6 сентября 1996 г. Пятница. Молитва, зарядка. № 936
С каждым днем все больнее, все стыднее, все невыносимее открывать дневник и делать какие-то записи, потому что жизнь у меня ужасная, позорная, крысиная, тараканья, испуганная и безнравственная до предела. Что меня удерживает не шагнуть с подоконника от позора, в который ввергла меня Ирбис, от которой у меня нет сил избавиться?! Я сутки в ссоре прожить не могу.
10 сентября 1996 г. Вторник. Молитва, зарядка. № 936
Я думаю о том, как неприятно встречаться мне будет с Любимовым после вчерашнего долгого разговора с Шульманом о причине провала американских гастролей. Я был прав в своих заключениях. Конечно, Шульман — м..., но откуда ему было знать коварство Любимова, его абсолютное наплевательство к интересам своих актеров? «С Демидовой я никуда не поеду и не выйду вместе с ней ни на какую встречу...»
13 сентября 1996 г. Пятница. Без молитвы, без зарядки
Вспоминал я, перебирая катаклизмы, путч, расстрел Белого дома, штурм Останкина... Она сказала:
— Благодари Бога, что у тебя все это время была любовь.
— Да, у меня были любовь и Павел I.
А вчера был гениальный «Дом». Я часто ловил себя на том, что благодарю Бога, что даровал мне эту профессию, которой с помощью моего гениального шефа я изрядно владею. А он весь спектакль просидел со своим фонариком. Когда я покидал зал, он крепко сжал мне локоть. Кстати, перед началом он пожал мне руку. Я засмеялся: «Первой скрипке?» Короче, я владел собой, несмотря на его присутствие, и игру вел, и игра шла. Прием был потрясающий, а Таня Жмакова кричала «браво!» и целовала мне принародно руки. А администратор Сорокина Н. К. после спектакля долго не могла в себя прийти, а потом выразилась: «Я теперь понимаю, кому пришла удачная мысль взять вас на Моцарта. Я долго не понимала, в чем дело. И только сегодня поняла: вы — гармоничный человек. Вы — выше пьесы, выше вашего театра».
30 сентября 1996 г. Понедельник. Молитва, бегом
Гуляли по лесу, и в конце концов Надежда предложила: «А почему вам не вступить в Союз российских писателей?.. Во-первых, получите билет и право работать и отдыхать в Доме творчества. Во-вторых, заявление на сторожку и пр.». И написал я опять заявление в союз.
11 октября 1996 г. Молитва, зарядка. Турботрон. № 936
Прилетел вчера из Польши шеф и сегодня всех собирает опять на «Карамазовых», но мне задержаться-удержаться необходимо три дня, до понедельника. А там — Покров Пресвятой Богородицы и новая жизнь с театром.
18 октября 1996 г. Пятница. Молитва
Ну, вот. Отправляюсь на казнь. Господи, спаси и сохрани! Хочется сказать Любимову: «Вы, очевидно, плохо знаете мою партию в „Живаго“, коль заставляете меня играть. Однажды Эфрос сказал: „Мне плевать на твой голос!“ — и я сделал выводы. Вам плевать тоже. Впрочем, плевать всем, кроме Всевышнего. Он спасет меня молитвою моею».
19 октября 1996 г. Суббота. Молитва, зарядка
Наконец-то лицейская годовщина. У Сережи в дневнике: «Если бы Ньютон, когда ему упало на голову яблоко, сказал: „Это меня Бог наказал“ — он бы ничего не открыл». Моя мысль. Да, Ньютон сказал другое — и открыл.
Какая это любопытная вещь — память!
А моя мысль состоит в сожалении о том, что к 17-летию сына, зайдя в художественный салон, мы проспорили, поругались и не купили Сергею рамку под иконостас, где были бы бабушки-прабабушки, дедушки-прадедушки и прочие близкие родственники, начиная с Лермонтова и кончая Байроном.
Да! Есть горькая правда земли, Подсмотрел я ребяческим оком — Лижут в очередь кобели Истекающую суку соком.
По пути в Черноголовку наблюдал я другую, но похожую по безобразной трагедии картину. Глазам бы не поверил своим, да подруга объяснила: «Некрофилия». На обочине лежала мертвая большая и красивая овчарка. Ее трахал судорожно какой-то затруханный, маленький, замызганный кобелишка, коего, будь она жива, на выстрел бы не подпустила, вернее, его другие кобели не подпустили и лизнуть ее, и он дождался очереди, когда она стала мертва, сшибленная на дороге неосторожным водилой.
А за Лебедя начинают раздаваться голоса, и, я думаю, Куликову таки несдобровать, но Черномырдин силен. Это он еще месяц назад подготовил проект указа об отставке Лебедя. Ну, дружки, ну, генерала подставили!
21 октября 1996 г. Понедельник. Молитва, зарядка. На съезде СТД
Отчитывается Ульянов. Почему он не назвал Любимова, а Гончарова назвал? Эфрос был помянут, а Любимов не назван, хотя бы из дружбы по Театру Вахтангова.
22 октября 1996 г. Вторник. Молитва, зарядка. Кухня
Звонил в Курскую аномалию — не изменил ли приход Руцкого наши планы? Нет, приход Руцкого... может быть, и не изменит общую ситуацию к лучшему, но, во всяком случае, встряхнет. Так что в четверг надо выезжать.
7 ноября 1996 г. Четверг. Молитва и хорошая зарядка. Академическая, на кухне
А ведь когда-то этот день был праздник, да и сегодня, я думаю, «коммуняки» и всякая краснота будут митинговать, гулять и не давать проехать по нужным маршрутам.
10 ноября 1996 г. Воскресенье. Молитва, зарядка. Киев, пансионат «Джерело» («Источник»), № 51
«Ю. П. — гений, но он гений-шестидесятник. Он шел тогда впереди времени, а сейчас он идет в ногу с ним, а это никому не нужно».
Любимов не шибко ласков со мной. Конечно, ему не нравится, что я не на глазах, что меня нельзя по поводу или без повода зацепить репликой, разговорами, увлечь болтовней. Не нравятся ему мои самостоятельность и отдельность. Но я давно не лезу и не ищу общения.
Как эта речка называлась в Б. Истоке, я уже не вспомню сейчас... Петровушка — вот! Мы поехали вечерней зарею купаться. Братья Золотухины, Извеков и моя красавица, жемчужинка привезенная, гордость моя, хвастовство мое, запредельную вызывающая зависть бюстом, лицом, ногами и прочим. Зависть даже у осоки-травы, телят, луны и железного автомобиля. Я поплыл сорвать для нее лилию-кувшинку. «Сорви мне лилию... принеси...» Почему-то они белели у другого берега. Я нырнул, поплыл в восторге счастья исполнить ее желание перед братьями старшими, перед знакомыми кочками и коровами. Каково же было мне, когда белеющий цветок оказался куском поролона. Сначала было смешно.
Кем она была в их глазах, в их понятиях — женой будущей или «ППЖ»? Четыре последних года она имитировала любовь. Хорошую имитацию, хорошую игру я принимал за верную любовь, за настоящее чувство, за судьбу даже... А это была всего лишь синтетика, химия-алхимия связи, любви, привычки, расчета и пр. — поролон.
«И кто-то камень положил...»
15 ноября 1996 г. Пятница. Поезд № 42. Молитва, кофе
«Невские ведомости». Гнусная рецензия о «Высоцком». «15 лет „Таганка“ зарабатывает деньги на Высоцком... да еще на полчаса задержали спектакль» — общий смысл. С одной стороны, конечно, вранье по заказу (что там можно заработать?), удобное клише для негатива. Расхожая формула — все зарабатывают, кому не лень, и «Таганка» не исключение, а пример тому. К тому же недавно Табаков проехался в Киеве по Любимову: «Настало время свободы, говори что хочешь, делай что умеешь, а сказать-то, оказалось, нечего...» Дескать, в любимовском театре и было-то — политика и кукиш в кармане, а на поверку — искусства-то и не оказалось. Это тоже удобная кочка, с которой можно палить в старого льва, который при нынешней власти, демократии и свободе не может своим искусством заинтересовать публику.
Однако высказывания К. Медведевой: «Зачем эти пожилые люди вышли на сцену?» — и статейка по результату и сути смыкаются. Только слишком коротка память — а давно ли вообще разрешили публично слушать и тем более исполнять Высоцкого? Но тут опять же как бы политика. И вспоминал, думал об этом не раз: а ведь на спектакль не было ни одной рецензии в Москве, никакой, ни положительной, ни другой. При Губенко по моей просьбе написала и напечатала в «Литературной России» Н. Кондакова. Все!! Почему? Многие считают это действо радиопанихидой, радиоспектаклем.
24 ноября 1996 г. Воскресенье — отдай Богу. Молитва, зарядка
Егор Тимурович Гайдар, сын Тимура Аркадьевича Гайдара, считает «Бумбараша» лучшим фильмом по произведениям своего деда, Аркадия Петровича Гайдара. Так он мне сказал, и я с ним согласился. В этом году исполнилось 25 лет, как «Бумбараш» предстал глазам зрителей. За это время сменились поколения, сменялись политики, главы, наконец, сменилась фактически и сама власть, но народ остался. Многие произведения литературы в кино пожухли, потускнели и даже исчезли. А «Бумбараш» остался любимым всеми поколениями и властями. Чудо. А в чем секрет чуда — пусть разбираются другие.
17 декабря 1996 г. Вторник. Мое число, охо-хо...
«Секс мне необходим каждый день, иначе у меня очень голова болит». Джон Кеннеди.
Фильму «Бумбараш» четверть века стукнуло. Пережил он многие хваленые и награжденные ленты. И по этому поводу вспомнился мне замечательный мастер своего дела пиротехник Микола, фамилию, прости Господи, не помню. И ты прости меня, Микола, тебя уж, поди, давно и в живых нет, так что царство тебе небесное. Профессию свою сапера-взрывателя-миноискателя Микола не только знал, но самозабвенно любил ее и дня прожить не мог, чтобы что-нибудь не «подвзорвать», как он выражался. Режиссера фильма удивительного Колю Рашеева Микола замучивал просьбами и предложениями в каждом кадре пальнуть, взорвать, поджечь, грохнуть, а в «Бумбараше», как известно, взрывов на кинометр изображения полно. И, если не давал ему режиссер, не соглашался на буйные предложения рвануть ни с того ни с сего, Микола не унимался — грохот был ему необходим ежедневный, как Казанове дама. Он уходил в поле, в лес, на окраину, и мы слышали, как страсть свою он удовлетворял-таки несусветным фейерверком-салютом.
18 декабря 1996 г. Среда, мой день. Молитва, зарядка
Вчера показал Антипову кусочек опубликованного текста — тот, где он с ходу заменил Высоцкого в «Живом». Он прочитал, по-доброму усмехнулся:
— А я ведь не видел, как репетировал Володя. Как раз в тот день, когда он упал, я был в зале, и шеф сказал: «Возьмите текст и идите на сцену».
«Когда разведенный женится на разведенной, в кровати оказываются четверо».
Не было вчера Любимова на спектакле, а я хотел с ним о «Чонкине» завести разговор. Подарю ему «ЛО», придумаю какую-нибудь историческую надпись. И Петьке «Дневники» подарю, чтоб прочитал.
В «зеленую тетрадь»
БУМБАРАШ НА ВОЗДУШНОМ ШАРЕ, А Я В БОЛОТЕ
С Бумбарашем этим, с дорогим моему сердцу образом, нахлебался не на шутку я в прямом смысле, и в переносном тоже. Много на съемках было забавных и грустных, даже печальных и все-таки счастливых дней. Вы помните, конечно, как Бумбараш на нелепом паровозике-»кукушке», обвешанном солдатней-матросней и бабами, самоварами, утюгами и фикусами, мчится в свое светлое будущее и поет во все горло: «Наплевать, наплевать, надоело воевать!..» А мчался паровозик по узкоколейке, проложенной по той самой насыпи, на которой погиб мой автор Аркадий Петрович Гайдар, под которой он нашел приют. Первая могила Гайдара, товарищи похоронили его тут же. Вы представляете себе, друзья, мое состояние: мчится паровозик к могиле создателя моего Бумбарашки, и пою я: «Слава тебе, Господи, настрелялся досыта...» И вот он уже рядом, близко могильный столб, и машинист дает мощный печальный гудок, напоминая всей округе, что жив Бумбарашка, а значит — автор жив... А у артиста в горле комок, слезы в глазах, петь невозможно... Но, благо, пою под фонограмму. И снова «кукушка» назад, на исходную отправляется — на второй, третий, седьмой дубли. И снова гудок, и снова комок и благодарение автору. Чудные-чудесные песни к фильму написали поэт Юлий Ким и композитор Владимир Дашкевич. Они определили всю стилистику фильма и подсказали мне интонацию, добрую и печальную, на весь образ-житие Бумбараша, а значит, и на мое собственное житие артиста. Артист, как известно, вне образов своих не живет, и пока созданный им образ люб людям — любим ими и артист. Низкий, низкий тебе поклон, Аркадий Петрович Гайдар! Нахлебался я слезами у твоего столба. Это светло-грустный эпизод...
А вот эпизод комический. Бумбараша посылают на воздушном шаре поглядеть на германские позиции, расположенные за бугром, за горой. Посылают его, очевидно, как самого легкого в строю. Для убедительности зрительской подо мной даже вырыли ямку, чтоб артист еще меньше стал, чем на самом деле. Бумбараш влезает в корзину воздушного шара, отвязывает канат, удерживающий этот самый воздушный шар, а он не поднимает Бумбараша. Тогда командир кричит: «Выбрасывай скатку!» (Шинель скатанную; между прочим, это целая наука, искусство — скатать крепко и аккуратно шинель или намотать обмотки, завернуть портянки.) Бумбараш все выкидывает — шар не летит. «Раздевайся!» — кричит командир. Бумбараш раздевается, выбрасывает гимнастерку, штаны, ботинки, обмотки — не летит шар, хоть тресни. «Облегчайся!» — в отчаянии вопит офицер. Бумбараш отворачивается от строя и кинокамеры, расстегивает подштанники, что-то там делает по малой нужде — писает... Короче — шар полетел, ура!.. Кстати, когда показывали Бумбараша первый раз по ЦТ, этот эпизод с облегчением не показали. Кто-то там из нашего высокого начальства решил, что пока еще советский (а тогда ж были все советскими, а многие и по сей день «совками» остались, и я из них первый — себя не переделаешь так быстро) народ не дорос до такой эстетики — телевизор разобьет к чертям собачьим или жалобу на режиссера-автора напишет, отвернется прочь от такого похабства... Но потом вступился Тимур Аркадьевич Гайдар, человек военный, авторитетный. Справедливость на тот раз восторжествовала, цензура отступила, и все последующие 25 лет Бумбараш идет уже с этим облегчением злосчастным. Но суть не в нем. Рассказ мой дальше тянется. Летит Бумбараш над германскими позициями, и так низко, что немцы хохочут, забавляются и стреляют по стропам, а офицер немецкий «маузером» поигрывает и какаву пьет. И совсем было отстрелили немцы все стропы, за одну только Бумбараш отчаянно уцепился, но тут, на счастье, дунул ветер и отнес воздушный шар с Бумбарашем от германских позиций. Оборвалась последняя стропа, и летит корзина с Бумбарашем в болото... Выбрали киношники болото... Нормальное наше болото. Впрочем, оно теперь уже не наше, как и Черноморский флот. Флот-то мы еще, может, и выкупим. А болото украинское, за городом Каневом — фильм-то снимался на киностудии имени великого режиссера Александра Петровича Довженко, в Киеве — матери городов русских... Да, времечко любопытное... В этом городе Киеве есть центральная улица, называется Крещатик, по которой когда-то святой князь Владимир вел свой народ к Днепру святое крещение принимать, православную веру христианскую обретать. Так вот, выбрали болото, болото знойное. Сам туда не пойдешь, а уж не вылезешь точно. Меня туда посадили подъемным краном, опустили, как морковку. Просидел я в этом болоте, как в парном молоке, пять часов, не вылезая. Вылезать нельзя было, пока не снимут эпизод, иначе был бы виден след, как человек входил-выходил, — такое замечательное болото попалось, жалко его было разрушать до времени. Когда меня оттуда извлекли после пятичасового дежурства тем же подъемным краном, с меня сняли шесть пиявок. Но товарищи меня успокоили: «Ничего, ничего, с пользой посидел. Они, эти пиявки, дурную кровь отсасывают, а у тебя ее на всю съемочную группу хватит». Я знал, что у человека есть венозная кровь, артериальная, но что дурная есть — не предполагал. Ладно. Сидит Бумбараш в болоте, затягивает его трясина, и должен был бы Бумбараш захлебнуться, но, глядь — перед ним в болоте торчит осинка. Бумбараш должен прицелиться и плюнуть в эту осинку, а та от плевка должна переломиться и упасть в сторону Бумбараша, и он по ней выползет на сушу. Так написано в сценарии. Ладно, воткнули передо мной осинку, в нужном месте ее подпилили, за макушку привязали леску. Леску — мужику, мужика — за кочку, чтоб дернул в нужный момент. «Мотор!» — командуют. Я пригибаюсь, плюю — осинка не падает. Мужик за кочкой не увидел мой плевок. «Стоп! — оператор кричит. — Валерий, чем ты там плюешь?» Я ему: «Позвольте, в каком смысле?» — «Милый, это же не видно! Чтобы камера зафиксировала, чтобы зритель понял, чтобы на пленке что-то осталось — крупным плюнь!» Видали, калибр моего плевка ему не угодил! Я ему кричу: «Покажи!» Он мне ответ шлет: «Ты за это деньги получаешь, тебя этому в театральной школе учили — ты и плюй!» Резон. Стали думать, чем плевать. Они думают, я сижу в болоте, солнце светит, птички чирикают. «Не бзди, не бзди, артист, не унывай!» А я и не унываю. Придумают — плюну, что мне, жалко, что ли? Слышу: они там своеобразный «совет в Филях» на берегу собрали. Думают, генералы от кинематографа. А я слышу, как они думают. Один пиротехник, старый, конопатый и рябой, под кепкой сидит как гриб, в носу ковыряет и вслух думает: «Может, ему чернил попить или купоросу развести погуще...» Я так понял, что цветом решили изобразить. Думаю: «Отравят, заразы. Мало того, что в болото посадили...» Но опытные кинематографисты меня все-таки выручили. «Знаешь что, Валерий, — говорят, — пожуй хлеб черный». Кинули мне в болото корку, я откусил, остатки вернул. Жую. Они снова проверяют леску, осинку, камеру продувают, мужика заряжают... Но ведь когда долго жуешь — проглотишь, это ж ежу понятно. Когда крикнули «мотор!», я пригнулся... а плевать нечем. Мелькнуло, пронзило током: «Если я сейчас не плюну, еще два дня буду отсюда плевать...» И все, что было у меня под носом, всю эту болотину зеленую, я в себя хоботом хлебанул, полный рот. Как в эту осинку тонкую шарахнул фонтаном, такой мощной струей... Да я бы такой струей дуб срезал одинокий, тот, что про нее тосковал. Смотрю — осинка падает. Я выползаю.
Оператор говорит: «Вот, Валерий, что значит в кино опыт — пожевал хлеб, плюнул, и сняли кадр». «Ах ты... — думаю. — Пожевал бы ты этот мой хлеб, у тебя бы дизентерия через два часа началась». Но, слава Богу, на этот раз у меня закончилось все благополучно, друзья мои.