1

етр распахнул окно. Лохматые тучи уползли куда-то на запад, и на небе, словно сотканном из огромного куска голубого бархата, заискрились кристаллики звезд. Ветер улегся, и стало тише. Нева пузырилась мелкими барашками. Вот, энергично вспарывая черную воду, стремительно несется белый пассажирский пароходик. А дальше, тяжело покачиваясь, ползет работяга-буксир. А сколько огней на набережной!..

Петру грустно. Он уезжает к новому месту службы, на Север. Каково-то будет там? Вот почему навевает тоску и мелодичный бой курантов на медной башне с острым шпилем, и этот тихий вечер, и безразлично катящая свои воды река, и даже веселая песня, доносящаяся с пароходика.

— Уложил чемоданы? — раздался за спиной голос жены. — Нет? Ну, Петенька, время-то бежит…

Он слышал, как Лена переодевалась, шелестела платьем, как закрыла гардероб и ушла в другую комнату. Он уезжает, а она остается: Лена учится в консерватории. Петру не было от этого легче. Одно успокаивало: он устроится, обживется на корабле, а к этому времени подойдут каникулы, и жена приедет.

Он взял чемодан и стал укладывать вещи. Все хорошо, вот только не съездил в деревню к маме. «Сыпок, пусть все село увидит тебя в военной форме! Ты ведь весь в отца…» Ему вспомнились слова матери, и в них слышалась скрытая тревога. В самом ли деле он так сильно любит море. Конечно, ее можно понять: матери хочется лишний раз убедиться, правильную ли дорогу выбрал сын? Но разве можно так просто объяснить, как тянет его море, как оно с самого детства напоминает о себе бережно хранимой отцовской формой, линялой тельняшкой, зачитанной до дыр книгой о морских походах.

Петр вошел в столовую. Лена сидела на диване и заплетала косы. Соломенный цвет их слегка оттенял ее нежное лицо. Она быстро поднялась навстречу мужу, прижалась к нему, по-детски покручивая блестящую пуговицу — на его тужурке. В больших темных глазах заблестели искорки.

— Киснешь, моряк? А мне каково — одна остаюсь!

Петр обнял ее.

— Знаешь, оставлять тебя боязно: вдруг отобьют! Приедешь на каникулы? — Глаза Петра, над которыми кустиками топорщились брови, смотрели грустно.

— Приеду. Не веришь? — Она обидчиво протянула: — Эх ты, Фома неверующий!

— Ну, ну, не сердись! Станешь известной пианисткой, и будут говорить: «Плывет светило со своим естественным спутником». Глядишь, и мне кусочек славы достанется.

Она усмехнулась:

— Сомневаешься в моем таланте? Ну, признайся! Молчишь? А вот Андрей говорит, что я далеко пойду. Ведь не льстит же он мне.

Петр молча отстранился от жены.

— Я чаю согрею, — сказала Лена.

Петр подошел к столу, достал из ящика небольшой сверток. Письма отца. Зеленовато-желтые, порванные на сгибах листки. В них — вся жизнь отца, жизнь подводника, с морскими дорогами, штормовыми ночами, грохотом глубинных бомб. Каждое письмо — история какого-нибудь похода, история людей, с которыми воевал отец. Одно из них — на куске штурманской карты. Писано наспех, но столько в нем чувства, что Петр, когда читал, чуть не задыхался от волнения:

«Любаша, кажется, больше тебя не увижу. Если это случится, крепись. И, пожалуйста, выполни мою просьбу. Любаша, милая, она касается нашего ребенка. Почему-то верится, что будет сын. Назови его Петром. Хотелось бы видеть его морским офицером и обязательно на моем родном Баренцевом морс. Ну, а если дочь — дай ей имя Ассоль. Повези ее когда-нибудь на Север и покажи тот причал, с которого ты провожала меня. И еще, Любаша, у дома матери посади тополь…»

Петр бережно свернул листок и вместе с другими письмами положил в чемодан.

— Лена, — позвал он жену, — ты бы сыграла что-нибудь, а?

Лена, забросив назад тяжелые косы, села за пианино. Длинные тонкие пальцы забегали по клавишам, и Петру казалось, что звучит не мелодия, а звонко накрапывает дождик. Все сильнее, сильнее.

Зазвонил телефон.

— Да, я. Ах, это вы, Андрей! Что? Билет на концерт Гилельса достали? Но я не могу. У меня Петя уезжает. Нет, нет. Конечно, жаль упускать такую возможность. Нет, нет, не уговаривайте меня. Я не пойду. Слушайте, Кравцов, я же вам сказала. Надеюсь, Гилельс дает не последний концерт. Ну, до свиданья!

Лена повесила трубку и вздохнула. Петр понял настроение жены. Он предложил ей сходить в консерваторию. В конце концов поезд отходит в двадцать три пятнадцать, и вполне можно успеть на вокзал.

— А ведь верно, я успею! — обрадовалась Лена. На ходу причесываясь, она подошла к Петру и заглянула ему в глаза так, как умела только она.

— Лейтенант, лейтенант, улыбнитесь! Я скоро…

В коридоре щелкнул замок — вошла Ксения Васильевна. Будто не замечая зятя, она молча разделась, поправила прическу, украшенную на затылке узорчатым гребешком. В свои сорок семь лет Ксения Васильевна выглядела еще вполне молодой, хотя жизнь у нее сложилась нелегко. В годы войны муж работал инженером на военном заводе и погиб во время бомбежки. Лене тогда исполнился всего лишь годик. Ксения Васильевна была в отчаянии. Друзья мужа устроили ее на завод лаборанткой. Заработок был небольшой, но для дочери она ничего не жалела. И вполне естественно, что матери, когда Лена выросла, хотелось получше устроить дочь, а главное — выдать замуж за хорошего человека.

…До отправления поезда осталось две минуты.

Лена прижалась к Петру. Ей вдруг стало жаль его и себя жаль, и она невольно подумала о том, как глупо устроена жизнь: муж уезжает, и она не в силах удержать его. Она уже несколько раз ловила себя на жалости к мужу и теперь боялась, что не сдержит своих чувств, заплачет. Ему тоже, видно, нелегко в эту минуту, поэтому он смотрит не на нее, а куда-то поверх ее головы. Его волнение выдают глаза — грустные, затуманенные, словно глядят сквозь марлю.

Лена взяла Петра за руку:

— Не грусти, слышишь? Скоро снова будем вместе.

Он гладил ее теплую ладонь.

— Пиши, Ленка, часто, — тихо, почти жалобно попросил Петр.

— Береги себя… — Голос у Лены дрогнул. Но она заставила себя улыбнуться.

Поезд медленно тронулся, словно не хотел бежать в стылое Заполярье. Петр протянул жене руку, торопливо поцеловал и опять попросил, теперь уже громко:

— Пиши! Много пиши! И длинно-длинно!..

Она обещающе кивнула, а он на ходу прыгнул в вагон и стоял в тамбуре, до половины высунувшись наружу.

Поезд удалялся.

2

Мичман Зубравин на палубе ожидал командира. (Он стоял на причале с каким-то офицером.) Позднее солнце спряталось за грядами скал, окрашивая их остроребрые спины в бронзовый цвет. Подул свежий ветер. Вода в бухте покрылась курчавыми барашками. «К утру, видать, море взбунтуется», — подумал Зубравин. Он старался думать о служебных делах, а мысли упрямо уносили его домой.

Как-то там Ольга? Когда он собирался в море, ей стало плохо. Она лежала на кровати и тихо стонала. Степан вызвал скорую помощь. Присел рядом. Ласково погладил побледневшее лицо жены.

— Умаялась со стиркой, и вот опять сердце… Может, мне, Степа, в больницу лечь? Все равно уходишь в море, а я тут одна. Отпросись у Серебрякова, может, оставит на берегу?

— Послушаем, что врач скажет.

Врач, коренастая женщина с добрым лицом, осмотрела Ольгу.

— Переутомились. Отдохните с часок — и на свежий воздух. Сердце у вас не в норме, беречься надо…

Зубравин вздохнул: скорее бы домой! Ольга, небось, ждет — сегодня ровно пять лет со дня свадьбы. А ведь он чуть не потерял Ольгу.

…Маленькая упрямая березка противится ветру, вспоминает мичман, а он пригибает ее к земле, свистит. Ольга, разбрасывая валенками снег, подходит к березке:

— Помнишь, Степан, как ты сравнивал меня с березкой?

Степан ставит на снег чемодан, сердито хмурится:

— Я жду ответа. Пойми, это серьезно. — Он положил руку на ее плечо, заглянул в глаза. — Приеду домой, устроюсь на работу — и сразу вызову.

— Так и вызовешь…

— Приеду за тобой! Ты только скажи, любишь?

Люблю… — грустно говорит она и добавляет: — Север люблю.

Степан смеется:

— Подумаешь, романтика! У нас на Днепре березки не хуже.

— Моя березка здесь. Сердце мое в ней, душа.

Ольга вскидывает свои голубые глаза и горячо шепчет:

— Год дружим, а так ничего и не понял.

— Оля!

— Помолчи, Степан.

Над ними с криком пролетела чайка.

— Слыхал, она кричит? Кругом снег, холод, залив дымится, а она поет. И не летит к тебе на Днепр.

— Скажи, у тебя другой есть?

Ольга отстранилась от Степана.

— Глупый! Говори, да не заговаривайся. Езжай, коли захотелось…

Медленно убегает назад перрон. Степан стоит на подножке. Все быстрее стучат колеса. Все сильнее и чаще бьется его сердце. Нет, не может он так уехать.

На первой же остановке Степан торопливо взял с полки чемодан и сошел с поезда…

Пять лет. У Зубравина густая проседь на висках. Походы, походы. Шторма. Седина. Нет, не случайно она обелила виски мичмана, как не случайно и не сразу у глаз появились лучики морщинок. Тогда он был на берегу в служебной командировке (корабль стоял в ремонте). Во время стрельб с КП прервалась связь. Ему приказали срочно навести линию. Стылая вьюга. Ночь. Зубравин на веревке повис над скалистым обрывом, с трудом поймал концы оборванного провода. Где-то у моря взрывались снаряды, а он беспомощно висел над бездной, зажав в коченеющей руке сращенные провода. Наутро его нашли связисты. Дома он пришел в сознание и увидел на виске седину.

Но скоро ли освободится командир? Зубравин заглянул в радиорубку. Крылов в радиоприемнике менял лампы. Вот он закрыл блок, включил питание. Из наушников бурным потоком хлынула морзянка.

— Теперь голосок у него звонкий! — Крылов выключил сеть, и все стихло. — Дело мастера боится. Верно, товарищ мичман?

Зубравин почесал щеку:

— Игорь, а кто это утром к вам на КПП приходил?

Крылов насупился:

— Танюша…

Мичман давно приметил, что ходит Крылов куда-то. Не ускользнуло от его глаз и то, что нередко матрос возвращался на корабль грустный и даже злой. В такие минуты к нему не подходи — станет грубить, а Зубравин сам никому не грубил и не терпел этого от других.

— Больно ты влюбчивый, Крылов. А бабы — народ хитрый. Смотри, сорвешься с якоря.

Крылов усмехнулся:

— Вы это лучше боцману скажите. Фрося все на танцульках…

— Трепач ты, Крылов, — с укоризной бросил Зубравин. — Пустомеля. Так не трудно и хорошего человека обидеть, а Захар с Фросей сам поладит.

Он сказал это тихо, потому что неподалеку боцман Коржов красил леерную стойку. Степану даже стало жаль ого. Вчера Коржов поссорился с женой. (Живут они рядом, на корабельной стороне). Захар в море — она на танцы. Как-то Степан сказал ей: «Ты как балерина, Фрося. Все танцы и танцы. Не любишь, видать, Захара». Она стрельнула в него глазами: «Без любви детей не рожают, Степа. А я ему сына подарила… Веселинка во мне есть, потому и охоча до танцев».

Зубравин знал, что Захар любит жену. Любит до боли. Бывало, Фрося допоздна где-то ходит, он ждет ее, весь кипит, а вернется — не может ничего сказать. Она подскочит, поцелует его. «Милый, ты так устал!», и Захар уже отходит.

У трапа показался капитан 2 ранга Серебряков.

— Степан Федорович, зайдите ко мне.

Они вошли в каюту. Командир бросил фуражку на диван, снял шинель. От его чисто выбритого лица пахнуло одеколоном. Высокий, чуть сутулый, с черными усами, он выглядел мужественным. Раньше Серебряков занимался боксом.

— Домой собрались?

— Оля прихворнула, — смутился Зубравин.

Серебрякову стало неловко: на днях мичман просился на берег, а он не пустил его. Конечно, формально он прав: корабль уходит в море, и все люди должны быть на местах. Но если по-человечески? А вдруг у тебя самого, Серебряков, заболеет жена? Как бы ты поступил? Строг ты, старик, строг. Надо бы помягче.

Жену мичмана, Ольгу Ивановну, Серебряков знал хорошо. Знал он и о том, что у нее больное сердце. Всякий раз, как увидит Ольгу Ивановну, слегка наклонится в знак привета и непременно спросит: «Как живется, Оля?» Она ответит: «Спасибо, Василий Максимович, хорошо. Вот только мой редко дома бывает, все в морях». Серебряков как бы в шутку скажет: «Все мы ракушкой присосались к кораблю, он наш дом».

Серебряков сообщил Зубравину новость:

— К нам едет лейтенант. Из училища. Готовьтесь дела ему сдавать.

Мичман обрадовался.

— Сколько можно плавать без командира боевой части? Закрутился… Вот только кто он, лейтенант, цепкий ли?

— Я и сам еще не знаю, но надо помочь ему. Все мы когда-то начинали, — Серебряков взял папиросу, — Впрочем, ладно, я и так задержал вас.

Зубравин шел берегом, размышляя о новом командире БЧ. Лейтенант. А как с людьми будет?

Степан открыл дверь. Ольга лежала на диване лицом к стене. У него екнуло сердце: неужто хуже ей? Он склонился над Ольгой и с облегчением вздохнул — она спала.

На цыпочках ушел на кухню. А где же дочь?.. В открытую форточку со двора доносился ребячий шум. На качелях качалась Маринка. Соседский кучерявый мальчик хватал ее за косички, и оба весело хохотали. Степан нечаянно задел стул и разбудил Ольгу.

— Степа? — жена встала, поправила волосы. — Уснула я.

Он подошел к шкафу, порылся там, бормоча что-то под нос.

— Оля, где у нас бумага?

— Письмо? — спросила она.

— Рапорт командиру, — Степан взял тетрадку. — Понимаешь, лейтенант едет. Дела сдавать надо.

— Слава богу, теперь тебе легче будет. К чему две должности? Исполняй свою. Хватит нам и твоей получки. — Ольга подала ему авторучку: — Степа, может, рапорт на корабле напишешь? Помог бы мне белье прополоскать.

— Добро. — Он ласково поглядел на жену. — Не кружится голова? Ну, смотри…

3

В Синеморск Грачев приехал утром. «Волга» остановилась у городского парка. Петр толкнул плечом дверцу и легко выпрыгнул на землю. Шофер, кряжистый парень в серой кепке и черном морском бушлате с тусклыми медными пуговицами, подавая ему чемодан, пожелал «съесть не один пуд морской соли». Сам он пять лет плавал на эсминце. Служба — не малина.

— Не люблю море, горластое оно и страшное…

Грачев перебил его:

— Давайте рассчитаемся, — и подал парню деньги.

«Волга» развернулась на шоссе, фыркнула и помчалась обратно. Петр подхватил чемодан и пошел по асфальтированной дороге. На автобусной остановке стояла девушка в зеленом осеннем пальто и белой шапочке. Петр поздоровался.

— Скажите, морячка, это и есть штаб? — Грачев кивнул в сторону красного здания.

Девушка улыбнулась:

— Военная тайна!

Петр поставил у ног чемодан.

— И как вас зовут — тоже военная тайна?

Она просто сказала:

— Ира. Серебрякова. А вас? — На ее нежном с темными крапинками лице застыло любопытство.

Грачев растерянно уставился на нее. Серебрякова… Не дочь ли того самого Серебрякова, который командует эсминцем и к которому спешил сейчас Петр? Он пристально посмотрел на девушку. Она была миловидна, в живых глазах сияли искорки, словно только сейчас ей рассказали забавную историю и она все еще смеялась. Глаза у нее серые, с оттенком голубизны, над которыми чернели дужками брови. Она, видно, смутилась от его взгляда, потому что опустила голову и вновь повторила свой вопрос.

— Так как же вас зовут?

Грачев назвал свое имя и тут же спросил, не ее ли отец плавает на корабле, и, услышав в ответ: «Вы угадали, он командует „Бодрым“, — в душе обрадовался.

— Я знаю Василия Максимовича, только заочно, — сказал Петр. Ему хотелось поговорить с девушкой, но тут, как на грех, подкатил автобус. Уже в дверях Ира бросила ему с улыбкой:

— Фуражку поправьте!..

Петр взялся за околыш фуражки — она была сдвинута набок. Автобус зарычал, набрал скорость и скрылся за домами. Грачев подхватил чемодан и зашагал дальше.

Петр спешил к причалу. Он старался угадать, как поведет себя командир корабля Серебряков. Ему и невдомек, кто к нему приехал, — ведь прошло столько лет!..

От залива несло смолой, водорослями. С кораблей доносились команды и сигналы. Бухта в лучах полярного солнца серебрилась притихшая, неподвижная. Ракетоносцы покачивались у причала. Солнечные блики скользили по их бортам.

„Так вот ты где начинаешься, море! Ну, а как жить с тобой будем, море? Ворчишь?..“

Море плескалось у ног Грачева. Оно дышало мерно и широко. Петр усмехнулся. Кто сказал, что море лютое, что оно может сломить волю и характер человека? Кто сказал, что в шторм ты бессилен перед разбушевавшейся стихией, что корабль твой бросает, как пустую бочку, и ты уже думаешь о том, как бы скорее пристать к берегу? Кто, наконец, сказал, что море — угрюмо и нелюдимо? Нет, море живет. Петр это знал, знал он и о том, что придется отстоять, не смыкая глаз, много нелегких вахт. Он уже видел себя на палубе корабля, в радиорубке, где все подчинено ему, где люди действуют, как автоматы, где не раз услышит: „Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнено!“ Ваше, это значит его, Грачева, приказание.

На переднем эсминце, прижавшемся бортом к деревянному пирсу, полощутся сигнальные флаги. На мостике о чем-то беседуют офицер и матрос. Матрос скользнул вниз по трапу — выполняет приказание командира. Петру подумалось: так и его матросы будут бегать. Только бы сдружиться с ними! На причале моряки стирали орудийные чехлы, высокий тучный мичман что-то басил им. До слуха Петра доносилось:

— Поживее, хлопчики!

„Зря он с ними запанибрата. „Хлопчики“… Товарищи матросы, а не хлопчики!“ — Петр перевел взгляд на островок, около которого виднелся корабль. „Интересно, а каюта у меня отдельная?“

Вода холодно блестела у щербатого валуна. Петр снял фуражку. Далеко-далеко, в молочной кисее, сахарной головкой высился мыс Звездный. Там на глубине осталась лодка. Волны плескались у камней, и в шуме их ему вдруг почудились голоса тех, кто покоится на мягком теплом дне. Он словно наяву услышал приглушенный голос отца:

„Здравствуй, сынок! Я долго ждал тебя и рад, что ты здесь“.

„Я спешил, отец. Я все сделал, как ты хотел. Мама отдала мне твои письма“.

„Это — мое завещание, сын. А море — твое“.

„Буду ходить твоими дорогами“.

„Я верю, сынок“.

Мысли Петра прервал чей-то громкий голос за спиной:

— Лейтенант, катер с „Бодрого“ еще не приходил?

Грачев обернулся. В нескольких шагах от него стоял капитан 3 ранга в лихо сдвинутой на затылок фуражке. У него широкое со вздернутым носом лицо, смуглые, слегка шершавые щеки, а надо лбом повис белесый, точно выеденный морской солью, чуб. Он настороженно смотрел на Петра, будто хотел отчитать за то, что тот расстегнул шинель.

— Катера еще не было, — наконец ответил Грачев. — Вы тоже на „Бодрый“?

— Угадали.

Петр привел себя в порядок и теперь стоял с капитаном 3 ранга рядом. Тот достал из кармана портсигар, ловко выхватил из него папиросу и сунул в рот.

— Вы из училища? Сразу видно. Давайте познакомимся— Григорий Голубев.

Голос у офицера потеплел, и Петру от этого стало веселее. Он назвал свое имя, потом поинтересовался, как тут служба на кораблях.

— Не курорт, — сдержанно ответил Голубев, выпустив очередную струю табачного дыма. — Вот и катер у островка показался. Давай-ка, лейтенант, забирай свои вещи. „Бодрый“ там, на бочке.

Катер бойко бежал по бухте.

— А море тихое, — сказал Петр.

— Погодите, вы увидите его и другим, — Голубев почему-то усмехнулся, смяв в кулаке потухшую папиросу.

„А он ничего, этот парень“, — подумал о нем Петр.

Катер приткнулся к трапу эсминца, и Петр следом за Голубевым легко поднялся на палубу. Их встретил вахтенный офицер.

— Кесарев, — сказал капитан 3 ранга Голубев старшему лейтенанту, — к вам тут прибыл связист. Доложите командиру!

Но в это время показался на шкафуте Серебряков. Он не спеша шел вдоль борта. Нагнулся к торпедному аппарату, кивнул боцману:

— Ветошь?

— Торпедисты наследили. Вот черти, я же наказывал им, — смутился Захар Коржов.

— Наведите порядок, а старшина Савельев пусть прибудет ко мне.

„Строгий“, — подумал Грачев.

Серебряков подошел к трапу и только сейчас увидел лейтенанта. Он весело улыбнулся в усы. Даже не верилось, что его лицо только что было таким неприветливым.

Грачев представился. Высокий, смуглый, как и Серебряков, он в упор смотрел на командира. „Сынок, с виду Василий Максимович суровый, а душой добрый“, — вспомнились Петру слова матери.

— Ну что ж, рад, лейтенант Грачев. — Серебряков на минуту задержал на нем взгляд, задумчиво покрутил усы. — Грачев… Петр Васильевич… Ну-ну, ладно. Пойдемте в каюту.

Капитан 2 ранга рассказал лейтенанту о корабле, о том, как учится экипаж в морских походах, а потом спросил:

— Море любите?

В глазах Петра вспыхнули искорки:

— О чем разговор, товарищ командир?

Серебряков поморщился. Он тоже любил море, но никогда и никому об этом не говорил. А этот лейтенант: „О чем разговор“. Ишь ты… Вроде бы и сомнений быть не может. Любит, и все тут. Знаем этих любителей. Вот у Серебрякова такой же герой был, молодой штурман. Такие красивые слова бросал о море, ого! Даже стихи писал: „Море — юность моя, с морем жизнь я связал“. А поплавал с полгодика, хлебнул соленой водички и стал проситься на берег — довела морская болезнь. Не таким ли окажется и этот лейтенант? Словно догадавшись, о чем подумал командир, Грачев довольно сказал:

— Я земляк Александра Матросова.

— Ага… — Серебряков измерил его насмешливым взглядом. — Земляк, говорите? Но ведь в одном селе могут жить рядом и Александр Матросов и тот, который был двадцать девятым панфиловцем, да струсил, и его свои же пристрелить должны были. А? Я это все не в обиду говорю, а в назидание. Понимаете, лейтенант, Матросов — это слишком высокое, слишком святое для нас, чтобы этак словами швыряться: „Земляк!“. Может, иному и промолчать об этом следовало бы, чтобы не срамиться. Даже землячество ко многому обязывает. Это тоже высокое звание. Вроде бы как к подвигу причастный. А подвиги так просто, на словах, не совершаются. И ежедневно. К этому всей жизнью готовятся. А вы так просто — земляк. Сначала покажите себя, а уж потом представляйтесь, кто вы и откуда. Аналогии пусть другие примечают.

Петру стало неловко. Он густо покраснел и потупился.

— Так ведь я, товарищ командир, не в смысле амбразуры говорил. Ее на корабле-то и нету вовсе.

— Зато шторма бывают, — вспомнив своего штурмана, добавил Серебряков.

— И это переживем, товарищ командир.

Лицо Серебрякова стало строгим:

— Ошибаетесь, лейтенант. И насчет штормов ошибаетесь, и насчет амбразур. Шторма не каждому дано пережить. А амбразура у всех бывает. Своя. Она по-разному проявляется. И по-разному ее закрывают. Впрочем, поплаваете, разберетесь, что к чему, — он дотянулся рукой к столу, нажал кнопку звонка, и тотчас у двери появился рассыльный. — Старшину команды радистов ко мне!..

Зубравин был в новеньком кителе, в новой фуражке с блестящим околышем и ярким желтым крабом. (Он еще с вечера подготовил парадно-выходную форму, потому что всегда встречал своего нового командира торжественно, и в этом он видел ритуал воинской службы.) Серебряков поднялся из-за стола, поздоровался за руку с мичманом, а потом коротко сказал:

— Это ваш новый командир БЧ. Ему и сдайте дела. Познакомьте с людьми, покажите боевые посты. Словом, введите в курс дела.

Зубравин пытливо посмотрел на лейтенанта. Стройный, подтянутый. Взгляд задумчивый, чуточку насмешливый. Вроде не ершистый. И слова-то лейтенант еще не произнес, а чем-то приглянулся мичману. Молодой, правда, в сыны ему годится, но Зубравина это не волновало: со всеми он находил общий язык, что, впрочем, не мешало ему оставаться самим собой.

Да, вот еще что, — спохватился Серебряков, обращаясь к лейтенанту, — жить будете в каюте с доктором.

— Ясно, товарищ командир, — четко ответил Грачев.

„Голосок-то звонкий…“ — подумал Зубравин. Он нагнулся, взял чемодан.

— Провожу вас в каюту, товарищ лейтенант.

— Добрая каюта? — поинтересовался Грачев.

— Добрая, — улыбнулся мичман. — И доктор добрый.

Грачев еще там, у командира, заметил в руках Зубравина книгу и удивился: неужели читает в служебное время? Сейчас он спросил:

— А что, интересная книга?

Зубравин смутился:

— Не читал. Матрос на посту оставил. Крылов. Крепкий орешек — не сразу раскусишь. Замкнут, как рыба в консервной банке.

— С характером, значит.

Они вошли в узкий коридор. Грачев взял у мичмана чемодан и постучался в дверь. Коваленко как раз брился у зеркала. Худощавый, с непокорными колечками черных волос.

— Товарищ капитан, командир велел поселиться к вам, — сказал Грачев.

— Добро. Располагайтесь.

Коваленко помог ему уложить вещи, громко и весело шутя. Петр был доволен — каюта и вправду добрая. Зеркало, шкафы, ковры. Комфорт! А врач стал торопливо одеваться, изредка бросая слова.

— Не на свидание ли спешите? — поинтересовался Грачев.

— Я? — Коваленко присвистнул. — Восемь лет, как „ошвартовала“ меня рыженькая Маша.

Дверь открыл старпом Скляров. Грачев встал.

— Я за вами, лейтенант. Пойдемте, представлю вас личному составу боевой части.

Скляров не любил много говорить, и на этот раз не изменил своей привычке. (А Грачев почему-то подумал, что говорить он будет долго, он стоял рядом со старпомом и тушевался.)

— Товарищи, — сказал он, — к нам прибыл лейтенант. Из училища. Ваш командир БЧ. Прошу любить и жаловать. О себе он сам расскажет. Ко мне вопросы есть? Нет, — Скляров обернулся к Грачеву: — Продолжайте.

Грачев растерянным взглядом окинул строй. Совсем некстати кашлянул в кулак, неловко одернул китель. Его и смущало, что старпом вот так сразу оставил одного, и беспокоило — надо к людям привыкать. Он остановился перед черноглазым парнем.

— Командир отделения старшина второй статьи Русяев! — доложил моряк.

Грачев оглядел его с ног до головы, словно искал, к чему бы придраться.

— Матрос Симаков!

— Матрос Гончар!

— Игорь Крылов!

„Так это и есть рыбка в консервной банке?“ — подумал Грачев, разглядывая радиста. Среднего роста, плечистый, как борец. Лицо крупное. Из-под темного чуба насмешливо глядели серые глаза.

— По какому году?

— Скоро уже домой?

Грачев строго сказал:

— Служите давно, а докладывать не научились. Надо указывать свое звание.

Крылов приподнял правую ногу.

— Худой ботинок, каши просит.

Во второй шеренге кто-то хихикнул. Лейтенант потрогал носок.

— Верно, чинить надо. А насчет каши… — Грачев сделал паузу, — попросите у коков.

— Товарищ лейтенант, — вновь заговорил Крылов, — а вы надолго к нам?

Грачев, словно не слыша его, отошел от строя и повернулся к морякам:

— Отныне я ваш командир. Нам с вами океану в глаза смотреть да вот эти скалы сокрушать, — он кивнул в сторону сопок.

Петр говорил и волновался. В его голосе чувствовались повелительность и строгость. Лицо его словно стало светлее, когда он напомнил морякам о подвигах их отцов, призвав дорожить их честью и боевой славой.

— Тут кое-кто интересовался, надолго ли я пришел на корабль, — продолжал Грачев. — Надолго, пока борода не вырастет, — он улыбнулся уголками губ, покосился на матроса Крылова. — Наша служба, товарищи, измеряется не только годами, но и морскими дорогами. У меня эта дорога пока очень короткая — от училища и до корабля. Вот так. Есть ко мне вопросы? Нет? Разойдись!..

Петр знакомился с кораблем. Он внимательно осматривал палубу, надстройки, кубрики. А вот и лазарет. Койки заправлены белоснежными простынями, на столе поблескивали шприцы, ножницы. Рыжебровый матрос с тонкими как шнурок усиками заулыбался.

— Садитесь, товарищ лейтенант.

Матрос подвинул кресло, но Грачев молча смотрел поверх его головы, где на переборке висел портрет в коричневой дубовой рамке. С него глядело веселое лицо краснофлотца в бескозырке, лихо сдвинутой на висок.

„Вот ты какой, Вася, — мысленно прошептал Петр. — Мама о тебе многое рассказывала“.

— Это санитар Новиков, — тихо пояснил рыжебровый. — Погиб в сорок первом.

— Я знаю, — так же тихо отозвался Петр.

Грачев вошел в кают-компанию. За столом, подвернув скатерть, сидел Серебряков и что-то писал в журнале. Чуть дальше, за маленьким столиком Голубев с кем-то играл в шахматы. (Зубравин уже сказал Грачеву, что Голубев и есть его начальство — флагманский связист.) Серебряков поднял голову:

— Ко мне? Присаживайтесь. Ознакомились с кораблем? Ну и как „Бодрый“?

— По душе… В лазарете там Новиков… Жаль парня, — тихо сказал Петр.

Серебряков отложил в сторону журнал и ручку.

— На моих руках он…

…Был тогда сорок первый. Утром вернулись из ночного дозора, а тут приказ — забрать семьи офицеров и в Архангельск. Женщин, детей полным-полно, еле по кубрикам разместили. В море дважды налетали „юнкерсы“. Вдруг командиру доложили, что в кубрике женщина рожает. Прибежал корабельный доктор. Видит, лежит она на рундуке, глухо стонет. Мигом перенесли в лазарет. Кругом война, смерть вовсю разгулялась, а тут человек родился, наш человек! Подошли к порту. Неожиданно у роженицы начался приступ: побелела вся, глаза мутные-мутные. И как на грех, к пирсу подойти не удалось — отлив начался. Спустили шлюпку, женщину — в нее. Серебряков был за старшего, а Новиков сидел с малышом на корме. Только подошли к берегу, опять самолеты. Взрывом бомбы шлюпку перевернуло. Новиков с ребенком поплыл к берегу, а Серебряков с двумя моряками подхватил женщину — ее ранило в руку. Кровь так и хлещет. Выбрались на отмель. Сорвал с бескозырки ленточку и перехватил руку женщины повыше локтя. Когда самолеты скрылись за сопками, все услышали детский плач. Новиков лежит лицом вниз, а рядом малыш барахтается.

— Васю осколком в голову… — Серебряков сделал паузу, добавил: — Знал бы парнишка тот, кому жизнью обязан.

Грачев молчал. А капитан 2 ранга уже говорил о том, что мать потом ему писала, фамилию ее запамятовал… Сынишка подрастал. Все мужа она ждала — в Полярном на лодке плавал. Потом, после войны как-то еще от нее письмо получили на корабле, но Серебряков в то время уехал на курсы. Так потерял связь.

— А у Васи Новикова есть кто? — спросил Грачев.

Серебряков задумчиво потер рукой подбородок, припоминая семью моряка. Она жила на Украине. Бомба угодила в убежище, и все погибли. Когда на корабль пришло известие, Новикова уже в живых не было.

Капитан 2 ранга пощипал пальцами усы:

— Вот так. Была и у Васи Новикова своя амбразура. У каждого из нас встречается в жизни амбразура, которую надо грудью закрыть. И никак иначе.

Серебряков умолк. Грачев сидел, боясь шелохнуться. Крепко сжал губы. Потом встал:

— Разрешите на минуту сбегать в каюту?

Вскоре Петр вернулся, положил перед Серебряковым небольшой альбом в зеленом замшевом переплете.

— Тут кое-что есть…

Вот на фотографии тихая деревушка, вишни белые, весенние, перегнулись через плетень. Рядом с ним — женщина с застывшим, как это бывает только на снимках, лицом, и паренек — босой, загорелый, в матроске. Женщина Серебрякову показалась знакомой, где-то он видел ее.

— Мама и я, — пояснил Грачев.

А вот большая фотография, семейная. Серебряков, не торопясь, листал новенький, видно недавно купленный, альбом, спрашивал и слушал коротенькие истории из жизни лейтенанта.

— В тельняшке вы?

— Отцовская, — грустно сказал Петр. — Бушлат есть, ремень с бляхой. Все, что моряку положено. Я любил надевать бескозырку. Иду по селу и песню пою.

Серебряков на минуту перестал листать альбом, поднял голову и, щуря глаза, тихо запел: „В нашем кубрике с честью в почете две заветные вещи лежат, это спутники жизни на флоте, бескозырка да верный бушлат“. Так? Бывало, и сам не раз пел. За душу берет, а?

Петр согласно кивнул головой.

— А это, — указал он на маленькую, совсем пожелтевшую фотографию, — друг папин. На лодке вместе плавали. Жаль, фамилии не написал, а то бы я разыскал.

Серебряков перевернул еще страницу и оторопело взглянул на Грачева — вдвое была свернута матросская лента с золотыми, чуть потускневшими буквами: „Бодрый“. Серебряков осторожно вытащил ее из альбома.

— Откуда она у вас?

— Да вы смотрите, кровь-то мать на ленточке так и не отстирала!

Серебряков зачем-то встал, зачем-то переложил книги на столе и резко обернулся — не может быть! Не может быть?.. Потом вдруг порывисто обнял Грачева за плечи и сказал:

— Вот ведь история какая! Человек ты мой…

4

Она увидела сына в окно. Шел он, не разбирая дороги, качаясь из стороны в сторону.

— Опять напился, сил моих больше нет, — почти простонала Дарья Матвеевна.

Кирилл вошел в комнату в грязных сапогах, сбросил с себя рыбацкий жакет, мутными глазами уставился на мать. Она не выдержала, всхлипнула:

— И в кого ты такой уродился? Семью бросил, пьянствуешь. Грех так жить.

Он зевнул:

— Спать охота, мать. Ты не серчай… К Таньке поеду. Сынка повидать надо…

Он упал на диван, не раздеваясь, и сразу уснул. Она сняла с него сапоги, укрыла ноги одеялом и села рядом. Не повезло Кириллу в жизни. Был капитаном судна, а потом ночная катастрофа. И хотя сама она в тот день не была на сейнере, мысленно представила все до мелочей, как это случилось.

…Шторм набирал силу и даже здесь, в заливе, было неспокойно. Швартовые концы сейнера жалобно скрипели. Вахтенный штурман Герасимов ждал капитана, поглядывая на домик у самой скалы. „Стоять нам тут, пока ураган не уляжется“, — подумал он.

Наконец из домика вышли Кирилл Рубцов и дежурный диспетчер. У причала они остановились.

— Федька, — говорил Рубцов дежурному диспетчеру, — брось ты в барышню играть. Слышишь? Пойду вдоль бережка.

— Не дури, ставь сейнер на прикол до утра.

— Танюша ждет, понимаешь? Я должен быть, Федя. Уважь, а?

— Нет, — отрезал диспетчер.

Рубцов проводил взглядом сутулую фигуру диспетчера, а когда тот исчез за сопкой, поднялся по трапу на сейнер и крикнул мотористу:

— Заводи!

Волны, бросали судно. Рубцов сам стоял на руле. Ветер прижимал к скалистому берегу. Штурман посоветовал Кириллу островок обойти подальше, мель, как бы не напороться.

— Что? — насмешливо спросил Рубцов. — Гриша, ты куда собирался переходить, на „Белугу“? Завтра можешь брать расчет…

Островок остался за кормой. Вдали красным глазком мигал маяк. Рубцов ухмыльнулся:

— Ну, где твоя мель? Прошли! — капитан повеселел. — Скоро подамся на траулер. В океан дорога, понял? Засиделся я на этой черепахе… А Танька у меня красавица. Скажешь, нет? А ты женат?

— Давно.

— Чудак! С морем делить любовь нельзя…

Сейнер вдруг накренило. Рубцов мигом включил прожектор и обмер: прямо на судно надвигалась острая скала. У ее вершины, выступающей из воды, бурлили волны. Будто огромная акула раскрыла пасть. Рубцов резко перевел ручку телеграфа, но поздно: сейнер с ходу врезался в камни. Погас свет. В пробоину хлынула вода.

— Эх ты, мариман! — заорал штурман над самым ухом капитана и выскочил на палубу.

А сейнер уже повалился набок. Рубцов заметался по палубе. Догадка обожгла мозг: погибло судно. Кирилл до боли закусил губы: „Не мореход ты, а калюжник! Бить тебя мало. Гришка-то наказывал глядеть в оба. Каюк тебе, Кирилл“.

Вдали мигнул чей-то огонек. Рубцов заорал:

— Сюда, на помощь!

Вода уже залила ему сапоги. Кирилл отскочил к ходовой рубке, прижался к ней спиной. Море, серое, громадное, надвигалось. Скорее раздеться! Может, доплывет к берегу. Он лихорадочно снял тулуп, схватился за сапог, но в эту секунду волна накрыла его и завертела…

…Дарья Матвеевна села на поезд. Всю дорогу она стояла у окна вагона, глядя на серые сопки и карликовые березки, что мелькали по обочинам полотна. Телеграмма, полученная из порта, ноющей болью отдавалась в груди. „Выезжайте, сын трагически погиб…“

Поезд остановился. Дарья Матвеевна взяла с полки узелок, вышла на перрон. Сыпал мокрый снег. Она еще ни разу не была в этом городке и не знала, где здесь рыбный порт. К ней подошел парень в морской форме.

— Дарья Матвеевна Рубцова? — спросил он и, увидев, как дрогнули у нее брови, добавил: — Прошу за мной, тут рядом машина. Таня уже здесь.

Она сидела в кабинете начальника порта, слушала его слегка охрипший голос. Сейнер налетел на скалу. Тело Кирилла не нашли. Пять суток поисков ничего не дали.

Дарья Матвеевна закрыла лицо руками и зарыдала. Начальник порта стал успокаивать ее. Разве только она потеряла сына? Вот у боцмана двое детишек осталось… Он хотел сказать, что ее сын грубо нарушил приказ, самовольно вышел в море, но сказал совершенно другое:

— Кирилл был хорошим капитаном, мы любили его…

В кабинет вошел мужчина:

— Катер готов.

„Дельфин“ прытко бежал по заливу. Рубцова грустно стояла на мостике вместе с Таней, смотрела на море, а видела сына. В тот вечер он был веселым. „Деньжат мало получаю, мать. Скоро переведут на траулер, тогда женюсь. А Танька не уйдет“. Ее мысли нарушила Таня.

— Мама, я брошу венок, ладно?

Дарья Матвеевна нахмурилась. Кирилл — ее сын, она сама похоронит его. Она сама опустит венок.

— Я сама… — глухо прозвучал ее голос.

Таня сказала:

— Я жду ребенка, — и разрыдалась.

„Дельфин“ подошел к подводной скале. Застопорил ход. Рубцова и те, кто сопровождал ее, сошли с мостика на корму катера.

— Не плачьте, мама, не надо, — повторяла Таня, украдкой вытирая глаза.

Мать взяла венок. Все сняли шапки.

— Вечная память капитану судна Рубцову! — голос начальника порта глухо долетел до ее слуха.

Завыла сирена протяжно и монотонно.

Мать бросила венок. Он плавно закачался на воде и замер.

— Сынок, прощай, — глаза застилал туман.

Мать носила по сыну траур. Жила она в пограничном поселке, что в двухстах километрах от морского порта, в домике своей старшей сестры Насти, уехавшей год назад на Волгу, в Саратов. Настя звала ее к себе, но Дарья Матвеевна отвечала, что не хочет оставлять сына. А теперь вот сына нет. А боль осталась. Приснился ей сон вчера. Стоит Дарья во дворе и видит, летит чайка. Парит над ней и кричит: „Кирилл живет в океане!“ Она проснулась. На столе тикал будильник. Дарья встала, подошла к окну. Небо синее-синее. С высоты сорвалась звезда, начертила след. Дарья перекрестилась.

— Сыночек… Уеду к Насте, нет сил моих.

Весь день стирала белье, а когда смеркалось, села ужинать. Ей показалось, что кто-то прошел мимо окна: на тюлевую занавеску упала тень. Дарья прислушалась.

— Померещилось, господи…

Но тут снова послышались чьи-то шаги. В дверь постучали. Она набросила на плечи платок, вышла в сени.

— Кто тут?

— Я.

Голос показался настолько знакомым, что Дарья вздрогнула.

— Кто?

— Я, мама, Кирилл.

У матери подкосились ноги…

Очнулась она на кровати. Рядом — сын. Не чудится ли? Сухой ладонью протерла глаза. Кирюша… Она прижала сына, жадно зацеловала щеки.

— Живой. А я-то совсем извелась…

И услышала смех:

— Чудная! Умирать не собирался, мать.

Его лицо желтое, как корка лимона, и нет в нем радости. Осунулся Кирюша. Ей даже показалось, что он вовсе и не смеялся. Тронула его слабой рукой за чуб.

— Откуда ты, сынок? Я же венок бросила…

Он встал, прошелся по комнате, скрипя сапогами. Голос его звенел как струна. Сейнер разбился — это правда. Всех буксир подобрал, а вот боцман погиб. Растерялся парень.

— А я — живой. Доплыл к берегу. Старик на маяке приютил. — Он подошел к шифоньеру, где висела его одежда. — Нельзя мне в порт возвращаться. Я — преступник. Засудят лет на двадцать.

Мать окаменела.

— Покайся, сынок, простят…

Он грубо прервал ее:

— Покайся? Нет! Уеду подальше.

— А я, сынок?

— И тебя заберу.

Ей стало легче.

— Танюшка-то брюхатая, ребенка ждет.

— Сама виновата, я детей не хотел.

Ее словно обдало ледяной водой.

— Заявлю на тебя, сынок. Покайся!

— Не болтай, мать!

Бросив на стул рубашку, он сел. „Покайся“… Не поверят, что без злого умысла ринулся в бурю. Разве забыла мать, как он ходил на „Беркуте“? Штурман напутал курс, а его чуть под суд не отдали. „Нет, уйду“…

Всю ночь она не могла уснуть. Но вот в окно заглянула луна, и, холодея от ужаса, мать увидела, что Кирилл одевается. Она задвигалась, сделала вид, что только проснулась. Зажгла свет.

— Уходишь?

— Пора. Уже светает…

Она сидела на кровати бледная, сломленная. Вот сейчас сын оденется и уйдет, а она останется одна. Дарья Матвеевна встала, кое-как добралась до старого сундука, вынула оттуда свою новую кофту, купленную ей сыном года три назад, надела ее.

— Ты вот что, мать, давай деньги, все что есть. На дорогу, понимаешь?

— А чем я жить буду? — спросила она.

— Нешто наряды думаешь закупать?

В его глазах отразилось желтое пламя ночника. Ей даже страшно стало. Неужто сыну ничего не свято? Перед глазами туман пошел. И вдруг она увидела себя молодой, счастливой. Гордая, веселая шла по Москве, куда приезжала погостить к брату, а рядом с ней он, семилетний Кирюша. „Мамка, а что там на Кремле горит?“ Она отвечала: „Красная звезда, сынок. Твой батя тоже вот носит на пилотке звездочку…“ Потом она увидела себя в деревне. Кириллу семнадцать. Он купил ей на свою первую получку новую блузку. А вот она вся в слезах читает письмо мужа с фронта: „Утром отбили у врага белорусское село. Ох и зверствовали фашисты! Полицаи, сволочи, тоже старались. Одного поймали жители, в погребе спрятался. И что ты думаешь, Дарья! Сын Евдокима Петровича Макарова, моего друга, пулеметчика. Надо бы судить подлеца, да не мог вынести позора старый солдат. Тут же из винтовки в упор…“

Она очнулась. На столе тикали часы, а сын стоял у двери. Вот он колюче скосил на нее глаза:

— Обо мне никому ни слова!

Ей казалось, что она ослышалась. Встала, взяла его за руку.

— Сынок, я ж тебя вырастила. Горе ты мое… Покайся, ради меня. И я с тобой в тюрьму.

Он вырвал руку.

— Хватит слез. Кто меня пощадит? Боцман-то утонул.

„Убийца, мой сын — убийца!“ Как же это она раньше не подумала об этом? Глухо сказала:

— Тебя судить надо…

У Кирилла под глазом суматошно забилась жилка.

— А тебе легче станет, да?

Она не шелохнулась. Кирилл подошел, тронул ее.

— Мать, я…

Она подняла худые руки, словно защищаясь от удара:

— Уходи!..

А вскоре Дарья Матвеевна получила от сына письмо. Дрожащими пальцами надорвала конверт. „Мать, прости. И за себя и за отца. Обласкан я жизнью был, вот и поплатился. Теперь не скоро свидимся. Пять лет… Ты вот что, мать, помоги Тане, дитя сберегите…“

У матери вновь проснулась любовь к сыну, теперь она только и думала о нем. Ей было радостно, что и Таня ждала его.

Но вернулся Кирилл из тюрьмы злой, нелюдимый. Стал пить. В семье пошли скандалы…

„И что мне с ним делать“, — подумала сейчас Дарья.

Уже совсем стемнело. Она зажгла свет. Кирилл проснулся, он сидел на кровати и курил. Мать сказала:

— Сынок, доколе так будет? Ни одна женщина тебя терпеть не станет. Всю неделю где-то скитался, а у меня всякие думы… Танюше, чай, нелегко, сходил бы, помирился.

Кирилл сердито фыркнул:

— Ломается Танька, красулю из себя строит. Кормил, одевал, а что пью, так нешто она деньги дает?

— Ох, сынок, гляди еще в тюрьму угодишь.

Кирилл с горечью рассказал матери, что не берет его на судно начальник порта. Старое припомнил, попрекать стал аварией. Он умолчал о том, что видел Таню в порту. Шла она с каким-то матросом. „Видать, нашла себе хахаля“, — с болью в душе подумал Кирилл. Еще на той неделе он собирался к ней, и сейчас это желание еще больше окрепло.

— Съезжу к сынку, — сказал он, смяв окурок.

— И я с тобой.

— Не надо, мать. Чего трястись в поезде? Я скоро вернусь.

— Феденьке вот гостинец передай, — она достала из сундука кулек с конфетами.

Он взял, небрежно положил в карман кожаной куртки. Мать протянула ему десятку.

— В столовке поешь.

Она села на диван, глядела, как он собирался. Зачем это он в ночь? Кирилл словно угадал ее мысли.

— К утру хочу быть в порту. Пойду еще раз к начальнику, может, возьмет. Поезд идет в три ночи. Как раз поспею.

Мать только вздохнула.

…Рубцов пересек сопку. А вот и домик. В окне горит свет. Кирилл прильнул к холодному стеклу. В груди колыхнулось сердце — за столом с Таней сидел какой-то мичман. „Ишь, рыжуха, — стиснул зубы Кирилл. — Я тебе сейчас покажу…“

Рубцов выпил по дороге, и теперь в голове шумело. Он вынул из-за голенища сапога нож и хотел было шаг-путь на крыльцо, как увидел, что мичман собрался уходить. Кирилл притаился за углом.

Скрипнула дверь, и на крыльцо вышли жена и мичман. Она была в белой блузке, без платка, а гость в кителе. Кирилл услышал:

— Таня, заходите к нам, Варя одна скучает. А что, Кирилл не приходит?

— Изболелась душа… Только бы не брал в рот зелья, а так он добрый.

У Рубцова отлегло от сердца. Будто вся тяжесть прошлой жизни разом свалилась с плеч. Впервые после возвращения из тюрьмы он с теплотой подумал о жене: „Красива Танюха, ежели засматриваются хлопцы. И чего ты, жизнь, стала мне поперек горла?..“

5

Дремал льдисто-серый залив.

Плотные сумерки все скрыли вокруг. Волны тихо плескались у борта, навевая грусть. С верхней палубы Крылов видел, как далеко у островка проплыли красно-белые огоньки. Это ловили рыбу сейнеры. Игорь перевел взгляд в сторону берега. Таня просила обязательно прийти. Зачем — он и сам не знал. Может, Кирилл объявился?

К нему подошел старшина Русяев — среднего роста, кареглазый, с ухмылкой.

— На вахту не опаздывай, — сказал он.

— В город, понимаешь, позарез надо. Устрой, а?

— Сдурел, что ли? Лейтенант с меня стружку снимет, — старшина сделал паузу, потом жестко добавил: — И вообще, зря ты с Танькой… Старше тебя лет на десять.

Глаза Игоря стали злыми.

— Ладно, за тебя отстою вахту, только возьми добро у командира БЧ, — смягчился Русяев.

У трапа, что вился змейкой на сигнальный мостик, Крылов увидел Грачева и сразу к нему. Выслушав матроса, Грачев поскреб пальцами щеку, размышляя о чем-то, потом перевел взгляд на ботинки.

— Пойдемте в каюту.

Грачев достал из шкафа новые ботинки и протянул их матросу:

— У меня две пары. Переобуйтесь — и на берег.

Крылов надел бескозырку и, едва успев поблагодарить, выскочил на палубу.

Смена тянулась долго. Тане казалось, что прошла целая вечность. Она быстро одевалась, на ходу достала круглое зеркальце, поправила упавшие на лоб метелки каштановых волос. Ее радовала встреча с Игорем. И все-таки на душе неспокойно: почему в прошлый четверг он не пришел? А ведь в городе был…

После всего, что произошло с ней, она перестала верить мужчинам. Все они хитрецы, им бы только голову бабе вскружить. Кирилл тоже сначала был вроде добрым, а потом когти показал. Таню до сих пор бьет озноб, когда она вспоминает тот роковой вечер. Злостью налилось лицо мужа… Она боялась, что он ударит ее, и тогда, тогда… Испуганно попятилась назад, к подоконнику. Но Кирилл не тронул ее, он лишь прошипел: „Ладно, тварь рыжая, поживешь одна — за голову схватишься! Думаешь, другого мужа найдешь? Шиш тебе! Кому ты нужна, разве что хахалю какому. Ему-то все равно, какая ты — рыжая аль черная. Дура!“

Жестокий Кирилл, в тюрьме сидел, но характер не сломали ему. А ведь она все делала, чтобы не разрушить семью. Жаль Федю. И хотя перетерпела немало унижений, все же не хотелось оставлять сына без отца. Первое время боролась, пыталась еще что-то склеить. Шла на душевные уступки, на сделку с совестью. Но с грехом пополам склеенная семейная посудина снова давала трещину. Кирилл убил в ней последние остатки доброго чувства. И вместо прежней любви пришли к Тане ненависть, презрение, недоверие. Отсюда и та настороженность в отношениях с Крыловым — вдруг и он обманет? Нет, она не хочет любви, которая приносит горе, ей нужен преданный человек. А такой ли Игорь?

Наскоро надев шерстяную кофточку, Таня крикнула своей сменщице Марине Остапенко:

— Я пошла. Постарайся всю рыбу уложить.

Марина улыбнулась:

— Беги, беги, Игорь, видно, заждался. Да не красней! Я ведь вижу!

Таня смутилась:

— Вот еще… Сын у меня в садике.

Она выбежала на улицу. Над портом клубился туман. Моросил дождь. Таня набросила на плечи тонкий прозрачный плащ и, обходя лужи, заспешила в садик.

У калитки Таня повстречалась с воспитательницей Марией Васильевной, высокой, уже немолодой женщиной с темным лицом и веселыми серыми глазами.

— Федю увел моряк, — сказала она.

Странно, — думала Таня по дороге домой, — как быстро мальчик привязался к нему». Иной раз, когда Игоря долго нет, сын спрашивает: «Дядя Игорь придет?» Она отвечала, что дядя Игорь еще на корабле, что вот-вот будет. Игорь делал ему кораблики, рассказывал о море. Однажды в воскресенье Таня днем ждала Игоря, а он пришел поздно вечером.

— Задержался, — виновато протянул Крылов.

— Мог бы и не приходить, — вспыхнула Таня.

— Служба, Танюша…

— У вас, мужиков, всегда предлоги находятся.

Теперь она жалела об этом. Похоже, что Игорь и вправду честный парень. Ему можно довериться. В садик за сыном пошел. Небось, дома опять кораблики стругают из дерева.

Еще издали Таня увидела в окне свет. Поднялась на крыльцо, облокотилась на гладкие деревянные перила. До ее слуха доносились спокойный бас Игоря и тенорок Феди.

— Дядя Игорь, ты машину мне купишь?

— Куплю. А слушаться меня будешь?

Затаив дыхание, Таня прижалась к двери, но, как назло, во дворе соседка загромыхала ведрами. Тогда она открыла дверь и вошла в комнату. Игорь встал.

— А я уже тут…

Она повесила на вешалку пальто, обернулась, и он увидел, как рассыпались слабо заплетенные косы.

— Сынок, ты что делаешь?

— Слушаю музыку. Дядя Игорь мне приемник сделал, ох и орет, как наш папка.

Таня заколола волосы шпилькой и устало опустилась на диван.

— Умаялась?

Она только кивнула.

Игорь смотрел на Таню и ему казалось, что лицо ее сегодня точно такое же, как и тогда — осунувшееся, напряженное, полное тревоги и недоумения. Странно, что приглянулось ему в испуганной, растерянной женщине? Именно тогда…

В полдень корабль застопорил ход на траверзе у мыса Заречный. Зыбко качнувшись на волне, шлюпка ходко уткнулась носом в пологий берег. Крылов с переносной радиостанцией выпрыгнул на сушу. Скоро высадятся артиллеристы соседнего корабля, надо спешить.

Стоял воскресный день. Солнце щедро отдавало земле свое тепло. В густо-синем небе плыли островки белых туч. Крылов спустился к ручью и пошел низиной, усеянной спелой морошкой. Казалось, кто-то расстелил здесь огромный желтый ковер. Женщины собирали ягоды. У дороги стояли машины.

Вот и заданный квадрат. Игорь привычно установил рацию. Включил приемник. Наушники захлебывались от писка. Тысячи радиостанций, излучая свои позывные, перекликались в эфире, словно спорили о чем-то. Слышалась музыка. Но вот Крылов уловил тихий голос корабельного радиста:

— «Искра», я— «Звезда», как меня слышите? Прием.

Крылов отозвался: слышит. отлично и готов корректировать огонь. С корабля ответили — ждать.

Игорь закурил. И вдруг он услышал отчаянный крик. Прислушался. Крик повторился, голос просил, требовал, умолял. Крылов вышел из-за укрытия, и то, что увидел, поразило его. Неподалеку в болоте тонула женщина. Он включил микрофон и коротко передал на корабль:

— «Звезда», я — «Искра», пока не работайте!

Свернул рацию и бегом к ручью. Женщину засосало уже наполовину. Она хваталась руками за кустики морошки, они обрывались, она вновь ловила их, запрокидывая назад голову. Увидев матроса, крикнула:

— Спасите!

Игорь растерянно смотрел на нее. Нет ни веревки, ни бревна. Хотя бы попался завалящий кустик березы или можжевельника. Игорь упал на живот и пополз к женщине по-пластунски, нащупывая руками кочки. Она уже близко, еще рывок — и он подаст ей руку. Неожиданно под Крыловым что-то рухнуло, и сам он стал погружаться в зеленое месиво. Трясина, не доползти! Игорь рванулся назад. И вдруг его осенило — антенна! Он мигом достал из рации медный шнур, размотал его и бросил женщине. Она крепко зажала конец медного канатика. Упершись ногами в кочки, Игорь потянул его на себя. Но женщина выронила провод. Тогда Крылов сделал петлю и снова бросил ей.

— Накиньте на себя через голову! Вот так…

Крылов подхватил ее на руки и перенес на сухое место. Она лежала возле него и, казалось, не дышала. Лицо желтое, как воск. Он положил ей под голову свою бескозырку. Женщина открыла глаза и пристально смотрела на Игоря, будто старалась до мельчайших подробностей запомнить его лицо, серые глаза. Ему даже стало неловко. Он мигом намочил в ручье свой платок, промыл ей царапину на плече. Она прошептала запекшимися губами:

— У дороги машина, сынок там…

К ним, размахивая корзинками, уже бежали люди, и с ними мальчик лет пяти. Он прижался к матери и жалобно заплакал. Крылов взвалил на плечи рацию и — в укрытие: скоро начнутся стрельбы. Натянул антенну, включил приемник. В наушниках услышал лишь обрывок фразы:

— Я — «Звезда», вахту закрываю.

Игорь запросил корабль, но ему уже никто не ответил. «Прохлопал…» — У матроса заныло сердце.

Поздно вечером Крылов вернулся на корабль усталый и разбитый. Море сонно плескалось у борта. У орудийной башни кто-то курил. Потом огонек запрыгал. Подошедший тихо спросил:

— Крылов?

Это Симаков. Что ему надо?

— Тебя мичман ждет. Гончар голос надорвал, а ты — молчок. Ягодки собирал? — подкузьмил Федор.

— Иди к черту! — оборвал его Крылов. — А то я за себя в данный момент не отвечаю!

…Зубравин курил, хотя в каюте было и без того душно. Глаза его блестели, а лицо было холодным и неприступным. Длинными жилистыми пальцами он смял в пепельнице окурок:

— Ну, артист, что делать с вами? Стрельбам «отбой» дали, а то бы чепе. Чего молчите?

— Так случилось, — тихо отозвался Игорь.

— А где бескозырка?

— Потерял.

— Ага. Ну вот что, меня не обманешь. Вместо вахты, небось, ягодки жевал? Надоело миндальничать — месяц без берега!

В пятницу по телевидению передавали концерт художественной самодеятельности. В кубрике — битком народу. Крылов тоже сидел здесь, но мысли его были там, У далекой сопки. Кто она, эта женщина?..

— А сейчас выступит работница рыбокомбината Татьяна Рубцова!

Крылов нагнулся ближе к экрану. С него внимательными, чуть лукавыми глазами смотрела она. Подошла к роялю, улыбнулась и сказала, что сейчас споет для своего незнакомого друга, который вытащил ее из трясины. Кто этот смельчак? Она и сама не знает, он так торопился, что забыл бескозырку…

Щеки Крылова стали горячими. А Таня уже пела о белых мачтах на рейде, о свете маяка в ночи, о том, как стонет волна штормовая, и хоть не легка доля моряка, ему не прожить без нее. Когда отзвучал последний аккорд, Зубравин включил в кубрике свет и весело сказал:

— Хлопцы, а знаете, кто был тем смельчаком? Крылов!

Все, словно по команде, повернулись к Игорю.

«Тогда пела для меня», — вздохнул Крылов, вспомнив все это. За что он полюбил ее? Может быть, за теплые, глубокие глаза? А может быть, за косы, тугие, длинные. Она напоминала русалку. А может быть… Да и знал ли Игорь, за что? Знал другое: любит ее. «Она должна быть моей женой», — не раз говорил он себе. И даже узнав, что Таню муж бросил, думать о ней стал еще больше. Игорь прятал свое чувство, и если на корабле заходила речь о Тане, он резко обрывал собеседника.

Тишина испугала Игоря.

— Что-нибудь случилось, Тань?

Она подошла к нему, обидчиво прищурила глаза.

— В четверг где был? Я звонила тебе.

— Да? Вот не знал.

— Русяев что, не передавал? Я же просила. Впрочем, вы же… как это у вас, корешки — друг за друга стеной. Только я своими глазами видела, как ты шел с причала с какой-то девушкой. И под руку ее держал.

Игорь присел около нее, обнял и стал уверять, что то была пионервожатая из подшефной школы. Просила помочь ребятам из радиокружка. А ему поручили сходить к ней в школу, узнать, что и как.

— Под ручку вести приказали, да?

— Танюша…

— Мог бы забежать. Знал, что я работала в ночную?

— Перестань, Таня! Зачем звала?

— Захотелось в кино сходить.

— В кино? — Игорь даже вздрогнул. — Так ведь я с вахты отпросился!

Она вспыхнула:

— Ну да, вечно дела. Дела… А я сбоку припека? — Лицо ее еще больше потемнело. — Сколько я горя с Кириллом перенесла, и ты вот… — Она заплакала, закрыв лицо руками.

Крылов тронул ее за плечо.

— Тань, не надо ссориться. Слышь? Я люблю тебя.

— Уходи… — она махнула руками.

Крылов торопливо шагал по дороге. Ветер путался в ногах, холодил лицо. Но что это? Корабля у причала не было. Взгляд Игоря скользнул по бухте. «Бодрый» стоял у островка. Как же туда добраться? Дежурный по рейду пояснил, что «оказия» будет только утром.

— Сходи вон на тот катер, что притулился у соседнего причала, может, подбросят.

Крылов прыгнул на палубу, нашел старшину.

— Помоги, браток, в море уходят, а я вот остался.

— У меня горючего с гулькин нос. Потом сам шабашить стану.

— К островку, две мили?!

— Пристал, как смола, — добродушно огрызнулся старшина.

Катер бежал по бухте. То там, то здесь вспыхивали огни. Справа проплыл густой белый огонек. На катере включили прожектор. Пучок света, нащупав эсминец, крепко ухватился за него.

Крылов поднялся на палубу.

Услышав скрип двери, лейтенант обернулся.

— Крылов? Ну и совесть у вас… Почему опоздали? — Грачев еле сдерживал свой гнев.

— Не рассчитал… — процедил Крылов сквозь зубы.

Грачев заерзал на стуле.

— А она что?

— Кто? — Игорь так и впился глазами в лейтенанта.

— К девушке ведь ходили?

— Она, значит? — переспросил Крылов и насмешливо добавил: — Так, ничего… Целовались.

У Грачева лицо стало багровым.

— Ах вот как! Это вы мне, командиру, говорите?

Крылов усмехнулся.

Грачев вспылил:

— Вон из каюты!

Крылов так хлопнул дверью, что со стола упал стакан и разбился вдребезги. Грачев с минуту тер горячими пальцами лицо, потом тоже выскочил на палубу. Колючий ветер ударил в лицо. Захотелось вернуть матроса и всыпать ему на полную катушку. Но тут подошел замполит Леденев и со свойственным ему спокойствием стал задавать вопросы: как лейтенант устроился, есть ли какие претензии. Петр отвечал скороговоркой, и это не ускользнуло от капитана 3 ранга.

— У вас неприятности? — спросил он.

— Все хорошо, — Грачев отвел глаза в сторону. Замполит смотрел на него понимающе. «Темнишь, лейтенант. Слышал, как ты с Крыловым сцепился. Но раз молчишь — молчи. Дело твое. Подожду, когда сам скажешь». Неожиданно он спросил:

— Жена скоро приедет?

Грачеву стало не по себе. Не любил он, когда его спрашивали об этом, тем более вот так, на ходу. Но голос замполита звучал доверительно, и Петр сказал, что скоро у нее каникулы…

— К тому времени комнатушку вам дадим. Да, еще. Зубравина я отпустил домой, жену положил в больницу.

«Без меня, командира БЧ, отпустили?» — ревниво подумал Грачев. А вслух высказал свои опасения:

— Как быть, если в море пойдем?

— Обходитесь без него, тут и гадать нечего, — отрезал Леденев.

Петр посмотрел замполиту в лицо. У него под бровью шрам, щеки — бугристые, смуглые, как будто Леденев родился и вырос на юге, где щедро печет солнце. В серых глазах — грусть. Замполит чаще других бывал в кубрике, запросто беседовал с моряками, шутил, и все-таки в его глазах была грусть. Чем объяснить, Петр не знал, да и не думал об этом. Свои радости и печали целиком завладели им.

— Кстати, вы были у флаг-связиста? — спросил Леденев.

— Забраковал мой конспект занятий, пришлось составлять другой.

— Получилось?

— Помог Голубев, — сказал Петр.

Замполит чуть улыбнулся и перевел разговор на другое: все ли Грачеву ясно, может, помощь какая нужна? Нет, Петру все ясно. Привыкать только надо к морю. К кораблю.

— Ну, ну. Дерзайте, — проговорил Леденев.

6

Всю ночь эсминец утюжил море. Капитан 2 ранга Серебряков бессменно находился на мостике. И когда на линию дозора пришел другой корабль, он облегченно сказал штурману:

— Курс — в базу.

Уже светало. Небо у краев порозовело, на его фоне четко обозначились продрогшие за ночь сопки. «Бодрый» обогнул плоский мыс. Скоро покажется маяк Светлый, а там и база. Серебряков посмотрел на шкафут. На палубе показался Грачев. Лейтенант взбежал по трапу на мостик, протянул ему радиограмму:

— Срочная, товарищ командир. Из штаба флота.

Серебряков взял бланк, прочел. В сорока милях от линии дозора самолет обнаружив лодку «противника». Приказано атаковать ее. Самолет сообщит точные координаты. Капитан 2 ранга, свернув листок, устало зевнул. Опять в море… Он предупредил Грачева, чтобы тот держал надежную связь, а сам зашел в рубку штурмана и склонился над картой. Далековато. Приказал вахтенному офицеру — курс — 240. Полный ход.

— Чертовски кислая погода, — сказал старпом Скляров.

— Заштормило, — отозвался Серебряков.

Заваливаясь, эсминец повернул на новый курс.

Серебряков давно уже ждал доклада от радистов, а его все нет. Заволновался — где же самолет? Может, улетел на базу. Свою тревогу он высказал вслух.

— Товарищ командир, учеба ведь! — сказал Грачев, когда Серебряков вызвал его на мостик.

— Учеба? — Серебряков укоризненно покачал головой. — Эх, вы! Для меня учеба — это бой. Война. Вам не пришлось видеть, как торпеда идет на корабль. Пенистый след. Вспышка. Раскат грома. И… конец. Куда нам без опыта, без закалки? В первом же бою, случись война, пузыри пустим. Так что нам нельзя упрощать. Кстати, ваш отец это понимал…

Грачев покраснел.

Серо-зеленые, с кипящей пеной волны стали круче, злее. Они глухо ударяли в корабль, бросали его, как толстое бревно. У Петра начинала болеть голова. Так и укачаться можно. Он отошел к крылу мостика. Далеко впереди зарябило судно. Оно прыгало на воде, словно спотыкалось на ухабах. Петра и вправду затошнило.

— Грачев, — услышал он голос командира, — сходите в радиорубку, что там?

Крылов сидел за приемником. Он о чем-то думал, слегка нахмурив брови. Шершавые губы потрескались, словно сутки его лицо стегал холодный норд-ост. Грачев молча взял вахтенный журнал, чтобы просмотреть последние записи, и вдруг из него выпала фотокарточка. С нее грустно смотрела женщина. Широкое лицо, черные густые брови. Крылов смутился. Лейтенант с иронией в голосе спросил:

— Не она ли виновница вашего опоздания с берега? В журнал не прячьте… А самолет что, все молчит?

— Молчит, — Крылов настойчиво вращал ручку настройки.

На подходе в заданный район Грачев решил сам связаться с самолетом. В телефонах послышался ответный голос:

— «Витязь», я — «Сокол». Слышу вас хорошо.

Серебряков обрадованно взял микрофон, запросил летчика, где же лодка. Корабль готов вести поиск. В телефонах зашумело:

— «Витязь», я — «Сокол». Ухожу на аэродром. В радиограмме все указано.

Серебряков выключил радио, строго глянул на Грачева. Петру стало не по себе.

— Кто на вахте, Крылов?

Лейтенант не успел что-либо ответить, как напряженную тишину разорвал голос вахтенного сигнальщика:

— Торпеда, справа сорок пять!

У Серебрякова екнуло сердце. Он выскочил на правое крыло мостика и увидел белый бурун. Торпеда стремительно неслась к кораблю. «Уклониться», — первое, о чем успел подумать капитан 2 ранга. Он рванул на себя рукоятку телеграфа. Эсминец резко накренился набок, зарываясь носом в волну. Еще рывок — и стрелка метнулась на «малый». Корабль, содрогаясь, замедлил ход. Но поздно: торпеда прошла под кормой. Все, кто был на мостике, молча смотрели на командира. Лицо Серебрякова стало глухим, тяжелым.

— Прохлопали! Лейтенант, ко мне Крылова!

Грачев буквально слетел по трапу.

— Вы приняли от самолета радиограмму? — спросил Серебряков, едва радист показался на трапе.

— В эфире все чисто…

Крылов стал уверять, что не было никакой радиограммы, что он чутко прослушивал волну. Вот и командир БЧ видел. Петр стоял рядом, не шевелясь. Он еще не знал, как это случилось, нужно все обдумать, проверить. Не мог же Крылов просто так, назло «свинью» подложить? Серебряков досадовал, хотя и старался сдержать свое раздражение. Он приказал во всем разобраться и доложить.

— Тут и ваш просчет, лейтенант.

В радиорубку командир БЧ и Крылов вошли вместе. Петр глянул на шкалу и весь похолодел — длина волны была совсем другая. Он взял Крылова за руку и подвел к приемнику.

— Сколько там?

Крылов нагнулся. Верно, длина волны не та, которую ему давали. И как он не заметил этого раньше?

— Напутал. — Он выпрямился. — И вы не подсказали.

— Ах, подсказать! А еще ас эфира! — крикнул Грачев и удивился, до чего же сипло прозвучал его голос. — Нет уж, нянькой для вас я не буду.

Крылов промолчал.

Корабль вошел в бухту и ошвартовался. Грачеву не хотелось появляться на палубе. Он бичевал себя как мог: «Эх, лейтенант, гроша ты ломаного не стоишь. Кисейная барышня, вот ты кто. Гнать тебя с корабля!» Он стегал и стегал себя, но от этого не становилось легче. Надо идти к Серебрякову объясняться. Какими глазами он будет смотреть в лицо командира?

«Ну, погоди, Крылов!»

Петр, ничего не скрывая, доложил Серебрякову. Тот надломил брови:

— Передоверились? Лодка торпедировала корабль. А случись это в бою? Пузыри пустим, лейтенант.

Петр молчал.

Серебряков надел шинель.

— Вот в штаб вызывают.

Вскоре он вернулся. Старпом Скляров встретил его у трапа. Он сразу заметил, что у командира очень усталый вид. Не хотелось тревожить его по пустякам, но надо выяснить, когда лучше построить людей, чтобы зачитать приказы.

— Потом, на вечерней поверке, — сухо отозвался Серебряков.

У себя в каюте он закурил. В штабе ему пришлось выслушать горькие упреки адмирала. «Ты что же ротозейничаешь, Василий Максимович?» Серебряков сморщил лоб. Глупо так получилось. Вновь и вновь он возвращался к походу, анализировал все до мелочей, но легче от этого не было.

В дверь постучали. Это пришел Грачев. Хмурый, как тень у пирса. И сказал:

— Накажите меня, товарищ командир…

Серебряков смотрел на него в упор. «Молодо — зелено.

Всех в лужу посадил, а теперь каешься, ходишь смирный, как тот ягненок». И уже вслух сказал:

— Поход не вернешь. Будет приказ. — Он почувствовал, что ему стало легче. Вот пришел Грачев, сам пришел.

Петр неловко мял в руке фуражку.

— Не знал я, что осечка будет. Неожиданно как-то все…

— Чудак, — возразил ему Серебряков. — Ты что ж думаешь, дорога офицера усыпана розами? Есть на ней и колючки и бугорки… Это что — море штиль. Еще такие шторма увидишь, что сам бог не велел. Но шторм не страшен, если нервы в кулаке держишь. И совесть имеешь. Она никому не прощает — ни слабым ни сильным. Совесть, она вроде компаса у человека. Ты ее ничем не взвесишь, как ни старайся. Нет таких весов. А вот измерить можно — своими делами и поступками…

Петр внимательно слушал командира. Было в его словах то, о чем он не ран думал, особенно после этого похода. Вернулись с моря, и весь день его терзала досада, он чувствовал себя как пилот, сделавший вынужденную посадку где-то на чужом аэродроме. Да и сейчас Петру невесело. Но когда он увидел, что Серебряков накрутил на палец ус и дергал, словно пробуя его на прочность, чуть не засмеялся. Это уловил Серебряков.

— Я по-серьезному с вами, Петр, — продолжал он. — Есть у нас этакие мариманы-лейтенанты. Видите ли, они — романтики! Наизусть заучили Грина. Эх, — Серебряков махнул рукой. — Ты вот скажи, чем море пахнет?

Грачев усмехнулся:

— Вода?

— А я тебе скажу — пахнет море, — загорелся Серебряков. — Чем? Соленым моряцким потом. Ты вот из школы сразу в училище пошел, и готов лейтенант, а я семь лет срочную служил. Уж поверь, пахнет море. А в войну оно красным было. От крови. Разве кто щадил себя ради святого морского братства?

Капитан 2 ранга разволновался, и голос его задрожал. Петр не должен забывать, кто был его отец. В море не ставят памятников. У моря свои законы бессмертия, но тот, кому дороги подвиги, кто верен светлой памяти старших, не свернет с дороги, если даже идти трудно. До слез трудно. Вот как Грачев-старший…

Зазвонил телефон. Серебряков снял трубку и услышал голос жены. Она взяла билеты в кино и спрашивает, скоро ли он придет домой.

— Ира тоже с нами, — донеслось из трубки.

«А моя Ленка далеко», — с грустью подумал Петр. Он был уверен, что Серебряков скажет «иду». Но тот ответил: будет на корабле допоздна. Потом положил трубку и стал жаловаться на дочь. Уж больно часто она тащит мать то в Дом офицеров на концерт, то на спектакль.

Петру так и хотелось сказать, что он уже с нею знаком, встретил на автобусной остановке, но промолчал.

— Вот что, лейтенант, случай с Крыловым разберите на комсомольском собрании. Пусть коллектив выскажет свое мнение. Нам людей воспитывать.

Неудача в море огорчила Серебрякова. Он относился к числу тех офицеров, которые по-настоящему переживали любую оплошность, если она отбрасывала корабль назад, а самого командира заставляла краснеть. Серебрякова всегда тянуло в море, хотелось сделать для экипажа больше и лучше. «Моряцкая служба — это такой трап, где есть первая ступенька, но нет последней», — любил говаривать он. Даже адмирал Журавлев, который тридцать лет отдал флоту, и тот не без удовольствия отмечал, что Серебряков «прирос к морю, как ракушка к днищу корабля». И сейчас капитан 2 ранга все еще находился под впечатлением разговора с адмиралом. «В корень смотри, Василий Максимович, и не сквозь розовые очки, так немудрено и на шкентеле оказаться…» Ни словом Серебряков не возразил адмиралу, хотя ему и хотелось сказать: мол, лейтенант совсем юнец.

«Прав адмирал, нельзя делать скидки на молодость», — вздохнул Серебряков.

И еще он подумал о том, до конца ли Грачев прочувствовал свою вину. Не допустил ли он, командир, ошибки, не наказав лейтенанта? Серебряков не терпел фальши в службе, всегда поступал так, как велит совесть. Не замечалось за ним и мягкотелости. Не щадил и себя, если надо было признать вину.

«Впрочем, так ли уж виноват лейтенант? — рассуждал капитан 2 ранга. — У Крылова опыта дай бог, а вот сорвался». Серебрякову было как-то неловко, и не потому, что пришлось выслушать горькие упреки адмирала. Обидно за лейтенанта. Первый блин комом… А как дальше будет?

Его размышления прервал приход Леденева. Он присел на стул, спросил:

— Ну, как там адмирал?

— Шерстил, — Серебряков щелкнул портсигаром. — Оконфузились на всю бригаду. Ты тоже хорош — у Грачева первый выход в море, а ты отпустил мичмана на берег.

Тон командира был не обидчивым, даже наоборот, добродушным, но в его словах замполит уловил упрек. Он успел изучить не только характер Серебрякова, но даже манеры вести себя в самой различной обстановке. Вот сейчас Василий Максимович курит и все барабанит длинными тонкими пальцами по стеклу на столе. Он не смотрит, как обычно, в открытый иллюминатор, а наблюдает за вьющимся дымком от папиросы.

— Грош нам цена, Василий Максимович, если без одного человека не справимся. В бою могут выйти из строя десятки людей, а воевать надо. Сам твердишь — никаких условностей, никаких поблажек.

«На самолюбие нажимает», — подумал Серебряков, но виду не подал, что его ущипнули замполитовские слова. Он только встал, прошелся по каюте.

Леденев усмехнулся:

— Не доверяешь мне?

— Почему же? Доверяю. Но я тут командир, и ты обязан ставить меня в известность.

Леденев не сдержался:

— Уж больно ты сердит, Василий Максимович.

У Серебрякова дернулось веко. Сейчас разойдется… Но капитан 2 ранга вовсе не вспылил. Он сел и дружелюбно сказал:

— Ты не прав, Федор Васильевич. Я вовсе не против того, что отпустил Зубравина. Другое тут. Уходя, Зубравин не подсказал Грачеву, что и как сделать в походе. Помнишь, неделю мы бороздили море? Связь с лодками держали устойчиво. Мичман три вахты открыл на одной волне! А лейтенант сделать такое не догадался.

Леденев не стал возражать — Серебряков прав. Но Грачев — командир боевой части и должен нести ответственность, и ему непонятно, зачем выгораживать лейтенанта. Просчет налицо.

— Я бы его наказал, — заключил Леденев.

— Наказывать не буду, — отрезал Серебряков и чуть было не ругнулся. Это не было его капризом. Просто капитан 2 ранга не имел привычки с ходу разбрасывать взыскания. С одной стороны, он считал вредным опекать младших командиров: ведь они облечены немалой властью, а с другой — горячка — плохой советчик. Крылов допустил нарушение на вахте, и то Серебряков не сам наказал матроса, а велел это сделать Грачеву. Леденев придерживался иного правила — командиру права на то и даны, чтобы полностью ими распоряжаться. В сущности оба — Леденев и Серебряков — делали одно и то же дело на корабле, но стиль в их работе по воспитанию людей проявлялся по-разному. Они сидели молча, думая каждый о своем. Потом замполит сказал:

— По головке гладишь лейтенанта. Что подумают другие офицеры? Знаю, дорог тебе Грачев, впрочем, он так же дорог и мне, но истина… Потачки портят человека.

К тому же лейтенант с гонором. Старпом отчитал Симакова за то, что изоляторы антенн потускнели от соленой воды, так он стал петушиться: мол, в море были.

— Да? — искренне удивился Серебряков. — А старпом мне почему-то не доложил. Тоже потакает Грачеву.

Леденев заерзал на месте. А Серебряков продолжал развивать свой тезис: у Грачева промашка из-за неопытности. Будь Зубравин в море, он бы непременно ткнул Грачева носом в ошибку.

— А ткнуть надо, ой как надо, — вставил Леденев.

Серебряков не без огорчения сказал, что и сам заприметил в характере лейтенанта гонор. Но взысканиями его не вышибешь. Леденев сам же говорил, что люди не механизмы. У каждого свое. Вот Коржов повздорил с женой. Стоило побеседовать с боцманом, дать совет, и дело уладилось. А с Грачевым спешить не следует. Он всего лишь один раз вышел в море.

— Я, Федор Васильевич, не стану гладить его по головке. Ты знаешь, тут у меня рука твердая.

Леденев встал:

— Ладно. А теперь мне пора в политотдел.

«Ершистый лейтенант, с ним надо построже, и тут замполит прав», — подумал Серебряков, когда Леденев ушел.

В бухте посветлело. Ветер, разогнав облака, прилег у скал отдохнуть. Над вершинами их дымил туман. Море, мглистое и стылое, белело барашками. Чередою катились сизые волны. Но вот выглянуло солнце, и вода засверкала, как ртуть, разлитая в огромной чаше. Виктор Русяев даже сощурил глаза. Он курил на палубе и все думал о Крылове. Опоздал с берега, плохо нес вахту. Распоясался парень, поприжать надо. Не о нем ли станет спрашивать лейтенант?.. Русяев шагнул к трапу.

Грачев сидел за столом и что-то писал. Отложив в сторону бумаги, он кивнул старшине на стул.

— Поговорил! о Крылове, — сказал лейтенант. — Крепко он нас подвел. Я слышал, что он ваш друг?

— Земляки. Вместе призывались, — угрюмо отозвался Русяев.

Виктор ожидал, что лейтенант станет распекать его за упущения по службе, а то и скажет, что такой комсомольский вожак, как он, ему вовсе и не нужен. Он чувствовал себя так, словно его избили на людях. Но Грачев неожиданно стал рассказывать ему о себе. Вот пришел он, молодой лейтенант, на боевой корабль. Все здесь ново, все влечет, и море не страшит, хоть стылое оно и шумное. Он давно думал о Севере, где есть ледяные ночи с голубыми сполохами северного сияния, где летом круглые сутки светит солнце, и все-таки цветы не растут (ведь кругом базальт, а не земля!), и по утрам не слышно трелей соловья. Все это понятно, как дважды два четыре. А вот люди, люди для Грачева стали загадкой. Не все, а те, что рядом с ним. Тот же Крылов. Опоздал с берега, нарушение налицо, взыскание можно объявлять. Но, с другой стороны, Крылов просто молодец — на катере добрался на эсминец. Потому-то лейтенант и не наказал матроса. А как отнесся к этому Крылов? На вахте прошляпил телеграмму. В чем тут дело, возможно, Русяев знает?

— Я прошу вас, Виктор, говорить начистоту.

Русяев смутился, но тотчас оправился.

— Полюбил Игорь. Замужняя она. Танюшка…

В каюте воцарилась напряженная тишина. Грачев дотянулся к столу, взял папиросу, но тут же смял ее и бросил в пепельницу.

— Ну и что теперь? — Он пристально смотрел на старшину.

Русяев пожал плечами. Он и сам не знает — что теперь. Раньше Крылов был спокойным, не горел, как порох, грубости не замечалось. А сейчас ходит злой. И на лейтенанта обиделся.

— Почему? — насторожился Грачев.

— Помните, из каюты выгнали? В тот вечер у него были слезы на глазах.

«Ишь, какой чувствительный, а то, что я переживал за него, это не в счет!» — подумал Грачев и рассказал старшине, как развязно вел себя матрос. Будь старпом рядом, он наверняка посадил бы его на гауптвахту. Говорил лейтенант спокойно, хотя ему стоило большого труда сдержаться. Русяев выслушал не перебивая, потом сказал, что с Крыловым хоть завтра на опасное задание пойдет. Человек он надежный.

— Я вас, старшина, не понимаю.

Русяев оживился:

— В море просто осечка случилась. Вот увидите, матрос придет к вам и покается.

— Ко мне? — Грачев покачал головой. — Нет уж, пусть перед комсомольцами объясняется.

Русяев знал самолюбивый характер Крылова, поэтому стал просить лейтенанта не обсуждать его на собрании.

— Это решение не мое, командира. Надеюсь, вы зададите всему тон?..

Русяев мрачный спустился в кубрик. У рундука возился Игорь. Старшина хмуро бросил:

— Будем тебя обсуждать. Допрыгался… Эх!

Крылов уронил крышку рундука.

— Послушай, это затея лейтенанта? Его! Скажешь, нет? Ну и пусть — чихать я хотел. Нервы, брат, — оружие человека, их беречь надо. Человек без нервов, что гитара без струн. Как говорят ученые, нервные клетки не восстанавливаются. Ты, Витька, моя броневая защита. — Он нагнулся к старшине, тихо добавил: — Ты ничего на вахте не видел. Добро?

— Добро…

— Старик, ну чего ты киснешь? — Игорь Хлопнул друга по плечу. — Скоро к Танюшке приглашу. Ох и окуньца жарит она, пальчики оближешь!..

На комсомольское собрание пришли свободные от дежурства и вахты. Крылов сидел на банке в третьем ряду и усмехался. Он то и дело косился в сторону Грачева, зная, что все это он затеял. Что ж, Игорь готов с ним сразиться. Когда избрали президиум собрания, установили регламент, комсорг Русяев коротко проинформировал моряков о проступке Крылова, а затем дал ему слово. Игорь встал и с напускной веселостью начал:

— Дело, значит, было так. Я чутко слушал эфир. Но вот приходит товарищ лейтенант и говорит — не та волна. Гляжу, верно, не та волна. Кто виноват — судите сами.

Все задвигались, зашептались. Капитан 3 ранга Скляров нагнулся к Грачеву и что-то сказал ему на ухо. Русяев, хмуря рыжие, как жито, брови, угрюмо смотрел себе под ноги. С места бросили реплику:

— Куда ж радиограммка делась?

— На Луну полетела, — съехидничал Крылов.

Русяев спросил, есть ли у кого вопросы. Из угла кубрика поднялся матрос Клочко.

— Чего ж тут гадать, ребятки? Наш комсорг — землячок Крылову, вроде броняшки. Днями вот Игорь опоздал с берега, но все осталось шито-крыто. Видите ли, у него любовь! Так что, службу по боку? А, может, товарищ Русяев персональную должность землячку найдет?

Виктор покраснел. Крылов хотел что-то возразить, но его опередил Федор Симаков.

— Игорь, ты глазки нам не строй. Скажи лучше, почему прохлопал радиограмму? Медведь на ухо наступил, что ли?

— Волна за сопку зацепилась, — съязвил матрос.

Раздался смех. Русяева его остроты возмущали, он уже жалел о том, что скрыл от лейтенанта правду. Крылову задавали вопросы, а он петлял как заяц. Тогда Виктор встал, и сразу все притихли, устремив на него взгляд.

— Крылов на вахте письмо писал, да еще фотокарточку женщины разглядывал.

— Ты что, Витя? — вскочил с банки Крылов, словно его укололи. Он пытался улыбнуться, но улыбка не получилась.

— Отпираться станешь? — перебил его Русяев. — Я же заходил в радиорубку и все видел. Ты же сам просил — помолчи, Витя, а то лейтенант на берег не пустит, так? Да ты не ешь меня глазами, я невкусный.

Игорь побледнел. Ну и землячок, чтоб у него мозоль на языке вскочила! До его слуха, словно через переборку, доносился голос Виктора. А тот рубил начистоту — потачки давал другу, не одергивал, где надо. Слушая старшину, Грачев подумал:

«Стыд какой, на всю бригаду осрамились».

Потом слово взял старпом Скляров. Он говорил жестко. Разве не ясно Крылову, что вахта — это, по сути, выполнение боевого приказа? Если человек халатно относится к службе, на него нельзя положиться — он погубит и себя и других. К тому же зазнался Крылов. А зазнайство — черта характера слабых, но не сильных людей. Человек, который не привык давать отчета своим поступкам — человек безвольный, он не способен на большое дело. «У радара есть мертвая зона, но нет этой зоны у сердца», — заключил словами поэта Скляров.

— Я не дезертир, — огрызнулся Игорь.

— Извольте помолчать, товарищ Крылов, — сказал старпом, — не по душе мне ваше поведение. Однако я не назвал бы вас салагой. Службу знаете, и этим еще больше отягощается ваш проступок. Героя из себя корчите.

Скажите, кто на вас так отрицательно влияет? Это лицо не женского пола?

Крылов вздрогнул.

«Только бы Таню не трогали…»

В напряженной тишине раздался голос Русяева:

— Предлагаю объявить Крылову строгий выговор. Другие предложения есть? Нет? Голосуем…

Грачев долго ворочался на койке, но уснуть не мог. У причала швартовался буксир. Острые лучи прожектора плясали по стенам каюты, холодными бликами скользили по его лицу. Петр думал о Серебрякове. Пощадил командир, и от этого еще больше мучила совесть. Разве Петр нуждается в жалости? Ему не нужны сладкие пилюли. Петр повернулся на другой бок. Снова блеснул луч прожектора. «А Крылов все-таки хам».

В каюту вошел доктор Коваленко. Он включил настольную лампу, стал сетовать на холод.

— Озяб я на вахте. А ты о чем замечтался?

— О космосе, вот бы туда, — отшутился Петр.

— Что ж, стартуй, но только вместе со мной — здоровье твое беречь буду, — засмеялся Коваленко.

Он лег. Опять захрипел буксир.

— Миша, — позвал Грачев, — помнишь, ты рассказывал, как в походе штурман спутал курсы. Влетело ему от командира?

— Пять суток ареста штурману… В ту ночь он мог погубить всех. Серебряков отвернул корабль у самой скалы.

«А мне не всыпал», — подумал Грачев, но от этой мысли не стало легче. Он лежал не шевелясь.

— Петр, ты спишь? — окликнул его доктор.

— Думаю.

— О чем?

— О минере с лодки отца. Он служил где-то в Заозерске… Крылов же и тип, а? — с нервной дрожью в голосе добавил Петр.

Доктор привстал на локтях.

— Знаешь, этот тип пять суток держался в шлюпке. Штормом унесло ее в открытое море, а мотор отказал. Дюжий рыбак замерз — шутка ли, мороз тридцать градусов. А Крылов выдержал. Присмотрись к нему, парень стоящий.

На палубе пробили склянки.

Корабль погрузился в сон.

7

Дул сырой, леденящий ветер. Матросы делали приборку. Боцман Коржов обходил корабль. Вот он присел у камбуза. А, черт, опять коки не убрали бочку. Коржов заглянул в дверь, откуда клубами валил пар.

— Сурин! — окликнул боцман старшего кока. — Убрать бочку, ясно?..

Сквозь пар донеслось:

— Одна секунда!

А Коржов шел уже дальше. Он был суров и крут к тем, кто допускал беспорядок. Молодые матросы особенно его побаивались. Однажды Грачев на шкафуте чистил шинель. К нему подскочил комендор, делавший приборку у орудия, и вкрадчиво заговорил: «Товарищ лейтенант, идите на полубак, а то боцман заругается». Скупой на похвалу старпом Скляров и то иной раз говаривал: «У Коржова есть что-то от Ушакова!» А что — он и сам не знал.

Коржов услышал шлепок на воде. Подскочил к борту. Кусок ветоши заколыхался на волне. Мусор… Боцман глянул в сторону радиорубки.

— Вот салажата, — чертыхнулся Коржов.

Его голос услышал старпом, стоявший у трапа. Он тоже увидел за бортом мусор.

— Боцман, кто это сделал? Ко мне виновника! — приказал Скляров.

Коржов заглянул в радиорубку. Грачев возился с каким-то прибором. Он сообщил лейтенанту, что его требует к себе старший помощник.

Скляров заговорил спокойно:

— Лейтенант, вы полагаете, что загрязнять бухту — это романтично?

Грачев удивленно пожал плечами.

— Кусок пакли? Так ведь она намокнет и утонет, товарищ капитан третьего ранга.

Старпом так глянул на него, что Петру стало не по себе.

— Боцман, там в моей каюте Корабельный устав, принесите!

Коржов мигом сходил. Скляров сказал мичману: «Вы свободны», а сам дал Грачеву в руки синюю книжку и велел прочесть вслух статью двести девяносто восьмую. Петр читал, а у самого злость бушевала в груди. «При стоянке в портах и гаванях на якоре и швартовых мусор надлежит выбрасывать в специальные баржи или выносить на стенку и складывать в установленных местах, соблюдая меры противопожарной безопасности. Выбрасывать мусор за борт разрешается только в море и на открытых (необорудованных) рейдах».

— Уяснили? — Скляров сощурил глаза. — Кто это сделал? Накажите своей властью.

8

Петр, удрученный, стоял на палубе рыбацкого катера, весело бежавшего по заливу. Сыпал мелкий снег. Вода в бухте была темно-зеленой. Петр озяб. Усатый старшина в овчинном полушубке задумчиво стоял на руле. Катер, обогнув веху, поравнялся с островком. Сбавив ход, старшина нажал рукой на рычажок. Протяжно завыла сирена. Петр с удивлением глянул на парня — кому он сигналит, рядом нет ни кораблей, ни опасных подводных камней? Когда сирена утихла, он поинтересовался у старшины.

— Человеку… — ответил тот, не оборачиваясь. — Сизову. Пашке…

Катер прижался к скользким, как медуза, сырым валунам. Рыбаки сошли на берег, а старшина оставался на мостике. В его карих глазах все еще светилась грусть. Петру не терпелось знать, кто этот человек, где он. Парень угрюмо ответил:

— В море. Был тут у нас один лихач. Кирилл Рубцов. Чуть не загубил весь экипаж…

Поздней штормовой ночью катер возвращался в бухту. У островка неожиданно наскочил на скалу, разбился и стал тонуть. Кто-то из мотористов успел бросить спасательный круг. Штурман уцепился за него и не выпускал из рук. А боцман, сняв полушубок, стойко держался на плаву. Изредка хватаясь за круг рукой, он бодро басил:

— Не горюй, Гришка. Нас увидят.

Буксир всех подобрал, а их не нашел. Яркий луч прожектора метался по бунтующей воде, нервничал, но на людей не попадал. Рыбаков уносило течением. Когда луч проскакивал мимо, Гришка кричал, что было сил, но голоса его никто не слышал. Он рыдал, как дитя, проклиная капитана Рубцова. Но когда к нему приближался боцман, умолкал. Не хотел, чтобы тот видел его слезы.

Буксир так и не обнаружил людей. А море шумело. И было в его голосе что-то очень грозное. Люди, уставшие, замерзшие, плыли к берегу, где зеленым глазком мигал маяк. До берега ближе, чем до катера, и к тому же туда их несло течением. Боцман все чаще и чаще припадал к спасательному кругу. Штурману становилось страшно, когда за круг брался боцман. Круг не выдерживал, весь уходил в воду, и тогда Гришка захлебывался. Вот ведь как бывает. Не знаешь, где тебя ждет это самое… Страшно. И вдруг под самым Гришкиным ухом раздалось:

— Круг не бросай. Один доплывешь. Поклонись Катюше…

И боцман отстал. Гришка звал его, но тот не откликался. Он плыл навстречу морю. А потом его скрыла вода.

— В море остался боцман, — продолжал старшина. — Когда хожу этими местами, каждый раз сирену даю.

Паренек умолк. Грачев молча смотрел на темные волны, и в бликах заходящего солнца ему мерещились какие-то тени. Казалось, это старый боцман делает последние гребки. Навстречу морю.

Долго Петр ходил по кораблям, встречался со многими людьми, но минера с лодки отца так и не нашел. Уже перед уходом катера забежал в штаб. Седоволосый адмирал, в годы войны командовавший бригадой, сказал, что Савчук давно ушел с флота, живет где-то в Москве. Он пообещал позже сообщить его адрес.

Возвращался Петр тем же катером. Только теперь он забрался в кубрик и думал о минере с лодки. Не выходил у него из головы и старый боцман.

На корабле Петра встретил замполит.

— В запас тот минер ушел, — угрюмо ответил Петр.

— А вас тут флагманский специалист все искал, — сказал Леденев. — Сходите на соседний эсминец, он такт.

Вскоре Петр вернулся от Голубева. Вечером учение по радиосвязи, надо готовить людей.

9

После вахты матросы отдыхали. Костя Гончар грустно играл на гитаре. Он тосковал по хутору Зеленый Гай, что раскинулся на берегу Дона. Земляки уже давно убрали хлеб, посеяли озимые. Мать засолила огурцы, помидоры. Ждет она Костю.

Мама! Нежное и доброе чувство охватило Костю. «Сынок, — говаривала она, — на море у тебя друзей будет много, а мать одна».

Одна… Эшелон после формирования остановился на соседней станции, в семи километрах от села. Узнала мать, в дождь и слякоть прибежала на вокзал, принесла узелок с горячими пирожками. Пусть ест на здоровье.

«Сохрани тебя, господь», — она вытерла слезы.

Костя неловко опустил глаза. «Эх, мама! — подумал он. — От господа бога кукиш один!».

А потом… Потом не вынесла разлуки, приехала (Костя служил тогда на водолазном боте). Обняла сына, всплакнула: «Исхудал весь, тяжко на море-то?..»

«Скорее бы в отпуск», — вздохнул Гончар.

Крылов подсел к нему, толкнул в плечо:

— Чего киснешь? Костя, а правда ты скоро женишься?

Гончар перестал играть. До чего же вредный этот Игорь! Заставил ветошь бросить за борт, а ему влетело.

— Подлый ты, — сказал Костя.

У Крылова загорелись глаза.

— Я — подлый? Ну-ка повтори, салажонок! — Игорь сильно рванул к себе гитару, занес кулак, но в это время в кубрик вошел Зубравин. Крылов вмиг присмирел, и мичман ничего не заметил. Он упрекающе покачал головой — опять гитара? Лучше бы книжку почитали или поспорили о чем-нибудь, ну, скажем, о любви.

— А, Гончар? — Зубравин подмигнул матросу.

Костя стушевался:

— Музыку люблю.

Крылов съязвил:

— В артисты метит.

Зубравин молча вынул ив кармана телеграмму и протянул ее Гончару. Костя растерянно взял листок, пробежал глазами: «Встречай завтра десять утра, вагон пятый тчк целую Надя».

— Так это… это моя… — Костя густо покраснел.

— Ваша невеста? Помню, помню. Ну вот что, лейтенанта нет на корабле, но я рискну отпустить вас. А вахту отстоит Крылов. Он у нас штрафник.

«Нашел козла отпущения», — обиделся Крылов.

Костя Гончар — коренаст, плечи широкие, лицо доброе, чуть рябоватое. Вот только уши… Не раз Костя в душе обижался — что с ними делать, куда ни пойдешь, сразу в глаза бросаются. А радисты, его дружки, нередко шутили: мол, у Гончара вся сила в ушах! Ни одного сигнала не спутает. Костя не сердился. Зато старшина Русяев подобных шуточек и себе не позволял, и слушать не любил. Попыхивает на полубаке папироской, рассуждает:

— Не горюй, Костя. Уши что? Вот душа — это другое дело. У иного, глядишь, глаза и лицо что надо! И фигура… Словом — красавец! А девчата от такого в сторону шарахаются. Почему? Душа у него червивая. А у тебя она светлая, как морская вода. И если полюбит какая — помни мое слово, — навсегда. Вот только почаще ходи на танцы.

Но Костя предпочитал сидеть на корабле и подменять на вахте тех, у кого были знакомые девушки. Ребята за это души в нем не чаяли. И хвалили, не скупясь. Но, пожалуй, больше других его ценил Зубравин. Однажды Гончар вернулся из увольнения расстроенный. Мичман это заметил. Что случилось? За Гончара ответил Федор Симаков:

— С девушкой познакомился, а она… убежала!

Костя покраснел до корней волос.

— Убежала? — спросил мичман, лукаво прищурив глаза, и, не дождавшись ответа, добавил: — Ты, Костя, не больно пекись о них. Успеешь еще себе найти. Девушка подобно пчеле — чуть что, и ужалит.

На другой день, в субботу, Гончар сошел на берег. Солнце щедро поило землю лучами. Он побрел к сопке, где стоял памятник героям-батарейцам. Пионеры как раз возлагали к орудийному лафету венки. Потом Костя долго смотрел на море. С высоты скалы оно казалось серо-зеленым. Ветер крутил волны, бросал ноздреватую пену на камни. Косте было грустно. Он снова вернулся в парк, уселся на скамейке. Рядом у куста низкорослой березы сидели двое. Девушка в голубой шапочке с накрашенными губами все смеялась, просила дать ей веточку березы. Парень сорвал, а Костю злость взяла. А почему он и сам не знал.

Костя встал и направился к выходу. За спиной услышал чей-то голос. Обернулся — Надя. Он так и впился в нее глазами.

— Что вы так смотрите? — она улыбнулась краешками губ.

— Шапочка у вас пестрая, — растерянно выпалил он.

Она подошла к нему совсем близко, серьезно сказала:

— Зачем меня обманули?

— Я? — Костя часто заморгал ресницами.

А кто же? Пока она покупала в гастрономе яблоки, он ушел.

— Простите, я… Я не знал…

Она повела его к скамейке, стоявшей в тени деревьев.

— Сядем, — тихо сказала она и заглянула ему в лицо. — Отчего такой грустный?

Письмо ему мать прислала, вот и вспомнились родные края.

— Скучаешь по дому? — Ее лицо было так близко, что Костя стушевался.

— Я? Нет. Мать скучает…

Помолчали, потом она тихо спросила:

— Скажи, а чайки кричат перед смертью? Лебеди, те, да, а как чайки?

Гончар засмеялся. И чего ей вдруг это пришло в голову? (Не мог знать Костя, что она вспомнила своего Генку. В тот день, когда его лодку перевернуло на лимане, пронзительно кричали чайки.) Она встала, хмуро бросила:

— Насмешник…

Костю словно хлестнули по щеке. Он взял ее за руку, заглянул в глаза. В них, как в пруду, горели светлячки.

— Прости… — И посмотрел на часы. Она догадалась, что ему пора на корабль.

— В четверг у меня день рождения, приходи?..

В тот вечер Надя сияла. Она увлекла его в другую комнату (хозяйка, у которой она жила, как раз уехала в отпуск) и шепнула на ухо:

— Поцелуй меня…

Костя задыхался от волнения. Ему не верилось, что девушка так доверчива с ним. Но поцеловать так и не осмелился. Надя весело улыбнулась:

— Чудной… — И со вздохом добавила: — Берегись моря, оно всегда зыбкое.

Тяжело сложилась у нее жизнь. Отец, воевавший где-то на Севере, пропал без вести, когда ей исполнился годик. А вскоре во время операции умерла мать. Надю взяла к себе старшая сестра матери Фекла Терентьевна, хотя своих малышей было пятеро. Надя закончила десятилетку и пошла работать. Получила первую получку, принесла домой.

— Мама, вот тебе…

Фекла Терентьевна не в силах была сдержать слезы. Не надо ей денег, пусть лучше справит себе туфли, на платье шерсти красивой купит.

— Ты уже невеста, парни на тебя заглядываются.

Жили они на Кинбурнской косе, что на Херсонщине. Наде приглянулся там рыбак. Генка — так звали парня — был первым хлопцем на селе, хорошо играл на баяне. Он то и выпалил ей:

— Пойдешь за меня? Знаешь, я тебе в Лимане золотую рыбку поймаю. Вот как у Пушкина в сказке. Она счастье нам принесет. Пойдешь?..

Наутро Генка ушел на путину. А в ту пору над Лиманом поднялся небывалый ураган. Завертело лодку, опрокинуло. Генка в сетях запутался… Немало слез выплакала Надя, да горю не помогло. В то лето как раз на Лиман приехала отдыхать семья штурмана из Синеморска. Надя сидела у берега. Косы до самой земли распустила. Грустная такая. Бросает в воду камешки. Солнце низко повисло над Лиманом, подожгло камыш, и блестит он как бронза. От лучей волосы у девушки будто огненные. Штурман подошел к ней, поздоровался:

— Можно присесть, красавица?

— Садись, если не трусишь, — сказала она с усмешкой.

Это штурмана позабавило.

— А чего трусить?

— У жены отобью, бойся. — Помолчала, вздохнула. — Уехать вот мне надо из села. Взял бы на Север, а? Слыхала я, что рыбачки там нужны.

Взял ее штурман, помог устроиться в траловом флоте. Тут-то с пей и познакомился Костя. Когда Надя уезжала навестить больную тетку, Гончар провожал ее. Долго они молчали на перроне, и вовсе не потому, что Косте нечего было сказать. Хотелось сказать многое — и о том, что краше девушки для него нет на свете, и о том, что снится она ему по ночам то белогрудой чайкой, то лебедем. Костя рассказал о ней матери, а та прислала письмо, в котором спрашивает, когда он женится. «Сыночек, приезжай с девушкой сюда, и такую свадьбу сыграем, что на мою старость это самая большая радость будет…» Поезд гулко забасил. Надя ткнулась губами в его горячую щеку.

— Я скоро вернусь…

И вот эта телеграмма.

Все матросы давно позавтракали, а Гончар утюжил брюки.

— Костя, ты совсем отощаешь, садись-ка за стол! — крикнул ему бачковой.

Но Гончар, расчесывая перед зеркалом свой русый чуб, весело напевал: «Ну-ка, чайка, отвечай-ка, друг ты или нет…» Симаков покачал головой:

— Поешь, как Нечаев. Весело, значит, подругу встречать? А признайся, Костя, хорошая она?

Гончар улыбнулся. Чудной Федька. Чего тут спрашивать? Глянул бы на нее.

— Это ж такая девушка, такая… — он не находил слов и помогал себе жестами.

— Все ясно, пришвартовала она тебя, пропал парень! — усмехнулся Федор.

Одевшись, Костя вышел на палубу. Ему уже виделась Надя. Вот она выходит из вагона, и он берет ее за руку. Все-все скажет ей: и как тосковал, и как рад был ее письмам. А еще скажет, что любит ее. На всю жизнь.

Костя шагнул к трапу и столкнулся с Грачевым.

— Вы куда?

— В город, товарищ лейтенант.

— А кто уволил, мичман?

— Так точно! Девушку встретить.

— У вас есть взыскание, и я не могу отпустить на берег. Ясно?..

Грачев нетерпеливо ждал мичмана у себя в каюте, ему было не по себе. Что он себе позволяет? Этому Гончару надо долго сидеть на корабле, пока научится порядку. Ведь мусор бросал за борт, старпом возмущался. А Зубравин его на бережок отпускает.

«Я ему все скажу…» Старшина команды больно мягок к людям. Грачеву недавно пришлось краснеть перед флаг-связистом Голубевым, и хотя тот был резок в своих выражениях, ему не возразишь — прав. Вахтенный сигнальщик матрос Клочко напутал в семафоре. С маяка просили доставить баллоны с газом. Семафор адресовался командиру гидрографического судна «Нептун», стоявшего рядом с эсминцем, а Клочко вручил его Серебрякову. Тот прочел текст и недоуменно пожал плечами:

— Что за ребус, товарищ Грачев?

Петр и сам ничего не понимал. Запросили маяк, и тогда все стало ясно.

А вот и Зубравин. Раскрасневшийся, прядка волос упала на лоб. На мостике кабель укреплял. Грачев строго спросил, зачем он Гончара отпустил на берег.

— Вас не было, и я… — начал было Зубравин, но лейтенант перебил его.

— Я лишил матроса берега, он что, разве не доложил?

— Никак нет, — мичман неловко помялся, понимая, что поступил опрометчиво. Он стоял перед лейтенантом, покорно ссутулившись. — Девушка едет…

— Ничего, посидит на корабле, а девушка и сама дорогу найдет, — сказал Петр.

В каюте он смягчился. Не слишком ли жестко поступил? Нет, не жестко. Пусть знает Гончар, как нарушать порядок. А вот девушку надо встретить. Она не раз приходила на причал, и Петр видел, ее.

«Дел по горло, а тут девушки», — досадовал он.

Петр сразу узнал Надю, как только она вышла из пятого вагона. Поставила у ног чемодан и стала озираться по сторонам, видимо, надеясь увидеть Гончара. Петр стоял совсем близко и успел хорошо разглядеть ее. У Нади было курносое светлое лицо с черными дужками бровей. Глаза чуть задумчивы, словно в них навсегда поселилась грусть. Вот она остановила на нем свой взгляд. Мягко улыбнулась. Петр подошел к ней, поздоровался.

Узнали?

— Узнала, Петр Васильевич, так вас зовут? — она отбросила пальцами волосы, упавшие на лоб. — Кого-нибудь встречаете?

— Вас, Надя.

Она удивленно подняла брови.

— А Костя?

— Он на корабле. Очень занят по службе. Вы уж не сердитесь. Давайте ваш чемодан.

Они прошли по сопке совсем немного, и вдруг Надя остановилась.

— Извините, мне плохо…

Петр внимательно посмотрел на нее. Лицо девушки стало бледным.

— Что с вами?

— Так… Ничего… — Она отошла в сторонку к дереву, уперлась в него рукой.

«Укачалась в поезде», — решил Петр и в душе усмехнулся. До чего же слабые существа женщины! Но каково было его удивление, когда она сказала:

— А мы с Костей еще не повенчаны… Заругают нас?

«Она ждет ребенка!» — догадался Петр, и так ему стало жаль ее, что он ласково взял девушку под руку и осторожно повел по склону сопки. Дом уже виднелся на невысокой горке, откуда хорошо проглядывалось море.

— Костя знает? — спросил Петр.

Она не стесняясь ответила:

— Откуда ему знать? Сама только на днях почувствовала…

Петр подумал, как, должно быть, любит она Гончара, если на такое решилась. Ведь еще. и не поженились. А вот Лена не захотела иметь детей.

— Только вы Косте — ни слова, я сама скажу, — нарушила Надя его мысли.

Вернувшись на корабль, Петр не хотел видеться с Гончаром — он боялся, что проговорится. И смешно и досадно. Но Грачев был человеком слова. Как-то все по-глупому получилось, зря он утром не отпустил матроса. Но кто знал, что вот так все обернется?.. После обеда Петр не лег отдыхать, а мучительно думал, как поступить с матросом? Ведь Надя с дороги и в таком положении… Наконец он дотянулся до кнопки звонка и через рассыльного вызвал Гончара к себе. Петр вспомнил, что недавно матрос просился сходить в фотоателье за карточками.

— Их никто еще вам не принес из города?

— Никак нет.

— Ну вот что, — Петр протянул матросу увольнительную. — И, пожалуйста, сходите к Наде, я прошу вас…