#img_5.jpeg

#img_6.jpeg

 

ГЛАВА I

Океан, как огромная чаша, наполненная тишиной до самых краев, печально отливал холодной синью.

Я шла к лесному причалу. На душе было неспокойно и грустно. Кто-то из матросов стоял на берегу и задумчиво пел:

Слова песни острой болью жалили сердце. Сколько дней прошло с тех пор, как в мой дом вошла беда. На душе пусто и холодно. Кто же отнял у меня дорогое, близкое с детства имя? Нет больше Борьки Шеремета! Он погиб у Сахалина во время шторма вместе с плавкраном, который ребята перегоняли сюда, на Камчатку… Игорь и Валентин остались живы. И хотя шторм разразился далеко от камчатских берегов, как ни странно, грозное его дыхание пронеслось и над моей головой…

С тех пор тревога не оставляет меня. Я пыталась осмыслить, что же произошло в моей жизни и в жизни людей, близких мне. Разрозненные факты, подобно крупинкам металла, привлекаемым незримой силой магнита, вдруг устремились в одном направлении — в центре их притяжения возникал утонувший плавкран, порой мелькали обрюзгшее, каменно-холодное лицо начальника порта Булатова и грустное, полное недоумения — моего бывшего мужа Валентина…

«Швы разошлись…» — вспомнила я последние слова радиограммы с тонувшего плавкрана. Тогда я почему-то сразу, как только прочла радиограмму, перенесла смысл ее слов на нашу с Валентином жизнь. А сейчас мне кажется, что в те минуты дали трещину не только судно и наши семейные дела, но и булатовщина со всей ее самонадеянностью и грубой волей.

Пронеслось дыхание шторма над моей головой, отшумел, отбушевал он, а на душе так и не стало тихо…

Припомнились слова Александра Егоровича: «Шторм кончился, Галина, теперь бы тебе только не попасть в мертвую зыбь». Сейчас мне кажется, что я все же попала в нее…

В ту памятную ночь, как только закончилось отчетно-выборное собрание, я твердо решила, что расстаюсь с Валентином навсегда, а сейчас… Сейчас они оба в беде — и Игорь, и Валентин… Говорят, что за гибель плавкрана кто-то должен пойти под суд. Кто?.. И тот и другой далеко отсюда. Там, в Корсакове, началось расследование, и пока ничего не известно. Я хотела немедленно лететь на Сахалин, Булатов дал мне отпуск — подумал, наверно, что я лечу к Валентину… Вовремя спохватилась и отказалась. Зачем давать повод для сплетен? Шура мне тоже не советовала лететь. И вот я жду приезда Игоря… Все эти дни хожу как во сне. О ком больше я думаю — об Игоре или о Валентине, сама не знаю. Трудно понять, что не дает мне покоя — любовь или жалость. Может быть, и то и другое. Любовь — к одному, жалость — к другому. Но ведь жалость унижает человека!.. Может, и меня тоже вот так жалеют? После собрания, а особенно после гибели плавкрана, все будто сговорились — не оставляют меня одну, бросают в самую гущу дел, чтобы я увлеклась, забылась. А раньше я думала иначе: не избрали в бюро, — значит, все кончено. Получилось же наоборот. Я почувствовала, что во многом нужна людям. Поручений дают мне больше, чем когда я была членом бюро.

С начальником коммерческого отдела Кущем мы договорились начинать рабочий день с обхода районов порта и разделили территорию пополам. Дудакова оставили в покое: человек в годах, а нам побегать с утра полезно — вместо физзарядки.

Когда я пришла на лесной причал, бригада Кириллова обрабатывала баржу.

Кириллов стоял у штабеля мешков и, хмурясь, что-то высчитывал.

Я подошла к нему. Он кивнул на тетрадку, испещренную столбиками цифр, и сказал:

— Не работаем — решетом воду таскаем… Простои замучили…

— И много простоев?

— Вот прикинул: за этот месяц потеряли более семидесяти часов.

— Причина?

— Баржи поступают стихийно. А ведь мы можем обработать груза куда больше.

— Я поговорю с Баклановым, да и ты потормоши начальника района.

— Что толку-то? Это не от него зависит. Ребята, закуривай!

Я пошла дальше. Остановившись у лихтера, залюбовалась четкой работой транспортеров. И вдруг увидела — брусок, поддерживающий передвижную конструкцию, полетел в воду, лента осела под тяжестью груза. Бригадир помчался к ремонтникам. Я спросила у ребят:

— Часто случается такое?

— Почти каждый день.

Мне стало неловко, как будто я виновата в этом. Я подумала: «А какое, собственно, мне до этого дело? Я должна следить за сохранностью груза и за правильным складированием его. Мне что, своей работы не хватает, что ли?» — и заторопилась по причалу. Едва не упала, споткнувшись, если б не поддержал меня за локоть Сашка — глаза шустрые, вприщурку.

— Куда это вы разогнались, миледи?

Я накинулась на него:

— Ты, диспетчер! Чего смотришь? Одна бригада простаивает — нет груза, в другой транспортер не работает!..

— Да брось ты ду…

— Договаривай, если уж начал!

— И без тебя тошно, — махнул рукой Сашка. — Смотри не полети в воду!

Я посмотрела под ноги: в настиле, по которому ходят машины, зияла дыра.

— Вот так каждый день: в одном месте залатаем, в другом проломим…

— Но почему так?

— А ты будто не знаешь? У нас как в басне: стрекоза лето красное пропела… Вот и получается вроде как у той стрекозы: зимой спали, а теперь и отдохнуть некогда. Навигация в разгаре, кругом неразбериха…

— А ты помоги разобраться.

— Кому помочь? Булатову, что ли?

— А хоть бы и ему!

— Неохота связываться. Кстати, вот что… — Сашка прокашлялся. — От Игоря вчера получил телеграмму. Просит сто пятьдесят. Ведь он спасся в одних трусиках.

— И ты послал?

— Триста. Я своих сто пятьдесят дал, а остальные — ребята.

— Молодец!

— Вот Бориса жаль… — глубоко вздохнул Сашка.

— Не то слово, Саша…

— А ты как теперь с этим… с Пересядько?

— С ним все кончено. Ну, я пошла.

— Подожди… Что делаешь вечером?

— Не знаю, до вечера еще далеко.

— Приходи к нам! Толька будет, Шуру позовем, рыбы нажарим. Приходи…

— Ладно.

Я пошла в управление порта. Как же это я раньше не подумала, что Игорю не во что одеться? Но почему он послал телеграмму Сашке, а не мне?..

В коммерческий отдел я вошла, думая об этом. Дудаков сидел за своим столом, а Кущ у окна барабанил пальцами по стеклу. Я долго стояла молча.

— Что с вами? — услышала я голос Дудакова. — Неужели из-за меня?

Очнувшись, я вдруг вспомнила, что не поздоровалась. И тут же заметила, что Дудаков и Кущ явно чем-то взволнованы. Кущ продолжал нервно барабанить пальцами по стеклу, а Дудаков рисовал каких-то чертиков на папке.

— Здравствуйте! Извините, пожалуйста, я… я задумалась. Что-нибудь случилось?

— Случилось то, чего никто не ожидал! Сегодня утром принесли вот это, — и Кущ показал на бумагу, лежавшую на его столе.

Я подошла и взяла лист. Приказ № 78 от 7 июля «Об упорядочении штатов». Читаю и глазам не верю: Дудаков попал под сокращение!..

— Н-ничего не понимаю… — еле выговорила я.

— Тут и понимать нечего: мы с вами остались одни.

Невероятно: сокращен без предупреждения хороший портовик, а главное — хороший человек, да к тому же еще и немолодой. — ему до пенсии осталось-то совсем не много.

— Почему же вы допустили?.. — спросила я у Куща.

— У меня никто, уважаемая Галина Ивановна, разрешения не спрашивал.

— Но как же так?..

— Очень просто. Дудаков как юрист всегда горой стоял на стороне закона, а начальник порта, сами знаете, бурбон бурбоном. Любит перехлестнуть через край. Что ему законы! Лютует из-за того, что не попал в бюро!

— Подождите!.. — И я помчалась искать Бакланова.

Влетела в его кабинет и остановилась: Бакланов был не один, он разговаривал с капитаном теплохода. Я тихо села на стул: нельзя же перебивать их — видно, разговор идет важный. Но и мое дело не терпит!

— Плохи наши дела, товарищ начальник, — сказал капитан.

— Это почему же? — спокойно пробасил Александр Егорович.

— Сидя городов не берут… Обязательство приняли, а выполнить вряд ли придется. На пристани простояли трое суток под разгрузкой, сейчас опять стоим. Команда спрашивает, когда в рейс, а я ничего ответить не могу.

— А почему стоите?

— Осталось восемьдесят тонн груза рыбокомбината. Вот комбинатовцы и волынят…

Бакланов взял телефонную трубку.

— Главную диспетчерскую!.. Минц?.. Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, «Палево» долго будет стоят у причалов рыбокомбината?

И когда Минц ответил что-то, Александр Егорович веско сказал:

— Так вот, если сегодня до конца дня не освободят судно — предъявите штраф, а товар выгрузите на территории порта нашими силами. Судно отправляйте в рейс. Ясно? Вот так. Нельзя же давать садиться себе на шею. Между прочим, подсчитайте, во сколько обойдется рыбакам выгрузка и аренда территории, и пришлите копию счета мне. Я поговорю с секретарем парторганизации рыбокомбината. Хорошо? — И, положив трубку, повернулся к капитану: — Вот и все. Идите к лесному причалу, выгружайтесь и — в рейс.

— Спасибо.

— Надо было раньше прийти. Ты что молчишь, Галина? Чем взволнована? Опять что-нибудь из Корсакова?

— Александр Егорович! — выпалила я, — Булатов уволил Дудакова! Это же несправедливо, нечестно, подло!..

— Тихо, тихо, не пори горячку. Как это так уволил?

— Пожалуйста, убедитесь сами… — И я протянула ему приказ. Сама не понимаю, как он оказался у меня.

Бакланов нахмурился, глубокие морщины прорезались на его лбу. Он полез в карман, достал портсигар и закурил.

— Что ж это, черт возьми, получается!.. — громко сказал Александр Егорович.

— И еще, — добавила я, — грузчики простаивают. С транспортером неполадки…

— Да это я знаю, — с досадой отмахнулся Бакланов. — Как раз вчера на бюро толковали о простоях. Тут мы дело наладим. Ты была на лесном?

— Была. Потом зашла в отдел — и вот…

— Так чего же Булатов на Дудакова навалился?

— А потому что Дудаков требовал навести порядок в порту! А его не было и нет!..

Никогда еще не чувствовала я такой тяжести на душе, как сейчас. К нашим общим бедам добавились мои личные, и все сплелось в какой-то невообразимо тягостный клубок: нет Бориса, утонул плавкран, над Игорем навис дамоклов меч…

— Ну ладно, — прервал мои невеселые мысли Бакланов, — ближе к делу. — Александр Прокофьевич пододвинул телефон поближе к себе. — Не знаю, какое решение будет принято, но поговорить необходимо. — И он снял трубку.

— Начальника порта… Семен Антонович? Доброе утро, извини, что я с утра беспокою тебя. Дело вот в чем. Ты вчера, наверно, не заметил — кадровики подсунули тебе приказ… Какой?.. Да об упорядочении штатов, а точнее — об увольнении Дудакова… Ах, заметил?.. А как же тогда ты не согласовал это со мной?.. С начальником портофлота не положено? Но не забывай, что я и секретарь парторганизации порта…

Булатов что-то говорил, а лицо Бакланова становилось все суровее и суровее.

— Так… так… Ну, вот что, дорогой Семен Антонович, должность начальника портофлота я не сдам, а секретарем меня члены партии избрали. Ты уж как хочешь, но на бюро мы этот вопрос поставим, непременно поставим…

Булатов, очевидно, перебил его.

Бакланов сжал руку, державшую приказ, в кулак.

— Запомните, Семен Антонович, — сухо и официально отчеканил Бакланов, — на побегушках у вас не буду. Если хотите потолковать, заходите ко мне. А насчет Дудакова советую подумать. В обиду хорошего человека не дадим.

Семен Антонович сказал, видно, что-то такое, отчего Бакланов тихонько выругался.

— Я не диктую, я только советую подумать. Вечером встретимся, — сказал он резко и бросил трубку.

— Иди, Галина, работай, — уже спокойно сказал Александр Егорович. — Все будет хорошо, иди. Тьфу, приказ весь измял!.. Сунь-ка его куда-нибудь под ненужные бумаги…

 

ГЛАВА II

Камчатская навигация коротка. Река Гремучая просыпается в мае, а в октябре ее снова сковывает лед. За это время нам надо перевезти столько грузов, что если их сложить вместе на берегу, то вырастет новая сопка, не ниже тех, что стоят вдоль реки в белых снеговых шапках.

Ранним утром, когда река еще не сбросила покрывало тумана, наш катерок начал выбиваться на стремнину. Ему трудно тащить баржу против течения, он то и дело жмется к берегу, где вода потише. Но и тут того и гляди налетишь на топляк.

Волны рыжими языками лижут борта, бегут все быстрей и быстрей. Вода словно закипает. Это — перекат. Буксирный трос звенит струной. Катер пляшет на волнах.

А потом снова тишина, и лиственницы по берегам не шелохнутся, слушая, как стучит мотор нашего трудяги-катерка.

Мы спешим. Везем муку, кондитерские изделия, промтовары, приемники и телевизоры для камчатского люда.

А у меня — служебная командировка: надо посмотреть, сколько топляка застряло, да кстати, не сидят ли на перекатах плоты. Заодно надо урегулировать дела со сплавным рейдом: проверить, как оформляется документация на буксировку плотов. Минц посоветовал мне идти с баржей, потому что «на трамвайчике только успеешь полюбоваться природой, а речного хозяйства не разглядишь».

Утро великолепное, и река вся в солнечных бликах, будто в глубине ее зажглись сотни маленьких солнц. Среди этих ярких пятен тяжело идет наш маленький катер. Берега реки выглядят совсем по-другому, чем тогда, в мае. Вокруг зелень; на фоне белоснежных, слепящих глаза вершин вулканов стоят кудрявые красавицы лиственницы. А внизу буйно цветет розовыми островками шиповник.

Хорошо, когда уползает за сопки холодная камчатская зима!

— Галина Ивановна, идите сюда, — раздался из рубки голос капитана.

С ним я познакомилась вчера в коммерческом отделе. Он — из старых речников, у которых, по словам Булатова, есть голова и руки, но нет «корочек», то есть дипломов. Реку капитан знает как свои пять пальцев. Иван Иванович Смирнов плавает по Гремучей с 1932 года, водит пассажирский трамвай. Но вот уж с неделю как на реке аварийное положение, и капитаны отказываются выходить в рейс: два катера уже поломали винты о топляки и стоят теперь в ремонте. Булатов уговорил Смирнова сходить в рейс с баржей, показать, как он выразился, «этим дипломникам» класс работы.

Обстановка на реке действительно угрожающая. Я вижу застрявшие то там, то тут плоты. Густо идут бревна.

Кущ попросил Смирнова взять меня в рейс, мне он наказал «посмотреть реку глазом коммерсанта», а потом этим же «глазом» проверить на сплавной базе все документы на отправку плотов.

Ехать не хотелось, но что поделаешь — работа! Тем более что в отделе остались только мы с Кущем: Дудаков уехал в районный центр.

Я поднялась в рубку. Отсюда виднее, что делается впереди.

— Сидит! — указал мне рукой на плот Смирнов. — Это уже третий.

— Вижу…

— И вот так каждый год лесники засоряют реку.

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Можно, да невыгодно. Вы думаете, почему топляки торчат? Да потому, что бревна пускают россыпью, как говорят, молевым сплавом. Лесникам удобнее так, чем вязать плоты. Черт бы их побрал! Придется стопорить.

— Почему?

— Надо помочь ребятам стянуть плот. Толкнем разок-другой, пусть тащат. А вы тем временем сходите на берег, погуляйте. Идите вверх по реке, догоним… Может быть, боитесь?

Мне почему-то стыдно было признаться в том, что я действительно боюсь, и Смирнов, очевидно заметив это, сказал:

— С вами пойдет матрос, жимолости насобираете. Она сейчас хоть и зеленовата, но компот из нее превкусный получится. Не пробовали еще камчатской ягоды?

— Нет…

— Тогда попробуйте.

И вот мы на берегу. Сколько цветов!.. Я стала собирать их. Лилии, желтые и красные, с чашечками, полными света и тепла.

— Сюда, сюда! — закричал матрос.

Я побежала по тропинке вдоль реки. Странно: вверху на сопках снег, а здесь душно от зноя. Я сняла куртку, перекинула через руку. Хорошо! Можно с утра до ночи бродить по солнечным склонам сопок.

Матрос стоял у куста жимолости и бросал ягоды в ведерко.

— Помогите-ка мне насобирать ягод! Хочу посмотреть, как будут плот стягивать. Мне еще и обед команде надо готовить.

— Обедом займусь я сама, как только вернемся.

— Что ж, спасибо.. А знаете, в этом году много будет ягоды — жимолости, малины, ежевики… Посмотрите, сколько завязи! Вон уже кое-где и ягодка наливается.

Я посмотрела на заросли малины и вдруг обомлела от ужаса: метрах в двадцати от нас, в малиннике, стоял огромный медведь.

Медведь был действительно великан, почти черной масти, с белой манишкой во всю грудь. Продолжая кормиться, он лениво бродил по зарослям, изредка опускался на лапы, с наслаждением лакомясь кислыми муравьями и личинками. Собирая эту дань, он то и дело поднимал мурло — ждал, не потянет ли от реки запахом большой добычи. И вот он увидел меня…

— Медведь!.. — закричала я и, не помня себя, понеслась к берегу.

Матрос бросился за мной. Только у самой реки мы остановились, тяжело дыша.

— Кто это за вами гонится? — громко спросили с баржи.

— Медведь!..

— Давай ружье!.. — Старшина баржи схватил двустволку и прыгнул на берег. — Где косолапый?

На катере, наверно, услышали это, потому что Смирнов крикнул:

— Не стрелять, слышите? Старшина, вернись на баржу!

Охота, конечно, не состоялась.

Тем временем я уже была на плоту. Меня заинтересовала сплотка древесины. Пучки бревен были развернуты, того и гляди развалятся.

Кое-как перебравшись через бревна, я очутилась на конце плота.

— А почему пучки у вас развернуты? Разве это стандарт? — спросила я у капитана, буксировавшего плот.

— Какой дают, такой и ведем.

— Но ведь он рассыплется!

— Не он первый, не он последний, — равнодушно сказал капитан.

— Вот-вот, не он первый, не он последний! — вмешался подоспевший Смирнов. — Такие вот, как ты, всю реку загадили. Берут плохие плоты и ведут. Из десяти доводят до устья от силы три.

— Ну ладно, ладно, хватит травить, — тем же тоном остановил капитан Смирнова. — Так ты толкнешь сзади? Задержишься с часок, никто не осудит — товарищу помогал.

— Толкну.

Вместо часа с плотом провозились целых четыре.

За это время я нажарила карасей и сварила компот. Ела почему-то без аппетита, а команда хвалила обед. Кое-кто даже попросил добавки. Ребята все твердили: «Вот бы нам такого кока!»

На пристань пришли ночью и простояли до утра. Утром поставили баржу под разгрузку и отправились дальше. Теперь наш путь лежал к самому сердцу Камчатки, где я еще ни разу не побывала.

Стало жарче. Я в одном платье загорала, лежа на носу катера. С удивлением и восторгом любовалась я всей благодатью, окружавшей меня, как пришелец из другого мира, более сложного и сурового, и думала о том, как неожиданно и безгранично щедра жизнь. Воздух вокруг был легким, свежим и добрым, небо чистым и успокаивающим. Мне почудился аромат горных лютиков, и я сразу захмелела от ветерка.

В суете утомительных, однообразно бегущих дней я забыла, что есть на земле иной мир — мир тишины, душевного согласия, радости, солнца. И вот теперь, наслаждаясь все этим, я поняла, что никогда не надо отчаиваться, роптать на жизнь, считать себя неудачницей и самым что ни на есть разнесчастным человеком. Уж если тебе не повезло, стало тяжко, иди к морю или в лес — сам не заметишь, как растают твои печали, отойдут, забудутся горести.

Люди по странному недоумению иногда обкрадывают самих себя, забывают превращать серые будни в праздник. Ведь жизнь вокруг нас — чудо, и каждая минута — дар счастья. В какой-то хмельной усладе я на минуту закрыла глаза. Не верилось, что мы на Камчатке. Казалось, катерок наш лениво шлепает по Днепру… Вокруг солнце, зеленый огонь лугов, простор, лишь покрытые снегом горы напоминают о том, что мы на Гремучей. Ребята опять наловили рыбы, сварили уху. Экзотика! Было такое ощущение, будто я не на работе, а в плавучем доме отдыха. Вспомнив о вчерашней встрече с медведем, я встала я заглянула в рубку.

— Иван Иванович, — спросила я у капитана, — почему вы вчера не разрешили выстрелить по косолапому?

— Поглядите-ка внимательнее, Галина Ивановна: видите, сколько уток?.. А во-он по берегу опять ковыляет мишка… — Смирнов рассмеялся. — Может, вы вчера понравились ему, вот он и тащится следом?..

Иван Иванович замолчал. Взгляд его, устремленный вперед, стал холодным, а руки, державшие штурвал, вновь напряглись. Я увидела через окно рубки несколько топляков, торчащих из воды. Так и казалось, что мы вот-вот врежемся в них. Но этого не случилось — уверенные руки капитана заставляли судно ловко лавировать между бревнами…

— Только на такой крошке, как наш катерок, и можно пройти по реке. Баржу тут не проведешь. Где там… — Смирнов вздохнул. — А насчет медведя, дорогая моя, вот что скажу я вам: нельзя относиться к природе вот так — с ружьем да с топором. И река тоже, если так будет дальше продолжаться, года через два совсем обмелеет. И тогда даже на катере не пройдешь по ней, не говоря уже о плотах и баржах. Атласов открыл когда-то Гремучую, а мы ее закрываем…

Он опять замолчал. Чем-то в эту минуту Смирнов напомнил мне Ваню Толмана, который тоже горячо любил Камчатку. Но это понятно: Ваня — камчадал, а Смирнов…

— Иван Иванович, откуда вы сами?

— С Кубани, из Краснодара. Приехал сюда в тридцать втором.

— С тех пор и живете здесь?

— Как видите. Дважды пытался уехать, да не мог. Ничего не поделаешь — полюбил Камчатку. Наверно, я однолюб.

— И землетрясения вас не изводили?

— Что ж, все было. Однажды, лет двадцать тому назад, помню, месяца два трясло подряд. Вышли как-то на улицу, по времени должен быть день, а вокруг темным-темно, пыль столбом, дышать нечем. Пришлось вернуться домой. Все было, но Камчатку оставить я не смог. Едва ли найдешь где-нибудь привлекательнее места! И какая досада: есть люди, которые не берегут диво это. Так и пересажал бы негодяев за то, что захламляют Гремучую. Ох как нужны нам помощники в этом деле! Вот бы вы, Галина Ивановна, взялись да и поддержали мучеников-капитанов.

— А чем же я могу помочь вам?

— Многим. Главное — нужно наладить буксировку плотов, чтоб молевой сплав шел не дальше пристани. Ведь столько леса уплывает в океан!

Взгляд его вновь устремился вперед — большая группа бревен плыла прямо на нас. Иван Иванович сбавил ход и снова вцепился в штурвал…

Через полчаса показалось Щукино.

— Смирнов! — закричал на берегу один из капитанов, когда мы швартовались к причалу. — Представителя порта привез?

— Привез, привез, принимайте, — улыбнулся Иван Иванович и отдал команду бросить конец.

Не успела я сойти на причал, как капитаны окружили меня и наперебой начали говорить о том, что им дают плоты, которые расползаются на пятом километре.

Не откладывая дела в долгий ящик, я пошла осматривать приготовленные к буксировке плоты.

Один из них имел завышенные габариты, а у другого вместо секции лиственницы объемом в тысячу кубометров (по наряду) внутри, между пучками бревен, оказались… дрова!

— Такие плоты не доведешь и до пристани — рассыплются в дороге, — сказал один из капитанов.

— Как документы оформляют?

— В том-то и загвоздка. По бумагам выходит, будто бы нормальные плоты дают, а тут… И заметьте, наверно, с порта потянут денежки как за целые, хорошо связанные.

— Идемте к начальству!

— У них там ералаш. Когда мы отказались принимать такие плоты, лесники решили дело поправить: пошли в контору просить дополнительные цепи…

В кабинете было так накурено, что из-за дыма я едва разглядела начальника сплава.

Все ругались и размахивали руками.

— План трещит по швам!

— Вы заставьте взять их, я сейчас Булатову позвоню!..

— Звонить никуда не следует, представитель порта здесь, — вмешалась я.

— Вот и хорошо! — обрадовался высокий мужчина, стоявший среди сплавщиков. — Расходитесь, сейчас все уладим. И никаких дополнительных цепей!

— Подождите, — сказала я. — Плоты принимать в таком виде мы не можем…

— Как это не можете? И кто вы такая?

— Инженер коммерческого отдела порта.

— Булатов давал такое указание?

Я смутилась. Вспомнила, как начальник порта говорил: «Кровь из носу, а до конца месяца двенадцать плотов отправь мне из Щукина. Тогда план по перевозкам будет выполнен». Но тут же я вспомнила и слова Куща: «Нетранспортабельные плоты не принимать…»

Подумав, ответила сплавщикам:

— Да, Булатов дал такое указание.

— Ну, тогда, братцы, горим… — прошептал начальник сплава, опускаясь в кресло. — Вот тебе и деловой контакт лесников и порта!..

Кабинет быстро опустел. Мы остались вдвоем с начальником. Смирнов, выходя, тихо сказал мне:

— Помогите, добейтесь главного — чтоб не выпускали на реку молевой лес…

Я кивнула головой.

— Так, значит, вы инженер? Так-так… — промолвил начальник сплава.

— Почему плывут бревна-одиночки? — перебила я его.

— Почему? Да потому, что они выходят вместе с пучками из сплоточных машин. Их упускают и при разводке и расчалке плотов. Есть и еще лазейка. Можете так и передать вашему начальству: лесозавод выпускает некондиционную древесину… Не одни мы виноваты…

— Это хорошо, что вы считаете себя виноватыми. Но неужели нельзя поставить на реке боны?..

— Все можно, уважаемая, но слишком много времени и людей займут эти боны. — Начальник откашлялся. — А как же план? Ведь он не только у меня, но и у вас полетит?..

— С районом связь есть?

— Вам Булатова?

— Нет, райком.

— При чем тут райком?

— При том, что надо положить конец хаосу на сплаве, — твердо сказала я и решительно взяла трубку. — Девушка, дайте мне, пожалуйста, Усть-Гремучинский райком партии, первого секретаря… Да-да, из Щукина.

Я еще не знала, что скажу секретарю, но твердо решила довести дело до конца. В трубке послышался мужской голос:

— Слушаю…

Я торопливо проговорила:

— Товарищ секретарь райкома, говорит инженер порта Певчая. Я только что прибыла на катере в Щукино и должна заявить вам, что Гремучая в данный момент несудоходна по вине лесников. Они захламили ее молевым лесом…

— А как же прошел ваш катер?

— Благодаря опытности капитана Смирнова.

— А мне зачем звоните?

«Зачем?..» — недоуменно подумала я и ответила растерянно:

— А кому же еще? Надо собрать лесников и заставить их очистить реку! Кроме того, сплавная контора нарушает правила перевозки плотов…

— Булатову вы звонили?

— Нет…

— Так вот я сейчас свяжусь с ним. Мне не понятно: при чем тут райком?.. — И секретарь положил трубку.

Я с трудом удержалась, чтобы не заплакать. Ожидала помощи, вмешательства, и вот на тебе… Сама виновата — не так надо было говорить с секретарем райкома.

— Что же будем делать? — спросил начальник сплава.

— Плоты в таком виде не пойдут! Понимаете? А теперь познакомьте меня, пожалуйста, с документами на отправленную древесину. С начала навигации.

— Для чего они вам?

— Надо сверить, сколько дошло древесины до порта.

— Я вам и так скажу…

— Мне нужны документы.

— Хорошо, только зря будете время тратить.

…До самого вечера возилась я с ведомостями на отправленные плоты. Закончив работу, я уже собралась идти на катер, как вдруг раздался звонок. В комнате никого не было. Я сняла трубку.

— Певчая, — раздался булатовский бас, — немедленно возвращайтесь, а то наломаете дров больше, чем топляков на реке! Беретесь за дело, а сами ни черта не понимаете. Немедленно возвращайтесь, — повторил он настойчиво.

 

ГЛАВА III

Грубость Булатова не удивила меня. И все же было донельзя обидно. Всю ночь, возвратясь в Усть-Гремучий, я обрабатывала данные о сплаве, отмечала в ведомости, где какой плот находится. Всего их спущено было на воду семнадцать. Пять рассыпались в двадцати — двадцати пяти километрах от Щукина. А ведь им еще предстояло плыть двести километров. Я сама была свидетельницей того, как укрепляли плот, который мы стащили с переката. Двенадцать плотов сидят на многочисленных излуках реки, и неизвестно, когда их снимут. С такой ведомостью мне не страшно было идти в бой против Булатова, тем более что Кущ полностью на моей стороне. Это он мне помог взять вчера документы из диспетчерской и посоветовал, как и что нужно сделать. «Иначе, — сказал он, — Булатов тебя в порошок сотрет за срыв перевозок и плана».

Заснула я под утро, часов в пять. А в восемь меня разбудила Шура.

— Вставай, соня, поедем в лес!

— Чего я там не видела? — пробормотала я.

— Ребята облюбовали озеро — вода прямо-таки горячая. Поехали!

— А на работу?

— Да ты что, рехнулась? Ведь сегодня воскресенье! Вставай, новости расскажу.

— Спать хочется…

— Неужели на катере не выспалась?

Я показала ей на стол, где лежал большой лист бумаги!

— Видишь? Всю ночь воевала с Булатовым…

Шура улыбнулась.

— Вот он даст тебе «воевала». Уже поставил вопрос на бюро о твоем поведении в Щукине и на пристани.

— А что за преступление я совершила?

— Сорвала план перевозок. Четыре катера простояли двое суток по твоей вине.

— Вовсе не по моей! Ты не веришь?

— Верю.

— Ну, так вот, смотри. Мы берем едва стянутые цепями плоты, ведем их по реке, половину бревен теряем, а то, что дотащим с горем пополам до Усть-Гремучего, сдаем сплаврейду. А за ту древесину, что мы не доводим, кто будет отвечать, кто должен за нее раскошеливаться?

— Порт, конечно…

— А я не хочу, чтобы порт сорил деньгами! Происходит это из-за того, что Булатов не знает законов морского транспорта. Посмотрела бы ты, что лесники с рекой сделали…

— Ладно, об этом потом. Так поедешь на озеро?

— Нет настроения, Шура. И поспать еще хочется.

— Эх ты, спящая красавица! Собирайся, обедать будем в тайге. Мечта! Между прочим, я тебе не сказала главную новость. Только сядь и держись за что-нибудь, а то упадешь…

Я нехотя встала.

— Евгений перешел ко мне! — выпалила Шура.

— Что?..

— Говорила тебе — держись за что-нибудь.

Мы присели на тахту.

— Так вот, оставил Евгений Лильку и вчера явился…

— Шурка, ты серьезно это говоришь?

Шура ничего не ответила. Свет из окна падал на ее лицо. Глаза Шуры сверкали как-то особенно ярко. Прядку волос, выбившуюся на лоб, она нетерпеливо отбросила назад и сказала, будто продолжая спорить с кем-то:

— Как можно жить с человеком не любя, как можно идти на компромиссы там, где они недопустимы?..

— Бакланов знает об этом? — спросила я.

— Женя говорил с ним.

— А как же теперь Лиля, сын?..

— Сына он не бросит. Понимаешь, Галина, от любви не спастись. И мы не стыдимся ее. В мою жизнь вошло то, что сильнее меня, — разве это преступление? — И, помолчав немного, сказала весело: — Наверно, то, что Евгений ко мне пришел, произведет на нашей кошке впечатление разорвавшейся бомбы! Представь себе, женщины наши постараются смешать меня с грязью. А я считаю, что не совершила никакого преступления. Преступлением было то, что мы, любя друг друга, обманывали и себя и других.

Высокая, сильная, стройная, она держалась, как всегда, прямо, слегка откинув голову.

— Что ты молчишь, Галка? Осуждаешь?

— Все это очень уж неожиданно, Шура…

Она рассмеялась. И я сразу ощутила, что ко мне вернулось хорошее настроение. Я быстро оделась.

— Решено — еду с вами!

Шура заглянула в мой кухонный шкафчик.

— Итак, беру у тебя крабы, болгарские помидоры, четыре луковицы. Что, луку больше нет?

— Как видишь.

— Ладно, возьму половину. А где хлеб?

— Еще не купила.

— Придется в магазин заходить, а я не хочу с Лилькой встречаться…

Я прервала Шуру:

— Трусиха! Ладно, пойду сама!

Я просто не узнавала Шуру: она стала веселой, беззаботной, поминутно смеялась и шутила. Давно я не видела ее такой счастливой.

— Ты чего уставилась на меня? — спросила она, улыбаясь.

Не ответив, я поинтересовалась:

— Кто еще едет?

— Все наши. Да, кстати, Лешка прислал радиограмму — дней через пять будет здесь.

— Через пять… — как эхо, проговорила я. — Значит… приедут Игорь и Валентин…

За окном по ясному небу тревожно неслись два облака. Топорки, распластав крылья, надрывали душу криком.

— Нечего морщить лоб. У тебя тоже все ясно: рассчитайся с Валентином побыстрей и будь с Игорем. Ведь вся твоя жизнь в нем! Ох, и погуляем мы на твоей свадьбе, Галка!

Мне вдруг расхотелось ехать. Но Шура схватила мою сумку, взяла меня под руку, и мы направились к гаражу. Там нас уже ждали. Когда мы проезжали мимо рыбного завода, мне стало плохо. Я попросила шофера остановить машину и перебралась в кузов. На свежем воздухе я почувствовала себя лучше.

Минц стоял рядом с Шурой, ласково поглядывая на нее и что-то объясняя.

Я завидовала им…

Впереди уже темнела грива леса.

Мы поднялись на сопку. Перед нами лежала тайга, хаотичная и диковатая. Словно в последнем всплеске гигантских волн, застыли косматые горы.

Деревья неожиданно расступились, и нас ослепило озеро — настоящая горная чаша с пресной водой. Словом, местная Рица. Разожгли костер, поставили котелок. Ребята отправились поохотиться, а мы решили искупаться. Вода была действительно горячей. Но ни у кого из нас не оказалось купальников. Мы отошли от стоянки в сторону и разделись. Никто нас не видел, разумеется, кроме комаров — их здесь была тьма-тьмущая. Едва мы вылезли из воды и начали одеваться, как эти злодеи напали на нас и чуть не съели живьем. Кое-как оделись и бросились к костру. А у костра, морщась от едкого дыма, сидел с кружкой в руке Сашка.

— Ты чего это творишь тут? — спросила Алла.

— Не лезь, не твое дело…

Мы не обратили внимания на эту короткую перебранку, надо было побыстрей намазаться особым составом против комаров — его захватила с собой Лена. Все мы уселись в той стороне, куда тянул дым от костра. Я закашлялась и вновь почувствовала тошноту. Я вспомнила, что и вчера было то же самое, да еще кружилась голова. И тут вдруг меня словно осенило! Бросившись на расстеленную кем-то куртку, я разрыдалась.

Первой ко мне подбежала Шура:

— Галина, что случилось, что с тобой? Комары искусали?

— Шура, — сказала Лена, — по-моему, Галине просто плохо…

— Плохо? Но отчего?

— Не знаю, по-моему, от дыма. Или, может быть, от этого самого комариного состава.

Шура присела возле меня и тихонько спросила:

— А ты не в положении?

— Да…

— И давно?

— Наверно, с мая.

— Ну, и чего ты ревешь?

Но я зарыдала еще сильнее. Разве Шура поймет, как мне тяжело?

— Галка, перестань сейчас же! Скоро ребята вернутся, неудобно! Возьми себя в руки.

А как сделать это, когда обида сжимает горло? Ведь скоро приедет Игорь!..

Лена принесла мне воды. Я поднялась и привела себя в порядок.

На поляну к костру выбежал из лесу Толя.

— Девчата, бежим в снежки играть!

— Где же тут снег? — закричали в один голос Лена и Шура.

— Пошли, покажу!

Шура схватила меня за руку, и мы поспешили за Толей. На душе стало как-то легче.

Неподалеку от озера на северной стороне сопки лежал снег — белый, ноздреватый. Чудеса! Лето, горячее озеро, а рядом можно лепить снежки…

Поиграв в снежки, мы пошли к костру обедать. Но неожиданно Сашка Полубесов испортил всем настроение.

За обедом он, всегда веселый и насмешливый, был почему-то мрачен. Начал вдруг зло приставать к Толе. Попытка урезонить его успеха не имела. Наоборот, Сашка становился все злее и злее. Ни с того ни с сего обрушился и на меня.

— Все вы одинаковы!..

И так начал пушить нас, что все растерялись от неожиданности.

— Сашка, — возмутилась я, — ты что, с ума сошел?

— А ты-то чего успокаиваешь? Из-за тебя чуть два парня не погибли, а тебе все мало! Разъезжаешь по лесам…

День был испорчен. Возвращались угрюмые, усталые. Я молчала всю дорогу. Говорить не хотелось.

Понедельник не зря считают тяжелым днем. Я опять не выспалась. Голову ломило. В управлении столкнулась с Кущем.

— Здравствуй, Галина. Ведомость с тобой?

— Да.

— Идем к Булатову. И давай договоримся — помалкивай…

— А если он будет спрашивать о чем-нибудь?

— Не будет. И вообще, пусть накричится вволю… Ну, готова?

Едва вошли мы в кабинет, как Булатов в упор спросил:

— Кто дал вам право, Певчая, распоряжаться от имени порта?

Я растерянно взглянула на Куща.

Булатов кивнул ему, потом снова спросил у меня:

— Так кто?

— Вы! — громко ответила я.

Булатову, видно, стоило немалых усилий спокойно пожать плечами.

— Нужно, матушка, иметь нахальство так отвечать…

Я подошла к столу и положила командировочное удостоверение, подписанное им.

— Вот, Семен Антонович!

Булатов посмотрел на меня, потом на удостоверение и снова на меня.

— А вы знаете, что за такие вещи бывает?

— Знаю.

— Я отдам вас под суд…

— Вы напрасно грозите, товарищ начальник порта, — вмешался Кущ, — Певчая поступила правильно. Это… это было мое указание. — Кущ взял у меня ведомость: — Видите, вот растерянные плоты, а вот застрявшие. Порт не довел их до получателя. А ведь все это денежки…

— Они что, ваши?

— Наши с вами, общие, государственные.

— А лесники разве не наши?

— Тоже наши. Но пусть они расплачиваются за свое ротозейство сами, а не мы. И я, как начальник коммерческого отдела, не разрешу отменять распоряжение Певчей.

— Вы понимаете, что говорите? А? План ведь к черту летит!

— У лесников тоже план, пусть они ищут выход.

— Значит, я, как начальник порта, не имею права отменить распоряжение своего подчиненного?

— В данном случае, Семен Антонович, не имеете. Вы только поймите раз и навсегда: мы — морской транспорт, у нас свои законы, а вы хотите обойти их, вы вообще против них.

— Ясно. Идите. А вы, Певчая, останьтесь…

— Семен Антонович, — упрямо сказал Кущ, — в таком случае я отказываюсь работать…

— Как это понимать?

— Как хотите. Но я немедленно дам радиограмму в министерство, что вы нарушаете правила перевозок.

Булатов покраснел, вышел из-за стола и остановился перед Кущем. Мне почему-то стало смешно, когда я посмотрела на них — длинного, тощего Куща и низкорослого, крепкого Булатова. «Что-то будет?..» — подумала я; Кущ явно вышел из себя, Булатов тоже. Начальник порта, выждав паузу, вдруг закричал:

— Как вы не хотите понять! Испокон веков водили по Гремучей плоты, и никто никаких убытков не нес!

Кущ уже спокойно ответил:

— Не забывайте, Семен Антонович, тогда вы представляли лесников, были директором техбазы, всего лишь перевальщиком, сами себе вы не стали бы предъявлять претензий, а нам, как только кончится навигация, вся эта свистопляска влетит в копеечку.

Булатов помолчал и вдруг, глядя на Куща исподлобья, проговорил:

— Да, кажется, ты убедил меня… Что же делать, ведь нельзя же запретить совсем водить плоты.

— Плоты пусть ведут, но в документах надо указывать: «За количество и качество древесины порт ответственности не несет».

— Как, как, повтори?

Кущ повторил.

Булатов сел за свой стол и рассмеялся.

— А ты, гляжу я, силен! Ладно, давай команду! Но я не буду вмешиваться — не желаю портить отношений с лесниками.

Так кончился наш бой с Булатовым. Я даже выговора не получила. Но, говоря откровенно, радости от этого не чувствовала…

А позже ко мне зашел Сашка Полубесов.

— Галина, выручай. Сам понимаю — дурак я. Ты прости меня… Погорячился я тогда, ну, мрачное настроение было… В общем, выручай. Алка опять закрыла дверь в Европу. Отгородилась, живет в одиночку…

Я усмехнулась:

— Так тебе и надо!

— Сказала, что с таким, как я, жить не будет. Говорит, я всех оскорбил. Да разве ж я оскорблял кого? Ну, нагрубил, брякнул что-то резкое, но ведь никого не оскорблял!..

— А ты не помнишь, что наболтал в лесу?

— Да вроде ничего такого не говорил…

— Больно память у тебя короткая!

— Ну ладно, я же извинился… Так поможешь?

Я была по-настоящему обижена на Сашку. Очень уж злые слова сорвались тогда, в лесу, у него с языка. Поэтому я сухо ответила:

— В такие дела вмешиваться не хочу.

Сашка, ничего не сказав, круто повернулся и выскочил из комнаты, в сердцах громко хлопнув дверью.

И мне вдруг стало жаль его. На следующий вечер он пришел опять.

— Все еще сердишься, Галка? — И, заметив, что я улыбаюсь, сказал: — Зайдем к Бакланову, а? Я ж не думал обидеть кого-нибудь…

— Ладно, пойдем…

С минуту Сашка в нерешительности постоял возле кабинета, потом тихо постучал в дверь.

— Пожалуйста… — раздался голос Бакланова.

Мы вошли к нему.

Александр Егорович оторвал взгляд от бумаг. Сашка откашлялся и каким-то чужим голосом начал:

— Простите, Александр Егорович, но я не мог больше ждать… Пришел вот с Галиной спросить, когда вы меня вызовете…

Александр Егорович усмехнулся:

— Что, каяться желаете, уважаемый?

— Да вроде этого… Но честное слово — не знаю даже, Александр Егорович, как все это получилось…

Наступила неловкая пауза. «Да, ведь Сашка тогда не вышел на дежурство. За него вахту отстоял Минц», — вспомнила я.

Не знаю, что доложил Минц Александру Егоровичу и что они решили, но у Сашки никто даже не спросил, почему он не вышел на вахту, и парень теперь сильно переживал это.

— А скажи-ка, Саша, — обратился к нему Александр Егорович, — как ты себя чувствовал все эти дни среди товарищей?

Сашка опустил голову.

— Ну, стыдно было, конечно!

— Вот-вот, и я так думаю. Нехорошо, брат! Между прочим, хочу дать тебе одну вещицу… — С этими словами Александр Егорович достал с полки маленький томик и протянул его Полубесову. — На, почитай на досуге. Здесь ситуации посложней, чем у тебя. Почитай и подумай над всем как следует. А теперь топай работать, мил-свет.

Сашка вышел.

Александр Егорович посмотрел на меня:

— А ты что скажешь?

Я пожала плечами. Думала, придется защищать Сашку, который боялся, что его уволят с работы, но он отделался сравнительно легко.

— Вот что, Галина, надо взяться за Полубесова. Парень хороший, но с какими-то вывихами. Может сорваться, беды натворить. Надо посмотреть за ним, чтобы вовремя остановить.

«Беспокойная у Александра Егоровича должность, — подумала я. — И начальник портофлота и парторг порта. Его можно видеть всюду. В порту он свой человек. Чем бы Александр Егорович ни занимался, он всегда вносит в дело какую-то особую живость, всегда полон идей и планов».

Вот и сейчас, очевидно, Бакланов задумал что-то новое, бросив на меня из-за очков веселый взгляд.

— В эту субботу, Галина, зарплата. Так вот давай организуем поездку на остров, с ночевкой. Рыбалку устроим, музыка будет. Толю Пышного надо взять на помощь. Ко мне он относится еще с недоверием, а зря…

— Александр Егорович, а я правильно поступила на лесосплаве? — вырвалось у меня неожиданно.

Помолчав немного, Бакланов ответил:

— Правильно, по-государственному… Но ты еще не полностью победила. Впереди не одна драка. А коль взялась, то следи за сплавом, фиксируй каждый плот, каждое бревно, каждый убыток отмечай. А в конце навигации соберем партхозактив с участием лесников и покажем народу всю картину. Приглашу товарища из Общества по охране природы. Пусть растолкует, чем грозит обмеление Гремучей. Вот так-то!

 

ГЛАВА IV

В Усть-Гремучем без конца говорят о Шуре и Минце. Одни осуждают их, другие восторгаются. Мне же хватает и собственной боли… Послезавтра приходит пароход, на котором Игорь и Валентин… С Игорем надо сразу же начистоту. Но что я скажу ему? Тяжело, горько, обидно… Шура твердит: «Об аборте и не думай». Стараюсь не думать — ведь дитя мое! Я все ему отдам! Вчера я почувствовала мягкий толчок под сердцем и замерла от радости. Это же ни с чем не сравнимое ощущение — у меня будет ребенок!.. И разве я сама не смогу воспитать его? И должен ли Валентин знать, что ребенок его? Нет-нет! Вот она, мертвая зыбь… Барахтаюсь на одном месте и шагу дальше не могу сделать. Игорь!.. Я не должна его потерять!

В дверь кто-то постучал. Вошла Алла.

— Галя, можно?

— Заходи.

Алла присела на тахту и как-то зябко поежилась.

— Опять что-нибудь с Сашкой?..

— Да нет, тут с Карпухиным…

— Что с Карпухиным?

— Ты знаешь Таню Нечитайло? Она работает в складе отдела снабжения. Ну, та, что приемосдатчицей была.

— Она, кажется, недавно перешла?

— Ну да.

Я вспомнила, что на ней собирался жениться Кириллов.

— Ну, так что же произошло?

— Таню запутал начснаб Карпухин. Боюсь, судить ее будут…

— За что?

— Понимаешь, с Таней последнее время я дружу, как-то заглянула к ней на склад, а она наливает спирт шоферу из рыбокомбината по записке Карпухина. Я потом прочла эту записку: «Таня, отпусти пол-литра…»

— И она отпустила?

— В том-то и дело! Сейчас у нее этих записок уйма! Да ведь записки-то не документы. А вдруг ревизия?..

— А что Таня говорит?

— «Списываем за счет судов».

— Ты не поинтересовалась, куда идет этот спирт?

— Как же, Таня объяснила! Спиртом Карпухин расплачивается с шоферами и бульдозеристами. Нужно, скажем, разровнять часть территории порта под цветник или сквер, Карпухин посылает кого-нибудь из своих работников в рыбокомбинатовскую автобазу, тот уговаривает шоферов сработать «налево», а потом летит записка: «Таня, отпусти подателю сего пол-литра спирта». Понимаешь, Галина, что он делает?

— Ясно.

— Я предупредила Таню, чтоб она больше спирт по запискам не отпускала, потому что это преступление. Она испугалась и вот теперь плачет. А когда подсчитали по этим самым запискам, оказалось, что спирту выдано на пятьсот семьдесят рублей! Где же их взять Тане?

— Ну, а Карпухин что?

— Велел молчать. Обещает, все оформить. Обещать-то обещает, а у Тани скоро свадьба.

— Она за Кириллова выходит?

— Да, за Кириллова, бригадира грузчиков. Карпухин убеждает Таню, что спирт он брал не для себя, что делалось это якобы для общей пользы…

Вот-вот, и Булатов всегда говорит то же самое, оправдывая любые беззакония. И снова это «для общей пользы»!..

— Алла, скажи Тане, чтобы она немедленно пошла к парторгу.

— Нет-нет, к Бакланову она не пойдет, боится. Ей Кириллов посоветовал к тебе зайти, а она и тебя стесняется, льет слезы, хочет опять в приемосдатчицы перевестись.

— Ладно, Алла, я найду ее и поговорю.

Когда шаги Аллы стихли, я опять осталась одна со своими нелегкими думами. Да тут еще эти Булатов с Карпухиным!.. Странно! Они все делают, казалось бы, для общего блага, но действия их пачкают совесть других.

Я не могла сидеть в комнате. Мне стало душно, и я вышла на улицу.

Возле общежития грузчиков стоял Покровский-Дубровский. Мне нравился Виктор. Кажется, здесь, в Усть-Гремучем, он по-настоящему научился радоваться жизни. Ведь совсем недавно парень хотел куда-то бежать, тянула кочевая жизнь.

— Привет, Виктор!

— Здравствуйте Галина Ивановна, — весело ответил он, размахивая полотенцем и направляясь к умывальнику.

Общежитие грузчиков походило на растревоженный муравейник. Около умывальника ребята шлепали друг друга по голым спинам. Пригоршни огнистых брызг летели во все стороны. Заметив меня, Матвей спросил:

— Вы к нам?

— Нет, в соседний барак.

Покровский-Дубровский, наскоро умывшись, догнал меня.

— Все-таки уеду на материк, Галина Ивановна. Только усну — начинают стучать колеса, вижу вокзалы, причалы. Воли хочу, свободы!

— А по-моему, Виктор, ты неправильно понимаешь свободу. Свобода — это не значит летать из края в край. Жить надо по-человечески, а не по-птичьи.

Покровский-Дубровский тяжело вздохнул.

— Кому что нравится…

— Ты не сердись на меня, Витя. Я это от души говорю. Ведь ты не летун… А хочешь стать им. Пойми, не успеет какой-нибудь тип поступить на работу — тут же увольняется. «По собственному желанию»! С завода уходит в порт, из порта на какую-то фабрику, с фабрики опять в порт…

К нам подошел Кириллов.

— Так, так его, Галина Ивановна!

Покровский-Дубровский разозлился:

— У нас человек — хозяин своей судьбы! Сами же говорили. Где хочет, там и работает.

— Подожди, подожди, — загорячился Кириллов. — Если ты имеешь в виду летунов, то я не могу с тобой согласиться. Ну какой, скажи на милость, из летуна хозяин? Хозяин должен украшать землю, делать ее богаче, А эти люди порхают с места на место, как стрекозы.

— Не суди их, дружок, они ищут… — начал было Покровский-Дубровский.

— Чего ищут? — впился в него глазами Кириллов.

— Ну, где больше могут принести пользы…

— Да брось ты, — вновь напустился на Виктора Кириллов. — Так можно проискать всю жизнь. А работать когда?.. Народ тех, кто не работает, называет тунеядцами, понятно? А летуна за хвост не сцапаешь. Он все время в пути. Как говорится, тунеядец на колесах!

— Ну, это уж ты чересчур, — обиделся Виктор и тут же, вздохнув, добавил: — Так и быть, Кириллыч, до твоей свадьбы останусь, а там…

— А когда свадьба? — поинтересовалась я.

— В конце навигации. Как только немного поразгрузимся и домик себе отделаю… — И, словно вспомнив о чем-то очень больном для него, вдруг спросил: — Галина Ивановна, к вам Таня не заходила?

— Нет, но Алла зашла ко мне… Я все знаю.

— Видите? — Кириллов кивнул на зеленые вихры молодых черемух и березок, стоявших возле общежития. — Тут раньше, вы сами знаете, пески были. Бульдозеристы расчистили, разровняли их. И заплатили им спиртом. Как вы думаете, может порадовать меня эта зелень?

«Правильно, Кириллов! — мысленно согласилась я. — Сделано дельце довольно грязным способом. Тень от этой затеи ложится теперь и на твою невесту».

— Неужели нельзя было собрать людей, — продолжал Кириллов, — да сообща разровнять землю? А теперь вот и получается — красота, а какой ценой?..

— Вот видишь, — перебил его Покровский-Дубровский, — говорил тебе, бери Татьяну — и поехали в Сибирь, в Дивногорск. Стали бы строителями, а ты..»

— Чудак! Как же я могу бросить Камчатку? Пока порт не построим, никуда не тронусь. Ясно?

Я даже не знаю, чем бы мог кончиться этот спор. Чтобы хоть немного ослабить накал страстей, я сказала:

— С субботы на воскресенье, друзья, намечается прогулка по реке на остров. Рыбалка, костер, уха и другие прелести.

— Вот это здорово! — потирая ладони, вскричал Покровский-Дубровский. — А вы поедете?

— Конечно.

— Наша бригада вся поедет, — вставил Кириллов.

— Это вы придумали? — спросил Покровский-Дубровский.

— Нет, Бакланов…

Да, надо зайти к Толе Пышному и уговорить его поехать на массовку. С тех пор как Толя ушел с поста парторга, он работал на должности старшего инженера по механизации.

Я нашла его только вечером, в гараже. Толя о двумя слесарями копался в моторе электрокара.

— Смотри, Галина, какое тут богатство! — сказал он, обведя рукой вокруг. — Я-то думал, что придется заниматься одними транспортерами, а тут…

В гараже действительно было собрано настоящее богатство: автопогрузчики, электрокары, электропогрузчики. Совсем почти новые, они лишь слегка были покрыты пылью.

— Почему эти самокаты предаются лени? — спросила я.

— Умельцев у нас мало. Ну да ничего, освоим.

Я верила, что у него дело пойдет, видела, как он увлечен работой. Испытывая неловкость и не зная, с чего начать разговор, я спросила:

— Как Саша себя чувствует?

— Неважно. Алка с ним мириться не хочет. Я ему говорю: «Зарегистрируйся», он смеется: «Не нашлась еще такая, которая сможет на меня хомут надеть». Смеется, дьявол, а видно, что переживает…

«Переживает… Да ведь и ты тоже переживаешь! Разве не видно! Жизнь — сложная штука… Хорошо еще, что возле меня вовремя оказались настоящие друзья. Я сразу поняла, в чем была неправа. А Толя… Ему тяжело — он по-прежнему верит в Булатова, «как в бога». Да, многого не понял Толька…»

— Поедем в субботу с ночевкой на остров? — предложила я.

— А ты разве забыла — послезавтра приезжает Игорь!..

— Понимаешь, я… не могу пойти на причал…

— Это еще почему?

— Не хочу, чтобы Пересядько увидел меня. Еще подумает…

— Пожалуй, ты и права. Но неужели усидишь дома?

— Мне надо на ту сторону, в район, — думаю подать заявление о разводе. Пора! Пусть Пересядько поймет, что между нами все кончено. А тебя прошу, Толя, поедем на остров. Покажем Игорю реку. Он доволен будет — красиво у нас!

— А много народу едет?

— Много. Партбюро затеяло… — сказала и тут же спохватилась: это же бьет по Толиному самолюбию!

Но Толя, как ни странно, посмотрел на меня очень спокойно и сказал:

— Хорошо, Галя, поддержим пикник… — И тут же спросил: — Все-таки решила подавать на развод? Не спешишь ли ты?

— Нет, не спешу.

— Боюсь, как бы вы с Шурой не наломали дров. Сейчас только и говорят о ней. А если увидят твое объявление в газете, за тебя возьмутся.

— Пусть берутся, — усмехнулась я.

— Но ты же член партии! Нельзя ведь так…

— Что ж, по-твоему, при коммунизме, если один разлюбил другого, развод будет запрещен, что ли? Но ведь ложь никогда не приводила к счастью.

— Ты слишком поторопилась со своим замужеством…

— Знаю. Поэтому я и хочу исправить ошибку, пока не поздно.

«Пока не поздно… А может быть, и правда уже поздно? Ведь у меня будет ребенок!..» Я вдруг почувствовала тошноту от запаха бензина. Толя, должно быть, заметил, что мне нехорошо, и мы вышли из гаража.

— Как только Игоря встретишь — сразу ко мне! Договорились? — попросила я Пышного.

Толя утвердительно кивнул.

Приход пассажирского судна на Камчатку — событие. Все население порта собирается на берегу. Люди нарядно одеты, веселы. Одни ждут родных и друзей, другие приходят на берег просто так, посмотреть на вновь прибывших, повертеться в оживленной толпе. Мне очень хотелось пойти вместе со всеми, но я дала себе слово поехать в райцентр… И… не поехала. Принялась готовить ужин. Когда резала лососину, дрожали руки. Какой-то будет наша встреча?

Я ждала Игоря, как ждут самый большой праздник. Вдали от него я еще могла обманывать себя, и не верить себе, и оправдывать себя, но сейчас я знала, мне надо как можно скорей увидеть его глаза и говорить с ними честно и прямо.

Мое нетерпение все росло и росло, я то и дело поглядывала на часы. Но вот раздался пароходный гудок — это он зовет катер с баржей. У нас еще нет пассажирского причала. Пассажиров высаживают сначала на баржу, а потом привозят на берег. Толя сказал, что не будет ждать, пока всех снимут с судна, возьмет катер и с Игорем примчится сразу же. Сейчас, наверное, они уже идут к барам…

Я задумалась, присела на тахту. Игорь!.. Каков он теперь? Сколько времени прошло, не знаю… Меня заставил очнуться стук в дверь. Я встрепенулась.

В душе поднялась веселая, горячая волна. Я почувствовала, что щеки мои запылали.

— Войдите…

— Здравствуй, Галина, — сказал Игорь.

Из руки его на пол упал мундштук. Падение его отозвалось в моем сердце, как ружейный выстрел. Я как-то машинально протянула дрогнувшую руку, хотя стояла в нескольких шагах.

Толя рассмеялся и подтолкнул Игоря:

— Ну кто ж так здоровается после долгой разлуки!

Я бросилась к Игорю, уткнулась в его плечо и расплакалась. От него пахло океаном и соляркой.

— Галка, ты что? — спросил он. — Дай-ка я на тебя посмотрю как следует, камчадалка!

Улыбнувшись сквозь слезы, я тоже посмотрела на Игоря. В нем было что-то от былинного богатыря: и рост, и плечи, и русское, с крупными чертами лицо, и большие, младенчески голубые глаза, и складка меж бровей. Вот этой складки, пожалуй, не было раньше. Я всего лишь мельком скользнула взглядом по его лицу, но мгновенья этого хватило на то, чтобы понять свое счастье, чтобы увидеть каждую дорогую для меня морщинку, чтобы снова жить надеждой и страхом.

Он должен простить меня сейчас. Ничего другого мне не нужно. За несколько минут до того, как пришел Игорь, я боялась быть честной и откровенной перед самой собой. Но теперь, когда я взглянула в глаза, которые мне когда-то верили, я не посмела ни обманывать, ни утешать себя, ни бежать от своей совести.

Одежда его почему-то смутила меня. На Игоре были обычные рабочие доспехи — трикотажный свитер, фуфайка, сапоги-кирзухи. Раньше он никогда так не одевался. Некоторое время мы молча разглядывали друг друга. Молчал и Толя. Игорь вдруг погладил меня по щеке и тихо сказал:

— А ты, Галинка, ни капли не изменилась, разве только красивее стала…

В груди моей скворчонком запела радость.

— Садись, садись, Игорь… — растерянно пробормотала я и, вспомнив о Толе, повернулась к нему:

— А Сашка где?

— Опять помчался к Алке, — наверно, надеется снова открыть окно в Европу.

— О чем это вы? Какое окно? — удивился Игорь.

Толя, усмехнувшись, начал рассказывать Игорю историю взаимоотношений Сашки и Аллы.

Я принялась накрывать на стол.

— Значит, Сашка все такой же! — рассмеялся Игорь, и глаза его плеснули голубизной.

— Рубаха-парень и, кажется, по-настоящему любит Алку. Но иногда ни с того ни с сего начинает дурака валять.

В дверь постучали. С бутылкой в руке вошел хмурый Сашка.

— Почему ты один? — спросили мы с Толей в один голос.

— А-а, — махнул рукой Полубесов. — Как увидела вот это, — и он кивнул на бутылку, — захлопнула дверь перед самым моим носом — и никаких объяснений…

— А для чего тебе нужно было лезть к ней с водкой? — резко спросила я.

— Гляди-ка, и ты туда же! Да ведь надо обмыть приезд Игоря! Как ты думаешь?

— Правильно, Бес! — засмеялся Толя.

— Надо… — проворчала я. — У меня есть что поставить на стол. А ты вот из-за этой несчастной бутылки не смог с Аллой поговорить.

— Я только одну малюсенькую рюмашечку выпью, и мы с Игорем пойдем ко мне. Я ему свою комнату уступаю…

— А сам куда? — удивился Толя.

— Останусь без комнаты — Алке волей-неволей придется меня пожалеть, — совершенно серьезно вздохнул Сашка. — На войне города обманом берут.

Толя, словно начиненный смехом, так и затрясся. Мы с Игорем тоже расхохотались. Атмосферу натянутости как рукой сняло.

Мы были опять вместе, как в добрые панинские времена.

Усевшись за стол, выпили за приезд Игоря. А он, глядя на меня, взял в руки гитару и запел украинскую песню:

Ребята подхватили слова, спели два куплета, еще выпили по рюмочке, помолчали в задумчивости, потом опять запели. И так дружно, ладно, по-хорошему у них получалось, что я не вытерпела и тоже подтянула им.

В голосе Игоря я уловила притупленную грусть. «Он не может забыть Бориса…» — решила я и украдкой смахнула навернувшиеся слезы.

 

ГЛАВА V

Александр Егорович затеял еще одно дело: сегодня весь портовый флот, все свободные от работы, идут поздравлять юбиляра — смотрителя маяка Сливу. Ему исполнилось шестьдесят. И еще одно немаловажное событие — Слива тридцать лет проработал в Усть-Гремучем. Тридцать лет — это что-то значит! Чего только не пережил он за эти годы — и землетрясения, и цунами.

Мне поручено зайти к смотрителю пораньше, чтобы как-то подготовить старика.

И вот я на маяке. Электрочасы отсчитывают секунды. Щелкает реле, включая и выключая лампу. Лучи ее прорезают густой туман, прокладывая по акватории океана широкую световую дорожку. Все механизмы и устройства работают четко.

Я заглядываю через плечо Сливы, который заносит в вахтенный журнал привычные слова: «Аппаратура и механизмы проверены, в исправности. Вестовая веха на месте». Спокойно закрывает журнал, смотрит на меня.

— Что новенького скажете, Галина Ивановна?

Я хотела поздравить его, но Слива вдруг подошел к широкому окну.

— Гляньте-ка!.. — вскричал он. — Кой черт вздумал шутить — катеров-то понагнали!..

Я положила руку на его плечо.

— Это, Андрей Ефимыч, моряки и рыбаки прибыли поздравить вас с шестидесятилетием. Пойдемте на берег.

Слива засуетился, зачем-то взял тряпку и начал стирать с линз несуществующую пыль.

— И кто это выдумал, к чему? — проворчал он.

— Пойдемте, пойдемте.

— Ну, коль так, что ж с вами поделаешь… Вот только старуху надо прихватить — и ее труд есть тут.

Я, Слива и его жена, невысокая, щуплая старушка, вышли на улицу.

Посмотрев на Сливу, я заметила, как потеплел его взгляд при виде океана. Он развел руками, будто хотел обнять весь мир, и сказал:

— Ух ты, ширь-то какая! Маменька родная! А воздух?

К берегу швартовались впритык друг к другу катера. Тут были не только суда порта, но и рыбокомбинатовские — ведь и им светил в ночи маяк Андрея Ефимовича. В толпе я увидела директора рыбокомбината и Булатова.

Моряки выстроились, словно только что сошли с борта крейсера. Бакланов предоставил слово Булатову.

Слива с женой стояли в сторонке. Суда на рейде в строю и люди тоже. И все это в его, Сливы, честь.

Хотя Булатов говорил обычные слова о подвиге, о служении народу, лица портовиков были торжественны, и это до боли трогало старого смотрителя.

Слива стоял прямой, как сосна, плотно сжав губы, и только из глаз его сбежали вдруг две скупые слезинки. Он ласково, как-то бережно, погладил жену, будто успокаивая ее. Сколько раз перемывало океанской волной нашу песчаную косу, а Слива с женой долгие годы, несмотря на землетрясения и штормы, посылали людям спасательные сигналы…

— Получай, Ефимыч! Заслужили со старухой! — по-медвежьи облапив телевизор, поднес Булатов Сливе подарок.

— А это тебе от рыбаков! — подошел к старику с радиоприемником директор рыбокомбината.

Слива, смущаясь, утер кулаком слезу, принял подарки и стал пожимать руки сослуживцам. Каждый старался сказать ему доброе слово. Слива еще раз взглянул на жену, по щекам которой текли слезы, и проговорил, грозя маяку указательным пальцем:

— Смотри, старый черт, не подкачай!

Ребята, улыбаясь, окружили Сливу, похлопывали по плечу. Мне тоже захотелось подойти к нему и обнять покрепче. Глядя на Сливу и его жену, я пыталась сравнивать их с близкими мне по работе людьми. Мысленно ставила в ряд с ними то Шуру, то Ерофеева, то Бакланова. И получалось так, что самой мне не было места в этом ряду… Может быть, я слишком строга по отношению к самой себе, не знаю, но получалось так… Вспомнила отчетное собрание, когда Шуру выбрали в партбюро, а меня нет… Я была готова тогда навеки поссориться с ней. Мне казалось, что я лишь одна веду общественную работу. А Шура… чем она заслужила такое доверие?

И все-таки, несмотря на то что я тогда оскорбила ее, Шура нашла в себе силы простить меня. Я бы так не смогла. Вот и с Дудаковым. Побегала-побегала — и опустила руки. А Шура созвала конфликтную комиссию, приказ Булатова был опротестован. Подали заявление в народный суд, который восстановил Дудакова на работе. Булатов, правда, шумел:

— Не бывать Дудакову в порту!

— Вы должны подчиниться закону, — убеждали его в райкоме.

— В Усть-Гремучем хозяин я! — кричал Булатов.

И состоялось еще одно заседание суда. Дудакова снова восстановили. Суд обязал Булатова выплатить ему за время вынужденного прогула из собственного кармана.

Древняя мудрость гласит: «Хочешь проверить человека — дай ему власть». Булатов показал себя. Стоило Дудакову задеть его самолюбие, как он только из амбиции готов был воевать с кем угодно, лишь бы настоять на своем. Хорошо, что партбюро не дает ему расходиться, постоянно осаживает его, иначе этот бурбон далеко бы протянул свою длань. И все же Булатов как будто пересилил себя, промолчал, заплатил из своего кармана Дудакову деньги, все до копеечки… и опять ходит королем! А как бы поступила я на его месте? У меня тоже самолюбие о-го-го какое!.. Все-таки многое еще мне надо вытравить в себе, если я хочу стать такой, как Слива, Бакланов, Ерофеев, Шура… Они трудятся молча, трудятся для людей. А я люблю разглагольствовать, привыкла постоянно жалеть себя…

Пока я размышляла об этом, на зеленой лужайке велись приготовления к «банкету». Пусть веселятся, а я потихоньку пойду домой. Может быть, увижу Игоря… Мы почему-то почти не встречаемся. Состоялась прогулка на остров. Говорят, здорово все получилось: рыбы наловили, варили уху, но нас с Игорем там не было… Я просто боялась затеять прямой разговор с ним. Едва только я увидела его ясные глаза, как почувствовала, что не смогу вымолвить ни слова. Не смогу! Видно, исчезла та близость, та дружба, что была между нами в Панине… Впрочем, я сама виновата в этом, — теперь мне ясно, что я поспешила выйти замуж за Валентина. И еще это заявление о разводе!.. Почему же я медлю?

Первым, что я увидела, вернувшись к себе в комнату, как раз и было лежавшее на столе это злополучное заявление. Мне стало стыдно. Собиралась пойти на «решительный шаг», а до сих пор не набралась мужества подать заявление. Я всем лгала. Вот она, эта баклановская «мертвая зыбь»… Друзья, конечно, не знали о моих колебаниях. Никому и в голову не приходит, что я лгу — лгу себе, лгу друзьям. Если бы не моя показная бодрость, все давно бы уже догадались, что происходит со мной. На самом деле, исчезла куда-то моя решительность, и я только терзаюсь сомнениями. Впору разреветься от всего этого, но слез не было — лишь одна глухая тоска. Потом во мне вдруг вспыхнул гнев, и я готова была бог знает что сделать с Пересядько. Все из-за него! Метрика с прочерком!.. Мелькнула мысль порвать заявление. Но тут же, схватив конверт, выскочила из дому, побежала к почтовому ящику и опустила конверт.

Около крыльца меня ждала Лиля, жена Минца.

— Я к тебе, Галина.

Честное слово, мне было не до нее! Ведь завтра заявление будет в нарсуде! Завтра!..

— Идем, — сказала я.

Горела настольная лампа. Комнату залил голубой полумрак. Я была рада этому — Лиля не увидит, как я взволнована.

— Галя, — начала она, — ты дружишь с… Воробьевой. Неужели нельзя на нее повлиять?

— В чем повлиять?

— Чтобы она оставила моего мужа в покое.

— Послушай, Лиля, — как могла спокойно сказала я, — она любит его.

— Любит, любит!.. — истерически закричала Лиля. — У нас ребенок! Понимаете вы это или нет? Евгений не имеет никакого права бросать семью. Он коммунист! Я поеду в райком!..

— И чего ты добьешься?

— Я добьюсь! Я…

— Ты ничего не добьешься. Они же еще в институте полюбили друг друга. И, зная все это, ты перешла им дорогу. Зачем?

— У меня ребенок, семья!.. И вообще, неужели мало свободных мужчин?

— Ей нужен один человек, который любит ее.

Я говорила спокойно, но в этом спокойствии было больше злости, чем в крике. Мне почему-то казалось, что Лиля предъявляет претензии не Шуре, а мне.

— Все вы такие! — бросила вдруг она, и ее кукольное личико исказилось злобой. — Ты тоже бросила мужа, хорошего человека!..

— Возьми его себе. Уступаю. Он, как и ты, «создан для семейной жизни»…

Лиля разрыдалась.

— Я давно чувствовала, — плача, причитала она, — Евгений не любит меня.

Потом, немного успокоившись и глядя в окно, сказала:

— Я все еще надеялась…

— На что?

— Не знаю… Но я этого так не оставлю! — снова возвысила голос Лиля. — И вы, подружки, тоже поплатитесь!..

— Чего ты хочешь от меня? — спросила я, стиснув до боли кулаки, чтобы не раскричаться.

Лиля молчала, не отнимая от глаз мокрый платок. Я протянула ей стакан воды.

— Пей и уходи. Сочувствия не дождешься.

— Что мне делать, что делать? Рухнуло все — семья, дом, счастье…

— В чем же заключается, по-твоему, счастье? — резко спросила я.

— В чем? — Лилька как-то очень уж быстро успокоилась, будто и не было только что пролитых слез, отчаяния, злости. — В том, чтобы тебя любили, чтобы в доме все было…

— По-твоему, только в этом? Тогда ты вряд ли будешь счастлива, — усмехнулась я.

Лилька, должно быть, заметила это, потому что сердито спросила:

— А ты?

— Я? Я буду счастлива. Все зависит только от меня!

— Значит, ты считаешь, что я не буду счастлива?

— Боюсь, что это так. Счастье — это награда, и далеко не каждый заслуживает ее…

— Кто же, по-твоему?

— Тот, кто живет для людей. Такие, как Слива, Бакланов, Ерофеев… Да разве мало их!

— Ты, видно, тоже живешь для людей? — ехидно спросила Лилька.

— Не знаю, — спокойно ответила я, — но стараюсь делать для людей все, что в моих силах. Вот это и есть счастье.

— Нет уж, — махнула рукой Лилька, — не хочу я такого счастья! Да и ты сама не ребенок, прекрасно знаешь, что люди — подлецы. Да, да, подлецы!

— Перестань сейчас же! — вспылила я.

— Что, не так? А Евгений разве не подлец?!

— Эх, ты… Да кому нужно мнимое семейное благополучие? И почему вы должны считаться мужем и женой, если давно стали чужими друг другу? Почему большое чувство должно быть принесено в жертву условности?..

Я по-настоящему разволновалась. Я чувствовала, что щеки мои горят.

Лилька пристально посмотрела на меня и вдруг, совершенно неожиданно, закричала:

— Галка, а ведь ты беременна!..

— Да, беременна! — не выдержав, взорвалась я. — Можешь раззвонить об этом повсюду! Я не стыжусь!..

— Ну чего ты раскричалась? Я же сказала по-дружески!

— Уходи. Мне надо побыть одной, — устало промолвила я.

— Но что же мне делать? Ты ведь так и не посоветовала! Но я и сама знаю, что делать. Пусть не радуются. Я заставлю Евгения платить мне алименты! А потом…

— Что «потом»? Разве дело в деньгах?

— А разве нет? Уеду вот в Ленинград. Но Женьку в покое не оставлю. Так и передай им. Я из него все нервы вытяну!.. — Лилька вскочила со стула и бросилась к двери. Рывком открыв ее, повернулась ко мне: — Ну, берегитесь! Не поздоровится вам…

Несколько минут я просидела неподвижно, в каком-то оцепенении.

Потом только я почувствовала, как устала, адски устала. От этого дурацкого разговора с пошлой и глупой Лилькой.

Не раздеваясь, я бросилась на тахту. Жалко Шуру… и себя тоже. Неужели любовь, счастье, честность — не самое главное в жизни?

Я долго плакала, Стало легче, боль ушла, притупилась, и я уснула.

 

ГЛАВА VI

Каждое воскресенье я долго по-лентяйски нежусь в постели. Вот и сегодня утром — уже девять, а я еще лежу. В одиннадцать мы договорились с Игорем покататься на лодке. Просто прогулка… Нет. У нас будет серьезный разговор. И к нему надо подготовиться. Я должна сказать Игорю обо всем: что у меня будет ребенок, что… Но как он воспримет все это? И вдруг услыхала в коридоре чьи-то шаги. Дверь распахнулась, и в комнату ввалился… Валентин.

— Что тебе нужно? — вскричала я, поспешно натягивая одеяло. Я была поражена его неожиданным появлением.

Он деловито уселся на табуретку и достал из кармана небольшую, сложенную вдвое бумажку.

— Что это значит? — резко спросил он, помахивая ею в воздухе. — Надо же, а, — повестка в суд! Да ты понимаешь, что сделала? Знай же — я никому не позволю грязнить мое имя! Понятно? Никому! Немедленно возьми свое заявление обратно!

— Это невозможно…

— Почему, черт возьми?! Ведь ты любила меня! — закричал он.

— Может быть… В таком случае это была ошибка. А я не желаю очных ставок со своими ошибками, — спокойно ответила я.

Со дня его приезда я не встречалась с ним ни разу. Странно, но мне казалось, что передо мной сидит совершенно чужой человек.

— Галина, нельзя этого делать!

— Почему?

— Потому что… ну, пойми — ты нужна мне!

— Но ты мне не нужен. И потом, ты ведь лжешь и себе и другим. Только повестка в суд заставила тебя вспомнить обо мне.

— Да нет же, я собирался…

— Ладно, не будем об этом, — остановила его я.

— Мне нужно подписать акт о вещах. — Он стал вытаскивать из кармана трясущейся рукой какие-то бумажонки и наконец протянул одну мне.

«Макинтош — сто семьдесят рублей, — читала я, — кожаное пальто — двести рублей, бостоновый костюм — сто шестьдесят рублей…»

— Откуда у тебя взялись эти вещи?

— Купил в Корсакове.

— Тогда при чем же здесь я? Пусть подтвердит это тот, кто видел, как ты покупал их.

Так вот для чего «нужна» я ему! Следствие по делу о плавкране закончено. Установили, что команда в гибели крана не виновна. Весь год плавкран работал в ковше Корсаковского порта. Водолазы перед перегоном как следует не осмотрели дно крана, и швы при первом же шторме разошлись. Надо было сначала поставить кран для осмотра в док, а потом уже перегонять его на Камчатку. И вот теперь, должно быть, бухгалтерия собирает документы на возмещение убытков, на уплату пропавших личных вещей экипажа.

— Если ты подпишешь этот документ, я соглашусь на развод! — тихо сказал Валентин.

Меня просто передернуло от этих слов. Я едва не задохнулась от возмущения… Боже, какой подлец! Какой мелочный, ничтожный человечишка!

— Я его и так получу!

— Тебе же ничего не стоит подписать акт. Батя посоветовал сходить к тебе… Я, честное слово, не хотел…

Мне трудно было говорить с ним.

— Мы высказали друг другу все. Зачем же ты пришел? Тебя тревожат только деньги? Ты… Ты жалок и противен мне.

Он рывком поднялся о табуретки и грозно спросил:

— Так не подпишешь?

— Нет!

— Тогда берегись! Батя не простит тебе этого. Да и я тоже. Советую уехать подобру-поздорову.

И он еще грозит мне! Неужели с таким мелким типом я жила?!

— Спрячь, Пересядько, свои угрозы подальше… Единственное, чего хочу от тебя, — это получить развод.

— Что ж, попробуй. Кстати, я на суде покажу, что ты собой представляешь!

Он побежал к окну. Я взглянула на часы. Вот-вот должен прийти Игорь. Они не должны встретиться у меня! Так прошло несколько минут. Валентин присел на табуретку.

— Галина, послушай, — снова начал он, — нам надо по-хорошему. Честное слово! Я дам тебе развод, а ты подпишешь акт…

— Эх, Пересядько, Пересядько!.. Неужели ты думаешь, что я пойду против своей совести? Ты один хочешь перейти море вброд. Смотри, утонешь! Как тянет тебя эта проклятая трясина, это желание жить за чужой счет!

Он отмахнулся от меня, решительно поднялся с табуретки и опять спросил:

— Значит, не подпишешь? Ну что ты за человек! Деньги-то ведь пойдут не из твоего кармана!

— Ничего ты не понял… Я бы с удовольствием отдала из своего кармана, лишь бы ты оставил меня в покое. У тебя все упирается в рубли.

— Скажи пожалуйста, какой ребенок! Да, такова жизнь! Ну вот что, времени у меня больше нет — или ты подпишешь акт, или…

— Напрасный разговор.

— Я тебя предупредил, а дальше — дело твое. Подумай!..

— Я все обдумала, а вот тебе есть над чем задуматься. В конце концов, можешь и не давать развода. Но тебе придется понести расходы, и немалые…

— Какие еще расходы? — встревожился Пересядько.

Я знала, чем можно задеть его!

— А вот какие: поездка в Питер, в областной суд, судебные издержки и еще многое. Если согласишься, я все возьму на себя…

— Ладно, посмотрю, — буркнул он и хлопнул дверью.

Бродят еще по дорогам жизни такие вот люди, и нам волей-неволей приходится с ними сталкиваться. Что-то похожее бывает и на реке, усеянной застрявшими топляками. Один из них, коварно торчащий из воды, того и гляди разнесет винт катера или пробьет борт… Ничтожный человечишка. Захотел получить деньги за несуществовавшие вещи! И получит, если не помешать ему. Но что нужно делать, что предпринять? Меня все это как-то выбило из колеи и взбудоражило. Я встала, поставила на плиту чайник. И вдруг вспомнила, что сейчас придет Игорь. Что я скажу ему? Я совсем не готова к серьезному разговору… Быстро умылась и причесалась. Но вот наконец сам Игорь — легок на помине. Он весело улыбнулся мне, хотя и вымок до ниточки.

— Что, разве дождь идет?

— Да, небольшой. Но ты, по-моему, и не собираешься?

— Игорь, я не поеду. Прости меня, но…

— Это еще почему?

— Только что ушел Пересядько… Я должна побыть одна.

Игорь, словно не слыша, достал сигарету, нервно помял ее и закурил. Глаза наши встретились. Но мы молчали. И молчание это было напряженным, натянутым, тягостным. Я даже слышала, как бьется мое сердце. От сигареты вился к потолку голубой дымок. Игорь, прервав молчание, спросил:

— Это ничего, что я курю?

— Нет, нет, пожалуйста…

— Галина… зачем он приходил?.. — Игорь покраснел, стиснул сигарету и с силой ткнул в пепельницу. — Я могу сесть?

— Игорь, ты не обижайся, но я хочу побыть одна. Мне сейчас очень тяжело.

— А ну-ка, поверни голову ко мне! — сказал вдруг он с полупечальной улыбкой, окидывая меня взглядом. — Зачем ты так?.. Разве я не могу тебе помочь?

— Нет. Прошу, оставь меня…

Игорь круто повернулся и вышел.

Я услышала, как он поздоровался в коридоре с Баклановым. Тот спросил:

— Ну, идет работа?

Игорь ответил:

— Какая там работа, если вы мне еще поручения никакого не дали!

— Заходи вечерком в партбюро, что-нибудь придумаем.

«Молодец! — подумала я. — В Панине ни одно мероприятие не обходилось без Толи, Игоря и Сашки. И вот они опять вместе. Жизнь начинается здесь для них, по сути говоря, заново. А для меня?..» Кто-то постучал. Я открыла — передо мной опять стоял Игорь, чуть сутулясь, будто стесняясь своего роста.

— Ну, заходи, — улыбнулась я.

— Галина, я должен тебе многое сказать. Пока не сделаю этого — не уйду! Пусть все слышат, пусть знают!.. Я ведь шел за тобой через весь белый свет. И, кажется, опять теряю… Неужели ты снова сойдешься с ним?..

Я все поняла! Дура, дуреха, чуть не выгнала его, не объяснив как следует, почему мне нужно остаться одной.

— Что ты, Игорек, этого никогда не будет! Просто он меня очень расстроил… своей низостью. Никогда не думала, что он так жаден! Боже мой! Деньги для него — все! Ради них он готов забыть честь, совесть, все-все!

— Значит, ты не собираешься мириться с ним? — робко спросил Игорь.

— Как ты мог подумать об этом! Жить с таким человеком?..

Игорь опустил голову.

— Почему ты молчишь?

— Знаешь, я все время думаю: какого же человека смогла бы ты полюбить?

— Смешной ты, Игорь! Зачем думать — ты просто по-дружески спроси у меня. Я теперь хорошо знаю, кого смогла бы полюбить! Того, кем я могла бы гордиться. Неважно, будет ли он красив или нет. Он должен быть честным, очень честным человеком. Другого мне не надо… Хочешь знать, думала ли я о тебе как о своем муже? Да, думала — и не раз! И особенно в ту страшную новогоднюю ночь, в штормующем океане… Муж должен быть прежде всего другом, хорошим другом… И хотя ты был далеко, все равно я считала тебя лучшим своим другом. Видишь, я откровенна с тобой.

— Почему же ты после первой размолвки помирилась с Валентином?

— Я не смогу ответить на это, Игорь. Знаю только, что больше не хочу ошибаться. Ошибка слишком дорого обошлась мне. Я… в положении…

До сих пор не могу понять, как сорвались с моего языка эти слова. Я с ужасом смотрела на Игоря. А он спокойно поднял на меня глаза и вдруг сказал:

— Я знаю, Галя…

— И ты… ты пришел ко мне?..

— Да. Я хочу быть с тобой сегодня, завтра, послезавтра, всегда, всю жизнь… Мне хватит того, что ты будешь рядом со мной. А ребенок… Что ж, пусть ребенок будет. Ведь это твой…

Он порывисто обнял меня и поцеловал. Комната вдруг опрокинулась. У меня закружилась голова. Я отстранила Игоря, но потом тут же прильнула к нему, обхватив его шею руками. Губы мои коснулись его губ. И вдруг я почувствовала толчок под сердцем, сначала даже не поняв, что это. Да это же он, это он, мой будущий ребенок!.. Мозг словно просверлила мысль — еще одной ошибки мне не перенести! А вдруг?.. Стоя рядом с Игорем, опустив руки, я мысленно молила его: «Игорек, милый, ну, подскажи, что мне делать!..» Я стиснула голову и тихо прошептала:

— Не могу… Нет, не могу… Не сердись, Игорь. Я больше ничего не стану скрывать от тебя. Я знаю, ты мог бы стать отцом моего ребенка… Но так я не могу… Я порвала отношения с Пересядько. Сначала мне надо забыть обо всем, а там…

— Галина, подумай!..

— Игорь, я слишком много думала. Ты сильный, ты подождешь. Пройдет время, все уляжется, и тогда… Тогда мы будем вместе…

Я в изнеможении села на тахту. И вновь мне стало жаль себя, жаль Игоря, но поступить иначе я не могла.

— Я тебя не осуждаю, Галка, — очень тихо сказал Игорь. — Оставайся такой, какая ты есть. Другой я бы не смог полюбить. Знаешь, — оживился он, — ты должна сейчас пойти со мной — мы покатаемся на лодке. Я буду молчать, я не помешаю тебе. Я не имею права оставить тебя одну сейчас. Пойдем?..

Моросил противный мелкий дождь. В лицо дунул какой-то скользкий ветер. Я остановилась, чтобы вытереть лицо. Игорь улыбнулся. А ветер вдруг забушевал вовсю, осыпая нас тучами брызг. Мы шли молча. Стало как-то легко — ведь никогда еще Игорь не был так близок мне! Когда мы свернули на тропинку, что вела к реке, Игорь взял меня за руку…

 

ГЛАВА VII

На «Богатыре» сегодня развернулся большой разговор о будущем Усть-Гремучего. В нем принимают участие все от мала до велика — весь инженерно-технический персонал порта, актив, строители, и приехавшие из Москвы проектировщики под водительством главного инженера Арктикстроя.

Наша братия уселась рядом: справа от меня Игорь, слева — Шура, а сзади щекочет шею своим дыханием Сашка Бес. То и дело я поворачиваюсь, твержу ему, чтобы он не дышал на меня. Сашка в ответ смеется:

— Так уж и дышать нельзя на вашу милость!..

Шура поминутно шипит на нас: ей хочется слышать все, а мы мешаем. Разговор и в самом деле идет интересный.

Впрочем, меня больше всего занимают парни, сидящие в президиуме. Я спросила о них у Сашки. На вопрос он ответил вопросом:

— Те, что в брючках дудочкой?

— Да.

— Инженеры-проектировщики.

— Совсем и не похожи на инженеров!

— Как будто ты похожа! — зашипела Шура. — Вы замолчите или нет? А то я уйду от вас!

Я прислушалась. Обсуждался проект строительства в порту жилого комплекса. Днем я видела в кабинете Булатова чертежи: красивые здания, газоны, даже три фонтана возвышаются среди зелени, и — теннисная площадка! Мне хотелось послушать, что скажут строители. Один из них поднялся, не забыв откашляться для солидности:

— Проектировщики до сих пор не сдали чертежи на водопровод и канализацию, а имеющиеся типовые проекты для камчатских условий непригодны. По этим проектам мы строить не можем: тряхнет разок-другой — и все к черту развалится. А раз так, мы предлагаем временно сделать выгребные ямы и поставить водоразборные колонки на улицах.

«Здорово! — подумала я. — Да ведь это те же неудобства, какие мы терпим и сейчас. В чем же тут разница?» А строитель спокойно продолжал:

— Проект котельной тоже надо пересмотреть. Пока не выстроили ТЭЦ, можно обойтись и обычным печным отоплением…

Шура, наклонившись, шепнула:

— Картину нарисовали заманчивую, а на деле получается черт знает что!

Сашка по-своему прокомментировал ее слова:

— По усам текло, а в рот не попало…

Строитель же с воодушевлением гудел на сцене:

— И для чего ванны нужны, если не будет водопровода? Уверяю, ничего страшного нет. Вон рыбокомбинат строит такие дома, и живут в них люди расчудесно.

— А мы не хотим! — крикнул Сашка. — Нам давай первоклассные дома!

Слушая строителя, я посматривала на Булатова: интересно, что скажет «хозяин». Я вспомнила, с каким увлечением рисовал он нам, как только мы приехали в Усть-Гремучий, будущее порта. И вот теперь наша мечта рушится… А ведь Булатову должно быть еще больнее, чем нам!

По его хмурому лицу, задубевшему на морском ветру, нелегко понять, как относится он к словам строителя. Но вот, медленно поднявшись, Батя ухает:

— Ванды не уступаю, ванны будем ставить!

Приезжие проектировщики перемигивались, улыбаясь. Реплика Семена Антоновича озадачила и меня: у человека буквально отхватили полноги, а он льет слезы о потерявшемся ботинке! И чего это вдруг Булатову так ванны понадобились? Я смотрела на него с удивлением. А он принялся гневно упрекать мальчишек инженеров:

— А знаете ли вы, милейшие, сколько пожирает дров обыкновенная печка? Ведь у нас не Крым и не Сочи, тепло в квартирах почти весь год надо поддерживать. Попробуйте-ка потаскать поленья на верхние этажи. И таскать их придется не кому-нибудь, а женщинам, потому что мужчины чаще всего в плавании…

Верно! Батя просто неузнаваем! Какая забота о людях! И что за озарение на него напало? Нет, шутки в сторону, но я внутренне соглашалась с ним. Молодец!

— Обрубить крылья нашей мечте мы не позволим! — энергично постукивая в такт словам ладонью о стол, говорил Семен Антонович. — Если строить город, так уж настоящий. Дешевкой нас потчевать нечего! Терпели неудобства — потерпим еще с год. Зато портовики будут жить в квартирах с центральным отоплением, с ваннами и водопроводом. Придет человек домой — душа от тепла растает, угольную пыль есть где смыть. А на рыбокомбинатовцев вы не кивайте. По нужде можно и в собачьей конуре жить…

Пока он говорил, в маленьком зале «Богатыря» царила такая тишина, что я явственно слышала, как тикают часы у сидящего рядом со мной Игоря.

— Здорово старик пыль выбивает, а? — прошептал Сашка.

— Дает прикурить строителям! — весело ответил Игорь.

И строители, и гости-инженеры словно ожили. Еще бы! Строителям, наверно, тоже по душе, что ставить придется настоящие, добротные, благоустроенные дома.

Булатов без промедления начал подсчитывать, чем строителям может помочь порт.

— Коль так, будем возводить городок сообща. Одному подрядчику не по плечу такое дело. Порт может подбросить лишний кран, добыть пемзу или перлит для блоков. Проектировщиков же прошу проектировать здесь, на Камчатке, а не в московских кабинетах. Так, что ли, я говорю, парторг? — спросил он у Бакланова.

— Так, — согласно кивнул тот.

За столом президиума согласовывали цифры, сроки, а сидевшие в зале портовики шумно переговаривались.

— Нашего Батю на мякине не проведешь! — ликовал Полубесов.

«Нашего Батю»!.. Был бы он всегда таким чутким, нужным людям. Ведь он может… может!»

Объявили перерыв. Я окинула взглядом зал, увидела Толю с какой-то незнакомой девушкой и спросила у Сашки:

— С кем это Пышный?

— Вы заинтригованы, миледи? — улыбнулся Сашка. — Тогда отвечу — это крановщица Аникина Раиса. Между прочим, если не ошибаюсь, мировая деваха, приехала из Владивостока.

Толя что-то оживленно говорил девушке. Мне захотелось рассмотреть ее поближе, но не удалось — к нам подошли Бакланов и молодые проектировщики. Александр Егорович, обращаясь к Игорю и Сашке, сказал:

— Надо как-то устроить ребят. Вы оба холостяки. Поспите на полу денек-другой, а? Одеяла и простыни ЖКО подкинет. Ну как?

— Можно. И, раз уж так, давайте знакомиться, — с готовностью протянул гостям руку Сашка Бес.

С «Богатыря» шли все вместе. Москвичи то и дело расспрашивали про землетрясения, про извержения вулканов. И вдруг один из приезжих громко сказал:

— Камчадалы, а краба живого покажете?

— Да хоть сейчас! — ответил кто-то весело.

Тут же было решено ночью отправиться за крабами. Проводив меня, Игорь сказал:

— Я тоже, Галка, пойду за крабами. А потом мы закатимся к тебе завтракать. Договорились?

— Хорошо, Игорь, — согласилась я.

Издали закричал Сашка:

— Галина, приготовь витаминчик «ша», не урони камчатской чести перед москвичами!

Ребята взяли у Вани Толмана снасти и металлическую бочку для варки крабов. Посудина эта всегда стояла у нас за домом.

На следующее утро — еще не было и шести — я проснулась от шума в коридоре. Вошла возмущенная Наталья Ивановна.

— Иди полюбуйся. Страх-то какой!

Накинув халат, я выбежала в коридор. Оказалось, что краболовы принесли два мешка отваренных клешней и трех огромных еще живых крабов, которые расползлись по коридору. Проектировщики хохотали от души. Взгляд мой упал на Сашку, и я, глядя на него, тоже рассмеялась. Полубесов стоял возле мешка, серьезный, с взъерошенными волосами, а физиономия его была вся вымазана сажей. Он, очевидно, не знал, над чем смеются ребята, и все повторял:

— И чего тут смешного, не понимаю! Подумаешь — живые крабы; вам, москвичам, конечно, смешно, а мы к ним привыкли…

Сжалившись, Наталья Ивановна дала ему зеркало.

Посмотрев в него, Сашка отшатнулся, снова приблизил зеркало к лицу и, поняв наконец, что в нем не чья-нибудь, а его собственная физиономия, закричал:

— Хлюпики несчастные, сознавайтесь, кто меня вымазал? — Потом посмотрел еще раз в зеркало и захохотал. — Молотки! Надо же так! Черт возьми, неужели я в таком виде шел по Усть-Гремучему?

Мы еще долго смеялись над его несуразным видом.

В коридор вышли Толманы, Александр Егорович и главный инженер Арктикстроя. Он ночевал у Баклановых.

Главный инженер присел над живым крабом и стал внимательно разглядывать его. Санька Бакланов принялся объяснять ему, что краб своей клешней может перекусить проволоку.

— Неужели? — серьезно удивился инженер.

— Честное пионерское!

Ко мне подошла Наталья Ивановна и тихо сказала:

— Галина, организуем завтрак у тебя, у нас тесновато.

— Конечно, конечно!

— Крабов положим в тазы, дадим гостям по ножу, скорлупу пусть бросают в ведро, мясо — в рот. Здорово, а? И тарелок не надо!

Я быстро выложила из мешка в таз вареные клешни и понесла в комнату. Игорь и Сашка колдовали над какой-то настойкой, главным компонентом которой был, конечно, спирт.

— Как в аптеке! — смеялся Полубесов, большой приверженец, как он говорил, «живительного бальзама».

Нетерпеливые москвичи, усевшись за стол, спрашивали:

— Что это вы там изобретаете так долго?

— Сейчас испробуете — ахнете, — важно ответил Сашка. — «Особая камчатская»!..

Вошли Александр Егорович и главный инженер Арктикстроя. Их посадили на самые почетные места. Александр Егорович спросил, ухмыльнувшись:

— Галина, что же это получается — пьянка с утра?

Я даже не успела ответить — вмешался Игорь:

— Александр Егорович, так это ж не пьянка! Просто пригубим по рюмочке за знакомство и за проект с ваннами.

— Ну, если так, тогда валяйте, — кивнул Бакланов и тут же добавил строго: — Только чтоб все было в порядке, с вас потом спрошу. Не правда ли, в коллективе и аппетит лучше? — обратился он к инженеру.

Главный инженер, улыбнувшись, охотно согласился с Баклановым. За крабов взялись дружно. Я никак не могла приноровиться вскрывать клешни. А у Сашки это получалось довольно ловко: развалит панцирную оболочку — и пожалуйста, чуть ли не банка крабов! Белая сочная лапка лежит перед ним — так и хочется стащить ее у Сашки. Мужчины выпили, завязался разговор о ловле крабов…

Глаза наших гостей, несмотря на бессонную ночь, так и искрились смехом. Москвичи были просто в восторге от поездки. Кто-то вспомнил, как вымазали Сашке лицо, и снова поднялся смех. Александр Егорович, не поняв, удивленно спросил:

— Над чем вы хохочете? Ну-ка, рассказывайте, и я не прочь повеселиться. Вот ты, Полубесов, ответь — трудно ловить крабов?

— Ничего мудреного нет, — ответил Сашка. — На сетки положили по разрезанному бычку — это рыба такая, — пояснял он главному инженеру. — Голова у бычка огромная, а туловища совсем нет, сразу тонкий хвост идет. Ну, потом сетки спустили на дно посередине залива, на берегу развели костер и поставили бочку с морской водой, Игорь дежурил, а мы спать завалились…

Тут все снова захохотали. Даже Александр Егорович с главным инженером заулыбались, хотя и не знали еще, в чем дело.

— Ну а дальше что? — еле удерживаясь от смеха, спросила я у Сашки.

— А чего дальше? Когда проснулся, последних крабов сварили. Сел я пробовать их, а тут как раз ребята приплыли с очередным уловом и давай хохотать. И как это меня сажей вымазали, до сих пор не пойму! Поверите — еле вымылся, все лицо мочалкой изодрал. Жжет, будто кто горчицей смазал.

Наталья Ивановна попросила Игоря объяснить, как это получилось.

— Сетки надо было менять через каждые два часа, а Сашка так крепко заснул, что поднять его было невозможно. Тут-то мы и решили вымазать его. Сажу, соскобленную с бочки, в которой варились крабы, смешали с маслом… Ей-богу, Сашка даже облизывался во сне. Хохотали мы так, что и мертвого разбудили бы, но только не Полубесова… Что же вы думаете — продолжал спать! Проснулся он только тогда, когда мы уже собирались домой, и эдак лениво спросил: «Как там дела, мастера?» Мы ответили, что ловля закончена. Тут синьор этот встал, потянулся и сказал: «Сон я, мальчики, видел — мечта!» — «Какой?»- — «Сидел в «Арагви», пил пиво и ел шашлык. Хорошо все-таки во Владивостоке!..» А когда мы уселись, Сашка уточнил, что ловить крабов все-таки лучше, чем веселиться в «Арагви».

Сашка, поддакивая, уплетал аппетитные клешни одну за другой.

Москвичи не преминули похвастать магнитофонными лентами с песнями Окуджавы, пообещав прислать. Игорь вежливо возразил:

— От души благодарны, но знаете, многим эти песни не по вкусу. Между прочим, вы, конечно, видели Лешку, ну, того капитана, который нас возил? Попросите его — он вам споет не хуже Окуджавы и тоже под гитару. Да что там Лешка, разве мы сами спеть не можем? Галина, дай, пожалуйста, гитару.

— Главное, ребята, сердцем не стареть… — начал он.

Москвичи дружно подхватили слова песни.

Неожиданно кто-то громко постучал, и в тот же миг в комнату по-медвежьи ввалился Булатов! Лицо его было недовольно и хмуро, а взгляд тяжел. «Быть беде!» — подумала я. Но странно — Булатов, увидев за столом Александра Егоровича, к моему удивлению, широко улыбнулся.

— Так-так, парторг, значит, спаиваешь честной народ? — При этом глаза его превратились в узенькие щелочки.

Бакланов, расправляясь с крабьей лапой, охотно подтвердил:

— Спаиваю… воедино!

Все рассмеялись. Булатов, поддерживая общее настроение, подмигнул:

— Ищу я их на работе — гостям надо поселок показывать, — а они вон где, голубчики… Так что ж будем делать?

— Садитесь с нами, Семен Антонович! Сейчас вручим клешню, властвуйте! — весело сказал Александр Егорович.

Булатов сам протянул руку к графину, налил себе «особой камчатской», с удовольствием выпил, крякнул и провозгласил:

— Хороша! В моем хозяйстве всегда порядок! — И, окинув взглядом сидящих, спросил: — За что пьете, друзья?

— За дома с ваннами и водопроводом!

— За это я с удовольствием…

— А вы вчера на собрании здорово сказали. Молодцом! За ванны — горой…

— Первая похвала от парторга!

— Главное — достойная!

 

ГЛАВА VIII

Давно не беседовали мы с Шурой по душам. Придя как-то после работы домой и поужинав, я решила, что надо навестить подругу. Но как только вышла на улицу, сразу вспомнила, что Шура уже не одна — с ней теперь Минц, Может, не стоит мешать им?.. Да что там, в конце концов, если почувствую, что мешаю, зайду к Игорю. Уж он-то наверняка обрадуется моему приходу. А не иду ли я туда, где живет Шура, только из-за Игоря?..

Отгоняя навязчивые мысли, я шла по аллее зеленых, еще не окрепших деревьев. Бросила взгляд на тонкое, стройное деревцо. Ветер гнет его, и оно вновь выпрямляется, стонет от натиска штормового ветра, вновь и вновь упрямо выгибает спину.

Волны у побережья то мелодично перебирают гальку, то с яростью набрасываются на черные скалы, шипят и беснуются, рвут воздух…

На глазах все меняется. Разноцветные, веселые сопки вдруг темнеют, острые хребты их становятся напряженными, лиловыми, но солнце пробивает тучи, и опять сопки радуются свету.

Вершины высоченных угловатых гольцов окутаны голубым и алым пламенем заката. Ветер доносит с океана звуки вальса — там, на рейде, стоят под погрузкой суда. Совсем недавно кто-то говорил, что не приживутся на косе деревья, что шторм вырвет их с корнями из земли. Но нет, здания сдерживают напор ветра, загораживают аллею, и молодые деревья идут навстречу солнцу в сомкнутом строю. Выживут, вырастут они. Не успеешь и оглянуться, как поднимутся ввысь могучие стволы. Может быть, океанский ветер и согнет их немного, но зато станут они еще крепче, как знаменитая каменная камчатская береза.

Рядом с бараком, в котором живет Шура, стоит домик Степанова, человека тихого и скромного. К нему приехала семья — жена и две дочки. Соорудил Степанов домик, светлый, уютный, в палисаднике разбиты грядки, высажены цветы. Совсем как на Украине!

Прижился бывший заключенный в Усть-Гремучем! Толя взял Степанова к себе и не прогадал. Степанов стал заправским транспортировщиком и водителем автокара. У него уже и ученик есть. О Степанове заговорили в порту. Толя поставил его звеньевым. Грузчики из бригады Кириллова даже завидовали ему. Легко человек по жизни шагает! Как-то я встретила Степанова у причала: наблюдая за идущим автокаром, он весь обратился в слух.

— К чему это вы прислушиваетесь? — спросила я.

— Да вот неладно что-то.

Оказывается, звеньевой прислушивался к ритму колес автокара. Слаженно, весело стучат они, лишь одно идет не к ритме. Нечеткий перестук его, вероятно, оскорблял слух Степанова. Чем-то в эту минуту напомнил мне Степанов дирижера, вслушивающегося в звучание оркестра…

— Недоглядишь за ними — и не отрегулируют, черти! — вздохнул он.

К ним подошел Толя Пышный.

— Слышь, Степанов, придется тебе взять в звено парнишку одного, учеником. Выработка у вас, конечно, упадет. Предупреждаю честно. Да и парнишка того… с горчинкой…

Рядом, как-то незаметно, оказались и помощники Степанова.

— Что же это, хотите наше звено отстающим сделать?

— Да разве только в выработке дело?

— Но ведь и проценты для нас важны!

— А если человек гибнет?

— Так уж и гибнет! Губы развесил, а тут цацкайся с ним!

— Еще избалуешь — сядет потом на шею. Иждивенцев нам не хватало!

— Верно. Вкалывай за него, а он и спасибо не скажет…

Степанов, слушая спорщиков, сверкнул глазами.

— Скажет! — уверенно рубанул рукою воздух Степанов. — И шуметь тут нечего. Поможем парню. Как получит квалификацию, будет стараться — в общий котел пойдет его выработка. Тебя тоже небось когда-то учили, не отпихивали, — упрекнул он самого рьяного спорщика.

«Толковый этот Степанов! — подумала я. — И почему бы в партию не принять его?» Думала я об этом и сейчас, когда шла мимо белого домика, утопающего в венке астр.

— Галина Ивановна, может, зайдете? — услышала я.

Оглянувшись, увидела Степанова, стоявшего на крыльце. В большой светлой комнате было уютно и до неправдоподобия чисто. Хозяйка угостила меня настоящим хлебным квасом. Мы присели за стол. Степанов мялся, чувствовалось, что он хочет поговорить со мной о чем-то важном.

— Выбрали вот меня председателем товарищеского суда… А имею ли я право судить других, когда сам… — глухо заговорил он.

— Да при чем же тут ваше прошлое? — удивилась я.

— По бумагам судимость с меня снята… Теперь вроде чист я, а вот собственная совесть еще не сняла ее… судимость эту. Не легко прощать самого себя… Хотите послушать, как со мной все случилось? Был я, значит, старшим чабаном в колхозе. Несколько тысяч овец доверили мне. Год работаю, другой. Хвалят — ни одной овечки не пропало. Малых ягнят, поверите, за пазухой отогревал. И вот как-то стояла зимой наша кошара в степи. Накормили мы с Пантелеичем — это второй чабан — овец, и он говорит: «Побудь при кошаре, а я в обогревалке вздремну малость. Не спал всю ночь». — «Ну что ж, поспи», — согласился я и пошел сено метать. Песни пою да о ней вот думаю, — кивнул он в сторону жены. — Не мог и дня без нее прожить. Мечу сено, а меня будто подбивает кто: «Сходи на село, сходи!»

Что ж, смекаю, пока дед Пантелей спит, я и в самом деле быстренько на лыжах обернусь. Ничего тут за час или за два не случится. Овцы наелись, отдыхают. Кошара на ночь убрана. Нацепил двустволку, стал на лыжи — и айда. По пути, думаю, где-нибудь на жировке белячишку подшибу — тоже дело. Пришел в село, купил конфет для девчонок моих, а жену дома и не застал. Куда ушла — неизвестно. Обуяла меня, дурака, ревность: ага, значит, с кем-то шашни завела!.. Мне бы, черту, в кошару вернуться, а я со зла поволокся в чайную. Хватил стакан-другой водки, ну и пошел валить плетни в садах. Кое-как добрался до кошары. Но хоть и в голове шумит, а чую недоброе — огонь в обогревалке не светится, собаки не брешут. Будто вымерла кошара. Ну, закричал: «Пантелеич!..» Ни ответа, ни привета. Ишь, думаю, разоспался старый. Хоть из пушки пали! Огляделся я: мать честная!.. Ворота почему-то настежь отворены, и глубокие просовы в снегу… А из кошары хрип и стон слышится. Что за наваждение! Вошел, чиркнул спичку — овцы шарахнулись в угол. А у самых моих ног Пантелеич кровью истекает, рядом с ним с десяток порезанных валушков. Посмотрел направо — и там скот резаный… И у самых ворот овцы лежат, обе собаки разорваны. Волки, подлюги, похозяйничали!.. Зашатался я от горя да о косяк и ахнулся башкой. Видите, шрам на лбу? На всю жизнь… Кровь бежит по лицу, саднит ушибленное место, будто кто щепоть соли бросил на него, а сердцу еще больнее. Что ж я наделал!.. Кинулся к Пантелеичу, а он почти не дышит. Здорово разорвали плечо ему волки. Я поскорей перевязал старика, рубаху на себе изодрал в лоскутки. Очнулся Пантелеич, всего два слова и вымолвил: «Эх, ты… Ружье…»

Судили меня, пять лет дали. Срок я свой отбыл честно, а глупости той до сих пор не могу простить себе. Как в армии говорят, самоволка… У каждого человека в характере твердая пружина должна быть, иначе… Шрам у меня на лбу остался, сами видите, давным-давно затянуло его, но вот другой шрам… тот, который на сердце, до сих пор тревожит… Подрастают дочки, в комсомол вступать будут — что они скажут об отце?..

— А вы хотели бы вступить в партию? — спросила я.

— Я?!! В партию? Да вы что?.. Эх, Галина Ивановна, нашли над кем смеяться… — Шрам на лбу Степанова посинел. — Ведь в партию рекомендовать положено, а кто за такого, как я, поручится?

— Я поручусь, я дам рекомендацию! Да и Бакланов — тоже! — горячо сказала я. — Честное слово, я рада, что вы такой, какой есть: откровенный, сомневающийся. И еще я рада тому, что вы не поспешили амнистировать свою совесть.

— Галина Ивановна!..

Я прервала его:

— Насчет рекомендации обязательно буду говорить о Баклановым.

Степанов порывисто встал, не зная, что сказать. Видно было, как он взволнован и даже растроган. Наконец не сказал, а прошептал:

— Спасибо, за все спасибо, Галина Ивановна!..

— Хорошо, что успокоили его, а то ведь извелся весь от дум и нас извел, — сказала, провожая меня, жена Степанова и тяжело вздохнула.

Попрощавшись, я вышла из дому и тут же встретила дочек Степанова: тонкие, как лозинки, глаза степановские, серые, умные.

…У Шуриного барака на лавочке сидели люди. Шуры среди них не было. Она оказалась дома — задумчивая, грустная. В глазах ее блестели слезы.

— Что случилось, Шурочка? — встревоженно спросила я.

— На душе, Галина, тяжело. Лилька написала заявление в партбюро, и уже заведены два персональных дела.. Понимаешь, два!.. О моральном разложении коммунистов Воробьевой и Минца…

— А что говорит Александр Егорович?

— Разбираться будут. А в чем разбираться? Мы любим друг друга, любим давно. И вдруг все пойдет под откос? Всему конец? Нет, нет, это невозможно! Я имею, имею право на Евгения!

Глотая слезы, Шура смотрела в окно. Оно выходило на берег океана. Океан глухо шумел; по догоравшему вечернему небу грозно мчались фиолетово-черные лохматые, тучи.

— Галка, ты молодец! Ты поступила совершенно правильно, порвав с Пересядько. Но разве Евгений не имеет права сделать так же?

— А что он говорит?

— Ему тяжело. Он просит меня уехать с ним, уехать куда угодно.

«Жить здесь теперь невозможно» — так он сказал мне сегодня.

— И ты…

— Я сказала, что это будет трусостью. Отсюда я никуда не уеду! И вообще, от собственной совести не спрячешься.

«От собственной совести»… Я рассказала Шуре о Степанове.

Она невесело усмехнулась:

— Мне все это давно известно. У тебя, Галка, ей-богу, глаза подернуты пленкой. Плохо ты еще знаешь людей. Вот хотя бы жена Степанова… Да если хочешь, она подвиг совершила, настоящий подвиг! Она же просто ангел-хранитель Степанова!

— И как ты все узнала?..

— А ты видела возле барака людей? Так вот, это наш «клуб». И к этому самому «клубу» не грех прислушиваться — много интересного можно узнать. Жена Степанова, оказывается, три раза была у него в колонии, сердцем болела за мужа, а теперь вот приехала к нему с детьми на край света. Замечательная женщина! Эх, Галка, Галка, а ведь ты чуть ли не год считаешь этих людей своими подшефными. А что ты знаешь о них? Взять хотя бы Кириллова. Да он сейчас готов не знаю что сделать с проходимцем Карпухиным. А ты помогла Кириллову схватить за руку этого усть-гремучинского «благодетеля»?

Да, Шура, конечно, права, ничего не скажешь.

— Вот ты мучаешь Игоря, — продолжала она, — а ведь знаешь его давно, любишь его. В чем же дело, скажи?

— Все это не так просто, Шура…

— «Не так просто»… Да это же счастье, Галка, — вы любите друг друга по-настоящему. А ребенок… я бы многое отдала теперь, чтобы стать матерью! И сейчас жалею, что ты не смогла тогда уговорить меня…

Я не успела ей ответить, как ввалился Сашка Полубесов.

— Здорово, миледи! Я вот начальство ищу. И куда все подевались?

— Да они в районе…

— Ну и бог с ними! Галина, а ты какими судьбами? Что-то к нам редко заглядываешь.

— Садись, Сашка, — сказала Шура. — Тебе, наверно, Евгений нужен?

— Да. Хочу отпроситься на завтра. Мы тут с Игорем свадебку одну проворачиваем!

— Свадебку? — вскричали мы в один голос — Ну-ка, выкладывай!

— Ладно уж, так и быть, расскажу. Хотя учтите — сие пока глубокая тайна, — ухмыльнулся Сашка. — Значит, Райка Аникина, крановщица… Да вы ее знаете! Так вот Толька наш понравился ей. Ну а Толька тоже влип. Но — робеет, трусит, одним словом. Он же при девчатах рта не может раскрыть. Ну, мы с Игорем и постарались поставить Райку в известность насчет Толькиного характера. А Райка деваха веселая, резвая, красивая. Но молода слишком. К тому же заноза — не приведи бог! Подтрунивает над Толькой, а тот тушуется, словно девица, краснеет, когда Райка на него смотрит…

— Не тяни, Сашка! Эти детали нас не интересуют!

— Тоже мне «детали»! Ничего вы не понимаете. Слушайте, раз уж взялись слушать! А то рот закрою — и слова не вытянете. Так вот, дня три тому назад лежит наш Толька беззаботно на койке. Игорь ему записочку приносит. Толька развернул листок, а там — «Люблю…». Прочел, спрятал записку, а потом поднял на нас глазищи и говорит:

— Шуточки шутите все? Разыгрываете? Смотрите, как бы не осечься!

А вчера Рая сама улучила момент и сунула в карман его куртки вторую записку. Это мы ее настроили: куй железо, мол, пока горячо! Ну, прочел Толька и вторую записку. И что же вы думаете — опять дьяволом на нас смотрит. Привык к нашим хохмам и не верит, что пишет ему Райка. А сегодня после работы мы с Игорем привели к нему Райку — пусть объяснятся… Он нас с Игорем, между прочим, немедленно выгнал… Вот мы с Игорем и думаем — самый сейчас момент свадьбу устроить.

— Ну а как у тебя с Аллой? «Просто так» или серьезнее? — спросила я.

Сашка неожиданно разозлился:

— Да уж не так, как у тебя с Пересядько! Я человек вполне серьезный, а ты дура!..

Шура расхохоталась. Потом сказала:

— Ты, Сашка, не горячись. Вам с Аллой надо как следует подумать о своих отношениях.

— Это наше личное дело, — высокомерно сказал Сашка и гордо направился к двери.

Посидев еще немного у Шуры, я вышла на улицу.

Было совсем темно. Только «Богатырь» сверкал огнями вдали. Я снова иду мимо домика, В одном из окон яркий свет. Наверное, девочки или сам Степанов читают. Степанов… Что я знала о нем? Да ничего! И я решила сейчас же зайти к Бакланову.

Александр Егорович, видно, был очень занят. Вокруг него горой возвышались папки, кучи бумаг, какие-то ведомости. Выглядел он очень усталым. Мне не хотелось мешать ему. Но он усадил меня и заставил выложить все о Степанове.

— Я, Галя, — сказал он, выслушав меня, — сам давно приглядываюсь к нему. Верю — будет достойный член партии. Но это хорошо, что ты первой поговорила с ним. Вот смотри — уймища работы. До всего руки не доходят…

Вернулась к себе, прилегла на койку и снова почувствовала мягкий толчок. Заложив руки под голову, не зажигая света, я думала о нем — о ребенке.

 

ГЛАВА IX

С того дня, как Шура рассказала о домашнем «клубе», мне очень захотелось узнать, о чем же говорят усть-гремучинцы, сидя на лавочке возле барака. У дома, в котором живу я, тоже стоят три скамейки. Они всегда заняты. Приходят сюда люди подышать свежим воздухом, спеть вечерком песню, узнать «последние известия» и просто встретиться друг с другом, поговорить по душам, потому что одному тесновато в доме, хочется выбраться «на народ». Выходных в наших «клубах» почти не бывает.

Как-то, поужинав, я вышла из дому. На средней лавочке, под самым моим окном, сидела Шура, бабушка Бакланова, Лена Крылова, Дуся. А справа от них, над океаном, протянулась длинная и тонкая, похожая на морскую водоросль, полоса тумана.

Кипучая жизнь порта доносилась к нам приглушенным воем судовых сирен, музыкой. Стивидор в кругу женщин перечислял, какие товары сегодня выгружали на причалах потребсоюза.

Я подошла к скамейке, где сидела Шура, и, чуть потеснив остальных, устроилась возле нее. Приняв очередного «пассажира», «клуб-корабль» наш поплыл дальше по волнам неторопливой беседы…

— Тяжеленько жить стало, — вздохнул кто-то. — Квартир до сих пор нет, питаемся консервами да оленятиной… Надоело!

Немедленно вмешалась Шура:

— «Квартир нет»!.. Восемнадцать многоквартирных домов за последние месяцы сдали, гастроном, школу портовики получили.

— Нет, что ни говорите, а нет мер и границ этому самому «каждому по потребности», — горячо сказала Лена. — Человеку сколько ни дай, он все равно еще попросит.

— А вот мы сейчас и прикинем, есть ли граница человеческим желаниям и потребностям, — сказала Шура. — Допустим, вошли мы с вами в универмаг. Что бы вы в первую очередь купили?

— Я б коляску своему мальцу, — вздохнула Дуся.

— А я — стиральную машину, — сказала бабушка Баклановых.

— Нет, без стиральной машины я пока обойдусь, а вот холодильник…

— Мне бы приемник «Латвия»… — мечтательно сказала Лена.

— А я бы взяла набор пластинок, люблю Чайковского… — И Шура, вздохнув, продолжала: — Ну, пойдем дальше, скажем, в косметический отдел. Что вам по душе там?

— Мне бы духи «До-ре-ми», — покраснев, молвила Лева.

— Вот духи-то мне ни к чему! — добродушно улыбнулся стивидор. — Пусть «До-ре-ми» хватает кто-нибудь другой.

И все наперебой заспорили о вещах, о вкусах.

— Ага, вот где собака зарыта! — рассмеялась Шура.

Удивительный человек она! На скамейке вспыхивают горячие споры о жизни, с ее появлением они разгораются еще сильнее. Шура как-то умеет расшевелить всех, зажечь. Эх, как мне недостает этого уменья!

Вот к Шуре подсела Таня Нечитайло и что-то тихонько нашептывает ей. Шура мрачнеет — ей явно не нравится то, что говорит Таня. Такова Шура — она не умеет и не хочет скрывать свои чувства.

Здесь, на этой скамейке, она оживленно беседует, скорей, запросто разговаривает с женщинами и мужчинами, а, наверное, только вчера или позавчера эти же люди перемывали ее косточки, осуждающе ворчали: «Отбила у человека мужа…» Шура не прячет своей любви и никого не боится. Должно быть, поэтому и не говорят о ней ничего плохого. Наоборот, Шуру многие уважают, к ней обращаются с разными вопросами.

А я боюсь кривотолков. Мне кажется, что моя беременность — предмет нескончаемых сплетен. Но почему я стесняюсь того, что стану матерью? Надо смотреть на все проще… И вдруг словно издалека прозвучал голос Лены:

— Галина Ивановна-то наша поправляется!

Тут же вмешалась Дуся:

— Поправляется, да уж больно односторонне!

Все дружески смеются. Я чувствую, что краснею. Мне хочется немедленно уйти.

— Дело это мне знакомое, — улыбаясь, продолжает Лена, — сама недавно Ромку таскала. На острое так и тянуло. Огурчика или соленой рыбки не хочешь? — спрашивает она меня. — А то заходи, у меня есть.

Низко склонив голову, я молчала. А лицо горело от смущения.

Я облегченно вздохнула, когда женщины заговорили о чем-то другом, одновременно злясь на себя — даже не хватило решимости встать и уйти.

О чем только не переговорили в «клубе» за вечер! Кажется, усть-гремучинцы могут вот так сидеть и разговаривать до утра. Но вот ушла Шура, за ней стали расходиться и остальные. Я тоже пошла к себе. В коридор из комнаты Баклановых неожиданно донесся взволнованный голос Шуры:

— Нельзя так!..

— Ты права, Шура, — отвечал ей Бакланов. — Верно! Надо переходить в наступление. Будем наступать и словом и делом. Бой должен быть без скидок и уступок. Драться так драться, черт побери!

Шура пытается возразить:

— Но у него найдутся защитники, начнут упрекать нас…

— Пусть упрекают! Мы не должны идти на поводу у дельцов, вроде Карпухина. Нужно привлечь к этому делу побольше народа…

Только сейчас я ощутила вдруг неловкость: стою и подслушиваю… Нехорошо! Я побыстрей вошла в свою комнату. Не знаю, как это получилось, но я и в самом деле подслушивала…

Я включила радио, принялась готовить ужин, но услышанный разговор не давал мне покоя: о чем все-таки они договорились, какой бой они хотят дать Карпухину? Тут же я вспомнила о Тане, спирте и записочках. Наверное, Таня все рассказала Шуре…

И верно, вскоре на «Богатыре» состоялся товарищеский суд над Карпухиным и его прихлебателями.

Остались позади тревожные дни ревизии, допросов, слез, горячих перепалок на партбюро. Разговоров в Усть-Гремучем — хоть отбавляй. Говорили, будто карпухинская компания разбазарила сотни литров спирта. Зал «Богатыря» был набит до отказа — буквально повернуться негде. Пришли и рыбаки. Толя сказал мне, что вокруг «Богатыря» тоже полно народу.

Я посмотрела на Карпухина — лицо его осунулось, посерело. Он сидел неподалеку от стола, за которым возвышалась фигура Степанова, и нервно пожимал плечами. Время от времени он посматривал на Булатова, который, как ни странно, ободряюще подмигивал своему начснабу. Председатель суда Степанов, кое-как успокоив шумевшую публику, изложил суть дела. Затем слово предоставили Карпухину. Торопливо и путано пытался Карпухин обелить себя в глазах людей.

— Разве я себе спирт брал, разве положил в свой карман хоть одну чужую копейку? — театрально возмущался он. — Нет, и сто раз нет! Все делалось для общей пользы…

Степанов резко отодвинул стул:

— Да, ты, Карпухин, ни к кому не залез в карман, это верно. И вроде честным себя считаешь. Давайте разберемся. Работаешь ты начснабом порта, а делаешь такие дела, которые снабжения-то и не касаются! — И, обращаясь уже не к Карпухину, а к сидящим в зале людям, Степанов продолжал: — Потребовалось, скажем, песчаную косу перед управлением порта засадить деревьями — Карпухин посылает своего подчиненного в автобазу рыбокомбината. Тот уговаривает шоферов сработать налево. И расплачивался Карпухин спиртом. Да, по документам он ни копейки не взял себе. А как выяснилась недостача спирта, попытался прикрыть ее липовым документом — спирт, мол, взаймы дали рыбокомбинату. Не удалось ему это, пришлось расплачиваться! Но разве только ценности ему были доверены? Он отвечал и за людей. Ведь это что же такое, товарищи, получается — незаконно выдавал спирт, незаконные сделки совершал… Так в старое время тут, на Камчатке, и на Чукотке купчишки действовали! По-моему, надо перевести Карпухина на низовую работу. Тогда он поймет, что к чему.

К судейскому столу вызвали Таню. Не легко было бедняге, я видела, что Таня готова сквозь землю провалиться от стыда. Говорила она сбивчиво, неуверенно, и все же собравшиеся в зале «Богатыря» сочувствовали ей. С разных мест раздавались выкрики: «Опутал Карпухин деваху!», «Здорово окрутил, чертяка!»

Толя сидел, понурив голову, и нервно скручивал в трубочку газеты. «Волнуется», — подумала я. Да и как ему не волноваться — Карпухин свои делишки обделывал и тогда, когда Толя был парторгом порта… Он, конечно, не мог не знать о махинациях начснаба.

К столу, за которым сидели Степанов и члены суда, пыхтя, пробрался Булатов, вызванный как свидетель. Грузно повернувшись к залу, он забасил:

— Карпухин не преследовал корыстных целей, товарищи. За что же судить его? Человек за общее дело страдает! Карпухину свои деньги пришлось выложить на бочку. Не каждый из нас сделал бы это! — демагогически воскликнул Булатов. — Вы посмотрите, — показал он рукой на окно, за которым виднелись зеленые кроны молодых деревьев. — Здесь были пески, грязь, мусорная свалка. Все разровняли, расчистили бульдозеристы. У нас тогда еще не было техники, вот и приходилось просить у рыбокомбинатовцев. Разве такие контакты не на пользу общему делу? Разве эта зелень не радует вас?

Толя Пышный вдруг, скомкав газету, крикнул запальчиво:

— Нет, не радует, Семен Антонович! И откуда у вас такое нелепое понятие: преступление для общей пользы! Если хотите знать, из-за вас и Карпухин, да и я подчас не понимали, что совершаем преступления!..

Булатов грубо оборвал Толю:

— Когда ваша милость были парторгом, то рассуждали вы так же, как и я. Что же случилось?

— А случилось то, что случается рано или поздно с каждым, — человек начинает видеть, что хорошо, а что плохо!

Булатов, опасаясь, вероятно, что Пышный начнет перечислять всякие неблаговидные делишки, сказал председателю:

— Нельзя ли без хаоса? Что это, сходка, что ли?..

Степанов спросил Толю:

— Хочешь еще что-нибудь добавить?

— Да, — ответил Толя твердо. — Мне кажется, рядом с Карпухиным должен сидеть и Булатов! Это он поучал Карпухина, как надо ловчить и изворачиваться, вместо того чтобы действовать, как полагается — официально, по закону!..

Булатов покраснел, глаза его грозно сверкнули. Он так посмотрел на Толю, что казалось, вот-вот бросится на него.

После Толи поднялся один из капитанов и сказал, что перед отправкой его судна в рейс пришлось тоже израсходовать спирт на угощение представителей порта во главе с Булатовым. Капитан считал, что все это пошло на «пользу дела», чтобы ускорить отправку судна, а теперь понял — был не прав…

Булатова словно кольнул кто-то. Он вновь стал усердно обосновывать ту же нелепую точку зрения, упрямо повторяя, что любые средства оправданы, когда в виду имеется общая польза. Но теперь он говорил зло, горячась и волнуясь.

Хотя Булатов и усиленно защищал своего подчиненного, никто не ожидал, что Карпухин дойдет до такой наглости. А он прямо так и сказал:

— Ну что ж — да, выдавал спирт, и расписки словчил. А для чего я это сделал? Для себя, что ли? Нет, не для себя — для вас же, для общего!

Толя был мрачнее тучи. Мне стало жаль парня. Подсев к нему, я тихонько пожала его руку. Он посмотрел на меня и прошептал:

— Галка, как я был слеп, какой я был дурак!.. И никто не встряхнул меня… до самых выборов…

— Видишь ли, Толя, — сказала я, — мы все тогда многого не понимали…

Кто-то шикнул на нас:

— Чего шепчетесь? Приговор выносят!

— Ну, и что там сказано?

— Перевести Карпухина в разнорабочие…

— А ведь Карпухин так и не понял, за что его судили, — процедил сквозь зубы Толя, когда мы выходили из зала «Богатыря».

— Поймет! — уверенно сказал подошедший к нам Игорь. — Поработает месяца два грузчиком — непременно поймет!

— Грузчиком?.. Сомневаюсь, — усмехнулась я, — Булатов дружка в обиду не даст.

Справа от нас шла Шура, что-то убежденно говорившая Тане Нечитайло. Рядом деловито шагали Бакланов и Ерофеев.

«Так и не понял Булатов, что прошло время, когда можно было прикрываться фразой «для общего дела», — подумала я. — Еще одно-два «вливания» — и поймет!»

Быстро темнело. К нам пристроились Шура, Минц и Бакланов. Шли мы плотной шеренгой, перегородив улицу. Шура сказала весело:

— Сквозь такую стену никому не пробиться! Сила!

— Я вот о чем думаю, товарищи, — сказал вдруг Игорь. — Мы тут, на Камчатке, к коммунизму, пожалуй, быстрее всех придем!

— Это почему же? — спросил Бакланов.

— Потому, что люди здесь на виду, знают друг о друге буквально все, до мелочей. Тут не замкнешься семью замками от людских глаз. В городе человек, закончив работу, растворяется среди тысяч других. Пока узнают, чем он дышит, много воды утечет…

— А ведь Игорь прав, — вставил Минц. — В Усть-Гремучем за каждым шагом твоим сотни глаз наблюдают…

— Вот-вот, наблюдают! — усмехнулся Бакланов. — Между прочим, народ заметил, что вы с Шурой муж и жена, а свадьбу зажилили. Смотрите! Мне еще предстоит вашим делом заняться! Вот если бы пригласили на свадьбу…

— А вы пришли бы на нее? — улыбаясь, спросил Минц.

— К вам? С удовольствием! А после свадьбы уши надрал бы вам по совести. Понятно?

Минц промолчал, а Шура тихо, но твердо сказала:

— Думаю, что уши драть нам не за что. Мы отстояли свою любовь. Пусть обсуждают наше дело — уверена: найдутся люди, которые поймут нас…

— Посмотрим… — многозначительно произнес Бакланов.

Он не укорял Шуру и Минца, и, честное слово, мне казалось, что он даже гордится ими. Видимо, он всей душой на их стороне. Чудесный человек!

Возле барака мы долго говорили о Карпухине, Булатове и разных делах нашего молодого порта.

А на следующее утро стало известно, что Карпухин носится по управлению с «бегунком». Через несколько дней мы узнали, что он устроился в отделе снабжения рыбокомбината…

 

ГЛАВА X

— Галина Ивановна, а Галина Ивановна! Ну и спите вы крепко! Да проснитесь же!

Я с трудом открыла глаза. Так можно и на работу проспать. Надо мной склонилась Лена Крылова. Она передала мне записку от Лешки. Лешка просил прийти к восьми утра на лесной причал — ему надо со мной о чем-то посоветоваться.

Через полчаса я была уже у причала. На рейде Гремучей медленно разворачивались две длинные черные баржи. Лешкин буксирный катерок с красной полосой на трубе то и дело надсадно и отрывисто гудел, и казалось, что он сердито покрикивает на неповоротливые посудины.

— Крылов ворочает! — раздался сзади чей-то голос. Я обернулась: прямо передо мной стоял Покровский-Дубровский. Был он изрядно навеселе.

— Да ты, кажется, напился?

Виктор махнул рукой:

— Тоску запиваю, Галина Ивановна…

— Сумасшедший!.. Да разве можно в рабочее время…

— Ругаете, да? Ругайте, ругайте… Мне все равно…

— Ты лучше толком скажи — что случилось?

— Пока ничего. А может и случиться… Душа болит! Да разве вам понять меня? — Виктор опустил голову, помолчал немного и продолжал: — Зашел вчера на почту: одни деньги отправляют, другие — посылки, третьи — письма. Тяжко мне стало на душе, Галина Ивановна. Мне посылать письма некому. И получать тоже не от кого… Был у меня хороший друг, Борис, и вот теперь нет его. А Кириллов женится. Один я, понимаете, один! Денег много, а на что они мне? Разве только пить… Да и то одному тошно. Эх, чертова жизнь!..

И как это прескверно все складывается иногда! Хороший красивый парень. Казалось, крепко стал на ноги, и вот — срыв… Из-за одиночества!.. Живет и работает среди людей — и все-таки одинок! Но ведь кто-то должен был обратить внимание на парня, помочь ему!

— Вы тогда с Кирилловым, помните, говорили, что я летун, что из таких, как я, тунеядцы вырастают. А ведь я после этого разговора ночь не спал… Разные мысли одолевали. В бессонные ночи вообще в голову всякая всячина лезет. Лежал и доказывал самому себе: «Ну какой ты, скажите на милость, тунеядец, если живешь своим трудом?» Потом, конечно, понял, почему вы меня с Кирилловым в шоры взяли.

— Ну и как сейчас — по-прежнему манит стук колес? Зовет опять дорога? — улыбнулась я.

— Зовет, Галина Ивановна, честно скажу, еще как зовет! Так и сверлит мозг чертова мысль — ехать, ехать! А куда и к кому? Вот в чем вопрос! Здесь хоть люди, с которыми в колонии работал, есть что-то общее — такие же бывшие заключенные…

— И когда ты забудешь это слово! — сердито перебила я его.

— Наверное, никогда. Слишком много бед с ним связано.

— Глупости! У тебя еще все впереди. Ты продолжаешь поиски матери?

— Нет… Может, вы поможете, а? Вам скорей ответят…

Мысленно я выругала себя. Надо было всем этим раньше поинтересоваться, поговорить с Виктором, помочь ему. Действительно, парень мучается, не легко ему.

Виктор неожиданно спросил:

— Галина Ивановна, а вы знаете нового начальника района?

— Знаю.

— Правда, мировой парень?

— В каком смысле «мировой»?

— Да в любом смысле. Мне вот только непонятно, как это Булатов назначил его начальником района? Батя наш не любит самостоятельных, а этот, по всему видно, кланяться Булатову не станет…

«Молодец парень, правильно подметил!» — подумала я, И в самом деле, почему Булатов назначил Игоря начальником района? Неужели опять низменный расчет — Игорь молод, не справится… И тогда изгонит его с позором. Да нет, невозможно. Булатов не дурак. И потом же он любит порт, работу, он понимает, что опираться можно только на таких, как Игорь.

— Галина Ивановна, разрешите еще вопрос? — снова сказал Покровский-Дубровский.

— Пожалуйста.

— Вы только извините — вопрос… понимаете… щекотливый… Все наши ребята, да и я, близко к сердцу принимаем… Ну, ваше положение… Если только нужно помочь чем-то, мы всегда…

Я неловко промолчала, чувствуя, что краснею, а Виктор доверительно шепнул:

— Он бросил вас, да?

Я рассмеялась:

— Нет, Виктор, он не бросал меня. Просто мы не сошлись характерами, и я попросила Пересядько оставить меня в покое.

— Вы уж меня извините, но как будет с ребенком?

— Для ребенка лучше совсем не иметь отца, чем иметь такого…

Покровский-Дубровский пристально посмотрел на меня. А я вспомнила, что разлад между отцом и матерью Виктора когда-то привел к тому, что парень оказался за решеткой. Потому и принимает он мои беды так близко к сердцу.

— Понимаете, — снова сказал Виктор очень серьезно и строго, — надо так все сделать, чтобы он никогда не упрекал вас…

Да, Виктор, говоря о моем будущем ребенке, думал и о своей печальной судьбе.

— Нет, Виктор, он не будет меня упрекать, я все сделаю для этого…

— Правильно, Галина Ивановна. Так вот, если потребуется помощь, мы готовы…

— Спасибо, Виктор.

Покровский-Дубровский как-то устало улыбнулся.

— Иду. К вам Крылов направляется, а я не хочу ему на глаза попадаться в таком виде…

— Иди, — сказала я. — Только прошу тебя — не пей. Вот увидишь — все будет хорошо…

Виктор улыбнулся, пожал плечами и направился к складам.

…Порт, проснувшись, разминал могучие плечи. С речного причала, где я стою, Усть-Гремучий весь на виду. У пирсов — корабли, баржи, катера. Над судами простерли свои стальные руки краны! Над берегом режет воздух чайка… Алый луч утренней зари касается ее крыльев. Люди, один за другим, потянулись длинной цепочкой к проходной. Хорошо видно, как спецовки, пиджаки, гимнастерки, форменки быстро исчезают в проходной. Вот побежали опаздывающие на работу девчата-приемосдатчицы. Потом неторопливо, с достоинством, зашагала портовая интеллигенция. Мелькали портфели, мичманки, белоснежные воротнички. Со стороны баров уже нарастает шум. Краны, лебедки, автопогрузчики, грузовики уже начинают свой неумолчный железный гомон…

Замечтавшись, я даже не заметила Лешку.

— Здорово, Галя! Извини, что рано поднял с постели. Нужна ты мне позарез! — и Лешка провел ребром ладони по горлу. — Понимаешь, выбрали меня комсоргом порта, а я не знаю, с чего начинать. Ты ведь три года в Панине занималась этим делом. Помню, работа у тебя кипела, как бурун от винта. Подскажи, очень тебя прошу.

«Справится ли он с этим поручением? Не вышло бы как у Толи, — подумала я. — Нет, Лешка не такой, молодежь знает его, верит ему. А уж если говорить насчет умения, так я тоже не была всезнайкой. И мне в Панине доставалось на орехи…»

Лешка, тяжело вздохнув, сказал:

— Сорок комсомольцев пришли на первое собрание. Это вместо двухсот! Соображаешь? Что делать? Досада меня взяла: и на кой черт, думаю, все это мне сдалось? Ну, переизберут, турнут пораньше — не беда, кроме лишних шишек ничего не потеряю. Так примерно и порешили. А встретился с Баклановым — стыдно стало. «Что, сдрейфил?» — спрашивает. А я стою и молчу.

— То-то, смотрю я, похудел ты, — засмеялась я.

— А ты что думаешь — и верно, похудел!

Я взяла Лешку под руку, и мы пошли к управлению. Я поведала Лешке обо всем, с чем приходилось мне сталкиваться, когда была я комсоргом в Панине. Рассказывала обо всем, до мелочей.

Порт шумит, грохочет… С барж, плашкоутов, из дверей складов, откуда-то сверху то и дело прорывается сквозь шум: «Здорово, секретарь!» «Привет, Леха!» «Зайди!..» Лешка рассеянно кивает в ответ, внимательно слушая мой рассказ.

— Да, чуть не забыл, — сказал он вдруг. — Понимаешь, с членами комитета тоже беда. Стал я их распекать, что плохо работают, а Сашка Бес состроил святую рожу и говорит: «Ты секретарь, всему голова, ты и начинай крутиться, а мы что, «шестеренки», дадут ход — не подведем». И остальные в ту же дуду. Как сговорились. А ведь у нас две сотни комсомольцев — тоже ждут, как новая метла мести будет. Но собрание все-таки провели. Шумели, конечно: скука у нас, портовая столовка никудышная. После всей этой говорильни спели комсомольские песни — и по домам. Петь-то приятно — да ведь дело надо делать. Очень хочется, Галка, делать людям хорошее, черт возьми! Надо действовать, надо и грузчиков расшевелить.

Я подумала о Покровском-Дубровском — было бы здорово к Лешке его пристроить. Будет помогать комсоргу — сразу забудет о своем одиночестве. И Лешка его из поля зрения не выпустит.

— Вот о чем еще хочу я посоветоваться: какой, по-твоему, шаг нужно нам сделать, чтобы сдвинуться с места?

— Да ты уже сдвинулся… — сказала я, но тут незнакомый высокий парень крикнул:

— Привет комсоргу!

— Здорово, бригадир!

Мы остановились. Молодой грузчик с открытым, добродушным лицом весело смотрел на Лешку.

— Ну, как вчера? — спросил комсорг.

— Нормально! Отработали смену на «Тургеневе», — начал рассказывать парень, — приходит начальник района: «Ребята, выручайте, некого ставить, а разгрузить судно во что бы то ни стало надо сегодня!» Ну и остались, пока не добили Не знаю, процентов, наверно, полтораста дали…

— Молотки! Так не забудь — в семь свадьба, приходи с ребятами.

— Ясно!

Когда мы направились дальше, Лешка сказал:

— Демобилизованный моряк, служил на Камчатке, ну и решил поработать, бригаду свою сколотил. Старики над ребятами посмеивались: «Дня три побалуются — и дух вон». И, знаешь, не зря говорили: ребята хотя и здоровые, а жилы на руках все равно распухают — механизация механизацией, а в трюме пока что нужны руки. Если, например, бревна грузят, надо сначала охватить каждое чалкой, а уж потом только кран выдерет его из общей кучи. И так с утра до вечера. И представь себе — на перекурах его ребята как ни в чем не бывало хохочут, друг друга подкалывают. Черти, ей-богу черти! Это на работе. А вот чем их занять после — ума не приложу. В Панине, помню, комсомолия была победовей. Как мы там начинали? Ну-ка, вспоминай!

— Да ничего особенного и не было, Леша, — ответила я. — Ну, самодеятельность, всякие викторины, часто о стихах спорили, о кино. Так и начинали. Потом кто-то из нас придумал создать комсомольский отдел кадров; и еще добились, чтобы в каждом новом доме нам выделяли по одной квартире…

Внимательно слушавший меня Лешка схватил вдруг за руку какого-то пробегавшего мимо паренька:

— Когда же ты, друг, взносы соберешь со своих?

Паренек осклабился:

— Между прочим, старый комсорг за руки никого не хватал… А взносы — будь спок — соберу я в срок! — и, хитро подмигнув нам, помчался дальше.

— Ну и угри заплывают в наши воды — не прихватишь! — покачал головой Лешка. Немного погодя он сказал:

— Ты права, начинать, пожалуй, следует с общественного отдела кадров. Штука стоящая! А то текучка у нас велика. Да и с начальством насчет квартир тоже надо посоветоваться. Не мешало бы еще взять шефство над столовой — молодежь почти вся там питается, а готовят плохо…

— Главное, Леша, не браться за многое. Распыляться не надо. Наметил три-четыре важных мероприятия — на них и держи курс.

— Ты куда сейчас?

— В управление, куда же еще! Шутки шутками, а мы с тобой почти весь лесной причал обошли. Могу теперь докладывать, что коммерческого брака не обнаружила.

— Ох, и хитра! Со мной беседовала, а глаза, наверное, за грузами следили…

— С тебя пример брала, — в тон Лешке ответила я. — Шел с дамой, должен был бы ей внимание оказывать, а сам людей останавливал, чуть ли не членские взносы собирал!

Мы рассмеялись.

— Приходи сегодня в клуб, на молодежную свадьбу, — пригласил Лешка.

— Спасибо…

— Бакланов будет, Булатов пообещал прийти.

— Постараюсь, Леша, — сказала я, зная, что, конечно, пойти не смогу. Дело, разумеется, не только в самочувствии, но и в настроении.

Вечером, дома, меня вновь охватила тоска. До чего же невыносимо сидеть вот так, одной, длинными вечерами, наедине с горькими мыслями — о будущем, о ребенке, об Игоре. Недавно бабушка Бакланова (все-то она знает!) сказала: «Игорек — вот кто будет отцом хорошим твоему ребенку. И чего мешкаешь, не пойму…» А разве я не знаю этого! Но взваливать на плечи Игоря такую обузу… Имею ли я на это право?..

Ужинать не хочется. Сегодня ко мне, наверно, никто не зайдет — все на свадьбе. Я рада за Кириллова. Но надо помочь и Виктору: необходимо найти его мать. Отправить розыскное письмо и указать город, в котором последнее время он жил с ней. Виктор помнит этот город.

На что же намекал тогда Виктор?.. Ах, да, он выражал опасение, чтобы не случилось так, что мой ребенок, как и он, Виктор, останется без отца. Без отца!.. Горько и тяжело… У ребенка должен быть отец, должен! И я очень хочу, чтобы им был Игорь. Что-то Булатов последнее время благоволит к нему, на каждом диспетчерском совещании восхваляет Игоря за «хватку». Мне Батя не оказывает подобной чести. Если заходит в коммерческий отдел, старается не замечать. Ну и пусть не замечает! Только бы это не повлияло на работу. Я все больше убеждаюсь, что Булатов вновь заболел показухой. Без конца превозносит себя! Недавно приехал в Усть-Гремучий корреспондент областной газеты. Булатов лично водил его по порту. И как-то смешно получилось: не успели еще построить душевую, ни одни грузчик еще и не помылся в ней, а Булатов уже хвастает: вот, мол, смотрите — лучшей душевой, чем у нас, нигде на Камчатке нет! Меня это хвастовство раздражает. Но тут же я думаю о новом поселке. Ведь Булатов действительно искренне хочет побыстрей построить такой поселок, какого нет на Камчатке! Он многое пытается сделать для портовиков. И немало сделал. А как же тогда понимать случай с Карпухиным? Меня Булатов вправе не замечать. Должно быть, ему не нравится все, что происходит со мной: разрыв с Валентином, беременность… И вот теперь всюду шепчутся о том, что «место» Пересядько займет Игорь. А вдруг Булатов начнет мстить Игорю из-за меня?.. От всего этого можно с ума сойти! Невыносимо тяжело оставаться наедине с мыслями, которые не дают покоя ни днем ни ночью.

 

ГЛАВА XI

Мне иногда хочется запереться в комнате и никого не видеть до той минуты, когда случится то, чего я с такой тревогой жду. Но пока еще впереди месяца три, не меньше. Жгучее чувство стыда, главным образом перед Игорем, терзало меня, вносило в душу мучительное раздвоение. В голове беспорядочно теснились всевозможные планы. Я должна что-то предпринять, что-то сделать, чтобы исчезло это непередаваемо тягостное чувство. Я легла на тахту. В поселке говорят, что у Пересядько скоро свадьба — женится на молоденькой врачихе… Она совсем недавно приехала на Камчатку. Не открыть ли ей глаза на будущего супруга? Тьфу, какие дурацкие мысли лезут в голову! Она, очевидно, любит Вальку!..

За окном ревет штормовой океан. Хлещет проливной дождь. Я подошла к окну. Не давали покоя тревожные мысли о будущем. Разве не может случиться, что Игорь, который любит меня, начнет вдруг упрекать?..

По стеклу быстро стекают струйки воды. За окном — неуютно и холодно. Та же непогода и в моей жизни. Я давно не виделась с Игорем. А вдруг он кем-нибудь увлекся!.. Воображение рисовало сцены одну невероятнее другой. Гулко стучало сердце. Мне вдруг захотелось помчаться к дому, где живет Игорь. Кружилась голова, в глазах плыли красные, синие, желтые круги… Кое-как накинув плащ, я рванула дверь и — столкнулась с Александром Егоровичем!

— Куда это ты летишь?

— Просто так, — замялась я. — Хочу немного пройтись, душно что-то…

— Да ты что! На улице льет как из ведра. И потом, я ведь к тебе. Дельце хочу одно поручить, а то, смотрю, ты совсем раскисла.

— Что за «дельце»?

— Тоже мне хозяйка: стала на пороге — и ни туда, ни сюда. Что же я, в коридоре буду объясняться с тобой, что ли? — Улыбнувшись, Александр Егорович пристально посмотрел на меня. — Что с тобой происходит, Галина? На тебе лица нет. Случилось что-нибудь?

Промолчав, я вошла к себе, сняла плащ и подвинула стул Александру Егоровичу. Меньше всего мне хотелось говорить с ним сейчас.

— Так что же произошло, Галя? — вновь спросил он участливо.

— Ничего… ничего не случилось, — ответила я. — Просто тяжело, душно…

— Э, матушка, это еще только цветики… Сколько месяцев-то?

— Около шести… — смущенно ответила я.

— Так, так… Значит, ты твердо решила с Пересядько не сходиться? Впрочем, это твое личное дело, — сказал Бакланов и, помолчав, добавил: — Ты уж как хочешь, а мне сейчас нужна твоя помощь.

— Да я с удовольствием, Александр Егорович! Что нужно делать?

— Говорят, последнее время в Панине ты сидела на учете и планировании в портофлоте?

— Верно, — настороженно сказала я, — а коммерческий отдел все-таки мне ближе…

— Да никто тебя и не собирается переводить из коммерческого отдела, — досадливо махнул рукой Бакланов. — Просто я хочу, чтобы ты по вечерам помогла Полубесову войти в курс дел и наладить учет и портофлотское планирование.

— Помочь Сашке? Но ведь он работает в главной диспетчерской!

— Работал. Флот растет не по дням, а по часам, а учета никакого. Полубесов закончил мореходку. Вот его и посадили на учет и планирование. Ты, Галя, помоги ему, глядишь, и тоска твоя быстрей пройдет.

Александр Егорович оказался прав. Я втянулась в работу, и на сомнения и терзания не оставалось времени. Домой приходила поздно. Днем работала у себя, в коммерческом отделе, а вечерами корпела с Сашкой над бумагами портофлота. Я еще раз убедилась, что бумагомарание не мужское дело. Их стихия — штурвал, машина, все что угодно, только не учет и не планирование. Страшно запущено все, в бумагах — хаос и неразбериха. Сашка не мог сказать, сколько тот или иной катер перевез груза в тоннах и сколько сделал тонно-миль. Многих погрузочных ордеров вообще не хватало, в то время как они фигурировали в цифрах отчета о выполнении плана. Чуть ли не очковтирательство!

— Саша, где же погрузордера или коносаменты?

— А черт их знает, где они. Те, что я обнаружил, когда пришел сюда, сдал в бухгалтерию, а насчет остальных можно узнать в ТЭКе.

Работы было столько, что пришлось документы брать домой и корпеть над ними по ночам. В ТЭКе я знала всех девчат. Мне часто приходилось проверять их таксировку и отчеты по судам, и теперь, в свою очередь, я попросила их помочь нам. И вот почему. Погрузордер, подписанный получателем после принятия груза, сдается в ТЭК, а там выписывают коносамент. Так делалось при перевозке песка. А вот на уголь коносамент выписывали сразу же при погрузке; и часто получалось, что при выгрузке на причале, скажем рыбокомбината, угля не хватало и в портофлоте оказывалась недостача его. И тогда срочно требовалась выверка. Между прочим, в ТЭКе работала теперь экспедитором грузового учета Аллочка. Мы с ней сразу нашли общий язык. Правда, сначала она даже обиделась за Сашку: неужели он сам не способен постичь азы учета? Но потом поняла — не окажи ему помощь, Сашка так бы запустил дело, что потом невозможно было бы разобраться и платежи с клиентов поступали бы не вовремя. На транспорте дело всегда поставлено так: сначала деньги на бочку, а затем уже работа. До Сашки учетом никто по-настоящему не занимался, и деньги своевременно не взыскивались. Мы с Аллой решили шуму не поднимать: за это могло попасть многим, в том числе и Александру Егоровичу — начальнику портофлота. Уселись за выверку полученных платежей и не поданных к оплате погрузордеров и коносаментов. А их оказалось немало. Тогда мы с Сашкой съездили к получателям, проверили на месте количество принятого угля. И вдруг оказалось, что в портофлоте по документам угля не хватает. Старшины барж приняли одно количество, а сдали гораздо меньше. Мы отправились на склад порта выяснить, почему в коносаментах показано завышенное количество угля. Ведь из-за этого в портофлоте недостача. Что за чертовщина? Не в реку же сбрасывают уголь!

— Как вы грузите? Расскажите, — строго сказал Сашка заведующему складом.

— Очень просто, — ответил тот. — Пятисоттонная баржа — пишем четыреста тонн.

— А при выгрузке получается триста пятьдесят — триста семьдесят. Так? Что же это такое?

— А я тут ни при чем, — пожал плечами заведующий складом. — Сделайте грузовую шкалу такой, какая положена.

— Ясно. Пошли, Галина, к начальству.

Перед тем как зайти к Бакланову, мы с Сашкой составили ведомость на количество груза, перевезенного каждой баржей или плашкоутом, и на пройденные мили.

В кабинете начальника портофлота мы положили на стол Александра Егоровича свою ведомость. Он посмотрел сначала на нас, потом на ведомость и коротко, деловым тоном сказал:

— Докладывайте.

Начала я.

— Мне не нравится, Александр Егорович, порядок сдачи погрузордеров и коносаментов. Старшины плашкоутов и барж не заинтересованы в том, чтобы своевременно отчитаться. Сдают документы всего лишь два раза в месяц, а то и один. Значит, мы не можем учесть, кто сколько перевез груза. А нужно бы ежедневно отмечать это. Сведения на Доске почета, скажу вам прямо, липовые!

— Что же вы предлагаете? — спросил Александр Егорович, и в глазах его засверкали лукавые огоньки. — Давайте подумаем, поразомнем мозгу.

— Надо сделать так, чтобы старшины барж и капитаны катеров при получении рейсового задания отчитывались за прошедший рейс.

— Это умно! Но тяжело придется с народом. Ты ведь знаешь — некоторые моряки не умеют даже заполнить бланк рейсового задания.

В разговор вмешался Сашка:

— Для того чтобы наладить учет, мне нужны не только отчеты о рейсовых заданиях, но и акты на стояночное время. Подумайте, Александр Егорович, — плавсредства часто простаивают под выгрузкой у клиента. Значит, его надо штрафовать. Да-да, штрафовать! А кроме того, надо немедленно восстановить на всех баржах и плашкоутах грузовую шкалу…

— А ведь вы правы. Бот что значит, когда за дело взялся коммерсант! Ну, добро. Слушай, Полубесов, нам сейчас трудно будет собрать старшин плашкоутов и капитанов катеров. Ты съезди-ка в Ушки. Там при погрузке песка иногда скапливается до десяти плашкоутов. Проведи семинар с моряками и под расписку, обязательно под расписку, дай каждому капитану бланки актов учета стояночного времени. А мы тут будем встречать плавсредства, когда команды придут за продуктами, и тоже проконсультируем людей. Но предупреждаю — трудновато придется. Может, опять Галина поможет? — посмотрел на меня Бакланов.

— Помогу. Важно, чтобы дежурные диспетчеры в отсутствие Полубесова не выпускали катера, плашкоуты и баржи без рейсовых заданий.

— Сегодня же соберу диспетчеров и проинструктирую их, — живо сказал Александр Егорович, потом вздохнул и вдруг взмолился: — Послушайте, друзья, когда вы положите на мой стол данные о том, где и сколько времени у нас простаивает флот? Главный диспетчер донимает меня, поедом ест, и за дело…

Сашка нахмурился.

— Раньше чем дней через десять, а то и двенадцать вряд ли дадим. И то при условии, если отыщем все документы.

— Как мне нужен этот анализ! — простонал Александр Егорович. — Вы понимаете? Как только будет готова ведомость, я тут же ткну главного диспетчера носом в нее. Простои у нас велики. Кроме того, у нас большой перерасход фонда заработной платы, да и численность состава выше плановой…

Старик был прав. Для того чтобы полностью собрать материал, мы с Сашкой взялись за дело порознь. Я в воскресенье на катере Лешки Крылова пошла в Ушки, а Сашка помчался к клиентуре. Ушки — это небольшой рыбацкий поселок, расположенный близ устья реки Уши. Как раз в устье неплохо устроился наш пятнадцатитонный плавучий кран «Блейхерт». Плашкоут на сто тонн он шутя загружал за тридцать минут. Простоев здесь не было. «Значит, — подумала я, — зло надо искать не здесь, а на причалах клиента». Я собрала старшин, объяснила им, как вести акты учета стояночного времени, и попросила сразу же по приходе к клиенту, будь то днем или ночью, вручать ему извещение капитана, или, как называют его моряки, «нотис», то есть готовность барж и плашкоутов под грузовые операции.

В течение десяти дней мы с Сашкой не знали покоя, упорно ловили суда, инструктировали моряков, сверяли документы. Старшины ругались: «Черт бы побрал вашу канцелярщину!» Бегали жаловаться к Бакланову. А когда тот объяснил им, для чего все это делается, утихомирились. Каждому из них хотелось выполнять план и получать премии, а с такими простоями ни одно судно план не выполняло.

Чудно получалось — портофлот в целом план по перевозке грузов перевыполнял, конторские жрецы, «интеллигенция», получали премии, а вот тот, кто доставлял груз, команды катеров и несамоходных барж и плашкоутов, премий не удостаивались: они не выполняли план…

Александр Егорович, усмехаясь, сказал мне:

— Слушай, Галина, разве у меня или у наших диспетчеров когда-нибудь трещала спина от груза? А премии, между прочим, мы получаем, и не маленькие. Стыдно морякам в глаза смотреть…

Действительно, положение выглядело странным. Но когда в конце концов мы закончили анализ работы флота, все стало ясным. Если под выгрузкой плашкоуту положено стоять час сорок минут, он простаивает сутками. В течение месяца любой из плашкоутов свободно мог бы делать по двадцать — двадцать пять рейсов. Сейчас же он совершает от силы одиннадцать.

Всю ночь напролет я сидела над материалами о простоях. Утром сделала расчет штрафа и отдала его Бакланову на подпись. Он посмотрел на цифру часов простоя я сумму штрафа, улыбнулся и, поднявшись из-за стола, пожал мне руку.

— Спасибо, Галя, выручила, дала точную картину! Теперь мне легче будет воевать. — Затем повернулся к Сашке и сказал: — Вот что, Полубесов, на следующий месяц разбей план по плашкоутам и доведи до каждого экипажа. А это, — указал он на подписанный им расчет штрафа, — предъявим клиентуре. Пусть попищит, зато будет знать, что с моряками шутки плохи и надо плавсредства выгружать вовремя.

К концу работы с Сашкой я уже чувствовала себя чуть ли не членом портофлота и даже сожалела, когда наши труды закончились. Результаты этой работы превзошли все наши ожидания. Началась горячка, моряки стремились перевезти как можно больше груза. А я по выходным дням на первом попавшемся судне спешила в Ушки. Если раньше капитаны катеров ночью предпочитали не ходить в рейсы, то теперь у плавкрана разгоралась подлинная борьба за груженые плашкоуты. Катер должен брать два плашкоута, но Лешка однажды ухитрился зацепить третий и благополучно довел его. При сдаче документов все в первую очередь бросались к листку, вывешиваемому ежедневно Сашкой, и интересовались, кто же идет впереди, кто сколько сделал рейсов, сколько перевез тонн. Все как-то вошло в нормальную колею, как это было у нас в Панине. Был случай, когда запротестовали руководители одной из строек, которым предъявили счет за простой плашкоутов при разгрузке. Они побежали жаловаться к Булатову, но Батя только руками развел: «Идите в портофлот».

А Бакланов оставался непреклонным: «Выгружайте вовремя!»

Работа кипела, все трудились на совесть, даже Юрка Гончаренко, не упускавший случая выпить.

Правда, был момент, когда такого темпа не выдержали плашкоутники. Случилось это в воскресенье. Трое старшин, придя в Ушки, поставили свои суда под погрузку, раздобыли где-то водку и решили прямо на берегу реки, на лоне природы, отметить «день моряка». Очередь вести плашкоуты была за Юркой Гончаренко. В другое время он ни за что бы не отказался от выпивки. Но как же он может задержаться, когда от Лешки Крылова отстал на два рейса! Юрка послал матроса за старшинами, но тот вернулся ни с чем. В тот день я как раз была в Ушках. У старшего механика оказался с собой фотоаппарат, и я попросила его сфотографировать развеселую компанию. Вечером мы отдали пленку Игорю, чтобы он побыстрей проявил ее. А из Ушек суда так и ушли без старшин. Гончаренко вместо них послал на плашкоуты матроса и второго механика. До порта суда дошли благополучно. А во вторник мы с Сашкой оформили «Полундру». Весь порт бегал читать стенгазету. Старшины просили нас снять ее, поклявшись, что «больше этого не повторится». Это был день нашего с Сашкой торжества.

Из портофлота домой я обычно шла с Александром Егоровичем. Однажды, бережно ведя меня по ухабистой дороге, Бакланов усмехнулся, заглянул мне в глаза и спросил:

— Неужели твой сын будет таким же неугомонным?..

 

ГЛАВА XII

Небо было хмурым и мрачным. Шел противный мокрый снег вперемешку с дождем. Деревянные тротуары поселка за ночь покрылись густым инеем. Пришла в Усть-Гремучий глубокая осень. Грохочет океан — штормы накатываются один за другим. Когда мы с Сашкой закончили работу, я впервые ощутила, как быстро летит время, если целиком отдаешься делу. А теперь мне снова скучно по вечерам. Надо попросить у Александра Егоровича еще какую-нибудь дополнительную работенку. Вчера забежал Игорь, пробыл у меня минут десять. «Извини, Галка, посидел бы с тобой, да надо проявлять пленку». Он увлекся фотографией. Заядлые охотники Лешка и Ваня Толман идут по следам зверя с ружьем. Игорь «охотится» с помощью безобидного фотоаппарата. Он страшно увлекся этой «охотой». «Нравится мне природа камчатская, — сказал мне Игорь, — суровая, гордая. А «подстрелить» на пленку дикую козу в прыжке — это же прелесть!»

Сегодня он обещал принести мне первые свои снимки.

Он пришел замерзший и голодный. Пока я готовила ужин, Игорь грелся у печки и сортировал фотокарточки. Их было много.

Я взяла один из снимков. С фотографии на меня смотрели в упор огромные грустные глаза нерпы, холодно поблескивали загривки волн. Сколько же пришлось Игорю ждать, чтобы наконец раздался легкий всплеск и на мгновение глаза «охотника» и животного встретились! Наверное, много раз Игорю пришлось ходить на это место, прежде чем нерпа привыкла к нему.

— Говорят, нерпы идут на музыку… — сказала я.

— Ерунда, — махнул рукой Игорь. — Это все вымысел.

— А почему у нерпы глаза такие грустные?

— Видно, жаль было, что не познакомилась со мной поближе. — Игорь улыбнулся и добавил: — Смешная ты, Галка. Ну как, нравится снимок?

— Очень интересный! Вот только темноват.

— Придет зима — обязательно топтыгина подстерегу.

— Только уговор — не хвастать своими успехами.

Игорь наморщил лоб, отчего стал похож на провинившегося мальчишку, как-то странно посмотрел на меня и пробормотал:

— Ты права, Галка, я действительно немножко хвастун. — И вдруг, опустившись передо мной на колени, трагическим тоном сказал: — Голову кладу на плаху. Виноват… — И уже серьезно: — Но винюсь в другом…

«В чем же он мог провиниться передо мной? — с непонятной тревогой подумала я. — Неужели предчувствия в тот тяжкий вечер, когда я собиралась бежать к Игорю, не обманули меня?» А он, все так же стоя на коленях, продолжал:

— Я получил подъемные и некоторую сумму за вещи, утонувшие с плавкраном, и…

Мне показалось, что с плеч моих сняли тяжелую ношу.

— Ну и что же дальше? Говори.

— Я отправил деньги маме. Твоей тоже. И еще похвастал, что мы ждем малыша и что вполне пригодится приданое.

Я закрыла глаза руками. Мне было стыдно смотреть на Игоря. Как нелепо выглядела моя ревность, ничем не обоснованные, глупые подозрения!.. Как я смела подумать о нем плохо! Да разве можно не верить ему! Ведь он берет на себя такую обузу!

— Галка, ты плачешь?

— Мне стыдно, Игорь…

— Чтобы я этого больше не слышал! Вот перед мамой мне действительно стыдно. Я тебя очень прошу, не пиши, что мы живем отдельно. Хорошо? Пусть думают, что ребенок наш. Так нужно, Галя. Договорились?

Глотая слезы, я только низко опустила голову.

— Ну и плакса! — ласково улыбнулся Игорь. — А когда была маленькой, слезинки и палкой не вышибешь. Все будет хорошо, Галина, не расстраивайся напрасно.

Но как можно не расстраиваться, если ему приходится из-за меня столько переживать да еще обманывать маму? Он никогда не делал этого.

— Игорь, сколько ты получил денег? — спросила я.

— Немногим больше тысячи.

— И все отослал?

— Конечно! Пятьсот твоей маме, пятьсот — моей.

— Почему же ты не посоветовался со мной? Ведь тебе совершенно нечего надеть?

— Подумаешь! — беспечно сказал Игорь. — Я попросил маму, чтобы она прислала мне пару лыжных костюмов и свитер. На зиму хватит. Здесь и наряжаться-то особенно некуда. А потом не забудь — зарплата у меня не маленькая. Как ни говори, начальник района! — Игорь принял нарочито горделивую позу. — Ну, чем, скажи, не начальник? И заметь — скоро буду папашей, бородку для солидности отпущу.

Обняв меня, он сказал тихо:

— Знаю, сейчас тебе очень тяжело, но ведь мы рядом! А если.. — зашептал Игорь, — если ты не хочешь, чтобы мы были вместе… тогда я… — И вдруг Игорь закричал: — Пойми, сейчас тебе нельзя быть одной!

Да, Игорь прав. В самом деле, если б он перешел ко мне, было бы гораздо легче. Я рассеянно обвела комнату взглядом и вдруг подумала:

«Вот печка — ее обил железом Валентин, комната — ее красил Валька, тахта — тоже сделана его руками…

Нет, Игорь не должен переходить сюда — здесь все сделано руками человека, с которым мне не хочется встречаться, с отцом моего будущего ребенка. Мне тяжело здесь, Игорю будет тяжелее вдвойне».

— Я согласна, Игорь, будем вместе. Но здесь нам жить нельзя.

Игорь молчал. Конечно, он понял меня и теперь что-то обдумывал. Он подошел к столу, принялся рассматривать фотокарточки, но я видела, что мысли его заняты совсем другим.

— Ты права, Галя, здесь мы жить не будем, — сказал Игорь не оборачиваясь.

— Вот если бы ты смог попросить у Булатова комнату… — робко проговорила я.

— Не имеет смысла. Раньше будущего лета вряд ли получится что-нибудь. Ты ведь знаешь, проектировщики только начали работу. А бараки Булатов запретил строить. Но и ждать нельзя — я вижу, как ты мучаешься. Тебе с каждым днем все труднее одной.

Я глубоко вздохнула, а Игорь сказал в раздумье:

— Надо что-то придумать.

Мы сели на тахту. Игорь долго молчал. Потом он поднял голову и пристально посмотрел на меня, его добрые глаза светились счастьем.

— Итак, Галя, с этой минуты мы вместе, — медленно сказал он. — Если хочешь, я позову сейчас Баклановых и Лешу. Хоромы твои не вместят других. Ну как, ты согласна?

— Конечно! Но у меня ничего нет…

— Зато у меня есть. — Игорь подошел к плащу и извлек из карманов три банки крабов. — Хлеб насущный, полагаю, у тебя найдется? И еще я принес немножко спирта. Разбавь, пожалуйста.

Игорь вышел и вскоре вернулся с Александром Егоровичем, Натальей Ивановной и бабушкой.

— Ну, егоза, опять что-то надумала? — улыбнулся Александр Егорович, подходя ко мне.

— Это я тут все затеваю, — ответил вместо меня Игорь. — Мы теперь будем вместе, до конца. Понимаете?

Бабушка и Наталья Ивановна принялись поздравлять меня, а Александр Егорович сказал сердито:

— Вместе!.. Я вас поздравлю, когда зарегистрируетесь И когда ребенок будет носить твою фамилию, Игорь. А то ишь ты — вместе!..

— Саша, — вмешалась Наталья Ивановна, — нельзя же так! И чего ты напал на них, в самом деле!

— Подумаешь, детки какие! Напал… Благословлять незаконные семьи я не намерен. Мне достаточно персональных дел Воробьевой и Минца. Не хватает еще, чтоб и этих на бюро потащили…

— Александр Егорович, да мы же… — попытался урезонить старика Игорь.

— Да что там «мы»! — с досадой махнул рукой Бакланов. — Я и сам все понимаю, не маленький. Но и ты войди в мое положение — я же парторг… А Галина еще пока не развелась.

— На послезавтра назначен суд, — сказала я, но Игорь, перебив меня, запальчиво крикнул:

— Для Гали я пойду на все, Александр Егорович, на все! Пусть меня вызывают на бюро, но Галину я теперь не оставлю! Никто не заставит меня сделать это!

Игорь не на шутку расстроился. А глаза Бакланова — я готова поклясться — улыбались! Неожиданно вмешалась и бабушка:

— Вот что, парторг, раз не хочешь выпить за счастье молодых, ступай к себе и не мешай нам. Мы люди не партийные, в тонкостях твоей совести не разбираемся. А за хороших людей от всего сердца выпьем. Так, Наташа? — спросила она у дочери. Потом подала Игорю стакан и сказала: — Ну-ка, налей, Игорек, хочу выпить за тебя с Галиной!

А через некоторое время пришли принарядившиеся Лешка и Лена Крыловы.

— Братцы, что ж это вы без нас!.. — возопил Лешка.

— Мы еще не начинали, — успокоил его Игорь. — Возьми свою половину, и усаживайтесь за стол.

Лена подошла ко мне со свертком в руках и торжественно вручила его, сказав:

— Держи, Галка, пусть и у тебя будет сын!

Я развернула пакет — в нем оказалась… кукла. Должно быть, вид у меня был в этот момент преглупый, потому что Лешка расхохотался:

— Эту куклу нам преподнесли для дочки, а на свет-то сынок появился. Вот кукла и лежала в чемодане. А теперь мы тебе ее дарим, но с дальним прицелом — чтобы она вам тоже не понадобилась. Я б хотел вас с сыном поздравлять. А куклу можно будет попозже Алле или Рае преподнести. Камчатке мальчишки нужны.

— А я хочу дочь, — тихо сказал Игорь.

— А разве не все равно? — вмешалась я. — Буду любить и сына и дочку.

— Вот за это я и выпью, — сказал вдруг молчавший до сих пор Александр Егорович и поднял рюмку. — За счастье молодых!

Я вспомнила богатую, но невеселую свадьбу в доме Пересядько. Там было все, стол ломился от яств. Гости без конца кричали «горько». И мне действительно было тогда очень и очень горько — рядом со мной не было друзей. А сейчас на столе только три банки крабов да разведенный спирт. Зато как ласково смотрит на меня бабушка, как рада за меня Лена, как подобрели строгие серые глаза Александра Егоровича! Старик долго ворчал, но он прав, он тревожится за то, чтобы я сгоряча не натворила новых ошибок…

В это время Игорь говорил Бакланову:

— Не беспокойтесь, Александр Егорович, сюда жить я не перейду. Этого не хочет и Галя. Мне нужно подумать, куда я возьму Галю с ребенком. Но здесь мы жить не будем.

 

ГЛАВА XIII

Я где-то читала, что графологи могут определить характер человека по почерку. И вот сейчас я пыталась представить себе характер автора — передо мной лежит объяснительная записка Раи Пышной, жены Толи. Я еще не знаю ее. Перечитываю записку по нескольку раз, пытаясь за скупыми ее словами разглядеть, что Рая за человек.

Случилась большая неприятность. Грузчики зацепили на судне ящики с кондитерскими изделиями. Рая подняла груз и уже на берегу стала подводить его к борту автомашины. И вдруг гак, на котором держалась с грузом площадка, лопнул, и груз полетел в реку. Срочно вызвали водолаза, ящики из реки были подняты, но конфеты оказались испорченными. Порт понес немалый убыток.

Булатов наложил резолюцию: «Взыскать с виновного». А кто виновен в случившемся, поручено расследовать мне.

И вот Рая у нас, в коммерческом отделе.

Передо мной — раньше я видела Раю лишь мельком — сидела сильная, черноглазая девушка, лучшая крановщица в порту. От меня во многом зависит, быть или не быть Рае крановщицей. Мне она очень нравится: темные глаза в тени густых ресниц, красивое лицо с округлым, нежным подбородком, черные, коротко подстриженные волосы, откинутые назад. Одета Рая просто — черная юбка и светлая спортивная куртка. Почему-то мысленно представила Раю в белом свадебном платье… Да, очень уж не вязалась обстановка коммерческого отдела с тем, что нарисовала мне моя неуемная фантазия. Я чувствовала, что Рая тоже внимательно рассматривает меня. Очевидно, Толя рассказывал ей обо мне, о Панине, о нашей дружбе.

— Галина Ивановна, скажите откровенно: что мне теперь будет? — спросила Рая после длительной паузы.

Честно говоря, я и сама еще толком не знала, с чего начинать расследование. Может быть, все-таки просить, чтобы его вел Кущ? Мне было жаль и Раю и Толю. Булатов дал указание: удержать стоимость испорченных кондитерских изделий с виновного и перевести в разнорабочие. Но даже если Рая и виновата в чем-то, разве можно переводить ее, лучшую крановщицу, в разнорабочие?

— Вы не хотите ответить мне? — снова спросила Рая.

— Нет, почему же, — смутилась я, — просто думаю.

— Галина Ивановна, я готова нести любую ответственность, но разве я виновата в том, что лопнул гак?

— А вы перед сменой осматривали его?

— Конечно! Все было в порядке. Между прочим, Толя советует обследовать гак.

— А где сейчас этот несчастный гак?

— Вместе с актом отдали начальству.

Да, дело оказывается довольно сложным. Казалось бы, надо просто взыскать с виновного за причиненный порту ущерб и на этом покончить. Но с кого все-таки взыскать деньги? С Раи? А виновата ли она в случившемся? Я, очевидно, поторопилась вызвать ее. Нужно было сначала как следует все продумать, посмотреть на этот злосчастный гак… И это не мелочь — двенадцать ящиков кондитерских изделий! Кто же все-таки виноват? Но кто бы он ни был, если из-за халатности причинен государству убыток — должен отвечать!

Я взглянула на Раю. Она сидела, опустив голову. Недавно была ее свадьба. Молодожены не успели еще и опомниться, как вдруг свалилась такая беда. Но вот Рая подняла голову: лицо ее выражало решимость. Она готова постоять за себя, за свое честное имя.

— Вот что, Рая, зайди ко мне послезавтра. Я кое с кем посоветуюсь, посмотрю гак со специалистами.

— Галина Ивановна, я день и ночь буду работать, только не снимайте с крана!

— А я и не могу снять тебя с работы. Мне только поручено расследовать обстоятельства этой аварии.

— А проект приказа вы будете готовить?

— Ну, это не так скоро. Надо сначала разобраться во всем… Ты не волнуйся, Рая. Я уверена, что все будет хорошо.

Рая ушла. А я думала: «И почему не поручили расследование Кущу или Дудакову? Дело сложное, опыта у меня никакого. Вот и разбирайся как хочешь. Но действовать надо! Очень хочется помочь Рае. И потом, косвенно страдает и Толя. А панинцы никогда не оставляли друг друга в беде».

Навигация подходит к концу, скоро Гремучую скует льдом, и опять месяца на четыре в порту воцарится тишина, не будет слышно шума машин, грохота кранов, гудков кораблей. А у нас, в коммерческом отделе, как раз только начнется самая горячая пора. Если сейчас я сижу и ломаю голову, с кого взыскивать за испорченный груз, когда налицо свидетели случившегося несчастья, то что же будет со всякими претензиями и исками? Кому-то из нас, работников коммерческого отдела, непременно придется вылетать в Петропавловск, в суд, в арбитраж, защищать интересы порта. Впрочем, вряд ли я буду заниматься этим делом: я жду ребенка.

Вошла секретарша. Она принесла почту. Да что же это такое: опять злосчастные кондитерские изделия! На сей раз претензии от райпотребсоюза: выявилась недостача семидесяти трех килограммов конфет! «Рижская кондитерская фабрика, — говорилось в претензии, — отправила в адрес Усть-Гремучинского райпотребсоюза 1244 места кондитерских изделий…» Слава богу — мы сдали полностью все 1244 места с целыми контрольными лентами. Значит, согласно Тарифному руководству 4-М, мы должны отклонить эту претензию, как необоснованную, поскольку на недостачу груза должен быть представлен коммерческий акт. А этого документа нет. Да, но почему же к претензии приложен наряд, по которому работала бригада грузчиков нашего порта? Что это значит? Вчитываюсь в акт вскрытия ящиков с кондитерскими изделиями. «В ящиках, в которых была обнаружена недостача веса, имелись посторонние предметы, как-то: бумага, кирпичи, бланк наряда грузчикам порта Усть-Гремучий…» Этого еще не хватало! Значит, среди грузчиков есть вор, умеющий, не разрывая контрольной ленты, вскрывать ящики! Ловко! Что же делать? Надо срочно найти Куща. Кажется, он и Дудаков пошли в рыбокомбинат. Подожду их и попытаюсь не волноваться. Впрочем, не волноваться не могу. Ужасные дела творятся у нас! Такого случая в моей практике еще не было. В грузе рылись чьи-то грязные руки! А вдруг это бригада Кириллова? А что, если в этой истории замешаны Покровский-Дубровский и Матвей?.. Но какое я имею право пускаться в такие предположения? Я ведь еще не дочитала этот страшный документ. Ага, вот она — фамилия бригадира: «…Скворцов». Скворцов!.. Так это же бригада грузчиков, прибывшая к нам с техбазы!.. Наряд выписывал прораб Слуцкий. Фу-у, словно гора с плеч! Но все равно плохо, если и демобилизованные моряки замешаны в эту историю. Кто бы ни совершил преступление — какой это позор для портовиков! А все-таки в глубине души я довольна тем, что это случилось не с бригадой Кириллова!..

День подходил к концу, а Куща все не было. За мной зашел Игорь, и я тут же рассказала ему о претензии.

— Вот что, Галя, приходи завтра утром в район. Мы как раз будем подводить итоги за месяц. Народ соберется, на месте все и выясним. Честное слово, никак поверить не могу!..

Я спала плохо. Всю ночь снились конфеты, вскрытые ящики… В красный уголок района я пришла, чувствуя головную боль и какую-то свинцовую усталость.

Открывая собрание, Игорь прочел претензию. Слушали все напряженно, а потом зашумели:

— А может, кража произошла на железной дороге или на судне? Ведь путь от Риги до Камчатки далек!

— Почему именно мы должны отвечать?

Ребята все как один на дыбы. Тогда попросила слово я. И снова воцарилась тишина. А я, глядя в упор на прораба Слуцкого, выписавшего наряд, что оказался в ящике с конфетами, спросила:

— Товарищ Слуцкий, вы присутствовали при выгрузке кондитерских изделий с теплохода «Сергей Тюленин»?

— Не помню. Когда это было, подскажите…

Я взяла у Игоря претензию и взглянула на передаточную ведомость.

— В конце августа. Не пропадал ли тогда у вас наряд?

— Этого я тоже не помню.

И вдруг бригадир Скворцов крикнул:

— Это у меня тогда наряд пропал!..

И снова — шум, выкрики. Игорь покраснел. Я знала, что это не к добру: значит, сейчас вспыхнет. Поэтому я тихо прошептала:

— Спокойно! Не забудь, что ты начальник района и к тому же ведешь собрание.

Но Игорь, словно не обратив внимания на мои слова, ядовито спросил у Скворцова:

— А вместо наряда в ваших карманах ничего другого не появилось?

Скворцов молчал, презрительно отвернув голову.

Тогда Игорь взял у меня претензию, нашел среди бумаг наряд и показал его всем собравшимся.

— Вот эта штука, товарищи, вместе с кирпичами и бумагой оказалась в ящиках с конфетами! Что же будем делать, а? Значит, среди нас притаились воры?

Последние слова его утонули в громе негодующих выкриков. Складские работники, механизаторы, грузчики кричали наперебой:

— Сколько не хватает конфет?

— Неужто семьдесят два килограмма?

— Это столько сожрали? Быть того не может!

— Сколько бы ни съели, все равно на нас легло грязное пятно! — перекрывая шум, отрезал Игорь.

В заднем ряду поднялся пожилой дядька в засаленной телогрейке.

— В трудные дни, во время войны, и то грузчики такими делами не занимались, — хрипло сказал он, и землистое лицо его приняло злое выражение. — А сейчас, когда в магазинах все есть, что заставило подлецов пойти на это?

Я мельком взглянула на Кириллова. Он молчал, стиснув кулаки и сжав губы. Казалось, он вот-вот бросится на Скворцова. Я понимала его. Но тут же вспомнила, как лихорадочно вчера искала в наряде фамилию бригадира!.. А ведь не так уж давно попала я с грузчиками в шторм под Новый год. Несколько суток мы пробыли в бушующем океане… Тогда я тоже кое в ком сомневалась. А полгода спустя дала рекомендацию Степанову…

Игорь, подойдя ко мне и протягивая бумаги, сказал:

— Вот, Галя, возьми претензию. А протокол и документ на удержание с бригады стоимости похищенного груза мы отпечатаем после обеда.

— А как вы решили поступить с бригадой? Ты извини, я немного отвлеклась и чувствую себя неважно.

Тепло улыбнувшись, Игорь прошептал:

— Сначала хотели рассортировать ребят по другим бригадам, но Скворцов упросил не делать этого… Какой-то подлец ловко, конечно, сработал, но я уверен, что бригада Скворцова тут ни при чем. Не могли его ребята пойти на это! Но наряд-то в ящике обнаружен. Вот и доказывай их невиновность. Да они как-то и не пытались по-настоящему отстаивать свою честь. Придется взыскать стоимость груза. А как ты смотришь на это?

— Не знаю… — Я пожала плечами. — Но в общем-то жаль ребят. Не могу поверить, что они покрывают воров. А с другой стороны — не воюют за себя. Странно как-то…

После собрания я поспешила в коммерческий отдел. Войдя к Кущу, положила перед ним на стол претензию райпотребсоюза.

— Выписывайте документ о признании.

Кущ, прочитав претензию, недоумевающе посмотрел на меня.

— Чудеса в решете! Мы же сдали груз в полном порядке!

— В том-то и дело, что вас часто вводит в заблуждение цельность контрольных лент…

Кущ снова принялся читать документ. Подняв наконец голову, он посмотрел на меня, потом опять на претензию и снова на меня.

— Ну, знаешь ли, это слишком! Надо немедленно идти в район.

— Я только что оттуда. Грузчиков из бригады Скворцова прижали к стенке. После обеда будет готов протокол и документ на удержание суммы, указанной в претензии.

— Какой там еще протокол?

— Протокол собрания района по поводу этого случая.

— Ты провела?

— Нет, Игорь. Ну, а насчет второго дела, с Пышной, не знаю, как быть… Может быть, вы сами проведете? Я как-то скована… не могу вести расследование объективно. Мне жаль Раю…

Кущ пытливо посмотрел на меня.

— Уверена, что Пышная совершенно ни в чем не виновата, — твердо сказала я.

— Вот ты и докажи. Я же займусь этим, — Кущ хлопнул ладонью по бумагам, которые я принесла ему. — Да, чуть не забыл: подмоченные конфеты уничтожили?

— Уничтожили. Врач санэпидстанции при этом присутствовал. А что?

— Утром мы с Булатовым прошлись по общежитиям. В одной комнате наткнулись на четырех грузчиков: лежат, схватившись за животы, и стонут. Спрашиваем, в чем дело. Оказывается, наелись соленых конфет.

Я рассмеялась. Опять эти конфеты!

— Напрасно смеешься, Певчая. Булатов зол на тебя. Сознайся — не проследила!

— Подождите, при чем тут я?

— Так ты же отвечала за это дело! Расскажи, как вы уничтожили испорченный груз?

— Очень просто: водолаз достал ящики, а мы с врачом вскрывали их, осматривали и тут же давали команду выбрасывать подмоченные конфеты в яму. Врач их чем-то посыпал… По-моему, все делалось как положено. Между прочим, — вспомнила вдруг я, — грузчики что-то жевали, но мы как-то не обратили на это внимание…

— Ну хорошо, ты не расстраивайся.

Легко сказать «не расстраивайся». Сколько бед наделали эти чертовы сладости!

 

ГЛАВА XIV

У Игоря в районе произошел несчастный случай с Покровским-Дубровским. Ему оторвало ногу ниже колена.

Эту весть я услышала, как только вошла в управление порта, и тут же, не заходя в отдел, помчалась к Игорю. Ветер сшибал меня с ног, высекал слезу, но я уже привыкла к студеным камчатским ветрам. Ночью поднялся ураган, сорвал крышу с одного из складов, погнал лютые валы на берег. Я думала, что к утру утихнет, а тут… Ах, Виктор, Виктор! И надо ж такому случиться, не успел Игорь спокойно поработать, как стряслось… Теперь Булатов отыграется!

Игоря я не застала, он уехал в больницу, зато встретила Кириллова, только что вернувшегося от Виктора. Кириллов осунулся, побледнел, выглядел точно так же, как после нашего зимнего пятидневного болтания в океане, даже похуже.

— Как Виктор?

Кириллов опустил голову, и я заметила, что по его шершавой, огрубевшей щеке скатилась слеза, очевидно не первая, — бороздка от слез засохла.

— Что рассказывать-то, оторвало парню ногу, да какому парню. Ведь вы его никто не знаете по-настоящему. А теперь… Эх, из-за меня ведь это…

— Не ной, расскажи толком.

— С вечера дали штормовое предупреждение. Начальник района не хотел было посылать баржи, а Булатов возьми да и скажи, что такие предупреждения осенью не редкость — каждый день идут. Ну, мы тоже заорали: чем на берегу киснуть, жеманем лучше на рейд работать, чай, к болтанкам народ мы уже привычный. Вышли на двух баржах с лесом. Одну выгрузили засветло, а вторую так начало бить о судно, что капитан приказал до утра погрузку прекратить. Ненастье, стужа, лють. Бригада промокла. Надо бы с порожней баржей уйти, а тут хлопцы заартачились: мол, обсохнем на груженой барже, заночуем, а то утром часа два теряешь, пока снова дошлепаешь сюда, и решили, значит, остаться. — Кириллов умолк.

— А дальше-то, ну, дальше-то что? Рассказывай, как же это получилось, что Виктору ногу-то?..

— Ветер бил со всех сторон. Баржа то проваливалась между волнами, то лезла на гребень. Понимаете, водища хлещет через борт, бревна скрипят, тросы натянулись до звона. Мы сидели в кубрике, сушили робу и травили анекдоты, а на палубу следить за бревнами выходили по очереди. Когда настал черед Виктора, он вышел и тут же вернулся, шепчет мне:

«Бригадир, кажется, бревна расползаются, пошли подстрахуем».

Я поднял еще троих грузчиков.

Виктор, обвязываясь тросом, проговорил:

«Я проберусь на трюм, лезь за мной, сдается мне, что штабель поехал».

Цепляясь за тросы и бревна, мы почти подобрались к трюму. Волна окатила нас с головы до ног. Сделали еще рывок, и вот уже рукой подать до цели.

Я переждал минуту, осмотрелся и посветил вокруг фонариком. Желтый луч выхватил из темноты крюк, с которого сорвало крепежную проволоку. Связка бревен угрожающе двигалась на нас. Медлить было нельзя. Звать еще кого-либо на помощь было поздно. Удар волны — и бревна, как спички, могли посыпаться за борт.

Я взялся обеими руками за проволоку, потянул к крюку — не хватает. Собрал все силы, рассчитывая на помощь врага и союзника — крена. Бревна сгрудились на одну сторону, замерли, потом, черт бы их драл, зашевелились и… поползли. И вдруг кто-то оттолкнул меня в сторону. — Кириллов умолк и отвернулся. Быстро достал из кармана сигарету, зажег спичку, жадно закурил.

— Но что же все-таки случилось с Виктором?

Кириллов посмотрел на меня умоляющим взглядом. Чувствовалось, что ему нелегко говорить об этой страшной минуте, но мне хотелось узнать все до конца.

— Виктор оттолкнул меня, рванул проволоку и набросил петлю на крюк. У меня гора с плеч. Ну, думаю, пронесло! И вдруг раздался ужасный крик. Это кричал Виктор.

Волна накрыла нас обоих. Когда волна схлынула, я не мог понять, что же произошло. Мозг царапнула мысль: неужели?.. Я осветил фонариком кричащего Виктора. Нога его была зажата тросом и бревнами. Освободить ее можно было, только если обрубить крюк и спустить лес за борт.

Как он кричал, невозможно передать. На подмогу прибежали и те трое грузчиков, что были на подстраховке. Они хотели перерубить трос. «Поздно! — заорал на них Виктор. — Руби ногу!» Но при крене ребята все же сумели ногу Виктора вытащить из петли. Нога болталась, как веревка. Только потом я понял, что Виктор спас не только лес, но и мою жизнь. Если б Виктор не оттолкнул меня, я б оказался под связкой бревен и вместе с ними ушел бы за борт…

…После этого случая Игорь как-то сник, ходил осунувшийся и мрачный. Он — начальник района и обязан был при штормовом предупреждении снять с рейда все бригады, а плавсредства укрыть в устье реки. Все это звучит просто: «снять, укрыть». А в этом месяце, наверное, только десять дней не штормило. Если при каждом штормовом предупреждении прекращать работу, кто же тогда будет выполнять план?

Меня потрясло случившееся. До боли жаль беднягу Виктора. Игоря тоже. Булатов делает вид, будто ничего ужасного не произошло. Да это и понятно: он сам советовал Игорю не прекращать работу на рейде. Но в таких делах Семен Антонович, как всегда, осторожен: он именно посоветовал, а не приказал! Виктора увезли в больницу в райцентр. Все очень переживают за него. Надо в воскресенье обязательно навестить парня.

И еще Рая… Все склонны были считать ее виновной в аварии, установленные факты тоже говорили против Раи. Но я все равно была уверена, что Рая совершенно ни в чем не виновата. Я беседовала почти со всеми крановщиками порта: они как один уверяли меня, что вероятнее всего дал трещину гак. Кущ рекомендовал мне сдать гак на анализ. Но если бы я отдала гак в наши мастерские, то Булатов ни за что не поверил бы в объективность анализа — ведь в мастерских работает муж Раи Толя! Поэтому я отнесла злополучный крюк на осмотр механикам рыбокомбината. Сегодня они должны дать ответ. Когда я шла к комбинату, нервы мои были напряжены до предела. Скорей, скорей узнать, каким будет заключение механиков!

На пути в мастерские, рядом с рыбным заводом, стоял дом Пересядько. Вызывавший тошноту запах тухлой рыбы заставил меня ускорить шаг. И еще хотелось побыстрей миновать дом Пересядько. Сколько пришлось мне хлебнуть в нем горечи и обид! Бегло взглянув на окна, я увидела новые тюлевые занавески. Наверное, в комнатах стало светлее — раньше ставни всегда были закрыты наглухо даже днем. Жена Вальки, врач, должно быть, любит воздух, свет, солнце…

А вот и мастерские рыбокомбината. Акт в моих руках, и я готова кричать от радости! В сломанном гаке обнаружена скрытая трещина, заводской дефект. Значит, Рая не виновата! Мелькнула, правда, мысль о том, что деньги за кондитерские изделия придется все-таки выплачивать порту. Заводу иск не предъявишь, конечно. Но разве это важно? Главное в том, что победила вера в человека, не будут запятнаны его достоинство и честь. Рая останется крановщицей. Чувство облегчения и радости целиком охватило меня. Но, видимо, сказалось нервное напряжение — мне стало очень плохо. Я еле дотащилась до дому. Вечерело, накрапывал дождь. Надо зайти к Пышным, обрадовать их, но нет сил. Утром зайду обязательно!

Не поужинав, я бросилась на тахту. Кружилась голова, к горлу подступала тошнота. Сердце билось прерывисто и громко. За последние дни я слишком много волновалась. Столько неприятных событий!.. Ночь тянулась мучительно долго. А лучше мне не становилось. Рано утром я отправилась в рыбокомбинатовскую больницу, потому что в поликлинике порта врач — мужчина. Лена Крылова поможет мне попасть на прием, ведь она работает там медсестрой.

Изрядно волнуясь, я робко вошла в кабинет. Врачом оказалась молоденькая симпатичная девушка. Усадив меня, она, как и все врачи, спросила:

— На что жалуетесь?

Я рассказала, что очень плохо чувствовала себя ночью.

Девушка, улыбнувшись, показала рукой на топчан. Внимательно осмотрев меня, снова спросила:

— Сколько месяцев?

— Кажется, около семи.

— А откуда вы? — прозвучал неожиданный вопрос.

— Из Москвы.

— Я тоже из Москвы! — обрадовалась девушка. — В этом году окончила Первый медицинский!

— А вы не жалеете, что сюда приехали?

— Что вы, нисколько! Люди здесь замечательные, и потом практика преотличная!

Ее легкие, ласковые прикосновения успокоили меня.

— Ну вот, — сказала она, закончив осмотр, — вы напрасно волновались: все, что происходит с вами, вполне естественно и закономерно. — Девушка снова улыбнулась. — Побольше ходите, больше двигайтесь, чаще бывайте на воздухе.

Пока врач записывала что-то в карточку, я расспрашивала ее о Москве.

— А вы давно там не были? — в свою очередь поинтересовалась она, продолжая писать.

— Давно. Я на Дальнем Востоке вот уже шесть лет. А перед тем, как попасть сюда, училась в Одессе. Так что в Москве я не была, пожалуй, лет десять.

— Прошлым летом я тоже побывала в Одессе. Тогда как раз цвела акация. Как легко дышалось, весь город был пропитан ее ароматом! Очень красиво там. Но жить в Одессе я все равно бы не согласилась.

— Почему?

— Здесь интересней. Дикий, необжитый край…

Мы, не сговариваясь, посмотрели в окно: прямо перед нами синели горы, в заоблачные выси устремлялись вершины вулканов.

— Да-а, — продолжала девушка, — в наши дни надо работать только на такой окраине — есть где развернуться!

— У вас комната в Усть-Гремучем? — спросила я.

Девушка вдруг смутилась, покраснела.

— Сначала жила при больница, а недавно получила комнату. А вы кем работаете?

Я ответила.

Девушка же с какой-то детской непосредственностью вдруг похвасталась:

— Мой муж тоже портовик!

— Вы замужем? — удивилась я. — Вот бы не подумала! А кем он в порту работает? Я же всех знаю…

В этот момент в кабинет вошла Лена Крылова.

— Ну как, Галина Ивановна? — участливо спросила она.

— Все хорошо, Лена, спасибо.

Лена подошла к врачу и что-то зашептала. Я вдруг заметила, что приветливое лицо доктора стало непроницаемым, отчужденным, веселые искорки в глазах погасли, а пальцы мелко задрожали.

Лена вышла, а я снова спросила:

— Так кто же ваш муж, доктор?

— Обязательно больше движений, больше ходите… — нарочито живо сказала она, оставив без внимания мой вопрос.

Решив, что в больнице произошло какое-то несчастье, я попрощалась с врачом.

— Заходите, доктор, вспомним Москву, У меня часто бывают москвичи. Заходите!..

Девушка как-то растерянно посмотрела на меня, и снова я уловила в глазах ее отчужденность. В коридоре я увидела Лену.

— Что у вас произошло? — спросила я.

— А ничего. Врачиха-то жена Валентина…

Так вот в чем причина ее холодности! Меня неудержимо потянуло в кабинет. Надо поговорить с ней, обязательно рассказать ей все, пока не поздно…

Нет-нет, делать этого не имею права! В конце концов, может быть, и Пересядько изменится. Ведь многое зависит и от нее, его жены. А она, по-моему, очень хороший человек.

В обеденный перерыв за мной забежал Игорь, озябший, усталый. Мы пошли в столовую. Я рассказала ему, что была в поликлинике. Он рассеянно посмотрел на меня, видимо что-то обдумывая.

— Вот что, Галина, я давно хотел предложить тебе: поезжай-ка ты домой, в Москву, Уверен, что так будет лучше.

— А как же работа?

— Возьмешь отпуск за свой счет, а потом у тебя еще и очередной. Я обязательно примчусь за тобой и… малышом.

— Нет, Игорь, я никуда не поеду.

— Почему же? — спросил Игорь, и в голосе его я уловила нотки раздражения.

— Просто мне будет очень трудно перенести такой путь. И потом, боюсь, что в Москву поздновато.

— И все-таки подумай хорошенько, — сказал Игорь. — Ты слишком впечатлительна, все принимаешь близко к сердцу, без конца переживаешь, а все это отражается на малыше…

«Игорь прав, надо быть сдержанней», — подумала я.

Уже в столовой я спросила:

— Игорь, а как Покровский-Дубровский?

— После обеда поеду к нему.

К нам подошла Шура.

— Рада вас видеть, — сказала она, ставя на наш стол тарелку.

Я не видела ее несколько дней и удивилась тому, что всегда подтянутая, оживленная, со смеющимися глазами Шура сейчас походила на надломленное дерево. Глаза ее как-то потускнели, а в уголках рта залегли горькие складки.

— Ты не больна ли, Шура?

— Какое там больна! Сегодня бюро, наши персональные дела разбираются. А послезавтра уезжает Лиля с сыном. И как это людям не надоест в чужом белье рыться!..

Я вздохнула, невольно вспомнилось блоковское:

— Галя, — сказал вдруг Игорь, — а может быть, с этим пароходом и ты поедешь?..

— Не будем об этом больше, Игорек, — ответила я. — Я не могу уехать.

Шура внимательно посмотрела на нас и негромко сказала:

— Извините, не знаю, о чем вы, но уезжать Гале нельзя.

— Я считаю, что в ее положении это необходимо. Ей нужен покой, она слишком впечатлительна.

— Не так уж это страшно, как вам кажется, Игорь, — невесело усмехнулась Шура.

Когда обед наш подходил к концу, Шура сказала:

— Крылову благодарность надо вынести — кормить стали гораздо лучше!

— При чем же тут Крылов? — удивился Игорь.

— Так это ж он подобрал двух новых поваров. Отличные мастера!

Из столовой вышли вместе. Против управления порта на глубоко врытых в землю бетонных тумбах был укреплен стенд. Что-то тяжелое, булатовское ощущалось в облаке этого фундаментального, прочного сооружения.

— Постамент незыблемости, — проворчал Игорь, когда мы шли мимо стенда.

Бросив на него взгляд, я усмехнулась: «А Игорь точно подметил! И верно, «постамент незыблемости». Десятое октября, а на стенде все еще красуются итоговые цифры за август».

А вот Доска почета! Как убого и бедно выглядит она! Стандартные выцветшие фотографии передовиков — славы и гордости нашего порта. Лица чересчур строгие, со странной печатью излишней суровости, чуть ли не скорби. А это что такое? Кажется, портрет Скворцова! Я остановилась. То же сделали и мои спутники.

— Чем это ты заинтересовалась? — спросила Шура.

— Да вот на этом, как выразился Игорь, «постаменте незыблемости» знакомое лицо. Игорь, разве Скворцов ударник коммунистического труда?

— Был им когда-то.

— Вот именно «когда-то»!

— Послушайте, Игорь, почему вы сняли фотогазету, которая в проходной висела?

Я видела эту фотогазету с портретами тех же самых людей. Но сделаны были эти фотографии по-другому: крупные, выразительные, и лица какие-то живые, улыбающиеся.

— Сняли потому, — ответил Шуре Игорь, — что надо ее подновить. Кое-кто из маяков уже не только не светит, а едва чадит… Тут комсомолия наша орудует, актив…

— Да… — задумчиво сказала Шура, — где есть актив, там нет «незыблемых постаментов». Сегодня я разнесу Булатова! Может, вылечу из партбюро, но разнесу! — неожиданно взорвалась Шура.

 

ГЛАВА XV

На «Богатыре» шел киносеанс, и вдруг погас свет. Народ не расходился, зал гудел, скрипели стулья. Но вот в темноте, перекрывая гул, прозвучал чей-то сильный голос:

— Споем, товарищи?

Я сразу узнала Лешку Крылова.

Комсорг затянул песню. Где-то в глубине зала песню подхватили девчата. Кое-кто пробирался по проходу вперед. В дальнем углу захлопали в ладоши и застучали ногами. Но Лешкин голос перекрыл шум, и снова подхвачен куплет, и песня гремит в маленьком зале.

Мы с Игорем сидели в десятом ряду. Я очень хотела пройти вперед, к Лешке, но Игорь удержал меня. Достав карманный фонарик, он включил его. Яркий луч врезал светлый круг в потолок. Потом круг этот перескочил на экран, осветив стоявших лицом к залу парней и девушек.

лилась мелодия.

Вот луч фонарика выхватил из этой группы Лешку Крылова, Толю Пышного и Раю. Сзади них виднелась русоволосая голова Сашки Беса. Я даже позавидовала им — там, у сцены, стоят они, мои друзья, и дружно поют, как в былые времена в Панине. Конечно, Игоря можно понять — мало ли что может случиться в темноте: кто-то может нечаянно толкнуть, ударить. Но мне очень хотелось быть там, с друзьями. Уверена, что Игорю — тоже.

Песни звучали одна за другой, а света все нет и нет. В зале то там, то здесь вспыхивали лучи карманных фонарей. Лешка хлопнул в ладоши, чтобы привлечь внимание, и сказал:

— Товарищи, пока нет света, может, делом займемся?

— Каким?

— Посоветуемся, как лучше наладить нам свой досуг. Разве не надоело еще сидеть вечерами в общежитии и гонять в козла?

— Слушай, Крылов, — раздался чей-то голос, — случаем, не по твоей ли команде свет погас? Вашей милости в темноте-то сподручней агитацией заниматься. Смелости больше!

— А ты сам, друг милый, не трусишь? А то давай выходи сюда — посмотрим, что ты за гусь. А насчет кино, так его мне самому до смерти хочется посмотреть. Не часто случается бывать на берегу… Я посоветоваться хочу. Сам-то я могу и дома с женой и сыном посидеть, скучать не буду. Я о молодежи, о холостяках речь веду.

— Ты нам, браток, помещение отхлопочи!

— Эх, бильярд бы поставить!..

Кто-то спросил:

— Крылов, а как себя Покровский-Дубровский чувствует?

— Неважно, ребята. Крови много потерял… — уже другим, серьезным тоном ответил Лешка.

— Где же он будет работать без ноги, калека?

— Ничего, обязательно поможем. Комсомол парнем займется.

Тут же прозвучал чей-то высокий звонкий женский голос:

— Комсорг, а комсорг, ты вот по столовой частенько бегаешь, а почему на кухню боишься заглянуть?

— А я и на кухню заглядывал. В чем дело-то?

— То-то и есть, «заглядывал». Вот и получается — чистоту навели, дежурства установили, а что на кухне творится, толком не знаете. Я всего неделю работаю там, нагляделась досыта, сбегу скоро.

— Говори ясней! А то ишь ты, бежать навострилась! Разберись сначала, что к чему!

— А чего там разбираться? Воровкой не собираюсь быть — вот и все! Чем орать, послушайте лучше. Делаю котлеты, подходит ко мне шеф наш, повариха. Оттолкнула меня этак ласково в сторону и говорит: «С тобой, мастерица, по миру пойдешь». И тут же добавляет в фарш хлеба сверх положенного. А потом улыбается, треплет меня по щеке: «Оно и клиенту лучше — мяса помногу вредно есть, и государству не убыток». Вот уже четыре дня так…. Сама знаю, что поступаю нечестно, а что поделаешь, если шеф заставляет!

В зале поднялся невообразимый шум.

— Эй, комсорг! Вместо того чтобы агитацией заниматься да песенки петь, на кухню бы заглянул!

— А чего ему там делать? Жинка дома мясные котлетки жарит!

— А ну, потише, вы! — гаркнул вдруг Сашка. — Какого черта языками треплете!

— Ишь заступник какой выискался!

— А ты что предлагаешь? — спросил кто-то.

— Сейчас же пойти в столовую и проверить, что на завтрак готовят.

В зале засмеялись.

— Чудит Бес! Так ему и доложили, чем нас завтра кормить будут! Да и столовая уже закрыта.

— А мы вежливенько попросим открыть. Ясно?

— За мной! — скомандовал Сашка. За ним увязалась группа парней и девушек.

Мы с Игорем сидели еще минут пятнадцать. Наконец прибежал с электростанции киномеханик и объявил, что свет будет только часа через полтора.

Кто-то крикнул:

— Вот тогда и докручивай в свое удовольствие!

Все стали расходиться. Игорь сказал:

— Ты, Галка, иди потихоньку, я догоню тебя. Надо забежать в управление, позвонить в больницу насчет Виктора.

У Игоря все эти дни болит душа из-за Покровского-Дубровского. «Премии району не видать, как своих ушей», — ворчит Булатов. Чудак все-таки Семен Антонович — как будто дело только в деньгах! Виктор потерял ногу, специальности у него никакой. Вот о чем подумать надо. Я надеялась, что Игорь догонит меня. Но вот уже и дом, а его все нет и нет. В комнату идти не хочется — буду ждать его на улице. Погода тихая, безветренная, можно посидеть на лавочке.

Кончается навигация… Надо было бы сходить вверх по реке, посмотреть, много ли застрявших плотов и топляка… Я не раз просила Булатова послать меня, но он так и не выписал командировку — наверно, боится, как бы я опять не испортила его отношений с лесниками. Но ехать надо — скоро состоится большой разговор о сплаве древесины. Шуму я весной наделала немало, теперь нужно доказать всем, что я была права. Впрочем, шум был поднят не без пользы — реку все же кое-где очистили от топляков. Кроме того, порт не несет теперь ответственности за количество буксируемой до сплаврейда древесины. Но этого мало! Надо, чтобы портовики и лесосплавщики работали рука об руку, болели бы душой за состояние реки. В самом деле, красотища у нас на Гремучей! Разве можно губить такую реку! Нет, в воскресенье я непременно отправлюсь на катере в верховье.

Ко мне подошел Лешка и молча остановился рядом.

— Ну как котлеты? — улыбнулась я.

— Да будь они неладны! — мрачно сказал Лешка. — И вообще надоело все!

— Чего это тебе вдруг все надоело? Лешка тяжело вздохнул.

— Запутался я, Галка. Понимаешь, с поварами-то я действительно прошляпил, ну, то есть поблажку им дал. И все из-за дурацкой жалости! Пожалел… Подошли мы всей оравой к столовке, а дверь уже закрыта. Нас сначала не хотели впускать, а как узнали, что мы с проверкой, сразу открыли. Да такие вежливые все. Выбили мы в кассе чеки, сели ужинать. И тут я чуть со стыда не сгорел. Шефом работает жена погибшего капитана, трое детей, понимаешь? А ребята на нее чуть не с кулаками.

Лешка, присев, опустил голову.

— Не надо было мне идти туда. На кой черт полез — не знаю. А тут еще Сашка Бес! Заказал стакан сметаны, — видишь ли, сметанки, дьяволу, захотелось! А в стакане комочек крахмала оказался. Ну, Бес и давай орать: «Чем кормите! Что за безобразие! Жулье!» Повариха подошла к нему, спрашивает по-человечески: «В чем дело?» А он: «Разуй глаза — увидишь!» Ты понимаешь — ведь мать троих детей, вдова погибшего моряка!..

— Но если в столовой крадут, что ж, по-твоему, нужно им потакать? Закрыть глаза на все и не замечать, что там жулики орудуют?

Лешка покачал головой, ничего не ответил. Мы долго сидели молча.

Когда подошел Игорь, я рассказала ему о том, что произошло в столовой.

Лицо Игоря сразу стало строгим: брови шнурком, глаза — лед бирюзовый. Немного подумав, Игорь сказал:

— Ты, Леха, прости меня, но твое отношение к этому иначе чем трусливым не назовешь. Нечего поощрять воров! Мало ли что «вдова, трое детей»!.. Разве это дает ей право обкрадывать людей? Если есть подтверждающие это факты, надо принимать меры. И нечего слезу пускать!

— Ослы вы, больше никто! — с каким-то отчаянием закричал вдруг Лешка. — Поймите, черти, — тро-е детей! Что ж — под суд ее?.. Так, что ли?

— Не горячись, — остановил его Игорь. — Разве мы говорим «под суд». Надо помочь ей, сделать ее честным человеком. Сумей добиться этого — вот тогда любой скажет: «Да, настоящий парень наш комсорг!» Тебя же все знают как смельчака, а ты вдруг раскис…

Впервые за долгие годы дружбы я не узнавала Игоря! Мне казалось, что говорит кто-то другой. Все у него получалось очень уж правильно. Ну ясно, что Игорь прав! Я прекрасно понимаю его, но сердцем — на стороне Лешки. Меня как-то неприятно покоробила эта неожиданная сухость Игоря. Никогда не думала, что он может быть таким рассудительно-холодным.

Игорь бросил окурок и придавил его каблуком.

Лешка поднял голову.

— Что же я, по-твоему, должен делать?..

— Вернуться в столовую и довести дело до конца!

— Значит, до суда! Так я тебя понимаю?

— Ну зачем же сразу «до суда»! Ты поговори с ней по-человечески. Пусть о детях подумает. И потом, муж-то был честным человеком! Растолкуй ей — жить надо так, чтобы детям потом не было стыдно за мать…

— Ну и умники вы все!. — опять вскипел Лешка. — Да вы поймите, мне легче одиннадцатибалльный шторм перенести, чем эту женщину засудить!..

— Ты думаешь, одному тебе ее жалко? У тебя — сердце, а у других — камень? Иди, пока не поздно, тебя там ждут.

Лешка поднялся и не оборачиваясь зашагал в темноту.

— Может быть, и мы пойдем туда? — предложила я Игорю.

— Я только что был там: повариха плачет, девчата успокаивают ее. Не переживай, Галка, все обойдется хорошо. Но и воровство в столовой тоже надо было когда-нибудь пресечь. Это, между прочим, даже хорошо, что сейчас все выявилось. — Игорь снова закурил и бросил взгляд в сторону реки. — Вот что, Галка, ты отправляйся спать, а я пойду на причалы. Надо проверить, как там идет погрузка.

— А у Виктора был?

Игорь нахмурился.

— Да, Положение неважное. Потребуется кровь.

 

ГЛАВА XVI

Вторую ночь ревет шторм. Мне не спится. Игорь — в правлении порта. Ждет у телефона известий из райбольницы. Покровскому-Дубровскому очень плохо. Предстоит вливание крови. Игорь уже нашел доноров и сам хочет дать кровь — у него та же группа. Дело только за сигналом. Он обязательно должен зайти ко мне: я не засну, пока не узнаю, в каком состоянии Виктор. Игорь не перестает твердить, что я на время декретного отпуска должна уехать в Москву. Да как он не может понять — спокойная, размеренная жизнь не для меня! Мне все хочется знать: и сколько прибыло новых людей, и что это за люди, и сколько пришло плавкранов, и сколько за сутки принято грузов… Я вижу, как с каждой удачей светлеет лицо Лешки Крылова и как хмурится Кущ, если обнаруживает какой-нибудь коммерческий брак. Одержимые! Я и сама уже крепко вросла в жизнь поселка, точно так же, как навсегда врастает привитый черенок в ствол молодой яблоньки. Вспоминаю, сколько дней провела в этих Ушках, когда мы с Сашкой проверяли работу портофлота.

Да, Валентин Пересядько совсем другой человек. «В наше время, — часто говорил он раздраженным тоном, — надо иметь в жизни одно дело и получать за него добрые гроши, а всякие там увлечения музыкой, фотографией или еще чем-нибудь — пустая трата времени». И тут я еще острей ощутила, что нет сейчас рядом Игоря. Пойду к нему! Быстро набросив пальто, я выбежала из дому. На улице холодный дождь, темнота. Игорь наверняка будет ругать меня. Ну и пусть!

Кто-то быстро шел мне навстречу, хлюпая сапогами по лужам. Игорь!.. Меня ослепил яркий луч фонарика.

— Галина, ты куда?

Нет, это не Игорь… Я узнала голос Сашки.

— Бегу в управление.

— Напрасно, Галя: Игорь уже уехал. Вот записка от него, просил передать.

— Спасибо. А почему Игорь сам не зашел, не знаешь? Может, случилось что-нибудь?

— Его срочно вызвали в больницу. Взял ребят и поехал.

— Сашка, а ты?..

— Видишь ли, я обладаю самой наипоганейшей группой крови — третьей.. А у Виктора — вторая. Потом учти — я к тому же еще изрядно проспиртован. Даже если б группа подошла, все равно кровь моя не годится. А жаль! Хотелось бы прославиться!

— И когда ты перестанешь острить, Сашка! Такая беда, а ты со своими шутками!

— Какие же это шутки! Вот посмотришь, портреты Игоря и других Витькиных спасителей обязательно тиснут в районной газете, а может, и в областной. Вот тебе и слава! А впрочем, — спохватился Сашка, — впрочем, миледи, довольно стоять на дожде. Вот, держите еще три письма — и пошли. Я провожу вас, а то влетит мне еще от сердитого начальника района…

— Погоди, погоди, что это за письма?

— Давай-ка быстрей домой! Прочтешь — узнаешь.

Мы шли к бараку почти наугад, потому что света в окнах не было.

— Спокойной ночи, миледи! — крикнул на прощание. Сашка и зашагал в темноту.

Едва я вошла к себе, как лампочка, мигнув три раза, погасла. Значит, уже двенадцать часов! Ощупью нашла спички и зажгла керосиновую лампу. Комнату озарил неяркий, дрожащий свет. Но все равно читать можно! Интересно, от кого эти письма? Меня не покидало какое-то смутное беспокойство.

У Игоря сейчас, наверное, берут кровь. А вдруг это опасно?..

Волнуясь и нервничая, я быстро вытащила из кармана пальто записку и письма. Игорь писал, чтобы я не беспокоилась, что все будет в порядке. Отложив записку, я схватила одно из писем.

Это от мамы! На втором стоял адрес подруги из Панина. От кого же третье? «Адрес отправителя: Люберцы, Смирновой…» Люберцы, Смирновой? Но у меня знакомой с фамилией Смирнова никогда не было! Посмотрела еще раз — нет, адресовано мне! И тут вдруг я вспомнила, что именно в Люберцы отправила письмо, в котором просила помочь найти мать Виктора!.. Он, кстати, хорошо вспомнил тогда и улицу и даже номер дома, где жил с матерью после того, как их бросил отец. Надорвав конверт, я извлекла небольшой листок.

«Уважаемая Галина Ивановна, добрый день! Сегодня меня вызвали в милицию и передали ваше письмо. Нет слов, чтобы выразить вам мою благодарность. Мне все еще ие верится, что сын мой жив, — столько прошло лет!.. Боже, какое это счастье! Но почему у него такая странная фамилия? Я разыскивала своего Виктора долгие годы. Но у меня даже и в мыслях не было, что он может сменить фамилию. Видно, его оскорбляло все, что связано было с отцом, даже фамилия. Помню, как метался он, не находил себе места, когда муж мой бросил нас. Потом Виктор бесследно исчез. Умоляю вас, дорогая Галина Ивановна, напишите подробней о Викторе: как его здоровье, как работает, как выглядит. Сообщите, пожалуйста, и его адрес. Я выеду немедленно. Верю, что Покровский-Дубровский — это мой Витя. Кроме него у меня никого нет. Еще раз умоляю — телеграфируйте! Всей своей жизнью буду обязана вам!.. Поцелуйте за меня Виктора…»

Я читала письмо, а лоб мой покрылся испариной. Что будет? Что будет?.. Ведь она теперь немедленно приедет, а тут такая беда! Но разве можно писать ей об этом? Несчастная женщина, столько лет искавшая сына, наконец находит его — и что же: он в больнице…

Что же делать, что делать? От всего этого можно с ума сойти. Лихорадочные мысли теснились в моей голове, В эту ночь я уснула в одежде. Едва только рассвело, я помчалась к Кириллову — он хорошо знает Виктора. И еще я надеялась, что именно Кириллов поможет мне составить ответ матери.

Он уже собирался на работу, когда я вошла к нему. Удивленно и даже как-то испуганно посмотрев на меня, Кириллов спросил:

— С Виктором плохо? Говорите, Галина Ивановна!

Отдышавшись, я постаралась успокоить его:

— Нашлась мать Виктора! Вот письмо…

— Да что вы!.. — Кириллов чуть не вырвал его из моих рук.

По мере того, как он читал, лицо его все больше мрачнело.

— Галина Ивановна, надо матери дать телеграмму. Пусть немедленно выезжает. Так будет лучше.

— Но как сообщить об этом Виктору? Может, не говорить пока ничего?

— Нет, так не годится. Надо как-то подготовить его. Он ведь все время по матери тосковал. Знаете что? Поедем сегодня после работы в больницу?

— А не поздно? Нас могут не пустить.

— Сходим к главврачу, объясним, в чем дело, — пропустят. А вы, Галина Ивановна, дайте сегодня же телеграмму матери Виктора. И вызов оформите, хорошо? А мы с ребятами денег ей на дорогу соберем — пусть вылетает самолетом. И надо же так случиться! У Витьки Покровского мать нашлась, а он, горемыка, — без ноги! И все из-за меня. Понимаете, я не нахожу себе места, в голову ничего не лезет, не могу ни есть, ни пить, забываюсь только на работе.

— Поздно ныть, теперь не вернешь… Я ведь тоже перед ним виновата, не могла раньше помочь найти мать.

— Ладно, поехали. А вы не знаете, как там вчера обошлось?

— Не знаю. В больнице был Игорь, но он еще не вернулся. Может быть, я и его застану. Едем!

Когда мы с Кирилловым прибыли в больницу, Игоря там уже не было. Оказывается, он дал вечером кровь, его уложили в палату, но рано утром Игорь сбежал на причалы. Врач разрешил пустить нас к Виктору. Мы надели длинные, до самых пят, халаты и пошли вслед за сестрой. Нам посоветовали не скрывать от Виктора, что наконец-то нашлась его мать, и дали понять, что парню нужна основательная встряска, которая поможет ему избавиться от тоски. Главное — чтобы он захотел побыстрее выздороветь.

До чего же это все ужасно! Я никак не могла представить себе Покровского-Дубровского без ноги!

Красивый, сильный парень — и вдруг такое несчастье!

В палате четыре койки. Две свободные, на двух других лежат больные. Но где же Виктор? Неужели этот незнакомый парень и есть наш Покровский-Дубровский? У меня сжалось сердце. Да, это Виктор, его глаза! Но как он изменился, как исхудал и побледнел! В глазах его нет прежних озорных искорок.

Он молча смотрел на нас, безучастно и отчужденно.

Кириллов взял табуретку и подсел к кровати Виктора, а я подошла к тумбочке и принялась вынимать из сумки переданные ребятами лакомства: консервированный компот, конфеты, печенье и даже свежие мандарины. Недаром за Виктором утвердилась слава сладкоежки. Но когда я открыла тумбочку, то, к удивлению своему, увидела, что она вся забита сладостями. Значит, Виктору действительно плохо! Наблюдавший за мной его сосед по койке сказал:

— Не ест совсем, хоть вы его заставьте…

Виктор повернул голову к нему и хрипло проговорил:

— Не лезь, Серега, не береди душу. И без тебя тошно.

Сосед оперся на локоть и сказал с укоризной:

— Вот так каждый день: «Не лезь, не береди…» Совсем духом упал. Одно слово — герой… Разнылся, разохался.

Наверно, эти слова Виктор слышал не раз, потому что остался к ним совершенно равнодушным.

Вытащив из сумки книжку, я протянула ее Покровскому:

— Вот, Виктор, чтобы не было скучно.

— А это случайно не «Повесть о настоящем человеке»? — мрачно усмехнулся он. — У меня их уже три.

Я пристально посмотрела на него:

— Не думала, что ты окажешься таким слабеньким, таким…

— Галина Ивановна, — перебил меня Виктор, — а нет ли в порту какого-нибудь больного комиссара? Его бы ко мне на помощь, для «двойной тяги», а?

И хотя сказано это было вызывающим тоном, с напускной небрежностью, чувствовалось, что Виктор зол и на себя за свою слабость.

— Права Галина Ивановна, — вмешался молчавший до сих пор Кириллов. — И вот сосед твой прав: какого дьявола нос-то повесил? Да, если хочешь знать, тыщи таких работают, людям пользу приносят.

Виктор угрюмо молчал, и тогда я отдала ему письмо. Побледнев еще больше, он дрожащими руками развернул его, пробежал глазами и вдруг, скомкав письмо, уткнулся в подушку.

Мы молчали. Сосед Виктора недоуменно уставился на нас.

— Что случилось? — наконец спросил он.

— Мать у человека нашлась, хочет приехать, вот мы и пришли о радости такой сообщить. А тут… — И Кириллов с досадой махнул рукой.

— Уходите… — глухо сказал Виктор, — уйдите, прошу вас. Не могу я так больше! — снова ткнулся в подушку.

— Я никуда не уйду, Виктор… — стараясь быть спокойной, тихо сказала я.

Присев на край кровати, я положила руку на вздрагивающее плечо Виктора. Я чувствовала, что вот-вот разревусь сама, горло сдавливала спазма. «Что же делать, как успокоить его?» — лихорадочно думала я. И вдруг Виктор оторвал голову от подушки и повернулся ко мне. Глаза его были красны, лицо измученное и жалкое. Бережно разгладив письмо, он тихо сказал:

— Галина Ивановна, очень прошу вас — напишите маме, что я… Ну, что меня нет здесь, что я уехал. Обязательно напишите. И побыстрей. Вы должны это сделать. Столько лет прошло… Я же ничего не знал о ней, я ничем не мог помочь… Для чего же ей теперь такая обуза — инвалид!..

Кириллов, вскочив с табуретки, крикнул в сердцах:

— Ну и дурень же! Несешь околесицу — «обуза», «калека»!.. Ты для матери всегда дорог будешь. Сколько она слез выплакала, тебя, дурака, разыскивая! Ты об этом подумал? Мы ей сегодня деньги послали и вызов. Ясно? Бросай нюни распускать, в руки себя возьми. Да разве мать переживет, если таким тебя увидит!

— Правильно, — поддержал нас сосед Виктора. — Вот ведь настоящие люди! Смотри-ка, что сделали для нытика этого. А вы его все же простите, не в себе он сейчас. Ничего, одумается. Жизнь-то свое возьмет…

 

ГЛАВА XVII

Прошло несколько дней. Я все-таки решила отправиться в верховье Гремучей. Игорь и Шура всячески уговаривали меня отложить эту поездку до будущего года. Оба в один голос твердили, что уже холодно, что мне в моем положении это будет не под силу, говорили, что поездка ничего не даст. Но их уговоры не поколебали моего намерения. В субботу я уже была на катере, удобно устроившись в маленькой каютке. Потом мы взяли на буксир баржу и отчалили. Часа через два я вышла на палубу и вдруг увидела… Валентина! Ну и встреча! Знала бы, что он ходит на этом катере, ни за что бы не пошла в рейс.

Стараясь не встречаться с ним взглядом, я крепко ухватилась за фальшборт и долго смотрела на плывшие вдали сопки. Мы даже не поздоровались. Странно, как это я не заметила его? Он, наверно, был в машинном отделении, когда я садилась на катер. Не выдержав, я бросила мимолетный взгляд на Валентина, что-то докладывавшего капитану, и подумала: «А все-таки он чертовски красив!» Я бы хотела, чтобы ребенок был похож на него. Но только внешне! Я даже содрогнулась от мысли, что мой малыш может и по характеру быть похожим на Пересядько. Тогда Игорь будет ужасно далек от него. Ох, какая чепуха лезет мне в голову! И все эта неожиданная встреча.

Валентин деловито прошел по палубе в двух шагах от меня. Он как будто не видел, что я стою у фальшборта. И снова меня больно кольнуло какое-то странное чувство. Что это — сожаление, ревность? Нет, нет, нельзя и допускать подобной нелепости! А все же у нас с ним было немало чудесных минут. Да, мне дорог Игорь. Я люблю его, но тех счастливых дней с Валентином мне не забыть, наверно, никогда. Все-таки между нами было много хорошего в те далекие, первые дни… Под одним плащом ходили у океана, и волны, словно понимая нашу радость, покорно ложились к ногам…

Валентин между тем вошел в кубрик. Дверь за ним осталась приоткрытой, и я увидела в полутьме кубрика белое крыло лебедя. Что это, подранок? Как попал лебедь на судно, где Валентин мог подобрать его? В моей памяти сразу возникла стая летящих на утренней заре белых лебедей. Это было в ту осень, полную голубого тепла и ярких красок, когда я только что приехала на Камчатку. Как наяву виделась мне сейчас алая вершина далекой Ключевской сопки, поднявшаяся из сизого тумана, и — лебеди… Они летели вдоль реки, покачиваясь на размашистых белых крыльях. Неожиданно птицы попали под лучи восходящего солнца и мгновенно порозовели. До сих пор до боли тревожит мою душу их прощальная песня.

Виделось мне и другое — купающийся лебедь на Нерпичьем озере. Он с наслаждением окунался, ликуя, несся под ярким солнцем по воде, потом выходил на берег и начинал прихорашиваться, то и дело распуская по воздуху то одно, то другое крыло.

Я смотрела теперь в полутьму кубрика, и мне чудилось, будто лебедь, согнувшись, дремлет на одной ноге. Я очень жалела, что не могу из-за Валентина войти в кубрик и хоть мельком глянуть на когда-то гордую птицу. Дверь вдруг от качки распахнулась пошире, и я была удивлена — никакой птицы в кубрике не было. Просто-напросто, прислоненное к стене, в углу стояло лебединое крыло. Ребята приспособили его вместо веника подметать палубу. Крыло было грязное, замызганное.

Мне стало не по себе. Не моя ли мечта — сделать из Валентина человека — похожа была сейчас на это беспомощное, незадачливое крыло?

Мои размышления прервал капитан:

— Товарищ инженер, видите плот?

Я смотрела на стрежень — мы шли почти рядом с плотом. Но это уже и не плот, а так, какие-то жалкие остатки от плота: большинство бревен, оторвавшись, давно ушли вниз по реке.

— Его что, разобрали? — спросила я у капитана.

— Какое там! Сам развалился. Теперь лови бревнышки где-нибудь в океане, а то и у нас — на берегу в Усть-Гремучем. Вы ходили когда-нибудь по морской стороне кошки?

— А как же, это мое излюбленное место для прогулок!

— И конечно, обратили внимание, что люди собирают бревна?

— Да, но мне и в голову не приходило, что эти бревна из распавшихся плотов.

— А себе не готовили дровишек на зиму?

— Еще бы! Две машины каменной березы привезла!

Капитан рассмеялся:

— Значит, вы так и не приспособились к камчатскому житью, раз дрова выписываете, а не заготавливаете сами.

Я пожала плечами.

Капитан, снисходительно улыбаясь, пояснил:

— Я шучу, конечно, но в этой шутке горькая правда. Весь поселок — и портовики, и рыбаки — снабжается дровами… с океана. Прибьет бревно приливом, распилят его, высушат — и пожалуйста, топите, дрова бесплатные. А ведь все это — «бывшие» плоты…

Капитан не закончил разговора — мы подходили к пристани. Пришвартовались, сдали баржу и налегке пошли за плотом.

После однообразных зарослей болотного кустарника горы показались мне дивом дивным. Меня взволновали их суровые громады, непостижимая глубина неба над ними. Солнце постепенно тонуло в багровом углище заката. Теневая сторона хребта с крупными черными строгими скалами маячила передо мной грозной стеной. Всюду виднелись следы руин, следы давнишних разрушений. Было в этой картине что-то тревожное.

Берега Гремучей поздней осенью выглядели мрачновато. Зелень как-то пожухла, пожелтела, и совсем не хотелось уже стоять на палубе и любоваться тайгой и сопками. Продрогнув, я спустилась в теплый матросский кубрик и занялась чтением. Данные о застрявших плотах обещал сообщить мне капитан. Я подумала о том, что зря не послушалась Шуры и Игоря и пошла в этот рейс. Но вдруг хлопнула дверь и в кубрик по трапу спустился Валентин. Остановившись возле меня, он спросил глухо:

— Все читаешь?

— Да, все читаю. А что?

Он ухмыльнулся.

— Да так… Ничего… — Потом, помолчав немного, тихо спросил: — Ну, ты как живешь?..

— Представь себе — неплохо!

И снова воцарилось неловкое молчание.

— Скажи, а как же будет с ребенком?

Я растерялась. Вот уж такого вопроса никак не ожидала! Поэтому я ответила резко:

— Тебе нечего беспокоиться — ребенок не твой…

— Что?.. Не мой? А чей же, чей?.. — закричал он.

— Мой! Понятно тебе? Мой!

Не знаю, понял ли меня Валентин, но он, скрипнув зубами, шагнул к трапу и с силой захлопнул за собой дверь. В эту минуту я даже немного пожалела его. Может быть, не следовало говорить с ним так резко? Но неожиданный вопрос его, признаться, застал меня врасплох. Я снова принялась за книгу, но читать уже не могла. Матрос, принесший мне чаю, сказал:

— Спать можете на любой койке. Все, кроме вахтенных, сойдут на берег, так что вы одна останетесь. Можете закрыться, тут есть защелка.

Но спать мне тоже не хотелось. Я вышла на палубу.

Валентин стоял у фальшборта, ко мне спиной. Спина его была неестественно прямой, напряженной: я поняла, спина как бы смотрела на меня и кричала: «Зачем пришла ты, ну зачем? Уйди!» Плечи Валентина умоляли: «Не тревожь, не мучь ты меня…» Где-то вдалеке звенела песня.

Я прислушалась к тонким детским голосам: ребята пели слаженно, — наверно, шли строем. Мимо катера пронеслось какое-то судно, — наверное, рыбацкий баркас… Песня все удалялась и удалялась. Стало прохладно, и я пошла в кубрик.

…Проснулась от стука мотора. Выйдя на палубу, прошла к корме: позади тащился громоздкий плот. Река Гремучая, будто огромная синекрылая птица, летела мимо нас, а по берегам высилась тайга, ветер бил в лицо, и кругом царила дремучая тишь. Тайга молчала, сопки молчали. Тишина…

— Что случилось? — услышала я встревоженный голос капитана.

Прошло немного времени, и из машинного отделения вылез Валентин.

— Испортился масляный фильтр…

Капитан присвистнул.

Сзади тихо плескался плот. Я смотрела на капитана и Валентина. Они молча закурили. В их молчании было что-то тревожное. Валентин вдруг швырнул в воду начатую папиросу и глухо сказал:

— Вот досада!..

Капитан выругался.

— Теперь придется загорать, пока какой-нибудь катер не пройдет мимо. Пересядем, слетаем на Пристань или в порт. Тьфу! — сплюнул он. — Положеньице!

Эти слова заставили меня с ужасом подумать: «Опоздаю на работу! Уж кто-кто, а Булатов воспользуется случаем свести со мной счеты. И дернул же меня черт пойти по Гремучей в такое время!»

— Скажите, а нам долго придется ждать? — спросила я у капитана.

— Кто знает? — пожал он плечами. — Может, сейчас кто-нибудь вынырнет из-за сопки, а может, и до пассажирского просидим…

— А когда пассажирский будет?

— Через двое суток. Послушай, Валентин, — обратился он к Пересядько, — где-то тут недалеко отделение совхоза?

— Километрах в десяти, но мастерских там нет. Эх, была не была! — крикнул он вдруг и с какой-то отчаянной решимостью бросил рукавицы на палубу. — Сбегаю-ка я в совхоз. Не может быть, чтобы ничего там подходящего для нас не нашлось.

И, не дожидаясь, что ответит капитан, юркнул в машинное отделение. Минут через пять Валентин выбрался оттуда в ватнике и сапогах.

— Ни пуха ни пера тебе! — крикнул ему вслед капитан.

Сбежав по трапу на берег, Валентин вскоре исчез за росшими вдали деревьями. Матросы и капитан занялись ловлей рыбы, а я снова пошла в кубрик читать. Читала долго, пока не задремала под ласковый плеск волн. Проснулась от шума на камбузе. Заглянув туда, я увидела матроса, жарившего рыбу. Парень угостил меня жареной лососиной, на редкость вкусной!

— Механик не пришел? — поинтересовалась я.

— Нет, он, наверное, только к вечеру вернется. Как-никак — верст двадцать надо отмахать.

Но Валентин пришел скорее, чем предполагали. Еще с берега он закричал:

— Нашел у токаря РТС старенькую лерку, которой резьбу нарезают! У него же разжился тракторным масляным фильтром!

Валентин, видимо, был доволен своим походом, на катер он поднялся оживленный, веселый. В мешке за спиной у него что-то погромыхивало.

— Шпилька фильтра совсем другой конструкции, чем на нашем катерке, но если ее подточить, сделать резьбу, возможно, она и подойдет, — сказал он капитану, опуская мешок на палубу.

К вечеру небо затянули тучи. Матросы позвали меня на ужин. Но есть не хотелось. До еды ли тут: завтра утром надо выходить на работу, а мы сидим километрах в ста пятидесяти от Усть-Гремучего! Нечего сказать — съездила, выяснила обстановочку! Булатов теперь в порошок меня сотрет и будет прав — не лезь не в свое дело, не посылают — сиди на месте. Да, но поездка эта нужна для пользы дела, надо подготовиться к совещанию по вопросам лесосплава. «А кто тебя пошлет на это совещание? — мысленно спрашивала я себя. — Оно наверняка будет в райкоме, и попадут туда только избранные. Булатов приложит все силы, чтобы ноги моей там не было. Ну и хорошо! А я возьму да и отдам материалы Кущу. Без Куща Булатов все равно ничего толком не сможет сказать».

Я была зла на всех без исключения. Подошла к машинному отделению, нагнулась и насмешливо спросила:

— Все копаетесь?

— Да нет, уже кончили, — безразличным тоном ответил Валентин.

— Неужели? — вскричала я изумленно. — Молодцы, ребята!

И вот мы снова тащим тяжелый плот к Усть-Гремучему. За бортом негромко плещет вода. Слышно, как гремит на камбузе кастрюлями вахтенный матрос, — должно быть, отчаянно драит их, — как насвистывает в рубке капитан.

А я стою у леерного ограждения и думаю… о Валентине. Рука у него приглядчивая, умная. Ничего не скажешь — добрый механик!

Никто не заставлял его идти и искать какие-то там лерки, он мог видеть и ждать, пока кто-нибудь не подойдет и не выручит…

А почему нельзя предположить, что он не мог ждать?

Ветер гнал по реке крупные волны. Плот стало относить к берегу, но катер наш упорно тащил его на стремнину. Я зашла в рубку. Пошел дождь. Он долго молотил по желтым бревнам. И вдруг, как-то совсем неожиданно, прекратился — остались лишь хмурые, рваные облака.

 

ГЛАВА XVIII

И опять я попала, как говорится, с корабля на бал. В Усть-Гремучинский порт мы вернулись в понедельник, около семи часов вечера. На причале меня встречал Сашка.

— Галина, беги скорей на «Богатырь», там собрание!

Я с ужасом вспомнила, что сегодня партийное собрание. Все идет как-то нескладно, шиворот-навыворот — прогуляла день, опаздываю на собрание…

— Шура просила тебя обязательно прийти, поддержать ее… — хмурясь, сказал Сашка.

Как же я могла забыть о Шуре! Она буквально умоляла меня не идти в плавание, хотела поговорить, посоветоваться со мной. Ведь ее хотят вывести из состава бюро. Я становлюсь невозможной — думаю только о себе! Так и вышло — взяла да и отправилась в этот рейс. Скажите пожалуйста — прокатиться захотелось! Как только могла быстро направилась я к «Богатырю». С трудом отдышавшись, вошла в зал и села на свободное место в заднем ряду. Выступал Бакланов. Он сетовал на то, что тяжело еще работать на рейде. Вручную выполняются внутритрюмные работы, трудно грузить лес.

— Если бы наши инженеры и техники, которых в порту насчитывается восемьдесят пять человек, занялись этим вопросом, привлекли на помощь новаторов, давно бы можно было механизировать процессы, которые я тут назвал.

Я шепотом спросила у соседа:

— Что за вопрос обсуждают?

— О рационализации…

— Давно начали?

— Заключительное слово сейчас будет, уже проголосовали за прекращение прений.

И действительно, после Бакланова к трибуне решительным шагом направился Булатов.

— Наверно, начнет говорить о том, что принимает критику и сделает правильные выводы, — тихо сказал сосед.

Но предположение его не оправдалось — он, видно, плохо знал Булатова. Став в позу незаслуженно обиженного, Семен Антонович ринулся в контратаку, не стесняясь в выражениях.

Я не знала, кто выступал до Бакланова и о чем говорили моряки и портовики, но чувствовала, что Булатов подвергает разгрому каждое выступление. Он то и дело гневно восклицал: «неправильно изложил», «отсебятина», «не в курсе дела». Он упрекнул Бакланова за то, что тот сделал в его адрес замечание, будто бы он, Булатов, занялся рекламированием самого себя.

Объявили перерыв. Я подошла к Игорю. Он сидел возле Шуры, задумчивой и хмурой. Увидев меня, она улыбнулась, а Игорь спросил:

— Очень устала? Почему ты задержалась?

— Что-то с мотором случилось.

— Как же так? У Пересядько — и вдруг мотор отказал? — вмешалась Шура.

— Понимаешь, какой-то фильтр испортился.

— А ты говорила с ним? — не очень тактично спросила Шура.

Я смутилась.

— Нам не о чем было говорить…

— Я выйду покурить, — тихо сказал Игорь и пошел к выходу.

— До чего же Игорь деликатен, — вздохнула Шура. — А между прочим, он очень не хотел, чтобы ты шла на этом катере.

— Ну, Шурка, ты тоже хороша! Разве трудно было предупредить меня? Но я вовсе не жалею, что была в этой поездке. А с Валентином мне пришлось выдержать стычку. Он вдруг решил, что имеет право называть себя отцом моего будущего ребенка…

— Именно этого Игорь как раз и боялся!

— Напрасно. Ну, а у тебя как дела?

— Скоро начнут щипать. Тошно, Галка, ой как тошно на душе!.. А тут еще говорят, что меня наверняка выведут из состава бюро. Спрашивается, за что? За то, что я люблю человека? За то, что он любит меня? Ну и пусть выводят, пусть наказывают! Все равно это ничего не изменит — мы не оставим друг друга.

— Между прочим, Шурка, ты и не знаешь, как я была тогда зла и на тебя и на Бакланова — на всех-всех — из-за того, что меня не избрали в бюро… Мне казалось, что вы что-то имеете против меня…

— Глупо! — выпалила Шура.

— Я и сама знаю, что глупо. Но так было.

— Нужно не злиться, а делом доказать свою правоту. Время покажет свое. Ты знаешь, я даже на Лильку не обижаюсь за то, что она без конца куда только можно пишет на нас заявления. Она не понимает, что прошло то время, когда этому придавали значение.

— А ты будешь выступать? Ты же собиралась дать бой Булатову?..

— Зачем? Только трепать нервы? Словами ничего не докажешь. В общем, там будет видно…

…И вот на повестке дня очередной вопрос: персональное дело Воробьевой и Минца. Первым взял слово Булатов. Он сразу же начал напирать на то, что член бюро должен быть прежде всего кристально чистым, незапятнанным человеком.

Не выдержав, я крикнула:

— А сами-то вы кристально чисты?

— Не вам бы, товарищ Певчая, задавать такие вопросы! — издевательским тоном ответил Булатов. — Вы тоже стоите на одной ступеньке с Воробьевой.

— Почему же это вдруг на одной ступеньке?

Булатов ехидно улыбнулся:

— Очень просто. Попытайтесь-ка ответить партийному собранию: правильно ли вы поступили, бросив Пересядько? Правильно ли вы сделали, испортив жизнь хорошему человеку?

Я чуть не крикнула: «Может быть, потому хороший, что ваш родственник?», но стоявший рядом Игорь (я и не заметила, когда он подошел) сжал мою руку и прошептал:

— Не надо, Галя!

Глаза сидящих в зале были устремлены на меня. Я резко повернулась и выбежала из зала. Лицо мое пылало. Подумать только, с каким непередаваемым ехидством, с какой злобой говорил Булатов. Подавленная, я как-то машинально пошла к черемухе, к моей черемухе. Шура и я… Булатов поставил нас рядом. Что ж, это неплохо. Значит, он и меня боится так же, как и Шуру, если ищет темные пятнышки в нашей личной жизни…

Наконец-то я у своей черемухи! Но дерево молодости уже оголено. На нем нет ни листвы, ни тяжелых белых, покрытых капельками росы сережек. Когда-то ветки эти пахли весной и надеждой… Я прислонилась к шершавому стволу и долго стояла так. Неожиданно что-то заставило меня обернуться. Вглядываясь туда, где лежал поселок, я увидела три фигурки, приближавшиеся ко мне. Вот они уже совсем близко — Шура, Игорь, Минц. Игорь поднял воротник моего пальто, снял шарф и укрыл мне шею. Все это проделал он молча. Шура, взяв меня под руку, сказала:

— Ей-богу, Галка, ты немножко того… Ребята, вы идите, а мы с Галкой кое о чем поболтать должны.

Мы уселись под черемухой на скамью, сделанную чьими-то добрыми руками. С океана к нам то и дело доносились гудки катеров. Шура прижалась ко мне.

— Ты не замерзла? — спросила она.

— Нет.

— У меня, Галка, появилось желание поведать тебе одну историю. Это случилось давно-давно… Будешь слушать?

Я кивнула в знак согласия.

— Училась я в седьмом классе, — начала Шура. — Была очень самолюбивой, вроде тебя. В нашем классе чуть ли не все увлекались коллекционированием марок. Каждый день, перед началом уроков, поднимался спор, у кого больше марок. Лерка была богаче всех нас. Еще бы — брат ее служил в Германии. Каких только марок не присылал он ей! А где мы могли их взять? Писем я ни от кого не получала, а из-за рубежа — и подавно. И я завидовала Лерке. Сейчас даже смешно об этом вспоминать. — Шура рассмеялась, а я подумала: «К чему она мне все это рассказывает?» Шура же после небольшой паузы продолжала: — Была у нас пионервожатая Настя. Ох, и любили мы ее! Фронтовичка, ордена имела. Так вот, узнала она про нашу страсть и как-то говорит: «Друзья, так не пойдет, вы поступаете как индивидуалисты, не по-пионерски». Мы все удивились, спрашиваем: почему? А она так спокойно отвечает: «У каждого из вас есть марки, а что вы знаете о них? Ничего, только и умеете, что хвастать друг перед другом, у кого их больше. Давайте вот что сделаем — заведем общий альбом, будем изучать историю каждой марки: по какому поводу она выпущена, какой страной. Это же очень интересно!»

У Лерки марок было больше всех, и я думала, что она не согласится участвовать в создании общего альбома. А она вдруг первой принесла свои марки. «Настя, — сказала она, — у меня есть марки Венесуэлы, я могу о них многое рассказать». И помню, сделала она страшно интересный обзор. Потом мы завели общий альбом и хранение его поручили Лерке. Я завидовала ей ужасно! А Лерка, как только увидит Настю, спешит сообщить, что еще какую-то редкую марку достала. Где мне с ней было тягаться! И знаешь, жизнь нашего отряда стала еще интересней. Мы почти ежедневно оставались после уроков в классе, и один из нас обязательно рассказывал историю какой-нибудь страны и о ее марках. Учителя, поверишь, нарадоваться на нас не могли, особенно историк и географичка…

Не очень тактично перебив Шуру, я спросила:

— Но почему ты мне все это рассказываешь?

— А ты слушай и не перебивай. Я еще не дошла до самого главного. Так вот, однажды вошла в класс Настя и сказала: «Ребята, поедем в соседнее село, к школьникам, с концертом. Заодно возьмем и свои марки». Выехали мы в субботу. Село было от нас километрах в пятнадцати. Заночевали в школе. А утром провели совместный сбор. Лерка была в ударе, рассказывала часа два, да так интересно, что все сидели разинув рты. Мне не пришлось выступать, потому что моих марок в альбоме почти не было: может быть, только несколько советских, а о них ребята знали сами. В общем после сбора все пошли в клуб на концерт. Программа была интересной, а когда Лерка еще сыграла и на пианино, так ее буквально носили на руках. А я злилась — не могла больше равнодушно смотреть на ее успехи. Пошла к школе. И вдруг вижу — на лавочке возле школьного крыльца лежит наш альбом!.. — Шура остановилась, как-то судорожно вздохнув. — Ты понимаешь, Галина, это было похоже на скверный сон. Альбом, который с утра был в руках у Лерки, тот самый замечательный, волшебный альбом лежал рядом со мной, и вокруг — ни души. Я медленно, словно боясь, что он вот-вот исчезнет, протянула к нему руку. Но никто не остановил меня, не крикнул Леркиным противным голосом: «Не трогай, что ты в нем понимаешь!» Я села на скамейку, положила альбом на колени и стала рассматривать марки. Вот марка Австралии… И перед моими глазами тотчас появились могучие эвкалиптовые леса, нестерпимо яркое солнце, огромный песчаный пляж и синие океанские волны. Я так внимательно разглядывала каждую марку, словно впервые видела наш альбом. Вдоволь насладившись возможностью держать в руках заветный альбом, я представила вдруг, что иду с ним к вожатой и говорю: «Настя, я нашла наш альбом на лавочке, его кто-то забыл. Возьми, пожалуйста». И отдаю альбом ей, и все смотрят на меня, а Лерка стоит красная как рак и не знает, куда глаза девать от стыда за свое ротозейство.

И тут меня озарила мысль: марки в альбоме чуть ли не все Леркины, и она знает о них, конечно, гораздо больше нас. Ну, хорошо, отдам альбом, а она снова начнет хвастать. Не знаю, до сих пор не знаю: что тогда случилось со мной? Я перешагнула через свою совесть. В каком-то исступлении, чуть не плача от злости, я порвала альбом! Ведь можно было просто отклеить марки, взять их себе. Нет, я не сделала этого. Я с какой-то непонятной злобой рвала альбом на части. Потом влетела в школу и сунула все в печку… — Шура замолчала, рассеянно глядя на дальнюю гряду сопок.

— Ну, чего же ты остановилась? Рассказывай дальше! — нетерпеливо попросила я.

Шура теснее придвинулась ко мне и продолжала:

— Много лет прошло с того дня, но меня до сих пор в жар бросает, как только я вспоминаю об этом случае. Тогда я долго не могла спать спокойно — все время думала о злополучном альбоме, он так и стоял у меня перед глазами. «Но ведь Лерка же, в конце концов, сама оставила его. Пусть она и отвечает. Если бы не я, так кто-нибудь другой нашел бы его, и марки все равно пропали бы». Так думала я, пытаясь найти хоть какое-нибудь оправдание своему дикому поступку. Но тут же я с горечью отбрасывала эти мысли. Ведь я хорошо знала, что если бы альбом нашел кто-то другой, он обязательно принес бы в школу и отдал вожатой. Хотя чего же я терзаю себя? Никто не видел, что я нашла альбом и порвала его. Никто! И снова, подумав так, я проклинала себя. «Тоже нашла утешение — «никто не видел»!..» Домой мы возвращались поздно, все были веселы, пели всю дорогу. Только я мрачно молчала, забившись в угол. Но этого никто и не заметил. А Лерка… Лерка пела громче всех. На следующее утро Лерка на уроки не явилась. Все подумали тогда, что она заболела, о после уроков в класс вошла Настя. Позади нее стояла Лерка, заплаканная, бледная, с красными глазами.

Настя, строго оглядев класс, сказала:

«Случилась беда, ребята, — Лера Орлова потеряла альбом…»

Весь класс с сочувствием смотрел на Лерку, а она молчала, глотая слезы. Я же готова была провалиться сквозь землю от жалости к ней и злости на себя. Правда, в самом начале я даже подумала: «Так ей и надо, пусть не задается!» Но потом едва удержалась, чтобы не разреветься…

Шура снова вздохнула.

— Ты, наверное, думаешь, что я немедленно встала и призналась, что альбом порвала я?.. Ничего подобного. Я ничего никому так и не сказала. Мы часто ходили всем классом на лыжные прогулки, в кино, в театр, а о марках совсем не вспоминали, как будто забыли о них. Но я-то не забывала, сама понимаешь. И вот что удивительно: время шло, а меня все сильнее и чаще мучила мысль об альбоме. Я даже учиться стала хуже, честное слово! Все это так терзало мою душу, что я наконец твердо решила пойти к Насте и все-все рассказать. У меня просто не было больше сил без конца думать о Лерке и ее сокровище. Я поняла тогда, что нет ничего хуже сознания того, что ты совершила тяжелый, безобразный поступок, переживаешь, мучаешься, а о нем не знает никто. Теперь что угодно, только бы не остаться одной со своей болью. Мне казалось, что вокруг меня выросла какая-то плотная стена.

Я пошла к Насте и все рассказала ей. Она выслушала меня молча, ни разу не перебив. А когда я кончила, порылась в шкафу, достала оттуда какой-то листок и сказала тихо: «Возьми это письмо и прочти». Я робко взяла листок: писали пионеры той школы, где мы выступали. Это был ответ на вопрос Насти, не находил ли кто-нибудь из ребят альбома с марками. «Альбом мы не нашли, — писали ребята, — но сторожиха наша хотела как-то затопить печь, а в ней оказались обрывки листов с марками. И еще Коля Синцев видел, как ваша пионерка рвала альбом у школы…» Дальше шло довольно точное описание моей одежды. Я прямо окаменела, когда прочла письмо. Я боялась поднять глаза на Настю. А она так же тихо сказала: «Я давно знаю, что это сделала ты, но решила до поры до времени молчать. У человека, что бы он ни сделал, есть невидимый свидетель — его совесть. Вот я и ждала, когда заговорит твоя совесть…»

Шура вдруг встала и помогла подняться мне.

— Пора идти, Галка.

— Да ты уж доскажи до конца!

— Да тут нечего и рассказывать. Просто память мне на всю жизнь. Вот и все. Теперь, что бы я ни делала, знаю: от укоров совести никуда не скроешься. Вообще, запомни, Галка: одна ты никогда и нигде не бываешь — невидимый свидетель, твоя совесть, всегда с тобой…

Мы молча пошли к поселку.

— Вот если б твой свидетель сегодня не дремал, ты не стала бы так выскакивать, — сказала Шура.

— Значит, я неправа?

— В данном случае неправа. Не так нужно выступать в защиту друзей и доказывать свою правоту.

Мы опять замолчали. Немного погодя я спросила:

— Кого же доизбрали в бюро?

— Конечно, Булатова! Только благодаря твоей поддержке он оказался на высоте, иначе бы ему бюро не видать, как своих ушей!

Я и сама чувствовала, что поступила не так, как следовало. Шура же, словно читая мои мысли, продолжала:

— Главное, Галка, научиться держать себя в руках.

Я ничего не ответила — Шура была права. У крыльца нашего барака Шура сказала:

— Что же ты не спрашиваешь о самом главном?.. Ведь нам вкатили по первое число!..

— Говори скорей, чего ты тянешь! — выпалила я, чувствуя что-то недоброе в наигранно веселом тоне Шуры.

— А вот слушай, как записали в протокол: «За моральное разложение и раздоры с семьей объявить члену КПСС Минцу выговор с занесением в учетную карточку».

— А тебе?

— Еще хуже: «Воробьеву, ставшую между Минцем и его семьей, вывести из состава бюро и…» — Голос Шуры дрогнул.

— Ну, ну!..

— «…и рекомендовать ей оставить Минца в покое…»

— Какого же черта ты мне весь вечер заговаривала зубы! Да я сейчас этому Бакланову!.. — взорвалась я. — Идем ко мне, я сейчас же!..

— Вот потому-то я тебе зубы и заговаривала, чтобы ты, прежде чем что-то сделать, как следует подумала, — перебила меня Шура.

Она была спокойной, очень спокойной. Но мне казалось, что это было затишье перед грозой.

— Пошли, Галя, спать. Ночую сегодня у тебя, хорошо? Хочу выспаться по-настоящему.

 

ГЛАВА XIX

Я не спала всю ночь. Шура же, как только легла на бок, лицом к стене, крепко уснула, ни разу не повернувшись. Утром она встала по обыкновению подтянутая, но немного бледная. За завтраком я спросила:

— Что же ты теперь собираешься делать? Разойдетесь?

— Ни в коем случае. За Евгения буду бороться.

— Но ведь тебе же рекомендовали оставить его?..

— Вот именно «рекомендовали»! Я напишу Лиле, пусть она подаст на развод…

— Лилька не согласится, я знаю ее достаточно.

— А я уверена, что согласится. Я это поняла из нашего последнего разговора. — Шура немного помолчала. — А пока я поживу у тебя, так посоветовал Игорь.

— Неужели ты подчинишься нелепому решению? — возмутилась я. — Но ты же столько раз твердила: «Ни он, ни я друг друга не бросим!» И вот при первом же дуновении ветерка…

Шура, пристально посмотрев на меня, встала из-за стола и подошла к зеркалу. Не торопясь, вытащила шпильки из волос, взяла расческу и только тогда повернулась ко мне. В ее глазах были слезы.

— Я думала, ты поддержишь меня, а ты… Если б ты знала, как мне тяжело! Сердце велит мне быть с Евгением, а разум советует обождать. Что делать, что делать? Если ты не хочешь, чтобы я немножко пожила у тебя, я уйду сейчас же…

— Нет, — закричала я, — нет, ты никуда не уйдешь! Поступай так, как подсказывает тебе разум, не слушай меня… Я подчинилась бы чувству. Не хочу, чтобы ум обуздывал сердце, связывал по рукам и по ногам!

— Не все люди одинаковы.

«Ну, конечно, не все!» — внутренне согласилась я с Шурой. Глядя на нее, я подумала, что непременно поругаюсь с Баклановым. В самом деле, как он мог допустить, чтобы приняли такое решение! Я же знала, что он не осуждал Шуру и Минца. Так неужели можно думать одно, а делать совсем другое? И потом, почему он пошел на поводу у Булатова!

— Галка, одевайся быстрей, опаздываем на работу! — крикнула Шура.

С вечера шел дождь, а ночью подморозило, и на улице теперь было очень скользко. Шура, как только мы вышли из дому, бережно взяла меня под руку. Я тут же поскользнулась, но она удержала меня.

Когда я вошла в отдел, Кущ, поздоровавшись, сказал:

— Галина Ивановна, вам придется отправиться на правый берег к нотариусу. Надо срочно заверить кое-какие документы.

Я обрадовалась — непременно зайду в больницу к Покровскому-Дубровскому. А Кущ, почесав затылок, в дополнение к сказанному добавил:

— И еще вам надо написать объяснительную записку на имя начальника порта, указать причину прогула…

— Но вы-то знаете, почему! Я не виновата, что катер застрял.

— Не волнуйтесь, ответственность беру на себя. Скажу, что я послал вас — Кущ задумался. — А все же надо было оформить вам командировку. Не сообразил. Плотов много сидит?

— Много. Да это и уже не плоты вовсе: осталось от них только по нескольку бревен и цепи.

— Положеньице… Ну ладно, об этом поговорим после, а сейчас вот вам папка с бумагами, которые нужно заверить.

В нотариальной конторе я пробыла около часу, потом зашла в магазин, купил конфеты, печенье, компот и направилась в больницу.

Кириллов рассказывал, что Виктор уже выходит на костылях в коридор. И в самом деле, я встретила его в коридоре. Увидев меня, он закричал:

— Галина Ивановна! Вот здорово, что вы пришли. Вы мне очень нужны!

— А что случилось, Виктор?

— Присядьте, я расскажу.

Я достала из сумки сладости, положила на тумбочку и села на длинную больничную скамью.

— Больница наша раскололась на два лагеря. Шуму больше, чем в порту во время выдачи зарплаты. Понимаете, в родильном отделении лежит молодая женщина. Она при смерти. Родила, а потом что-то сделала с собой…

— Да что ты! — ужаснулась я. — Почему же она так?..

— Довели ее до этого! И дома, и в школе. Эх, Галина Ивановна, есть у нас еще людишки!..

— Ничего не понимаю: молодая женщина и… и школа! При чем тут школа?

— Так она еще ученица, в одиннадцатом классе учится, ей восемнадцать лет…

Я поняла, что Виктор хотел сказать, и спросила:

— Но кто же ее родные?

— Вот тут-то и вся загвоздка. Парня, с которым она дружила, призвали в армию. Плохо ей, чертовски плохо! Я бы, ей-богу, вторую ногу отдал, только бы помочь ей чем-то! Поймите, каково ее положение: в семью возвращаться нельзя — загрызут, а из школы исключили.

«Вот так же и Шуру корили кумушки, — подумала я. — Но мы-то взрослые, а тут девчонка, школьница…»

— Она оставила записку. Просит в случае ее смерти ребенка родным не отдавать. Написала ее перед тем, как с ней случилось это… У нас тут одни понимают ее, другие осуждают. И поверите — ни отец, ни мать так и не пришли к ней. Звери какие-то, а не родители! Правда, говорят, братишка прибегал… Галина Ивановна, разрешите, я этот компот и конфеты ей отдам?

— Пожалуйста, Виктор! Может быть, еще что-нибудь надо? Я сделаю.

— Было б хорошо, если бы кто-нибудь из учителей пришел.

— Значит, мне надо пойти в школу?

— Думаю, что не стоит. Вы лучше сходите в райком. — Виктор говорил, заметно нервничая. «Пусть, пусть понервничает! Может быть, чужое горе заставит его хоть на время забыть о своем», — подумала я.

— И скажите им так: нельзя, ни в коем случае нельзя допускать, чтобы человека травили, как волка! Каждый имеет право любить… — Виктор посмотрел на меня и сказал: — Может быть, вам неудобно, может, вы не хотите? Тогда не надо никуда идти. Только прошу передать Кириллову или Степанову: пусть завтра обязательно придут, они мне нужны.

— Ну что ты, Виктор, я пойду. А Кириллов и так завтра к тебе собирается заглянуть.

— Галина Ивановна, а от мамы ничего нет?.. — спросил он тихо.

— Пока — ничего. Но я уверена, что она уже выехала.

— Эх!.. — Виктор горестно махнул рукой и не оборачиваясь пошел в палату.

Я отправилась в райком.

В помещении царила тишина. Не было почему-то обычного для райкома оживления. Мне очень не хотелось идти к секретарю: ведь я не знала ни самой девушки, ни обстоятельств, заставивших ее пойти на такой страшный поступок. Но я дала слово Виктору, и нельзя было идти на попятную.

Женщина, сидевшая в приемной, сказала мне, что первый и второй секретари заняты.

— Я подожду…

— А вы по какому делу?

— По личному.

Ждать пришлось довольно долго, около часа. Но вот раздался короткий звонок, и женщина вошла в кабинет. Немного погодя она вернулась и, кивнув на дверь, сказала мне:

— Можете войти.

В кабинете за массивным письменным столом сидел грузный мужчина. Лицо его было одутловато, рыхло.

— Кажется, Певчая? — спросил секретарь. — Чем могу быть полезен?

Я коротко поведала ему обо всем, что узнала от Виктора. Секретарь, казалось, без особого интереса слушал меня. Я рассердилась и вымолвила резко:

— Молодую мать травят, понимаете! Надо оградить ее от этого, защитить.

— А как вы считаете — это нормально, если в роддом попадает школьница, совсем еще девочка?

— Считаю, что она имеет право на любовь! Ведь ей восемнадцать лет!

— Все это развращенность, распущенность, последствия скверного воспитания!

— Ничего подобного, просто люди любили друг друга!

— Смотрите, Певчая, с подобными понятиями вы далеко зайдете!

— Напрасно вы меня предупреждаете. Я не ребенок. А вот вам надо бы…

Но в этот момент неожиданно громко затрещал телефон. Секретарь, поморщившись, снял трубку.

— Слушаю, да-да. Что?.. Скончалась?.. Не может быть!

Он бросил трубку и стиснул голову руками. Посидев с минуту в таком положении, секретарь нажал кнопку. Вошла женщина, которая сидела в приемной.

— Немедленно вызовите ко мне директора школы.

— Хорошо.

Секретарь встал и подошел ко мне.

— У нее, говорят врачи, остался сын, здоровый мальчишка… — Он помолчал и вдруг спросил: — Послушайте, а откуда вы узнали о ней, что заставило вас вмешаться?

— Мне рассказал всю эту историю наш грузчик — лежит сейчас в больнице. Он уговорил меня зайти к вам, попросить, чтобы помогли прекратить травлю.

— Вмешался посторонний человек, грузчик, а те, что знали ее, равнодушно прошли мимо… — глядя в окно, сказал секретарь и взволнованно заходил по комнате.

Потом, словно вспомнив что-то, спросил:

— Скажите, положа руку на сердце, а как же все-таки будет с отцом вашего ребенка?

Вопрос был неожиданным и странным. У меня не было времени думать о связи его с тем делом, по поводу которого я и пришла сюда. Поэтому я холодно ответила:

— Если вас это интересует, то у ребенка должен быть настоящий отец, а не тот, кто номинально считается им… А что касается сплетен, то я их не боюсь!

Секретарь невесело улыбнулся.

— Вижу, что сплетен вы не боитесь. Но понимаете, товарищ Певчая, некрасиво получается: одна у вас в порту бросает мужа, другая разрушает семью… И обе коммунистки! Простите, может, я и неправ сейчас, но мне кажется немного странным, что девушку пришли защищать именно вы…

Я едва сдержалась, чтобы не заплакать от обиды! Вот как обернулось мое желание помочь Виктору и, конечно, несчастной девушке. И подумать только, как много недоброжелателей у нас с Шурой. Льют, видно, целые ушаты грязи на нас.

Секретарь стоял у окна и смотрел на улицу, а я теребила пальцами конец платка. Я собиралась поговорить с ним о многом: о Шуре, о Булатове, об Игоре, о своих переживаниях, но теперь не могла и не хотела. Стоит ли его разубеждать в том, что ему наговорили. И вдруг секретарь опять повернулся ко мне:

— А почему все-таки вы разошлись с мужем?

— Почему? Да потому, что оказались разными людьми. Он далеко не тот, за кого я принимала его по неопытности своей…

— А разве ваш будущий ребенок виноват в том, что вы ошиблись? Почему он должен страдать, расти без отца?

— Как это страдать? У него будет отец, но только не такой, как… как Пересядько.

— Так… — Секретарь прошел к столу, сел в кресло и принялся перебирать какие-то бумаги. — Та-ак… — повторил он и, найдя наконец нужный документ, торопливо пробежал по нему глазами. — А как вы считаете, Воробьева честный человек? — спросил он.

— Было б здорово, если бы все были такими!..

Секретарь с досадой пожал плечами.

— Она отца отняла у ребенка, разрушила семью… Согласитесь, что понятие «честный человек» как-то не вяжется с ее поступком!

Я не на шутку разозлилась, крикнула запальчиво:

— Наверно, о людях вы судите только со слов Булатова!

— А почему бы и не судить? Булатов, правда, крутой человек, но выводы его не лишены объективности.

— К сожалению, у нас еще не перевелись ханжи с их нравоучениями. А девушку — затравили!.. И Воробьеву тоже травят. Разве можно оставлять без внимания все это? Уму непостижимо — довести человека до самоубийства! Где это видано! Райком должен выявить виновных и наказать их!

Я вышла из кабинета взволнованная, с чувством горечи и обиды.

Домой я шла медленно — все пережитое за день тяжелым грузом легло на плечи. Дома меня уже ждали: Шура топила печь, а Ваня Толман с увлечением разделывал зайца.

— Однако, Ивановна, долго работаес. Я узе мало-мало успел на охоту сбегать, а ты вот когда присла…

Обычно я любила, когда ко мне заходил Ваня. Но сейчас я ни о чем не могла думать — из головы не выходил разговор с секретарем райкома, несчастная девушка, ее осиротевший ребенок… Я молча разделась и прилегла на тахту.

— Однако, что-то слуцилось, Ивановна? Зацем такая грустная? — спросил Ваня.

Шура тоже подошла ко мне.

— Ты где была? Опять стряслось что-нибудь?

— Была в больнице…

Шура испуганно вскричала:

— Что-нибудь с Виктором?

— Да нет, он уже почти совсем поправился. Там другая беда: умерла молодая мать, остался ребенок… — И я рассказала Шуре и Ване о том, что так волновало меня.

— Я возьму ребенка, — сказала вдруг Шура.

— Родные, однако, не отдадут… — начал Ваня, но Шура перебила его:

— Судом возьму! Довели до смерти человека. Да разве можно таким доверять жизнь ребенка!

— А как посмотрит на это Евгений? — спросила я.

— Уверена, что он не будет против.

 

ГЛАВА XX

Многие говорят, что я несдержанна, вспыльчива. «И чего ты всегда лезешь не в свои дела? — часто замечал мне Булатов. — Все равно лучше всех не будешь». А я и не хочу быть лучше всех. Просто я не могу спокойно пройти мимо ханжества, мимо безобразий, которые подчас творятся на моих глазах.

Бакланов как-то упрекнул меня:

— Вечные у тебя споры с Булатовым. И еще в райкоме нашумела. Научись держать себя в руках.

— Во-первых, Булатов давно уже просто не замечает меня, — возразила я. — Так что спорить с ним не приходится. А во-вторых, в райкоме я не шумела, напрямик сказала секретарю, что нельзя оставить без внимания историю с умершей девушкой…

— Скажи спасибо секретарю райкома, что он не влепил тебе по первое число!

— Поясно кланяюсь ему. А с каких это пор, Александр Егорович, вы стали таким ярым защитником Булатова? Кажется, не так давно точно за такую же позицию вы критиковали Пышного? Неужели изменилось что-нибудь? Сомневаюсь. Булатов остался Булатовым и командует, с вашей помощью, еще ретивее!

— Он и обязан командовать, на то Булатов и начальник порта. Почему же я должен умышленно не замечать то хорошее, что есть в нем? Он — отличный организатор и хозяйственник, прекрасно знает местные условия. Да и ты сама никогда не отрицала этого. Эх, Галина, Галина, горячишься, а многого еще не понимаешь. Сразу давай Пышного вспоминать. А я, между прочим, учусь у Булатова. Да-да, учусь! И кое-что подсказываю ему, если нужно.

— Тогда объясните мне, пожалуйста: меня не избрали в бюро, потому что молода, несдержанна и так далее. Правильно, согласна. А вот за что Шуру вывели из состава? Потому, что местечко Булатову понадобилось? И еще — почему вы рекомендовали Воробьевой разойтись с Минцем? Разве это преступление, если они по-настоящему любят друг друга?

— Вот что, Галина: я тебя готов внимательно выслушать и ответить. Но только не здесь. Давай-ка зайдем в парткабинет, а то ветер того и гляди с ног собьет. И еще ты простудишься. Пойдем, пойдем. Посидим в тепле, поговорим. Только, ради бога, не шуми, а то я в помещении от твоего крика совсем оглохну.

Мы пошли в новый клуб, где располагался и парткабинет.

— Ну вот, — сказал Бакланов, пропуская меня в кабинет и указывая на стул, — сядем рядком да поговорим ладком. Ну, продолжай, — улыбнулся он, усаживаясь за свой стол.

— Вы перебили меня. Я сейчас соберусь с мыслями.

— Ну-ну, соберись. Кстати, скажу тебе по секрету: сегодня Булатов схватил очередной выговор.

— За что же?

— За то, чтобы вашей милости жилось веселей. За этот самый клуб. Денег на него не давали, да и в плане строительства его не было.

— Значит, снова Булатов на обман пошел?

Бакланов раздраженно махнул рукой.

— Да ты выслушай раньше! У нас на счету были деньги на капитальный ремонт зданий. Но ремонтировать то, что весной нужно будет сносить, мы не собирались. Вот и решили — будем строить клуб. И в райкоме нас поддержали: «Стройте! Мы глаза закроем. Правда, если ревизоры нам их откроют, то вкатим выговора». И вкатили…

— Но как же так? Ведь с их разрешения строили!

— В том-то и дело. Когда Булатов начал строить клуб, в райкоме крепко закрыли глаза, а теперь вот Госбанк опротестовал строительство и райкомовцы вдруг удивились и большие глазки сделали.

— Значит, у нас не будет клуба?

— Как бы не так! Народ наш спасибо Булатову говорит, а в райкоме приняли поистине Соломоново решение — клуб признать незаконнорожденным, но коль уж он родился — узаконить, пусть живет.

Я рассмеялась:

— Неужели вы не вступились за Булатова?

Бакланов медленно встал, подошел к окну и, стоя спиной ко мне, глухо сказал:

— Пытался, конечно. Но, между прочим, и мне выговорок влепили. Но я все же спросил у секретаря райкома: «Вы считаете, что мы совершили преступление?» — «Ну что вы! — отвечает. — Замечательное дело сделали, люди вам благодарны будут. А что мы сегодня вас пожурили, так это к лучшему: разумнее будете относиться к государственным средствам». Вот ты, Галина, только осуждаешь Булатова, а он, прямо скажу тебе, — человек дела. И очень плохо, что вот таких «выговорков» у него полная обойма. И висят они на нем тяжким грузом. А он все же работает, да еще как! И если мы будем мешать ему, как те топляки на реке, то тогда — стоп машина! К чертям полетит вся работа!

Я не призналась Александру Егоровичу, что и сама во многом ценила Булатова. Да, все знали, что работник он прекрасный — энергичный, напористый, умный. Но беда вся в том, что булатовский корабль вряд ли сможет спокойно плыть по реке жизни: Семен Антонович сам засорил стрежень судьбы своей мелями, перекатами, топляками. Чтобы идти на всех парах, Булатову необходимо убрать прежде всего опасные топляки…

В самом деле, прав Бакланов, конечно! Но тогда почему же Булатов окружает себя такими темными людьми, как Карпухин? Почему он взял чужой лес на домики? Правда, все это он делал для людей. А как он относится к этим самым людям?

— Ведь он груб с рабочими! Разве вы не замечаете этого? — спросила я.

Немного помедлив, Александр Егорович ответил:

— Это верно, иногда Булатов бывает груб. Мы должны в таких случаях одергивать его. Но ты наверняка заметила, что за последнее время он изменился в лучшую сторону.

— Признаться, не заметила.

— И напрасно. Ты все ищешь, как бы придраться к нему, думаешь только о теневых сторонах его характера. А Булатов не любит пустой болтовни. Если надо высказать свое мнение, то выскажет его. Правда, случается, что говорит он резко и даже грубо, но есть люди, которые любого выведут из себя. Я вот думаю: если бы к его деловой хватке добавить теплоты и душевности, работа в порту пошла бы еще лучше. Главные качества Булатова — это размах и расчет. Он не терпит стандарта ни в чем! Плохо лишь, что суховат Булатов, что, кроме работы, ничего знать не хочет…

Мы вышли с Баклановым из кабинета, продолжая разговор о Булатове, и совершенно не заметили подошедшего к нам Сашку Полубесова. Я даже вздрогнула, когда он вдруг сказал:

— Вот пусть Булатов ваш и ведет лошадиный образ жизни. Да и лошадь родится не только для того, чтобы тяглом быть… И ей на лужку порезвиться охота. Работа работой, но ведь надо же и в пинг-понг поиграть, и рыбку половить. А когда? По Булатову-то все жми и жми…

Александр Егорович повернулся к Сашке:

— А ты представь себе, Саша, двух начальников строительства. Один, снабженный всеми материалами и планами, должен по графику пустить завод через два года. У другого же нет окончательного плана, не хватает материалов, а он все-таки пустил завод через полгода и дал первую продукцию. Вот так же и Булатов. Мог он и не спешить. У него есть проект строительства больших причалов со сроком ввода их через два года. А мы уже к концу этой навигации начали на них обрабатывать суда. За каких-то три месяца столько наворочали! А с нас никто этого не требовал. Ну, а клуб, скажем? Для кого он? Для вас же! Играй себе, Саша, на здоровье в пинг-понг! Но и работу не забывай! Подумайте, сколько сил отняла стройка у Булатова! А борьба со всякого рода бюрократами и краснобаями? Сколько пришлось ему выдержать стычек! К сожалению, есть еще у нас людишки, которые до хрипоты ратуют за правду, а сами, как доходит дело до работы, — в кусты…

И верно, хозяйственная сметка в натуре Булатова действительно есть. Этого у него не отнимешь. Но почему же он всегда стремится все сделать сам, почему не привлекает к работе ни молодежь, ни старых, опытных инженеров? Памятник, что ли, хочет соорудить себе на Камчатке?

Сашка молчал, — наверно, тоже обдумывал услышанное. А Бакланов, решив, что мы «опрокинуты на лопатки», продолжал:

— Вот ты, Галина, спрашиваешь, почему Шуру вывели из бюро. А мы ведь решили вопрос так: кто больше принесет пользы — она или Булатов?

Не выдержав, я сказала запальчиво:

— Хорошо, допустим, что Булатов. Но зачем же действовать таким образом? Это же несправедливо! И поймите, наконец, что нападки на Воробьеву и Минца необоснованны. Прежде всего, надо как следует во всем разобраться!

— А ты не кричи, спокойнее.

— А Галя права, Воробьеву и Минца портовики уважают, — поддержал меня Сашка.

— Может быть, мы и допустили ошибку, — согласился Бакланов. — Но скажи, Галина, что там Воробьева затеяла с этим приемным ребенком? Мы хотели командировать ее в Рижский порт для обмена опытом. Но теперь она будет связана по рукам и ногам. Сегодня пришли в больницу за осиротевшим ребенком несколько портовиков. И среди них — Воробьева! Я, между прочим, сразу подумал, что это твоя, Галина, работа: сагитировала Шуру! — Александр Егорович погрозил мне пальцем. Потом спросил у Сашки: — А ты что тут делаешь?

— Как что — у нас сегодня драмкружок.

— Ну тогда пошли, Галина, не будем мешать артистам!

 

ГЛАВА XXI

Есть люди, которые не умеют скрывать своих чувств. Радость, горе, гнев их всегда на виду. Таков и Ваня Толман. Он легко сходится с каждым, охотно помогает всем, кто нуждается в его помощи. Вчера вечером, после работы, встретив Ваню в коридоре, я заговорила с ним о дровах.

— Однако, Ивановна, поздно спохватились. Лето проело!.. А бревна надо раньсе сусить. Сто, или дров нет? Берите наси, однако, в сарае их на три зимы хватит…

Я отрицательно покачала головой, Ваня рассмеялся и сказал:

— А сто летом думала?

— Да вот, видишь, прозевала.

— Ладно, пойдем в воскресенье пораньсе, найдем тебе дров.

С тех пор Ваню я больше не встречала и уже начала подумывать, что он забыл о нашем разговоре. К тому же бабушка Бакланова сказала, будто Ваня взял отгул, и теперь с Наташей они о чем-то хлопочут на той стороне, в райцентре, и ночуют там у знакомых. Не надеясь больше на Ваню, я уговорила Шуру и Сашку Полубесова отправиться со мной на заготовку дров.

Шура сначала смеялась надо мной, удивляясь моему неожиданному «хозяйственному порыву», как она выразилась. Но потом смилостивилась:

— Ладно, сходим, хоть морским воздухом надышимся, а то все сидим дома…

Игоря и Евгения мы беспокоить не стали — у них и без того хватает работы: Толя Пышный организовал из крановщиков и механиков две бригады монтажников, и теперь ребята сутками монтируют краны. Суда больше не ходят, река стала. Рая и Толя часто забегают обедать ко мне. Вначале они стеснялись и ни за что бы не пошли, если б их чуть ли не силой затащил Игорь. Раздеваться гостям было некогда, а таких грязных, в солярке и копоти, пустить в свои благоустроенные апартаменты мне было, попросту говоря, страшно. Но они не обижались. Проголодавшиеся, они с завидным аппетитом поедали все, что мы готовили на обед. Иногда и бабушка Бакланова угощала их блинами.

Между прочим, ребята работали без выходных дней. Летом мы все мечтали: вот кончится навигация — отдохнем. Но навигация уже закончилась — должно прийти еще всего лишь два-три судна, а отдыха не предвидится. Работа срочная: краны должны быть собраны!

Рано утром меня разбудил Ваня Толман. Веселые, хитроватые глаза его поблескивали в узеньких щелочках.

— Просыпайся, узе солныско взосло. А у нас, однако, в доме скоро радость будет!..

— Какая?

— Никогда заранее не надо говорить. Не спрасывай, однако! Посли!

По пути мы зашли за Шурой и Сашкой. На берегу уже деловито расхаживали такие же, как и мы, заготовщики дров.

— Однако, опередили нас, — сказал Ваня.

— Как же такую махину тащить? — спросил Сашка, указывая на огромное бревно.

— Зацем тастить? Зарубку сделаем, и никто его не тронет. А потом распилим на куски и тацкой перевезем к дому. Иной раз у меня меценое бревно неделю на берегу лезит.

— Эх, и много же делового леса вот так губят! Ведь лес этот предназначался для строительства, — задумчиво проговорила Шура.

— Издавна, однако, так ведется, — вставил Ваня. — Океан выбрасывает бревна на берег, люди собирают, некоторые дазе из них дома строят.

— Что-то тут недодумано. Не нравится мне это, — сказала Шура.

— Что не нравится? — вмешалась я. — Бесплатно же дрова! Вот чудачка, да я просто не знала этого источника, а то бы давно!..

Сашка перебил меня:

— А то бы Галка давно начала заготавливать дрова и сбывать их по сходной цене.

— Нет, ребята, не нравится мне все это, — упрямо сказала Шура. — Не буду я бревна отмечать. И ты, Галина, брось это дело. Лучше просто погуляем, подышим свежим воздухом да пойдем обед готовить!

Желая подразнить Шуру, я сказала:

— А мы все-таки будем дрова готовить. Пошли, Ваня, метки ставить!

Делая зарубки на шестом бревне, мы встретились с Кирилловым и его грузчиками.

— А вы что тут ходите? — спросила я.

— Да вот тоже бревна собираем — Виктору дом ставить будем.

— Они, однако, для дома мокрые, — заметил Ваня.

— Поменяем на лесопилке. Договорились уже. Начальник порта разрешил.

— Ивановна, давай отдадим свои?

— Конечно!

Шура, следовавшая за нами, сказала:

— Вот так-то лучше будет. Все равно я бы не позволила вам пилить такой добротный лес.

— Это поцему? Ведь все пилят! — пожал плечами Ваня Толман.

— Ну и пусть пилят. А мы не должны этого делать. Неужели у тебя, Галка, денег на дрова нет?

— Шурочка, но зачем же добру пропадать?

Ваня снова стал доказывать Шуре, что океан испокон веков снабжал камчадалов дровами. Почему же теперь надо отказываться от них?

Спор наш прервал Санька Бакланов. Запыхавшийся, он подбежал ко мне и протянул радиограмму.

«Вышла на пароходе «Корсаков», — прочитала я. И — подпись матери Виктора!..

— Во сколько приходит «Корсаков»? — спросила я у Сашки.

— Да он уже на горизонте показался.

И действительно, все ближе и ближе подходило к Усть-Гремучему большое океанское судно.

— Галина Ивановна, пусть мать Виктора у нас поживет, — предложил Кириллов. — С Таней мы уже договорились. А в больницу лучше бы вам с ней съездить.

Я согласилась. А Кириллов был уже полон других забот.

— Матвей, с домом-то надо бы поторопиться…

— Дело за полом и крышей. К Булатову нужно идти.

— Ваня, что у вас за метка на бревнах? — спросил Кириллов у Толмана. — Мы их вечером трактором заберем.

— У меня возле дома бревен, однако, двасцать есть, узе сухие, с прослого года. Вы их тозе возьмите! — крикнул Ваня вдогонку Кириллову.

Мы заторопились в поселок. Я попросила Шуру приготовить обед и накормить Игоря и Раю с Толей, переоделась и заспешила к причалу.

С катера один за другим уже сходили пассажиры. Мать Виктора я узнала сразу — по выражению лица, по тревожным, ищущим глазам.

Подойдя к ней, я, очень волнуясь, сказала:

— С приездом вас. Я Галина Певчая.

— Скажите мне, дорогая, где сейчас Виктор?

— Пока еще в больнице. Но вы не волнуйтесь, самое страшное позади! — И я коротко рассказала ей о том, что произошло с Виктором.

Подошел Кириллов. Я познакомила его с матерью Виктора. Мы передали ее вещи Матвею и сели на другой катер.

По пути к больнице мать Виктора, поминутно вытирая слезы, расспрашивала меня о сыне, рассказывала, как безуспешно искала его.

— Поверите, запросов моих — целый чемодан! Да разве могла я подумать, что он изменит и фамилию, и отчество! Оставил только имя. — И она снова приложила платок к глазам.

Когда мы вошли в палату, Виктор лежал на кровати. Увидев нас, он сильно побледнел, быстро встал и накинул халат. Потом, подхватив костыли, сделал шаг в нашу сторону, но остановился, впившись взглядом в стоявшую рядом со мной женщину.

— Сынок!.. Какой большой!.. — вскричала мать и бросилась к нему. — Вот родинки! Вот они! Рядышком, как и двенадцать лет назад!.. Витя, зачем ты изменил фамилию? Я так тебя искала, так искала!..

Она крепко прижала Виктора к себе, покрывая поцелуями его лицо.

Сквозь слезы я видела, как Виктор неумело и нежно обнял мать, а она обхватила его за талию, помогла подойти к кровати. Всегда находчивый, остроумный, Виктор молчал, не отрывая взгляда от матери. Потом он бережно взял в ладони ее лицо, сказал тихо:

— Мама… Я всегда думал о тебе. Прости… — И ткнулся головой в ее плечо.

Я тихо вышла из палаты.

 

ГЛАВА XXII

Холодно… Не снимая пальто, чиркаю спичкой. Быстро загораются сухие дрова, и огонь начинает полыхать в печи. Я как-то уже привыкла перед уходом на работу класть в плиту дрова. После работы приятно разжигать огонь и смотреть на веселое пляшущее пламя. Отовсюду — от стен, от окна несет холодом, а печь пышет жаром.

Опять наступила зима. И снова снегом заносит домики Усть-Гремучего. Но это уже не та, прошлогодняя зима, с ее тихой, спокойной жизнью: сейчас порт работает с полным напряжением. Ребята монтируют краны, учатся по вечерам, строят дома — некогда даже отдохнуть. Мне нужно идти в декретный отпуск, но я и думать об этом не хочу: все-таки тяжело сидеть дома, наедине с невеселыми думами. Мне хочется быть среди людей. Вот и сегодня, придя домой, я решила: «Протоплю печь и пойду в клуб».

На улице вьюжило. Дьявольский ветер буквально сбивал с ног. Если бы меня увидел Игорь, я получила бы солидный нагоняй! Но Игорь сидит теперь с Минцем над технологическими картами. Навигация недавно закончилась, а они уже готовятся к следующей.

Яркий свет из окон клуба рассеивает темноту. На крыльце густая толпа: это пришли рыбаки.

В фойе молодежь играла в почту. Расторопные почтальоны сломя голову носились по залу, усердно разыскивая адресатов. Льются звуки вальса. В зале все в движении, сверкают огнями люстры, сияют глаза, кружатся пары…

— Еще один вальс посвящается нашим молодоженам: Пышному с Раей, Кириллову и Тане, Полубесову с Аллой. Просим их на середину! — торжественно возвестил Лешка.

— Интересно придумано! — шепнула я Лене, которая стояла рядом со мной.

— Лешка придумал, — сказала она с довольной улыбкой.

Кто-то ласково положил мне руки на плечи. Я резко обернулась от неожиданности — передо мной стоял Игорь.

— Игорек? И ты здесь? Я думала, что ты еще работаешь.

— Да вот почти все закончили. Шел к тебе, но не застал. Сразу решил, что ты в клубе. И вот я здесь. Как видишь, от меня тебе никуда не скрыться. Станцуем?

— Ты с ума сошел!..

— А мы будем стараться осторожненько.

— Нет-нет, Игорь, нельзя…

— Ну, тогда, может быть, пойдем домой? К тому же я чертовски голоден.

И хотя в клубе царило веселье, я с удовольствием покинула зал — мне очень хотелось побыть с Игорем. Последнее время я очень мало виделась с ним.

…Ветер стих. Стало морознее. Небо было усеяно крупными, удивительно чистыми звездами.

— Посмотри, — сказал Игорь, протягивая руку в сторону порта.

Над ним то тут, то там мигали красные огоньки, словно кто-то рассыпал по небу горящие угли. Это были сигнальные лампочки, установленные на самой вершине портальных кранов. Я от души рада была тому, что яркие эти огоньки стали неотъемлемой частью ночного пейзажа нашего порта.

— Галка, а ведь трудно даже сосчитать, сколько стало огоньков. К ним прибавились еще две звездочки. Наша работа!

— Космические темпы! — улыбнулась я.

И в самом деле, еще два крана поднялись на причалах так быстро, словно грибы из-под земли после дождя. На монтаж первого крана типа «Ганц» ушло двадцать три дня, а второй собрали в двадцать пять дней. И это вместо семидесяти по нормам! Здорово поработали ребята! Булатов днем и ночью носился по причалам и складам, беспокоясь о том, чтобы на монтажную площадку было вовремя доставлено оборудование. Приказал отдать в распоряжение монтажников два портальных крана — плавучий и гусеничный. Все было организовано отлично. Вот бы всегда так! Дробь молотков не умолкала сутками. В сильные морозы ребята разжигали костры, с площадки не уходил ни один. Нередко руки прилипали к металлу, а они, потерев их, продолжали работать. До чего же приятно теперь вечером смотреть на красные звездочки новых портальных кранов!

— Галя, ты не замерзла? — спросил Игорь.

— Нет, Игорек.

— А я до костей промерз. Пойдем?

Дома было уютно и тепло. Все-таки хорошо, что я протопила печь. Надо, чтобы Игорь согрелся побыстрей. Помогая мне раздеться, он обнял меня и тихо спросил:

— Наступит ли такое время, когда смогу прийти сюда как домой?

— Скоро, Игорек. Но ведь ты сам не хотел перейти ко мне жить в этой комнате!

— Вот появится малыш, Галинка, и я перевезу вас в свою квартиру!

— Свою квартиру? Откуда вдруг она возьмется?

— Будет, Галя, обязательно будет! Правда, пока только комната с кухней. Лишь бы скорей все это свершилось. — И, снимая с меня пальто, спросил: — Хочешь, я расскажу что-то интересное для тебя?

— Ну конечно! — сказала я. — Займусь ужином, а ты рассказывай.

— Так вот, сидели мы в обогревалке, — начал Игорь. — Вдруг вошел Степанов. «Погодите, говорит, шуметь и отвечайте: кто вывинтил у меня осветительную лампу? К компрессору, кроме вас, никто не подходил. Так, хлопцы, не годится». С минуту молчали все, поглядывая друг на друга. Первым нарушил молчание Пересядько. «Нашел о чем горевать! — проворчал он. — Не из твоего же кармана вытащили! Для государства лампочка та что капля в океане. Вот если б деньги твои хапнули, тогда другой разговор». Поверишь, Степанов даже побелел весь. И тут поднялся — кто бы ты думала? — Матвей! «Государство, верно, от одной лампочки не обеднеет, — сказал он. — А вот совесть твоя точно обеднеет, крохобор несчастный!» Не выдержал и Кириллов. «Ты вот что, Степанов, о всех плохо не думай. Есть еще такие, вроде Пересядько, которые так вот рассуждают. И других привыкли на свой аршин мерять. А для нас государственное все одно что наше. За своих ребят я ручаюсь. Так я говорю?» Тут как гаркнули все! «Так!» Даже стекла задрожали.

Мы и не заметили, как вошел Толя Пышный. А он, отыскав глазами Степанова, сказал: «Тут нам, Степанов, лампочка для крана понадобилась, а склад был закрыт. Ну мы и взяли у тебя… Сегодня верну». И сразу же все заулыбались, как-то легче дышать стало в нашей курилке, несмотря на то что дыму было полно. И вот что, Галинка: видно, твоя работа не пропала даром. Очень многие из грузчиков стали мыслить по-иному. Ну, а теперь, надеюсь, ты покормишь меня?

Ставя на стол тарелки, я подумала: «Нет, Игорь, о моей «победе» говорить нечего, каким был Пересядько, таким и остался. Что же, в конце концов, надо сделать, для того, чтобы такие, как он, перестали делить в жизни все на «мое» и «наше»?»

— Да, еще новость, — сказал Игорь. — Завтра Покровский-Дубровский летит за протезом, утром зайдет к тебе. Спрашивал у меня, что надо привезти из Хабаровска.

…В этот вечер Игорь долго сидел у меня. А на следующее утро я проснулась от странного ощущения какой-то большой радости. Вспомнив, что должен зайти Виктор, я быстро оделась. «Интересно, поедет ли мать с ним или останется?» Я вышла за дровами, а когда принесла их, то услышала голос Виктора. Выглянув в коридор, я увидела Виктора, беседовавшего с Вовкой, трехлетним карапузом из соседнего подъезда. Он ухватился за костыль Виктора и, глядя снизу вверх, спрашивал:

— Дядя Витя, куда ногу дел?

— Я ее, Вова, дома оставил, — беспечно ответил Виктор, улыбнулся и положил большую свою руку на головенку малыша.

— Спрятал, да? — не отставал Вовка. — А разве можно ногу отстегнуть? Покажи, как это делают, а?

«Побеседовав» с Вовкой, Виктор зашел ко мне. Должно быть, он заметил слезы на моих глазах, потому что сказал:

— Очень прошу вас, Галина Ивановна, без сырости. Не люблю слез. Между прочим, у мамы тоже глаза на мокром месте. Лучше скажите, что вам привезти с материка? Эх, наконец-то я услышу перестук колес…

— Мне ничего не надо, Витя. Ты только возвращайся побыстрей. Мама с тобой едет?

— Нет, она ведь работает в детсаде. Вы тут за ней посмотрите, пожалуйста, Галина Ивановна, чтобы не скучала.

— Хорошо, Виктор. Ну а в домик вы свой перебрались?

— Да, еще в воскресенье! Учтите — новоселье за мной! — Он помолчал немного, теребя в руках перчатки, и добавил: — Вы будете у нас главнейшей гостьей. Ведь я ваш должник… Понимаете, хочу снова мамину фамилию взять. Вы тут, пожалуйста, разузнайте, как все это делается. Когда-то, дурень, имел уйму фамилий и даже гордился ими. — Он горько усмехнулся. — Эх, вернуть бы детство, школу!.. Да вы же на работу можете опоздать! Идемте, я провожу вас. Хотя провожатый из меня и неважный, но все равно я тоже иду в управление, нам по пути. Мне, знаете, начальство деньжат подбросило на дорогу. Честное слово, никогда не думал, что ко мне такую заботу проявят!..

Всю дорогу Виктор без умолку болтал, жадно расспрашивал о наших общих знакомых. Я чувствовала, что он после больницы стал каким-то другим. Вслушиваясь в его реплики, я старалась понять и осмыслить те перемены, которые произошли в нем.

— Ну, счастливого пути, Виктор! И поскорее возвращайся, — сказала я и крепко пожала ему руку.

Кущ завалил меня работой: три пакета с претензиями. Открыв первый пакет, я прямо ахнула — претензия на лес!.. Со всех ног помчалась к Кущу, в соседний кабинет.

— Вот, пожалуйста! Разве я была неправа? Платите теперь денежки. Надо бы сделать так, чтобы Булатов из своего кармана их выложил! Да только ему жизни не хватит такую сумму выплачивать!

— А ты не шуми, спокойнее, — сказал он, взяв у меня бумаги. Пробежал глазами претензию и даже присвистнул. — Вот это орешек! На двести девяносто тысяч рублей! — Кущ задумался, потом сказал: — Галина, вот что — позвони-ка ты в портофлот и узнай у Полубесова, сколько времени наши катера простояли из-за топляков.

Я сразу поняла Куща: он хочет подать встречный иск. Здорово! У телефона оказался Сашка.

— Сашок? Это я, Галина. У тебя есть данные простоев буксирного флота из-за топляков?

Сашка ответил, что есть. Кущ тут же сказал:

— Пусть принесет справку об этом. А теперь идем к начальству. Понимаешь, за строевой лес нам придется платить как миленьким. Тут в претензии как раз речь идет о разбитых плотах. Помнишь?

— Из-за которых мне тогда попало от Булатова?

— Вот именно. Так что готовься, сегодня докладывать будешь ты. Как ни говори — всю навигацию следила за сплавом леса, даже опоздала на день из-за этих плотов… Ужасающее положение! Кто-то выбрасывает бревна в океан, засоряет реку, а порт служит козлом отпущения. Но я без боя не сдамся, сейчас же припугну Булатова.

— Да ведь он не из пугливых.

— Верно, не из пугливых. Но государственные деньги считать умеет. Интересно получается: в прошлые годы лесники списывали эти деньги как убыток, а сейчас поумнели, начали претензии строчить…

— Почему же они подают теперь претензии, если раньше могли списывать? Государство-то одно…

— Государство одно, а министерства разные.

— Ничего не понимаю… Булатов в свое время работал на техбазе Министерства рыбной промышленности. Значит, рыбники с лесниками как-то ладили. А сейчас что же происходит?

— В том-то и дело, что после ликвидации техбазы лесники не могли привыкнуть к законам морского флота. Порт наш новый, только начинаем жить, вот и идем, как кулачные бойцы, стенка на стенку. А вообще, скажу я тебе, лесники у меня ни копейки не получат по этой претензии. А если и вытянут через суд, то впредь за каждые пять минут простоя катеров буду взимать с них штраф. Да-да, запиши все сейчас же, чтобы не забыть при подготовке договора на будущий год. Надо это как-то оговорить, каждую мелочь продумать. Ужас, сколько бревен плывет по Гремучей в океан!

— …Который выбрасывает их на берег, и люди пилят на дрова… — добавила я.

— Вылавливают бревна, говоришь? — сказал Кущ задумчиво. — За это им, конечно, никто не платит?

— Да что вы! Они распиливают их на дрова, бесплатные дрова!

— Деловой лес — и на дрова?

— Да. Но об этом никто не думает. Усть-гремучинцы говорят, что так испокон веков здесь ведется: все, что ни выкинет океан, людям идет на пользу. Я ведь тоже взялась было заготавливать бесплатные дрова, да Шура отговорила.

Кущ взволнованно ходил по кабинету. Потом он подошел к окну и, заложив руки за спину, принялся разглядывать что-то.

— Значит, испокон веков так ведется? А что, если мы за вылов древесины будем платить, а?

— Платить? Позвольте, но что же это даст?

— Как «что»? Лес для строительства. Ведь деловой-то лес губят на дрова! Нельзя этого допускать, тем более здесь, на Камчатке, куда подчас приходится завозить древесину с материка.

— Вряд ли кто-нибудь согласится вылавливать бревна. Ведь сейчас все стараются для себя — дров не надо покупать…

— А мы организуем специальную бригаду из грузчиков. В общем надо стремиться к тому, чтобы порт не терпел убытков. Ты давай готовься, а я посоветуюсь с бухгалтерами и плановиками. Что-то надо предпринимать…

После обеда Кущ и я, собрав материалы по претензии и захватив с собой тарифные руководства, постучались в кабинет Булатова.

Увидев нас, Семен Антонович воскликнул:

— А-а, коммерсанты! Заходите, заходите! С чем пожаловали?

Кущ коротко доложил о претензии.

— Черт возьми, вот уж этого я никак не ожидал! — вскричал Булатов. — Что же вы предлагаете?

— Не платить по претензии.

— Правильно!..

— Нет, Семен Антонович, неправильно. Если б вы в начале навигации послушали нас и заключили, как полагается, договор на перегон плотов, этого бы не случилось. Теперь же придется в суде ссылаться на организационные неполадки, а это не в правилах морского транспорта.

Я сочла нужным добавить:

— Лесники сдавали нам нетранспортабельные плоты, которые в пути рассыпались. Бревна или шли в океан, или засоряли фарватер реки.

— М-да, мне, пожалуй, и защититься нечем, — потер затылок Булатов. — Знаете что, дорогие мои, позвоню-ка я парторгу, пусть и он послушает вас. Может, на мое счастье, Бакланов поддержит меня. А то что же получается — двое против одного? Это, друзья мои, не солидно. — Он усмехнулся и взял трубку. — Дайте портофлот. Это Полубесов, что ли? Позовите Бакланова. Александр Егорович, не можете ли вы сейчас зайти ко мне, а то тут меня Певчая так прижала к стенке, что ни вздохнуть, ни охнуть. Победа явно на ее стороне… Да-да, поторопитесь, пропадаю!

Он положил трубку и с хитрой улыбкой взглянул на меня.

— Так что же будем делать?

Я молчала. Паузу нарушил неожиданный телефонный звонок. Булатов опять взял трубку.

— Слушаю… Кто, кто?.. Детсад? Отдел кадров? Кочегара, говорите, нет? Что?.. Мерзнут ребятишки? И слушать не хочу! Немедленно снимите у нас, в управлении порта, и пошлите в детсад! Что же тут непонятного, товарищ начальник отдела кадров? Это же дети, наши дети! Снимите кочегара в управлении, ясно? Да-да, мое приказание! Не замерзнем. — Булатов с силой опустил трубку и снова принялся читать претензию.

Я переглянулась с Кущем. Вошел Бакланов. Булатов поднял голову, показал Александру Егоровичу на стул и протянул ему претензию.

— Вот познакомься с подарочком. Это нам соседушки наши преподнесли. Ну как с ними в мире жить?

— Ого! — вскричал Бакланов. — Значит, мы не доставили до сплаврейда сто пятьдесят семь тысяч кубометров древесины на сумму двести девяносто тысяч рублей…

— Нет, ты погляди, какие нахалы! — прервал его Булатов. — Мы им плоты водили, помогали план выполнять, а они…

— Дело не в этом, — улыбнулся Бакланов. — Тут надо смотреть глубже и дальше. Певчая еще весной об этом твердила, а ты, понимаешь, отшил ее тогда…

— Виноват, каюсь!

— Да, кстати, Галина, Полубесов какую-то справку сегодня готовил. Для чего она понадобилась?

— А вот товарищ Кущ объяснит.

— Из-за поломки рулей простои по нашему буксирному флоту составили 37 864 судо-часов, убыток — 101 286 рублей, — деловито начал Кущ. — Это только зарегистрированные случаи. А сколько простояли пассажирские суда, баржи! А все из-за этих топляков, черт бы их побрал! Платить сплавщикам не будем, пусть передают в арбитраж. Мы за это время подготовим встречный иск. Семен Антонович, прошу вас, не разрешайте больше водить плоты без договоров. К тому же в договорах надо оговаривать необходимые условия: очистка реки от топляков и ответственность за простои судов по вине сдатчиков древесины.

— Весь в ваших руках, дорогие коммерсанты, сдаюсь! Надо и в совнархозе об этих топляках поставить вопроса лес гибнет, суда простаивают!..

Слушая признания Семена Антоновича, я удивлялась: получается, что он раньше ничего не знал о топляках! Да ведь ему только что напомнил об этом Бакланов.

А Кущ продолжал:

— И еще много бревен выносит Гремучая в океан, а потом волной выкидывает на нашу косу. Народ собирает бревна и пилит на дрова. Это же, товарищи, государственные денежки!

— Что ты предлагаешь?

— Предлагаю создать бригаду по сбору выброшенного океаном леса. Бухгалтерия согласна оплачивать эту работу по нарядам…

— Дельно!

— И не только бригаду создать, но и мобилизовать жителей. Многие этим «промыслом» сейчас занимаются. Пусть продолжают, но лес за определенную плату сдают нам.

— А я считаю, — сказал вдруг Бакланов, — что просто так вопрос этот решать нельзя. Слышал я уже об этих бревнах, Воробьева говорила. Нет, товарищи, надо все обдумать как следует. Поймите, люди из года в год собирали бревна на дрова, а тут вдруг — неожиданный запрет. Нужно объяснить каждому усть-гремучинцу, во что эти бревнышки обходятся государству…

— Верно! — поддержал его Булатов. — Надо разъяснить все, а не запрещать так вот сразу. А то еще, чего доброго, Кущ предложит квалифицировать сбор населением бревен как расхищение государственного имущества. Кстати, Певчая, конечно, помнит об этом: мы в свое время напрасно обвинили бригаду Скворцова в краже кондитерских изделий и деньги с грузчиков удержали зря.

— Как это зря?! — удивилась я.

— А вот так: следствие закончено, и выяснилось, что грузчики ни одной конфетки не взяли. При выгрузке они обнаружили в трюме разбитый ящик — две доски кто-то проломил. Ну, ребята и решили заменить их. Вытащили проломленные доски из-под контрольной ленты, засунули новые, а когда вытаскивали доски, из кармана бригадира, наверно, и выпал наряд…

— Но зачем же они все это сделали?

— Так ведь вы, коммерсанты, часто твердите о браке в работе, снижающем показатели. А грузчики боролись за звание бригады коммунистического труда. Вот они и решили еще в трюме исправить положение, так сказать, ликвидировать брак.

— Вот чудаки! И как они не поняли тогда, что мы могли бы потребовать коммерческий акт на недоброкачественную перевозку грузов! — усмехнулся Кущ. — А эти оригиналы из бригады Скворцова брак в работе экипажа судна скрыли, вернее взяли на себя, да еще уплатили собственные денежки за недостающий груз. И почему они тогда молчали, на собрании, никак не пойму…

— А чего тут не понять? Ошеломило их обвинение, вот и все. Конфет они не брали, а наряд оказался в ящике. Следователь с трудом докопался до истины. Надо бы взять частное определение да проработать его во всех бригадах, рассказать, что может случиться из-за незнания правил перевозки грузов. Уж я ваши тарифные руководства вызубрил назубок. Много раньше не понимал, а теперь вижу, вы у меня молодцы, — рассмеялся Булатов. — Вот и сегодня приперли меня к стенке, ничего не поделаешь. Пойдем, Певчая, на мировую, не хмурь брови-то… Опытный конь и тот в борозде спотыкается, а я ведь портовик-то скороспелый — раньше в рыбаках ходил…

Булатов говорил улыбаясь, полушутливо. Но я чувствовала, что все искренне, Честное слово, я была тронута и… очень удивлена.

 

ГЛАВА XXIII

Зима в этом году установилась сразу настоящая — с морозами и снегом. Я топила печь. Пламя жадно охватывало сухие поленья. Дрова!.. Странно все-таки получилось… Шура смеется: «Так тебе и надо, не зарься на чужое добро». Но ведь таким способом у нас все добывали дрова! Главное, обидно, что не я, а Кущ поднял вопрос о вылавливании бревен и о запрещении распиливать деловой лес на дрова. Из-за этого и разгорелся сыр-бор. Женщины поселка презирают меня, даже Наташа Толман и та перестала разговаривать со мной. Она не может простить мне те сухие бревна, которые лежали у них года три под окном и которые Ваня отдал на постройку дома для Виктора. Наташа утверждает, будто это я уговорила Ваню отдать бревна. Чудачка! Живет с ним столько лет, а до сих пор не знает, что Ваня — добрейшей души человек.

Вчера к Толманам приезжала комиссия из райисполкома. Проверяли жилищные условия. Наташа что-то надумала. Неужели она хочет менять комнату? Надо обязательно поговорить с Ваней. Но он или на работе, или по каким-то делам в райцентре.

Как-то незаметно бегут сутки, недели, месяцы… Прошли Октябрьские праздники, скоро Новый год. Лешка готовит в клубе грандиозный бал-маскарад. Мы с Шурой договорились Новый год встречать у меня. Будут Игорь и Минц.

Пришла новая претензия, теперь уже от рыбокомбината, — на соль, ту самую, что была смыта во время шторма. Булатов, правда, шумел: «Знают, что в шторм смыло! Так какого же беса строчить претензии?» Кущ ему разъяснил, что убытки, понесенные из-за стихийного бедствия, нужно оформлять документально, тогда и рыбокомбинат на основании акта может списать недополученный груз. Трудно представить себе, но Булатов стал во многом советоваться с нами. На днях при встрече он даже спросил меня шутливо: «Кого ждешь — сына или дочь?»

…Поленья в печке задорно потрескивают, и мне становится веселей. Неожиданно в дверь постучали, и в комнату ворвались Толя и Рая. В руках у обоих множество свертков и бутылок.

— Галина, принимай незваных гостей. Ты уж меня прости, но я, знаешь, ногой постучал. Говори скорей, куда все это хозяйство уложить? — Толя был оживлен, и широкая улыбка не сходила с его лица. — Надо обмыть премии за монтаж кранов и рацпредложения! Сейчас Игорь и Минц придут.

Я с помощью Раи принялась распаковывать свертки. Чего только они не натащили! А Рая, лукаво взглянув на меня, сказала:

— Галина Ивановна, в следующую навигацию буду работать на портальном. Красота!

— Она и в заочный институт поступает, — гордо вставил Толя, — Райка наша растет!

— И откуда в тебе, Рая, столько энергии? У тебя на все хватает времени. Да ты и на сцене, кажется играешь?

— Не кажется, а точно. Мне кран помогает, — усмехнулась она. — Нет, правда, он мне сил прибавляет. Знаете, как далеко видно из кабины!

— А картошку ты не разучилась чистить? — подмигнул мне Толя. — Если не разучилась — помоги Галине.

— «Разучилась»… Хочешь, тебя научу! — ответила Рая и, взяв нож, стала помогать мне.

— Вчера Булатов еще один выговор получил, — сказал Толя.

— Выговор? Да за что же?

— За неправильное использование плавсредств. А сегодня он реванш взял. Председатель райисполкома прибыл посмотреть, как живут ребятишки в детском саду. Потом звонит Бакланову, жалуется, что Булатов не дает катер на ту сторону переправиться. Бакланов спрашивает у Булатова, почему, а тот отвечает: «Председатель сам это знает. Не могу же я из-за одного председателя райисполкома катер гонять. У него есть собачья упряжка, пусть и гоняет ее. За собак ему никто выговора не влепит, а мне вкатили». Так и не дал.

— И правильно сделал!

Мы посмеялись над незадачливым председателем, потом я спросила:

— Толя, а за что тебе дали премию?

— За рацпредложение, — ответил Толя с важным видом. — Коленчатый вал двигателя двести пятьдесят рублей стоит, понимаешь? А этих валов еще со времени техбазы скопилось на складе штук двадцать. Валялись как металлолом. Ну, мы их и восстановили. А теперь, пожалуйста — пять тысяч в кармане порта!

Минут через пятнадцать, когда я с помощью Раи приготовила ужин, пришли Игорь, Шура и Минц. Мы быстро накрыли стол. В кастрюле уже кипела картошка, а на сковороде дожаривалась рыба под чутким руководством Толи, который не переставая ворчал:

— На работе руководи, дома руководи, в гости придешь — и тут тоже!

— Тебя никто не просил, — попыталась урезонить его Рая. — Сидел бы и ждал спокойно, когда пригласят к столу.

— Вот-вот, пригласят! А вернемся домой — начнешь пилить: «Такой-сякой, не умеешь себя вести…» Попробуй, угоди вам!

— Толька, сейчас же перестань ныть! — рассердилась Рая. Но глаза ее при этом так и искрились весельем и счастьем.

— Ну вот, пожалуйста, опять все не так, — комически развел руками Толя.

Я не узнавала его. Что случилось с молчуном? Даю слово, это Рая околдовала Толю. О, она может! Самолюбие мое было уязвлено. А вот ты не могла сделать этого, Галина! А почему я должна была делать?

Сколько времени пыталась я понять Толю, проникнуть в его помыслы, разгадать самое сокровенное, определить Толино отношение ко мне, но так ничего и не поняла. Возможно, в свое время и было у него увлечение мной, но в какую-то минуту он стал своей песне на горло. Все может быть. Трудно это и больно.

Ни Толя, ни я не знали еще, что все проходит, все изменяется в необратимой смене времени и что все наши печали и наши поступки текут, как весенние воды меж берегов времени.

Игорь, поставив на стол бутылку шампанского, сказал:

— Объясни-ка нам, Толя, с чего вы начали?

— В каком смысле «с чего»? — недоуменно спросил Толя. — Сойтись поближе нам помогли некоторые обстоятельства…

Все рассмеялись, а Минц подмигнул Игорю.

— Нас интересует, с чего ты начал проводить экономию материалов и средств. А о том, как ты женился, мы и без тебя знаем. Ты нам раскрой секрет того, как отыскал резервы. Друзья! Я, например, завидую Тольке: получил премию, отхватил кучу денег. Мы вот с Игорем уверены, что наш Анатолий обязательно купит автомашину и махнет с супругой в Крым!

Толя и Рая, переглянувшись, рассмеялись.

— А мы и вправду собираемся купить «Москвича».

— Что? — вскричал Минц. — Где же вы тут ездить будете? Вдоль по кошке, что ли? Или действительно на Кавказ собрались?

— Может, и на Кавказ, — улыбнулась Рая. — Давайте лучше выпьем за будущие отличные дороги Камчатки! Нам же с вами осваивать их придется.

Тост Раи был горячо поддержан всеми. Игорь откупорил бутылку шампанского и, разливая вино, сказал:

— Итак, пьем за нынешние трудные дороги Камчатки и будущие шоссейные. Галина, тебе нельзя. Позволь, за тебя выпью я.

— Нет, пусть пьет и она, — вмешался Толя. — Мы ведь из-за нее и пришли сюда.

— Ничего с ней не случится, — поддержала его Шура. — Пусть выпьет рюмочку. Это даже полезно.

Игорь молча пожал плечами. А я выпила шампанское. Вино гулким хмелем отдалось в голове. Мне стало вдруг так хорошо, так тепло и радостно, как давно уже не было.

Толя о чем-то горячо спорил с Минцем. Затем Минц громко сказал:

— Брось-ка ты эту демагогию. Лучше расскажи о своем рационализаторском опыте. Нам тоже хочется «Москвичей» приобрести.

Толька, подумав с минутку, начал рассказывать:

— Началось, братцы мои, все с того, что влепил мне Булатов «строгача» за перерасход средств по ремонту. Пошел я к Бакланову, и тот мне посоветовал: «Собери народ, потолкуй, научи людей считать копейки». И знаете, кто первым стал за экономию бороться? Пересядько! Однажды так спокойненько, как бы между прочим, говорит мне: «Вот вы, Анатолий Иванович, сказали, что на капитальный ремонт одного двигателя планируется запасных частей на четыреста тридцать рублей. Входит ли в эту сумму ремонт бугеля?» Отвечаю: «Входит». — «Так я и думал, — говорит Пересядько. — А ведь мы зачастую меняем бугеля только потому, что у пальцев появляется выработка. А если сделать к ним направку? Полчаса работы, а выгода о-го-го какая!» Это был первый шаг. Ну, а за ним пошло…

— Так как же, друзья, утвердим доклад Пышного? — с серьезной миной спросил Минц. — Кто за утверждение, прошу поднять рюмки. Игорь, а ты что — воздержался? Тебе же надо первому бокал поднять, как ни говори, а мехмастерские входят в твой район.

— Да, это верно, хотя большинство рабочих там с портофлота. Но все равно я за утверждение!

Смеясь, подняли рюмки. Толя, осушив рюмку, сказал:

— Между прочим, я Пересядько рекомендацию в партию дал.

— Да что ты?! — вскричали мы с Шурой.

— А чему вы удивляетесь? Руки у парня золотые — мотор разберет с закрытыми глазами. Ему подучиться малость — далеко пошел бы. Голова работает что надо!

— Да ты понимаешь, что натворил? Тебе известно, что такое рекомендация в партию? Ты ведь полностью несешь ответственность за человека! — возмутилась Шура. — Вот ты сказал, что голова у него хорошо работает. А какие мысли витают в этой самой голове, чем живет Пересядько, ты знаешь?

— Шура, конечно, права, — сказал Минц. — Пересядько типичный единоличник, индивидуалист. Корысть — вот что для него самое важное в жизни.

— А то, что он пытается экономить средства при ремонте дизелей, так это же из-за собственной выгоды: лишние деньги на книжке будут, — добавила я. — Лучше бы, Толя, ты Лешке дал рекомендацию. Вот кто достоин ее!

— Так он же не просил у меня рекомендации…

— Не просил! Да он и не попросит, — резко сказала Шура. — А между прочим, партии именно такие и нужны, как Лешка. А Пересядько до члена партии еще не дорос!

— Послушайте, друзья мои, — взмолился Минц. — У нас здесь не бюро и не совещание. Прекратим дискуссию. Ты, Галина, объяснила бы лучше, за что на тебя женщины нашего поселка ополчились?

— И правильно сделали, что ополчились, — рассмеялась Шура. — Никогда не надо зариться на чужое добро.

— Знаете что, давайте споем, а? — предложил Игорь и, взяв гитару, начал настраивать ее.

Рая и Толя о чем-то пошептались, затем Толя, подняв руку, сказал:

— Игорь, подожди. Минуточку внимания!

— Друзья, давайте соберем деньжат для Виктора, а? Парню надо учиться, да и обстановку приобрести, хоть какой-то уют создать…

Мы молчали, переглядываясь друг с другом.

— А Виктор не обидится, как вы считаете? — спросила я.

— Думаю, что нет, — сказала Шура. — Ведь мы же от души.

— Конечно! От чистого сердца, — поддержал ее Игорь.

— Хорошо! Тогда соберем деньги сейчас же, и пусть Галина передаст их матери Виктора, — деловито сказал Толя.

 

ГЛАВА XXIV

Ваня принес мне огромную чавычу, сам разделал ее, вынул икру. Меня поразило, что икра светится. Я никогда еще не видала ничего подобного.

Ваня объяснил мне, что икра светится для того, чтобы самец, когда чавыча мечет икру, мог найти ее.

— Однако, интересно, а всегда ли она светится? — улыбаясь, спросила я.

— Нет, в декабре только, — ответил Ваня и усмехнулся. — А ты, Ивановна, меня передразниваес. На Натаску сибко сердисся? Не надо. Она хоросая зенцина, однако. Вот только дров ей залко. Понимаес, таскала, таскала, а теперь долзна отдать… Сейцас и она мало-мало поняла, бабуска Бакланова растолковала ей кое-сто, хоцет Натаска просценья у тебя просить. Позвать?

Мне и самой было неприятно, что Наташа со мной не разговаривает из-за бревен. Поэтому я сказала:

— И правда, Ваня, нехорошо начинать Новый год со старыми грехами.

Ваня вышел и тут же вернулся с Наташей.

— Вы меня извините, Галина Ивановна, сгоряча я на вас обиделась. Да и как не обидеться: бревна-то на своем горбу таскала, жаль было отдавать…

— Да ведь это не я придумала!

— Как не вы? А кто же?

— Портовики наши. А сама-то я тоже думала: хорошо бы бесплатных дров запасти!

Мы рассмеялись. Наташа принесла мне литровую банку свежей, малосольной икры и сказала:

— Слышала я, Новый год собираетесь вы встречать дома? Вот, возьмите на закуску. Хороша! Мы с Ваней последний раз сходим в клуб, а то после и не придется…

— Почему же? — удивилась я.

— Не говори, однако, пока не перепрыгнес… — остановил жену Ваня.

Что-то мои соседи затеяли, но пока, видно, решили хранить тайну. Всегда простоватое раскосое лицо Вани сейчас просто непроницаемо.

— Может, я помогу вам замариновать чавычу? — предложила Наташа.

Я с радостью согласилась, потому что, честно говоря, не умела как следует разделывать рыбу.

Неожиданно ко мне влетел встревоженный Сашка.

— Галина, быстрей в район…

— Что случилось?

— Склад обокрали!.. Я провожу тебя.

Поспешно накинув шубу и повязав платок, я устремилась за Сашкой. Наташа крикнула мне вслед:

— Идите, не беспокойтесь! Я все сделаю: и печь протоплю, и рыбу приготовлю…

Мы вышли на улицу. Мела поземка. Сашка взял меня под руку, и мы зашагали к порту.

— Кто тебе сообщил о краже? — спросила я.

— Игорь! Он позвонил в отдел милиции и Кущу, а тот попросил вызвать тебя.

Через проходную мы прошли к огромному зданию механических мастерских и остановились, чтобы перевести дыхание.

У пирса стояли буксиры, на кранах горели гирлянды разноцветных лампочек. Шел снег. Ветер кружил снежинки, и они причудливо роились в огненном мареве. Просто не верилось, что в такой чудесный вечер могло произойти что-то нехорошее. Постояв несколько минут, мы пошли к четвертому складу. Возле помещения толпились люди. Я попросила сменного помощника заведующего складами объяснить, что произошло.

— У меня, товарищ ревизор, — начал он, заметно волнуясь, — группа складов. Часа два тому назад я заходил сюда за нарядом. В третьем складе шла выдача сахара райпотребсоюзу. Я взял наряд, понес его бригадиру. Наряд заполнил сам бригадир…

Я перебила его:

— Почему бригадир? Ведь заполнение нарядов не входит в его обязанность?

— У меня голова болела…

— А когда же вы успели выпить, а? — строго спросил его работник водного отдела милиции.

— В обед, самую малость хлебнул…

Осмотрев территорию склада, мы не заметили ничего подозрительного. Представитель милиции дал команду вскрывать склад. Мы тщательно проверили партии грузов — все было в порядке.

— Почему вы решили, что склад обворован?

— А к чему ж понадобилось кому-то вскрывать склад, сбивать замок и уносить его?

Мы решили запломбировать склад с тем, чтобы утром продолжить расследование.

Сашка снова вызвался проводить меня, а милиционер направился в диспетчерскую района составлять протокол.

Утром он позвонил мне.

— Галина Ивановна, замок найден!

— Где?

— Помните, против склада лежат мешки соли?

— Да-да!..

— Так вот, обнаружен запломбированный и запертый на замок… рогожный мешок с солью.

Милиционер громко рассмеялся. Я тоже смеялась: вот до чего напился человек — мешок с солью опломбировал, а склад оставил открытым!

Я тут же написала проект приказа о переводе сменного помощника заведующего складом в приемосдатчики сроком на три месяца и хотела отнести приказ на подпись к Булатову. Но меня остановил Кущ:

— Галина Ивановна, возьмите бумаги, пожалуйста, да подбросьте в печь, а то уголь что-то плохо горит.

Последнее время печь мы топили сами, потому что Булатов отослал нашего истопника в детский сад.

Я сунула охапку бумаги в печь и отправилась к Булатову. Получив подпись, пошла в диспетчерскую, отдала приказ дежурному диспетчеру и вернулась к себе. Кущ сидел, ежеминутно поеживаясь, а бумага в печке так и не загорелась, лишь немного обуглилась. Кущ через минуту куда-то вышел. Я взяла кочергу, чтобы помешать уголь. Но едва только коснулась ею кучки угля, как что-то грохнуло, вспыхнуло, и я с ужасом увидела, что языки пламени лижут мою новую шубку, неделю назад присланную мне из Москвы матерью Игоря. Хорошо, что на руках у меня были рукавицы. Я начала лихорадочно сбивать огонь с шубки. Но все было тщетно. Тогда я быстро сбросила шубку и принялась топтать ее. В кабинет один за другим вбегали работники управления, кто-то помог мне сбить пламя, но шубка так обгорела, что вряд ли можно будет носить ее. А у меня были обожжены лицо, ноги и руки. За моим столом сидела Шура, вымазанная в саже. Я расхохоталась — такой смешной показалась мне она. Боли я почему-то не чувствовала.

Шура, глядя на меня, сказала весело:

— Галка, до чего же ты смешная: ресницы как палки торчат, а бровей совсем нет. И как это все случилось?

Едва она успела проговорить последние слова, как вошел Кущ.

Я вдруг почувствовала страшную боль в ногах и руках и, теряя сознание, опустилась на стул. Я еще слышала, как вбежавший к нам Булатов закричал на Куща:

— Какого черта заставил ты ее растапливать печь! Сам не мог, что ли?

Он взял меня на руки, понес к машине и вместе со мной поехал в больницу.

Больше я ничего не помнила. Очнулась от дикой боли. Надо мной склонились две женщины в белых халатах. А у окна стоял Булатов и все повторял:

— Надо же такому случиться, и именно с ней! Только отправил истопника в детский сад — и вот вам, пожалуйста!

Я тихо сказала:

— Семен Антонович, вы же ни в чем не виноваты…

— Знаю, знаю, что сама, ты всегда все сама! Ну как? — спросил он у врача.

— Все в порядке. Теперь ей нужен покой. Дней семь-восемь придется полежать в больнице.

— А как лицо, ноги?

— Заживут! Никаких следов не останется! Разве только небольшие шрамики на голени. Так это не беда. А ресницы и брови быстро отрастут.

— И как это, Галина, у тебя все получается нескладно, — упрекнул меня Булатов. — Вот и шубка теперь пропала. В чем ходить будешь?

— Как это в чем ходить? В пальто, конечно! А вот чулок… таких я уж не достану…

Врач, сестра и Булатов долго смеялись над моей бедой. Вскоре меня повезли в палату. Булатов шел рядом, держа руку возле моего плеча.

За дверью я увидела Игоря.

— Галина!.. — бросился он ко мне. — Что случилось?

Я улыбнулась ему сквозь слезы. Ныли руки, горели ноги…

— Она еще и не то может натворить. Характер! — проворчал Булатов. — Все сама! Истопником, видишь ли, заделалась. — И, легонько коснувшись моего плеча, спросил: — Тебе по совместительству платить или как?

Игорь и Булатов в этот день долго были рядом со мной. Ах, до чего же не везет мне! И все это в канун Нового года! Я вспомнила прошлый Новый год, шторм, Бориса… и забылась. Когда я очнулась, возле меня не было уже ни Игоря, ни Булатова. Я лежала в палате около окна. Рядом стояла никем не занятая койка. Никого… Тишина.. Через несколько часов — Новый год! Вошла санитарка, включила свет. Я попыталась приподняться на локте.

— Нельзя, лежите спокойно, а то бинты сдвинете.

Но как можно лежать спокойно? Хочется повернуться хотя бы на бок.

— Сейчас, сейчас помогу. А сами — ни-ни: разбередите ожоги. И как это вас угораздило?..

Санитарка помогла мне повернуться. Затем она вышла и через несколько минут вернулась, неся часы и маленький японский приемник Шуры. Поставила все это на тумбочку, сказала:

— Спрашивают, что вам нужно.

— А кто там?

— Девушка и двое молодых людей.

Значит, с Шурой пришли Игорь и Минц! У меня вдруг защипало в горле, даже слезы на глаза навернулись.

— Передайте, пожалуйста, что мне ничего не надо. И еще поблагодарите их.

Не выдержав, я всхлипнула.

— А вы не расстраивайтесь, вам нельзя. Когда грохнуло, сами-то не испугались?

— Наверное, не успела, все случилось как-то очень быстро, в один миг.

— А я, знаете, бегала в управление посмотреть. Там в одной комнате печку-то совсем разворотило.

— Не может быть, ведь это же просто зола из отдушины вылетела!..

— Что вы мне говорите, я, чай, сама видела, своими глазами. И трещина в стене — во какая, а золы-то, золы!.. И как это могло случиться? Пожарник сказывал, газы скопились. Уголь тлел-тлел и бумага тоже, а как вы поворошили, так и бухнуло. Вот что значит жалеть деньги на истопника!

— Никто и не жалел, людей не хватает…

— Бабы сказывали, что начальник аж побелел, когда взрыв услышал. Ведь это он отправил истопника-то в детсад. Теперь небось ему отвечать придется.

Мне стало неприятно при мысли о том, что из-за меня Булатов может пострадать.

— Ну, хорошо. Так, значит, говорите, ничего не надо? — продолжала словоохотливая санитарка. — Я так и передам. А в больнице вы у нас одни. Вот если б вас отвезли в рыбокомбинатовскую, там было бы веселее. А нашу только открыли. Ну, лежите, лежите. Через полчаса сестричка придет. Втроем и будем Новый год встречать.

Но встречать Новый год втроем нам не пришлось. Часов в одиннадцать под окном кто-то закричал:

— Галинка, с Новым годом! Не скучай, мы будем здесь!

— Ишь ты, расшумелись! — заворчала нянечка. — Чай, тут больница, а не клуб. Попросить их, что ли…

— Не надо, они сами уйдут.

— Батюшки, стучат! Пойду открою, небось сестра пришла.

Я напрягла все внимание, чтобы разобрать, о чем говорят под окном. Но разве можно что-нибудь услышать за двойными рамами! Я даже встать хотела, несмотря на строжайший запрет. Но острая боль напомнила о себе. Вот и лежи теперь. Испорчен такой светлый праздник!

Дверь открылась, и в палату вошел тот, кого я меньше всего ожидала видеть, — Булатов!

— Не ждала?

— Признаться, нет, Семен Антонович…

— Я так и думал… Ну как самочувствие? Ладно, не отвечай, вижу и сам… А я вот не усидел дома. Жена пошла в клуб, а я решил зайти к тебе. Потом тоже в клуб пойду. Небось и тебе хочется?

— Нет, в клуб не хочется. Мы дома собирались праздновать.

— Если не секрет, кто это мы?

— Воробьева, Минц, Игорь…

— Игорь?.. Так, так. Значит, все-таки выходишь за него?

— Да, выхожу.

В это время за окном снова закричали:

— Галина, с Новым годом!

— Они? — спросил Булатов, кивнув на окно.

— Они! — широко улыбаясь, ответила я.

Булатов подошел к окну, забарабанил по стеклу пальцами и громко крикнул:

— Погодите шуметь, дайте поговорить с человеком!

Вернувшись к койке, он сел на табуретку и, наверное, хотел взять мою руку, но, очевидно вспомнив об ожогах, не решился сделать это. Помолчал немного и сказал не по-булатовски задушевно:

— Понимаешь, Галина, последнее время стал я замечать, что очень уж часто ошибаюсь в людях. Мне сейчас как никогда нужна твоя откровенность, твоя прямота… Представь себе, что я твой отец…

— Мой отец погиб. Я не таким хотела бы видеть отца…

— Каким же? — резко спросил Булатов.

— Отзывчивым, сердечным, внимательным…

Булатов кивнул понимающе, повернулся к окну, потом снова посмотрел на меня и улыбнулся каждой своей морщинкой. А их, я только сейчас заметила, у него много.

Неожиданно Булатов встал, схватил меня по-медвежьи и крепко поцеловал в лоб. Потом он осторожно приподнял меня, и я увидела в окне три сплюснутых носа — Шуры, Игоря и Минца. Тут же вскрикнула от резкой боли.

Булатов уложил меня и тяжело зашагал к двери. Я смотрела вслед ему, страшно удивленная всем его поведением.

Прошло всего несколько минут, и в палату, почему-то на цыпочках, вошли Минц, Шура, Игорь и Булатов, державший в руках две бутылки шампанского.

— Эх, где бы стаканы достать, — сказал он, ставя бутылки и вытаскивая из карманов яблоки.

— Стаканы найдутся, — подмигнул ему Минц и стал вытаскивать из сумки закуску и посуду.

Булатов добродушно рассмеялся.

— Вы, никак, под окном собирались Новый год встречать?

— А как же! Поближе к Галине.

Минц быстро, по-хозяйски, расставил на тумбочке стаканы, хлеб, салат и спросил у Булатова:

— Что разливать будем? Может, спиртику?

— Нет уж, в торжественных случаях полагается пить шампанское, — ответил Семен Антонович и, повернувшись к Игорю, сказал: — Прошу будущего папашу взять меня в крестные отцы. Между прочим, любые возражения все равно будут отклонены. — И, подняв стакан, чокнулся со мной. — За тебя, Галина, за твоих друзей, за счастье в Новом году!

Честное слово, этот визит Семена Антоновича просто ошеломил меня! А Булатов, поднявшись, уже торопил ребят:

— Пошли, пошли, пусть Галина спит покрепче да набирается сил. Завтра наведаемся. А сейчас, молодежь, приглашаю всех вас к себе. — Он остановился, нахмурил в раздумье брови и вдруг, глядя на меня в упор, твердо сказал: — А ты, Галина, воюй с этими самыми топляками. Буду помогать тебе!

 

ГЛАВА XXV

Я уже десятый день в больнице. Завтра, наверное, выпишут. С лица бинты уже сняли, но руки и ноги еще забинтованы. У меня был Степанов с дочерьми. Хорошие девчата у него!

Я хотела взять с тумбочки книгу, как вдруг в палату вошел Александр Егорович:

— Галинка, а я к тебе!

— Заходите, заходите, Александр Егорович!

— Шел, понимаешь, мимо и решил: дай-ка загляну к тебе на огонек…

— Вот и чудесно! А откуда вы так поздно?

— Да вот заседание бюро провели.

— Какие же проблемы вы обсуждали?

— Насчет подготовки к партийно-хозяйственному активу, — серьезно ответил Бакланов. — Думаем пригласить за круглый стол не только работников порта, но и лесников. О сплаве древесины речь пойдет. Между прочим, докладик-то тебе придется делать.

— Ой, что вы, Александр Егорович! Разве я смогу? Вопрос такой серьезный! Я еще мало знакома с рекой. Нет-нет, я не смогу…

— Сможешь, Булатов обещал помочь. Это он рекомендовал тебя.

— А когда вы собираете актив?

— В конце февраля или в начале марта. Основной упор надо сделать на сохранение судоходства по Гремучей. Я считаю, что лес выгоднее доставлять плавсредствами, чем гнать плоты. А молевой способ и вовсе для нас непригоден.

— Но и плавсредствами невыгодно! Слишком дорого.

— Вот мы и прикинем на активе, что выгодней.

Я задумалась: подготовить обстоятельный доклад — задачка не из легких. А Бакланов улыбнулся и неожиданно спросил:

— Когда же ты наследного принца подаришь нам?

— Наверно, через месяц, не раньше.

— Кстати, чуть не забыл: сегодня в больнице на той стороне шум был и даже слезы.

— Слезы? Что же там случилось?

— Спор адский разгорелся из-за ребенка. Шура умоляла отдать сиротку ей. А отдали знаешь кому? Толманам! Да-да, Толманам. Претендентов на усыновление малыша оказалось не менее двенадцати семей. Но Толманы всех обставили — через райисполком и собес действовали.

Так вот чем объясняются таинственные походы Вани и Наташи на другой берег Гремучей и недавнее появление в нашем доме райисполкомовской комиссии!

— Еще одна новость, — продолжал Бакланов. — Бюро отклонило заявление Пересядько с просьбой принять его в партию.

— Да ну? Булатов-то за него, наверное, горой стоял?

— Вот и не угадала. — Бакланов снова широко улыбнулся. — Как раз Булатов и выступил первый против Пересядько!

— Кто же дал Валентину рекомендацию, кроме Пышного?

— Да кто-то из рыбокомбината.

— Но как же так? Булатов — и вдруг против Пересядько?!

— В том-то и дело! — усмехнулся Александр Егорович. — Семен Антонович так взял его в шоры, что Пересядько побагровел весь от стыда и злости. И тебя вспомнил Булатов: «Певчая, говорит, хотела добра Пересядько, хотела, чтобы он учился. Какой же из него коммунист, когда он не только книг, а даже газет не читает! Лишь копается в своих моторах и не видит, как жизнь вокруг меняется». Ох, и дал ему Булатов жару! Пересядько выскочил из парткабинета как ошпаренный. А Пышному бюро сделало предупреждение.

«Вот это да! Прямо-таки ошеломляющие новости. Ай да Булатов!»

…Из больницы меня выписали в субботу вечером. За мной пришли Игорь и Шура. Они принесли мое старенькое, видавшее виды пальто. Выйдя на улицу, я замерла, словно зачарованная. Небо, только мгновенье назад тихое, темное, глубокое, как омут, вдруг ожило, завздыхало, заколыхалось, и по нему пробежала огненная волна, за ней — другая, весело плещущая серебром. И, будто догоняя друг друга, погнались за этой волной торопливые валы, играя всеми цветами радуги. Полнеба озарилось зеленовато-голубым таинственным пламенем. Фосфорические полосы переливались, чередуясь каждое мгновение, — то алые, то голубые, то зеленые. Полосы извивались, то угасая, то вновь ярко разгораясь. Высветленные пламенем, голубели острые вершины ближайших сопок и далекие гольцы. Звезды над головой стали рубиново-красными. Великолепное, буйное пиршество красок завершилось тем, что пламя мгновенно охватило все небо, дрогнуло и неожиданно свилось в причудливую угасающую спираль. И тут же сказочная феерия повторилась снова. Северное сияние! Боже, какая красота!

— Ну, довольно, пошли, — сурово сказала Шура, взяв меня под руку, потянула в ту сторону, где был ее барак.

— Почему это мы идем к тебе? — недоуменно спросила я.

— Иди куда ведут, — нарочито грозно сказала Шура.

Недавно прошел обильный снегопад. Сугробы подбирались к верхушкам заборов. Мы с трудом двигались по глубокому рву. Было светло — дорогу озаряли лучезарные сполохи.

Наконец-то мы добрались до Шуриного барака. Игорь взял меня под руку. Шура открыла дверь… Коридор, комната Шуры… Но что это?.. Мы проходим дальше! И тут я вспомнила слова Игоря о том, что у нас будет двухкомнатная квартира. Значит, он поменялся с Аллой и Сашкой!

— Ты довольна? — опросил Игорь.

— Игорек, дорогой, еще бы!

Я оглянулась — комната заново побелена, выкрашена, чистота невообразимая! Во второй комнате — широкая тахта, стеллаж с книгами, столик с приемником, тем самым, который мы когда-то купили в складчину… На полу — пушистая медвежья шкура. Ноги буквально утопают в ней. Где же Игорь сумел раздобыть такую шикарную тахту и такую богатую медвежью шкуру?

Счастливая, блаженная улыбка не сходила с моего лица.

— Жаль вот только, что стола круглого нет, — сказала я.

— Он тебе здесь и не нужен, — вмешалась молчавшая до сих пор Шура, — хватит и одного, на кухне. А вот здесь будет стоять кроватка для малыша…

Я едва сдержалась, чтобы не заплакать. Присев на тахту, спросила у Игоря:

— Где ты добыл все это богатство?

— Тахту привезли из Владивостока еще в августе: стояла на складе. Я хотел сделать тебе сюрприз. Но раз уж ты угодила в больницу раньше срока, мы с Сашкой решили поменяться квартирами именно сейчас. И вот вдвоем с Шурой мы все сделали, как видишь.

— Как чудесно! Скажи, Игорь, неужели Аллочка не возражала?

— Что ты! Она даже сама намекнула об обмене! Бабушка Бакланова помогала еще, а медвежью шкуру нам подарил Ваня Толман.

— Ну, познакомилась с квартирой? Тогда идем, покажу тебе «моего» мальчугана, — предложила Шура.

— Какого еще мальчугана? — не поняла я.

— Того самого, которого выхватили у меня прямо из рук Толманы. Пока мы переругивались в больнице, они все потихоньку оформили и, счастливые, явились с документами. Главврач чуть в обморок не упал: «Как же так, ведь я уж было решил рекомендовать мальчика Воробьевой и соответствующую бумагу в райисполком написал. Хитро вы обошли всех!» А Ваня стоит и бормочет: «Зачем, однако, ходить, суметь? Возьмем с Натальей малышка, назовем его Зеня. Любить будем!..» А сам так и сияет от счастья.

Вскоре мы были уже у моего барака и зашли к Толманам.

Наташа счастлива! Правда, ей довольно трудно приходится — навыков нет. Шура принесла Наташе материал на распашонки, одеяльце.

Как только Наташа принялась купать малыша, я не могла от него глаз отвести — чудесный парень! Пришла Дуся. Оказывается, она каждый день забегает помочь Наташе выкупать Женьку.

Когда Женька заболел, у Толманов не закрывались двери. Пришлось вывесить записку: «Женя чувствует себя хорошо. Просьба не тревожить».

Месяц пролетел очень быстро. А десятого февраля у меня родилась дочь… На улице мела страшная метель, мы с Игорем еле добрели до рыбокомбинатовской больницы. Меня приняли и положили в палату. И тут я вдруг услышала доносившийся из коридора знакомый голос: это был Пересядько. Вероятно, он пришел за женой. Одной в этакую метель домой ей не добраться — вокруг кромешная тьма.

Невольно я стала свидетельницей их разговора.

— Собирайся быстрей, темнеет! — сказал Валентин тревожно.

— Я не могу уйти — роженицу привезли.

— Тебе за это сверхурочные платят, что ли?

— Опять ты о плате, о деньгах! Мы ведь, кажется, договорились…

Пересядько перебил ее зло и запальчиво:

— Подумаешь, роженица!.. Пусть рожает себе на здоровье в портовой больнице. И еще — я ухожу от Булатова!..

— Стыдись, Валентин! Это же малодушие! В партию не приняли, обидели. Так, что ли? А ты не сдавайся, снова готовься, опять напиши заявление…

— Ну, это уж ты брось! На коленях умолять не намерен! Не будет этого!

— Не будет?.. Эх, Валя, Валя… Ну ладно, мы еще поговорим об этом. А теперь мне надо идти.

А мне так и хотелось крикнуть: «Пусть себе уходит!» Но от сильной боли я только прикусила губу. А когда боль немного утихла, я почувствовала, что кто-то ласково поглаживает мне волосы. Открыв глаза, я увидела склонившуюся надо мной жену Валентина.

— Скоро все кончится, все будет хорошо, очень хорошо, — шептала она.

И вновь невыносимая боль… Я забылась.

И вот у меня — дочка. Дочка!!!

— Вы просто молодчина — сказала мне утром врач. — И девочка у вас прелесть — беленькая, хорошенькая!

А потом ко мне без конца шли друзья и знакомые. Всем хотелось увидеть Аленку — так мы с Игорем назвали дочурку, — но врач не разрешала выносить ее. Я же говорила, улыбаясь:

— Не бойтесь за нее, доктор, покажите. Она у меня закаленная. Вместе с мной прошла огонь и воду!

Аленке подарили коляску. Ее смастерил Толя Пышный. Вручая подарок Игорю, он сказал шутливо:

— Когда нам понадобится, отдадите, ладно? К тому времени Аленка ваша вырастет.

Я чувствовала себя особенно счастливой каждый раз, когда ко мне приходил Игорь. Я немного стеснялась его — очень неважный вид был у меня. Но я знала, что Игорь не обращает на это никакого внимания, знала, как дороги ему я и Аленка. Как-то я спросила его:

— Интересно, что ты делаешь без меня дома, один?

— Хожу из угла в угол и мечтаю, кем будет наша Аленка…

Я попросила сестру принести девочку, чтобы показать ее Игорю.

Он долго-долго смотрел на нее, потом сказал:

— Вся в тебя.

— Что же это наш «крестный отец» не идет? — спросила я.

— Да!.. — спохватился Игорь. — Батя опять сорвался!

— А что случилось?

— Дело вот в чем. У Лешки теперь крепкий актив; он группу прожектористов организовал…

— Но при чем же тут Булатов?

— Подожди, не перебивай. Ты ведь знаешь Семена Антоновича. Прочел он заметку в стенгазете, в «Полундре». Наверно, крепко задели его в ней. Когда пришел к нему по какому-то делу Лешка, Семен Антонович не дал ему и слова сказать, треснул кулаком по столу, да как заорет: «Путаетесь тут под ногами! Работать надо!» А Лешка спокойно из кабинета Булатова направился прямо к Бакланову и вернулся вместе с ним. Сейчас Бакланов и Булатов вдвоем сидят и «мирно беседуют»… Да, трудный человек Семен Антонович.

— Трудный…

Вошла сестра и взяла Аленку.

— Ваше время кончилось, — сказала она Игорю.

Он улыбнулся:

— Нет, сестричка, только началось!

#img_7.jpeg