Большая беда никогда не предупреждает о себе. Зимой набежали полчища мышей, тайно, под покровом снега, подобрались к молодому колхозному саду, подгрызли шейки почти всех яблонь, с дьявольской аккуратностью сняли сочную кору…

Садовод Ваня Пантюхин, проходя на лыжах по снежному насту, не замечал беды. Сад казался нетронутым, яблоньки стояли целехоньки. А через какую-нибудь неделю, когда подогретый мартовским солнцем снег стал оседать, беда оказалась налицо. Ваня как увидел объеденные шейки яблонь, так и ахнул. От коз уберег, от зайцев уберег, а от мышей не сумел — перехитрили…

В этом году сад впервые должен был зацвести. И уже рисовалась людям картина майской красоты… Бело-розовым прибоем шумят яблони. Над Окой вьются ласточки. Тонкий аромат яблонь невидимым облаком течет вдоль берега, не смешиваясь с другими запахами. В прибрежных тальниках вечерами перекликаются соловьи… Рисовалась людям и другая картина. Осень. Отяжелевшие плоды повисли на молоденьких ветвях. И уже не майским ароматом веет вдоль Оки, а свежей соломой с колхозных полей и спелой антоновкой…

Дорог был микулинцам сад, что и говорить. Через него лежал путь к чему-то прекрасному, новому. Сад для людей имел какое-то необыкновенное, символическое значение. Он был для них надеждой. И вдруг такая беда!

Ваня Пантюхин, почерневший от бессонницы и неожиданно свалившегося на него горя, не находил себе места. В самом деле, пора была тревожная. Снег сошел. Началось сильное сокодвижение. Молодые корни гнали к веткам обильную влагу, но почки не набухали: сок не достигал их, лился на землю.

Однажды поздно вечером, проходя через сад, Ваня заметил темную фигурку меж яблонями. Вгляделся хорошенько — библиотекарь Катя Зорина!

— Ты чего тут? Да никак еще и ревешь? Ох вы, девки, девки, у всех у вас глаза на мокром месте. Обидел, что ли, кто?

Катя ничего не ответила. Плечи ее вздрагивали от всхлипываний.

— Может, со Степаном что? Пишет он тебе или нет? Когда демобилизуется-то? Ну, чего ты молчишь? Да не молчи ты, ради бога, скажи хоть слово, и без тебя тошно!

Катя подняла на него заплаканные глаза и тихо проговорила:

— Сад жалко. Вспомнила, как сажали. Бежишь, бывало, из школы и не домой, а прямо сюда, не евши…

— А ты думаешь, одной лишь тебе жалко? Я ему всю душу отдал…

В словах Вани звучало столько горечи, столько глубокой печали, что Кате стало жаль его. «Засохнет большой микулинский сад, не успев расцвести. Первый раз в жизни расцвести… И горлинка не совьет гнезда в его ветвях…»

Они стояли друг против друга у молодой яблоньки. Вокруг было по-вечернему тихо. Ваня умолк, лишь изредка слышались прерывистые вздохи еще не совсем успокоившейся Кати да прошумела над садом тугими крыльями какая-то ночная птица…

Внутренне каждый из них в эту минуту ощутил облегчение. Откуда оно пришло, кто его знает… Может, случилось это оттого, что Катя и Ваня посочувствовали друг другу, ведь в сердцах их нашлись корни одной общей печали. Сад… их мечта, их радость, их горе. Так или иначе, Катя еще раз тихо вздохнула и вдруг спохватилась:

— Ой, Ваня, я ведь к тебе по делу! Ты что, забыл, что ли, — сегодня приезжал лектор, а никто из ребят об этом не знал. Хоть бы ты мне сообщил, я бы оповестила всех, а теперь что же, сорвалась лекция. Как нам быть? Райком не похвалит.

— До лекции ли мне? Третью ночь не сплю…

— Ваня, ведь ты секретарь комсомольской организации. Позавчера комитет не состоялся, и опять из-за тебя…

— Ну что же? Подумаешь, комитет! Будто из-за комитета вся жизнь в колхозе станет.

— Что с тобой? Тебе трудно, я понимаю, а может, на комитете помогли бы?

Ваня невесело рассмеялся:

— Кто бы это помог-то? Уж не вы ли, девчонки?

— А может, и мы!

— Чем?

— Не знаю. Скажи только — поможем. Все село поднимем.

— Так и подняла!

— Поднимем! Смотри, сколько у нас комсомольцев!

— Комсомольцы! — Ваня махнул рукой. — Разве сговоришься с нашими комсомольцами? И какой черт додумался выбрать меня секретарем? Работал себе в саду и работал, тихо, спокойно: хвалили, настроение было, так нет же, надо было выдвинуть. Пойми ты, Катя, не всякое дерево годится на дудки. Какой из меня комсорг? Не умею я… Бьют, а я не знаю за что.

— Упустил работу с молодежью.

— Как это упустил? Не понимаю.

— А что понимать-то. Вспомни, как год назад в селе весело было.

— Я вам не клоун, чтобы веселить да скликать на гулянки.

— Никто и не говорит, чтоб скликать на гулянки.

Ваня вздохнул.

— Откровенно говоря, Катя, я и сам чувствую, что у меня с комсомольской работой нелады. Но мне стыдно признаться в этом ребятам и попросить у них совета. Вот с яблонями могу, тут понятно и просто, а с людьми…

— А чего же ты молчал на собрании?

— Здравствуйте, я ваша тетя! Да ты сама орала как оглашенная, мол, и отличный садовод, и активист, и тому подобное, ему и карты, мол, в руки. Другим организаторская работа легко дается, а мне, поверишь, не к рукам куделя.

— Работе надо учиться.

— Нет у меня дара.

— А может, и есть!

— Слушай, Катя, не трави душу. Прокурор, что ли, ты мне? Чего выпытываешь?

Катя замолкла, потом, как бы спохватившись, спросила:

— Ваня, а что, если я завтра приду к тебе в сад с помощниками, найдется дело?

— Найдется, найдется, уходи только поскорей, — все больше и больше хмурясь, проговорил Ваня.

И вот он один. Тихо. Давит ночная тьма. Сад стоит в оцепенении, дремлет. Нет, не дремлет — умирает. Деревца так слабы. Чем помочь, как спасти их? Ваня бродит меж яблонями, опустив голову, потом вдруг круто поворачивается, идет домой. «Надо заглянуть в книгу, у Мичурина поискать».

Темны апрельские ночи. Ваня смотрит на окна фермы — там мигают огоньки. Трудно дояркам. — весенняя бескормица, измучились. На Ниле Данилыче лица нет, а тут еще сад. Как заикнулся вчера Ваня о своей беде — желваки на скулах Нила Данилыча сразу так и побледнели, а рука потянулась за пазуху, к сердцу… «Доведете вы меня, ребята, ох доведете…»

Ваня вздохнул и опять мысленно вернулся к яблоням.

Окулировка… Может, заново привить пораженные грызунами штамбы и вырастить вместо погибающих крон другие. Но ведь на это нужны годы и годы. Подобная мысль удручала Ваню. Да и поднимется ли у него рука спилить яблоневый сад? Нет, это безрассудно, никогда не бывать этому! Надо искать что-то другое. Да, другое!

Всю ночь Ваня листал книги по садоводству. Наконец, вот оно! Как раз то, что ему нужно. Видно, беда не одного его постигала. Случалось у садоводов такое и раньше, даже у самого Мичурина случалось. Пожалуйста, человек делится опытом: через участки съеденной коры перекинуть «мостки» и соединить ими верхнюю и нижнюю живую ткань.

Ваня быстро соскочил с кровати — и в сад. Нарезал из яблоневых веток черенков и по методу окулировки один конец черенка стал заделывать под нижний срез коры, другой — под верхний. Таких «мостиков» Ваня перекинул не менее четырех вокруг штамба каждой яблони. Оперированные места замотал рогожкой. Сок перестал литься на землю, стремительно побежал через «мостки» по стволу к кроне.

— Ура! — вырвалось у Вани хрипло и радостно. Будто в него самого влили живительную, бодрящую силу. — Ура, гей, гей!

Ваня стоял на прибрежном склоне среди яблонь, опершись на заступ. В эту минуту он и ростом казался выше, и светлей лицом. На крутой подбородок сбегали капли пота. Перед ним две возвращенные к жизни яблоньки. Он сам это сделал, сам! Он умеет, он может! Захотелось кого-то обнимать, тормошить, похлопывать по плечу. «Зачем нагрубил Кате? Ведь она права. Я просто был зол от горя, вот и все». Как хотелось ему хоть кого-нибудь теперь увидеть и поделиться своей удачей.

Хорошо, если б Нил Данилыч пришел, тогда — гора с плеч. Ваня пристально посмотрел в сторону Микулина — никого. Так бы и угасла его радость, не получив отклика, если бы через какую-нибудь минуту-другую от села не отделилась группка людей. Кто бы это? Доярки! Нет, кажись, идут не к ферме, сворачивают на полевую дорогу, вроде бы прямо сюда. Не успел Ваня справиться еще с одной яблоней, как на проселке ясно обозначилась группа ребят-старшеклассников во главе с Катей и учителем Иваном Павловичем.

Ну и ну, какая семейка валит! Держись только! Ваня хорошо знал, как трудно сейчас с рабочими руками в колхозе, и потому от души порадовался.

«Да разве бы мне одному справиться в срок? Началось сокодвижение. Упусти день — и сад погибнет!»

Школьники вскоре подошли к саду. Внимательно посмотрев на ребят, Ваня наигранно строго спросил:

— Что за прогулки во время уроков?

— На помощь пришли, Ваня. Показывай, что делать, — сказала раскрасневшаяся Катя.

Подошел Иван Павлович, подал руку. Ваня засуетился, начал смешно и бестолково объяснять, как накладывать «мостки».

— Знаем, знаем! — закричали ребята, разглядывая уже готовые штамбы.

Иван Павлович отозвал Катю в сторонку и, переговорив с ней, стал распределять учеников на группы.

— А где же Наташа? — спросил он у Аленки.

— На ферму побежала, ключ отдать матери.

Минут через пятнадцать Наташа пришла, да не одна, а с Феней и тремя доярками, вырвавшимися на полчасика помочь ребятам.

Разговоры мало-помалу утихли, все занялись делом. Наташа работала проворно, и Иван Павлович невольно залюбовался ею. «Добрая могла бы выйти из нее садовница», — подумал он.

Девушка, искоса перехватив его взгляд, сказала:

— Годика через три приеду к вам на гастроли, пройдусь по саду со своими дружками из ансамбля, скажу: «А ведь есть тут и моя доля».

Все это было сказано таким тоном и с такой уморительно важной миной, что девчата, не утерпев, рассмеялись, а Наташа, озорно блестя ослепительно белыми зубами, продолжала:

— Хотите знать, кем станет наша Алена? Серьезно, хотите? — И, ритмично размахивая садовым ножом, предрекла: — Алена будет корпеть над фолиантами, глотать пыль — она собирается в Архивный, там наплыв меньше. Давайте закроем глаза, девочки, и погадаем: пролетит сколько-то лет, найдет вдруг наша Алена старую-престарую грамоту, а в ней, в той грамоте, сказано будет… — Наташа сделала паузу, окинула одноклассниц хитрым взглядом. — Сказано, что здесь вот, на этом самом месте, зарыт каким-то ханом клад, а чтоб добыть его, надо вырубить сад, понимаете, на нет свести наш сад, и что, вы думаете, она решила?

— Ну, ну, договаривай, что она решила? — сгорая от нетерпения, заулыбались подруги.

А баламутная Наташа уже перекинулась на другое — увидела Катю, манит к себе:

— Катюша, покажи-ка платье. Помнишь, вчера обещала.

Катя смутилась — рядом стоял Иван Павлович.

— Ну что ты, Таха, потом…

Догадавшись о причине ее смущения, Наташа схитрила:

— Иван Павлович, мальчишки курят. Вон за той яблоней спрятались.

Иван Павлович лукаво прищурился, отошел в сторону.

В полдень к саду, шпоря облепленного вешней грязью Воронка, подъехал Нил Данилыч. На побуревшем лице — печать бессонницы. Не успел выбросить ногу из стремени — навстречу Ваня. По его глазам Нил Данилыч понял — дела в саду круто изменились. На сердце сразу отлегло. Невольно вспомнилось, как всегда на партбюро поругивали Ваню за нерасторопность. «Говорят, нехороший вожак у молодежи, а глянь, сколько привел народу. Вот что значит беспокойство. Зря плели: «Не может организовать» и тому подобное. Может! Стоит только захотеть!»

Припадая на затекшую ногу, Нил Данилыч пошел навстречу комсоргу.

— Молодец, Ваня, молодец, — говорил он, крепко пожимая ему руку.

А тот, смущаясь и торопясь, в который раз уж начал пояснять, как он с ребятами оперирует яблони.

— Сейчас такое времечко — сокодвижение. Прозевай минуту — капут.

— Сокодвижение… — задумчиво проговорил Нил Данилыч. — Верно сказал ты, Ваня. Соки подымаются — к росту, значит. — И посмотрел на школьников, копошащихся вокруг яблонь.

«Вот бы кого после школы на фермы. Буйная, нерастраченная сила».

Он ходил по междурядьям, поглядывал на обмотанные рогожкой яблони. «Оживут ли? — тревожно проносились в голове мысли. — Оживут!»

Прошло несколько дней. Вода в реке сошла, припойменные луга стали покрываться травой. Однажды люди, проходя утром в поле, немало были удивлены: по всему южному склону, что раскинулся левее молочной фермы, белым-бело: сад зацвел, молодые яблоньки источали хрустальную свежесть. Они бежали по взгорку навстречу утреннему солнцу, словно стая лебедей, готовая взмыть в бездонную глубину. Каждый останавливался на минутку и, облегченно вздохнув, улыбался.

— Ишь ты! — обрадовался и Нил Данилыч, тоже остановившись. — Глянь-ка, цепкий какой — закудрявился. Живуч!