, какими мы должны были стать, но не стали, потому что струсили, смалодушничали перед этим миром, его дерьмом, его вывернутостью? – и вот ты делаешь то, на что у нас самих не хватило духу, даёшь нам второй шанс. Но ведь так не бывает. Этого никто и никогда не должен уметь. Разве только Бог. И тогда ты должен быть Богом или чем-то очень близким к Богу, чем-то таким, что почти всеведуще и всемогуще. Почти. Но я не верю в Бога и не верю в дьявола. Ты слишком похож на Бога, чтобы быть им. Та же петрушка и с дьяволом. Я знаю, знаю: все эти разговоры – это всё письма в один конец, даже если ты их и получаешь, даже если ты – «ты», а не порожняя машина или изъян в миропорядке. Но всё-таки. Если когда-нибудь я приведу к тебе Вадима и он спросит себя – ты ему ответишь?

Он не заметил, как лёг на бок и подтянул к животу колени. Вокруг колыхалось мутное жёлто-чёрное марево, и он уже не знал толком, где находится: в кровати или в карьере, и когда– ночью, в собственном доме, или днём, едва приходящий в сознание после «мясорубки» и обнаруживший себя, как всегда, уже перед Шаром. В позе новорождённого.

С тоской он подумал о том, что двадцать пять лет, девять тысяч сто семь ходок – это невыносимо, нелепо мало. Он почти ничего не успел. Почти ничего.

– Я ведь старею, – с укором сказал он силуэту. – Каждый раз после «мясорубки» ты штопаешь меня, но это же не до бесконечности. Я выдыхаюсь. Зона тоже выдыхается, может, ты на это и рассчитываешь: что они потом смогут ходить к тебе сами. Но это будет… я не верю. Слишком просто. Ты же нас знаешь. Кто-то должен их сдерживать, что-то. Иначе это будет бойня за счастье, мы не умеем по-другому. Ты не создаёшь из ничего, ты только выпускаешь то, что в нас уже есть, то, что сами мы стараемся упрятать как можно глубже. Но до того, как ты это сделаешь, мы перегрызём друг другу горло. Так не годится, слышишь? Придумай что-нибудь, обязательно придумай! Или загляни ко мне в душу и отыщи, вытащи наружу ответ. Тот, которого я, может, боюсь.

Он замолчал и почувствовал, что окончательно соскальзывает, растворяется в беспамятстве.

Он знал: рано утром Гута непременно разбудит его. Позовёт к столу, а он, как всегда, откажется завтракать и возьмёт с собой судок с бутербродами или блинчиками, потом сядет в машину и поедет к «Шару», чтобы войти в бар ровно в семь утра. Какая бы ни была погода и кто бы там ни ждал его.

И всё повторится. Как повторяется сейчас этот сон, в котором реальность перемешалась с выдумкой. И вот он уже снова стоит в карьере, и в ушах по-прежнему звучат отголоском слова: «…для всех… даром!..», – и он замер перед медной зеркальной поверхностью, ждёт ответа и смотрит на Шар, а на него точно так же пристально и с надеждой смотрит его собственное отражение.

И тоже ждёт.

Харьков – Киев, август 2008 г. – февраль 2009 г.