1

Отец Крылова уезжал утром, и Петр провожал его. Степан Ильич был задумчив, все смотрел на сопки. Там еще лежал снег, хотя лето в Заполярье было в разгаре. О чем он думал, ветеран? Может, вспомнил, как под огнем врага тащил к речке пулемет, а может, виделась ему Ксюша, вырастившая его сына? Игорь стоял рядом и тоже смотрел куда-то в сторону залива.

— Батя, — сказал он, когда подцепили паровоз, — передай маме вот это… — Игорь сунул ему в руки небольшой сверток.

— Что тут? — спросил Степан Ильич.

— Шерстяная кофта, — Игорь покосился на Грачева. Петр заметил, что матрос стесняется, и отошел в сторону. — Понимаешь, купили мы… Так ей и скажи, мол, от Игоря…

В глазах Степана Ильича вспыхнули лукавые искорки.

— Чай, не женился?

Игорь засмеялся и стал уверять, что у него просто есть знакомая. Степан Ильич только махнул рукой:

— Не шуткуй, сынок. Жизня не дюже сладкая, если в голове пусто… Ума набирайся. А что до женитьбы… Эх ты, кавалер! — Он кивнул в сторону Грачева. — Петр Васильевич вот сказывал, что больно часто ты на берег просишься, а? Гляди, поменьше бегай.

«О Таньке отцу так и не сказал, — подумал Петр, слушая их разговор. — Ну что ж, возможно, так лучше».

Степан Ильич, неуклюже прихрамывая, подошел к Петру и обнял его:

— Гляди сына, лейтенант. Держи в узде, ежели станет капризы строить, дай знать.

Грачев заверял, что все будет хорошо, не надо волноваться.

Потом Степан Ильич поцеловал сына.

— Ну чего? Эх ты, а еще моряк! Тут и так кругом вода, а ты слезы…

Нет, Игорь вовсе не плакал. Пока они стояли, он вспомнил мать, увидел себя мальчонкой, а потом ему почудилось поле, где он, агроном, с людьми. И слез в глазах вовсе нет, это отцу показалось, а вот голос, голос стал глуше, срывался, будто и вправду душит плач.

— Батя, я скоро в отпуск приеду.

— Приезжай. Невест у нас в хуторе знаешь сколько, как рыбы в пруду. Выбирай любую.

Игорь посерьезнел:

— А, может, батя, у меня уже есть?

— Ну и что, сынок? Какая тебе по сердцу, такая и нам с маманей понравится.

Паровоз дал свисток, и поезд тронулся. Долго стоял Крылов на перроне. Не уходил и Грачев.

До самого причала они шли молча. Грачеву казалось, что матрос вот-вот станет проситься забежать к Тане, но он упорно молчал. Петр не удержался, спросил:

— А что Таня?

Крылов отозвался:

— Кирилл приехал. Муж ее…

«Зачем полюбил такую, разве мало других?» — только и подумал Петр.

2

В кают-компании уже пообедали. Откинувшись на спинку кресла, Кесарев листал какую-то книжку, что-то записывал в блокнот и снова читал. В углу за шахматами сидел доктор и штурман. За пианино — замполит Леденев. Музыка лилась звонко, будто ручеек в горах. Слушая сонату Моцарта, Грачев досадовал на себя: «Давно на корабле, а все стесняюсь сесть за пианино. Девичья робость!»

Мысли Грачева нарушил Кесарев:

— Нет, вы только послушайте этих маньяков! — воскликнул он. — По словам командира американской военно-морской базы Холи-Лох капитана первого ранга Шлеха, ему вовсе не обязательно дожидаться приказа свыше о боевом использовании ракет «Поларис». «В определенных условиях, — заявил он, — я и сам могу отдать такой приказ». Вы слышите? — Кесарев качнул головой. — Бывший командир экипажа атомной подводной лодки «Джордж Вашингтон» капитан второго ранга Осборн выразился еще наглее: «Я сам являюсь третьей атомной державой мира. Если мы должны будем нанести удар, мы нанесем его. И не будет ни секунды колебаний».

— А что тут удивительного? — спросил Грачев. — На атомные лодки в США отбираются самые махровые. Помните, еще до войны многие предпочитали сговориться с Гитлером, даже жить под его оккупацией, лишь бы не победили коммунисты. А у этих такие же куцые мысли.

Леденев перестал играть, закрыл пианино.

— В том-то и дело, что куцые. Головорезов растят. Желательно и вовсе без мыслей. Чтоб кнопки нажимали, как только прикажут. Вот нам и надо ихним пустым головам нашу мысль противопоставить. Мысль о всегдашней готовности ударить по пустышкам. Тут только не надо упрощать до уровня «бумажного тигра». Тигр далеко не бумажный. Атомный он, ядерный. И мы к этому Готовиться должны. Во всеоружии встретить. Кстати, Кесарев, вы к беседе готовитесь?

— Вечером провожу, — сказал Кесарев.

— У меня есть литература об атомных лодках США, можете воспользоваться, — предложил замполит.

— Я у Грачева подобрал, у него своя библиотека в каюте.

— Да? — удивился Леденев. — Вот не знал.

«Вы многого не знаете, потому что редко в мою каюту заходите», — мысленно ответил Петр.

Как всегда, в кают-компании заходили разговоры о последних событиях за рубежом, а чаще о корабельных делах. Петр обычно отмалчивался, но если касалось его, тут он наступал. В этот раз к нему подсел Кесарев и, закрыв книгу, сказал:

— Петр, что это у тебя с мичманом? Хмурый он какой-то, злой.

Грачеву стало неловко — рядом за столом сидят командир и старпом. Он посмотрел на Серебрякова, лицо которого словно говорило: «Ну, отвечай, тебя же спрашивают». Петр сказал громко:

— Воспитываю Зубравина. С гонором он…

— По-моему, человек без характера — воск, лепи из него, что хочешь, — сказал Кесарев. — У тебя вот характер — бритва.

— Целоваться с мичманом не собираюсь, — громко отпарировал Петр.

Леденев обернулся к нему:

— Кстати, адмирал Ушаков целовал матроса. Помните фильм? Когда командующий Черноморским флотом граф Мордовцев сказал Ушакову, что матрос нем и служит только для выполнения команд, разгневанный Ушаков на его глазах целует матроса Ховрина.

— Откуда знать это Грачеву, он же не был адъютантом у Ушакова, — засмеялся Кесарев.

«И в мой адрес камешек — вы, Серебряков, за матроса-автомата, за бойца-робота, а я за бойца-политика. Ну и хитер ты, Леденев», — капитан 2 ранга не вмешивался в их спор. Его интересовало, как поведет себя Грачев. Тот отшутился:

— Будь адмирал жив, он бы наверняка взял меня в адъютанты!

— Это за какие заслуги? — Кесарев в упор смотрел на Петра.

— Я предан морю так же, как и он. Да, Ушаков… Это — история русского флота! Я бы тоже воскликнул, как Суворов: «Зачем не был я при Корфу хотя бы мичманом!» Вы, Кесарев, вот хихикаете, а позвольте спросить: почему адмирал все-таки взял Корфу? Я спрашиваю вас еще и потому, что на прошлой неделе вы спорили в кают-компании с Голубевым об искусстве флотоводцев и городили, простите, чушь. Я не стал тогда вмешиваться.

Леденев подзадорил:

— Ну-ну, Кесарев, растолкуйте!

— Я считаю, что Ушаков зря пошел на жертвы.

Петр засмеялся. Но Кесарев поднял руку: мол, он пояснит свою мысль. Ушаков просто решил удивить иностранцев, поэтому и стал штурмовать Корфу. А ведь сколько погибло людей! Нет, он, Кесарев, так бы не поступил.

— Да, жертвы были, — горячился Грачев. — Впрочем, на войне без жертв нельзя. И вы, Кесарев, неправы. Наполеон, слава которого тогда гремела в Европе, не ожидал, что Ушаков дерзнет штурмовать Корфу. Так думал и адмирал Нельсон.

— Взятие Корфу — это венец военного гения Ушакова, — подтвердил Леденев. — И вы, Грачев, правы. Впервые в истории войн русские корабли штурмовали бастионы. Ушаков положил к ногам России Черное море. Ушаков — это гордость русской нации. Странно, что вы, Кесарев, так мало знаете о нем.

— Может быть, — недовольно пробурчал Кесарев.

Грачев продолжал говорить о том, что слава Ушакова не случайна: он смело ломал устаревшие законы морской науки, учился побеждать по-суворовски…

Кесарев молчал. Серебряков в душе гордился Грачевым — нет, лейтенант не просто влюблен в море, а носит в своем сердце имена тех, кто открывал для России моря и океаны, кто создавал славу русскому флоту. Советское море — это история, овеянная легендарными подвигами русских фрегатов, опаленная ядрами кораблей Ушакова, Нахимова, Синявина…

— Грачев, вот вы тут говорили об устаревших законах морской науки. А как сами поступаете в БЧ? Не занимаетесь ли зажимом нового, а? — спросил Леденев.

Петр не смутился: он конечно же не против новшеств, если они на пользу дела.

— Вот именно — на пользу дела! — подхватил (Серебряков. — По-моему, вы, Кесарев, уж больно лихо разделались с Ушаковым.

Петр встал из-за стола, закурил. Он давно заметил у двери старшину Некрасова.

— Я к вам, товарищ лейтенант.

— Слушаю, — Грачев вышел из кают-компании, погасив папиросу: он не любил курить на палубе.

Некрасов доложил, что на корабль поступил семафор: завтра, в среду, учение сигнальщиков.

— Готовьтесь, — распорядился Грачев. — Подробности обговорим на мостике. Кстати, с Клочко разобрались?

— Разобрался. Напутал он в семафоре. Штурману явиться завтра на крейсер не к десяти, а к восьми часам.

— Так. Почему он напутал?

— Отвлекся… — замялся старшина. — Песню разучивал.

— На вахте? — удивился Грачев. — Выходит, самодеятельность ему мешает.

И Петр стал говорить старшине, что у сигнальщиков немало «хвостов», порой в море не все «засекают». Некрасов должен это учесть. У радистов вот лучше дела.

«Лучше? О радиограмме на бригаде еще не забыли», — подумал Некрасов, а вслух сказал:

— Хорошо, я учту. Но… Товарищ лейтенант, у меня просьба к вам. Личная…

Они вышли на палубу. Некрасов мял в руках шапку.

— Дуся почему-то не пишет. Девушка моя…

Грачев ожидал любого вопроса, только не этого.

В команде сигнальщиков не все ладно, скоро в море, надо о делах думать. «Мне тоже Лена редко пишет, но я никому не жалуюсь», — подумал Петр.

— Молчит Дуся. Парень там один, Никита Дубняк за ней… — продолжал Некрасов. Он выжидающе смотрел на лейтенанта.

— Молчит Дуся, и вы страдаете. А кто же будет страдать за службу?

Старшина насупился. Петр понял, что сказал лишнее.

— Вы только не сердитесь… У каждого из нас есть свои личные, сердечные дела, но служба… Тут не следует забываться.

Старшина густо покраснел:

— Ясно, товарищ лейтенант.

А Грачев с улыбкой продолжал:

— Помните Пушкина? «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Кстати, давно, вы с Дусей дружите?

— Давно.

— Значит, верьте ей. Девушки умеют ждать. А ревность — чихайте на нее. Знаете, что сказал о ревности Белинский? Что это страсть, свойственная или людям эгоистичным, или не развитым нравственно. Если хотите — дословно: «Считать ревность необходимою принадлежностью любви — непростительное заблуждение».

Некрасов, обдумывая слова лейтенанта, долго стоял у лееров, пока не вернул его к действительности голос матроса Гончара, сообщавшего о том, что воины уже выехали. (Еще с утра на корабле ждали гостей.)

— Краба бы им достать! — воскликнул он.

Костя Гончар — член комсомольского бюро, ему хочется, чтобы встреча прошла интересно. Но он понимает и состояние Некрасова. Чем бы утешить друга?

— Не горюй, Сашок, напишет Дуся. Она же так часто писала.

Некрасов пробурчал:

— Ладно тебе…

— Я без шпилек, по-серьезному, — обиделся Костя. — Ты же друг мне, вот и спросил. Знаешь, у самого сердце по Наде тоскует. Думаю после службы якорь бросить здесь. Пришвартовала.

Все эти дни Косте чего-то не хватало. Надя ушла в море на траулере. Где она сейчас? Далеко, в Атлантике. Маленькая, хрупкая Надя. Морячка. «Я люблю море, я от моря никуда». А как она ему сказала, когда узнала, что Костю не отпустили в тот памятный день на вокзал? «Ты не думай, что я обиделась. Очень хотела видеть тебя, ждала-ждала, но и горда была, что без тебя на корабле не могли обойтись. Значит, нужен ты людям». Наденька, милая… В субботу она вернется, и он все-все скажет.

— А меня все в отпуск ждала, — вздохнул Некрасов. — Зубравин обещал отпустить, да лейтенант приехал. Строгий он, не решаюсь проситься в отпуск. Скажет, молодежь надо учить.

Обычно Некрасов держался скрытно. Опасался, что не поймут его чувств к землячке, острить начнут. Возможно, никто и не узнал бы о Дусе, той самой Дусе Кравченко, что трудится в совхозе «Светлый путь», в Ростовской области, если бы не случай.

Однажды в кубрике зашел разговор о любви, о девушках — верных и неверных.

Кто-то из молодых сказал:

— Зря мы им пишем. Все равно ни одна не дождется. Так, товарищ старшина?

Некрасов смутился. Понятно, почему к нему обратился новичок. Ты, мол, активист, поясни. Саша молчал, собираясь с мыслями. Он прекрасно понимал: начни рассуждать «в общем» — дескать девушкам надо верить, ценить дружбу, — вряд ли его будут слушать. как лучше разбить неправильное мнение матроса? Старшина сказал:

— Ну что ж, расскажу вам о себе. Есть у меня невеста, Дуся.

Семь лет назад вместе с Дусей окончил он семь классов. Поступил в горный техникум — с детства мечтал стать шахтером! Дуся после десятилетки собиралась поступить в институт, да не сдала физику. Пошла в совхоз.

Некрасов окончил техникум на «пятерки». Потом — на шахту. Поработал недолго — призвали на службу. Дуся обещала ждать.

Первые походы дались нелегко. Согревала любовь Дуси, теплые ее письма.

«Сашок! Привет тебе, дорогой, и море счастья. Соскучилась по тебе. Какой ты стал? Вчера весь день была в поле — сажали овощи. Пришла домой уставшая. А тут — твое письмо…»

«Саша, есть маленькая новость. Нина Пчелкина вышла замуж за Анатолия. Я была на их свадьбе. Когда кричали „горько“, тебя вспомнила. Боюсь, забудешь меня. Нет, Саша, это я пошутила. Я верю тебе. Жду».

«Смотрела фильм „Командир корабля“. Море видела, корабли и думала: „Какой ты у меня сильный. Пожалуй, я бы не смогла так…“».

«У нас был литературный вечер. Я выступала. Ты же знаешь, как я люблю Павку Корчагина! Мне аплодировали. И вдруг Никита Дубняк (он уже бригадир, наш „красавчик“) сказал: „Дуся, а что такое девичья гордость?“ Я смутилась, не нашлась что ответить…»

«Саша, говорят, что в страдании — радость, и те, кто любят, знают это. По-моему, это правда. А как думаешь ты?»

«Помнишь Наташу Белову? Муж у нее водолаз, старшина. Плавал на Черном море. На большие глубины ходил. А на днях погиб. У нас в селе. В старый колодец шахты упало трое детишек. Там газ просачивался. Они стали кричать. Федор всех вытащил, а сам отравился. Всем селом хоронили, приезжали моряки с корабля. Ты береги себя, Саша».

«Готовимся к уборке урожая, дома бываю мало. Вчера меня подружки разыграли, что, мол, зря ты, Дуся, ждешь своего морячка. У него наверняка в каком-нибудь порту есть другая. Пусть смеются, насмешницы… Ведь ты любишь меня?»

«Я уже писала тебе, что Гордей ушел в армию. Где-то он на Севере. Может, встретитесь. Адрес сообщу в следующем письме. Просила я его передать тебе мой подарок, так он не взял: „Третий в любви лишний“».

«Рада, что ты стал коммунистом. Я комсомолка. Очень хочу стать членом партии, как и ты».

Многие Дусины письма Некрасов помнил наизусть. После обеда ему пришло, наконец, долгожданное письмо.

— Ну, что я говорил? — подхватил Гончар. Некрасов распечатал конверт. В нем — фотокарточка. Дуся… Простое лицо. Некрасов показал фото:

— Вот она, хлопцы, моя невеста.

Моряки с интересом рассматривали фотографию.

— Хорошая девушка! Женись, а то отобьют.

— Симпатичная!

— Саша, а ну-ка прочти, может, и нам привет? — попросил Гончар.

Некрасов начал читать: «Дорогой Сашок, сегодня у меня самый волнующий день. Приехала из командировки (прости, что не писала тебе), легла отдыхать, взяла в руки „Литературную газету“ и вдруг вижу на первой странице в левом углу фото. Ты стоишь с моряком и девушкой.

Сашок, все наши ребята и девушки рассматривали снимок в газете и гордились, что ты, их земляк, передовой человек на флоте. Я даже заплакала от радости — ведь ты мне так дорог!.. Скоро приедешь в отпуск? Я, кажется, не дождусь того дня. Крепко целую. Твоя Дуся».

— Хорошая у тебя невеста, — сказал молчавший до этого Крылов. С утра он стоял на вахте, а сменившись, забрался к гидроакустикам и пробыл у них до обеда. Зубравин об этом не знал и после обеда строго спросил:

— Где это вы были, Крылов?

Радист сощурился:

— Я? Море слушал.

— Таня вам звонила. Подай ей Игорька, и баста! Бойкая. Не то, что Надя у Гончара…

«У всех есть девушки, а меня одного упрекают», — думал сейчас Крылов. Он подошел к Некрасову и тихо, чтобы никто не услышал, спросил:

— Зачем ходил к лейтенанту?

— Да так… — замялся старшина.

— А все-таки, допытывался Игорь.

— Дуся долго не писала…

Крылов хотел ему что-то сказать, но тут раздался сигнал большого сбора.

Это приехали солдаты… Разбившись на группы, они с интересом осматривали корабль, знакомились с техникой. Игнат Клочко, стоя на сигнальном мостике, разводил руками. «Пехота — царица полей, швабры бы солдатикам в руки — и драить палубу!» У клюза с красками возился боцман Коржов.

— Товарищ мичман, пехота пришла, может, дать им кранцы плести? — крикнул Клочко. Мичман погрозил пальцем:

— Гляди, Клочко, а то запоешь у меня в малярке соловьем! Принимай гостей, как положено по флотской традиции!

Клочко, любезно пригласив солдат к прожектору, не без гордости рассказывал, что его пост — отличный!.. Море — на виду. Смотри себе, как косатки в прятки играют.

— Отсюда все видно? — спросил его с веснушчатым носом солдат.

Клочко развел руками:

— Я же говорю. Иногда краб всплывет на поверхность, глянет одним глазом — корабль идет, и мигом на дно. У них норы в грунте. А окуни— так те стаями идут за эсминцем.

— Зачем? — удивился солдат.

— Просят поесть. Хлеб бросаем.

Потом разговор зашел о службе.

— Вы один обслуживаете мостик? — поинтересовались гости.

— Есть еще хлопцы. Салажата, так сказать. — Клочко важно одернул полу шинели: — Старшина еще расписан. Эх, и старшина!

Игнат весело подмигнул, подошел к солдату поближе, подложил под его ремень два пальца и повернул бляху.

— Мать родная, ай-ай, какая тусклая, небось застеснялась? За непочтение к бляхе мне однажды от старшины крепко влетело, у боцмана все тросы да кнехты подраил, — Клочко засмеялся, вспомнив свой грешок. — А вообще-то наш старшина о-очень добрый!

Солдат подумал: «Добрый… наряды дает. Да я бы к нему в подчиненные — ни за что. Похудеешь враз!»

— А теперь, — все так же бойко продолжал Игнат Клочко, — расскажу вам о сигнальной вахте, как мы тут в штормах мины да всякие прочие штуковины обнаруживаем, как флажками сигналим… — И вдруг осекся: по шкафуту шел старшина. Когда Некрасов поднялся на мостик, Клочко воскликнул:

— А вот и наш командир!

Глянул белобрысый солдат и часто-часто заморгал ресницами, словно стрекоза крыльями. Секунду-две он стоял в нерешительности, потом вдруг бросился к старшине:

— Саша!

— Гордей! — Некрасов крепко обнял родного брата. — А я-то растерялся, думаю, ты или не ты. И письма не написал? Значит, солдатом стал? Ну-ну, отлично. Дай-ка хорошенько на тебя погляжу!

Солдаты с улыбкой наблюдали за этой сценой.

Старшина отозвал брата в сторону.

— Как там Дуся?

— Тоскует…

— По ее письму понял это…

Некрасов вспомнил о подарке. Что она хотела передать ему?

— Платочек вышила, — сказал Гордей. — Не взял я. Девчата на проводы пришли, постеснялся.

К вечеру солдаты уехали. Простившись с братом, Некрасов собрался на сигнальный мостик. Завтра — учение, и надо лично все проверить. Грачев давно предупредил. При воспоминании о лейтенанте у старшины недобро хмурились брови. «Ревность свойственна эгоистам…» «Ты слышишь, Дуся, я эгоист, не развитый нравственно. Нет, сударь Грачев, хоть ты и шибко грамотный, а я все-таки люблю Дусю. Люблю!»

Некрасов поднялся на мостик. Погода портилась. Вахтенный сигнальщик зачехлил прожектор.

— Клочко! — окликнул Некрасов.

— Чего тебе? Соскучился? — отозвался Игнат.

— Это что еще за разговоры? — повысил голос старшина.

Матрос растерялся, он думал, что его звал новичок.

— Флаги положите в ячейки — дождь будет.

— Есть!

По морю катились тяжелые серые волны. Шум прибоя висел над бухтой. Звон склянок, отбиваемых на кораблях, робко таял в нем. Потирая озябшие руки, Клочко тихо запел: «Растаял в далеком тумане Рыбачий, родимая наша земля…»

— Ты что, на концерте? — одернул его Некрасов.

Клочко пробурчал:

— Бунтует море. Горластое, унялось бы. И как только хлопцы остаются на сверхсрочную? Вот чудаки.

— Сам чудак, — нахмурился старшина. — Я вот отслужил свое, бескозырку и бушлат на память… А потом вызывает меня командир и говорит: нужда есть в старшинах. Оставайся, мол, Некрасов, на корабле. И флоту ты нужен — людей учить! Остался на флоте… Скажи, ты слыхал легенду о голубом камне? Нет. Тот, кто хоть раз видел его, уже никогда не уйдет от моря. Сила в том камне необыкновенная… Попроси замполита, он расскажет. Да, а ты не забыл, что завтра к шефам идем, стихи написал?

Клочко тихо продекламировал:

— Шторма добавь, волны студеной — и порядок. Сменишься с вахты, в ленинской каюте обсудим. Понял?

На вахте как-то удивительно медленно текло время. Рейд, казалось, погрузился в глубокий сон. Ночь плотно окутала корабли. На небе алмазами поблескивают звезды. Клочко замечтался… Там, под Киевом, на кручах Днепра, стоит беленький домик. Мать и сестренка Маринка давно ждут его. И рад Игнат приехать в село в славной матросской форме, показаться односельчанам, да время отпуска не подошло. Скорее бы домой, на побывку. Мама напечет ему сладких пирогов. Игнат сходит в бригаду, сядет за трактор. В клубе, где часто выступает колхозная самодеятельность, он споет землякам песню о морях штормовых, о матросах, которые грустят по девичьим сердцам, споет о том, как в темные полярные ночи моряки несут вахту и ни на минуту не забывают о родных и близких. Съездит Игнат и в соседнее село, где под пятью кленами у Днепра — братская могила. Его отец — разведчик Федор Артемович Клочко первым форсировал Днепр. Фашистская пуля на берегу сразила разведчика… Игнат положит на могилу отца живые цветы, те, что когда-то тот сам сажал в саду.

«Батя, батя, если бы…» — Клочко вдруг увидел частые белые огоньки на мачте крейсера. Он успел принять лишь окончание семафора. Что передавал флагман и кому? А вдруг семафор адресован командиру? Надо запросить. Клочко включил прожектор, и тотчас на крейсере вспыхнул ответный сигнал. Игнат быстро записал текст. Так и есть, семафор командиру. Отправив его Серебрякову, Клочко огорчился: «И что со мной в последнее время творится? — думал он. — Рассеянный какой-то стал».

Удрученный Клочко сменился с вахты. В кубрике в кругу моряков сидел капитан 3 ранга Леденев. Он был в новой тужурке, на груди поблескивала колодочка орденских ленточек. Игнату нравился замполит. Его лицо отражало внутреннюю красоту, которая бывает у людей, не раз подвергавшихся опасности. Матросы рассказывали как-то, что в войну Леденев потерял отца. Вскоре трагически погибла жена. Без матери растут сын и дочь. Майе уже тринадцать лет, и живет она с бабушкой под Донецком. В боях на Севере Леденев в трудный момент поднял в атаку морских пехотинцев, выбил врага из окопов и с горсткой храбрецов держал оборону, пока не подошло подкрепление.

Клочко сел к морякам поближе.

— Да, да, это точно, немецкий летчик ас Мюллер был сбит в воздушном бою, — слышался голос Леденева. — Сам он выбросился с парашютом. Кто сбил? Североморец летчик Бокий, ученик дважды Героя Бориса Сафонова. Мюллер с «дубовым венком» на груди вместе с группой других немецких асов был послан в Заполярье лично Гитлером. Бесноватый фюрер сказал им: «Добейтесь нашего господства в воздухе!» Но все они потерпели крах.

— Верно, что у Мюллера на фюзеляже самолета был нарисован бубновый туз? — спросил молодой матрос.

Леденев усмехнулся:

— Разве только бубновый туз. Рядом с ним были нарисованы и флажки, ими обозначалось число уничтоженных Мюллером судов и самолетов французских, бельгийских, датских, английских… Всего 82 самолета и судна сбил и потопил этот фашист. Летчик Бокий сразил его первой очередью. А главаря немецких асов Карганика сбивали в районе Ура-губы, но он удрал, оставляя лишь свой парашют с ярлычком «Карганик».

— У кого еще есть вопросы? — замполит почему-то глядел на Клочко. Игнат не растерялся.

— Расскажите о голубом камне.

— О голубом камне? — переспросил Леденев. — Ну что ж, послушайте. Было это в годы войны. Ночью десант высадился в тыл врага в районе горной речки Западная Лица. Ночь темная, только звезды горят на небе. В отряде был моряк с эсминца «Гремящий». Звали его, — замполит обвел взглядом моряков, — звали его Федором. Окапываясь, он сказал друзьям: «Ну, морские львы, берегись, фашист танками пойдет. Слышите, гудят моторы?» Вскоре разгорелся бой. Горстка моряков держала оборону. За их спинами глухо ворочалось море. От гари и дыма нечем было дышать. Отошли на последний рубеж. Отступать дальше некуда. И решили моряки умереть, но врага не пустить. «Ребята, бей гадов, а кончились патроны, грызи их зубами!» — гремел над окопами голос Федора. Сам он уничтожил больше десятка фашистов. А когда наутро подошли наши, то моряк тот был весь в крови. Он лежал на спине, зажав в руке камень…

Леденев умолк, потом произнес с волнением:

— Голубой камень… Я видел этот камень. Упадут на него лучи солнца — светится он, как море.

Клочко задумчиво прислонился к переборке:

— Погиб тот моряк?

— Живой… — улыбнулся Леденев.

В кубрик вошел рассыльный и доложил замполиту, что его приглашает к себе командир. Капитан 3 ранга надел фуражку и направился к трапу. Клочко вдруг подумал, что тем моряком был замполит…

Грачев гладил брюки, когда к нему заглянул штурман:

— Идешь на спектакль «Особняк в переулке»? Я бегу за билетами.

— Возьми и мне, — попросил Петр. — Не успел шик навести, с мичманом надо кое-что сделать.

А вот и Зубравин. Грачев взял на столе журнал входящих семафоров, полистал. Записи ведутся правильно, только в одном месте кто-то подтирал резинкой.

— Клочко, товарищ лейтенант! Ошибся на вахте. Вчера проверял рундуки и обнаружил у него порезанный тельник. Совсем новый.

— Вот салажонок! Да я ему… — Петр сжал пальцы так, что они побелели.

— Ну-ка вызовите его сюда!

Но Зубравин даже не шелохнулся, будто и не слышал, о чем сказал лейтенант. Клочко по натуре бойкий, любил пошутить, но вмиг преображался, если на него кто-нибудь повышал голос. А Грачев наверняка не сдержит свой пыл. Надо как-то по-другому. Мичман размышлял, как поступить с матросом, а Грачев недоумевал, почему это он не идет за матросом.

— Не надо, товарищ лейтенант! Прошу, не надо. Я сам с ним.

Петр досадно бросил:

— Станете уговаривать? Нет, мичман, — наказывать, если налицо нарушение устава! Тельник порезал. Это же варварство! Почему, скажите? Ну, ладно, сами решайте, но построже, ясно?..

Петр остался один в каюте. Все-таки этому Клочко надо было всыпать. Зря взял его к себе, еще тогда надо было отправить на другой корабль.

И Петру вспомнился тот воскресный день. Он возвращался с рыбалки. Устал, пока добрался к причалу. До озера, где рыбачили, было добрых пять километров. Серебряков раньше уехал домой, а он остался на ночь. Не зря — все-таки поймал кумжи на уху. Потом сел на маленький пароход с лирическим названием «Лувеньга». Кое-кто из пассажиров дремал. И только рядом с Петром было шумно: чернявый матрос по имени Игнат в окружении ребят-подростков что-то весело рассказывал. Слышался смех, «охи». Петру захотелось курить. Он снял с плеч рюкзак, окликнул моряка.

— Товарищ матрос, есть папироска?

Игнат расстегнул шинель, и все увидели на погонах две золотистые лычки, а на груди — значок специалиста первого класса. Он достал пачку сигарет, протянул ее. Закуривая, Петр спросил, почему на шинели погоны без нашивок.

— Не успел нашить.

«Да, морячок», — подумал Петр.

— Так на чем мы остановились? — продолжал Игнат.

— О косатках, — подсказала девушка.

— Ах, да! С ними я познакомился сразу, как только пришел на подводную лодку. Нас, молодых, учили выходить через торпедный аппарат из глубины. Доложу вам, Машенька, опасное это дело. Стоит стравить из маски чуть больше нормы воздуха, и тебя выбросит наверх пузом, простите, животом вверх. Так вот, вылез я из торпедного аппарата как рыба. Гляжу, а кругом — мрак. Это, значит, глубина. Жму наверх. Смотрю, плывет что-то навстречу. Косатка! Рот открыла, зубы выставила…

— Ох, страшно! — дрогнула плечами девушка. — Я слышала, как стая косаток напала на огромного кита и растерзала его.

— Кит, конечно, не мог с ними справиться… — Игнат сделал паузу, потом продолжал: — Подскочила косатка ко мне и давай щекотать в бока. Это у них такой прием, сначала ласка, а потом клыки в пузо, простите, в живот. Схватил ее за глотку и стал душить…

«Ну и травит, бес!» — подумал Петр.

— Ух, как она рванула! Мигом скрылась где-то в царстве Нептуна.

— Вы кем плаваете на лодке? — неожиданно спросила девушка.

— Акустиком. Есть такая профессия. Когда лодка уходит на глубину, только один он может читать море, как книгу. Был у меня такой эпизод. В океане плавали. Погрузились метров на сто. В наушниках — тихо. Потом вдруг послышался рокот. И что вы думаете?

— Корабль? — спросил Петр.

— Простите, не угадали. Акула!

— Неужели? — девушка от удивления подняла кверху брови.

— Что тут особенного? — усмехнулся Игнат. — Они часто идут за кораблем. Заигрывают, кажется им, что сейчас кто-нибудь вынырнет из торпедного аппарата. А бывает, что и на лодку нападают. Шли мы в океане. И вдруг сильный удар в борт — акула пошла на корабль в атаку. Сломала себе зубы…

— Еще бы эпизодик, а? — попросил Грачев, он делал вид, что с интересом слушает матроса.

— Пожалуйста. Я давно заметил, что вы человек сухопутный. (Лейтенант был одет в гражданское.)

— Угадали, — улыбнулся Петр. — Вот на рыбалку ходил…

— Оно и видно — рыбак. Зря вот только краб носите. Флот компрометируете. Краб — это, простите, символ морского братства. Я вот недавно огромного краба поймал.

— Да? — удивилась девушка. — Я их еще не видела, но, говорят, что у них ноги сильные.

— Простите, Машенька, — клешни. Ноженьки вот у вас… Гм, гм… Так вот схватил краб меня клешнями и не выпускает. Чуть руку не оторвал. Кстати, вы знаете, что такое Макрохепера Кемпфера? Краб-гигант, размах его ног — три метра. Живет на склонах океанских пучин.

— Боже, какое страшилище! — воскликнула девушка.

Пароход привалил к причалу. Пассажиры засуетились.

Моряк встал и, поправляя на голове девушки шапочку, сказал, что идет сейчас в школу перед пионерами выступать. Просят рассказать о море.

— А вам, — он глянул на Грачева, — желаю на удочку поймать краба. Клюет. — И моряк звонко засмеялся.

…Петр в каюте составлял план занятий, когда в дверь постучали.

— Товарищ лейтенант, сигнальщик матрос Игнат Клочко прибыл для дальнейшего прохождения службы!

Грачев обернулся. Это был тот самый моряк…

Петр открыл иллюминатор. В лицо пахнул свежий воздух. Лучики лунного света заскользили по каюте. Море под луной мягкое, нежное и какое-то таинственное. Оно словно дремлет, только слышно, как у борта плещет волна. Тихо плещет, как будто шепчет что-то свое, неведомое людям.

— Грачев, ты собрался? — послышался у двери голос штурмана. — Я взял билеты.

Петр снял с вешалки плащ-пальто.

В это время Клочко брился — первый раз в жизни! Симаков советовал ему не трогать пушок. Игнат даже огорчился — все бреются, разве он хуже? Клочко надел бушлат, посмотрел на себя в зеркало. А что, разве не похож он на морского волка? Это такие, как и он, водили свои бригантины сквозь штормы и рифы, и ничто их не страшило, для них был свят морской закон: пройти там, где пролетит только гордая чайка. Это о таких, как он, писал Грин. Правда, они были чуть старше Игната… Эх, увидел бы его сейчас председатель колхоза Павел Иванович Романов (у него Игнат два года работал), непременно сказал бы: «Ай да Игнат! Красавец моряк!» Сколько лет мечтал Клочко надеть бушлат, бескозырку, ремень с бляхой и синий, как море, гюйс, послужить на боевом корабле, увидеть моря и океаны. И вот он, Игнат Клочко, сын ветерана-кузнеца, стоит в кубрике и не узнает себя. Даже Зубравин, обычно скупой на похвалу, войдя в кубрик, не удержался от мягкой улыбки:

— Бушлат сидит на вас ладно. Как на заказ шито.

Игнат выпятил грудь и важно провел рукой по бушлату, точно смахивал с него пушинки.

— Матрос — рыцарь, ему все под силу. Верно, товарищ мичман?

— Факт.

— Мать просила карточку прислать, надо бы сфотографироваться.

— В тельняшке да бескозырке на сто верст видно. — Мичман присел на рундук, положил себе на колени небольшой сверток. — Носить морскую форму не всякому дозволено. Кстати, товарищ Клочко, историю ее знаете? Вот хотя бы тельник, откуда он такой появился? Не знаете? Напрасно. Каждая флотская вещь имеет свою историю — и тельник, и бушлат, и бескозырка, и форменный воротничок, и бляха. Ни с того ни с сего такую форму не ввели бы. Куда проще, скажем, напялил на себя вместо тельняшки теплую рубаху, и в ус не дуй. Так нет же — тельняшки носят.

Клочко спросил, почему тельник полосатый, как шкура тигра.

Зубравин разгладил волосы, потом неторопливо поведал о том, что слыхал из уст отца (мичман родился и вырос на Азове, в семье старого моряка-очаковца). Тельняшки с белыми и синими полосками появились в эпоху парусного флота. Матросы, работая на мачте в тельняшках, выделялись на фоне белых парусов. И боцман легко все замечал, поправлял ошибки, а кому и в зубы давал. Флот-то был царский. Да все, наверное, читали рассказы Новикова-Прибоя?

— А что означают три белые полоски на воротничке? — спросил Гончар.

Крылов торопливо ответил, что, мол, это в честь трех славных побед русского флота — Гангута, Чесмы и Синопа.

— Фантазер вы! — Зубравин усмехнулся. — Три победы? Разве у русского флота их было три? Пальцев не хватит все победы сосчитать. Суть в другом. Раньше во флоте матросы носили длинные волосы. Их смазывали густым квасом и пудрили мукой. А чтобы не запачкался мундир, надевали кожаные подплечники.

— По-научному все! — оживился старшина Некрасов.

— Позже эту форму отменили, — продолжал Зубравин, — а воротнички ввели матерчатые под цвет моря. На них стали наносить белые полоски, которые обозначали нумерацию дивизий. Гребцы первой дивизии носили одну полоску, гребцы второй — две, гребцы третьей — три. Так и остался воротничок на флоте. Вот и весь секрет. И бушлат имеет свою биографию…

Когда мичман окончил рассказ, Клочко пробасил:

— Морская форма, ух, как девчат за сердце берет!

— Да, девчат, — протянул Зубравин. — Вам-то форма по душе?

Клочко даже обиделся — зачем спрашивать? Тогда мичман взял сверток и извлек из него тельняшку. У нее были отрезаны рукава.

— А это как понимать?

Матрос покраснел.

3

Рассыльный давно искал Грачева, а тот на палубе стыдил молодого торпедиста:

— Корабль — это клочок земли, и надо быть садовником на этом клочке, а не мусорщиком!

— Нечаянно пролил масло…

Сам вижу, что не молоко. Прибрать!

— Товарищ лейтенант, к замполиту! — доложил матрос.

«Чего это?» — невольно подумал Петр.

Леденев пригласил его сесть, закурил, потом поинтересовался, почему он просился у Серебрякова на месяц раньше уехать в отпуск.

— Тогда просился, а сейчас нет, — сказал Грачев. — Дел по горло. И у жены в это время экзамены. Куда летом уедешь? Разве что к матери в село, на Кубань, но там и в сентябре неплохо.

Леденев слушал его, попыхивая трубкой (замполит один на соединении кораблей курил трубку, которую подарил ему друг до войне).

— Понимаешь, Петр Васильевич, дело тут одно… — Леденев пригладил на голове чуб, зачем-то с полочки переложил книги. — Крылов у меня был. Очень взволнованный. Любит он рыбачку, а к той муж вернулся… Вы хоть раз были у этой Тани?

Нет, он не был, но собирался на той неделе сходить.

— У меня к вам просьба, — Леденев тронул лейтенанта за плечо. — Сходите вечером к Тане. Только, пожалуйста, тактично с ней, сами понимаете. Надо решать с Крыловым, ведь там семья… — Он с минуту помолчал, потом продолжал: — Слышал от Коржова, что муж ее, Кирилл Рубцов, плавает на сейнере. Вроде помирились они.

— Возможно, — пожал плечами Петр.

…На крыльце Грачев передохнул, потом постучался в дверь. Никто ему не отзывался. Постучался сильнее. Кажется, в комнате раздался чей-то голос. Петр прислушался. Нет, тихо. Что делать?.. Видно, хозяйка куда-то ушла. Что ж, ему спешить некуда, можно и подождать. Погода прояснилась. С утра было дождливо, а сейчас небо очистилось от туч. Луна, полная и ясная, висела над сопками, заливая все бледно-розовым светом. Звезды ярко искрились.

Скрипнула дверь, и на пороге Петр увидел пожилую женщину в черном свитере.

— К нам будешь? — спросила старушка.

— Татьяну Васильевну Рубцову повидать надо.

— Она еще на работе, скоро уже будет.

Петр стоял на крыльце и не знал, что ему делать. Ему показалось, что хозяйка сердитая и вовсе не желает, чтобы он торчал здесь.

— Подождать у вас можно?..

Она провела его в комнату, усадила на стул и зажгла свет. Петр сразу почувствовал уют. Старушка села напротив на диване. На ее лице он заметил грусть.

— Сказывай, зачем тебе Танька?

Петр уже знал, что старушку зовут Дарьей Матвеевной (ему сказал о ней Крылов), знал и о трагедии ее сына. Видно, тюрьма сына прибавила матери седин, и ей ничто теперь так не дорого, как ее Кирилл. Петр чувствовал себя неловко под взглядом ее темных проницательных глаз и не знал, с чего начать разговор. А Дарья Матвеевна ждала. Вот она положила руки на стол, и он увидел, что ладони ее в глубоких извилинах, сморщенные, будто испеченные на солнце. Дарья Матвеевна всю жизнь работала в колхозе.

«Она, как и моя мама, — крестьянка», — подумал Петр.

— Видите ли, — робко начал он, — к Тане разговор есть… Ну, в общем подожду ее. А вы тоже здесь живете?

— В гостях у сына, — она тяжело вздохнула. — Кирюша теперь на сейнере. Перестал зелье глушить. Вот только еще с женой не помирился.

«Так ведь у нее любовь с Игорем!» — чуть не вырвалось у Грачева. А она откровенно, словно перед нею был близкий человек, высказывала ему все, что волновало ее.

— В Танюшку тут матросик влюбился, сама она сказывала. А только не допущу, чтоб Кирюшу бросила. Дитя у них. — Она придвинулась к нему ближе, спросила. — Не знаешь, где тот матросик? Я бы ему в ножки упала, чтоб забыл он Таньку. С женщиной справиться не тяжко: обласкал ее, и свое возьмешь.

Петр покраснел.

— Я помогу вам, мамаша. Не волнуйтесь, тот матрос больше сюда не придет.

Дарья Матвеевна перекрестилась.

— Слава богу, а я-то боялась.

На пороге послышались чьи-то шаги, и не успел Петр подумать, кто бы это мог прийти, как в комнату вошла Таня. Увидев Грачева, она выронила из рук платок.

— Добрый вечер, — она подняла с пола платок. — В гости, значит? А я вас не ждала.

Петр не понял, что означали ее слова «я вас не ждала», то ли это был упрек за то, что в тот раз, на причале, он повел себя грубо, то ли она сказала так от растерянности. Во всяком случае, он сделал вид, что не обиделся.

— Я к вам по делу, Татьяна Васильевна, — начал Петр.

— Вижу, что по делу, — усмехнулась она. — Даже не сняли плащ-пальто. Или у нас холодно?

— Нет, нет, я просто так…

Она подошла к нему и тихо, чтобы не слышала мать Кирилла, сказала:

— Потом поговорим, когда она уйдет…

Пока она готовила чай, Дарья Матвеевна достала из сумки листок, разгладила его на ладонях и подала невестке.

— От Кирюши весточка. Сейнер прибудет в порт через три дня.

Таня глазами пробежала телеграмму и молча спрятала ее. Потом она попросила Дарью Матвеевну сходить к молочнице, а на обратном пути зайти к соседке за сыном. Федя с утра гуляет, пора ему и домой.

Когда она вышла, Таня села напротив Петра.

— Слушаю вас, — она улыбнулась, подала ему папиросы.

— Спасибо, не хочется курить. — Он помолчал. — Крылов у вас часто бывает?

Хозяйка сощурила глаза.

— Это что, допрос?

— Я по-серьезному, Таня.

— Ну, бывает. А что?

«Муж там в море, а она с другим…» — осуждающе подумал Петр, заламывая пальцы.

— Крылов не должен больше сюда приходить и…

Она перебила его:

— Да ну? Опоздал, лейтенант. Я давно сказала ему то же самое. Надеюсь, он на меня не жалуется? — И, не дождавшись ответа, усмехнулась: — Тебе-то Лена пишет?

«Зачем тебе моя жена?» — хотелось спросить Петру, но его так смутил ее вопрос, что он растерялся и не знал, как ответить.

— Не придет она к тебе, вот увидишь, — жестко сказала Таня.

У Петра дрогнули брови.

— Она у меня не как другие жены, — сухо ответил Петр, особо сделав ударение на последних словах.

Таня засмеялась.

— Эх, лейтенант, мало ты знаешь натуру женщин!..

— Возможно.

Она с грустью в голосе заговорила о своей подруге, Марине, что вместе с ней трудится на рыбозаводе. Холостячкой долго была. А потом парень попался, моложе лет на десять. Живут в полном согласии. Он просто ее на руках носит. Боже упаси, чтоб обидел. А вот Кирилл у нее нервы повымотал. А ведь был раньше добрым, и шептал ей ласковые слова, и обещал пройти с пей всю жизнь. Обещал… Видно, только в сказках жизнь сладкая, а что до Тани, то горя хлебнула вдостаток. Не раз собиралась она уйти от мужа, да не так это просто.

— Дарью Матвеевну да сына жаль… — Таня встала, отошла к окну. Она вспомнила Крылова, и теперь без стеснения говорила, что славный он парень. Чистый, верный и надежный друг. Глупенький, правда. Однажды пошли они в парк. Таня встретила там своего соседа — мичмана, заговорила, так Игорь потом неделю дулся. Ревнивый.

— Да, немало вам пришлось пережить, — посочувствовал Петр.

— Кирилл все разбил, — тяжело вздохнула Таня. И тихо, с какой-то внутренней обидой стала рассказывать о себе. Не сладко сложилась у нее судьба. Мечтала окончить институт — не прошла по конкурсу. Куда теперь податься? Поступила на работу. А потом познакомилась с Кириллом, думала, что счастье свое нашла, а оно… видишь, как обманулась в человеке. А как она раньше гордилась Кириллом! Бывало, придет на причал и долго, терпеливо ждет, когда из-за острова появится судно. Муж стоял на ходовом мостике, в кожаной куртке, шапка набекрень, как моряки носят бескозырки. Расцелует Кирилл нас на людях. А потом все изменилось. Может, потому, что Кирилл связался на судне с радисткой, красивой, чернявой девушкой, не раз захаживал к ней домой, а однажды даже привел ее к себе, когда Таня лежала в больнице, я сын жил у Дарьи Матвеевны. А может, она, Таня, чем-то оттолкнула его от себя? Может, и так, но своей вины она не видела и не чувствовала. Она все делала для мужа, только бы дорожил он семьей, и даже первая семейная ссора не обескуражила ее, думалось, просто не сдержался Кирилл, наговорил ей глупостей. Но вскоре вспыхнула новая ссора, еще и еще, и тогда она поняла: Кирилл стал совсем другим.

— Иногда жены сами капризны, — сказал Петр.

Она возразила ему:

— Я не такая, и совесть моя перед мужем чиста. А что поначалу полюбился Кирилл, так это не грех. Разве не бывает так, что с первого взгляда тебе понравился человек, а узнал его чуть больше — и разочаровался, хоть беги от этого человека. Какие уж тут капризы?

— Значит, с Крыловым вы так встречались? — спросил Грачев.

«Он совсем меня не понял», — Таня ладонью потерла висок. Ей не хотелось больше откровенничать, потому что лейтенант подумал, будто бежит она от мужа потому, что нашла другого. Нет, она вовсе не бежит. И то ли от обиды, которая наполнила сердце до отказа, то ли от растерянности она сказала:

— Игоря никому не отдам. Мой он… Будет мой, вот вскорости развод возьму.

Петра словно хлестнули плетью. Неужели можно вот так?..

Она усмехнулась:

— Испугался? Чудной… — Таня вдруг сникла. — Сыну отец нужен. И Дарья Матвеевна вот плачется. Так что от Кирилла я никуда. — Голос у нее сорвался и показалось, что на глазах заблестели слезинки.

Петр почувствовал себя неловко. Он встал:

— Ну, вот и хорошо. Семью надо беречь. А Крылову я скажу…

Она отступила назад, словно испугалась, что Грачев ударит ее, и с болью выдохнула свою просьбу: только но упрекать Игоря, он не виноват, она сама. Петр стал успокаивать ее:

— Кирилл, видно, все понял. А Крылов — это просто… — Он старался подобрать нужные слова, — это просто увлечение. Я знаю, такое бывает. Нет, я не осуждаю вас. Просто так бывает… — И вышел.

У трапа на корабле его поджидал Крылов. Увидев лейтенанта, он вытянулся:

— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант. У вас есть закурить?

Петр остановился, окинув матроса пытливым взглядом. «Ну, чего ты хитришь? Закурить… Тебе надо знать, как меня там встретили и что говорили. А ты — закурить». Он подошел к матросу ближе, положил ему руку на плечо:

— Забудь ее. Сама она просила…

— Не то говорите, товарищ лейтенант. — Лицо Крылова стало бледным.

4

Холодным серым утром корабль вышел в море на поиск подводной лодки «противника». Серебряков стоял на мостике в черном реглане, необычно толстый, и жадно курил. Когда прошли узкость, он вызвал к себе на мостик Грачева.

— Заступайте дублером вахтенного офицера, — сказал Серебряков. — Вот старший лейтенант Кесарев введет вас в курс дела. В случае чего — я рядом.

— Есть!

Петр нет-нет, да и косился в сторону Кесарева. Тот словно прирос к палубе. Недавно на партийном собрании Кесарев критиковал его за то, что радисты в прошлый раз не приняли телеграмму. Море — три балла, а Грачева укачало. Засел в рубке и глаз не показывал. Где уж тут контроль вахты?.. «Служба — не курорт, понимать надо». Тогда Петр и слова не обронил, горько было от мысли, что раскис в море, как та промокашка.

Корабль рвануло в сторону. Грачев нагнулся к переговорной трубке и предупредил вахтенного рулевого удерживать точный курс.

— На десять градусов скатились влево. Что? Ах, море бесится. Смотреть в оба!

Кесарев улыбнулся:

— Это верно, в море глаз не смыкай. Нам бы лодку не упустить, она где-то здесь.

Грачев и сам думал об этом. В училище он был первым, а тут ему как-то не везет. Нелегко к морю привыкнуть, это Петр почувствовал, когда еще был на практике. Его раздумья нарушил Серебряков:

— На румбе?

— На румбе сто сорок, товарищ командир!

— Возьмите десять градусов левее, — буркнул в усы Серебряков.

Погода явно портилась. Небо потемнело. Грачев не догадался надеть под шинель шерстяной свитер и теперь озяб. Скорее бы спуститься в каюту…

— Грачев, определите место корабля, — распорядился Кесарев.

Петр занялся вычислениями. Спешил. Циркуль звякнул на палубу. Наконец все сделано.

— Что ж, место точное, — сказал Кесарев, проверив его расчет. — Но долговато. Секунды беречь надо.

Кесарев придирчиво следил за каждым шагом дублера. Петра коробила опека, ему стоило большого труда молчать. Чертовски тошнило, хотя шторм еще только набирал силу. Серебряков заметил, как побледнел лейтенант, но не вмешивался. Время от времени он запрашивал по телефону гидроакустика, нет ли контакта с подводной лодкой.

Петра затошнило еще сильнее. Он прикрыл лицо рукой и отвернулся: только бы матросы не догадались. Клочко стоял рядом и все поглядывал.

«Дело дрянь, как бы не укачало…» — Грачев жадно глотал воздух, чтобы хоть чуточку облегчить свое состояние.

— Что за мыс впереди? — нагнулся к самому уху Кесарев.

— Кувеньга.

— Разве? А не Звездный? Лучше, лучше театр надо знать, — как бы между прочим заметил Кесарев.

Звездный? Где же Петр слышал это название? Мыс Звездный… Ах, да, в письме отца. «Мы лежим на грунте у мыса Звездный, и я пишу тебе, Любаша, это письмо…» Да, да, он писал здесь. Свое последнее письмо. Видно, о многом отцу хотелось написать, да не успел.

Заваливаясь, корабль изменил галс. От акустика вдруг последовал доклад: эхо, пеленг 320. И почти сразу же Петр услышал бас Серебрякова:

— Дублер вахтенного офицера, выходите в атаку!

Петру сначала показалось, что он ослышался, но, встретившись с вопросительным взглядом командира, все понял. А в динамике рокотал голос акустика:

— Эхо, пеленг 315…

«Что же я стою?» — испугался Петр. Он включил микрофон корабельной трансляции и послал слова: боевая тревога, атака подводной лодки. Глубинные бомбы к взрыву окончательно изготовить! Право руля, на румб 315!

Корабль ощетинился жерлами орудий. Моряки застыли у бомбометов и торпедных аппаратов. Все ждут команды. Только бы не ошибиться! «Ну что ж, товарищ Серебряков, ваш вызов принимаю. Теперь я не робкий. И море меня не побьет. И слез не будет». Как у отца, Василия Грачева. Не колеблясь, вел он свою лодку через минные поля — квадраты смерти, ускользал от вражеских кораблей, топил их транспорты…

— Грачев, почему молчит акустик? — раздался за спиной бас Серебрякова.

Верно, молчит акустик. Неужели потерял лодку? Нет, не потерял, потому что Грачев услышал его голос в динамике, установленном в ходовой рубке: «противник» делает противолодочный зигзаг.

Гулко бьется о борт вода. «Противник» не должен уйти. Не должен! «Отец, ты слышишь?»

— Выхожу в атаку, — доложил Петр.

«Бодрый» ложится на боевой курс. Бомбы и бомбометы — товсь! Петр резко нажал педаль звонка и ревуна. Бомбометы выплеснули языки огня, и взрывы за кормой вспороли тьму.

«Вот видишь, отец…» — Петр крепко сжимал ручку телеграфа.

Подошел Серебряков. Кажется, в его усах застряла усмешка.

— Хорош залп, но опоздали, — сказал он. — Лодка увернулась. Атакуйте еще раз.

Корабль лег на новый галс. И в этот момент акустик доложил, что потерял контакт с лодкой. Петр растерянно посмотрел на командира: как быть? Но тот молчал, будто все, что делал лейтенант, его не касалось. И Кесарев тоже. И старпом будто в рот воды набрал. Акустик повторил свой доклад. Петр подскочил к командиру.

— Лодки нет, — и посмотрел на Серебрякова.

— И меня тоже. Решайте сами.

— Курс у штурмана… — начал было Кесарев, но наткнулся на суровый взгляд командира. Однако и этого намека было достаточно. Петр бросился к переговорной трубке, запросил у штурмана курс лодки и сообщил акустику нужный сектор поиска.

Кипит за бортом вода. Ветер срывает с волн брызги и швыряет их в лицо Грачева. В нем закипает злость. На акустика, на непогоду. Где же лодка? Где?

— Акустик, что у вас?

И вдруг — контакт! Петр немедленно отдал необходимые распоряжения, и вот уже плюхаются в воду черные бочонки, с треском рвутся, поднимая белые столбы воды. Потом все стихло. Петр вытер мокрое лицо.

— Теперь лучше, — сказал Серебряков. — Быстрее анализируйте доклады акустика. Тон эхо изменился, стал много выше, стало быть, лодка уклонилась под корабль. Тут бомбить надо раньше. Не зевать.

Ходовая вахта изматывала Петра. А шторм набирал силу. Вода, шипя и пенясь, лилась с надстроек. У Грачева тяжелела голова. Скорее бы смениться…

— Курс — 300, — приказал Серебряков.

Корабль уходил от мыса. Ветер все еще гулял по палубе, да зеленые валы настойчиво колотили борта, будто старались разбить их и ворваться в теплые матросские кубрики. На шкафуте жалобно заскрипела шлюпка. Послышался голос боцмана Коржова:

— Заводи трос! Так! Еще!

«Туговато Захару Павловичу», — подумал Петр, наблюдая за матросами.

— Что там? — спросил командир.

Петр доложил: лопнул грунтов, моряки заводят новый.

Водяной вал глухо ударил в борт так, что корабль повалился на бок. Грачев чуть не растянулся на палубе, в последнюю секунду он ухватился за железный выступ надстройки. А Серебряков и Кесарев даже не шевельнулись. Стоят, как приросшие. Петр решил, что никто не видел, как его накрыла волна, и даже обрадовался. Но вот капитан 2 ранга покачал головой:

— Осторожней, лейтенант, а то за борт сыграете.

Грачев промолчал, но в душе он стегал себя за неуклюжесть. «Ты же романтик, где твоя закалка?..»

— Грачев, вам звонят из радиорубки! — крикнул Кесарев.

Петр терпеливо выслушал Зубравина. Берег не откликается, все еще нет квитанции о получении радиограммы.

— Что значит «нет»? — вспыхнул Грачев. — Запросите еще берег. Телеграмму должны обязательно принять!

Петр распорядился открыть дополнительную вахту на коротких волнах, но мичман возразил:

— Я — на вахте, а больше нет людей. Симаков только свое отстоял, — прогремела трубка.

— Свое отстоял? Не беда, постоит, еще час.

Корабль делал разворот, и Петр старался не сбиться с курса, Кесарев с усмешкой посматривал на него. «Ясно, его смешит моя слабость».

Наконец «Бодрый» выровнялся и заскользил вдоль скалистого берега. Неожиданно брызнул дождь — мелкий, колючий. Ветер подхватывал его, крутил и пригоршнями швырял в лицо.

— Лейтенант, видите, коптит сейнер? А сигнальщики почему-то не докладывают? Разберитесь, — раздался голос Серебрякова.

«Некрасов зазевался…»

Палуба противно дрожала под ногами, падала, снова поднималась, тогда Петр хватался за переговорную трубу. Он боялся, что волна смоет его. Но приказ есть приказ, и Грачев кое-как добрался до сигнальной рубки. Подсказал Некрасову и — назад. Когда докладывал командиру, тот заметил на пальце лейтенанта кровь.

— Ушиблись?

— Царапина. Задел что-то, — небрежно ответил Грачев.

— Понятно…

Вдали едва заметно мигнул огонек. Но сигнальщики почему-то молчали. Грачев перевалился через леер.

— Эй, моряк, красивый сам собой, чего зеваете в своем секторе? (Клочко часто напевал эту песенку.)

— Вы же сами видите, товарищ лейтенант, — оправдывался сигнальщик.

— Все равно докладывать.

Море шумит сотнями голосов. Петр вспомнил, как Лена однажды убеждала его, что у моря тоже есть музыкальный голос. Смеясь, она рассказывала, как попала в шторм на Черном море, как жалобно скрипел их пароходик. «Ты знаешь, Петя, в шуме моря мне чудилась музыка!»

«Музыка моря», — усмехнулся Грачев. Нет, не поняла Лена этой музыки, иначе бы поехала с ним в Заполярье. Да сколько же стоять еще? Ого! Два с половиной. Долгонько! Одна надежда — может, Серебряков даст «добро» подмениться. Петр позеленел. Палуба казалась ему неустойчивым шаром, на котором может удержаться только эквилибрист. Вот очередная белопенная волна бежит на корабль. Она торопится. Все ближе и ближе ее горбатая спина. Страшным чудовищем нависает она над палубой и с грохотом ударяет по надстройкам. «Смоет!» — вздрагивает Петр. Шинель хоть выжимай. Петру кажется, что его бросили в холодильник. Из последних сил он кричит Серебрякову:

— Разрешите переодеться?

Командир давно заметил — лейтенанту плохо. Но только так привыкнешь к морю.

— Не разрешаю.

В эту минуту Серебряков показался Петру совершенно другим человеком. Лицо стало до неузнаваемости неприступным, холодным. Даже не верилось, что еще вчера командир по-отцовски был прост с ним, шутил. Петр задыхался от ветра, глотал соленые капли.

— Тяжело? — с участием спросил Кесарев. — Не думай о качке, не думай. Вот сейчас еще разок атакуем лодку. — Он вытащил из кармана шинели кусок сухаря и протянул Грачеву: — Съешь. Честное слово, помогает. Я тоже потихоньку жую.

Петр позвонил в пост: получена ли квитанция? Нет?

— Сходите и сами разберитесь, — приказал ему Серебряков.

Петр скатился по трапу, ничего не видя, ничего не чувствуя. На шкафуте его накрыла тяжелая волна, закрутила и понесла. Он успел ухватиться за какой-то выступ. Тяжело дыша, выпрямился. Море было похоже на огромный кипящий котел. Вот корабль повалило на бок. Вся кормовая надстройка утонула в воде. Петр сбежал по трапу. Кое-как добрался до торпедного аппарата, прижался всем туловищем к скользкой обледенелой трубе. С мостика Серебряков что-то кричал ему в мегафон, но он ничего не разобрал. Страх парализовал его. Петр так схватился руками за трубу, что пальцы побелели. Он глянул на мостик. Его бросало из стороны в сторону, а те, кто там стоял, мелькали перед глазами, как призраки. Волны катились по всему морю, натужно рокотали. Их белая кипень виднелась далеко-далеко, до самого горизонта. А тут еще этот ветер. Он упирался в грудь Петра, сбивал его с ног, крутил воду и хлестко бросал ее в лицо. Казалось, ничто не устоит перед грозной силой моря.

«Горькое море…» — чертыхался Петр. Все лицо его было мокрым, он глотал капли, чувствуя, как дерет горло: они были солены до тошноты. Ах, если бы море вдруг утихло, то Петр от радости выпил бы хоть ведро воды. Но море не унималось, оно так изматывало, что в ногах появилась какая-то тяжесть, будто налились они свинцом. Все тело стало дряблым, беспомощным. Не добраться Петру до радиорубки, смоет за борт. Он видел, как Кесарев махал ему рукой, кричал, но что — понять не мог: ветер уносил слова.

«Вот отдохну и доберусь…» — думал Петр.

Когда корабль стал на ровном киле, лейтенант шагнул вперед. Но буквально в ту же секунду его сбила волна. Петр упал, но в последнее мгновение успел ухватиться за леер и с замиранием сердца увидел, что находится у самого борта. Внизу шумела, клокотала вода. Белые стружки пены вырывались из самых глубин, крутились, похожие на узорчатое кружево. Кое-как Петр встал. С мостика он услышал чей-то голос: ему велели возвращаться.

«Нет, нет, я доберусь…» — шептал Петр. Злой и жалкий поднялся он на мостик. «Земляк Александра Матросова…» Горячей волной нахлынула жалость и так сдавила дыхание, что он чуть не простонал.

Серебряков кончиками пальцев пощипал усы:

— Побило море, да? Ишь, храбрец!..

— Тяжело, товарищ командир, без привычки укачало, — еле выдавил Петр.

— Морская дорога с ухабами, тут силенка нужна, — вмешался в разговор старпом Скляров. Он сочувствовал лейтенанту, но никогда не смог бы пожалеть, потому что жалость считал признаком слабости человека.

Серебряков молчал. Да и что командир мог сказать? Все эти дни он ни на минуту не забывал о Грачеве, даже почувствовал в себе какую-то утомленность, постоянно думая о нем. Нет, в Серебрякове не замечалось черствости или равнодушия к судьбе лейтенанта. Не раскаивался он и в том, что взял его к себе на корабль. Капитан 2 ранга очень переживал за него. Этого он и сам не подозревал, и почувствовал лишь тогда, когда в кают-компании, на людях, объявил Грачеву первое взыскание. Но, отчитывая лейтенанта, Серебряков мысленно протягивал ему руку, а глаза его будто говорили: мол, не сердись, Петя, так надо. Я — командир, а тебя порядку учить надо!

Серебряков надеялся, что Петр скоро привяжется к морю. Ну, а теперь что, выходит, обманулся он? И откуда только у Грачева такая боязнь воды? Отец был подводником, вся жизнь у него прошла на море… Ну что ж, сам виноват Петр, если не нашлось в нем выдержки выстоять в сильный шторм, вряд ли теперь отстоит свою вахту до конца. И Серебрякову наука, чтобы знал, как полагаться на лейтенанта.

Капитан 2 ранга глянул на Грачева. С его одежды змейками стекала вода.

— Идите в каюту, лейтенант, — наконец сказал он.

— Я… я буду нести вахту, — срывающимся голосом сказал он. Но увидев в глазах командира сердитые искорки, уныло шагнул к трапу.

5

Уже месяц «Горбуша» скиталась в море. Трал шел за тралом. Рыбу едва успевали выбирать на скользкую, мокрую палубу. Матросы шкерили ее, подавали в трюм. Засольщики ворчали, что без передышки работают, жаловались тралмейстеру:

— Руки соль разъела…

Тралмейстер, кряжистый мужчина лет сорока пяти с лицом полным и круглым, как блюдце, только посмеивался:

— Рыбка клюет, стало быть, деньгам в загашнике быть. Скажешь нет, Рубцов?

Кирилл согласно кивал головой.

Оно, конечно, так…

И снова угрюмо шкерил треску, взмахивая острым ножом. Кирилл все чаще грустил по дому. Судьба зло сыграла с ним шутку. Когда-то сам был капитаном сейнера, а теперь вот матрос. И обижаться не приходится — сам виноват. Все больше одолевала тоска по домашнему уюту. «Танька небось радуется, что нет меня», — горевал Кирилл.

Ему так и не удалось повидаться с ней. В тот памятный вечер, когда он пришел к ней, чтобы помириться, у нее гостил сосед, мичман с корабля. Кириллу не хотелось попадаться ему на глаза. К тому же совсем опьянел. Отложил свой визит на другой день. Но вечером пришла мать и сообщила ему приятную новость: начальник порта берет его, Кирилла, на сейнер. Утром судно в море выходит.

— Сынок, богом молю, будь смирным, поласковей там с людьми, — наказывала ему Дарья Матвеевна.

Кирилл заверял ее, что работы не боится и от моря плакаться не станет, только бы не корили прошлым.

— А ты старайся, сынок, уважение само не приходит.

Приняли его на сейнере тепло. Капитан в годах уже, седой и бородатый, не стал напоминать ему о ночной трагедии в море, а лишь призвал Кирилла за дело по-настоящему браться. А ежели пить станет, то отправит на берег…

Кирилл слушал его и поддакивал, хотя свою жену тоже до слез доводил. К рюмке частенько прикладывался. Сколько раз Кирилл давал себе зарок в рот зелья не брать, да нет сил удержаться, так и тянет зараза…

«Помирюсь с женкой, вот как вернусь из рейса», — подумал сейчас Кирилл. Не раз, перебирая в памяти прошлое и настоящее, он понимал, что не так все вышло, как ему хотелось. А больше всего терзала мысль о том погибшем боцмане… Таня не корила его, знала, что не по злости так вышло.

— Рубцов, к капитану! — нарушил его мысли тралмейстер.

— А чего? — удивился Кирилл.

— Там узнаешь, капитан в радиорубке…

Кирилл поднялся на мостик. Только сейчас он заметил, что уже вечерело. Солнце купалось в воде. Разбушевавшийся было с утра ветер поутих, и море поутихло. Далеко, у самого горизонта, в сиреневой дымке проклюнулся берег. Там ему виделся Танин домик. Кирилл даже подумал о том, хватило бы у него смелости вот сейчас, будь корабль у причала, пойти к жене и сказать всего два слова: «Прости, виноват…» Но от этой мысли у Кирилла почему-то засосало под ложечкой.

«Я ж видел, как с матросиком она шла, значит, лобзается», — с горечью подумал он, открывая дверь рубки.

Капитан сейнера сидел на стуле-вертушке и читал только что полученную по радио сводку погоды. Радист куда-то вышел, и капитан был один. Кириллу от этого стало веселее.

— Андрей Павлович, — сказал Кирилл, — вызывали?

По лицу капитана пробежала тень усмешки. Не любил он, когда к нему обращались по имени и отчеству. На берегу или в гостях, может, и надо так, но только не здесь. Видимо, Кирилл это сразу понял, потому что поправился:

— Товарищ капитан, я прибыл.

— Ну вот теперь другое дело. — Капитан показал ему на стул.

— Я постою, — отозвался Кирилл.

— Садись! Тоже мне — праведник. Ты вот скажи, почему жене еще ни одной телеграммы не послал?

У Кирилла под глазом забилась тонкая жилка. Что ему надо — капитану? Отчет ему давать он не собирается. И уже не сдерживаясь, Кирилл грубо ответил:

— Это мое дело, капитан!

Тот смерил его колким взглядом, достал папиросы и закурил.

— В рейсе ты хорошо работаешь. Хвалю. Думаю я о тебе… Вот что, Кирилл Андреевич, пойдешь в дублеры к тралмейстеру?

— Чего спрашивать, капитан, пойду. — Он помолчал с минуту, потом добавил: — С женой вот надо поладить. Крученая она у меня…

— А ты? — Капитан так и впился в него глазами.

— В море стервецы не ходят, — буркнул Кирилл.

— Всякие ходят, Кирилл Андреевич. Так-то.

— Стало быть, я — стервец? — вспыхнул Рубцов.

Капитан будто ждал этого вопроса, потому что сразу же ответил:

— Был стервецом, уж коль напросился на комплимент. А сейчас не знаю, может, человеком стал, потому и совет с тобой держу. Тебя вот никто на судно не взял, а я ж не отказался?.. Жаль мне Дарью Матвеевну, намаялась. Ты уж не доводи старушку до слез… А женке подай весточку, деньков через пять в базу пойдем.

Они говорили еще о многом, и понял Кирилл, что капитан не по злости с ним сцепился. Другой бы не стал откровенничать, а этот — все честно высказал.

Весь вечер Кирилл ходил задумчивый и все размышлял, давать Тане телеграмму, чтобы в базе встречала, или воздержаться. Нет, не надо, он придет к ней неожиданно. Подарков ей да сынку накупит. Пусть знает она, что Кириллу ничего для них не жаль. Но тут же возникла другая мысль, от которой стало больно на душе, словно полоснули по телу острым ножом: «А что, если она полюбила другого?» Кирилл успокоил себя — нет, не станет Таня вот так… Она честная, Таня… И почувствовал Кирилл, как сердце окутала щемящая тоска, и каким-то ничтожным показался он сам себе. Что ты дал Тане, Кирилл? Любовь? Не было у нее любви, и сам ты хорошо это знаешь. А сын Федя? Чем он вспомнит тебя в жизни? А тот погибший боцман с сейнера? Кирилл боялся вспоминать о нем, потому что боцман все эти годы не выходит у него из головы. Нет-нет, да и появится перед глазами и будто говорит ему: «Душегуб ты, Кирилл. Все равно долго не проживешь — море не терпит таких…»

После ужина снова забросили трал. Погода испортилась. Над морем появились стада туч, брызнул дождь. Кирилл весь промок, но так и не пошел в каюту взять плащ. Он выгребал рыбу из трала до тех пор, пока не ощутил усталость. Надо передохнуть. Кирилл добрался к надстройке, у камбуза спрятался от ветра и закурил.

«Кажется, она меня больше не любит», — вздыхал он, думая о Тане.

У надстройки появился рыбмастер. В глазах злость (он был против решения капитана взять Кирилла на судно).

— Что, устал небось? — с издевкой спросил он и, не дождавшись ответа, добавил: — Лодырь ты, Рубцов. Не могу тебя терпеть…

Кирилл загасил папиросу:

— Зазря оскорбляешь, Кузьма Трофимович. Честный я…

Мастер вскипел:

— Честный? А кто загубил боцмана? Он сосед мой, боцман. Двое детишек осталось…

— Шторм тогда был, — глухо сказал Кирилл. — И ты, Кузьма Трофимович, не попрекай. Я за это поплатился тюрьмой.

— Убийца ты, вот что, — бросил рыбмастер и ушел.

Загорчило на душе у Кирилла. Ссутулившись, он побрел в каюту. На ходу сбросил с себя мокрую куртку и снова закурил. В борт глухо стучались волны, грохотала машина. Кирилл жадно глотал дым. Но вот он, смяв горящую папиросу, закрыл каюту на ключ. Достал из рундучка бутылку водки (ее он припрятал еще в день ухода на промысел, в рукаве пронес на судно) и налил в стакан.

В голове зашумело.

«Схожу к капитану…» — решил Кирилл. Он вышел на палубу. Уже совсем стемнело. Море бросало судно, как щепку. Кое-как рыбак добрался до мостика, стал подниматься по трапу. И в этот момент сейнер резко накренился, волна накрыла Кирилла и завертела…

6

Корабль винтами пахал море, подпрыгивая на горбатых волнах, словно на ухабах. Палубу заливало водой. Петр стоял у среза полубака. В ушах все еще звенел голос Серебрякова: «Побило вас море, лейтенант…» Грачев весь промок, но в каюту идти не хотелось. А волны расходились вовсю. Вот корабль носом зарылся в кипящую воду. Еще миг, и Грачева могло смыть за борт, но сзади цепко схватил его за шинель боцман Коржов.

— Нельзя нырять, море глубокое, — добродушно сказал мичман. — Опасно тут стоять, товарищ лейтенант. Боже, да вы совсем промокли.

Они вошли в каюту. Петр отряхнулся, платком вытер мокрое лицо.

— Боцман, есть закурить?

Они дымили папиросами. Неожиданно для себя Петр сознался боцману, что командир погнал его с мостика. Лучше бы Серебряков отругал его, чем вот так, в шею…

— Скис я, — устало проговорил он.

Коржову захотелось поведать о своей первой вахте, горькой, но и радостной, потому что с нее все моряцкое и началось. А вахта та была тяжелой, на всю жизнь запомнилась. Служил он в ту пору сигнальщиком. Море бросало корабль, и он казался былинкой. Лицо стегал сухой снег. Знал бы, лейтенант, как Захар злился. На себя. На погоду. На то, что неуклюж на вахте. А мичман, старшина команды, все косился в его сторону. Ему что — глотает соленую водицу и улыбается, а Коржова затошнило, ну ни дыхнуть, одна думка — скорее в кубрик смотаться.

— Тебе разве неохота в тепло?

— Охота, это правда, — отозвался Петр.

— …Но вахта — не у тещи на блинах сидеть, — продолжал боцман. — Я крепился, а потом укрылся за прожектором, туда ветер не попадал. Но мичман тут как тут: «Ты что, Коржов, отдыхать на вахту пришел?» Тела не чувствовал, а руки словно пришили мне. И снова представился теплый кубрик, койка, моя койка третья справа.

— Видишь там, на грот-мачте фалы? — сказал мичман. — Ну-ка, распутай!

Коржов скатился по трапу вниз, ничего не видя, ничего не чувствуя. Только на губах солоноватый привкус. Кое-как распутал фалы. У мыса, наконец, обнаружили перископ. Подводная лодка уходила на глубину. За кормой глухо ухнули глубинные бомбы… Потом «противник» навязал «бой». Сбоку от Захара разорвалась шашка. Дым ел глаза, а он окоченевшими пальцами судорожно расстегивал сумку противогаза.

— Ну, думаю, спишусь на берег. Подальше от этого моря. Пошло оно к черту. Видать, такая у меня натура, что кишки от воды ворочает. Замешкался и принял семафор с флагмана с ошибками, но мичман не стал корить. А может, не успел что-либо сказать, потому что послышался тревожный голос вахтенного сигнальщика: фал перетерся, ветер вот-вот сорвет Военно-морской флаг. Пока я соображал, что и как, мичман полез на грот-мачту. У меня аж мороз по спине пробежал: промашка какая — и он разобьется. Но мичман кошкой прижался к обледенелой мачте, рукой к флагу тянется. Корабль резко накренился, и флаг сбросило в море. Я не помню, как очутился на шкафуте, на ходу снял шинель и прыгнул за флагом. Ледяная вода стальными когтями сжала тело. Ну, думаю, каюк тебе, Захар Коржов, поминай как звали. Знаешь, лейтенант, схватил я полотнище… М-да! Проснулся утром и не верится, что живой остался. Смотрю в белый подволок лазарета, тени от электрической лампочки скользят по лицу, а мне кажется, что это волны накатываются на глаза. Вот оно море какое, побьет, если голову ему подставишь.

— Ну, а командир что? — не терпелось знать Грачеву.

— Пришел в лазарет. Был он такой же, как и наш Серебряков — высокий, чуть сутулый, в кожаном реглане. Хмурый, как тот сыч. Ты, говорит, зачем сиганул за борт, кто велел? Это же грубейшее нарушение корабельного устава. Придется за лихачество наказать… Шумит, а в усах вижу улыбку. Отвечаю ему, так ведь за флагом я. Святыня… Так вот бывает. Море, оно что дитя, лаской бери его, лаской…

Ни о чем больше не спрашивал Петр боцмана.

Прилег на койку, и разом забылся шторм, и не стало под ногами зыбкой палубы. Только в ушах назойливо звенел голос Серебрякова: «Побило вас море, лейтенант!» Петр ладонью потер висок, и будто легче стало. Лежал он долго, потому что его мутило. Приподнялся на локтях и только сейчас заметил, что иллюминатор был слабо задраен и в каюту набежала вода. Целая лужа у комингса. А что это плавает в ней? Фотокарточка Лены. Вот, вот… Петр ясно помнит другой день. Лена играла на пианино что-то очень нежное. Когда музыка утихла, он обнял жену и стал говорить, что сейчас она так красива. Надо сделать фото. Лена покорно и благодарно повернулась к нему, а Петр, схватив старенький «ФЭД», снимал и снимал. Вот, вот. Встать бы и поднять фотокарточку, а сил нет…

«Раскис?» — почудился ему голос Лены, словно она сидела рядом.

Петр чуть не вслух ответил ей:

«Нет, я не раскис. Ведь и ты не сразу сыграла полонез Шопена?»

«Музыка — это. жизнь. А море — оно старит. Ты не привыкнешь к нему. Уходи на берег. Ты любишь меня. Только меня».

«Перестань, Ленка!»

«Ты уехал на Север только потому, что выполняешь завещание отца. Но он-то был сильным моряком, а ты?»

«Ленка, отца не тронь. Он на глубине…»

«Ты — слабый, тебя бьет море. Вот лежишь, желтый и вялый, как выжатый лимон. У меня даже слезы. Уходи на берег, Петя. Прошу!»

Мысли вертятся, и кажется, нет им конца. Палуба, мостик, надстройка — все слилось в его глазах в сплошную темноту, и ничего не видно вокруг. Как в полярную ночь. Только лунная дорожка стелется по воде, серебрясь рыбьей чешуей. Почему так бывает? Мечтаешь о чем-то большом и самом дорогом, а потом вдруг все рушится, как домик на песке. Если бы знал Петр…

Он спрыгнул с койки и поднял с палубы фотокарточку жены. Подержал ее, потом положил на стол. Выглянул в дверь. У трапа с боцманом о чем-то разговаривал Зубравин. Петр подозвал мичмана.

— Люди собрались в кубрике?

— Так точно, вас ждем.

— Проведите разбор сами… У меня голова… — краснея, сказал Грачев.

Петр закрылся в каюте, прилег на койку, подложив под голову руки. Море. Еще недавно он как зачарованный смотрел на его синеву. И виделись вдали белые яхты, с косыми, как крылья чаек, парусами. Петр жадно вдыхал солоноватый норд-ост. А теперь… Теперь море не для него. Если так жестоко обошлось с ним в первом походе, то что будет дальше? Будущее виделось Петру в розовой дымке, но стоит подуть ветру — и нет этой дымки. Воображение рисовало одну картину суровее другой. Вот Петр плывет на шлюпке. Волны бросают ее. Зеленая глыба накрывает его. И нет шлюпки. Он один барахтается в воде. Потом Петр увидел себя на тонущем корабле…

«Надо уходить, пока не поздно…»

Петр сел к столу и стал писать рапорт. Неровно вывел:

«Прошу перевести меня на берег, так как я…» Он задумался, а что дальше?

В коридоре раздались чьи-то шаги. Лязгнула железная дверь, и в каюту вошел Леденев. Петр схватил листок и сунул его в карман. А замполит будто ничего и не заметил, уселся на стуле. Сначала пожаловался на капризную погоду, а потом поинтересовался самочувствием лейтенанта. В его голосе не было насмешки или иронии, чего больше всего боялся Петр, и поэтому ему стало веселее.

— Поутихло море, а то бунтовало, — улыбнулся он.

— Я видел, как вы крепились. Так и надо.

«Сказал бы, что слабец, а то — крепились», — усмехнулся про себя Петр. Вслух же сказал, что у него сейчас такое ощущение, будто заново народился. Хотя чего там, в космонавты его сейчас не возьмут.

— А мне почему-то казалось, что вы станете проситься на берег. Есть такие. В первой схватке с морем сдаются.

Петр покраснел.

Леденев полез зачем-то в карман.

— Петр Васильевич, а для вас у меня сюрприз. В базе не стал отвлекать от подготовки к походу.

— Что? — насторожился Грачев.

— А вот, — замполит положил на стол бумагу с резолюцией адмирала Журавлева. — Читайте! У вас теперь есть жилье. Вернемся с моря — и можете получать ордер. Комнатушка невелика — двенадцать метров, но зато со всеми удобствами: газ, ванная, горячая вода. Телефона, правда, нет. Да и к чему он вам? Жена ведь не звонит. Или я ошибаюсь?

Петру стало неловко. А еще насторожило то, что слишком часто замполит спрашивает о жене. И чего ему беспокоиться? Впрочем, он на то и замполит, чтобы задавать вопросы. Петр задумался на мгновение, затем мягко улыбнулся:

— А чего звонить? Что, разве я комнату сам не уберу? Еще как!

— Ну-ну. — Замполит встал, собрался уходить. — Да, а почему вы не проводите разбор со своими людьми?

— Мичману поручил.

— Да? Зря. Я не против Зубравина. Но что подумают матросы.

— Стыдно идти к ним, — признался Грачев.

Леденев заметил: правды бояться не надо. Тот, кто не скрывает свои слабости, хочет стать сильнее. Все победы начинаются с победы над самим собой. Об этом и Леонов писал.

Петр улыбнулся. В первый раз после шторма.

— Да, надо идти на разбор. — Леденев выколотил трубку. — Шторм многим душу вывернул. Я-то не видел, как вы к рубке добирались. А мичман видел.

— И что он сказал?

— Палуба, говорит, скользкая была, а то бы лейтенант добрался — силенка у него есть.

Грачеву не верилось, что мичман сказал именно так.

— Зубравина я уважаю, — Леденев закрыл глаза, вспоминая. — Его крепко беда согнула. Брат на границе погиб. Здесь, недалеко. Были мы на заставе. Серебряков в газете о нем писал. Не читали? Жаль.

Грачев надел другой китель. Замполит потянулся к пепельнице и увидел фотокарточку Лены.

— Жена? Красивая, — заметил Леденев, слегка смутившись. — Что-то вы молчите о ней, а? Скоро приедет?

— Нет, — ответил Петр. — А что?

— Плохо это, вот что, — откровенно сказал замполит. — Жена там, а вы переживаете. Не помощь это службе.

«Угадал», — подумал Грачев, а вслух пошутил: мол, завтра передаст жене по радио, чтобы срочно написала ему, а то товарищ замполит ночами не спит.

Еще на трапе Грачев услыхал голос мичмана:

— Первый шторм в его жизни. А вы? Еще хуже охали. Лучше помалкивайте. Тоже мне морские львы!

«Обо мне говорят…» — вздохнул Петр.

— Пожевал бы сухарик, и тошнота бы исчезла, — съязвил кто-то.

«Клочко. Колючка!» Грачев заколебался: идти ли?

Все поднялись. Мичман зычно скомандовал «смирно», но Грачев махнул рукой — садитесь. Лейтенант задержал укоряющий взгляд на Игнате Клочко, мол, видишь, я и без кваса хорош, и только после этого спросил мичмана, где Крылов.

— Заставил прибирать рубку.

Радисты зашептались. Симаков прикрыл рукой улыбку. Грачев заметил это, и на душе у него заскребло. Он велел мичману вызвать Крылова — на разборе обязаны быть все, кроме вахтенных. Зубравин, положив тетрадку на стол, молча вышел.

Грачев с трудом разбирал почерк мичмана. «Симаков — путаник. Одна минута. Крылов — ас эфира». Грачев поморщился: какой-то ребус, а не записи. Но вообще-то и ему не мешало бы завести такую тетрадь.

— Как море, товарищ лейтенант?

Грачев мог бы не отвечать Симакову, но все притихли и так смотрели на лейтенанта, что молчать нельзя было.

— Хорошее море. Когда мне было трудно, я вспомнил вас, Симаков. Представил, как вы один сражаетесь с целой стаей косаток.

Моряки захохотали.

По трапу следом за мичманом спустился Крылов и сел. Зубравин взял со стола тетрадку и свернул ее трубочкой. Лейтенант стал говорить о том, что на этот раз радисты связь с базой держали надежно. Вот только Симаков почему-то долго настраивал передатчик. На целую минуту задержали радиограмму.

Щеки Федора стали пунцовыми.

— Сильно качало, еле на ногах стоял, — пробормотал он.

— И настройку напутал, — сказал Зубравин. — Хорошо, что заметили, а то бы телеграмма попала на Луну.

Все оживились, и только Крылов сидел насупившись. Но когда лейтенант стал допытываться, почему все-таки Симаков сплоховал, он сказал, что, мол, передатчик настраивать надо в базе, тогда и не будет казусов. Не успел Грачев что-либо ответить, как мичман возразил:

— К чему упрощать учебу? Ты настрой аппаратуру, когда палуба живой становится. А у причала, где тишь да благодать, и бабка беззубая все сделает.

Петр засмеялся. На верхней палубе он спросил мичмана, отчего тот хмурый.

— Стыд растерял наш Ромео, — сказал Зубравин. — Отпустил его в ларек за папиросами, а он чуть в город не убежал.

— И мне не доложили?

Зубравин отвел глаза в сторону. Жаль, что так у парня с Таней…

— Не узнаю вас, мичман! Сами упрекали, что я балую Крылова. Выходит, не я? Наказать следовало.

«Я-то сам знаю, когда бить хлопца».

Мичман старался ладить с людьми. Чутье подсказывало ему, что не все можно втиснуть в рамки устава. Разве тому же Крылову положено сидеть на вахте подряд шесть часов? И смежную специальность изучать устав не обязывает. А Крылов выучился уже на акустика и дублирует старшину. Нет, к людям надо подходить по уставу доверия. Пока он пристыдил Крылова, а там видно будет.

— Поймет, — заверил Зубравин.

— Поблажки — не метод воспитания, мичман, — заметил Грачев.

— Все дело в том, как человек к делу относится, — продолжал Зубравин. — Был у нас тут один радист. Ох, и трепал его шторм! Но вахту стоял. Ляжет на стол, листок приколет к переборке и записывает телеграмму. Без ошибок. И так — сутками. Не ел, не пил. Предложили ему списаться на берег, так он еще обиделся.

— Видно, не так уж страдал ваш парень! — засмеялся лейтенант.

— А вы сами у него спросите, как вернется из командировки, — отвернулся мичман.

Ах, вон оно что! Теперь Грачев понял, почему Русяев как-то просился на вахту в передающий центр — там почти не ощущается качка. «Выходит, не один я мученик!» От этой мысли Петру стало легче.

— У вас есть газета, где написано о вашем брате? — спросил вдруг он Зубравина.

Мичман молча принес.

«В тот день сержант Павел Зубравин проснулся задолго до подъема. Да и какой тут сон, когда сегодня последний день твоей службы и вечером поезд умчит тебя от заставы, и не куда-нибудь, а в Зеленый Гай, к Оксане. Еще на той неделе Павел съездил в городок, купил в магазине добротной зеленой шерсти жене на платье, а для малыша — приданое.

„Какой он будет новый наш человек? — думал Павел. — Ждет, без меня не рождается. Ну, ничего, теперь скоро, вот только в последний дозор схожу“.

Ветер крепчал. Небо заволокло тучами. Брызнул дождь. Сразу стемнело, вдали смутно угадывались ребристые сопки. Где-то неподалеку журчала речка, перекатываясь через камни. Перебравшись через болото, пограничники прижались к лобастому валуну. Павел внимательно прислушался. Ага, треск. Это сорвались камни. Он окликнул своего напарника: „Ткачук, за мной!“ Сверкнула молния, и пограничники увидели на песке свежие следы. Их не успел еще смыть дождь.

Перевалили сопку. Впереди метнулась чья-то тень.

И в это же мгновение пуля обожгла Павлу руку. „Все равно не уйдешь!“ — стиснул зубы Зубравин. Он оставил Ткачука у речки. Тот чуть не заплакал.

— Пусти меня, ты же ранен. Я добуду его живым, клянусь. Только пусти.

— Там вязкое болото, ты не пройдешь. А я здесь три года, знаю каждый камешек. Смотри лучше за рекой, чтоб нарушитель не сиганул на ту сторону.

Павел шагнул в дождь. Перебравшись через болото, увидел человека. Тот уже подходил к пограничному знаку у ручья. Сердце сержанта захолонуло — взять живым не удастся. Сначала он решил не выдать себя, а мигом обойти другой стороной и пересечь нарушителю дорогу, но тут же передумал: не успеть. Тогда что? Павел громко крикнул:

— Стой!

Нарушитель перескочил ручей, запетлял. Павел ускорил шаги, он тяжело и часто дышал. Чувствовал — не догнать врага. Остановился. Вскинул карабин. И в тот момент, когда он чуть было не нажал на спусковой крючок, незнакомец вдруг упал. Павел опустил оружие, пристально всматриваясь, что же случилось.

„Ползет гад к валуну, упрятаться хочет“, — сообразил Зубравин.

Павел выстрелил и… сам упал. Падая, видел, как ткнулся лицом в кочку тот, чужой.

Зубравин только в следующую секунду ощутил боль на лбу. Боль прокатилась от плеч по всему телу, стянула его со страшной силой, и не разогнуться, не взять в руки оружие. Перед глазами поплыло небо с черными тучами, ярко блеснула молния.

„Что ж это я… Не может быть, не может быть. Оксанка, дай мне силы. Оксанка…“ — зашептал Павел горячими губами. Он хочет подняться, а не может, как будто кто-то привязал его к скале. Вот он чуть приподнялся, глянул в сторону лежавшего врага. Пытался что-нибудь разглядеть, но перед глазами маячили камни. Ушел чужой, ушел. От обиды Павел закусил до крови губы.

А Ткачук в это время спешил к нему. Он сразу бросился на выстрел. Вот и тропка, по которой только что пробежал сержант. Ткачук побежал к ручью. Обняв кочку, неподвижно лежал незнакомец. Дальше от него — Зубравин.

— Павлуша… Павка! Как же так, а? Ну, не молчи. Но молчи!

Сержант не двигался. Липкий противный комочек застрял в горле Ткачука. Он приподнял голову своего командира, вытер платком кровь на лице и громко заплакал.

Вечером Ткачук принес начальнику заставы телеграмму: „Народился сын. Ждем нетерпением. Оксана“».

Грачев свернул газету.

7

На аэродром Савчук прилетел не утром, как намечалось, а днем. В Москве стоял густой туман, и рейс самолета задержался. «Видно, никто не встретит», — подумал он, выходя из самолета.

Дул ледяной ветер. Савчук озяб. Его огорчало то, что до Синеморска на машине ехать добрых три часа. Из столицы и то летел меньше. Он направился было к автобусу, но тут к нему подошел капитан 3 ранга Голубев и взял под козырек:

— Здравствуйте. Вы инженер-конструктор Савчук?

— Да. А вы кто?

Голубев представился.

— С утра жду вас, Евгений Антонович, так кажется? Адмирал Журавлев прислал за вами. Вон у поворота «Волга» стоит, прошу садиться.

«Не забыл Юрий Капитонович, как вместе плавали», — с удовлетворением отметил Савчук, сидя в машине. «Волга» неслась по асфальтированному шоссе. По обо стороны дороги стояли сопки с колючими кустами можжевельника. Кое-где на каменистых плитах росли чахлые березки. От всего этого пейзажа веяло грустью. И чтобы хоть как-то рассеяться, Евгений Антонович заговорил о том, что в Москве вот уже две недели льют дожди. Капризная погода.

— А у нас на днях снег высыпал, — сказал Голубев. — Видите, на сопках солнце еще не успело растопить. И море злое, все буйствует. Я только минувшей ночью вернулся из похода.

Савчук закурил. Север ему знаком. Воевал здесь. На лодках плавал.

— А вы? — Евгений Антонович выпустил кольца бурого дыма.

Голубев ответил «нет», он не воевал, разве что отец… Ему было семь лет, когда мать похоронную получила. В танке отец сгорел.

— Простите, я не знал, — смутился Савчук, а про себя подумал: «Вот и мы в войну не раз форсировали минные ноля, смерть по пятам ходила, и никто за свою жизнь не плакался».

Потом Савчук стал спрашивать у Голубева, как начинал тот службу, где плавал, и есть ли кто на флоте из близких. Флаг-связист отвечал односложно, словно стеснялся чего-то, и Евгению Антоновичу показалось, что его вопросы неуместны, потому и не стал больше их задавать. Узнав, что Голубеву пошел тридцать второй год, а он уже флагманский специалист, да еще старший офицер, он сказал:

— Быстро выросли.

Голубеву это польстило, и он стал хвалиться, что, когда плавал на эсминце, вывел свою боевую часть в отличные и ему досрочно присвоили воинское звание.

— Суровый Север, не то что на курортном Черном море. Здесь служить лучше.

— Почему? — поинтересовался Савчук.

Денег больше платят. Не подумайте, что я гоняюсь за выгодой. Это мы внушаем лейтенантам. У некоторых из них пропадает романтика, как только попадают в Заполярье.

«Волга» выехала на главную улицу города. Савчук увидел вечный огонь. Он колыхался на ветру, и пламя его отражалось на гранитном обелиске. Евгений Антонович давно не был в этих краях и даже удивился, что здесь, в далеком таежном и глухом Заполярье, горит вечный огонь. «И моим ребятам память…» — подумал он и спросил Голубева, давно ли зажгли.

— В канун двадцатилетия Победы. Впрочем, этот огонь как-то не ассоциируется с местным пейзажем. Летом я был в Киеве, прилетел туда поздно вечером. Еще издали на Печерске увидел вечный огонь. Высится, пылает над Днепром. Что-то величественное есть в этом зрелище. Вот это — огонь. А что здесь? Не огонь, а так себе — лучинка.

Савчука задели его слова.

— В сущности, неважно, в каком месте огонь, важно, в честь кого он зажжен, — он смял папиросу. — У меня было много друзей, и всех их потерял в войну…

Голубев откинулся на спинку заднего сиденья, молча смотрел в лобовое стекло на дорогу. Молчал и Савчук.

— Приехали, Евгений Антонович, — сказал Голубев, когда машина остановилась у гостиницы. — Номер забронирован. Разрешите проводить вас?

— Спасибо, я сам, — Савчук взял чемодан.

Голубев козырнул и сел в машину.

Савчук устало опустился в кресло. Окно гостиницы выходило на море. Оно бугрилось волнами с белыми гребешками. Бунтует старик Баренц, как и тогда… На столике зазвонил телефон. Савчук снял трубку.

— Слушаю. Кому вы звоните?.. Савчуку? Я слушаю вас. Ах, это Юля Журавлева. Здравствуйте, дорогая Юленька. Как доехал? Хорошо, спасибо. А Юрий Капитонович в море? Скоро будет? Не говорил? Ну, как вы живете? Так, так. Устал ли я в дороге? Ну вот еще что! Когда я зайду? Вечерком…

Савчук положил трубку. Надел пальто и решил пройтись к морю. Оно глухо закипало у камней, выбрасывая на отмель желтовато-бурую пену. Его всегда манило к себе море, и всякий раз, глядя на синюю воду, он испытывал волнующее чувство. То не было чувство юноши, впервые увидевшего море и корабль. Отчасти это чувство объяснялось тем, что Савчук не один год плавал на лодке. Невольно нахлынули воспоминания. Помнит Савчук, как после нескольких суток плавания лодка вернулась в бухту. Ему вручили письмо. Скупые строчки каленым железом обожгли душу. Сестра писала: «Павлуша, мамочку осколком поранило. Во дворе бомба разорвалась. В больнице мамочка. Приезжай, если можешь…» Пошел Савчук к командиру лодки капитан-лейтенанту Василию Грачеву, дал ему письмо почитать. Тот долго молчал, а потом глухо сказал:

— Не могу отпустить, Савчук. Ночью снова уходим. — И, помолчав, тихо добавил: — Некем тебя заменить, сам понимаешь.

В отсек грузили торпеды, но он все делал машинально. Старпом ласково тронул его за плечо:

— Женька, мотай нервы на руку! У каждого есть горе. Братеня мой в танке сгорел.

Савчук только вздохнул.

…Лодка, словно огромная хищная акула, пробиралась глубинами. На подходе к фиорду акустик засек шумы кораблей противника. Было пасмурно, над морем висели грязные тучи. Подвсплыли. Капитан-лейтенант Грачев прильнул к перископу. На фоне посветлевшего горизонта отчетливо были видны транспорты. Один из них, самый большой, дымил двумя трубами. «С него и начнем», — решил командир.

Торпеда угодила в корму транспорта. Глухой взрыв донесся в отсеки. Но вторая торпеда почему-то застряла в аппарате. Она находилась в боевом положении, стоило ударнику коснуться чего-либо твердого — и взрыв. Не успел командир что-либо предпринять, как коротким пистолетным выстрелом прозвучал над ухом голос акустика: «Корабли охранения! Идут прямо на лодку».

— Боцман, ныряй на сто метров! Штурман, право руля!..

Вокруг лодки рвались глубинные бомбы, ее бросало на бок, и Грачев с затаенным дыханием ждал, что вот-вот взорвется в аппарате собственная торпеда. А фашистские катера шли по пятам. Все ближе и ближе. Пришлось изменить курс. Пока форсировали опасный район, казалось, в лодке никто не дышал. Отчетливо прослушивался в отсеках глухой скрежет борта лодки о гранитную скалу. Корабли охранения остались где-то позади, они и не подозревали, что советская лодка пойдет между подводными скалами. А когда забрезжил рассвет, всплыли. Надо избавиться от опасности. Командир предупредил Савчука: если появится враг — лодка уйдет на глубину без него.

Головка торпеды угрожающе выглядывала из аппарата. Савчук осторожно опустился в ледяную воду по пояс. Ветер нагонял волны, они накрывали все лицо, минер отфыркивался и снова брался за ударник. Так продолжалось долго. Савчук озяб, пальцы стали словно деревянными. Только приложит к ударнику ключ, а тут снова волна, и торпеда ускользала из рук. И вдруг раздался гул самолета. Пулеметная очередь хлестнула по воде совсем рядом. Лодка стала погружаться. И в эту последнюю секунду Савчуку удалось вынуть ударник, но сам он остался на воде. Весь остыл от холода и очнулся только на палубе советского торпедного катера. «Вот бес живучий, — кричал боцман. — Пусть подводники выкуп за тебя дают — жареного поросенка!»

Трое суток Савчук пролежал в лазарете…

Резкий гудок буксира, что стоял у причала, нарушил его воспоминания. Заложив руки за спину, Савчук угрюмо смотрел на узкое горло бухты. Сюда входила подводная лодка. Моряки с бросательными концами на ее палубе с берега казались черными столбиками. «Не вечный огонь, а так себе — лучинка», — пришли ему на память слова Голубева. В честь героев этот огонь. В память о них, погибших в боях. А что ты, Голубев, сделал в жизни? «Впрочем, чего я набросился на Голубева? — рассуждал Савчук. — Может, без злого умысла он, так — оговорился…»

Солнце уже садилось. Рыжее и тощее, каким и положено ему быть в Заполярье, оно тускло отражалось на стальных телах кораблей.

«Зайду к Юле», — решил Савчук.

Она встретила его доброй улыбкой, помогла снять пальто.

— Присаживайся, морской скиталец.

— Сколько мы с тобой не виделись? — Улыбнулся Савчук. — Семнадцать? Ты совсем не изменилась, а вот я постарел. Седины, а?

Она засмеялась:

— Женя, ты шутишь! Это на твоих висках осела морская соль! Ну, садись на диван. Куда ходил, докладывай!

— Море глядел, — грустно сказал Савчук. — Да, война…

— У тебя так и нет детей? — спросила она.

— Нет. Сына мне хотелось… — Он сжал губы.

— Я все знаю, Женя…

— Ладно, не надо об этом, — Савчук хрустнул суставами пальцев.

Наступила неловкая пауза. Юля отошла к окну и молча смотрела на залив. Он тоже молчал, устремив свой взгляд на стену, где висела большая фотография девушки. Савчук хорошо знал ее — это старшая дочь Юли. Она улыбнулась ему, точно спрашивала: «Ну чего грустишь, старче?» Прошлым летом заезжала к Савчукам в гости. В тот вечер он только вернулся со своей подмосковной дачи, привез букет незабудок. Жена готовила на стол. Раздался стук. Савчук открыл дверь и растерялся:

— Катя?

— Я самая, — улыбнулась девушка.

— С отцом приехала?

— Сама. Теперь я уже студентка. Геолог!

Она долго сидела у них. Уходя, обещала почаще заходить. Но так больше и не пришла. Где она сейчас? Наверное, там, в Москве. «Нет, у студентов сейчас каникулы», — подумал Савчук. Ему казалось, что она чем-то похожа на него. Глазами. Большие, ясные. Савчук сел на свое место и, глядя на хозяйку, сказал:

— Завидую тебе, Юля! Красавица у тебя дочь. Скоро институт окончит, и тогда подай ей жениха.

— Нет дома Катеньки, — глухо сказала Юля, прижав к глазам платок.

Савчук встал, подошел к ней:

— Что ты говоришь?

Юля повернулась к нему. На лице крупные, с горошину, слезы, а в глазах столько печали, что Савчук невольно потупил взгляд.

— Уехала на практику в Саяны и… сорвалась с обрыва. Лежит в гипсе…

Савчук чувствовал себя неловко, ему хотелось как-то утешить женщину. Он нежно взял ее за руку. Она утерла слезы и через силу улыбнулась:

— Извини, я так… А Маша приедет? Вот хорошо. Способная художница…

Ее глаза блестели, как море на зорьке. Нежное с родинкой лицо, чуть смуглое, глаза большие, карие смотрели удивительно мягко. На лице ни одной морщинки, хотя Юле уже под шестьдесят.

Савчук заходил по комнате:

— Скажи, Юля, почему мне не написала о Кате?

Она с укором глянула ему в лицо:

— А что бы ты сделал? Володю все вспоминаю…

Он закусил губу. Жаль ребят. А как Роман?

— Недавно перевелся в Севастополь.

— Так быстро? — удивился Савчук. — Мне он как-то писал, что служить будет только на Севере. Даже цитировал: «Заполярье стылое, глухое, сердце бередишь мое!»

Она грустила, и, чтобы развеять ее, Савчук стал рассказывать, как он провел год на юге. Задыхался от жары. В сущности, он северянин… Юля слушала его внимательно, чуть склонив голову набок. А когда он утих, спросила:

— Женя, ты любишь свою жену?

— Я? — Савчук даже покраснел. — Да, но… — Он смутился, потер пальцем лоб. — Не могу пожаловаться на нее. За все эти годы мы ни разу крепко не повздорили, все тихо, мирно. Главный врач клиники. А тогда была санитаркой…

— Это не любовь, — задумчиво сказала Юля. — Жизнь — это буря. И любовь тоже. Я вот с Юркой дружно живу, а на душе какой-то осадок. Я даже не могу себе этого объяснить.

Савчук никогда еще не слышал от нее подобного, поэтому слушал, широко раскрыв глаза. Первый муж Юли тоже был моряк. Погиб на Рыбачьем. В сорок четвертом он писал ей: «Юля, береги Романа, хоть и имя ты ему дала не моего вкуса. Вырасти парня — это моя главная просьба. Ну, а если со мной что случится, не скрывай, правду ему скажи. Дети должны все знать о своих отцах. Если погибну, выходи замуж за другого. Живи, Юля, как знаешь, только не забудь приходить к морю».

— Море… — вздохнул Савчук, а про себя отметил: «Вася Грачев тоже завещал жене сына беречь, да вот не знаю, где он».

Юля встала, налила в стакан чаю и пригласила его к столу.

— Хочешь варенья?

— Сладости не очень обожаю, это твой Юрка сахар ел банками. Наверное, и сейчас не отвык?

— Не отвык… — Она отпила глоток чаю, потом неожиданно сказала: — Помнишь, как в сорок пятом я приходила на лодку? Влюбилась в тебя, а ты и не замечал.

Ее откровенность заставила Савчука покраснеть. И чего это она вдруг так?

— Я все думала, сможешь ли ты полюбить меня? — продолжала Юля. — Но, когда услышала, как ты рассказывал о своей Маше, поняла: дороже ее у тебя никого нет. Как видишь, не ошиблась. Потом я познакомилась с Юркой. Нет, не думай, что меня прельщали его офицерские погоны. Мне просто было страшно остаться одной. А так я ему еще дочь родила. Сильно переживает за Катю. Она лежит в Ленинграде, так он весь отпуск просидел у ее кровати. Если хочешь знать, Юра мне не разрешил сообщать тебе. Ты же сердечник!

— Грешен, — качнул головой Савчук. — Если бы оно не шалило, я бы не ушел с лодки.

Савчук знал, что Юля долгое время работала переводчицей. Она превосходно знала английский язык. Чаще ей приходилось обслуживать иностранные корабли, которые заходили в порт. Кроме того, она вела уроки в школе. Знал Савчук и о том, что ее мужу в прошлом году предлагали должность военно-морского атташе в Египте, но он не согласился. А почему — Савчук не знал: то ли сам не захотел, то ли Юля-отговорила. Вот почему он сейчас спросил ее об этом. Она усмехнулась:

— Сам говоришь, что на юге жара сумасшедшая, разве у него здоровье крепче? Да еще дочь… — Она отбросила назад локоны волос. — Юре недолго осталось здесь быть, ему предложат Москву.

Савчуку такой разговор не понравился, что-то было в нем неприятное. И он, не стесняясь, прямо сказал ей об этом. Думал, еще обидится, но Юля даже улыбнулась:

— Сколько можно скитаться? Пора и в столицу податься. Двадцать пять лет на Севере, разве мало?

— Отец твой сколько плавал на Балтике? С 1928 года по 1949? Был подводником. О нем ходили легенды. Сколько дерзких атак совершил. Лично семь транспортов пустил на дно. Кстати, он тоже знал превосходно английский язык.

Она улыбнулась:

— Какая у тебя память, Женя! Он и меня учил, помнишь? Ты был тогда безусым лейтенантом. Он даже как-то пошутил: «Жека, забирай мою Юльку к себе…» Папа видел, как я на тебя засматривалась… — Она громко вздохнула. Годы, годы… Знаешь, я теперь в школе не работаю, да и в порту бываю редко. Зимой приезжал иностранный профессор в Мурманск к ученым института ПИНРО. Пять суток гостил, и все эти дни я была с ним. Мне казалось, что этого ученого вовсе не рыба интересует, а то, где и какие корабли у нас на флоте… Тут ко мне девушка ходит на уроки. Это я для того, чтобы не забыть самой язык.

— Седины у нас с тобой, — вздохнул Савчук.

— Я слишком много пережила. Поверь, не могу спокойно смотреть на детей. Все мне Володя видится…

В дверь постучали.

Кажется, Юра пришел, — обрадовалась хозяйка и поспешила открыть дверь. Но это была Серебрякова.

— Заходи, раздевайся, Ира! Тут у меня гости. Что так поздно?

— С Петей Грачевым в парк ходила.

«Петр Грачев? Нет-нет, это просто однофамилец», — подумал Савчук. Ему не терпелось скорее увидеть девушку.

— Здравствуйте! — она глянула на Савчука и густо покраснела.

Выручила хозяйка, сообщив, что отец Иры — командир эсминца. Здесь, на Северном, воевал. И Что ему море далось? В шторм, лютые морозы он уходит в северные широты. Шел бы на пенсию.

Ира села на стул. Волосы рассыпались по плечам. Лицо розовое.

— Папа от моря никуда. Говорит, учись в Мурманске. Боится, что я уеду в Москву и не вернусь.

Савчук пристально глянул на девушку.

— Когда у птенцов вырастают крылья, они улетают из гнезда, чаще даже без ведома родителей.

— Возможно, — улыбнулась Ира, — но только не я. Мой папочка добрый и чудный! Привез мне краба на день рождения и сказал, чтоб я была такой храброй, как этот морской пират!

Юля засмеялась. Она включила телевизор и пригласила Савчука посмотреть концерт по заявкам рыбаков, а тем временем и Юра вернется.

— Нет уж, устал за день, пойду к себе в гостиницу, — он поднялся. — Учите свой английский.

Уже в дверях Савчук задержался.

— Ира, а кто этот Петр Грачев?

Ира улыбнулась:

— У папы на корабле служит. Лейтенант. Отец был командиром лодки.

«Не может быть, это просто однофамилец», — успокоил себя Савчук.

Всю дорогу он только и думал о лейтенанте.

8

Капитан медицинской службы Коваленко не вошел, а влетел в каюту Грачева.

— Читал? — крикнул он с порога и протянул ему свежий номер флотской газеты. — Статья какого-то А. Царева. Там и о тебе…

Петр, развернув газету, стал читать:

«На их плечах — новенькие погоны лейтенанта. Они надели форму офицера. А еще вчера сидели за столом в училище, слушали лекции и мысленно спрашивали себя: „С чего начнется моя лейтенантская дорога?“

Она началась с Севера — хмурого и сурового. Здесь большой простор для романтиков. Студеное море, которое, как говаривали русские поморы, „бьет человека, ежели у него чахлая душонка“. Лютые штормы. Гранитные скалы. Полярная ночь с острыми пиками северного сияния. И полярный день, когда солнце не заходит за горизонт. Суровый край, где „не цветут мимозы и не услышишь трели соловья“, как писал в своем стихотворении прославленный разведчик североморец Виктор Леонов. Но Виктор Леонов не стал бы дважды Героем, если бы он не любил этот край, родной флот и в своем сердце не нес любовь к Родине и лютую ненависть к врагу. Не стали бы Героями Советского Союза и 84 других североморца, если бы они не научились отлично владеть своим оружием, дерзать в бою, проявлять инициативу. Это были простые советские парни — с сердцем Данко, с душой Павки Корчагина.

Лейтенанты сорок первого! Сколько подвигов совершили они в годы войны. Удали и храбрости их позавидует каждый. Но мало завидовать, надо самому показывать личный пример. Этого нельзя сказать о Петре Грачеве. Его отец плавал здесь, на Севере, подводником. Проявил себя в боях. А как служит сын? Лейтенант Грачев — хлюпик…»

У Петра перехватило дыхание. «Опозорили на весь флот. Узнает жена, стыд какой…»

Он снова читал:

«Недавно корабль выходил в море. Штормило. Все моряки держались, и только скис Грачев. Командир ему так и сказал: „Побило вас море, лейтенант!“ Да, суровая флотская жизнь не терпит людей слабых, безвольных. Она преподносит тяжелый урок тем, кто надеется прожить годы офицерской юности без порывов, без дерзаний, без творческих поисков».

У Петра на лбу выступил холодный пот. Автор обвинял его в том, что он не стремится стать зрелым моряком, хотя не прочь полюбоваться собой в зеркало, похвастать лейтенантской формой. Но чтобы стать настоящим моряком, мало только с шиком носить офицерский мундир. Красоту мундиру придают красивая душа, беззаветная любовь к флоту… У Петра едва хватило сил дочитать статью. Внизу стояла подпись «А. Царев». Грачев весь как-то осунулся, побледнел. Коваленко чертыхнулся:

— Кто этот А. Царев?

Петр качнул головой:

— Не знаю, ничего не знаю…

Он сидел молча, обхватив голову руками. В нем все кипело. Он, Грачев, не любит службу. Не любит свою профессию. Не верен заветам отца. Пусть будет так. Но при чем здесь Серебряков? И не стыдно ли этому А. Цареву писать такую фразу: «Упрека заслуживает и командир корабля. Человек он бывалый, заслуженный, а вот молодому лейтенанту потакает. Где надо взыскать — пожурит слегка, и все».

— Хлестко написано, а? — доктор ждал, что скажет Грачев.

Но Петр сидел, задумавшись. Он даже не слышал, когда ушел Коваленко, не обратил внимания на вестового, который приглашал к столу. Когда все ушли обедать, Петр поспешил в рубку дежурного по кораблю. Здесь сидел рассыльный. Грачев попросил оставить его одного. Плотно прикрыв за собой дверь, он набрал нужный номер берегового телефона. В трубке послышался чей-то басовитый голос.

— Это редакция? Кто у телефона? Редактор? Извините, я не знаю вашего звания… Ясно. Товарищ капитан первого ранга, у вас напечатана статья о молодых лейтенантах. Кто ее автор? Я и сам вижу, что А. Царев. Кто он? По-моему, это псевдоним, не правда ли? Видите, я угадал. А как его настоящая фамилия? Не скажете? Ах, разглашать псевдонимы вы не имеете права. Но я — лейтенант, там меня критикуют.

Ах, вот в чем секрет, — послышалось в трубке. — У вас есть возражения? Тогда заходите ко мне, разберемся.

— Благодарю вас…

Петр положил трубку на рычажок. Только сейчас он почувствовал, что на лбу выступил пот.

В каюте он не мог найти себе места. Ходил и все огорченно вздыхал. «У вас есть возражения? Заходите!» Нет, Петр не пойдет. Ему не терпелось узнать, прочел ли статью Серебряков? Ох, как душно в каюте. Петр вышел на палубу. Море серое, как слюда. Холодное, нелюдимое. Он зябко поежился. Старался думать о жене, друзьях по училищу, о ком угодно, только не о статье, но мысли неизменно возвращались к одному — кто написал ее. Голубев? Да нет же, не он. Леденев? Петр так задумался, что не заметил подошедшего командира.

— Куда собрались? — Серебряков привычно покрутил усы.

Грачев посмотрел на командира, стараясь по выражению лица узнать, читал ли он статью. Лицо Серебрякова — какое-то неприступное, хмурое, как и вода в заливе, а в глазах обида и боль.

— К соседям, там флаг-связист, — смутился Петр.

Серебряков помолчал, глядя куда-то в сторону маяка.

Стоял он на палубе чуть ссутулившись, задумчивый.

«Он уже все знает», — подумал Петр.

— Вот что, — нарушил паузу Серебряков, — вечером на берег не сходите. Будем обсуждать статью.

И капитан 2 ранга зашагал по шкафуту.

Петр ожидал, что Серебряков поговорит с ним, даст совет, как вести себя, а он обошелся с ним так холодно.

«Я им все скажу!»

…Он сидел рядом с доктором.

— Нос не вешай, понял.? — шепнул Коваленко.

В кают-компании на расширенное заседание партийного бюро собрались все коммунисты, Серебряков уселся за столом напротив Грачева. Вот он глянул на лейтенанта и сразу отвел глаза в сторону.

С места поднялся Леденев:

— Товарищи, все читали в газете статью «Сердце просит романтики»? Там критикуется лейтенант Грачев…

Леденев прочел всю статью. Теперь ее надо обсудить и дать ответ в редакцию газеты.

— Разрешите мне? — К столу подошел Коваленко.

Дверь кают-компании скрипнула, и на пороге появился флаг-связист Голубев.

— Прошу извинить, у вас совещание?

— Вы кстати, — сказал ему Серебряков. — Я бы просил вас остаться.

— Если надо — я рад, — Голубев уселся рядом с Кесаревым.

Доктор стоял высокий, плечистый.

— Я коротко, — Коваленко снял очки, стал тереть стекла. — Писака покривил душой — не за что так бить Грачева. Он ведь без году неделя на корабле, — и доктор сел.

Наступила тишина, она и обрадовала Петра и испугала.

— Кто желает взять слово? Товарищ Скляров? Пожалуйста.

Петр подумал: «Этот даст прикурить!»

Скляров пригладил волосы. Он был взволнован и потому голос срывался. На Севере старпом служит десять лет. Север вошел в него, и то, что сказано в статье о Севере, волнует. Что и говорить, удалось автору зажечь читателя. Но с критикой Грачева он не согласен. К чему так резко ставить вопрос? Для этого нет оснований. Лейтенант Грачев — хлюпик. Вранье.

— Я не стал бы старпомом, если бы в первом походе жгучий норд-ост не выдавил слезу из глаз. Но это так, между прочим. Нет, у Грачева не червивая душа.

Кесарев бросил реплику: мол, там об этом и не пишется.

Скляров возразил:

— Извините, напрашивается именно такой вывод. Да, Грачев порой горяч, сам я не раз его одергивал. Но ведь молод парень, всякое случается.

Леденев усмехнулся:

— Павел Сергеевич, ты не зажимай критику. Все, что есть на корабле плохого, надо выкорчевывать с корнем.

— И я за это. Но нельзя же бить ребенка за то, что, делая первые шаги, он падает? Грачев был в море один раз. Заметьте, один раз. Да, скис в море. Тут я не возражаю. Но почему автор делает вывод, что Грачев бежит от моря? — Скляров отбросил назад волосы. — После похода Грачев пришел ко мне и сказал: «Скис я, товарищ старший помощник. Стыдно мне перед всеми. Но больше такой слабости я не допущу!» Я видел у него на глазах слезы. А тот, кто равнодушен к морю, слез не прольет. Да, да, не прольет, уверяю вас. — Скляров посмотрел в сторону флаг-связиста. — Товарищ Голубев, скажите, разве Грачев не старается по службе?

— Старается, — отозвался тот.

— Нет, я не согласен с такой критикой, — горячо продолжал старпом. — От нее недобро пахнет. Кстати, почему бы не пригласить на партийное бюро самого автора статьи, пусть бы все послушал?

Леденев заметил:

— Это вовсе не обязательно. Нам нужно существо статьи, а не тот, кто ее писал.

Петр подумал о Леденеве: «Не он ли написал?»

— У вас все? — замполит в упор смотрел на старпома.

— С вами автор советовался?

Леденев ответил, что и в глаза его не видел.

— В статье здорово сказано о простых советских париях с сердцем Данко и с душой Павки Корчагина, — начал свое выступление старший лейтенант Кесарев. — Отец Грачева был именно таким. И я не верю, чтобы Петр стремился прожить годы офицерской юности без порывов…

«Сам я приехал в Заполярье и не ищу теплого местечка», — чуть не вырвалось у Грачева.

— В том походе, о котором пишется в статье, — продолжал Кесарев, — я стоял вахтенным офицером. Грачев был моим дублером. Я остался им доволен. Команды подавал четко, точно удерживал курс, хотя корабль часто маневрировал… Мне кажется, что коммунист Серебряков был к лейтенанту излишне строг. Первая вахта. Я никогда ее не забуду. Мы тогда были в океане. Шторм. Ночь все окутала. А я — на мостике. И слезы, и воду глотал. Что и говорить — тяжело пришлось. Но когда вернулись с моря, командир пожал руку: «Умеешь глотать соленую воду. Это уже хорошо!» Пять лет прошло с тех пор. Слова командира не забылись. И воду все еще глотаю, и не такая уж она соленая, как казалась на первых порах.

— Слаще сахара стала? — отшутился старпом Скляров.

Серебряков молча покосился в его сторону. А Кесарев продолжал запальчиво говорить о том, что автора статьи он бы заставил выпить ведро морской воды, потом дал бы ему бумагу и ручку. Видно, чернильная у него душа.

— Лихо! — выкрикнул штурман.

— Вы хотите взять слово? — спросил его Леденев.

— Скажу, — штурман быстро протиснулся к столу.

— Чернильная душа не могла так взволнованно написать о суровом Севере, — начал штурман. — Зря бросаем упрек автору. Грачева правильно критикуют. Парень с заковычкой.

Петр сжал губы: «Может, но я не хлюпик. И моря не боюсь. И отца помню».

Штурман, как член партийного бюро, полностью согласен с критикой в статье. Если сейчас закрыть глаза на промахи в службе молодого коммуниста Грачева, то завтра он может совершить проступок и похуже.

— Разрешите? — Это поднялся с места мичман Зубравин.

Говорил он медленно, словно обдумывал каждое слово. Лейтенант Грачев для них, радистов, хороший командир. Конечно, он еще молод, может, потому и горячится. Но человек он честный. Ну, а статья… Вот у него, Зубравина, случилась однажды осечка — не принял на вахте срочную радиограмму. Пришел корреспондент писать о лучших людях, а ему и говорят: мол, в походе промах был. Вскоре в газете появилась заметка. Колючая, не без ехидства.

— Прочел ее, — продолжал мичман, — и, честное слово, она не обозлила меня, сил прибавила. А тут зуботычка, а не статья.

Леденев сразу задал ему вопрос:

— С чем вы не согласны?

Зубравин не успел что-либо ответить, как с места поднялся боцман Коржов, до этого молча сидевший в углу.

— Желчи много в статье. В том походе море покусало товарища Грачева, факт, у него даже слезы на глазах были. Не стерпел я тогда и о своей вахте ему поведал. Конечно, можно товарища Грачева ударить, но как ударить? Тут по-сердечному надо… Был у меня случай, еще когда с Фросей мы дружили. Приехала в город. Командир дал добро встретить ее и наказал, чтоб я в срок прибыл на корабль. Поздно ночью я возвращался. Глядь, а под забором мальчонка лет пяти. Плачет так жалобно, что у меня сердце зашлось. Спрашиваю, откуда ты, малец. Мать пошла в баню, а он потерялся. Время позднее, мальчик один, может и беда с ним приключиться. Как быть?

С места раздался голос Голубева:

— Товарищ Коржов, а вы на слезы не нажимайте!

Боцман возразил:

— Слезки? Это вы, позволю заметить, кое-кого до слез доводите.

В разговор вмешался замполит Леденев, он призвал флаг-связиста соблюдать порядок, не перебивать выступающих.

— Не лишен же я права голоса, — возмущенно отозвался Голубев. — Не сам я сюда пришел, меня пригласили.

— …Так, вот, как быть с мальчонкой? — продолжал Коржов. — Отвел его домой, а на корабль опоздал. Вот бы попался я тому корреспонденту, небось расписал бы меня как злостного разгильдяя. Нет, нельзя так стегать.

— В бирюльки играем, не о том речь ведем, — вскочил Голубев. — Нельзя замазывать ошибки.

— Прошу к трибуне, — предложил флаг-связисту Леденев. Но Голубев отказался.

— У меня несколько слов. Так вот о Грачеве. Не надо, товарищи, жалеть лейтенанта. Жалость унижает любого, в ком есть своя гордость. Грачев в море скис — факт. Именно скис. Нельзя на это смотреть сквозь пальцы. Никак нельзя. Товарищ Серебряков верно сказал — Грачева побило море.

— Точнее — избило, — заметил Леденев.

— Пусть будет так, — запальчиво продолжал Голубев. — Критика в статье не злобная, автор от души хочет помочь лейтенанту скорее исправиться. — Флаг-связист сел.

Грачев подумал: «Ловко повернул!»

В кают-компании зашептались, но, когда встал Серебряков, стало тихо. Командир не сгущал красок, говорил то, что волновало его. Да, суровый и холодный наш Север. Здесь не цветут мимозы и не услышишь трели соловья. Это верно. Верно и то, что Грачев скис в море. Есть ли в его характере зазнайство? Есть, это надо признать…

Петр почувствовал, как кровь хлынула к лицу.

А Серебряков продолжал говорить громко и хлестко. К чему придираться к отдельным фразам в статье? Выступление газеты надо признать правильным и своевременным. Автор очень тонко подметил, чтобы стать настоящим лейтенантом, мало только с шиком носить офицерский мундир. Красоту мундиру придают красивая душа, беззаветная любовь к флоту. Серебряков верит, что Грачеву дорог подвиг отца, дорог ему и флот. Петр добровольно приехал служить на Север. Тут автор грешит против истины. Старается парень. Но ведь не сразу из лейтенантов вырастают адмиралы?..

— У меня вопрос, товарищ, Серебряков, — с места поднялся доктор Коваленко. — С вами кто-нибудь беседовал о Грачеве, прежде чем написать статью?

— Нет.

— И с товарищем Леденевым тоже нет. Вот это и порочно, — заметил Коваленко. — Получается не совсем красиво, кто-то рассказал о лейтенанте, кто-то написал. Кто этот А. Царев — тоже не знаем. Выходит, чтобы сказать человеку правду в глаза, надо скрывать свое имя? Прошу это учесть в ответе на статью.

У вас есть что-нибудь? — спросил Леденев Грачева.

Петр встал, поднял голову.

— Критику признаю. Обещаю… — Голос у него дрогнул, и он сел.

Люди расходились из кают-компании. Грачев сидел не двигаясь. Он не мог бы сейчас ответить на вопрос, что злило его больше всего. Не мог бы ответить и на то, как теперь быть. Пожалуй, больше всех он сердился на флаг-связиста, что-то не высказал Голубев, что-то утаил, чего-то все посмеивался, глядя в его сторону. А тут в пору как раз подошел к нему Голубев. Стараясь быть вежливым, сказал:

— Петя, не расстраивайся. Я малость перехлестнул, но ведь для дела. Ну, мир?

Он протянул руку, но Петр сцепил зубы.

— Вам доставляет удовольствие хихикать надо мной? Я это чувствую и потому не дам вам руку. Не статья меня бесит, а ваше ехидство… Он умолк, потому что в дверях кают-компании появился адмирал Журавлев и поманил его пальцем. Петр подошел, вытянул руки по швам. Журавлев тихо сказал:

— Командир где-то в кубрике. Ко мне его. Срочно.

Серебрякова адмирал встретил с веселой улыбкой. Он поднялся ему навстречу, подал руку.

— Василий Максимович, дело поручается тебе, как самому опытному командиру. Я, разумеется, случай с подводной лодкой в счет не беру.

Серебряков смутился и с нарочитой строгостью ответил:

— И получше есть корабли. Вон сегодня как во флотской газете лейтенанта Грачева расписали…

Адмирал жестом прервал его:

— Об этом потом, а сейчас слушай…

И он сообщил Серебрякову, что на днях испытывается новая торпеда. Все работы будут сосредоточены на «Бодром». Из Москвы приехал конструктор, а завтра прибудут специалисты из штаба флота. Адмирала волнует радиосвязь. Как Грачев?

— Парень очень переживает, уж я-то вижу…

— Переживает? Это хорошо. Так все ясно? Будьте готовы к утру.

Адмирал закурил, потом снова заговорил о конструкторе. Очень талантливый специалист.

— А знаете, кто этот конструктор? Уверен, что и не догадываетесь. Савчук Евгений Антонович. Плавал на подводной лодке минером. У отца Грачева.

Серебряков воскликнул:

— Да ну? Вот обрадуется Петр Грачев. Разрешите ему сообщить?

Но адмирал посоветовал пока молчать. Испытают торпеду, тогда другое дело. А то еще лейтенант разволнуется.

Зазвонил береговой телефон. Журавлев снял трубку.

— Юрий Капитонович? Здорово, дружище! А я вот к тебе пришел. Юленька тут атаковала меня.

Адмирал прикрыл ладонью трубку, кивнул Серебрякову:

— Савчук. — И уже пробасил в микрофон, что скоро будет дома.

— Послушай, на корабле у Серебрякова, — клокотало в трубке, — служит сын моего друга. Кто сказал? Его дочь, Ира. Когда? В тот же день, как я приехал. Юрий Капитонович, я тебя прошу, пока ни слова обо мне. Я хочу увидеть Петра Грачева там, в море. Ты понял, почему?

— Понимаю, Женя, — тихо ответил адмирал. — Ты увидишь его.

— Ну, спасибо. До встречи!

Журавлев положил трубку. С минуту в каюте стояла напряженная тишина. Потом адмирал встал, зевнул:

— Пять суток в море… Почти не спал. Кстати, принесите мне газету, что там пишут о Грачеве.

Серебряков козырнул и вышел.