Однажды летом Иван Павлович, будучи еще студентом, добирался на теплоходе в Микулино. Где-то уже под самым Спасском на рассвете крепко заснул и наверняка проспал бы и рассвет, которым хотел полюбоваться, и свою пристань, если б не сосед, хлопнувший дверью каюты. Пока Иван Павлович собирал вещи, на палубе послышался раскатистый бас — кто-то пел «Величальную». Иван Павлович поднялся наверх. Все было озарено светом раннего утра. Сосед стоял лицом к солнцу и вдохновенно пел. Широко и плавно текла в просторных берегах песня.

Иван Павлович удивился: «Так вот, оказывается, каков мой попутчик!» И что-то знакомое показалось ему в песне и в чертах лица поющего.

— Эх, родная моя Ока, волюшка вольная!.. — проговорил певец, закончив куплет. — Значит, сходите? — обратился он к Ивану Павловичу. — Скоро и мне. Желаю вам всяческих благ. — Прислушался к рассыпчатым трелям соловья на берегу и добавил: — Навек бы остался тут, если б не было на свете Большого театра.

И тут Иван Павлович узнал его. Да, это был он, знаменитый бас. Ивану Павловичу приходилось слушать своего земляка и по радио, и на сцене, и долго потом жили в памяти его арии, волновали, вызывали столько глубоких чувств. «Как он любит Оку, как впился взглядом в зеленые берега!» — подумал Иван Павлович.

А разве сам он не любил приокскую землю, эти дорогие, милые его сердцу места?

Разве не волновали его душу эти богатырские раздолья, эти весенние паводки, когда воде — ни конца ни края, когда день и ночь, будто в тысячи труб, ревет-гудит вольный апрельский ветер, ходят, как горы, темные валы, а по гребню их — белая кружевная пена, когда над окским разливом, над простором этим режут тугим крылом напористый ветер чайки, когда Микулино становится чем-то похожим на приморский уголок!..

Да, он любил все это до боли в душе. Вся его сознательная жизнь связана с Микулином. Вот почему Ивану Павловичу не терпелось по окончании педагогического института скорее вернуться на Оку. Он благодарен Москве за то, что она сделала его духовно богатым, так много и далеко видящим. Две зимы Иван Павлович ходил по вечерам в театральную студию, часто бывал в Третьяковке, почти не пропускал ни одного более или менее интересного спектакля. На третьем курсе института довелось ему быть ассистентом известного режиссера, который шефствовал над их самодеятельным драмколлективом. Многому научился Иван Павлович у мастера сцены, сам ставил спектакли под его руководством. И тогда еще, в студенческую пору, часто возникала мысль: вот бы создать народный театр в Микулине!

Опыт накапливался, и Ивану Павловичу хотелось как можно скорей отдать его людям. Полный нетерпения, вернулся он в родное село и сразу же занялся организацией художественной самодеятельности. Руки искали большого дела. Не с коротенькой пьесы решил начать Иван Павлович, а с драмы, которая обошла подмостки почти всех театров страны, — «Тани» Арбузова.

Прежде всего, надо было подобрать Таню. Не спеша присматривался учитель к микулинским девушкам.

Однажды на вечерние занятия в школу пришла Феня. Уставшая, сидела она за партой. Голова ее клонилась на руки. Но вот дверь класса открыл Иван Павлович, и Фенины лучистые глаза глянули на него так ясно, что он понял — лучшей Тани ему не найти, и тут же, забыв про урок, увлекшись, начал читать Фене монолог Тани.

Прослушав монолог, она замахала руками:

— Что вы, у меня не выйдет! Лучше вот Наташу возьмите — без нее в школе ни один концерт самодеятельности не обходится!

— Не спеши отказываться, дорогая. Попробуй. Кажется, я не ошибаюсь.

«Какая она чистая и скромная!» — подумал Иван Павлович, глядя на Феню. Впрочем, не одно это предопределило выбор — было нечто и другое… Как-то, еще задолго до этого, летним вечером, на пути к реке, увидел Иван Павлович Феню с Сашей Гавриловым. До его слуха донеслось случайно несколько фраз из разговора парня с девушкой. Он мельком глянул на них. Феня, указывая рукой в высокое июльское небо, мечтательно говорила Саше что-то о созвездии Лебедя. Парень слушал ее и, увлеченный разговором, тоже пристально смотрел на небо. Они видели звезды как бы одними глазами, одним взглядом, находили среди них что-то свое, понятное только им одним и совсем непонятное ему, Ивану Павловичу. Но подчас случайный взгляд, одно ненароком оброненное слово безошибочно могут сказать больше о человеке, чем долгое знакомство с ним.

«Они нравятся друг другу, — догадался Иван Павлович, — возможно, даже любят». Вот почему, не задумываясь, учитель пригласил Феню и Сашу на главные роли.

Не все пошло так гладко, как думалось Ивану Павловичу.

Первые дни репетиций… И трудное и смешное.

На сцене стол, а у предполагаемого окна — клетка с вороненком. По ходу пьесы Феня стояла у окна, а Саша, игравший роль Германа, должен был подойти к ней и обнять ее. Но время шло, часы отсчитывали секунды, а парень все стоял в той же «позиции» и никак не мог приблизиться к Фене.

Что уж ни делал Иван Павлович, каких слов ни говорил для того, чтобы доказать этому, казалось бы, серьезному человеку важность и необходимость мизансцены — все тщетно. Он хорошо знал причину странной нерешительности молодого актера — препятствием для игры на сцене была свойственная людям села скупость внешних проявлений своих чувств, большая целомудренность сельской молодежи.

Репетиции шли одна за другой, мизансцены понемногу отрабатывались, и Иван Павлович день ото дня все больше и больше оставался доволен успехом молодых исполнителей. Пьеса была поставлена в клубе на Октябрьские праздники.

…Следы девичьих туфель ведут к широкому подъезду, убранному еловыми ветками. Заиндевевшая трава, а по ней следы… Это прошла Феня. Кажется, маленькие робкие следы хранят ее трепет и радость: Феня первый раз в жизни шла играть на сцене…

Иван Павлович сидел в первом ряду и, не скрывая радости, громко аплодировал дебютантам. Матрена, удивленная игрой Фени, шептала ему:

— Вот уж не ожидала!..

Феня и вправду играла хорошо. Сцену, когда узнала о том, что Герман влюблен в свою сослуживицу, Феня провела с большим чутьем и тактом.

«Откуда у нее это? — думал Иван Павлович. — Выходит, я не ошибся — она в самом деле любит Сашу… Так вот почему они друг друга так стесняются при разговоре».

Во время перерыва за кулисы прибежала Наташка. Феня немного смутилась: зачем это она?.. А Наташа, забыв про ссору и подавив чувство зависти, обняла ее и зашептала:

— Фенька, ну как ты чудесно играешь! — Сама говорит, а глаза так и поблескивают. — Вот где твое настоящее призвание!

— Это не игра, а правда… — ответила Феня слабым голосом, чувствуя приятную усталость.

— Как так?

— Да так, очень просто — я не скрывала, что чувствовала, что на душе было…

К девушкам подошел Саша. Судя по выражению его лица, он был доволен.

— Ни в одну из репетиций не игралось так легко, — улыбнулся он.

— Да, — тихо проговорила Феня, — удивительно, как хорошо чувствуешь себя под гримом: ничего не страшно выговорить, ни в чем не трудно признаться…

— А ты не разлюбишь меня, когда я разгримируюсь? — шутя, спросил Саша.

Феня молча склонила голову.

Прозвенел звонок, Наташа чмокнула Феню в щеку и помчалась в зал.

— Ни пуха ни пера! — крикнула она.

Феня с Сашей остались одни.

— А если я тебя вправду поцелую, не по пьесе? — шепотом проговорил Саша.

— Вы меня испачкаете, — постаралась отшутиться Феня, — кармин оставите на щеках.

— Я в губы…

Она смутилась и ничего не ответила. Раздался второй звонок, надо было торопиться на сцену.

И вот снова они перед зрителями…

Таня подошла к Герману. Густая теплынь добрых глаз его неотразимо наплывала на Таню, и она не в силах была уйти, отдалиться от него.

Коснувшись дрожащих плеч Тани, забывая про все, шепча слова любви, он поцеловал ее.

Иван Павлович сердито заворочался на скамейке:

— Не по ходу пьесы! — проворчал он.

У Фени кружилась голова. Забывая фразы, она говорила, что чувствовала, суфлер в будке то и дело покачивал головой и не понимал, откуда берутся слова, которых нет в тексте.

Но публика всей душой принимала эти слова — людям понятны были муки Тани. В зале притаилась настороженная тишина.

Вот и занавес опустился, некоторое время продолжало царить молчание, потом раздались аплодисменты.

Феня на какую-то долю минуты бросилась к окну, забилась в уголок — он поцеловал ее!.. Пусть пока в пьесе, это неважно — поцеловал!..

Саша в это время снимал грим и волновался: «Где же она?..» Сейчас начнутся танцы, и он непременно должен успеть пригласить ее на первый вальс, а то, чего доброго, кто-нибудь смелый и бойкий перехватит его счастье…

Когда кончился спектакль, Феню долго вызывали. Она слышала нарастающий гул — будто прорвало плотину и шумные волны затопили зал, плеск аплодисментов становился все горячей и громче, то и дело слышались возгласы:

— Феня-а-а!

Ваня Пантюхин подскочил к ней и все жал руку:

— Молодец, Феня, молодец! Сегодня я не отойду от тебя ни на шаг. Весь вечер наш — танцевать будем.

А из зала опять возгласы:

— Феня-а-а!

Но она, вместо того чтобы вернуться на сцену и поклониться людям, почему-то метнулась за кулисы и, сказав Ване: «Я сейчас», увидела раскрытую на улицу дверь. Накинув пальто, она выпорхнула в нее. Феня еще жила горем и радостью Тани, и ей хотелось на минуту скрыться куда-то, вдохнуть прохладный освежающий воздух ночной улицы. Все вокруг было празднично: весело хлопали на ветру флаги, ярко горели огни электрических фонарей на площади, через оголенные ветки берез приветливо мерцали звезды…

Казалось бы, нужно всему радоваться, а она прошла по жесткой припорошенной траве и загрустила!.. С чего бы это? Разве расскажешь о том, что на душе! Перед нею, когда она только что играла на сцене, не было ни Германа, ни его сослуживцев — Феня видела одного Сашу. Теперь бы уйти на Оку, к крутояру, где встретились весной в разлив, постоять бы опять вдвоем…

Странно в жизни получается: кто тебе нравится — обходит стороной, считает девчонкой, а кого и видеть не хотелось бы, шастает по пятам. «Ну зачем мне этот Пантюхин? Зачем? Сколько раз говорила: «Отстань», сколько раз пропадали у него билеты в кино, так нет же — лезет со своей любовью. И любовь-то у него какая-то странная, грубоватая — ни ласки, ни доброго слова, одно только и услышишь — «гулять» да «пошли по жизни в ногу».

Чудак! Обхаживает яблони и все шепчет что-то, а при разговоре с людьми не найдет путного слова, комсомольскую работу совсем запустил, все торчит в саду или ждет ее, Феню, у фермы, а нет — так навязывается в провожатые из школы. И как это он не может понять, что не люб. Вот если б Саша…»

Тонкая нитка девичьей мечты вилась, тянулась дальше, счастье казалось близким, возможным, если б… И чего только не может сплести горячее девичье воображение! Ах, думки, думки, словно незакатные летние зори — светлые, ничем еще не затуманенные. Могут они голый осенний луг ради кого-то покрыть цветами, серому небу придать яркую голубизну, вызвать солнце.

«А почему все-таки я не осталась на танцы? Почему? Только ли из-за того, что хотелось побыть одной, отвязаться от этого Пантюхина? Нет, нет!»

Из клуба донеслись звуки вальса, и сердце Фени начала щемить боль, та боль, которая понятна лишь в восемнадцать лет. Так бы и бросилась туда, к людям, в этот праздничный шум и блеск, среди которого кружится с кем-то Саша… Фене стыдно было признаться самой себе в том, что не осталась на танцы лишь из-за того, что нет у нее праздничного платья и туфель. Подруги все принарядились, многие специально ездили в городское ателье, а она… она отдавала все свое время работе и учению, так и не позаботилась о нарядах. «Как же мне быть? Раньше к празднику бывали обновки, а сейчас…» Как пригодилось бы теперь хорошее платье! Выросла, хочется быть самой красивой, самой нарядной для него, для Саши…

Деньги лежат на сберегательной книжке, а что толку? Ходила в сельмаг — много всякой всячины, а того, чего ей хотелось, нет. Вспомнился прошлогодний май, когда тетка купила ей муаровое платье. Стала Феня перед зеркалом, повернулась направо, налево — не узнала себя, как переменилась да похорошела в новом платье…

А теперь из всего, что у нее есть, она выросла — видны коленки. Разве сравнишься с Аленкой или Наташкой! По виду — столичные студентки. Феня мысленно посмотрела на себя со стороны глазами Саши и вздохнула. Что ж, пусть. Зато она догонит девчат в учебе. Кончит десять классов, потом пойдет в институт, в ветеринарный. Феня знает, кем быть ей…

Звезды лучились, дружелюбно мигали с непостижимой высоты, и Феня задумалась, не о платьях, нет, — о Тане, о только что сыгранной роли.

Как близко ей сейчас и понятно Танино горе. Таня под сердцем носила ребенка Германа, а когда заметила, что Герман перестал дорожить ее любовью, увлекся другой женщиной, сошла с его пути, оставила.

«Чему они так аплодировали? — вспомнила Феня о женщинах, сидевших в зале на первых скамьях. — Наверно, я вызвала жалость к Тане, сочувствие к ней? Нет! Она сильная и щедрая — выпустила вороненка из клетки, открыла дверь и дала свободу Герману — иди, коль не можешь больше любить. Иди!»

…Утром Феню разбудило солнце, во дворе горланил петух. Умылась, вместе с Наташей позавтракали и побежали на ферму.

Почему так легко дышится сегодня!

Погода славная, легкий морозец, тихо-тихо. Феня постояла немного за овином, прислушалась, как поют синицы на березах, и улыбнулась. Но только ли поэтому ей сегодня так хорошо? Нет! Есть и еще что-то. Оглянулась, а Наташи и след простыл, наверно, сбежала от задумавшейся подруги.

Из-за берез показалась ферма, вот и красный уголок. Доярки переодеваются — время кормить скотину. Как только Феня переступила порог, девчата заиграли на гребенках марш. Смотрят они на нее как-то по-особенному. Попросила у Аленки карандаш записать рацион для телят — сразу предложили пятеро. Странно, очень странно! Ну, играла в спектакле. Что же тут такого? Впрочем, в зале была тишина, а кое-кто подносил платок к глазам.

— Феня, почему ты вчера умчалась? — спросила Аленка, подходя к подруге. — Такие танцы после спектакля были! Александр Иванович о тебе спрашивал, и Пантюхин весь клуб обегал: «Где Феня? Где Феня?» Говорят, из-за тебя танцевать даже научился.

А Наташа, неизвестно с чего, торжественная и немного важная, подошла к Фене и протянула коробку конфет.

Ошеломленная Феня спросила:

— Что случилось? Что за конфеты?

— Девчата сговорились отблагодарить за вчерашнее, — ответила Наташа.

Феня тут же раздала конфеты, оставила только штук пять для Егорки.

— Я тоже пойду в драмкружок, — заявила Аленка, — там сразу заметней станешь.

Девушки рассмеялись, а вошедший Александр Иванович спросил:

— Это что — праздник все еще продолжается? Почему затягиваете дойку? — И, увидев Феню с коробкой ассорти, понял все, подошел к ней и тихо спросил: — Зачем сбежала после спектакля?..

Феня прошептала:

— Мне хотелось побыть одной…

Никто не посмеялся над Фениным чувством, даже бойкая на язык Аленка. Благодарный блеск девичьих взглядов, дружелюбное, искреннее тепло, которое ощущалось в их словах, — все это радовало Феню.

Александр Иванович тоже смотрел на нее и тоже открывал что-то свое, новое. Чем-то напомнила она ему в это утро скромный полевой цветок, какие часто встречаются по обочинам дорог. Идешь порой и не заметишь такой цветок, в глаза бросаются прежде всего другие, более яркие, чем этот. Но откуда же тогда доносится тонкий и чистый аромат? Сначала покажется, будто источают его те броские, яркие цветы, что привлекли твое внимание, а потом, когда разберешься, оказывается, аромат этот исходит как раз от незаметного скромного цветка.

Вспомнилось Александру Ивановичу лето, когда он часто проходил по лугу. Бычки и телочки доверчиво тянулись к нему, и он в эти минуты непременно вспоминал Феню. Стоит перед ним, весело прищурясь… Щурится она, скорей всего, из желания спрятать ласку, которой полны ее добрые глаза.

Это она воспитала телят доверчивыми — ни разу не крикнула без причины, ни разу не хлестнула прутом, не сказала грубого слова. Это ее руки гладили, чистили их, это она щедро отдавала им часть своей души, и ласка ее живет в них.

Как ни странно, иногда ему думалось, что Фенина доброта видна на всем, что окружало его: на листьях маленькой вербочки, которую она по утрам поливала за палаткой, на подрастающей молодой траве, на голубом чистом небе, в котором она всегда искала поющего жаворонка…

Все вокруг для него было дорого, наполнено трогательным теплом, радостью, потому что жила в этом мире Феня…

Одного боялся Александр Иванович — как бы не растратила она безо времени своей ласки, так нужной и ему самому.