Из всех социальных наук в самом печальном и заброшенном состоянии находится, может быть, наука о политике. Если бы кто-нибудь стал утверждать, что она находится в настоящее время на уровне аристотелевских учений, то это было бы, по моему мнению, очень милостивое суждение о том, что сделано нашим поколением. Какого-либо прогресса в этой области за последнее время не замечалось. Новейшее и наиболее крупное сочинение в этой отрасли знания – «Политика» все еще много читаемого покойного лейпцигского профессора Рошера – могло бы спокойно появиться на несколько десятилетий раньше и все-таки при своем появлении оказалось бы устаревшим: о многочисленных результатах социального исследования за последние десятилетия в нем нет и помину. Люди, родившиеся после 1850 г., с трудом понимают его. Не лучше обстоит дело и с большинством других научных сочинений о политике. И резкая критика Дж. Ст. Милля представляется мне нынче еще более справедливой, чем тогда, когда он ее впервые формулировал. Будем надеяться, что ближайшее будущее пополнит теперешние пробелы. Что всего важнее при современном состоянии науки, – это добыть строительный материал для новой теории политики и в особенности утилизировать для политики сведения, добытые в других областях социального знания. Скромную попытку в этом направлении и представляют нижеследующие строки. В них высказываются сначала некоторые общие замечания о понятии, сущности и отраслях политики, а затем на этой основе предпринимается специальное исследование о значении идеала в отдельной области политики, – в политике социальной.

 

I

Общее понятие политики установлено с достаточной ясностью. По существу я готов принять его в формулировке Гольцендорфа. «Политика как наука» есть, по его определению, специальная отрасль знания, трактующая о государстве и обществе. Ее объектом и содержанием является «выходящая за пределы юрисдикции реализация государственных целей (на базисе существующих отношений)». В пояснение Гольцендорф замечает:

«Решающее значение для нас имеет не простая наличность средств, пригодных для осуществления государственных целей, а их применение и результаты. Шлейермахер весьма удачно называет практическую политику «успешной деятельностью». Идея деятельности для государства и его целей является верховным представлением, из которого должна исходить практическая политика… Действующими субъектами, которых предполагает или имеет в виду политика как наука, являются государственная власть и ее исполнительные органы. Существуя повсюду, они служат, хотя и не исключительными, но, тем не менее, необходимыми орудиями политической деятельности».

При этом слово «государство» должно быть понимаемо в широком смысле «общественного целого», так как в широкое понятие политики мы должны также включить, например, политику сельских и городских общин. Значит, говоря вообще, дело идет о сознательной деятельности общественных учреждений.

Но если мы и можем в общем принять это абстрактное понятие практической политики, то господствующее учение не дает нам никакого ответа на вопрос об удовлетворительной систематике политики.

Мы рекомендовали бы при этом разграничить две главные области политики сообразно со сферами государственной деятельности, которая направляется или на охрану интересов данной общественной организации против других – «внешняя», «национальная» политика, – или на изменение, приспособление и развитие существующего социального строя в известном направлении – «внутренняя» или «социальная» политика в широком смысле этого слова. И лишь с последней мы будем иметь здесь дело. Она обнимает также и ту отрасль политики, точное формулирование понятия которой является нашей задачей, – «социальную политику» в узком, собственном смысле слова.

Что такое социальная политика? Это вопрос, на который не так легко дать ответ, как может думать посторонний делу читатель.

О каком-либо установившемся и господствующем определении понятия нет и помину. В лучшем случае тот или другой автор имеет свой личный взгляд и формулировку понятия, а в большинстве случаев – никакого. В настоящее время считается позволительным написать целую книгу о «социальной политике», не отдавая себе отчета, какое точное понятие соответствует этим словам. В громадном энциклопедическом словаре государственных наук Конрада отдел «Социальная политика» совершенно отсутствует! И это в так называемый «век социальной политики»!

Формулируя ходячий взгляд на это понятие, можно, думается мне, определить социальную политику как совокупность тех мер внутренней политики, которые предприняты с начала пролетарского движения с целью удовлетворить или, по крайней мере, успокоить настойчиво требовательных наемных рабочих, следовательно – как ту политику, результатом которой является так называемое «социальное» законодательство – столь же неясное понятие. Так, например, барон Гертлинг в своем исследовании о «естественном праве и социальной политике» полагает, что понятие социальной политики «популярно» в смысле специальных задач, «относящихся к положению, потребностям и требованиям рабочего класса». Мало-помалу стали говорить о социальном вопросе, пока вдруг и у нас не очутились перед прочно организованной социальной, социал-демократической партией, и тут уже правительство начало обсуждать меры для борьбы с опасными стремлениями и для устранения вызвавших их зол. Социальные (!) дебаты занимают обширное место в заседаниях германского рейхстага, начиная с 1877 г. Правительственные законопроекты и предложения различных партий в большей или меньшей степени проникаются социально-политическими соображениями. «Социальная политика» – лозунг нашего времени. Совершенно однородному представлению о значении термина обязан, очевидно, своим наименованием «Verein für Sozialpolitik».

Само собой разумеется, что наука в ее работе над определением понятий не должна подчиняться влиянию, а тем менее руководству таких внешних обстоятельств. Поищем, нет ли таких определений понятия, которые в меньшей степени носили бы характер исторических определений, приспособляющихся к обстоятельствам? Пользуется известностью определение Адольфа Вагнера: «В общем мы разумеем под социальной политикой ту политику государства, которая направлена к устранению недостатков в области процесса распределения путем законодательной и административной деятельности». Это определение меня тоже не удовлетворяет.

Прежде всего и оно носит на себе печать случайности. Подчиняясь обычной теперь манере характеризовать, совершенно поверхностным образом, новую политическую экономию тем, что она «обращает большее внимание на процесс распределения», в то время как старая ставила на первый план «процесс производства». Адольф Вагнер тоже хочет, очевидно, противопоставить старой «экономической» политике – политике производства – новую политику распределения – «социальную». Но против этого определения имеются и еще более серьезные возражения по существу. Прежде всего спрашивается, почему именно политика распределения должна быть окрещена именем социальной? Нет ни малейшей связи между предметом и его словесным выражением. А затем, если даже не обращать внимания на это обстоятельство, то главный недостаток такого определения заключается в том, что оно прямо-таки способствует неопределенности и бессистемности. Понятие «политика распределения» так растяжимо, что под него можно подводить самые разнородные предметы.

А между тем все значение определения понятий заключается именно в том, чтобы внести порядок и систему в наблюдение живого многообразия действительности. «Политикой распределения» были бы, например, мероприятия к урегулированию договора о найме, снабжение работой голодающих домашних ткачей, страховая политика и т. п. К этому присоединяется еще то обстоятельство, что по отношению к целому ряду мероприятий совершенно невозможно установить, принадлежат ли они к области «производительной» или «распределительной» политики. Куда относится охранительное законодательство рабочих? Или введение нормального рабочего дня? Наконец, приведенное определение страдает еще тем недостатком, что оно насильственно исключает из области социальной политики те мероприятия, которые хотя и принадлежат к «политике производства», но стоят в теснейшей зависимости от «политики распределения». При этом я имею в виду, например, современное рабочее законодательство, «организацию ремесла», политику по отношению к картелям, потребительным обществам, бирже и т. п. Мы должны, следовательно, поискать лучшего.

Определение, которое ведет на верный путь, дано Брюллем в статье «Социальная политика», вошедшей в «Словарь государственных наук». По его мнению, «социальная политика, или учение об обществе в тесном смысле, представляет ту отрасль государственных наук, которая занимается отношениями публичной власти к отдельным производительным сословиям и их взаимным интересам». Кроме смешения политики, как

науки, с практической политикой, это определение страдает большой неопределенностью. Несомненно, перед автором мелькало верное и осязательное понятие, но он все-таки не сумел правильно сформулировать свою мысль. Это проявляется в дальнейшем ходе статьи, посвященной преимущественно рабочей политике нового времени, где автор не смог плодотворно применить собственное определение понятия. Таким образом, мы и здесь не находим искомого: пригодного отграничения понятия социальной политики, других же попыток установления этого понятия, которые заслуживали бы внимания, я не знаю. Таким образом, не остается ничего другого, как попытаться самому формулировать его.

Насколько я понимаю дело, во всей экономической политике, которая только нас здесь и интересует, мы можем проследить два существенно различных рода мероприятий. Хотя это различие не всегда существует в сознании политика, т. е. сообразно поставленным целям, но зато постоянно может быть проведено по отношению к результатам известных мер.

А именно: политические мероприятия направляются или к поддержанию и уничтожению определенной экономической системы или ее составных частей, или же влияют на судьбу отдельных членов хозяйственной организации. Под экономической системой я понимаю определенный порядок экономической жизни данной совокупности людей, в котором господствуют известные принципы. Различение отдельных экономических систем привело бы к неодинаковым результатам в зависимости от выбора признаков различия. Если мы пока удовольствуемся принятым Бюхером критерием – путем от производства к потреблению, – то получим три исторически сложившиеся экономические системы: самостоятельное натуральное хозяйство, меновое хозяйство городов и современное капиталистическое хозяйство с широким обменом. Как известно, все три, или, если мы захотим рассматривать социалистическое «самодовлеющее хозяйство» на высшей ступени развития, как четвертую экономическую систему, то все четыре экономические системы существуют в современных культурных государствах одновременно друг с другом. На них опираются социальные классы: земельная аристократия и крестьянство, как представители различных форм первобытного натурального хозяйства, мещанство, как представитель территориально-ограниченного менового хозяйства, буржуазия, как классовое выражение капиталистически развитого менового хозяйства в его консервативно-монархической форме, и, наконец, пролетариат с его тенденцией к обобществлению и демократизации.

Что мы разумеем под составными частями экономической системы, должно бы быть ясно: обособленные сферы однородной экономической жизни, образуемые одинаково заинтересованными группами лиц – частями социальных классов, которые, хоть и являются членами одного и того же тела, но при известных условиях могут прийти в противоречие между собой. Чем выше, сложнее экономическая система, тем многообразнее это разделение. Так, наибольшее число оттенков мы находим в рядах буржуазии, представляющей капиталистическое хозяйство в его поступательном развитии: аграрная, промышленная и финансовая буржуазия.

Этого, нам кажется, достаточно для понимания сделанного выше различия в характере мероприятий экономической политики: первая категория мер относится (имеет целью или, по крайней мере, следствием) к существованию, содействию в развитии или уничтожению известной экономической системы или ее составных частей, или, – как мы уже можем теперь подставить вместо этого, – известного социального класса или его групп. Другими словами, эти меры видоизменяют экономический порядок в пользу или во вред известной группе интересов.

Примерами могут служить: освобождение крестьян, торговые договоры, биржевые реформы, ограничения разносной торговли или больших магазинов, установление Befähigungsnachweis’а – свидетельства о достаточной технической подготовке, как условия к самостоятельному ведению ремесленных и фабричных предприятий, охранительное рабочее законодательство и т. п. В резкой противоположности с этой категорией мероприятий экономической политики стоит другая категория, которая имеет объектом судьбу отдельных, произвольно сгруппировавшихся индивидуумов, без отношения к определенной экономической системе и соответствующей ей принадлежности к тому или другому классу. Сюда относятся, например: политика борьбы с нищенством с ее придатком в виде современного принудительного страхования, многие отделы политики по отношению к различного рода товариществам, многие отрасли финансовой политики, например, политика подоходного обложения, которая знает лишь различие между бедным и богатым, между имеющим собственность и лишенным ее, одинаково несущественное как для теоретика, так и для практика социальной политики. И в то же время, например, политика обложения торгово-промышленных предприятий и т. п. очень легко может относиться к первой категории мероприятий, поскольку ее целью или следствием является содействие развитию или нанесение вреда крупной или мелкой промышленности, капитализму или ремесленному производству.

Читатель уже догадывается, какую цель я преследую, делая это различие в мероприятиях экономической политики: я хочу выделить первую категорию мер в качестве социальной политики. Таким образом мы получаем следующее определение этого понятия: под социальной политикой мы понимаем те мероприятия экономической политики, которые имеют целью или следствием сохранение, содействие развитию или уничтожение, подавление определенной экономической системы или ее составных частей. Ей я противопоставляю индивидуальную политику — те мероприятия, которые направлены ко благу отдельных лиц или групп, без различия их принадлежности к определенной экономической системе, а значит, также и к определенным социальным классам. В пользу моей терминологии говорят следующие основания:

1) Этим достигается выделение, так сказать, экономической политики первого класса и обособление ее от других мероприятий, что делает возможным разграничение важного от неважного, постоянного от преходящего.

Тогда сравнительно незначительные мероприятия, следствием которых является воздействие на экономический строй в определенном направлении, будут иметь для нас несравненно большее значение, чем самые обширные индивидуально-политические мероприятия. Вопросы о том, большее или меньшее число лиц, вместо денежной помощи из налога в пользу бедных, будет охотнее получать более или менее высокую ренту из специальной страховой кассы, больший или меньший процент с доходов богатых людей будет взят посредством подоходного налога, будет ли помощь голодающим ткачам оказана из дохода с благотворительного базара или из кассы военного ведомства, составленной взносами сердобольных людей и т. д., – имеют бесконечно меньшее значение для всей экономической жизни, а вместе с тем и жизни общества в целом, чем, например, вопросы: будет ли следствием осуществления данной меры законодательной охраны рабочих вытеснение или сохранение мелкого производства, ведет ли известная политика к увеличению или уменьшению крестьянских хозяйств, способствует или препятствует данная мера налоговой политики развитию крупных магазинов, укорачивает или удлиняет данное распоряжение существование домашней и кустарной промышленности, произойдет ли расцвет или упадок крупной промышленности вследствие принятого торгового договора и т. д., и т. д.

2) Выделяя в особую группу мероприятия, влияющие на характер экономической системы, мы вносим порядок в пестрый ряд явлений экономической политики. Я, по крайней мере, не вижу лучшей точки зрения для группировки однородных и разграничения неоднородных мер. Ясная формулировка политико-экономических систем дает нам систему экономической политики. Она получается из группировки влияющих на данную экономическую систему мероприятий путем обособления и соответствующего наименования совокупности мер, касающихся отдельных отраслей и областей этой экономической системы и т. д. И эта систематика будет опираться на «сущность вещей», а не обязана своим возникновением преходящим историческим обстоятельствам.

Наконец, спрашивается, в-третьих, не произвольно ли мы назвали лишь одну группу мероприятий экономической политики «социальной политикой»? Я думаю, что совершенно нет.

Прежде всего, что касается значения этого выражения в разговорном языке, которое всегда должно быть принимаемо во внимание при установлении научной терминологии, то мы видели, что в данном случае оно по большей части так неопределенно, что не препятствует произвольному толкованию выражения «социальная политика». Мне кажется даже, что многим неясно представлялся именно тот смысл его, который дается нами – сравните, например, вышеприведенное определение из «словаря

государственных наук». Во всяком случае, разговорное значение понятия подходит не ближе к единственному ясному определению Адольфа Вагнера (социальная политика = политика устранения недостатков, возникающих из процесса распределения), чем к нашему. Слово же «социальная» политика по своему смыслу, несомненно, находит самое лучшее применение по отношению к мероприятиям, влияющим на характер «социального строя». При употреблении его в этом смысле, содержание и его словесное выражение вполне покрывают друг друга.

 

II

Если мы в последующем изложении, установив понятие социальной политики, попытаемся прибавить кое-что для характеристики ее сущности, то нам представится, очевидно, двойная задача: во-первых, исследовать, какова суть и значение политики вообще, а следовательно, и социальной политики; во-вторых, – выяснить характерные особенности социальной политики, которые именно отличают ее от других отраслей политики.

Так как мы не задаемся здесь целью писать статью о политике вообще, то для выяснения нашей точки зрения по отношению к первому пункту придется ограничиться лишь несколькими намеками. Если вся политика, говоря словами Шлейермахера, представляет «плодотворную деятельность», то она покоится, очевидно, на идее осуществимости свободно избранных целей. Здесь говорится, конечно, не о произвольном преследовании фантастических, лишенных плана целей. Это значило бы стать на точку зрения мечтательного утопизма, не имеющего почвы в действительности и не могущего оказывать обратного влияния на жизнь.

А надо ее понимать в том смысле, что политика, как всякая «плодотворная деятельность», несовместима с мыслью о невозможности влияния единичной воли на естественную необходимость совершения. Недавно мне довелось в другом месте указать на то, что неумение согласовать свободную осуществимость самостоятельно поставленных целей с идеей строгой причинности в социальной жизни обусловливается смешением точек зрения социального теоретика, считающегося лишь с причинной необходимостью, и политического деятеля. В несколько другой форме ясно выразил ту же мысль Джон Стюарт Милль, сказав: «Учение о независимости социального прогресса от неизменных законов во многих головах неразрывно связано с мыслью, что индивидуальными усилиями или правительственными мероприятиями нельзя оказать значительного влияния на ход общественного развития. Это – заблуждение. Из того, что все совершающееся, в том числе также и акты человеческой воли, является следствием определенных причин, не следует, что волевые акты вообще и даже волевые акты отдельных индивидуумов не могут быть, в свою очередь, причинами большого значения».

Милль указывает, вслед за тем, на деятельность капитана во время бури и продолжает: «Как ни безусловны законы социального развития, они не могут быть более безусловными или строгими, чем законы природы, и, однако, человеческая воля может превратить их в орудия своих замыслов, и степень, в которой она достигает этого, составляет главное различие между диким и высоко цивилизованным человеком».

Во всякой политике, как «успешной деятельности», можно различать два существенных элемента: цель и средства к ее достижению. Поскольку эта цель, по сравнению с существующим положением дел, представляется лучшим и желанным, поскольку она противопоставляется реальному status quo в качестве сравнительно законченной идеи, мы можем назвать ее политическим идеалом, осуществление которого должно быть достигнуто политическими мероприятиями.

О политическом идеале мы и будем говорить в дальнейшем изложении. Каково вообще, – должны мы спросить, – может быть к нему отношение науки? Очевидно, оно должно быть двоякое: наука может рассматривать идеал в его необходимости или в его свободе. Она может или объявить его причинно обусловленным в его возникновении – генетическая точка зрения, или же осветить его в его ценности и значении – критическая точка зрения. Последняя, в свою очередь, исходит из молчаливого предположения веры в возможность успешного изменения направления политической деятельности, так как без этой веры критика была бы праздной, чисто академической болтовней. Как я представляю себе до сих пор остающееся совершенно без внимания учение о причинной необходимости идеалов партийной политики, я показал по отношению к современному пролетарскому идеалу в цитированной уже работе.

Здесь же, напротив того, я намерен попытаться осветить некоторые новые стороны критической точки зрения. Относительно своей точки зрения я должен прежде всего сказать, что я не придаю научной критике роли руководительницы по отношению к политическому идеалу. В одном из значительнейших новейших сочинений о социальной политике, вышеупомянутой книге Штамлера, сделана попытка утилизировать учения кантовской этики о «регулятивной идее» для социальной жизни. Штамлер ищет сущность социальной «закономерности» в телеологическом соотношении социальных событий с единой объективной целью всей социальной жизни, которую научное мышление должно установить a priori. Эту точку зрения я считаю ошибочной, но, так как для подробного опровержения ее здесь не место, нам приходится ограничиться замечанием, что он относит в сферу познания такую область человеческого бытия, которая в главных своих элементах выходит за его пределы. Все политические стремления имеют своим конечным основанием общее миросозерцание и жизнепонимание отдельных людей, а это последнее, в конце концов, укрывается в метафизическую область веры, куда не смеет последовать за нею познание. Часто указывавшееся противоречие кантовской этики, что она уничтожает дело всей жизни своего творца, переходя через указанную в «критике разума» границу человеческого познания, и вносит в этику онтологическое доказательство, которое было устранено из науки и утилизировано религией, – это же противоречие губит и рассуждения Штамлера.

Если справедливо, что «законосообразность» познавания имеет своей основой единство формы нашего мышления, то не менее справедливо, что такая «законосообразность» не может быть установлена ни для человеческой деятельности вообще, ни для политической деятельности в частности, именно потому, что у этого единства нет «конечной» цели. Того, кто не желает знать или признавать категории причинности, мы можем, конечно, оставить в стороне, как чудака, упрямца или идиота, но мы не можем поступить таким же образом с тем, кто защищает миросозерцание, противоположное нашему. Почему я не должен избрать целью своих стремлений «общество людей с свободной волей», а не ницшеанскую «теорию культурного удобрения», мистический аскетизм или рабскую мораль, – не сумеет «доказать» мне ни один человек, хотя бы он затратил на это столько же труда, как Штамлер, по той простой причине, что здесь

речь идет не о распознании истинного или ложного, т. е. соответствующего однообразным законам человеческого мышления или противоречащего им, а о выборе точки зрения, определяемой, главным образом, моими чувствами, принятие которой еще далеко не оправдывает причисления меня к категории идиотов или чудаков.

Но если даже наука и будет изгнана из этой непринадлежащей ей области, то этим вовсе еще не устраняется возможность критики политического идеала. Наоборот, ее задачи по отношению к этому последнему все еще очень многочисленны и важны, если мы даже откажемся от навязывания ей «конечных целей».

Задачи критического учения о политическом идеале заключаются, главным образом, в следующем: прежде всего оно должно взяться за «критику» в кантовском смысле слова, т. е. установить границу доказуемого; затем, в пределах «доказуемого», т. е. в области, доступной научному познанию, она должна водворить порядок и ясность. Тут дела не мало: надо обнаружить ошибки, противоречия и непоследовательности в выработке идеала. Самый идеал должен быть установлен и обрисован с соблюдением формального единства. Затем следует указать соотношение идеала в одной области, – например, социально-политической, – к идеалу в другой области, – хотя бы этической; нужно также решить вопрос о зависимости чистого идеала от конечных целей и т. д.

Эти исследования касаются, главным образом, формальной разработки идеала, но и его содержание тоже должно быть исследовано критически. Нужно показать, что известный идеал утопичен, так как находится в противоречии с объективно необходимыми фактами, что необходим другой идеал, ввиду того, что желательно достигнуть каких-либо других целей, или же потому, что существует ряд неустранимых обстоятельств.

Как показывают эти немногие рассуждения, наука об идеале имеет еще в этом отношении великие задачи перед собой, – задачи плодотворного и несомненно успешного творчества. Ибо, хотя в конечном счете, как мы это уже указывали, выбор идеала и направление политических стремлений определяются интересами, вытекающими из условий среды, индивидуальным и классовым миросозерцанием, независимо от теорем науки, – несомненно, наука может осветить путь, предотвратить ошибки, повысить твердость отчетливого стремления, укрепить нерешительных и колеблющихся, направить стоящие вне партий правительства, – если таковые существуют, – на путь прогресса.

Прогресса? – Но разве наука показывает, в чем он заключается? Конечно, нет. Но представитель науки, – и этого не следует забывать, – сам живой человек и, если он не вполне иссушен наукой, человек с живыми идеалами, в направлении которых лежит для него прогресс. И как никто не согласится отказаться от попыток убедить другого в преимуществах собственного идеала, навязать другому свою волю, точно так же не откажется от этого и ученый. Его не оставит надежда, что уже уяснение положения, которого он может достигнуть только одному ему доступными средствами, может оказать влияние на направление политической деятельности. Но с тем большей отчетливостью он должен провести границу между наукой и деятельностью. Он должен открыть и честно сказать, где он перестает вести своего читателя и слушателя при посредстве убедительной силы своих логических дедукций, где он обращается уже не к знанию, а к воле. Тогда он может раскрыть всю свою индивидуальность, свое миросозерцание, всю силу своего красноречия, если его на это вызывает темперамент, – для того, чтобы направить волю других с волей собственных стремлений, но только он не должен предаваться иллюзии, что этим служит распространению научного знания. Он говорит и действует уже как человек, а не как исследователь. И если в жизни это разграничение часто бывает довольно затруднительно, часто даже невозможно, – в теории оно все же должно соблюдаться с полной строгостью. И всякий, кто хочет научно трактовать об идеалах социальной политики, должен сознавать это. Иначе он омрачает ясное познание невнимательной примесью элементов своего чисто личного, недоказуемого в своей истинности или ошибочности, убеждения.

 

III

Можно назвать господствующим воззрением убеждение, что идеалы социальной политики должны быть черпаемы не из самой хозяйственной жизни, а из других сфер, что хозяйственно-политические стремления имеют своим масштабом не потребности хозяйственной жизни, а другие постулаты человечества.

Области, из которых заимствуются обыкновенно идеалы социальной политики, суть этика и религия; к ним недавно присоединились расовая гигиена и национализм, которые тоже предъявляют претензии на социальную политику. Но как ни распространена эта точка зрения, было бы весьма ошибочным допустить, что она одинакова и ясна у всех ее представителей. Отдельные воззрения сводятся к следующим главным разновидностям.

Этическо-социальная точка зрения есть, по существу, точка зрения так называемой «этической» школы политической экономии и вдохновленных ею катедер-социалистических политиков. Как известно, она возникла в первой половине нашего века в виде реакции против нашествия капитализма. На этой точке зрения стояли в то время Сисмонди во Франции и Карлейль в Англии. Затем она возродилась в начале 70-х гг. в Германии,

где и получила широкое распространение, так как ей служило прочной опорой бюрократическое прошлое Германии, в особенности Пруссии. Теперь, как кажется, эпоха «этической» политической экономии наступила и в Италии. Представители этого направления в Германии известны – это наши известнейшие экономисты: Вагнер, Шмоллер, Кон и др., а равно и наши влиятельнейшие министры. Самый молодой из выдающихся представителей этической школы – Штамлер, который, по-видимому, совершенно не сознает своего родства с катедер-социализмом, так как отстаиваемую им (этическо-телеологическую) точку зрения на социальные явления, которая безусловно господствует в официальной политической экономии, он считает новой. Общая черта этическо-социально-го воззрения заключается в следующем: мы приступаем к существующим условиям с масштабом нравственного идеала. Если оказываются отступления от него, то это зло, т. е. нравственно несовершенные формы хозяйственного существования.

«Отдельные стороны прогресса следует привести в связь с целым, разрешить противоречие одностороннего развития с общими требованиями, восстановить гармонию между индивидуальным и общественным развитием, естественный, технический и интеллектуальный прогресс поднять на высоту нравственных целей развития всего человечества». Призыв направляется по адресу государственной власти, как хранительницы вечного огня нравственности. У отдельных представителей социально-этического направления обоснование нравственности совершенно различно. В то время, как Штамлер, как уже было указано выше, перенимает из кантовской этики априорный, формальный принцип «руководящей идеи», большинство современных катедер-социалистов стоит, по-видимому, на почве относительной этики.

По крайней мере об этом можно догадываться по нередко встречающимся в их сочинениях выражениям вроде: «осадок нравственных идей», «поток нравственных взглядов» и т. п. Я намеренно говорю «по-видимому», так как мне известно существование методического, принятого без возражений обоснования этической точки зрения у представителей катедер-социализма. Главный этическо-социальный труд, – вышеуказанная книга Кона, – ни единым словом не касается вопроса о том, откуда же берется тот нравственный масштаб, которым должны быть измеряемы все явления общественной жизни.

Представителей христианско-социального направления мы должны подразделить на две главные группы: евангелических и католических социал-политиков. И здесь Германия лишь повторяет то, что несколько поколений тому назад начато передовыми западно-европейскими странами… Большим единством и сравнительной ясностью отличается точка зрения социальных католиков. Все они берут исходным пунктом неизменное (материальное) естественное право, из которого они выводят принципы каждого социального строя, а в большинстве случаев также и форму самого этого строя. «Естественное право» католиков получено путем откровения и находит свое систематическое развитие в сочинениях католических авторитетов, главным образом, в трудах Фомы Аквинского.

Для характеристики этой ясной точки зрения может служить взгляд католического социал-политика барона фон Гертлинга, который в уже цитированной выше книге говорит на эту тему следующее: «Социальная политика, лишенная руководства в виде неизменных принципов нравственности и права, необходимо поведет к заблуждению» (с. 7). «Признание коренящегося в природе и потому раз навсегда данного права, совершенно изолированного от всех влияний общественного развития… составляет основу твердой и сознательной социальной политики (с. 21); содержание этого естественного права вытекает из божественного плана всего мира» (с. 36). Наиболее отчетливо эта точка зрения сформулирована социальными католиками Италии, где их умы руководятся моим уважаемым первым учителем Джузеппе Тониоло, – необыкновенно светлой головой. Для доказательства я позволю себе привести кое-что из итальянской католическо-социальной литературы. Программа «католиков против социализма» выработана Тониоло в 1894 г. Между прочим, в ней говорится: «Необходимо постоянно иметь в виду, как высокий и светлый идеал, как высшую и конечную цель наших стремлений, восстановление прекрасного и незыблемого здания христианско-католического социального порядка с его вечными творческими принципами, возвышенными идеалами, несокрушимыми основами и чудесным историческим развитием».

Ход мыслей программы и всех обосновывающих ее сочинений таков: на основе вечного идеала требуется водворение определенного социального строя; законы этого порядка систематизированы и разъяснены в Corpus juris canonici. Водворение определенного социального строя необходимо, во-первых, как цель, потому что христианство, одобряя одни социальные отношения, осуждает другие (например, противоречие интересов), и, во-вторых, как средство, так как определенный социальный строй является лучшей, чем другие, гарантией роста христианского сознания. Следовательно, предстоит «реставрация общества» в духе христианства. Социально-политическому идеалу отводится совершенно подчиненная роль по отношению к религиозному. Слова другого католического писателя – М. де Вогюэ – могут служить, как motto этого направления: «Из всех центров моральной силы, которые нам известны, лишь одна церковь достаточно сильна для того, чтобы дать элементы социального возрождения. Лишь она одна имеет право и способность возвещать истинные законы общежития». Далеко не так однородна и ясна мне точка зрения представителей евангелическо-социального направления…

Всего более приближается к католическо-социальной точке зрения Тодт. Он имел в виду дать «изображение социального содержания христианства и социальных задач христианского общества на основании исследования Нового Завета». Тодт смотрит на Евангелие не только как на основу и исходную точку всей евангелическо-социальной реформаторской идеи, а надеется вывести из него основы новой общественной организации, как две капли воды похожей на «социальное государство». Принципиальное тождественное воззрение мы встречаем в евангелическо-социальной программе 1893 г. Против него именно восстает новая фракция христианских социалистов. Гере признает особенной заслугой Штекера то, что он избегал всякой попытки «развить новую программу непосредственно из нравственного, религиозного и социального содержания Библии», и считает заблуждением взгляд, что можно создать «евангелическую теорию и практику хозяйства». Следовательно, Библия вовсе не служит арсеналом для этих реформатских планов. Что же должно заменить ее? До сих пор на это нет достаточно ясного ответа. Не черпают ли «молодые» христианские социалисты стремление «к социальным реформам в обширном масштабе, направленным ко благу всех малых и страждущих», из учений христианства? Читая их журнал «Hilfe» или припоминая заключительные главы книги Гере: «Drei Monate Fabricarbeiter», где Гере вручает евангелическо-социальному конгрессу оружие «этики Евангелия» и возводит конгресс в ранг «социально-этической инстанции», можно прийти именно к этому заключению. Но опять-таки тот же Гере ставит Штекеру в заслугу, что его программа построена на чисто политических, социальных и нравственных соображениях по данным экономической науки, без непосредственного отношения к Писанию. Откуда же берутся идеал и программа нового евангелическо-социального движения, что служит масштабом реформ, к которым оно стремится: учение Евангелия, катедер-социалистическая этика, или же что-либо иное?

Предпринятое пастором Гере в его новой книге разграничение «социально-этического» и «социально-политического» направления тоже мало уясняет дело. И после того все еще спрашивается: чем же руководствуется «социально-политическое» направление? Его «исходной областью» должно быть «главным образом, простое христианское сознание» (с. 175). Оно должно считаться «наряду с положениями социальной этики», «главным образом с экономическими фактами», «принципами политической экономии» и т. д. Из него должна вырасти «христиански справедливая, реформаторская партия всего мелкого люда» (с. 176). А далее опять в качестве «помощницы» новой реформаторской партии призывается «новая немецкая политическая экономия», в честь которой, между прочим, поется при этом очень печальный хвалебный гимн. Она стоит «исключительно на почве экономической действительности» (с. 183) и выставляет свои «проекты реформ, сообразно с обстоятельствами» (с. 184). «И так как она – ее похвальная характерная особенность – насквозь проникнута этикой, то эти проекты реформ еще более обнаруживают ее глубокое родство с реформаторскими планами долженствующей возникнуть евангелическо-социальной партии реформ». Положим, что «наука», будь даже это сама «новая немецкая политическая экономия», не может дать идеалов политической деятельности, а лишь ее представители; на этом основании надо бы ожидать, что новая партия реформ примет катедер-социалистические идеалы. Но против этого опять говорят рассуждения (с. 186), где проповедуется возвращение к идеалам христианства: партия должна быть истинно христианской. «И это в том смысле, что она будет самоотверженно стремиться к тому, чтобы осуществить и применить в экономической и социально-политической жизни нашего народа все нравственное и религиозное содержание христианского учения». В прочно установившиеся взгляды Гере, несомненно, вкрался катедер-социальный дух и сделал их колеблющимися, неуверенными. Христианско-социальный пастор вступил в брак по расчету с «этической политической экономией». Он чувствует потребность обеспечить за потомством по крайней мере право собственной точки зрения – «веру отца». Но, по всей видимости, в этом супружестве решающий голос принадлежит жене. В общем, картина представляет мало отрадного. Может быть, мои последующие критические замечания внесут некоторый свет в эту темную историю.

Но прежде, чем перейти к ним, упомянем еще о новых претендентах на господство в царстве социальной политики – гигиенистах расы. В последнее время с полным правом был поставлен вопрос: не грозят ли современные «гуманные» стремления, в особенности направленные к защите так называемых «слабых», физическим и умственным вырождением нашей расы, что было бы равносильно началу конца всей человеческой культуры. На основании таких соображений выставляется положение, что «социальная политика» прежде всего должна способствовать сохранению и развитию «силы нашей расы». Книги, трактующие об этом вопросе, дают социал-политику в высшей степени интересный материал.

Авторы будут, пожалуй, очень изумлены, если я припишу им стремление к «идеалам» там, где они пытаются доказывать объективно. Но фактически дело идет именно ни о чем другом, как об определенном идеале, который должен служить путеводной нитью социальной политике. Выяснить свое отношение к этому по существу очень симпатичному направлению я смогу там, где буду подробнее говорить вообще о «защите слабых» в социальной политике. Прежде всего необходимо ответить на принципиальный вопрос: может ли расовая гигиена, религия или этика и вообще какая-либо отдельная дисциплина удовлетворительным образом намечать цели социальной политики, согласны ли мы признать чуждое владычество в сфере социальной политики, или желаем возвратить ей автономию?

 

IV

На поставленный выше вопрос я здесь же, наперед, отвечаю следующим образом: я считаю ошибочным господствующий взгляд, что социальная политика должна заимствовать свои руководящие идеалы из чуждых ей дисциплин и, наоборот, требую автономности социально-политического идеала.

Обоснование этой точки зрения необходимо распадается на две части; в первой я постараюсь доказать, что, будучи возможным, господство чуждых идеалов в области социальной политики не необходимо и его можно избежать, а во второй – что хотя оно и возможно, но не целесообразно.

1) Зависимость социальной политики не представляет необходимости. Многие социальные теоретики держатся того мнения, что заимствование целей социальной политики извне, т. е. чуждое господство в этой области, является неизбежным. Этот взгляд, хотя и в существенно различных формах, мы находим столь же распространенным среди расовых гигиенистов, как и у представителей христианско– или этическо-социального направления. Рассмотрим же его, поскольку основательны аргументы, приводимые в защиту этого взгляда.

Как мы видели, расовые гигиенисты – сплошь люди с естественнонаучным образованием. Отсюда понятна их склонность возводить определенный порядок общественных отношений, например, тот, который, по их мнению, наиболее соответствует требованиям расовой гигиены, в сан «естественной законосообразности», в стремлении к осуществлению расово-гигиенического идеала видеть нечто само собой понятное, стоящее выше всяких сомнений и споров. Такой взгляд страдает неясностью. Нет какого-то общественного порядка «на естественной основе», существующего в силу закона природы. Кто до сих пор не уверился в этом, тому достаточно прочесть, например, книгу Отто Аммона, о которой мы уже упоминали выше. Там каждый «естественный» или необходимый общественный порядок основательно приводится к абсурду. Да и кто мог бы удержаться от смеха, узнав, что в таком «на законе природы» покоящемся обществе, как его необходимые элементы, фигурируют, между прочим, крупные торговцы, наемные рабочие и рентьеры.

Это напоминает худшие времена незрелой, хвалебной «вульгарной экономии», которые мы должны бы уж пережить теперь. Впрочем, мне кажется, что автор названной книги думал сказать не такую бессмыслицу, как он сказал. Может быть он хотел только выразить мысль, что существующий порядок нашего общества построен в приблизительном соответствии со способностями живущих в нем людей, – мысль, отстаиваемую также Шмоллером и о которой можно еще рассуждать. А чудовищная идея об «естественной законосообразности» биржи и рентьеров находится вне круга предметов обсуждения для каждого философа общественности, не живущего в состоянии полнейшей невинности.

Но и положение, что идеал расовой гигиены, т. е. благосостояние рода, обязательно при всех условиях должен быть поставлен впереди всех других, как это, по-видимому, принимает, например, Альфред Плетц в его книге, – я считаю недоказанным предположением. Прежде всего, «благо рода» не есть цель высшего порядка по сравнению с какой-либо диаметрально противоположной, например, счастьем индивидуума. При известных условиях один идеал приходит в конфликт с другим, как это пыталось уже изобразить чуткое художественное творчество, – например, Гергарт Гауптман в его первом произведении, – и уже сила аргументов решает победу того или другого идеала. При этом я не хочу оспаривать возможности, что идеал расовой гигиены может доказать свое первенство перед всеми другими, например, также и перед социально-политическим идеалом, поскольку его осуществление является conditio sine qua non к достижению каких-либо других целей, о чем будет еще говорено далее. Но я имел в виду и оспаривал не эту необходимость, которая была бы равносильна практической потребности, а необходимость, желающую казаться естественной законосообразностью. Лишь против этой последней направлялась пока моя полемика.

Мнение, что социальная политика должна ориентироваться согласно заимствованному извне идеалу, т. е. признание необходимости чуждого господства идеала в области социальной политики, разделяется, по-видимому, и католическо-социальной партией. Только она обосновывает эту необходимость совершенно другим образом: она апеллирует к вере, которая лишь и может привести к предположению о неизменном естественном праве в духе католического учения. Я уже раньше указывал на то, что точка зрения социальных католиков отличается большой ясностью и определенностью, как и все учения замечательной в этом отношении школы иезуитов.

С сознанием собственного достоинства восклицает упомянутый нами Тониоло: «Какая научная школа или какая социально-реформаторская партия в состоянии выставить более ясную и многообещающую программу, гарантированную опытом истории»? Социальные католики, действительно, имеют точку опоры, исходя от которой они могут строить план переустройства общественного порядка в определенном направлении. Конечно, для этого необходимо одно предварительное условие – именно вера в божественность того «естественного» порядка общества, осуществление которого должно быть целью. Католическо-социальная теория бессильна там, где это условие отсутствует. Наука может лишь констатировать это. Вступать в полемику о конечной цели социального католицизма она не может.

Наоборот, по существу научными аргументами борются этическо-социальные политикоэкономы, к которым без всяких сомнений мы можем причислить и представителей евангелическо-социального направления. Поэтому, если они видят необходимость этического идеала в социальной политике, то мы можем прилагать к их доказательствам масштаб научной критики. К сожалению, здесь в большинстве случаев совершенно отсутствует благодетельная определенность воззрений, свойственная католикам. Посмотрим же, что можно установить на основании более ясно выраженных мнений этической школы?

Насколько можно судить, поводом к «этизированию» социальной политики послужили, главным образом, два соображения. Первое из них – что экономическая деятельность также подлежит этической оценке. Для специалиста достаточно напомнить хотя бы спор между Ласоном и Шмоллером о «нравственном характере», присущем деятельности вбивания гвоздя. Шмоллер полагал тогда, что и при этом должно быть дано место этическим соображениям. Или припомним слова Густава Кона о «любимой манере исключать экономическую деятельность из области этики» и «выводимой отсюда независимости эгоизма». Впрочем, взгляды «этической» политической экономии настолько известны, что их подробное изложение здесь излишне.

Второе соображение, которое повело к узурпации социально-политической области этикой, состоит в том, что процветание экономической жизни или, как обыкновенно выражаются, возможно обильное производство богатств не может быть конечной целью человеческих стремлений и что, напротив, сами экономические успехи должны быть лишь средством к цели – существованию, «достойному человека», с точки зрения этики. Этот порядок идей тоже знаком каждому, кто несколько начитан в политико-экономической литературе последних десятилетий. Он происходит от Сисмонди и Карлейля и в полной чистоте встречается снова в новейшем сочинении этической политической экономии, много раз упоминавшейся книге Штамлера, где опять повторяется, что «производство» не может быть «основным явлением», «не может представить безусловной конечной цели социальной жизни» и т. д. Откуда с видимой последовательностью умозаключается: значит, в социальной политике надо руководствоваться не ее собственным, а высшим идеалом – этическим. Но при внимательном рассмотрении мы находим, что эта дедукция основана на ложном умозаключении. Без дальнейших рассуждений можно принять обе посылки этиков. Конечно, было серьезной ошибкой старой школы объявлять экономическую деятельность индифферентной в нравственном отношении. Не надо было особого глубокомыслия, чтобы видеть поверхностность этого взгляда. Немного философской подготовки было достаточно, чтобы раскрыть это очевидное недоразумение.

Само собой разумеется, что человек, как нравственное существо, представляет неразрывное целое, которое не может в одной сфере его деятельности подлежать нравственной оценке, а в другой – нет. Понятно само собой, что и самые незначительные действия, чисто техническая операция с гвоздем также составляют элемент всей совокупности действий нравственной индивидуальности. Одержать победу должна была «этическая» политическая экономия и в критике торгашеского идеала прежней буржуазной экономии.

Уж слишком грубо было стремление этого направления политической экономии, заклейменного Сисмонди названием «хрематистики» (искусства разбогатеть), низвести идеал человечества на уровень идеала американского свиновода. Можно было даже обойтись без тяжелой артиллерии кантовской этики, чтобы поколению, менее погрязшему в круге понятий Lombard Street, доказать чудовищность следствий «производительного идеала»: желание сделать людей, а именно рабочих, средством к достижению материальных целей – массы производимых богатств; хотя, конечно, эта точка зрения и не была так «бесчеловечна», как ее теперь представляют. «Конечная цель» и там была «гуманна» – не бездушная масса богатств, а вполне жизненные карманные интересы класса предпринимателей представляли «безусловную конечную цель социальной жизни». Это все-таки следует упомянуть в защиту чести старой буржуазной экономии.

Но что доказывает все это по вопросу: должна ли социальная политика заимствовать идеал у этики? Мне кажется – ровно ничего. Иначе как же? Значит идеалы всех наших действий должны быть этическими, если все действия человека подлежат этической оценке? Или во всех сферах нашей деятельности должны господствовать этические мотивы потому, что наша конечная цель может быть нравственной? Совершенно нет. Наоборот, считается само собой понятным, что в отдельных сферах нашей деятельности господствуют особые идеалы и только экономическая область почему-то непременно должна оставаться в зависимости от этических соображений. Может быть, врач лечит больного с этической точки зрения? Или гигиенист действует сообразно предписаниям этики? Их идеалом служит нормально функционирующий организм человека, который в свою очередь, конечно, является носителем нравственных идей и может не быть абсолютной конечной целью человеческих стремлений; но для них он представляет единственную руководящую нить их искусства.

А если деятельность врача и гигиениста захотят причислить к животной области, чтобы этим объяснить неэтический характер их идеалов, то спрашивается: художник творит, ученый исследует, руководствуясь этическими принципами, или нет?

Не находят ли оба руководящий идеал в их собственной сфере деятельности?

Не господствует ли в искусстве идеал красоты, а в науке – идеал истины?

Оба идеала «неэтичны» – и все-таки служат идеалами духовной человеческой деятельности.

Итак, – что и требовалось доказать: – сколь несомненно, что каждое экономическое, даже каждое техническое действие и действие врача, художника или ученого могут быть подвергнуты нравственной оценке, столь же мало оснований экономическим результатам, как и всяким другим частным результатам человеческой деятельности, быть конечными целями нашего существования; совершенно невозможно допустить, что уже этим одним будто бы доказывается необходимость построения экономической жизни на этических основах, навязывания социальной политике идеала, заимствованного из этики. Возможность особого социально-политического идеала должна существовать при всех условиях. Конечно, с другой стороны, таким же образом уже господствующее направление доказывает возможность этического идеала для социальной политики.

Поэтому нам остается еще привести другую часть защиты автономности социально-политического идеала, в которой будет доказано, что, если зависимость даже и возможна, то все-таки она нецелесообразна.

2) Чуждое господство в социальной политике нецелесообразно.

Важнейшее требование, которое должно быть исполнено руководящим идеалом какой-либо отрасли политической деятельности, заключается, по-моему, в следующем: быть верным, надежным и недвусмысленным, чтобы всегда служить политику для несомненного указания пути.

Как маяк, который из нескольких, а не из одной неподвижной точки испускает лучи хорошо известного света, привел бы корабль, вместо спасения, к гибели, так и политику грозит серьезная опасность от идеала, который, наподобие блуждающего огонька, лишен спокойствия и постоянства маяка, указывающего путь. А именно такими кажутся мне этическо-социальный и христианско-социальный идеалы, как руководящие нити социальной политики.

Прежде всего мы спрашиваем: дают ли этические и религиозные соображения вне экономической жизни точку опоры, из которой эта жизнь может быть направляема? Хотя некоторые представители этих мировоззрений и утверждают это, но мы знаем уже, каким путем можно достигнуть того «неподвижного полюса в потоке явлений»: путем безусловной, чистой веры в предустановленную гармонию. Но хотим ли, можем ли мы хоть одну важную сферу человеческо-практической деятельности ставить в зависимость от этого требования? Я думаю, что никто вне тесного круга строго верующих католиков не захотел бы построить здание современной социальной политики на таком неустойчивом фундаменте. По меньшей мере, пришлось бы всем несогласно мыслящим заново искать руководящий принцип их социально-политической деятельности. А главное, так как правительства современности и, вероятно, также ближайшего будущего, не сделаются приверженцами ортодоксальной католическо-социальной точки зрения, то для практической жизни этим ничего бы не выигрывалось.

Сказанное относится к тому, что называют «материальным», естественным правом, т. е. таким, которое заключает в себе конкретные формы социального порядка. Где естественное право – как, например, у Штамлера – сводится к чисто формальному принципу «руководящей идеи», там главным сомнением является то, что такой принцип совершенно не дает годного к употреблению руководства для практических политических мероприятий, о чем будет еще сказано ниже.

Охарактеризованные выше точки зрения, которые можно назвать абсолютными, имеют, по крайней мере, одно преимущество – хотя и непригодной, но твердой руководящей основы. Наоборот, все те этические системы, которые признают изменяемость основ нравственности в различные периоды времени, можно сравнить с кораблем, несущимся по течению. В противоположность к абсолютным, их можно назвать относительными.

Теперь спрашивается: что могут дать они для сколько-нибудь верного направления социальной политики? Экономическая жизнь должна быть «этизирована», приведена в соответствие с требованиями законов нравственности. Но под влиянием чего вырабатываются наши понятия о нравственно дозволенном и запрещенном? Они представляют «осадок» всего бытия в данную эпоху, – говорят этики. Но это, во всяком случае, не значит, чтобы мы представляли их упавшими с неба; это противоречило бы основам мировоззрения эволюционистов-этиков. Следовательно, мы должны заключить, что они представляют результат всех условий существования человечества в данное время, будет ли их возникновение рассматриваться с теологической или какой другой точки зрения.

Я совершенно не хочу рассматривать здесь колоссальную проблему о генезисе нравственных представлений. Но со мной наверное согласятся, что к числу факторов, которые именно по воззрениям современной эволюционистской этики играют громадную роль в образовании нравственных понятий, принадлежит экономический. Если из условий окружающей среды должны быть объяснены изменения того, что мы по существу считаем нравственно дозволенным или запрещенным, то, как один из самых важных элементов этой среды, бесспорно должна быть принята во внимание организация экономической жизни, хотя такой взгляд и не обязывает еще к признанию так называемого «материалистического» понимания истории. А захотят последователи относительной этики, говорящие об «осадке нравственных идей», отрицать эту зависимость, так мы покорнейше просим их сказать нам прежде всего, откуда же еще должен получиться этот «осадок»? Итак, проповедники этическо-социальных взглядов, если они захотят обосновать свою точку зрения с ясностью, необходимой для выяснения вопроса, но, к сожалению, слишком часто отсутствующей, то не смогут отрицать внутреннего противоречия своих воззрений, состоящего в том, что они прикладывают к экономической жизни масштаб, заимствованный из той самой экономической жизни, которую хотят измерять. Что это теоретическое противоречие в «этизировании» социальной политики сопровождается опасными последствиями в практической жизни, может убедиться каждый, кто беспристрастно наблюдает влияние «этической» политической экономии на хозяйственную жизнь. По своей природе это направление всегда экономически реакционно. Самый факт его возникновения представляет реакцию против слишком быстрого темпа экономического прогресса.

Капитализм создает почти одновременно рабочее движение и «этическую» политическую экономию или, что по существу равносильно, христианский социализм: во Франции и Англии около середины нашего века, в Германии – для поколения наших отцов, а в Италии, например, теперь. Но в то время, как рабочее движение выступает прогрессивной силой, т. е. не стремится к уничтожению ни одного современного завоевания высших форм экономической жизни, историческая миссия «этической» политической экономии состоит в «задерживании». Все совершается чересчур быстро, при этом бешеном темпе мы теряем весь наш культурный багаж, «нравственное» преобразование не поспевает за экономическим; старые испытанные формы хозяйственной жизни, рассадники покорности и порядка, патриархальных нравов и морали, должны быть предохранены от разрушительного влияния промышленной революции, слабые должны быть защищены, сильные укрощены – так звучат предостережения «этической» политической экономии по адресу правительств. Основным мотивом всех «этических» и большинства христианско-социальных экономий является инстинктивный ужас перед крупно-капиталистическим развитием и симпатия ко всем формам мелкого производства и их носителям: мелким крестьянам, мелким ремесленникам, мелким кустарям и т. д.

И это понятно; ведь все взгляды об отвечающей требованиям этике хозяйственной жизни могут вырастать, если не на капиталистической почве, то лишь на почве докапиталистической системы производительных отношений. На первой выросла этика или безнравственность «вульгарной экономии», вторая породила этическую и христианско-социальную политическую экономию, которая представляет, можно сказать, теоретическое выражение консервативной мелкой буржуазии, как отдельные формы проявления социализма, например, Прудона, являются теоретическим выражением прогрессивной мелкой буржуазии. Попутно я хочу указать на то, как научный социализм, тоже признающий эволюционную этику, совершенно логичным образом отказался, при требовании определенной формы социального порядка, от ссылки на этические принципы, так как они всегда представляли бы лишь результат современности.

Для доказательства, как беспочвенно, неустойчиво и, следовательно, сомнительно этизирование социальной политики, я хотел лишь иллюстрировать сказанным опасные последствия этого для практической жизни.

«Этическая» социальная политика по существу всегда реакционна в своих тенденциях, что достаточно подтверждается историческим опытом.

Но она кроет в себе еще одну, не менее серьезную, опасность для успешного развития хозяйственной жизни, также присущую ее натуре. А именно – «этическая» экономическая политика имеет прирожденную тенденцию к бессистемности, отсутствию строгого плана, казуистике, близорукому политиканству, эклектизму.

Этические и вероисповедные социал-политики – если мы исключим уже разобранную доктрину ортодоксального католицизма – в своей критике общественно-хозяйственной жизни никогда не приходят к полному осуждению или одобрению данной экономической системы в целом. Наоборот, они гордятся тем, что предпринимают их этические и вероисповедные оценки «от случая к случаю». Таким путем они никогда не приходят, да с их точкой зрения и не могут прийти, к определенной системе экономической политики или, что равносильно этому, политике хозяйственных систем. У них идет непрерывное зашивание прорех и смягчение зол – сегодня капитализма, завтра ремесла, послезавтра крестьянства, а там крупного землевладения, и в результате, конечно, получается хаос. Если в некоторых из современных государств и как раз тех, в которых этическая национальная экономия особенно процветает, экономическая политика современности следует зигзагообразному курсу, то я склонен немалую долю вины отнести на счет злосчастного подсахаривания социальной политики всякого рода этическими соображениями.

Как опасен для экономического развития может быть этот, лишенный плана, ворчливый морализм, обнаруживается с особенной ясностью тогда, когда его жертвой делается один из неизбежных членов хозяйственной системы, существование которой в целом не подвергается опасности. Так, например, «нравственные» воззрения многих «этиков» легко мирятся с фактом бесчеловечной эксплуатации ремесленником его учеников или юнкером зависимой от него крестьянской бедноты, но возмущаются срочными сделками на бирже. Мигом устраняются сделки на срок и другие «злокачественные наросты» капитализма под благовидным предлогом этических соображений, за которыми в большинстве случаев бывают скрыты реальные интересы, пышно разрастающиеся под этическим покровом. При этом почти не возбуждается вопрос о взаимодействии отдельных учреждений, неразрывной связи их с данной системой экономических отношений. «Этики» даже гордятся своим доктринерством «от случая к случаю». Модная теперь травля на все, что зовется «торговлей», характерна для принципиально ложной точки зрения этого рода критики: понятия о том, что «справедливо» черпаются ею из докапиталистического времени.

Тогда действительно торговля была второстепенным явлением экономической жизни; «производительным» трудом было изготовление предметов непосредственного потребления. И вот теперь этот антикварный масштаб отжившего периода экономических отношений прилагают к совершенно изменившимся условиям, на дурацкий манер различают «производительные» и «непроизводительные» сословия и пытаются возможно ограничить деятельность последних, ссылаясь на вечные истины этики и теологии. Все это является совершенно естественным последствием экономической политики, искаженной и сбитой на ложный путь «этикой». Возражение, что выдающиеся «этические» политикоэкономы не разделяют лично всех этих заблуждений, – недействительно потому, что в основе таких заблуждений неоспоримо лежат проповедуемые ими учения. Можно сказать, что до сих пор указанные недостатки, присущие каждому этическо-социальному идеалу, – преимущественно формального характера: из смешения причинной зависимости между экономической жизнью и нравственными понятиями следует неопределенность точки зрения при оценке социально-политических проблем, отсутствие планомерности и целесообразности. Но заключительные соображения показали нам, что эти теоретические промахи, эти органические недостатки могут иметь очень серьезное значение и в практической жизни. И соображение, что правильный выбор социально-политического идеала имеет громадную важность для формирования всего культурного развития в известном направлении, является последним и, пожалуй, наиболее веским аргументом против уместности этических точек зрения в экономической, а в особенности – социальной политике.

Здесь дело идет об установлении порядка относительной важности различных сфер человеческой деятельности, скалы отдельных стремлений, об установлении правильной последовательности факторов нашего существования.

При этом с особой решительностью должно быть констатировано, что, бесспорно, первое место по важности занимает экономическая жизнь, на том простом основании, что от ее целесообразной организации зависят все остальные проявления человеческого существования. Поставлю я целью моих стремлений национальное могущество, цветущую и здоровую расу, покровительство хорошему, истинному и прекрасному, или я буду считать высшей целью материальное наслаждение, – во всех случаях житейские потребности моего земного несовершенства вынуждают меня прежде всего устроить нормально-экономическую жизнь, т. е. поддерживать ее в здоровом и цветущем состоянии. При болезненности хозяйственного организма и все остальные стремления лишаются необходимой основы. Здесь наблюдается совершенно то же, что и в индивидуальном организме, где все жизненные проявления обусловливаются нормальным функционированием тела. И вот, из этих, по-видимому, столь элементарных истин получаются важные выводы для решения поставленной нами задачи.

А именно, если какая-либо чуждая дисциплина, в частности та же этика, стремится захватить привилегию на декретирование правил организации экономической жизни, то это равносильно извращению указанной нами «естественной» последовательности жизненных проявлений человеческой деятельности. Такое чуждое господство необходимо ведет к подчинению узурпированной области его воле, стремится к первенству его целей. Допущение господства этического идеала в области социальной политики равносильно признанию унаследованных от старины понятий «нравственно дозволенного» границами, в которых лишь и может вестись хозяйственная деятельность. Но этим производительные силы заковываются в такие цепи, которые препятствуют успешному развитию экономической жизни. Не понятие «нравственно» должно ограничивать хозяйственную деятельность, а, наоборот, хозяйственные нужды образуют границы, в пределах которых нравственное может быть осуществлено.

Это значит: мы должны в общем принимать, как данные, те условия человеческого общежития, которые созданы требованиями успешной хозяйственной деятельности, и можем лишь стремиться к тому, чтобы в этих пределах осуществить требования этики. Или, другими словами, мы должны стремиться привести в соответствие требования этики с требованиями экономического прогресса, наподобие того, как либеральная этика нового времени сознательно или бессознательно содействовала ее выводами потребностям развивающегося капитализма.

Фактически всегда и везде культурное развитие и совершалось таким образом, что новая этика, соответствующая высшей форме экономических отношений, вытесняла старую. А близорукие историки как раз из этого параллелизма экономики и этики поторопились сделать вывод, что, мол, сама история свидетельствует о господстве последней над первой, тогда как в действительности применение этических принципов к экономической жизни лишь потому не вредило, что этика означала не что иное, как легкий тормоз экономического прогресса. Очевидно, этика играет при этом лишь чисто декоративную роль и в лучшем случае является излишней для экономического развития, которое находит свой путь и без этических рельсов.

Проблема отношения этики к экономике всегда приобретает большое практическое значение лишь там, где этика выступает консервативной или реакционной экономически. И в таком случае, раз она приобретает влияние, она, по-моему, действует вредоносно. В пределах совершенного экономического порядка всегда будет возможно устроиться сообразно требованиям морали; наоборот, не только нравственно, а и вообще невозможно существовать, раз прекратится экономическое развитие, если только мы не хотим покончить с культурной жизнью. А это явилось бы необходимой жертвой стремления задержать по «этическим» соображениям прогресс общества к высшим экономическим формам. Лишь они дают нам возможность прокормить возрастающее население, которое является основой современных государств и культуры, условием их существования.

Господа моралисты должны считаться с этим фактом. На то они и созданы, чтобы подыскивать формы нравственности, соответствующие необходимым экономическим переворотам. Здесь наблюдается отношение τό ζην к τό εΰ ζην(физического существования к духовно-нравственной жизни) Аристотеля: без экономического прогресса прекращается то ζην, а потому и τό ευ ζην. И, следовательно, все, что во имя ευ ζην становится поперек дороги Çfjv, представляет явную опасность. Хочет этика приспосабливаться к требованиям экономического прогресса, тогда хорошо, но в таком случае ее идеал не нужен для социальной политики, – а раз она хочет противиться ему и в противовес экономически прогрессивному идеалу стремиться к осуществлению идеала реакционного, тогда она действует вредоносно и попросту должна быть устранена.

 

V

Вышеприведенные рассуждения должны были доказать, что господство чуждого идеала в области социальной политики совершенно не представляет необходимости, а кроме того вовсе нецелесообразно, потому что против него имеются очень серьезные возражения теоретического и практического характера. Теперь остается исследовать другой вопрос: возможен ли автономный социально-политический идеал и каковы должны быть в общем его основы, чтобы он мог отвечать справедливым требованиям?

Мы охарактеризуем сущность самостоятельного политического идеала, а тем самым и здоровой социальной политики, в двух отношениях: формальном и материальном.

Для формального построения социальной политики могут быть выставлены следующие основные положения:

1) Социальная политика всеобщая том смысле, что она равномерно охватывает все отрасли хозяйственной жизни. Имея объектом принципиальное упорядочивание экономических отношений, их формирование в определенную систему и желая быть сознательной и ясной, социальная политика не может действовать иначе, как по единому плану, влияя на все стороны хозяйственной жизни сообразно руководящим началам. Данная цель в области торговой политики необходимо требует совершенно определенного направления промышленной и аграрной политики. Не подвергаясь упреку в отсутствии плана и определенного курса, нельзя одновременно держаться реакционной промышленной политики и прогрессивного направления в области торговой политики. В каждой области хозяйственной жизни, в каждой сфере экономической деятельности применима социальная и личная политика. Эта последняя может и не быть планомерной, тогда как социальная политика может быть целесообразной лишь при условии ее планомерности и единства. Говорить об «аграрной, промышленной и торговой политике» наряду или в противоположность к социальной политике – бессмыслица, неопровержимо доказывающая, что грешащие в этом отношении вообще не имеют ясного представления о предмете. Где же обитает это призрачное существо «социальная политика», если не в названных трех сферах хозяйственной жизни? Итак, схема ее такова: 1) аграрная, 2) промышленная, 3) торговая, 4) социальная политики, а представляется в следующем виде: I. Индивидуальная политика; II. Социальная политика: а) аграрная, б) промышленная, в) торговая.

2) Но из необходимой общности и единства социальной политики следует, что всякая сознательная, целесообразная социальная политика неизбежно должна быть классовой. Высказывая это мнение, я снова прихожу в резкое противоречие со взглядом, господствующим в теории, которая учит, что задача мудрой политики заключается именно в примирении выступающих в обществе классовых противоречий и охранении «общих интересов» государства. Как примеры господствующих мнений такого рода, я приведу хотя бы следующие:

Либеральное мнение – Гольцендорф. «Принципы политики» (с. 298–299): «Сущность культурной работы государства заключается в сохранении общественного, в особенности экономического и вероисповедного мира». «В общем сущность государственной культуры надо видеть преимущественно в сосуществовании различных общественных классов».

Католическое мнение– Гертлинг. «Естественное право и социальная политика» (с. 4–5): «Законодательство и государственное управление ни в коем случае не должны руководствоваться односторонними интересами какого-либо слоя населения, класса или сословия, а удовлетворять справедливым требованиям всех, стремиться к соглашению противоположных интересов с точки зрения общего блага. Именно в этом состоит задача социальной политики в действительном и общем значении этого слова. Она заключается в руководстве, поддержке и соглашении государством различных кругов общества в интересах государственного общежития».

Катедер-социалистическое мнение, как само собой вытекающий вывод из любезного учения о «sozialem Königtum» – Шмоллер: «Социальный вопрос и прусское государство»: «Как раньше в двухсотлетней борьбе королевской власти удалось спасти (!) третье сословие – бюргерство и крестьянство – и примирить их с господствовавшими прежде классами, так в XIX в. она должна примирить спор четвертого сословия с остальными классами, снова гармонически сочетать четвертое сословие с государственно-общественным организмом».

Итак, я, в противоположность этому, полагаю, что всякая сознательно целесообразная социальная политика необходимо должна быть классовой политикой, и притом в двояком смысле.

Социальная политика должна быть классовой прежде всего потому, что она распространяется на определенный социальный класс, а не на произвольно созданные категории лиц вроде всех «маленьких людей» и тому подобных нелепых групп. Это следует из моего определения понятия социальной политики. Но она имеет классовый характер и в том смысле, что может преследовать не «общие интересы», а всегда лишь интересы отдельных классов. В доказательство этой мысли приведу следующее: общие интересы общежития, в данном случае государства, существуют лишь по отношению к другим общежитиям, следовательно, только вне, а не внутри его. Существование, достоинство и могущество государства может быть представляемо равномерно для всех граждан во внешней национальной политике (хотя этого может и не быть: национальная политика очень легко может совпадать с классовой политикой). Внутренняя жизнь государства, наоборот, характеризуется разнородностью интересов, которая на известном пункте неизбежно приходит к противоположности интересов, для которых не существует примирения.

Противоположность интересов основывается на несовместимости между собой различных систем хозяйства, например, ремесленного производства для местного рынка и развитой капиталистической промышленности. «Примирение» или «соглашение» интересов, связанных с каждой из этих хозяйственных систем, очевидно, было бы мыслимо лишь в такой форме, что между ними было бы восстановлено подвижное равновесие, например, через отграничение каждой из них надолго определенной сферы деятельности. Но такого рода конструкция была бы фантастична, т. е. лишена реального основания. Она не считается с фактом, что экономическая жизнь находится в процессе непрерывных переворотов, что, в особенности в наше время, капитализм имеет тенденцию к распространению и неограниченному господству. А переворот всегда может совершаться лишь так, что новое положение развивается за счет отживающего: «… где одно занимает место, там другое должно отодвинуться».

Раз только в сохранении данного положения заинтересована известная группа лиц, что всегда имеет место, то переворот совершается к их невыгоде. Очень может быть, что определенное экономическое развитие, например, в направлении капитализма, необходимо и желательно для сохранения внешнего могущества данного общежития или для существования теперешнего и будущих поколений живущих в нем людей, что поэтому, например, промышленная политика должна быть направлена к развитию капитализма. Но что этим будут преследоваться «общие интересы» – по меньшей мере неясное выражение. Ведь при этом необходимо будут нарушены интересы вытесненных капитализмом ремесленников, которые, несомненно, желают, чтобы их интересы тоже были включены в «общие интересы», так же, как этого желает извозчик, если железная дорога ставит под угрозу его дальнейшее экономическое существование, или мелкий лавочник, «задавленный» большим магазином.

И в то же время очевидно, что, преследуя одновременно сохранение и содействие развитию двух взаимно исключающихся систем хозяйства, – социальная политика становится бесцельной и лишенной плана. Она может замедлить темп развития, сопровождаясь гуманной индивидуальной политикой в интересах элементов, клонящихся к упадку. Но социальная политика должна всегда определенно иметь в виду направление, в котором переустраивается экономическая жизнь, а это может быть лишь направлением победного шествия определенной системы хозяйства, значит, отдельного социального класса.

В основе нашего взгляда лежит мысль о вечном течении экономической жизни; поэтому, особенно в отношении к современности, он находится в соответствии с действительностью. Основой другого взгляда служит идея о неподвижном состоянии гармонического деления общества, но он противоречит истории. Мы думаем, что определенные системы хозяйства сменяют одна другую и прекращают взаимную борьбу не раньше, как после победы одной из них; они же — сравните, например, выше цитированное мнение Шмоллера— представляют социальное развитие так, как будто возникают все новые классы, которые наподобие новых членов семьи присоединяются к существующим и должны быть упорядочены в отношениях с ними, как бы выполняя различные функции общественного организма и потому, при умелом руководстве правителя государства, могущие в полной гармонии существовать совместно. Так были включены «крестьянство и третье сословие», теперь пришла очередь пролетариата; семья получила прирост, но ее старшие члены уже сумеют устроиться и прийти к соглашению с младшими. Мы же, наоборот, видим в заново вырастающих классах лишь новых борцов. Меняются фронты борющихся сил, но остается борьба с лозунгом «Победа или смерть!» между крупным землевладельцем и крестьянином (иногда, правда, могут наступать периоды, в которых воюющие стороны складывают оружие и как бы заключают перемирие), между купцом и ремесленником, буржуа и юнкером, между капиталистом и пролетарием. И социал-политик должен стать в этой борьбе на ту или другую сторону, если он не хочет снизойти до роли «беспартийного», т. е. ограничиться чисто формальной политикой… Правительство, которое захотело бы «стоять выше партий», – предполагая это возможным, – необходимо сделалось бы или правительством зигзагообразного курса, которое толкало бы экономическую жизнь то в одном, то в другом направлении, преследуя сегодня юнкерскую, завтра мелкобуржуазную, а послезавтра капиталистическо-пролетарскую политику, или оно имело бы лишь декоративное значение, т. е. не преследовало бы никакой самостоятельной политики, – оно носило бы на себе все признаки дряхлости. История учит нас, что все сильные юношески, бодрые правительства преследовали резко выраженную классовую политику, а именно, энергически представляли интересы экономически прогрессивного для каждого данного времени класса.

Последнее замечание касается уже вопроса о содержании социальной политики, который в точной формулировке гласит: если сознательно-целесообразная социальная политика необходимо должна быть классовой, потому что она является политикой систем, то какой же социальный класс, какая хозяйственная система должна пользоваться содействием?

Задавая подобный вопрос, мы должны припомнить сказанное в начале этого исследования об отношении науки к политическому идеалу, а именно, что никогда не должно считать задачей науки доказательство ложности или верности «конечных целей». А в известном смысле и каждый частный идеал определенной деятельности переходит в ту сферу, где научное познавание бессильно и господствует вера.

Я не имею здесь в виду то обстоятельство, что определенные интересы необходимо влекут к преследованию известных целей, а хочу лишь указать на простой факт, что последним аргументом, решающим для каждого человека вопрос о направлении его деятельности, является общее мировоззрение и понимание жизненных задач. Никто не сможет привести научные аргументы, которые могли бы, например, доказать «ложность» точки зрения Диогена или индийского столпника на экономическое развитие общества, если бы они делали вывод, что возможно меньшее развитие производительных сил является целью стремлений, идеалом экономической жизни, который надо осуществить.

Никто не сможет «научно» опровергнуть того, кто считает должным освободить человечество от рабства экономической нужды, например, систематическим ограничением деторождений или даже реальным, а не только книжным «отрицанием воли к жизни», попросту говоря, самоубийством. То, что мы противопоставляем таким воззрениям, есть антипатия, возмущение, отвращение, т. е. наше собственное, иное мировоззрение, а ни в коем случае не научные доказательства. Поэтому наука, как уже было выяснено раньше, сознавая границы ее приложимости, должна ставить проблемы так, чтобы она могла их решить.

И тогда проблема действительной, материальной социальной политики получит следующую формулировку:

Если известные стремления человечества будут признаны правомерными, то какова должна быть социальная политика? Такими правомерными стремлениями я считаю: сохранение и умножение наших современных культурных благ, сохранение и упрочение нашего национального могущества, по крайней мере, против низших восточно-европейских и азиатских народов, естественное возрастание населения, расширение благ культуры на все более широкие слои населения, возможное улучшение материального существования, т. е. самое широкое господство над силами природы, и возможно большее освобождение людей от хозяйственной деятельности. Лишь тому, кто согласен со мною в этих «конечных целях», – в действительности они признаются подавляющим большинством европейско-американского культурного человечества, – я могу научным образом доказать необходимость достижения определенных ближайших целей, посредством социальной политики, как conditio sine qua non осуществления названных «конечных целей». Это значит – выбор определенного социально-политического идеала, в конце концов, зависит от общего мировоззрения и жизнепонимания данной личности, и необходимость его может быть обоснована лишь как средства к цели. Мне могут возразить, что этим я, наконец, все-таки уничтожаю самостоятельность социально-политического идеала и подчиняю социальную политику чуждым точкам зрения. Совсем нет. Я уже раньше предостерегал от заблуждения, что организация хозяйственной жизни может когда-нибудь сделаться «абсолютной конечной целью» человеческого существования, никогда не отрицая характера социально-политического идеала, как одной из целей. Но я отрицал господство в социальной политике чуждых точек зрения. Социальная политика должна, по-моему, руководствоваться исключительно социально-политической точкой зрения. Я хочу построить социальную политику, достигнуть единства и ясности системы на почве ее собственного идеала: это называю я самостоятельностью социально-политического идеала, а не объявление абсолютными социально-политических целей.

Теперь, я думаю, не представит более трудности ответ на наш вопрос о наиболее целесообразной социальной политике. Он должен быть таков:

Здоровая социальная политика должна иметь своей задачей возможную поддержку того социального класса, который является носителем экономического прогресса, потому что лишь таким путем может быть осуществлен ее идеал: высшее развитие производительных сил, достижение которого необходимо требуется в интересах культурного прогресса.

Это может быть формулировано и таким образом:

Идеал социальной политики есть экономически совершенное, которое представляется для каждого данного времени высшей по развитию хозяйственной системой, т. е. системой хозяйства высшей производительности.

Дальнейшее обоснование этих положений не составляет задачи настоящего исследования, предназначенного лишь для выяснения основной точки зрения. Иначе понадобилось бы систематическое изложение целей современной социальной политики, а для этого необходимы еще пока обширные предварительные работы, из которых некоторые уже сделаны мной.

Теперь мне хотелось бы лишь еще раз пробудить и укрепить в читателе верное понимание принципиальной своеобразности отстаиваемой мной точки зрения, чтобы, по крайней мере, по поводу руководящих положений моего взгляда не могло возникнуть недоразумений.

Прежде всего мои положения не заключают.

1) Мнения, что вся хозяйственная жизнь необходимо должна быть построена на одной схеме, что одна и та же система хозяйства неизбежно должна господствовать равномерно во всех сферах хозяйственной деятельности. Под влиянием известных условий, мелкое крестьянство может существовать наряду с крупной сельскохозяйственной промышленностью, так же, как местное ремесло и промышленный капитализм могут существовать в данной стране одновременно, и эти различные формы будут соответствовать для известного момента идеалу социальной политики.

2) Идеал высшей производительности не должен быть смешиваем с идеалом возможно большого производства, выставлявшимся старой школой, еще менее с идеалом наибольшего «чистого дохода», т. е. предпринимательской прибыли, как известно также иногда выставлявшимся в сочинениях прежних политикоэкономов.

Считаю уместным сказать еще несколько слов для пояснения вышеизложенного.

Мой идеал социальной политики действительно есть «производственный идеал» и этим примыкает к давно известным традициям, но лишь в том смысле, что он исполняется в зависимости от успешности производства, но он совершенно не исключает «воздействия на распределение». Эта зависимость от успеха производства неизбежна, потому что лишь она вносит в экономическую политику единство и определенность целей.

Так называемая «распределительная политика» представляет вполне бессистемную путаницу отдельных мероприятий; она не может иметь ясных и устойчивых точек зрения; она всегда является лишь политикой зашивания прорех и «штопания мужицкой сермяги». Попытайтесь, например, сделать руководящим принципом экономической политики стремление увеличить долю участия неимущих в плодах «стоящих готовыми на столе жизни», и вы сразу увидите невозможность обосновать на таком принципе хоть несколько осмысленную и цельную систему социальной политики. Наоборот, социальная политика вполне может быть и очень часто бывает «политикой распределения», если, например, достигается повышение заработной платы для предупреждения кризисов или поддержка безработным, чтобы воспрепятствовать понижению заработной платы, а тем самым и понижению технического уровня методов производства и т. д.

Ставя успешность производства в зависимость от хозяйственной организации, т. е. системы хозяйства, и выставляя идеалом хозяйственную систему наивысшей производительности, я выделяю понятие производительности из чисто технической сферы и придаю ему социальный характер. А именно: выставляя целью наивысшую успешность производства, я имею в виду не наиболее совершенный технически способ производства или транспорта, а возможно лучшую организацию общественной работы, которая воспользуется всеми успехами техники. Таким образом, ясно поставленная цель социальной политики есть всегда построение или применение социального порядка, регулирующего хозяйственную жизнь.

Наконец, как упомянуто выше, я совершенно не отождествляю промышленного успеха с количеством произведенных богатств. Этим я возвращаю опять на ноги поставленное старой школой на голову отношение между человеком и вещами, причем я не делаю первого средством, вторые – целью, а, наоборот, хочу видеть человека целью, а вещи – средством.

Высшая возможность производства означает высшую производительность. Понятие «производительность», одно из кардинальных понятий всего учения политической экономии, принадлежит к самым неясным в нашей коллекции запутанных понятий. В нашей монументальной энциклопедии государственных наук отсутствует и этот заголовок! Я не могу представить себе большей муки ада для погрешившего на своем веку политикоэконома, чем, если он будет присужден в царстве теней ежедневно прочитывать главу о «производительности» из наших ходячих учебников, хотя бы, например, соответствующие места в так называемой «Системе» Рошера.

Виной ужасной неясности здесь, как и во многих других вопросах, является недостаточная внимательность к тому, что слово «производительность» имеет много значений. Насколько я вижу, им обозначаются следующие три различных понятия: 1) то, что можно бы назвать общественной полезностью: судья «производителен», так как он «производит» разбор правонарушений, значит исполняет необходимую в жизни общества функцию; 2) то, что может быть названо частнохозяйственной «выгодностью»: затраченный капитал «производителен», т. е. он приносит выгоду; сюда относится учение физиократов о прибавочной стоимости, как produit net.; 3) то, что можно бы назвать технической «производительностью», если бы это выражение не давало повода к недоразумениям: плодотворность или производительность человеческого труда. Лишь в этом

последнем смысле понятие производительности важно для политической экономии, что здесь не место доказывать.

Во всяком случае только в этом смысле оно ясно, потому что поддается количественному выражению через установление отношения между суммой продукта к выражаемой во времени сумме труда. И только в этом смысле я употребляю здесь слово «производительность». Выставляя целью социальной политики хозяйственную систему наивысшей производительности, я тем самым ставлю целью достижение такой организации экономической жизни, при которой получается наивысшая плодотворность общественной работы, следовательно, создается для общества возможность мало работать или много производить.

Построение на основе этих положений всей современной, так называемой социальной, т. е. рабочей политики представляет одну из важнейших задач ближайшего будущего. Лишь тогда социальная политика избавится от господствующей беспринципности и отсутствия плана, лишь тогда она будет приведена в единую систему с разъединенными теперь отраслями экономической политики: аграрной, промышленной и торговой. Я, по крайней мере, не вижу другого выхода из хаоса современной политики, кроме принятия обоснованной здесь точки зрения.

Я думаю, что после всего сказанного мой принцип ясен. От дальнейшего обоснования его теперь приходится отказаться. Если мы оглянемся на пройденный путь, то главными пунктами, на которых останавливается наш глаз, будут следующие. Наблюдающий теоретик, который хочет озарить светом науки путь практического политика, стремится внести в путаницу отдельных политических мероприятий смысл, единство и систему. Он различает существенные от несущественных групп этих мероприятий. Так, он приходит к необходимости установить понятие социальной политики. Тогда перед ним возникает вопрос о руководящей точке зрения в области социальной политики. Он отклоняет чуждые масштабы потому, что теоретически они не дают ему прочного фундамента, практически же заключают опасность более важные меры принести в жертву менее важным. Таким путем он приходит к требованию самостоятельного идеала социальной политики: экономического совершенства. Как включает он этот идеал в ряд других идеалов человечества? Этот идеал представляет не «абсолютную конечную цель», его осуществление представляет лишь средство к осуществлению высших целей. Обеспечение необходимых потребностей нашего существования никогда не может доставить высшего удовлетворения божеству, которое живет в нашей груди. Но мы должны признать, что наши высшие стремления несбыточны, пока мы не заплатили дани земному несовершенству людей. Хозяйственные нужды можно сравнить с оковами, которые задерживают движение вперед; экономическая жизнь есть граница, в которую заключено все наше существование со всеми его проявлениями, включая и самые высшие. Поэтому путеводной звездой наших стремлений может быть только одно: разорвать оковы, расширить границы, чтобы достигнуть света, воздуха и свободы. Теперь важно не подкапывание веры в экономический прогресс этическо-вероисповедными сомнениями, а содействие тому, чтобы этот прогресс совершался как можно быстрее. Чем выше ступень достигнутого нами экономического совершенства, тем более свободными людьми мы будем, тем большую возможность мы будем иметь, чтобы посвятить нашу жизнь достижению идеалов правды, красоты, добра, человеческого совершенства.

Понимаемый таким образом самостоятельный идеал социальной политики служит этике, религии и расовой гигиене несравненно лучше, чем было бы возможно при вмешательстве названных дисциплин в хозяйственную жизнь. Не будем задерживать нашего развития, загромождать путь к лучшему будущему балластом отживших фраз и сомнений: будем всеми силами содействовать экономическому прогрессу в твердой уверенности, что на широкой основе материального благосостояния мы сможем развить и высшие формы человечности. История подтверждает этот жизнерадостный взгляд. Все высшие культуры расцвели лишь на почве богатой хозяйственной жизни. Еще ни один экономически прогрессивный народ не погиб культурно. Зато нас ужасают следы экономически выродившихся народов, погрузившихся во мрак варварства.

Так мы понимаем социальную политику в ее истинном значении; она должна выполнять собственное дело, не преследуя никаких чуждых целей. Ее дело заключается в том, чтобы очистить и уравнять путь, по которому человечество стремится вперед к свету и свободе.

Перевод с немецкого П. Ф. Теплова