#img_3.jpeg

#img_4.jpeg

 

ГЛАВА I

Ночью я проснулась от резкого телефонного звонка. Недоумевая, сняла трубку.

— Слушаю…

— Галина Ивановна!.. — донесся до моего слуха срывающийся голос телефонистки Риммы. — Плавкран утонул!.. Только не волнуйтесь — люди, кажется, спасены, буксир их подобрал…

Из торопливой, взволнованной скороговорки Риммы я уловила только одно — утонул плавкран!..

— Римма! — закричала я в трубку дрогнувшим голосом и как-то невольно сжалась. — Римма, ты слышишь?.. — Мне показалось, что кто-то разъединил нас. — Как Игорь?.. Известно ли, что с Игорем?

Римма что-то говорила, объясняла, но я ничего не могла разобрать. Во рту пересохло, кровь угарными толчками билась в висках. «Ведь он ехал ко мне!.. Он так стремился!..»

— Римма, — тихо, совсем шепотом, спросила я телефонистку, — откуда тебе известно об аварии?

— Всю ночь идут радиограммы.

Я машинально посмотрела на часы. Пальцы рук мелко дрожали. Кое-как накинула на плечи пальто, схватила шарф и выскочила из дому. Радиостанция была неподалеку, но мне показалось, что я бегу вечность.

Ноги вязли в песке, я никак не могла бежать быстрее. Песок набивался в тапки, крупинки его попадали меж пальцев и жгли кожу. «Холодный, а жжет!» — удивилась я. Встречный ветер спирал дыхание, то и дело распахивал пальто. Я пыталась застегивать его, но пальцы не слушались. Где-то совсем невдалеке глухо, тревожно били о берег тяжелые океанские волны да жалобно кричала вспугнутая моими шагами одинокая чайка.

Игорь… Из-за меня он рвался сюда, в Усть-Гремучий… рвался — навстречу своей гибели!.. А зачем, зачем?.. Чтобы помочь мне или… До чего я запуталась!..

А кто гнал Валентина в этот рейс? Будто нельзя было по-другому — уйти от меня к родным и спокойно работать на берегу…

Впереди, в предрассветной мгле, двоясь, расплывались огни радиостанции. Я перевела дух, открыла дверь. На мое счастье, дежурил Ваня Толман. Ваня всегда понимал меня с полуслова. Добрый человек! Он поддержал меня под руку, посадил на табурет и подал стакан воды. Я отвела его руку и, глубоко вздохнув, проговорила:

— Давай!..

Ваня молча протянул несколько радиограмм. Я впилась в них взглядом, но буквы заплясали перед глазами, и я никак не могла понять смысла хотя бы одного слова.

— Прочти, пожалуйста, — попросила я.

Мне почему-то показалось, что в комнате очень жарко. Я сняла пальто, совсем забыв о том, что на мне всего лишь одна ночная сорочка. Ваня стыдливо, по-детски, опустил раскосые глаза и, запинаясь, начал читать. До моего слуха, будто из подземелья, доносились страшные слова:

— «Шторм одиннадцать баллов. Для спасения крана было сделано все возможное. Разошлись швы, вода поступает молниеносно. Насосы не успевают откачивать воду. Капитан дал команду оставить плавкран…»

Ваня замолчал, накинул на мои плечи пальто.

Я очнулась, подошла к нему, взяла радиограммы, надеясь найти в них какой-то облегчающий смысл, но все равно ничего не смогла понять в тексте.

— Как же так?.. А люди, люди?..

— В последней радиограмме сказано: рядом буксир «Сильный», спущена шлюпка.

«Шлюпка…» — подумала я, и моему воображению представилась картина: одиннадцатибалльный шторм за сотни километров отсюда. Крутые волны. Шлюпка, как поплавок, мечется по ним. Глубина в полкилометра!..

Ваня опять поднес мне стакан воды.

— Выпей, — сказал он настойчиво.

Я выпила. Сознание немного прояснилось.

— Разошлись швы… — тихо прошептала я.

Да, это у нас с Валентином… Там только сейчас случилось это, а у нас уже давно… Но ведь там Игорь!.. Кран утонул… А Игорь?.. Нет, нет!.. «Разошлись швы, швы разошлись…» — повторяла я машинально.

— Идите домой, Галина Ивановна, — Ваня положил руку мне на плечо.

Горло мое перехватила спазма, но я взяла себя в руки. Так мы простояли с минуту, потом Ваня, услышав позывные, бросился к рации.

Я вышла на улицу и медленно пошла вдоль берега неспокойного океана, сама не зная, куда и зачем. Взгляд мой был прикован к всклокоченной морской кипени. Черные валы подымались к небу и на моих глазах рушились. Океан бесился, сердито выворачивал со дна песок, остервенело гнал к берегу.

Сколько времени шла, не помню. Незаметно свернула к реке Гремучей. Тут было потише, океан грохотал приглушенно. Затерянная в траве, малохоженая тропинка бежала вдоль речного обрыва. Непослушные ноги уводили меня все дальше. «Вот и все…» Я хотела задушить подступивший вскрик и не могла.

Река и небо казались мне темными, как в предгрозье. Я остановилась на минутку, устало закрыла глаза, перевела дыхание, а когда вновь посмотрела на берег, меня поразило то, что я увидела: будто белое облако, передо мной стояла черемуха — громадная, чистая, нежная. Кругом тьма, а она белая-белая… Крупные, влажные сережки тяжело клонили ветки, далеко вокруг разносился знакомый с детства горьковатый, терпкий аромат. Дерево молодости… «Черемуха, откуда взялась ты? Что же нам делать с тобой, черемуха?..» Я крепко обхватила ствол руками, прислонилась горячей щекой к прохладной коре и заплакала.

Да, жизнь шла своим чередом: цвела черемуха, кто-то влюблялся, доброе лето ставило девчонок на высокие каблуки, манило под циферблаты огромных часов на площадях, шумели где-то пестрые, веселые улицы больших городов, у кого-то над головой в необъятной вышине голубело чисто летнее небо и только-только начиналось счастье… Я еще крепче обняла черемуху и вновь закрыла глаза. Мне припомнился другой запах — запах акации и теплого, ласкового моря. Черного моря… Я ощутила под ногами гальку, намытую морской волной. Только… волной Тихого океана, тихого, да не ласкового. Если он Тихий, какого же черта он губит суда и людей? Тихий! И кто только придумал такое название? Я подняла лицо, окинула взглядом шатер черемухи, вздохнула, будто хотела от ее белоснежной красы, от свежести ее перенять силу, перенять стойкость.

— Галина, Галинка! — закричал кто-то.

Обернулась — ко мне бежала Шура.

— Что ты тут делаешь? Пойдем домой, — сказала она, подбирая прядку волос, выбившуюся из-под моего платка.

— Ты уже знаешь?.. Там Игорь!..

— Знаю, но ведь еще ничего не известно. Буксир же подошел! Люди наверняка будут спасены. Пошли!

И вот мы дома, в Усть-Гремучем. В комнату ко мне зашли Баклановы, Наташа; они успокаивают, что-то говорят.

Я, не слыша их, подошла к телефону, попросила радиостанцию. Дежурил уже кто-то другой, не Ваня, и когда я поинтересовалась судьбой людей с плавкрана, чужой голос недовольно ответил: «Ничего нового нет…»

Я прилегла. Койка вдруг колыхнулась, и меня вынесло на гребень крутой волны. Очередной вал подхватил мою шлюпку и с размаху бросил в водяную пропасть. Но вот шлюпка встала дыбом, и сердце словно повисло на волоске. Наконец гребень волны рухнул, а с ним и шлюпка. Видно, меня еще долго будет мотать по неспокойному океану, швыряя с гребня на гребень…

 

ГЛАВА II

Началось все шесть лет назад. Тогда я впервые приехала на Дальний Восток. Мне показалось, что я как раз нашла то, чего так давно искала. На берегу Тихого океана приступали к закладке большого порта. Пять лет прожила я в Панине. Построили порт, а потом… Неспокойная все-таки птица человек! Потянуло на Север.

Кто-то наговорил мне — то ли моряки, ходившие на Камчатку, то ли заезжие охотники, — что очень уж привольна жизнь за Тумрокской падью: непуганые лебеди зимуют на теплых озерах, лосось идет на нерест так густо, что хоть весло ставь — удержится. Наслышалась я от тех людей о гейзерах, траве шеломайнике в рост человека, горячих Паратунских ключах, белоснежных вулканах, уходящих за облака, синей реке Николке, о Командорских островах, где лежбища котиков… и так захотелось побывать на Камчатке — сказать невозможно!

Твердо решила — переведусь, уеду! В мыслях я уже собиралась на север… Прощай, Панино! Как сейчас помню: я стою на высокой сопке и будто в последний раз смотрю через Татарский пролив на виднеющийся в полуденном мареве далекий Сахалин. Сердце бьется тревожно. Внизу, у моих ног, — порт: высятся огромные краны на пирсе, дымят океанские суда, идущие под разгрузку, кричат чайки…

Судорога сжала горло. Жаль уезжать! Панино, мое Панино… Я так привыкла к нему. Ранней весной здесь цветет багульник. Я нигде еще не видела таких необыкновенных сопок — они какие-то голубые от цветущего багульника, они как бы пылают сиренево-розовым огнем. Трудно даже представить себе — голубые сопки!.. И воздух вокруг чистый-чистый. Видно далеко-далеко…

Выйдя из дому, я смотрю на акваторию порта: катеришки-букашки суетятся возле белокипенных громадин-лайнеров, вправо на берегу вырастают двухэтажные, четырехэтажные дома Первого морского поселка, красавица школа-интернат, Дворец культуры моряков… И невольно меня охватывает радость — ведь и частица моей души, моего труда есть во всем этом.

А тут прошел в порту слух: в Усть-Гремучем, на Камчатке, начинают строить новый порт. Встретила я Крылова Лешку и шутя говорю:

— Поехали, Лёха?

Глаза у парня так и загорелись. Потирает ладони, щурится.

— Поехали!

Характер у Лешки вроде моего: сказал — отрезал, бес в душе у парня, всю жизнь ни за что не усидит на одном месте.

Послали радиограммы в Дальневосточное пароходство и в Усть-Гремучий с просьбой дать вызов. Ходили в ожидании, душа горела от нетерпения: каким будет ответ?

А вдруг… мало ли что бывает! Толька Пышный, механик портофлота, и Сашка Полубесов, диспетчер первого района, тоже сделали запрос в Усть-Гремучий — нужны ли в порту диспетчеры и механики? Им ответили: «В связи с отсутствием жилья вызов дать не можем».

Тогда ребята пошли на хитрость; «Эх, была не была!» Отправили вторую радиограмму: «В жилплощади не нуждаемся — холостяки-одиночки».

И вот пришел вызов. Сдали документы на пропуска. Через два дня получили вызов и наши холостяки и, обрадованные, решили ехать вместе с нами. Ура-а! Даешь Камчатку!

В порту Панино — столпотворение. Всем захотелось вдруг ехать на Камчатку. Только Игорь, друг моего детства, не торопился с выбором. Меня это злило. Из гордости я не стала уговаривать его. А ребята (пока шло оформление пропусков) собирались, «митинговали» чуть ли не каждый день. Одни заполняли анкеты, другие, вроде нас, уже готовили чемоданы. Заходит однажды в контору начальник портофлота, видит, около меня теснятся люди, догадался, что я сманиваю ребят на север, шагнул к моему столу.

— Это ты, Певчая, всех взбаламутила? Смотри у меня! — И погрозил пальцем. Потом сверкнул глазами на Лешку. — Ишь ты, герой какой нашелся! Да знаешь ли ты, что такое Гремучая? Куда ты едешь? Я-то знаю ее, матушку, как-нибудь с самого 1929 года: речная коса и голое место, вулканы и снег — вот тебе и Гремучая на Камчатке! Да еще иной раз тряхнет хорошенько ночью, покорежит косяки в доме, треснут стены, заскулит твоя Лелька — сразу захочешь вернуться на твердую землю. Ей-то что, — кивнул он на меня, — будет сидеть себе на берегу, в конторе, бумаги марать, а тебе плавать. В Усть-Гремучем бары — могила для моряка. Чем тебе здесь плохо? — Потом повернулся к Толе Пышному и Сашке Полубесову: — А вы что? Почему не на работе? Видали, всем на Камчатку захотелось! Марш отсюда! Если еще кого увижу в рабочее время в конторе — оторву голову!

Время летело, и мы волновались все больше и больше. Многим пришел отказ, а нам радиограмма: «Когда выезжаете?»

Наконец пропуска готовы, осталось рассчитаться. Вот тут-то и заточил червячок: а не поторопились ли мы? Ведь Камчатка… Шутка ли! Да и жаль было расставаться с друзьями. Как ни говори, а проработали в Панине вместе более пяти лет. Особенно трудно мне было в последний раз пожать руку начальнику портофлота. Человек он был строгий, принципиальный, честный и очень сердечный. Мы все его уважали, и он любил нас. А еще трудней было расставаться с Игорем. Он ходил последнее время как потерянный, все порывался что-то сказать мне, но, встретив мой взгляд, умолкал.

Что ж, ехать так ехать! К черту все сомнения, не время вздохам. Какая она, Камчатка? Скорей бы!

Нас двенадцать, четыре женщины. Со мной мама. Как это получилось? Я не маменькина дочка, нет. Просто вышло так: мама приехала ко мне в Панино погостить, проведать, как я «акклиматизировалась» на Дальнем Востоке, не вышла ли замуж, а тут команда: на Камчатку! Ну конечно и мама решила поехать со мной.

Что ожидает нас впереди? Край незнакомый, далекий! Еще в детстве, в школе, я навсегда запомнила это слово: «Камчатка» — самая последняя парта в классе.

Тогда, в Панине, я рассуждала так: кто поработал рядом с Сахалином, тому нечего бояться Камчатки.

Весь путь на теплоходе «Русь» из Владивостока до Петропавловска показался нам увлекательным путешествием. Погодка как по заказу — голубиная. К Петропавловску подошли вечером. Красотища какая! Огромная Авачинская бухта окружена сопками. Море огней. Жилые кварталы взбегают вверх по кручам. Характер у города, сразу видно, настоящий — упрямо по террасам лезет вверх, закрепляется на скальной тверди, раскидывает по-орлиному крылья.

С утра отправились в пароходство, где узнали печальную для нас новость: в Усть-Гремучий пароход только что ушел, и другой пойдет дней через десять — двенадцать, не раньше. В Петропавловске кроме Камчатско-Чукотского пароходства есть еще и Камчатрыбфлот, рыбацкие суда бороздят просторы океана во всех направлениях, как и другие корабли. Чем черт не шутит, авось на наше счастье что-нибудь да подвернется. Зашли в диспетчерскую Камчатрыбфлота. Там сказали:

— Завтра утром в Усть-Гремучий отходит шхуна «Краб», но пассажиров не берет, так что помочь не можем.

Начали совещаться. Решили, что пассажирского судна ждать не стоит, договоримся с капитаном. Если женщин не возьмет, полетим самолетом. Задумали уговорить капитана за рюмкой водки. Между прочим, хоть я и органически не перевариваю тех, кто любит выпить, но тут пьяные байки капитана слушала с удовольствием. Наконец он заявил, что через тридцать шесть часов мы будем в Усть-Гремучем, только на шхуну, предупредил он нас, нужно садиться после взятия «отхода» у капитана порта, и не с пирса, а подойти на катере к рейду, чтобы портнадзор не увидел. Женщин тоже возьмет. Шхуна стояла у пирса в рыбном порту. Вечером, когда стемнело, мы перевезли вещи на шхуну. Аллочка Игумнова в панике: а вдруг разворуют? Ведь наших на судне нет, а у нее в чемоданах ковер, восемь платьев, перина…

Сашка Полубесов прикрикнул на нее:

— Не пищи! Не хочешь ехать — забирай свои шмутки, жди парохода!

Рано утром Толя Пышный побывал в диспетчерской порта и достал катер (хорошо морякам — они в каждом порту встречают своих однокурсников!). Пиратским способом проникли на шхуну. Капитан потирает руки:

— Ну, ребята, ни пуха ни пера! — И отдает команду: — Поднять якорь!

Шхуна идет мимо скал «Три брата» и выходит из Авачинской бухты.

Три высоких темно-бурых камня будто сторожат вход в величественно красивую бухту. И вот мы уже на морском просторе.

Кроме нас на палубе «Краба» оказался еще один безбилетный пассажир — бухгалтер, едущий, как и мы, на работу в Усть-Гремучий. Познакомились. Звать его Павлом Федоровичем, а у нас уже свой Павел Федорович есть. Узнав, что на судне объявилось два Павла Федоровича, мама внесла предложение назвать второго Прасковьей Федоровной. Он не возражал, и прозвище это надолго прилипло к парню.

У Прасковьи Федоровны, крепко сбитого увальня, не было кисти левой руки, но, как потом мы узнали, он оказался хорошим футболистом.

Шхуна «Краб» далеко не комфортабельный теплоход, вроде «Руси». На «Крабе» никаких удобств. Но что нам до удобств — мы спешили к месту новой работы, и разве не все равно, как ехать и на чем ехать, — лишь бы скорее, скорее! Капитан мне и маме уступил свою каюту, механик — Аллочке и Лене, жене Лешки Крылова, а мужчины устроились на трюмном люке, раскинув палатку.

Прасковья Федоровна притулился рядом, на корме, в небольшом отсеке — в бане команды. Сначала все шло очень хорошо. При выходе из бухты подняли паруса. Погода стояла тихая, спокойная, ничто не предвещало шторма. Наконец-то мы собрались все вместе, и начались воспоминания о последних минутах в Панине.

Вспомнили, как нас провожали портофлотцы, а когда Толик Пышный начал рассказывать о том, как «пропал» Сашка Полубесов, все расхохотались. В Панине во время отхода «Приморья» произошло вот что. Ребята, расставаясь, выпили, а Сашка как только выпьет — море ему по колено.

Когда пароход отчаливал от пирса, Сашка чуть не вылез из иллюминатора (хорошо, что его удержали), а потом сразу куда-то исчез, и сколько ни искали парня на судне, нигде не могли найти, и уже решили, что Сашка все-таки, наверно, вылез через иллюминатор и остался в Панине, Каково же было наше удивление, когда на следующее утро на рейде в Углегорске, грязный, замерзший, появился перед нами Сашка и угрюмо спросил:

— В какой же каюте еду я?

Вид его был донельзя смешон. Оказалось, что он проспал в канатном ящике до тех пор, пока его не разбудили при подходе к Углегорску швартовщики…

День близился к концу. Начало немного покачивать. Обедом кок нас угостил с опозданием. Стол то и дело кренился из стороны в сторону, миска с наваристыми щами, словно лыжник с трамплина, летела на палубу. Пока мама ходила за тряпками, чтобы убрать разлившиеся жирные щи, в салоне образовался каток. Матросы не ходили, а, балансируя руками, катились к выходу. Вот и наш Прасковья Федоровна, по-видимому неважный конькобежец, шмякнулся с треском — аж задрожала палуба. Попытался было встать, но ему не повезло: шхуна сделала крен на борт, и Прасковья Федоровна оказался под столом. Ребята помогли ему встать, подняли травлю:

— Постарайся зимой, Прасковья Федоровна, научиться стоять на коньках. Умей держать баланс на скользком месте! Сегодня ты заработал первый приз!

Я не переношу качки. Пошла в каюту. Следом за мной — Аллочка и Лена. Мама осталась с ребятами в салоне. Потом она вошла в каюту и спросила: «Как ты себя чувствуешь?» Я сразу поняла, что на море что-то не совсем ладно.

— А в чем дело? — встревожилась я.

— Ожидается шторм, паруса спустили, и капитан жалеет, что вышел из бухты, — ответила она.

Я немного заснула, а когда проснулась, то даже не могла сразу понять, что происходит. Судно так качало, что трудно себе представить. Но ведь это были только цветочки… Потом океан будто бы взбесился: нас швыряло то на гребень волны, то бросало вниз, в темные водяные провалы. Вещи вышли из повиновения: непрерывно хлопала дверца шкафа, каталась по палубе банка-стул.

Шторм все усиливался. Утром мама вышла на палубу и скоро вернулась вся мокрая — ее окатило волной.

— Прошли за сутки всего двадцать восемь миль, — объявила она.

Ребята сидели в кубрике с командой, только Прасковья Федоровна остался в своей бане.

Ко мне зашел Лешка Крылов узнать о самочувствии. Какое там самочувствие! Я не могла произнести ни одного слова, а когда мама дала мне чашку компота, она словно вырвалась из моих рук со скоростью звука. Леша, облитый компотом, выскочил из каюты. Но всего удивительнее было то, что мама, которая никогда не видела моря, чувствовала себя отлично. Ребята на вторые сутки тоже слегли, а она ходит, помогает то одному, то другому. Команда и та удивляется. Ее прозвали «Бабушкой-капитаном».

Прошло трое суток. Очумевший океанище совсем взбесился. Твердолобые волны яростно бодали обшивку «Краба», все его изношенное тело содрогалось и охало. Ветер неистовствовал, набрасывался на вздыбленные косматые валы, рвал их в клочья, бешено сбивал с них пену. Соленые брызги водяной пурги летели над океаном с шипением и свистом, наполняли воздух, и дышать становилось совсем невозможно.

Бедный «Краб» натужно, по-стариковски кряхтел, резко скрипели снасти, его бросало, как щепку, и мы не могли ничего поделать: паруса не подымешь, а машина… да что это за машина — восемьдесят лошадиных сил! И смех и грех, она годна только при швартовке. Измученные бесконечной качкой, мы не можем уснуть. «Краб» раскачивается, как маятник. Взмах — и меня и маму сбрасывает с койки на пол. С трудом улеглись — и вновь наши мучения повторяются.

Для того чтобы умыться, нужно одной рукой держаться за переборку, а другой ловить воду — струя воды в такт качке гуляет по всей раковине.

Только на пятые сутки утром ветер немного ослаб, я с помощью мамы вышла на палубу и сразу же бросилась на чье-то свободное место в палатке.

Понемногу начали приходить в себя. Подошел к нам весь в синяках Прасковья Федоровна. В бане ему не за что было держаться, да и одной рукой не больно-то удержишься.

Выяснили — продуктов, кроме сгущенного молока, нет: ведь брали их на двое суток, а пришлось идти уже четыре дня, и неизвестно, сколько пройдем еще.

— Жаль, блинные да пирожковые тучи прошли мимо. Не попало нам! — зубоскалил Сашка.

Но мир, как говорится, не без добрых людей — команда поделилась с нами своими запасами.

К концу пятых суток вдали показался какой-то мыс.

— А вот и Африка! — воскликнул наш капитан.

Мы переглянулись: с чего бы это вздумал шутить старый моряк? И так едва живы.

— Какая Африка? — спросила Аллочка. — Неужели мы сбились с курса?

Капитан ухмыльнулся:

— Курс верный — Африка! Вот, посмотрите.

Мы начали вглядываться в туманные берега, а капитан раскинул на трюме карту:

— Пожалуйста!

Я заглянула в карту и вижу — точно, мыс Африка. Вот те и на! Оказывается, на восточном побережье Камчатка есть мыс с таким странным названием. «Какой чудак окрестил эту холодную землю Африкой? — думала я. — Наверно, в припадке злой тоски пришла кому-то в голову такая блажь. Африка! Не хватает только львов и крокодилов!»

— Ох, и загорим! — восторгался Сашка Полубесов.

— Загорите! Как бы не пришлось, вроде того цыгана, шубу покупать, — огорошил его капитан. — Здесь бывают годы, когда в мае такая метель завернет — носу не высунешь на улицу. Африка!..

Мыс вскоре остался позади, взяли курс на маяк Усть-Гремучего.

Отдыхая от шторма, мы все время находились на палубе. Туман растаял. Приятно было смотреть на приближающийся долгожданный берег.

Аллочка, позеленевшая, как и я, от качки, увидев вдалеке ослепительно-белые горы, покрытые вечным снегом, повернула голову немного влево: ребята показывали на Ключевскую сопку.

— Божественно, восхитительно! — воскликнула она.

Все рассмеялись. «Восхитительно!» А кто проклинал час своего рождения, когда попал не на комфортабельный теплоход, а всего лишь на небольшую шхуну?..

Мы вошли в устье реки через знаменитые бары́. В том месте, где река Гремучая встречается с океаном, даже в самую тихую погоду сшибаются, ревут на ветру высокие вздыбленные волны. Вот их-то и называют барами.

С обоих берегов реки видны домишки, а среди них какие-то высокие узкие строения. Как потом выяснилось, это рыбокоптильни.

На берегу нас встречал начальник ЖКО порта.

— Начальник есть, а квартиры приложатся, — шутил он. Но квартир у него для приезжающих не было.

Поселили нас в палатке на берегу океана. Вошли в нее усталые, притихшие. Всего ожидали, но чтобы жить в одной палатке всем вместе — и девчатам и ребятам, — этого мы никак не предполагали…

— Да что же это такое? Мы ведь замерзнем! — раздался голос Аллочки.

В ответ ей Прасковья Федоровна заметил:

— А вы что, милая, думали, вам на Камчатке хоромы приготовили? Газ, камин и торшеры? Постройте сами — и пожалуйста, живите, а пока скажите спасибо, что хоть палатку раскинули.

Посредине палатки большой стол, рядом печка, а вокруг стола штук двенадцать топчанов. Жить можно.

Толя Пышный и Сашка Полубесов внесли свои вещички и начали пристраиваться на топчаны, да не где-нибудь, а возле самой печки. Ребята переглянулись, а меня разобрал смех.

— Чего это вы тут хозяйничаете? Да еще поближе к теплу подбираетесь! Помните, что в заявлении писали? «В жилплощади не нуждаемся».

— Писали, писали, помалкивай знай! — огрызнулся Сашка.

Потом все расселись на топчанах, усталые, голодные. Кое-кто стал раскладывать постели.

У Прасковьи Федоровны не было ни подушки, ни одеяла. «Как же ты будешь спать, чудак?» — подумала я. Но что с него взять — студент, только что окончил техникум, гол как сокол. Костюмчик да пальтишко — и ничего больше.

— Прасковья Федоровна, — сказала Лена, — спать-то на голых досках негоже. Возьми вот чистую дорожку, авось пригодится.

— Да вы не беспокойтесь, я к Аллочке пристроюсь, у нее перина есть, — отшутился парень.

Аллочка бросила в его сторону гневный взгляд.

Мама потрепала балагура за вихор и сказала мне:

— Галинка, отдай ему подушку и шерстяное одеяло, а мы как-нибудь обойдемся.

Пашка отказывался, не брал, но мама все-таки уговорила его.

— Ведь временно, пока не обзаведешься…

Мама и тут молодцом.

— Вот что, друзья, голову вешать нечего, разжигайте печку, надо что-то придумать насчет горячего, — проговорила она.

А я как села на топчан, так и повалилась. Мне все еще казалось, что качает в океане. Голова сразу стала тяжелой, и я заснула.

Пока я спала, сварили компот, положили в него уйму сахару, а компот все равно оказался невкусным. У супа тоже вкус не тот. Вода-то соленая! Все ели молча. Аллочка горько вздыхала.

И лишь Сашка, наш веселый Сашка, не унывал, придумывая всякие рецепты, как сделать воду несоленой: попросил достать противогаз, насыпал в вату древесного угля и начал пропускать через этот фильтр воду. Но она не делалась пресной. Зато всем понравилась рыба. Прасковья Федоровна оказался хозяйственным человеком и за полдня перезнакомился чуть ли не со всем поселком. Он принес утешительное известие: пресная вода в реке бывает один-два раза в сутки, и отсюда вывод — надо по очереди сидеть на берегу и пробовать воду. От этого предложения всем стало весело. Но еще веселее стало, когда он объявил, что зимой здесь с пресной водой легче, нужно только выходить на берег океана и собирать воду в мешки.

— То есть как это в мешки? — оживилась Аллочка.

— А так, очень просто: океан выбрасывает на косу лед — иди и собирай себе да клади в мешок.

— Вот и наберешь соленую, — заметил Лешка.

— А надо иметь молоток или топор: отколол кусочек, лизнул — и порядок!

Все опять рассмеялись, довольные находчивостью Паши. Кроме новостей Прасковья Федоровна принес огромную чавычу, около нее уже возились мама и Лена.

Перед ужином выпили за новую жизнь по рюмке спирту и, порешив, что утро вечера мудренее, легли спать.

Утром проснулась я — хлопцы тихонько поют песню. Настроение у всех приподнятое. Позавтракали и пошли в отдел кадров. С работой уладилось сразу, каждый из нас получил назначение по своей специальности. Меня послали в коммерческий отдел.

Как только получили направления на работу, нас собрали в кабинете начальника порта Булатова. Человек он был, судя по всему, прямой и немножко грубоватый.

Говорил с нами Булатов откровенно, признался, что с жильем плохо.

— Коттеджей пока не ждите. Кто боится трудностей, пусть заявит сразу — Камчатка трусов не любит. Вам наговорят много страшного — не верьте. Тут все, мол, будет: зимой в дни штормов песчаную косу, на которой расположен порт, заливает волна, бывают, мол, и землетрясения.

Положим, изредка и тряханет, честно говорю, но смелым это не страшно. Я здесь живу вот уже седьмой год, а до этого за пятнадцать лет исколесил Камчатку вдоль и поперек. Люблю ее, матушку, — богата и неизведанна. Гордиться вам надо — ведь вы зачинатели!

Мне Булатов понравился сразу: народ только прибыл, а он уже нашел время поговорить с нами, поставить задачи, подбодрить и в то же время не умолчал о трудностях. И сразу захотелось работать, скорей работать!

Но оказалось, что не все так думали. Аллочка вдруг расплакалась и заявила (хотя заранее знала, что ее просьба невыполнима), что если ей не предоставят отдельную комнату, она уедет, а пока на работу не выйдет.

— Не для того, — заявила она, — я училась, чтобы жить в палатке вместе с мужчинами и портить свое здоровье соленой водой!

Мне понравился ответ Булатова:

— Можете уезжать, держать не будем. Соленой воды без ваших слез достаточно. Жаль, голубушка, что на вас деньги тратили, не в прок ученье.

— «Божественно! Восхитительно!» — скривил лицо Сашка, напоминая о первых Аллочкиных восторгах. — Уматывай, пока цела! А в Панино дадим телеграмму, чтобы все знали, что ты трусиха и плакса.

Дней через пять поехала я в райцентр, расположенный на том берегу реки Гремучей, — надо было стать на партучет. Райцентр мне не понравился: две длинные деревенские улицы тянутся от реки к тайге, к сопкам, — вот и все. Зато сама река!.. Когда я вернулась из райкома к катеру, небо очистилось от облаков, и я была поражена красотой Гремучей. Вся она горела в трепетных солнечных бликах, в чистой-чистой сини, с чайками, которые неутомимо, как гребцы веслами, помахивали над самой водой крыльями.

Вокруг меня стояло много народу, всем хотелось сесть на катер, идущий в порт. Кого-то ждали. Я вошла в рубку, спросила у капитана:

— Скоро пойдем?

Он посмотрел в сторону райцентра и немного погодя ответил:

— Хозяина жду… Да вон, никак, он идет.

На сходнях появилась грузная фигура Булатова.

— Заводи машину, — донесся его осипший голос.

Слышу, стоящие на берегу люди просят Булатова взять и их. Он молча прошел в кубрик. Капитан махнул кому-то рукой, из толпы сразу выделилось несколько хлопцев, они стали прыгать с дебаркадера на катер. Очевидно, им не захотелось идти в кубрик, где находился Булатов, и они расселись на канатных связках на носу катера.

Как только отошли от берега, мне тоже захотелось выйти на воздух — с носа катера лучше видны и река, и прибой океана. Только взялась я за ручку двери, как ручка сама послушно повернулась, — оказывается, на нее нажал с той стороны Булатов.

— Ты куда? — спросил он у меня, входя в рубку.

— Хочу посмотреть бары.

— Посмотри, посмотри. Как на учет-то, стала?

— Ага.

Мне хотелось, чтобы он поговорил со мной. Я до сих пор была под впечатлением первой встречи с начальником порта. Понравился он всем нам за деловитость и откровенность. «Вот мировой дядька!» — восхищались им все приехавшие со мной панинцы. Но сейчас Булатов, столкнувшись со мной в дверях рубки, не попытался даже пошутить.

Я вышла на палубу, стала у леерного ограждения. Рядом сидели ребята. Я невольно прислушалась к их разговору.

— Так будешь переходить в порт?

— Я уже тебе сказал — подумаю. — Слишком долго думаешь.

— Приходится…

— Знаешь, ты не мудри, — скоро зима, на рыбе много не заработаешь, а в порту твердая ставка; потом курсы будут разные — крановщиков, шоферов, судоводителей.

— Хватит заливать-то.

Я хотела поддержать первого парня и подтвердить, что курсы действительно будут, но что-то остановило меня, я решила выждать и послушать разговор дальше.

— Никто не заливает, сам хозяин обещал.

— Хозяин! — с ехидцей проговорил другой. — Хозяин мягко стелет, да жестко спать. Знаю я его. На техбазе заворачивал, а потом перешел в порт. Ишь ты, напялил мичманку, нацепил краба — пожалуйста, моряк!

Я сразу поняла, о ком идет речь. Ведь директором техбазы до организации порта работал Булатов. Видать, булатовские косточки перемывают хлопцы.

— И чего ты невзлюбил его, чего взъелся? Хозяин он и в самом деле неплохой.

— Хозяин! — не унимался желчный, чем-то понравившийся мне парень. — Он тут, поглядишь, действительно хозяин: что хочет, то и делает.

— Ну, это ты брось! Как будто сам не работает он: и днюет и ночует в порту, и когда только спит! С пяти утра уже носится по причалам, ни один диспетчер не угонится за ним. А потом возьми другую сторону — как старается он насчет заработка для работяг. Кровь из носу, а грузчика не обнесет рублем.

— Вот-вот, ты прав, — еще ехидней сощурился хлопец. — У него, брат, легко ничего не отколется. Действительно, кровь из носу — по ночам заставляет гнуть спину. На износ берет. А все из-за рубля. Ты скажи: есть у тебя сознание, ради чего ты ишачишь?

Парень явно был обескуражен и не смог ничего ответить своему противнику. Я не знала, чьей держаться стороны. Казалось, и тот и другой правы, а потом, что, если этот, первый, перешел в порт только из-за заработка и из-за того, что зимой ловить рыбу куда трудней, чем работать в порту?..

Катер наш тем временем подходил к барам. Видно было, как река яростно сшибалась с океаном. Бедовое место! Я бросила взгляд на рубку. Рядом с капитаном у штурвального колеса стоял Булатов, покрасневший, злой. Я поняла — он слышал разговор парней. А они, не подозревая этого, продолжали спор:

— Я не говорю — работает он, может быть, и много, но и кровушки нашего брата не жалеет, за человека не считает портовика, чуть ли не в каждом видит лентяя, симулянта, а иногда и того хуже. Вспомни-ка: для красного уголка техбазы купили на наши профсоюзные деньги магнитофон и киносъемочную камеру, так Булатов все забрал себе домой, — мол, не испортили бы работяги дорогих вещей. А ты поспрошай у ваших там, — наверно, уже прикарманил он эти штуковины при передаче дел рыбаков морякам. Профсоюзы-то разные…

Я сделала шаг вперед и едва не оборвала критикана — да как он смеет порочить хорошего человека! Но спорщики не дали мне и слова выговорить.

— Так все-таки пойдешь работать к Булатову? Я завтра перехожу в общежитие порта.

— Через годик, когда его не будет, может, и пойду.

— А если он и тогда будет?

— Посмотрю.

— Ну и тип же ты — хочешь на все готовенькое пришвартоваться.

— Не скули. Я не могу с ним работать, вот и все.

— Ну и катись!..

В это время катер уже подходил к причалу порта. На палубе появился нахохлившийся Булатов. Валко шагнув к парням, он зыкнул на того, кто нелестно отзывался о нем:

— В таких подонках, как ты, не нуждаемся… И через год к порту близко не подходи, и через два, а увижу, что на моих катерах шастаешь, — за борт спущу.

— Глядите, товарищ начальник, как бы вас не спустили. На Гремучей скользкие бережка!

Булатов, гневно сверкая глазами, сошел на берег, за ним сошла и я. Парни задержались на катере.

У причала — горы клепки, бочек, соли. Грузчики укладывали клепку из баржи в штабеля. Булатов, очевидно на минуту забыв о неприятной стычке, сразу очутился в родной стихии: остановился и, как я заметила, с наслаждением вдохнул смолистый запах свежего дерева. Лицо его от этого сразу подобрело. Семен Антонович взял связку клепки, подержал, любовно разглядывая, лаская взглядом каждую дощечку.

— Хороша! — сказал он и подбросил связку на руках. — Сколько прибыло барж? — спросил он у приемосдатчицы.

— Две.

— Ну и молодцы. А вы, хлопцы, поживей выгружайте. Причалы надо освобождать.

Он долго еще ходил по берегу, любовался добротной клепкой, видно, никак не мог надышаться ароматом свежих досок. Так наслаждается запахом хлеба нового урожая хозяин поля, знающий цену большому труду. Что ж, пожалуй, это так: Семен Антонович работает на севере давно, понимает, чем живет голубая нива, как нужны рыбаку тара и соль, как ждут их где-нибудь в Олюторке или бухте Лаврова.

Почему-то в эту минуту мне стал ясен огромный смысл того, зачем приехали мы сюда из Панина. Ведь портовики Усть-Гремучего дают жизнь всему побережью. В сопках и тундре нет железных дорог, не пройти автомашинам — все идет через наш порт: и книги, и хлеб, и соль, и весточки с далекого материка. Трудно тут, очень трудно — только-только начинается все. И люди не ангелы. Сама обстановка заставляет человека быть суровым, требовательным к себе и к другим.

«Чего он ругал Булатова? — подумала я о парне. — Попробовал бы сам стать на место Семена Антоновича, сразу бы голову потерял: ни жилья для людей, ни хороших складских помещений. Вон соль лежит под открытым небом… Ничего, справимся. Рукава только надо засучить как следует».

Я поняла, что работать придется в нелегких условиях, но знала — не спаникую. Маму решила отправить в Москву: в палатке жить не с ее здоровьем.

Через несколько дней я проводила ее в путь-дорогу на буксире «Сахалинец». Конечно, ей не хотелось уезжать. Она все думала, как бы помочь нам.

И когда «Сахалинец» вышел из баров, я, стоя на берегу океана, около палатки, подумала: «Вот и мама уехала… Как же я теперь?..» Думала еще я и о том времени, когда она приедет ко мне снова и на месте, где я стою, будут высокие дома, а там, сзади, на берегу неспокойной красивой реки Гремучей, большие причалы с огромными портальными кранами, быстро выгружающими океанские суда.

Порт будет!

Шумит океан. Он никогда не бывает тихим. Так и кажется, что вся его бездонная громада сейчас вот поднатужится, станет на дыбы и захлестнет узкую полоску земли из голубого песка и гальки. Но океан не захлестывает ее, а с каждой волной намывает все новые и новые пласты песка, расширяя косу.

Поколение за поколением едут на Камчатку люди. Многие из них, наиболее сильные и смелые, оседают, родятся у них дети, и земля эта становится их отчим краем. Я смотрю на обжитую полоску и начинаю понимать, как создается земная твердь. Я начинаю вдруг чувствовать огромное превосходство этой маленькой полоски земли над океаном…

 

ГЛАВА III

Хорош сентябрь на Камчатке! Загостилось ласковое солнышко в Усть-Гремучем. Океан и река притихли, словно посветлели перед каким-то большим праздником, а долина и предгорье стали будто еще наряднее.

Я стою у усть-гремучинского пирса и смотрю на небо. Оно бездонное, глубокое, синее и чистое. Далекий горизонт слегка окутан лиловатой дымкой. С причалов видны в просветлевшей долине серебряные изгибы реки. Сопки будто стали ближе, четче. Зазубрины гольцов маячат в поднебесье. Горда и красива Камчатка в дни безветрия и тишины. Впереди и туманы, и мокрый снег, и студеные штормы, а сейчас хорошо, очень хорошо! Вода ясна и тиха. Как под стеклом, виднеется галечное дно. Бесшумно падают, текут на поблекшую траву с деревьев листья. Сорвется лист и долго кружится в воздухе, будто выбирает место, куда бы получше упасть. Шорох и шелест, золото и синева…

До моего слуха доносится перекличка лебедей. Лебединый крик слышится все ближе. Он наполняет сердце светлой грустью. Лебеди летят вдоль реки, они кажутся огромными. Качаясь на размашистых белых крыльях, лебеди попадают под лучи восходящего солнца, и крылья их мгновенно розовеют. Вскоре цепочка розовых птиц уплывает за отроги ближних гор. Стихает, постепенно глохнет их прощальная песня.

Осень киноварью обрызгала склоны сопок, затянула светлым паутинником луга, а на прибрежные кусты и деревья бросила густой пурпур. Вдали ало горит вершина Ключевского вулкана. Чуть ниже ее пеленают сизые туманы.

Возникает такое ощущение, будто ты один-единственный человек на всей земле. Я рада этому щедрому одиночеству, оно обещает столько счастья, что, не удержавшись, я улыбаюсь, смотрю в синеву неба. Чувство свободы становится таким горячим, что сердце, сладко захлебнувшись, плывет вслед за лебедями. Не верится, что раздолье может быть таким трогательным, воздух таким непривычно мягким, ласковым.

Горы не надоедают мне. Горами, как и морем, можно любоваться бесконечно. Я чувствую — голова моя свежеет, грудь наполняется бодростью. Может, это от легкого камчатского воздуха?

Стоишь и не надышишься. Трудно понять, откуда течет этот родниковый аромат: то ли его приносит из заречной тайги, то ли с океана. Я нигде еще не ощущала такой легкости, не видела такого безбрежья, как в Усть-Гремучем. Небо щедро на голубое тепло, океан добродушен. Вот бы и мне так всю жизнь отдавать людям последнее, не скупясь… и чтобы в штормы и в слякоть быть с таким же настроением, как сейчас. Знаю, не легко это. Хочешь или не хочешь, а придет непогода, будет нудно и слякотно. А пока я закрываю глаза и слушаю тишину. Тишина поет. Передо мной сопки и камчатская каменная береза. Кора у нее светлая, до самой вершины чистая-чистая.

Так я стою несколько минут, потом открываю глаза и вижу, как на камышинку садится птичка и начинает покачиваться на ней, будто на качелях. Качайся, радуйся — и мне радостно и хорошо! Вот так бы стоять и стоять, слушать тишину и думать об Игоре или о подругах, о доме, о Москве. Но пора в управление порта. Заботы… В них так же трудно окунуться, как в холодную осеннюю воду…

Моя должность — экономист коммерческого отдела. Скучно, не правда ли? Не надо думать, что коммерческий отдел занимается торгашескими делами. Нет, совсем нет! Но мы так или иначе подсчитываем барыши и убытки, все время связаны с мукой, цементом, аптекарскими товарами, гвоздями, рижским фарфором, цыбулей, вином, приемниками, казанским мехом и конфетами. Правду сказать, только связаны — не больше; наше дело принять с транспорта и передать в полной сохранности груз получателю — какому-нибудь потребсоюзу, аптекоуправлению или рыбокомбинату. Недополучил заказчик долю товара — стоп, к порту претензия! А уж порт расследует, по чьей вине произошла недостача. Разбором претензий занимается юрист-претензионист, служитель Фемиды, наш строгий, неподкупный Пров Сергеевич Дудаков, высокий худой мужчина лет пятидесяти, в темных очках. На Камчатке работает он давно, хорошо знает судебное дело, до этого служил адвокатом в суде, а потом в оптовых торговых базах по всему восточному побережью от Усть-Гремучего до Красной Яранги. Начальником у нас Петр Федорович Карпухин, пожилой дядька, немного шепелявящий и очень гордящийся тем, что может достать по блату сколько угодно красной икры и чавычьих брюшек. Не многие знают, что это такое! О, чавычьи брюшки!.. Разве сравнишь балыки семги с ними? Объеденье! Стоит только попробовать.

Никто из коммерческого отдела до открытия этого порта, кроме меня, на флоте, вернее сказать — в портах, не работал, но, как говорится, нужда заставит есть калачи, — суда приходили, шла разгрузка, погрузка и нужно было оформлять документы, а с оформлением их сплошной ужас — хоть за голову берись. Транспортно-экспедиторской конторы в порту еще не было, и все ведение грузовой документации лежало на коммерческом отделе. Грузовые отчеты со дня открытия порта — а прошло уже около четырех месяцев — не были отправлены в Камчатско-Чукотское пароходство, взимание доходов с клиентуры сильно запущено — я обнаружила много недоборов, а кое с кого взято и лишнее. Работы — с ума сойти. Но меня больше всего возмущало состояние складского дела. Через Усть-Гремучий шло много лесогрузов — засольных сараев, клепки, бочкотары и пиловочника. Разгружать эти материалы нужно было обдуманно, по отдельным видам, как у нас говорят, «по партиям или коносаментам». А здесь повелось так: пришла баржа с Пристани — бери на «ура». Разгружают клепку и бочкотару прямо на землю. «Вали кулем, потом разберем!» Я не привыкла к такому порядку, меня это возмущало. «Безголовые черти! — думала я о стивидорах и складских работниках. — Ни крупицы совести». Мне приходилось наблюдать в Ленинградском, Владивостокском, Панинском портах, как складывали груз, а тут полная неразбериха. Когда я стала говорить о неполадках, меня местные «боги» окрикнули:

— Здесь Камчатка, а не материк, и нечего заводить свои порядки!

Лешку Крылова назначили капитаном катера «Прибой». Судном он очень гордился. В Панине Леша был всего лишь помощником капитана, а здесь, в этих тяжелых условиях, ему доверили судьбу всей команды — он хозяин катера! Там, в Панине, Леша привык к дисциплине, чистоте на судне, а тут, в Усть-Гремучем, к его огорчению, ни того, ни другого не было. А когда он взялся за дисциплину, команда пригрозила ему: «Доносчиков не терпим, только попробуй нафискаль!..»

Лешка парень умница, фискалить не собирался, а засучив рукава принялся сам, один, драить и красить катер. В этом ему очень помог Сашка Полубесов, работавший диспетчером. В свободную от вахты минуту они приводили в порядок судно.

А чем же занимались остальные?

Пьянкой… Однажды на вахту пришел хмельной матрос. Насчет выпить парень, говорят, слабак слабаком: с трехсот граммов начисто идет под откос. Леша не допустил его к работе и послал в отдел кадров. Матрос туда не пошел, а стал подкарауливать Лешу за углом, ожидая, когда тот пойдет домой. И вот они встретились.

— Ах ты дешевка! Понаехали тут!.. — зашипел матрос. — Авторитет зарабатываешь?

— Малахольный! — злобно сплюнул Лешка. — Совесть надо иметь. Залил фары-то!

Они подрались, и довольно крепко, но жаловаться ни тот, ни другой не пошел. А на следующее утро матрос проспался и пришел в палатку извиняться…

Пили не только старые камчадалы, как мы называли работников, уже несколько лет проживших на Камчатке, пили и вновь прибывшие с нами из Панина, и ребята из Находки.

В порту негласно, ради озорства, какой-то шутник учредил «день моряка». Выдадут зарплату — выпивка. И тот, кто остался в этот вечер на вахте, стоит больше положенного, пока люди не проспятся после пирушки.

Толя хмельное недолюбливал и очень злился на ребят. Присел в день получки к Лешке на топчан, и стали они кумекать, как прикончить это зло. Сашка Полубесов и тот смылся обмывать окончание покраски Лешкиного катера.

— Катер-то обновили, а вот люди… — проговорил в раздумье Толя.

— Сам черт не поймет, что за люди тут! — горячился Лешка. — Работают за троих…

— А пьют за четверых! — вмешалась в разговор Лена. — Если ты у меня хоть раз…

— Вот тебе и на! Мы ломаем голову, как от пьянки избавиться, а она… — Лешка с обидой посмотрел на жену и продолжал: — Ты понимаешь, Толя, есть у меня на судне такой Валентин Пересядько. В порту он считается механиком из механиков. Скажи откровенно, обращался он когда-нибудь к тебе за помощью?

— Нет.

— Вот то-то и оно. Потеет этот самый Пересядько, как вол, чуть ли не по двадцать четыре часа в сутки, на палубе грязь, а у него в машине — блеск, диплома только у парня нет. Как тут быть?

— Учиться надо. Без диплома продержится он только до приезда капитана порта, а там хоть какой будь золотой работник, портнадзор не выпустит в море.

— Да, хозяйство у нас… — почесал затылок Лешка. — Отдали нам рыбаки самые что ни на есть плохие катера, да и люди…

— Людей ты не трогай, — проговорил Толя, — сам же сказал, что работают все как черти, а то, что пьют, так пьют от скуки: делать в свободное время нечего, клуба нет, спортом тоже не занимаются. Вот нам и надо…

— Почему нам?

— Кто-то должен начинать, не можем же мы, как Сашка, идти по каждому случаю в забегаловку.

— Ты прав….

На следующий день ребята объявили Сашке бойкот за пьянку. У него, бедолаги, и без того с похмелья котел трещит, белый свет не мил, а тут навалились…

— Хоть раз еще напьешься, опозоришь нашу палатку, пеняй на себя — выставим твой топчан на улицу, — сверкнул глазами Толя.

Утром Толя забежал ко мне в коммерческий отдел, попросил бумаги.

— Зачем?

— Рапорт надо настрочить. Вчера Пересядько так нализался, что даже свалился с катера в воду и чуть не утонул.

— Ну и что же, при чем тут рапорт?

— Потребую перевести Пересядько во вторые механики, чтобы другим неповадно было. Что такое пьянка на катере? Прогул. Понимаешь, пришлось вызвать на вахту другого механика.

— А вы знаете, кто такой Пересядько? — спросил вдруг Карпухин, многозначительно прищурясь.

— Нет.

— Так вот, милейший, советую с ним поосторожнее — он лучший механик, а потом… — Карпухин почему-то умолк.

— Ну и что? — допытывался Толя. — Начали — так договаривайте.

— Зубы на нем сломаете!

— Не сломаю!

Толя написал рапорт, подготовил проект приказа и отнес Булатову.

В обед он зашел за мной, грязный, веселый.

— Галина, айда в столовую!

— Пошли. А чего ты такой грязный?

— С катера только. Понимаешь, Лешкин катер стал, а тут надо, как назло, срочно Булатову на ту сторону ехать. Бегает по пирсу, ругается: «Видите, что вы делаете своими рапортами, до чего флот довели, разгоняете знающих свое дело работников».

— А что случилось?

— Пересядько этот, узнав, что я написал рапорт, специально отключил топливный насос, открутил еще какую-то гайку и ушел. Я сразу раскусил его, черта, сам когда-то таким был, быстро нашел повреждение, исправил, вызвал Пересядько и говорю ему: «Вот что, химик, давай-ка я повернусь спиной к машине, а ты колдуй сколько влезет, лишь бы мотор работал, по звуку я определю, что ты нахимичил». Два раза прямо при Булатове проделывал он всякие штучки, я сразу догадывался, где, в какой части дизеля барахлит. Тогда я его заставил отвернуться, а он ни бе ни ме, знай только моргалками хлопает. Между прочим, ты его видела хоть раз?

— Нет, а что он собой представляет?

— О! — восторженно простонал Толя. — Прима парень! Красив, высок, щеголяет по Усть-Гремучему в желтом кожаном пальто.

— А чем же кончилось дело?

— Тем, что Булатов сказал ему: «Отцвела твоя черемуха, Валентин, иди учись, иначе заткнут тебя приезжие за пояс». А я, пользуясь случаем, тут же заявил: «Семен Антонович, на морских катерах все старшие механики должны быть с дипломами третьего разряда. Это надо учесть».

— Ну а он?

— Что ж он… Глядит на сопки и говорит: «Не хватает механиков».

А я думаю: «Хватит! Из Панина еще выехало шестеро, да нас тут сколько!..»

Вот так мы и жили. Работа пошла, дисциплина понемногу стала налаживаться. Панинские ребята держались все друг за дружку крепко.

Прошло больше месяца, наступили холода, а мы все еще ютились в палатке. Но холод и неудобства почти не ощущались. Купили в складчину радиоприемник «Балтика» и по вечерам слушали далекую Москву, Хабаровск или Петропавловск. Сидим и под музыку мечтаем, каким будет Усть-Гремучий лет через пять.

В соседней палатке жили грузчики. Наши хлопцы с ними уже перезнакомились. Лешке часто приходилось их доставлять катером на рейд, а Толя и Сашка сталкивались по работе. Грузчики прибыли из Краснодарского края — здоровые, веселые ребята. В их разговоре частенько слышались украинские словечки.

— Ну, як працюють наши сусиды? — говорили они, входя в палатку. — Як тут Галина белесенька писни спивае?

Некоторые из них садились за стол играть в лото, другие затевали разговор со мной и Леной о том, что лучше купить и послать домой. Иногда они схватывались с Сашкой Полубесовым, доказывали ему, как непригодна для работы на рейде восьмичасовая смена: два-три часа в дороге, а трудиться остается всего лишь только часов пять. Не лучше ли сделать смену на рейде по двенадцать часов? Споры эти часто доходили до ругани, и тогда Сашка, ощетинясь, ярился: «Что вы пристали, как банный лист, есть начальство и трудовое законодательство — идите к Булатову».

Однажды мне пришлось наблюдать, как они грузили кругляк на теплоход «Иван Тургенев». Грузчикам не успевали подавать баржи и плашкоуты с лесом.

Океан в то утро был неспокоен, свиреп, того и гляди разразится шторм, а для работы на рейде это сущий ад: борт баржи со скрежетом ударялся о борт судна, но грузчики работы не прекращали, к такой погоде они уже привыкли, и было слышно, как сигнальщик, или, как у нас зовут, «отводной», то и дело покрикивал лебедчику: «Вира, майна! Вира, майна!» Едва успеешь оглянуться, как на плашкоуте или барже уже зацепили стропом огромный пучок леса. Грузчики хотели закончить обработку судна до шторма.

В это время к борту теплохода подошел катер. Гляжу — у леерного ограждения, нахохлившись, стоит сам Булатов. «И что это принесло его?» — подумала я. Не успели мы и глазом моргнуть, как Булатов ловко уцепился за штормтрап и, пыхтя, начал взбираться к нам на «Ивана Тургенева».

— Фу, черт! Ну и ветерок у вас — без ножа режет! — проговорил он, отдуваясь, как только поднялся на палубу. — Здорово живете, работяги! — поздоровался Семен Антонович с помощником капитана и грузчиками. Те, услышав его голос, прекратили работу.

Я стояла позади помощника капитана, и Семен Антонович, судя по всему, не заметил меня.

— Что опустили крылья, орлы? Шторм наступает на пятки. А ну, засучивай рукава!

— Что нам шторм, за простой денежки на стол! — пошутил бригадир.

Второй помощник хотел, очевидно, объяснить Булатову, что погрузка идет к концу и скоро будет закончена, но тот, задетый репликой, резко повернулся к бригадиру и, багровея, бросил:

— Какого же черта явились тогда сюда, если рассчитывали на простой? Другие бы могли вместо вас… Чего под ногами путаетесь!..

— Товарищ начальник, осторожнее на поворотах — тут женщина.

Булатов увидел меня, но, как я заметила, нисколько не смутился, а сказал просто:

— А-а, Певчая! Ты чего тут?

— Документы приехала закрывать.

— Так, так… — Семен Антонович хотел еще что-то вымолвить, но его перебил один из грузчиков:

— Вы бы, товарищ начальник порта, подмогли нам, а то ветерок ныне жиган жиганом. Повыдохлись. Может, руки боитесь замарать, так мы вам рукавички одолжим, которых нам не выдавали…

Все засмеялись. Булатов тоже.

— Ну что ж, придется показать вам, как работают у нас на Камчатке. Эх, была не была.

Быстрым движением он скинул с себя шинель, кто-то услужливо подал ему телогрейку. Облачившись в нее, Семен Антонович подгадал, когда волна кинет плашкоут на уровень нашей палубы, и прямо с борта прыгнул на него.

Ребята ахнули. А Булатов, будто ничего особенного не произошло, поплевал на ладони, подошел к ядреному кругляку и, подавая рукой сигнал отводному, крикнул:

— А ну, братцы, навались!

По-медвежьи подталкивая бревно, он все время громко пыхтел и отдувался. Погрузка снова закипела. Но вот на втором трюме что-то случилось с лебедкой, трос с пучком леса, качаясь, повис в воздухе, того и гляди кого-нибудь заденет или что-нибудь сломает.

Булатов, опять ловко орудуя уцепистыми руками, взобрался по штормтрапу на судно, оттолкнул в сторону лебедчика, поковырялся в лебедке, потом натянул шапку на лоб парня и проговорил:

— Эх ты, шляпа, иди-ка поворочай бревна, а я тут… Начали, братцы. Вира!

Часа через три шторм достиг баллов восьми, но теперь было уже не страшно — трюмы, заполненные лесом, успели закрыть, и грузчики садились на катер.

— Ну как, товарищ начальник, небось мозоли набили? — шутили уставшие, но довольные ребята.

— На языке, как у вас! — ответил Булатов и, как бы вспомнив о чем-то, повернулся ко мне: — Скоро, скоро, Певчая, не придется тебе ездить на рейд, прибудут начальники коммерческого отдела и складской группы. — А потом, немного подумав, спросил: — Ну как, по душе работка? — И, не выслушав моего ответа, опять заговорил с грузчиками: — Рукавицы, братцы, ей-богу, завтра же достану.

— Давно бы пора с нами покантовать бревна!..

В тот вечер в палатке только и было разговору о начальнике порта.

— Вот это мужик! Свой в доску, — окончательно, не принимая никаких возражений, резюмировал Лешка и в знак этого крепко-накрепко припечатал костяшкой домино о стол.

Нравились мне наши ребята: походочка вразвалку, мичманка набекрень, руки в карманы, взгляд ястребиный. Знаю: это они для важности, — мол, вот мы какие!

Однажды сидели мы с Леной в палатке одни. Лешка с вахты должен был прийти часам к восьми, но пробило уже полдевятого, а его все нет и нет. Стали вышивать, скучновато было без парней. По радио передавали оперетту «Вольный ветер», включили погромче и не услышали, как нас кто-то позвал с улицы. Вдруг вбегает грузчик и кричит:

— «Прибой» с плашкоутом выкинуло на косу!..

Мы невольно вздрогнули, у Лены из рук выпала вышивка, она сразу побледнела. «Как выкинуло? Почему?» Нам было непонятно и страшно.

Мы тут же оделись — и живо на улицу. Где произошла авария? Куда бежать? Бросились к лесному причалу. В диспетчерской узнали: катер находится где-то недалеко, на песчаной косе, за домиком смотрителя маяка Сливы. Только вышли из диспетчерской, навстречу нам Лешка, живой, невредимый, промокший до нитки, будто поднялся со дна морского. Вот отпетая голова!

— Куда это вы?

— Тебя искать. Что случилось?..

Лена обняла его и заплакала.

— Вот дурехи, подняли переполох!

— А как могли мы спокойно сидеть дома, когда нам говорят, что твой катер выкинуло? — заявила я.

— Ладно, ладно. Пошли домой. Нечего слезы-то лить, морячка, — сказал Лешка и ласково отстранил Лену. — Давайте поторопимся, мне надо что-нибудь сухое натянуть, да и перекусить не мешало бы, ну, а для ребят заодно что-нибудь прихватить. — И весело добавил: — Ничего страшного не произошло, просто в барах волны расходились — ветер, дьявол бы его забрал, злой нынче — вот и швырнуло на косу. Но все в порядке. Только как теперь опять попасть в реку или океан, как стащить катер с берега?.. Не приложу ума. — Лешка задумался. — Впрочем, не так страшен черт, как его малюют, — рассудил он. — В Панине начальник портофлота когда-то говорил: «Бары — могила для моряка». Ничего подобного! Мне даже интересно было сунуться к черту на рога, узнать, что за бары, ну вот и отведал, а то бы так и не знал. А ты, Ленка, не хнычь, все равно с моря никогда не уйду. Не по мне жизнь на берегу. Моряк я! Знала ведь, за кого шла замуж? Хватит мокроту разводить!

Лена, хирургическая сестра, была под стать Лешке — беленькая, симпатичная, маленькая, девочка девочкой. Ей, москвичке, не знавшей моря, страшно за мужа, и в то же время, как мне показалось, она втайне гордится им — смелым, чуть-чуть бесшабашным.

Проводили мы Лешу, а тут пришел Сашка, за ним Прасковья Федоровна — бухгалтер, да не один, а привел в палатку новую жиличку — выпускницу Ленинградского водного института Шуру Воробьеву. Шура устроилась около меня, и мы тихо начали с ней говорить о Ленинграде, а у ребят за столом гам. Сашка, скривив рожу, пищал:

— Не могу, братцы. Вы только подумайте! — и вдруг раскатился дробным смехом, указывая на вошедшего Толю.

Мы прислушались к разговору: в чем дело?

Оказывается, сегодня катер «Седов» потерял винт в его надо было вытянуть на берег.

Будь это в Панине или в каком-нибудь другом порту — дело простое: завел стропы — вира, майна, краном раз-два — и готово. А здесь — смех и грех: кранов нет, по старой привычке трос кинули на катер, зацепили трактором и тянут, ну самым обыкновенным трактором, на котором пашут землю.

В это время появился Лешка и, услышав рассказ Сашки, остановился около него.

— Вы понимаете, — продолжал Сашка, — как только наш Пышный увидел такую картину, сразу же побледнел. «Что вы делаете?» — кричит. Наверное, испугался: затащат, а как столкнуть обратно в воду?.. А тракторист, ему хоть бы что, — спокойно ведет себе трактор по берегу, все выше и выше поднимается, и катер ползет за ним на тросе. А впереди лежат бревна, вроде шпал. На эти бревна и поставили катер, как бы в самодельный док. Чудаки! А вообще молодцы. Зря Толя волновался — винт поставили и по бревнам скатили судно обратно в воду.

Кое-кто отнесся к этому делу с насмешкой — техника, мол, — а Леха весело хлопнул Сашку по плечу:

— Значит, и мне можно со своей посудиной так же расправиться, а я-то было нос повесил. Железно!

 

ГЛАВА IV

Однажды меня разбудил шум — погода задурила. Вылезать из-под теплого одеяла не хотелось. В окно палатки падал слабый свет. «Наверно, уже утро», — подумала я, протянула руку и достала из-под матраца часы. Батюшки, всего только полпятого! Холодно и сыро. Бр-р! И когда это кончится? Вот уже месяц, как мы живем в палатке, и все идут и идут дожди. Словно мираж, скрылась за горами благодатная сентябрьская погода. Вот, оказывается, какая ты слезливая, Камчатка! С ума сойти можно. Белье и одежда волглые, на улицу не показывай носа. Романтика! Рядом с собой я услышала всхлипы.

— Шура?..

Соседка, затаив дыхание, на минуту умолкла, а потом опять, не стесняясь, заплакала.

— Что с тобой?

— Всего ждала, а этого…

— Чего этого?

— Романтики вашей! Ладно уж, я не по своей воле тут. А ты?

Я была удивлена: до этой ночи Шура никогда не говорила, что ей не нравится в Усть-Гремучем, и никогда не заикалась о том, что поехала сюда не с охотой.

— Иди ко мне.

— А ну тебя!

Вообще-то она любила понежиться на моем топчане: у меня и у Аллы постели мягче всех, — а теперь…

— Иди, что-то скажу.

Что я обещала сказать ей, сама не знаю, но мне очень хотелось чем-то утешить, успокоить Шуру. Откровенно говоря, и я тоже едва не раскаялась в том, что уехала из Панина. Дожди… Разочарование мое росло с каждым днем, но я пока молчала и писать родным о своем настроении не торопилась: ведь оно у меня меняется частенько… А потом врать, что живу хорошо, не хотела, а правду…

Шура, всхлипывая, перебралась ко мне. Мы обнялись, и я тоже всплакнула. Она шепотом спросила у меня:

— Ну, а ты чего слюни распустила?

— За компанию.

Мы обе тихонько рассмеялись.

— Шур, а почему ты говоришь, что поехала сюда не по своей воле?

— Э-э, Галка, ведь я с выговором.

— С каким?

— По партийной…

Она замолчала. Я слушала ее тяжелые вздохи и тоже молчала, но вдруг Шура заговорила. Заговорила порывисто, с какой-то злобой:

— Ты понимаешь, Галка, трудно мне далось ученье, ой как трудно! Ведь я рано осталась без матери, отец женился на другой и помогать мне не захотел. Работала я машинисткой. Сижу, бывало, стучу, а у самой из головы не выходит — как бы институт окончить. — Шура перевела дыхание, как бы собираясь с силой. — На коленках ползла я от курса к курсу. Вот, думаю, после учения заживу по-людски. Трудно было адски, а институт все-таки окончила, и даже с отличием. А толку… Если б оставили в Ленинграде, другое дело, а то получила выговор по партийной линии, да еще и на Камчатку направили…

— Как так?

— Очень просто. Когда началось распределение выпускников, меня пригласили в партбюро института и стали по-товарищески толковать со мной, чтобы я вызвалась поехать на Камчатку. А я отказалась. Уговаривали, просили. Упряма я, понимаешь, иногда во вред самой себе упрямая. Ну, и вкатили выговор. Пришла в общежитие и залилась слезами. Камчатка… Страх какой! Жизнь и так у меня сложилась аховская, а тут опять… Направление на Камчатку представлялось мне каким-то наказанием, несправедливостью.

Всю ночь проплакала. А наутро помчалась в библиотеку и попросила дать мне все, что есть, о Камчатке. Знала — ехать все равно придется. Дали не очень много, но все-таки я вычитала из книг и брошюрок, что климат Камчатки не хуже ленинградского, осадков меньше, одно смущало — землетрясения. Но я надеялась на то, что меня оставят в Петропавловске, и… поехала.

— А выговор?

— Оставили. Говорят: «Поработаешь — снимут». Вот оно, мое упрямство! В Петропавловске меня не оставили, а послали сюда, в Усть-Гремучий. Знаешь, Галина, от одной только этой косы, на которой живем, становится тошно: кругом вода, голо, тухлой рыбой воняет, дождь, тоска… Додумались же на этой проклятой кошке строить порт, да еще перворазрядный.

С гребня палатки на стол полилась вода. Брызги долетели до нас. Шура горячо задышала мне в лицо:

— Ни за что не останусь, ни за что, уеду! Только и знай переставляй топчан из одного угла в другой. Сухого места не найдешь в палатке. Жизнь!..

Во многом Шура была права. В самом деле, как только взбеленится погода, в нашем ковчеге начинается такой шум, так все скрипит, качается и воет, что с ума сойти можно. Я, между прочим, уже привыкла к этому: когда-то в Панине тоже так начинали жить. Мне от шума и хлопанья брезента становится даже веселей, а вот Шура…

— Вон Алке житье — махнула на все рукой, спит, бесстыжая, с Сашкой, — шепнула мне Шура.

Я подняла голову и увидела Сашку на топчане у Аллы.

— Может, он залез погреться? — сказала я.

Шура зло рассмеялась:

— Погреться! Как бы не так!

— Может, любовь… А у тебя была любовь?

— Была…

— И что же?

— Подружка отбила…

— И ты по-прежнему любишь? Где же он?

— Отстань, Галина, не береди душу, и так тошно…

Мы замолчали и незаметно уснули в обнимку. Окончательно пробудилась я от громкого пения. Недавнее тяжелое чувство как-то отошло, забылось. И Шура не подымает на меня глаз, — наверно, стыдно за ночное малодушие. А ребята у нас все-таки молодцы! Честное слово! Сам черт им не брат. Поют, как в первый день приезда, — и хоть бы что!

Песня эта стала как бы нашим гимном. Пели мы ее, когда выезжали из Панина, пели и здесь, в палатке, и по пути на работу.

Хотя погода не сдавалась, жизнь шла своим чередом.

Дожди надолго блокировали палаточный городок. Ходить по вечерам в Усть-Гремучем некуда, есть всего-навсего один небольшой клуб, или, как назвал его Сашка, «клоповник», и то клуб этот не наш, а рыбокомбинатовский, а рыбаки почему-то враждовали с моряками. Особенно невзлюбили они вновь прибывших. Ходили рыбаки и на танцы и в кино в длинных сапогах и гордились своей небрежной рыбацкой выправкой, моряки же не отступали от традиций и к танцам готовились как на парад: гладили брюки, крахмалили воротнички, тщательно брились, одеколонились. За постоянную аккуратность эту рыбаки ненавидели моряков. Но наши посмеивались над ними и спокойно продолжали ходить к ним в клуб на танцы. Вот и сегодня с утра ребята стали договариваться с Аллочкой, чтобы та после работы погладила им брюки. Шура шепнула мне:

— За это погреют ночью…

— Ох, и зла же ты, Шура!

— А что, не правда, что ли?

Мы слегка цапнулись, но разошлись без обиды.

К работе я день ото дня привыкала. У меня уже определялся круг своих дел. Чаще всего я занималась грузовыми отчетами. Сидишь, просматриваешь документацию, в глазах мельтешат коммерческие акты, погрузочные ордера, россыпи цифр тоннажа и пройденных миль. Я тонула в этих цифрах, как во взбаламученной морской кипени, топила в ней свою грусть.

Как ни странно, сегодня я поймала себя на том, что в эту минуту голова моя занята не цифрами, а совсем другим — Игорем… Почему он молчит больше месяца? Хоть бы поинтересовался, как я доехала! Несколько раз пыталась забыться, но волей-неволей мысленно вновь возвращалась к тому же — к Игорю. «Так быстро забыть… А почему бы и не забыть? — возражала я самой себе. — На Сортировочной да и в Панине много хорошеньких девушек, а потом эти молодые учительницы… Сколько их понаехало!»

Окончательно рассердившись на то, что Игорь не шлет писем, я решила пойти на танцы. Вот тебе! Не подумай, что я записалась в монашки!

В клубе полумрак, со сцены мерцала всего лишь одна лампочка. Девчата столпились в одном углу, ребята в другом. Мы на танцы явились всей палаткой, стали обособленно, в свободном углу, присматриваясь к обстановке.

— Чистоплюи пришли! — послышалось где-то рядом.

Я обернулась и увидела невдалеке от нас группу парней, одетых небрежно, с лихо сбитыми на ухо засаленными мичманками.

— Моя ватага! — краснея, проговорил Лешка.

Это была команда катера, на котором он работал. Ребята подошли к нам и стали знакомиться.

— Валентин Пересядько! — назвался один из них, подавая мне руку.

Я посмотрела на него. Взгляд твердый и в то же время ребячески ласковый, улыбка широкая, открытая. Сердце во мне тотчас же дрогнуло. Не знаю, но я почему-то смешалась в эту минуту и, наверно, покраснела. Тут же мне подумалось: «Так вот ты какой, Валентин Пересядько! Совсем не таким я тебя представляла». Затронул меня чем-то парень. Глаза его будто упрекнули меня: «Ну чего ты грустишь? Стоит ли?» Все произошло за какую-нибудь минуту… Поздоровался и отошел, а я смотрю неотступно в его сторону, будто кто-то насильно поворачивает мою голову туда. Входят в клуб новые люди, но я мельком лишь поглядываю на них, а сама безотчетно тянусь взором к нему, к этому непутевому человеку в желтом кожаном пальто. Что с тобой, Галька? Возьми себя в руки, уймись, бесшабашная!

Где-нибудь в шумной Одессе, возможно, ты и не заметила бы этого парня, а тут как будто злая тоска наколдовала… Не знаю, не могу понять, — в самом деле, какая-то безотчетная сила, беря власть над робостью, толкала меня к нему. Не говоря ни слова, я стала рядом с Валентином. Он обернулся, внимательно посмотрел на меня. Мне показалось, что я вошла в тихую комнату и вокруг никого-никого. Очнулась от его прикосновения.

— Станцуем? — спросил он, коснувшись моего плеча рукой.

Если б в другое время кто-то позволил по отношению ко мне такую фамильярность, я его осадила бы. А тут…

Что творилось со мной, я и теперь не могу объяснить. То было какое-то мучительное и сладкое томление. На смену робости пришла смелость. Я положила руку Валентину на плечо, и мы закружились в вальсе.

Весь вечер я кружилась с ним по небольшому зальцу клуба. Танцевали мы до одури, душа моя полна была радости и чего-то похожего на безотчетное детское счастье.

Потом незаметно мы сбежали с танцев и долго бродили по берегу океана. Косматые волны больше не страшили меня. Казалось, они очень хорошо понимали, что со мной творится… За каких-нибудь два-три часа Валентин стал мне еще ближе.

— Завтра ухожу в рейс, — проговорил он.

Сердце мое упало.

— А когда вернешься?

— Не знаю…

Ветер шатнул меня от него, и я, приняв это за недобрый знак, прижалась к Валентину.

— Чудачка, не первый и не последний! Так и быть, постараемся поскорей обратно. Ведь мне тоже… — Он обнял меня сильной рукой.

Ветер растрепал его волосы. Я привстала на цыпочки, коснулась ладонью его лба. Валентин сцепил пальцы своих рук с моими и притянул меня к себе. Я, покачиваясь на носках, смотрела ему в глаза — хотела запомнить его взгляд.

 

ГЛАВА V

Бесшабашная, глупая! Загорелась, как сухая пакля на ветру. Браните сколько угодно, а что мне остается делать? Когда приходит такое, дверь не прихлопнешь, не закроешься на крючок. Мне двадцать пять лет. Всему свое время. Двадцать пять… Кое-кто из моих подруг уже замужем. А чем я хуже других?

Вторую неделю встречаюсь с Валентином. Сегодня весь вечер ходили под одним плащом возле баров. Как сейчас помню — идем вдоль берега и вдруг останавливаемся. Да и как не остановиться! В темной выси неба робко проглянул молодой месяц, тоненький, как хрупкий осенний ледок в копытном следу.

Мы с Валентином молча любуемся месяцем. Вслед за месяцем несмело мигнули звезды. Воздух на берегу чистый, звонкий. Океан шумит добродушно и, как мне кажется, даже ласково, пологие темные валы маслянисто поблескивают россыпью звезд, пробрызнувших на гребнях, валы колышут звезды, переливают их в причудливом мерцании.

Хорошо, очень хорошо! Щеки мои пощипывает легкий морозец, под ногами хрустко шуршит песок. О чем думает Валентин — не знаю. Он в который раз останавливается, смотрит мне в глаза. Я тоже смотрю в его глаза и замечаю в них, как и на гребнях темных волн, россыпь звезд. Звезды в его глазах мельче, они весело роятся, манят, притягивают к себе…

Я чувствую, как щеки мои начинают гореть — то ли оттого, что их пощипывает морозец, то ли от Валькиных глаз, в которых мельтешат звезды. Я касаюсь его пальто дымчатыми пуховыми варежками и легонько отстраняю от себя. Волосы его пахнут горьким миндалем и морем. Валька не говорит ни слова, только умоляюще смотрит на меня, смежает ресницы и весь тянется ко мне, будто теряет устойчивость. Дыхание его опаляет мою щеку. Я опять касаюсь его пальто варежками, но почти не отталкиваю от себя, протест мой какой-то мягкий, нерешительный. Валька, наверно, чувствует это. Что-то совсем непонятное, новое, требующее разгадки, возникает между нами. На какое-то мгновение мы погружаемся в состояние молчаливой и неподвижной внутренней близости. Валька расстегивает мое пальто, прячет озябшие руки в теплой глубине за моей спиной, обнимает.

Ласковые чистые потоки подхватывают нас и несут в небо, и мы, закрыв глаза, долго со сладким замиранием сердец витаем над океаном в этих теплых потоках. Мы забываем абсолютно все на свете. Нам ни до кого нет дела. Пусть и нас забудут все. Потом мы опускаемся на берег, и я замечаю, что варежки мои лежат у Вальки на груди, словно что-то карауля, словно стараясь не нарушить какой-то незримой дистанции. Идет минута, другая. Валентин будто нечаянно привлекает меня к себе. Жаркие губы его касаются моих губ. Небо вдруг опрокидывается, звезды тоже опрокидываются, и тонкий, хрупкий серпик месяца опрокидывается. Я отпрянула от Валентина, жадно, глубоко вдохнула прохладный воздух, глянула на небо — звезды и месяц как ни в чем не бывало опять сверкают, переливаются над нами.

Сердце мое жег незнакомый доселе жар. Не он ли, этот самый жар, беспокойно гнал по ночам кровь, не от него ли я просыпалась и какие-то тревожные, неизведанно радостные ощущения долго не давали заснуть мне?

А океан покорно гонит волны к берегу и со звоном рассыпает у моих ног звезды.

Я ничего не говорю, я смущенно молчу, лишь крепко сжимаю руку Валентина. Только океан неустанно шумит, рассыпает у моих ног звезды…

Когда я влетела в палатку, ребята еще не спали, играли в домино. Как-то сразу они повернулись в мою сторону. Наступила тишина.

— Ну вот и пропащая явилась, — сверкнул глазами Сашка. Таким взглядом смотрят на предателей или клятвопреступников. — Там письмо тебя ждет… Вроде от Игоря… Из Панина… — проговорил он, хмурясь.

Неделей раньше я бросилась бы за письмом, как сумасшедшая, схватила бы его дрожащими руками, разорвала бы как можно быстрее конверт, сгорая от нетерпения и радости поскорей узнать, как он там, мой Игорь, а тут я даже и не поглядела на письмо, не вздохнула даже, а подошла к столу и громко сказала:

— Друзья! Честь имею объявить вам о моей помолвке с Валентином Пересядько!..

В палатке стало совсем тихо, будто похоронили кого-то. Я оторопела…

— Нет, ребята, она не в своем уме… — проговорил наконец Лешка. — Ты шутишь, Галина?

— Ничуть, — ответила я. — Заявляю вполне серьезно — завтра едем в загс!..

Все молчали. В углу вдруг послышался шелест газетного листа. Это Шура, отшвырнув газету, встала с топчана, подошла ко мне и впилась в меня глазами.

— Ты, балаболка, знаешь, с кем связалась? — спросила она строго. — Чего хорошего нашла ты в этом… своем Пересядько?

— А что ж в нем плохого? — огрызнулась я.

Лешка стукнул в последний раз костяшкой домино о стол и тоже подошел ко мне.

— А как же Игорь? Ведь вы так долго дружили…

При упоминании об Игоре я вздрогнула, но тут же ответила:

— При чем тут Игорь? Ведь мы просто-напросто хорошие знакомые…

— Так ли? — подскочил Сашка.

— Не верите? Давайте прочтем письмо Игоря — увидите…

— А если в письме он предлагает тебе руку и сердце? Тогда что? — вмешался вдруг все время молчавший Толя Пышный.

— Не предложит… Почему тогда он не поехал с нами? Струсил?..

— Дура! — выпалил Сашка. — А что ты ответишь, если Игорь сделает тебе предложение? — допытывался он.

— Тогда… подумаю… — ответила я и, подойдя к топчану, с какой-то робостью взяла конверт, аккуратно, не торопясь, вскрыла его и с замиранием сердца развернула письмо.

— Читай вслух, без пропусков! — категорически сказал Сашка.

— Хорошо!

И я начала:

«Панино, 22 октября 196… года

Игорь».

Салют, Галина!

Только что пришел с очередной вахты, никак не мог совладать со своим истрепанным, бедным, еще чуть-чуть теплым сердцем и решил излить исстрадавшуюся по тебе сбою душу. О, сколько она пережила, переждала и сколько еще в состоянии ждать! В ней натянуты все струны, испытанные на кручение и на изгиб и лишь, наверное, не испытанные на разрыв. Да, сопромат — это сложная штука. Но есть сложнее наука — о человеческих отношениях. Они бывают так запутанны, и жизнь так чертовски не устроена, что просто опускаешь руки. В такие минуты я вспоминаю тебя. Но ты вряд ли поймешь меня, поэтому я с олимпийским спокойствием (о, если бы ты знала, чего это стоит!) перехожу ко второй части ноты.

С тех пор как мы с пышным букетом хризантем проводили тебя в этот Усть-Гремучий, прошло немногим больше месяца, а от тебя ни слова. Великий срок! В моей жизни свершилось немало событий, и одно из них — сие послание. Борис за это время успел влопаться по уши в одну приемосдатчицу из второго района. А случилось это несчастье по пути в Совгавань. Бедняга страдает и чахнет, никак не дождется свадьбы, а она, кажется, будет на Октябрьские. Мне остается оплакивать еще одну погибшую холостяцкую душу. Сколько ни убеждал, что в наши годы и жениться-то рано, и любить-то некого, он все с гневом отвергает. А сейчас затих, храпит в кровати и даже совсем перестал реагировать на дружеские укусы клопов. То-то им раздолье! «Погиб и кормщик и пловец. Лишь я, таинственный певец… Я гимны прежние пою». А что же делать?

Между прочим, мы дважды собирали драмкружок, но, увы, без тебя и Сашки ничего не получается, и наши гаврики постановили по вечерам ездить в клуб на Сортировку.

Ба! Едва не забыл — мы тут недавно чуть не объелись морковью и капустой. Понимаешь, понавезли в Панино овощей для Сахалина — в порту пробка, грузчиков не хватает, и из нас создали бригаду «белой кости». Целую неделю паслись на подножном корму, тем и ликвидировали пресловутую пробку.

Что тебе еще черкануть, чтобы заполнить чем-то этот огромный лист бумаги? Черт побери, и откуда он взялся, этот лист! Ну, так вот, новостей особых нет. А как вы там устроились? На много ли больше получаете грошей? Стоит ли менять шило на мыло, как сделала ваша милость?

Не поторопилась ли ты с отъездом? Если ответишь, а я успею отпечатать за это время твою физиономию, то в следующем письме вышлю несколько фото. К счастью, стоит отвратительная погода, и не хочется никуда выходить, а чем-то, кроме работы, заниматься надо.

Бывай! Желаю счастья в твоей молодой жизни. Приветик всем сбежавшим на вулканическую Камчатку, Сашке особый — пусть охраняет тебя от камчадалов и медведей.

Поясно кланяюсь

Я аккуратно сложила письмо и протянула его Сашке, а сама села на топчан и задумалась.

С Игорем мы росли в одной квартире, и хотя он был старше меня на два года, всегда и везде первенствовала я. К нему я относилась как к младшему брату.

Мы вместе бегали в школу, вместе окончили в Одессе институт, вместе поехали работать на Дальний Восток. Люди незаметно взрослеют. Мы с Игорем тоже повзрослели. Что-то новое, недетское появилось в наших отношениях. Серые с голубизной, большие глаза Игоря стали теплыми, ласковыми. Я поминутно искала его взгляд, всюду мне чудился его голос. Не знаю, любила ли я Игоря. Я и сама толком не могла разобраться в своих чувствах. Знаю одно — иногда я о нем тосковала, мысленно упрекала за безрассудство. Я и теперь стою на одном — как можно было так легко расстаться? Почему он не поехал со мной на Камчатку?

Валентин вошел в мою жизнь совсем внезапно, как входит неожиданный гость, не стучась и не предупреждая. Я искала опоры в трудную минуту. А Камчатка, хочешь того или не хочешь, сближает, роднит людей.

Мы ходили с Валентином по берегу океана. В сумерках рейд казался отдаленным, а на пустынном берегу изредка кричали засыпающие чайки. Сердце мое сжалось от необъяснимой тоски, я почувствовала себя ничтожно маленькой, беспомощной, заброшенной на край света. Холодный, сырой ветер пытался сорвать плащ, я прижалась к Валентину, и он, спасая меня от стужи, взял под руку и повернул спиной к океану. Прямо против нас на берегу приютился домик смотрителя маяка Сливы. Окна манили ярким электрическим светом. Там, за этими окнами, было тепло и уютно, кто-то слушал радио, кто-то возле печки, наверно, уткнулся в книгу, весело потрескивали дрова, гудело пламя.

Мне страшно захотелось войти в этот домик…

— И нам бы вот так… — словно разгадав мои мысли, нерешительно проговорил Валентин.

Я ответила молчанием. Тогда он, осмелев, добавил:

— Одна век не проживешь.

Украдкой я бросила взгляд на Сашку и Лешку — они о чем-то шептались. О чем? Возможно, о Валентине и Игоре. Я тоже думала о них. Игорь ясней, понятней мне, я его знаю с детства, а Валентин — нераскрытая книга. Может, эта неизвестность и влечет? Кто знает. Каждый из нас бесконечно жаден до всего неиспытанного, нового. «С чем идешь навстречу мне, человече? — хочется спросить у того, с кем знакомишься. — На радость ли ты послан судьбой мне или на горе?..»

Игорь чудит. Знаю — под его острословием и пижонством скрывается грусть. Разве нельзя близкому человеку написать по-людски? Я ждала от него настоящих писем, а он… Выкину из головы навсегда и бесповоротно.

— Чего задумалась? — обняла меня Шура. — Бери свои слова обратно, Галка.

— Это еще почему?

— Да потому, что у тебя есть друг, давний, настоящий. Пусть едет сюда. Пересядько этого выбрось из головы, слишком разные вы люди, слышишь, выбрось!

— Отстань, Шура, в советчиках не нуждаюсь! — сказала я и вышла из палатки.

Шура не пошла за мной, — наверно, обиделась. Меня охватил озноб. Небо вызвездило. К рейду бежала зыбкая лунная дорожка. Где-то далеко пели грузчики. Хорошо пели. За сердце так и хватало. Почему-то захотелось плакать. Что делать? Как быть мне?..

 

ГЛАВА VI

Жизнь вязала один узелок за другим. Однажды вечером сидели мы, играли в кем-то принесенное лото. Лешка спросил у Шуры:

— Сколько человек должно быть по штатному расписанию на катере?

Шура, немного удивившись неожиданному вопросу, ответила:

— Шесть.

— А почему не девять?

Шура растерялась, — она почти совсем незнакома с работой порта, едва кончила институт, как сразу же послали на должность старшего инженера отдела труда и зарплаты. Дремучий лес…

— Не знаю, — откровенно призналась Шура.

— Галина, а ты что скажешь? Ведь в Панине было на всех катерах по девять человек, а тут?..

Не успела я и рта раскрыть, как вмешался Сашка:

— Тут тебе, Леха, Камчатка, а не материк. Правду говорят: где кончается материк, там кончается и трудовое законодательство.

Недоумевая, Шура спросила:

— Собственно говоря, почему это тебя, Леша, интересует?

Вместо Крылова ответил Сашка:

— Ленка ругается — муж все время пропадает на катере, а ей холодно спать одной…

— Не в этом дело, — возразил Лешка, — мне непонятно одно — ведь условия труда здесь куда тяжелее, чем в Панине. Почему же тогда у нас двухсменка? Ворочаешь, как дьявол, по двенадцати часов в сутки, того и гляди ноги протянешь…

— Тут что-то не то, ребята, надо поговорить с начальником порта и с капитаном, — вмешалась я.

— Уморила! Нашла с кем разговаривать — с начальником порта! Да он здесь царь и бог, что хочет, то и делает, а капитана порта еще нет, порт только создается. В отделе труда и зарплаты сидят дубы и совсем не интересуются, что творится в порту, — сказал запальчиво Сашка.

— Ну, знаешь ли, надо сперва разузнать все, а потом кричать! А то торчите в палатке, знай только гоняете в козла целыми вечерами.

— Что же прикажете делать?

Тут и я растерялась. Действительно, что оставалось делать? Клуба нет, в рыбокомбинатовский не находишься, и игр, кроме домино и лото, никаких… Порт только что организовался на базе какой-то перевалочной точки рыбаков, и все люди, кроме нас, были совершенно не знакомы с работой морского транспорта. Было над чем подумать. Лешка задал вопрос серьезный, стоящий. Действительно, почему на катерах в Усть-Гремучем люди должны потеть по двенадцати часов в сутки?

— Леша, — обратилась я к Крылову, — может, вам доплачивают сверхурочные за эти самые недостающие единицы?

— Как бы не так! Вот тут-то и главное. И порткомора, как назло, нет, обратиться некуда.

— Ты погоди шуметь, дай подумать, — сказала Шура, — завтра дам ответ. — И отошла от стола, за которым играли в лото.

Когда я легла спать, на топчан ко мне перебралась Шура, и мы, по обычаю, начали наш ночной разговор. Она спросила:

— Галя, как мне быть? Штатное расписание нигде не утверждено, просто отпечатано на машинке…

— А может, подлинник в бухгалтерии?

— Нет его там…

— Ладно, утро вечера мудренее. Завтра я с утра зайду к тебе, посмотрим…

И вот мы с ней сидим над штатным расписанием плавсостава. Если я была сильна в делах коммерческой эксплуатации порта, то в этих вопросах, попросту говоря, плавала.

Потом мы уткнулись в трудовое законодательство и тут ничего подходящего не нашли. Я случайно вспомнила, что у меня где-то в делах есть коллективный договор Панинского порта. Долго не раздумывая, бросилась в свою рабочую комнату, нашла договор — и бегом обратно. В нем черным по белому сказано, что на катерах команда предусмотрена в девять человек. Шура непонимающе уставилась на меня. Как быть?

— Сходи в кадры, — посоветовала я.

И вот Шура в отделе кадров. Начальник отдела Основин, демобилизованный майор, встретил Шуру очень приветливо, а когда узнал, зачем она пришла, огорчился.

— К сожалению, девушка, ничем не могу помочь вам: штатное расписание в пароходстве на утверждении.

— Какое расписание? — спросила Шура.

— То, что у вас.

— Как же тогда получается: команды катеров должны работать по двенадцать часов?.. Это же безобразие!

Основин задумался.

— Знаете что, пойдемте-ка к Булатову, возможно, он растолкует нам. Я тоже что-то недопонимаю.

Шура упрятала под мичманку глянцевито-темный узел волос. Мичманка наделась строго, но не без кокетства.

На улице подморозило. В воздухе вились редкие снежинки, то собираясь опуститься на землю, то снова взмывая в небо и пропадая в потоках ветра над всклокоченной гривой океана.

Я как раз только что зашла к Булатову: надо было доложить ему о том, что на территории порта находится много грузов без договоров и что порт недополучает деньги за аренду, а самое главное — груз не вывозится, тогда как нам самим нужна складская площадь.

Булатов был в отличном настроении.

— Берите, побольше берите грошей с клиентуры, особенно с рыбаков — они народ богатый! — говорил он, потирая руки.

— Да, но ведь без договоров и соглашений мы не имеем права брать?

— Так заключайте! Вам и карты в руки, — похлопал он меня по плечу, тем самым давая понять, что разговор окончен.

Я хотела было уже уходить, как на пороге появились Шура и Основин.

— Певчая, минутку подождите, вы здесь понадобитесь, — сказал Основин.

Я присела на стул.

— Ну, что там у вас? — недовольно проговорил Булатов.

— Да вот отдел труда и зарплаты поднимает вопрос о неточностях в штатном расписании для плавсостава.

Булатов посмотрел на Шуру. Я тоже. Она сидела сосредоточенная и серьезная, глядя прямо в лицо начальника порта.

— А в чем, милая барышня, вы видите неточность?

Шура встала и, тушуясь, начала искать нужную страницу в колдоговоре Панинского порта.

— Что это у вас?

— Колдоговор.

— Чей?

— Панинского порта…

— Откуда к вам попал он?

— Мной привезен, — вмешалась я в разговор.

— Зачем?

Теперь и я в свою очередь растерялась. Булатов говорил всегда грубовато, отрывисто и иной раз сбивал с толку. Сейчас меня выручила Шура.

— Договор этот я попросила для примера, но и без того известно, что по трудовому законодательству положено работать восемь часов в сутки, и на многих предприятиях введен и семичасовой рабочий день. Почему же в Усть-Гремучем люди потеют по двенадцати часов? Я считаю это неправильным, это возмутительно, товарищ Булатов! Ошибку надо немедленно исправить!

— Никакой ошибки нет. Все так и будет. Я думаю, вам ясно? — отрезал Булатов.

— Да, но… — начала было снова Шура.

— Без всяких «но», милая барышня. Наша задача — экономить государственные средства и уменьшать численность рабочей силы. Нечего зря транжирить народные деньги!

Услыхав это, я не вытерпела. В Панине мне как раз приходилось заниматься вопросами плавсостава и фондом заработной платы. Громко стукнув ладонью о стол, я крикнула:

— Нужно, товарищ начальник, уменьшать и сокращать управленческий аппарат, на этом надо экономить, а не за счет рабочего времени моряков!

— Певчая! — В голосе Булатова звучали металлические нотки. — Какое ваше дело? Вы, кажется, работаете в коммерческом отделе? Так, ради бога, не садитесь не в свои сани.

Я выбежала из кабинета. Минута — и от обиды и несправедливости я наверняка бы разревелась. Какое он имеет право так говорить со мной? В Панине начальник порта всегда прислушивался к голосу подчиненных, советовался с людьми, а этот, как царек, засел и командует, а сам, кажется, ни черта не разбирается в делах порта.

Я открыла дверь в свою рабочую комнату, уставилась отсутствующим взглядом в бумаги, лежащие на столе. Что делать? Ах, да, совсем забыла — надо заключать договоры на аренду складской площади…. Позвонила в рыбокомбинат и райпотребсоюз, предупредила, что если не вывезут груз в течение трех суток, будем штрафовать. Спросили, кто говорит, я назвала себя. Во время моих переговоров с потребсоюзом в комнату вошел Карпухин. Услышав, о чем идет речь, он стал испуганно махать руками. Я положила трубку и спросила у него:

— Что с вами, Петр Федорович?

Нацелясь на меня колючками бровей, он неожиданно взорвался:

— Да вы что, маленькая, что ли? Применять к потребсоюзу штрафные санкции! Попробуйте только сделать это, вы ничего не достанете у торгашей! Запомните: тут Камчатка, а не материк!

— А как же тогда с договорами на аренду? Ведь с клиентов надо брать деньги?

— Не брали и не будем!

— Нет, будем! — настойчиво рубанула я ладонью. — Мы порт, и за складские помещения и за территорию должны взимать плату согласно тарифному руководству.

— Пока я возглавляю отдел, все останется по-прежнему…

— А я с сегодняшнего дня начинаю взимать доходы!

— Не командуйте! — чуть не задохнулся от гнева Карпухин. — Извольте применяться к местным условиям. Вы на Камчатке!

— Да, я на Камчатке, и Камчатка — советская земля, на ней стоит наш торговый порт, и жить он должен по законам, существующим на морском транспорте во всем Советском Союзе!

— Ну, знаете ли, не вам, девчонке, учить меня! — выйдя из себя, рявкнул Карпухин и в сердцах хлопнул дверью.

Дудаков, сидевший за своим столом, пристально посмотрел на меня и сказал:

— Галина Ивановна, не рано ли скрестили шпаги? Сперва ознакомились бы с обстановкой: ведь Карпухин — снабженец Булатова. Теперь наверняка побежал к нему жаловаться.

— Ну и плевать. Я права!

— Оно, конечно, так, но…

И замолчал.

Я тоже умолкла. Настроение испортилось, а тут, как назло, вошла Шура, заплаканная, утирая слезы.

— Ты чего это?

— Понимаешь, — всхлипнула Шура, — Булатов накричал на меня и сказал, чтоб я не лезла не в свои дела. Но ведь это же мое дело! Что я скажу теперь ребятам?

В голове у меня мелькнула мысль: надо обратиться в конфликтную комиссию!

— Пров Сергеевич, кто здесь в конфликтно-расценочной комиссии от администрации?

— Я. Выдвинули как юриста.

Облегченно вздохнув, я положила перед ним на стол панинский колдоговор. Минуту спустя мы достали трудовое законодательство, обложились различными решениями, Шура тоже подсела к нам.

— За дело, братцы! — подбодрила я Шуру.

Когда вошел в кабинет Карпухин, мы все сразу замолчали, заговорщицки переглянулись.

— Вечером зайду к вам в палатку, — пообещал Дудаков.

 

ГЛАВА VII

Прошло несколько дней. Договоры на аренду складской площади я подготовила, составила расчеты по задолженности и передала в бухгалтерию. Главбух, подбадривая меня, сообщил, что рыбокомбинат хоть и со скрипом, но уже отсыпал из своей мошны должную толику за территорию, на которой лежит соль. Патрон мой, узнав об этом, рассмеялся:

— Быстро разбогатеете, если за землю начали собирать гроши!

Бухгалтер за словом в карман не полез:

— А с вами и без штанов останемся!

Карпухин промолчал. Он последние дни все помалкивал. Очевидно, Булатов уже сказал ему о скором приезде начальника коммерческого отдела. Но все-таки многозначительно подмигнул Дудакову: посмотрим, мол! Разговор на этом кончился.

Петр Федорович, судя по всему, вынашивал на меня обиду. Я была настороже, часто задумывалась над тем, как же работать дальше.

Однажды, когда я по горло была занята договорами, в кабинет вбежала Лена Крылова, подошла ко мне. Глаза так и сияют от радости. Быстро-быстро затараторила:

— Галина Ивановна, мне и вам с Шурой дали домик — три комнаты… Скорее, а то кто-нибудь займет!..

Я засуетилась. Уходить без разрешения с работы мне не хотелось, а отпроситься у Карпухина не могла — ушел куда-то. Заметив мою растерянность, Пров Сергеевич сказал:

— Бегите, бегите, ничего не будет, а если что, — вечером отработаете свои часы.

Я быстренько собрала со стола бумаги, схватила сумку, моргнула Лене:

— Айда!

И только было протянула руку, чтобы открыть дверь, как на пороге появился Карпухин.

— Куда это, голубушки, разогнались? — не без ехидства спросил он, посматривая то на меня, то на Лену.

— Понимаете… — начала было я, но он тут же перебил:

— Квартирку получили? Ну, бегите, бегите, ордерок-то где?

— Вот он… Вот! — обрадованно протянула ему бумажку Лена.

— Раз документ на руках, считай, хоромы уже ваши.

И вот мы, наскоро собрав свои вещички и уложив их на телегу, плетемся по грязи вслед за худющей клячей, на которой в Усть-Гремучем возят воду. Плетемся к своему местожительству… Для нашей палатки ордер на квартиру — событие. Сашка не находит себе места. Это он достал нам на радостях клячу.

— Смотрите не зажильте новоселье! — подзуживает он.

Мы отшучиваемся, посматривая на скудную свою кладь. Топчаны из палатки нам не разрешили увозить, а кроватей с пружинными матрацами еще не успели приобрести. Лена встревожена — на чем будем спать? Я со смехом ей отвечаю: «На полу. Ведь дом не палатка».

Вдруг Лена споткнулась и шлепнулась. Кастрюля, которую она несла, выпала из ее рук, и пролился суп. Меня разобрал смех. Я сама едва не выронила банку с чайным грибом и сковородку с рыбой. Глядя на нас, улыбнулся и суровый возчик. Кое-как, с горем пополам, добрались мы до того дома, который предназначался для нашего жилья. Возле него уже стояли Шура и Лешка. Лешка смерил нас косоватым взглядом, спросил:

— Чего это вы заторопились?

— Как чего? — ответила я. — А вдруг кто-нибудь займет?

— Займет!.. — зло усмехнулся он — В домишке давным-давно живут люди и никуда не собираются уезжать.

Лена в недоумении посмотрела на меня, я — на Лену.

Возчик решительно начал скидывать чемоданы и наспех свернутые узлы.

— Эй, дядя, подожди швырять-то, — нахмурился Лешка, — придется везти обратно.

— Как обратно? — удивилась я.

— А вот так, — окончательно рассердился Лешка, — езжайте восвояси подобру-поздорову. Никто нас в этот дом не пустит.

— А ордер?

— Ордер твой только для одного дела годится!..

И тут я вспомнила ехидный смешок Карпухина… Так вот что означал этот смешок!

— Стой-ка, Леша. А кто тут живет и почему нам дали ордер? — спросила я.

— Живет здесь вот уже шесть лет бухгалтер рыбокомбината, у него пятеро детей, и никуда он не собирается уезжать, да вот и сам он… Легок на помине.

Из дома вышел пожилой мужчина. Я — к нему:

— Скажите, пожалуйста…

Обитатель дома перебил меня:

— Разговаривайте, девушка, со своим начальником, да посмелее, чтобы он зря не гонял подчиненных.

Недолго думая я понеслась в ЖКО.

— Какое вы имеете право выписывать ордер, зная, что в доме живут люди? — накинулась я на Жлобу, начальника жилотдела.

— Булатов приказал, мое дело маленькое, — развел руками Жлоба.

— А к чему торопили?

— Чтоб урок преподать вам. Законники! Надо же было убедить вас, что вы приехали на Камчатку.

Мимо протрусила подвода с злополучными нашими пожитками. Ни с того ни с сего вперемешку со снегом припустил дождь. Лешка кивнул мне:

— Пошли к Булатову!

Я попыталась пригласить и Шуру, но она безнадежно махнула рукой и, опустив голову, поплелась к палатке.

У начальника порта — никого; сидит за столом, пыхтит, пишет. Губы по-деловому суровы, из угла в угол рта ходит папироска.

— Что скажете, молодые люди? — исподлобья уставился он на нас.

Лешка молча посмотрел на меня. Я же — удивительное дело! — с непостижимым спокойствием села против Булатова и раздельно, как бы диктуя, произнесла:

— Мы бы хотели поговорить с вами в присутствии юриста и парторга.

— Можно, — с неожиданной охотой согласился Булатов и нажал кнопку. — Рая, — обратился он к вошедшей секретарше, — пригласи-ка, пожалуйста, парторга и юриста. — Ну-с, а пока они подойдут, будем толковать…

Я мучительно думала, с чего бы начать разговор. Булатову должно стать ясно, что, приехав в Усть-Гремучий, я уважала его, теперь же за издевательство над людьми ненавижу. С чего начать?.. И вдруг я услышала голос Лешки:

— Семен Антонович, скажите, пожалуйста, вы знали, что дом занят, когда давали указание выписывать нам ордер?

— Знал.

— Так зачем же вы обманули нас?

— Минуточку. Сейчас вам все будет понятно…

В это время в кабинет вошли юрист и парторг. Я старалась не смотреть на самодовольное лицо Булатова. Он тем временем достал из стола какую-то кипу бумаг.

— Вот, — сказал он, — по акту нам отошли те дома, на которые мы претендуем, но в них живут работники рыбокомбината, и ни один прокурор не даст санкции на их выселение.

— Так что же, выходит, мы сами должны выселять их? — возмутился Лешка.

— Хотя бы и так.

— Ну уж, извините! Я не намерен выбрасывать ребячьи пеленки. Хватит! Мы это так не оставим.

— Можете жаловаться. Квартир у меня нет и не предвидится, и в райисполкоме и райкоме партии об этом знают.

— Семен Антонович, вы же неправы, — вмешался парторг. — Зачем озлоблять людей и ставить их в неловкое положение? По-моему, мы с вами говорили: надо форсировать постройку нового общежития…

— Говорили, говорили, давно знаю, что говорили. Я не двужильный. Поймите, ведь это Камчатка! Надо примиряться с условиями и не устраивать итальянских забастовок.

Парторг удивленно посмотрел на Булатова.

— Вам не понятно? Так послушайте. Утром приходят ко мне моряки, требуют сверхурочных. Что у меня — казна государева? — И, впившись в нас с Лешкой колючими глазами, Семен Антонович побагровел: — А все вы, вы восстанавливаете рабочих против руководства! Ишь какие горячие понаехали! Не будет никаких доплат. — А потом, обращаясь к юристу, указательным пальцем начертал в воздухе: — Соберите расценочную комиссию и откажите в сверхурочных!

Дудаков развел руками:

— Не сможем. У нас по трудовому законодательству положено работать восемь часов в сутки, а не двенадцать. За остальные надо доплачивать или давать отгулы.

Булатов вскочил из-за стола, подбежал к юристу.

— Выгоню, к чертовой матери выгоню! — еще гуще побагровев, закричал он. — И вы за этими молокососами?.. Так вот мое слово: пока я начальник порта, как работали, так и будем работать!

— Нет, не будем! — отрезал Лешка.

Парторг, видя, что Булатов разошелся не на шутку, сказал:

— Вы идите, ребята, а я тут поговорю с Семеном Антоновичем.

Мы вышли. У Лешки резко обозначились желваки на скулах, я же опустила голову. Мне было как-то неудобно — я не высказала Булатову всего, что у меня накопилось за день. Едва спустились мы с порожка, навстречу Валентин… Как-то неожиданно… Все во мне так и встрепенулось.

— Чего это вы пороги обиваете у начальства? — спросил Валька.

Я улыбнулась:

— Насчет квартиры…

— А тебе зачем? Мне комнатку на днях дадут, будем вместе.

— Но у ваших есть дом!

— Мало ли что, а мне дадут…

 

ГЛАВА VIII

Если бы кто-нибудь знал, как я счастлива! На душе легко-легко, хочется петь, рассказывать всем о том, что я встретила на Камчатке человека, с которым мне теперь ничего не страшно, — я с Валькой. У каждого человека своя судьба. У меня особенная — я заарканила счастье не шелковым поясом, а крепким канатом — сорвись попробуй! Уж кто-кто, а моряки умеют швартоваться!

И почему я раньше не поехала на Камчатку? Впрочем, разве я не была счастлива до этого? У меня много друзей, любимая работа. Да, но… Чего же не хватало? Не было его, Вальки, Валентина!

В воскресенье наша свадьба, а пока что мы ремонтируем свою комнату. Свою!.. Как это здорово! Отдельная! Нам ее дали три дня назад. Комнатка, правда, в бараке, небольшая, всего-навсего десять метров. Зато дом не маленький, и соседей у нас тьма-тьмущая. Комнатку мы побелили, вернее, не мы, а Валька, — он оказался мастером на все руки. Сам заштукатурил те места, откуда сыпалась известка, сам покрасил полы, и вот сегодня мы занимаемся расстановкой мебели. Я пою, Валька тоже что-то мычит. Хорошо! В угол поставили купленную в рыбкоопе двуспальную кровать с панцирной сеткой, я легла и попрыгала на ней. Хорошо! Стол самодельный — пять досок и две перекладинки, под скатертью их не видать, и главное — отгрохали тахту: четыре ящика накрыли ковровой дорожкой и так здорово получилось, что я закричала «ура». На стенку повесили ковер, а на другую у меня была припасена репродукция с картины Левитана «Март». Потом из трех досок и плюшевых панинских портьер, что висели у меня там на дверях, сделали шкаф — отделили, вернее загородили, печку, — и мне не захотелось никуда уходить из этого рая. Славно! Затопили печь, сели на полено — табуреток еще нет. Обнялись. Дрова весело потрескивают. Живем!

Вот оно, оказывается, какое счастье! Много ли его нужно человеку? Всего лишь десятиметровая комнатка в бараке — и мы с Валькой уже на седьмом небе.

Мы теперь крепко стоим с Валентином на ногах. У нас свой уголок. Пусть за окном слоняется, чего-то ищет студеный ветер — мы его не боимся. Хорошо нам, уютно. Мы сидим с Валентином в обнимку, и я слышу, как стучит его сердце. А Валентин, наверно, слышит мое. Я вдруг как-то вся проникаюсь нежным теплом к нему и начинаю ворошить его волосы. Мы молча смотрим на разгорающийся огонь в печке, и пламя, словно понимая наше состояние, занимается дружней и веселей.

Какие только мысли в эту минуту не лезут в мою голову! Видится, как мы дружно и согласно живем с Валентином. По вечерам, точно вот так же, сидим у огонька и читаем журналы или изучаем английский. Я все ломаю себе голову: как бы обставить наше жилье, чем бы заполнить его? Ах, да, вот тут, в этом углу, у нас будет стоять детская кроватка! Она обязательно будет стоять, и я уже предчувствую, как просыпаюсь, вскакиваю в полночь и тревожно и радостно приникаю к кроватке — дышит ли мой ненаглядный, мой малыш…

Вот куда увели меня мысли. Глупая! Тут же, как бы опомнясь и спохватившись, я спрашиваю у Валентина:

— А что, если будет землетрясение, барак наш выстоит?

— Выстоит. Наш не развалится. Крепок.

Мне нравится уверенность Валентина. Я не представляю минуты без него, словно боюсь, что кто-то возьмет и безжалостно похитит наше счастье.

Мы вышли на улицу. Ветер крепчал. Уже смеркалось, не было видно ни зги. На углу барака Валентин обнял меня и поцеловал.

— Завтра наша свадьба, Галя. Приходи пораньше, поможешь матери, — проговорил он и пошел, не оглядываясь.

Я не торопилась в палатку. Постояла несколько минут на берегу, но пронизывающий ветер загнал меня под крышу.

Последние дни ребята неизвестно с чего дулись, избегали разговоров со мной, смотрели на меня так, словно я в Усть-Гремучем сделала что-то отвратительное. Вот и сейчас, войдя в палатку, я вдруг окунулась в тишину. Прошла к своему топчану, не раздеваясь легла. Жалобно скрипнули доски. Шура, будто не мне, а совсем кому-то другому, сказала:

— Рыба и хлеб на столе.

Я не отозвалась. Вмешался Сашка Полубесов.

— Она, наверное, у свекрови молочка попила, там веди кроме свиньи и коровка есть, — ввернул он не без издевки.

Обида кольнула мое сердце. Почему они так начали ко мне относиться? А еще друзья. Ну и пусть! Я натянула одеяло на плечи и незаметно, в радостных думах о Вальке и горьких — о ребятах, уснула.

Проснулась от тревожного и веселого чувства: вставай, скорее вставай! Сегодня самый счастливый день твоей жизни! Я ощутила, как по всему телу пробежал словно слабый ток. В детстве в праздники я просыпалась вот точно так же рано. Кинешься, бывало, умываться холодной водой, плеснешь в лицо, на руки, утрешься чистым льняным полотенцем, наденешь новое, поднебесного цвета платьице, Оно пахнет речной водой, солнышком, мамиными руками. Как жаль, что уехала мама! Разве я знала?.. Но ничего, рядом друзья, они заменят тебя.

При воспоминании о ребятах я задумалась. Хоть и причинили они мне в последнее время много горьких обид своими колкими шутками, но ведь на то они и друзья… И все же хорошо, что они живут рядом!

Я быстро оделась и выскочила из палатки. Все еще спали. Над горизонтом, из-за океана, вставало солнце — ясное-ясное. Океан чист — нигде ни гребешочка. Сопки в утренней дымке. Хорошо!

Мое утро! Оно и должно быть таким — ясным, солнечным.

Напевая про себя, я шла к дому Валентина, потом неожиданно остановилась, вспомнила, что не пригласила ребят на свадьбу. «Как же это я?» Быстро вернулась в палатку. Все спят, устали вчера. Будить не хотелось, написала записку: «Друзья, к двенадцати прошу быть у Вальки. Ваша Галя», — и ушла…

Свекровь встретила меня с улыбкой.

— Ишь ты ранняя какая! — удивилась она, открывая калитку навстречу мне.

Мельком я заметила ее пристальный, изучающий взгляд. Цепкие глаза ее как бы пытались ощупать, вывернуть меня наизнанку. Ох уж эти свекрови! Но я и виду не подала — отшутилась, и мы, как только я переступила порог, обнялись и расцеловались.

Незаметно за приготовлениями пролетело утро. Валька с отцом ушли в магазин.

Народу набралось в небольшой домик Пересядько много, но моих никого не было. Я сидела как на иголках, то и дело выскакивала из-за стола, бросала тревожные взгляды на дверь. Радость моя понемногу начинала исчезать. Не о такой свадьбе мечтала я. Пили много, то и дело кричали «горько», что-то все говорили, похваливали меня, но все было не то… Я страшно удивилась, когда в дом вошел Булатов… Ведь я его не приглашала!.. Но каково же было мое удивление, когда Булатов поцеловался с матерью Валентина! Перехватив мой недоумевающий взгляд, Валентин пояснил:

— А разве ты не знала, ведь он… мамин брат, дядя мой…

Я настолько была поражена этим открытием, что не смогла в течение минуты выговорить и слова. Вот это да!

Булатов подсел ко мне и, подавая рюмку с водкой, сказал:

— Ну что ж, племянница, чокнемся за новое родство. Доволен, что наш Валька отхватил себе такую красавицу. Один тебе совет — заставь его, тюленя, учиться. — Потом, прищурив глаза, как бы о чем-то задумавшись, секунду-другую молчал и вдруг проговорил с усмешкой:

— Эх, племянница, жизнь каждого из нас то гладит, то кует, то в лоб, то по лбу огреет. Не будь дурочкой — подальше от всяких дрязг, особенно споров с начальством…

Я с возмущением взглянула на Булатова и опустила глаза. Мне не хотелось пить с ним. Когда сдвигаются рюмки, сближаются и души людей. За произнесенным тостом слышится звон и искрится вино: я знала, что искорки эти высекаются дружески столкнувшимися людскими сердцами. Нет, я не хотела пить с человеком, который плохо поступил с моими товарищами и со мной самой. Мне было неприятно, что этот человек оказался моим родственником. Я молчала, А он, очевидно поняв мое настроение, поставил рюмку на стол и обнял меня.

— Не люблю силой навязывать тоста. Не хочешь — не надо, — сказал он и на минутку задумался, потом вдруг снова оживился и, улыбнувшись, опять поднял рюмку. — Хватит ершиться. Валентин, разрешаешь поцеловать твою жену?

Мне захотелось ударить его по жирной, самодовольной физиономии, но я сдержалась и, чтобы показать, что мне все нипочем, тоже подняла рюмку и сказала:

— Выпьем за наше счастье!.. — И чуть не заплакала: где же мои друзья, почему они оставили меня в такую минуту?

Свадьба шла своим чередом. Большинство гостей оказались украинцами. За столом вскоре грянули песню «Ой, на гори тай женци жнуть». Какой-то рыбак, настоящий Мазепа — широкоплечий, с усами, пошел плясать гопак, А я сидела словно не на своей свадьбе — хмурая, вот-вот заплачу. Валентин пил, будто совсем забыв обо мне. А когда в дом вошел Карпухин, он сразу потянулся к нему из-за стола, обнял и закричал:

— Вот душа-человек! Спасибо, Петр Федорович, спасибо! Теперь, считай, все мои друзья тут, никто не побрезговал, а вот Галина дуется — забыли ее кореши. Может, мимоходом постучать к ним в окошко?

Булатов что-то зашептал на ухо Карпухину, и тот стремительно выскочил, так же, как и появился.

Я встала из-за стола и только хотела выйти на улицу, как по знаку Булатова заиграл баян и Семен Антонович пригласил меня танцевать.

— Ну вот, Галинка, все и уладилось, и ты теперь наша, камчатская, понимаешь, камчатская! Камчатка любит людей смелых, сильных, а не хлюпиков, держись за меня — не пропадешь!

— А я бы и без вас не пропала.

Булатов рассмеялся.

— Да, но предпочла поскорее избавиться от палатки и трудностей и кинулась к мужу под крылышко!

Говорил все это Булатов с прежней улыбкой, в тоне его голоса чувствовались назидательные нотки, будто я была для него не инженером, а совсем беспомощной, сопливой девчонкой. Я терпела его ради приличия. Как только кончился вальс, я нашла в общей куче одежды свое пальто и, пользуясь суматохой, незаметно выскользнула из дому. Оказавшись одна, смахнула слезы. Ну и свадьба!.. Потом подошла к бараку, остановилась. Ключей от комнаты у меня не было. Куда идти? В палатку?.. Да, но там ребята… мои бывшие друзья… Они причинили мне боль, не поздравили. Хоть бы предупредили, что не придут. Так я думала в эту минуту, а ноги тем временем вели меня в палатку…

Навстречу шел Карпухин.

— Вы за ними? — кивнул он в сторону палатки. — Не дозоветесь!

— Пошли вы!… — крикнула я и вошла к своим друзьям.

Все дома, смотрят в пол, молчат. Я тоже. Села на свой топчан и заплакала. Подскочила Лена, за ней Шура.

— Галка, что с тобой? Почему ты здесь?..

— Почему, почему! Сами знаете, почему… За что вы так обидели меня?

Лена молчала, Шура тоже, а ребята о чем-то тихо перешептывались. Потом ко мне подошел Сашка Полубесов.

— Хочешь знать правду?

— Да.

— Саша, сегодня не надо, ведь у нее свадьба, не надо, — умоляюще проговорила Лена.

— Нет, надо! Тем более если сама хочет этого. Хочешь?

— Хочу.

— Так слушай. Ты должна быть прямой и честной. Такой и знали тебя в Панине, с тебя брали пример, с тобой поехали сюда… Толя Пышный любил… хотя знал, что тебя любит Игорь. Ну, и комкал, прятал в себе, понимаешь, это самое… Мы надеялись, берегли, а ты, как последняя…

— Сашка! — закричала Лена.

— Продолжай, — твердо сказала я, и мне показалось, будто Сашка не мораль читает мне, а подносит кубок с горьким зельем, я его неторопливо должна выпить до дна, каплю за каплей… Пусть говорят. Если бы они молчали, я бы сошла с ума. Пусть говорят! Значит, я еще им чем-то дорога — ругать могут только своих.

Слова Сашки рушились на мою голову, как обвалы грома. Я была ошарашена. Какая нелепость: выходит, Толька любил меня… Странно. Это никак не укладывалось в моем понятии. Неужели он из-за меня поехал на Камчатку? Но почему тогда Толька ни словом, ни намеком, ни взглядом не выдал себя? Я ничего не примечала в нем. Впрочем, настоящие мужчины умеют не выдавать своих чувств. Неужели я стоила того, чтобы из-за меня… Значит, Толька прятал в себе, комкал, потому что Игорь… А думал ли Игорь по-серьезному связать свою судьбу с моей?

Сашка продолжал язвить меня тяжкими упреками. Наконец я не выдержала его обвинений, опустила голову, но все равно чувствовала, как он сверлил меня злыми глазами. Я присела на Шурину койку. Я боялась встретиться взглядом с Толей. Мне было стыдно за то, что я оказалась неотзывчивой, сухой. И вот теперь все от меня отвернулись. Мне стало обидно и больно. Я опять поднялась и подошла к Сашке, хотела взять его за руки, заставить замолчать, выслушать меня. Ведь я не такая, как он говорит обо мне. Стараясь подавить в душе смуту и отчаянно злясь, я неожиданно стала задирать Сашку:

— Продолжай, Саша!

Полубесов оглянулся, как бы ища поддержки у ребят, и, убедившись в том, что все на его стороне, снова впился в меня глазами.

— Ты, Галька, сделала нам больно: не по праву занимаешь комнату. Ты должна отдать ее более нуждающемуся, ну хотя бы Лене с Лешкой, у них скоро будет ребенок. Или вон инженер вчера приехал с мальчишкой. Тебе было и здесь неплохо, а уж если приспичило выходить замуж, могла бы у его стариков пожить — у них свой дом.

Я слушала, и мне казалось, что говорит Сашка не обо мне, а о каком-то другом, очень плохом человеке, которого осуждала и я сама. Но вот он назвал и его, Валентина…

— И что ты нашла в этом маслопупе, ну, скажи? Ей-богу, когда я узнал о твоих шашнях, мне захотелось набить вам обоим морды.

Лицо Сашки нервно передернулось и стало багровым. Сашка закурил, жадно проглотил несколько затяжек. Я встала и хотела было попросить у ребят прощения, хотела сказать, что не нужна мне комната, что мне лучше остаться с ними в палатке, но в это время вошли Валентин и Булатов, и я, подбежав к Вальке, к своему Вальке, сама не зная, откуда взялись слова, выкрикнула вдруг безрассудно, сверкнув по ребятам косым взглядом:

— Это вы, вы останетесь маслопупами, а Валька мой как-нибудь божьей милостью станет «дедом», пройдет по палубе лайнера в белых перчатках. Запомните, обязательно запомните — пройдет по палубе лайнера! Валька будет учиться на стармеха! Я помогу ему, я все сделаю, а вы, вы… Ненавижу вас, ненавижу! Завидуете мне, вот и злитесь!

И забилась на плече у Валентина в рыданиях.

 

ГЛАВА IX

В жизни хорошее всегда идет рука об руку с плохим, радость соседствует с горем. Неделя, как милуюсь я с Валькой, а чую, что счастье мое не полно, — не могу поднять глаза на ребят, когда встречаюсь с ними в порту…

Одно утешает — Карпухин убрался из нашего отдела, вместо него приехал инженер, настоящий начальник коммерческого отдела. Я так рада! Сгинуть бы этому Карпухину вовсе — так нет, Булатов перевел его в отдел снабжения.

Знакомить нового начальника с делами Карпухин не стал и акта передачи не составлял, просто-напросто освободил свой стол, где у него было много хорошей бумага, линеек и разных карандашей, сграбастал все это богатство и унес в новое логовище. Я, не утерпев, съязвила:

— Вы теперь в своем амплуа, Петр Федорович!

— А вы как думали? Маленькие роли не по мне, — самодовольно ухмыльнулся он.

Я хотела было бросить ему вслед что-нибудь поязвительней, но вовремя сдержалась.

— Певчая, к парторгу! — крикнула мне Аллочка.

В кабинете партбюро уже сидели Сашка Полубесов и Лешка. Я поздоровалась. Ребята покраснели, а Лешка почему-то вскочил со стула.

— Разрешите идти? — обратился он к парторгу.

— Идите.

Когда я увидела своих бывших друзей, мне стало не по себе. «Ребята, ребята… Не рассмеяться ли нам? К черту все, к черту! Что мы дуемся? Стиснуть бы друг друга в объятиях, да и зажить по-старому. Хватит злиться». Они вышли, я вздохнула и тут же подумала: «Может, приходили жаловаться на меня и Валентина?.. Парторг, наверно, будет говорить о том, чтобы мы переселились к родным, благо у Валькиных родичей места хватает. Ну уж, дудки! Кроме Вальки и я имею право на жилплощадь, мы не виноваты, что нам дали комнату в первую очередь. — Мысли мои шли вразнобой. — А что, если парторг начнет напирать на совесть коммуниста?.. Ведь он будет прав!»

Но волновалась я зря: о квартире не было и речи.

— Я вас, Певчая, пригласил вот по какому вопросу, — проговорил парторг, закуривая. — Ребята ваши, панинцы, пришли с интересным предложением. Клуба у нас в Усть-Гремучем нет, красного уголка тоже, а коллектив растет, собираться где-то надо. Так вот, хлопцы разыскали старую баржу, привели ее в порт… — Он встал и подошел к окну.

Из окна была видна река, временные причалы, Ключевская сопка, а около одного из причалов, вытащенная на берег, лежала ржавая баржа. Я посмотрела на парторга и в недоумении улыбнулась.

— При чем же тут я?

— А при том, что самый наш актив — коммунисты и комсомольцы — приехали с вами из Панинского порта. Вот вам и карты в руки. Организуйте клуб на барже. — Глаза его как бы задиристо поддразнивали меня.

— На барже? — удивилась я.

— Вот именно — на барже! Посмотрите, тут ребята и план и расчеты уже кое-какие сделали. Башковитые, черти! Я с ними вполне согласен. Ну а строители в свою очередь тоже, конечно, помогут. И если вы постараетесь, то торжественное заседание на Октябрьские праздники будем проводить в своем морском клубе. — Парторг буравил меня смеющимися глазами. — Здорово, а? В морском! Понимаете, Певчая? Наверняка нигде нет такого клуба! Да, вот еще что, свяжитесь с Карпухиным, он теперь за начальника снабжения, возьмите у него красок и всего прочего, что понадобится.

Я чуть не упала со стула: опять этот незаменимый Карпухин. Чтоб ему треснуть! «Да вы что, товарищи!» — хотела я крикнуть парторгу, но одумалась и решила отложить разговор до более подходящей минуты.

Во всяком случае, это меня не сбило с толку, я загорелась мыслью во что бы то ни стало помочь ребятам открыть клуб к празднику. Я любила быть на народе, любила работу веселую, живую, а постройка клуба, да еще какого — на барже! — была как раз по мне, и я пообещала парторгу, что мы все сделаем. Сказала и тут же выскочила за дверь, выскочила и остановилась. «Все сделаем, а с кем делать? Где мой актив? — подумала я. — Сегодня пятница, через десять дней и праздник, надо торопиться, надо поднимать людей. Хорошо бы а выходной день организовать воскресник да и в субботу под вечер неплохо бы поработать…»

Комсомольской организации еще нет, и парторг прав — актив приехал со мной, мы и должны начать. Да, но я растеряла его, свой актив, рядом со мной нет ребят, моих друзей: без них я не смогу выполнить поручения. Как все-таки плохо быть одной! А ведь, кажется, совсем недавно… Не подумайте, что я была когда-то секретарем. Нет, не была я в Панине секретарем, а все равно парни и девчата вокруг меня вечно крутились.

Я долго думала и наконец решилась — пойду к ним, к ребятам, больше мне не к кому идти. Пойду и скажу: «Мы должны, мы обязаны!»

И они отозвались, потому что клуб нужен не только мне, но и всем людям Усть-Гремучего, в том числе и им самим. Это обрадовало меня. Ребята пошли, подавив в себе оскорбленные мной дружеские чувства. Я знала, что нелегко им было переломить себя, сознавала и свою неправоту, Моя же гордость, сжавшись в комочек, обреталась где-то невесть в каком уголке неспокойной моей души…

Как хорошо быть с людьми, в их гуще! Сегодня субботник с трех часов, завтра — с десяти.

Я пришла на полчаса раньше. Ребята собрались у баржи без опоздания. Баржу поставили в правильное положение, закрепили в грунт, сделали мостки, дорожку. Любуйтесь, люди, стоит наш клуб на загляденье всем, видавший виды, встречавшийся грудью в грудь с цунами, ненси и прочими штормягами! Правда, облик у него пока еще не ахти какой, но пройдет дня три — и клуб наш станет неузнаваемым красавцем. Еще бы — разве я не знаю наших парней! Я ручаюсь за них: орлы ребята! Кто скребет ржавчину с обшивки, кто возводит надстройку на палубе. И всюду песня. Вон появился на горизонте и сам толстяк Булатов, переваливается с ноги на ногу, словно пингвин.

— Как дела, Полубесов? — спрашивает он.

Сашкин молоток отплясывает чечетку.

вместо ответа весело поет Сашка, еле сдерживая дробь молотка.

— Конечно, в коммуне, иначе и быть не может! — в тон ему говорит Булатов и тоже берет молоток и начинает помогать молодежи.

Странный человек Семен Антонович: то хамит, то говорит настоящие слова, те слова, от которых и на сердце легко, и уважать и любить его, как начальника, хочется. Мне горько только одно — нет с этими хорошими людьми Вальки, моего мужа. Мало того, что не пришел на субботник, — он еще и накричал на меня дома: «Каждой бочке ты гвоздь, и чего лезешь не в свои сани?» Ревнует, что ли? А к кому? Неужели к Толе? Тогда виновата я сама. Дура. По простоте своей выболтала ему о том, что наговорил Сашка в палатке в день свадьбы, — и вот теперь мучайся. Но ведь не могла же я от мужа с самого начала нашей жизни что-то скрывать? Не могла, не имела права. Надо его разубедить, но как?..

Стою, орудую скребком — ракушки, накипь, ржавчина так и летят в стороны. Рядом со мной тоже кто-то горячо скребет, я оглядываюсь и вижу страшно знакомое лицо, близкое-близкое… В это мгновение я словно попала в Москву, на Большую Якиманку, вернулась в детство… Около меня парень в телогрейке, щеки — не поймешь, то ли грязные, то ли небритые.

— Борька, неужели это ты?..

Сквозь грязь на лице парня проступила краска.

— Борька! — бросилась я ему на шею. Да, это был он, друг моего детства Борька Шеремет, сын режиссера, самый хороший паренек из счастливых дней моей юности.

— Галька!..

И мы расцеловались.

— Откуда ты?

— А ты?..

Эти вопросы невольно сорвались у обоих у нас с языка одновременно. Говорили невпопад, бестолково, похлопывали друг друга по плечу, ахали и удивлялись. Потом Борька спросил об Игоре. Я рассказала, что Игорь сейчас работает в Панине, сама же я приехала в Усть-Гремучий всего лишь около двух месяцев назад.

— А ты как сюда попал? — нетерпеливо допытывалась я у Бориса.

Он криво усмехнулся, и лицо его сразу стало чужим и злым.

— Из заключения… Четыре года отбарабанил…

И тут я вспомнила: когда мы с Игорем были в Москве вовремя отпуска, нам рассказывали, что Борис окончил мореходку, плавал помощником капитана, потом совершил растрату, был судим и отбывал наказание где-то на Дальнем Востоке.

— Давно у нас? — спросила я Бориса.

— Несколько дней… Грузчиком в порту устроился. Домой не поеду, надо стать на ноги. Сама понимаешь, стыдно…

Я посмотрела на огромные мозолистые руки Бориса с темными каемками под ногтями.

— Трудно тебе?

«Что спрашиваешь? Разве не ясно?..» — ответил Борис взглядом. Потом, жадно затянувшись папиросой, заговорил о лесовалах в тайге, о нелегкой жизни…

Прислушиваясь к его огрубевшему голосу, я сравнивала этого человека в телогрейке, в больших резиновых сапогах с прежним пижонистым Борькой, которого знала в дни ранней юности по Москве…

— Трудно ли? — задумчиво переспросил Борис и, чуть помедлив, ответил: — Бревна грузить-трудно, но это полбеды. Главное — трудно от мысли, что ты бывший зек, и то, что все у тебя по-дурацки вышло…

Мне стало жаль его. «Как нелепо складываются судьбы людей!» Однако, чтобы не выдать своих мыслей, я шутливо запела:

Борис тоже подхватил песенку нашей далекой ранней юности. Эту песенку мы часто пели во дворе, когда кому-нибудь из нас попадало дома или в школе. Мы горячо взялись скрести ржавчину с боков баржи. Работали запоем, как одержимые. Лишних слов не было. Говорили коротко, с придыханием, будто с одного удара вбивали гвозди:

— Стоп!

— Взяли!

— Р-раз!

Поблескивали только темные потные лица, желваки мускулов, обтянутые загорелой, обветренной кожей. Лязг, скрип, стук… Я украдкой изредка посматривала на Бориса и думала: «Не с баржи, а со своей души сдираешь ты ржавчину и накипь. Каждому из нас рано или поздно приходится освобождаться от ржавчины, грязи и всякой накипи».

Борис с таким ожесточением драил обшивку баржи, что я никак не могла угнаться за ним. Руки с непривычки сковывала усталость, и я на минутку остановилась перевести дыхание. Ко мне подошел низенького роста человек и, сверкнув улыбчивыми раскосыми глазами, сказал:

— Разресите, помогу вам. — Говорил он шепелявя, с приятным смешным акцентом. — Я сосед вас по бараку, Ваня Толман, — отрекомендовался он. — Рядом живу.

Я хотела спросить еще его о многом-многом, но в это время на берегу послышался голос Валентина:

— Галя, поди сюда!

Прежде чем спуститься, я подошла к Борису.

— Пойдем, познакомлю тебя с мужем, — сказала я.

Борис удивленно поднял на меня глаза, но, ничего не ответив, стал вместе со мной спускаться с трапа. Валентин стоял злой и раздраженный.

— Почему ты не пришел помогать нам? — спросила я.

Он, не стесняясь Бориса, резко отрубил:

— Работа дураков любит! Пошли домой, — есть хочу!

— Мне некогда, ты же видишь!

— А мне плевать на то, что тебе некогда!

Я решила побыстрее замять этот неприятный разговор и, взяв Бориса за руку, подвела к Валентину.

— Валя, это друг моего детства, из Москвы. Познакомься.

Валентин ошпарил Бориса презрительной усмешкой.

— У меня среди зеков друзей не было, нет и не будет.

Борис, опередив меня, шагнул к Валентину.

— Жаль, что ты муж Галины, а то бы!..

Валентин отступил на шаг и проговорил:

— Или ты идешь домой, или…

— Что «или»? — почти шепотом спросила я.

— Придешь — посмотрим!

— Если еще хоть слово скажешь, будет плохо, — снова рванулся Борис к Валентину.

Между нами неожиданно оказались Лешка и Сашка и оттащили Бориса. Я машинально взяла выпавший из моей руки скребок и только хотела подняться по доскам, как ко мне подошел Лешка. Увидев в моих глазах слезы стыда, он улыбнулся.

— Познакомь с этим парнем…

Кивком головы я подозвала Бориса, шепнув Лешке:

— Мы росли вместе с ним и Игорем в одном доме, в Москве, потом разъехались. Когда нас с Игорем не оказалось рядом с Борисом, он попал в беду. Теперь Борька здесь, с нами, и мы должны помочь ему…

— Почему же не помочь, — заявил Лешка и крепко пожал руку, протянутую Борисом. — Поможем!

…Я скребла ржавчину, отвернувшись от ребят, а слезы лились по моим щекам.

— Прилипала, сволочь! — донесся до меня шепелявящий голос человека, назвавшегося моим соседом. — Липнет к килю, месает ходу. Вот бы его так! — И он со скрежетом двинул скребком по обшивке. — Надо отдирать эту дрянь без всякой залости! — Потом подошел сзади ко мне: — Галина Ивановна, говорят, у вас много книг. Не дадите сто-нибудь поситать?

Я хотела было узнать у Вани, кого он имел в виду, называя «прилипалой», но раздумала и сказала:

— Заходите, заходите… — и опять отвернулась, чтобы сосед не заметил моих слез.

 

ГЛАВА X

А колесо жизни вопреки всему продолжало вращаться. Жизнь есть жизнь. Пришел праздник. Мне он почему-то казался необыкновенным. Наверно, оттого, что в моей судьбе с приездом на Камчатку произошло много перемен. Все виделось по-иному. Трепет кумача приводил меня в радостное волнение. Наслаждаясь, я вдыхала свежий запах этого кумача, приносимый ветром. «Богатырь» — так мы назвали наш клуб — готов! Значит, торжественное заседание состоится в новом зале. Я немного волновалась из-за краски, но все обошлось благополучно — краска на стенах высохла, и теперь клуб ваш явился перед нами во всем своем блеске.

Стоит «Богатырь» около управления порта, как боевой корабль, сторожит причалы. Издали «Богатырь» даже чем-то напоминает «Аврору». Далеко на рейде виден свет его прожекторов. Держись, Слива! Наш «Богатырь» начинает соперничать с маяком! Многие суда в вечернее время пробиваются через бары на огонек «Богатыря». Уже не настолько неприютным кажется теперь моряку наше побережье, когда он держит курс на Усть-Гремучий! Скоро у нас огней будет не меньше, чем в Петропавловске.

Я неторопливо иду по песчаной дорожке, затем торжественно подымаюсь по пахнущему свежей краской трапу. Наш «Богатырь»!.. Леера покрашены белилами, палуба надраена до блеска, расцвеченные флаги упруго парусят над баржей. Вхожу в зрительный зал и вскрикиваю от восторга. Замечательно! Стены салатного цвета, на окнах хоть и простенькие, зато красивые, из синего штапеля шторы. Сколько они придают уюта! На небольшой сцене Алла и Толя репетируют матросский танец. Молодежь решила дать концерт. Бывало, нас с Сашкой в Панине всегда вызывали на бис, когда мы играли «Медведя» Чехова. Этот водевиль мы сыграем и здесь. Будет и хор. Каждый вечер Сашка устраивал спевки в палатке.

Парторг доволен. «Я, — говорит он, — присматриваюсь к вам, скоро отчетно-выборное собрание, толковые люди нужны в бюро». Оказывается, он не избран, а просто прислан из райкома на период создания порта.

Сегодня в этой кутерьме я неожиданно ощутила, что начинаю привыкать к Камчатке. Жизнь здесь бьет ключом, каждая минута занята, чувствуешь, как не хватает времени. Я уже перестала обращать внимание на подземные толчки и на соленую воду. Одно меня тяготит — поведение Валентина по отношению к моим друзьям. Он не признает дружбы и не верит в нее. Мне кажется, что пройдет немного времени и все образуется. В самом деле, я не раз ловила себя на мысли, что Валентин ревнует меня к кому-то, и всячески старалась убедить его в необоснованности глупых подозрений.

Валентин не ходил со мной строить клуб, не ходил и на репетиции, — словом, не хотел иметь ничего общего, как он выразился, с «интеллигенцией». Он причислял себя к «рабочему люду». А я только лишь после свадьбы узнала, что он окончил всего-навсего шесть классов, и теперь жила надеждой, что закончит он и десятилетку — ведь молодой еще.

Вот и сейчас, в клубе, я думала о Валентине, о моем непутевом, сильном и красивом Вальке… Я только что из дому. Сейчас он солит селедку. Если б вы знали, какой он хозяйственный! На зиму уже припас рыбы — насолил, накоптил — и картошки и капусты припас. И все сам. А я ничего не умею. Ох, и вкусна малосоленая копченая селедка! Шкура так и отстает, а по пальцам стекает жир. Я не знала до сих пор, что селедку солят в тузлуке, особом растворе, и что от тузлука зависит ее вкус. Не зря говорят — век живи, век учись.

Это верно. Учиться надо и Вальке и мне. Каждому свое море немереное. Тем более — в Валькином море где-то маячит лайнер. Это моя мечта. Но обидно — я-то стараюсь, а сам Валька, горюшко горькое, стыдится идти в седьмой класс. Чудак человек, без этого не сдашь не то что на «деда», но и на механика третьего разряда. Все равно я добьюсь своего — сяду за парту и Вальку посажу рядом с собой.

Я буду лепить из тебя, Валька, настоящего человека. У меня хватит-терпения, лишь бы растравить в тебе жадность к книге.

И, как бы усомнившись на минуту в своей дерзости и необузданном тщеславии, я поглядела на пальцы. Они были изнеженными, слабыми. Да разве этими пальцами можно вылепить то, о чем мечтаешь? Материал неподатливый, грубый. Тут нужны ручищи каменотеса, а не эти слабые женские пальцы.

О чем только не думалось мне в эту минуту!

Но вернусь к нашим праздничным делам. Торжественное заседание удалось на славу. Булатов был в ударе. Он говорил и об Октябрьской революции, и о будущем порта, и вообще о том желанном близком, которое мы уже сегодня строим, нарисовал целый городок двух- и трехэтажных зданий с паровым отоплением и водой, с теннисными кортами и фонтанами среди зелени. Кто-то не вытерпел, крикнул:

— А вода какая будет — соленая или сладкая?

Булатов быстро отрезал:

— Для тебя, Гавренко, соленая!

Портовики захохотали.

Как он знает людей! Я даже позавидовала его непостижимому умению раскрывать душу каждого. О любом работнике порта Булатов имел самое подробное представление. Мог ясно представить не только его лицо, но и вообще был в курсе всех дел: и какая у него жена, хозяйственная или нет, и кто в чем нуждается, и какой подход найти к тому или иному человеку. Да и как ему не знать всего этого — ведь он прожил в Усть-Гремучем столько лет!

Я сидела в зале рядом с Валентином и всем была довольна. Гордость за людей Усть-Гремучего и за наш клуб радовала мое сердце. Я то и дело подталкивала Валентина локтем — хорошо, да? А он молчал…

Скамейки в зале, по сравнению с отделкой «Богатыря», были бедноваты, но где на Камчатке раздобудешь стулья?

Доклад заканчивался приказом по порту: многим работникам, в том числе и всем нам, строителям клуба, была объявлена благодарность.

А потом выступлением хора начался концерт. После каждой песни в зале горячо аплодировали. В перерыв Булатов не утерпел, пришел за кулисы и, полный еще не-остывшего чувства подъема, принялся благодарить нас за клуб и за концерт.

После перерыва мы с Сашкой сыграли сцену из «Медведя» Чехова. Как только я и Сашка появились у рампы, в зале неожиданно наступила такая тишина, что я немножко струсила — был слышен даже незначительный шепот… Меня подбадривали весело блестевшие узкие глаза Вани Толмана, сидевшего во втором ряду, и кивки Шуры — не бойся, мол, все хорошо! Постепенно я вошла в роль и обо всем забыла. И только тогда очнулась, когда услышала аплодисменты и крики:

— Повторить! Здорово!

Я даже не ожидала такого успеха. Ай да мы с Сашкой! Раскраснелась от радости и волнения.

Шура под аккордеон Толи спела «Сулико», а потом «Генацвале». Артистов, желающих выступить, оказалось больше, чем мы предполагали. Даже Булатов расхрабрился, влез на сцену и, хлопнув ладошами о коленки, сказал:

— Раздайся, народ, меня пляска берет!

Плясать, конечно, Семен Антонович не пошел, а баском, с натугой, пропел «Застольную» Бетховена. Было уже около часа ночи, когда мы стали расходиться. Шаль только одного — не потанцевали. Что ж поделаешь — были уже даны сигналы: движок скоро прекратит подачу света.

Проснулась я утром в легком, радужном настроении. Еще бы: со мной Валька! А потом — очень хорошо прошел вечер, и сегодня праздник. Вот только Валентин немного надутый — сердится, что вчера меня обнимал и целовал на сцене Сашка Полубесов, когда мы играли сценку из «Медведя». Глупый, глупый, и когда он перестанет меня ревновать? Потянувшись, я шутя потрепала его за вихор.

— На улицу!

Быстро позавтракав, оделись и вышли.

Вот и на Камчатке праздник! Большие серые бараки, одна улица, кругом вода, и все же — праздник! На каждом доме флаг, люди нарядно одеты, на лицах улыбки, у одного из мальчишек даже пунцовый шар в руках. И откуда он взял его? Я рада, лишь Валентин ко всему безнадежно равнодушен.

— Какая там демонстрация! — заворчал он. — Помесят грязь — и все…

Ну нет, мы пойдем! Мы тоже пронесем свою песню через весь Усть-Гремучий!

Около управления порта собралось много людей. Ко мне подошел Булатов.

— Певчая, надо еще дать один концерт. И знаете, где? В клубе рыбокомбината, я уже пообещал…

— Не знаю, что получится, Семен Антонович…

В разговор вмешался Валентин:

— Ничего не получится — мы идем в гости к маме!

— Ты помолчи, когда тебя не спрашивают, — оборвал его Булатов и добавил: — Да скажи своим хлопцам, что девятого, сразу же после праздников, все из палатки будут переселены в барак.

— Куда, куда?

— В барак! Выход из положения найден.

Я хотела было расспросить подробнее о переселении, но тут подошел парторг и начал советоваться с Булатовым о том, как быть, ограничиться ли митингом, или присоединиться к рыбакам и пройти с ними по поселку в одной колонне. Решили построиться и держать путь к рыбокомбинату.

— На смычку! — опять подмигнул мне Булатов.

Шли весело, с песнями, и когда приблизились к трибуне рыбаков, кто-то из них сказал:

— Еще и порта нет, а портовики уже организованный народ!

Как было приятно слышать это. И пели мы громче и слаженней, чем рыбаки.

После митинга Булатов спросил, как с концертом. Все в один голос закричали:

— Утрем нос рыбокомбинатовцам!

И утерли. Сразу после демонстрации мы повалили в клуб. Рыбаки встречали нас шумно. И вот я с Сашкой снова на сцене. Зал постепенно притих, как бары в утренний час, только лишь в дальнем углу подвыпившие рыбаки метали играть. Я не выдержала, прервала диалог с Сашкой и, шагнув к авансцене, крикнула в зал:

— Комсомольцы, поднимитесь!

Со скамеек встали рослые парни. Ребята поняли меня с полуслова — бузотеры были выметены из зала, как шелуха с палубы. Сашка незаметно пожал мне руку.

— Молодец!

Одобрение его обрадовало меня. Значит, наши разногласия и ссоры — в стороне, значит, он понял, что я тогда просто погорячилась. Пока я думала обо всем этом, Сашка два раза подавал мне реплики, наконец я освоилась и снова вошла в роль.

Как только кончился концерт, я, стараясь не замечать злого лица Валентина, пригласила ребят к себе. И они пошли, и это был мой настоящий праздник. С ними я совсем забыла о том, что надо идти к свекрови. Все забыла. Мне с друзьями стало так хорошо, что я опомнилась только тогда, когда хлопнула дверь.

— Кто это вышел?

— Валентин…

«Наверно, за папиросами», — подумала я и снова стала угощать своих гостей.

— Вы только попробуйте капусту: объеденье — не капуста! Вот вам и Камчатка! А рыбка — никогда, наверно, такой не едали…

Сашка отрезал от чавычьего брюшка дольку, наколол на вилку и провозгласил:

— Хлопцы, налетай — царская еда! Выпьем за хозяйку!

Лешка и Толя принесли в ведерке спирт. Продавался он из бочки на разлив, а ввиду того, что у ребят посуды, кроме ведерка, никакой не оказалось, они взяли спирт и дома развели его водой, у меня разлили в графин и бутылки, и теперь Лешка, подвыпив, приставал к Лене, куда она спрятала бутылку спирта.

Неожиданно я вспомнила о Валентине — что-то долго его нет. Я вышла в коридор и столкнулась в полутьме с Борисом и соседом, камчадалом Ваней Толманом. Конечно, позвала их к себе. Хотя за столом ни одного свободного места не было, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде, — хлопцы подвинулись и посадили с собой вошедших. И только они устроились, как меня позвали в коридор. Передо мной стояла Наташа, жена Вани.

Оглянувшись вокруг — нет ли кого, она сказала мне, что Валентин велел передать — он у матери и, если нужен мне, чтобы я шла туда, а с этой оравой, — Наташа кивнула подбородком на мою комнату, — ему здесь сидеть, мол, нечего.

Что же делать? Попросить ребят выйти из комнаты я не могла, да и не хотела, а потом они не орава, а люди, настоящие парни!

— И почему он такой нелюдим? — вздохнула я.

— Вся семейка такая, — сердито сказала Наташа.

— Какая «такая»? — поинтересовалась я.

— Живут как затворники — ни к ним никто, и они ни к кому. Боятся людей.

— А чего бояться-то? Что у них, дом от добра ломится, что ли? Ничего дорогого — ни ковров, ни мехов — не примечала я.

— Они деньгу копят, из-за этого и сыну, вашему мужу, не дали учиться, пацаном на работу пристроили.

Я почувствовала, что краснею, мне вдруг стало стыдно, что я обсуждаю Валиных родителей. Незаметно замяв разговор, я потянула Наташу в подъезд.

Погода во дворе резко изменилась пошел мокрый снег. Мы с Наташей закрыли дверь на улицу и вошли ко мне в комнату. Здесь было и тепло и весело. Гости мои пели какую-то странную, незнакомую, но удалую песню. Я тоже стала подпевать:

Лена настойчиво расспрашивала Наташу, страшно ли жить в Усть-Гремучем зимой. Наташа, смеясь, ответила:

— Как везде. Зимой тут даже лучше, чем осенью.

— Почему?

— С водой удобнее. Наберешь пресного льда, сделаешь под окном склад, вот тебе и не надо сторожить у проруби пресную воду.

— А как землетрясения?

— Так же, как и летом.

Лешка, услыхав беседу, вмешался:

— О, зимой хуже. Зимой землетрясения бывают в океане, и тогда нашу кошку перехлестывает водой…

— Да ну тебя, уже нализался, — отмахнулась от него Лена, — только и знай пугает.

— А зачем расспрашиваешь, все равно жить придется!

Шура взяла гитару и запела чистым, звонким голосом:

Борис не сводил с нее глаз, и если кто-нибудь из ребят начинал подпевать ей, он закрывал тому рот ладонью — не мешай.

Гости пели, и я была с ними, только сердце мое удрало вместе с непутевым Валентином. Десять дней, как живем вместе, и уже столько разногласий… И главное — он не хочет, чтобы я встречалась с друзьями, не хочет, чтобы я участвовала в самодеятельности, дуется, когда я поздно прихожу с собраний. Все претит ему, а я без всего этого не могу!

 

ГЛАВА XI

Наступила моя первая камчатская зима. Снег валит хлопьями, сырой, противный. Земля — сплошное месиво, студеный ветер с океана высекает слезу из глаз. Холодно, а грузчики все еще живут в палатках… Я каждый день выхожу на берег, все думаю — вот приду однажды и не увижу палаток… Мне так хотелось, чтобы их побыстрее сняли. Как ни говори, а моя совесть, наверно, не успокоится до тех пор, пока на берегу не останется ни одной палатки.

Лешка с Леной устроились в одном бараке с нами, только вход к ним с другой стороны, а Шура с Аллочкой живут рядом — дверь в дверь. Холостяки Сашка и Толя поселились в общежитии. Словом, Булатов нашел выход из положения. К тому же и обстоятельства сложились в пользу панинцев: два теплохода требовали ремонта, и Булатов, отправляя суда в Петропавловск-на-Камчатке, или, как у нас говорят, в Питер, так укомплектовал команду, что в бараках освободилось четыре комнаты, затем, по окончании срока договора, уволил несколько человек, и те с семьями выехали на материк.

И все же, как ни старался Булатов, жилья не хватало. Работники, в основном инженерно-технический персонал, все прибывали и прибывали, и наш маленький поселок разбухал, как тесто на дрожжах. Люди занимали все, что можно было занять. В самом большом кабинете управления порта поселились четыре семьи, а мой новый начальник, Сергей Павлович Кущ, устроился в каком-то сарае.

Сегодня случилось нечто небывалое: Булатов зашел к нам в коммерческий отдел, разговорился с Сергеем Павловичем.

— Знаете что, Кущ, а перебирайтесь-ка со своими домочадцами ко мне в дом, — вдруг выпалил он.

— Как к вам в дом?..

— Очень просто! У меня три комнаты, нас с женой двое, вот я и отдаю вам одну комнату. Оборудуем отдельный вход. Есть еще и чулан — из него сделаем кухню…

Чудной человек этот Булатов! Я никак не могу понять, что он из себя, в конце концов, представляет. То мне кажется, что я ненавижу его за грубость, зазнайство и какую-то солдафонскую самовлюбленность, а то вдруг восторгаюсь им и готова превозносить до небес. Вот и сейчас, услышав разговор с Кущем, я горда за Булатова: начальник порта, а потеснился, видя, как подчиненные мучаются.

Кущ, обрадованный улыбкой фортуны, стал нам рассказывать:

— Вы понимаете, сегодня почти всю ночь не спали. Витюшкину кроватку поставили посреди сарая, а так как он весь течет, сверху кроватку накрыли плащом. И вдруг в полночь слышим: «Мам, капает!..» Мы проснулись, Люда говорит Виктору: «Спи, ничего не капает, ты под плащом».

А он опять: «Капает, капает, теперь потекло!..»

Я рассердился, зажег свечу и — к нему: «Ты, наверное, хочешь к маме под крылышко, так я тебе сейчас ремнем надаю, будешь знать, как будить по ночам папу и маму». А он сквозь слезы: «Мокрый я весь, мокрый, холодно мне, а ты ругаешься. — И заревел. — Хочу к бабушке!»

Тут и Люда не вытерпела, встала. И что же оказалось? Вода собралась на плаще и через рукав полилась Витюшке на лицо. Лежит он весь мокрый и плачет. Жена боялась, что простудится…

Булатов перебил Куща:

— Идите домой и начинайте собираться, а я пойду скажу, чтобы машину прислали.

— Нам собираться нечего! — весело проговорил Кущ. — Мы еще и не распаковывались, постель только и разобрана.

Сергей Павлович оделся, и они с Булатовым вышли. Булатов вскоре, однако, вернулся и приказал Дудакову:

— Идите в рыбокомбинат, к Кулишу, узнайте, на каких условиях он передаст нам на зимний период общежития уехавших сезонников, а также постельные принадлежности. Если будет загвоздка, звоните, но помните: соглашайтесь на все, чтобы завтра, самое позднее — послезавтра людей из палаток переселить. Ясно?

И вот я осталась в кабинете одна со своими нелегкими думами. Дома мне трудно. Я люблю Валентина, но не могу постичь его характер, впрочем, так же, как и характер Булатова. Правда, это не совсем, пожалуй, так. Булатов на работе весь горит, и другие, глядя на него, загораются… А Валентин… Что его интересует? У нас почти каждый день ссоры. Сначала мне казалось, что это происходит из-за того, что я слишком много времени отдаю общественной работе, а он ревнует меня к друзьям. Но это, скорей всего, не совсем точно.

Мне припомнился вчерашний вечер. Вернулась я домой, гляжу — Валентин стоит у самодельного шкафа спиной к двери и будто не замечает меня, а рядом с ним на табуретке чемодан с моими вещами. «Что он делает?» — подумала я. Он доставал одну вещь за другой, внимательно рассматривал и снова клал на место. Я не выдержала и спросила:

— Над чем это ты так вдохновенно трудишься?

Он обернулся. Лицо красное, глаза горят недобрым огоньком.

— Скажи, пожалуйста, откуда у тебя это? — протягивая мою новую кофточку, спросил Валентин.

Я молча взяла ее у него из рук и положила в чемодан.

— Кстати, я тоже хочу узнать, — в тон ему проговорила я, — почему тебя заинтересовали мои тряпки?

— Эту кофту я вижу впервые. Где ты ее достала?

— Неужели это так важно?..

Валентин нахмурился. Я догадалась — он очень хочет знать, откуда я взяла деньги на кофточку. Очевидно, ему кажется, что я утаиваю от него что-то. Перед моими глазами прошла первая неделя нашей жизни… Он горячо взялся за устройство нашего быта, решил, видно, его создавать на новых началах, по строго предусмотренному бюджету.

Эти соображения он и высказал мне.

— Что ж, делай как знаешь, — ответила я. — Если нам уже так необходимо планировать свой бюджет, возьми это на себя.

— А я думаю, это удобнее тебе, как работнику коммерческого отдела, — усмехнулся он.

Я созналась, что не чувствую к подобному «планированию» никакого влечения.

— Давай договоримся, — предложил он. — Никаких покупок в Усть-Гремучем! Будем держать деньги в кулаке.

— В кулаке? — улыбнулась я. — Семейный банк в кулаке? А вдруг что-то понадобится?

— Три года осталось… нет, два с половиной до отпуска… Давай ничего не будем покупать за это время.

Я промолчала, а немного спустя говорю:

— Делай как знаешь, я хочу, чтобы во всех наших делах ты был настоящим главой семьи.

— Спасибо, Галинка, но я не хочу насиловать твою волю. Кстати, если хочешь, подай заявление в бухгалтерию, пусть половину твоей зарплаты перечисляют на мою книжку…

Я, как сейчас помню, подошла к Вальке и, улыбаясь, добавила:

— А я и не подозревала, что ты такой хозяйственный!

— Это что, упрек или похвала?

— Н-не знаю, время покажет. А сейчас повторяю: никаких разногласий, во всем полная договоренность.

— Ура! Браво, Галка! — обрадовался он и, весь просияв, подхватил меня и закружил по комнате. Потом бережно усадил на нашу самодельную тахту, стал передо мной на колени и сказал взволнованно:

— Вот что, Галина. Запомни, что я тебе сейчас скажу. Я сделаю все, чтобы наша совместная жизнь была шикарной. Накопим в Усть-Гремучем деньжат, поедем на юг, куда-нибудь в Туапсе или в Одессу, кутнем в ресторане. Машину купим, шубу тебе, в общем полный комфорт…

Мне не хотелось спорить, но я все-таки сказала:

— Спасибо, милый, за такую чудесную программу, только я хотела бы услышать от тебя другие слова.

Мне надо было уже тогда с ним сразиться, а потом еще в тот момент, когда он запретил посылать деньги маме. А я млела от его объятий и боялась с ним ссориться. И вот вчера мне показалось, что он пытался уличить меня в утайке денег… Но ведь кофточка, которую он тряс над чемоданом, была куплена еще в Панине… Почему-то не захотелось мне с ним объясняться, что-то нехорошее легло между нами, и я решила — пусть думает, что хочет, даже то, что я прячу от него деньги, пусть!

Мне стало горько от подобных мыслей, от нехороших предчувствий, и я впервые подумала о том, что мы с Валентином, в сущности, разные люди и что я поторопилась с замужеством. Правы были ребята… Едва я подумала об этом, как тут же постаралась отогнать эти мысли, начала вспоминать о хороших чертах его характера — его заботливости и хозяйственности.

Раздумья мои прервал телефонный звонок. Я взяла трубку и услышала насмешливый голос бухгалтера Прасковьи Федоровны. Сразу стало легче на душе.

— Галина Ивановна, зайдите! Наконец-то вам начислены подъемные за переезд из Панина, Мешок захватите — деньжищ уйма!

Подъемные… Да-а, Валентин долго ждал их. Он все подсчитывал, насколько увеличится вклад в сберкассе. Опять деньги!..

И снова я принялась думать об этих денежных делах. В Панине я сразу отсылала деньги маме, а здесь ими распоряжается Валентин… А не открыть ли и мне свой счет и, как Валентин, начать накапливать десятки, сотни, стать такой же расчетливой, как и он?

«Нет! — рубанула я сгоряча ладонью по столу. — Я должна отучить его от этой идолопоклоннической страсти. Надо с ним спорить, драться, доказывать, что человек в наше время должен быть выше сытости. Ведь прав же был Горький, прав!»

И откуда накатило все это? Как хорошо жилось мне до Вальки! Я никогда не думала, что деньги, сберкнижка — самое главное на севере. А ведь есть люди, которые, приехав на Камчатку, садятся на сухари и чай, обкрадывают себя, невесть для чего накапливая рубли. Нет, Шура, Лешка, Толик, Сашка не такие. Сашка всегда раздает деньги и потом забывает, не спрашивает долгов. А то купят что-нибудь в складчину — приемник, например. Ведь получаем мы здесь довольно много, надо и быть щедрее. Вот я держу в руках мои подъемные — целых шесть сотен. Куда их девать? Стою и думаю. Напротив почта и сберкасса. Где-то далеко мама. Будь что будет — пойду на почту!.. А что скажет Валентин, мне все равно. Пусть что хочет, то и говорит.

 

ГЛАВА XII

Помню, однажды видела я в степи пожар. Давно это было, еще в детстве. Я до сих пор не могу забыть этой страшной, необыкновенной по силе картины. Ехала я с отцом в поезде. Паровик натужно тащил вагоны на небольшой взгорок. «Глядите — пожар!» — крикнул кто-то. Мы все приникли к окну. Недалеко от железнодорожного полотна горела в двух местах прошлогодняя высокая сухая трава. Жаркие валы огня с гулом катились друг другу навстречу. Пожар, наверно, возник от паровозных искр. Чем ближе сходились валы, тем быстрей возрастала их грозная сила, выше становились рыжие вихры огня. Наконец валы сшиблись и, свитые опаляющим ветром в один багровый жгут, поднялись к небу… Я потом не раз вспоминала эту картину.

…Мы сидели на партийном собрании, слушали доклад Булатова о ходе строительства порта. Я окинула взглядом зал — много в Усть-Гремучем прибавилось коммунистов, особенно за последние две недели. Сила! Народ главным образом приехал из Находки и Владивостока. Все внимательно слушали Булатова. Потом начались прения.

Мне очень понравилось выступление незнакомого мужчины. Я как-то не расслышала его фамилии. Каждое его слово било Булатова, как говорится, не в бровь, а в глаз. Булатов, присевший после доклада за стол президиума, багровел, но молчал. Незнакомец говорил о том, что руководство порта напринимало от рыбаков катера, которые давно подлежат списанию. Куда годны эти старые калоши? Подойдет навигация — не на чем будет работать. Иди за всякой мелочью к рыбакам.

— Нам, товарищи, нужен настоящий портофлот! — напирая грудью на шаткую трибуну, говорил он.

Потом остановился на штатах и штатном расписании и опять крепко задел Булатова. Незнакомец прямо так и сказал:

— Хоть вы и добились утверждения команды на катерах в шесть человек, но дело это противозаконное!

Я не сводила с него глаз. Был он невысок ростом, седоват, коренаст и крепок. И хотя форменный бостоновый костюм не сиял позолотой моряцких нашивок, все в нем вызывало симпатию.

— Шура, кто это? — спросила я.

Подруга пожала плечами.

— Первый раз вижу. По фамилии будто Бакланов…

Шура смотрит на собравшихся отсутствующим взглядом. Мысли ее далеко-далеко… Я ее понимаю: на днях Шура едет во Владивосток на профсоюзную конференцию — вчера наши портовики выдвинули ее делегатом. В воображении Шуры, наверно, уже сверкают огни большого города, видятся оживленные фойе театров…

Я поискала взглядом Куща, чтобы после узнать у него что-нибудь о выступавшем товарище, но Куща не было. Потом я вспомнила — ведь он же беспартийный…

Собрание между тем шло своим чередом. Состоялись выборы партбюро. Избрали семь человек, в том числе Толю Пышного, меня и того мужчину, который критиковал Булатова. Теперь я уже явственно услышала его фамилию — Бакланов… Все разошлись, остались только члены нового бюро. Секретарем партбюро инструктор райкома предложил избрать Толю. И вот Толя, теперь уже не Толя, а Анатолий Иванович, краснея, что-то бормочет: «Не справиться, не работал», — а инструктор райкома твердит:

— Справитесь! Двух месяцев нет, как приехали, а посмотрите, сколько вами сделано. Да и заместитель у вас что надо, — улыбаясь, кивает он на меня.

Услышав похвалу, я зло взглянула на инструктора, почувствовав, как вспыхнули мои уши. Не люблю, когда меня хвалят. В такие минуты я готова провалиться сквозь землю.

В это время Булатов взял слово. И что же? Вместо того чтобы подбодрить Толю, он обрушивается на Бакланова с упреками, что тот, не зная обстановки на Камчатке, начинает критиковать руководство порта. Толя тут же остановил Булатова:

— Стоп, Семен Антонович! А ведь товарищ Бакланов прав, да-да, прав, и мы во всем его поддержим!

Булатов разъярился.

— Видали?! — крикнул он представителю райкома. — Против меня уже и коалицию создают!

Все переглянулись — и хохот, а Толя, постучав о стол карандашом, сказал:

— Поздно вновь открывать прения, пошли по домам, разберемся завтра.

…Так я впервые узнала хорошего человека, начальника портофлота Александра Егоровича Бакланова. Жил он вместе с приехавшим лоцманом в своем кабинете, на лесном причале, и теперь частенько после обхода территории я забегала к ним. Мужчины угощали меня дичью. Хозяйничали они сами, по очереди, и интересно было наблюдать, как пожилые люди, привыкшие в семье к тому, чтобы за ними ухаживали, неловко, неумело готовили, а потом мыли посуду. У всех во Владивостоке были семьи, их ждали с последним пароходом с часу на час. И вот вчера последний в эту навигацию пассажирский пароход пришел в Усть-Гремучий. Бакланов получил комнату в одном коридорчике со мной. Комната шестнадцать метров, а в семье Бакланова шесть человек, но все рады и такому углу, смеются, втаскивая свои вещи.

Наталья Ивановна, жена Александра Егоровича, оказалась молодой симпатичной женщиной, правда немного полноватой для своих лет. Девочки Лида и Лена, сын Шурка и бабушка — все очень приветливы. Шурка похож на отца, даже походка — и та Александра Егоровича. Лида молчалива, все делает не торопясь, с толком. Лена — огонь. Шурке — хоть он и мальчишка — далеко до нее: ох, и быстра же, и любознательна! Я не успевала отвечать на ее вопросы, потом, основательно утомившись, спросила:

— Лена, ты не устала?

Она расхохоталась и повисла у меня на шее.

С приездом Баклановых для меня началась самая счастливая пора моей жизни на Камчатке. В нашем бараке, где жили Ваня Толман с Наташей, Баклановы, мы с Валькой и Шура с Аллочкой, появилось столько уюта и ласки, что мы никак не могли нарадоваться.

Я часто разговаривала с Натальей Ивановной, узнала у нее, что во Владивостоке они оставили трехкомнатную квартиру со всеми удобствами, а здесь пришлось втиснуться в маленькую комнатенку, но ребята, да и взрослые не унывали, старались довольствоваться тем, что есть. Шурка с жадностью начал изучать окрестности, расспрашивал у всех об истории Усть-Гремучего, когда и как возник он, и очень обиделся на меня за то, что я не смогла толково объяснить ему, в кои годы был построен в Усть-Гремучем маяк и сколько лет работает смотрителем Слива.

— Тоже мне камчадалы! — нахмурился он и ушел.

Рядом со мной стоял Валентин. Глядя на обидевшегося Шурку, он рассмеялся. Сегодня у Валентина отличное настроение. Я, обходя перед обедом территорию порта и наблюдая, хорошо ли складируются грузы, на минутку заглянула в механические мастерские и увидела Вальку, разбирающего дизель со своего катера. Он так увлеченно работал, что не заметил моего прихода. Я пригляделась к движению его рук и к тому, с какой лаской отвинчивал он в дизеле каждую шайбочку, с какой заботливостью протирал ее и клал в большой квадратный черный ящик. Было холодно, но мне казалось, что за работой он не замечает холода.

— Валь, домой пойдем вместе?

Он вздрогнул, обрадованно взглянул на меня и, аккуратно укрывая мотор и ящик с разобранными частями, сказал:

— Пошли, Галинка, пошли.

— А почему ты работаешь один?

— Механиков не хватает, а мне и лучше: когда я сам разберу и соберу дизель, буду знать, чем и как он дышит. Люблю я машину, Галка!

Глаза его радостно поблескивали. Вот он какой, мой Валька!

Мы отправились домой, весело переговариваясь. Такого хорошего настроения давно у меня не было.

— Валя, давай позанимаемся, надо в школу готовиться.

— Давай.

Начали с физики. Я открыла учебник, пробежала глазами несколько абзацев, потом прочла вслух задачу о работе мотора и хотела было уже объяснять ее Валентину, как он отчаянно замахал руками. Я поняла — ему хочется разобраться самому. Я вышла за водой. Через полчаса вернулась. Валька с самодовольным видом подал мне тетрадку.

— Подумаешь, задача! Семечки.

Я посмотрела, как он решил. Все правильно. Еще бы на знать ему механики: дизель все время под руками.

Глаза Вальки сияли мальчишеской гордостью. Я тоже радовалась. Быть тебе стармехом!

Мы сидели с ним рядом, подобревшие, размягченные удачей. Вдруг Валька вскочил, озорно подхватил меня и приподнял высоко-высоко. Я ойкнула.

— Ну что, веришь теперь в мою силу?

— Верю, верю, отпусти только, ради бога.

— Да я тебя всю жизнь готов!..

Он поставил меня на пол, и мы закружились в каком-то сумасшедшем импровизированном танце. Жаль, что негде было по-настоящему развернуться. Комната не танцплощадка. Мы наткнулись на кровать и со смехом повалились на нее. Мне было приятно чувствовать Валькину силу, проворство, ловкость. Я взъерошила его волосы и попыталась вырваться из цепких Валькиных объятий. Но он разгадал мой маневр и стиснул еще крепче. Но я все-таки сумела словчить и освободилась.

— Побаловались, и хватит, займемся русским, — сказала я, беря со стола книгу, и тут же принялась подбирать предложения для диктанта.

Когда я оторвала взгляд от книги, то увидела Вальку уже сидевшим за столом, но теперь он был совсем-совсем не тот. Взгляд его погас, на лице полное безразличие, томительная усталость. С чего бы это? Неужели задача так вымотала его? Ведь только что он заразительно смеялся, готов был сокрушить горы.

— Пойдем дальше, — как можно мягче проговорила я и, не торопясь, по слогам, как маленькому, стала диктовать первое предложение: — «Весенняя вода смыла домишко и давай беситься меж берез».

Валькины брови сошлись в шнурок. Сбочив слегка голову, он старательно выводил буквы. Каким ребячески прилежным казался он мне в эту минуту! Нам бы с тобой, Валька, за одной партой в ту далекую пору… Почему, в самом деле, не привелось нам сидеть вместе за одной партой?

Прошло двадцать минут. Я взяла тетрадку. Боже мой, сколько ошибок!

«Вада смыла».

— Валя, ты водник или «вадник»?

Он догадался, что попал впросак, нахмурился.

— Да кто же пишет «дамишко»? Есть слово «дом», а не «дам».

Больше часу возилась я с Валькой, объясняя правила, снова писали, и все равно ошибок невпроворот. Валька разозлился, а я пришла в отчаяние.

— Кто же тебя сделает грамотным, если ты сам не хочешь стараться?

— На ляд мне твоя грамота…

— А как же сдашь на механика, ведь ты и азов не знаешь? Путаные отчеты курам на смех станешь составлять. Тебя тут же в три шеи погонят! Что у тебя было в школе по русскому?

— Трояк.

— Не верится.

— У матери табель в сундуке. Хочешь, покажу? — И, тут же передумав, он махнул рукой. — А ну ее к богу, эту грамматику. Пошли погуляем, доброе дело сделаем, насчет дров к Сливе зайдем.

Обойдя лесной причал, мы вышли к домику Сливы…

Неуютен зимний океан. Злые студеные ветры, снегопады, туманы скрывают берег. Но как только опускаются сумерки, вспыхивает огонь маяка. Не электрический — он бы мгновенно затерялся во тьме зимней ночи, — нет, вспыхивает яркое белое пламя ацетиленовых ламп, вспыхивает и зеркальным рефлектором отбрасывается миль на десять в океан. Так время от времени перемигиваются моловой и створные огни маяка Сливы. Огни эти радуют, веселят сердце моряка, судно которого затерялось в штормующем океане, согревают его душу, напоминая о близости берега и родного дома…

«А где же сам повелитель огня?» — подумала я.

При входе в дом мы встретили пожилого человека, старчески прищурого, совсем не похожего на моряка, нарисованного моим воображением, — богатыря, зажигающего мощный свет. Но так или иначе Слива был моряком, об этом свидетельствовал треугольник тельняшки, видневшийся из-под воротника рубахи.

Мы поздоровались, Валентин кивнул на меня:

— Вот моя половина хочет познакомиться с маяком.

Слива потоптался на месте, вынул из кармана связку ключей, улыбнулся и сказал:

— Что ж, это можно.

Он открыл дверь прихожей, взял в углу щетку с длинной рукояткой, протянул нам.

— Обметите, пожалуйста, обувь. Сами понимаете, тут у меня как на корабле.

Несложное хозяйство Сливы блещет чистотой. В специальном месте баллоны с ацетиленом. От одного из них, выкрашенная ярким суриком, устремляется вверх трубка. Поднимаемся по узкому крутому трапу на маяк. Вот и последняя площадка. Через небольшую дверь выходим на балкон, опоясывающий башню маяка. На той стороне, что обращена к океану, укреплена лампа. Слива достает из кармана замшу и начинает, в который уж раз, шлифовать линзу…

— Впервые я увидел огонь этой лампы, — проговорил задумчиво Слива, — лет тридцать назад. Тогда мы с отцом завербовались и приехали сюда на путину. Помню, вышли рыбачить затемно. Смотрю — с берега мигает огонек, будто в прятки затеял с нами играть. «Что это, батя?» — спрашиваю у отца. «Маяк», — отвечает он. Сколько таинства тогда показалось мне в этих огнях и так я позавидовал труду человека, зажигающего их, что долго не мог успокоиться…

Слива умолк.

— Ну а потом? — нетерпеливо допытывалась я.

— Потом попросился на маяк. Семь месяцев практики — и сам стал кудесничать…

— А не страшно вам тут? — спросила я. — Волны такие бывают…

Слива притих, задумался.

— Волны у нас — что верно, то верно — громадные, — вымолвил он. — Не каждый против них устоит, всякую шваль, вроде людишек, приехавших на Камчатку за длинным рублем, сразу сметают.

Я поглядела в сторону океана, и мне припомнился Шурка Бакланов. Вот этот, пожалуй, со временем заменит Сливу, укоренится тут…

Я подошла к Сливе и спросила:

— А вы не смогли бы выступить перед молодежью и рассказать о своей жизни на Камчатке?

— Как это выступить? — стушевался Слива.

— Очень просто. В Усть-Гремучий понаехало много девчат и парней. Они наслушались разговоров о волнах, землетрясениях и прочих страхах и, конечно, немного трусят. Чего греха таить, я тоже побаиваюсь этих самых цунами.

— Да что вы, разве я смогу растолковать…

— Сможете, сможете! — торопливо перебила я его. — Вы только расскажите, как жили тут эти долгие годы, как работали…

— Ну, если что так…

Мы спустились с башни и зашли по приглашению Сливы к нему в дом. В нем было всего две комнаты и кухня. Все так и сверкало чистотой.

Слива познакомил меня со своей женой, и они вдвоем начали уговаривать нас попить чайку, но мне уже хотелось скорее добраться до дому.

Мы попрощались и вышли. Отойдя немного от дома, Валентин вдруг расхохотался.

— Ох, и уморила же ты меня!

— Чего ты гогочешь?

— Да как же — хочешь заставить этого чудака рассказать молодежи о Камчатке! — И Валентин опять залился смехом.

— В чем же дело? Скажи, — может, и я буду смеяться вместе с тобой…

— Да ведь он немного того!.. На маяке должны работать три человека. А Слива работает один. Ему предлагали жену зачислить в штат, ведь она же все равно помогает, а старый чудак ни в какую. И отпуск не берет, потому что не хочет никого допускать к «звездочке», как он называет маяк.

— Ну и что же тут смешного?

— Да как ты не понимаешь! Слива мог бы кучу денег отхватить, а он, как дурак, от всего отказывается.

Я рассердилась.

— Ты все меряешь на рубли, тебе не понять, что в маяке, в служении людям, возможно, и вся жизнь Сливы.

Валентин подошел ко мне, обнял и примирительно сказал:

— Ну ладно, не сердись из-за пустяков! Не хочешь, чтобы я смеялся, — не буду, только не злись…

 

ГЛАВА XIII

Время летит — не успеешь оглянуться. Хотя и кончилась навигация и должна наступить передышка, да как бы не так — дел хватает. Строители в том месте, где стояли палатки, закладывают фундамент под будущий дом, Бакланов со своими моряками готовит флот к навигации, мой начальник улетел на Пристань знакомиться и заключать с клиентурой договоры на перевозку грузов по реке Гремучей, ну, а мы с Дудаковым читаем лекции складским работникам о правилах перевозки и хранения грузов. Это в порту. А что делается на улице? Чем живет наша кошка? Мы так прозвали песчаную косу, на которой стоит наш поселок. На улице холодище — носа не высунешь, мороз достигает тридцати градусов. Старожилы говорят, что давно не случалось такой морозной и снежной зимы.

Три дня тому назад было сильное землетрясение. Небольшие толчки повторяются ежедневно, и мы как-то к ним уже привыкли. Но это было ужасно!.. Даже постройки трещали. У нас в комнате отошла печь от стены. Случилось это под вечер. Люди выбегали из домов раздетые. Часа через полтора опять толчок, но уже не такой сильный. Наташа и Ваня приютили у себя приехавших из Панина двух инженеров, супругов. Они было уже и купили кое-что, приступили к работе, как вдруг землетрясение!.. Прошло несколько часов, люди успокоились, вечером мы пригласили их в рыбокомбинатовский клуб на кинофильм. Посмотрели половину фильма, неожиданно киномеханик включил свет и сказал:

— Товарищи, расходитесь по домам и подготовьтесь, — ожидается волна цунами.

Что тут началось! Паника, давка, все рвутся к дверям, а я почему-то не так сильно перетрусила. Может быть, оттого, что Валентин сказал: «Ничего страшного. Не первый раз». Ведь он на Камчатке живет уже столько лет!

Наконец и мы выбрались на улицу. Обстановка как будто бы не предвещала ни волны, ни шторма. На небе багрово-красные полосы северного сияния. Красиво, но мне было как-то не по себе — сияние казалось заревом огромного пожара. Мы с Валентином заторопились к бараку. Было очень тихо. Впереди нас шла та молодая пара, которую приютили у себя Наташа и Ваня. Я вдруг услышала взволнованное дыхание инженера и его голос:

— Мы должны уехать, немедленно уехать!..

— Куда? — спросила жена.

— Хоть в Питер… Это же пытка, а не жизнь! Воды и той нет, приходится таскать лед в мешке на собственном горбу. Что я, грузчик, что ли? Да еще жди каждую минуту землетрясения, того и гляди полетишь в тартарары. Одни ненормальные тут и могут жить. Для того ли мы учились?

— Но ведь нас не отпустят!.. — проговорила жена.

— Мне плевать на то, что не отпустят! Сядем завтра утром на самолет — и все!

Тут я не вытерпела и сказала:

— Бегите, никто вас не задержит! Испугались землетрясений, соленой воды? Слышите, быстрей сматывайте удочки! Только имейте в виду — и в Питере землетрясения бывают. Авачинский вулкан даст вам прикурить! Камчатка — земля вулканическая и под ногами таких трусов, как вы, горит!

Здорово я рассердилась. Вот негодяи, и как это я не заметила в Панине, что они трусы. Еще посоветовала Булатову послать им вызов. Вот это порекомендовала, нечего сказать!

Войдя в барак, я постучалась к Ване Толману и предупредила, что его жильцы собираются бежать. Ваня очень удивился, а когда появились супруги, начал уговаривать жену инженера.

— Однако, засем безать? Посему безать? — страшно огорченный, говорил он. — Люди на Камсятке спокон веку зивут, я сам тут родился и никуда не собираюсь уеззать. Оставайтесь с нами — будем медведя бить, рябсиков стрелять.

Женщина, казалось, не слышала его слов — она торопливо сбрасывала повешенные на палочке платья и укладывала в чемодан. Мне было неприятно видеть ее несчастное лицо, и я поспешила выйти в коридор. Там я увидела Валентина, стоявшего с инженером, и сказала:

— Валя, пойдем.

— Иди, Галинка, я сейчас.

Я зажгла свет, включила приемник. Знакомая, до боли знакомая мелодия наполнила наш уголок. Чайковский. «Первый концерт»… Я ощутила вдруг какую-то бескрайнюю широту и радость, прилегла на тахту и задумалась.

Долго лежала я, все ждала мужа и незаметно уснула. Проснулась еще затемно — разбудили меня шаги Валентина. Он всегда подымался раньше меня. Значит, уже пора вставать. Рука моя потянулась к выключателю. Да-да, уже девять! Ведь я опоздала!..

Печь была уже растоплена, и на плите кипел чайник. Все-таки не муж у меня, а золото, несмотря ни ва что! Я выглянула в окно — темным-темно, все засыпано снегом. Значит, ночью мело. Я накинула халат и вышла в коридор. Там уже курили мужчины — Александр Егорович, Ваня и Валентин.

— Доброе утро, — сказала и.

— Доброе-то оно доброе, да не совсем… — отозвался Александр Егорович.

Ваня пожал мне руку. Он очень любит крепкое рукопожатие.

— Ну, как спалось? — спросил Александр Егорович.

— Отлично! — ответила я.

— И ничего не снилось? А волна цунами?

— Нет, не снилась…

— Молодец, Галина!

Я заглянула в комнату к девчатам. У них было темно. Повернула выключатель: Шура и Алла крепко спали на одной из коек.

— Ничего не понимаю, пора на работу, а они спят?.. — проговорила я. — И почему вы все дома?

— Цунами прошла стороной, а вот снежком завалило нас так, что не выйти, — объяснил Александр Егорович.

Я попыталась открыть дверь на улицу — она не поддавалась, заваленная плотной стеной снега.

В это время в комнате Баклановых зазвонил телефон, Александр Егорович поспешил на звонок, мы — за ним, Булатов, смеясь, спрашивал, как настроение, почему мы не на работе. Александр Егорович зло ответил:

— Не можем выбраться. Завалило нас!

«Вот это да! — подумала я. — Вот это зима!» Раньше я про такой снег читала только в книгах, а теперь сама испытываю это на себе. Когда-нибудь расскажу на материке…

Я начала будить девчат — они заворчали:

— Хотим спать, оставь нас в покое. Всю ночь не спали.

— Почему? — допытывалась я, тормоша их.

— Провожали этих… Валентин перевез их на ту сторону, а мы помогали чемоданы тащить…

— Ну и дуры же! — вспылила я. — Чего это понадобилось вам помогать трусам?

Шура так и подскочила на койке:

— А разве не ты просила Валентина помочь им?

— Вы что, с ума сошли?

— Вот это номер! А нам Валентин сказал, что тебе нездоровится и будто бы ты просила его помочь беглецам дойти до катера. Там, на пристани, была такая паника!.. Все спешили на аэродром, а Валентин взял без разрешения моторку Булатова, посадил в нее человек восемь и повез. Шла шуга, у берегов закраины из льда, а ему хоть бы что…

Когда подруги проводили беглецов, Шура зашла в диспетчерскую и узнала, что волна цунами прокатилась где-то стороной, около острова Беринга. Как только Шура вышла, повалил снег, мокрый да такой густой, что она еле открыла дверь.

Бакланов не спал, спросил:

— Чего не ложитесь, побаиваетесь цунами?

— Отбой уже был, — ответила Шура, — чего там бояться!

…Девчата рассказывали о своих ночных приключениях, а я удивилась: ну и заснула же, ничего не слышала!.. Потом мы все вместе начали стучать в стенку комнаты, в которой жили Лешка и Лена, — нам хотелось узнать, есть ли проход в сугробе от их крыльца. Лена ответила, что Лешка с грузчиками откапывают сейчас Булатова.

— А кто вас откопал? — поинтересовались мы.

— Сашка, — ответила Лена.

Значит, наши хлопцы молотки! Оказывается, в эту ночь на вахте был Сашка Полубесов. Он нисколько не растерялся, когда пришла радиограмма насчет цунами и снега, а тут еще в общежитии вновь прибывших грузчиков вспыхнула драка. Сашка угомонил буянов. Со всем справился.

Александр Егорович позвонил в диспетчерскую и попросил человек двух для того, чтобы сделать хоть небольшую тропку от нашего подъезда. Из диспетчерской, смеясь, ответил Сашка:

— Подождите!

Александр Егорович, узнав Сашкин голос, спросил:

— Это ты, Бес? Что же про нас забыл?

— Людей не хватает.

— Так уж и не хватает?

Сашка хмыкнул, а потом добавил:

— Ладно, пришлю сейчас двух человек, только Бате ни гугу.

— Это еще почему?

— Да Булатов приказал вас откапывать в самую последнюю очередь. В том подъезде, говорит, самые ядовитые критиканы живут, пусть, мол, поспят, нам без них спокойнее будет. — Сашка опять рассмеялся.

Александр Егорович сплюнул и замолчал, положив трубку.

Я спросила у Вани, как часто бывают такие заносы. Он ответил:

— Когда как. Иногда за зиму несколько раз завалит, а в другую зиму ни разу. После метели хоросы бывают рыбалка и охота.

Часам к двенадцати откопали и нас. На улице ни ветра, ни морозца, светлынь, дышится легко. Телеграфные столбы замело снегом до самых верхушек. Смешно — бегаем по снежным глубоким траншеям, как мышата. Я попыталась было взобраться наверх, но тут же провалилась по самые уши в рыхлый снег — еле выкарабкалась обратно в траншею. А как мне хотелось пройти мимо дымивших труб!

Я по-детски о многом сожалела. Волна цунами прошла стороной, не девятый ли это вал моей судьбы?.. А что, если б ударил? Хорошо это или плохо — не знаю, не испытывала, а исподволь так хотелось испытать силу этой грозной стихии!..

В управлении порта я узнала новость — пришла радиограмма: наших делегатов на бассейновую профсоюзную через день-два ждут в Питере, оттуда они вместе с делегатами Камчатско-Чукотского пароходства и Петропавловского порта выйдут на теплоходе «Русь» во Владивосток.

Как я завидовала Шуре! Мне тоже хотелось побывать в большом шумном городе, сходить в театр, полюбоваться мельканием неоновых огней…

Я ей завидовала, а она почему-то ходила хмурая-хмурая. На мои вопросы отвечала нехотя, лишь попросила, чтобы я составила ей список, что купить во Владивостоке.

Из Усть-Гремучего на конференцию ехали двое — Шура и главный диспетчер порта Минц. Я его знала очень мало, так как почти не сталкивалась с ним по работе, да и диспетчерская Минца находилась не в нашем здании. Алка мне как-то сказала, что жена Минца — подружка Шуры еще с первого курса института. Я, помню, поинтересовалась, почему она не работает. Алка ответила — на третьем курсе выскочила замуж за Минца, родила ему сына, бросила институт и теперь сидит на шее мужа. Я ее никогда с Шурой не видела. Правда, заметила, что Шура после приезда одной из последних групп специалистов стала несколько замкнутой.

Сегодня Шура с Александром Егоровичем собрали профсоюзный комитет, или, как у нас его называют, порткомор, и обменялись мнениями, о чем они, делегаты, будут говорить на конференции. Потом Шура пришла ко мне и попросила отпечатать на машинке вопросник. Первый же пункт вопросника меня очень обрадовал. У Шуры было записано в блокноте: «Поставить ребром вопрос о штатном расписании — имеет ли право начальник порта заставлять плавсостав работать по двенадцати часов в сутки? Как в таких случаях поступать председателю порткомора?» Затем шли пункты о детских яслях, о жилье, об открытии в порту библиотеки, а самое главное — о выделении киноустановки для Усть-Гремучего.

Я спросила у Шуры: как она думает, поддержит ли ее во Владивостоке Минц? Она посмотрела на меня и тихо сказала:

— Должен бы поддержать. — Затем торопливо взяла напечатанный мной листок и, выходя из кабинета, проронила: — Дома поговорим…

В этот день мне все казалось необыкновенным. У всех входивших в коммерческий отдел я спрашивала:

— Ну как, тоже занесло?

Вопрос мой звучал до смешного наивно — как будто кого-то могло не занести снегом!

В четыре часа на улице такая темнота — хоть глаз выколи. Раньше около управления висел один-разъединственный фонарь, а теперь и его замело. К тому же окна домов, заваленные снегом, не освещали улицу, и идти домой приходилось чуть ли не на ощупь. Жильцы нашего барака, едва кончился рабочий день, собрались в бухгалтерии и, чтобы не заблудиться в развилках снежных траншей, решили идти домой вместе.

— Берись за руки! — крикнул кто-то.

Но в темных узких траншеях не больно-то развернешься. Куда удобнее идти гуськом. Мы так и сделали. Едва прошли сотню шагов, как начались ответвления в разные стороны, и неизвестно, которое из них ведет к нашей двери. Первым шел Лешка. Вот он в нерешительности остановился; стали и мы. Оказалось, ход свой мы уже прошли. Смеемся — надо какие-то знаки, что ли, на пути к каждому подъезду поставить! После долгих блужданий наконец-то мы дома. «Поскорей бы затопить печку! — подумала я, подходя к двери. — Вернулся ли Валентин?» Открыла дверь комнаты, и меня охватило блаженное тепло! Ура! Печь-то натоплена! Включила свет, раздеваюсь и вдруг, ни с того ни с сего, ощутила острый запах… свежих огурцов, да такой явственный, такой сильный, что у меня потекли слюнки. Ох, как же мне захотелось свежего огурчика! И откуда он только взялся, этот запах, да еще среди зимы? Прошла к окну, к печке — всюду запах свежих огурцов… Черт возьми, да что же это такое! Открыла дверь, спрашиваю у Шуры:

— У тебя пахнет огурцами?

— Пахнет, — ответила она. — И отчего бы это?

В коридор вышел Ваня Толман.

— Девсята, идите скорее пробовать камсятские «огурсы»! — рассмеялся он.

Мы, конечно, к нему бегом. Через какую-то минуту сидим уже за столом на кровати сбежавших инженеров в жарко натопленной комнате Вани и уплетаем жареную корюшку. Оказывается, это от нее так сильно пахло огурцами… И до чего же вкусна корюшка! От удовольствия я подпрыгиваю на панцирной сетке кровати. Наташа попросила Шуру привезти из Владивостока чеснок и лук, а Ваня — пороху. Сидя за корюшкой, я совсем забыла, что Шура уезжает. А когда сетка больно ущемила мою ногу, я сказала:

— Наташа, а койка-то вам осталась в наследство!

Наташа как-то удивленно посмотрела на меня и ответила:

— Нет, не нам, а вам.

— То есть как нам?..

— Очень просто! Инженеры условились с Валентином так: за то, что он их перевезет на ту сторону, они оставят ему койку, ведра, утюг и вон еще какой-то узел…

Я так и обомлела. Оказывается, вот почему он взялся их перевезти! А я-то думала, что он хотел избавить наш поселок от трусов и смутьянов… Где же Валентин сейчас? Мне стало неудобно сидеть за столом у этих хороших людей, есть их корюшку. Я почувствовала, как краска стыда заливает мое лицо…

 

ГЛАВА XIV

Однажды в воскресенье мы с Валентином шли от свекрови домой. Усть-Гремучий был все еще занесен снегом, и окна после снегопада так и не успели откопать. Тропа, похожая на узкую синеватую ленту, петляла по дну снежной траншеи. Над головой звезды потускнели — поднялась полная ясная луна, легкий морозец обжигал лицо. Хорошо!.. Снег бодро поскрипывал под ногами. Хотелось идти и идти…

Было очень тихо, лишь издали репродуктор доносил приглушенный голос певца. Вдруг где-то впереди, совсем рядом, послышались стоны.

— Бежим туда! — сказала я и устремилась по тропке вперед.

Валентин сделал шаг вслед за мной, но вдруг остановился. Лицо его побледнело, губы стали серыми.

— Что же ты? — ничего не понимая, спросила я.

— Погоди… В свидетели еще попадешь… Затаскают на допросы…

Я махнула рукой и побежала. Запыхавшаяся и встревоженная, я остановилась у Лешкиного подъезда. Моей помощи уже не требовалось. Бакланов и Сашка несли Лену на руках. Я поняла — к машине, в роддом. Подошел и Валентин, стал рядом со мной, виновато покашливая и переминаясь с ноги на ногу. Я повернулась и пошла к себе. Валентин поплелся сзади. Он попытался объяснить, почему так поступил:

— Из-за тебя же… Удержать хотел — вдруг в самом деле драка. Всякие люди бывают…

Он что-то долго еще ворчал. Тропка около самого крыльца нырнула вдруг в колдобину и я, оступившись, едва не упала. Валентин подхватил меня под руку. Мне захотелось оттолкнуть его.

— Из-за тебя же… О тебе думал… — еще раз повторил он.

Я не вытерпела, и голос мой задрожал от злости!

— Ты бы лучше о себе подумал… какой ты!

На душе было тяжко и муторно. А ведь день так прекрасно начался! Утром я провожала Шуру и Минца на аэродром. Всходило солнце, небо над нами было зеленовато-синее, с палевыми разводами, воздух чистый и прозрачный. Дышалось свободно, легко. Правда, Шура, изредка вздыхая, говорила мне, что ей и хочется ехать и не хочется. Я же просто изнывала от зависти: Шура ехала на материк. Там, на бассейновой конференции, она увидит моих друзей из Панина, может быть и Игоря… Мне очень хотелось быть на ее месте! Но ведь портовики избрали Шуру, а не меня… Я дала ей список заказов и просила Минца помочь подруге довезти покупки.

— Вот еще, я в его помощи не нуждаюсь, — сказала Шура, — сама все довезу.

Минц покраснел и что-то пробормотал себе под нос.

Странным мне это показалось: двое сослуживцев вместе едут на бассейновую конференцию, а глядят друг на друга волками. Посадила я их в самолет, помахала рукавичкой и направилась домой.

Обедать мы с Валентином пошли к свекрови. Сперва мы шли рядом, держась за руки, то и дело проваливаясь в глубокий снег, потом Валентин сказал:

— Иди за мной — будет легче.

Я так и сделала. Но мне от этого, как я вскоре убедилась, не стало легче. Следы Валентина тянулись не прямо, а как-то петляли, и я при всем моем старании не могла к ним приноровиться — с трудом ставила правую ногу в снежный просов, потом заносила левую, при этом теряла равновесие и едва не падала. Дорога через сугробы показалась мне страшно трудной, вымотала все мои силы, и я рассердилась: нет, не могу я по его следам, хоть убей, не могу!

Мы долго обметали валенки на пороге и наконец вошли в дом. И первое, что я увидела при входе в комнату, были мои ковровые дорожки. Я привезла их из Панина. Две красивые ковровые дорожки. В нашей небольшой тесной комнатенке стелить их было некуда, и я положила их на ящик с книгами, что заменял тахту. «Как они попали сюда?» — подумала я, и, когда свекровь вышла в другую комнату, я, не утерпев, спросила у Валентина:

— Когда это ты успел отдать дорожки? Даже не предупредил…

Он тут же ответил:

— Тогда же, когда ты получила подъемные и половину отправила своей матери, а мне не сказала…

Я растерялась, ничего не ответив. Просто мне не хотелось ругаться.

Вошла свекровь и стала лебезить передо мной. Я не любила ходить в этот дом. Все в нем было показное, какое-то искусственное, нарочитое. Когда я попадала к свекру и свекрови, мне почему-то думалось, что я в западне. Ничего плохого мне не говорили, наоборот, свекровь все время только и делала что-нибудь хорошее для нас: то завернет яиц, которых не достать в Усть-Гремучем, то напечет пирожков и горячими положит в сумку, то сунет бутылку молока, приговаривая: «Ты корми Валечку-то!» Но все эти заботы почему-то меня тяготили. Мне часто хотелось крикнуть: «Валька, уйдем отсюда!» Однако что-то сдерживало меня, и я молчала, думала: «Никто не ходит к ним, и они ни к кому не ходят… Почему?» С Валькиным отцом я за все время перемолвилась от силы десятком слов…

Часов в семь мы были дома. Я молча разделась, присела перед топкой, взяла коробок спичек и только хотела разжечь дрова, как Валентин осторожно взял спички из моих рук и сказал ласково:

— Приляг, отдохни, ты сегодня рано встала.

И я снова почувствовала растерянность. Очень, очень хотелось высказать Валентину все, что я передумала за последние вечера, что подспудно накапливалось в моем сердце. Невольно припомнился неоконченный разговор, который состоялся между нами дня четыре тому назад. Тогда мне было жаль его. Всем своим существом я сознавала, что люблю его, и всячески старалась отдалить минуту рокового объяснения. А теперь стало ясно, что моя снисходительность была совершенно непростительной, мне нужно было уже тогда поставить точки над «и».

В тот день я пришла домой поздно. Партбюро поручило мне провести вечер вопросов и ответов со вновь прибывшими грузчиками и строителями. В клубе разгорелись страсти, было много выступлений, споров, и я после вечера шла домой хотя и усталая, но довольная. Представитель райкома похвалил меня: «Молодец, Певчая, умеешь расшевелить народ». Жаль, что Валентина не было в клубе. Обещал, но не пришел. Я застала его дома — опять что-то жарил.

Он поцеловал меня и помог раздеться. С тех пор как я увидела у Вани Толмана кровать и другие вещи сбежавших инженеров, которые Валентин, пользуясь паникой, прибрал к своим рукам, он, чувствуя, что я осуждаю его, как-то уж очень явно стал юлить и заискивать. Кровать, как я узнала от Наташи, Валентин продал крановщику за двадцать пять рублей. Все эти махинации страшно бесили меня.

— Садись, Галина, ужинать, я такой гуляш приготовил — пальчики оближешь! — похвастался Валентин.

Я резко повернулась к нему и, глядя прямо в глаза, спросила:

— Почему ты не пришел на вечер?

— А кто ужином займется?

— Приготовили бы вместе. Мне жаль тебя, Валентин, да жалостью тебе не поможешь. Если ты сам не захочешь стать другим, никто тебе помочь не сумеет.

— Галина, отстань! Надоело! И что ты ко мне все пристаешь? Я и так уже боюсь сделать лишний шаг, как бы ты чего не подумала. Волей-неволей начинаю подозревать, что ты меня ненавидишь….

Он запустил руку в свои густые темные волосы, отчаянно взъерошил их и стал нервно шагать по комнате.

Я испугалась. Мужских истерик мне еще не доводилось наблюдать.

— Успокойся, Валентин, — сказала я.

Мы сели. Валентин взял меня за руки и медленно сказал:

— Буду откровенен с тобой, Галина. Я все делаю для того, чтобы у нас были мир и благополучие. Что может быть выше этого? Наше счастье достижимо. Я готов на все ради него, ты это видишь. Но ты, ты ничем не хочешь поступиться. Сутками я не вижу тебя, ты иногда, совсем забываешь обо мне. Пойми — я не жалуюсь, не плачу, не вымаливаю чего-либо, хочу одного — чтобы ты осознала, как нам жить дальше… Разве женское дело устраивать вечера, ходить в мужские общежития? — Он горько посмотрел на меня.

И мне вдруг стало жаль его. Ведь это же мой муж, мой Валентин!.. Не получилось строгого разговора, нет, не получилось… Но сегодня я с твердостью решила высказать ему все, все до конца. Валентин возился возле печки.

Я позвала его.

— Садись, Валя. — Я взяла его за руку, усадила на тахту. — Какая-то дурацкая, нелепая жизнь у нас с тобой.

— Вот тебе раз! Почему нелепая?

— Нелепая она потому, что мелкая, постыдная, никому не нужная. Мне, Валя, не нравится, что ты сторонишься людей, занимаешься какими-то темными делишками. Тошно, честное слово, — и от жизни такой и нередко от тебя самого!..

— Галина, опомнись!.. Что ты говоришь?!

— Не мешай, Валентин. Все, что я скажу тебе сегодня, накапливалось в моем сердце с первого дня нашей жизни…

Я встала, прошлась по комнатке и снова села на табуретку. Валентин следил за каждым моим движением, и, пожалуй, впервые я заметила тревогу в его глазах.

— Нет у нас счастья, Валя. Пойми — человек должен быть выше сытости. Подумай хорошенько: правильно ли, когда по вечерам ты заглядываешь только в одну книжку — в сберегательную? Разве в этом смысл жизни? Ах, Валька, Валька… Я боюсь, как бы рубль не убил твоей души. И почему ты не хочешь учиться, почему ты так равнодушен ко всему? Почему у тебя нет настоящих друзей? Никто к нам, кроме твоих родных, не заходит, и ты ни к кому не идешь. Живешь, как… как фальшивомонетчик, за тремя дверями. Сколько раз я пыталась изменить наш образ жизни, сколько раз ты обещал мне быть иным. А что получается? Если тебя нет дома — люди заходят; стоит тебе появиться на пороге — все, даже дети Бакланова, убегают. Если ты, Валентин, не послушаешь меня, тогда конец: вместе нам не жить…

— Нельзя ли конкретнее! Чего ты хочешь?

— Чтобы ты пошел учиться — раз, изменил образ жизни — два. Я сказала все. Больше не услышишь ни слова.

— Зато у меня к тебе есть кое-что! Как, по-твоему, должен я поступить со сбережениями — выбросить их, подарить?

— Если у тебя остальные вопросы в том же духе, можешь не утруждать себя.

— А я вполне серьезно спрашиваю.

— Никто выбрасывать и дарить сбережения тебя не заставляет, нужно только жить по-человечески.

— Я уже слышал не раз об этом и о том еще, что ты принадлежишь не только мне, но и людям, или, как ты заливала, «всему человечеству». А вот хоть убей, сомневаюсь я, что счастье человечеству может принести тот, кто бессилен дать счастье хотя бы одному, самому близкому.

Валька поставил меня в тупик, и я ничего не могла ответить ему. Пользуясь моим замешательством, он еще больше распалился!

— Вот что я скажу — как жил, так и буду жить! Ясно? У тебя свои взгляды, у меня свои. На этом и поставим точку.

Валентин вскочил с тахты, схватил чемодан и начал выбрасывать оттуда мое белье. Я молча наблюдала за ним. Вот он снял с вешалки костюм, аккуратно сложил его и сунул в чемодан. Наконец все было собрано. Валентин надел шубу и, сверкнув глазами, крикнул:

— Ты еще побегаешь за мной, как бегала до свадьбы!.. Ты еще поплачешь!.. Но учти, если сейчас же не попросишь прощения, завтра будет поздно!..

Я молчала.

— Ну?.. — закричал Валентин не своим голосом. — Ну? Чего же ты? — Он был жалок в своем отчаянии.

Не дождавшись от меня ответа, рванул дверь и скрылся во тьме. Стало тихо и пусто.

До самого рассвета я не сомкнула глаз. Правильно ли я поступила? А может быть, поторопилась? Так или иначе, я все равно уже не смогла бы к нему относиться по-прежнему. Он не тот, за кого я принимала его вначале. Знаю сейчас одно — я не уживусь с ним, не смогу.

Впервые в жизни я проплакала всю ночь. Плакала тихо, боясь, что меня услышат соседи. Я чувствовала озноб — трубу с вечера закрыть забыла, и тепло улетучилось. Ушел Валентин… Сейчас не вернуть ни его, ни тепла… Сколько ночей и дней я пыталась сохранить это тепло — все напрасно…

…Работа не шла в голову. Мне было стыдно. Казалось, что люди уже знают о нашей размолвке с Валентином. Кто бы ни заходил к нам в кабинет, я боялась поднять глаза. Часов в одиннадцать меня вызвал Булатов. К нему я шла без боязни — знала, зачем он зовет. Булатов поздоровался и сказал:

— Что у вас случилось? Поцапались? Ах, Галина, Галина, и чем Валентин тебе не муж? Честен, не пьянила, вежлив, почтителен, супружеский долг не нарушает, отличный работник. Что еще нужно? По-моему, больше и желать нечего. Расчетлив? Ну и что же, когда муж тянет в дом, а не из дома, в этом ничего дурного нет. Все принадлежит вам, все ваше, общее.

Булатов замолчал. Но сердце мое было против примирения.

— Единственно в чем виновата я — в собственном бессилии. Привычки Валентина, его взгляды, его желания оказались сильнее меня. Жить я с ним не буду…

Булатов пристально посмотрел на меня.

— Давай все-таки разберемся кое в чем. Вот ты говоришь, что он не любит твоих друзей. Так? — Булатов встал и нервно заходил по кабинету. Его непривычная суетливость еще больше взвинтила меня. Он вдруг остановился и спросил в упор: — А скажи, чем они заслужили его любовь? Тем, что ставят себя выше его, да? Тем, что даже не пришли к тебе на свадьбу? Хороши гуси! И ты вместо того, чтобы убедить их в том, чтобы они помогли тебе сделать Валентина иным, таким, каким ты хочешь видеть его, — умным, начитанным, ты выискиваешь недостатки в нем. Он не без недостатков, а в ком их нет?

Булатов пристально посмотрел на меня, и вдруг я увидела совсем-совсем другого Семена Антоновича, до сих пор не знакомого мне, понимающего мое смятение, внимательного, как Бакланов. Он положил руку на мое плечо, она оказалась совсем не тяжелой.

— Подумай, Галина: кем он был до встречи с тобой? Механиком-недоучкой, бражничал, искал для мальчишеской руки размаха шириной в море, а батя и мамаша подарили ему всего-навсего мелкую лужу, и Валентин твой иногда не выдерживал, топил свои корабли в какой-нибудь грязной забегаловке, топил для того, чтобы хоть на минуту маленькая лужа превратилась в черт-те какое море. Понимаешь? Мне трудно говорить тебе об этом: мать его — моя сестра. Девчонкой была она доброй, ласковой, а теперь… — Булатов вздохнул, нахмурился. — Я не осуждаю тебя, а прошу — помоги Валентину. Сама же кричала: «Сделаю старшим механиком, будет ходить в белых перчатках!» Вот и сделай. Ты думаешь, из-за чего я вам дал комнату? Да все из-за того лишь, чтобы вы начинали свою жизнь не в том доме. Валентин меняется на моих глазах. Молодец ты! Продолжай в том же духе, только наберись терпения, не дай задохнуться ему.

Булатов опять посмотрел мне в глаза, как бы читая мои мысли, и, сняв руку с плеча, решительно махнул.

— Ладно, уговаривать не стану, завтра он улетает в командировку, пока не распространяйся ни о чем, — может, разлука все помирит. Его я, конечно, отругаю, а тебе честно скажу: подумай!

 

ГЛАВА XV

Не сплю вторую ночь. Днем на работе понемногу забываюсь, а как приду домой, в нашу комнату, где все до мелочей сделано руками Валентина и где все напоминает о нем, не знаю, что с собой делать. Пусто, мертво в моем уголке. А ведь были минуты, когда я пила счастье полными глотками из нашей с Валькой чаши, и чаша эта не опустошалась. Пригубишь, отопьешь полную меру, смотришь — будто иссяк напиток, едва на дне капелька осталась, — но нет, вновь наполняется чаша нашего счастья, и мы с жадностью приникаем к ней. Где теперь эти минуты?..

Не забыть, как мы отправились в загс, находившийся по ту сторону реки Гремучей. В тот день стояла на редкость солнечная погода. На реке тихо-тихо, не плеснет, не шелохнется ни одна волна, только за судном ревет шумный, пенистый бурун. Мы с Валентином в рубке катера. На мне новое платье и светлый габардиновый макинтош. Мне в тот день хотелось быть для него самой красивой, самой нарядной. Моя рука лежит в его руке. Из рубки видна заснеженная Ключевская сопка. Высокая, величественная, она ослепительно блестит на солнце, будто озаряет наше счастье. И все вокруг так красиво, так хорошо! Катер уходит от берега все дальше и дальше. Над нами, не отставая, вьются белоснежные чайки. Порой они пропадают за крутым гребнем буруна, затем вновь появляются из-за гребня, кренясь на ветру, и снова взмывают кверху. Там, в высоте, на секунду замирают, складывают крылья и бесстрашно бросаются в кипучий след катера, а потом вновь парят над рекой. Стоя рядом с Валентином, я восторгаюсь изящной небрежностью их полета. Кажется, я вот так же взмахну руками и полечу. Мне захотелось прожить так всю жизнь, без страха и сомнения, быть готовой в любую минуту броситься с головокружительной высоты в кипучую волну событий и снова взмыть над житейским морем.

О, я тогда и в самом деле чувствовала за своей спиной крепнущие крылья. Как хорошо мне было стоять около Валентина! Взгляд его был устремлен вперед. На моих губах блуждала улыбка. Наш катер несся быстро-быстро. Валентин неожиданно повернулся ко мне и спросил взглядом: «Тебе хорошо?» Я посмотрела на него и тоже ответила взглядом: «Очень. Я так счастлива!»

Взволнованная, я полчаса спустя переступила с Валентином порог Усть-Гремучинского загса. Конечно, загс на Камчатке не похож на Ленинградский дворец бракосочетаний — всего-навсего маленький, простой, рубленный из бревен домишко. Даже не верилось, что в этом невзрачном здании зарегистрируют наше счастье. И тогда еще мелькнуло в голове: «А зачем вообще люди регистрируют свое счастье, зачем каким-то казенным бумагам доверять большие чувства?..» Но закон остается законом…

Нас с Валентином в домишке не ждали ни ковры, ни музыка. Заведующий загсом, седой камчадал в черном костюме, прищурив узкие раскосые глаза, долго вглядывался в наши лица, доверчиво обращенные к нему, седому человеку, представляющему сейчас закон, старался как бы проникнуть в самую затаенную глубину наших сердец, потом после долгого раздумья торжественно произнес:

— Дорогие жених и невеста! Сегодня вы соединяете свои жизни в один прочный союз, основываете новую семью. Помните: каждый из вас — со своим характером, со своими привычками, а это значит — вас ждут и радости, и заботы, и споры, а может быть, и беды…

Признаюсь, меня тронули его слова, лишенные всякой казенщины.

— Вы доверяете друг другу самое большое богатство — свое счастье, свою молодость, — продолжал он. — Хотелось бы сказать вам словами поэта:

Я не сразу вспомнила, чьи это слова. Были они до боли знакомы, и я напрягала память, чтобы вспомнить их автора. Щипачев! Да-да, Щипачев. Мысленно я вновь и вновь повторяла так полюбившиеся слова: «А песню нелегко сложить…» Сама того не замечая, я невольно задумалась. Задумалась не столько о себе, сколько о человеке, стоявшем передо мной. Камчадал жил когда-то в чуме, спал на оленьих шкурах, а теперь читает Щипачева. Смотри, как мудр, как поднялся! Было что-то трогательное в его отцовской седине. Пока он оформлял документы, я по-прежнему стояла в задумчивости.

— Достань семьдесят пять копеек, — незаметно толкнул меня локтем Валентин.

— Почему семьдесят пять? — удивилась я.

Валентин и заведующий загсом рассмеялись.

— Потому, что свидетельство о нашем счастье стоит рубль пятьдесят, деленное на два — семьдесят пять! — потрясая передо мной небольшим листком бумаги, торжественно произнес Валентин.

Я растерялась:

— Но у меня нет с собой денег…

Заведующий загсом улыбнулся, похлопал меня по плечу, потом похлопал Валентина, положившего на стол полтора рубля, и сказал:

— Все хорошо, идите и будьте счастливы.

Всю дорогу до катера Валентин шагал рядом со мной молча, изредка пожимая мои пальцы, покоившиеся в его горячей ладони. В такие минуты мы останавливались и радостно смотрели друг другу в глаза.

Тогда напиток из чаши нашего счастья еще не отдавал горечью.

Река перед нами плескалась улыбчиво, с какой-то мудрой, ласковой добротой. Белый катер мчался — водяные крылья вразлет, нос поверху. Того и гляди — взмоет над берегом и улетит. Бурун из-под винта, казалось, кипел еще веселей, расходясь в обе стороны: один вал катился к левому берегу, другой — к правому. Оба вала похожи были на бесконечный ряд прожитых дней. Одни из них были хорошими, другие — плохими.

Берега теперь уже не встречали нас, а провожали. Они как будто пропускали наш свадебный катер через какую-то свою глубокую тайну и постепенно становились почти неразличимыми, загадочными, уходили к горизонту и, возможно, сливались там, позади нас, воедино.

Потом я помню шумную застолицу родичей Валентина, на которую не пришли мои друзья, беспокойные дни, метания… И вот конец всему. Разошлись…

Значит, речные берега тогда все-таки не могли слиться…

А может, и я в чем-то виновата, может, Булатов прав?.. Я стала припоминать, что же хорошего сделала я для семьи? Выходит, что уют в доме создавал главным образом Валентин, а я… я только лишь выискивала, придумывала недостатки в его характере. Мне стало горько от такого признания. «Валька, Валька, что же мы с тобой наделали?..» Я потянулась к пальто, едва не сдернула его с крючка, намереваясь бежать к мужу просить прощения… В эту минуту я невольно бросила взгляд на часы — была глубокая полночь. Мне стало страшно. Я опять уткнулась в подушку, оставшись наедине со своими нелегкими мыслями. «И слякоть будет, и пороша, ведь вместе надо жизнь прожить…» — шептала я в подушку. А мы прожили каких-то два месяца и уже разошлись. Нет, нет, этого быть не может, не должно быть — мы вновь встретимся, Валька, встретимся и, перебивая друг друга, спросим: «А помнишь?..» Сколько очистительного в этом «помнишь?» будет для наших сердец! Я лежала и думала, в памяти невольно возникал человек, которому мы дали слово… Как я смогу смотреть в глаза седому камчадалу?..

Проснулась около восьми утра — время идти на работу. В комнате холодина. Кое-как натянула на себя платье, кофточку, быстро набросила пальто. Растапливать печку было некогда, позавтракать решила в столовке. Но там была такая уйма народу, что я, так и не поев ничего, пошла в управление.

И только вошла, как секретарша позвала меня к Булатову. Семен Антонович говорил с кем-то по телефону. Он поздоровался и кивком головы показал на стул.

Я присела. Булатов кому-то доказывал, что грузчики ни в чем не виноваты, поменьше надо продавать в магазинах спирту; и в конце разговора, как бы стараясь поскорей отделаться от назойливого человека, наседавшего на него, махнул рукой.

— Хватит читать нотации, посмотрим, как твои сезонники будут вести себя, когда приедут весной!

Я поняла — Семен Антонович говорит с директором рыбокомбината. Отмахиваясь от его упреков, он все же, судя по всему, чувствовал свою вину, поэтому разговор закончил примирительно:

— Не ворчи, старина, сегодня же приму меры. Пока. Будь здоров! — И, кладя трубку на телефонный аппарат, спросил у меня: — Ну, как самочувствие, родня, как спалось?

Я хотела было ответить, что спалось недурно, но он опередил меня:

— Знаю, знаю, что плохо провела ночь. Я тоже не смыкал глаз. Этот дуралей напился и все порывался идти к тебе доругиваться, да я не пустил… Что с вами поделаешь! И мы в свое время куролесили… — Семен Антонович принялся выстукивать пальцами о стол, что-то вроде марша, потом вдруг сказал: — Орел-то оставил у меня дома чемодан, из-за него я и хотел идти к тебе…

Я слушала Булатова и думала: «Рвался доругиваться, а не мириться. Хорошо я сделала, что не пошла ночью унижаться перед ним…»

— Ну, что же ты молчишь? — спросил Булатов.

— А что мне остается говорить?..

— Хотя бы поплакала, пожаловалась на судьбу, все-таки брошенная жена. — Семен Антонович расхохотался. — Ну, ладно, ладно, не хмурься. Все понимаю. Пройдет немного времени, и вы, скорей всего, одумаетесь, а пока я отправил Валентина поутру на самолете в Петропавловск, сегодня подошлю к нему начальство — капитана, и пусть катят в Николаевск-на-Амуре за катерами.

— Надолго? — испугалась почему-то я.

— До весны. А если соскучишься и хорошенько попросишь, вызовем и пораньше. Все в наших руках, — В глазах его забегали веселые чертики.

Я не в силах была вымолвить и слова. Уехал, не простился… А что же теперь делать? Что? Будь Валентин здесь, я бы как-нибудь объяснилась с ним, и горести отошли бы сами собой, а теперь… теперь нас разделяет огромное пространство, океан и сопки. С кем поговорить, с кем посоветоваться? Шуры тоже нет. И я остро почувствовала, что мне не хватает Игоря, оставшегося там, в Панине…

В кабинете наступила тишина. Я смотрела в дальний угол, где стояла бочка с пальмой. Булатов начал перекладывать с места на место бумаги, и я поняла, что разговор наш окончен и что я ему мешаю. В то же время я догадывалась — он ждет от меня одного слова. И я спросила:

— А где чемодан?

— У нас. Ты после работы зайди, все и обсудим, а пока не слишком распространяйся…

И опять я за своим столом, наедине с погрузочными ордерами и коммерческими актами. В любом из актов тщательно и скрупулезно зафиксирован брак в работе портовиков и моряков. Я читала и думала о том, какой же акт сможет зафиксировать и осудить неполадки в нашей с Валентином семейной жизни. Возьмем, скажем, в порту: кто-то разбил ящик или по чьей-либо вине допущена недостача товара; на это составляется акт, и виновный наказывается. Вот бы и у нас так: по твоей неосторожности появилась трещина в семейной жизни — надо составить акт и строго наказать виновного, но только после тщательного разбора — кто же все-таки виноват?..

Очевидно, об этом я думала вслух, потому что услышала смех Куща. У него даже слезы выступили на глазах.

— Что это ты, Галина, о семейных браках и актах бормочешь, или уже начались ссоры? Что-то рановато…

Я собралась отчитать его как следует, но в это время меня позвали в партбюро. В кабинете Толи Пышного шло какое-то совещание, и все места были заняты. Сашка Полубесов, предлагая мне свою табуретку, шутливо расшаркался:

— Приземляйтесь, миледи!

В руке он держал затасканную мичманку. Я поздоровалась со всеми и села. Сашка нагнулся ко мне, тихо спросил:

— Ты чего такая бледная? Не заболела ли?

Я отрицательно покачала головой. Не могла же я улыбаться, когда все во мне клокотало от горя и досады.

Сашка опять нагнулся ко мне.

— Я от Игоря письмо получил. Между прочим, тебе с супругом по приветику…

Сашка хотел еще что-то добавить, но его оборвал Толя:

— Полубесов, поговорите после! — и предоставил слово Булатову.

— Все вы знаете, — начал Булатов, — что с последним пароходом к нам прибыла большая партия грузчиков, которых временно поселили в общежитиях рыбокомбината. Так вот, сегодня с утра мне звонил директор рыбокомбината Кулиш и жаловался, что наши грузчики пьянствуют, дерутся, не дают спокойно жить и работать рыбакам. Кулиш просил принять меры, иначе он пойдет на выселение… Народ, конечно, тяжелый эти грузчики. Почти все… были в заключении, амнистированы. Надо подойти к ним как можно сердечнее, сами понимаете — травма у каждого в душе… Необходимо сделать так, чтобы они ни в чем не видели отличия от постоянных рабочих. Не вздумайте попрекать их прошлым. Надо сразу же выяснить, кто из них хочет учиться на крановщиков, лебедчиков, матросов, есть ли у кого семьи…

Я с ужасом подумала: неужели и мне придется идти к бывшим заключенным и знакомиться с ними? И сразу в моей памяти мелькнуло лицо Бориса Шеремета… Ведь я его считаю другом детства, настоящим парнем, может, и остальные такие же?..

Кто-то задал Толе вопрос:

— А за что у них судимости?

— Судимости разные — и за хулиганство, и за воровство, — но люди есть люди, и с ними надо работать. А то привезли, поселили в общежитии и забыли. А под боком магазин, а в нем спирту хоть залейся, отсюда и пьянство и драки.

…Всех нас раскрепили по комнатам общежития, в которых ноши вновь прибывшие. Мне досталась третья комната.

— Бандюги. Глядят коршунами… — ворчал кто-то.

Я уже заранее побаивалась: «Как же идти к ним?..»

Домой мы возвращались с Сашкой. Вечер был тихий. Усть-гремучинцы откопали дома из-под снега, и уже ласково мерцали электрические лампочки за окнами. «Богатырь» наш тоже весь в огнях.

— Ну-с, миледи, не было печали, так черти накачали, — сказал Сашка. — Как ты думаешь, что-нибудь у нас получится с этой оравой?

— Не знаю…

— Между прочим, тебе легче: Толька по блату подсунул комнату, в которой живет Борис…

— Кто тебе это сказал?

— Никто. Сам видел. Мы с Толькой сегодня все общежитие облазили. Страшновато, скажу тебе. Спирт жарят вовсю. Уж если я пью, так они… маменька родная! И никак не пойму, какого дьявола Толька втравил и меня в эту историю. Самого, что ли, меня старается перевоспитать? Ты знаешь, он и Алку науськивает — ты мол, с Сашки глаз не своди!

— А при чем тут Алка?

— Очень просто. Вдолбил дурехе, что я люблю ее, вот она и старается, — как выпью, тащит меня домой. Смех! А теперь вот надумал послать меня воспитателем. Как по-твоему, не перевоспитает ли меня братва на свой лад?

Я дернула Сашку за ухо.

— Пошли ко мне, истопим печку, попьем чайку, может, что и придумаем, с чего начать нашу воспитательную деятельность, — говорю ему, а самой не терпится — скорей бы Сашка прочел письмо от Игоря.

Сашка, скатывая снежок, спросил:

— А благоверный дома?

— Нет. Он сегодня улетел в Николаевск-на-Амуре.

— Улетел?.. Это как понимать? Зачем?

— В командировку за катером.

— Вот это номер! Значит, ты отныне соломенная вдова?

— Как будто бы так получается.

— И надолго?

— До весны.

Сашка свистнул от удивления.

— Чего рассвистелся? — оборвала я его.

— Так у тебя тут Арктика! — сказал он, когда мы вошли в комнату. — В общежитии у нас куда теплее. Давай дровец наколю, а то в твоей берлоге превратишься в сосульку.

Затопили печь, включили приемник, и в комнате сразу стало веселей. Мы уселись около печки на табуретки, и я спросила у него:

— Сашка, ты не обидишься?

— Я не из обидчивых, миледи!

— С какой печали ты в последнее время пьешь?

— Как отвечать, серьезно или шутя?

— Конечно, серьезно, как другу…

— С тоски.

— С какой это тоски?

— С обыкновенной. Жили в палатке толково. Мне даже нравилось. Есть что вспомнить. Потом ты выскочила замуж, у Лешки появился «уа-уа», Толька пролез в парторги, а что мне остается делать?..

— Ну не пить же!

— А что? Театров здесь нет, бильярдных тоже, вот и остается самому покупать спирт и помаленьку проспиртовываться, чтобы не испортиться.

— А Толя?

— Что Толя, он парторг, ему со мной неприлично дружить, старается привлечь меня к общественной работе. Дипломат!

В это время раздался нерешительный стук в дверь, и вошел Санька Бакланов.

— Тетя Галя, идите к нам ужинать!

— У меня, Саня, гость.

— Ну и что же? А вы с ним заходите. Я корюшки сегодня с дядей Ваней целый мешок наловил. Пошли!

Сашка засмеялся:

— Пойдем, Галина, обязательно пойдем — надо же парню помочь съесть целый мешок корюшки. А я голоден, как сто чертей. Меня это приглашение вполне устраивает. Веди, дружище!

— А как же печка, чай?

— Тетя Галя, Лена и Лида придут сюда уроки учить и посмотрят за печкой. Пойдемте!

Столько сердечной, детской мольбы светилось в его взгляде, что я тут же пошла к ним.

У Баклановых, как всегда, тепло и уютно. Бабушка суетится у печки. Александр Егорович и Наталья Ивановна сидят за столом.

— Входите, входите! — пророкотал голосом Зевса-громовержца Александр Егорович. — Что это вас, Галина, не видно? Валентин уехал, а вы глаз не кажете…

Я почувствовала, что краснею. Ну, думаю, все знают, что мы ругались, знают, что мы разошлись. Я готова была провалиться сквозь землю.

Вмешалась бабушка:

— Ты уж, Галя, разреши нам теперь покомандовать в твоей комнате, пусть ребята печку топят и занимаются у тебя.

Едва успела она проговорить это, как Александр Егорович выпалил:

— Видали? Муж только в командировку, а бабы давай апартаменты свои расширять. Не разрешай, Галина. Пусть ютятся здесь, сами не захотели зимовать во Владивостоке, пусть в тесноте теперь живут.

— Да что вы, Александр Егорович, меня все равно нет дома целыми сутками, а теперь тем более, все вечера, очевидно, будут заняты…

— Ну, тогда хватит антимонию разводить, садитесь — рыба остынет. Садись, Полубесов, что стоишь!

Сашка подошел к столу. Стол пришлось выдвигать на середину. Наталья Ивановна позвала и Аллу. Та уже спала, но, узнав, что у Баклановых Сашка, молниеносно прилетела.

За столом Александр Егорович спросил у нас, с чего мы думаем начать воспитательную работу с грузчиками. Я откровенно призналась, что не представляю, с чего.

Сашка тоже пожал плечами.

— Если б люди — другой разговор, а то, известное дело, зеки, вор на воре…

— Вот-вот — «вор на воре»!.. — перебил его Александр Егорович. — Зелен ты, Полубесов, судить так. Пойми, травмированы они, к каждому из них нужен свой особый подход.

— Водку хлещут, дерутся. Что же, цацкаться с ними прикажете, что ли? — стоял на своем Сашка.

— А сам не хлещешь? — сердито спросил Александр Егорович.

— Так ведь я за свои…

— С таким настроением, как у тебя, Саша, лучше к ним не ходить. Им нужны внимание и помощь, а не упреки.

Слушая Александра Егоровича, я все же не представляла себе, как подойти к этим людям.

— Александр Егорович, подскажите нам, с чего начинать.

— Ты, Галина, больше можешь сделать, чем любой из нас. В первую очередь узнай, чем они интересуются, — принеси им книги, журналы. А ты, Саша, поселился бы о ребятами, пожил с ними, поел каши из одного котла.

— Еще чего не хватало! Мне мудрить с ними нечего; приду и прямо скажу: так и так, мол, тут не тюрьма, надо работать. Довольно сидеть на шее государства. Чего с ними тары-бары разводить!

— Тогда лучше не ходи.

— Я бы не пошел, да дружок мой, товарищ парторг, запряг…

Александр Егорович пододвинулся к Сашке, положил руку на плечо:

— Я все же надеюсь на вас. Только душу надо вложить в работу с людьми. Не сделаешь этого — ничего не выйдет.

…Весь вечер мы слушали рассказы Александра Егоровича о том, как он долгое время работал среди заключенных. Среди них встречались замечательные парни, вот только судьба у некоторых исковеркана. Я с жадностью слушала Александра Егоровича, забыв о том, что позвала к себе Сашку, и даже о письме Игоря.

 

ГЛАВА XVI

После работы я пошла к океану, к барам — захотелось побродить по берегу. Океан, сливавшийся в сумерках о бездонным небом, шумел однообразно и спокойно, как бы в полусне. Белая пена то появлялась, то исчезала. А совсем рядом, в барах, океанская волна, встречаясь с речной, гремела, дыбилась, будто хотела подмять ее под себя…

Я пришла сюда, чтобы наедине обдумать слова, которые нужно было сказать грузчикам, тем самым людям, которых у нас принято называть пугливо-отталкивающе — «бывшие ЗК»…

Я видела, как они работают. До сих пор перед моими глазами стоит Борис Шеремет, яростно сдирающий бурую морскую накипь и ржавчину с обшивки «Богатыря». Как летели они из-под его скребка, стиснутого в ненасытных, сатанински жадных до работы руках! Кто звал его тогда помогать? Никто. Сам пришел. Порой я наблюдала за этими людьми и думала: верно говорят — в настоящем деле человек забывается, топит тоску. А откуда ей быть? Ведь освободился же! Так в чем же дело? Мнительность. Это она, треклятая, растравляет сердце человека, заставляет стыдиться самого себя, своего прошлого. Вместо доверия — привычка щетиниться, вместо улыбки — грубое слово. Сколько должно пройти времени, чтобы потеплела душа, раскрылась навстречу людям. Как бы поскорей это сделать, так сделать, чтобы плохое, грубое не подминало в человеке настоящего, чистого, чтобы он обрел доверие, стал на ту дорогу, с которой по малодушию свернул когда-то, пошел неверной тропой. Вот о чем думала я, стоя около гудящих баров. Мысли эти волновали меня уже несколько дней и ночей, с тех пор, как из дома ушел Валентин. Где он сейчас, какие дороги ждут его? Теперь на его пути, возможно, шумит метель, колючий ветер слепит глаза, валит с ног. Я боюсь за него, мысленно пытаюсь стать на место Валентина и пойти через то неведомое и трудное, что ждет его. Ведь мне, как и Шуре, Аллочке и Лене Крыловой, тоже нелегко дается Камчатка…

Я думала так: человек отыскал дорогу, по которой ему следует идти, кинул рюкзак за плечи и пошел. Его не увлекут побочные тропки и соблазны. А дорога наша не из легких. Не так уж скоро встретишь, идя по ней, то, к чему привык и без чего не можешь обойтись. Нет пока здесь, на нашей кошке, ни театров, ни концертных залов.

Зато чем богата огненная Камчатская земля, так это хорошими людьми. Как трудно было бы жить без них на свете! Они помогают тебе не сбиться с пути, учат мудрости жизни.

Пусть по-прежнему глухо шумит океан и вздрагивают от землетрясений неказистые домишки, а зимой стонут от натиска пурги, пока не занесет их до самых коньков снегом, — друзья откопают!

Нет ближе сердцу слова, чем слово «друзья». Мысленно произнося его, я опять думаю о грузчиках, совсем недавно вышедших из-за колючей проволоки. Надо помочь этим парням найти настоящих товарищей. Ведь они — тоже наши: простые, грубоватые и не совсем пропащие, как думают некоторые, хотя среди них есть очень и очень трудные… Может, быть, я не сумею по-настоящему подойти к ним, я все же немного помогу ребятам.

Океан катил студеные громоздкие волны, я замерзла на ветру, захотелось скорее к огню… До общежития рукой подать. Мигают в окнах лампочки. Я должна пойти к этим парням, чего бы мне ни стоило это мое первое посещение, «Разбойники, глядят коршуньем…» — припомнилась сказанная кем-то на совещании фраза.

Из дверей общежития слышна пьяная песня. Я пожалела, что не зашла за Сашкой. Но, вспомнив, что здесь, в этом доме, живет Борис Шеремет и другие, кому нужны мое участие и моя помощь, я смело толкнула дверь. В коридоре замелькали номерки комнат — пятый, седьмой, а вот и та, что мне нужна, — третья. Тихонько постучала.

— Ну, кто еще там? — грубовато проворчал кто-то.

Я еще раз постучала и, открывая дверь, спросила:

— Разрешите войти?

Стоявший у стола молодой человек в белой вышитой рубахе ответил:

— Милости прошу к нашему шалашу! — и указал мне на табуретку.

Кроме него в комнате были еще двое мужчин. Я села, не зная, с чего начать разговор. У стен стоят двенадцать коек, заправленных простынями так же, как заправляли их мы у себя в общежитии института. Около каждой койки тумбочка. Посреди комнаты стол и шесть или семь табуреток.

— А где остальные?

— Разбрелись по поселку, — ответил мне тот же парень в белой рубашке. У него простое, открытое лицо.

Я подала ему руку:

— Давайте знакомиться.

— Кириллов Иван. Сидел семь лет за хищение колхозной собственности. Что вас еще интересует? — проговорил он, усмехаясь, и лицо его неожиданно стало совсем чужим, каким-то недоверчиво-злым.

Я, чтобы выйти из неловкого положения, заговорила о двумя другими.

— А что это вы их допрашиваете! Тоже мне следователь! — фыркнул зло Кириллов и, рванув дверь, вышел.

Двое оставшихся были пожилые люди, каждому лет, наверно, за сорок. Выглядели они тихими, томительно молчаливыми, скорбными. Я подсела к ним поближе. Один, опустив глаза, рассматривал большие, загрубевшие от работы ладони. Глубоко вздохнув, он изрек сиплым голосом:

— Мы, дочка, работяги. Мантулить не боимся, лишь бы харч был подходящий.

Постепенно разговорились. Я рассказала им, как попала на Камчатку, они поведали мне о своей трудной жизни. У того, что говорил сиплым голосом, у Степанова, есть в Молдавии семья, дочь кончает десятилетку. Ему стыдно ехать домой, а его ждут. «А Даша моя дома тоскует…» Вот он и мечтает подзаработать в порту деньжат и вызвать в Усть-Гремучий семью. Степанов, видно, давно уже лелеет эту мечту, но поговорить с кем-нибудь из администрации стесняется.

— Вот ведь какая загвоздка, — вздохнул он, потом, приподняв кудлатую голову, спросил: — А можно моим сюда?..

— Конечно, можно, — ответила я.

У него сразу ожили, заблестели глаза.

— Слышь, Гаврила, не зря, выходит, завербовались! И ты сюда свою Анюту вызывай.

Гаврила, не разделяя его поспешной радости, проворчал:

— Горячий какой нашелся! Тут с этим коршуньем гнезда не совьешь…

— А мы частную квартиру подыщем…

Но в это время вошел Кириллов.

— Хватит, старики. Раскаркались! — сказал он. Лицо его по-прежнему было злым.

Снова распахнулась дверь, и на пороге показался Борис Шеремет, а с ним молодой человек с красивыми черными бровями и твердо очерченным ртом.

— А мы за тобой, — кивнул парень Кириллову и, заметив меня, нагловато ухмыльнулся: — А это что за птичка?

— Поосторожнее на поворотах… — вспыхнул Борис.

— Ах, вот оно что… Силен, бродяга! Айда кирять! Нынче выпивон мировой. Может, и ты с нами? — посмотрел он на меня сузившимися глазами. — Пошли — не обнесем рюмашкой.

Теперь только я заметила, что ребята были уже навеселе. «Как же выйти отсюда?» — подумала я и, набравшись храбрости, сказала:

— Ну что ж, раз вы друг Бориса, давайте знакомиться — Галина Певчая.

Парень, как истый галантный кавалер, не полез с пятерней, а, сделав лицо сладким, учтиво поклонился мне.

— Очень приятно. Виктор Покровский-Дубровский. Это по паспорту, а вообще у меня в запасе еще семь фамилий. От роду двадцать пять лет, из них тринадцать — тюрьма и колонии. Приятное знакомство, не правда ли?

Я хотела что-то сказать, но в это время опять рванули дверь и в комнату ввалились еще четверо.

— Чего застряли? Пошли, Жорка ждет! — крикнул один из вошедших.

Увидев меня, парни переглянулись.

— Братва, откуда эта цаца? — спросил тот, что кипятился.

— Знакомая Борьки, — вскользь, как бы нехотя, проговорил Виктор.

— Где это ты успел отхватить? — уставился на Бориса опухший от спирта мужчина. — Уступи на пару дней, а?

Я не выдержала и резко встала.

— Не торопись, крошка, поговорим.

Я ответила, что нам разговаривать не о чем, и, видя, что Борис стоит красный как рак и молчит, спросила у Кириллова:

— Этот из вашей комнаты?

— Нет, из девятой.

Помедлив, я сказала:

— Вы идите, а я дождусь остальных ребят.

— Не стоит, — тихонько, чтоб услышала только я, шепнул Борис, а потом уже громче добавил: — Галка, пойдем — провожу.

По выражению его лица я поняла, что действительно лучше всего уйти, и только хотела последовать за Борисом, как пьяница с отекшим лицом преградил мне путь.

— Хочешь, зубки вставлю? — нарочито ласково прошептал он, намереваясь взять меня за подбородок.

Мне страшно захотелось ударить его, но Борис твердо отвел руку грузчика, и мы вышли в коридор.

— Пойдем быстрее, и впредь одна не заходи. Надо будет, скажи — встречу.

Когда мы были уже на улице, Борис вздохнул:

— Эх, Галка, Галка, если б ты знала, как мне не хочется возвращаться к ним, — опять до утра пьянка, опять драка. От тюрьмы избавился, а от законов воровских пока еще нет…

— Как это? — удивилась я.

— Очень просто. Наше общежитие живет по неписаному уставу: как сказал Жорка, так и должно быть. Плохо тому, кто не выполнит его волю. Ты видела Степанова и Гаврилу? Так вот, они должны отдать Жорке по двадцать пять рублей из подъемных, которые получили в порту, а они все деньги выслали домой, семьям. Если через десять дней не отдадут — хана́ им.

— А ты отдал?

— Я-то отдал, вернее, не я, а мой дружок — ты его видела — Покровский-Дубровский. Он хороший парень, за меня беспокоится.

Мне хотелось еще поговорить с Борисом, но я видела, что он торопится.

— Ладно, иди да скажи хлопцам, чтоб завтра к семи все были в сборе, я приду.

— А не боишься? — удивился Борис.

— Нет… — не совсем уверенно ответила я.

Мы попрощались, и я пошла домой. Не раздеваясь плюхнулась на тахту в расплакалась…

Утром сразу же направилась к Толе Пышному. У него сидел Булатов. Оба озабоченно о чем-то шептались. Оказывается, вчера грузчики избили Сашку Полубесова, да так, что тот сейчас в больнице. Я крикнула:

— Что хотите делайте, а больше я к этим бандитам не пойду!

— Ого, быстро ты сдрейфила, — хлопнув ладонями о коленки, сказал Булатов. — А бояться нечего: тех, кто избил Полубесова, уже убрали. Но работу с грузчиками продолжать необходимо!

Толя сердито посмотрел на меня.

— Не думал я, Галина, что ты перед хулиганами спасуешь. Была у них?

— Была, а что толку?

— Сходи сегодня еще. Да не забудь — говори помягче. Мне кажется, Полубесов сам на рожон полез. Уж такая у него натура.

Сашка — парень, а что могу я? Неужели Толе не жалко меня? Ведь он когда-то… Я посмотрела на Толю, стараясь найти в его взгляде хоть какую-нибудь капельку теплоты, но лицо Толи было непроницаемо серьезным. Ни сочувствия, ни внимания, ни привета. И Булатов хорош: где трудно, туда и сует. Ведь меня, как женщину, могут там оскорбить, унизить. Вон как Сашку тряхнули.

В перерыв я сбегала к Сашке. Вид у него был плачевный: под глазами синяки, на лбу пластырь, настроение отвратительное. Мне стало жаль его.

— Крепко тебя отделали, Сашок…

— Как видишь!

Вечером за мной зашел Борис.

— Не передумала? — спросил он.

— Нет.

— Ну, пошли, коль не передумала. Ребята ждут. Понравилась ты Виктору — фартовая, говорит, девка!

— А ты мне вчера, Борька, не очень понравился. Вместо того чтобы осадить хулиганов, краснел, как майская роза.

Борис так и вскипел:

— Знаешь что, Галина, если ты хоть раз еще произнесешь это слово…

В комнате было много народу. Мои подопечные оживились, кто-то предложил табуретку. Я осмотрелась и вдруг захохотала. Заулыбались и грузчики.

— Что с тобой? — спросил Борис — Вспомнила что-нибудь?

— Да нет, ты погляди, — показала я на кровать… обутую в сапоги. На кровати лежал, согнувшись калачиком, человек.

Борис, к моему удивлению, помрачнел.

— А-а, это все Степанов чудит!

— Что это он? — поинтересовалась я.

Вместо Бориса ответил сам Степанов:

— Да тут не только сапоги, того гляди и самого вместе с койкой уведут. Жиганы, одно слово. Как прихожу с работы, сам разуваюсь, а кровать обуваю. Так-то надежней, Сам сплю всю ночь и сапоги стерегу…

«Да, смешного тут мало», — подумала я и присела к столу.

— Зачем пришла? Перевоспитывать? — грубо спросил один из грузчиков.

— Пока не за этим.

— А из какого вы общества?

Я в недоумении посмотрела на них.

— По-моему, мы все из одного общества — из советского, социалистического…

— Ну нет, — вмешался Покровский-Дубровский. — Вы другого поля ягода, а нашему брату всю жизнь ходить с клеймом — «бывший зек»…

— Ничего подобного, — перебила я его. — Будете честно работать — никогда не вспомнят о вашем прошлом.

— А квартиру в случае, если приедет семья, дадут?

— Конечно, дадут! Возьмите в отделе кадров вызов и посылайте семье. С жильем к весне будет легче.

— А как заработки?

— Это зависит от того, как вы будете работать. Попотеете — и гроши на бочку. Сейчас строим склады, причалы, дома: весной предстоит погрузка и разгрузка судов. Стоит влезть в работу — все забудется.

— Днем забудется, а вечером в общежитии припомнится, — сказал кто-то…

— Не каркай, видно будет, — перебил Кириллов.

— А учиться можно?

— Конечно. Можно и нужно. Сейчас в порту как раз организуются курсы крановщиков и лебедчиков.

— Это неплохо.

— А кто у вас бригадир? — спросила я.

— Кириллов.

— А староста комнаты?

— Еще нет.

— Тогда надо выбрать.

Ребята переглянулись. Кириллов предложил Степанова:

— Мужичок хозяйственный. Будь спок.

— Хозяйственный! Его слушать не будут.

Кириллов хряпнул кулаком по столу.

— Будут! А кто не будет, разговор заимеет со мной. Ясно?

В дверь просунулась вахтерша, сказала:

— Начальство идет, а с ними избитый. Всех сзывают в коридор.

— Начинается! — вздохнул кто-то.

— Черт их принес!

Я успокоила ребят:

— Начальник порта хочет познакомиться с народом. Когда мы приехали, нас тоже так собирали. Давайте побыстрее закончим с выборами старосты.

— А ну, братва, голоснем! — кинул взгляд на своих товарищей Покровский-Дубровский.

— Голоснем! — загудели жильцы.

Степанов был избран единогласно. Кириллов тут же вручил ему знак власти — ключ от комнаты.

— Держи пока железный, — золотой не заработали.

В коридоре яблоку негде упасть — собралось человек сто. Я протиснулась к столу и увидела за спиной Булатова Сашку. Он еле держался на ногах.

— Ты-то зачем притащился сюда? — спросила я шепотом.

— Так надо…

Грузчики недобро посматривали на Булатова. «Послушаем, что скажет нам батя!» — говорили их насмешливые глаза. Вперед вышел враскачку, по давней флотской моде, парень в тельняшке — в руках гитара с огромным алым бантом. Тренькнув на семиструнной, «моряк» широко улыбнулся.

— На гастроли собрался, Жора? — подмигнул ему Кириллов.

— А ты как думал? Моряк — человек свободной жизни. Чего мне терять на свете? Вся собственность — гитара, тельняшка да веселая душа…

— Трепло ты, а не моряк! — бросил кто-то невидимый из-за толпы.

Булатов весело улыбнулся:

— А ну, морячок, дай-ка гитаришку. Давно не держал в руках.

Жорка вручил Булатову свое сокровище, бросил при этом косой взгляд в ту сторону, откуда послышалась обидная реплика.

Булатов прошелся по струнам, подкрутил колки я вдруг тряхнул с перезвоном «Камаринскую», да так лихо, что все заулыбались, один лишь Жорка сверлил толпу злым взглядом.

— Хороша гитарка, морячок, — проговорил Семен Антонович, — звонкая!

— Звонкая, да жизнь наша, начальничек, нынче не звонкая!..

— Чем же это она не звонкая? Грошей нема?

Грузчики разом загомонили, двинулись к Булатову.

— Ты, начальничек, брось шутковать, нам не пять лет, носы утираем сами.

— Спецовку обещали дать, рукавицы, а где они? На, посмотри на руки, — Один из грузчиков протянул руки — они были в кровавых мозолях. — С такими руками попробуй трос завести в мороз. Где телогрейки, где брюки и валенки? Гони, начальничек, не обеднеешь.

Я смотрела на Жорку и думала: «Так вот, оказывается, кто держит людей во власти неписаных тюремных законов! Тельняшка да гитара…» Меня удивило и в то же время обрадовало, что Жоркина власть дала трещину, «Трепло ты, а не моряк!..» — звенело в моих ушах.

Семен Антонович вдруг рассмеялся.

— Я их «Камаринской» для знакомства, а они… Что ж, вольному воля. Кто хочет работать — быстрей засучивай рукава, кто пятки мажет салом — не удерживаем, тикайте.

В это время к столу протиснулись Толя Пышный и начальник ремонтно-строительного участка Григорьев. Крепко расставив ноги, Григорьев переглянулся с Булатовым.

— А ну, скажи, скажи им красное словцо!

— Я, товарищи, тоже четыре года как вернулся оттуда, откуда и вы, — начал Григорьев. — Отдубасил семь лет, и меня, как вас, никто с распростертыми объятиями не встречал, условий для жизни не создавал, жена от меня отказалась, ушла к другому. А я все же не упал духом, начал работать и учиться, получил специальность, женился, забрал у бывшей жены дочь.

Гул в коридоре утих. Слова Григорьева задели ребят за живое.

Слово попросил Толя Пышный.

— Сегодня я, товарищи, видел, как играет в барах наша Гремучая. Ох, и свирепа ж, сатана! Волны, сами знаете, кипят, в щепки крошат что ни попадись. Вот, думаю, течет река, вода на стрежне мутная. Чего только нет в ней: вулканический шлак, пепел, ил, песок! А прошла Гремучая бары, перебесилась, глядишь, начинает на левой отмели очищаться: песок, шлак и пепел оседают на дно, а волна пошла себе к океану, чистая, веселая, звонкая, как хрусталь… Так и с людьми…

Грузчики внимательно слушали Толю. Кто-то сказал: «Силен кореш!» А Толя без обиняков спросил:

— Что у вас было с агитатором, за что избили его?

— Эй, пятая, выходи! — скомандовал Покровский-Дубровский.

В дальнем углу коридора зашевелились, зашептались, и, словно пробка из бочки, выскочил к столу плотный, невысокий мужичок.

— Гражданин агитатор… — начал было мужичок.

Ему тут же подсказали:

— Не гражданин, а товарищ!

Он, смутившись, продолжал:

— Да-да, товарищ! Вы уж извините — привык… Ну так вот, товарищ агитатор сам виноват. Зачем он нас обидел? «Вам, говорит, в каталажку всегда дорога открыта!» Да еще обозвал Петруху бандитом, а он у нас работяга! Ну, мы, конечно, агитатора вежливо попросили уйти, пока не поздно, а он давай повышать голос. А на нас, товарищ начальник, голос повышать нельзя, мы шибко нервные люди, потихонечку надо с нами. Двинули мы агитатора к двери, а он сдачи нам, ну и пошло. Здорово дерется, сукин сын! Наших троих крепко саданул. Сильный, чертяка! А все-таки, если у вас так уж положено в каждую бригаду агитатора закреплять, нам его не надо, пришлите другого, с этим кашу не сваришь, откровенно говорим.

Я тут же подумала: «Сашка глупо повел себя, надо как-то исправить его ошибку». И тут слова попросил Сашка.

— Прошу извинить меня, товарищи, — глухо проговорил он. — Погорячился я… Кулаки — они, знаешь, иногда чешутся…

По коридору пронесся одобрительный смешок. А когда Сашка попросил у грузчиков разрешения приходить к ним не как агитатор, а так просто, сзади выкрикнули:

— А не боишься, что ребра пересчитаем?

Сашка ответил:

— Не боюсь, потому что знаю, этого больше не повторится, и еще скажу: доволен и рад, что в вас есть гордость…

— Берите себя в руки, хлопцы!.. — сказал Булатов.

— Верно, начальник. Пьянства у нас много, время идет на распыл. Есть такие, сами на работу не выходят и других запугивают…

Я почувствовала, как между нами рождается близость. Грузчики говорили зло, но откровенно. Сашка Бес нашел в себе мужество признаться, только Жорка по-прежнему смотрел вдоль коридора сузившимися, колючими глазами…

Перед самым концом собрания в коридор с улицы, в облаке морозного пара, ввалился кладовщик. Отдуваясь, он нес в обеих руках по огромной связке телогреек.

— Давай их сюда! — крикнул ему Семен Антонович.

Кладовщик кое-как пробился к столу и сложил свою ношу в кучу. Булатов, закурив, облокотился на груду телогреек, как будто только и ждал их, чтобы отдохнуть. Ребята выжидающе смотрели на него. «Зачем это он велел притащить сюда спецовки? — подумала я. — Неужели их не могли выдать через склад?»

Пока продолжалось собрание, Семен Антонович не отходил от груды синих добротных телогреек. Мне даже показалось, что он их любовно поглаживает взглядом, словно ему жаль расстаться с ними. Бывает, достанешь какую-нибудь приглянувшуюся тебе вещь, а она вдруг понравилась твоему лучшему другу. Глаза его блестят при виде этой вещи, и ты понимаешь, что ради дружбы надо подарить свое сокровище. Но тут же начинают в тебе драться черти: «Подарить или не подарить?» — так и написано на твоем лице. Именно это, казалось мне, и переживал сейчас Семен Антонович.

Когда же собрание кончилось, Булатов подозвал бригадиров:

— Хочу приодеть ребят, чтобы молодцами ходили мои грузчики, — улыбнулся он.

Кириллов получал спецовку первым. Выражение лица начальника порта неожиданно обрело при этом торжественность, и я услышала, как он раздельно и громко сказал:

— Помни, из чьих рук получаешь!

Парни переглянулись. Толя Пышный, потупив взгляд, всеми силами старался погасить улыбку. А я стояла в недоумении. «Помни, из чьих рук получаешь»? Скажи пожалуйста!..

 

ГЛАВА XVII

«Привет, Галина!

Игорь».

Не знаю, чем объяснить, что мои пальцы дрожат и не могут уверенно держать ручку. (Шутка ли — пишу замужней даме, да еще такой, как ты!) Тем не менее я полон решимости довести начатое послание до конца.

Веришь, мне кажется, что все люди на свете ужасные ленивцы: никто не хочет писать писем вовремя. К сожалению, я таковым пока еще не стал, но, вероятно, стану…

Итак, поскольку получил твое письмо перед праздником, я решил сразу же (прошло лишь две недели) ответить и заодно поздравить со знаменательным событием — твоим замужеством. Содрогнись, земля, — Галька бракосочеталась! Пойте, птицы, во славу счастья! Но увы, прекрасная миледи, вселенная с твоими радостями не в унисон. Погода стоит тоскливая, восемнадцатого октября выпал первый снег и с тех пор не таял, а мороз крепчает день ото дня, все возрастая по закону квадратной параболы.

Галя, милая Галька! Хотя «Галя» для меня звучит как-то не совсем обычно, однако в этом имени есть что-то привлекательное, быть может новизна такого обращения к тебе? Не знаю.

Что ты наделала! Конечно, приятно сознавать, что есть люди, интересы которых заняты семейным счастьем. Но от тебя я не ожидал этого. Можешь представить, у меня нет слов, чтобы выразить свое возмущение. Если бы ты мне встретилась здесь, в Панине, я перешел бы на другую сторону улицы, не поздоровался.

Ты, наверное, подумаешь, что я свихнулся. Увы, может быть и так. Но как только я узнал, что произошло там, на Камчатке, я, честно признаться, здорово приуныл.

Между прочим, вчера встретил Кольку. Встреча была неописуемо трогательной. Увидели друг друга за одним столом во время обеда. Передо мной постные щи, беляши и компот, перед ним — наваристый борщ, отбивные и пара стаканов молока. Когда я сказал ему, что ты вышла замуж, Колька уронил слезу умиления в борщ, и он стал от этого еще жирней. Колька был так растроган, что не допил второй стакан молока, посетовал на быстротекучесть жизни и попросил пожелать тебе счастья.

Прошел почти месяц с тех пор, как была написана последняя строка. Видишь, сколько времени я вынашиваю это письмо! Дело в том, что тогда меня пригласила одна девушка на каток и не дала возможности дописать сразу, а больше не представлялось удобного случая. Только что вернулся с катка. Наконец-то чуть-чуть спали морозы. Дуная, что не вынесу такого сурового испытания!

Скоро Новый год, отдых и веселье, а пока что приходится раненько вставать и трудиться в поте лица своего.

Между прочим, интересно знать, располагаешь ли ты личной свободой? Думаю, ты понимаешь, что имеется в виду. Впрочем, можешь не отвечать, если сочтешь этот вопрос неуместным.

Привет твоему супругу и всем бывшим панинцам.

Ну, вот и получено долгожданное письмо. Долгожданное… И тревожно, и радостно, и горько, и пусто… Булатов две недели назад улетел в Питер, а теперь уже шагает по Владивостоку. Шура еще не приехала. Через три дня Новый год, а я встречаю его как на разбитом корабле. От Валентина ни слуху ни духу. Даже матери не пишет, а я, как примерная невестка, навещаю ее по воскресеньям. Приду, посижу, повздыхаю и ухожу.

В порту ничего нового. Кругом снег, снег и снег… Правда, Булатов нахвастался в Питере, что на рейде Усть-Гремучего льдов нет, и дней девять назад пришел «Иван Тургенев» за лесом. Погрузка идет в ужасных условиях, но, кажется, сегодня или завтра закончится, и судно уйдет обратно в Питер, к огням большого города.

Как-то я встречу Новый год?.. Очевидно, одна. Идти никуда не хочется, да и некуда. В клубе рыбокомбината не протолкнешься, а в нашем «Богатыре», если поставить елку, тоже повернуться негде будет. А как хочется под Новый год потанцевать, повеселиться… Договорились устроить складчину, мне поручили ребята готовить пельмени. Я уж было собралась стряпать их сегодня, как вдруг узнаю — надо ехать на «Тургенев» закрывать грузовые документы… Начальник складской группы заболел, и Кущ приказал обработать документы мне. Я сбегала домой, надела брюки, теплые носки и сапоги: придется лезть по обмерзшему штормтрапу — до костей просквозит. Нынче, как назло, откуда-то сорвался небывалый ветер со снегом. Дано штормовое предупреждение. Диспетчер приказал Лешке Крылову срочно выйти на рейд и взять два плашкоута и людей, грузивших лес на «Тургенев». Я должна идти в океан вместе с Лешкой. Мне повезло — Лешка свой человек, не оставит одну на рейде, подождет, пока я оформлю документы.

Я забралась в кубрик «Прибоя» и начала разбирать погрузочные ордера. Проверила — все как будто сходится. Едва кончила сверку, — гляжу, мы уже подошли к «Тургеневу». На рейде разгулялась высокая волна. Лешка попросил меня поторопиться, так как ждать долго нельзя — нужно взять плашкоуты и, пока не разыгрался шторм, вернуться в Усть-Гремучий.

Трудно подниматься на судно по штормтрапу. Веревочная лестница, ржавый бок корабля, качаешься на пронзительном ветру, а внизу, как в пропасти, накипая, бьется гремучий вал океана, дрожат уставшие руки, кружится голова. Как далеко еще до палубы!.. Хватит ли сил добраться до поручней леерного ограждения? Но вот в конце концов я на «Тургеневе».

Первым, кто подал мне руку, был Борис Шеремет. Я удивилась:

— Ты чего тут?

— Лес грузил.

— А-а!

— Домой вместе?

— Наверно…

Помахав Борьке рукой, я помчалась ко второму помощнику, быстро расправилась с коносаментами и передаточной ведомостью и бегу к трапу. Но тут подали радиограмму из диспетчерской — просят закрыть акт учета стояночного времени. Я бросилась бегом к вахтенному помощнику. Несмотря на то что я очень торопилась, Лешка уже начал вызывать меня с «Прибоя» тревожными гудками. Шторм нарастал. Бухали о борт валы. Ветер, косматый и грубый, нес над океаном вместе с мокрым снегом рваные клочья пены. Мне хотелось во что бы то ни стало закрыть и акт учета стояночного времени. А Лешка, надрывая мое сердце, все звал и звал отрывистыми гудками. Что он, взбесился, что ли? Я и сама понимала, что надо торопиться, но разве за пятнадцать минут оформишь документы?

Наконец я снова у штормтрапа. Меня вышли провожать второй и вахтенный помощники капитана. Они были очень удивлены, что в такую погоду к ним на рейд направили женщину. Я пошутила:

— А чем мы хуже вас, мужчин?

Лешка кричал и ругался на чем свет стоит. Я чувствовала свою вину и не оправдывалась.

Ветер неистовствовал. «Тургенев» скрылся вдали за белесой, беспрерывно текущей пеленой косого снегопада. Из-за снегопада не видны входные створы Усть-Гремучего. Лешка начал волноваться, попросил на рации диспетчера порта сигналить ракетами. А тут еще чуть не порвало буксирный трос, который соединял плашкоуты. Он подвергался сильным рывкам от совместного действия северо-западного ветра, с силой до восьми баллов, и крупной зыби со стороны океана.

В рубку вошел Борька Шеремет и сказал Лешке:

— Через бары в такую погоду не войдем…

— А как же быть? — спросила я его.

— Галя, иди в кубрик, — попросил меня Лешка, — и не мешай, а ты, Боря, пожалуйста, проверь буксир… — И начал зло ворчать: — Вот гады, им в кабинете хорошо зады греть, нашли, где сокращать штаты! Разве можно в такую погоду не иметь под руками ни помощника, ни матроса?

— В чем дело?

— А в том, что команда положена в девять человек — трое на берегу отдыхают, а шестеро работают. В Панине и во Владивостоке команды так и скомплектованы, а здесь… Не дай бог, случится что-нибудь с машиной. Один механик не управится, а тут еще рация отнимает время…

— Возьми на помощь грузчиков.

— Скажет тоже, грузчиков! Велик от них прок. Слава богу, что Борис среди них есть, так ведь он судоводитель, а остальные — ни бум-бум, толку от них как от козла молока. Ни за что больше не выйду на рейд с командой в два человека, пусть лучше снимают!

Видимости по-прежнему не было. Прошел час, другой — маяки как сквозь землю провалились. Судя по времени, мы давно уже должны были находиться в порту, но пока что океан выматывал из нас души.

Подул береговой ветер. Лешка взял курс двадцать один градус лево руля. Я решила не уходить из рубки, хотя чертовски замерзла. Мне хотелось дождаться той минуты, когда мы войдем в устье реки. Я уже начинала переживать, что слишком много времени потратила на оформление документов и из-за этого нас накрыла темнота.

К ночи ветер достиг ураганной силы. Океан за иллюминатором ревел, дыбился стеной. Опираясь на переборку, Лешка всматривался в темноту. Огромная волна, угрожающе взмыв над катером, ударила в надстройку, хлестнула капитана по лицу.

— Под килем двести метров, — доложил Борис.

— Все, значит, тащит в океан, плохи дела, — вырвалось у Лешки.

Когда мы шли по направлению ветра, было сносно, а как только изменили курс, нас понесло в океан, стало отклонять от курса. Примерно часа через два машина начала работать с перебоями. Лешка с Борисом переглянулись.

— Что случилось? — спросила я.

— Черт его знает, я не дизелист, — проворчал Лешка.

Борис спустился в машинное отделение. Там суетился возле фильтров механик — думал, что засорились, сменил — не помогло. Тогда Борис выбрался на палубу и, задыхаясь от ветра, весь мокрый, пополз вдоль леера — его неотступно мучила мысль: где же повреждение? Наконец удалось обнаружить его, — оказывается, волной сорвало гайку и выбило кингстон, к солярке примешалась вода. Из-за этого двигатель и барахлил, а вскоре и совсем заглох. Лешка тут же по рации сообщил в порт о случившемся.

— Двигатель вышел из строя. Несет в океан!.. — крикнул он в микрофон, и голос его, как я заметила, дрогнул.

Я тоже на миг поддалась его настроению. Дыхание перехватило.

— Что же теперь будет?..

Никто не ответил мне.

Лешка еще раз передал тревожное сообщение в эфир.

Потом мы поняли, что порт нас не слышит, — вода попала на антенну, и передача стала невозможной. И рация, и машина не повиновались нам больше. Сколько механик с помощью Бориса ни пытался завести машину, ничего не вышло. Катер начал обмерзать. Мы легли в дрейф. Океан походил на огромный кипящий котел. Лешка гнал меня в кубрик отдохнуть, согреться под одеялом, но какой уж там отдых! Все нервничали. Борис и Лешка вышли на палубу и дали несколько сигнальных ракет. Мне казалось — да так оно и было, — что из-за сильного снегопада никто наших ракет не мог заметить.

Уже более десяти часов ребята боролись с океаном. Кажется, он одного только и хотел — сломать их, подмять под себя. Но Лешка, Борис и механик настойчиво продолжали вести катер в лобовую атаку против ветра. Сворачивать нельзя было — иначе гибель.

Ночь шла на убыль, но легче не становилось: ветром на катер навалило плашкоут, и суда начали биться бортами друг о друга. Из-за этого корпус катера получил повреждение. В машинном отделении образовалась течь, и резко увеличилась осадка катера. Суденышко наше огрузло и глубоко зарылось в воду. Крупные волны перекатывались через палубу, катер обмерз и походил на льдину. Рискуя жизнью, все боролись за спасение судна: обкалывали лед, откачивали воду и пытались хоть как-нибудь заделать пробоины в корпусе, предотвратить новые удары о плашкоут и направить катер по ветру. С плашкоута по зову Бориса к нам прыгнул Покровский-Дубровский.

Едва он успел перепрыгнуть, как ревущая тысячетонная волна навалилась на наш маленький катер, и он беспомощно лег на бок.

Я бросилась было к двери рубки.

— Оставаться на месте. Ждать команды! — гаркнул Лешка.

Через несколько минут, показавшихся мне вечностью, катер, судорожно вздрогнув, медленно выправился. И снова он то и дело стремительно взлетал в черноту неба на грохочущих спинах валов, и тогда на самой высокой ноте жалобно выли тугие струны антенны.

Механик продолжал возиться около молчавшей рации. Он то и дело брался за ключи, но писка морзянки мы так и не услышали.

Лешка внешне выглядел спокойным, и только нахмуренные брови, сосредоточенность во взгляде да капли испарины, покрывшие лоб, выдавали его волнение.

Катер заливало все больше и больше. Лешка, чтобы спасти людей, приказал всем перейти на плашкоут, забрал судовой журнал, а мне кивнул на мою папку. Я тут же сунула ее под кофточку. Машинный журнал механик взять не смог: попасть в машинное отделение было невозможно — ударом плашкоута согнуло дверь.

Борис первым ринулся в яростный ад — на корму плашкоута. Огромная волна с косматым загривком сшибла его с ног, бросила на палубу. Кое-как удалось ему уцепиться за кнехт. На помощь Борису рванулся Покровский-Дубровский, но тоже рухнул под тяжестью воды. Лешка помог обоим подняться, втащил в рубку.

— Давайте привяжемся друг к другу для безопасности, — вытирая с лица кровь, предложил Борис.

Один за другим все попрыгали на плашкоут, а я, откровенно говоря, боялась. Да и как не бояться: надо было выбирать момент, когда волна подкинет плашкоут к катеру, чтобы палуба его оказалась чуть пониже. Сколько раз мне кричали: «Прыгай!», а я совсем растерялась, стояла и никак не могла решиться. Не помню, как попала на плашкоут, но поняла, что оказалась я на нем не без помощи Бориса…

Все были возбуждены случившимся, но постепенно успокоились. Только начали обживаться на плашкоуте, как вахтенный доложил Лешке, что в канатном ящике появилась вода: катер продолжал биться, раня себя и соседа.

Лешка дал команду обрубить конец, а с другого плашкоута завести трос, чтобы не потерять катер. Так и сделали. Бить перестало.

Меня позвали в кубрик. Там было тепло и сухо. На ветру я вся промокла и окоченела. Старшина плашкоута уступил мне свое место, дал сухие брюки и телогрейку и, кроме того, заставил выпить спирту. Выпила глоток и заснула… Мне снился гул ветра, виделись косматые загривки волн, несущихся нам навстречу.

Проснулась и никак не могу понять, где я нахожусь. Слышу голос Бориса:

— Тише, черти, видите, люди спят…

Я встала и подошла к нему:

— Ну, как дела, Боря?

— На третьи сутки, Галина, пошло. Через двенадцать часов Новый год встречать будем.

— Новый год… а мы третьи сутки болтаемся!.. А где Леша?

— Только что заснул.

— Нас не раскидало?

— Нет, рядом и плашкоут и катер. А шторм не утихает. Ветер в зубы дает.

— Что же делать, а?

— Ждать!

— Ждать… пока ко дну не пойдем, — проворчал один из грузчиков.

— А ну, заткнись! Покровский-Дубровский, запевай!

Два голоса — низкий, немного охрипший, и звонкий, высокий, — подхватили старую матросскую песню:

— Хватит! Смерть на носу, а они вой подняли! — окрысился тот же грузчик.

Покровский-Дубровский подошел к нему, взял за подбородок и пропел прямо в лицо:

Потом повернулся ко мне, спросил:

— Галина Ивановна, есть хотите?

Есть я и вправду хотела, но у меня вертелся на языке вопрос: долго ли нам придется так дрейфовать и надолго ли хватит продуктов?

— Боря, сколько же нас?..

— На нашем плашкоуте девять человек и на втором одиннадцать. Хорошо, что в день отхода на плашкоутах получили на неделю продуктов, а то бы швах!

У меня сжалось сердце. Что нас ждет?..

Плашкоут скрипел и стонал. Казалось, он того и гляди развалится. На душе было неспокойно.

Что сейчас делает Игорь? Наверно, готовится к встрече Нового года! Пойдет на бал, будет смеяться и танцевать… танцевать подряд со всеми… Вспомнит ли он обо мне?..

До яви представилась одна из последних наших встреч в Панине. Мы стояли рано утром на склоне сопки, держа друг друга за руки, и я, глядя в серые с голубизной, вспыхивающие радостными блестками глаза Игоря, чувствовала, как где-то в глубине моей души рождается то восторженное удивление, которое возникает в момент, когда видишь, как при ярком свете солнца несутся с неба на землю золотистые веселые стрелы невесть откуда взявшегося дождя-скоропада.

Я была счастлива в эту минуту — со мной рядом стоял Игорь. Он обнимал меня. Я снизу вверх смотрела на него, пытаясь найти в его глазах знакомые мне теплые голубовато-серые блестки.

— Ты едешь со мной на Камчатку? — спросила я как о чем-то само собой разумеющемся. По детской наивности я была уверена, что он всегда во всем согласен со мной.

— К чему шутить, Галка? Мы никуда с тобой не поедем, — тихо, но твердо ответил он.

— А я еду! — дерзко, с вызовом, заявила я.

Он смутился. На лицо его пала холодная тень обиды. А я почувствовала себя несчастной: неужели ехать одной?..

— Значит, остаешься? Но почему? У тебя кто-то здесь есть кроме меня?

Он усмехнулся, и я почувствовала, как руки его обмякли и уже не так крепко обнимают. «Значит, правда, есть, есть! — как исступленная, про себя начала твердить я, ужасаясь недоброму предположению. — И как это я до сих пор не приметила, что кто-то у него может быть кроме меня».

Я отвела руку и пошла прочь.

— Галка!

Я не оглянулась. Наплевать. Пусть остается в Панине. Я забуду его, не вспомню. «Ты еще пожалеешь. Ты мне никогда не нравился, ни серые твои глаза, ни твой голос, ни твоя походка — ничто мне в тебе не нравилось».

Я уходила от него, вся съежившись от обиды. Надо мной озабоченно шумели деревья. Я подняла голову, сквозь мглу облаков пробился солнечный луч и осветил лист осины. Тот встрепенулся, уронил тяжелую росинку и начал метаться из стороны в сторону, но тут же был пронизан другим лучом. Лист от отчаяния заалел, тревожно шепча: «Зачем? Зачем?..»

Я тоже тревожно зашептала: «Зачем? Зачем?..»

В день отхода судна Игорь примчался провожать меня. Мы помирились, и я долго плакала на его плече. Он утешал мягко, ласково, словно ребенка.

Теперь, в беде, я поняла, как дорог мне Игорь. Меня охватило смятение: а ведь он не знает, где я сейчас… Накроют волны — и все…

Человек приходит в этот мир и уходит. Жизнь его не так долга. Со дня рождения его преследует смерть. Казалось бы, человек давно должен смириться с мыслью о неизбежности. Но не тут-то было! Жизнь слишком заманчива и дорога. И особенно начинаешь дорожить ею, когда угроза смертельна, как сейчас. В борьбу с опасностью вступает неизвестный до сих пор, скрытый запас силы, дьявольская решимость, жажда жить. Это я вижу по ребятам, попавшим вместе со мной в беду.

Делами на плашкоуте заправляют Лешка и Борис. Они организовали вахты, связались с другим плашкоутом. Покровский-Дубровский прыгал к соседям узнать, сколько у них в наличии продуктов и дров. Шторм не утихает, как назло валит и валит снег. Через каких-нибудь полчаса — Новый год… Закроешь глаза, и видится совсем другое: сближающиеся рюмки с золотым искристым шампанским, улыбки. «С Новым годом, с новым счастьем!» И блеск глаз, и гомон друзей за длинным столом, и тонкий хрустальный перезвон — все веселит и волнует душу.

Бегут секунды. Я прислушиваюсь к скрежету льда, который трется об обшивку плашкоута.

Двадцать три часа сорок пять минут… Лешка собрал всех около небольшого столика. У старшины плашкоута оказалось полфляжки спирта. Покровский-Дубровский с Борисом тоже принесли немного спирта. Как потом выяснилось, они прыгали за ним на катер и вылили спирт из компаса. Ребята успели прихватить с катера и дровец.

С волнением смотрю на часы — уже двадцать три пятьдесят. Хотели разлить спирт по стаканам и кружкам, но тут Борис внес предложение:

— Все равно всем не хватит даже по глотку. Давайте выпьем чаю — вместо шампанского, песню споем, а спирт оставим до лучших времен…

Все согласились.

запел молчаливый крутолобый механик, и мы подхватили, а когда кончился последний куплет, троекратно крикнули «ура» Новому году.

Борис подошел ко мне и поцеловал в щеку.

— Желаю тебе счастья, Галка…

Счастья… Будет ли оно?

За тонкой обшивкой плашкоута гудел неспокойный океан. Лед сжимал в безжалостном кулаке три наших затерявшихся суденышка.

 

ГЛАВА XVIII

Пятые сутки мечут нас волны по океану. У меня нет сил поднять голову. Тошнит. Кажется, и конца не будет этому аду. А на плашкоутах, несмотря ни на что, жизнь продолжается. Ребята установили железную дисциплину. Никто не заикается больше о гибели. Лешка всех взял в руки и каждому нашел дело. Я не понимаю, откуда вдруг взялась у него такая сила воли. Выходит, не знала я его до сих пор. Все мы до поры до времени не знаем не только близких друзей, но и самих себя. Лешка… Ну и стервец наш Лешка! А ведь ему всего-навсего двадцать пять лет. На берегу его ждут Лена и сын Ромка, совсем маленький. Теперь, наверно, улыбается во сне, а отец блуждает по океану. Может, во всем виновата я?.. Сорок восемь минут оформляла документы… Звал же меня Лешка гудками, торопил… Неужели из-за этих сорока восьми минут приходится нам терпеть столько бед?

Мысли мои опять возвращаются к Лешке. В Панине он ничем не выделялся из сотни других помощников капитанов на катерах. Парень как парень. Потом ехали вместе на Камчатку, жили в палатке на берегу океана, после — в одном бараке. За это время я пригляделась к нему. Любит Лешка до безумия свою беленькую Ленку. Сам моет полы и помогает развешивать белье и пеленки.

С каждым днем я отмечала в Лешке какие-то новые, совсем до этого не известные черты. Молоток парень! Ведь если б он оказался трусом и пал духом, тогда бы все и на катере и на плашкоутах заныли, может быть оторвало бы наши суда друг от друга и поодиночке разметало в океане…

— Крепи! — то и дело кричит Лешка и никому не дает спуску. Все устали, валятся с ног, а он знай командует: — Обколоть лед! Прибрать кубрик!

Сам почти не спит, изредка прикорнет где-нибудь и опять носится по палубе, так и стрижет глазами, выискивает, к чему бы придраться. Подружился с Борисом. В трудную минуту жизни они оказались под стать один другому. Стоит Лешке только подумать о чем-нибудь и сказать слово, как Борис тут же приводит его мысль в исполнение.

На обоих плашкоутах оказалась вся моя подшефная бригада грузчиков. Никто не показал себя трусом. За них я теперь могу где угодно поручиться головой. А кому нужна сейчас моя голова?.. Лежу, мучаюсь да все поглядываю на Бориса с Лешкой.

На втором плашкоуте командует Кириллов. Он раза три перепрыгивал к нам, все спрашивал насчет дров. Плохо с топливом. Лешка приказал рубить привальные брусья. Надолго ли хватит их?

А шторм все лютует и лютует, снежные вихри несутся над палубой со скоростью звука. Небо отяжелело еще больше, налилось свинцом, давит на океан и на душу.

Плохо не только с дровами, но и с продуктами. Утром, принимая вахту, Борис заметил, что не хватает одной буханки хлеба. Спросил о пропаже у вахтенного — дежурил Матвей, парень из бригады Кириллова.

— Ты взял буханку?

Тот сразу сознался:

— Да, взял, не подыхать же с голоду! Теперь все равно! Спета наша песенка!

— Спета? Ах ты сволочь!

Борис спустился в кубрик и при всех рассказал о случившемся Лешке. Грузчики зашумели, притащили Матвея, Запахло грозой.

— Ты что, больше всех голодаешь? — сурово свел брови Лешка, подходя к нему.

Матвей огрызнулся:

— Тебе отчет не собираюсь давать. Подумаешь, командир какой нашелся! Обрубим буксир — и поминай как звали. Уйдем в океан — командуй тогда над самим собой!

— Куда это вы уйдете? — едва владея собой, спросил Лешка. Остро обозначившиеся желваки на его скулах побелели.

— Куда-нибудь да уйдем… Для вора найдется берег…

— Уж не в Америку ли?

— А твое какое дело?

— И много вас, таких?

— Хватит!

И тут Покровский-Дубровский неожиданно сбил Матвея с ног резким ударом.

— Ишь ты гад! «Хватит!» Да ты кого причисляешь к «своим», уж не нас ли всех?

— А ты что руки в ход пускаешь? — поднявшись, закричал Матвей.

— Отвечай, шкура, с кем сговаривался?

Подошел Борис, впился глазами в воришку.

— Завелась одна паршивая овца — зуд на все стадо. Ты что, паразит, задумал, говори?

— Да я, понимаешь… — Глаза Матвея воровато побежали с лица на лицо, потом он опустил голову и ощутил всей кожей: люди прощупывают его жалящими, игольчатыми взглядами.

— Тут и понимать нечего, — взорвался Покровский-Дубровский. — Высадим его на катер — пусть рубит буксир.

— Да вы что, братцы?..

— Мы тебе не братцы, ты у кого, гадина, хлеб воровал, у кого? Кто с тобой последней коркой делился? Ведь у матросов паек, а у нас, грузчиков, ни шиша… Ты понимаешь, они с нами все пополам, а ты… — Покровский-Дубровский пнул его ногой. — Эх, ты, сука!

Мне стало стыдно. Все же я мало еще знала грузчиков. «Поручиться головой». Дура! И с Валентином вот так же… Но нельзя же не верить в человека!..

Слышно было, как сопел провинившийся грузчик, скрипел плашкоут и жестко ревел океан.

«Что-то будет? — подумала я. — Неужели его и вправду высадят на катер?» И как бы в ответ на мои мысли заговорил Лешка:

— Вот что, ребята, высаживать на катер мы его не будем — замерзнет, отвечать еще придется! Пусть сидит тут. Просто-напросто отстраним его от вахт и от остальной работы.

— Э, нет, — возразил Покровский-Дубровский. — Пусть поишачит как следует.

— А я согласен с капитаном, — сказал Борис, — не давать работу — и крышка!

Провинившийся исподлобья посмотрел на товарищей и ни в одном взгляде не нашел сочувствия.

— Вы мне… самую тяжелую работенку… — мрачно пробасил он.

…Грузчики начали расходиться, только Матвей сидел в углу на банке, подперев лицо ладонями.

Ко мне подошел Борис:

— Пошли, Галина, на соседнюю посудину, проведешь там с подшефной бригадой политинформацию.

Я понимала, что он шутит, но мне было стыдно, что только я одна не принимаю участия в работе экипажа. Люди счищают снег, обкалывают лед, несут вахту, а я лежу и не могу подняться. Но разве я виновата в том, что меня мучит морская болезнь! У меня от этого проклятого шторма в глазах рябит — вымотало всю душу.

Матвей, сидевший в углу на банке, вскоре поднялся и вышел из кубрика.

— Жалко мне тебя, Галина, — тихо проговорил Борис.

— Это еще почему?

— Потому, что ты, извини меня, судьбу свою связала не с Игорем, а с другим. И где ты нашла этого типа?

— Вон ты о чем… А я думала, пожалел, что нездорова…

— Ты прости, к слову пришлось… про этого… твоего…

Недели две назад я за такие слова отвесила бы ему затрещину, а теперь… Возможно, Борис и прав.

— Что поделаешь… — только и сумела вымолвить я. — Борис, Борис, если бы ты знал, как мне тяжело!..

— Знаю, чувствую, душит тебя что-то. Не вешай носа, дело это поправимое. Надо связать порвавшуюся нитку. Вызовем Игоря…

— Вызовем!.. Ты раньше попробуй добраться до Усть-Гремучего…

— Наверняка вас уже ищут. А в случае чего, я за тобой хоть в огонь, хоть в воду.

— Ну, ты, пожалуйста, без эмоций.

Борис уселся рядом со мной. Мне хотелось, чтобы он говорил, а не молчал. Я спросила его:

— А ты кого-нибудь любил?

Почему я задала ему этот вопрос, не знаю, наверно потому, что в такие минуты, когда судьба человеческая в опасности, каждый из нас становится более откровенным, распахивает такие тайники своего сердца, которые дотоле были наглухо закрыты.

— Помнишь Милку из двенадцатой квартиры? — спросила я.

— Всех помню, а вот Милку — забыл! Таких выжигают из памяти каленым железом… — Борис нахмурился, и на его скулах заходили желваки. — Веришь, Галина, три года не видел ее. В мореходке учился… А как увидел…

— В Москве встретились?

— Нет, на Командорах. Я тогда кончил мореходку, работал вторым помощником капитана. Дело наше, сама знаешь, — на берегу бываем редко. Пришли однажды на остров Беринга. Только ошвартовались — кто-то сообщил! «Волжский ансамбль в Никольском!..» Можешь себе представать, как обрадовались мы! Часто ли приходится слушать концерты на краю света?

Входим в Дом культуры, народу битком. Ах, черт, и как это здорово, когда зал гудит, когда все ждут начала. А лица!.. Сколько лиц! Никогда не забуду, как пели «Грушицу». Понимаешь, сидишь — и будто кто-то сердце твое то зажмет в кулак, то отпустит, и больно становится и приятно, легко на душе так. Ну и пели, черти! Но это все не то…

Он закурил, сделал несколько жадных затяжек, вздохнул и продолжал:

— Второе отделение концерта началось с танцевальной сюиты. И можешь себе представить, Галка, я даже не ожидал… Это была не сцена, какое там! Нет, это был, черт его знает, — котел страстей — все кипело озорной силой, охало, поджигало. Красотища! Посмотришь вот такое, будешь потом полгода ходить в океане как помешанный, все улыбаться будешь.

Но вот танцоры легонечко так разминулись по сторонам и на сцену вылетела, как стрела, юркая, легкая девчонка — глаза жгут, белозубо улыбается. Да как пошла по сцене, да как пошла, зацокала каблуками, все бочком да бочком, а потом незаметно перешла на пируэт, завертелась, только мелькает белое платье. Вихрь, огонь!

Протолкался я ближе к сцене, взглянул на девчонку и ахнул: это была она, Милка!

Ты помнишь, Галина, еще в школе Милка увлекалась балетом. Добилась-таки своего, вышла в «звезды». Подумать только, где довелось нам встретиться! С того вечера все и началось… На другой день получил я зарплату для всей команды… Пригласил Милку с ее друзьями в ресторан. Что было потом, не помню. В общем пока у меня были казенные деньги и мы таскались в ресторан, кидал я сотни во все стороны, Милка боготворила меня. А потом Волжский хор уехал, а я… оказался за решеткой. Милка же… Милка вышла замуж за какого-то почтенного старца… — Желваки на скулах Бориса опять заходили. — Из Москвы мне написали…

До сегодняшнего дня никому не рассказывал этого… Веришь, Галина, здорово проучила меня жизнь, — Борис вздохнул. — А сейчас я полюбил настоящую девушку. И ты знаешь, иногда мне кажется, что я становлюсь человеком только ради нее. Рядом с ней мне хочется быть чище…

— Кто она?

— Твоя подруга…

— Моя? — И я стала припоминать своих подруг — московских и здешних. Алка? Нет, что я, он же знает ее ветреность. Казалось, перебрав всех, я зашла в тупик.

— Шуру люблю я, Галка… и никогда бы не сказал об этом, а сейчас… — Голос его дрогнул. — В такой переплет попали мы…

Я потрясена была его признанием. Шурка!.. Никогда бы не подумала! Я внимательно посмотрела на Бориса. Даже возможная гибель была не страшна ему — он носил в душе тепло совсем недавно обретенной надежды, радовавшей его.

— Вот сижу и вижу ее… — тихо и ласково проговорил он. И тут я впервые увидела на его лице светлую улыбку, настоящую улыбку Борьки Шеремета, самого красивого мальчишки с нашего двора…

— Как бы хотелось теперь послушать ноктюрн Шопена… — заложив руки под голову, мечтательно произнес он, а немного погодя вздохнул и добавил: — Слушай, жизнь ведь, черт возьми, такая короткая, зачем ты на Камчатку забралась, теряешь лучшие годы? Ведь тут нет сносных человеческих условий, а в Москве у тебя квартира…

Я слушала и не злилась на него. Нет, сейчас я думала о другом. Мне стало ясным то, что совсем недавно казалось неразрешимым. Я могу еще исправить ошибку. Я свернула с дороги, оступилась. Любила ли я Валентина? Теперь пришло время решить все. Мне надо встретиться с Игорем. От этой встречи зависит многое, очень многое…

Я не знала, как убедить Бориса в том, что все-таки я останусь на Камчатке.

Мне по душе камчатское житье — трудное, кипучее, с сугробами снега до неба и голубоватыми коридорами, проложенными в этих сугробах, с манящими огнями «Богатыря» на берегу, с разноцветными столбами северного сияния в ночном небе. Тут только, в этих краях, по-настоящему и узнаешь людей. Одно волновало: что будет с грузчиками? Сложится ли из них дружная трудовая семья или так и останутся они ворами? Всякое может быть — и безрассудные жертвы, и глупые, жестокие заблуждения… От этого никуда не уйти. Жизнь есть жизнь.

Так я сидела и думала. Борис тоже размышлял о чем-то своем, а потом вдруг проговорил:

— Прошлого не вернешь. Его не сделаешь другим, лучшим…

Я прислушалась к этим словам, вспомнила, с каким ожесточением Борька скреб ржавчину с боков «Богатыря», как ему хотелось освободиться тогда от всего наносного, грязного, мешавшего ему жить по-новому. А он, как бы улавливая ход моих мыслей, сказал:

— Вор крадет ценности у людей, но обворовывает прежде всего самого себя. За деньги и тряпки не купишь честного имени, Галка, а оно нужно, ох как нужно человеку! Я многое потерял, потому что не верил хорошим людям, потому что не умел ценить то, что мне дано было жизнью.

Мы долго еще сидели, предаваясь раздумьям. И не для какой-то горькой услады думали о прошлом мы с Борькой, а для будущего… Мы верили…

Неожиданно сквозь гул океана послышался голос вахтенного:

— Судно, судно! Вижу вблизи судно!..

— Черт возьми, как бы в этой снежной заварухе пароход не наткнулся на нас! — кинулся к двери Борис.

Я тоже попыталась встать, но моя попытка так и осталась попыткой. Пришлось снова лечь. Как хотелось мне быть там, на палубе! Сердце мое билось тревожно и радостно. Но вот парни вернулись в кубрик. Ликование оказалось преждевременным — нас не заметили, судно прошло мимо. И опять потекли тоскливые часы размышления и адских мук от десятибалльной качки. Потом, не помню как, я заснула. Проснулась от толчка — будил матрос:

— Галина Ивановна, нас нашли!.. Буксир «Бурный»!

— Где он?

— Рядом.

Я еле поднялась и, придерживаясь за стены и поручни трапа, с трудом выбралась из кубрика. На палубе стояли все: Лешка, Борис, механик и грузчики — и все как один небритые. Горло мое перехватила спазма. Борис поддержал меня под руку, а мне хотелось кричать, петь. Дорогие мои, небритые черти, как хорошо все-таки быть рядом с вами! Как хорошо жить на свете!

Ветер начал утихать. «Бурный» подходит все ближе и ближе. Я ловлю взгляд Лешки. Лешка отворачивается от меня, и я вижу, как он судорожно трет кулаком глаза. Милый Лешка, чудак дорогой, какую ты сумел поднять непосильную тяжесть!

Борис жмет мне локоть:

— Все хорошо, Галка!..

Капитан буксира дал команду всем нам перейти с плашкоута на судно. Мне опять помог перебраться Борька. И вот я у врача. «Никаких болезненных изменений в организме не произошло», — сказал он. «А какие могут быть изменения?» — подумала я. Но все равно меня уложили в постель.

Мне не лежалось, хотелось знать, что нового на материке, где мы находимся и скоро ли будем в порту.

Я поднялась в рубку и первым, кого увидела, был хмурый Лешка.

— Что с тобой, Леша?

Борис, стоявший рядом, махнул рукой и показал на океан. Шторм почти утих. Слепящий снег не сек больше лицо. Небо очистилось. Но плашкоуты неизвестно почему удалялись от «Бурного». И как-то странно вертелись. А катера не было видно… Я снова посмотрела на Борьку. И он мне шепотом рассказал, что случилось.

«Прибой» был взят на буксир «Бурным», а за «Прибоем» пошли плашкоуты. Пока «Бурный» шел малым ходом, все было отлично. Но когда дали средний ход, катер стало захлестывать волной. Минут через десять «Прибой» вдруг принял странное положение: форштевень задрался кверху, а корма ушла под воду. Постояв так несколько минут, катер совсем скрылся. Трос, что соединял его с плашкоутами, обрезало как ножом, и плашкоуты разошлись в разные стороны. Теперь «Прибой» держался только на тросе, соединявшем его с «Бурным».

Лешка умолял капитана не обрубать трос и тащить катер волоком под водой. Капитан согласился. Но попытка эта не удалась — трос оборвался, и вытащили только клюз и носовую часть палубы.

— Ну а что с плашкоутами? — спросила я.

— Сейчас их подтянут по одному.

Шторм совсем утих. К нам подошел еще один буксир, но в его помощи мы уже не нуждались — полным ходом шли на Усть-Гремучий, Через восемь часов показались бары. Я не выходила из рубки… На Лешку жаль смотреть. Он мрачен и даже как-то осунулся. Я попыталась было успокоить его, но он закричал:

— Какого черта лезешь? И что ты понимаешь! Ведь это был мой первый катер…

Борис отвел меня в сторону:

— Не надо…

Я взглянула на приближающийся берег и в который уже раз подумала: «Не из-за меня ли все это случилось?..»

С сердцем, полным смятения, искренней боли за Лешку, сочувствия его беде и радости, что осталась жива, сошла я на землю. В эту минуту как-то неожиданно при-глохло, отдалилось все то, что мы перетерпели и пережили во время шторма. Ребята были уже на берегу. Матвей с мрачным лицом стоял в стороне, теребя в руках снятую с головы шапку…

Здравствуй, дорогая наша кошка, здравствуй, Усть-Гремучий!

Встречающие целовали меня, что-то говорили, смеялись. Шел уже четвертый день нового года!.. Голова была как в тумане. Зашла в коммерческий отдел. Кущ обнял меня. Я положила на стол документы и, не понимая, даже не слыша обращенных ко мне вопросов, вышла улыбаясь из управления.

На пороге меня поймал Толя, тоже обнял, затем слегка отстранил и, пристально посмотрев в глаза, сказал:

— Задала ты мне страху…

— А тебе-то что?

— Ну да как же, — смутился он, — я за всех побаивался, ведь мне было известно, что будет шторм, я знал, что ты пошла оформлять документы, мог вмешаться, запретить…

— Ты многое мог бы… — вздохнула я и, не докончив мысль, быстро зашагала домой, ругая себя за то, что была с Толей резкой. Устала. Нервы сдали.

Толя проводил меня каким-то странным, растерянным взглядом. Он думал, что я не замечу, как поворачивалась его голова в мою сторону. Мы не встретились с ним в эту минуту взглядами, но я боковым зрением все же перехватила загадочный блеск его глаз. Чего Толя так смотрит на меня? Жалеет? Жалел бы кого-нибудь другого. Какой интерес засматриваться на замужнюю женщину?

Я торопилась домой. Как приятно чувствовать, что ты на земле, твердой земле, что у тебя есть дом и там ты можешь отдохнуть. Я вбежала в свою комнату и первое, что увидела, — это кучу писем и поздравлений с Новым годом.

Схватила телеграмму от Игоря, подошла к окну. Игорь огорчен моим молчанием — почему не поздравила с Новым годом… Я напишу тебе, Игорь, я все объясню тебе.

Подошла к зеркалу. Почему-то назойливо тревожил, сбивал с толку загадочный взгляд Толи. В самом деле, что на меня смотреть? Глаза?.. Ничего в них особенного. Обыкновенные, серые. Чем я могу нравиться ребятам? А может быть… Смутная догадка заставила меня улыбнуться. Вот за что, наверное, нравлюсь я — за улыбку! Вызывающая, чертовски дерзкая улыбка. Зубы сверкают — ровные, сплошные, белые как кипень. В старое время бабушки о таких ярких зубах говорили — скатный жемчуг, сахарок. Почему мы иногда в грош ставим то, что дано нам природой? Не каждая из нас красива, но порой мы бываем очень милы. Кто-то искоса поглядывает нам вслед, восхищается нами, кто-то тайно вздыхает о нас, кто-то в позднюю пору, заложив руки под голову, долго-долго не может заснуть, все думает, и чудятся ему глаза той, недоступной и гордой… Глаза, которые не одному парню прожгли душу!

Толя! Вот уж не поверю! Ей-богу. Хоть и болтал тогда Сашка в палатке, а я все равно не верю. Почему же он в таком случае…

Думая о Толе, я все время смотрелась в зеркало. В комнату косяком падало из окна солнце, и по белому потолку от зеркала бегал и трепетал зайчик. Мне показалось, что зеркало, заигрывая с солнцем, безрассудно расплескивает что-то очень дорогое для меня, до боли близкое. Да, память зеркала много хранит тайн, встреч, радостей, исповедей. Оно помнит моих друзей и подруг, помнит Игоря…

Родной, ничто не может стереть в моей памяти твоего имени. Вижу твои глаза, руки, походку, губы, твои переливчатые золотые волосы — от них не оторвешь взгляда! Как только мы с тобой выходили из диспетчерской, ты прятал свой «золотой запас» под мичманкой. Когда-то в Панине, бывая у меня, ты перед этим зеркалом поправлял галстук. Оно со мной. Оно хранит твой рот, улыбающийся или удивленный, хранит твои задумчивые теплые глаза, дремучую путаницу твоих волос… Зеркало беспристрастно ко всему: оно запомнило и мои слезы, и мое глупое кокетство, оно запомнило тоску в моих глазах, и надежду, и ожидание. Оно многое помнит.

Я смотрела в зеркало, и мне чудилось лицо Игоря, вылепленное сильно и нежно. Ничто не смогло затмить его.

В комнате уютно и тепло. Как будто не отсутствовала я семь суток. Даже висел отрывной календарь. Сегодня — четвертое января. Как я соскучилась по этой комнатушке! Но чьи же это руки похозяйничали в моем уголке?..

Без стука в комнату вошла бабушка Баклановых. Она обняла меня, всплакнула, а потом тоном, не терпящим возражений, сказала:

— Сейчас мыться, переодеваться, покушать и спать! И как же это, голубка моя, так случилось?..

Робко вошли и сразу же окружили меня ребятишки, начали с изумлением разглядывать. Санька Бакланов, как мне казалось, даже хотел пощупать — действительно ли жива я.

— Страшно было, тетя Галя?

— Страшно, Саня, страшно.

— А вот и неправда! Чего ж вы смеетесь?

— Что же я, по-твоему, должна делать?

— Спать, обедать, мыться, — сказал вместо него вошедший в комнату Ваня Толман. — Вода у нас все время горясая, поддерзываем огонь вот узе сестые сутки. А стобы вам, Галина Ивановна, не скуцно было, я скоро медвезонка подарю…

 

ГЛАВА XIX

Странно, очень странно. Надо же было испытать шесть суток шторма, чтобы по-настоящему увидеть всю красоту жизни. Глаза мои обрадовались всему — и сосулькам на солнечном пригреве, роняющим звонкие капли, и ясным глубоким далям, и ветру в вышине, очищающему синюю эмаль неба от свинцовых туч, и искристому блеску подтаивающего снега, и неистовому лаю собак… Все волновало меня. Люди казались теперь ласковей, добрей, стук матросских сапог по коридору управления звучал для моего уха нежной музыкой. Я даже простила Алке ее бесстыдное заигрывание с женатиками и при всех, как только налетели друг на друга при входе в управление, расцеловала.

А ведь были дни, когда на меня наводил уныние наш не ахти как обжитой берег и эти вечно захлюстанные собаки, и полуслепые окна в общежитии грузчиков, и снег, снег, бесконечный, жуткий снег, заваливший наш поселок до самых труб…

Милая наша кошка! Я чувствую теперь, что крепкие нити связывают меня с тобой. Я не променяю тебя ни на Гурзуф, ни на Ялту.

Погода сегодня тишайшая, океан спокоен, и только бары свирепствуют, как всегда. Я слышу звон взбаламученного песка и гальки, бульканье и клокотанье, мирный отдаленный вскрик чайки над водной гладью, вижу, как вдруг, ни с того ни с сего, вздымается зелено-голубая изогнутая громада, туго выпучивается, как бы наливаясь молодой озорной силой; и вот уже понеслась, покатилась она, закипая и становясь все выше и выше, все быстрей и шумливей. Минута, другая — и она неожиданно с гулом рушится, и не остается от громадной волны ничего, только удирающие назад, в океан, струйки и звенящий песок да шуршащая пена…

Океан дышит в лицо свежестью и силой. С недавних пор он стал мне еще ближе и понятней, как день ото дня становится понятней характер доброго, не совсем уравновешенного, чуть-чуть взбалмошного друга. Я стою на берегу, и воображению моему рисуется город будущего — Усть-Гремучий. Он под стать океану — вольный, большой, белокаменный и далеко виден с рейда…

Перед моими глазами будущий порт: огромные краны, белоснежные океанские лайнеры, красивые двух-и трехэтажные дома на крепком фундаменте, не боящемся землетрясений. Все это будет построено скоро, очень скоро!

Прошло восемь дней, как я вернулась на берег, а душа моя до сих пор переполнена радостью. Поскорей бы приехала Шура, так много хочется рассказать ей! И прежде всего, конечно, об Игоре. Он заслонил сейчас все и вся. О жизни с Валентином почему-то думается как о промелькнувшем сне. Даже не напомнит о себе весточкой. Человек! А Игорь… От него на имя начальника порта пришло двенадцать радиограмм, слал их и Толе, и Сашке.

«Сообщите, что с Певчей. Какая нужна помощь…»

Милый мой Игорек, ты по-прежнему тот же — при первой беде, постигшей близкого человека, забываешь все и стремишься ему на помощь.

Беда… А была ли вся эта страшная история моей бедой? Нет, не беда для меня это, а счастье! Шесть дней в океане поставили все на свое место. Все — и мое отношение к людям, и сознание своей необходимости здесь. А грузчики… Они оказались неплохими парнями. Правда, один из них поскользнулся… Но хлопцы, по молчаливому согласию, проявили великодушие — простили Матвея и никому не сказали об украденной буханке хлеба. Он, кажется, многое понял и правильно оценил их мужское безмолвное доверие. Когда я вчера была у них в общежитии, Матвей стеснялся поднять на меня глаза. А в Покровском-Дубровском я не чаю души. Достал учебники, хочет пойти учиться в вечернюю школу.

Как хорошо, что Борис и Лешка подружились! Теперь Борис будет чувствовать себя лучше, а то все скрипел: «Кому я нужен, бывший зек».

Одно плохо — Лешку обвинили в гибели катера, а ведь он не виновен ни в чем. Наоборот, Лешка вел себя героически. Надо будет вместе с Баклановым сходить к капитану порта и узнать, в чем дело.

Завтра воскресенье, наши мужчины — Ваня, Лешка и Борис — идут на охоту. Кажется, с ними собирается и Бакланов. Наталья Ивановна смеется над ним: «Какой из тебя охотник, зря ружье лет двадцать висит на гвозде».

У меня тепло и уютно. Санька учил уроки и истопил печку. На столе опять семь радиограмм. Знакомые и родные волнуются, почему впервые за много лет я никого не поздравила с Новым годом. Откуда им знать, где я была! Одна из радиограмм от Шуры: «22 января буду дома». Ура, дома! Шурка тоже считает теперь Усть-Гремучий своим домом!

Зашел Ваня, проговорил, хмурясь:

— Галина Ивановна, Леска психует, у них с Ленкой не все в порядке…

— Что случилось?

— Малый орет благим матом. Бабуска Баклановых говорит, сто он голодный.

— А почему Лена не кормит его?.

— Кормить-то кормит, только не наедается он…

— Странно.

— А вы зайдите. Лена пласет, а Леска молсит. Не могу я…

Я быстро накинула пальто и побежала в соседний подъезд. Действительно, ребенок надрывался от крика, а у Лены по лицу сбегали крупные слезы.

— В чем дело? — спросила я. Лешка махнул рукой:

— Вон дуреха допереживалась из-за меня — молоко пропало, пацан день и ночь орет, охрип и посинел весь…

— А если достать коровье молоко?

— А где они здесь, коровы-то? Борис полпоселка обегал — нету, поехал на ту сторону, через Гремучую…

— У наших есть корова, — вспомнила я о свекрови.

— Борис был уже у них…

— Ну и что?

— Самим, говорят, не хватает.

От возмущения я до боли стиснула кулаки.

— А он сказал, для кого нужно молоко?

— Конечно!

— Я сейчас же сама схожу и договорюсь. Лена, сколько надо?

— Думаю, пол-литра на день хватит, — всхлипывая, проговорила она.

Я зашла домой, повязала голову платком, надела валенки, взяла у Баклановых лыжи — на них скорее доберешься — и пошла к родителям Валентина.

Стучалась долго. И вот наконец услышала, как отодвинулся железный засов, дверь скупо приоткрылась.

— Кого тут черти носят? — послышался скрипучий голос свекра.

— Это я, Галина…

— Заходи, от Вали письмо есть.

Известие это меня почему-то не обрадовало. Я вошла в комнату. Свекровь сидела за столом, на котором стояли бутылка водки и закуска.

Я не сразу обратилась к ней со своей просьбой.

— Что пишет Валентин?

— Живет хорошо, не тужит, платят прилично, спрашивает, как ты тут… не гуляешь ли?

— А можно мне прочесть?

— Нет, матушка, там семейное…

— А я?..

Свекровь ничего не ответила, отец же Валентина грубо выпалил:

— Не шляйся по мужицким общежитиям, тогда и тебе Валентин напишет…

Я еле сдержалась, но не проронила ни слова, подумав: «Не стоит связываться».

Они даже не поинтересовались, как я себя чувствую, как перенесла беду, что было со мной. И это близкие!.. Что ж меня с ними роднит? Совершенно чужие люди из Панина, Владивостока, Петропавловска интересовались моей судьбой, здоровьем, слали письма, телеграммы, а свекровь со свекром, наоборот, вылили на меня ушат грязи.

Я с трудом проговорила:

— У наших соседей, Крыловых, несчастье… Молоко у молодой матери пропало, ребенок кричит…

— А мы-то, матушка, при чем?

— Крыловы заплатят, сколько попросите. Им нужно по пол-литра в день…

— Нету молока. Все раздаем постоянным, для приезжих нет, да и коровка стала давать меньше, с кормами туго…

— Ведь для ребенка же!

— Э, милая, весь мир не накормишь!..

— И что вы за люди!.. Ведь ребенок в молоке нуждается, понимаете, ре-бе-нок!.. Два месяца ему…

— А хоть бы и месяц. Нет у нас молока. Нет. Выгнала, отправила за тридевять земель сынка нашего, душу ему отравила. Уходи прочь! — вспылил вдруг отец Валентина и выругался зло и грубо.

Я выскочила, хлопнув дверью. Тугой деревянный засов лязгнул вслед за мной.

— Сволочи! — прошептала я и, взвалив лыжи на плечо, зашагала по снежному коридору.

Торопиться было некуда. Хорошее настроение как ветром сдуло. Тяжело… Я медленно шла к своему бараку. Живут на земле такие вот оборотни, коптят небо, и сын их — мой муж!.. Какая пелена закрыла мои глаза в ту минуту, когда я вздумала породниться с ними?

С горечью размышляя об этом, я прошла прямо в свою комнату. Мне было стыдно смотреть в лицо хорошим людям, будто я была в чем-то виновата перед ними. Не успела я снять платок с головы, как дверь раскрылась и вошла бабушка Баклановых с недовязанной варежкой в руках.

— А Роман-то наш уже наелся и заснул! — сказала она, и морщинки возле глаз ее так и засветились материнской добротой.

— Чего наелся?

— Молока, материнского молочка!

— У Лены появилось молоко?

— Не у Лены, а у Дуси. Ваня Толман нашел женщину, которая согласилась кормить нашего Романа…

Нашего Романа!.. А он действительно наш, пыхтун этот. Я вскочила с тахты и закрутила, завертела бабушку.

— Будет, будет тебе. Ишь обрадовалась. Включи-ка лучше радио, Галинка, сейчас последние известия передают.

Каждый вечер, с тех пор как я вернулась с моря, бабушка заходит по вечерам ко мне посидеть и послушать московские передачи.

Я включила приемник. Говорил Левитан. «Январский Пленум ЦК КПСС назначил очередной, XXII съезд партии на октябрь. Будут утверждены новая Программа и Устав…»

Бабушка перестала шевелить вязальными спицами, подняла на меня глаза.

— Эвон какие новости-то чуть не проворонили, — проговорила она и придвинула табуретку поближе к приемнику.

Бабушке семьдесят девять лет, а она буквально всем интересуется: и кознями Аденауэра, и сражениями на шахматной арене, а больше всего болеет за гимнастов и конькобежцев. Я сначала дивилась ее столь разносторонним интересам, а потом заметила, что семья Баклановых вся такая.

Бабушка — настоящий энциклопедист. Саньке она в любой момент может сообщить какую-нибудь новость о спутниках, Ленке — за сколько секунд пробегают дистанцию лучшие бегуны на коньках в этом сезоне, а Лиде — про гимнастов.

Любознательный народ эти Баклановы. Я счастлива, что живу бок о бок с ними. Бабушка чем-то напоминает мне мою родную бабушку из небольшого текстильного городка под Москвой.

До сих пор слышу, как она зовет меня с улицы домой… Стоит в предвечерней тишине у раскрытого окна и зовет… А дома у нас — событие: дядя Гоша приехал с Сахалина и привез всем подарки, а главное — много сладостей. Я сразу позвала со двора Игоря, Борьку, Милку и начала угощать их конфетами. Игорь тоже всегда делился со мной, а вот Милка… та съест все потихоньку, втихомолку, никому ничего не покажет. Игорь же, наоборот, все раздаст до последней крошки. Наверно, вот за это и был любимцем моей бабуси.

Старенькая, согнувшаяся, уже полуслепая, а все еще старается что-то сделать хорошее для людей: шьет Кабановым сестренкам платья — у них отец погиб, матери тоже нет, а живут они у тетки — то, бывало, вяжет носки для них, то какие-то ленточки разглаживает. Так уж повелось издавна, когда они были малолетками, теперь же, когда выросли, стали невестами, все равно идут к бабусе.

— Сшейте нам платья, баба Нюша, — просят сестры Кабановы.

Точь-в-точь и Бакланова такая же — все ей надо, целый день суетится, думает обо всех, а вот старики Валентина не то!.. Пожалели молока для ребенка.

Я молчу, не в силах вырваться из плена воспоминаний. Но вот незаметно мысли мои возвращаются к сегодняшним событиям. Чужая женщина согласилась кормить Ромку… Надо зайти поблагодарить Ваню за то, что он нашел кормилицу.

Я стучусь к Толманам.

— Войдите! — слышится голос Наташи.

Открываю дверь и тут же пячусь назад: посреди комнаты, на трех табуретках, установлен большой таз, над ним склонился с намыленной головой Ваня, а Наташка льет на него воду из большой кружки.

— Что, испугалась? — засмеялась Наташа. — Подумаешь, диво какое, — камчадала своего мою! Проходи, проходи, не стесняйся. — И, нагнув Ване голову, стала усердно смывать пену.

Растерявшись, я остановилась возле стола, машинально взяла с него какую-то небольшую темную деревяшку, похожую на куколку, и принялась вертеть ее в руках.

— Что новенького? Как там Ромка? — спросил Ваня.

Я неожиданно вспомнила, зачем пришла, и, отвернувшись, тихо сказала:

— Спасибо тебе, Ваня…

— За сто мне спасибо? — усмехнулся он. — Не я, однако, старался — это Натаса разыскала Дусю. Сибко хоросый целовек Дуся!

— Бабушка! — закричал вдруг в коридоре Санька Бакланов, вспомнив, что она сидит у меня.

Я проскочила мимо Наташи к двери, вошла к себе и, присев на топчан, задумалась.

— Чего это ты, касатка, последнее время задумываться стала? — услышала я голос бабушки. — Уж не заболела ли после той свистопляски? Сейчас вот малинки заварю тебе…

Я подошла к бабушке и обняла ее.

— Здорова я. А думала о детстве и о доме…

— Это хорошо, что помнишь дом, в котором выросла. Вот и я тоже вспоминаю… — И опять замелькали вязальные спицы в ее руках…

 

ГЛАВА XX

Рано утром, перед работой, я забежала к Лене. Хотелось узнать, как чувствует себе Ромашка.

— Галина Ивановна, а он уже улыбается! — весело сказала Лена.

Я тоже обрадовалась — наш маленький человечишка улыбается!

Комната Крыловых — метров десять. Уютно, тепло. Как откроешь дверь — печка и сразу же занавеска из ситца; это Лена отгородила печь от комнаты, и получилось у нее что-то вроде прихожей. Я приоткрыла занавеску и увидела дородную женщину с карими глазами. «Наверняка украинка!» — почему-то подумалось мне.

— Тильки с холоду к хлопчику не сидайте, — предупредила она.

Украинка мне понравилась. Ромашка лежал у нее на руке в одной коротенькой рубашонке и от удовольствия дрыгал ножонками, а ручонки его тискали и дергали крупную грудь кормившей. Он так сладко чмокал, что мне невольно захотелось ухватить его за тугую щеку. Вот женщина переложила его к другой груди, он хотел было заплакать из-за того, что его отняли от еды, но, почуяв вторую грудь, заулыбался, открыл беззубый рот, сосок выскочил из него, однако Роман, не будь дурнем, крепко уцепился за грудь и не выпускал ее.

— Галина Ивановна, вы видели, вы видели — он улыбается!

Лена прижала руки к груди и наблюдала за каждым движением сына, лежавшего на руках чужой женщины.

— Вот мы и наилысь. Теперь я приду к двенадцати, — сказала украинка, передавая Лене Романа. — Тильки ты его не кутай, нехай так лежит, а колы засне, накрой простынкой, а не одеялком, у вас тут дуже жарко, — вздохнула она, освобождаясь от малыша и подавая мне руку.

Я узнала, что муж ее крановщик, а приехали они из Владивостока и живут пока на частной квартире.

— Я бы хлопчика на ничь до себе брала, да комната одна с хозяйвами, они уже и так лаются, — пускали без детей, а теперь у нас дочка Маринка.

— Молока-то хватает? — спросила я.

— Богато! Ще давай троих таких хлопцив. Я дуже молочная! — рассмеялась Дуся. — Приходилось сцеживать у больници.

Лена начала говорить о том, что ей неудобно — Дуся не берет денег, а Дуся, услышав это, сердито повела темными бровями.

— Грех за такое дело гроши брать! И не будем об этом бильше балакаты. От, колы б де поближе комнату пошукаты…

У меня почему-то сразу мелькнула мысль о комнате Шуры и Аллы. Но тут же эта мысль приняла другое направление: а почему именно комната Аллы и Шуры, а не моя?

Я посмотрела на часы: времени оставалось только добежать до управления. Чмокнув Ромашку, у которого уже слипались веки, шепнув Лене: «Зайду вечером», я открыла дверь.

Лена закричала мне вслед, что ей нужно со мной о чем-то посоветоваться, я кивнула головой в знак согласия, но уже не слушала ее. Вспомнился приезд в Усть-Гремучий, палатка и затем получение Валентином комнаты по блату… А что, если отдать сейчас ее Дусе? А самой куда? К родственникам Валентина? Нет… только не к ним!.. А что, если освободить комнату Аллы и Шуры? Согласятся ли они? Куда же в таком случае им притулиться? Шуру я могла бы взять к себе. Но тут же подумала: а если приедет Валентин?.. А куда девать Алку?

Погода стояла солнечная, тихая. Снег поскрипывал под ногами. Навстречу то и дело попадались рабочие, идущие на лесной склад. Встретились и ребята из моей подшефной бригады. Шли они гуськом: траншея в снегу узкая, попарно идти трудно.

— Галина Ивановна, привет! — поздоровался первым Покровский-Дубровский.

— Здравствуйте, ребята! Что сегодня делаете?

— Еще не знаем, — ответил за всех Кириллов. — Вот так каждый день — выходим на работу к восьми, а пока начальство очухается от сна и придумает для нас работенку, уже десять!

Жалобы, подобные этой, я слышала и от других бригадиров, но как-то не обращала на них внимания, считала, что это не мое дело. Но тут я подумала: ведь у них пропадают добрых два часа рабочего времени. Почему? Разве они виноваты в этом? Надо поговорить с Толей, пусть поставит вопрос об этом на партбюро.

Выбрав свободную минуту, перед самым обедом, я пошла к Толе. Мне не давали покоя мысли о комнате и двухчасовом простое рабочих.

— Булатов прилетел! — сказал Толя. — Зол на наших делегатов, как тигр, они, видать, ему дали дрозда, а тут как узнал, что утонул «Прибой», так и взвился. «Я, говорит, всех пересажаю! Вот вам и дипломированные ваши капитаны. Мои судоводители без дипломов и то не топят катеров, а ваш знаменитый Крылов опрохвостился…»

— Что, начнут следствие?.. — ужаснулась я.

— В этом разбирается капитан порта. Мне кажется, Алексею ничего не грозит, а пока…

— Что пока?

— Пока походит без работы, катеров-то лишних нет…

Толя задумчиво посмотрел в окно.

— Ну а ты зачем? Что-то за последнее время не больно жалуешь… Ты как-никак заместитель. С чем явилась?

Я коротко рассказала Толе о Лене и о том, что нашли кормилицу. Жена крановщика живет далеко, на частной квартире, в тесноте. И вот я подумала: нельзя ли как-нибудь выкроить в общежитии комнату для них? Я поведала Толе и о своих планах насчет этого: может быть, мне отдать ей свой уголок?

— А сама куда? А муж?..

Я замолчала. Откровенно говоря, мне очень не хотелось уходить из обжитого, хотя и маленького, но своего, уголка. А сказать о комнате Шуры и Аллы у меня не повернулся язык.

— Да, задача… — проговорил Толя.

В это время зазвонил телефон. Пышный выслушал кого-то:

— Хорошо, я иду. — И, положив трубку, сказал: — На удалось нам, Галка, поговорить — Булатов зовет.

— Зачем?

— Собирает начальников отделов давать накачку за прегрешения, совершенные в его отсутствие.

— Да, Толя, — вспомнила я о грузчиках, — мне бы с тобой надо потолковать насчет подшефной бригады…

— Что еще там случилось?

— Ничего не случилось, грузчики жалуются на простой.

— Слышал.

— Давай поставим вопрос на бюро.

— Хорошо, я посоветуюсь. Да, кстати, не забыть… Игорь письмо прислал на мое имя и на имя начальника порта, просит вызов. Как ты на это смотришь?..

Я смутилась. Но в это время опять зазвонил телефон. Толя взял трубку. Сказав: «Иду, иду!», он подхватил меня под руку, шепнул на ухо:

— Поторопилась ты с замужеством, Галка, ох как поторопилась!

Толя поспешил к начальнику порта, а я остановилась у выхода из управления. Передо мной открылась заснеженная река, на ней темнеют катера, баржи, плашкоуты. К ним протоптаны тропинки. Река сковала плавсредства льдом, пытается стиснуть, раздавить их, но люди не дают ей сделать этого: окружили катера и баржи майнами — небольшими прорубями, ежеминутно, ежечасно обкалывают лед. Вот так и идет жизнь.

Везде и всюду нужны забота и внимание. Стоит только перестать держать майну, как лед раздавит катер или баржу. Так и с человеком — оставь его с бедой один на один, и он опустит руки, впадет в отчаяние. В памяти возник штормующий океан, три наших мечущихся суденышка, растерянность… Не будь мы наготове, не поддерживай друг друга, что бы тогда было?..

С этими мыслями я зашла в коммерческий отдел. Дудаков встретил меня новостью: ожидается сокращение штатов, Булатов дал указание упразднить в управлении восемь должностей.

— В каких отделах?

— В плановом, отделе труда и зарплаты и в бухгалтерии. Я думаю, если уж сокращать, так сокращать надо тех, кто не нужен.

— А что, разве Батя замахнулся на что-нибудь толковое?

— Да, приказал в отделе труда и зарплаты сократить старшего инженера.

— Шуру?

— Ее. Говорит, должность эта не нужна.

— Но ведь в отделе труда и зарплаты есть еще и вакантная должность инженера, можно было бы ее сократить?

— Не в этом дело. Сокращать есть что, но…

Я впилась глазами в Дудакова, ожидая разъяснений. Помедлив, он проговорил:

— Шура чем-то крепко насолила ему, вот он и лютует.

— Черт возьми, это же произвол, — стукнула я кулаком по столу.

— Эх, Галина Ивановна, какой вы еще ребенок… Разве есть для таких, как Булатов, что-нибудь законное, да еще на Камчатке!

— Где же тогда справедливость?

— Не беспокойтесь, Булатов всегда справедлив! Ведь он печется о государственных интересах. Сокращать штаты — значит, экономить средства. За это иных руководителей похваливают. Да что там говорить! — Дудаков махнул рукой, нервно прошелся по кабинету. — Царек Кучум, вот кто он! Что хочет, то и делает, приехал — винит всех в самоуправстве, а тут еще и катер…

— Что катер?

— Да вот оформляю исковое заявление.

Я даже вздрогнула…

— На Крылова?

— Да.

— Разве капитан порта уже дал свое заключение?

— Нет, он сейчас ругается из-за этого с Булатовым, у меня в ушах звенит от их крика.

В голове неотступно вертелись сокращение Шуриной должности, комната, Лешка… Да что же это такое, почему все так сразу в один клубок скрутилось, как распутать его, как помочь друзьям?

— А куда же денут Шуру? — спросила я.

— Булатов сказал — пусть катится на все четыре стороны, дорогу, мол, порт оплатит.

— Вот негодяй! Скажите, пожалуйста, какое великодушие!

Дудаков поднял на меня усталые глаза и проговорил:

— Все это незаконно, понимаю, а попробуй что-нибудь сделать?.. Я доказывал, что Воробьева молодой специалист, потом у нее договор и ее надо перевести на зарплату согласно существующему законоположению, то есть не меньшую, а Булатов мне свое: «Вы мой юрист и выполняйте мои указания!»

— Да, но вы должны стоять на страже закона!.. — горячо сказала я.

— Опять двадцать пять! Я еще раз повторяю, Галина Ивановна, вы ребенок. Я хочу доработать до пенсии, понимаете! Остался только год, и тогда…

— Тогда — Сочи, камушки на берегу моря, дачка… Да-да! — закричала я.

Дудаков попятился, присел на стул и снова встал, робко хлопая ресницами.

— Галина Ивановна, почему вы кричите на меня? Вы — член партии, идите и доказывайте справедливость, а я человек маленький, понимаете — маленький! Мне что прикажут, я то и делаю.

— Но ведь несправедливо же все это!

— А начальству виднее — справедливо или несправедливо…

Неужели Шура уедет? Она, наверное, рада будет, если по расторжении договора получит за проезд и за багаж. Работу она везде найдет… Но тут я спохватилась, поймав себя на глупой мысли: какой там багаж, откуда он у нее? Один чемодан под койкой, да и тот с книгами. Господи, неужели она уедет?.. Повстречайся мне сейчас Булатов… Что бы я ему сказала, не знаю! Как я ненавидела его в эту минуту!

Гадко, подло все это. Лишь только обретешь друзей, как тут же какая-нибудь грязная рука замахнется и… одного сокращают, другого отдают под суд. В эту минуту, я была зла и на себя — сижу в теплом местечке и думаю, только думаю, справедливо это или несправедливо. Почему же я ничего не предпринимаю, почему только кричу на пожилого человека, а сама, сама… Ведь я же член партии!

Кончился рабочий день, а совещание у Булатова с начальниками отделов и районов все продолжалось. Управление гудело, как потревоженный улей. В бухгалтерии гадали, кто попадет под сокращение. Странно. И так счетным работникам приходится сидеть по вечерам, а тут еще эта нелепость. Ведь порт растет, строится. Зачем Булатов затеял эту чехарду?

Мне захотелось поскорей узнать у Куща, что было в кабинете начальника порта, что нового он привез из Владивостока. Неужели только одно указание провести сокращение?

Дома у меня царил полный ералаш. В комнате тепло, топится плита. Около нее на табуретке стоит таз, а над ним… Борис.

— Ты чего тут делаешь, Борис?

— Надо было протопить у тебя, ну, я взял и… а потом картошку поставил. Только в мундире она, не успел почистить.

— А сейчас-то чем занят?

— Пеленки стираю…

— Что? Какие пеленки? — И тут только я увидела на кровати Романа.

— А вон моряк этот знай только прудит.

— Лена где?

— С Лешкой пошли в кино. Надо же им когда-то вместе сходить, а то все врозь да врозь.

Я расхохоталась.

— Чего смеешься?

— Нянькой заделался!

— А хоть бы и так. Жаль мне Лешку — ходит как тень, тоскует по катеру, а тут еще разговоры начались…

— Какие?

— Будто не знаешь. Говорят, Лешку под суд отдают.

— А ты как думаешь?

— Лешка здесь ни при чем. Стихия… А уж если кого отдавать под суд, так это капитана буксира.

— А за что?

— За то, что буксировал плавсредства неправильно. Надо было сперва зацепить плашкоуты, а за ними катер…

— И что?

— А то, что «Прибой» разорвало, понимаешь, разорвало буксиром и плашкоутами. Ну, если тронут Лешку — головы снесу.

— Это ты брось.

— Галина, ты знакома с капитаном порта?

— Немного.

— Сходи к нему, разведай, в чем дело…

Я пообещала. В это время заплакал Роман. Борис бросился к нему.

— Что, капитан, опять купаешься? И откуда в таком маленьком пузырьке столько влаги? Галя, дай-ка сухую пеленку. Вон лежат в стопке.

— Борис, уж не все ли ты пеленки сюда перетащил?

— Не все, запас только взял.

Я наблюдала, как он ловко подсунул свою широкую ладонь под спинку малыша, стал осторожно подымать его на руки.

— Жизнь, она, Ромка, тяжелая штука. Вот ты, браток, лежишь и только и знай переводишь пеленки, а отца-то под суд отдают, и все тебе подавай да подавай. Нравится — так и тянешь ручонки, а пройдут года, ты уже не только будешь брать от людей, но и сам начнешь отдавать им. А я вот был дураком, привык от жизни и людей только хватать, она меня, жизнь-то, и стукнула…

— О чем это ты, Борис?

— Песню, Галка, пою, песню…

Пока я слушала Бориса, из коридора донесся голос Наташи:

— Ну чего ты пристаешь? Не брала я его, еще раз говорю — не брала!

— А куда зе он, однако, пропал?

Борис, тоже прислушиваясь к крику за дверью, проговорил:

— Шумят твои соседи!

Я открыла дверь и увидела Толмана.

— Отдай по-хоросему, просу тебя, — упрашивал Ваня Жену.

— Сказала — не брала. Откуда я возьму его? Отстань, я тороплюсь.

Мы с Борисом поинтересовались, что случилось.

— Да как же, деревяшка у него пропала, чертик какой-то засаленный, вот и шумит, — объяснила Наташа.

— И не сёртик, однако, а амулет, без него я на охоту не могу пойти, его теперь чистить надо, ведь он в твоих руках…

— Ах, еще и очищать надо после моих рук! — разозлилась Наташа.

Я вдруг вспомнила: так он же у меня в кармане халата, этот самый чертик! Мелькнуло в памяти, как заходила к Толманам, когда Ваня мылся, и что-то взяла со стола… Не мешкая кинулась к себе, схватила халат и в кармана нащупала черненькую деревянную фигурку.

— Эта? — показала я Ване.

— Она самая!..

Ваня схватил деревяшку и стал разглядывать со всех сторон.

— Однако, где вы ее взяли? — тихо, невесть с чего дрогнувшим голосом, стал он допытываться.

Я растерялась:

— На столе… Нечаянно…

— Нельзя таскать цюжие веси, грех это, однако, амто, грех больсой!.. — говорил, хмурясь и поблескивая темными раскосыми глазами, Ваня.

Когда Ваня в разговоре переходил на свой язык, это означало, что наступила последняя, наивысшая стадия его гнева.

Наташа расхохоталась.

— Считайте, Галина Ивановна, пропали вы! Мне сутки не давал спать, никуда не выпускал, теперь вам на даст.

— Никто, однако, не пропал, я только один сибко пропал: охоты не будет — в чузих руках друг мой побыл… — Ваня так огорчился, так глубоко вздохнул, что мне стало жаль его.

 

ГЛАВА XXI

Со дня на день ждала я приезда Шуры. Они с Минцем задерживаются в Питере — нелетная погода. Во дворе крутит метель. Снег, снег… И откуда он только берется! Сегодня вечером я с Баклановыми иду к капитану порта Ерофееву. Этого момента я ждала уже несколько дней. Мне нужно было выяснить, в чем обвиняют Лешку. Борис, Ваня да и Лена не дают мне покоя: «Сходи, узнай». Все мы пребываем в каком-то напряженном, тревожном состоянии. И вот сегодня я иду. Меня пригласила Наталья Ивановна. Она знала, что я очень хочу поговорить с Илларионом Ерофеевичем.

Вернувшись с работы, я протопила печь, приготовила на следующий день завтрак и обед и начала переодеваться. Мне хотелось произвести на Ерофеевых хорошее впечатление. Надела черный шерстяной костюмчик, белую блузку. Посмотрела на себя в зеркало — как будто ничего. Оставалось соорудить прическу. До этого я зачесывала волосы гладко, а тут решила уложить их так, чтобы казаться старше.

В это время кто-то постучал ко мне.

— Войдите, — проговорила я, вынимая изо рта шпильку.

— Ты еще возишься? — спросил Бакланов, переступая порог. — Хватит прихорашиваться, у Ерофеевых женихов, кроме меня, не будет. Пошли, пошли!

— Сейчас, только заколю волосы.

Я отступила на шаг от зеркала, полюбовалась прической: очень хорошо!

Наталья Ивановна заглянула в комнату, посмотрела на мою голову и расхохоталась:

— Батюшки, что ты с собой сделала?

— Модную прическу…

— Ой, не могу! Ты посмотри, Саша, она меня уморит! Галка, да ведь эта прическа старит тебя лет на десять!

— А я этого и хочу.

— Наташа, не мешай ей быть смешной, — сказал Александр Егорович, — ведь Галина идет в гости. Пусть мудрит. Наверно, правду говорят — у бабы волос длинен, да ум короток.

— И ничего я не мудрю, — рассердилась я, — просто хочется выглядеть по-праздничному. Ведь я иду в гости. А то причешешься как монашка…

Я стояла перед зеркалом и не знала, что делать с прической! Несмотря на обилие шпилек и заколок, она все-таки не получалась. Баклановы терпеливо ждали меня. Я распустила волосы и уложила их так, как ношу всегда, заколола сзади шпильками, накинула платок.

— Готова!

— Вот и хорошо. — Наталья Ивановна подтолкнула меня к двери. — Пошли. Ерофеевы уже заждались нас.

— А вы их знаете?

— Конечно, по Владивостоку. Лет двадцать жили рядом.

Мы вышли на улицу. Ветер сбивал с ног, пьяно кружил поземку. Мне почему-то вдруг сделалось так хорошо, что я, обняв Наталью Ивановну, воскликнула:

— Нравится мне на Камчатке! А вам?

— Очень! — ответила она.

Александр Егорович шутя толкнул меня в сугроб, а потом важно сказал:

— Ей нравится везде, где живу я. Понятно?

Мы рассмеялись. Нам не мешали идти к лесному причалу ни снег, ни ветер, ни отсутствие уличного света. Ерофеевы жили в рыбокомбинатовском домике. Мы поднялись на крыльцо, постучались. Дверь открыла симпатичная пожилая женщина.

— Входите, входите…

Передняя у Ерофеевых теплая и уютная. Электрическая лампочка освещала дрова, сложенные рядком вдоль стенки, лед в ящике.

— Да у вас тут настоящие хоромы, — оглядевшись, заявил Александр Егорович. — Не то что у нас.

— Хоромы не хоромы, а по сравнению с вашей комнатой…

— Да уж с нашей комнатой нечего и сравнивать. Что поделаешь — начальство!

Бакланов шутил. Он-то знал, что Илларион Ерофеевич получил квартиру от рыбокомбината — контора капитана порта обслуживает и рыбаков.

— Да вы побыстрей входите, — гостеприимно зазывала нас хозяйка дома, — хватит вам обметать валенки.

Давно я не видела такого обжитого уголка, наверное с тех пор, как приехала с материка. Здесь мне все казалось на своем месте. В обширной кухне, обставленной под столовую, стояли большой круглый стол, диван, оригинальный буфет, как я потом узнала — японский. Во второй комнате — тахта, трюмо, шифоньер и пианино. А перед окнами невысокие трех- и четырехъярусные столики, на них цветы. К стенам искусно пристроены вазочки с вьющимися растениями, и до того все красиво, что я стояла очарованная.

— Ты чего молчишь? — спросил Александр Егорович.

— Я просто поражена: здесь, на Камчатке, — и такое!..

— Что «такое»?

— Ну, уголок этот… Так уютно, что кажется, я попала в хорошую квартиру в большом городе. И давно у вас такая красота? — спросила я у хозяйки.

— Как приехали, три месяца уже.

— Ой, замечательно!

— Хватит ойкать, — шутливо прервал меня Александр Егорович, — знакомься. — Бакланов представил хозяйку дома: — Александра Федоровна. А это та самая Галина Певчая из Панина, которая тонула и не утонула и теперь вот ойкает.

Александра Федоровна усадила меня в кресло и по-матерински ласково спросила:

— Страшно было?

— Очень! Ну, а потом страх прошел…

Ерофеевы изучающе, с улыбкой поглядывали на меня, Я впервые попала к ним, и мне нравились эти пожилые люди. Александре Федоровне было под шестьдесят, Иллариону Ерофеевичу столько же, но их глаза блестели молодостью, неистраченной силой.

— Ну-с, дорогие гости, — проговорила Александра Федоровна, — прошу за стол.

— За стол? Это недурно, — обрадовался Александр Егорович, потирая руки. — У меня с самого утра нос чешется.

Мужчины плутовато переглянулись, мне же не хотелось уходить в столовую. Я рассматривала обстановку комнаты и удивлялась красоте и изяществу разных безделушек, расставленных в беспорядке на туалете, на полке для книг, на пианино. Вообще-то я не очень люблю безделушки. Но то, что бросилось мне в глаза здесь, было ново, интересно. Вот маленький пингвин. Из его белого живота вынимаются один одного меньше пингвинята. Или бамбуковый веер: стоит передвинуть какую-то планочку — и у тебя в руках чудесный китайский зонтик. А пышная травка? Это ли не загляденье! В сосуды налита вода, и, очевидно, чуть-чуть добавлено земли. Травка растет вольготно, радует глаз — светло-зеленая, нежная, с белой прожилкой по стеблю. В других сосудах травка голубоватая, Я пригляделась, и мне стало интересно, как она растет. Из маленькой почки развертывается куча крохотных листиков, а у их основания, на стебле, проклевываются корешки, и вновь повторяется то же самое, и так до бесконечности. По нитке со шкафа лезет на потолок вьюн, добрался до него и уже пытается заглянуть в столовую… Я пошла вслед за вьюном и тоже попала в столовую…

Меня очень обрадовала простота в отношениях между супругами Ерофеевыми и гостями — никакой натянутости. Как будто за столом сидит большая дружная семья, и я сама здесь совсем не случайный человек, а своя, близкая всем. Как быстро на севере сходятся люди! Едва встретились с Александрой Федоровной, как я уже для нее и «дочка», и «родная», и «Галюша»… Чудесные старики! Спрошу-ка я сейчас о Лешке у Ерофеева. Нет, лучше чуть попозже. Пусть отдыхают от дел. Позже — спрошу.

Все шутили, смеялись, особенно подтрунивали над Баклановым. Илларион Ерофеевич, толкнув меня локтем, шепнул:

— Галюша, а ты еще не слышала о том, как вернулся с войны Александр Егорович?

— Нет, а что?

— А ты поинтересуйся.

— Ладно уж вам! — шутливо нахмурил брови Александр Егорович. — Выехали из Владивостока, и старые байки пора забыть, новыми надо обзаводиться.

— Нет, такое не забывается, — блестя глазами, проговорила Наталья Ивановна. — Тем более тут, на Камчатке. Ты сам напоминаешь чуть ли не каждый день — все на охоту да на охоту рвешься.

— Я каждый день напоминаю? Да ты, старуха, никак рехнулась!

— И ничего не рехнулась. Кто собирается на рябчиков и зайцев?

— Я собираюсь. А при чем же тут мой приезд из армии?

— Напомнить?

И Наталья Ивановна, не дождавшись ответа, начала рассказывать:

— В войну мне пришлось туго. Хорошо хоть моряки помогали со «Степана Разина», на котором до войны плавал помполитом Александр Егорович, иначе бы не знаю, как пережила я. «Степан Разин» ходил в Америку. Моряки привозили мне продукты, одежонку для ребятишек. Кончилась война, через несколько дней получаю из Германии телеграмму: выехал! Радость-то какая!

— Давай теперь я продолжу, — улыбаясь, вмешался Илларион Ерофеевич. — Как-никак чемодан-то нашего фронтовика мне пришлось тащить… Так вот, Галинка, вышли мы встречать Александра Егоровича, можно сказать, всей командой: «Степан Разин» как раз стоял во Владивостоке, думаем, Бакланов привез из Германии целый вагон трофеев, носильщики понадобятся.

— Ладно уж вам… — Александр Егорович смущенно отвел глаза в сторону, затянулся разок папироской, пригасил ее и начал разливать водку в рюмки, потом сказал:

— Давайте лучше выпьем за то, чтоб не было больше никаких фронтов!

— Подождем, осталось самое интересное. Уж ты потерпи малость, не юли. Так вот, многие приезжали тогда из Германии с тряпками. Думали, и он нагрузился. Идем, значит, встречаем, а у него за спиной вещмешок, а в руках чемодан. Я, конечно, руку протянул за чемоданом, помогу, мол, авось поднесет рюмочку на радостях за помощь. Взялся я за чемоданчик да чуть и не присел от тяжести. Спрашиваю: «Сашка, что у тебя тут?» — «Золото», — отвечает. Я так и разинул рот. «Вот это отхватил, стервец!»

Пришли к ним домой, я не отстаю от Егорыча. Ребята вернулись на судно, а я все думаю, должен же я выпить рюмочку за то, что нес такую тяжесть. Егорыч освободил рюкзак. Гляжу — там солдатское бельишко, конфетки детям, ну табак, спички и больше ничего. Чемодан служивый поставил в сторону. Сели за стол, выпили за возвращение, и наступило молчание. Чувствую, что пора мне уходить, и не могу: чемодан стоит, не дает мне покоя. Солдат же наш ни гугу, слова не вытянешь из него клещами. Так и ушел я в тот вечер ни с чем…

— А теперь до конца я доскажу, — заявила Наталья Ивановна.

Я с любопытством повернула лицо в ее сторону, меня тоже заинтересовал таинственный чемодан.

— Дети легли спать, — заговорила Наталья Ивановна, — а у меня на душе неспокойно. Что же у него в чемодане?.. Тихо спрашиваю: «Саша, а что у тебя в чемодане, почему ты его не открываешь?» — «Ничего интересного нет в нем, — отвечает он, — дробь там и порох!»

Я так и ахнула. Вот, думаю, начинается старая история. Он до войны считал себя заядлым охотником, купил ружье, все любовался им, ласкал, а на охоту не ходил, и вот уже прошло шестнадцать лет с тех пор, как вернулся с фронта, а на охоту по-настоящему так и не срядился, только и знает чистит ружье да дробь перебирает…

Все рассмеялись, а Александр Егорович сказал:

— Я ждал переезда на Камчатку. Вот уж здесь-то поохочусь!

— Ну а дальше, дальше что? — тормошила я Наталью Ивановну.

— Ничего. Утром чуть свет примчался Илларион Ерофеевич и тихонько спрашивает у меня: «Наташа, правда, что у него в чемодане золото?..»

— Он и мне не дал покою, — вмешалась Александра Федоровна, кинув взгляд в сторону Иллариона Ерофеевича, — всю ночь не спал, неспокойно ворочался, говорил: «Неужели Сашка Бакланов заделался мародером, да еще каким — золота нахапал целый чемодан!»

— Ах, вот ты как обо мне думал! — шутя свел густые брови Александр Егорович. — И я должен сидеть с тобой за одним столом!

— Ну и что было, когда он узнал о содержимом чемодана?

— Ничего. Выпили по рюмочке за дальневосточников.

— И все?

— Нет, не все, долго его разыгрывали с этим «золотом», и он все злился, — сказала Наталья Ивановна. — Теперь вот только не обращает внимания.

Припоминая что-то, Александр Егорович вдруг расхохотался.

Все начали расспрашивать: «Что с тобой?», хлопать по спине, а он, покатываясь со смеху, показал рукой на Александру Федоровну. Когда немного успокоился, проговорил наконец:

— Вот вы всегда разыгрываете меня, мол, я ничего не привез из тряпок. А, бывает, привезешь, да не угодишь, а то и еще хуже — насмешишь добрых людей. Держитесь, тряпичники! Нынче на моей улице праздник, сейчас я за вас возьмусь!

Наталья Ивановна и Александра Федоровна переглянулись. А Александр Егорович, подцепив вилкой тугую шляпку гриба, спросил у меня:

— Скажи-ка от души, Галина, что тебе больше нравится, заграничное или наше?

Я ответила откровенно:

— Не знаю. Заграничных вещей у меня нет, кроме китайской вязаной кофточки, она мне очень нравится.

— Ладно, слушай. Да на ус мотай. Наши мадамы, вот эти самые, что сидят с нами за столом, сразу после войны помешались на заграничных отрезах, готовы были головы отдать за них. Так вот, Наташа тогда числилась солдатской женой и, конечно, страдала безденежьем, ну а у Александры Федоровны, как ни говори, муж капитан, ходил в загранку. Нашила она себе платьев — глаз не отведешь. И вот однажды звонит, приглашает нас с Наташей встречать Иллариона Ерофеевича — он как раз из рейса возвращался. Был выходной день, и мы с радостью согласились. Погода с утра стояла праздничная — голуби воркуют, солнышко, на небе ни облачка. Дамы мои разоделись шик-блеск: на Наташе крепдешиновое платье, на Александре Федоровне какое-то импортное. Обе красивые, нарядные. Я иду между ними важный такой, вроде свадебного дружки. Прошли полпути, и вдруг, откуда ни возьмись, — туча, дождь хлынул. Как говорят во Владивостоке: «Пригнало из гнилого угла».

— Хватит, Саша! — закричала вдруг Александра Федоровна. — Ну к чему ты рассказываешь эти байки?

— Ага, заело! Ну, нет, вы надо мной смеялись, теперь я посмеюсь! Так вот, — продолжал Александр Егорович, — дождь хлещет, а зайти некуда. Смотрю — на Шуре платье становится короче и короче. Думаю: «Черт возьми, что же это такое?..» А оно все выше и выше поднимается — коленочки видно. Боже мой, что же дальше будет!.. Александра Федоровна, бедняжка, глядит, куда бы ей спрятаться, а «Степан Разин» уже гудки подает, швартуется. Александра Федоровна чуть не плачет. Хорошо, я такси поймал и отвез ее… домой…

Илларион Ерофеевич, наполняя рюмки, изрек удовлетворенно:

— С тех пор она импортные платья не носит — деньги целее!

И начались рассуждения о нашем и заграничном. Шумели так, будто за столом сидело не пять человек, а все двадцать.

Вечер прошел незаметно. В двенадцать электрический свет погас. Зажгли лампу, но при ней было уже не так празднично. Наталья Ивановна подтолкнула меня, шепча: «Спроси насчет Крылова». Но я и сама решила заговорить о нем.

— Илларион Ерофеевич, правда ли, что Крылова судить будут за катер?

— Кто это сказал?

— Все говорят.

— А вы не слушайте. Он ни при чем. Я как раз сегодня по этому поводу толковал с начальником порта. Булатов убеждал меня, что на Камчатке нужен не диплом, а практика, и что он к штурвалу будет ставить только практиков.

— Ну а ты? — вмешался Александр Егорович.

— Что я? Я заявил, что существует кодекс торгового мореплавания, который распространяется на все моря и океаны…

— А как же все-таки с Крыловым? — не унималась я.

— Вот его начальник, — кивнул он на Бакланова, — с ним и говори.

Недоумевая, я спросила Александра Егоровича: зачем же тогда он звал меня к капитану порта?..

Александр Егорович рассмеялся, обнял меня и прошептал:

— Хотел, чтобы ты встретилась со связным Лазо, старым большевиком, пенсионером, не побоявшимся Камчатки и по зову партии приехавшим сюда. Понятно?

Понятно-то понятно. Но ведь хочется и об этом услышать. Я заявила, что не уйду до тех пор, пока не узнаю всего.

— Потом как-нибудь! — улыбаясь, протянул мне мое пальто Бакланов и помог одеться…

 

ГЛАВА XXII

Мои подшефные получили радиоприемник в премию за чистоту. Я рада вместе с ними. А чистота и порядок у грузчиков действительно безукоризненны — ни к чему не придерешься. Степан ввел дежурство, и ребята сами моют полы, создают в комнате уют. Лешка дал мне для них гитару, я натащила в общежитие книг и журналов и уже ходила к грузчикам не ежедневно, а раз в неделю. Но зато мы часто виделись в порту, и все новости из жизни моей большой семьи я знала. Шторм как-то сблизил нас, породнил. И потом еще нашей дружбе помог случай с нарядом по перескладировке бочкотары. А было это вот как.

Помощник заведующего лесным складом, когда оформлял документы, почему-то он указал в наряде оплату за ручную сортировку бочек, а написал, что работали грузчики с помощью механизмов. Кириллов пожаловался мне. Я была у причала, зашла в нормировочную, сняла копию наряда и пошла в складскую группу. На мое счастье, дежурил как раз тот же помощник заведующего складом.

— Слушайте, Соколов, кто вас учил так заполнять наряды?

— А что?

— А то, что к вам на работу больше никто не пойдет.

— Оно и правда, никто не идет. Хоть в петлю полезай, — огорченно сказал Соколов.

— Вы указываете, что перескладировка бочкотары была механизирована, а сколько времени приходится тратить грузчикам на то, чтобы отделить вручную партию одной марки от другой, сколько им приходится катать эту бочкотару без помощи автопогрузчика? Вы же в наряде это не отражаете, да и расстояние по перекатке груза не указано.

— А ведь и правда…

— Потом, почему вы не пометили в наряде, что грузчикам, прежде чем складировать бочкотару, приходилось разбирать ее по маркам? Может, вы сами, складские работники, занимаетесь этим делом?

— Что вы, у нас некому!

И действительно, складских работников не хватало. Груз летом сваливали как бог на душу положит, и теперь с ним много было возни. Придет пароход — уж тут некогда искать нужную партию бочек в этой каше. Из-за недосмотра при выгрузке тары получился перерасход средств, и все потому, что в порту не было знающих людей.

Я опять сказала Соколову:

— Вам надо вызвать бригадира грузчиков и сходить с ним к начальнику района. Посоветуйтесь, разберитесь, ведь нельзя же обижать народ.

На другой день Соколов встретил меня улыбкой.

— Спасибо, Галина Ивановна, за то, что нашли причину, почему к нам никто не шел работать. В самом деле, зарабатывали хлопцы буквально копейки, а уставали больше, чем при погрузке леса. Вчера сразу разобрались с начальником района, бригадиром и нормировщиком, внесли в наряды поправки, заработок у грузчиков теперь увеличился вдвое.

— Ну вот, видите…

— По недогляду вышло. Обидели мы людей, — вздохнул Соколов.

— Обидели! Вас бы так обидеть!

Вечером я решила зайти к ребятам, узнать, как их настроение, не нужно ли еще чем-нибудь помочь. Подшефные мои стали совсем другими. Дают читать полученные от родных письма. А Степанов прихлебывает чаек и говорит:

— Хочу просить начальника района выписать мне авансом деньжат побольше, да еще хлопцы помогут — мои сюда на Камчатку собираются, вызов получили. В новом бараке обещают комнату…

Я заметила по его глазам, какой он счастливый.

— Галина Ивановна, а Кириллов жениться собирается! — крикнул Покровский-Дубровский.

— А что же ты?

— Невеста еще не выросла.

Я подумала: «Покровский-Дубровский сильный, симпатичный, гораздо интересней Кириллова, а вот на́ тебе — тихий, спокойный, мужиковатый на вид Кириллов раньше его нашел себе подругу…»

— Хватит тебе трёпом заниматься, — буркнул Кириллов. — Может, она еще и не пойдет за меня…

— А что за девушка? — поинтересовалась я.

— Приемосдатчица. Да она совсем и не знает, что мне нравится, так просто — поговорил раз, а эти дьяволы сразу давай разыгрывать… Девчонка вроде неплохая, родных нет, жалко мне ее…

— Галина Ивановна, он ей и шарфик успел подарить! — вновь не удержался Покровский-Дубровский.

— Заткнись!

— А как фамилия?

— Нечитайло, Таня.

Я сразу вспомнила высокую скромную девушку, приехавшую в Усть-Гремучий из Херсона.

— Вы ее знаете? — оживился Кириллов. — Галина Ивановна, поговорите с ней, она, наверно, боится меня: скажет, мол, недавно из заключения… А ведь не знает, за что я попал. Нравится она мне, очень!

Я обещала поговорить с Таней. Окидывая взглядом ребят, я неожиданно вспомнила, что Сашка жаловался на Покровского-Дубровского — тот перестал ходить на курсы крановщиков. Я решила узнать, в чем дело.

— Жорка все мутит, сволочь… — проговорил Кириллов, — а жаль, парень больно хорош, способный.

— Так в чем же дело, Витя? — спросила я у Покровского-Дубровского.

— Эх, Галина Ивановна, знали бы вы мою жизнь… Надоело все. С двенадцати лет я по трудколониям и тюрьмам. Отец бросил нас, когда мне было десять лет, и пошла моя жизнь с тех пор под откос. Все говорят, что я способный, может, и так, а я сам себе не рад, честное слово. Вот только Борька да Кириллов и держат меня здесь, а то бы давно удрал. Осточертело. Хочется чего-то такого, чтобы дух захватывало, чтоб захлестнуло… Опять бы в шторм, что ли, попасть…

Я лишь пожала плечами, а он продолжал:

— Вон Кириллов жениться мечтает, Степанов и другие свои семьи вызывают, а я кого вызову? Отца-то я, правда, хорошо знаю, где найти. Только от его фамилии давно я отказался, у меня в запасе сколько угодно других.

— Мать надо найти, — сказала я.

— Это не так просто…

— Надо попытаться. Поможем.

Провожать меня пошли Кириллов и Покровский-Дубровский. Поземка притихла, только острые хребты сугробов слегка еще дымились. Столбы с колпачками фонарей стояли почти на две трети под снегом и походили на небольшие светящиеся грибки.

— Правда, смешно? — проговорил Кириллов, щурясь на утонувшие в сугробах фонарные столбы. — Подходи и выкручивай лампочки.

— Кому они нужны?

— Запасливым, — ответил Виктор.

А я почему-то сразу подумала о свекре и свекрови. Они-то наверняка бы воспользовались моментом.

Прошло больше недели, а я так и не заглянула больше к Валькиным родителям. Присылали они за мной мальчишку: от Валентина письмо есть… Что делать — идти или не идти?..

Добрались мы до нашего барака быстро. В моем окне горел свет. Я хотела пригласить ребят попить чайку, но вспомнила: утром, уходя на работу, не прибрала постель — неудобно показать себя перед гостями неряхой. И я решила позвать их как-нибудь в другой раз. Попрощавшись на крыльце с Виктором и Кирилловым, я начала обметать валенки, потом вошла в коридор. Мы оборудовали его под общую прихожую, поставили стол, утеплили, и теперь двери комнат почти всегда открыты. Почему же у меня горит свет? Наверное, ребятишки Баклановых учат уроки, решила я. Мне стало стыдно перед Лидой и Санькой за неубранную кровать.

Но только я вошла, как тут же оказалась в объятиях Шуры. Мы обе так громко завизжали от радости, что из комнаты Баклановых высунулся Александр Егорович.

Шура потащила меня в комнату, тиская и шепча:

— И где тебя черти так долго носят?

— А ты давно из Питера?

— В четыре приземлилась.

— Почему же не позвонила в управление?

— Я думала, что ты, как верная Валькина жена, после работы сидишь дома, а ты, оказывается, бегаешь где-то. Откуда идешь, сознавайся!

— От своих.

— У свекрови была?

— Нет, в подшефной бригаде.

Шура в недоумении посмотрела на меня.

— Это что-то новое…

— И ничего не новое. Ты бы поменьше раскатывала по разным Питерам и Владивостокам, было бы тогда для тебя многое ясней.

— Ой, Галка, я так соскучилась, ты себе представить не можешь!

— По нашей кошке?

— Да, по нашей кошке, по Усть-Гремучему, по людям. Хорошо все-таки у нас тут!

— Хорошо, очень хорошо… — сказала я рассеянно и осеклась: я вспомнила о том, что должность Шуры попала под сокращение… Сказать или подождать?..

— Докладывай, что в порту нового, ведь я не была тут почти два месяца. Ну…

Я молчала, не зная, с чего начать, а Шура, вешая мое пальто на крючок, без умолку тараторила:

— Расскажи поскорей, что с катером было и что с тобой случилось?

— Чуть не утонула.

— Ты?

— Да…

— А ведь я толком ничего не знала… — Она подошла ко мне, посмотрела в глаза и обняла. На лице детская улыбка, а в уголках губ словно затаилась непонятная грусть. — Вот и опять мы с тобой… Я так рада!

— Вижу, вижу!

— И ничего ты не видишь. Я немножко выпила с Баклановыми. Мы тебя не дождались, а теперь выпьем с тобой. Садись. Я уж тут у тебя похозяйничала.

И только сейчас я увидела на столе — бутылку шампанского, болгарские помидоры, крабы и торт «сюрприз».

Радость моя была бы полной, если б… если б сердце не жгла тревога за будущее Шуры. Неужели никто не сказал ей о сокращении?.. Очевидно, нет, потому-то она пока и счастлива. Как же быть, ведь Шура должна знать об этом!

Видя меня задумавшейся, Шура забеспокоилась:

— Что ты молчишь, Галка? Ты не рада мне? Ну говори же, только не молчи…

— Давай выпьем…

Мы сели за стол. Я налила шампанского в стаканы и спросила:

— Шура, а за что будем пить? За твой приезд?

— Ну, это само собой, а вот главное — хочется выпить за Камчатку. За нее! Ведь если б не она, я, наверное, никогда бы не встретила таких людей…

— Прямо как на сцене!

— Не смейся. Я от души. Так выпьем, Галка, за Камчатку, за людей и нашу дружбу с тобой…

Но выпить нам помешали. Раздался стук в парадную дверь, а немного погодя Санька Бакланов просунул голову к нам и сказал:

— Тетя Шура, это вас…

Шура вышла. Я почему-то подумала, что пришел Борис.

В коридоре послышался сердитый голос Шуры:

— Зачем ты пришел?

Какой-то мужчина приглушенно оправдывался. Нет, это не Борис. Дверь была открыта, и я увидела смущенного Минца. Меня несколько удивило то, что Шура обращалась к нему на «ты». Неужели во время поездки они успели настолько сблизиться? Я предложила нежданному гостю:

— Заходите в комнату.

— Нет, он сейчас же уйдет! — выпалила Шура.

— Я должен с тобой поговорить серьезно и притом немедленно… — твердо сказал Минц.

— Почему такая спешка?

— Узнаешь — поймешь.

— Ну говори же, что у тебя?

— Не могу же я объясняться на ходу, в коридоре. Зайдем к тебе.

— Алла спит, уже одиннадцать часов…

— Шура, ну зайдите сюда! Если разговор секретный, я могу оставить вас одних, — вмешалась я.

— От тебя, Галина, у меня секретов нет. Ладно, заходи…

Минц шагнул в мою комнату, Шура подала ему табуретку и сказала:

— Говори.

Минц мял в руках шапку. Очевидно, я все-таки мешала их предстоящему разговору.

— Вы извините, мне на минутку нужно выйти к Баклановым… — сказала я.

— Никуда тебе не нужно — посидишь и послушаешь самые последние новости. Ну, говори, — еще раз кивнула Шура Минцу.

Мне было неловко, я чувствовала, что мешаю Минцу начать разговор.

— Шура, я только что от Булатова, — с трудом проговорил Минц.

— Ну и что?

— А то, что должность твоя сокращена и Булатов сказал — ты получишь все, что положено по договору, а затем можешь ехать, куда угодно, мол, осенью ты не очень-то была рада назначению сюда… Так что теперь обрадуешься.

Минц замолчал. Шура подошла к нему, взяла за пуговицу пальто.

— Женя, посмотри мне в глаза. Ты хочешь, чтобы я уехала? Да?

— Если бы я хотел этого, то не пришел бы… Я просто боюсь за тебя. Пойми…

— Так вот, передай своему Булатову, что никакими сокращениями он меня отсюда не выживет. Найдется для меня дело, пойду на любую работу. Откровенно говоря, я ждала этого, ждала о тех пор, как стала воевать с Булатовым из-за штатного расписания на катерах… Он рвет и мечет, а мне плевать на него… Не уеду с Камчатки! Но все останется, Женя, так, как мы договорились в самолете. И ты никогда, слышишь, никогда не придешь ко мне больше… Я не хочу, чтобы ты приходил. Понятно? Теперь иди. Я устала, а мне еще надо с Галиной перемолвиться парой слов.

— Хорошо, Шура, только не волнуйся, работа найдется.

— Я сама знаю, что найдется. Иди…

Шура устало опустилась на кровать. Я вышла в коридор, чтобы закрыть дверь за Минцем, так ничего и не поняв в их отношениях. Когда вернулась, Шура лежала на кровати, плечи ее вздрагивали. Она глотала и никак не могла проглотить слезы…

 

ГЛАВА XXIII

Утром меня разбудили шум и смех. Я быстро накинула халат и выскочила в коридор.

— Что тут происходит? — спросила я у Лешки, державшего в обнимку чью-то подушку.

В дверях Шуриной комнаты стояли Алла и Сашка Полубесов и тащили в разные стороны перину.

— Ну, Аллочка, милая, у тебя бока и так мягкие, дай мне поспать на перине хоть несколько деньков! — хохотал Сашка Бес.

— А я на чем спать буду? У тебя матрац есть.

— Так ведь матрац-то жесткий.

Я поняла — Алка переезжает. Вчера Шура намекнула мне, что Алку уговорили перейти на частную квартиру и вот Сашка и Лешка помогают ей перевозить вещи. И дьявол же этот Сашка! Медом его не корми — любит доводить Алку до белого каления.

— Ладно, так и быть, спи на перине, — смилостивился наконец Сашка. — Это пока ты на частной квартире, а как только перейдем в новый барак и ты станешь моей соседкой, нежиться на перине буду я.

Все засмеялись, а Алка ответила:

— Ладно, — и потащила перину к выходу.

Вскоре все утихло. Сашка, Лешка и Алла уехали. Ко мне подошла Шура.

— Помоги перебраться, Галка, — сказала она, вздохнув.

Я взяла ее чемодан, платья, висевшие на палочных плечиках в углу под простыней, Шура прихватила книги, и мы пошли ко мне в комнату.

Все получилось так, как нам хотелось. Аллу уговорили временно перейти на частную квартиру. Толя пообещал ей, что к Первому мая ЖКО даст комнату в новом бараке, рядом с Сашкой. Как все-таки легко уговорить нас, женщин!

Очевидно, пока мы с Шурой будем на работе, Лешка и Сашка перевезут в наш дом вещи новой соседки — Дуси, Ромкиной кормилицы. Лешка после этого хоть немного успокоится, а то Булатов поедом его ест за катер.

Прошло уже недели две со времени приезда Семена Антоновича, а я еще с ним не разговаривала. Встретиться же и потолковать очень хотелось. Многое накипело. Но идти к Булатову на правах родственницы не хочу, да и не могу. С каждым днем мне все больше кажется, что я никогда не была замужем и никогда наши дорожки с Валентином не сойдутся. Где он, что с ним — не знаю. И больше того — мне совсем не скучно!

Откровенно говоря, скучать некогда — время до единой минуты занято. И хотя здесь постоянно свирепствуют штормы, то и дело повторяются подземные толчки, я уже привыкла, и жить без всего этого мне, пожалуй, было бы просто скучно. Что там Панино!

В закрытой бухте построили порт. В Панине мы не знали, почем фунт лиха, а тут живем на намывной косе, распахнутой всем ветрам и волнам, строим другой, более крупный порт. Все панинцы, что приехали со мной, обжились. Шуру я тоже теперь причисляю к нашим. Только лишь точит меня совесть за Пышного. Вчера Шура метко назвала его «карманным секретарем». Ловко! А оно так и получается. Толя ловит каждое слово Булатова и, как попугай, повторяет вслед за ним. Разве парторг может быть таким? Нет! Но Толя слишком мягок и еще неопытен, а Булатов этим и пользуется, вьет из него веревки. Сегодня будет бюро, и надо перед заседанием поговорить с Толей. Нехорошо, если «карманным секретарем» его будут называть и другие.

Булатова я до сих пор не могу понять. У меня для него всегда как бы две чаши весов. На одной — его высокомерие, самомнение, зазнайство, на другой — дела. И дела зачастую перетягивают все остальное. Чего не отнять, того не отнять. Руководитель он неплохой и людей знает, да только понять его я все же не могу. В мнении о нем я день ото дня запутываюсь все больше и больше. То восторгаюсь, то ненавижу. Ненавижу за то, что он окружил себя подхалимами, вроде Карпухина, а от тех, кто выступает против него, старается освободиться или преследует. Может, я так думаю потому, что Лешка и Шура мой друзья…

Кущ — другое дело. Он мне по-настоящему нравится. Это не какой-нибудь лизоблюд Карпухин. Пока не было Булатова, Кущ привел все дела с клиентурой в ажур, долги за аренду территории и перевозку грузов со всех друзей Карпухина взыскал до копейки. Бухгалтер прыгает от восторга до небес, а Булатов, как приехал, встал было на дыбы, но теперь, как говорит Кущ, «отошел малость». Кущ подхалимничать ни перед кем не станет.

На бюро сегодня один вопрос — о подготовке к навигации. Я пришла в парткабинет пораньше — хотелось поговорить с Толей. Но не успела я с ним поздороваться, как в кабинет в распахнутом пальто влетел Булатов и закричал:

— Я не понимаю: кто начальник порта? Кто?

— А в чем дело?

— Каждый, кому не лень, распоряжается, дает указания!..

— Кто?

— Да вот хотя бы Певчая. И какого черта лезет она везде и командует! Из-за таких вот и летят государственные деньги в трубу!..

Я сразу догадалась, что речь идет о нарядах грузчикам, и сказала:

— А сколько вылетело денег, когда вы сваливали груз в кучу, а в отчете указывали, что складировано нормально?

— Это дело прошлое…

— Да, но груз портится и может прийти в полную негодность.

— Тогда наведите порядок! На то вы и коммерческие работники, чтобы следить за сохранностью грузов.

— «Наведите порядок»!.. — перебила я Булатова. — Тут сначала надо как следует разобраться в вашем винегрете. Придут суда, и будет простой. Тара вся перемешана. Попробуй покатай бочки из угла в угол, посортируй их по партиям! Без грузчиков не обойдешься, а грузчикам надо платить. Если же вы не хотите платить, отдайте приказ по порту — пусть складские работники этим занимаются, они на окладе, а не грузчики, которые и так мало зарабатывают.

— Слушай, Певчая, скажи ты мне, какое твое-то дело? При чем здесь ты? Ваша милость, по-моему, работает в коммерческом отделе?

— Как это какое дело? Грузчики — моя подшефная бригада!

— Подшефная! И чего ты носишься с ней как с писаной торбой?

— Я выполняю партийное поручение.

Булатов хотел что-то возразить мне, но в это время вошли начальники районов, Минц, Бакланов и Ерофеев. Воспользовавшись минутной паузой, я снова напала на Булатова. Вошедшие с интересом следили за нашей перепалкой. Меня злило молчание Толи.

Если у него есть хоть крупица какого-либо чувства ко мне, то он должен взорваться, должен стать на дыбы, поддержать меня. А как же иначе?

Я была уверена в этом и в то же время почему-то немного колебалась. Секунда, другая… Толя молчал. Да, вероятно, я не ошибалась в своем сомнении. Вот уже сколько месяцев наблюдала я, как Толя на глазах у всех менялся. Припомнились мне его сшибки с механиками сразу после приезда из Панина. Умел же он тогда доказать людям свою правоту, умел работать, а теперь… И куда делись его внимательность, участие. Нельзя же стоять рядом и наблюдать, как люди ругаются, не вмешаться. Ведь он секретарь!.. Булатов, видя, как Пышный по-девичьи скромненько опустил глаза, ринулся на меня с удесятеренной силой:

— Слушай, а если б твоя бригада там не работала?

— Если б я узнала, что людей обманывают, все равно вмешалась бы!

— Ох, и добренькая же ты, как я посмотрю… за государственный счет. Гроши надо экономить, а не швырять на ветер. Больно ловки вы с Воробьевой. Та на конференции во Владивостоке подняла против меня бунт, эта — здесь… Да я!..

Булатов не успел договорить — его перебил Бакланов.

— Вы неправы, Семен Антонович, — сдержанно сказал он, но в его голосе я уловила суровые нотки. — Неправы! И Певчая и Воробьева поступают правильно…

— Товарищи, товарищи, — вмешался наконец Толя, — у нас на бюро совершенно другой вопрос — о подготовке к навигации. А вы затеяли спор черт знает о чем…

Меня взорвало.

— Ну, знаешь, дорогой мой, правильно тебя называют «карманным секретарем»: ты без начальника порта шагу шагнуть не можешь. А ты выскажи свое мнение, выскажи!

— Парторг прав, давайте приступим к делу, а то тут Певчая сейчас разведет дискуссию на неделю, — багровея, заявил Булатов.

— И разведу! — крикнула я. — Оплата труда грузчикам — немаловажный вопрос, от него зависит, как пройдет навигация.

— Правильно! — поддержали меня начальники районов.

Услышав это, Булатов и вовсе полез в бутылку.

— Вот что, Анатолий Иванович, — сказал он Пышному, — или мы будем проводить бюро, или я ухожу — у меня нет времени выслушивать…

— Да, да, начнем, — решительно передвинул на столе бумаги Толя. — Итак, у нас, товарищи, один вопрос — о подготовке к навигации. Доложит Семен Антонович.

Булатов с кислой миной стал докладывать. Я хотела уйти, во мне все так и кипело. Но вот вдруг я почувствовала, что пальцы моей руки сжала чья-то крепкая ладонь. Я подняла голову и встретилась взглядом с Баклановым. Он нагнулся ко мне и тихо прошептал:

— Галинка, успокойся. Нельзя так…

И мне сразу стало легче. Я начала прислушиваться к голосу Булатова.

— …Надо из диспетчеров и инженеров как можно скорее создать технологическую группу, которая бы сделала расчеты технологических карт по обработке судов. Раз порт наш растет не по дням, а по часам, надо и суда обслуживать по-новому. Пароходство обещало вовремя присылать графики подхода судов. Подготовка к навигации идет полным ходом, особенно мне нравится работа нашего портофлота. Вы посмотрите в окно — катера стоят на козлах, как лебеди! Вот бы, Александр Егорович, такими красавцами остались они на всю навигацию! А? Загляденье одно было б! — Булатов, потирая ладони, подмигнул Бакланову.

Сдув пепел с папиросы, Бакланов проговорил:

— Ничего не получится — ведь они у нас то на швартовке, то на буксировке плашкоутов и барж. Не пассажирские же это суда, сами понимаете. Работяги они…

Булатов принялся так расхваливать Бакланова, что мне стало даже неловко за Александра Егоровича. «И с чего бы это Булатов распинается?» — подумала я. Видно, такова его тактика: после подобных похвал Бакланову неловко будет критиковать Булатова… Дорожку выстилает начальник!

Доклад мне не понравился. Выходило так, что у нас все хорошо, осталось только ждать прибытия судов. Никаких недостатков Булатов не отметил. Беспокойства за дело порта не чувствовалось. Я ждала выступления Пышного. Ведь он как никто другой знал все болезни порта. Сколько их: грузчики простаивают, прибывшие краны не смонтированы, складской площади мало, да и в тех складах, что построены, крыши текут.

Пока Булатов говорил, я все время делала пометки на листочке бумаги и думала: если Толя первым не выступит, слово возьму я. Лицо мое горело, меня коробило от бахвальства и рисовки Булатова. Бакланов опять положил свою ладонь на мою руку и шепнул:

— Галинка, успокойся и постарайся сегодня помолчать, не надо — не время.

Булатов закончил доклад.

— Я думаю, товарищи, что доклад начальника порта не самокритичен, — сказал Бакланов. — Получается, будто у нас дела идут полным ходом. А что же мы имеем на самом деле? К навигации не готовы, на судах нет дипломированных кадров…

— Обойдемся без них! — махнул рукой Булатов.

— Нет, не обойдемся, — возразил Бакланов. — Портнадзор не выпустит ни одного катера, ни одной баржи в океан, если они не будут укомплектованы соответствующей командой.

— Не выпустим! — подтвердил Ерофеев.

— А мы и спрашивать не станем! — сверкнув глазами, высокомерно заявил Булатов.

— Не забывайте, что вы руководите сейчас морским портом, а не техбазой рыбаков! И будете подчиняться законам, существующим на морском транспорте!

Началась настоящая перепалка. Дали-таки начальнику порта прикурить как следует! Я, к огорчению своему, убедилась, что Толя и верно настоящий «карманный секретарь» — побоялся выступить против Булатова, так и не сказал ни слова.

Доклад начальника порта члены бюро раскритиковали вдрызг. Тут же была создана комиссия, которой надо было наметить мероприятия, связанные с открытием навигации. В комиссию вошел и Бакланов. Я не выступала. Хотела поговорить с Толей по душам, пробрать его как следует, но, взглянув на часы, вспомнила, что мы идем с Шурой в кино, и заторопилась. Вышла из управления. Навстречу мне шел какой-то незнакомый парень. «Из новых грузчиков», — решила я. Посмотрев на него, я вдруг увидела мелькнувшие за углом фигуры Жорки и Матвея…

— Не хотите ли материал на костюмчик? Импортный. Мощный отрезик! — выпалил вдруг парень.

— Где это вы раздобыли его?

— Дружку прислали, а материал дамский. Первоклассный! Только взгляните! Берите, не пожалеете!

Мне давно хотелось купить хороший материал на костюм, и я спросила:

— А цвет какой?

— Небесный. Как раз к лицу вам.

— Покажите.

Мы подошли к фонарю. Он отвернул угол оберточной бумаги и показал краешек отреза. Материал действительно был «мощный».

— Чистая шерсть! Без подделки! Хотите, подпалю? — засуетился парень.

— И сколько стоит отрез?

— Сто десять…

— У меня сейчас нет таких денег…

— Ну хотя бы рублей восемьдесят…

Я посчитала — в сумке было всего лишь тридцать пять рублей. Решила вернуться в управление, занять у Толи или Бакланова — они еще не выходили.

— Подождите минутку, я где-нибудь одолжу.

— Подождем.

Я вбежала в парткабинет. Бакланов все еще о чем-то спорил с Толей.

— Александр Егорович, у вас есть деньги? — спросила я у Бакланова.

Тот полез в карман.

— Шестьдесят пять.

— Давайте, завтра верну!

Не поинтересовавшись, зачем мне деньги, Бакланов протянул несколько бумажек. Я схватила их и бросилась к выходу. Парень ждал меня за углом, настороженно вытянув шею. Когда я подошла к нему, он, ухмыляясь, пробасил:

— Ну как, не раздумали?

— Беру! Только у меня не хватает десяти рублей.

— Ничего, после отдадите.

Я взяла отрез, кинула нетерпеливый взгляд на часы — домой зайти не успею! — и побежала к рыбокомбинатовскому клубу. Шура уже ждала меня.

— Хотела продать билет. Еще бы чуть-чуть и… Пошли! — сказала она.

Фильм был итальянский — «Повесть о бедных влюбленных». Ни мне, ни Шуре картина не понравилась. Я склонилась к подруге и радостно шепнула:

— Отрез чудесный купила!

— Где же это?

— У одного грузчика. Кто-то прислал, а ему деньги нужны. Костюмчик сошью — ахнешь!

— Шерстяной?

— Шерстяной.

На нас шикнули, и мы замолчали. Еле дождались конца картины. Домой после кино мы понеслись, как бешеные. Я влетела в свою комнату. Не раздеваясь, быстро сорвала бумагу с отреза и… о ужас!.. В руках моих оказалась рваная ватная брючина, ловко натянутая на картон, а к ней пришита полоска голубой шерстяной ткани шириной примерно сантиметров в двадцать….

Я так и замерла. А Шура покатилась со смеху.

— Ой, не могу! Люди добрые, Галка отхватила мощный отрезик! Скорей все сюда!

Я стояла, держа в руках засаленную брючину, и не могла понять, зачем они так поступили со мной…

 

ГЛАВА XXIV

С Шурой творилось что-то непонятное. День ото дня она становилась все замкнутей и замкнутей. Я думала, что если мы будем жить вместе, то сдружимся еще больше, но получилось наоборот, мы стали еще дальше друг от друга. Сперва мне показалось, что Шура переживает свое понижение в должности, но с того часа, как Бакланов рассказал мне о ее разговоре с Булатовым по поводу работы, я поняла, что дело совсем не в этом. Вчера Александр Егорович завернул к нам вечером на огонек и начал хвалить Шуру за выдержку, и не просто выдержку, а, как он выразился, «за железную», мол, вот такой выдержки как раз и не хватает Галине.

Меня это задело, и я спросила:

— А в чем выразилась ее «железная выдержка»?

— В спокойствии. Я был у Булатова, когда к нему в кабинет вошла Шура и заявила, что согласна на любую работу. У того от удивления даже брови подпрыгнули. Говорит: «И в приемосдатчицы пойдете?» — «Пойду!» — отрезала Шура, и они минуту, другую молчали, меряя друг друга испытующим взглядом…

— Ну, и что же? — перебила я Александра Егоровича.

— А то, что хоть и получает она на тридцать пять рублей меньше, но осталась в том же отделе труда и зарплаты и опять сможет помешать Булатову, если он будет неправильно действовать.

— На Шуру можно положиться.

— Конечно! Я сначала подумал, что она струсит и воспользуется случаем, чтобы сбежать с трясущейся нашей кошки…

Шура внимательно посмотрела на Александра Егоровича, а потом сказала, вздохнув:

— Мне бежать некуда…

Бакланов попрощался с нами и тихо прикрыл за собой дверь, а Шура отвернулась к стене и не сказала больше ни слова. Вообще мне последнее время ее настроение не нравится. Она стала какой-то задумчивой, глаза ее часто наполняются слезами, но плачущей я ее никогда не видела. Терзания не в характере Шуры. Однако чувствовала, что она не находит себе места. Шура почти ни с кем не разговаривала, стала угрюмой, замкнутой, и только один раз я видела ее смеющейся — в тот день, когда я купила злополучный отрез… Мне было обидно, что Шура ничем не делится со мной, страшно хотелось узнать, в чем же дело, но как и с чего начать разговор, я не знала.

Вот и сегодня, идя домой, я все время думала об этом. В нашей комнате полумрак. Горит настольная лампа под зеленым абажуром. Шура сидит со сцепленными на коленях руками, взгляд неподвижен, задумчив. Мне показалось, что она не заметила моего прихода, Я села.

— Шура, ты давно дома?

— Давно, — как-то безразлично ответила она.

Мне хотелось, чтобы она спросила, где я была, что делала, как прошел день, но она молчала. Ее мысли были, вероятно, далеко-далеко. Я не выдержала, пересела к ней на тахту.

— Что с тобой?.. Может, случилось что-нибудь?..

— Случилось…

— Что же? Что? Скажи, может быть, я сумею помочь тебе?

Шура разняла сцепленные руки, встала, подошла к зеркалу, висевшему на стене, потом повернулась ко мне и тихо сказала:

— Я в положении…

— Ты!.. — От неожиданности я чуть не задохнулась. В голове не укладывалось то, о чем сейчас шепнула Шура. Я ведь знала, что она ни с кем не встречается, не дружит даже, и вдруг — в положении!..

— Ты не шутишь?

— Отстань… И так тошно…

— А я не верю! Чудишь! Понимаешь, не верю!

Не успела я сказать ото, как меня внезапно пронзила мысль: Борис!.. Нет, не может быть… не он… Но кто же?

— Тебе надо выйти замуж.

— В том-то и беда, что нельзя.

— Почему?

— Он… он женат…

— Шурка! — Я порывисто обняла ее. — Что же теперь делать?

Шура горестно опустилась на тахту и сжала голову руками. А я, ошеломленная, сидела против нее и никак не могла прийти в себя — Шура, серьезная, неглупая и, как мне казалось, дальновидная, нежданно-негаданно попала в беду. Как помочь ей, как спасти ее?..

А Шура, вздохнув, вдруг тихо заговорила:

— Жизнь, Галинка, такая пакость — не знаешь, где оступишься. А оступилась — стараешься спрятать концы в воду. Каждый, запутавшись, начинает петлять, обманывать и самого себя и других. К чему? Ну, скажи, к чему? — Шура грустно усмехнулась. — Не по нутру мне все это, Галка. Любовь должна быть чистой, открытой… А уж если нет, тогда…

Вслушиваясь в ее монотонный, усталый голос, я неожиданно вспомнила ее последний разговор с Минцем… Мне показалось, что я вижу не Шуру, а совсем другую, незнакомую мне женщину. Гляжу неотступно на нее, а она так же тихо и медленно продолжает:

— Думаю вот я, как мне быть. Сказать ему — значит, нарушить его покой, развалить семью. Бывает, от больного скрывают, что у него рак. Я это понимаю, это другое дело. Но мы-то должны ли врать?

— Ты знала, что он женат?

— Глупый вопрос! Конечно, знала. В том-то вся беда — знала, и все же… Но я не могла… понимаешь. Беда на мою голову не свалилась врасплох. Я ждала ее с того дня, как он приехал в Усть-Гремучий. Но и не с этого началось все, не с приезда — нитка тянется издалека. История, Галина, такая…

Шура как-то еще больше сникла — воспоминания, вероятно, жгли ее сознание. Мне до сих пор кажется, что не из уст Шуры я слышала эту горькую повесть, а будто сама была свидетельницей всех событий.

— Минца я заметила сразу, — говорила Шура, — со дня поступления в институт. Он уже учился на третьем курсе, когда я только что поступила. Нелегко мне пришлось тогда. Днем лекции, а вечерами и по ночам я печатала на машинке. Как назло, на первом же курсе меня избрали в комитет комсомола — появилась нагрузка. Но я справлялась со всем.

В комитете комсомола мы и подружились. Частенько спорили, цапались, но дружба наша от этого не ржавела. Правда, я не ходила с Евгением ни в кино, ни в театры — у меня на это не было ни времени, ни денег, — но на скамейке под тополем во дворе общежития мы частенько сиживали в свободную минутку. С залива часто дул теплый ветер, а тополь укрывал нас. Женька, Женька, если б знал он… Я тогда жила им, дышала, мучилась. Сама понимаешь, ошалела от счастья, себе же на беду познакомила Евгения со своей однокурсницей Лелькой. Она была красива, хорошо одевалась. И чего бы ей было не одеваться — единственная дочка у родителей. После второго курса многие студенты поехали на целину, уехал и Евгений. А я уговорила декана оставить меня в Ленинграде, устроилась на работу в порт, хотела за лето поднакопить денег на пальто. Расставаясь со мной, в последний вечер Евгений признался, что любит меня. «Я не представляю, Шура, как проживу эти два месяца», — сказал он. Я была счастлива и, когда провожала его, совершенно не обратила внимания на Лельку, кинувшую свой чемодан на одну полку с его рюкзаком… Что и как у них там произошло, не знаю, факт остается фактом — она приехала с целины уже в положении. В день приезда Евгений прибежал ко мне, бледный, с глубоко запавшими глазами, и все рассказал: как она его недели две преследовала, спала в его палатке. А однажды, когда ребята устроили вечеринку, Лелька сумела подпоить его. Он не помнил, что было дальше… Потом, когда узнал, что она в положении, женился на ней. Он честный человек, Галка. Я видела, как он терзался. Я думала, что сойду с ума. Но горе я сумела пересилить. Часами сидела за книгами, работала, немного забылась. Ты спросишь меня, почему я не боролась за Евгения. Не хотела. Нехорошо начинать жизнь, разрушая другую жизнь. А теперь я жалею о том, что не постояла за свою любовь. Я, Галина, убедилась — все это время он любил только меня…

Лелька же после целины бросила институт, родила сына, заставила Минца зарегистрироваться с ней, а когда Евгений окончил институт, они уехали на Сахалин. Я тогда подумала — все!.. Друзей у меня всегда было много, а вот единственного друга, любимого, так больше и не встречу…

Ехала я на Камчатку будто в ссылку. Сначала мне тут страшно не понравилось, сама помнишь, а теперь сжилась. Может, даже и хорошо, что я сюда попала: Камчатка заглушила все мои боли, исцелила душу. Все было бы хорошо, но только на свою беду я опять встретилась с Евгением. Долго пыталась сдерживать свои чувства, крепко держала их в кулаке, а когда нас с ним послали на профсоюзную конференцию… я не смогла больше противиться чувству…

Евгений был внимателен и ласков, ни одним словом, ни одним взглядом не намекал на наши давние отношения. Показал фото сына, смотрел на меня добрыми глазами, и я чувствовала, как всю меня заливает горячая волна. Знала, что сердца не сдержать.

«Что с тобой, Саша? Ты не рада, что мы вместе?» — услышала я его голос. И в первую же ночь на теплоходе «Русь» я… стала его… Если б он не назвал меня так, как называл в былые дни, если б я не почувствовала волнения в его голосе, у меня, вероятно, хватило бы сил встать и уйти… Но… мы сидели в каюте, и я позволила поцеловать себя. Дни во Владивостоке пролетели быстро, как сон. Женя был настоящим другом. Вместе мы готовили мое выступление на конференции, вместе хлопотали насчет библиотеки для Усть-Гремучего и кинопередвижки, ходили в театр. Обратный путь до Питера был для меня мучительным. Все как-то вдруг потускнело, поблекло. «Нет, не бывать нашему счастью…» — твердила я. Он положил мне руку на плечо, посмотрел прямо в глаза и прошептал: «Шура, мы должны быть вместе. Я оформлю развод». Сама не знаю почему, я попросила у него еще раз фото сына.

На меня в упор, укоряюще смотрел мальчик, ребенок, который мог быть нашим. Мысли мои смешались. Я просто не знала, на что решиться… Глядя на фото, я не могла сказать «да». В конце концов мне стало ясно, что я не имею права отнять у его жены и ребенка внимание и ласку, которые он должен дать им. Встречаться тайно? И я и он не смогли бы пойти на это.

«Как же мог бы он учить тогда своего сына честности и правдивости, если бы сам обманывал и его и мать?..» — подумала я. Да и я не смогла бы вполне быть счастливой, не смогла бы ходить с поднятой головой, открыто смотреть людям в глаза. Нет ничего дороже, чем сохранить уважение к себе и остаться честной по отношению к другим.

Еще в Питере договорились мы, что он никогда больше не зайдет ко мне домой. Как бы ни было нам тяжело, мы твердо решили не встречаться. Но легко сказать — не встречаться… Сердцу не прикажешь. Когда я встречаю Евгения, я потом часто вижу его во сне. А на днях мне стало яснее ясного — я в положении… Что делать — ума не приложу! Иметь ребенка, у которого не будет отца, не хочу, не хочу! Да, как бы ни были наши люди сознательны, но понятия «мать-одиночка», «безотцовщина» у нас еще существуют.

Я уже заранее вижу — идешь по улице и слышишь, как шипят из-за угла кумушки: «Добесилась!», «Добегалась!..» Ведь позор же, честное слово, а позора, Галина, позора я… — и Шура горько расплакалась.

За все время, пока она говорила о своей беде, я не перебивала ее, а сейчас, когда она рыдает, не знаю, как успокоить. Слишком неожиданной явилась для меня вся эта история, и я еще никак не могу поверить в ее реальность.

Наконец я спросила ее:

— А он-то знает?

— Нет… — ело слышно ответила Шура. — Я не могу разбить его семью, и ты это хорошо знаешь…

Закрыв глаза и передохнув минуту, Шура продолжала:

— У меня хватит сил не встречаться с ним. Помоги мне, Галина! Я готова на все!..

Шура встала, подошла к умывальнику и сполоснула над тазом лицо.

— Пройдусь к океану, — проговорила она. — Мне нужно разобраться в себе. Не беспокойся за меня, скоро вернусь. — И, быстро одевшись, вышла.

А я чуть не закричала ей вслед: «Растревожила мою душу и бежишь. А мне самой не легче!..» Но потом я поняла — ей действительно надо побыть одной. Да и мне захотелось отвлечься от всего того, что только что рассказала мне Шура, и я решила чем-нибудь заняться. Неожиданно вспомнила — Шура просила меня просмотреть книги в ящиках, из которых сложена тахта, — книги плесневеют, углы комнаты у нас частенько промерзают, а после топки сыреют. Я, не теряя времени, занялась разборкой книг. В первом ящике лежало несколько томов Драйзера, Голсуорси, альбом фотографий. Плесень их пощадила, едва тронув корешки. Я обтерла переплеты, заглянула в альбом с фотографиями. Воспоминания сразу нахлынули, властно захватили меня. Мне стало и горько и радостно. Студенческие годы… Я улыбнулась и отложила альбом в сторону, взялась за второй ящик. Сверху лежали учебники для шестого и седьмого классов — я купила их Валентину… Мне хотелось, чтобы он учился, рос.

Надежды?.. Да, они у меня были. Но куда же улетучились эти надежды, что случилось? Я взяла в руки физику — ведь Валентин так любит машины… И мне вдруг очень захотелось увидеть его, почувствовать его сильную мужскую руку на своем плече. Почему он сбежал? И тут же внутренне я обрушилась на себя: а что я сделала для того, чтобы остановить его? Что? Я лгу себе, лгу людям. Я не могу вычеркнуть его из своей памяти, не могу!

 

ГЛАВА XXV

Бывает, идешь навстречу колючему зимнему береговику, задыхаешься от его ледяного напора, лицо иссечено, глаза слезятся, плечо, выставленное вперед, устало, ноги послушны, а тут вдруг, ни с того ни с сего, ударит тебя, шатнет совсем с другой стороны горный разбойничий ветер — едва опомнишься…

В субботу мы с Шурой зашли в магазин, взяли мороженой оленины. Шагах в двадцати от крыльца повстречался нам взволнованный Кириллов.

— Галина Ивановна, спасайте! — торопливо заговорил он, едва переводя дыхание.

— Кого спасать?.. Что случилось?

— Жорка недоброе затеял!..

Мы с Шурой тревожно переглянулись.

— Идемте к нам, расскажете, что там случилось.

— Вы, пожалуйста, извините, иначе я не мог, понимаете, не мог…

— Не тяните…

— Жорка вовлек в картежную игру Матвея и Виктора…

— Покровского-Дубровского?

— Да.

— Матвей с неделю назад начал проигрывать и уже четвертый день не выходит на работу, а сегодня и Виктор не вышел…

Я вспомнила тот вечер, когда какой-то грузчик продал мне «отрез». Тогда я заметила Жорку и Матвея. Никому из бригады я не сказала об этом, кроме Бориса. Незнакомого грузчика я с тех пор больше не видела.

— Значит, говорите, оба не вышли на работу? — спросила я у Кириллова.

— Да, но сейчас не это главное.

— А что же?

— Сегодня Виктор проиграл в карты Степанова, нашего старосту!..

— Как это проиграл Степанова? — одновременно воскликнули мы с Шурой.

— Очень просто. Игра в «буру» — любимая у воров. Вы знаете, Галина Ивановна, последнее время Виктор сам не свой, черт его знает, что с ним творится. А все Жорка! Весь день сегодня они пили и играли. Витька зарвался, в азарте поставил на банк голову Степанова и… проиграл…

— Ничего не понимаю… — развела руками Шура.

— Я тоже.

— Дело такое, — решил уточнить Кириллов, — у уголовников есть закон: проиграл — рассчитайся чем хочешь и как хочешь. Витька проиграл все, что имел, и тогда стал играть на голову Степанова, рискнул его жизнью. А сейчас — карта бита… Он должен порешить Степанова. Ясно? Иначе сам будет заигранным.

— То есть как «заигранным»? — хрипло спросила я.

— А вот так. Попробуй не выплати карточный долг, не сдержи слово — свои же дружки прикончат, Покровскому-Дубровскому дали срок. Он должен выполнить свое обещание в течение десяти дней. Где и как сумеет убить он Степанова — дело его. Ему, конечно, помогут собутыльники Жорки. Потом постараются упрятать Витьку в надежное место, после того, как все свершится. Закон есть закон. Воры не отступятся. Покровский-Дубровский, конечно, ничего против Степанова не имеет, да вот попал Жорке в лапы и сам не рад.

— Но ведь этого никак нельзя допустить! — воскликнула Шура.

— За этим и пришел я к вам, — продолжал Кириллов. — На вас, Галина Ивановна, на шефа нашего, вся надежда.

— А что могу сделать я?

— Многое. Вас и диспетчера Полубесова знают в общежитии все. Надо провести собрание, чтобы изолировать Жорку и его дружков, а главное — поскорей бы выселить, но так, чтобы по решению наших жильцов и без помощи милиции и начальства.

— Где Борис? — спросила я.

— С Виктором. А меня послал за вами. Помогите, справиться с Жоркиной компанией, Галина Ивановна. Все в общежитии пойдет по-новому, уверяю вас. Наши будут довольны, что избавились от этих паразитов и их воровских порядков.

— Да, но как же сделать это? — воскликнула я.

— Вот что: надо сейчас же позвать Александра Егоровича и посоветоваться с ним. Это лучше всего, пожалуй, — подсказала Шура.

— Сходи, пожалуйста, за Александром Егоровичем, — попросила я.

Шура вышла.

Кириллов сидел на табуретке и мял в руках шапку. Оленина начала оттаивать. Капли крови одна за другой падали на пол. Я отодвинула мясо от края стола.

— Вынести бы надо, Галина Ивановна, — посоветовал Кириллов.

— Ничего, за ночь оттает — утром будем жарить котлеты.

— Эх, Галина Ивановна, до чего надоело маяться по свету, хочется пожить вот так, как вы. Хочется о ком-то заботиться и самому заботу чувствовать. Как вы думаете, Таня от меня не отвернется, если узнает про то, что у нас творится?..

— Не отвернется. Ведь вы же не играли в карты, — не совсем удачно успокоила я его и тут же добавила: — Таня девушка умная, все поймет.

— Поймет, думаете? — Взгляд Кириллова сразу посветлел. В эту минуту дверь открылась и в комнату вошли Бакланов и Шура. Кириллов коротко поведал Александру Егоровичу обо всем.

— Главное — не надо милиции, а то мы все испортим, — под конец сказал он.

— Что же ты предлагаешь?

— Хорошо бы показать всем, что они — паразиты, за счет других живут. Сделать так, чтобы вся братва эта никак не смогла отпереться. Ну вроде суда, что ли, устроить.

— Галинка, не эти ли субчики надули тебя с «отрезом»? — спросил Александр Егорович.

— Они самые.

— Ну вот, пожалуйста, — чистейшая уголовщина! Это же преступление! Не работают, живут за счет аглицкого короля, да еще идут на прямое мошенничество.

— Про какой отрез вы говорите? Кто это вас надул, Галина Ивановна? — спросил удивленный Кириллов.

Я достала из-под матраца картон с ватной брючиной и показала ему. Краска стыда залила смущенное лицо грузчика.

— Ну и гады… — скрипнул зубами Кириллов.

— Так вот, — решительно произнес Александр Егорович, — давайте сделаем так: ни в коем случае не допустить ни сегодня ночью, ни завтра утром встречи Покровского-Дубровского с Жоркой — это раз. Вывесим ночью несколько объявлений о суде — это два.

— А за чьей подписью объявления? — перебил Кириллов.

— Есть у вас совет общежития?

— Есть. Но он бездействует.

— За его подписью и дадим. И заставим действовать, Галина, дай-ка бумаги.

Я положила перед ним тетрадь, и Александр Егорович быстро набросал:

«Всем, всем, всем! Сегодня в красном уголке общежития в одиннадцать утра состоится товарищеский суд над Георгием Фоминым и Матвеем Зуйковым.

Совет общежития».

Вырвав листок из тетради, Бакланов сказал:

— Сейчас мы завернем к Полубесову, а заодно и к Шеремету, позовем членов совета и обо всем договоримся. Ты, Галина, приходи завтра ровно к одиннадцати часам, захвати «отрез», расскажешь, как было дело. Пока, девчата, ложитесь спать, а уж мы пойдем… Надо ковать железо, пока оно горячо…

Утром я сунула в авоську «отрез» и направилась в барак грузчиков. Красный уголок общежития набит до отказа. На передней скамье, нагло, вразвалку, сидят и курят Жорка, Матвей и их собутыльники. Виктор стоит около меня, и я занимаю его разговором, чтобы он не пошел к Жорке, который его уже три раза подзывал…

Жорка, как всегда с гитарой, надменно ухмыляется и презрительно поглядывает на всех. Он и его дружки без боязни ждут начала. Вот Жорка небрежно вполголоса затянул старую воровскую песню:

В это время за стол, покрытый красной скатертью, прошли и сели члены совета общежития. Председателем грузчики избрали Степанова.

Он встал, кивнул в сторону Жорки, Матвея и их собутыльников и сказал:

— Что делать нам с этими людьми? Честное слово, невмоготу больше! Прощали не раз им и пьянки, и прогулы, и воровство, все надеялись, что они поймут, оценят наше великодушие, задумаются над своей жизнью. Нет, не поняли они товарищеской доброты нашей и заботы начальства, не намотали себе на ус, знай только жарят круглые сутки в «буру». И вот я спрашиваю у вас, товарищи, долго ли мы будем терпеть их?

Зал притих. Слышно было, как тревожно зазвенела тронутая дрогнувшим Жоркиным пальцем гитарная струна и как вслед за ней загудели грузчики. Каждый почувствовал себя и судьей и обвинителем. Жорка встал и хотел было уйти, но ему неожиданно преградили путь грузчики.

— Сиди. Сам сел на эту скамью…

Сузив глаза, Жорка стрельнул по лицам и нехотя опустился на свое место.

— Что, Жорик, совершил вынужденную посадку? — засмеялся кто-то.

— Продажные суки, — процедил сквозь зубы Жорка. — Плевать я хотел на вас. Будем жить, как нам нравится!

— Нравится, да не всем! — огрызнулся Борис и попросил слово у председателя.

— С ума сошел! — зашептал мне на ухо Виктор. — Да они его в порошок сотрут…

— Не сотрут! — твердо сказал подошедший к нам Александр Егорович. За ним я увидела Толю Пышного.

Борис начал говорить очень тихо, а в зале еще шумели. Но вот гул улегся, и явственно послышались чьи-то вздохи. И тогда громко зазвучал голос Бориса.

— …Как хотите, хлопцы, а мне жаль их, — говорил он. — Слепы они, а потому и калечат, то есть продолжают калечить свою жизнь. Ходит такой человек по земле, ищет даровой рубль, а у самого ни семьи, ни подруги, ни любимой работы. К счастью, подобных типов среди нас единицы. Хочется, чтобы их не было совсем! А самое главное — это то, что я не желаю жить под одной крышей с человеком, который не работает, а ест и таких слабаков, как Матвей, затягивает в свое болото. Я вношу предложение выселить Жорку из общежития!

— Правильно! — раздались голоса.

— За сколько тебя, легавый, купили? — выкрикнул Жорка.

Борис покраснел до корней волос.

— По себе меришь? Ты всегда твердишь, что деньги — это все: «Деньги — роскошь, жизнь…» Возможно, с твоей колокольни это так. Мол, есть деньги — есть и друзья. Но какие друзья? Вот твой дружок самым гадким образом, конечно не без твоей и Матвея помощи, обманул человека — в темноте, из-под полы, всучил кусок материи, пришитый к рваной брючине, и содрал не за понюх табаку почти сотню рублей. У тебя, Матвей, на неделю появился друг, нет, не друг, а собутыльник, а скольких друзей ты потерял? Вспомни шторм, буханку хлеба… Вокруг тебя тогда были понимающие люди, свои же работяги, а теперь?..

Матвей сидел на скамье, опустив голову. Особенно грузчики возмутились после того, как я, не говоря ни слова, показала «мощный отрезик». Ко мне подошел Кириллов, взял «отрез» и двинулся к Жорке.

— Так бы и смазал тебя по морде этой штуковиной. До чего докатился — мало тебе денег, что собирал с работяг? Пошел на такую низость? И кого обманул? Этого тебе не простим. Запомни!

Жорка снова было попытался встать, но руки сидевших сзади усадили его на прежнее место.

— Спета твоя песенка, Жорка!

— Посмотрим!.. — огрызнулся было он, но Кириллов перебил его:

— Нечего смотреть. Правильно говорят — спета! А насчет того, что Виктор оказался в «проигрыше», я думаю так: к дьяволу картишки! Пора кончать!

— Кого проиграли? — раздались голоса из разных концов красного уголка.

— Дело прошлое. Этого больше не допустим, — твердо сказал Кириллов. — Карты надо сжечь!

— Давно пора! Правильно!

К столу, пошатываясь, вышел Виктор.

— Это я, товарищи, проиграл… Я проиграл им… — указал он на сидевших в первом ряду. — Теперь с этим покончено!

— У, гад! — багровея, процедил сквозь зубы Жорка.

— Не шипи, не боюсь! Хватит! Конец твоей власти, Жора. Не боюсь!

— И бояться нечего, — снова раздались голоса. — В обиду не дадим, Витька!

Я ждала приговора и думала, что у грузчиков не хватит смелости объявить его. Но приговор все же объявили. Он гласил: Матвея и двух других взять на поруки, а Жорку за тунеядство выселить из общежития и просить начальника порта уволить с работы.

— Хорошо придумали вы насчет суда, — сказал Пышный. — Да вот беда — по какой статье мы уволим этого самого Жорку? Ведь трудовое законодательство не позволяет…

— Статья есть! — вмешался Александр Егорович.

— Какая?

— Приговор товарищеского суда! Разве он — не основание? Предлагаю записать в трудовой книжке: «Уволен по решению товарищеского суда за тунеядство!»

— М-да. Ну, так можно, — согласился Толя.

Александр Егорович подозвал меня.

— Галина, пригласи-ка Виктора к нам. Не стоит ему сегодня оставаться в общежитии…

— А Кириллову, а Степанову, а Борису?..

— За них я спокоен. Эти себя в обиду не дадут, а с Виктором, сама понимаешь, дело особое…

В поисках Покровского-Дубровского я затерялась в толпе взволнованных грузчиков, прислушиваясь к их разговору: «Давно бы так, а то житья нет. И всего-то их горстка…»

Около Виктора собралось много знакомых ребят, я взяла его под руку и только хотела пригласить к нам, как откуда ни возьмись вынырнул Жорка, демонстративно натянул кепку на лоб, мрачно сверкнул глазами, словно говоря: «Я вам еще покажу!», и тут же, круто повернувшись, вышел. Вслед за ним потянулся, как побитая собака, Матвей, Дружки их продолжали сидеть на скамье, ни на кого не глядя.

К ним подошел Кириллов.

— Причаливай, ребята, к нашей бригаде. Хватит гонять шапку по кругу, теперь таким макаром не проживешь, — сказал он.

Один из парней посмотрел в сторону Бориса и Степанова.

— А возьмете?

— Факт. Но с одним условием — лодыря не гонять!

— Да уж как-нибудь…

— «Как-нибудь» не годится! Нам надо как следует, — весело сказал Кириллов.

Из общежития грузчиков домой мы шли втроем: Виктор, я и Александр Егорович. «Ну вот, дышать стало легче, — подумала я. — Грузчики сами избавились от тунеядцев и хулиганов. Только бы побыстрей убрать Жорку! А Матвей… Что ж Матвей, он пока еще плетется за Жоркой. Как бы оторвать его? Толя говорит, что нет статьи в трудовом законодательстве насчет тунеядцев. Ну и что же, что нет, жизнь сама подсказывает, как поступать в таких случаях».

От Жорки мы избавимся… Но тут я почувствовала вдруг угрызения совести. А как посмотрит на него другой коллектив, куда он попадет?

Нам, портовикам, коллектив этот спасибо не скажет. Но иначе тоже нельзя…

 

ГЛАВА XXVI

Это воскресенье не было похоже на все другие. Я проснулась от крика Саньки Бакланова и сразу посмотрела на часы: полдесятого!.. Вот это соня!

Еще отшумела одна неделя. Дни бегут. Не успеешь оглянуться — придет лето, а с ним и горячая пора в порту. Люблю я навигацию: на рейде стоят суда, с их палуб веет запахом сандалового дерева из Индии, соленых ветров Бискайского залива, знаменитой жупановской сельди, кедровой смолы…

«Скорей бы навигация!..» — подумала я и огляделась: где же Шура? Подошла к окну. Мне интересно было узнать, чем это занимается Санька, уж больно голос его звонок и задирист. Я готова была подхватить вслед за ним веселую песню моего детства:

— Тетя Шура, и ваши сбивать? — донеслось с улицы.

— Сбивай! — закричала Шура.

Я откинула занавеску и увидела за окном Саньку с огромной палкой в руках, нацеливающегося на сосульки. Сосульки эти вот уже несколько дней не давали покоя Шуре: чего доброго, подтают и упадут на голову какому-нибудь мальчишке. Все это верно, но в то же время мне было жаль сбивать сосульки — я часто любовалась ими. Они как-то уводили меня в детство: огромные, мечущие по утрам искры на солнце и днем, когда мы прибегали обедать, плачущие… Солнышко пригревало их, и они, как Снегурочка, в первые дни весны начинали плакать. А Шуре сосульки не нравились, вот и уговорила она Саньку сбить их.

Заметив меня, Шура закричала:

— Вставай, лежебока! День-то какой начинается! Пошли на реку!

— Зачем? — спросила я.

Шура, не ответив, влетела в комнату.

— Давай скорей завтракать — и айда!..

— Куда это?

— Да говорю — на реку! К устью! Сегодня океан смирный, ласковый, ночью накидал нам гостинцев. Есть что подобрать. Хватит гонять лодыря и жить за чужой счет!

— То есть как это за чужой? — удивилась я.

— Очень просто — пойдем собирать лед. Чего смотришь? Возьмем Саньку, мешки, салазки. А то стыдно — за зиму ни разу не сходили ни за водой, ни за льдом, все Баклановы да Ваня Толман. Совесть надо иметь! Давай поторапливайся, а потом и белье еще постираем.

Завтрак у нее уже был готов — жареная картошка и кофе.

Шура ела с неохотой.

— Ты чего это не ешь? — спросила я.

— Не могу, тошнит… Ты еще ни у кого не спрашивала?

— У кого же я спрошу?

— Но ведь ты замужняя! Что же здесь такого? Ты же знакома с этой, как ее… ну, с врачихой из рыбокомбинатовской больницы.

— С Тихомировой?

— Да… Галка, будь другом, поторопись, пока не поздно…

Мне хотелось помочь Шуре, очень хотелось, а как и с чего начать разговор с Тихомировой, я не знала. Но чтобы успокоить Шуру, я сказала:

— Хорошо, сегодня же на вечере поговорю с ней. А ты пойдешь на «Богатырь»?

— Что-то не хочется…

— Тогда и я не пойду, — сказала я.

— Ну ладно, пойдем. А теперь давай собирайся, Санька давно уже ждет нас. Где мешки для льда?

— За печкой, — ответила я, убирая посуду, а сама уже мысленно примеряла свои платья… Я видела себя кружащейся в вальсе. Юбка плавно расширена книзу, от этого во время танца, развеваясь, приподнятые края ее похожи на лепестки цветка…

Сегодня у нас на «Богатыре» вечер, посвященный Женскому дню.

Одевшись, мы вышли на улицу. Около крыльца стояли большие санки.

— Карета подана, миледи! — засмеялся подошедший к нам Сашка Бес. — Куда это вы собрались?

— За льдом.

— И это в день вашего праздника? — удивился он.

— Ничего, мы люди не гордые!

— Но танцы-то до упаду сегодня! — не унимался Сашка. — Думаю, миледи, что вы никак не сможете обойтись на балу без пажа…

— Разумеется, сэр, — в тон ему сказала я. — А теперь давай впрягайся, и поехали с нами за льдом, иначе не возьмем на вечер даже в качество пажа.

— С удовольствием, миледи, но у меня, извините, совершенно пустой желудок. Когда я шел сюда, то надеялся подкрепиться у вас или у Лешки. Завтрак в столовой проспал. Но и тут, кажется мне, дело не выгорит — миледи уже уписали все сами, забыв про своего верного пажа. Поймите, не могу отойти от этого крыльца, не… пожрав как следует.

Шура посмотрела на меня.

— Галка, у нас осталась картошка?

— По-моему, нет.

— Так вы, оказывается, жарили картошку? Я падаю в обморок! — завопил Бес и бросился к Лешкиному крыльцу. — Скорей, а то и тут успеют позавтракать без меня.

— Ладно, Галина, поехали, — сказала Шура, — видно, не будет у нас сегодня помощников, кроме Сани. Топор взяла?

— Так точно.

— Пойдемте к маяку, там всегда льду больше, — авторитетно заявил наш единственный помощник.

— Ну, веди, следопыт!

Взявшись за длинные веревки, мы потащили санки к устью Гремучей. Санька проинструктировал нас, как отыскивать пресный лед.

— Смотрите, — показывал он, подходя к льдинам, — светлый — это пресный, а вот этот, мутный и с пузырьками, — соленый. Тетя Галя, да вы не хватайте какой попало! Этот никуда не годится. Он хоть и светлый, но с песком. Льду много, еще успеем насобирать.

По всему неоглядному берегу океана виднелись темные точки: многие, как и мы, наверно, собирали лед. Взяв мешки, мы пошли в разные стороны.

Океан был тих. Ласковые волны набегали на берег и тут же откатывались обратно, оставляя на песке кусочки льда, желтые водоросли, обрывки каната, плавник.

Я медленно шла, то наклоняясь за льдом, то снова выпрямляясь. Лед попадался и мутный, и чистый. Про некоторых людей тоже иногда говорят: «Кристально чистый…» Значит, такой человек, с какой стороны ни посмотри, как хрусталь. Но ведь из соленого льда все-таки можно выкипятить соль. Правда, для этого нужны какие-то усилия. Так и с Жоркой или с Матвеем… После суда они перестали играть в карты. Но Кириллов говорит, будто они что-то готовят… Я присела на мешок, до половины уже наполненный кусками льда. Очнулась от знакомого голоса:

— Шура, да вы с ума сошли!

Я оглянулась. К Шуре со всех ног бежал Борис, за ним едва поспевал Сашка: Шура пыталась поднять тяжелую глыбу льда. Я тоже резко вскочила.

«Что она, в самом деле, надорваться хочет? Разве нельзя расколоть топором?»

Борис подбежал к Шуре, выхватил из ее рук лед и, отбросив в сторону, сказал укоризненно:

— Ну куда это годится? Так ведь можно надорваться… И зачем вам лед? Ведь его возле барака сколько угодно — мы утром с Ваней Толманом привезли…

Шура растерянно проговорила:

— Не можем же мы вечно лодырничать, надо и нам хозяйственными делами заняться, а то совсем обленимся.

Конечно, Борька ничего не понял, а я догадалась, зачем Шура позвала меня собирать лед. И у меня будто все оборвалось внутри. Она твердо решила избавиться от будущего ребенка… Потому и облюбовала тяжелую глыбу… Все закружилось у меня перед глазами, мне показалось, будто это я сама поднимаю ту самую глыбу…

Как сквозь сон донесся голос Бориса:

— Мы бы сразу пошли за вами, да вот обжора этот никак не хотел уйти, не напившись чаю, а чай, как назло, горячий был…

Сашка Полубесов уселся на санки и, закурив, начал разглагольствовать:

— За то, что мы вам насобираем льда, отвезем его и сложим под окном, вы, синьорины, обязаны купить нам четвертинку спирта и развести магическим кристаллом. — Саша нагнулся, подыскивая нужный кусок льда. — Ну хотя бы вот этим, — сказал он, подавая мне лед.

Я почти не слушала Сашку, но не могла смотреть и на Шуру. Не станешь же ругать ее в присутствии хлопцев! Борис примчался помочь, беспокоился о ней. Сашка зубоскалит… А где мои рыцари?.. Ни Валентина, ни Игоря… Разве позволил бы мне Валентин носить воду или собирать лед?..

Я посмотрела вдоль берега. Выше припая лежал ослепительный снег. И я услышала, как над зимней равниной прошелестел неожиданный и тревожный ветер. Он дул порывисто, но не сильно. Я почувствовала, как в мое сердце настойчиво застучала весна. И словно не ветер, а горячее дыхание моего Вальки чувствовала я на своих щеках. Эх, прислал бы он мне весточку с этим ветром!..

Я стояла в каком-то смутном ожидании. Ветер, неожиданно подувший вдоль берега, был не зимним — каким-то терпким, мягким, обещающим перемены… Прислушиваясь к его шелесту, я дала себе слово зайти к Булатову и разузнать о Валентине…

— Галина, ты что это замечталась? — спросил Борис.

Я не очень весело улыбнулась.

— Жалеет деньжат на спирт, вот и переживает, — буркнул Сашка.

— А я вот назло тебе куплю пол-литра и выпью вместе с вами! — неожиданно вырвалось у меня. — Ясно?

— Что я слышу, миледи! — вскричал Сашка. — Вы же у нас трезвенница!

— А сегодня хочу выпить!

— Ура! — завопил Сашка и, не откладывая дела в долгий ящик, тут же спросил: — А что будет на закуску?

— Хорошо бы пельмешек наготовить… — вздохнул Борис. — Хотите, сбегаю за мясом?

— Ну что ж, беги, — сказала я.

— Есть! — шутливо козырнул Борис — А потом все вместе пойдем на «Богатырь». Согласны?

— Идет! — согласились мы и, уложив мешки на санки, зашагали к бараку.

За обедом ребята острили как никогда. Я была рада за Шуру — после рюмки спирта она говорила без умолку, раскраснелась и, казалось, совсем забыла о своих бедах…

Вечером мы пошли на «Богатырь». Шура надела серую юбку и черный, плотно облегающий свитер с высоким воротом. Рукава его были короткими, и на смуглой Шуриной руке, с которой не совсем еще сошел летний загар, блестели крохотные часики. Шура была чертовски хороша. Карие горячие глаза ее блестели, щеки разрумянились.

— Хочу танцевать! — вдруг сказала Шура, и Борис тут же пригласил ее. Меня пригласил Сашка.

Среди танцующих мелькнуло лицо Минца. Он был с женой. Мне показалось, что взглядом он ищет Шуру… Какое-то смутное беспокойство шевельнулось во мне.

— Саша, нам надо быть поближе к Борису и Шуре, — шепнула я.

— Это еще почему?

— Я хочу первой поздравить их. Отличная будет пара!

— Гм, поближе… Весьма странное желание, миледи! Но приказ есть приказ! — браво отчеканил Сашка, а потом вдруг добавил: — Ты разве не замечаешь — начальство с Шуры глаз не сводит, и мы будем мешать ему.

Сашка, наверно, намекает на Минца, в подчинении которого работает.

— Ну так что же! Не забывай — ведь ты Полубесов! Где же твоя смелость, Бес! Ну-ка, ближе к Борису! — повторила я.

— Повинуюсь!

Шура между тем, очевидно, решила не обращать на Минца внимания. Она опустила глаза, когда перед ней пронеслось сияющее лицо Лели, жены Минца, потом перевела взгляд на широкие плечи Бориса, который исподтишка, чуть наклонив красивую крупную голову, смотрел на нее. И Шура спросила:

— Борис, ты любил когда-нибудь?

Как раз в этот момент мы с Сашкой оказались рядом, и я услышала весь этот разговор.

— Да ведь это тайна, — попытался отделаться шуткой Борис.

— Я спрашиваю серьезно, — настойчиво сказала Шура.

Борис нахмурился.

— До заключения… любил я девушку…

Шура улыбнулась.

Узкая юбка, мельча ее шаг, подчеркивала легкость и силу туго обтянутых золотистым шелком ног.

— А теперь?

— А теперь все в прошлом… А вы? — немного помолчав, в свою очередь спросил он.

В голосе его она не уловила ничего обидного и просто ответила:

— Люблю! Люблю серьезно и очень давно!..

— А он… он тоже любит?..

Шура грустно улыбнулась.

— У него жена, сын…

— Тогда вам нужно уехать отсюда на материк.

— Во-первых, я не хочу убегать от любви, — упрямо сказала Шура. — А во-вторых…

Но она не успела договорить. Музыка внезапно умолкла. Рядом с Шурой и Борисом оказались и Минц с женой.

В это время полились звуки танго. Тихая мелодия напомнила, очевидно, Шуре прошлое, и она вдруг, повернувшись к Минцу, негромко произнесла:

— Евгений Павлович, станцуем с вами…

Я даже вздрогнула от неожиданности. Но тут из-за моего плеча раздался голос Бориса:

— Предлагаю поменяться парами!..

— Согласна! — с улыбкой сказала Леля и сделала шаг к Борису. Минц же подошел к Шуре сам, и рука его твердо и уверенно легла на ее талию. Мы с Сашкой тоже вскоре затерялись в массе танцующих.

Мне казалось, что зал раскачивается, словно на корабле. А разве «Богатырь», на палубе которого мы сейчас танцуем, не корабль? Корабль, да еще какой! Сколько эта посудина видела штормов, сколько раз приходилось ей сшибаться со льдами! Мы чуть-чуть пьяны. Ну и что же! Ведь это же праздник, весна! К тому же, черт возьми, мы молоды!

Льется нежная, убаюкивающая мелодия, зал колышется и шумит сдержанно и непринужденно, словно океан за бортом.

Шура смотрит прямо в глаза Минца, словно шепчет: «Говори, говори, говори!» Шура не отрывает взгляда от него, и глаза ее, обрамленные длинными темными ресницами, словно просят: «Говори, говори, говори!»

Мне кажется, что вот музыка сейчас оборвется, а Минц все равно не отпустит ее и обязательно скажет: «Пойдем со мной! Мы будем вместе, навсегда вместе…»

И она уедет с ним.

А я не хочу этого, не хочу!..

— Глупости! — вдруг громко сказала Шура.

Минц отвел глаза в сторону. В его взгляде я увидела сожаление и нерешительность. Продолжая следить за ними, я совершенно не слушала того, что говорит Полубесов. Сашка, сжимая мою руку, спросил:

— Миледи, что с вами? Я не узнаю вас сегодня!

Я не ответила, потому что корабль остановился, музыка угасла.

— Благодарю, — услышала я голос Минца.

Мне страшно захотелось дать ему пощечину. Рядом с ним сияющая, счастливая, ничего не подозревающая жена, а он… И тут же я подумала: «Но при чем здесь Минц? Ведь пригласила его Шура!..»

 

ГЛАВА XXVII

Говорят, чужая беда тяжелее своей. Возможно, что это и так. Минуло два дня. Шура больна. Я догадываюсь кое о чем: она не хочет дожидаться, когда я договорюсь с врачом.

— Шура, я все-таки вызову доктора.

— Да что ты, Галина? Смотри не вздумай кому-нибудь выдать меня! Просто я простудилась, через два дня выйду на работу, понятно?

— Да, но… — нерешительно проговорила я. — А вдруг что случится?..

— Никаких вдруг, все в порядке. — Шура вздохнула и вдруг заплакала.

Я присела на край постели.

— Не расстраивайся…

— Кто тебе сказал, что я расстраиваюсь? — Она посмотрела на меня блестящими от слез глазами. — Просто жалко… Понимаешь. Рухнуло все у меня… — Она отвернулась к стене.

Я обняла ее. Постепенно Шура успокоилась.

Было около шести утра. Спать я больше не могла, принялась за посуду, затопила печь. В коридоре послышались шаги. Выглянув, я увидела Ваню Толмана.

— Сыбко рано поднялись, Галина Ивановна! Цего так?

— Не спится что-то. А ты?

— На охоту собираюсь, медвезонка здите.

Медвежонка!.. Неужели и правда принесет!

— А чем кормить его?

— Запасайте молока. Соску придется давать.

— Молоком? — испуганно спросила я. — Но где же его взять?

— В магазине, сгущенное.

Услышав наши голоса, вышел из своей комнаты Александр Егорович.

— Ба, кого вижу! Галина, ты ли это в такую рань? «Чуть свет уж на ногах…»

Насмешливый тон его немного задел меня, и поэтому я сдержанно сказала:

— Шура заболела.

— Что? — в один голос, как по команде, спросили меня мужчины. — Почему же ты молчишь?

— Разве я должна об этом кричать? Пустяковая простуда, вот и все. Ей уже лучше.

— Врача надо вызвать…

Из комнаты раздался голос Шуры:

— Не слушайте вы ее, балаболку. Мне немного нездоровится, но это чепуха, не стоит об этом и говорить, к вечеру встану. Иди-ка ты, Галина, в комнату, нечего беспокоить людей.

Я прикрыла за собой дверь.

— И какого черта болтаешь? — зашептала укоризненно Шура.

— Сама же просила меня говорить всем, что простуда…

— Так об этом надо в управлении сказать, а не тут…

Я принялась гладить юбку, намереваясь уйти на работу пораньше.

— Галка, ты меня запри, — попросила Шура.

— Чего это вдруг? Никогда дверь не запирали, а тут…

— Говорят тебе — запри.

— Да ведь неудобно, никто не закрывает своих комнат…

Шура задумалась.

— Хорошо, не надо. Только бабушка Бакланова не вошла бы, от нее ничего не скроешь. Да и обманывать такого человека нельзя…

— А ты скажи, что просто нездоровится.

— Пораньше приходи. Никаких собраний сегодня, кажется, нет?..

— Ладно.

Я поставила завтрак на табуретку возле Шуриной постели и вышла. До начала работы оставалось еще минут сорок пять. Мне хотелось немного подышать мартовским ветром. Я опустилась к берегу и глянула через устье реки на дальние сопки. Крутые отроги их пламенели нежно-алым зоревым отсветом; теневая сторона сопок выглядела размытой, напоминая по цвету снятое молоко, тонула в легкой дымке. Я стояла и любовалась камчатской грядой. Днем, при ярком солнце, она всегда искрится, к вечеру же становится лиловатой, сиреневой, а вот сейчас она была пунцово-красной.

Сопки казались совсем близкими, но впечатление это было обманчиво. Я прислушивалась к шуму баров и думала о том, как далеки сопки и как ничтожны человеческие треволнения в сравнении с каменной незыблемостью их могучих кряжей. Лешкино смятение, Шурина печаль, неустроенность моей жизни… Что они рядом с холодной вечностью хребтов?.. Но ведь случается, что и сопки сотрясает злая сила, и они дают трещины…

К маю приедет Валентин. Как-то мы встретимся? Я вспомнила ехидный смешок Булатова. На мой вопрос, когда вернется Валентин, он ответил: «Что, соскучилась, невмоготу больше?» Противный все-таки тип!

А как он придрался к нам с Баклановым после товарищеского суда, когда мы зашли в партбюро! «Сами критикуете меня за то, что нарушаю трудовое законодательство, и сами же толкаете на это. Как я уволю этого грузчика? Нет такой статьи в законодательстве — «За презрение к труду».

— Нет, так будет! — ответил ему Бакланов. — И если вы не выполните волю коллектива, не уберете этого негодяя, весь народ разбежится…

А Жорку до сих пор так и не убрали. Очевидно, Булатов играет в никчемную принципиальность и хочет показать свою власть.

Я стояла на берегу и перебирала в памяти недавние события. Неожиданно вспомнила Игоря… Почему я вспомнила его именно сейчас, не знаю. Просто лицо его возникло в моем воображении рядом с лицом Валентина… От Игоря почему-то долго нет весточки. После шторма я написала ему большое письмо, но ответа до сих пор нет и нет. А Игорь так нужен мне…

Думая об Игоре, я наблюдала, как пробирается между зазубринами вершин солнце. Краски на отрогах сопок все время менялись. Вершины хребтов, малиново алевшие в пламени зари, вспыхнули вдруг золотом, светло-сиреневые тени оползли, погустели, стали холоднее.

Продрогнув на ветру, я пошла в управление. Кущ уже сидел за столом. Потирая руки, он сообщил, что «Тургенев» опять придет за лесом.

— Что вы говорите!..

— Вот вам и «говорите». В этом году навигацию начнем раньше. Вызовите сегодня таксировщиков из складской группы и еще раз проинструктируйте их.

— Хорошо, — сказала я.

— Правда ли, что скоро приезжает ваш муж? — неожиданно спросил Кущ.

Я не знала, что ему ответить. Валентин по-прежнему ничего не писал, а то, о чем на днях обмолвился Булатов… Но стоит ли его словам верить? Возможно, он хотел проверить, как я отнесусь к этой вести…

На мое счастье, вошел Дудаков. Пожав мне руку, он тихо обронил:

— Вас просит зайти в партбюро Пышный.

«Что там еще такое?» — подумала я, тревожась.

Когда я открыла дверь парткабинета, первым, кто попался мне на глаза, был Матвей. Он, видно, только что вошел к Толе с холода, легкий ватник не грел его, лицо Матвея посинело; нервничая, он мял в руках какую-то лямку.

— Доброе утро, — поздоровалась я.

— Доброе-то доброе, да не совсем… — вздохнул Толя. — Ты знаешь этого парня?

— А как же!

— Вот он говорит, что только ты и можешь помочь ему.

— Какая же нужна ему помощь?

— Видишь ли, он со своим дружком…

Матвей метнул на Толю злой взгляд при слове «дружком» и резко перебил его:

— Подлец это, а не дружок!

Толя, как бы не слыша того, что сказал Матвей, продолжал:

— Так вот, Матвей со своим дружком Жорой, кое-кого обворовав, сегодня ночью решили сбежать. Добрались до аэродрома, Жорка выманил у Матвея все деньги, якобы на билеты, а купил, выходит, только для одного себя. Это выяснилось при посадке на самолет. Жорка сбросил Матвея с трапа и даже последний вещмешок забрал, — видишь, осталась одна лямочка…

— А при чем же тут я?

— Он просит, чтобы ты поручилась за него, чтобы ребята простили его и взяли в свою бригаду.

— Нет уж!.. Матвея ребята дважды прощали, брали на поруки, а он не мог оторваться от Жорки, ходил за ним, как тень. Я за него просить больше не могу!

— Галина Ивановна… — тихо сказал Матвей. — Куда же мне теперь деваться?

— А куда ты собрался?

— Мы хотели в Питере завербоваться в рыбаки. Жорка уговаривал…

— Ну вот и вербуйся.

— Документов и денег нет — все в вещмешке осталось.

— А ты еще раз операцию с «отрезом» проверни… — сорвалось у меня с языка.

Матвей поднял голову, и я увидела в его глазах то, что заставило меня взглянуть на него по-другому.

— Да ведь не я же это затеял, понимаете, не я! — В голосе Матвея зазвучали нотки глухой, выстраданной боли.

Видно, в эту минуту припомнился ему не только случай с «отрезом», но и многое другое. Случается, что в какой-то миг сойдется все к одному, и старый, давно не дававший покоя, наболевший нарыв неожиданно вскроется, и тогда становится легче. Передохнув, Матвей опять заговорил:

— Тогда, на плашкоуте, меня голод попутал, страх перед смертью, а потом, уже после, на берегу, стыдно стало перед товарищами, вот я и потянулся к Жорке…

— Почему же ты не отошел от него на товарищеском суде?

— Я ему много проиграл…

«Да, проиграл ты ему действительно много!..» — подумала я.

Пышный решительно встал из-за стола и подошел ко мне.

— Может, поверим ему в последний раз, Галина Ивановна?

— Я бы и поверила, но пусть Матвей сам поговорит с ребятами, без адвокатов. Пусть идет в бригаду и там, а не здесь выпрашивает прощение.

Матвей опустил голову, плечи его ссутулились. Мне стало жаль парня, но я сдержалась и промолчала, а Толя сказал:

— Идите, Матвей, в общежитие и с душой все, как и мне вот тут, расскажите.

Матвей вышел, а Толя, усевшись за стол, многозначительно посмотрел на меня.

— Теперь с тобой, Галина…

— О чем?

— Тебе, конечно, известно, что в октябре Пленум партии, в сентябре конференция, а у нас по графику райкома отчетное собрание назначено на июнь?

— Ну и что же?

— Как «что же»! Разве тебя это не волнует?

— А что мне волноваться? — сказала я сердито. — Ты секретарь, ты и волнуйся. Тебе отчитываться.

— Но ведь ты член бюро, да еще и мой заместитель!

— Ха! — улыбнулась я. — Поджилки трясутся? Что-то рановато. — Я склонилась над столом и, глядя прямо в глаза Толе, сказала: — Плохо работал ты, секретарь, очень плохо. Без всякого плана, на авось. Бюро собирал тогда, когда это нужно было позарез Булатову, и вопросы ставил по его подсказке. Скажи, почему ты не захотел подготовить собрание или бюро насчет организации труда в порту? Ведь грузчики до сих пор ждут, когда начальство проснется и подпишет им наряды. А то и совсем работают без нарядов.

— Нечего утрировать. Я тебе так скажу, Галина, — ты Булатова не задевай. Нам еще у него учиться да учиться.

— Чему же это учиться-то?

— Умению работать!

— Знаешь, что я тебе посоветую?

— Что?

— Ты попроси, — может, Булатов и отчетный доклад напишет!

— Ты меня дурачком не делай. Не твоя забота, кто будет писать доклад. Понадобится — и тебя заставлю, а может, и Булатова попрошу. — И неожиданно, другим уже тоном, сказал: — А помнишь, когда выбирали меня, я предупреждал: возможно, и не справлюсь…

— Ага, заранее на задние лапки становишься? Отрабатываешь задний ход? Может, поработаем оставшиеся месяцы как следует, а?.

— Брось подкусывать, Галина.

— При чем тут «подкусывать»? Ты только теперь начинаешь думать о том, как работал. Пораньше надо бы побеспокоиться! Сколько времени у нас не было партийных собраний?

— Месяца два.

— А не больше?

— Может, и больше…

— То-то и оно. А ты, вместо того чтобы посоветоваться с членами бюро и коммунистами, смотришь в рот Булатову, что он подскажет. Был товарищеский суд. Хорошее дело сделали, а вы с Булатовым не захотели довести дело до конца. Почему? Почему не уволили и не выпроводили Жорку?

— Так ведь нет такой статьи!..

— Есть, и не одна! А вы пошли на поводу у тунеядца, у преступника, допустили, чтобы он обворовывал людей. Эх, Толька, Толька, обюрократился ты. Уши у тебя заложило, да и глаза в тумане.

— Ну, знаешь ли!.. Я к тебе как к человеку, а ты…

Взгляд Толи метнулся по комнате, потом остановился на моем лице. Толя что-то вспомнил, выдвинул ящик стола и достал какую-то бумагу.

— А у меня, между прочим, для тебя новость, причем не очень-то приятная…

— Договаривай.

— Булатов отказал Игорю в вызове…

У меня сразу мелькнула мысль: «Так вот почему Игорь не ответил на мое письмо — хотел сам нагрянуть!..»

— Почему он отказал?

— «Женихов, говорит, у нас и своих хватает».

— При чем тут женихи?

— Я ему проболтался, что ты дружила с Игорем…

Я покраснела, представив самодовольное лицо Булатова в момент, когда он решал судьбу Игоря. И такое меня взяло зло на Тольку, что я чуть не выругалась.

— Скажи, кто тебя за язык тянул?.. Оказал медвежью услугу и мне и Игорю…

— Но ведь ты замужем!

— Ну и что же? Игорь — мой друг, понимаешь, друг детства, и замужество тут ни при чем.

— Я не хотел… нет, наоборот, понимаешь, очень, очень хотел, чтобы Игорь поскорее сюда приехал, а Семен Антонович начал расспрашивать, что он собой представляет, Ну, я возьми да и ляпни — хороший, мол, парень, друг Галины Певчей… Невзначай это как-то получилось, Теперь вот и не знаю, как ответить Игорю…

— А ты так и напиши.

— Я все хочу как лучше, а получается… — Толя запнулся, передвинул с места на место бумагу, покраснел. — Запарился я, Галка. Со строительством жилья одна беда, труд людей не налажен. Работают день и ночь, а чувствую, что не так, чего-то не хватает.

— Сказать, чего?

— Давай.

— Собственного достоинства тебе не хватает. Ведь ты все время на побегушках у Булатова, вроде его адъютант, а не парторг порта. Ты хоть раз приглашал вот сюда Булатова как коммуниста, как члена бюро? Наверняка нет! А к нему бежишь по первому звонку. Ведь так?

— Так-то оно так… Понимаешь, сам я чувствую, что не справляюсь с делом, а Семен Антонович уверяет, что я хорошо работаю.

— Ему это на руку.

— И почему ты, Галина, так ненавидишь Булатова?

— Ненавижу! Эх, ты!.. Иногда я, так же, как и ты, даже восторгаюсь его организаторской хваткой, а иногда… иногда злюсь на него… Груб, самонадеян.

Пышный, как бы соглашаясь со мной, утвердительно постукивал торцом карандаша о стол. Левая рука его лежала на листе бумаги, который должен был решить и уже решил, по сути говоря, вопрос о вызове Игоря…

«А может, он сам не хочет того, чтобы Игорь выехал сюда, на Камчатку, может, он сам на что-то надеется?» — думалось мне, но я тут же отогнала эту мысль. Ведь Толя никогда ни единым словом не намекнул мне на свою любовь. Наверное, Сашка все выдумал. Ну конечно, выдумал… А для чего надо было выдумывать?

 

ГЛАВА XXVIII

Март покрывал ночью глубокие снега задубевшим настом. Дважды ходили Ваня, Лешка, Борис и Александр Егорович на медвежью охоту и каждый раз возвращались ни с чем. Ваня сердился на меня, считал, что я виновата в его неудачах — деревяшку его держала в руках… Сегодня на рассвете ушли они в третий раз…

День уже клонился к концу. Я возилась у печки, мариновала рыбу. Шура, не без помощи врача впервые встав с постели, уехала в райцентр по каким-то своим делам. И тут в коридоре послышалось вдруг шарканье валенок. Открываю дверь, и что же — передо мной Ваня… весь в снегу, приземистый, маленький, с шапки свисают сосульки, а лицо расплылось в улыбке — черные, как морошка, раскосые глаза совсем спрятались в узеньких щелках.

Полушубок у Вани оттопырился, и как раз в том месте, где он оттопыривался, что-то шевелится. Я замерла от радости, так и впившись в Ваню глазами. А Ваня, не говоря ни слова и не отряхивая снега, по-прежнему улыбаясь, косолапо переступил порог нашей комнаты.

— Малыса принес! Сыбко устал… — выдохнул он и, пыхтя, начал расстегивать непослушными, онемевшими пальцами дубленый полушубок.

Я прямо сгорала от нетерпения.

— Вот он! — выхватил наконец Ваня из-за пазухи мягкий, темный, пушистый комочек. — Хоросый друг будет. Любить, однако, сыбко надо, обизать нельзя, — говорил он, передавая мне медвежонка и поблескивая глазами.

— А ты говорил, удачи не будет! А выходит, не пострадал твой божок!

Я взяла медвежонка в руки и почувствовала в своих ладонях живое тепло. Ко мне подскочили Санька, Лена, Лида. Поднялся такой содом, хоть уши затыкай: визжат, прыгают, хохочут.

— Малышом его назовем, тетя Галя? Да?

— Можно и Малышом, — согласилась я, радостно улыбаясь.

В самом деле, какой он забавный! Стоило мне отпустить его на пол, как медвежонок, косолапя, заковылял в угол, где стояла швабра. Не дойдя до нее нескольких шагов, он стал вдруг на задние лапы, принюхиваясь. Шерсть на загривке вздыбилась.

— Блондинки испугался! — загоготал вошедший Лешка. — Вот артист. Ты смотри — кроха, а уже шерсть дыбом. Характер!

Лида подхватила Малыша на руки, завернула в меховую куртку, стала убаюкивать, как ребенка. Санька в коридоре делал из папиросного ящика «берлогу», а я на правах хозяйки, получившей подарок, готовилась угощать охотников обедом. Ваня, Лешка и Борис скинули в прихожей мокрые полушубки, бросили на пол, и теперь на этих полушубках возилась с медвежонком детвора.

Через несколько минут за столом стало шумно — парни за удачную охоту выпили по рюмке спирту. Борис, глянув на тарелки, подмигнул Ване:

— Медвежатники бы…

— Откуда она у меня? — развела я руками.

— Однако мы мозем… Боря, давай, — подтолкнул Бориса Ваня.

Борис вылез из-за стола и тут же принес большой кусок мяса.

— Так что, выходит, вы и медведя убили? — удивленно спросила я.

— Нет, мы просто попросили у него от ляжки кусочек для тебя. — И Борис весело расхохотался, а вслед за ними и Ваня с Лешкой.

— Ну, коли так, — сказала я, — то вы молодцы, есть за что отбивными угощать, — и начала быстро разделывать мясо. Готовлю котлеты, а сама краешком уха слушаю.

— Миска — хитрый зверь, ой хитрый! — качая головой, говорил Ваня. — Когда сли по лесу, вы, однако, видели грачиные гнезда на черемухах и рябинах?

— Видели, — ответил Лешка.

— Ты, верно, думаешь, грачи их свили? Как бы не так. Их тут и нету. Это мискина работа!

— Ври больше. Что же, по-твоему, медведи на черемухах живут?

— Какой ты глупый, однако, Леска! Как поспеет ягода, медведь лезет на дерево. Сядет в развилке больших суков, сломит ветку, оберет ягоду, съест, а ветку под себя полозыт, потом другую, третью, и так пока всю черемуху не очистит. Сидит как барин в прузинном кресле, лакомится. Сыбко любит миска черемуху. Хитрый, подлец!

— Хитрый-то хитрый, да не совсем, — просипел простуженно Борис. — Вот послушайте. Сели два брата медведя на берегу реки рыбу ловить. Один из них изловчился, цап лапой горбушу — и тянет на берег. Здоровенная попалась горбуша, он ее под себя, а горбуша, не будь дурой, подпрыгнула — и обратно в воду. У медведей слюнки, текут, зло разбирает. Подозрительно покосились друг на друга. «Ты виноват!» — «Нет, ты!» Бац лапой один другого меж глаз, и пошла потасовка, только знай шерсть клочьями летит. А рыбе того и надо, вильнула хвостом — и поминай как звали.

Борис окинул друзей хитрым взглядом и улыбнулся. В шуме охотники не заметили, как вошел Бакланов.

— Шубу убитого медведя делите? А где моя доля? — строго спросил он и, не выдержав серьезного тона, рассмеялся.

— Есть и ваша доля, садитесь, — пригласил его, вставая, Лешка.

Свободного места за маленьким колченогим столом больше не было. Получилось это оттого, что я, боясь, как бы стол не повалился, поставила его впритык к окну. Ребята потеснились, и Александр Егорович сел на Лешкино место, а Лешка втиснулся между Борисом и Ваней.

— Штрафную товарищу Бакланову! — закричал Борис и налил Александру Егоровичу полную рюмку.

— После охоты на медведей — медвежья услуга?

— Это за опоздание.

— Ну, бывайте! — И Александр Егорович легко опрокинул рюмку. — Напьешься, старый черт, веди себя честно: в одну сторону качнись, в другую поправься.

Наколов вилкой дольку чавычи, он загадочно улыбнулся.

— А Крылов-то наш, братцы, чуть не упустил зверя, сдрейфил немного. Посмотрел я — лица на парне нет…

— Так уж и сдрейфил! — обиделся Лешка и начал оправдываться: — В первый раз же! Понимать надо…

— Идем мы, Галина, след в след, — обращаясь ко мне, заговорил Борис. — Бурелом, коряги. Где тут найдешь берлогу? Но у Вани собачий нюх — ведет нас от зарубки к зарубке. Медведя он выследил еще по первому снегу. Остановимся, замрем — слышно, как тикают ручные часы, приглядываемся к Ване, к его знакам. И вот наконец подходим к толстой поваленной березе. По глазам Вани видим — тут!.. Я скидываю полушубок. Ну, думаю, сейчас будет жарко! Приготовил фотоаппарат — как не сфотографировать такой момент! Краешком глаза наблюдаю: ружья поднимаются… Медведь, конечно, слышал нашу возню, но, наверное, ему так же нелегко вставать с теплой постели, как и мне по утрам…

— Не тяни, побыстрей рассказывай! — попросила я. — Знаем, что любишь поспать.

— Галина, не мешай ему пули отливать, — вмешался Александр Егорович.

— Ладно, ладно, пусть я отливаю, — с напускной обидой проворчал Борис. — У меня на фотопленке, между прочим, все зафиксировано, кто как драпал от берлоги. Учтите это! Так вот, по знаку я отскочил назад, а про полушубок забыл. Ваня хлопнул в ладоши — тишину разорвало. Я увидел, как рыхлым пирогом вздулся снег под березой, что-то черное с ревом встало на дыбы. Нюхая воздух, двинулся медведище прямо в мою сторону. Ваня почему-то медлил с выстрелом, эти соколики тоже, — наверное, ждали, пока я сфотографирую лезущего на меня косолапого, а мне и без того баня — запутался в буреломе. Каюк, думаю. К счастью, наткнулся мишка на мой полушубок — и ну рвать его.

— Постой! — воскликнул я. — Тут что-то не так. Почему они не стреляли?

— Это ты у Вани спроси, — усмехнулся Борис.

Ваня посмотрел раскосыми глазами на Бориса и сказал:

— Однако, я думал, ты хоросый парень, а ты балаболка. Из-за тебя не стреляли, чуть не упустили зверя…

От обиды Ванино лицо покраснело.

— Не обижайся, Ваня, ведь Борька шутит, — вмешалась я.

Покачав головой и постучав пальцем по лбу, Ваня безнадежно махнул рукой.

— Церт с ним! Пусть говорит…

Борис, улыбнувшись, продолжал:

— Сделал я два снимка и вдруг слышу выстрелы. Все это длилось, может, сорок, а может, пятьдесят секунд. Отогнало дым, гляжу — Александр Егорович со спокойным видом продувает ружье…

— А меня ты щелкнул около мишки? — спросил Бакланов.

— Как же, в первую очередь!

— В порядке подхалимажа, — ввернул Лешка. — Это он к вам, Александр Егорович, подмазывается, чтобы вы его ко мне на катер послали.

— К тебе на катер? Как бы не так! Сам-то у причалов бегаешь, все примеряешься, на какую бы посудину хоть матросом попасть.

Хотя Лешка и отшутился, я же догадывалась, что на душе у него кошки скребут. Обвинение в том, что он виновен в гибели катера «Прибой», не подтвердилось, а все же Булатов не торопился назначать Лешку на другое судно… За столом ненадолго воцарилось молчание. Из коридора отчетливо доносились хохот ребят и урчанье Малыша.

— Нефтянка горит! — раздался вдруг под окном чей-то отчаянный крик.

Тут же распахнулась дверь и в комнату влетела Наталья Ивановна.

— Саша, скорей в порт!.. Булатов вызывает!..

Мы выскочили на улицу. Народ валом валил к реке. Меня догнала Лена Крылова.

— Галина Ивановна, подождите…

— А с кем Ромка?

— С Дусей. Лешка у вас был?

— Уже умчался!

— Что там горит?

— Говорят, баржа-нефтянка. Пошли скорей!

Через минуту мы были уже у реки. Темная вода вся светилась блестками перебегающих огней. По Гремучей, меж льдин, плыл кунгас с сеном и тоже горел. Жутко и красиво…

Люди, собравшиеся на берегу, взволнованно переговаривались.

— Неужели нефтянка?..

— И вовсе не нефтянка, а плашкоут. Разве не видишь — рядом с ней впритирку бьется! Грузили на него бочки с бензином, и вот пыхнуло… Если нефтянка займется, тогда все взлетит на воздух. И от нашей кошки следа не останется.

И тут вдруг действительно раздался взрыв.

— Галина Ивановна, давайте поищем Лешку, он где-нибудь здесь, подойдем поближе…

— Стой!.. Там же искры летят!..

— Лешку надо пойти посмотреть, боюсь я за него…

— Ничего с ним не случится, не беспокойся!

— Ну, пойдемте же…

Мы стали пробираться ближе к нефтянке. Оказывается, взрывались бочки на плашкоуте. На берегу стоял тревожный гул — плашкоут был весь в огне. К горящему плашкоуту на полном ходу шел катер.

— Вот это смельчак! — раздались голоса. — Ведь на верную гибель идет!

Катер подошел к плашкоуту, кто-то перескочил с него на горящее судно, завел буксир, и вдруг в это время взорвалась еще одна бочка. Я закрыла глаза от ужаса. Ленка, закричав: «Лешка!», бросилась бежать вдоль берега, поближе к барже.

Секунду спустя я открыла глаза — да ведь это и впрямь Лешка на плашкоуте! Лешка!..

Я бросилась вслед за Леной и догнала ее. Бледная, с трясущимися руками, она остановилась, тяжело дыша, сцепив на груди тонкие дрожащие пальцы. Я обняла ее. Глаза наши неотступно следили за пылающим плашкоутом и за Лешкой. Вот он уже снова на катере и выводит горящий плашкоут за бары, в океан… Все это время над Лешкой металась огненная грива… Так и ушел с ней в океан. А на нефтянке в это время пустили паротушение, и с пожаром было покончено. Молодцами оказались ребята на барже, не растерялись! Это, наверно, они по примеру Лешки…

Мы долго наблюдали, как полыхают на воде островки бензина, а далеко за барами догорает злополучный плашкоут. Нефтянку моряки отвели и поставили на рейде среди льдов. С минуты на минуту мы ждали возвращения Лешки, а он где-то задерживался. Держа Лену под руку, я ощущала, как дрожит она. Но вот наконец показался и Лешка. Он шел вразвалку, устало, брови и ресницы его были опалены, стали рыжими и торчали в разные стороны, как тычинки цветка, шапка вся в грязи. Вместо того чтобы присесть и отдохнуть рядом с нами на бревне, он вдруг подхватил Лену и закружил ее.

— Да ты что, с ума спятил! — отбивалась от него Лена. — Отстань!

Лешка наконец опустил Лену на землю, перевел дыхание и, довольный, улыбнулся.

— Пошли-ка домой! — взял он нас под руки. — Дома все расскажу. Новость есть сногсшибательная!

Около барака мы остановились. Лешкины глаза хитровато прищурились:

— Ивановна, кажется, там, на столе, еще спиртик остался?

— Остался, идемте ко мне, — пригласила я их.

Едва мы сели за стол, как вошли всем семейством Баклановы. Александр Егорович крепко пожал Лешке руку, потряс ее, по-отцовски посмотрел ему в глаза.

— Да чего уж тут… — смутился Лешка.

Я не утерпела и спросила:

— Леха, скажи, что заставило тебя броситься в огонь? Ты ведь мог погибнуть!

— Что ж, по-твоему, я должен был пялить глаза на то, как горит баржа? Чего доброго, может быть, вместе с нею могли взлететь на воздух и все мы. Ведь кто-то должен был… Понимаешь ли ты — должен кто-то!

В эту минуту он был тем самым Лешкой, которого я хорошо узнала в океане в те страшные штормовые дни накануне Нового года… Да, это был он, конечно он, тот самый Лешка!..

— А как же ты догадался увести плашкоут в океан? — спросил Александр Егорович.

— Я слышал, как вы сказали начальнику порта: «Если отвести горящий плашкоут за бары, баржу, пожалуй, можно спасти». Я и решился. У диспетчерской стоял катер, времени в обрез, раздумывать некогда, спрашивать разрешения тоже не было ни минуты — огонь мог охватить и баржу. Словом, вскочил я на катер, а там, кроме механика, никого. Крикнул ему: «Полундра, полный вперед!» Механик дал полный. Сам не оглядываюсь. Чего греха таить, когда стал подплывать к горящему плашкоуту, струсил немного: огонь ревет на ветру, стекла в рубке от жары лопаются, дышать нечем, глаза дым застилает. Ну, думаю, сейчас как шарахнет баржа — костей не соберешь: сколько бензину в ней! Тонн четыреста! Пороховой погреб. Про Ленку, Ромку вспомнил…

А на берегу народ толпится, ждет, сумею ли я справиться. Мне бы, думаю, плашкоут отцепить к дьяволу от нефтянки да увести за бары — пусть рвется.

Подвожу катер ближе, застопорил ход, распахиваю рубку — дверь захлестывает горячим ветром. Задыхаюсь, чувствую, опалил волосы. Перепрыгиваю на плашкоут. Огонь свивается в жгуты, тянется к железным бочкам с бензином. Эх, думаю, была не была! Ощупью нашел конец, зацепил и так же ощупью пробираюсь назад. Навел буксир. Вот и рубка. Полный вперед! Сзади треск, грохот, что-то ахнуло, все куда-то летит к дьяволу… Ленка, Ромка… Прощайте! Пришел в себя — катер идет. Провел рукой по лицу — кровь. Значит, думаю, крепко ударило меня о стенку рубки. Ничего, обошлось. Оглянулся — за мной стена огня. На плашкоуте взорвалась еще одна бочка. Ветер гудит. Пробираюсь через бары в океан. Разглядел сквозь пламя — нефтянка осталась позади. Значит, оторвался! Пронесло… Понимаете, Александр Егорович, как я обрадовался — жму на все педали. Думаю, лишь бы поскорей, подальше в океан отвести, свалить…

— Я знала, что он может такое, ведь это же Лешка! — вскричала я. — Александр Егорович, поступок-то какой, а? Он же герой!

Лешка вскинул на меня удивленные глаза.

— Чего же тут геройского? На работе каждый день такое случается. А вообще-то я доволен, ей-богу доволен. Может, Булатов немножко подобреет ко мне. Только что насчет работы намекнул…

— Да ну? — Ленка так и потянулась к Лешке.

— Ну, кажется, есть за что и выпить, — проговорил Александр Егорович. — Наливай побыстрей, Галина, а то кое-кто уже слезу пустил.

Я обернулась — Лена вытирала глаза платком.

— Пусть привыкает — жена моряка… — как-то ласково сказал Лешка.

— Я и предлагаю за жен моряков выпить, — подхватил Александр Егорович.

— Нечего за нас пить, — вмешалась Наталья Ивановна, — тут вот героев навалом, — медведей бьют, пожары тушат!.. За героев!

Подняли рюмки. Бакланов оглядел всех и заговорщически тихо произнес:

— Сегодня начальник порта, братцы, сел в лужу…

— Как это?! — чуть не хором воскликнули мы.

— А вот так. Когда я предложил отвести плашкоут катером в океан, стали раздумывать, кого бы послать. Посмотрели в окно, а уж какой-то смельчак ведет судно к горящему плашкоуту. Не успел я и подумать о том, кто бы это мог быть, как Булатов хлопнул ладонями о колени: «Даю голову на отсечение — наш камчатский капитан, и наверняка недипломированный, без этих самых корочек. Они герою не нужны! Камчатцы годами ходили без них и катеров не топили. Спасет нефтянку — не я буду, если к ордену не представлю!»

Едва он это сказал, как вошел капитан катера.

«Товарищ начальник порта, пока я ходил в диспетчерскую за приказ-заданием, Крылов погнал катер к барже».

Посмотрели бы вы в эту минуту на лицо Семена Антоновича! — Бакланов рассмеялся. — У меня не хватит таланта описать эту сцену. Сперва Семен Антонович покраснел, потом побледнел.

— Ну, а дальше, что дальше-то? — теребила я за рукав Александра Егоровича.

— Дальше все своим порядком пошло. Вернулся Крылов с рейда, доложил. Тишина гробовая. Начальник порта подошел к нему, обнял, даже прослезился:

«Первый лучший катер, что придет в порт, считай, Крылов, своим…»

 

ГЛАВА XXIX

Весна идет. Скоро «все флаги в гости будут к нам». Мысленно я уже вижу на горизонте белые корабли. На одном из них — Валентин. Он возвращается в Усть-Гремучий. Я часто стала видеть его во сне. Он представляется мне таким, каким был, когда мы только что познакомились. Волосы у Валентина вьющиеся, темные. До сих пор чувствую их на своей щеке. Помню, любила я трепать в его чубе один завиток, ребячливый такой, вечно свисавший из-под мичманки над правой бровью. Намотаю на мизинец, отпущу и опять намотаю. Всегда после моих шалостей завиток становился еще задиристей и пушистей.

Снова начать бы нам все, Валька, все снова, с того самого дня, когда мы переправлялись через реку в загс. Я хорошо помню этот день. Он принадлежал нам. Разве его забудешь! За катером тянется пенный бурун, а впереди, как почетный эскорт, — чайки. Небо чистое-чистое… Вернуть бы эти минуты!

Странное существо человек, особенно в двадцать пять лет. Как быстро забывается все плохое!.. Лучше бы о нем и не вспоминать, об этом плохом и тяжком, тем более что ты недолюбил своего, не допил до дна ту радость, что отпущена тебе жизнью, если в твое окно так мало еще брошено черемухи…

Я часто теперь возвращаюсь домой с мыслями о Вальке. Прав был тот пожилой камчадал, который нас регистрировал в загсе. Прав и Щипачев, — в самом деле, песню нелегко сложить… Может, весна взбудоражила во мне мысли о Валентине? Вчера, слышу, например, кто-то слишком долго шаркает у крыльца. Кровь так и хлынула к вискам… «Валентин!..» Нет, не он…

Приезд Валентина неотвратим, и не в моих силах перечеркнуть все то, что между нами было. От встречи с ним никуда не уйдешь…

Порой мне начинает казаться, что в своих личных делах я похожа на человека, заблудившегося в лесу. Ведь я и об Игоре думаю… Но тому, кто ищет и заблуждается, мне кажется, можно кое-что и простить. За месяцы разлуки с Валентином много перебродило в моей голове мыслей. Я сравнивала себя с другими, наблюдала своих ровесниц, вышедших замуж, в чем-то корила себя, упрекала, чему-то, глядя на подруг, училась. Вот хотя бы Лена Крылова. Как она дрожит за Лешку! Нравится мне в Лене многое. Она аккуратная, работящая. Пригляднее ее комнатки нет во всем Усть-Гремучем. Зато поворчать и задеть кого-нибудь ох как любит! Лешка даже советовался с Баклановым о том, как отучить жену спорить с соседками. Бакланов спросил у него:

— А сам-то ты как с ними?

— Я-то хорошо…

— Что ж, нам тогда остается совместно выработать тактику, как отучить наших жен ругаться.

— А как?

Они долго шушукались, словно заговорщики, и вдруг по лицу Александра Егоровича побежали смешливые морщинки.

— Значит, ход конем?

— А что остается делать? Надоело!..

Вечером Лешка, придя с работы, не успел еще войти в комнату, как Лена встретила его словами:

— Дуся опять меня оскорбила! Если ты не поговоришь с ней, то ты не мужчина!

— Что она тебе сказала?

— И Ромку, мол, не так я воспитываю, и балую его. Подумаешь! Если кормит, значит, может и распоряжаться?

Лешка молча вышел, позвал мужа Дуси в коридор. Они покурили, перекинулись парой фраз. А минут десять спустя Лешка вернулся в комнату и сказал:

— Пойдем-ка к Дусе.

Лешка взял Лену под руку, подвел к дверям Дусиной комнаты и легонько, словно шутя, втолкнул туда. Рядом стоял и Дусин муж.

— Запирай их! — закричал он Лешке. — Грех пополам.

— Пока не помиритесь, не выпустим, — сообщил пленницам Лешка.

Лена застучала кулаками по двери.

— Пусти! На плите борщ и вода остывают!

А Лешка спокойно отвечает:

— Сам все сделаю.

Умора! Продержали Дусю и Лену под замком часа полтора. Любопытные усть-гремучинские женщины, проходя под окнами комнаты Дуси, смеялись. Бабушка Бакланова ворчала на них:

— Нечего смеяться. Над собой ведь смеетесь! И чего мужиков в свои дела вмешивать? Жизнь нынче как на масленицу — знай только радуйся, а вы еще ищете, кого бы задеть, про кого бы чего наболтать.

Один только человек старался показать вид, что не причастен к Лешкиной выходке. Это был Александр Егорович Бакланов. Он стоял во дворе с лопатой в руках, подставив лицо слепящему вешнему солнцу, и что-то обдумывал.

— Лида, принеси-ка сюда грабли! — крикнул он дочке.

Через минуту Лида была тут как тут.

— Папа, а что ты будешь делать?

— Клумбу.

— Так рано? Еще снегу полно…

— Ничего не рано. Соберем мусор, вскопаем землю, удобрим ее — пусть преет. А потом георгины высадим. Землица тут не владивостокская, одни супеси, и ветер жесткий. Ну да ладно, акклиматизируются наши цветы. — Александр Егорович прищурился, отдаваясь неведомо каким мыслям. О чем думал он? Вероятно, воображению Александра Егоровича рисовалась картина недавно оставленного владивостокского уголка: дом на улице Лазо, утопающий в радужном венке цветов, ласковый полдень, жужжанье шмеля… Наверно, помнил он белые лохматые георгины… Полюбились они Бакланову за стойкость и мужественный характер. Их родина — суровые горы Мексики, поэтому и не боятся георгины студеных ночей и утренних заморозков. Обо всем этом не раз рассказывал нам Александр Егорович в зимние вечера.

В самом деле, холодна и равнодушна к человеку оголенная усть-гремучинская кошка. Ни цветка, ни травки.

— Жизнь! — проговорил Александр Егорович, окидывая взглядом двор. — Поневоле запьешь на этой чертовой косе или погрязнешь в ругани. Песок унылый, один песок… Зимой заваливает снегом, а чуть сошел снег — глазу не на чем остановиться. Должна принарядиться наша кошка, иначе что же это… Не ходить же гулять за три километра к озеру…

Александр Егорович поплевал в ладони и с жаром принялся копать землю. Я взяла лопату и тоже подошла к нему. За мной вышли Толманы.

— Человек в космосе! — ошалело закричал вдруг, подбегая к нам, Санька.

— Полно врать-то! Приснилось, что ли?

— Гагарин, Гагарин! Бабушка радио слушает!..

Мы взволнованно переглянулись. В глазах у каждого радость, недоумение. Форточка в окне Дусиной комнаты мгновенно распахнулась.

— Что произошло? — привстав на цыпочки и забыв, очевидно, обо всем, что недавно с нею было, спросила, высунувшись из окна, Лена.

— Человек в космосе!

— Ладно вам дурака валять!..

— Честное пионерское! — клятвенно заверил Лену Санька. — Юрий Гагарин на ракете «Восток» летит.

— Да ведь это же, товарищи, невероятно!.. — бросив лопату, подхватил увертливого Саньку Александр Егорович и закружился с ним. — Это черт знает как здорово!

Тень недоверия постепенно сходила с лица Лены, губы ее растянулись в широкой улыбке, Я не могу описать выражения Лениных глаз в эту минуту. Что-то чистое, бесхитростно-детское засветилось в них. Глянув в такие глаза, по-настоящему поймешь, как рождается радость. Из самой глубины их бил светлый, играющий родничок… Какими далекими, несуразно-смешными в эту минуту показались и перебранка с Дусей, и размолвки с Лешкой.

— Галина Ивановна, — попросила Лена, — зайдите к нам, позовите Лешу, пусть выпустит, я больше не буду, мы помирились. — И засмеялась.

Бывает и так: сидишь иногда в кинозале — темно, гулко хлопают где-то в фойе двери. И вдруг ослепительно ярко засветится экран, а на нем, как бы захваченные врасплох, сметаемые светом, побегут прочь уродливые, нескладные тени… Странно как-то, но мне теперь стала заметней, видней грязь во дворе, неуютность его, необжитость. Лишь сиреневые сопки вдали скрашивали наш усть-гремучинский не устроенный пока еще мир.

— Георгины посадим… — мечтательно сказал Бакланов. — Вот здесь пустим веночком белые, а внутри клумбы — темно-вишневые.

— Трудная, однако, земля досталась нам, — проговорил Ваня Толман, опираясь на черенок лопаты. — В Клюсах и Милькове — рай, теплынь, а тут…

— Чего же торчишь здесь?

— Везде надо зыть. Если я не буду, другой не будет, что зе тогда? А потом люблю я это место: океан люблю — рыба есть, тайгу люблю — зверь есть. Хоросо, однако, тут грязновато мало-мало, пыльно сыбко, пепел летит с вулканов… Ну и сто зе, на Камчатке везде пыльно.

— А мы, черту назло, озеленим эти пески! — решительно сказал Александр Егорович. — Вон там, у «Богатыря», разобьем небольшой розарий, а вдоль дорожек пойдут шпалерами астры…

Я слушала его и, как наяву, видела тяжелые шапки соцветий, свежие, прохладные от утренней росы. Игра их красок напоминала зарю в горах. Цветы и горы… Красиво, очень красиво будет у нас!

— Хотите, покажу клубни? — предложил Бакланов.

— Покажите, покажите! — закричали мы, захваченные его затеей.

Я знала, что Баклановы привезли с собой из Владивостока ящик клубней, но каких цветов, я до сих пор не поинтересовалась.

— Попробовал я вывести один сорт. Кажется, что-то получилось. Не знаю, посмотрите…

Мы прошли в барак. Александр Егорович достал из подпола ящик продолговатых клубней. К каждому из них была прикреплена картонная бирка, на которой значился сорт.

— Вот это как раз и есть моя «Куба», — Александр Егорович протянул мне темный могучий клубень, похожий на тяжелый ком земли. — Цветок у него оранжевый, словно пламя. Понимаешь, дьявольски красив!

По тому, как бережно, легко, едва ощутимо, дотрагивался он до клубней, видно было, что Бакланов страстный любитель цветов.

— Вырастут… — кивнул Александр Егорович на клубни, и глаза его наполнились радостью. Так говорят счастливые отцы, глядя на своих детей. — Вырастут… — повторил он уверенно. — Людям для души… — И затем, повернувшись ко мне, поднял многозначительно палец. — Ведь вот что интересно. Попали георгины к нам из Америки, были они похожи на скромные ромашки, а теперь… Послать бы их на ту сторону, — кивнул он в направлении океана. — Черт возьми, приятно вернуться к отчему порогу красивее, чем ты ушел!

«Мы уже послали им свой букет», — подумала я. Гагарин пролетает теперь где-нибудь над Ванкувером или Сан-Франциско. В интересное время мы живем! Инженер Борисов предложил проект плотины через Берингов пролив. Мы сможем протянуть друг другу руки! Если б нам удалось договориться с американцами и построить эту плотину, насколько бы теплее стало тогда в устье реки Гремучей!

Несмотря на то что нелегко пока на нашей кошке, Усть-Гремучий сейчас уже не казался мне таким далеким, заброшенным, как раньше. Я уже не считала, что мы живем на краю света. Земля наша все-таки маленькая-маленькая! Гагарин пролетел над Камчаткой, а уж через полчаса будет над Москвой…

Мы вышли из барака во двор и снова взялись за дело. Вдруг дверь нашего подъезда распахнулась и на порог выкатился Малыш. Дети тут же окружили его. Медвежонок, не обращая на них никакого внимания, заковылял к взрослым, копавшим землю. Подошел к одному, к другому, обнюхивая каждого. Ну конечно, он ищет меня! Я спряталась за Александра Егоровича. Малыш коснулся лапой сапога Бакланова, а потом наконец нашел и меня. Он поднялся на задние лапы — и ну ластиться. Я засмеялась, потом достала из кармана конфетку и отдала Малышу. Он довольно заурчал.

— Бросай, бросай свою игрушку, — шутливо проворчал Александр Егорович, — нечего отлынивать от работы.

Малыша у меня взяла Шура. Она, по-моему, начала оживать, но сейчас, несмотря на то что карие глаза ее искрились светом, я заметила в них грусть. Я обратила внимание на то, что Шура с какой-то лихорадочной нежностью ласкает медвежонка.

— Ах ты кроха, кроха, — шептала она, приглаживая шерсть Малыша, — разве можно бегать босиком по холодной земле? Глупый, непослушный…

Я видела — ей хотелось бесконечно ласкать, нежить кого-то… Мне стало больно за подругу.

— Галина, Малыш дрожит, отнесу-ка я его домой, — сказала она.

— Отнеси, — согласилась я.

Когда Шура с медвежонком скрылась в подъезде, ко мне подошел Борис.

— Знаешь, Галя, насколько легко быть с Шурой в присутствии других, настолько трудно оставаться с ней с глазу на глаз. Я, например, просто теряюсь…

Мне были понятны Борькины чувства. Общаться с Шурой и мне в последнее время было нелегко. Она как-то замыкалась в себе, много читала, и очень нелегко было вовлечь ее в разговор.

— Ты бы намекнула ей о том, как тоскует одно сердце… — с горькой усмешкой проговорил Борис и тут же осекся. — Впрочем, не стоит — время покажет. Ведь насильно мил не будешь… Она не из тех, кто согласен жить с нелюбимым. Как ты думаешь?..

Об этом я думала не раз. С тех пор как вышла замуж за Валентина, я не могу толком разобраться даже в своих чувствах, не говоря уже о Шуре.

Темнота опустилась на поселок как-то сразу, а люди все еще копошились около барака. Я очищала лопату от грязи, когда ко мне подошел смотритель маяка Слива.

— На почте был, — сказал он. — Просили передать вам газеты и письмо.

Дрожащими руками я взяла сверток, поблагодарила старика, горя нетерпением узнать, от кого же письмо. Неужели от Валентина? Наконец-то!..

— Боря, зайдем к нам?

Ответа не последовало. Оглянулась — Борис уже исчез. Все разошлись по своим квартирам, я осталась во дворе одна. Чтобы быстрей прочесть письмо, вошла в светлый круг возле фонарного столба и разорвала конверт. Письмо было от Игоря.

«Салют, Галина!

Твой Игорь».

Сердце екнуло, когда получил твое послание и снимки, на которых ты запечатлена после шторма. Там, где ты с Борисом и Лешей, — классно! Мушкетеры! А на другом — не совсем. Мне не понравилось выражение твоего лица. Разве можно дуться в такую минуту? И кто только тебя фотографировал! Неужели он такой бегемот, что ты не подарила ему улыбки?

Ну, об этом хватит. В общем, за фото спасибо. А что за намеки в твоем письме? Что означают слова «в игривом тоне»? Как прикажете понимать это?..

Дела твои, как видно, табак, если ты после нескольких месяцев замужества бросаешься в штурмующие волны океана, да еще на неуправляемом катере, да под самый Новый год. Как объяснить все эти немыслимые акции? Неужели ты не могла подождать? Если уж захотелось тебе поиграть на моих нервах, то не стоило бы этого делать с привлечением такого количества людей. Выпила бы с горя граммов двести спирта, ну и бросилась бы с какого-нибудь камчатского маяка…

Шучу, конечно. Но я чертовски рад, что у тебя все кончилось благополучно.

Что касается моего переезда к вашим знаменитым барам, то пусть Пышный не особенно переживает из-за того, что подложил мне свинью. Мы еще свидимся. Я мечтаю об отпуске, и тогда…

Насчет твоих намеков о моей дружбе с какими-то девочками и о моей предполагаемой женитьбе скажу прямо: ты — дура! В тебе, конечно, заговорила ревность. А потом, разве могу я в такое трудное время (вдруг ты и вправду разойдешься!) думать о женитьбе? И как ты могла допустить подобную мысль? А впрочем, одно лишь это и могло бы сейчас вызволить меня из апатии…

Как поживает Усть-Гремучий и каким образом оказался у вас Борис? Напиши о нем подробнее, пусть и он черкнет хоть пару слов.

Новый год я встретил по-царски. Мы с ребятами махнули на лыжно-туристскую базу. Вот где красота! Сопки, ель и сосна. Солнца вдосталь, воздух наичистейший. Представь — несколько деревянных легких павильонов в современном стиле, паркетные полы, виды из окон потрясающие. Лыжный трамплин, голубая долина. Словом, предел мечтаний!

Мы приехали на турбазу тридцать первого, всю ночь танцевали, бесились, барахтались в снегу и пили под елкой. А почему и не выпить? Под Новый год только одни телеграфные столбы не пьют, да и то лишь потому, что у них чашечки опрокинуты. Домой вернулся я первого января, к вечеру, дьявольски усталый, но счастливый. Вошел в общежитие, и вдруг бац — новость с Камчатки: Певчая пропала без вести!.. Меня точно обожгло. Ты представляешь себе мое состояние? Я веселился, пил, ждал от тебя поздравительной телеграммы, а ты в это время…

Тогда неожиданно я понял, как ты мне дорога, понял, что не могу, не должен тебя потерять. Мысленно я клял себя за малодушие, трусость, за то, что не поехал с тобой в Усть-Гремучий. Помчался на почту, разослал телеграммы во все концы, не спал до пятого января, до той минуты, пока не узнал, что ты жива. Поклялся быть там, где ты, немедля послал телеграмму Булатову, накатал письмо Тольке, ждал вызова, а потом пришло твое письмо…

Очень хочется встретиться, пока мы еще не совсем состарились…

Обнимаю тебя, непутевая…

Я бережно сложила письмо, вышла из светлого круга, падавшего от фонаря. Тьма сразу поглотила меня. Но мне совсем не было страшно в этой апрельской тьме! На душе легко-легко. Я слышала над головой призывный крик пролетавших лебедей, шум их крыльев. Они летели с той стороны, где был Игорь…

На миг я остановилась. Перекличка лебедей постепенно стихла. Но вслед за ними откуда-то издалека, от «Богатыря» наверно, послышался крик ребятишек:

— Даешь Луну!

Я улыбнулась: это мальчишки по-своему салютуют полету Юрия Гагарина.

Когда я вошла в барак, меня встретили Санька и Малыш.

— Тетя Галя, откройте, пожалуйста, Малышу банку сгущенки.

— Это еще по какому случаю? Он уже ел сгущенное молоко.

— Ну, откройте же, вот посмотрите, что будет!..

Я подошла к столу, Малыш заковылял следом за мной. Как только я взяла банку, он радостно заурчал.

— Открывайте, открывайте! — ликовал Санька.

— А что же будет? — спросила я, вскрывая податливую жесть.

— Дайте теперь ему.

Я опустилась на корточки и дала Малышу сгущенки. Малыш присел, взялся обеими лапами за банку, с наслаждением лизнул и протянул мне.

— Тетя Галя, сделайте вид, что и вы лизнули… Ну…

Я удивилась. Но раз Санька просит, ничего не поделаешь, придется лизнуть. Я сделала вид, что лакомлюсь, даже причмокнула губами от удовольствия, и протянула банку опять Малышу. Тот снова лизнул, в восторге закачал головой и передал банку Саньке. Санька тоже попробовал молоко и вернул драгоценность Малышу. Медвежонок, отведав лакомство, протянул банку Шуре. Я от души расхохоталась — так уморительно проделывал он все это.

— Кто же научил его? — спросила я у Саньки.

— Бабушка. Она сказала: «Зверь не должен быть жадным, а человек — тем более».

 

ГЛАВА XXX

Апрель выдался неспокойным, штормовым. По утрам, когда немного стихали ветры, над рекой клубились туманы. Ветер-свежак выбивался из последних сил, стараясь разогнать их, и, если ему удавалось это, из небесной выси через голубые прогалины лились слепящие лучи, берег грелся под ласковым весенним солнцем.

Сегодня я вышла к океану и услышала густые, зычные пароходные гудки. Сердце так и подскочило от радости. Прощай, зимняя жизнь! Как я ждала прихода судов! Гудки, откатываясь, многократно повторялись в далеких пустынных сопках, звук их был тревожно-волнующим, словно пароходы звали кого-то на свидание. Прислушиваясь к гудкам, я улавливала терпкий запах набухающих почек тополя и ветлы, и у меня от этого немного кружилась голова.

— Дайте крылья — улетит девка! — услышала я вдруг знакомый голос.

Оглянувшись, увидела Иллариона Ерофеевича Ерофеева. Я давно не встречалась с ним.

— Товарищ капитан!..

— Ну вот, уж сразу и на официальный тон…

Я немного смутилась, а он, заметив это, бросил на меня хитровато-насмешливый взгляд.

— Был бы я помоложе, обязательно поухаживал бы за такой красавицей!

Я улыбнулась его шутке, а он, по-отцовски положив руку мне на плечо, сказал:

— Благодать какая нынче на рейде! Ишь, расходились наши трудяги катера.

Илларион Ерофеевич жадным взглядом тянулся к океану. Каждая морщинка на его лице, каждый едва заметный рубчик как бы говорили со скрытой гордостью: «Я, брат, насквозь просоленный океаном!»

«И на отдых не собирается, — подумала я, — крепкий какой!»

— Илларион Ерофеевич, скажите, почему вы не на пенсии? — спросила я вдруг.

Он внимательно посмотрел на меня, улыбнулся. Улыбка у него была удивительная — открытая и немного застенчивая.

— Понимаешь, Галя, я уже был на пенсии…

— То есть как это были?

— Очень просто. Работал капитаном порта Владивосток, там меня и проводили торжественно на пенсию…

— Ну и… — нетерпеливо проговорила я.

— Не выдержал. Неделя, другая проходит — чувствую, что и здоровье стало пошаливать, спать перестал. Как проснусь, Александра Федоровна ругается — мешаю ей спать! А я не могу уснуть: лежу ночью с открытыми глазами и мысленно вижу себя в порту. Явственно слышу гудок парохода, и, поверишь, меня даже зло разбирает на диспетчера: судно просит буксир, а он, чертяка, наверно, дрыхнет. Понимаешь, не мог я, Галя, сидеть дома без работы! И ведь нужды в деньгах я не испытывал — пенсия у меня приличная, живи себе спокойно. Но я не усидел.

— А потом что?

— Услышал, что Бакланов собирается на Камчатку, взял да и отправился с ним.

— А как же пенсия?

— Бог с ней, с пенсией! Мне еще с морем-океаном поработать хочется, ветерку соленого досыта глотнуть, а главное — почувствовать, что ты пока еще нужен морякам.

Я смотрела на Иллариона Ерофеевича и думала: полжизни вместе с Баклановым проработал он. Поначалу даже кажется, что они похожи друг на друга, не сразу поймешь, откуда берется это ощущение их сходства. Ведь у них различны и возраст, и внешность, и характер. Александру Егоровичу Бакланову нет еще и пятидесяти. Он приземист, движения его быстры и уверенны, он производит впечатление человека ершистого, резковатого. А Илларион Ерофеевич в свои шестьдесят четыре года спокоен, степенен, даже мягок, движется неторопливо. Бакланов скор на решения, нередко опрометчивые. Для него не так важно, кто закончит начатую им работу. Илларион Ерофеевич, наоборот, всегда, при любых обстоятельствах, доводит дело до конца сам.

Да, Ерофеев и Бакланов очень разные люди, и все-таки они чем-то похожи друг на друга. Чем же? — ломала я себе голову. Прежде всего, наверно, тем, что у каждого из них — неугомонная душа. Ни Александр Егорович, ни Илларион Ерофеевич не засиживаются в теплых уголках, их влечет свежий утренний ветер, тот самый ветер, от которого просыпаются на рассвете сады, колосья пшеницы в поле, океанская гладь, убаюканная плотным ночным туманом. Такие люди, как Бакланов и Ерофеев, всю жизнь на сквозняке, на пронизывающем ветру.

Я вспомнила слова Бакланова об Илларионе Ерофеевиче: «Был связным у Лазо…»

— А в партии вы давно? — спросила я.

— С шестнадцатого года.

— А на флоте?

— А на флоте — с десятого.

— Вот это здорово! Тогда, наверно, и пароходы-то были совсем не такими.

— Конечно! Где им до теперешних лайнеров! Мелкота. Разные там «Георгии», «Эльдорадо». Принадлежали они частным лицам, которые объединялись в общество «Доброфлот».

— А кем вы ходили в плавание?

— Разумеется, не вторым помощником! Юнгой, матросом, по двенадцати — восемнадцати часов работал.

— А с партией?.. Как все началось?

— Ох, и следователь вышел бы из тебя, Галка!

— Да при чем тут следователь… — возразила я. — Просто все интересно.

Илларион Ерофеевич сел на бревно, выброшенное океаном, я пристроилась рядом.

— Интересно, говоришь? Ну, тогда слушай. Так вот, родился я во Владивостоке, в подвале деревянного дома, — начал свой рассказ Ерофеев. — Дом этот и поныне стоит. Жили мы несколько лет спокойно, а потом хозяин дома возьми да и выкинь нас на улицу, на снег прямо…

— За что же?

— Из-за старшего брата Егора все получилось. Был он связан с подпольем и вот один раз вгорячах пристукнул подлюгу провокатора. Ну, Егора за это приговорили к смертной казни, потом заменили каторгой. Отца же занесли в черный список — был у охранки в те времена такой список. Работы не дают, хочешь — живи, хочешь — умирай. Вот тогда-то мы с сестрой, малолеткой, и пошли под чужие окна хлеб искать… — Илларион Ерофеевич умолк, нахмурился: тягостны были эти воспоминания.

— О многом, Галинка, можно было бы рассказать, — заговорил он снова: — И про то, как попал в лапы колчаковцам, как от Имана до Владивостока везли меня эти сволочи в «эшелоне смерти», как пытали на допросах, водили на расстрел, — ей-богу, сам не знаю, как выжил, едва живой был, ноги перебиты шомполами. И все-таки бежал я в Сучан, к партизанам. После был комиссаром отряда, ну а потом уже… потом работал и учился… — Прищуренные глаза Иллариона Ерофеевича подернулись туманом, он весь ушел в воспоминания, и они, очевидно, были для него и приятны, и тягостны.

Я начала ругать себя за то, что вызвала его на такой разговор, но в это время где-то неподалеку зазвенел голос Саньки Бакланова:

— Тетя Галя, тетя Галя, смотрите!..

Мы обернулись. К нам шел Санька, а за ним ковылял Малыш.

— Тетя Галя, позовите Малыша, — попросил Санька.

Я тут же исполнила его желание:

— Малышка, иди ко мне.

Медвежонок уже сделал несколько шагов ко мне, как Санька, показав ему бутылку с молоком, поманил к себе. Малыш то порывался в нашу сторону, то, соблазненный молоком, пятился обратно к Саньке. И вдруг, будто решившись, заковылял к Саньке. Тот даже завизжал от радости.

— Ага, тетя Галя, ага, убедились?! Ведь он больше меня любит, убедились?

А медвежонок — и плут же! — подошел к Саньке, взял у него лапами бутылку с молоком и, вместо того чтобы сунуть ее немедленно в пасть, заторопился к нам, держа бутылку сзади, точь-в-точь как Санька.

Мы с Илларионом Ерофеевичем рассмеялись: больно уж забавной была эта сценка — Малыш с бутылкой, а за ним обескураженный Санька!

Медвежонок подошел ко мне, уткнулся мордочкой в ноги и заурчал, потом присел, деловито поднял бутылку, но тут же оглянулся и протянул ее Саньке. Тот сердито отмахнулся, и Малыш зачмокал сам с огромным удовольствием.

— Артист! — улыбнулся Илларион Ерофеевич.

А Санька дернул медвежонка за ошейник и сказал серьезно:

— Не артист, а предатель. Не буду я больше водить его гулять…

Ерофеев, пряча улыбку, похлопал Саньку по плечу.

— Какой же он предатель, Саня? Зверь, как и человек, любит ласку. Галина Ивановна-то, наверное, относится к нему лучше, чем ты, не дразнит?..

— Прямо уж лучше! — фыркнул Санька, покраснев от обиды. — Он все время со мной, даже в школу провожает, а как увидит тетю Галю, так к ней бежит.

Я нагнулась к Малышу, почесала за его ухом, потом отобрала опустевшую бутылку и сказала:

— Малыш, пора домой, иди да слушайся Саню.

Медвежонок, словно поняв меня, поднялся и подошел к Саньке.

— Видали! Он тетю Галю вон как слушается, а меня только передразнивает!

Санька и Малыш ушли, а мы остались на берегу.

— Так на чем же я остановился, Галинка? — спросил Ерофеев.

— На том, что вы работали и учились.

— Вот-вот, на этом самом. Теперь припомнил. Мои ровесники, Галинка, были ребята ухватистые, жадные до всякого дела, рабфаковцы. Теперь уже забыто это слово. Умели мы и уголь выгружать, и учиться. Не то что некоторые нынешние ветрогоны. Не дорожат минутой, работают спустя рукава и учиться не учатся…

Я уловила в голосе старика ворчливые нотки. «Ничего, сейчас успокоится», — подумала я, но Илларион Ерофеевич, наоборот, заговорил еще раздражительней:

— Возьми, скажем, этого самого Пышного. Он, если не ошибаюсь, твой друг еще по Панину?

— Да…

— Работает Пышный как будто неплохо, но какая радость от этого «неплохо» и ему самому и другим? С людьми, подражая Булатову, грубоват, заносчив и вообще держится так, будто ему все чем-то обязаны. Я вот не понимаю, как можно работать без искорки, без живинки. Ведь он же ну просто старик! Ей-богу, по работе судя, старик!

— Да не стоит сейчас о нем… — пытаясь успокоить Ерофеева, начала я.

— То есть как это не стоит? — круто повернулся ко мне рассерженный Илларион Ерофеевич и гневно сверкнул глазами. — Кто же будет их одергивать, как не мы?

— Илларион Ерофеевич, а вы бы поговорили с Пышным, посоветовали ему…

— Да разве он вникнет? — махнул рукой Ерофеев. Потом поднялся с бревна, глубоко вздохнул.

— Что это вы вздыхаете? — спросила я.

— Воздуха океанского набираюсь, сегодня думаю начать бой, вот и пришел на берег посоветоваться с батюшкой океаном…

Я улыбнулась. Посоветоваться с океаном! Хорошо сказано.

— Ну, а ты чего, курносая, шастаешь тут?

Я отвела взгляд в сторону.

— Да так… Гуляю, думаю…

— Вот видишь, «думаю». И тебе, значит, иногда приходится с океаном делиться мыслями.

— А с кем это вы, Илларион Ерофеевич, собираетесь бой вести?

— Разве не догадалась? Да все с ним, с Баклановым.

— С Баклановым?.. Из-за чего же? Ведь вы с ним друзья закадычные!

— Друзья мы дома. И войну я объявляю не Сашке Бакланову, а начальнику портофлота, хотя это одно и то же лицо.

— А из-за чего, если не секрет?

— А вот из-за чего… Подойди-ка сюда, — поманил он меня.

Я встала с бревна и подошла к нему.

— Видишь? — показал Илларион Ерофеевич рукой в сторону рейда.

Я увидела океанский простор, несколько белых, как лебеди, кораблей и катера, тянувшие баржи и плашкоуты.

— Видишь? — повторил Ерофеев.

Я пожала плечами.

— Что именно? Вижу океан, катера…

— Хорошо! Что они тебе говорят?

Я недоуменно посмотрела на Иллариона Ерофеевича.

— Пыхтят работяги катера, из сил выбиваются. Тяжело и командам. Вот что они говорят! Сейчас, в тихую погоду, еще туда-сюда, а вот как заштормит — взвоют ребятки. Помнишь зиму? Из-за чего вас тогда таскало по океану? Вы же чуть не погибли!..

Я хотела сказать, что из-за шторма, но Илларион Ерофеевич, развивая свою мысль, не дал мне и слова промолвить.

— До сих пор на катерах команда из шести человек вместо девяти, а Бакланов смирился с этим, молчит. Вот я и думаю дать ему бой, разбудить в нем совесть. Пусть покумекает не только о том, как план выполнить, но и о том, как людям отдых дать.

— Но ведь все это не во власти Бакланова! Булатов…

— А что Булатов? Разве на него нет управы? Булатов!

Илларион Ерофеевич хотел изречь еще что-то не очень лестное о Семене Антоновиче, но в это время тревожно загудел на реке буксир.

— Ну, прощай, Галина, меня ждут дела! Слышишь, парни сигналят? Заходи. Александра Федоровна частенько тебя вспоминает.

— Зайду, — пообещала я.

Провожая взглядом Ерофеева, я долго думала о нем и о Бакланове. Что же все-таки роднит их? И вдруг поняла. Вот что общего между ними: они как бы освещены внутренним светом, и один из источников этого света — скромность. Да-да, это главное! А что, если они поссорятся? Я должна, я обязана предупредить эту ссору. С таким намерением я и пошла в управление.

Около одного из новых бараков меня окликнула Шура:

— Галка, куда мчишься?

— В управление.

— Зайди, поможешь кровать поставить.

Шуре дали крохотную комнатку напротив Алки, и вот теперь она перебирается сюда. Рядом же получил комнату и Сашка. В общем сделали неплохо — неуютный зал общежития разбили на шесть небольших комнаток для инженерно-технического персонала.

— Давай тяни, что ты, как сонная, спотыкаешься! — командовала Шура. — Знаешь, Галка, я начинаю Булатовым восторгаться.

— Не узнаю тебя, Офелия!

— Не дурачься, я серьезно говорю! Посмотри в окно.

Я подошла к окну и увидела целый квартал небольших домиков. Они, словно грибы, выросли за какой-то месяц.

— Ну и что? — спросила я, недоумевая. — При чем тут Булатов?

— Дура ты, если ничего не поняла!

— А что я должна была понимать?

— А вот что. Наш барак строители возводили около шести месяцев, это ясно?

— Допустим…

— А домики, которые ты видишь, грузчики отстроили всего за два месяца. Живут теперь в них и ожидают с материка семьи.

— Так при чем же все-таки тут Булатов?

— Это он организовал грузчиков, раздобыл материал, дал некоторым отпуска, вот они и построили себе эти домишки. Уметь надо!

Я еще раз посмотрела в окно: в самом деле, сколько счастливых семей соединится теперь под этими крышами! «Наверно, и Степанов построил себе домишко», — подумала я.

— Теперь их и клещами не оттащишь от океана, — вслух размышляла Шура о поселившихся в домиках людях. — Теперь навсегда осели тут. Не чета сезонникам, приехавшим за длинным рублем. Только и знай глядят, как бы накопить побольше грошей и удрать отсюда.

— Чего ты ворчишь, Шурка! — сказала я и вдруг подумала, что Шура похожа чем-то на Ерофеева и Бакланова, и мне самой захотелось быть похожей на них.

— Придешь на новоселье? — опросила Шура.

— А разве я не у тебя?

— Ну, тогда делай салат, а мне надо еще занавески повесить, кровать застелить да вот из этих бочек смастерить пуфики.

Я начала чистить картошку. Мысли мои неотвязно кружились вокруг недавнего разговора с Илларионом Ерофеевичем. И Бакланов, и Ерофеев, и Булатов — коммунисты, но первых двух я уважаю, даже люблю, а вот Булатов… Что ж, и Булатов какой-то новой стороной повернулся к людям. Это хорошо, что он стал заботливей, помог выстроить грузчикам дома… Радостней как-то становится, когда замечаешь, что человек на твоих глазах меняется.

— Тетя Галя, тетя Галя! — услышала я голоса Лены и Лиды. — Бегите скорей домой, там дядя Валентин приехал!

Нож выпал из моих рук…

— Что же ты стоишь, — подтолкнула меня Шура, — беги скорей!

Как я выскочила из барака, не помню. Ноги отяжелели, пальто мешало бежать, и я расстегнула его. Валентин приехал, Валька!.. Вот и дом. Я бросила взгляд на окно и увидела Валентина, стоящего у стола. Он как-то ссутулился, широкие плечи его, казалось, стали у́же. «Устал, — мелькнула у меня мысль, — наверно, не в настроении».

Взбежала на крыльцо, едва переводя дыхание, открыла дверь, остановилась на пороге: Валентин неподвижно стоял посреди комнаты. И вдруг какая-то сила толкнула меня к нему. Валентин бросился мне навстречу. Мы молча обнялись, оба ошеломленные, еще не веря, что встретились, еще не зная, что ждет нас впереди, и только чувствуя, что сейчас, сию минуту, в это мгновение, мы вместе…

 

ГЛАВА XXXI

Трудно понять, что со мной случилось, — к вечеру я слегла. То ли продул ветер на берегу океана, то ли нервы сдали. Я металась в жару. Валентин присел ко мне на постель, коснулся рукой горячего лба.

Я чувствовала, что он охвачен тревогой. Впервые я видела его таким озабоченным.

Валентин намочил полотенце, неумело сделал компресс. Что-то виноватое таилось в его взгляде. Он нервно ходил по комнате, потом вновь присел ко мне на постель, ласково погладил мою руку. Он ничего не говорил, а мне было хорошо от прикосновения его сильной руки. Душа наполнялась успокаивающим теплом. Я была рада, что никто не заходит к нам. Мне так хотелось побыть с Валентином вдвоем!

— Что же это я! — вдруг спохватился он и поспешно открыл чемодан. — Как же это я забыл! Держи, Галина! — протянул он мне шерстяной китайский шарф.

Я очень обрадовалась подарку. Шарф был яркий, красивый, теплый. Значит, он помнил там обо мне! Валентин склонился ко мне, я прижала голову его к своей груди и поцеловала. Вот бывает так в июльский душный полдень: разразится очистительная гроза, опрокинет потоки просвеченного солнцем ливня, и ты вздохнешь свободно, глубоко, с каким-то младенческим облегчением…

Утомленная, я вскоре заснула. Мне снился златорогий быстрый олень, скачущий с гор. Заря червонила его рога. Во всем его теле чувствовалась молодая, упругая легкость. Вот он подскочил ко мне, остановился, ударил в землю копытом, и — что за чудо! — это не олень передо мной, а Валентин… и смотрит на меня как-то виновато…

Три дня пролежала я. А Валентина будто кто подменил. Он ухаживал за мной, как за ребенком. Мне было приятно видеть, как он радуется тому обновлению, тому забытому чувству, которое вновь охватило его, когда он вернулся в Усть-Гремучий. Казалось, какая-то горячая нежность захлестывала его сердце, когда он по вечерам, подсев ко мне, клал мою голову на свое сильное плечо и осторожно поглаживал мои волосы.

— Соскучился я по тебе, Галинка… — смущенно говорил он.

Я любовалась его крепким, слегка раздвоенным подбородком, заглядывала в потеплевшие, ясные глаза, ощущала на сердце сладкую истому. Друзья понимали мое и Валькино состояние и не мешали нам. За три дня почти никто не заглянул в нашу комнату.

Наступил день Первого мая. Я наконец-то поднялась с постели.

— Пойдем на демонстрацию? — спросил Валентин, примеряя перед зеркалом галстук.

— А как же!

Мне было отрадно видеть перемены в Валентине. Лишь одно огорчало немного — с медвежонком он не поладил с самого первого дня… Малыш, если только Валентин был дома, ни за что не входил в комнату, а сидел в папиросном ящике или забивался к кому-нибудь из соседей.

С утра в день Первомая Лида и Санька повязали Малышу красный бант и попросили разрешения у Александра Егоровича взять медвежонка на демонстрацию. Бабушка, услышав об этом, заворчала:

— Не в цирк идете, зверь ведь. Кто же это с медведем ходит на парад? На смех людям только…

Александр Егорович, по-праздничному веселый, крикнул:

— Валентин, хватит затворничать, пора показаться народу! Ишь ты, дорвался Ивашка до сладкой бражки…

Валентин открыл дверь, отшутился. Мы вышли в коридор.

Батюшки, что я вижу: Ваня Толман в шляпе! Я привыкла видеть его почти всегда в малахае, а тут вдруг шляпу нацепил… Оказывается, купила ему Наташа в подарок и заставила сегодня немедленно надеть. Появился и Александр Егорович, важный, в форменном костюме с нашивками. Валентин тихонько шепнул:

— Поедем в отпуск — обязательно куплю такой же!

Я кивнула в знак согласия — наконец-то и Валька решил одеться как следует!

В дверях показался Лешка.

— Ну-ка, айда на улицу! Слышите музыку? Чего доброго опоздаем. — И, словно спохватившись, воскликнул: — С праздником вас, дорогие! — Потом нагнулся к Малышу и пожал ему лапу.

Малыш, как только Лешка отошел, заковылял ко мне. Я подхватила его на руки. Валентин недовольно поморщился, заметив:

— Он же тебя испачкает!

Откуда-то из-за моей спины вывернулись Лида и Санька.

— Что вы, дядя Валя! Он у нас такой чистенький, даже чище Ромки, Ромка вечно около печки лазает, угли глотает. Малыш, если и пристанет что к его шубке, сразу отряхнется.

Медвежонок, будто догадываясь, что говорят о нем, прильнул ко мне, а немного погодя я почувствовала, что он тянется мордочкой к моей шее. Вот он нащупал мочку уха и лизнул ее. Мне стало щекотно и смешно. Ах ты Малыш, Малышонок! Как мне подружить тебя с Валентином? Странный человек, не понимает, как Малыш дорог мне! Ведь Ваня принес его в ту трудную пору, когда мне было очень не по себе: длинные вечера, одна…

А Валентина в это время обнимал Лешка, приговаривая:

— Спасибо, друг, за катер! Ты мне счастье на этой земле своим приходом вернул!..

…Но вот и собрались все жильцы нашего барака. Я оставила медвежонка бабушке, и мы вышли на улицу. Около управления порта стояли два грузовика, обтянутых кумачом, — импровизированная трибуна. Вокруг уже было много народу, играл баян. Несмотря на грязь и лужи, люди, принаряженные, с песнями, под знаменами, шли на митинг. Как ожила наша кошка! Хочется говорить что-то весеннее, доброе. Улыбки, улыбки, улыбки. Пришел на Камчатку май. Конечно, не такой нарядный, как в Москве, но все же май, наш май. Мы идем рука в руке, плечо к плечу. Хорошо, когда видишь всех усть-гремучинцев вместе, очень хорошо! В такую минуту ничто не пугает, всем становится веселей и вовсе не думается, что ты где-то на краю земли, в страшной, недосягаемой дали. Солнце светит вовсю, оно понимает, как много надо людям сделать в эту весну.

— Галина Ивановна, идите к нам! — услышала я голос из толпы.

Подошла ближе и увидела, как Сашка Полубесов о Покровским-Дубровским лихо отплясывают под баян. Кириллов хлопает им в ладоши, а рядом стоит Степанов, около него жена и две дочки. «Приехали все-таки!» — обрадовалась я. Вижу по глазам, как они счастливы: и оттого, что свиделись, что день такой хороший, и люди кругом свои, близкие.

— С праздником вас! — улыбнулась я им.

— И вас так же, и вас!.. — радостно ответил Степанов. — А все-таки хороший мужик Булатов! — вдруг ни с того ни с сего воскликнул он.

— О ком это ты? — повернулся к нему Покровский-Дубровский, как бы не расслышав.

— О Булатове, — ответила я за Степанова, подавая руку Виктору.

— А-а, — протянул он. — Да, конечно! Если б не Булатов, не видать бы нам веселья на Первомай, как своих ушей.

— Что и говорить, — не уловив иронии, подтвердил Степанов. — Разве я дождался бы квартиры? Век бы не свидеться мне со своими, если б не Семен Антонович… — Он облегченно вздохнул, взглянув на жену и дочек…

— А тебе что, квартиру-то преподнесли на блюдечке с розовыми цветочками, что ли? — спросил Покровский-Дубровский.

— Вечно все не по-твоему, — махнул рукой Кириллов.

А Степанов, подойдя к Виктору, сказал:

— Витя, ты не спорь, тебе не понять этого — семьи ты еще не завел и, кажется, не думаешь оседать тут, а вот мы… — он посмотрел на жену, — мы по гроб добрым словом будем поминать Булатова.

— Ну и сказанул! — усмехнулся Виктор. — Ты разве не своими собственными руками отгрохал домик? Может, бесплатно он тебе достался? А?

— Виктор, ну что ты хочешь от них? — спросила я. — Возможно, они и правы.

— Как бы не так! Правы! Положил им Булатов на язык капельку меда, — они, дурни, на седьмом небе. Подумайте хорошенько, Галина Ивановна: авторитет, любовь народа… Хитрец! Вышел из положения — затеял строить дома, подстегнул людей, а они и рады стараться — день и ночь вкалывали, спали по два часа от силы. Днем — грузчики, ночью — строители.

— Но ведь они для себя старались… — попыталась я возразить ему.

— Эх, не хочется в праздник настроение вам портить, а то я бы доказал, — сказал Виктор, раздвигая толпу и снова входя в круг. — Лезгиночку! — подмигнул он баянисту. И тут только я увидела, что на баяне играет Матвей… Я даже не подозревала, что он баянист!

…После митинга и демонстрации мы все собрались у Сашки. Стол великолепный! Чего только на нем нет: рыба, приготовленная разными способами, — в маринаде, парная и заливная; котлеты из рыбы, пироги с рыбой. В общем рыбное застолье!

Все шло по-праздничному. Валентин мой был в ударе, чудил, охотно перебрасывался шутками с Борисом, взял на колени Ромку, поиграл с ним, а потом, бережно передавая мне его на руки, шепнул:

— Галинка, скорей бы и нам такого парня!..

Я покраснела. В это время вошел Минц, поздравил всех с праздником. Ему налили штрафную. Минц не хотел пить, ссылаясь на работу, но потом вдруг, посмотрев на Шуру, махнул рукой и сказал как-то задумчиво:

— За счастье!

Включили магнитофон, и волна вальса плавно расплеснулась по комнате. Минц сидел как раз против Шуры и ловил ее взгляд. Она была бледная, задумчивая. «Все-таки любят они друг друга», — подумала я. Минц подошел к Шуре, пригласил танцевать. Шура подняла голову и что-то тихо ответила. Глаза ее молили остаться, а непослушные губы упрямо твердили свое: «Уходи!..»

Минц старался не видеть ее губ, говорил что-то быстро и горячо. Шура вдруг демонстративно подошла к Борису, громко сказала:

— Пойдем пройдемся.

Борис оделся, и они вышли. На Минца больно было смотреть. Побледнев, он опустил голову, а потом тихо сказал:

— Ведь я совсем забыл, зачем пришел!.. Полубесов, завтра в пять выезжаешь в командировку.

— Это еще куда?

— Вверху на реке затор. Топляков накопилось много. Понимаешь, сигара засела — целый пучок бревен… Надо заставить лесников поработать баграми, иначе флот станет. Ты, конечно, справишься, у тебя опыт… Ясно?.. — И тут же, закурив, Минц шагнул к двери. — Извините, тороплюсь в порт.

Минц ушел, и сразу воцарилась тягостная тишина. Все почувствовали себя как-то неловко.

— Заглянем к старикам, — предложил Валентин.

Мне не хотелось расставаться с друзьями, но что поделаешь, надо идти. Я теперь все стараюсь делать так, чтобы Валентин не мог ни на что обидеться. Идти же к его родителям было для меня поистине мукой. Мне казалось, что я берусь за какую-то очень трудную задачу, решение которой никому не нужно…

Стучались мы с Валентином долго. Дверь открыла мать. Как бы нехотя поздоровавшись с нами, она собрала губы в оборочку, смерила меня испытующим взглядом.

— Что же это не пришли с утра? — наконец проговорила она. — Отец ждал, а теперь спит, да и я скоро лягу…

— Мы сейчас уйдем, — ответила я поспешно, — зашли поздравить вас с праздником…

Свекровь опять собрала губы в оборочку.

— Из ваших поздравлений платья не сошьешь. Вот бы деньжат к празднику матери с отцом подкинули — другое дело. Своей-то матушке небось послала…

Я так и вспыхнула — как раз и не послала! С приездом Валентина у меня все вылетело из головы, я даже не поздравила маму телеграммой…

— Пойдем, Валя, — сказала я.

— Пойдем.

— Идите, идите, мать, отца забыли, ишь какие благородные, и сказать ничего нельзя, — ворчала свекровь, идя за нами.

Я, пересилив себя, тихо сказала:

— Может быть, к нам зайдете завтра к обеду?

— Благодарим! — язвительно произнесла она и вновь — в который уже раз! — собрала губы в оборочку, потопталась с минуту и добавила: — Вернитесь-ка, я отца разбужу…

Мне было тяжело, Валентину, кажется, не легче. Я не ответила свекрови. Валентин что-то сказал на прощание. Мы шли с ним молча. Отовсюду были слышны песни, музыка. Нам поскорей захотелось добраться до нашей комнатенки.

По пути мы зашли на почту, и я отослала маме телеграмму. Когда подошли к бараку, я открыла дверь и ахнула. Что такое?.. По всему коридору разбросаны вещи Валентина: телогрейка, сапоги, туфли, шарф… А вот и сам виновник, Малыш, тащит из комнаты сумку с инструментами.

Валентин вдруг рассвирепел, пнул медвежонка ногой, тот со стоном отлетел в задний угол коридора и, закрыв мордочку лапами, так и остался лежать там…

— Валька, зачем же ты так?..

— А ты посмотри, что он натворил!

Я бросилась к Малышу. Взяла его на руки и крепко прижала к себе, чуть не заплакав.

Валентин, подняв телогрейку, повесил ее на крючок, взял сапоги и зло выругался.

— На, посмотри…

Голенища сапог были исполосованы острыми зубами Малыша. Мне вдруг подумалось, что медвежонок не хочет, чтобы в моей комнате жил Валентин!.. Невзлюбил он его за что-то… Все ушли куда-то, и Малыш похозяйничал как следует. Я еще крепче прижала его к себе — было до боли жаль медвежонка.

— На кой черт он нужен тебе? — крикнул Валентин. — Мало того, что ты ему каждый день покупаешь сгущенное молоко, деньгами соришь, он еще и вещи портит!

Я не узнавала Валентина. Куда девались его ласковость и мягкость. Уже не встреча ли с матерью расстроила и ожесточила его? Ведь Валентин мечется теперь между мной и родителями. Ему, конечно, нелегко…

С улицы вошла бабушка Баклановых. Остановившись в коридоре, она всплеснула руками:

— Батюшки, что это случилось?..

Валентин бросил ей под ноги сапоги!

— Вот, посмотрите!…

— Господи, — запричитала бабуся, качая головой, — и ведь подсказывало мне сердце: не ходи в гости, не ходи. Так нет, утащили, глупые. Знала, что может беда случиться, знала. Малыш не в первый раз ваши вещи вытаскивает из комнаты…

— Почему же вы молчали до сих пор? — нахмурился Валентин.

— Не хотела Галю расстраивать: любит она Малыша…

— Любит!.. — вспыхнул Валентин.

Я стояла как вкопанная, прижав к груди медвежонка, и он, будто чувствуя, что речь идет о нем, прильнул ко мне.

Бабушка, видя мое состояние, взяла медвежонка, а мне сказала:

— Погляди, может, что можно сделать с сапогами… А нет, так сложимся да купим новые.

— Еще чего не хватало! — сверкнув глазами, выпалил Валентин.

Мы вошли в комнату. Я разделась, присела на тахту. Валентин никак не мог успокоиться. Я тоже была расстроена. В Валентине мне почудилось что-то чужое.

— Видали, она еще и надулась! Медведь мою обувь порвал, и я еще виноват…

— Не в том дело, Валя…

— А в чем же?

— Почему ты так относишься к Малышу, почему ты невзлюбил его?

— Не хочу портить комнату… Неужели ты не можешь расстаться с этим… зверем?

— Не могу… — тихо ответила я.

— Ну, ладно, — махнул рукой Валентин, — не будем ругаться из-за пустяка. Договоримся закрывать комнату на замок — и все.

Валентин включил радиоприемник — шел веселый праздничный концерт. А у меня на душе кошки скребли. Не раздеваясь, уткнулась в подушку и дала волю слезам…

Проснулась от громкого стука. Было уже светло. Я лежала на тахте. Валентин устроился на кровати. Стук повторился. Я поднялась и приоткрыла дверь. Это стучала Шура. Войдя к нам, она расхохоталась:

— Ой, не могу!..

— Чего это ты заливаешься?

— Алка… Алка прорубила окно в Европу! Вы только полюбуйтесь!

Я в недоумении смотрела на подругу. В какую Европу, что она выдумала?

От шума проснулся и Валентин. Протерев глаза, хмуро спросил:

— Что там случилось?

Шура опять залилась хохотом и с трудом поведала нам, как услышала стук топора в новом доме.

— Пойдемте, сами посмотрите, — сказала она.

Мы оделись и вышли. На улице было еще пустынно. Все отсыпались после вчерашнего веселья.

— Понимаете, — продолжала рассказывать Шура, — Сашка в пять утра уехал в командировку, а Алка… Утром слышу где-то рядом стук топора. Неужели, думаю, какая-нибудь дурная голова на рассвете умудрилась колоть дрова в доме? Накидываю халат — и в коридор. Стук повторился из-за Алкиной двери. Я к ней. Гляжу — Алка топором кромсает стену, которая отделяет ее комнату от Сашкиной…

— Зачем же это ей понадобилось? — одновременно выпалили мы с Валентином.

— А вот спросите ее, — смеясь, пожала плечами Шура.

Мы вошли в коридор барака. Никого. Откуда-то доносился звук пилы. Приоткрыли дверь Алкиной комнаты — и что же? Борис в поте лица своего орудовал пилой.

— Ты что это делаешь? — спросила я.

Борис криво усмехнулся:

— Пришел приглашать девчат ехать на маевку в лес, а вот Алка запрягла меня в работу.

— Алка, что все это значит?

— Ничего особенного — хочу соединить наши комнаты.

— Тебе что, мало одной?

— Мало! Как будто не знаете, что у нас с Сашкой скоро свадьба!..

Валентин, Борис и я переглянулись. Алка же, нимало не смутясь, продолжала?

— Почему же мы в таком случае должны торчать по разным углам?

— Ну и живите себе в одной комнате. А другую кому-нибудь отдадут. Ты же знаешь, как много у нас нуждающихся.

Алка промолчала. Тогда Валентин спросил:

— А он, Сашка, согласен на это самое… на… окно в Европу?

Алка растерянно улыбнулась. Заметив это, я подошла к Алке:

— Когда приедет Сашка?

— Через три дня…

— Так чего же ты торопишься?

— А вдруг он не согласится?

Мы так и покатились со смеху. Борис, отдышавшись, изрек:

— Вот приведу дверь в порядок — и сразу же на почту, дам Сашке телеграмму. Надо же порадовать дружка таким событием!

 

ГЛАВА XXXII

Как-то вечером, сидя за столом Куща, я заметила, что барометр, или, как все мы привыкли его называть, «колдун», резко начал падать. «Будет шторм!» — мелькнула тревожная мысль. Я еле добралась домой. Порывистый низовик, несущийся с океана, исступленно сек лицо.

Под утро ветер достиг ураганной силы. Телефонная связь в поселке была нарушена. Валентин и Александр Егорович из-за шторма не ночевали дома. Сердце мое точила тревога. Еще не было и семи, когда я, надев длинные резиновые сапоги, вышла из дому. Скорее в порт! Ветер сбивал с ног. При слабом свете качающихся фонарей почти ничего не было видно. Где-то сипло, простуженно гудел катер. От дождя вдоль дорог текли настоящие реки.

На причалах творилось что-то невообразимое: все бегали, ругались. Я зашла на склад. Крыша кое-где протекала, но грузы, прикрытые брезентом, были вне опасности. Гораздо больше беспокоили меня клепка и детали засольных сараев. Сгрузили этот материал под открытым небом, на самом берегу, и, чего доброго, разбушевавшаяся река могла смахнуть его и унести в океан. А ведь где-то на побережье все это добро с нетерпением ждали рыбаки — началась путина…

Я побежала в отдел, чтобы поведать Кущу о своих опасениях, но в кабинете его не было. Дудаков, надевая брезентовый плащ с капюшоном, буркнул:

— Соль подмывает. Кущ где-то у пирса.

Я помчалась на берег искать Куща. Он действительно оказался у штабеля соли. Набегавшая волна смывала горсть соли, на секунду откатывалась, облизываясь, и тут же вновь с жадностью наваливалась на штабель, стараясь схватить как можно больше. Низ был уже весь в воде. Кущ ахнул, схватившись за голову. Увидев меня, он крикнул:

— Бегите на лесной, узнайте, как там!..

Я коротко доложила ему о том, что видела.

— Быстро организуйте грузчиков и перетащите клепку и все остальное повыше. — И тут же, глянув на штабель соли, закачал головой и тяжело вздохнул: — Черт бы побрал эту соль! Солоно придется нам от нее! Теперь уже не перескладируешь… Разве только верхние ряды…

Я побежала в общежитие. На мое счастье, все грузчики были дома. Мы быстро направились с ними к лесному причалу. Чулки мои были мокры насквозь. И кто только придумал короткие плащи — вся вода в сапогах! Чтобы согреться, я побежала быстрей. А откуда-то сбоку меня толкал в сторону адской силы ветрище.

Множество бед натворил шторм: наш плавучий клуб «Богатырь» сорвало, такелажку затопило.

Около лесного причала собралось все начальство: тут были и Булатов, и Бакланов, и Минц, и Ерофеев. Булатов отдавал какие-то приказания, что-то кричал капитану буксира, выходившего на спасение «Богатыря».

Вдруг страшный крик потряс воздух. Почти на краю причала стоял кран, и как-то так получилось, что буксир зацепил тросом за стрелу. Когда капитан дал команду: «Полный вперед!», буксир едва не стащил кран в воду.

Ерофеев вскочил на кран и резко опустил стрелу. Послышался скрежет надломившейся мачты, кран отсоединился. Все облегченно вздохнули. Я увидела Ерофеева, слезавшего с крана. Он был бледен.

— Вот это мужик! — восхищенно сказал Покровский-Дубровский.

Вскоре грузчики весь груз перетащили на указанное мной место.

Часам к трем шторм утих. На причалы было страшно смотреть. Особенно досталось нашему «Богатырю». Он был наполовину залит водой, и когда его поставили на прикол, старое судно обиженно склонилось набок.

Булатов был с утра не в духе. Увидев меня, он сразу ощетинился:

— Где Кущ? Долго спите, коммерсанты!..

— Да она здесь с семи утра носится — организовала неработающих грузчиков на спасение клепки и пиломатериала! — вступился за меня Бакланов.

Булатов хотел что-то возразить, но махнул рукой и понесся в развевающемся плаще к бригаде Кириллова.

Диспетчерский час вместо одиннадцати утра состоялся только в пять часов вечера. Когда Кущ вернулся с него, я уже собиралась уходить домой.

— Галина, тебя включили в комиссию по определению убытков, — сказал Кущ, снимая пальто.

Я выслушала его и задумалась. Убытки от шторма порт понес огромные. На втором причале нельзя было обрабатывать баржи — причал подмыло, въезд автомашинам на него запретили. Подошедшие на рейд суда требовали разгрузки, а что мы могли в такой обстановке предпринять?

С грузом все обошлось более или менее благополучно. Пострадала только соль — добрую половину ее слизнула жадная волна…

Едва минули сутки после шторма на океане, как начался другой, не менее грозный шторм — в управлении порта. Наконец-то Ерофеев решил дать кое-кому бой…

Контора капитана порта, или, как у нас ее называют, портнадзор, получила от него приказ не выпускать в океан катера, на которых судовая команда укомплектована двухсменной вахтой. В Усть-Гремучем, нечего греха таить, катера все до единого имели команду лишь по шести, а то и по пяти человек. Как же скомплектуешь из них три смены? Работа в порту приостановилась. В управлении порта явно запахло грозой. Кущ с диспетчерского часа пришел злой-презлой.

— Паны дерутся, а у холопов чубы летят! — ворчал он.

— А что случилось? — спросил Дудаков.

— Суда простаивают — штраф идет: грузчики лежат, дожидаются, когда начальство помирится…

— Кто же с кем дерется?

— Да Ерофеев с Булатовым.

— На чьей же вы стороне?

— Оба неправы. Нашли время, когда спорить!..

Зазвенел телефон. Кущ взял трубку и тут же передал ее мне. Я услышала голос Толи Пышного. Он сообщил, что сейчас, сию минуту, начнется срочное заседание партийного бюро.

— Иду, — ответила я.

В парткабинете за длинным столом сидели Минц, Ерофеев, Бакланов и Пышный. Булатов же, покрасневший, взвинченный, бегал из угла в угол по комнате и все старался в чем-то убедить сидящих за столом:

— Нет, вы поймите — каждая минуту решает судьбу плана порта, каждая минута обходится нам на вес золота. Я повторяю — каждая! Я уже не говорю о простое катеров, барж и грузчиков, я напоминаю о самом главном — о только что пришедших судах. На рейде их сейчас два, к вечеру подойдет еще одно, а любой час простоя одного только судна влетает нам в изрядную копеечку. Я еще раз прошу привлечь Ерофеева к партийной ответственности и заставить, — да, да, заставить его выпустить катера на рейд!..

Пышный забегал глазами по лицам присутствующих. С Ерофеева взгляд его перескочил на меня, с меня — на Булатова.

— Как вы думаете, Илларион Ерофеевич? — спросил Толя у Ерофеева.

— Работы хватит и в порту, надо сперва ликвидировать последствия шторма… А катера… Ни одного катера не выпущу, пусть хоть десять пароходов стоят на рейде!

— Вот вам и государственный подход к делу! — возвысил голос Булатов. — Почитали бы новую Программу партии! И какого черта вы притащились сюда, на Камчатку! Сидели бы себе во Владивостоке на пенсии, цветочки разводили да посматривали бы в окошечко на Золотой Рог…

— Сами отправляйтесь туда. А насчет новой Программы КПСС — я как-нибудь знаком с ней не луже вас!

— Если знакомы, чего же вы подставляете ножку всему коллективу? Люди взяли обязательства, у нас есть план…

Ерофеев резко вскинул голову.

— Уважаемый Семен Антонович, — сдержанно проговорил он, — вы думаете только о плане. А кто же будет думать о людях? О них-то вы и забыли.

— Это я забыл?.. — Булатов даже потемнел от гнева. — А вон домики стоят, посмотрите! — задыхаясь, крикнул он. — Кто позаботился о людях, кто построил дома? Не спишь день и ночь, все голову ломаешь… Лес нужен северу Камчатки — Олюторке, Корфу, Усть-Хайрюзову. Люди под открытым небом там, дети буквально на снегу… а вы устраиваете саботаж, не даете грузить суда. Возьмем хоть и нашу долину: не отправь я по реке баржу с мукой в Пристань, жители опухли бы с голоду. Что же такое получается, товарищи! Ведь это вредительство, непонимание задач сегодняшнего дня! Я предлагаю голосовать за выговор саботажнику!

— Подождите-ка немного с голосованием, рановато еще, — спокойно произнес Бакланов, вмешавшись в перепалку. — Не надо утрировать. На Пристань, пожалуйста, посылайте хоть сию минуту баржи, но ведь грузить-то их негде. Грузчики простаивают, дорогой Семен Антонович, только по вашей вине и по вине диспетчеров. Дайте им работу на пирсах, пусть ремонтируют их, пусть занимаются уборкой территории после шторма. В остальном, я считаю, Ерофеев прав. Вы прекрасно знаете, товарищ Булатов, что команды на катерах работают по трое суток. А разве может человек без отдыха простоять на вахте семьдесят два часа? Нет, не может. Ежечасно, ежеминутно жди аварии из-за переутомления людей. Я за то, чтобы не посылать на рейд катера с такими командами.

— Организуйте у себя на флоте так, чтобы люди работали меньше. Эта ваша забота, товарищ Бакланов, как начальника портофлота, а не моя.

— А вы подскажите: как это сделать? Разве укомплектуешь из пяти человек экипажа три смены?..

— Я подскажу, как это сделать, — вмешался Минц. — Надо организовать курсы по совмещению профессий. Команда катера в таком случае будет состоять их тех же шести человек: капитан — он же старший механик, старпом — он же второй механик, второй помощник — тоже по совместительству механик, плюс три матроса. Вот вам и три смены.

— Я согласен. Это выход из положения. Но пока идет обучение людей, катера с двухсменной вахтой в океан не выпущу, — настойчиво проговорил Ерофеев.

Я следила за перепалкой между начальством и думала о том, что Булатов в какой-то степени прав — нельзя же так, вдруг, застопорить работу порта! В то же время все мои симпатии были на стороне Ерофеева. Все-таки он правильно ставит вопрос. Команды катеров должны быть укомплектованы полностью!

Пышный сидел за столом красный от напряжения. Я понимала, что Толе не по плечу решить спор между такими китами, как Ерофеев и Булатов. Булатова он боготворил, да и с Ерофеевым нельзя было не считаться: как-никак самый старый член партии в нашей организации, да и к тому же один из старейших работников морского транспорта.

— Илларион Ерофеевич, поймите, — чуть ли не простонал Толя, — у нас план да и рабочие простаивают. Спасибо они вам не скажут, если сегодня и завтра не заработают ни рубля.

— В том, что рабочие простаивают, вина руководства, — ответил Ерофеев, — но от государственного подхода к делу отступиться не имею права!

— Ладно, не будем уговаривать да шапку ломать, — подвел черту всему спору Булатов. — Я сейчас дам телеграмму в пароходство, и тут же поедем в райком…

— Давайте хоть десять телеграмм, — отпарировал Александр Егорович. — Я тоже дам радиограмму, но в поддержку Ерофеева. Понимаю, что мне надо было раньше, чем началась навигация, ставить этот вопрос. Виноват, что не довел его до конца, когда Воробьева подняла его. За это, между прочим, ее и сократили…

— И я виноват, — краснея, тихо обронил Минц. — На конференции решили одно, а здесь…

«Вот это бюро! — подумала я. — Чем же все-таки оно кончится?..»

— Значит, все поддерживают Ерофеева… — сквозь зубы процедил Булатов. — Так, так… И ты, Минц?

Минц промолчал. Наступила тяжелая пауза.

Я видела, как побелели желваки на скулах Александра Егоровича.

— Нельзя, товарищи, ставить вопрос в такой плоскости, — снова заговорил Толя. — План — дело государственное…

— И люди тоже, — перебил его Бакланов.

— Баста! С нашими коллегами каши не сваришь. Едем, Пышный, в райком!

Толя заерзал на стуле — ему явно было не по себе.

— Сейчас, сейчас… Может, с нами поедет и товарищ Ерофеев или кто-нибудь еще?

— Я с удовольствием поеду, — заявил решительно Бакланов.

Я вышла из парткабинета последней. В коридоре управления грузчики окружили Булатова. Разводя руками, он стал объяснять им:

— Что я могу сделать, товарищи!.. Я здесь ни при чем — капитан порта не выпускает на рейд катера и баржи. Пока что другой работы в порту нет. Вот разгрузятся стоящие на рейде суда, тогда и здесь, на берегу, появится работенка.

Было неприятно, что Булатов старается таким вот образом заручиться симпатией и поддержкой со стороны грузчиков.

Мне очень не понравилась эта сцена. Разве можно вводить людей в заблуждение?

— Братцы, да что ж это? Который день сидим на берегу и ждем у моря погодки. То шторм, то начальство не поделило! — разорялся Покровский-Дубровский.

— Ты чего, Виктор, шумишь? — не утерпела я.

— Хоть бы вы дали работу, Галина Ивановна! Может, опять перетащим доски. Шторм кончился, а голод не тетка. Деньгу надо заработать. Вы посмотрите, вот они, начальнички-то, жирок нагуливают…

Он хотел еще что-то добавить в адрес начальства, но в это время мимо нас прошел по коридору Ерофеев. Шел он степенно, не торопясь, заложив руки назад, с чувством собственного достоинства и веры в свою правоту.

— Вот, пожалуйста, ходят в парадных костюмчиках, оклад — будь здоров, а мы на хлеб не можем заработать! — снова пробурчал Покровский-Дубровский.

Ерофеев остановился, наступила тишина. По лицу Булатова, стоявшего рядом, расплылась довольная улыбка.

— Так, хлопцы, значит, кричите, что нет в порту работы, да? — спросил Ерофеев.

— Нету, — ответил кто-то.

— Есть работа! Непочатый край!..

— Где ж это? — спросил Булатов.

— После шторма размыты причалы на лесном, около управления, возле потребсоюза. Ведь пока их не отремонтируют, нельзя баржи швартовать под погрузку и выгрузку. Ясно?

Булатов покраснел, но тут же нашелся!

— Комиссия еще не подсчитала убытков…

Неизвестно, какое бы направление принял разговор, если бы в самый критический момент не подбежал Пышный и не заторопил их:

— Поехали, поехали, товарищи!

Начальство пошло к выходу, грузчики смотрели ему вслед, потом вдруг Покровский-Дубровский решительно махнул рукой:

— Айда, хлопцы, в район, к диспетчеру, — подскажем, с чего начинать!..

Они всей ватагой вывалились из коридора, а я пошла в коммерческий отдел. Дудаков, озабоченный, неподкупно строгий, сидел за составлением акта убытков, нанесенных штормом. Едва я вошла, как он обратился ко мне с вопросом:

— Галина Ивановна, много пиломатериалов и деталей засольных сараев смыло?

— Ни одного кубометра.

— Это точно?

— Да, в чем дело?

— Понимаете, Булатов дал команду включить в акт и пиломатериалы, и детали засольных сараев.

— Как это команду! — возмутилась я. — Говорю же, что ничего не унесло, я почти все время была на лесном. Несколько партий клепки лежало на берегу, и те грузчики успели поднять на незатопляемое место.

— М-да… Интересно, очень интересно… — вздохнул Дудаков.

— А где Кущ? — спросила я.

— Помчался на лесной, выяснять что-то у завскладом…

Не успел Дудаков сказать это, как влетел Кущ, а с ним начальник складской группы.

— Это черт знает что такое! — заорал Кущ на своего попутчика, садясь за стол. — Почему вы молчали?

— Понимаете, начальник порта дал команду… Я не мог не подчиниться… — мямлил начальник складской группы.

— Но ведь это же чужой груз! Чу-жой! Мы за него отвечаем! Нам доверили его хранить!

— Начальник порта сказал, как только по реке пойдут баржи, сразу возместится…

— Чем же это возместится-то? Кто даст детали засольных сараев? Дошло ли до вас, что вы совершили преступление?

— Никакого преступления я не совершал. Мне приказал начальник порта выдавать пиломатериалы застройщикам, у меня есть расписки…

— А иди-ка ты к чертовой бабушке со своими расписками, — вышел из себя Кущ. — Уходи отсюда, пока… И кто только мог додуматься до такого?.. Неужели сам Булатов?

— Нет, не Булатов, — проронил уже в дверях начальник складской группы, — Карпухин… Ведь он раньше был начальником коммерческого отдела и законы знает не хуже вас!

Кущ так и ахнул:

— Вот оно что!..

— В чем дело-то? — спросили мы у него одновременно с Дудаковым, когда начальник складской группы вышел.

Кущ вскочил со стула с пачкой коносаментов в руке и, размахивая ими, заходил по комнате.

— Нет, вы бы до этого ни за что не додумались! Это же самое настоящее воровство, и за него придется отвечать! Но, представьте, был шторм, и все можно списать за счет океана-батюшки. Поистине светлая голова у нашего шефа!

— Что списать? — не поняла я.

— Вот этот груз, — кладя на мой стол коносаменты, проговорил Кущ. — А кто виноват? Мы сами. Работали, не проверяя, что делается на складах, — и вот, пожалуйста, результат: в течение двух месяцев с лесного склада убывал груз на строительство домиков, и мы ни черта не видели. И надо же додуматься! Нет, дорогие мои, я немедленно иду к прокурору. Этого так оставить нельзя!

— А как быть с актом, включать или не включать в него пиломатериалы? — спросил Дудаков.

— Ни в коем случае! Этот лес присвоен портом, и порт будет отвечать за него. Я на новое преступление не пойду!..

— Но, может, Булатов не знал? — усомнилась я. Никак не укладывалась в голове вся эта катавасия.

— Знал, и прекрасно знал! Он дал письменное указание расходовать чужой груз на строительство домов для грузчиков…

— Этого не может быть, — тихо проговорил Дудаков, — не может быть…

— К сожалению, это так, — ответил Кущ. — Вы подумайте только!.. — возмущался он. — Продавец, у которого обнаружат недостачу, привлекается к ответственности, и это вполне логично, а почему же здесь…

— Но ведь Булатов не в корыстных каких-нибудь целях, а для людей… — вмешалась я.

— Нет, черт возьми, все-таки это кража, как ни поворачивай, настоящая кража! И теперь эти ловкачи хотят оформить ее за счет шторма… Не выйдет, дудки!

— Совсем недавно вы, кажется, хвалили Булатова за умелую организацию строительства домов…

— Откуда я мог знать!..

— Что же делать? Нужно заканчивать акт… — сказал Дудаков.

— Вот и кончайте, но без пиломатериалов. Я бы выяснил у Булатова, в чем дело, но он уехал в райком и неизвестно, когда вернется. Кстати, кто председатель комиссии по определению убытков?

— Минц.

— Вот это хорошо. Он безусловно на преступление не пойдет, и законы на морском транспорте знает, не то что эти…

 

ГЛАВА XXXIII

Ребятишки Баклановых давно уговаривали Ваню Толмана побывать с ними на рыбалке. Но все как-то не получалось: то Санька, Лида и Лена в школе, то Ваня уйдет на радиостанцию — вахта, ничего не поделаешь. Особенно я понимала Саньку — уж очень ему хотелось испытать, как ловится рыба на Нерпичьем озере. Его одноклассники камчадалы каждое воскресенье ходили на рыбалку и возвращались с тяжелыми куканами — хвосты-махалки волокутся по земле, подметают пыль под окнами. И как это ребята ловят таких здоровенных! Санька прямо стонал от нетерпеливого ожидания. Уж больно завидно!.. И вот я решила попросить Валентина сходить с ребятами на рыбалку. Уговаривала я его подряд три вечера, и наконец он сдался.

— Ладно уж, так и быть!

В воскресенье встали пораньше, Валентин взял в портофлоте лодку, и вся ватага, радостная, веселая, отчалила под Валькиной командой к Нерпичьему озеру.

Домой явились часа через четыре, усталые, злые, неразговорчивые — без улова…

Бабушка пригласила меня и Валентина обедать. Ребята от еды отказались, развалились на полу с медвежонком.

Как только мы сели за стол, Александр Егорович извлек из шкафчика графин и сказал:

— Я думал, придется выпить за хороший улов… но все равно, трудовой народ, по случаю дня отдыха опрокинем по рюмочке.

— Почему же это вы с пустыми руками пришли? — спросила я.

— Клева не было… — ответил Валентин.

— Какой уж там клев! — проворчал Санька. — Только закинешь удочку, а вы уж кричите: «Подымай якорь!» Ни разу и не клюнуло…

Санька уткнулся лицом в густую шерсть медвежонка: того и гляди расплачется.

Мне захотелось узнать причину рыбацкого невезения.

— Валя, в чем же дело?

Он уже выпил рюмку, развалился на табуретке, на лице блуждает самодовольная улыбка.

— Ладно, расскажу все, как было, — начал он. — Выбрал я лодку покрепче, якорек потяжелей, ну, и махнули, значит, на Нерпичье. Только отошли от берега, командую: «Опускай якорь!» Лида и Лена молодцы — выполнили мою команду точно, как заправские моряки: распутали удочки, приготовились закидывать. Гляжу — мимо нас несется на полном ходу катер. Волны — в пляску. Ну, скажите на милость, какая тут может быть рыбалка? Я, конечно, приказываю поднять якорь и идти на тихое место. Подняли якорь, девочки — на веслах, Санька — за рулем. Отвалили в сторонку, опять опускаем якорь…

Валентин пытался все это подать в шутливом тоне, но по глазам ребят я поняла — ничего смешного тут нет. Чем-то вроде издевательства веяло от Валькиных ухищрений. Мне стало жаль ребят.

А они, молча слушая его, лежали на полу с Малышом, и тот лениво толкал их лапой, немножко сердясь на то, что Санька и девочки не хотят почему-то играть с ним…

А Валентин между тем продолжал:

— И так все время: «Опускай, подымай!» Зарядочка — дай бог! Чувствую, силенки у ребят на исходе — веслами еле шевелят. Через какую-нибудь минуту Ленка взмолилась: «Дядя Валя, поехали домой, все равно не клюет». Вот и все. Вернулись без улова, потому и сердитые.

— Будешь сердитым! — вскричал Санька. — Ведь вы, дядя Валя, сами не знали, где водится рыба, а только командовали: «Опускай, подымай!» Лучше бы мы одни поехали, больше б толку было! — сказал он обиженно.

Одна лишь бабушка радовалась неудаче ребят.

— Так вам и надо, — сказала она, — не приставайте к взрослым, у них и без вас хватает забот.

Александр Егорович и Наталья Ивановна делали вид, будто им смешно оттого, что так неудачно прошла для ребят рыбалка. Но я чувствовала, что им совсем не понравилась эта воскресная прогулка. Мне было неудобно за Валентина. В этой затее он сказался весь. Хоть бы крупица тепла была к малышам… Неужели он не мог доставить им хоть немного радости?

— Ну, идем, ты, наверно, устал, — сказала я Валентину.

Он, не уловив иронии, улыбнулся.

— С чего бы это мне устать? Гребли ведь девчонки, а якорь опускал и подымал Санька. Я только делал указания, командовал…

Меня страшно разозлил его наглый тон, и я, едва сдерживая себя, потащила Валентина за руку:

— Ну, идем же!

Мы вошли в комнату, не разговаривая.

— Чего ты надулась? — спросил Валентин. — Если хочешь играть в молчанку, нечего было тащить меня от Баклановых.

Я не ответила ему, подумав: «Неужели он ничего не понял?»

Во мне все кипело от злости. Я остановилась перед Валентином. Взгляды наши скрестились.

— Что я тебе сделал плохого?

— И ты не понимаешь?..

— Нет, не понимаю.

— Зачем ты взял детей на рыбалку? Чтобы поиздеваться над ними?

— Осточертело мне все! Да, я сделал это специально, понимаешь, специально, чтобы им неповадно было отнимать у взрослых время!

— Негодяй ты, злой негодяй, больше никто! — прошептала я. — Мерзкий ты человек, Валентин! — Не выдержав, я присела на табуретку и заплакала. — Нечего сказать, вышла замуж!..

— Ты потому и вышла замуж, — зло сказал Валентин, — чтобы кто-то за тебя колол дрова, носил воду, чтобы тебе и на Камчатке было тепло и весело… да-да, весело, денежки бы сыпались. А я, дурак, и в командировке рубли выколачивал, недоедал, старался каждую копейку на книжку положить для нашей же с тобой пользы, считал, что жена одумается, а она, видите ли, заскучала, медведя завела, сгущенное молочко ему покупает, мало того — хахалей начала водить, да еще и спиртиком потчует их!

— Как тебе не стыдно, как у тебя язык повернулся сказать такое? Собрались друзья после охоты, а ты наплел здесь бог знает что. Ты только и думаешь о деньгах да о выгоде для тебя.

— Ну вот, заговорила ходячая газета! «Для всех, не для себя!» Мелешь не то, что думаешь, а то, что пишут в газетах или кричат по радио. В жизни все не так!

— Что не так?

— Квартирку получила по блату — раз… — Валентин загнул на правой руке мизинец, ехидно улыбнулся и загнул следующий палец…

— И тебе не стыдно?

— А чего мне стыдиться? Я ни у кого не украл ни полушки. Это ты вот коришь меня за то, что я живу нынешним днем, не думая о завтрашнем. Надо сначала разобраться, кто из нас думает о завтрашнем дне и кто не думает. Не успел я приехать, а уже засолил и чавычу и селедку. Зима велика. А ты? Ты только и знаешь собирать за столом своих дружков да…

— Замолчи!..

— Что, не нравится? Молчаньем прав не будешь. Ты молила, чтоб я вернулся. Я из-за тебя поссорился с родителями, не к ним пошел, а к тебе, а ты, ты!.. К чему мне твои Баклановы, Толманы!.. Я хочу жить один… с тобой! И без этих медведей, черт бы их побрал! — выпалил он.

И я с горечью подумала: «До чего же мы с ним разные люди! Разве сможем мы прожить всю жизнь вместе? Нет, конечно, не сможем!»

Валентину же, видно, были непонятны мои переживания, мои огорчения.

Он помолчал, потом вдруг ни с того ни с сего заявил:

— Хватит из-за чепухи нервы трепать! Сходим лучше в кино, что ли…

— Иди! А меня оставь в покое!

Валентин внимательно посмотрел на меня.

— Опять начинается?

— Я говорю серьезно. Мы — разные люди, и нам не понять друг друга.

— Слышал я это уже сто раз! Только теперь никуда уходить я, имей в виду, не собираюсь. Нечего людей смешить! Если на тебя нашло, можешь уходить… Одно учти — комната моя.

Ах, вот как! Поставил заявочный столб. Прекрасно! Я чувствовала, что сдержаться уже не могу, не замолчит он сию же минуту — я ударю его.

— Ты понимаешь, что говоришь? — с трудом сдерживая себя, спросила я.

— Понимаю вполне. Только оставь меня в покое со своими охами, вздохами и нотациями. К чертям все это! Надоело!..

Я подошла к вешалке, как-то машинально сдернула с крючка пальто, накинула шарф.

— Ты куда? — спросил он.

Я не ответила.

— Может быть, вместе пойдем?..

— Не надо.

Я вышла. Темнота уже окутала кошку. Откуда-то доносился незнакомый звук: как будто кто-то устало пилил ржавую жесть. Медленно пошла я к океану.

У берега клокотал белый барьер наката. Океан был занят привычным делом — со скрежетом перетирал голубую гальку, старательно промывал ее. Он был хмур и сосредоточен. Истошный крик чаек, казалось, злил его. Я остановилась на отмели. Океан будто не сразу приметил меня. Сначала глухо, простуженно кашлянул и, не отрываясь от дела, как показалось мне, спросил невнятно: «Ты чего?» Я боязливо съежилась. Если бы я сейчас заговорила, голос мой наверняка отчаянно зазвенел бы от душившей меня боли. Я постояла немного, поднесла платок к глазам. «Пойми, трудно мне, — торопливо и сбивчиво зашептала я, — мне никогда еще не было так трудно. Не могу больше…»

Океан, тяжело вздыхая, как будто соглашался с моим шепотом, понимал меня и жалел. «А ты думаешь, мне самому легче? — устало сбрасывая с плеч одну за другой волны, ворчал он. — Пройдет и уляжется все. Проходит горе, боль — все проходит…»

От высокой волны веяло родниковой успокаивающей прохладой. Я присела на бревно. Через какое-то время понемногу исчезло чувство боли и обиды. Я следила за борьбой сшибавшихся друг с другом волн. И опять мыслило нем, о Вальке… Не успели увидеться — и снова… Какая сила разъединяет нас? Я вспомнила о Шуре. Ведь она тоже бродит вокруг своего счастья… Я сидела на темном, бог весть откуда принесенном океаном бревне и размышляла о нелегкой доле. «Нет, не могу больше! Пойду к Шуре, она поймет меня», — решила я.

Встав, я, сутулясь от холода, пошла к подруге.

— Галка, да на тебе лица нет!..

— Тяжело, Шура, очень тяжело… Кажется, с Валькой все кончено.

Шура ничего не сказала, помогла раздеться.

— Замерзла. Выпей горячего чаю, — протянула она мне термос, — и рассказывай: что случилось?

— Ничего… Только я наконец поняла, до чего же мы разные люди…

— Ну и что?

— Не могу я с ним жить больше!..

Мы замолчали. Я глотала горячий чай и чувствовала, как тепло разливается по всему телу. Меня охватила какая-то сладкая истома. Я спросила у Шуры:

— Ты не знаешь, почему мы с тобой такие несчастные?

— Знаю. Говорят, есть апробированное средство против всяких несчастий. Это — эгоизм. Только ни ты, ни я не воспользуемся этим средством.

— Почему?

— Потому что у нас есть совесть.

— Не говори загадками…

— Почему загадками? Я давно убедилась, что эгоизм приводит к полному благополучию, а добрые дела — только к внутреннему удовлетворению. Но что лучше? Иногда я даже завидую эгоистам, что не умею поступать, как они. И все-таки я горжусь своим сердцем, хоть и поругиваю его.

— Это ты о Минце?

— Нет, не о нем, а о его жене, о Лильке. Завидую ей. У нее муж, сын, и все это она завоевала эгоизмом. Но настоящего счастья, как ни говори, все-таки у нее нет…

Мы обе задумались. И снова мысли о Валентине. Была ли у нас любовь? Говорят, настоящее чувство познается в разлуке. Почему же тогда за эти несколько месяцев, разделивших нас, не отстоялись, не посветлели ни мои, ни Валькины чувства? Кто знает, может быть, почва в душе Валентина не была подготовлена для любви. Ведь не могут же прорасти в сухой земле зерна добра. Почему мне не удалось повернуть Валентина лицом к людям? И не по моей ли вине останется он черствым эгоистом? Но ведь я пыталась сделать что-то, и, кроме боли, ничего…

— Шурка, скажи, почему мы такие невезучие?

Шура посмотрела на меня с укором, потом перевела взгляд на темное окно.

— Прости, Галка, но я не считаю, что мне не везет. Я люблю и счастлива тем, что могу так любить. А ты… ты виновата во всем сама. Тебя ведь предупреждали… Я не признаю любовь, похожую на весенний паводок, любовь, которая приходит и уходит.

Шура помолчала. Для меня это было томительно.

— Я хорошо помню, как вы познакомились, — после долгой паузы заговорила она. — Тебя тронула неустроенная судьба Валентина: симпатяга, а пьет как сапожник, сгинет ни за что. Пожалела его ты, сделаю, мол, из него человека. А жалость сбивала с толку не одно сердце, настоящей любви в таких случаях никогда не было и не будет.

Когда мы легли, стало еще тягостней, хотелось плакать, хотелось, чтобы Шура успокоила меня, как и я ее когда-то.

— Вот так, Галка… — положив руки под голову и глубоко вздохнув, сказала Шура. — Когда встречаешься с парнем, убедись сначала, можешь ли ты понять его, а он тебя, близки ли вы по духу. Иначе нельзя. Как ты думаешь?

Я ничего не ответила ей, по-прежнему думая о Валентине. Родство душ!.. А было ли оно у нас?

— Знаешь, первое душевное волнение, которое вызывают весенний ветер или звуки музыки, — это еще не любовь, — продолжала Шура, не дождавшись от меня ответа. — Иногда бывает, что ошибешься, примешь душевное смятение за любовь и разочаруешься, да поздно…

Я лежала и, слушая Шуру, думала о нашей жизни с самого первого дня. Почему любой наш разговор кончался всегда ссорой? Характеры разные? Значит, нельзя прожить жизнь с человеком, который не понимает тебя…

Проснувшись, я никак не могла сообразить, где нахожусь. Потом вспомнила — неудачная рыбалка… ссора… Нет, это была не ссора, это, наверное, конец всему… Опершись на локоть, я смотрела на спящую Шуру. Ее длинные темные ресницы чуть-чуть вздрагивали. Мне хотелось, чтобы она проснулась. В окно заглянуло солнце. Шура потянулась, открыла глаза и рассмеялась.

Я вопросительно посмотрела на нее.

— Ты понимаешь, я люблю его!.. Я вижу его во сне… А в своих чувствах, Галка, мы должны быть честными и правдивыми.

— Что ты имеешь в виду?

— Как, по-твоему, надо поступить, если человек любит? Должен он бороться за свое счастье?

— Какой же чудак станет над этим задумываться?

— А мне раньше казалось, что это унизительно… Теперь же мне больно. Зря я отвернулась от своего счастья. Глупо! Глупо стыдиться любви!

— Шурка, что ты задумала?

— Пока ничего. Но мне кажется, что рано или поздно, а мы будем вместе. Ведь Евгения с Лилькой связывает только сын. У них нет ни капельки общего, ей нужны лишь деньги да показная семья. А это, сама понимаешь, карточный домик. У нас на Камчатке жилье надо строить на крепком скальном основании. А не то чуть тряхнет — и все полетело.

«Шура права!» — подумала я.

— А как Минц?

— Он давно готов на все… Понимаешь, Галка, он говорит мне, что прожить с человеком всю жизнь рядом, но не вместе, — страшно…

«Рядом, но не вместе»…

— Ну, а ты что надумала? — обняла меня Шура.

— Ничего…

— Знаешь что — поживи эти дни у меня!

— Спасибо…

Но пожить у Шуры мне не пришлось. Как только я появилась на работе, патрон встретил меня словами:

— Галина Ивановна, вам необходимо выехать на Пристань. Надо договориться с деревообделочным комбинатом отгрузить вне очереди вот этим клиентам, — Кущ дал мне список, — засольные сараи и клепку. Сами понимаете, Булатов начудил, а на севере ждут пиломатериал. Люди-то ни при чем…

Я поинтересовалась:

— А как же с теми коносаментами?

— Разберемся, деньги порт заплатит. Я уже написал извещение — дело теперь за предъявлением иска.

— Интересно, как на это посмотрит Булатов?

— Грозится и меня и Дудакова выгнать…

— А вы?

— Что ж я?.. Я действовал, как подсказывали мне совесть и закон.

Узнав, когда отходит катер, я забежала домой, переоделась, взяла небольшой чемоданчик, потрепала за курчавую шерсть Малыша. Он, будто чувствуя, что я уезжаю, прижался к моим ногам, пока я предупреждала бабушку, что отбываю на четыре дня, и объясняла, чем кормить Малыша. Валентину — его дома не было — не написала ни слова. Зачем?..

У причала, откуда должен был отойти речной трамвай, я увидела Ваню Толмана.

— Ты куда это собрался? — улыбнулась я.

— К сестре на Пристань. Огород надо помоць вскопать. Полусил отгульные дни, вот и еду. Давно, однако, не виделись.

— И я туда же.

— Знасит, вместе. А вы зацем?

— Я — в командировку.

— Однако, совсем хоросо! — весело сказал Ваня. — Рецку показу, однако.

Вскоре мы отчалили. Катер медленно пробирался вверх по Гремучей, унося меня все дальше и дальше от неурядиц и треволнений последних дней. Река настойчиво сдерживала ход катера упругой уздой течения. С волнением смотрела я на берега реки, потому что ни разу еще не побывала в верховьях. Сначала с океана тянуло ледяным ветром, потом, как только река начала петлять в отрогах сопок, стало тише. На берегу океана ветлы еще оголенные, а здесь уже опушились. Вовсю греет солнце. Чем дальше мы шли, тем больше мелькало зеленых пятен — по лугам рос пырей, развертывала листья черемуха. Наперерез нашему катеру из камышей взлетали непуганые утки, садились рядом на воду. Вот плюхнулся влево от катера гусь-гагара, озорно нырнул в воду и вскоре появился метрах в пяти от нас на бурлящей волне. Когда катер выруливал на крутом повороте реки, я залюбовалась донными завихрениями, или, как у нас их называют, майнами. А как только свернули влево, увидели идущий навстречу нам с верховья буксир с баржей — на ней горы свежей клепки, загорелые девчата что-то кричали нам, смеялись. Ветер подул ласковый, теплый, он как-то по-собачьи лизал наши замерзшие лица.

Едва скрылась баржа, как справа, из-за утеса, показался грозный вулкан Шивелуч. Ваня подошел ко мне, стал рядом у фальшборта.

— Кое-кто пугает Камсяткой — сыбко холодно, мол. Однако, неправда это. Не верьте никому. Сопки хотя и в снегу, а сердце у насей Камсятки горяцее, и любит она людий тозе с горяцими сердцами. Вы поймите, Ивановна, орла в инкубаторе не вырастить. Верно ведь? Посмотрите, какие девсята на барже! А река наса, однако, чем не река? Эх, добраться бы нам с вами до Тумрокской пади! Рыбы там как в бочке, лебеди непуганые. Сибко хороса река! Вот возьмем отпуск вместе — все показу!

Да, для Вани все здесь, в долине, родное, любимое, о чем бы он ни говорил: и о том, как в тундре каюрил, и как приходилось в мороз спать на снегу вместе с ездовыми собаками, и как они, лежа на тебе, дружески согревали своим теплом. Разве забудешь когда-нибудь это верное собачье тепло? Ваня рассказывал о том, как над багряными сугробами поутру встают, мерцают желтым и красным огнем ложные солнца — одно посередине, а два, словно уши, по сторонам. Разберись попробуй, какое из них настоящее, а какое шайтан подослал для потехи.

— Ивановна, собака умный зверь, ой умный! Совесть есть, душа есть. Помню, ушел мой отец рыбачить на Командоры. Дело было осенью. Всю зиму проработал он на островах. Собаки сыбко скучали о нем. А когда весной должен был подойти первый пароход с Беринга, они — еще и судна не видно было — побежали к океану и такой истошный подняли вой — прямо душу выворачивало. Стосковались…

Слушая Ваню, я почему-то вспомнила, как зашел он ко мне после охоты, достал из-за пазухи Малыша и сказал: «Любите, не обизайте, хоросый друг будет!»

Ваня и Валентин — какие они разные!.. Одному судьба отвалила полной мерой доброты и сердечности, другого совсем обнесла своими щедротами. А Игорь! Как переживал он, когда я попала в беду, под Новый год… А Валентин даже и не спросил, что со мной было за время его отсутствия…

Мне, после вчерашней ссоры с ним, отрадно было стоять сейчас с Ваней — боль немного притуплялась; отрадно было впервые видеть чудесный край. Ведь кроме Усть-Гремучего и океана я нигде на Камчатке не была еще.

Идем уже несколько часов, а белый Шивелуч все так же рядом с нами. Кажется, рукой подать, а ведь до него семьдесят километров! Слева, упрятанный в облака, вознесся к небу Ключевской вулкан. Берега становятся все зеленей и зеленей. Тишина. Река зеркальна. Тайга и заснеженный Ключевской вулкан перевернуты вверх ногами перед носом нашего катера. Даже жалко, как он ломает, вспарывает форштевнем утреннюю свежесть. А вот и Пристань — рай земной, теплынь! Босые мальчишки бегают по песку. Тополя и черемухи совсем зеленые. Остов строящейся деревянной баржи на стапелях, горы свежей, пахнущей лесом клепки… А вот и Ключевская сопка. Облака развеяло и — не могу объяснить, что за картина открылась перед нами!.. Бог мой, какая красота! Стоит этакий великан пятикилометровой высоты, покуривает белесым дымком, царственно грозный, молодцеватый, ослепительно сверкает на солнце заснеженным оплечьем. Снег чистый-чистый…

Катер пришвартовался к берегу. Мы сошли на дебаркадер. Я увидела в руках Вани небольшое растеньице.

— Ваня, что это у тебя?

— Цветок, каскара. На Командорах растет. Всегда зеленый, ни ветер ему, ни снег не страсны. В июле белым цветет…

Я смотрела на Ваню, и он сам казался мне чем-то похожим на этот вечнозеленый цветок кашкару. Растет в снегу и верит, что будет, обязательно будет и солнце, и тепло, и пора цветения… Я вспомнила и девчат с баржи — загорелых, кричащих нам вслед что-то веселое. Может, эти девчата — прямые потомки «камчатского Ермака» Атласова. Во всяком случае, здесь живут смелые, сильные люди.

Не знаю почему, но мне вдруг очень захотелось оказаться вместе с этими девчатами на барже, проплыть с ними по всей Гремучей, увидеть голубую реку Николку, побывать на теплых нерестовых озерах, полюбоваться лебедями…

Но, сойдя на берег, я сразу попала в водоворот шумной обыденной жизни, и это желание сразу как-то отошло на второй план.

В деревообделочном комбинате мне пошли навстречу, согласились отправить груз вне очереди. Я помогла оформить погрузочные ордера, сама заполнила коносаменты, подсчитала тариф, потом проинструктировала наших работников на пристани, как правильно определить плату за перевозку груза по реке, и на третий день стала собираться домой.

Домой… Признаться, меня совсем туда не тянуло. Раза три я говорила из Пристанской гостиницы по телефону с Кущем.

В Усть-Гремучем ничего нового не было. Правда, Валентин будто бы собирался на перегон плавкрана из Корсакова к нам. Что ж, пожалуй, будет лучше, если он уедет.

Я за эти три дня твердо решила порвать с ним. Жить вместе мы все равно не сможем — чужие друг другу люди мы.

Трамвай отходит завтра утром. На реке, в пути, я снова немного забудусь.

Я смотрела из окна гостиничного номера на склоны заречных сопок, покрытых каменной березой. Верхушки берез дымчато зеленели.

Цепочка гусей летела на север.

Вдали маячила шапка Шивелуча.

Первозданная красота долины волновала меня. Говорят, бесподобны Альпы. Не знаю, может быть, это и так. Но того, что я видела по берегам Гремучей, раньше я нигде не встречала. Голубые тени сопок, молодая, нежная зелень, грустная, светлая мелодия Шопена, доносившаяся откуда-то с реки, — все это находило в моей душе отклик, причиняло щемящую боль. Первая, трудная моя весна… Где же оно, мое счастье?

Раздумья мои прервал стук в дверь. Кто-то робко приоткрыл ее.

— Простите, вас зовут к телефону, — сказала уборщица гостиницы тетя Поля.

Я вышла в коридор. В дверях столкнулась с Ваней. Он спешил ко мне.

— Пошли! — увлекла я его за собой, и мы понеслись по коридору.

Звонили из Усть-Гремучего. До моего слуха донесся голос Шуры:

— Галинка, немедленно выезжай! Тебя срочно вызывают в управление!.. И еще — медвежонок…

— Что, что с ним? Что с Малышом? Говори же, не тяни!..

— Нет больше Малыша… Сегодня ребята зарыли его на берегу океана…

Телефон умолк, связь прервалась. Я видела, как у Вани вдруг вытянулось лицо. Дрожащей рукой положила трубку на рычажок.

— Я так и знал… — тяжело вздохнул Ваня. — Все это, однако, из-за него… — Он достал из кармана деревянного божка, как-то боязливо посмотрел на него и тут же снова упрятал в карман.

Я невольно вспомнила, как случайно унесла эту деревянную куколку и как потом Ваня дважды ходил на охоту… Мне стало смешно и в то же время горько. Нелепые суеверия вплетались еще в мои беды. «Кровожадны эти камчадальские божки», — подумала я.

Ваня очень тихо сказал:

— Сыбко не горюй, Ивановна… Достану другого… — и взял мою руку в свои теплые широкие ладони.

 

ГЛАВА XXXIV

К полудню мы с Ваней были уже в Усть-Гремучем. Я вышла на берег океана — что-то новое, до сих пор не виданное было в его облике. Он отливал густой синевой весеннего неба. Сощурив глаза, я смотрела, как шумно пенилась, надвигаясь на берег, темно-фиолетовая волна. Топорки, кося крылом, с жалобным криком носились над пенистыми гребнями. Вода медленно вздымалась, становясь прозрачной, как глыба кристалла. В ней мелькали черные тени маленьких рыбешек и водорослей. Вот высоко взметнулась еще одна огромная волна. Косматый ее загривок вздыбился угрожающе. Затаив дыхание я ждала, когда водяная стена разобьется. Она становилась все выше, словно бросала вызов нашей кошке. Я едва поборола в себе чувство безотчетного страха, которое вскоре утонуло в глухом гуле, в последнем дыхании волны, когда ее бег по глади океана пришел к концу и она обратилась в беспорядочную взбудораженную пену. И уже передо мной был не гремящий вал, а нежный, похожий на веселый смех ребенка, звонкий ломающийся всплеск.

Первый из знакомых, кого мы с Ваней увидели на пирсе в Усть-Гремучем, был Лешка Крылов. Он стоял к нам спиной у носа своего новенького катера в сдвинутой на ухо мичманке и что-то записывал.

— Леха! — крикнула я.

Он оглянулся и весело заулыбался:

— Здорово! Уже прикатили? А я вот… понимаете, сдаю красавца.

— Посему? Тебя сто, сняли? — воскликнул Ваня.

— Э, нет, меня с повышением поздравить надо! А вы и не знаете ничего? Вот друзья! Хорошо, что успели вернуться, а то бы и не застали нас…

— Как это не застали? Куда ж ты собираешься? — спросила я.

— Идем в Корсаков за плавкраном. И знаешь, кто ответственный за перегон?

— Кто?

— Игорь!

— Кто-кто?.. Игорь? Как же он в Корсакове оказался?

— Радиограмма подписана им. Он-то и просил направить меня капитаном. Понимаешь?

Меня обожгла мысль — Игорь рвется сюда!.. Нет вызова — так он другим путем… Лешка тем временем продолжал:

— Я иду капитаном! Такого крана сроду не видел Усть-Гремучий! «Блейхерт»! Соображать надо. Был бы ты дома, — повернулся Лешка к Ване, — тебя б взяли радистом.

— Радистом? — переспросил Ваня. — А сто, разве на плавкране и рация есть?

— Сразу видать, темный человек! — махнул рукой Лешка. — «Рация есть?»! Да там целая радиорубка, помощней всей вашей радиостанции. Понятно?

— А еще кто с вами? — спросила я.

— Боцманом — Шеремет, механиком — твой Валентин.

— Но ведь он не имеет диплома!

— В Корсакове сдаст экстерном на механика-универсала третьего разряда. Батя дал ему в учкомбинат отношеньице. Ты бы, Галина, со своей стороны поговорила с Ерофеевым — у него в Корсакове дружок капитаном порта… Как-никак поддержка.

— Еще чего не хватало, — с нескрываемым раздражением сказала я и тут же поинтересовалась: — А ты-то чего болеешь за Валентина?

— Да как же, ведь он — твой муж…

Ничего не ответив Лешке, я лишь пожала плечами и вздохнула.

Неподалеку работали Степанов, Кириллов и все остальные ребята из бригады грузчиков. Я сразу почувствовала себя дома, среди своих. О Валентине не хотелось думать. Но мысли о нем все равно преследовали меня. «Как же он может сдать на механика третьего разряда, да еще и универсала, когда у него нет даже семилетнего образования? Что-то не то… Булатовские штучки!»

Думая об этом, я подошла к грузчикам.

Матвей возился у стропа — никак не мог завести его под груз. Кириллов легонько оттолкнул его плечом и двумя-тремя ловкими движениями оцепил штабель.

Лебедка заработала, гора досок поплыла в трюм.

Я заметила, какой благодарный взгляд бросил Матвей на Кириллова. Бригадир же, сделав свое дело, как ни в чем не бывало отошел в сторону. Не последовало ни «внушений», ни «прочисток». Просто молча отошел — и все. Меня это удивило. Раньше без подобных «прочисток» не обходилось ни одного дня. Помню, Кириллов то и дело сверлил серовато-стальными, навыкате глазами Матвея. А тот, морщась, не выдерживая пронзительного, сурового взгляда Кириллова, почешет затылок и отворачивается. Не мог он переносить эти молчаливые «внушения», тяжело вздохнув, старался в таких случаях работать остервенело, как будто бился с нечистой силой, чтоб не придирались. При этом курил одну папиросу за другой и, как мне казалось, клял в себе того до убожества жалкого неудачника, который уживался в его душе с другим человеком — работягой и настоящим парнем.

В последнее время Матвей, чтобы избежать осуждающих взглядов бригадира, работал с какой-то невероятной одержимостью, не хуже Степанова или Шеремета, но равным среди других членов бригады все же себя не считал. Он не раз признавался мне в этом. Вероятно, Матвей догадывался, что его доля в бригадной выработке достигалась бесхитростной, грубой физической силой, и только. Труд же остальных членов бригады озарялся не известным Матвею сдержанным внутренним светом, похожим на свет огня в горне.

Какая страсть раздувала этот огонь — Матвей не понимал. Он не мог понять этого, как не мог понять и отношения ребят к нему. Он прятал душу свою перед в ими за семью замками, хотя грузчики, судя по всему, относились к нему теперь не плохо.

Вот и сейчас Матвей, обливаясь потом, снова пытался затянуть строп под доски, но у него не получалось. Рядом вдруг выросла тень. Матвей хотел было повернуться, но неожиданно на его плечо легла широкая ладонь Покровского-Дубровского. Сутулая спина Матвея разогнулась, и он хмуро бросил:

— Как-нибудь сам зацеплю, в помощниках не нуждаюсь…

— Эх ты, тяпа-ляпа, шапка набекрень. Между прочим, сходи-ка в обогревалку да забери свои яблоки…

— Я их там не оставлял!

— Не оставлял, так тебе оставили. Бригадир на всех купил ящик, вот и поделил. Иди, не ерепенься…

Матвей недоуменно посмотрел на Виктора.

— Чего уставился, иди… — И, достав из кармана сочное красное яблоко, впился в него зубами. Достал еще одно и протянул мне: — Галина Ивановна, отведайте…

Матвей обтер руки о спецовку и пошел в обогревалку. Вместо него на застропку встал Виктор.

Минут через десять Матвей вернулся. Он с наслаждением грыз молодыми зубами сочное яблоко. Предложил было одному, другому грузчику. Ребята отказывались — у них были свои. А я, чтобы не обидеть парня, взяла одно.

Принимая яблоко, я подумала о Матвее. Все мы на первых порах, как только человек вышел из беды, стараемся помочь ему, подпираем плечом. А дальше?.. Что же дальше? Люди могут пособить, поддержать. Но каждый из таких, как Матвей, в конце концов сам должен схватиться со своим недугом, сам должен ломать черту рога. Личность, по-моему, обязана искать и находить себя и в ответ платить людям достойно. Иной же человек, наоборот, только и знай тянет других за руки, канючит у них уйму забот о себе, сам же не дает ни на полушку. Меня почему-то охватило беспокойство за Виктора, припомнились его нервозность, метания, горячка. Не опоздать бы вовремя подать руку вот такому, как он, пока совсем не отчаялся, увидеть в нем человека, иначе…

Ведь сломленная личность обновляется в страшных муках.

Взгляд мой остановился на лиловатых хребтах сопок. Вечный снег лежит на них, из-под него бьют горячие ключи, магма клокочет в кратерах, курятся вулканы… Геологи говорят: «Камчатка — земля молодая, с характером, только-только еще складывается». Что ж, пожалуй, это так. Характер Камчатки выковываетея на большом огне. Люди тоже выковываются на огне. Мне очень хочется верить в то, что из Матвея получится когда-нибудь настоящий человек.

Матвей доел яблоко и вдруг неожиданно для меня проговорил:

— Квартирку надо менять. Хочу из нового домика тягу дать, а то, чего доброго, влипнешь…

— Почему? — вскричала я, недоумевая.

Все тяжело вздохнули, а Кириллов безнадежно махнул рукой.

— Вы разве не знаете?

— Я только что с Пристани…

Покровский-Дубровский присвистнул и, оглянувшись, заговорщически прошептал:

— Влипли мои кореши, как говорится, ни за понюх табаку…

— В чем дело? Объясните толком.

— Домики-то эти мы, дураки, строили из ворованного материала. Понятно?

— При чем же тут грузчики? Отвечать будет тот, кто давал им материалы, — сказала я, поняв, о чем идет речь.

— Да тут говорят, — вмешался в разговор Степанов, — что и нас судить будут. Жена вот уже который день в слезах ходит, кричит на меня: вызвал, мол, на край света, а сам опять сядешь, антихрист. Как ее успокоить, ума не приложу. Зайдите к нам, Галина Ивановна, поговорите о жинкой.

— Обязательно зайду, — пообещала я. — Вам бояться нечего, лишь бы душа была чиста.

— Душа-то душой, а где жить будем?

— Как это где? В домах.

— Ломать их, наверно, будут…

— Голову кто-нибудь на этом деле обязательно сломает, а жилье жильем и останется. Как жили, так и будете жить.

Мы подошли к ряду новеньких, недавно выстроенных домиков. Когда-то Шура, да и я, глядя на них, радовались, теперь же, с той поры, как стала известна вся история их постройки, они мне не казались такими красивыми, как раньше…

— Значит, зайдете? — повторил Степанов, когда я с ними прощалась.

— Обязательно.

Не помню сейчас почему, но я медленно пошла к тем окнам, которые так манили меня раньше, — к окнам нашей с Валентином комнаты. И тут что-то словно толкнуло меня. Я остановилась. Зачем я туда иду? А если Валентин дома?.. Что, что я скажу ему? И я повернула к бараку, в котором жила Шура. Постучав, открыла дверь и сразу увидела Толю Пышного, сидевшего за столом. Он протянул мне руку, с явным сочувствием пожал ее.

— Неужели это правда?

— Что именно?

— Говорят, расходитесь?..

— Да, расходимся.

Должно быть, Шура ввела Толю в курс моих дел. Потому и выглядел он немного недоумевающим и растерянным.

— Послушай-ка, Галина, ведь ты же член партии, член бюро. Что скажут люди? Булатов просил уговорить тебя не делать этого шага, особенно сейчас, перед отчетно-выборным собранием…

— Собрание?.. А когда оно состоится? Я с этой поездкой на Пристань совсем выбилась из колеи.

— Сегодня в восемнадцать ноль-ноль, через час, — И, повернув голову к Шуре, спросил: — Так, значит, договорились?

— Нет, — твердо сказала Шура.

— Ну, смотри, как бы тебе хуже не было. Мое дело — предупредить… — Сказав это, Пышный вышел.

— О чем он просил тебя? — поинтересовалась я.

— Булатов с Толей набросали текст, по которому я должна выступить на собрании. Насколько я поняла, главное в их бумаженции — это какие-то доводы, оправдывающие недостатки в работе порта. Ох, и деляги… Да, новостей, Галка уйма!

— Рассказывай…

— А ты в управлении была?

— Ой, нет! — Я вспомнила, что так и не доложила Кущу о результатах командировки, и бросилась к двери.

— Да ты бы хоть поела…

— Потом! — крикнула я уже из коридора.

Кущ сообщил мне немаловажные новости — прокурор да и райком поддержали Булатова. Тот совсем зарвался и в ответ на то, что Дудаков и Кущ подняли вопрос о разбазаривании груза и, в частности, о включении в акт якобы смытого штормом пиломатериала, уволил Дудакова, а когда узнал, что тот хочет ехать в Питер, в обком партии и пароходство, приказал не сажать его ни на одно судно — пусть посидит у моря, подождет погодки. Мало того — хитроумный Семен Антонович договорился с аэродромом, и там тоже волынят — не торопятся продать Дудакову билет. Ну и негодяй все-таки этот Булатов! Кущ был взбешен, рвал и метал: «Подумай только, царек Кучум нашелся! Ну, погоди же!..» Прощаясь со мной, Кущ сказал, что все равно в Питере об этом узнают и что он во всем поддерживает Дудакова.

Голова моя пошла кругом, когда я узнала эти новости. Что же это такое, почему на Булатова нет никакой управы? Творит одно беззаконие за другим, и все сходит ему с рук.

На собрание я едва не опоздала — встретилась с Натальей Ивановной и от нее узнала, что Валентин улетает завтра утром. Ну и слава богу, без него хорошенько подумаю насчет развода.

Поднимаясь по трапу «Богатыря», я столкнулась с Александром Егоровичем. Он крепко пожал мне руку. «Надеюсь, ты человек стойкий!» — как бы говорило его рукопожатие.

— Опаздываешь, Галка. Регистрация уже началась.

А я спросила его о том, о чем забыла спросить у Натальи Ивановны:

— Что тут с Малышом стряслось?

— Какой-то подлец отравил… — Лицо Бакланова как-то вдруг постарело, стало морщинистым и злым.

Нас позвали в зал. Собрание уже началось. Председательствовал Бакланов. Мне показалось странным, что Булатов не попал в президиум. Но тут Семен Антонович спокойно, с достоинством поднялся вдруг на сцену — важный, под глазами вельможные мешочки, — сел за стол президиума, рядом с председателем. На лице Бакланова мелькнула улыбка, он что-то шепнул Булатову на ухо, но тот отмахнулся. Из зала послышались смешки.

— Чего это Булатов-то выставился? Чай, не выбирали! — крикнул кто-то.

Семен Антонович грубо сказал Бакланову:

— Кончай этот базар, веди собрание.

Бакланов резко поднялся и неожиданно сказал:

— Товарищи, прежде чем предоставить слово для отчетного доклада, я предлагаю обсудить непартийное поведение коммуниста Булатова…

— Пусть сидит, раз ему так хочется, — послышался чей-то хриплый насмешливый голос.

Булатов рыскал злыми глазами по залу, пытаясь разглядеть того, кто так непочтительно посмеялся.

— Хорошо, — сказал Бакланов, — тогда давайте проголосуем. Кто за то, чтобы ввести товарища Булатова в состав президиума?

Шура, сидевшая недалеко от меня, что-то громко шептала Минцу. До моего слуха донеслось:

— Это же не в первый раз! Он на профсоюзные собрания частенько опаздывает, зато прямо проходит в президиум…

— Да это все мелочи, — ответил Минц.

«Мелочи? — подумала я. — Нет, это не мелочи, по таким мелочам определяется лицо человека».

Не много рук поднялось за то, чтобы ввести Булатова в состав президиума, но и против никто не голосовал. Многие просто воздержались.

Когда наконец в зале стало тише, Бакланов кивнул Пышному. Толя вышел на трибуну, солидно откашлялся, отпил воды из стакана и начал…

Я вслушивалась в каждое его слово и никак не могла понять, что он делает: то ли читает отчетный доклад, то ли глаголет о подвижнической жизни Булатова на Камчатке. Непомерным славословием и фальшью было проникнуто чуть ли не каждое слово Толи.

— …По его личной инициативе вырос поселок портовиков, постоянных работников порта, а не сезонников! К нам идет новая техника, вырос коллектив, причем здоровый коллектив. Правда, есть еще у нас люди, которые вставляют палки в колеса, не дают спокойно работать. Мы, коммунисты, должны дать им отпор…

Сзади меня кто-то крикнул:

— Кому это «им»?.. Яснее!

Толя оставил возглас без внимания, продолжая твердить о больших успехах в работе порта. Я негодовала после каждой его тирады — ни одного слова критики в свой адрес, в адрес партбюро. Ай да Пышный! Прямо жонглер! Кроме того, в докладе ни слова не говорилось о разногласиях между Булатовым и Ерофеевым. Зло на Пышного росло с каждой фразой. Я чувствовала себя усталой, очень хотелось есть, а тут этот пустой доклад. И для чего я торчу здесь? Спасибо еще, Шура сунула мне небольшой сверток с двумя бутербродами. Я отламывала по кусочку, поминутно оглядываясь.

Доклад наконец кончился. Тут же было решено вопросы задавать в письменном виде — Толя ответит на них после прений.

Первые выступающие в унисон с Пышным пели бесконечные дифирамбы Булатову. Но вот вышел на трибуну Ерофеев и сразу повернул ход собрания в другую сторону.

Я взволнованно прислушивалась к его спокойному, чуть насмешливому голосу.

— …А зеркало-то перед нами поставил товарищ Пышный с изъянцем. Ишь какие красавцы мы в этом зеркале! Прямо скажу, товарищи, — доклад совершенно не самокритичен. В порту грубо нарушалось трудовое законодательство, а партбюро по этому поводу так и не собралось. Ничего не было предпринято. Да разве не наше это дело — отдых и работа людей? Это главное, это самое главное наше дело. Теперь насчет лесоматериала. Тут Пышный хвалил Булатова за строительство домов. Что ж, дело сделано неплохое, рабочие выражают руководству порта свою благодарность. Но за чей счет это сделано? За счет севера Камчатки, где лес в сто раз нужнее, чем у нас, где тоже нуждаются в постоянных кадрах, а не в сезонниках. Порт беззаконно, воровски присвоил чужой груз. Мне, товарищи, как моряку, стыдно за всю эту грязную историю. Позор падает на весь наш коллектив. Честное слово, так бы и провалился сквозь землю. Прямо скажу — таким, как Пышный и Булатов, из-за подобных дел не место в руководстве партийной организации порта.

Вслед за Ерофеевым на трибуну поднялся Минц. Он сказал всего несколько слов, но слова эти упали в зал, словно искры в солому:

— Булатов приказывал мне по возможности скрыть дело с пиломатериалами. «Мы лишимся премии» и так далее. А мне кажется, что коллективу такие премии не нужны! Булатов забывает о чести порта. Нас заставят не только уплатить за украденный, — да-да, я не боюсь этого слова, — за украденный груз, но и вынудят в конце концов вернуть его!

Тут-то и началась буря! Никогда еще «Богатырь» не видел такого шквала. Поднялся весь зал. Булатов сидел красный как рак, будто его только что кто-то вытащил из парилки. Сначала Семен Антонович пытался было записывать что-то, потом нервно сунул блокнот и авторучку в карман. Лицо его приняло горько-обиженное выражение. Коммунисты выступали один за другим. Крепко досталось и Булатову и Пышному. «Наш Толя» — слова эти произносились сегодня иронически, зло. «Наш Толя всех готов понять, всем помочь, всех похвалить. Прямо не секретарь, а всепрощающий пастырь».

Особенно едко выступил Бакланов. Мысли его мне понравились. За хищением леса он разглядел другую беду, более пагубную.

— Что же мы делаем, товарищи? — говорил Александр Егорович, наваливаясь грудью на трибуну. — Бывших заключенных, вместо того чтобы помочь им начать новую жизнь, втянули в явную авантюру — из чужого материала построили их же руками жилье. Мыслимое ли это дело? Вдумайтесь, товарищи, и поставьте себя на их место!..

Я сидела как на иголках, ожидала выступления Булатова, чувствовала, что не только я, но и все ждут его слова. А что он мог сказать? И так все яснее ясного. Булатову оставалось только сложить оружие. Сама жизнь жестоко осудила его. И вот он вышел на трибуну, красный и злой. Вынул из кармана блокнот, развернул его, но тут же захлопнул.

— Все ясно — я преступник. Что ж, сажайте, выносите приговор. Я на все согласен. Но прежде всего скажу вам вот что. Вы, товарищи Бакланов, Ерофеев, Минц и Кущ, — вы перестраховщики! Да-да, перестраховщики! Что же произошло, товарищи коммунисты? Лежал пиломатериал месяцами без дела, мы не могли зимой вывезти его на север Камчатки. А грузчики нуждались в жилье. Мы построили им дома, создали сносные бытовые условия. Живи, работяга, чувствуй себя человеком. Это ли не цель каждого партийца! Скоро мы возместим то, что взяли, для этого приняты уже меры — товарищ Певчая ездила на деревообделочный комбинат, и на днях лес будет доставлен сюда.

— Но ведь то был чужой груз!

— Ну и что же, что чужой груз? Согласен. По форме как будто я и неправильно поступил. Однако все в интересах дела и по существу правильно. Подумайте хорошенько. А интриги затевать нечего. Надо дело делать, порт строить! Надо по-партийному дела решать…

Семен Антонович оставил трибуну с чувством внутренней правоты и выполненного нравственного долга. Широким, напористым шагом прошел он к своему месту в президиуме.

Вот ловкач! Выходит, чист он, как хрусталь! Что ж, жилье действительно нужно было, но ведь и чужой груз никто не давал нам права расходовать. Если так поступать, тогда и все остальные порты заживут припеваючи: что нужно — бери, потом разберемся.

Коммунисты, старые портовики — все, абсолютно все, переговариваясь между собой, осуждали Булатова. Минц прочел Булатову параграф из Кодекса торгового мореплавания.

— Вы же знали, Семен Антонович, что запускать руку в государственный карман — преступление? Почему же вы решили обойти законы? — горячо спросил он, похлопывая ладонью по книге в такт словам.

Булатов с презрительной улыбкой взглянул на Минца и ничего не ответил. Взгляд его, словно говорил: «Ну, что ж, шумите, говорите, а у жизни — свои, более мудрые законы. Вы-то еще не постигли их, а я, слава богу, не один зуб на таких делах сломал…»

Когда прения закончились, наступила долгая, томительная пауза.

Пышный был совершенно ошеломлен ходом собрания и от заключительного слова отказался — он просто не был готов к нему.

Я припоминала все предшествующие собранию события. Интересно было бы узнать, чем же кончилось дело в райкоме. Во время перерыва спросила об этом у Ерофеева:

— Как со штатным расписанием, Илларион Ерофеевич?

Он хитро улыбнулся:

— Так же, как и везде, — по колдоговору.

Я поняла, что победа оказалась на его стороне. Вот что значит взяться за дело и довести его до конца! Рядом с Илларионом Ерофеевичем я чувствовала себя приготовишкой, человеком, лишенным упорства.

Выступать я не собиралась, знала, что как член бюро работала не в полную меру, а оправдываться не хотелось. Но вот началось выдвижение кандидатур в члены нового бюро.

Я волновалась все больше и больше. Мысленно за плохую работу я всячески ругала себя, но, несмотря на это, мне очень хотелось услышать свою фамилию в числе кандидатов.

Сердце стучало так громко, будто я пробежала пять километров. И вот — у меня перехватило дыхание — подвели черту! Да, меня не выдвинули!..

Началось обсуждение кандидатур. Первым по списку шел Бакланов, за ним — Шура. Я чувствовала, как у меня выступают слезы обиды. Скорей, пожалуй, не обиды, а какой-то злости. Я злилась даже на то, что хвалят Шуру. И почему не учли, сколько времени отдавала я общественной работе! Об этом знают все, особенно Бакланов и Шура. Почему же они молчат?..

Кто-то сказал: «Можно бы в список внести и Певчую». Бакланов, пользуясь правом председателя собрания, поднялся, и я тут же опустила голову, втайне надеясь, что он поддержит меня…

И вдруг я услышала слова, которые больно хлестнули меня:

— …Молода, несдержанна, ей надо еще поучиться жизни!

Я сжалась в комок. В ушах как-то странно зазвенело, и я не понимала уже того, что происходило в зале. Будто из-под земли до меня донеслось: «Певчая, тебя избрали!» С трудом поняла — меня избрали… в счетную комиссию!.. Кому пришла на ум эта злая насмешка?..

Вот уже читают протокол счетной комиссии. Все шумно поднялись, а у меня не хватает силы встать. В голове одна мысль: «Не избрали!..» Что же это такое? Выходит, меня приравняли к Булатову, Пышному — их-то здорово прокатили на вороных… Из тех, кто был в прежнем бюро, остался только Бакланов.

Шура подошла ко мне сияющая, счастливая. Рядом с ней оказался Минц.

Перед моими глазами мелькнула картина — Шура лежит на постели в моей комнате, отвернувшись к стене, и горько плачет…

Все это мелькало в моем сознании быстро, как в вихре. Вот Шура гонит от себя Минца, грустная и непреклонная. А здесь, на собрании, я просто не узнавала Шуру. Она как-то ожила, распрямилась.

И тогда я подумала: ведь она моя подруга. Так разве она не видит, как тяжело мне? Сколько на меня навалилось всего, сколько потеряла я…

— Галка, — сказала Шура, — возьми ключи, а я остаюсь на бюро…

«Остаюсь на бюро»! — горько усмехнулась я. — У них бюро… А куда мне деваться?..»

Не ответив Шуре, я повернулась и пошла к выходу.

— Галина, куда же ты? А ключи!..

Река в ночной тиши давала о себе знать то тихими, то вдруг шумными всплесками. По этим всплескам можно было догадаться о том, как у лобастых яров сильные струи закручивались тугими пружинами, устремляясь в глубину сосущими воронками, и как они выбрасывались наверх донной, гневно кипящей водой. А чуть подальше, за излучиной, усталая река отдыхала на голубоватых песках, становилась чистой и совсем спокойной…

Я шла медленно, а голову ломило так, будто кто-то беспощадно стискивал ее железным обручем. Неожиданно я подумала:

«Пойду домой, может, Валентин ушел к родным.. Валентин… Ведь ближе его у меня когда-то никого не было на кошке. А сейчас?.. Люди, которых я считала настоящими друзьями, — Шура, Бакланов, — все, все отвернулись от меня.

Может, действительно ближе Валентина и нет у меня никого?..»

Окно нашей комнаты освещено. Я поднимаюсь по ступенькам. Вот и дверь. Открыв ее, я вхожу в коридор, опускаюсь на ящик из-под папирос — «берлогу» Малыша — и горько рыдаю. Рядом появляется Валентин, прибегают бабушка, Наталья Ивановна.

Валентин победоносно, с каким-то жестоким торжеством смотрит на меня.

— Пришла? Так, так… Значит, тебя в бюро не избрали… А Батю?.. — спрашивает он.

— Да что ты меня со своим Батей равняешь, с этим карьеристом! — взрываюсь я вдруг. — Я… я… все отдавала…

— А тебя кто-нибудь благодарил, а? — прошипел беспощадно Валентин. — Тогда скажи: кто? Вот тебе и награда. Получай! Сидела бы уж лучше дома… И что тебе дала партия?..

Словно щепотку соли бросил кто-то на свежую рану:

— Что дала мне партия?.. — вскочив, повторила я. — Что?.. Да как ты посмел, подлец! Понимаешь ли ты, что говоришь? Партия — моя жизнь! В ней мои радости, радости того большого, что она совершила, того великого, что собирается совершить!..

И тогда я подумала: «Ведь партия строга по-матерински. Даже наказывая, она хочет поднять человека».

Тут вдруг я вспомнила о Малыше:

— Что случилось с медвежонком?

— Не знаю, — тихо ответила бабушка и ласково поцеловала меня. — Пойдем к нам, голуба, отдохнешь…

— Я отравил твоего медвежонка! — выпалил вдруг Валентин. — Туда ему и дорога!.. Поперек горла мне он…

У меня все похолодело внутри.

— Негодяй! — крикнул вошедший с улицы Александр Егорович. — Ты сам поперек горла стал людям.

— Никому нет дела до того, как я живу!

— Нет, есть! Не дадим портить жизнь человеку…

— Пошли вы все!..

Не успел он произнести это, как дверь из комнаты Толманов отворилась и на пороге показался Ваня.

— Однако, плохой ты селовек, Валька, сыбко плохой. Уходи из насего дома! Я все слысал. Уходи! — как-то очень сурово и твердо сказал Ваня.

— Уж не ты ли собираешься меня отсюда выгнать?

Впервые я видела Ваню таким негодующим — руки его дрожали, он был полон решимости. Рядом с ним встали бабушка и Александр Егорович.

— Уходи! — повторил Ваня.

Что заставило их вступиться за меня?..

Александр Егорович, когда за Валентином закрылась дверь, обнял меня и сказал:

— Ну, Галина, шторм кончился, теперь тебе только бы не попасть в мертвую зыбь…