На следующий день в клубе состоялось отчетно-выборное комсомольское собрание. Ребята, выдвинутые в президиум, уже сидели за столом на сцене. Вошла Феня с цветами в вазочке, поставила на стол. На ней новое сиреневое платье. Движения ее точны и ловки. Из-под платка, немного сбившегося назад, видны разделенные прямым пробором темные волосы. Большие выразительные глаза поблескивают.

Наташа сидит в зале, на голове — меховая шапочка, и вся она такая нарядная, будто пришла танцевать.

Собрание началось оживленно. Когда Ваня Пантюхин приступил к докладу, в зале то и дело вспыхивал смех. Даже Надя, привыкшая вести бурные молодежные слеты и встречи, и та растерялась. Уж каких только вопросов не задавали Ване! С него пот лил градом, парень и краснел и бледнел.

А когда начались прения, попало и райкому комсомола и партийной организации, а больше всего, пожалуй, камешки летели в огород Нила Данилыча — не всегда доверяет молодым, не советуется с ними, нет заботы об отдыхе, в селе могло быть куда веселее… Да и в красных уголках на фермах до сих пор нет телевизоров!

Что ни слово — то гвоздь. Нилу Данилычу и больно и досадно, а он улыбается: зал полон восемнадцатилетних — горячих, порывистых, неугомонных. Ишь как глаза-то поблескивают. Здорово! Давно не гудел так микулинский клуб. За живое взяло.

Даже молчальник Федя и тот заговорил.

— Скота у нас теперь почти втрое больше, — начал он глуховатым голосом, тушуясь и краснея, — а доходы невелики. Почему? Да потому что коров прибавилось, а содержатся они в семи местах. Вот и прикиньте, сколько лишних подвозчиков кормов, сторожей, доярок, пастухов. А если мы соберем скот в две-три фермы, то себестоимость молока сразу снизится.

— Правильно! — раздались голоса из зала.

А Нил Данилыч заметил:

— Больших помещений у нас пока нет, и до будущего года изменить ничего не сможем.

— Сможем! — уверенно заявил Толя и, не выходя на трибуну, прямо с места рассказал о ферме беспривязного содержания скота.

Встав, Нил Данилыч начал говорить о том, что это только мечта, не больше: зима в приокском крае суровая, скот может погибнуть.

Наташа выкрикнула:

— За мечту надо бороться! Скоту погибнуть не дадим, только разрешите!..

Комсомольцы поддержали ее:

— Правильно!

Говорили много, но все сошлись на одном: правление колхоза не дает развернуться молодежи, а партийная организация, вместо того чтобы руководить комсомольцами и вести за собой, делает иногда за них все сама, поэтому и скучно молодым.

Потом выступила Феня. Она сказала о том, что в Микулине слишком много лошадей. Есть ли расчет держать их?

— Мы с дядей Матвеем подсчитали, и выходит, что каждая лошадь съедает столько сена, сколько хватило бы для содержания десяти овец. Овцы дают прибыль, а лошади, когда в колхозе много тракторов, убыточны. Ведь для обслуживания ферм и приусадебных участков хватило бы и половины табуна, который сейчас у нас есть.

Александр Иванович подтолкнул Нила Данилыча — мотай, мол, на ус.

Председатель кивнул головой и взялся за карандаш, а немного погодя прошептал на ухо Александру Ивановичу:

— Толково говорят, прислушаться есть к чему. — Потом посмотрел в битком набитый зал и, что-то прикинув, спросил у Феди: — Вот ты пастух, а что собираешься делать зимой?

— Как что? — удивился Федя. — Пойду на ферму.

— Зачем?

— Доить коров.

Парни и девчата схватились за животы. Больше всех смеялась Аленка, сидевшая рядом с Толей и Наташей.

— Уморил: доярка в брюках!

— Что вы ржете, ну не в доярки, так в дояры пойду, разве мужчины не могут? — сердился Федя, косясь в сторону Аленки. — Могут, и получше вас!

— А ты пробовал?

— Пробовал! Правда, сперва молоко попадало то за голенище, то в рукав, а потом ничего. Вон Наташка знает, целую неделю за нее доил…

Зал никак не мог утихнуть от смеха. Александр Иванович, улыбаясь, все успокаивал расшумевшихся комсомольцев, а когда ребята угомонились, поинтересовался у Феди:

— А как же с пастушьими делами?

— Летом буду пасти, а сейчас на раздой первотелок пойду.

Александр Иванович, отыскав глазами Катю, кивнул в сторону пастуха и улыбнулся:

— Ну как, возьмем?

Ясные глаза Кати искрились неукротимым смехом, но она знала, что Федя не шутит, и серьезно ответила:

— Конечно, возьмем.

Когда стали принимать постановление, все высказанное ребятами было учтено и одобрено.

Потом началось выдвижение кандидатур в комитет. Кто-то не утерпел и крикнул:

— Зорину в секретари! А деда Ивана Гаврилова прикрепите к нам от парторганизации.

Комсомольцы одобрительно загудели. Председательствующий строго заметил:

— Товарищи, вы знаете, что секретарь избирается на заседании комитета, а партбюро уже прикрепило к вам Александра Ивановича Гаврилова. — И сам, не выдержав, улыбнулся и добавил: — Но ваше пожелание будет учтено.

— С младшим Гавриловым скучно. Давайте старшего! Он сам не уснет да и нам спать не даст. Увидите, что будет, только прикрепите! — кричал кто-то из задних рядов.

В комитет было предложено семь кандидатур: Федя, Катя Зорина, Феня и еще четверо из механизаторов и полеводов. Секретарем единогласно избрали Катю.

Она стояла смущенная, с трудом пытаясь унять радость: «Доверили… Надеются, значит…»

Домой шли вместе. Феня всю дорогу молчала, вслушиваясь в разговоры подруг и ребят, и если б в эти минуты у нее спросили, о чем она думает, она ответила бы — о Ване. Ей было жаль его. Во время перерыва, после доклада, он стоял у печки, в углу, в одиночестве и такой пасмурный, что Фене захотелось подойти к нему и ободрить, но мысль о том, что он может ее понять по-другому, остановила. И все-таки жалко Ваню. Может, он нравится ей? Нет, не то. Ваня хороший парень — сад спас, но вот не сумел повести за собой молодежь, остался один.

*

Матрена сидела около камелька, вязала варежки. Под окном раздались голоса, потом скрип снега — наверно, кто-то шел домой.

Но вот дверь отворилась. Матрена посмотрела — Наташа, а за ней с веником Феня.

— Ладно тебе отряхивать-то, все равно снег растает, — смеясь, выхватывает из Фениных рук веник Наташа и швыряет в темноту сеней.

Матрена удивлена, видя их вместе — последнее время все ходили врозь.

— Откуда это вы с таким шумом?

— С фермы, не из театра же! Давайте скорей ужинать, — бросила на ходу Наташа.

Феня разделась и пошла в чуланчик помогать Матрене резать хлеб. Сели за стол.

— Ба, да ведь сегодня по телевизору «Иркутская история»! Вот тетери, и как это мы забыли! — Выскочив из-за стола, Наташа включила телевизор.

Минут через пять экран ожил.

Феня села так, чтобы виден был телевизор. Наташа же, искоса поглядывая на экран, ужинала стоя.

Как только Матрена отлучилась на кухню за молоком, Наташа подошла к Фене, обняла ее и прошептала:

— Феня, сделаешь, что попрошу?

— Конечно!

— Нет, серьезно, это очень и очень важно…

— А что?

— Да, понимаешь, завтра Толя по своим делам едет в Аргамаково, ну, и мне бы хотелось с ним на лыжах…

Наблюдая на телевизионном экране за переживаниями Вальки-Дешевки, Феня сказала:

— Хорошо, я все сделаю.

Рано утром Наташа, надев лыжный костюм и взяв с собой лыжи, пошла вместе с Феней на ферму. Она знала, что Толя не уедет в Аргамаково, не повидавшись с ней. И вот Наташа предстала перед ним в ладном костюме, ярко-зеленой шапочке и таком же шарфе — стоит, сверкая глазами: «Что, хороша?»

— Куда это ты?

— В Аргамаково, с тобой.

— А работа?

— Феня поработает. Я договорилась с ней.

— Так, значит, едешь? — пряча в прищуренных глазах радость, зашептал Толя.

— Угу.

В дверях показалась Матрена с Наташиными варежками в руках.

— На, возьми, лыжница!

Наташа уловила в голосе матери ворчливые нотки, но, несмотря на это, заранее знала — мать позаботится о ее коровах, поможет Фене подоить и убрать их. Наташа заметила это по ее глазам. «Понимает — сама была когда-то молодой».

Вот и околица. Хорошо пройтись по первому снежку!

Толя, посматривая на Наташу, спросил:

— Да ты умеешь ли ходить на лыжах? Не устанешь?

— Вроде умею. Увидим еще, чья возьмет! — засмеялась Наташа, надевая варежки.

— Тогда пошли, — кивнул ей Толя.

Через каких-нибудь пять минут Наташа вырвалась вперед и, прокладывая лыжню в направлении леса, крикнула:

— Догоняй!

— Куда же ты? Ведь дорога рядом.

— Тут ближе — напрямик.

Толе неудобно было становиться на Наташину лыжню, и он начал проторять свою, то и дело зарываясь в рыхлые увалы, торопясь и волнуясь.

Наташа шла легко, размашисто и вскоре скрылась в лесу. Когда Толя приблизился к опушке, она неожиданно вынырнула из молодого сосняка и, хохоча и поднимая снежные буруны, сделала крутой разворот вокруг Толи. Раскрасневшаяся, подошла к нему, повесила палки на лапу ели — с дерева посыпался снег.

— Ну что, дорогой мой зоотехник, каково? — спросила она.

Толя смущенно улыбнулся и, смахнув пот с лица, пристально оглядел волнистые заметы, любуясь бахромчатыми кружевами веток.

— Хорошо! — проговорил он.

Небольшие елочки, облепленные снегом, по пояс утонули в сугробах, черные дубы-крючники в белоснежных оплечьях на фоне алой зари казались необычайно красивыми, расправляющими для борьбы могучие руки.

Какая тишина, какое небо!..

Лицо Толи вдруг оживилось, он торопливо вытащил из кармана блокнот с карандашом и, поглядывая на дубы и елочки, быстро-быстро начал набрасывать тонкими штрихами зимний пейзаж. Рука его дрожала от волнения. Он так торопился схватить глазом и перенести на бумагу опушку заснеженного леса, что Наташа, не вытерпев, подошла к нему поближе и насмешливо спросила:

— Не меня ли рисуешь?

— Становись, нарисую и тебя, — не отрывая взгляда от страницы блокнота, пошутил Толя. «Ах, черт возьми, как жаль, что нет акварели! Разве карандашом передашь это небо и эти голубые тени от сугробов? А Наташа, в самом деле…» И ему вдруг представилось, каким бы ярким пятном на фоне снежных заметов оказалась ее фигурка — веселое розовощекое лицо, зеленая шапочка и развевающийся на ветру шарф, а в руках лыжные палки.

Она заглянула в его блокнот, хотела посмеяться над Толей, но вдруг раздумала: лес выступал на листе бумаги как живой. Корявый дуб тянет кверху натруженные руки, ловит снежинки, а в небе, распластав крылья, парит ворон, и елочки… Дуб, ворон и тишина…

— А откуда же ты ворона-то взял?

— Придумал. — И опять рука забегала по листу, нанося последние штрихи. Рука дрожит в каком-то непонятном, стремительном порыве.

«Волнуется, — подумала Наташа. — Дорвался!»

— А ну-ка, Таха, давай немножко продвинемся вперед, — говорит Толя, скользя на лыжах дальше, в глубь леса. — Мы еще имеем минуток сорок в запасе.

Наташа понимает его: Толя неожиданно стал пленником леса, и она не в силах вернуть его под свою власть. Да и как не стать пленником! В глыбах светлого мрамора застыли верхушки сосен, коньки стрельчатых елей, осыпанные сверкающими звездочками, выглядят точь-в-точь как шпили былинных теремов.

Толя и Наташа остановились, зачарованные.

Тишина… Прозвенела синица — и опять ни звука. Все замерло в торжественном молчании. Разве это лес? Нет, это не лес, это сказочные чертоги царя Берендея! Толя взял Наташину руку и, крепко-крепко стиснув пальцы, ввел ее в эти чертоги. В глазах девушки отразились радость и удивление. Видно, она впервые открывала красоту микулинского, тысячу раз избеганного вдоль и поперек леса. «И как это я ничего не замечала раньше!» — удивилась Наташа.

А Толя уже снова набрасывал что-то в свой блокнот, наверно, эти сосны и ели… Наташа теперь смотрела на Берендеевы чертоги глазами Толи, радовалась его радостью.

— А ты в Микулино надолго приехал? — спросила вдруг Наташа.

— Угу.

— Что «угу»?

— Надолго, на всю жизнь. Люблю я вот это, — кивнул он на лес. — Воздух какой!

— Воздухом сыт не будешь, — проговорила Наташа. — Странный ты человек, посмотрю я на тебя. В Москве театры, музеи, кипение какое-то, люди живут, а мы тут прозябаем.

— Подожди, подожди, чего плетешь напраслину? Это ты-то прозябаешь?

— А то нет? День-деньской коровы да навоз, — со злостью проговорила Наташа и тут же спохватилась: «Что это я… не завидую ли? Он такой удачливый, и все ему любо, а я не попала в ансамбль, вот и…» И она невольно опять украдкой бросила взгляд на страничку его блокнота, где, словно по колдовству, над притихшим снегом вырисовывались Берендеевы хоромы…

— Ты чего рассердилась? — спросил Толя. — Может быть, я что-нибудь не так сказал?

— Все так. Ты такой же правильный, вроде Феньки Чернецовой, живете, как по уставу.

— А ты чего хочешь?

— Жить хочу в полный размах, вот что.

— Ух ты! — засмеялся Толя, как бы впервые видя Наташу. На минутку он оторвался от блокнота, схватил правой рукой пригоршню снега, бросил в нее. Девушка нагнулась и ответила тем же. Облако искристых снежинок в миг окутало их обоих. Толя приблизился к Наташе — хохочущее лицо ее было все в снегу. Хотелось подойти еще ближе, да мешали лыжи. Он протянул руку, намереваясь, очевидно, ради шутки бросить ей небольшой комочек снега за воротник, Наташа извернулась, и он вдруг, поставив свои «вездеходы» вровень с Наташиными, крепко обнял ее.

— Будет тебе. Увидят… — очень тихо проговорила она. — Идти пора.

И они пошли. Только теперь дорогу прокладывал Толя, а Наташа следовала за ним.

Лес поредел. Вдали, в речной низине, показалось Аргамаково. Наташа остановилась и, затаив дыхание, стала прислушиваться к шушуканью бора, потом окинула взглядом зеленые купола сосен, облепленные порозовевшим на утреннем солнце снегом, и вдруг крикнула Толе:

— Знаешь, мне кажется, где-то вверху звенит тонюсенькая-претонюсенькая золотая струна. Верно? Послушай.

— И в самом деле, звенит, — подтвердил Толя.

Наташа, заметив луч солнца, скользнувший по стволам сосен, прищурилась: луч этот показался ей именно той золотой струной, от звучания которой так тонко лилась в чистом зимнем воздухе веселая песня, и Наташа, на одно мгновение зажмурив глаза, почувствовала, как сердце ее настраивается на эту струну, и столько радости колыхнулось в ее груди, что она не могла сдержать улыбки.

— Хорошо!

Толя понимал ее и был рад не меньше. Он открыл ей глаза на красоту микулинского бора, но, пожалуй, больше был рад не шалым лучам зимнего солнца, а прозрению Наташи, так много еще не понимавшей в жизни.