1. Капитализм в Соединенных Штатах

Соединенные Штаты Америки являются обетованной землей, Ханааном, для капитализма. Ведь здесь впервые осуществились все условия, необходимые для полного и ясного развития его сущности. Страна и люди, как нигде более, подходящие для развития высших форм капитализма.

Страна, как нельзя более приспособлена к быстрому накоплению капитала, так как богата благородными металлами: Северная Америка поставляет треть всего имеющегося серебра и четверть золота; богата также плодородной почвой: равнина Миссисипи охватывает почти в пять раз большее пространство черноземной почвы, чем южнорусские и венгерские черноземные области вместе; богата, наконец, обильными залежами полезных минералов, которые добываются в них в три раза больше, чем изо всех европейских залежей. Поэтому она и способна, как никакая страна более, развитием и усовершенствованием неорганической техники вложить в руки капитализма то оружие, которым он завоевывает мир. Соединенные Штаты производят теперь уже почти столько же чугуна, сколько все остальные страны вместе (23 млн. тонн в 1905 г., а остальные страны вместе – 29,5 млн. тонн). И для капиталистической эксплуатации страна приспособлена, как нельзя более; как бы нарочно создана равнина Миссисипи для «рациональной» культуры почвы, для безграничного развития торговых сношений: пространство в 3,8 млн. квадратных километров, следовательно, почти в 7 раз большее, чем Германская Империя, без всяких «препятствий для торговли», с излишком даже снабженное некоторыми естественными путями для транспорта. На атлантическом берегу 55 удобных гаваней, тысячи лет ждущих капиталистической эксплуатации.

Итак, рынок, в сравнении с которым европейское государство то же, что средневековый город и его территория в сравнении с последним. Характерное для всего капиталистического хозяйства стремление к безграничному расширению, – стремление, которому узкая Европа ставит препятствия на каждом шагу, для которого все теории свободы торговли и всякая торговая политика являются всегда лишь жалкими суррогатами, – здесь, в необозримых равнинах Северной Америки, может впервые проявиться свободно. Действительно, если захотели бы конструировать идеальную страну для капиталистического развития из потребностей этой системы хозяйства, то по размерам и свойствам получилась бы именно только форма Соединенных Штатов.

Народ: как бы специально подготовлялись в продолжение столетий люди, которые были предназначены в лице теперешних поколений проложить дорогу капитализму в первобытные леса. «Покончив с Европой», они переправились в «Новый Свет», с твердым намерением построить свою новую жизнь лишь из рациональных элементов: они оставили на старой родине весь балласт европейских нравов, всю излишнюю романтику и сентиментальность, все свойства феодально-ремесленного строя, всю «традиционность» и взяли с собой лишь нужное и полезное для развития капиталистического хозяйства: могучую работоспособность и мировоззрение, возводящее деятельность в капиталистическом духе в божественную заповедь. Макс Вебер в одной из своих статей приводил доказательства в пользу того, какая тесная связь существует между требованиями пуританско-протестантской этики и рационально-капиталистического хозяйства. И этим руководящим элементам, субъектам современной хозяйственной системы, представилось в качестве объекта, т. е. наемной рабочей силы, население, которое тоже, казалось, как бы создано для того, чтобы довести капитализм до высшей степени развития. В течение столетий рабочих было мало, и они были очень дороги. Это принудило предпринимателей подумать о наиболее рациональном способе использования рабочей силы, придать, таким образом, законченный вид их хозяйству и производству и постоянно заботиться о том, чтобы заместить рабочую силу при помощи labour-saving-machinery (машинным сбережением труда). Так возникло стремление к величайшему техническому совершенству, подобного какому никогда не могло быть в странах старой культуры. И когда были созданы высшие формы технической и экономической организации, необозримые толпы людей ринулись сюда и могли послужить материалом для капиталистических аппетитов, когда истощились другие источники средств к жизни. Известно, что в последние десятилетия ежегодно в Соединенные Штаты переселялось не менее полумиллиона людей, а в иные годы число их превышало три четверти и более миллиона.

И, действительно, нигде на земле капиталистическое хозяйство не достигло такого высокого развития, как в Северной Америке. Нигде погоня за наживой не выступила с такой ясностью, нигде стремление к прибыли, добыча денег ради денег не представилась более ясно исходным и конечным пунктом хозяйственной деятельности, как именно здесь: каждая минута в жизни наполнена этим стремлением, и лишь смерть кладет конец этой ненасытной погоне за наживой. Некапиталистическое рантьерство (Rentnertum) решительно неизвестно в Соединенных Штатах. В связи с этим стремлением за прибылью стоит экономический рационализм такой чистоты, какого не знает ни одно европейское общество. И беспощадно идет капиталистический интерес к своей цели, хотя бы даже путь его лежал через трупы. Показателем этого могут послужить нам цифры, сообщающие о числе несчастных случаев на железных дорогах в Соединенных Штатах. «Evening-Post» вычислила, что число убитых на американских железных дорогах за промежуток времени с 1898–1900 гг. достигло 21847 человек, т. е. равняется числу погибших за это же время в войне с бурами англичан, включая сюда и тех, которые умерли от болезней в лазаретах. В 1903 г. на американских дорогах было убито 11006 человек, а в Австрии в том же году 172; таким образом, в Америке на 100 км приходится 3,4, на миллион пассажиров – 19 несчастных случаев, в Австрии на 100 км – 0,87, а на миллион пассажиров – 0,99 (цифры по Филипповичу). Без размышлений применяется та форма производства, та техника, которая обещает наивысшую прибыль. Тогда как мы видим нарушение общественных интересов в том, когда какое-нибудь угольное производство приостанавливает свою деятельность, управление американских трестов из года в год определяет в самом широком масштабе, какие предприятия будут работать, какие стоять. Так создает капитализм хозяйственную организацию прямо по своему плану: состояние индустрии, структура отдельных предприятий, размеры и формы производства, организация торговли и обмена, взаимоотношение между производством и сбытом товаров, – все это, как известно, построено на самых «рациональных» началах, лучше сказать: все это служит капиталистическим интересам.

Последствия не замедлили проявиться. По силе капитала, по степени капиталистического накопления Соединенные Штаты уже теперь, несмотря на свою «юность», далеко превосходят все другие страны. Указателем, по которому можно судить о высоте капиталистического прилива, является цифра банковских операций. В 1882 г. показано было в «Controller of the currency» 7302 банка, в 1904 г. их было 18 844. Первые обладали капиталом в 712100000 долл., вторые – в 1473904674 долл., в 1882 г. депозиты в банках исчислялись в 2785407000 долл., в 1904 г. – в 10448545990 долл. Вся сумма капитала («the banking power», «банковая сила») Соединенных Штатов (т. е. капитал, неприкосновенный капитал, депозиты и оборотный капитал), по исчислению того же докладчика, равнялась 13 826000000 долл., в то время как соответственные цифры для всех других стран вместе давали лишь 19 781 000 000 долл.

После этого нас не должны приводить в удивление те суммы капиталов, которые пошли на одну только промышленность в последние 20 лет. По статистическим данным, капитал, вложенный в «мануфактуры», равнялся:

1880 = 2790272606 долл.

1890 = 6525050759 —»-

1900 = 9831486500 —»-

Известно также, что Соединенные Штаты являются той страной, в которой программа «теории развития» Маркса осуществилась во всей полноте, и что концентрация капитала в ней достигла уже степени, при которой, как указывал Маркс в известной предпоследней главе «Капитала», уже близки «сумерки богов» капиталистического мира. Новейшая статистика относительно числа и размеров трестов дает следующую поразительную картину.

Существует 7 «больших» промышленных трестов, которые заключают в себе 1528 ранее самостоятельных предприятий. Концентрированный в них капитал равняется 2662,7 млн. долл. Самым крупным из этих 7 великанов является «U.St. Steel Corporation» (Стальная корпорация Соединенных Штатов) с капиталом в 1370 млн. долл., вторым по величине – «Consolidated Tobacco Со» (табачная компания) – с 502,9 млн. долл. За ними следует 298 «меньших» промышленных трестов, которые «контролируют» 3426 предприятий и располагают вместе капиталом в 4055 млн. долл. 13 трестов с 334 предприятиями и 528 млн. долл. находятся теперь в периоде образования, так что общее число промышленных трестов равняется 318 с 5288 предприятиями и 7246 млн. долл. капитала. К ним присоединяются 111 «значительных» – «Franchise» – трестов (телефонных, телеграфных, газовых, электрических и трамвайных предприятий) с 1336 отдельными предприятиями и с капиталом в 3735 млн. долл. И лишь теперь главнейшее: группа железнодорожных трестов. Числом их 6, из которых ни одно не располагает менее чем миллиардом долларов. Общая сумма их капитала превосходит 9017 млн. долл., и они «контролируют» 790 учреждений. Наконец, следует упомянуть еще о «независимых» железнодорожных обществах с капиталом в 380 млн. долл.

Если сосчитать вместе все эти исполинские предприятия, с которыми теперь связана большая часть хозяйственной жизни Америки, то получится колоссальная цифра 8664 «контролируемых» предприятий и 20379 млн. долл. номинального капитала. Подумайте, 85 млрд. марок в руках нескольких предпринимателей!

Как неограниченно господствует капиталистическая система, видно лучше всего, пожалуй, из самого строения общества, в котором вы не найдете ничего, что не было бы капиталистического происхождения. Нигде не встречаем мы пережитков докапиталистических классов, некоторая примесь которых сообщает каждому европейскому обществу свои характерные черты. Нет здесь феодальной аристократии, место которой всецело заняли магнаты капитала. Эпоха, которую Маркс мог лишь предвидеть, когда он писал свой «Капитал», настала теперь в Соединенных Штатах: здесь «eminent spinners» (выдающиеся прядильщики), «extensive sausage makers» (крупные колбасники) и «influential shoe black dealers» (влиятельные чистильщики сапог) наравне с «железнодорожными королями» властвуют над народом. «Когда владетель какой-нибудь большой западной железнодорожной линии проезжает в своем роскошном вагоне, то его путешествие похоже на триумфальное шествие короля. Правители штатов и областей склоняются перед ним; народные представители принимают его в торжественном заседании; города и поселения добиваются его благосклонности, так как, действительно, не в его ли власти принести счастье и гибель городу по своему благоусмотрению?» (J. Bryce).

Нет здесь старого феодального крестьянства и ремесленников. Вместо них сильное фермерство и очень немного мелкокапиталистических предпринимателей в торговле и индустрии; оба класса сильно пропитаны капиталистическим духом; охваченные стремлением к прибыли, они строят свое хозяйство на точных экономических рациональных основах. И группировка по профессиям этого по духу уже теперь вполне капиталистического народа с каждым годом все увеличивает количество капиталистически первенствующих групп: сельское хозяйство уже теперь в этой еще полуколониальной стране привлекает к себе меньше населения, чем в Германии, и быстро растет процент занятых торговлей и промышленностью, который уже и теперь значительно выше, чем у нас. С 1880–1890 гг. количество земледельческого населения в Соединенных Штатах упало с 44,3 до 35,7 % (в Германии процент земледельческого населения равен 36,12), а число лиц, занятых в промышленности и торговле, возросло с 10,8 до 16,4 % (в Германии 11,39 %).

Вместе с тем, и весь образ жизни народа все больше приспособляется к капитализму.

Соединенные Штаты уже и теперь – опять-таки вопреки их «молодости» – являются страной городов, вернее: страной больших городов. И я подразумеваю под этим не только цифровые данные, хотя также и статистика ясно указывает на превосходство городов. Правда, считая весь Союз, количество городского населения еще не так велико, как, например, у нас (в 1900 г. в Соединенных Штатах в городах с населением свыше 2,5 тыс. человек жили 41,2 % всего населения, а в Германии в городах с населением свыше 2 тыс. человек – 54,4 %), зато, во-первых, число больших городов с населением свыше 100 тыс. человек уже теперь больше, чем где бы то ни было (за исключением Англии): почти пятая часть всего населения (18,7 %) живет в них; во-вторых, рост городского населения идет чрезвычайно быстрым темпом: с 1890–1900 гг. оно возросло с 29,2 до 41,2 %; в-третьих, эта низкая общая цифра находит себе объяснение в том, что юг сравнительно беден городами. Если же взять одни только восточные штаты Союза, то там мы найдем, что процент населения, живущего «на земле», равен лишь 31,8; наоборот, процент живущих в городах с 100 тыс. жителей равен 35,8. Но когда я говорю: Соединенные Штаты есть страна городов, то под этим я подразумеваю еще нечто другое, более глубокое, что, вместе с тем, показывает, почему я ставлю в связь города с капитализмом. Я разумею это в смысле такого характера поселения, который совершенно чужд всякому органическому росту, покоится на чисто рациональном базисе и руководится количественными точками зрения, который уже по идее вполне «городской». Европейский «город» лишь в самых редких случаях воплощает в себе эту идею целиком. Он вырос органически и в существе своем не более, как увеличенная деревня, главные черты которой сохранил и он. Что общего имеет Нюрнберг с Чикаго? Ничего, кроме внешних признаков, что много людей живут на улицах тесно друг подле друга и для своего прокормления нуждаются в подвозе извне. Но по духу между ними нет ничего общего. Ведь, первый есть лишь напоминающее деревню, органически выросшее образование, а второй – на «рациональных» основаниях искусственно построенный, действительный «город», в котором (сказал бы Тённис) истреблены все следы общины и выросло чистое общество. И, если в старой Европе «город» вырастает (скажем, лучше: вырастал до сих пор!) из деревни, заключая в себе все характерные черты последней, то в Соединенных Штатах, наоборот, вся прочая страна есть, в сущности, лишь городское поселение. Тот же рациональный ум, который создал квадратные, подобные ящикам, города, прошел с межевой цепью страну и по однообразному плану разделил ее, на всем ее огромном протяжении, на совершенно равные квадраты, которые при первом же на них взгляде отгоняют всякое предположение об «органическом» образовании поселений.

Нет также недостатка в Соединенных Штатах и в том, что всегда является отличительным признаком общества, покоящегося на капиталистических основах: я говорю о противоположности между богатством и бедностью. Точной статистики доходов и состояний в Соединенных Штатах нет. Но у нас есть некоторые попытки определить распределение богатств, правда, не безупречные, но все же имеющие некоторую ценность, так как они приняли во внимание все относящиеся сюда материалы. Согласно этим исследованиям, из 60 млрд. долл. всего частного имущества (в 1890 г.) 33 млрд., или 54,8 %, находилось в руках 125 тыс. семейств, что составляет лишь один процент всех семейств, в то время, как 61/4 млн. семейств не имели никакой собственности. Но в каком бы виде ни находилось распределение всего количества имущества, не подлежит никакому сомнению, что нигде на свете абсолютная противоположность между бедностью и богатством не бывает даже приблизительно так колоссальна, как в Соединенных Штатах. Во-первых, уже потому, что «богатые» там гораздо «богаче», чему нас. В Америке, наверное, больше людей, обладающих 1000 млн. марок, чем в Германии, обладающих 100 млн.

Кто был когда-нибудь в Нью-Порте, «Байах» Нью-Йорка, тот, наверное, вынес впечатление, что там миллионы есть массовое явление. Нет на земном шаре такого второго места, где бы великолепные княжеские дворцы были обычным образцом домов, какими они являются в Нью-Порте. И кто ходил когда-нибудь по магазинам Тиффани в Нью-Йорке, тому даже в самых блестящих и роскошных магазинах европейских столиц почудится как бы запах бедноты. Магазины Тиффани, имеющие филиальные отделения в Париже и Лондоне (о таких «бедных» городах, как Берлин и Вена, понятно, не может быть и речи), именно благодаря этому и могут послужить прекрасными примерами для сравнения роскоши, а следовательно, и богатства высших «четырехсот» в трех названных странах. Директора главного отделения в Нью-Йорке рассказывали мне, что большая часть товаров, которые они продают в Нью-Йорке, привозится из Европы, где они и приготовляются специально для Тиффани. Является совершенно невозможным, чтобы какие-нибудь предприятия в Европе, даже их собственные отделения в Париже и Лондоне, могли бы предлагать товары по таким ценам, как в Нью-Йорке. Наиболее дорогие предметы потребляются исключительно в Нью-Йорке дамами высшего круга.

А с другой стороны, пожалуй, только в восточной части Лондона можно отыскать такую нищету, как в американских больших городах. Недавно вышла книга, которая хоть и не может претендовать на pendant к «Положению рабочего класса» Энгельса, как выразилась в одной критической статье Флоренса Келли (для этого не хватает ей той широты теоретического горизонта, которая делает книгу Энгельса поворотным пунктом в развитии социальных наук), но которая все же превосходно достигает своей цели – именно осветить самые глубины нищеты американских больших городов. Автор ее прожил в качестве Settlement-worker’a (в культурном поселении) целый год в самых трущобных кварталах различных промышленных городов, делал, следовательно, собственные наблюдения, которыми и сумел чрезвычайно оживить свой литературный и статистический материал. По его смете, число лиц, живущих в нищете, т. е. не имеющих самого необходимого в пище, одежде и жилище (underfed, underclothed and poorly housed, недокормленные, плохо одетые и плохо поселенные), достигает в период обычного процветания в общем до 10 млн., из которых 4 млн. являются признанными нищими. В 1897 г. в Нью-Йорке к общественной помощи бедным прибегло более 2 млн. людей (?); в периоды промышленного подъема (1903 г.) 14 %, а в дурные периоды (1897 г.) 20 % всего населения этого города живет в величайшей нужде (distress); это количество только известных бедных и, если причислить сюда еще и стыдящихся своей нищеты бедных (так полагает автор), то число живущих в нужде (in poverty) в Нью-Йорке и других больших городах редко падает ниже 25 %. В Манхэттене (главной части Нью-Йорка) – в 1903, следовательно, «хорошем» году – 60463 семейства, т. е. 14 % всех семейств, были выселены из своих квартир. Каждый десятый покойник хоронится в Нью-Йорке на кладбище для бедных, как нищий.

Наконец, есть еще один несомненный указатель высокой ступени капиталистического развития в Соединенных Штатах: это своеобразие духовной культуры.

Есть ли в американском народном характере черты, которые были бы общи всему населению страны? В этом можно было бы сомневаться, если принять во внимание колоссальные размеры страны, и люди, разыгрывающие из себя «знатоков» американских условий жизни, очень остерегаются высказывать что-нибудь общее для всего народа Союза.

Различия, по их мнению, там так же велики, как между отдельными народами Европы: ведь американская нация населяет целый континент, а не отдельную страну. Однако, эти мудрые суждения слишком поверхностны. Конечно, свойства страны в высшей степени разнообразны в Соединенных Штатах. Но все учреждения, и в особенности также характер народа, поразительно однообразны. Это часто утверждали действительные знатоки, как Брайс и другие, и каждому, кто приходил в соприкосновение с американской жизнью, если только он способен проникнуть хоть немного глубже поверхности явлений, должно именно это показаться отличительным признаком американского государства. Причины этой удивительной согласованности общественных учреждений в различных штатах изложил вполне убедительно Брайс. Но чем объяснить это однообразие американской народной психики? Или, быть может, нам еще не следует искать объяснения, а удовольствоваться лишь символизированием своеобразного «american spirit», «американского духа», который «без достаточного основания», помимо всяких социальных причин, спустился с неба на избранный народ? Но это тем менее входит в наши намерения, что мы не можем серьезно верить в исключительность этого удивительного «американского духа», а думаем скорее (при ближайшем рассмотрении) найти в нем старого знакомого, который уже не раз встречался нам в Lombardstreet’e или в Берлине W., здесь же лишь выросшего до значительных размеров и развившегося в более чистый тип. Мы попробуем найти его объяснение в известных условиях, развившихся уже в Европе и лишь доведенных до конца в Америке, а одновременно с этим объяснить его однообразие.

Но от того, кто своеобразие американского народного духа исследует в его сущности, не может остаться скрытым, что корни именно наиболее характерных черт его лежат в капиталистической организации хозяйственной жизни. Я попробую разъяснить это.

Известно, что жизнь в капиталистической среде приучает переносить необходимую в сфере хозяйственных отношений оценку всех благ на деньги также и на нехозяйственные отношения, т. е. при оценке вещей и людей мерилом стоимости брать деньги. Понятно, что, если этот прием приобретет право гражданства и будет применяться целым рядом поколений, то вследствие этого чувство чисто качественной ценности мало-помалу ослабнет. Утрачивается понимание прекрасного, артистически законченного, т. е. всего специфически художественного, что не поддается количественному определению, чего нельзя ни взвесить, ни измерить. От вещей, ценность которых определяют, требуют, чтобы они были или полезными и приятными (отсюда вкус к «комфорту»), или «дорогими» (этим объясняется любовь к материально-драгоценному: все, что служит украшением, все это в Соединенных Штатах нагромождается в избытке, начиная с дамских туалетов и кончая приемными палатами какого-нибудь Hotel a la mode). Если же «цена» не бросается сама в глаза, то без больших церемоний прямо обозначается цифра стоимости этого предмета.

«Вы уже видели в доме Mr. X Рембрандта в 50 тысяч долларов?», – нередко приходится слышать подобный вопрос. «Сегодня на рассвете яхта Карнеджи в 500 тысяч долларов вошла в такую-то гавань» (газетное сообщение). Понятно, что и в оценке человека главную роль играет его имущество, его доход. Исчезает понимание личности и ценности индивидуального.

В конце концов получается то, что эта привычка заменять все качественное измеримой денежной стоимостью внушает применять эту оценку также и там, где при всем желании невозможно брать деньги мерилом ценности. Этим вызывается преклонение перед количеством, как перед таковым, а следовательно, и то направление мысли американской души, которое вдумчивый Брайс называет «а tendency to mistake bigness for greatness» (тенденция принимать толщину за величину), т. е. почтение перед всякой весомой и измеримой величиной, будь то число жителей в городе, число перевезенных почтовых пакетов, скорость поездов, высота памятника, ширина реки, число самоубийств или еще что-нибудь в этом роде. Это «помешательство на величине», столь характерное для современного американца, хотели объяснить огромными размерами его страны. Но почему в таком случае нет его у китайца? Или у монгола в плоскогорьях Азии? Почему не было его у индейца, жившего в этой же широкой стране? Везде, где у таких первобытных народов развивается представление о величине, оно носит, если можно так выразиться, космический характер: его порождает бесконечность звездного неба, необозримость степей, и, что отличает его, так это именно неизмеримость.

Оценка цифровых величин могла укрепиться в душе человека лишь при посредничестве денег в капиталистическом обращении (но не денег самих по себе: ошибка Зиммеля!). Конечно, огромные размеры американского континента способствовали затем укреплению этой особенности, но раньше, чем ум смог превращать географические представления в числовые оценки величин, он должен был вообще привыкнуть к цифрам.

Кто привык ценить лишь размеры явления, тот будет склонен также сравнивать два явления между собой, примеривая одно к другому, и большему он припишет большую ценность. Если одно из двух явлений по прошествии некоторого времени увеличится, то мы называем это успехом. Увлечение измеримыми величинами имеет, следовательно, своим необходимым следствием также и высокую оценку успеха, также в высшей степени своеобразная черта американского народного духа. Иметь успех всегда значит превосходить других, иметь больше других – быть «больше». Выше всего, конечно, ценится тот успех, который можно выразить в чистых цифрах, т. е. богатство. Также и неторговца прежде всего спрашивают, «как много» может он добыть своим талантом. Если это испытание не даст удовлетворительных результатов, то не остается другого исхода, как «величину» его славы принять за мерило его стоимости, его значения.

О каких своеобразных душевных процессах при этом идет речь, покажет, пожалуй, лучше всего отношение американца к спорту, в этом последнем его интересует лишь вопрос: кто будет победителем? Я присутствовал в Нью-Йорке на собрании, в котором сообщалось по телеграфу жадно ждущей толпе шаг за шагом о ходе шахматного матча в Чикаго! Все чувствования заключались в ожидании, на чью сторону склонится победа – и только в этом. Усилить эту эмоцию – задача пари; при помощи пари снова все значение спорта удачнейшим образом сводится на чистые денежные цифры. Можно себе представить, чтобы держали пари в греческой Палестре? Конечно, нет. Ведь здесь все восторгались неподдающимся вычислению проявлением личной красоты и силы, которые ценились одинаково и в победителе, и в побежденном. Мыслимо ли также пари на испанском бое быков? Опять-таки, без сомнения, нет. Женщины бросали здесь свои украшения, мужчины дорогие одежды тому torero, который элегантно и с grandezza нанес смертельный удар: здесь художественная оценка!

А оценкой определяется также и направление воли. Раз американец преклоняется перед успехом, то и все его стремления будут направлены на то, чтобы вести жизнь соответственно своему идеалу. В каждом американце, начиная с мальчика-продавца газет, мы видим беспокойство, стремление наверх, туда, через других. Жизненным идеалом американца является, следовательно, не спокойная жизнь, не дивная гармония личности, а только лишь «движение вперед». Отсюда его торопливость, безудержное стремление, беспощадное состязание на. всех поприщах. Ведь, если каждый в отдельности гонится за успехом, то каждый же должен стараться обогнать других; начинается Steeple chase, погоня за счастьем, как привыкли мы выражать это в несколько тривиальной форме, Steeple chasse, своеобразная скачка с препятствиями, отличающаяся от обычных скачек лишь тем, что цель ее не стоит на месте, а отодвигается перед состязающимися все дальше и дальше. Неутомимым назвали бы мы это стремление, бесконечным, пожалуй, лучше бы было сказать. Ведь безграничным должно быть всякое стремление за количеством, так как последнее само не знает никаких границ.

Эта психология гонки порождает сама собой и потребность в свободе борьбы. Нельзя считать идеалом жизни стремление обогнать других и в то же время желать быть связанным по рукам и ногам. Потому и требование «Laisser faire» является непреложным догматом американца, на который непременно наткнешься, если, по выражению Брайса, проникнуть в глубь американского духа. Но я хотел бы несколько иначе, чем Брайс, объяснить распространение этого основного воззрения. Конечно, отвращение ко всякой регламентации сверху, ко всякому государственному вмешательству, следовательно, «doctrine of noninterference by government with the citizens», невмешательство государства в жизнь граждан, у людей 1776 г. было вызвано чисто доктринерскими идеально-рационалистическими причинами. Но современного американца мало интересуют «высокие принципы» составителей конституции (framers of the constitution), поскольку они не имеют отношения к его повседневной жизни. Если он теперь так упрямо стоит на принципе свободы действия, то это только потому, что он инстинктивно признает этот принцип единственно пригодным для всякого гонящегося «за успехом». Как мало он доктринер и как охотно он жертвует своим принципом, если это не является препятствием на его пути, видно из того, что те самые американцы, которые написали на своем знамени «беспрепятственная деятельность индивидуума», ни на минуту не сомневаются ограничить самым беспощадным образом свободу индивидуума (чего никогда нельзя сделать в нашей «единовластно» управляемой Германии: вспомните о законодательном ограничении потребления алкоголя!) или даже ввести коммунистические учреждения, при виде которых у всякого свободомыслящего обер-бюргермейстера встали бы дыбом волосы (безвозмездное доставление всех учебных пособий ученикам народных школ в Нью-Йорке!).

Иметь успех для обычного среднего американца значит, главным образом, сделаться богатым. А этим объясняется, почему-то безудержное стремление, на которое мы указали, как на отличительное свойство американского народного характера, обращается прежде всего на хозяйственную деятельность. Лучшие и сильнейшие, которые у нас, – и еще более в романских странах и в Англии, где, как я пробовал доказать в другом месте, царят в этом отношении родственные американским условия (хотя и совсем другого происхождения), – кончают тем, что отдаются политической деятельности, в Америке направляют свою деятельность на хозяйственную жизнь, и в народе вырастает переоценка экономики, имеющая своим основанием ту же причину: веру, что здесь вернее всего достигнешь цели, к которой стремишься. И при этом экономики в смысле капиталистического хозяйства, символом которого является ценная бумага. Широкая публика спекуляциями на капитал и думает запустить руку в то колесо счастья, в котором лежат большие выигрыши. Нет на земле другой страны, где бы народные массы были так охвачены страстью к спекуляции, как в Соединенных Штатах, другой страны, где бы население так вкусило от капиталистического плода.

Этим мы и завершим круг наших рассуждений: мы исходили из капитализма, пробовали из него вывести все существенные элементы американского народного духа. А теперь мы видим, что деятельность последнего сама снова приводит к укреплению и росту капиталистической сущности, и что, следовательно, своеобразный «американский дух» как бы все снова и снова сам из себя порождается и, все больше очищаясь, приближается к spiritus capitalisticus purus rectificatus.

 

2. Социализм в Соединенных Штатах

Все вышеизложенное, конечно, не имело своею целью описать американское народное хозяйство (для этого я надеюсь подыскать случай в позднейших исследованиях), а тем менее дать картину американской культуры; не имел я также в виду дать сколько-нибудь обстоятельное изображение американского народного характера. Для всего этого требуется, без сомнения, гораздо более подробное изложение. Единственной целью этих строчек было привести указания на существование необыкновенно сильно развитого капитализма в Соединенных Штатах. И это доказательство, я надеюсь, можно считать удавшимся, если даже «благосклонный читатель» не был готов следовать за мной по всем проселкам моих рассуждений.

Сами же эти доказательства, в свою очередь, должны послужить исходным пунктом для некоторых размышлений относительно американского пролетариата. Так как мы знаем, что положение рабочих классов зависит от свойств капиталистического развития, так как мы особенно твердо усвоили, что все «социальное движение» обязано своим происхождением созданному капитализмом положению, что весь также «современный социализм» является лишь рефлекторным действием капитализма, то само собой понятно, что, желая создать себе представление о положении пролетариата в какой-нибудь стране, мы начинаем наши исследования с рассмотрения общей экономической ситуации. И этот прием оказывается особенно удачным в применении к Соединенным Штатам. Таким именно путем мы придем всего скорее к ясной постановке вопроса и будем спасены от опасности бесцельного писания de omnibus rebus et quibusdam aliis.

Итак, если действительно (как это я сам всегда думал и часто высказывал) современный социализм является необходимой обратной стороной капитализма, то страна с высочайшим капиталистическим развитием – именно Соединенные Штаты – должна быть в то же время классической страной социализма; ее рабочий класс должен быть представителем радикальнейшего социалистического движения. А, между тем, и у нас, и в Америке на все лады слышатся (грустные – со стороны социалистов, ликующие – со стороны их противников) утверждения противоположного: нет вообще никакого «социализма» среди американских рабочих; выступают там под флагом «социалистов» несколько обанкротившихся немцев, не имеющих приверженцев. Вот утверждение, которое должно вызвать наш живейший интерес. Ведь, вот, наконец, страна без социализма, несмотря на высокое капиталистическое развитие! Учение о неизбежном социалистическом будущем опровергнуто действительными фактами! И для социального теоретика, и для социального политика чрезвычайно важно проникнуть в сущность этого удивительного явления.

Прежде всего мы должны спросить: действительно ли верно то, что в Соединенных Штатах шт социализма, нет именно специально «американского» социализма? Ну, в такой абсолютной форме, конечно, это неправда.

Во-первых, там есть одна, или, вернее, две социал-демократические партии, в чисто европейском смысле этого слова, которые ни в каком случае не опираются на одних только немцев. На объединенном конгрессе социалистической партии в 1901 г. в Индианаполисе из 124 делегатов было лишь 25, т. е. приблизительно 20 %, неамериканских уроженцев. Эта партия на последних выборах президента имела 403338 голосов, к которым нужно еще причислить 50 тыс. голосов социалистической рабочей партии, так что в Соединенных Штатах в 1904 г. было подано столько же голосов за социал-демократов, сколько у нас в 1878 г., или сколько на последних выборах в рейхстаг за свободомыслящих и антисемитов вместе. Но, без сомнения, цифра социалистических голосов (по причинам, которые будут изложены позднее) в Америке представляет собой minimum социалистически настроенных рабочих. В противность тому, как в Германии, число последних значительно выше, чем число поданных голосов.

Тем не менее, нельзя отрицать, что утверждение: американские рабочие чужды социализму – во многих отношениях имеет своим основанием истину.

В пользу него говорят прежде всего как раз приведенные цифры статистики выборов. Ведь, если даже и значительно увеличить их, то все же получается лишь крайнее меньшинство социалистов. Поданные за социалистического кандидата в президенты голоса составляют всего лишь 2,5 % от общего числа голосов. Да и это является завоеванием лишь самого последнего времени. На выборах 1900 г. социалистическая партия получила лишь 98417 голосов. Притом эти социалистические голоса в высшей степени ненадежны. Они подвергаются из года в год значительным колебаниям, на что указывают следующие цифры. За кандидатов социалистических партий было подано голосов:

Позднее я попробую дать объяснение также и этим любопытным скачкам цифр. Пока же я лишь привожу их, чтобы показать, на каких слабых основаниях стоит сейчас социалистическая партия в Соединенных Штатах даже и там, где она уже завоевала позицию.

Вывод, к которому приводят эти цифры, подкрепляется также целым рядом несомненных позитивных фактов, так что утверждение, из которого мы исходим, все больше заслуживает признания. Широкие слои американского пролетариата, в том числе также, и даже в особенности, «сознательные» рабочие, «ученые» рабочие, стоят вдали от социализма, равно как и наиболее видные среди «национальных» вождей.

Но это опять-таки нужно понимать с ограничением. «Стоят вдали от социализма» вовсе не значит, что они (как прежние английские чистые профессионалисты) были «манчестерцами» и отклоняли всякое государственное вмешательство или «государственно-социалистические» реформы.

Большая часть организованных рабочих и их вождей стоит сейчас за «political action», т. е. за самостоятельную рабочую политику. И среди требований, которые «American Federation of Labor» (Американская федерация труда) (следовательно, орган значительной части американских рабочих, руководимый «консервативным» Mr. Гомперсом, и во главе которого находится 9/10 антисоциалистических рабочих вождей), предъявляет законодательству, находятся следующие:

3. Введение установленного законом 8-часового рабочего дня.

8. Передача в ведение городского самоуправления городских путей сообщения, водопроводов, газа и электричества.

9. Передача в ведение государства телеграфов, телефонов, железных дорог и горного дела.

10. Отмена прав собственности на землю (и ее внутренние богатства) и замена их правом оккупации и свободного пользования.

А ведь это уже значительное расшатывание «основ существующего общественного порядка». И, спрашивается, в каком смысле признавал я правыми тех, которые утверждали, что американские рабочие «стоят вдали от социализма». Если бы я не боялся вызвать недоразумения применением теперь столь часто употребляемого, но не всегда в одном и том же смысле, слова, то я ответил бы: американский рабочий стоит «по духу» вдали от социализма (как понимаем его мы в Европе, т. е. от социализма марксистской чеканки). Но я постараюсь лучше объяснить мою мысль подробнее.

1. Нельзя сказать, чтобы американский рабочий (но в том же упомянутом смысле: американский «нормальный» рабочий, взгляды которого доминируют среди всей массы рабочих и стоят позади взглядов вождей) в общем был совершенно «недоволен» теперешним положением вещей; напротив, он чувствует себя хорошо, он удовлетворен и в хорошем настроении духа – как и все американцы. Его мировоззрение исполнено самого розового оптимизма – жить и жить давать, вот его основные принципы. А это лишает основания все те чувства и настроения, на которых строится классовое сознание европейского рабочего: зависть, раздражение, ненависть против тех, кто имеет больше, кто живет в довольстве.

2. У рабочего, как и у всех американцев, этот безграничный оптимизм выражается также в вере в миссию, в величие своей родной страны, в вере, которая довольно часто принимает религиозную окраску; американцы – это избранный Богом народ, знаменитая «соль земли». Брайс очень метко выражает это, когда говорит: «… пессимизм, это роскошь немногих; оптимизм же – это достояние и вера 999 из 1000, потому что нигде более отдельный человек не связывается так непосредственно и постоянно с величием своей страны». А это значит: американский рабочий отождествляет себя с теперешним американским государством; он стоит за звездное знамя; он настроен «патриотически» (как это следует выразить в немецком смысле). Так как центробежная сила (вышеуказанное разногласие, «дурное настроение»), которая ведет к классовому обособлению, к классовому противоположению, классовой ненависти, классовой борьбе здесь слабее, а центростремительная, ведущая к утверждению и признанию национальной и политической общественности, государства, к «патриотизму» сильнее, то у американских рабочих нет свойственной европейскому социализму «враждебности государству». Мне кажется, что Джон Митчелл, известный вождь рудокопов, выражает мнение большей части американских рабочих, когда говорит («Organized Labour», 219): «Рабочие, выступающие против организации военных сил, забывают, что они, как организованные рабочие, сами составляют часть государства и имеют право влиять на политику этого государства». Рабочее движение в этой стране может иметь успех лишь тогда, если оно отождествляет себя с государством (can make progress only by identifying itself with the State). Что Митчелл, который представляет всего лучше именно «рядового рабочего», тип, стоящий посередине между крайностями, уже видит себя принужденным делать уступки самостоятельному классовому самосознанию и проявляющимся классовым противоречиям, и что за это консервативные социальные политики его уже упрекают в том, что он проповедует «narrow and exclusive solidarity» – узкую и исключительную солидарность между рабочими, – на это еще не следует указывать здесь, где речь идет не об определении «тенденций развития», а лишь об установлении общей картины состояния, которая по возможности верно отразила бы теперешний status quo.

3. Американский рабочий не враждебен капиталистической системе хозяйства, как таковой, ни по чувству, ни по разуму. Мне снова приходится привести слова Митчелла, относящиеся к этому вопросу. Места в его книге, в которых он рисует чисто оппортунистическое отношение профессиональных союзов к капитализму, гласят следующее («Org. Lab.», 414 f.):

«Профессиональное движение не стремится непременно ни к удержанию системы наемного труда, ни к ее устранению. Мы желаем постоянного улучшения (the constant improvement) положения рабочих; если возможно, то при сохранении существующей системы, если же это невозможно, то при устранении ее». Его же личное мнение таково, что мы не должны непременно прийти к этому «устранению». Ведь, «история профессионального движения доказывает, что при помощи государства и общими усилиями рабочих можно добиться значительного и всеобщего улучшения их положения и при существующей системе наемного труда». Другие известные вожди рабочих определенно признают общность интересов капитала и труда. По их мнению, последние являются участниками и доход от предприятия должны делить при общем согласии (they are partners and should divide the results of industry in good faith and in good feeling). Если рабочие в своем безумии расстроят капитал (destroy the capital), то это будет делом невежества и дурных страстей (the work of ignorance and evil passions). Будущее снова установит полную гармонию труда и капитала, которая теперь лишь временно расстроена.

Но я думаю, что отношения американского рабочего к капитализму еще интимнее, чем это выражено в вышеприведенных дружественных уверениях и свидетельствах своего почтения. Я думаю, он сочувствует всем сердцем капитализму, он любит его. По крайней мере, он отдается ему вполне – душой и телом. Если где-нибудь в Америке безраздельно царит неутомимая погоня за прибылью, исключительно деловые интересы, деловая страсть, то это именно у рабочего. Он хочет – насколько возможно свободно – заработать столько, сколько позволяют ему его силы. Поэтому мы лишь в редких случаях слышим жалобы на недостаточную защиту от опасностей работы (с которыми он легко примирится, если предохранительные приспособления грозят уменьшить его заработок); поэтому мы здесь гораздо реже, чем, например, в Англии, наталкиваемся на нежелание работать по соглашению или вражду к техническим нововведениям. В дальнейшем я покажу еще полнее, что американский рабочий больше трудится, больше производит, чем европейский. Но эта большая интенсивность его работы есть не что иное, как следствие его, в сущности, чисто капиталистического образа мыслей.

Наверное, юный Эдвард И.Гайнор, член правления «Соединенных почтальонов», выразил мнение большей части своих товарищей, когда в реферате «Правительство, как работодатель» выказал свое принципиальное отрицательное отношение к рабочему чиновничеству и привел при этом следующие соображения относительно чиновников:

1. Чиновник лишен возможности создать себе собственными силами «социальное положение», другими словами, достигнуть богатства.

2. По достижении максимума жалования (содержания) прекращается всякое увеличение производительности труда, ибо ведь без звонкой награды лишь один глупец будет стараться больше, чем это необходимо.

3. Чиновник более стеснен в своей домашней жизни.

4. Для чиновника закрыта политическая деятельность, эта «avenue of human endeavor that offers great attraction for all ambitions Americans», «путь человеческого стремления, который обладает большой притягательной силой для всех честолюбивых американцев».

Лучшее доказательство того, что воззрения, с которыми мы встречаемся в этих и подобных суждениях, действительно свойственны большей части американских рабочих, представляет нам своеобразный характер их организаций.

Как известно, в Соединенных Штатах существует сейчас четыре различных группы, т. е. типа рабочих организаций. Из них одна – «Knights of Labor» (рыцари труда) – относится уже к прошлому. Время расцвета этого, скорее масонского союза, чем современной профессиональной организации, относится к середине 1880-х гг. По причинам, которые здесь рассматривать не приходится, число членов «Knights of Labor» с 1883 до 1886 г. возросло с 52 тыс. до 703 тыс., а в 1888 г. уменьшилось уже почти наполовину. «Рыцари», как было сказано, не были профессиональной организацией в современном смысле слова: они не признавали союзов, гнушались стачек и т. п. Теперь они находятся при последнем издыхании.

Другая группа рабочих союзов имеет лишь (и то в лучшем случае) будущность – это «American Labor Union» (Американский рабочий союз) объединенных, социалистически настроенных рабочих Запада. Их число еще незначительно; они представляют собой оппозиционное меньшинство и потому не должны занимать здесь нашего внимания.

У третьей группы нет ни будущего, ни прошлого, да и в настоящем она ничего собой не представляет – это «Socialist Trade and Labor Alliance» (Социалистический союз торговли и труда, основан De Leon’oM в 1895–1896 гг. в оппозицию к профессиональным организациям).

Наконец, четвертую, гораздо более значительную группу, единственную влиятельную в настоящем, образуют профессиональные союзы, объединенные в «American Federation of Labor» (Американской федерации труда). Число организованных в ней рабочих за последние 10 лет возросло чрезвычайно: в 1896 г. оно равнялось 272315, в 1900 г. – 548321, в 1904 г. – 1 676 200, а это более чем 4/5 всех организованных рабочих Америки.

Характер объединенных в таком большом союзе профессиональных организаций, конечно, не отличается единством, так как и социалистически настроенные, и принадлежащие к социалистической партии рабочие принимают большое участие в профессиональном движении, и так как большая часть ими управляемых союзов является в то же время членами «A. F. of L.», то на ежегодных съездах Федерации раздаются и чисто социал-демократические голоса, а с другой стороны, и ультраконсервативные. Но я уже указывал, что правление Федерации находится в руках несоциалистов, и большая часть соединенных в ней союзов (хотя бы их сила и не соответствовала составу исполнительного комитета) стоит на почве мною вышеописанных «американских» воззрений на систему наемного труда, так что в ее политике отражается именно этот специфически американский дух, или лучше будет, пожалуй, сказать: специфически англосаксонский дух. Ведь большая часть американских союзов, насколько я понимаю, своим поведением не отличается значительно от прежних английских союзов. Они стоят на чисто профессиональной точке зрения, которая заставляет их защищать лишь монопольные стремления и интересы определенных групп, оставляя без внимания класс пролетариата как таковой, а тем более не заботясь о защите непривилегированных рабочих. У них замечаются поэтому сепаративные, как бы цеховые тенденции, и этим они создают существенное расчленение пролетариата, задерживая его объединение в один единообразно действующий класс. Наиболее ясно выражена эта деловая политика в объединении монопольных профессиональных организаций с монопольными предприятиями в так называемых «Союзах» (Alliancs) – это организации для общего использования публики соединенными предпринимателями и рабочими одной отрасли производства. Этот сорт профессиональных союзов, намерения и действия которых направлены скорее на сохранение и укрепление, а не на уничтожение капиталистической системы хозяйства, можно назвать капиталистическим и противопоставить социалистическим рабочим, которые, хотя и приноравливают свою политику также к интересам настоящего дня, но все же не упускают из виду и классовую борьбу пролетариата против капитализма.

Одним словом, ядро американского рабочего движения носит капиталистический характер. «Тредюнионизм есть деловой способ достижения улучшения положения рабочего при высокоразвитых условиях современного промышленного мира». «Действие сообща есть деловой способ». В таких выражениях лучшие знатоки американского профессионального движения недвусмысленно обрисовывают его характер.

Что руководители союзов, хотя и ведут упорную борьбу «за улучшение положения рабочего» (for the betterment of the wage earner), но не думают при этом сходить с почвы капиталистической системы, на это указывает и их отношение к стремлениям буржуазных социал-реформаторов, появившихся в Соединенных Штатах в последние годы. В этом проявляется совершенно особый дух американских рабочих по сравнению с европейскими, по крайней мере, континентально-европейскими. Правда, они стоят в оппозиции к предпринимателям, поскольку дело идет об установлении условий труда, но, вместе с тем, они готовы идти рука об руку со всяким буржуазным течением, которое обещает им оказать поддержку в этой борьбе. И их представители охотно и часто братаются с теми предпринимателями, которые согласны вступить в соглашение с рабочими на почве равноправия. Им не хватает как раз того специфически пролетарско-социалистического сознания противоположности интересов, которое характерно для большей части наших рабочих. Итак, разница между Германией и Америкой следующая: у нас среди рабочих лишь меньшинство, и, конечно, не избранное, ищет дружбы с буржуазными социал-реформаторами – скажу лучше: с «Обществом социальной реформы», – в то время как значительное большинство организованных рабочих упорно остается по отношению к буржуазным «друзьям» на почве резкого классового противоположения; в Америке же, наоборот, передовые вожди профессиональных союзов (а за ними, без сомнения, стоит избранная часть организованных рабочих) идут вместе с социал-реформаторскими «беспартийными» и предпринимателями в «National Civic Federation» (Национальной гражданской федерации), соответствующей приблизительно нашему Обществу социальной реформы, и лишь небольшая оппозиционная часть упорно остается (как у нас большинство) в стороне.

Итак, именно в этом смысле будет справедливым сказать: в Америке нет социализма.

Теоретически и практически одинаково интересную проблему, вытекающую из этого утверждения, нужно теперь формулировать так: Соединенные Штаты являются страной высочайшего капиталистического развития; их хозяйственная организация рисует, следовательно, нашу будущность. Что в 1867 г. Маркс сказал об Англии, это же мы можем применить теперь к Америке: de te fabuła narratur, Europa, когда мы говорим об американских условиях, по крайней мере, поскольку речь идет о капиталистическом развитии. И в этой стране нашей будущности рабочий класс в корне своем несоциалистичен: должно это явление также служить нам указанием нашей будущности? Были ли мы неправы, когда мы рассматривали возникновение социализма, как необходимое следствие капитализма? Ответ на этот вопрос требует исследования причин, которые привели к своеобразному образу мыслей американского рабочего. Что при этом мы не можем ограничиться одним указанием на специфический «американский дух», это следует из самого нашего воззрения на сущность научного метода. Мы лучше попробуем открыть эти причины, установив сначала условия существования американского рабочего: исторические, политические, экономические, общесоциальные. Если мы познакомимся с ними и нам удастся объяснить таким путем образ мыслей американских рабочих, то перед нами встанет новый вопрос: на каком основании покоятся эти условия существования? Следует ли считать их постоянными или изменчивыми? Иначе говоря: условия существования американского рабочего долго останутся теми же самыми – или их основания подвержены изменению? И если окажется последнее, то будут ли изменения таковы, что условия существования станут такими же, как в Европе (породившими социализм), так что, следовательно, и в Америке подготовится почва для социализма? В более общей форме: есть ли в современном социальном движении тенденция к единообразию, или нам приходится иметь дело с национально-различными формами движений? Если есть тенденция к единообразию, ведет ли она по направлению к социализму или в противоположную от него сторону? Одинаково ли образуется будущность у Америки и у Европы или различно? Если одинаково, Америка или Европа является «страной будущего»?

Привести некоторый материал для ответа на вышепоставленные вопросы и составляет цель того ряда исследований, который я думаю изложить в следующих главах предлагаемой работы.

 

I. Политика и раса

На следующих страницах я сделаю попытку объяснить тот факт, что «в Соединенных Штатах нет социализма» (в том смысле, какой я придал этому положению во Введении), теми своеобразными условиями, среди которых живет американский пролетариат, и прежде всего (так как это, действительно, «прежде всего» бросается в глаза каждому наблюдателю) особенным характером политической жизни.

Но раньше мне нужно коснуться еще предположения, с которым иногда встречаешься, когда идет речь об изучаемом здесь предмете. Именно, приходится нередко слышать, что отсутствие социализма в Америке объясняется не особыми условиями американской жизни, а скорее особым характером англосаксонской расы, к которой принадлежит весь почти американский пролетариат. А англосаксонская раса, по этому мнению, невосприимчива «по природе своей» ко всему, что напоминает социализм. Это рассуждение ложно по двум причинам: во-первых, неверно, что англосаксонская раса не склонна «по природе своей» к социалистическим идеям: доказательством могут служить сильно окрашенное социализмом движение чартистов в Англии в 1830-х и 1840-х гг., и история развития австралийских колоний, да и самой метрополии, в последние годы; во-вторых, североамериканский пролетариат состоит не исключительно – и даже не преимущественно – из принадлежащих к «англосаксонской» расе. Если позволительно (а здесь это безусловно так) на основании общих цифр статистики эмигрантов и иноземных уроженцев делать заключения относительно состава (американского) пролетариата (специальных данных о происхождении, насколько я знаю, не существует), то получится следующая картина: по переписи 1900 г. в Соединенных Штатах из всего пришлого населения лишь 8,1 % было родом из Англии, 2,3 % из Шотландии, из Германии же 25,8 %, из Ирландии 15,6 %, из России и Польши – 7,8 % и т. д. Такое же отношение дают и лица, родители которых иностранцы. Они составляют 38,4 % всего взрослого населения Соединенных Штатов и из этих 38,4 % на долю Англии и Уэльса приходилось (в 1900 г.) лишь 3,6 %, Шотландии – 1,0 %, на долю Германии опять-таки целых 11,3 %, Ирландии – 8,4 %. В специально-промышленном населении число лиц, происходящих от родителей-иностранцев, составляло 56,2 %, причем на Англию и Уэльс приходилось 5,8 %, Шотландию – 1,6 %, на Германию – 16,1 %, Ирландию – 11,7 %. И если даже мы возьмем общее число переселенцев в XIX столетии, то и здесь процент принадлежащих к англосаксонской расе меньше, чем это обыкновенно думают; он равняется (включая даже и ирландцев, которые составляют, наверное, более половины всего числа) лишь 33,58 %, в то время как процент немецких переселенцев равняется 24,16.

Итак, в Америке живут, следовательно, миллионы людей, переселившихся лишь за самое последнее время из стран с сильно развитым социалистическим движением: среди взрослых американцев одних немцев или происходящих от немцев насчитывается (в 1900 г.) 3 295 350 человек, из которых 1142 131 были заняты в промышленности – конечно, большей частью в качестве наемных рабочих. Почему же эти миллионы (если мы допустим даже, что «англосаксы» не восприимчивы к бацилле социализма) не являются также и в Америке социалистами?

Итак, при исследовании интересующего нас предмета вы должны отбросить предположение о влиянии принадлежности к англосаксонской расе. Скорее именно пестрый состав американского населения, имеющего, тем не менее, одинаковые черты развития, заставляет нас определяющие его моменты искать в особенностях американской жизни. Я сказал уже, что эти особенности я прослежу прежде всего в организации политической жизни.

 

II. Политическая машина

В современных государствах, по мере того, как общественная жизнь становится все сложнее, а государственное устройство все демократичнее, становится все труднее выражать политические идеи иначе, как в рамках партийных организаций. И это особенно верно по отношению к Соединенным Штатам. Ведь они, в конце концов, единственное большое государство с действительно демократическим устройством, причем в них политические отношения усложняются еще их федеративной организацией.

«Большое государство»: в двадцать раз больше Германской империи, «с действительно демократической организацией» – это значит следующее: всеобщее избирательное право является теперь общим правилом во всех штатах Союза. Существующие еще ограничения не стоят упоминания. Но этой всеобщей подачей голосов избираются не одни только члены законодательных учреждений, как в европейских государствах (за исключением Швейцарии), но также – самое главное – и почти все высшие представители административной власти и суда. Главное должностное лицо каждого штата – губернатор (Governor) – назначается выборами, и время его полномочий определяется 4 или 2 годами. Большая часть штатов выбирает также и помощника губернатора (Lieutenant-Governor), следовательно, его заместителя. В двух третях штатов – во всех западных и южных штатах, в Нью-Йорке, Пенсильвании и Огайо – народом выбираются также и высшие судьи, и тоже на короткий срок. Что высшее лицо всего государства, а равно и его заместитель, определяются общественными выборами, это всем известно.

К этим государственным и местным выборам нужно прибавить еще и выборы в парламенты «графств» и городов, а также выборы различных чиновников местного управления, в особенности главы города.

Таким образом, добросовестный гражданин может значительную часть своей жизни провести на выборах. Ведь представьте себе только наглядно, сколько выборов происходит, например, в таком штате, как Огайо. Выбирают:

1. Союзных должностных лиц — президента: каждые 4 года; членов палаты представителей: каждые два года.

2. Должностных лиц штата — один раз в год; членов Board of Public Works (на 3 года); членов высшей судебной палаты (на 5 лет); один раз в каждые 2 года, губернатора штата Огайо; лейтенант-губернатора, секретаря штата, казначея (Treasurer), главного прокурора; сенаторов (членов высшей палаты штата Огайо); депутатов (в ландтаг штата Огайо); один раз в каждые 3 года, школьного комиссара, клерка высшей судебной палаты; каждые 4 года: «Аудитора».

3. Должностных лиц округов – раз в каждые 2 года или в 5 лет (на 6 или 5 лет): судей окружных судов (Circuit Judge и Judge of the Court of Common Pleas); раз в каждые 10 лет. членов Board of Equalization.

4. Должностных лиц «графств» (County) – один раз в год: County Commissioners (на 5 лет), Infirmary Directors (на 3 года); один раз в каждые 2 года. Traesurer (казначей), Sheriff (шериф), Coroner; один раз в каждые3 года: County Auditor, Recorder, Surveyor, Judge of Probate, Clerk of Court of Common Please, Prosecuting Attorney.

5. Должностных лиц города — один раз в год; членов Полицейского правления (Board of Police Commissioners) – в большей части городов; членов правления заведений для бедных и больниц (на 3 года), заведующих водопроводами (trustee of water works) (на 3 года); раз в каждые 2 года: главу города, City Clerk, Auditor, Treasurer, Solicitor, Police Judge (в больших городах), Prosecuting Attorney of the Police Court (в больших городах), City Commissioner (в городах второго ранга), Marshall (в больших городах не выбирается), Street Commissioner, Civil Engineer, заведующего пожарным делом (Fire Surveyor), Superintendent of Markets. Трое из последних названных лиц могут также назначаться городским советом. Весь же остальной ряд здесь названных должностных лиц выбирается прямо народом! При этом пропущены еще те из них, которые находятся лишь в одном из двух больших городов – Цинциннати или Кливленде.

Но и без них оказывается следующее количество выборов:

В общем, таким образом, каждый гражданин должен ежегодно участвовать в 22 выборах. Это не значит, что он 22 раза, в различное время, должен идти к урнам (ведь часто назначают на один и тот же день выборы различных должностных лиц), но он должен каждый год избрать 22 человека, подходящих, по его мнению, к данной должности.

Достаточно только указать на это требование, предъявляемое к обыкновенному гражданину, чтобы сделать ясным его неисполнимость. Если

только представить себе, что значительная часть выборов происходит на большом пространстве – многие из американских штатов больше, чем Бавария, Баден и Вюртемберг, взятые вместе, некоторые достигают размеров Прусского королевства, даже всей Германской империи, – и что, следовательно (чтобы не царила полная путаница), между жителями города, графства, штата (а при выборах президента и всего Союза) должны вестись некоторые переговоры относительно выставления кандидатов; если представить себе, далее, что выставленные кандидаты должны быть подвергнуты голосованию, то становится ясным, что отдельный избиратель не может при этом быть предоставлен самому себе, что должны быть люди, которые сделали бы себе призванием исключительное занятие выборами, будь то подыскание подходящих кандидатов, составление общих списков, агитация в пользу выставленных кандидатов и т. п.

На заре американской демократии, когда число избирателей и выборных лиц было еще незначительно, – приблизительно до 1824 г., – всей массой избирателей руководили сами законодательные учреждения. Они образовывали из своей среды комитеты – Congressional или Legislative Caucus, – которые и выставляли кандидатов, предлагая народу выбирать их.

Когда же в начале третьего десятилетия XIX в. демократия усиливается, – «демократизируется», т. е. переносится сверху вниз, и эта функция (руководство избирательной массой). Сначала лишь некоторые демагоги во все возрастающем Нью-Йорке с его пестрым населением стараются овладеть избирательным механизмом – в числе первых и известный Аарон Бурр – и при помощи толпы зависимых креатур организуют бесславную гильдию профессиональных политиков, в руках которых с тех пор и находится «дело» политики в Соединенных Штатах, и господство которых возрастает по мере того, как избирательный механизм становится сложнее, а лучшая часть общества все более уклоняется от активного участия в политике.

«Работа» профессиональных политиков – «политиканов» – действительно колоссальна. Избирательный механизм, в постепенно образовавшейся его форме, таков: в каком-нибудь избирательном округе, в случае нужды, деятелями по выборам устраиваются собрания избирателей – так называемые Primaries. В этих последних (конечно, по указаниям устроителей) выбираются делегаты, которые съезжаются затем на так называемый «Conventions». Здесь выставляются кандидаты. Когда список составлен, нужно его провести и в день выборов тащить избирателей (здесь лишь в первый раз появляющихся на сцене) к избирательным урнам – Polls. Этих «Conventions», т. е. собраний делегатов, должно происходить столько, насколько простирается сфера выборов данных должностей. Часто на одном собрании, например, на State-Convention, выставляется сразу целый ряд кандидатов – губернаторов, помощников губернатора, государственного секретаря, казначея, государственного прокурора, членов Верховного Суда (Supreme Court) и т. д. Нередко, однако, границы выборов отдельных чиновников не совпадают, и тогда приходится созывать много отдельных делегатских собраний. Таким образом, при некоторых обстоятельствах случается, что цепь этих собраний очень длинна. Бывают тогда съезды графств (County Convention); Ward Conventions (окружные собрания в больших городах); City Convention; Conventions для выборов в ландтаг (legislative assembly district convention); Conventions для выборов в сенат (senatorial district), на которых избираются также члены верхней палаты каждого штата; для выборов в конгресс (congressional district); затем judicial Convention и, наконец, уже упомянутые State-Convention и National Convention для выборов президента. В некоторые из этих Conventions члены выбираются прямо на Primaries, в другие (State-Convention и National Convention) – на Convention низшего ранга (legislative districts-conventions). И чтобы эта колоссальная «машина» до известной степени правильно функционировала, все время должна быть в работе значительная группа прекрасно организованных профессиональных политиков. В каждом округе должен находиться штаб выдрессированных работников (Workers), руководимых действительными «дергателями проволок» (wire pullers), которые, в свою очередь, содержатся в порядке главными режиссерами (head wire pullers).

Так же точно должны быть велики и денежные средства для правильного функционирования «машины». Нескольких цифр будет достаточно, чтобы сделать это ясным. Брайс определяет стоимость выборов в Нью-Йорке в «обыкновенном» году (т. е. не в год избрания президента) в 700 тыс. долл., из которых 290 тыс. падает на город. Выборная кампания для выбора городского головы в Нью-Йорке дает следующие цифры затрат труда и денег: Таммани (организация демократической партии) устроила 3700 митингов, фюзионисты (их противники) – 4000. Таммани выставила 1500 ораторов, противная сторона – 2500. Расход на литературу равнялся у одних 60 тыс. долл., у других – на Ютыс. долл. меньше. На обходы и демонстрации с выборными целями обеими партиями было израсходовано 25 тыс. долл. В общем выборная кампания Таммани стоила 900 тыс. долл., а фюзионистам 500 тыс. долл. Общие расходы при выборах президента определяются в 500 тыс. долл. Такова, следовательно, деятельность, к которой должна прибегать в Америке партия, желающая доставить победу своим «идеям». И сразу бросается в глаза, какие из этой ситуации должны создаться затруднения для образования и преуспеяния рабочей партии, «социал-демократии», даже если бы это было в самом начале политической жизни. А теперь к этому присоединяется еще то, что «политическая машина» находится уже много лет в руках давно организованных партий. И, следовательно, препятствия для образования новой партии удваиваются: ей приходится иметь дело со старыми партиями, способными на упорную борьбу. Вытекающие из этого положения препятствия для образования самостоятельной социалистической партийной организации заслуживают более подробного исследования.

 

III. Монополия двух «больших» партий

С первых дней республики в общественной жизни Соединенных Штатов господствуют две большие, почти равносильные партии. Их названия менялись: до начала 20-х гг. они назывались федералистами и республиканцами (демократическими республиканцами); затем (национальными) республиканцами, позднее вигами и демократами, а с 1856 г. – республиканцами и демократами. Относительно внутренней их сущности я буду иметь случай сказать кое-что в другом месте, и там же попытаюсь ответить на вопрос, почему всегда именно эти две партии имели успех в Соединенных Штатах. Здесь же я сначала разберу те причины, которые объясняют монопольное положение обеих господствующих партий, следовательно, причины их притягательной силы.

Прежде всего нужно сказать, что они располагают денежными средствами, необходимыми для поддержания работы грандиозного избирательного механизма, о сложности которого могло дать некоторое представление предыдущее изложение.

Деньги, на которые работают партии в Америке, поступают из трех различных источников.

1. Добровольные взносы богатых членов партии и поступления от общественных подписок, как это происходит и у нас. Только в Америке капитал, перед глазами которого непосредственные результаты политической жизни, более склонен поддерживать значительными суммами те партии, которые обещают ему наибольший успех. Как мы скоро увидим, внутренняя сущность партийных организаций в Соединенных Штатах имеет связь с тем обстоятельством, что то одна, то другая из обеих больших партий получает субсидию от одного и того же капитала. Крупные тресты везде поддерживают партийные предприятия, но «Standart Oil Company» или другое какое-нибудь большее общество будет давать свои деньги в Нью-Йорке демократической партии, а в Пенсильвании – республиканской, смотря по тому, какая партия господствует или в ближайшем времени имеет шансы господствовать в штате. Словом, партии в состоянии постоянно извлекать большие средства от богатых людей страны.

2. Обложение должностных лиц (assessments) доставляет партийным организациям второй ресурс для добычи необходимых средств. Известный процент их содержания отчисляется в пользу «партийных целей». Брайс определяет годовое содержание городских должностных лиц в Нью-Йорке (в конце 1880 гг.) в 11 млн. долл., а содержание в том же городе 2500 должностных лиц Союза, которые в случае принадлежности к партии одинаково подвергаются налогу, в 2,5 млн. долл. Налог на эти суммы в 2 % принесет партийной кассе 270 тыс. долл., следовательно, около 1V4 млн. марок. В этом обложении в пользу своих партий принимают участие даже городовые, рассыльные и простые служащие городских учреждений.

3. Наконец, богатым источником средств является обложение кандидатов на отдельные должности. Существует обычай, что каждый, кто рассчитывает на место или желает быть выставленным в кандидаты, уплачивает своей партии «стоимость издержек». Этот налог бывает очень значительным. Он равняется обыкновенно годовому (и более) содержанию оплачиваемой должности; в некоторых случаях он даже превышает все жалованье, получаемое должностным лицом за время своей службы. Высота суммы, поступающей таким образом в партийную кассу, определяется различно. По одной таксе, данные которой часто приводятся, в Нью-Йорке стоят: должность судьи – 15 тыс. долларов, место в конгрессе – 4 тыс. долл., должность городского советника – 1500 долл., выборы в городского представителя от 600 до 1500 долл. и т. д. Этот налог дает Таммани ежегодный доход в 125 тыс. долл., противной стороне – приблизительно в 100 тыс. долл.

«Выборная цель», ради которой уплачиваются все эти деньги, прежде всего, есть покупка голосов pure et simple. Большую часть голосов негров, голоса многих необразованных пришельцев из полуварварских штатов, голоса босяков больших городов, – всех их можно заведомо купить, и они заведомо и покупаются. Цена колеблется; за голос негра, например, дают в среднем три доллара.

Но огромную массу избирательных голосов, даже и низших классов населения, понятно, нельзя заполучить таким простым способом. Партийные организации умеют, однако, сделать себя популярными в широких слоях беднейшего населения тем, что они поддерживают своими дарами в минуту нужды и горя: этому ссужают доллар, тому достают даровой билет на проезд по железной дороге; здесь дадут уголь в холодный день, там подарят курицу на святки; больным покупают лекарство, для покойников достают гроб за половинную цену и т. д.

И наряду с этими хлопотами идет щедрое угощенье в кабаках, по «салонам», где и вообще, пожалуй, совершается главная часть выборного дела. Здесь партийный агент, «Worker», не отсутствующий ни в одном кабаке (часто он же и хозяин последнего), обрабатывает также и всех тех, кого нужно заполучить иным путем, чем деньгами и прямой поддержкой. Каждого избирателя, – как превосходно выразился Острогорский, – агент ухватывает за его слабую сторону: одному нужно полицейское разрешение на производство уличной торговли или открытие «салона»; другой нарушил закон о постройках или имеет какой-нибудь иной грех на своей совести: и все это «машина» приводит в порядок, влияя в пользу своих клиентов на соответствующие инстанции, которые сами (как выборные чиновники!) находятся по большей части в ее руках. Или к делу подходят с другой стороны: партия определяет наказание уклончивому избирателю и тем привлекает его обратно или устрашает, по крайней мере, прочих; она старается, чтобы он, – если он служащий в каком-нибудь учреждении штата или общины, – был уволен; чтобы, – если он предприниматель, – фабричная инспекция за ним следила построже. Сборщик податей вдвое внимательнее проверяет книги неугодного торговца и открывает, что последний не все уплатил за свое свидетельство. На хозяина трактира, не соблюдающего законных часов, сейчас же налагается штраф и т. д.

Вышеизложенное уже достаточно знакомит с тем кругом действий, в котором вращается партийная деятельность в Америке: так как большие партии имеют деньги, на которые они могут прямо или косвенно купить избирательные голоса, содержать большой штаб, а равно также и весь прочий аппарат избирательного механизма, при помощи которого ведутся выборы; так как, далее, они пользуются всеми средствами, чтобы оказывать поддержку своим приверженцам и вредить врагам, – то они и имеют такой успех, обладают такой притягательной силой, пользуются политической монополией, стоят ли они у власти, или имеют основания надеяться достигнуть господства в следующий раз. И в то же время они владеют средствами приносить счастье и несчастье, располагают необходимыми денежными суммами для поддержания хода избирательной машины, именно потому, что они занимают такое положение, что они владеют силой.

Этот – для всякого постороннего такой роковой – круг выступает, однако, еще гораздо яснее в других явлениях.

Прежде всего в тех выгодах, какие доставляет своим приверженцам господствующая партия в качестве распределительницы должностных мест. Это применимо бесспорно ко всем выборным должностям. Каждый, кто рассчитывает для себя или для своих друзей на подобное место, естественно имеет живейшее побуждение принадлежать к наисильнейшей партии, во всяком случае, к партии, вообще имеющей шансы одержать победу. Охотнику за местами нет расчета быть членом партии, приносящей своим кандидатам десятую или двадцатую часть голосов и – быть может! – раз в десять или двадцать лет достигающей господства. И это рассуждение применимо не только к выборным чиновникам, но также и к большинству из тех, которые получают места путем назначения. Ведь последние также достаются приверженцам господствующей партии.

Так называемая Spoils-system (система добычи) царит в Соединенных Штатах со времени президентства Джексона (1829–1837), но уже ираныпе она применялась в некоторых штатах, именно в Нью-Йорке и Пенсильвании. Она заключается в том, что добыча достается победителю – «the spoils to the victor!« (добыча – победителю!), а это значит, в общем, что должностные лица назначаются не по их личным качествам, а в зависимости от их партийной принадлежности. И, если принять в соображение, что этот принцип применяется как для высших, так и для низших должностей государства, штата, графства и общины, к государственным секретарям и директорам, равно как и к служащим в конторах и полицейским чинам, то легко себе представить, какую колоссальную притягательную силу для масс имеют те партии, о которых только и можно серьезно говорить при этом «разделе добычи», – следовательно, именно обе «большие партии».

Трудно найти достаточно сильные выражения для того, чтобы оценить значение этой тесной связи политических партий с распределением должностей в развитии политических отношений в Америке. Оно заслуживает особенного внимания при изучении причин, обусловливающих слабое проявление социалистического движения. Ведь именно последнее и страдает больше всего при господствующей системе.

Рабочему легко быть социал-демократом, если он наверное знает, что ни в каком случае – даже в случае принадлежности к «правительственной» партии – ему не сделаться промышленным советником, комиссаром выставки или президентом конторы государственного страхования. И как смело (втайне) почтальон или городовой может придерживаться социал-демократических воззрений, если он знает, что шансы быть отставленным за это от должности невелики.

В Америке дело обстоит иначе. Здесь, как мы видели, дорога даже к самым скромным должностям лежит через ярмо партийной принадлежности. И все рассчитывающие на «местечко» на государственной или городской службе должны раньше вступить в партию, и не в самый день выборов, а еще заранее проявить себя деятельными партийными работниками. Тогда «благонамеренный образ мыслей» подвергается самому строжайшему испытанию, и не многие выдерживают его. Это же практикуется в больших размерах и по отношению к вождям рабочих, передовым руководителям рабочего дела. Щедрая награда ожидает их, если они обещают быть верными господствующей партии: хорошо оплачиваемая должность фабричного инспектора и выше, вплоть до секретаря штата, смотря по значению опекаемого таким образом рабочего вождя. Это уже испытанное средство, с давних пор с успехом применявшееся господствующими партиями, – пожалованием доходного места делают «безвредным» влиятельного рабочего вождя. Мы можем проследить это на целом ряде известнейших вождей. Как раз на днях президент Американской федерации труда (Am. Federation of Labor) – в Германии Легиен – должен быть выбран в заместители Каролл Д. Рейта, т. е. в директора департамента рабочей статистики, а Джон Митчелл, победоносный вождь рудокопов, т. е., следовательно, все равно, что Саксе или Гюэ в Германии, получить место младшего секретаря штата в Вашингтоне.

Известно, что таким путем за самые последние годы в Массачусетсе 13, а в Чикаго 30 рабочих руководителей получили государственные должности.

Вот и будь тут «социал-демократом» и требуй «низвержения существующего общественного строя», когда у тебя непрерывно перед глазами «жирный кусок»! У кого хватит самоотвержения проповедовать вечером своим последователям бессмысленность господствующей политики, необходимость социалистического движения, когда только что после обеда ему была предложена от лица одной из «больших» партий кандидатура на доходную выборную должность или обещан жирный «кусок добычи» при следующей победе на выборах! Но когда, таким образом, влиятельные вожди, всякий раз как они достигают силы и значения в среде своих товарищей, бывают потеряны для оппозиционного рабочего движения, то это является не только прямым выигрышем для больших партий, поскольку дело идет о самой личности вождя и рабочих, подаривших этому вождю свое доверие, но, вместе с тем, и в гораздо большей степени, косвенным усилением их, так как потеря пойманного на приманку должности вождя причиняет чрезвычайный ущерб самостоятельной рабочей партии. Другими словами, большие партии каждый раз из-под носа образующихся социалистических организаций похищают их офицеров.

Во всех вышеупомянутых случаях в объятия «больших» партий отдельные личности были подталкиваемы их личными интересами, желанием в той или другой форме, для себя или для своих друзей, получить некоторую выгоду.

Но не одни личные мотивы притягивают население к старым партиям. В равной степени влияют на него и идеальные моменты.

Прежде всего это общие «политические интересы», интересы организации общественной жизни. Они часто бывают в Америке достаточными для того, чтобы заставить примкнуть к «большим» партиям именно потому, что они «большие», т. е., следовательно, потому, что лишь при их помощи можно надеяться провести нужную реформу или освободиться как можно скорее от существующих недостатков. Чтобы понять это, нужно ясно представить себе фундаментальную разницу между устройством европейских государств (опять-таки за исключением Швейцарии, к которой применимы до известной степени те же соображения, что и для Соединенных Штатов) и организацией Соединенных Штатов. В европейских государствах влияние народа на ход общественной жизни в лучшем случае возможно лишь при помощи долгих обходных путей образования парламентского большинства. Выбирают представителей в парламент и надеются получить в нем большинство, которое затем и возьмет управление в свои руки: очевидно, очень долгий и далеко не всегда радикальный прием.

Пока совершается этот преобразовательный процесс, в парламенте произносятся красивые речи, излагающие принципы партий, и эти красивые речи приобретают тем большее значение, чем ничтожнее надежды на действительное влияние на государственную машину. При таких условиях всегда есть некоторый смысл выбрать нескольких представителей, которые, хотя и не принадлежат к «большинству», но могли бы говорить в окно народу свои сочувственные тирады: утешение для нации, осужденной на бессилие и бездействие. Поэтому и германский рейхстаг, решения которого совершенно не имеют значения для хода общественной жизни в Германии, является как раз самым подходящим учреждением для партий меньшинства с их ораторами. Всякий знает, что все сказанное Штадгагеном могло бы свободно остаться и несказанным, и от этого не изменилась бы ни одна значительная политическая мера. Но социал-демократический избиратель радуется, когда читает в своем листке эти боевые призывы, и говорит про себя с довольной иронической улыбкой: «Опять им здорово от него попало». Такое отношение создается именно благодаря недостатку «политического смысла», понимания действительного приобретения силы и влияния. Вежливее это называется «идеализмом». И последний-то опять-таки, конечно, больше всего развит в стране «поэтов и мыслителей». По этой-то причине мы, немцы, и являемся прирожденными политиками меньшинства.

В Соединенных Штатах как раз наоборот. Здесь чисто демократическое устройство учит массы добиваться всегда лишь действительных результатов. Так как народные выборы назначают не только представителей в парламент, но также судей и администрацию, то весь интерес с парламента переносится именно на выборы должностных лиц. По некоторым, еще подлежащим исследованию, причинам парламент, в особенно

сти же палата представителей в Вашингтоне, играет здесь гораздо менее значительную роль, чем парламенты западно-европейских государств, даже меньшую, быть может, чем германский рейхстаг. Напротив, выборами должностных лиц интересуются чрезвычайно. И это объясняется той простой причиной, что при помощи последних гораздо скорее можно достигнуть определенного результата? Для американца гораздо важнее устранить нелюбимого губернатора или судью, чем послать хорошего оратора в Вашингтонский парламент. И для каждого народа, также и для немецкого, это было бы важнее. Представьте себе только, что рабочие Берлина могли бы в эпоху закона против социалистов удалить государственного прокурора Тессендорфа, или в настоящее время разогнать уголовный суд, известный своими драконовскими наказаниями за преступления при стачках, или какому-нибудь вообще нелюбимому суду отомстить тем, что дать ему отставку на ближайших выборах!

Американский рабочий может это сделать, хотя, во всяком случае, ценой, которая многим покажется слишком высокой; именно, он должен примкнуть к одной из больших партий. Ведь только с их помощью возможно успешное влияние на результаты выборов.

На отдельных примерах можно ясно проследить, как на самом деле этот род соображений снова приводит рабочих к большим партиям, от которых они, быть может, уже готовы были отвернуться. Особенно поучительна история последних выборов в штате Колорадо. Здесь за социалистических кандидатов было уже в 1902 г. подано очень значительное число голосов. В 1903 г. вспыхнули крупные стачки, которые (как это часто случается в Америке) привели к форменной гражданской войне. Бросались бомбы, сжигались здания, была созвана милиция, происходили сражения рабочих с войсками, виднейшие рабочие вожди были высланы декретом губернатора, все газеты были переполнены сообщениями о «Civil war in Colorado» (гражданской войне в Колорадо), раздражение среди рабочих достигло небывалой степени.

По немецким представлениям, нужно было бы сказать: число социал-демократических голосов в этом штате должно было колоссально увеличиться. А как было в действительности? Число поданных за социал-демократических кандидатов голосов в 1904 г. равнялось лишь половине поданных за два года перед тем! Объяснение этого, для нас непонятного, факта очень простое, если принять во внимание политические отношения в Соединенных Штатах: бывшие социал-демократические избиратели перешли в лагерь демократической партии, чтобы активно поддержать ее в борьбе против ненавистного губернатора Пибоди (в котором с полным правом видели душу всего враждебного рабочим поведения властей во время стачек). И посмотрите, расчет оправдался: республиканский губернатор не был избран вновь, а замещен демократическим. И если бы даже действительные отношения не изменились при управлении новым лицом, то все же была удовлетворена потребность в мести и нанесен чувствительный удар ненавистному врагу. А это всегда действует хорошо и сильнее, чем стихотворение Людвига Тома.

Кроме этих рационально-практических соображений, еще целый ряд неопределенных ощущений притягивает американца к большим партиям и крепко удерживает его там.

В моих предварительных замечаниях я уже указывал на то, как сильно развита в американце страсть к измеримой величине, к большим цифрам, и как эта страсть приводит его к переоценке внешнего «успеха». И, конечно, такой характер мысли толкает к политике большинства. Для американца невыносимо быть членом партии, которая на каждых выборах получает лишь незначительное количество голосов, которая в ближайшее время не достигнет ощутимых результатов и судьба которой, вследствие этого, представляется несколько комичной в день выборов, когда экстаз цифрового успеха больших партий достигает высших ступеней, когда во всех газетах колоссальными буквами объявляется успех на выборах их кандидатов, когда на могучих транспарантах, которые воздвигаются в день выборов президента у всех больших редакций, красуются сообщенные по телефону цифры поданных голосов. Представитель политики меньшинства должен со страдальческим видом спокойно стоять в стороне, а это совсем не по вкусу горячему темпераменту американца.

Далее, страсть к крупным величинам в связи с радикально-демократическими основами политического устройства развили в американце слепое преклонение перед большинством; последнее, по его мнению, всегда стоит на правильном пути; иначе оно не было бы большинством. Как могут ошибаться массы народа? Это именно то, что Брайс превосходно назвал «fatalism of the multitude» (фатализм большинства).

К этому почтению перед широкими массами избирателей присоединяется еще склонность американцев объединяться с себе подобными для совместных действий, – как бы некоторая стадность. Это стремление, которое само по себе должно было бы лишь привести к образованию партий – больших или маленьких, – здесь опять-таки служит на пользу больших партий, так как оно связано с сильным чувством верности и преданности раз избранному стаду. Последнее выражается в форменном партийном фанатизме, фанатической партийной лояльности (fanatical Party loyalism), как выражается Острогорский. А чтобы вполне удовлетворить эту потребность в партийной принадлежности, нужно быть членом «большого» союза, которым можно было бы гордиться. Мне кажется справедливой мысль Острогорского, что все эти душевные побуждения находятся в связи с тем фактом, что у американцев мало естественных общественных связей, и что потому они со страстью одиноких людей примыкают к большим организациям старых партий. Много верного заключается также и в следующих выводах: «Подобно тому, как древний грек, который в самых отдаленных колониях находил свои национальные божества и огонь священного очага его родного города, так и американец при своем бродячем существовании находит повсюду, от Атлантического океана до Тихого, от Мэна до Флориды, или республиканскую организацию, или демократическую организацию, которая как бы переносит его домой, дает ему опору и заставляет его с гордостью повторять крик нью-йоркско-го политикана: «я – демократ», или «я – республиканец!«

Таким образом, много разнообразных причин как материального, так и идеального свойства ведут к тому, что «большие» партии остаются большими и мощными и сохраняют благодаря этому свою политическую монополию; они пользуются этой монополией потому, что они «большие» партии, и они большие партии потому, что обладают монополией.

 

IV. Неудачи всех «третьих» партий

Старые большие партии Америки с полным правом сравнивали с колоссальными трестами, обладающими такими огромными капиталами и так безраздельно проникающими во все области жизни, что наряду с ними исключается всякая возможность конкуренции «третьих» партий. Лишь только появляется конкурент, старые партии тотчас же напрягают все усилия, чтобы устранить его. В случае нужды, они даже соединяются на короткое время, чтобы сообща разбить опасного соперника.

Таким образом, история «третьих» партий в Америке является грустной историей постоянных поражений, дающей мало надежды для будущего. Беглый взгляд на сделанные до сих пор напрасные попытки пошатнуть единовластие старых партий подтвердит справедливость сказанного. При этом я ограничусь лишь более известными «образованиями» (партий), и мой список не будет претендовать на обстоятельность.

1830 г. – Anti Masonie Party (Антимасонская партия) своим происхождением обязана случайному происшествию (исчезновению одного бывшего члена масонской ложи, относительно которого подозревали, что он убит своими прежними товарищами), и выражала некоторые антипатии к тайным обществам. Она исчезла, просуществовав на политической сцене несколько лет.

1840 г. – Abolitionists (позднее Liberty Party, Free soilers) вели войну против полигамии и рабства. В 1850-х гг., не достигнув какого бы то ни было значения, слились с республиканской партией.

1834 г. – Native American Party; ее программа: недопущение к общественным должностям всех неуроженцев Америки и т. д., нашла некоторую почву в Нью-Йорке, Филадельфии и нескольких других штатах; она скоро погибла и в 1844 г. возродилась под именем «Know-nothings». В 1850-х гг. Know-nothings пользовались некоторым значением. В 1855 г. они победили на выборах губернаторов и членов ландтага в Нью-Гемпшире, Массачусетсе, Род-Айленде, Коннектикуте, Нью-Йорке и Калифорнии и частью в Мериленде. В Виржинии, Джорджии, Алабаме, Луизиане, Миссисипи и Техасе демократическому большинству был нанесен ими значительный ущерб. В 1856 г. они созвали свой первый – и единственный – национальный съезд, и в этом же году на выборах президента они получили все-таки 874534 голоса против 3 179433 голосов обеих больших партий, но провели выборщиков только в Мериленде (8 из общего числа 296).

Через несколько лет после этого Know-nothings исчезли.

1872 г. – Prohibition Party (Prohibitionists); ее программа: государственная борьба с алкоголизмом. Прямые выборы президента. Civil Service Reform, понижение почтового, железнодорожного и телеграфного тарифов. Право женщин участвовать в выборах. Здоровая валюта (разменные бумажные деньги). Число ее голосов с первого года ее появления до 1888 г. возросло с 5608 до 246876 и с тех пор колеблется около этого уровня. Партия существует еще и сейчас; в 1904 г. она имела 260303 голоса.

1872 г. – Greenback-Party. Первоначально партия исключительно для реформы валюты (устранение билетов национального банка, объявление бумажных денег единственной ходячей монетой, разрешение делать все платежи бумажными деньгами и т. п.). В 1877 г. партия, вербовавшаяся первоначально из фермеров и мелких торговцев, получила некоторую поддержку также и в рабочих кругах. Тогда она переименовалась в Greenback Labor Party. Число ее голосов вдруг возросло: в 1876 г. до 81740, 1878 г. – 1 млн., а затем также быстро упало: уже в 1880 г. оно равнялось 308 578, в 1884 г. – 175370, и вскоре после этого партия совсем перестала существовать. В 1886 г. Knights of Labor сделали попытку в лице Union Labor

Party оживить старую Greenback Party. На выборах президента 1888 г. эта партия получила 146836 голосов. Затем исчезла также и она.

1890 г. – Peoples Party (Populists). Состоит из приверженцев Farmers Alliance’a (радикального крестьянского союза), Knights of Labor, Singletax Clubs (Генри Джордж!) и др., с ясными мелкобуржуазно-демократическими тенденциями. В ее программе, с неслыханной даже для американских партий спутанностью, выставлены, между прочим, следующие требования: свободная чеканка серебра; передача в ведение государства всех больших путей сообщения, основание почтово-сберегательных касс; «вся земля, принадлежащая корпорациям и иностранцам, должна быть передана в руки обрабатывающих ее»; введение референдума; прямые выборы президента; установление законом 8-часового рабочего дня; уничтожение Pinkerton police.

Популисты достигли успеха, небывалого еще до тех пор для «третьих» партий в Соединенных Штатах. Уже на выборах президента в 1892 г. они получили 1055 424 голоса и – что еще важнее – провели 22 выборщика; со времени Гражданской войны это случилось впервые, что третья партия смогла провести выборщиков. В 1894 г. число их голосов достигло 1564318; в 1896 г. партия уже принадлежала истории. Демократическая партия (которая тогда в своих рядах выдерживала жестокий серебряный кризис) почти совершенно поглотила популистов, которые голосовали все за серебряного демократа Бриана. Сохранилось лишь незначительное количество популистов, имевших в 1900 г. – 50 тыс. голосов за Баркера, в 1904 г. – 114637 за Ватсона.

Эта трагическая судьба всех «третьих» партий, конечно, только способствовала увеличению препятствий для возникновения независимой партии. Она вызвала недоверие к «третьим» партиям как к таковым. На основании бесчисленных неудач «третьих» партий строят заключения об их характере вообще. При этом, конечно, в интересах больших партий распространять в народе воззрение, что все «третьи» партии «утопичны», нежизнеспособны, «не соответствуют американскому характеру» («unamerikanisch») и т. п. Большие партии черпают новые жизненные силы из жалкой гибели их конкурентов. И для успешного развития самостоятельной социалистической партии вытекают отсюда новые затруднения.

Но, может быть, почтенный читатель не удовлетворен вышеприведенными доказательствами. Действительно ли, – спросит он, – лишь внешнее положение партийных организаций задерживало до сих пор в Соединенных Штатах развитие социалистического движения? – и возразит против такого предположения следующее: указание на фиаско всех «третьих» партий ведь не является же неотразимым доводом. Разве все те партии погибли не вследствие их собственной слабости? Ведь они были нежизнеспособны, так как им не доставало ясного стремления к определенной цели, так как они не базировались на равно заинтересованных группах населения. А разве социалистическое движение не отличается от всех названных общественных течений именно тем, что оно опирается на общие интересы?

И не достигнет ли, в конце концов, своего, несмотря на силу старых организаций, партия, преследующая действительно великие цели, действительно служащая общим интересам широких масс? В истории партий в Соединенных Штатах мы даже находим один чрезвычайный пример того, как при экстраординарных обстоятельствах оказалось возможным нарушить монополию «больших» партий и возникнуть новой жизненной партии: ни более, ни менее, как теперешней республиканской партии, выросшей в эпоху одушевления войной за уничтожение рабства и сумевшей сохранить быстро занятое положение. Правда, в то время, когда родилась республиканская партия (ее возникновение относится к 1854 г.), положение было еще значительно благоприятнее для появления «третьих» партий. Партийная дисциплина не была еще так строга, на Западе, где новая партия пустила первые корни, партийная организованность была еще вообще слабо развита. И вся замысловатая «машина» была создана как раз лишь после Гражданской войны и именно самой республиканской партией.

И все-таки могут сказать: что удалось одной партии при боевом кличе – «освобождение черных рабов», должно – даже при самых неблагоприятных обстоятельствах – удастся теперь той партии, которая своим лозунгом выставила гораздо более могучее и всеохватывающее требование: «освобождение белых рабов от власти капитализма», «освобождение пролетариата». Если бы, действительно, оказалось возможным объединить вокруг этой программы широкие слои рабочего населения, пробудить, следовательно, их классовое самосознание, то их победного шествия – думается мне – не задержать ни сложной машине выборов, ни давно установившейся монополии больших партий.

Итак, чтобы исчерпывающим образом изложить причины, задерживавшие до сих пор рост социализма в Соединенных Штатах, нужно направить исследование в более глубокие области. Придется поискать более скрытые причины. И я думаю, при сколько-нибудь внимательном отношении к делу их нетрудно найти. Они находятся в значительной своей части – и с этой точки зрения и должны быть здесь изложены – опять-та-ки в области политических отношений. Но нужно познакомиться не только с внешним обликом политических отношений американского Союза, но также и с их внутренним содержанием. То же самое нужно сказать и про партийные отношения. Верно то, что большие партии обладают «избирательной монополией» («electoral monopoly»), потому что они «большие», потому что овладели искусной «машиной». Но сохранению этой монополии содействует также и их характер. Они еще и сейчас являются партиями преобладающей части пролетариата в силу тех (внешних) оснований, на которые я указал, – верно и это. Но, несмотря на все эти основания, они не были бы тем, что они есть, если бы они по самой своей природе не делали для рабочего, – и даже для сознательного рабочего, – вполне возможным вступление в них. Почему это так, я сейчас постараюсь объяснить.

 

V. Внутренняя сущность господствующих партий

Для обычного культурного европейца американские партии представляют собой прямую загадку. Уже сами названия! Я живо помню то время, когда я впервые начал интересоваться политикой: как трудно было мне решить, какой из двух больших партий должен я отдать предпочтение! Кроме их названий, не знал я о них ничего больше. А последние нравились мне и у той, и у другой, так что выбор был чрезвычайно затруднителен. В то время как в каждой другой стране я все же находил хотя бы одну партию, носящую имя «крайней левой», или «радикальной», «прогрессивной», или даже «свободомыслящей народной партии», здесь я стоял между двумя названиями американских партий, как Буриданов осел между двумя связками сена; «демократическая» звучала для меня так же заманчиво, как «республиканская»; при всем желании я не мог догадаться, которая из партий «радикальнее» (ведь, заранее я уже решил, что мои симпатии принадлежат наиболее радикальной). Я находил, что и «демократы» могли быть «левее» «республиканцев», и наоборот: «республиканцы» – «демократов».

Это мучительное чувство мальчика было вполне естественно. И для зрелого решения должно было казаться загадочным противопоставление этих двух имен, а для того, кто хотел бы основательно познакомиться с сущностью обеих партий, их официальные названия были бы мукой.

Ведь, действительно, эти обозначения партий не только не выражают их противоположности, но даже не указывают на их различие. Они совершенно бессмысленны. Приходится, следовательно, оставить названия в стороне и обратиться к программам, в которых должны же быть, если и не исключающие друг друга различия, то все же какая-нибудь разница в точках зрения. Но даже и это предположение не оправдывается. В программах обеих американских партий нет и следа какого бы то ни было основного различия во взглядах на важнейшие вопросы политики.

Обыкновенно их различают по их отношению к государству и отдельным штатам: республиканцев называют централистами, а демократов – партикуляристами. Но и это различие теперь скорее лишь историческое и теоретическое, чем действительно влияющее на практическую политику. Ведь уже много лет, как противоположности между интересами государства и отдельных штатов едва проявлялись. А если бы и возник действительный конфликт, то еще большой вопрос, как поступила бы каждая партия; их положение определилось бы, вероятно, тем, в каком случае можно бы было надеяться на большее усиление позиции. Определить разницу между демократами и республиканцами, как разницу между партикуляризмом и централизмом, значит сказать о внутренней сущности этих партий еще меньше, чем, если бы мы захотели при помощи этого же признака разъяснить различие между консерваторами и национал-либерала-ми в Германии. Это было когда-то. Но это было давно!

А во всех других решающих вопросах политики разница между республиканцами и демократами еще ничтожнее.

Одно время между партиями было резкое разногласие по вопросу о валюте. Демократы поддерживали интересы владетелей серебряных рудников и стояли за свободную чеканку серебра. Теперь тот пункт уже более не может служить признаком различия между республиканцами и демократами. Спор о правильной финансовой политике (поскольку он еще ведется) перенесся скорее уже в ряды самих демократов: существуют золотые и серебряные демократы.

Иногда может показаться, будто демократическая партия склоняется больше к принципу свободной торговли, а республиканская – больше к протекционизму. Но не следует забывать, что демократы стоят за свободу торговли, за уменьшение запретительных пошлин – из оппозиции к господствующей республиканской политике. Если бы у них самих в руках была власть решения, то их симпатии к свободной торговле очень скоро значительно понизились бы. Ведь нельзя забывать: Пенсильвания склонна к протекционизму вследствие своей железоделательной промышленности; Северная Джорджия и Южный Теннеси по той же причине склонны к тому же. Луизиана требует пошлин в интересах своей сахарной промышленности. Демократическая партия не может не принимать во внимание этих важных штатов. Поэтому она никогда не высказывается слишком резко в пользу свободной торговли и также требует введения тарифа, но только скорее с точки зрения финансовой политики. А с другой стороны, и в рядах республиканцев насчитывается немалое количество приверженцев свободной торговли.

В вопросе об отношении к алкоголизму, который так волнует Северную Америку, обе партии принуждены одинаково лавировать и не высказываться определенно. Каждая из них может причинить себе чувствительные потери, если энергично присоединится к антиалкогольному движению; пьяницами преимущественно являются ирландцы и немцы. Из них первые являются по большей части демократами, вторые – республиканцами.

Почти также неопределенно отношение обеих партий к вопросам Civil service reform (к ней они обе одинаково враждебны и с одинаковой горячностью уверяют в своих симпатиях к ней), законодательного регулирования трестов, железнодорожных, телеграфных и телефонных обществ и вообще к вопросу о государственном вмешательстве. Что сказано относительно всех этих и других подобных пунктов в «платформах» – по большей части лишь пустые фразы: будут приложены все старания посвятить постоянное внимание вопросу и решить его таким образом, который более всего отвечал бы интересам общества и вполне соответствовал священным традициям государства; словом, сначала говорят вокруг да около, а потом, когда приходит дело до расплаты, стараются прилично улизнуть.

Мне кажется, по отношению к обеим большим партиям Соединенных Штатов было бы вполне правильным освободиться от всех представлений о сущности политических партий, составленных на почве европейских отношений. Именно: в американских партиях не следует видеть группы людей, объединенных для защиты общих политических принципов. Вначале они, быть может, и были таковыми. Пожалуй, можно принять, что в первые десятилетия существования республики защитники более централистического направления были приверженцами республиканской партии, а представители антицентралистической, самостоятельной для каждого штата, политики – приверженцами «федералистов», или что первые более склонялись к принципу «порядка», а вторые – к принципу «свободы», на чем Брайс и хотел основать различительный признак. Как бы то ни было, поскольку дело шло о принципиальном различии, к концу второго десятилетия XIX столетия, в 1820 г., этот признак уже принадлежал истории. Когда Ван-Бурен в 1824 г. организовал оппозицию против только что выбранного Джона Квинса Адамса, ему уже трудно было найти подходящий повод для войны. Он нашел его, наконец, в защите якобы находящихся в опасности «State rights» (государственных прав), которым, однако, в действительности никто и не думал угрожать. Как известно, он выдвинул Джексона и мастерски сумел из ничего разжечь энтузиазм в пользу нового человека; Джексон вскоре выступил как защитник «священных прав народа» (совершенно так же признаваемых, понятно, и его противником, как и им самим). Можно было бы подумать, что у новой партии были действительно более сильно выраженные демократические тенденции. Но и об этом не может быть речи. И противники ее не оставили неиспользованными демократические фразы. Ван-Бурен испытал это на собственной шкуре. После Джексона он был выбран в президенты, а конкурировавшим с ним кандидатом был Гаррисон. При этом Гаррисон выставлялся своими приверженцами как «действительный сын народа», в противовес Ван-Бурену, совершенно так же, как последний выставлял Джексона против Адамса. Гаррисон был кандидатом «хижин», сын народа, человек умеренной, простой жизни, обладающий всеми добродетелями обыкновенного, простого человека, в то время как Ван-Бурен жил во дворце, ел на золоте и т. д.

Итак, причины, вызвавшие первоначально к жизни различные партии, утратили свою силу. Исчез, следовательно, raison d’être партий. И если бы партии действительно являлись лишь защитницами определенных политических принципов, то прямым следствием из такого положения должно было быть их распадение. Но они не распались, однако, отчасти вследствие своей собственной устойчивости, отчасти ввиду новой цели, которую могут преследовать в демократическом обществе политические организации, именно: ввиду охоты за должностями.

Организации, не достигшие еще господства, считают теперь своей единственной задачей самим захватить власть в свои руки, чтобы поделить «добычу» между своими приверженцами. А так как население с самого начала распалось (по внутренним причинам) на два лагеря, то и на будущее время осталось это двойственное разделение политических организаций (которое само по себе, при беспринципном характере партий, совершенно не было нужно; должна была существовать лишь одна партия – охотников за должностями; двойную же ее форму обусловил, как было сказано, исторический «случай»).

Затем – в эпоху Гражданской войны – произошло некоторое изменение: отношение к вопросу о рабстве представило случай снова, наконец, сразиться за «принципы».

Республиканская партия выступила с резко определенной программой, главным пунктом которой являлась беспощадная борьба с рабством. Но, еще скорее, чем в первые десятилетия республики, и еще радикальнее исчезло и это основание для партийных разногласий. Вместе с падением рабства и республиканская партия должна была бы сойти со сцены. Но и на этот раз она не распалась. И тут-то ясно выступила полная беспринципность обеих больших партий. Они, действительно, в настоящее время не более чем организации для совместной охоты за должностями: «Все было потеряно, кроме должности, или надежды на нее» (Брайс);

«Политика есть только средство для получения и раздачи мест» (Острогорский).

Особенно ясно видно это из того факта, что Соединенные Штаты – демократия par excellence – совершенно не знают «правления партий». Собственно говоря, в вашингтонском конгрессе совсем нет никаких «партий». Строгая дисциплина, господствующая на выборах, не переступает порога парламента. Здесь каждый отдельный представитель действует по собственному свободному усмотрению. Вся политическая деятельность выражается в отдельных частных вопросах, по отношению к которым каждый депутат может принимать то или другое решение, сообразуясь либо с видами правительства, либо с различными интересами определенных групп, посылающих в парламент своих представителей. В силу этого и все главные решения принимаются в комиссиях, так что значение общих собраний сводится к нулю. В связи с этим фактом находится также и другое, на европейский взгляд в высшей степени странное, явление, именно то, что исполнительная власть и большинство законодательного собрания могут так же часто принадлежать к различным, как и к одной и той же, «париям». Со времени отставки Джексона и до конца столетия (исключая лишь годы Гражданской войны, когда вообще враждующие штаты не собирали конгресса) не было ни одного президентства, во все продолжение которого президент и большинство конгресса принадлежали бы к одной и той же партии. По большей части после каждых двух лет президентства в конгресс посылается «враждебное» президенту большинство.

И, если обе большие партии мало отличаются друг от друга политическими принципами, то также мало носят они и классовую окраску. Оставляя в стороне вопрос о том, насколько значительную роль при образовании политических партий играли первоначально классовые интересы, – по-видимому, «федералисты» были партией коммерческого и промышленного капитала в Штатах Новой Англии, а тогдашние «республиканцы» – партией мелких фермеров, – во всяком случае, это различие по классовым признакам уже во время Джексона было ничтожно (ведь, мы слышим уже тогда «антикапиталистическую» ноту и в той, и в другой партии) и окончательно исчезло при образовании республиканской партии в эпоху Гражданской войны. Даже если сделать попытку

(которая, однако, как мне кажется, совершенно до сих пор не удавалась) все движение, приведшее к освобождению рабов и гражданской войне, объяснить исключительно классовыми интересами и применить к нему вывезенные из старой Европы формулы борьбы капитализма с феодализмом, причем республиканцы являются представителями класса капиталистов, – то, ведь, теперь и эта противоположность совершенно утратилась. Ведь именно «негритянский вопрос» сгладил классовый характер обеих партий и содействовал тому, что партийная группировка определяется теперь больше по географической территории, чем принадлежностью к тому или другому классу.

Так как именно негры – «по старой приверженности к своим освободителям» – голосуют почти все за республиканцев, то само собой понятно, что все элементы населения южных штатов, принадлежащие к «хорошему обществу», – будь то белые фермеры, крестьяне или помещики, промышленные или торговые предприниматели, мелкие буржуа или лица либеральных профессий, – все они голосуют за демократов. Другими словами, «господствующий класс», который в северных и средних штатах, быть может, склоняется больше к республиканской партии, в южных штатах принадлежит к партии демократической.

Наряду с этими географическими различиями крупную роль в группировке партий играют также и национальные различия эмигрантов. Ирландцы почти все целиком демократы: потому ли, что в качестве католиков они были оттолкнуты первоначально пуританской строгостью республиканцев или, быть может, потому, что они основались первоначально в Нью-Йорке, когда последний уже находился в руках демократов. Немцы же, напротив, сочувствуют преимущественно республиканцам: по мнению одних, потому, что из естественной оппозиции к ирландцам они искали «другой» партии, а, может быть, и потому – как с полным правом полагают другие, – что они в качестве фермеров поселились в средних и западных штатах, где уже укрепилось республиканское большинство, к которому они попросту и примкнули. Словом, как ни старайтесь, при всем желании невозможно теперь открыть определенной классовой окраски обеих больших партий Америки.

Своеобразный характер «больших» партий, как я пытался изложить на предыдущих страницах – их внешняя организация, отсутствие основных принципов, их социальная смешанность, – имеет решающее значение для интересующего нас здесь вопроса: именно, он очевидным образом влияет на внутренние отношения старых партий и пролетариата. И прежде всего в том направлении, что чрезвычайно облегчает возможность последнему принадлежать к этим традиционным партиям. Ведь, в них привыкли видеть не классовые организации, не защитниц специфически классовых интересов, а скорее совершенно индифферентные союзы для достижения целей, не чуждых, как мы видели, и представителям пролетариата (охота за должностями!), а поэтому даже и для «сознательного» рабочего не составляет sacrificium intellectus, чтобы примкнуть к той или другой из двух партий. К той или другой, говорю я, – ведь и рабочие также вступают в ту или другую партию, смотря по местным условиям.

И этот своеобразный характер старых партий не только определяет отношение к ним пролетариата, подобного какому нет ни в одном из европейских государств, но и обратно: он влияет существенно и на отношение партий к пролетариату, он создает между ними дружеские отношения, или вернее, поддерживает эти традиционно-добрые отношения.

В характере обеих партий, без сомнения, есть много действительно народного, и не в том только смысле, что каждая из них может указать в своей истории эпоху, когда она выступала на защиту «попранных» интересов какого-нибудь класса. В лавровом венке республиканской партии еще не завяли цветы, свидетели ее борьбы за освобождение рабов. Демократы выступали в качестве заступников эксплуатируемых фермеров и т. д.

Но гораздо важнее то, что и сейчас корни их организаций находятся в народной массе. Их «деятели», большая часть их «работников» («worker»), выходят из самых низших слоев народа и часто достигают высших ступеней партийных лестниц. Система, применяемая в католической церкви, оказывается и здесь действительной: основанная на чисто демократическом базисе, иерархия партийной организации обеспечивает последней доверие народа. Когда какой-нибудь простак кутит в трактире с «worker’ом», то он знает, что имеет дело со своим человеком, и что «босс» вышел из его рядов. А именно доверие, по моему мнению, является существеннейшим фактором для партийной организации. Оно несравненно важнее, чем самая лучшая программа. Так, например, огромная притягательная сила социал-демократии в Германии покоится в значительной части на доверии, питаемом массами к своим вождям, особенно к страдавшим за их интересы; отсюда продолжающееся и по сей день значение закона против социалистов как фактора, укрепляющего партию.

При этой, основанной на чувстве, симпатии между народом и признанными представителями партий нельзя обойтись без оговорок. Партии должны из предусмотрительности заботиться о том, чтобы поддерживать в массах хорошее настроение духа. Ведь успех их на выборах зависит от голосов широких масс. А пролетариату (как и всем низшим слоям народа) очень выгодно то обстоятельство, что две большие партии конкурируют между собой. Ведь из этого следует, что обе партии должны стараться всевозможными увертками – главным образом, конечно, уступками (по крайней мере, в некоторых вопросах) имеющему такой вес рабочему классу – заслужить или сохранить благоволение этого класса избирателей.

Чтобы вполне использовать это затруднительное положение господствующих партий, представители рабочих интересов стали применять в последнее время своеобразную «систему»: так называемую «System of questing candidats» (систему опроса кандидатов). Противники этой системы (приверженцы социалистических партий) презрительно называют ее «begging policy» (политика нищих), но у широких масс организованных рабочих Америки она, по-видимому, пользуется большой симпатией. Заключается она в том, что представители интересов рабочих – следовательно, вожди профессиональных союзов и рабочих картелей – предлагают тщательно составленный список вопросов кандидату, рассчитывающему на голоса рабочих, и в зависимости от его ответов принимают решение: голосовать за него или нет.

Насколько мне известно, первоначально этой «системой» воспользовались в середине 1890 г. в Виннетке, в Иллинойсе (потому она и зовется системой Виннетки), и при этом не столько в целях защиты интересов определенной группы населения, сколько в надежде с ее помощью воспользоваться «всей совокупностью» мнимых выгод «прямого народного законодательства». В ней видели «систему, при посредстве которой народ может на практике применить принцип прямого законодательства без всяких перемен в писаной конституции штата или местной партии».

В 1901 г. ее приняла и Американская федерация труда. Было решено выпустить экстренный номер «Федератиониста», в котором эта система разъяснялась и рекомендовалась. Этот номер вышел в январе 1902 г. и получил широкое распространение.

С тех пор «система» эта применяется – и, как утверждают, с успехом – в различных штатах. Но постоянным приемом в политике профессиональных союзов рабочих она стала лишь в 1904 г. Именно 15 июля этого года Executive Council, исполнительный комитет Американской федерации труда, обратился ко всем входящим в него центральным союзам и местным отделам с особым посланием, в котором настоятельно советовалось применять Виннетка-систему. К посланию были приложены два образчика опросных листков для членов конгресса и законодательной палаты, и в нем же, вместе с тем, указывались пункты, вокруг которых, главным образом, должна была концентрироваться политика Американской федерации труда и ее членов. Пункты следующие:

1. Введение инициативы и референдума.

2. Издание (государственного) закона, который устанавливал бы 8-часовой рабочий день во всех государственных предприятиях.

3. Издание акта против «инъюнкции», т. е. закона, который затруднял бы ограничительные меры против рабочих во время забастовок посредством судебных «приказов о задержании».

Антисоциалистические вожди профессиональных союзов возлагают большие надежды на эту систему. Они не сомневаются, что при ее помощи будет окончательно устранена угрожающая опасность возникновения самостоятельной (социалистической) рабочей партии. Другие же в введении этой системы опроса видят начало конца старого порядка, так как они думают, что неудачи, которые, по их мнению, должны постичь рабочих, причем именно система санкционирует их участие в политике, как класса, с неизбежностью приведут их к разрыву со старыми партиями. Я не могу здесь высказывать моего взгляда на этот вопрос, так как моя задача сейчас не в выяснении возможного развития в будущем, а лишь в определении тех причин, которые до сих пор задерживали развитие сильной социалистической рабочей партии в Соединенных Штатах. А к числу этих причин в первую очередь принадлежит, без сомнения, и то обстоятельство, что рабочие, даже после того, как они стали вести «самостоятельную политику», верят (а это только и важно для преследуемой здесь цели) в возможность достижения всех нужных выгод удачным использованием старой политики соревнования двух партий. Эта вера, с давних пор ими инстинктивно питаемая и поддерживаемая охарактеризованными мною своеобразными чертами американских партийных отношений, получила теперь в установлении Виннетка-системы лишь свое догматическое завершение. Поэтому я и должен был упомянуть здесь об этой системе, хотя ее влияние относится скорее не к прошлому, а к будущему.

 

VI. Положение американского рабочего в государстве

Приведенные мною соображения относительно своеобразного положения в политической жизни американского рабочего делают – я надеюсь – понятным, почему пролетариат в Соединенных Штатах до сих пор медлит с образованием своей собственной партии, и объясняют – если можно так выразиться – отсутствие официального выступления социалистических воззрений. Но почему сами эти воззрения так слабо развиты в Америке, почему в широких слоях американского рабочего класса царит известный нам дружелюбный к государству и обществу образ мысли, – это не выяснено еще достаточно. Ведь мы не можем все-таки так низко оценивать американских рабочих, чтобы все их проявления радостного оптимизма объяснять исключительно надеждами на получение выгодного местечка на государственной службе. Здесь также мы должны доискиваться более глубоких причин нерасположения американского рабочего к социалистическим стремлениям. Мы находим их также по большей части в своеобразном характере его политического положения. В особенности же занимаемое им в государстве политическое положение объясняет его любовь к этому государству.

Многими отмечалась та особенность американского гражданина, что в устройстве своей страны он видит как бы род божественного откровения, и потому питает к нему благоговейное почтение. К Конституции он относится, как к чему-то священному, чего не должна касаться критика смертных. Справедливо говорили о «конституционном фетишизме» («constitutional fetich worship») американцев.

Это воззрение у американского рабочего воспитывается со школьной скамьи всей общественной жизнью. И у него нет никаких оснований изменять привитое таким образом мнение, когда он даже подвергает его самостоятельной критике. Ведь и действительно, ему, как представителю широких масс «народа», предоставлены этим устройством все права, на какие он только может претендовать.

Мы уже познакомились отчасти с радикально-демократическим характером американского устройства, именно там, где говорили об объеме избирательного права. Но важнее всех этих отдельных прав та особенность политического устройства, что оно само при помощи прямого голосования постоянно может изменяться по желанию, – и только по желанию, – народа. Таким образом, вся конституция покоится на базисе народного суверенитета, – что опять-таки применимо в Европе лишь к Швейцарии. Суверенный народ сам решает, что должно быть законом в области американского Союза. Эта суверенность имеет огромное значение для характера господствующего в общественной жизни образа мыслей. Она породила и необычайно развила то, что можно назвать демократической фазой.

Постоянное участие гражданина в выборах также способствовало этому. Постоянно повторяется призыв к «священным правам народа»; постоянно каждый простой человек чувствует себя окруженным гордым сиянием «суверенности». «Мы, свободный народ Америки»… «We, the people of the State of… grateful to Almighty God for our freedom» – с детства звучат эти слова в ушах американца. Последний и беднейший пролетарий участвует в этом суверенитете: он есть народ, а народ есть государство (формула!).

Следствием этого является у каждого отдельного лица чувство безграничной силы; пусть эта сила лишь воображаемая: в сознании данного субъекта она несомненная реальность. «Гражданин полагает, что он король в государстве, и что он, если только захочет, может привести все в порядок». Слова народного оратора: «Когда встанет американский народ во всей своей силе и величии» – вовсе не голые фразы для его слушателей. Каждый из них верит в эту таинственную силу, именуемую «американским народом», противостоять которой не в состоянии ничто в мире; каждый с мистическим доверием относится к действию народной воли; он говорит о ней с религиозным экстазом. Эта вера часто находится в поразительном противоречии с действительно достигнутым или даже с желаемым результатом. Гражданин, по большей части, и пальцем не пошевельнет для устранения недостатков общественной жизни, но он твердо убежден, что ему достаточно лишь захотеть, чтобы они прекратились, – и они прекратятся. Это убеждение питает в нем любовь к праву, в его груди горит этот огонь, и, хотя редко искры его пробиваются наружу, но он не потухает и каждую минуту может превратиться в пламя воодушевления, распространяющее свет и тепло.

В тесной связи с этим находится еще одна своеобразная черта политической жизни в Соединенных Штатах, именно то, каким огромным значением для всего совершающегося пользуется «общественное мнение» (public opinion). В сущности, оно является истинной правящей силой, от которой зависят как суд, так и исполнительная власть и законодательные учреждения. Мы видели, что в Америке нет партийного правительства, в том смысле, какое бывает в Англии, Франции, Италии. Это зависит, с одной стороны, от особенностей тамошних партийных отношений, а с другой – как раз от вышеупомянутого факта, что по государственному устройству страны во главе всех общественных властей стоит суверенный народ, который каждую минуту может, так сказать, прогнать их прочь. Вследствие этого все выборные представители народа – все равно, относятся ли они к категории судебных, административных должностных лиц или депутатов в парламент – находятся под постоянным контролем широких масс, воля которых (пока она еще не выразилась в голосованиях) находит свое выражение именно в этом таинственном «общественном мнении».

Как известно, президент и губернатор (по большей части) имеют право veto против постановлений конгресса и ландтагов. Но пользуются они им только тогда, когда уверены, что «общественное мнение» на их стороне. Тогда, впрочем, парламенты и сами откажутся от проведения своих предложений (после отклонения они должны провести их большинством двух третей голосов). Значение «общественного мнения» еще увеличивается, конечно, короткими избирательными периодами. А это господство «общественного мнения», в свою очередь, безгранично усиливает сознание силы каждой отдельной личности. Ведь, если, действительно, всеобщее «народное голосование» решает направление политики, то это должно в каждом гражданине пробудить интенсивное стремление участвовать в политической жизни – а, следовательно, конечно, также и в «рабочем», который в этом отношении формально равен богатейшему магнату, участнику треста, и, кроме того, за спиной своей имеет толпу товарищей, являющихся огромной важности фактором на выборах, чрезвычайно увеличивающим значение его личных гражданских прав, обеспеченных конституцией.

В «общественном мнении» совершенно исчезает то соотношение сил отдельных общественных групп, которое так ясно выступает в парламенте или в классовой принадлежности отдельных должностных лиц. Здесь маленький человек может воображать, – так как он сам участвует в «общественном мнении», что при посредстве последнего он, вопреки всей внешней видимости, именно тот и есть, кто в конечном счете определяет судьбы страны.

К этому присоединяется еще и то, что «общественное мнение» в Америке – по крайней мере, до самого последнего времени – было всегда благоприятно настроено к специфическим рабочим интересам. Благодаря этому, у рабочего растет уверенность, что и он значит что-то в государстве. Не должна ли сохраниться у него при этом привязанность к этой государственной организации? К организации, которая не только предоставляет ему в полной мере участие в общественной жизни, но которая его самого рассматривает, как политически и общественно-полноправного гражданина? В которой все инстанции принуждены добиваться его благоволения? Рабочий имеет полное право, гордо ударив себя в грудь и высоко подняв голову, заявить: «Civis americanus sum».

Но, разумеется, не все еще достигнуто одним этим формальным равноправием в государстве. «Голос свободы ничего не говорит сердцу того, кто умирает с голоду», как писали в «Doléances» в эпоху французской революции. Радикально-демократическое устройство страны может, правда, привязать гражданина к своим формам, но оно не может помешать критиковать господствующий общественный строй, в особенности существующий экономический порядок, если последний не гарантирует народу также и сносное материальное существование. Никогда, следовательно, нельзя будет найти причин отсутствия враждебного государству и обществу народного движения в одном лишь своеобразном характере политического положения масс. Скорее их можно найти в том, что, в двух словах, можно назвать экономическим положением. Цель следующего отдела и заключается в приведении доказательств, что и экономическое положение северо-американского пролетариата также способствует или, вернее, способствовало тому, чтобы охранять его от сетей социализма.

 

I. Общий взгляд

Рационально исследовать экономическое положение какого-нибудь лица или какого-либо семейства, это значит установить, каким количеством потребительных благ располагает в течение известного периода данное хозяйство; далее, сравнить это количество с материальными потребностями жизни, т. е. определить, насколько хватает данной массы продуктов для удовлетворения необходимых потребностей достойного человека существования, насколько хватает их для удовлетворения культурных и иных потребностей. Исследовать образ жизни массы, отдельные члены которой имеют дифференцированный доход, это значит, прежде всего, разбить эту массу на группы. Надо установить, какие части этой массы соответствуют известным культурным ступеням; какая часть живет бедно, недостаточно, достаточно, зажиточно, богато; в особенности также узнать, как живет «большая часть» всей массы населения, т. е. та половина, которая лежит между верхней и нижней четвертями. Сравнить образ жизни двух масс – двух наций, двух социальных классов внутри одной и той же или разных наций – следовательно, значило бы: исследовать, как эти две различные массы разбиваются на группы.

Каждый, кто хоть несколько знаком с источниками, знает, что выполнение такой программы по отношению к целой стране, или даже к одному лишь социальному классу внутри какой-нибудь страны, сопряжено с величайшими затруднениями. Для этого нужна была бы полная опись действительной организации всех хозяйств страны или данного слоя населения, а таковой, понятно, не имеется. Лучшей заменой такой описи является составление отдельных хозяйственных бюджетов, что в более или менее удовлетворительном виде имеется у каждой нации (полнее всего ими снабжены Американские Штаты). И естественно начать с них исследование. Но скоро становится ясным, что этот путь не ведет к цели. Каждый бюджет, а также и всякое собрание массы бюджетов обладает следующим недостатком: они не дают никакого представления о степени их применения, т. е. ничего не говорят о том, для какого процента всей массы населения (а за таковую мы, соответственно нашим целям, рассматриваем теперь пролетариат) данный бюджет типичен; эти бюджеты, прежде всего, несравнимы, так как из них нельзя узнать, соответствуют ли они одинаковой степени доходности в двух сравниваемых массах. Таким образом, волей-неволей, нам приходится прибегнуть к обходному пути, который, однако, быть может, скорее приведет нас к желанной цели: мы рассмотрим денежный доход, а в данном случае, следовательно, заработную плату.

Правда, и здесь немало затруднений: ни в одной стране, даже в Соединенных Штатах, нет обширной и достоверной статистики заработной платы. Но этой беде можно помочь. Существующего статистического материала достаточно, чтобы при его помощи составить себе приблизительную картину о размерах денежного дохода рабочего класса, по крайней мере, чтобы ознакомиться с общими очертаниями этой картины. А если хоть несколько известны размеры денежного дохода, то снова представляются два пути для исследования хозяйственного обихода; во-первых, опять обходной путь: установление цен на отдельные предметы потребления; во-вторых, прямой путь: употребление домашнего бюджета.

И этот второй путь можно теперь с успехом использовать, указав каждому бюджету его истинное место в общем ряду всех ступеней доходности. Путем сравнения можно выяснить, соответствуют ли два данных бюджета одинаковым степеням доходности в двух данных массах (странах), имеем ли мы, следовательно, перед собой действительно равноправные хозяйства.

Итак, я попробую теперь дать представление о размерах и степенях заработной платы в Соединенных Штатах и сравнить приведенные цифры доходов с цифрами других стран, в особенности же Германии.

 

II. Денежный доход рабочего в Америке и Европе

Главным источником статистики заработной платы в Соединенных Штатах являются перепись (Census) и отчеты учреждений по рабочей статистике, относительно значения которых я высказал свое мнение в моем «Обозрении» литературы в XX томе Архива социальных наук (ср. № 2—20). В них мы находим целый ряд сообщений о средней заработной плате и ряд статистических указаний на разряды заработной платы. Прежде всего, следовательно, нам нужно постараться соответственно отобранным американским цифрам противопоставить по возможности сравнимые цифры для Европы, и в особенности для Германии.

1. Среднюю заработную плату дает нам перепись, самое неудачное произведение официальной статистики. Но, вопреки всем методологическим соображениям, я все-таки приведу, по крайней мере, следующие общие выводы этих сообщений:

Средний годовой доход всех промышленных рабочих в 1900 г. равнялся (в долларах):

В приведенной таблице, прежде всего, бросается в глаза разница между южными штатами и всеми остальными; поэтому будет целесообразным привести средний вывод для Соединенных Штатов без южных штатов; он составляет следующую величину:

513,96 долл.; 288,88 долл.; 167,64 долл.; 457,26 долл.

А в пользу того, что цифры эти не являются совершенно фантастическими, говорит то обстоятельство, что средние заработные платы в различных областях труда в США, с одной стороны, не очень отличаются друг от друга, а с другой стороны, – все-таки довольно верно отражают различия в степени хозяйственной культуры. Если мы захотим сравнить эти совершенно грубые цифры с подобными же цифрами европейских стран, то в качестве подходящего объекта для сравнения нам представятся средние заработные платы наших профессиональных союзов. Понятно, при этом должны быть сопоставляемы и американские заработные платы, разделенные по отдельным промышленным группам (но при этом для всей страны в целом, чтобы, как и в немецких цифрах, не было никаких местных различий). Для Германии я беру тот же 1900 г., к которому относились цифры переписи, т. е., следовательно, год высочайшего повышения, так что эти цифры для Германии представляют почти максимум. Для удобства сравнения я доллар перевожу в марки (1 дол. = 4,2 марки).

Тот факт, что в одной и той же отрасли промышленности указаны различные суммы, для немецких цифр объясняется разницей между отдельными областями, а для американских – тем обстоятельством, что здесь одной немецкой промышленной группе соответствуют несколько ветвей, для которых средние заработные планы различны. Следующее сопоставление охватывает все группы промышленности, относительно которых вообще существуют годные для сравнения цифры:

Средняя годовая плата (в 1900 г.) равнялась (в марках):

Подобному же приему обязаны своим происхождением официальные статистические данные о заработной плате немецких горнорабочих; мы можем поэтому сопоставить их с американскими данными; в обоих случаях это средние годовые платы. Я беру 1902 г. В этом году рабочий (мужчины, женщины и дети взяты вместе), занятый в американских каменноугольных копях, получал:

В прусских же копях в том же году заработная плата равнялась (в марках):

2. Дополнением к вычислению средней заработной платы являются в методологическом отношении более ценные разрядные статистики (Lohnklassenstatistiken), которыми особенно богата Америка. Союз обладает ценной статистикой отдельных заработных плат, в которой действительная плата 720 промышленных заведений обработана по разрядному методу, и, кроме того, множеством ценных публикаций различных статистических учреждений. В Германии мы, к сожалению, не можем противопоставить этим данным и приблизительно равных. Официально у нас вообще не публиковалось ничего подобного, так что мы должны быть рады и тому, что имеем хоть несколько хороших частных работ по статистике заработной платы, с помощью которых мы можем все-таки провести несколько поучительных сравнений. В зависимости от имеющегося у нас материала относительно Германии, я и из американских данных произведу некоторый выбор, чтобы достигнуть наибольшей степени сравнимости.

Статистика заработной платы имеет дело либо со всеми (или большей частью) промышленными рабочими одной области, либо с рабочими определенной ветви промышленности. В первом из названных типов я сравню статистику заработной платы Массачусетса (ср. № 15 моего «Обозрения») и Иллинойса (№ 18 моего «Обозрения») со статистическими данными о штутгартских рабочих, с сообщениями фабричного инспектора Фукса о промышленных рабочих 17 общин Карлсруэ, а также с исследованиями относительно ганауских рабочих.

Я отлично знаю, что такое сопоставление небезупречно. Но все же, мне кажется, что оно имеет свое основание, а потому и некоторую цену. Конечно, было бы гораздо ценнее сравнение разрядных статистик саксонского королевства с таковой для Массачусетса, но лучшего в настоящее время у нас нет. Что хоть несколько помогает преодолеть сомнения относительно возможности сравнения двух данных для сравнения областей, так это то соображение, что в них соединены самые различные отрасли промышленности, и что при все же значительных размерах также и частных немецких исследований (эти исследования охватывали в Штутгарте 6028 рабочих, в Ганау 2382, в Карлсруэ, впрочем, лишь немного более 1000) резкие различия стушевываются.

Но в особенности ободряет взгляд на отдельные таблицы. Именно в них замечается поразительное сходство различных ступеней заработной платы, с одной стороны, в американской, а с другой – в немецкой статистике: доказательство, что все-таки мы имеем дело с достоверными до известной степени (в силу своей типичности) цифрами. Для полной уверенности можно к сравниваемым немецким данным (так как они основаны на исследованиях в южной Германии, из коих одно касается сельской промышленности) делать прибавку в 10 или 15 %. В таком случае я уже совершенно убежден, что средние заработные платы немецких промышленных рабочих (поскольку, следовательно, они не принадлежат исключительно к высокооплачиваемым отраслям труда) в нашей таблице приведены до известной степени верно.

Данные о заработной плате промышленных рабочих Массачусетса и Иллинойса рисуют (для 1900 г.) следующую картину:

Из 100 мужчин недельную плату имели:

Из 100 женщин:

Немецкие же промышленные рабочие по своей плате разделяются следующим образом:

Из 100 мужчин недельную плату получали

Из 100 женщин

Если взять общие данные этого ряда цифр, то получится следующая картина:

Меньше 24 марок (6 долл.) из ста мужчин имели:

В Иллинойсе приблизительно столько же мужчин (63,77 %) зарабатывали в неделю 38–84 марки (9—20 долл.), сколько в окрестностях Карлсруэ (67,1 %) зарабатывали от 15 до 27 марок. Четыре пятых (81,26, 79,2 и 82,5 %) всех мужчин, следовательно, подавляющее большинство, в Массачусетсе зарабатывали от 30 до 84 марок (7—20 долл.), а в Штутгарте и Ганау только от 15 до 27 марок. Более 20 марок (5 долл.) зарабатывали в немецких областях лишь весьма немногие женщины (более 14 марок 0,8 и 1,5 %), в американских же 80,04 и 66,57 %. Четыре пятых женщин получают в Германии плату от 6 до 12 марок, в Массачусетсе – от 20 до 50 марок.

Теперь посмотрим, подтверждаются ли эти выводы также и статистическими данными о заработной плате рабочих определенных отраслей промышленности.

Относительно рабочих каменноугольных копей у нас есть следующие статистические данные: для Америки данные переписи, а для (Западной) Германии цифры союза рудокопов в Бохуме. Эти данные рисуют (для того же 1902 г.) такую картину:

Из 1000 рабочих, занятых на американских копях (исключительно антрацитных), ежедневную заработную плату

В Рурском округе из 1000 горнорабочих ежедневную плату

Я нарочно разбил на приблизительно одинаковые группы все общее число получающих плату, чтобы сделать картину еще нагляднее.

Можно также привести удобные для сравнения цифры относительно производства сигар. Для Германии они взяты из герцогства Баденского, где ниже всего оплачиваются рабочие сигарного производства; поэтому можно немецкие средние цифры увеличить на 50—100 %. Потому и для Америки я привел цифры также лишь южных штатов (поскольку это было возможно именно для оплаты мужского труда; относительно платы женщин в сигарной промышленности у нас не имеется особых данных для южных штатов, и потому мне придется пользоваться средними цифрами, относящимися ко всей стране). По возможности я опять образовал равные группы. Итак, из 1000 взрослых (свыше 16 лет) мужчин в Бадене еженедельно

а в южно-американских штатах (в 1890 г., более близком ко времени немецкой статистики) из 1000

Из 1000 взрослых женщин, занятых в табачной (сигарной) промышленности, в Бадене еженедельно

а в Соединенных Штатах

Тем не менее, и эти цифры ярко иллюстрируют разницу между немецкими и американскими заработками.

Из той же области деятельности незабвенного Верисхофера у нас имеются также статистические данные поразрядной платы для 5 химических фабрик [92]Годовой отчет немецких фабричных инспекторов за 1897 г.
. Еженедельно из 100 рабочих (в 1896 г.) получало (в марках):

Большая часть рабочих (от трех четвертей до четырех пятых) на фабриках В, D, Е зарабатывала от 15 до 27 марок (74,59; 77,17; 85,47 %), на фабрике F – от 18 до 30 марок (72,60 %), на фабрике С – от 12 до 21 марки (79,29 %). Заработная плата на химических фабриках Бадена, насколько мне известно, не особенно низка, а напротив, приближается к средней плате в Германии. Поэтому будет правильным сопоставить с ней также средние цифры заработной платы в химических производствах Соединенных Штатов. Дополнения к переписи рисуют следующую картину. Из 1000 взрослых мужчин-рабочих (данных о других категориях рабочих не имеется) получали еженедельно:

Итак, заработок большей части (76,3 %) рабочих колебался между 31,50 и 52,50 мар.

Наконец, я сравню еще заработки рабочих в деревообрабатывающей промышленности. Для Германии относительно этой категории рабочих у нас имеется ценный, хотя, конечно, дающий лишь общую картину, материал в сообщениях союза деревообрабатывающих рабочих.

Согласно этим данным, из 71 054 рабочих еженедельно получали:

А в Соединенных Штатах из 38387 рабочих еженедельно получали:

Этими примерами, мне кажется, можно ограничиться. Как бы каждый отдельный ряд цифр и каждое сравнение между немецкими и американскими цифрами ни были спорны с точки зрения строгого статистического метода; общая их совокупность, по моему мнению, дает вполне наглядную картину; в пользу этого говорит согласие цифр из самых различных источников. Мне кажется, на основании вышеприведенного цифрового статистического материала с достаточным правом можно утверждать: денежная заработная плата в Соединенных Штатах в два-три раза выше, чем в Германии. По меньшей мере, в два раза выше: ведь почти ни одно сравнение не давало меньшей разницы, и, наоборот, во многих случаях американская плата в три раза, а в некоторых (правда, не типичных) и в четыре превышала немецкую: сахарная и сигарная промышленность, если мы возьмем для сравнения Баден: сравни среднюю заработную плату в табачном производстве, которая равняется лишь трети или половине американской. Можно, пожалуй, и так формулировать наш вывод: американские платы (за исключением южных) на 100 % выше, чем платы в самых лучших по условиям оплаты областях Германии (запад), и на 150–200 % – чем в областях Германии с низкими платами (восток, часть юга). Лучшим тому доказательством служат заработные платы горнорабочих.

Но, ведь, мы хотели исследовать не заработную плату американского рабочего, а высоту его жизненного уровня.

Возникает, следовательно, теперь задача: определить, какое количество продуктов может приобресть на столь высокую денежную плату рабочий, и является ли также и в этом отношении разница между американским и немецким рабочим такою же значительною, как и в денежных заработных платах. Это, следовательно, вопрос о реальной заработной плате, и на него мы прежде всего постараемся ответить, исследовав общее состояние цен.

 

III. Стоимость жизни в Америке и Европе

Прежде чем говорить об отдельных ценах, я приведу некоторые замечания общего характера о своеобразии строения цен в Америке, нередко повергавшем в удивление человека несведущего.

Как и вся вообще экономическая жизнь, строение цен в Соединенных Штатах определяется преимущественно двумя факторами: все еще колониальным характером страны и высоким развитием капитализма, выражающимся прежде всего в высоком развитии техники производства и торгового оборота.

Колониальному характеру страны обязана прежде всего высокая стоимость рабочей силы (установленная нами на предыдущих страницах). Ему же, следовательно, нужно приписать и то, что там дороги все те товары и предложения, в которых заключается много живого труда: прежде всего, конечно, всякие личные услуги (плата прислуге!); затем все те предложения, что покоятся, главным образом, на личных услугах (извозчики, театр, также элегантные рестораны, первоклассные гостиницы с большим служебным персоналом); далее, все товары, при сбыте которых требуется много живой работы (предлагаемые в небольшом количестве, как, например, молоко, плоды и т. п.); все товары, при производстве которых применялся квалифицированный труд (следовательно, все искусного изделия предметы роскоши).

Колониальному характеру страны соответствуют, с другой стороны, низкие цены на землю, следовательно, также на все те товары, цена которых в значительной степени зависит от земельной ренты, т. е. все земельные продукты, и при этом смотря по тому, сколько для их производства и сбыта требовалось людского труда, работы. Цена земельных продуктов низка еще и вследствие относительно высокой производительности обрабатываемой земли. Дешевизна земли выражается также (хотя и в значительно меньшей степени) в низкой ренте городской земли (если дело не осложняется исключительными условиями, как, например, в островном Нью-Йорке): отсюда, следовательно, низкая стоимость жилища, поскольку опять-таки в цену его не входит дорогая рабочая сила, как, например, во всех элегантных, изящных зданиях.

Высокое же развитие техники влияет в том направлении, что делает дешевыми все массовые продукты индустрии, в особенности, когда и сбыт их также организован в крупное предприятие.

Из всего этого выступает с ясностью следующее: «жизнь» в Америке тем дороже, чем больше потребляются личные услуги, чем выше требования на предметы роскоши, следовательно (конечно, относительно!), тем дороже, чем выше стоит хозяйство на лестнице дохода. Совершенно невозможно сравнивать вообще «цену» доллара с маркой. Цена первого изменяется в зависимости от высоты уровня жизни. В Нью-Йорке семейство с доходом в 20 тыс. долл. не сможет, пожалуй, жить роскошнее, богаче, чем семейство с доходом в 20 тыс. марок в Берлине; доход в 10 тыс. долл. соответствует, пожалуй, доходу в 15 тыс. марок в Берлине, и т. д., чем ниже, тем больше, вплоть до того, что покупательная сила одного доллара равняется покупательной силе 3 или даже 4 марок. Последнее и имеет место, замечу вперед, в жизни рабочего населения. Следующие исследования подтвердят это.

Начинаю с важнейшей потребности, с потребности в жилище.

Жилище

Прежде всего здесь следует указать на то, что самый способ удовлетворения потребности в жилище американского рабочего существенно отличается от континентально-европейского, именно немецкого, в больших городах и промышленных округах. В то время, как немецкий рабочий в этих местах, по общему правилу, живет в рабочих казармах, его американский товарищ помещается обыкновенно в небольших домиках для одного или двух семейств. За исключением Нью-Йорка, Бостона и Цинциннати, рабочие казармы неизвестны даже в больших городах, и даже миллионное население Чикаго и Филадельфии живет в одно– и двухэтажных коттеджах, по большей части не больше, чем для 2, в исключительных случаях для 3 и 4 семейств, – коттеджах, ведущих свое происхождение прямо от прежних блокгаузов и до сих пор еще в большей части американских городов строящихся из дерева. Эта система изолированности, без сомнения, имеет большое значение для воспитания народного характера, и не будет голословным утверждение, что медленное развитие коллективистических стремлений в Америке (и Англии!) стоит в связи с этой, если можно так выразиться, ячеечной системой удовлетворения жилищной потребности.

Теперь спрашивается: что стоит американскому рабочему его квартира? При первом взгляде на бюджет любого американского семейства невольно хочется ответить: много; больше, чем европейскому. И по общему мнению всех участников экспедиции Мозели (№ 145 моего «Uebersicht»), американский рабочий на удовлетворение жилищной потребности – при этом всегда прибавляют: одной только жилищной потребности – должен расходовать больше, чем английский. Я не берусь решать, так ли это; во всяком случае, я сомневаюсь в справедливости вышеизложенного взгляда. При сравнении же американского и немецкого рабочего вывод, без сомнения,

приходится сделать совсем иной: американцу квартира стоит не дороже, а скорее дешевле, чем немцу. Что же касается сказанного выше, что при первом взгляде дело представляется совершенно наоборот (т. е. так, как это утверждают участники экспедиции Мозели), то последнее объясняется недостаточно внимательным изучением самого характера удовлетворения жилищной потребности в Америке.

Во всяком случае, если американский рабочий за свою квартиру платит гораздо больше, часто в два и три раза, чем немецкий, зато и квартира эта соответственно больше и комфортабельнее немецкой. Если же сосчитать, что стоит приблизительно одинаковое помещение, – скажем, одна комната, – то выйдет, что в Америке цена в среднем скорее ниже, чем у нас. Я приведу в доказательство этого утверждения некоторые цифры, взятые мною, поскольку они относятся к американским большим и средним городам, из источника, указанного в № 159 моего «Uebersicht»:

Балтимор (508957 жителей). Общее правило: дом для одного семейства с 4–6 комнатами. Плата 7–8 долл. в месяц, следовательно, 332–408 марок в год, т. е. одна комната стоит в среднем 75,6 марок в год.

Бостон (560892 жителей). Дом в 4 комнаты стоил (в 1902 г.) ежемесячно 12,14 долл., в 6 комнат – 19,3 долл. Годовая стоимость одной комнаты, следовательно, около 150–160 марок.

Буффало (352387 жителей). Имеются точные данные о рабочих казармах, населенных итальянцами и поляками. Первые платили за квартиру в среднем в 2–3 комнаты приблизительно 5,3 долл. в месяц, следовательно, 120,5 марок за комнату в год; вторые за квартиру в 2–5 комнат —3,11 долл., следовательно, 52 марки за комнату в год.

Цинциннати (325902 жителей). Преимущественно дома для 3 и 4 семейств. Месячная плата в самых бедных домах равняется 5–6 долл., следовательно, 250–300 маркам в год. Число комнат не указано. Если даже мы примем последнее за 2, то и в этом случае годовая цена комнаты будет равняться 125–150 маркам.

Кливленд (381768 жителей). Общее правило: дом для одного семейства; едва в 5 % всех домов живет более чем одно семейство. В лучших двухсемейных домах квартира стоит 10–15 долл. в месяц. Мы можем здесь считать в квартире 4 комнаты, так что цена одной комнаты составит около 125–190 марок в год.

Денвер (133859 жителей). Население живет в одноэтажных домах в 3–6 комнат, стоимостью в 4—12 долл. в месяц. При средней цифре в 4 комнаты каждая обойдется в 50—150 марок в год.

Детройт (285704 жителей). Общее правило: дом для одного семейства. Обычная плата «среднего рабочего» («ordinary working man») за квартиру в 6 хороших комнат, с водой в кухне, составляет 8—10 долл. ежемесячно, следовательно, 400–500 марок ежегодно, так что одна комната в год стоит от 662/3 до 831/3 марки.

Нашвилл (80865 жителей). Общее правило: дом для одного семейства. Ежемесячная плата от 2–6 долл. Принимая за среднее квартиру в 3 комнаты, получаем за одну комнату 35—100 марок в год.

Нью-Йорк. Встречаются всевозможные формы жилищ, но все больший перевес получает большая рабочая казарма. Надо принять в соображение, какие затруднения представляются при расселении такой огромной массы (около 5 млн.!) на ограниченной территории. Следовало бы ожидать здесь чрезвычайно высоких квартирных цен. Но на самом деле они не так ужасны: квартира в 4 комнаты в густонаселенных районах города стоит 12–18 долл. в месяц.

В домах общества «City and Suburban Homes Company», имеющего дома, например, на 64-й улице в восточной части города, причем цены в этих домах подходят по возможности близко к соседним:

Можно, следовательно, среднюю месячную плату за одну комнату в рабочих квартирах Нью-Йорка принять за 31/2 долл., следовательно, в 176 марок за год.

Филадельфия (1293697 жителей). Представьте себе, миллион людей живет в домах для одного семейства! За квартиру в 4–6 комнат, на расстоянии 30 минут от центра, платят 8—10 долл. в месяц. На расстоянии не более 25 минут от центра новый дом в 4 комнаты с центральным отоплением и ванной комнатой стоит 12 долл., такой же дом в 6 комнат – 16 долл. в месяц. Цена одной комнаты, следовательно, составляет 100–150 марок в год.

Рочестер (162608 жителей). Большая часть рабочего населения живет в отдельных коттеджах в 5–7 комнат, ценой в 1,5–3 долл. в неделю. Годовая плата за одну комнату 50—100 марок.

С.-Франциско (342782 жителей). Маленькие дома для одной или двух семей. Месячная плата за 4–5 комнат 13–15 долл. Одна комната стоит 150–160 марок.

С – Поль (163065 жителей). Преимущественно дома для одного семейства. «Нормальный» рабочий дом стоит 3–4 долл. в месяц. Принимая число комнат лишь за 3, получаем: цена одной комнаты составляет 50– 100 марок в год.

Мне кажется, будет достаточным, если мы этим цифрам противопоставим статистические данные, имеющиеся у нас относительно квартирных условий в больших городах Германии. Эта статистика своим происхождением обязана, главным образом, связанным с народной переписью (следовательно, 1 декабря 1900 г.) сведениям о больших немецких городах, выводы которых обыкновенно помещаются в «Статистическом ежегоднике немецких городов» (последние сведения в 11-м ежегоднике 1903 г.).

Согласно этим данным, средняя годовая плата в марках за одну отапливаемую комнату в наемных квартирах без промышленного использования с… отапливаемыми комнатами составляет:

Могут возразить: немецкая комната больше американской (верно! зато на стороне последней то несравненное преимущество, что местоположение ее свободнее, что она богаче воздухом); далее, не все из американских комнат отапливаются (и это, в общем, верно, хотя у нас нет никаких точных данных на этот счет); но все эти возражения при добросовестном рассмотрении вопроса не могут все же ничего изменить в нашей формулировке: приблизительно одинаковая квартирам городах стоит американскому рабочему, считая на деньги, во всяком случае, не больше, чем немецкому, – и с некоторым основанием можно прибавить: по большей части даже меньше.

Чтобы мои утверждения не ограничивались одними лишь большими городами, я приведу еще некоторые данные о квартирной плате в округах каменноугольной промышленности, в которых нет больших городов. Я в состоянии это сделать благодаря основательным исследованиям П. Робертса о положении рабочих в антрацитных каменноугольных округах Пенсильвании (см. № 146 моего «Uebersicht»), Здесь квартирные условия особенно неблагоприятны, и рабочие частью помещаются в предоставленных им предпринимателями помещениях. Об уплачиваемых там ценах мы получим представление из следующих цифр. Общество «Philadelphia and Reading Coal and Iron Company» сдавало:

Братья Кокс и Кº сдавали внаем (к сожалению, не приведено число комнат):

Еще о нескольких обществах у нас имеются следующие данные:

Вывод: комната в среднем стоит от 3/4 до 11/4 долл., следовательно, 3–5 марок в месяц.

С этими цифрами можно сравнить имеющуюся у нас статистику квартирной платы в Верхнесилезском промышленном округе. Ее данные, вероятно, представляют минимальные цифры для немецких промышленных округов и относятся, вдобавок, к началу 1890-х гг.; с того времени цены, наверное, не упали.

Из богатого материала этой анкеты я составил следующую таблицу:

Самые низкие цифры в 2–3 марки относятся к отдаленным деревням. Если их отбросить, то в общем получится, что средняя месячная плата за квартиру стоит на той же приблизительно высоте, что и американская. И опять, осторожно формулируя наш вывод, скажем: горнорабочий Пенсильвании за то же помещение платит на 10–20 % больше, чем рабочий Верхней Силезии (NB. платил 15 лет тому назад).

К расходам на квартиру нужно причислить также и расход на освещение, отопление и обстановку. Спрашивается, какова цена этих предметов в Соединенных Штатах?

Главное средство освещения – керосин — конечно, в стране нефти значительно дешевле, чем у нас. Цена его в Нью-Йорке почти в два раза ниже, чем в Маннгейме или Бреславле.

Каменный уголь и здесь и там стоит приблизительно одинаково, что видно из следующего сопоставления:

Соединенные Штаты. «Stat. Abstr. of the U.S.», 1904

Средняя цена за тонну в марках:

Германия: «Стат. ежегодник Г. И.», 1905

Цены разных сортов угля:

По всем собранным мною сведениям можно думать, что обстановка комнат в Соединенных Штатах, пожалуй, дешевле нашего. Конечно, особенно большую роль играет при этом разница в мебели. Но по некоторым предметам можно с известным основанием полагать, что мебель стоит там дешевле, чем в Германии. Все немецкие поставщики мебели, с которыми я говорил по этому поводу, единогласно утверждали, что совершенно невозможно и немыслимо продать «гарнитуру», например, 5 штук мягкой мебели за 100 или даже за 160 марок, что делают американские магазины.

Я приведу сейчас общие выводы моих справок и пользуюсь случаем, вместе с тем, принести благодарность всем тем лицам, которые так любезно оказали мне помощь при приобретении этих данных.

Для Америки я составил список самых низких цен для наиболее употребляемых предметов обстановки в трех самых крупных мебельных предприятиях Нью-Йорка – двух смешанных магазинах (department stores) и в одном специально-мебельном заведении, – где рабочие обыкновенно покупают мебель и пр.

Американские рабочие, по общему правилу, покупают свою мебель так же, как и наши, в рассрочку, уплачивая ежемесячно определенные доли.

Для Германии я приведу:

1) Данные, сообщенные мне г. Нейкирхом, рабочим секретарем в Бреславле, приобретенные им на основании личного опыта (А).

2) Самые низкие цены в двух наиболее крупных предприятиях Бреславля, где покупателями тоже являются рабочие; сведения почерпнуты мною из разговоров с представителями этих предприятий, причем я старался по возможности держаться конкретных отношений (В и С).

Сравнение американских и немецких цифр подтвердит правильность моего вышеприведенного вывода:

Соединенные Штаты, долл.

Цены приведены в долларах, так что при сравнении с марками их нужно умножить на 4,2.

Германия, марок

Пища

Здесь исследование становится еще труднее, в особенности при сравнении жизненного уровня различных общественных кругов. Ведь по отношению к пище свести все данные к чистым цифрам еще значительно труднее, чем при рассмотрении покрытия жилищной потребности.

Во-первых, что касается самого характера пропитания, привычки американского рабочего опять-таки существенно отличаются от континентально-европейского, а в частности немецкого: американец питается преимущественно мясом, овощами, мучными продуктами, мягким пшеничным хлебом, немец же – картофелем, колбасой, грубым (ржаным) хлебом. Следовательно, при сравнении цен в обеих странах нужно твердо помнить, что разницы в ценах имеют совсем различное значение для различных стран, смотря по тому, относятся ли они к тому или другому предмету. При крупных расходах на мясо и незначительном количестве употребляемого им картофеля, американцу не важно, стоят ли цены на картофель немного выше или ниже: его гораздо больше интересуют цены на мясо. Для немца же наоборот. Но для общей оценки, разумеется, нужно принять во внимание, что средства питания при всех национальных отличиях в образе питания сохраняют свою абсолютную, физиологическую цену. Поэтому цены, способствующие мясному питанию, следует считать более выгодными для общего благосостояния, чем, наоборот, цены, принуждающие к картофельному питанию.

Далее, чрезвычайно трудно составить хотя бы приблизительно достоверную статистику цен даже одних и тех же продуктов пропитания и вдвойне трудно сравнить между собой цены в различных странах. Во-первых, уже потому, что большое значение при этом имеет различие в качестве, которое к тому же различно определяется в каждом месте, в каждой стране. Например, цены на мясо, смотря по качеству куска, изменяются в пропорции 1:3. И как раз в Америке (для большей части продуктов питания) особенно значительна разница между предметами худшего и лучшего качества, и соответственно этому – между низшими и высшими ценами, например, как раз на мясо, что, разумеется, служит на пользу менее состоятельных классов населения. Кроме того, цены колеблются и по временам года (яйца!), и, наконец, сами методы сообщения, установления и публикации цен так различны, что теряется всякая охота производить большие сравнительные исследования. Придется, конечно, скромно удовлетвориться данными приблизительной достоверности и лишь приблизительно рисующими нам картину действительных отношений. А для этого достаточно и имеющихся у нас источников. Я пользуюсь:

1. Для Соединенных Штатов уже цитированным 18-годичным отчетом официальной рабочей статистики (№ 7 «Uebersicht»), который, как я уже указывал, заключает в себе одно из самых полных (быть может, самое полное) собраний отдельных цен.

2. Для Германии (конечно, речь идет лишь о статистике отдельных детальных цен):

A. Средними ценами животных пищевых продуктов в Прусском королевстве, публикуемыми обыкновенно статистическом бюро.

B. Ценами мелочной торговли в 19 немецких городах, регулярно собираемыми в «Статистическом ежегоднике немецких городов».

C. Ценами прейскуранта бреславльского потребительного союза.

Так как речь может идти лишь о средних ценах, и в немецких источниках А и В именно таковые и содержатся, то и в американском отчете я пользуюсь лишь общей таблицей, сообщающей «average price», среднюю цену (выведенную из данных 2567 бюджетов), для каждого продукта. Вывод, к которому я пришел на основании как изучения источников, так и личного опыта, таков: цены важнейших жизненных продуктов, в общем, и в Соединенных Штатах, и в Германии одни и те же. Мясо приблизительно одинаково дорого; некоторые предметы (картофель, рис) дороже там, чем у нас, зато другие (мука, сало) там значительно дешевле. В общем, следовательно, семейство рабочего на одни и те же деньги может купить в Америке одинаковое количество жизненных продуктов, как и в Германии. Разве что оно задумало бы из каприза питаться одним картофелем, но этого оно, конечно, не станет делать.

Цифры приведенной мною ниже таблицы подтвердят, мне кажется, правильность моего вывода. Замечу еще, что цифры для Америки и немецких источников А и В относятся к 1901 г., и что я для сравнения нарочно в источнике С взял другой год (февраль 1904 г.). Данные американской статистики, приведенные в фунтах (фунт, avoir-du-pois = 0,45359 кг) и центах, я перевел в килограммы и пфенниги. Цифры таблицы, где не сделано особых оговорок, дают цену одного килограмма в пфеннигах:

Интересным подтверждением правильности построенного нами на побочных данных утверждения, что стоимость пропитания для рабочего в Соединенных Штатах не отличается существенно от таковой в Германии, может служить прейскурант дешевых ресторанов, посещаемых рабочими. В так называемых Nashhouses встречаются карты, цены которых не выше цен в наших народных столовых. Это рестораны в 10 центов. В них можно получить порцию мяса с картофелем, хлебом, маслом, а также кофе, чай или молоко, свиную, телячью или баранью котлету, солонину, сосиски с приправой, три яйца и т. д. за 10 центов, т. е. 42 пф

Совсем уже приличны рестораны в 15 центов, в которых обедают хорошо зарабатывающие несемейные рабочие. Я сам нередко «обедал» в Нью-Йорке в этих трактирах, где «regular dinner», «обычный обед» (состоящий из супа, мяса, овощей, картофеля, десерта и чашки чая, кофе, молока или какао), стоил 25 центов, следовательно, немного больше 1 марки.

Одежда

Здесь нам приходится уже совсем плохо. Ни один исследователь бюджетов никогда не углублялся в эту скользкую тему. Ни в одной официальной или полуофициальной статистике не фигурируют подштанники и ночные рубашки, что имеет, понятно, свою причину. Ведь нигде не говорит цена так мало, как в одежде. «Костюм» – обозначим даже точнее – «костюм из синего шевиота» может стоить 30, а может стоить и 300 марок, «пара дамских опойковых ботинок» стоит 8, но может стоить и 40 марок и т. д. Потому и данные прейскурантов здесь не имеют большой цены. Если мы приведем самые низкие цены, например, в немецких торговых домах, то мы найдем среди них такие, каких не встретим в Америке. Так, мы наткнемся на особенно известные своей дешевизной предприятия, встречающиеся теперь во многих больших городах Европы; здесь продаются костюмы для мужчин «из Fantasiestoff, или из черного или синего шевиота», ценой в 13,5 марок, летние мужские пальто за 15 марок, готовые дамские костюмы также всего лишь за 13,50 марок. Здесь же имеются мужские ботинки ценой в 5,5 марок, также и дамские ботинки на шнурках из конской кожи, ценой в 5,5 марок; затем мужские черные или цветные войлочные шляпы в 1,9 марок, мужские дневные сорочки в 1,9 марок и т. д.

А если в Соединенных Штатах даже самые дешевые предметы стоят дороже, то в значительной степени это объясняется тем, что в Америке ни один человек, в том числе и рабочий, не станет покупать такой заведомой дряни.

Если же сравнить предметы одного приблизительно качества, то мы найдем, что обувь там, пожалуй, даже дешевле, чем у нас. Я не думаю, чтобы в немецком сапожном магазине пара мужских ботинок, стоящих в Америке 2,5 или 3 долл. (11–13 марок), была бы одинаковой прочности с американскими. Наоборот, белье, верхнее платье и пр. там, по-видимому, несколько дороже, чем у нас. Во всяком случае, за отдельную штуку рабочий платит там дороже.

Все же лучшим материалом для сравнения, именно по отношению к одежде, могут служить данные, приводимые сведущими людьми на основании личных сношений с рабочими. Для Америки у меня есть лично мне сообщенные г-жой Чарльс-Гюстед-Мор, составленные ею цифры. Это дама, которая в окрестностях Гринвичгауза (поселения в Нью-Йорке, главой которого является известная г-жа Симкович) методически исследовала образ жизни, «standard of living», почти 200 рабочих семейств. Цифры следующие:

Что касается Германии, то здесь я опять некоторыми данными о ценах обычно носимого рабочими платья обязан любезным сообщениям господина Нейкирха, рабочего секретаря в Бреславле.

Если принять эти цифры за типичные и сравнить немецкие с американскими, то получится, что и одежда американскому рабочему обходится не дороже, или незначительно дороже, чем немецкому.

 

IV. Как живет рабочий?

Итак, если американский рабочий получает в два или три раза большую заработную плату, а необходимые жизненные продукты не обходятся ему значительно дороже, то, спрашивается, каков же образ жизни американца, т. е. какое именно употребление делает он из своего избыточного заработка: больше ли он сберегает, или полнее удовлетворяет свои «необходимые» потребности (пища, квартира, одежда), или тратит он больше на «роскошь»? Ведь, ему представляются именно эти три возможности.

Насколько мне известно, и насколько это можно заключить из имеющегося материала, пожалуй, больше всего тратит он на второе.

Важнейшими источниками для исследования являются домашние бюджеты. Нам нужно сопоставить хотя бы сколько-нибудь сравнимые бюджеты. Для Америки у нас есть уже часто приводившаяся официальная вашингтонская анкета, цифры которой составлены на основании 25440 бюджетов рабочих. Дополнением к ней, могущим в то же время проверить цифры анкеты, могут служить исследования рабочего бюро Массачусетса в 1902 г., относящиеся к 152 рабочим семействам (№ 16-а моего «Uebersicht»),

Средний доход семейств, относительно которых производились исследования вашингтонского бюро, равнялся 749,5 долл., доход 2567 семейств, относительно которых имеются особенно точные данные, – 827,19 долл., и, наконец, доход 152 семейств Массачусетса – 863,37 долл.

Вспомним теперь вывод, к которому мы пришли на основании сравнений статистики заработной платы: денежная заработная плата в Соединенных Штатах в два-три раза выше, чем в Германии. Тем, следовательно, американским семействам, бюджет которых мы исследуем, будут соответствовать немецкие рабочие семейства с доходом в 1574, 1737, 1813 марок, если мы примем, что доход американского рабочего лишь в два раза, и 1050, 1158, 1209 марок, если в три раза выше немецкого. Нельзя поэтому думать, что сведения о немецких рабочих бюджетах, которые я приведу для сравнения, принадлежат к относительно более низкой ступени, чем американские; при втором и третьем бюджете это скорее наоборот. Следующие из новейших сопоставлений мне кажутся наиболее ценными и пригодными для нашей цели.

1) Как живет рабочий (20). О домашнем хозяйстве рабочих города и деревни. Собрано и обработано Максом Май. Берлин, 1897 (цит. ниже по имени автора – Май). Доход колеблется между 647 и 1957 марками, средний доход равняется 1222 маркам, доход рабочих в больших городах от 1445 до 1957 марок.

2) Исследования о домашнем хозяйстве нюрнбергских рабочих. Материал для исследований условий жизни нюрнбергского пролетариата. Обработано в рабочем секретариате Нюрнберга Адольфом Брауном. Нюрнберг, 1901 (цит.: Нюрнберг). Исследования относятся к 44 бюджетам рабочих, доходы которых следующие:

3) Условия жизни промышленных рабочих в 17 общинах Карлсруэ. Составлено фабричным инспектором д-ром Фуксом. Карлсруэ, 1904 (цит.: Карлсруэ). Денежный доход (14) исследованных рабочих бюджетов колеблется между 1060 и 2285 марок. Средний доход равняется 1762 маркам.

4) Данные о заработной плате и исследования домашнего хозяйства мало зажиточного населения Берлина в 1903 г. Берлинская статистика, издаваемая статистическим бюро города Берлина (обработал проф. д-р Гиршберг). 3-я тетрадь. Берлин, 1904 (цит.: Берлин). Относится к 908 хозяйствам, доход которых исчислялся в среднем в 1750 марок; в 221 хозяйстве доход колебался между 1200 и 1500 мар., у 303 – между 1500 и 1800 мар., у 169 – между 1800 и 2100 мар., у 693, следовательно, между 1200 и 2100 мар.

Посмотрим прежде всего, в каком отношении друг к другу находятся приход и расход сравниваемых здесь бюджетов, и каковы в том и другом цифры сбережений.

Май: из 20 семейств 5 делают сбережения в среднем в 92 марки.

Нюрнберг. 32 семейства имеют в среднем избыток в 125 марок, 12 – дефицит в 82 марки.

Берлин, у 339 хозяйств средний остаток в 53 марки, у 464 дефицит в 79 марок.

Массачусетс: у 96 семейств доход превышает расход в среднем на 85 долл. (357 марок), у 9 доход равняется расходу, а у 47 и здесь также дефицит, в среднем, в 77 долл. (323 марки), причем нужно, во всяком случае, заметить, что два из этих дефицитов одни лишь составляли вместе 710,85 долл.

Вашингтон: у 12816 семейств имелся остаток приблизительно в 120,84 долл. (508 марок), у 4117 дефицит (в среднем в 65,58 долл. = 275 марок), у остальных 8507 семейств доход равнялся расходу.

Итак, американцы находятся в несколько более благоприятных условиях, но далеко не в такой степени, как этого можно было ожидать. Число семейств, сберегающих кое-что из своего ежегодного дохода, незначительно больше, чем у нас (половина против 4/э в Берлине, если остальные относящиеся сюда цифры, вследствие их незначительного числа, мы будем рассматривать как случайные). Следовательно, и американский рабочий также часто расходует все, что получает (а иногда и больше того). Он должен, конечно, поэтому значительно лучше жить, чем рабочий немецкий. И не может быть сомнения, что так это и есть на самом деле.

Я уже говорил, что свой столь высокий доход он тратит прежде всего на удовлетворение в более достаточной степени «необходимых» жизненных потребностей, т. е. лучше живет, лучше одевается, лучше питается, чем его немецкий товарищ.

О различии в квартирных условиях Америка и Германии я уже говорил достаточно. В общем нужно принять, что в то время, как квартира американского рабочего имеет в среднем 4 комнаты, квартира немецкого не имеет даже и двух. Ведь, на 908 берлинских семейств, представляющих собой скорее тип выше нормального, квартира имела в среднем 1,4 комнаты, между тем как число комнат в квартирах, занимаемых 25440 американскими семействами, поскольку последние живут в наемных рабочих казармах, равнялось 4,67, а у живущих в собственных домах – даже 5,12. Также и внутренняя обстановка квартиры в Америке несравненно более комфортабельна, чем у нас. Наиболее зажиточные рабочие квартиры совершенно напоминают квартиру среднего немецкого бюргера. Вы найдете там хорошие кровати, удобные стулья, ковры и пр. Разница еще не так значительна, когда мы сравниваем расходы лишь на первоначальное обзаведение мебелью. По заслуживающим доверия данным, городской рабочий в Америке на устройство квартиры тратит 100–150 долл. (420–650 марок), а в Германии – 300–400 марок. Зато чрезвычайно сильно отличаются друг от друга в бюджетах суммы, затрачиваемые на обновление мебели, починку ее и т. п. Последние в немецких бюджетах по большей части до смешного низки в сравнении с соответственными суммами бюджетов американских. Таким образом, по-видимому, американский рабочий (как у нас средние слои населения) постепенно все более и более улучшает свою обстановку, в то время как немецкий должен ограничиваться первоначальным обзаведением и самыми необходимыми починками.

Так, 44 нюрнбергских семейства на мебель и вообще комнатную обстановку истратили вместе лишь 635,36 марок (= 1,05 % всех расходов), на оборудование кухонь 169,33 марок (= 0,28 %), в среднем, следовательно, на комнаты и кухню каждое 18–19 марок. 908 семейств берлинских на мебель, обстановку и пр. тратили 20 марок (1,2 %), семейство в Карлсруэ 23 марки (1,5 %), у Мая 18 марок; рабочие же в Массачусетсе тратили 22,94 долл. (2,71 %); 2567 семейств, по данным большой анкеты – 26,31 долл. (3,42 %), следовательно, они в 5–6 раз большую сумму денег употребляли на обновление и поддержание в порядке своей квартирной обстановки и достигали, конечно, значительно большего действительного комфорта.

Как отличается тамошний образ питания от здешнего, мы выясним лучше всего, если определим количество употребляемых продуктов питания и выясним действительное потребление продуктов. Большая американская анкета содержит на этот счет некоторые пригодные данные, а из немецких до известной степени сравнимые цифры приводят две анкеты – Нюрнберга и Карлсруэ.

Нужно заметить, что размеры семейств во всех случаях почти одинаковые: 5,31 человек в Америке, 5,36 – в Карлсруэ, 5 – в Нюрнберге. Американские меры (Buschls, Quarts, Avoir-du-pois – Pfund, Loaf) я перевел, чтобы сделать их сравнимыми с немецкими цифрами, в килограммы. Для недостающих здесь продуктов нельзя было найти сравнимых цифр.

Рабочее семейство в среднем употребляет ежегодно:

Итак, согласно этим данным, американский рабочий потребляет почти в три раза больше мяса и муки, в четыре раза больше сахару, чем немецкий (высокое потребление муки, яиц и сахара указывает на обильное потребление мучного: пирогов, пудингов и т. п.).

Но в нашей таблице не хватает еще целого ряда важных продуктов питания, а потому она далеко не полно рисует разницу между тамошним и нашим образом питания. Ведь, например, расход на овощи американских семейств равнялся 18,85 долл., т. е. около 79 марок, а у берлинских 23, в Нюрнберге 14, а в Карлсруэ 9 маркам; расход на фрукты (играющие в хозяйстве американца неведомую у нас роль) равнялся 16,52 долл., следовательно, приблизительно 70 маркам, а в семействах рабочих в Берлине 13, Карлсруэ – 7, в Нюрнберге – 8–9 маркам.

В дополнение я приведу еще те суммы денег, которые затрачиваются, по данным различных анкет, на важнейшие жизненные продукты.

Ежегодно расходовали в марках:

В общем, и по условиям своего питания американский рабочий приближается скорее к нашим зажиточным средним кругам, чем к классу наемных рабочих.

Но что по образу своей жизни он скорее походит на наши средние буржуазные слои, чем на наших рабочих, это лучше всего, пожалуй, видно из того, как он одевается. Его одежда особенно поражает всех, кто в первый раз приезжает в Америку. Привожу следующее описание Кольба (№ 144 моего «Uebersicht»): «Там (на велосипедной фабрике) многие носили даже крахмальные рубашки; на время работы воротнички отстегивались, а манжеты (обыкновенно не пристегивающиеся) засучивались до локтей; когда раздавался свисток, и люди выходили из фабрики, то их трудно было принять за рабочих. Многие возвращались домой на велосипедах. Иные были в элегантных шляпах, желтых башмаках и модных перчатках. И это обыкновенные рабочие, с 1V4 долл. дневного заработка». А работницы! Это «ladies» – как их здесь обыкновенно называют. Одежда их, в особенности молодых девушек, часто прямо-таки элегантна; на многих фабриках я видел работниц в светлых цветных, даже в белых шелковых блузах; почти все они приходят на фабрику в шляпах. «Les gants blancs etaient de rigueur», – рассказывает M-e van Vorst (№ 143 «Uebersicht») об одном бале работниц, – а приход дам-работниц в ресторан, где они (NB: в будничные дни, во время обеденного перерыва фабричной работы) обедают, она описывает следующим образом: «Они приходили группами, изящные, в шелковых юбках (!), в шляпах, разукрашенных перьями, гирляндами цветов, целой горой украшений; лайковые перчатки, сумочки на поясе, выложенные серебром, вышитые блузы, завитые волосы дополняли туалет, в котором все било на эффект»!

Спрашивается, можно ли эту роскошь в одежде выразить в цифрах, чтобы сравнить ее с другими странами? П. Робертс, который, правда, смотрел на современную «роскошь» рабочего населения глазами моралиста и порицателя, в своих исследованиях о положении рабочих на каменноугольных копях Пенсильвании приводит интересные данные именно о расходах на туалет. В то время, как новоприбывшие «славянки» тратят на свою одежду долларов 25 в год, обыкновенная американская женщина («average woman») расходует на этот предмет 50–60 долл., иногда даже до 100 и 150 долл. О мужчинах же он сообщает: «гунн» платил за свою одежду 5 долл., «поляк» – 10, «латыш» – 15. Англосаксонец платит от 15 до 20 долл. Некоторые носят платье, сделанное на заказ. Они никогда не выходят без воротничков, манжет и белой рубашки, иголок и запонок, золотых часов с цепочкой, и редко без золотых колец. За пару ботинок платят 2–3 долл. и приблизительно столько же за шляпу. Они никогда ничего не покупают в магазинах, торгующих старым платьем. Для холодных дней у каждого есть удобное пальто, а у некоторых даже два: одно для весны и осени, а другое для зимы. В противоположность к новоприбывшим иностранцам, даже старшим поколениям туземцев, «joung America» меняет чрезвычайно часто свои костюмы. Лишь только платье хоть немного износилось, оно уже не годится больше. Прошлогодняя шляпа в этом году уже не носится. Воротнички и манжеты меняются сообразно с требованиями моды. На белье и нижнее платье тратится также очень много. В общем, следовательно, обыкновенный молодой человек – the average joung man of native birth – женатый или холостой, должен расходовать на свой туалет 40–50 долл. (следовательно, 168–210 марок). Эти данные находят себе подтверждение в цифрах наших бюджетов домашних хозяйств. Во всех них расходы на одежду абсолютно и даже относительно (ко всему доходу) высоки, значительно выше, чем у нас.

2567 семейств в Вашингтоне тратили в среднем ежегодно:

Рабочие Массачусетса ежегодно в среднем тратили:

К подобному же выводу – именно, что расход на одежду американской рабочей семьи составляет в среднем 12 % всего дохода – пришла также и уже упомянутая г-жа Чарльс-Гюстед-Мор.

У немцев же ежегодно в среднем на одежду тратят:

Нужно принять, что две последние цифры ближе к действительности, чем две первые. Что касается Карлсруэ, то здесь сам докладчик высокий расход на одежду объясняет большой нуждой в обуви (вследствие длинных дорог к месту работы). Почему же у Мая расходуют на одежду больше, чем в Берлине и Нюрнберге, это для нас неясно. Принимая во внимание незначительное количество исследованных семейств, можно допустить, что здесь дело объясняется просто случайностью. Во всяком случае, на основании вышеприведенных цифр можно сказать: американский рабочий на одежду тратит абсолютно в три раза, а относительно – в полтора раза больше, чем немецкий.

Привычка американского рабочего так роскошно удовлетворять свои потребности в квартире, пище и одежде своим естественным следствием имеет то, что его «свободный» остаток, несмотря на столь высокий общий доход, не составляет большего процента, чем у его немецкого коллеги. Пожалуй, даже у немецкого рабочего цифры последнего выше. Если даже предположить, что здесь много случайного, что различие в методах особенно заметно именно здесь, все же данных наших анкет, относящихся к делению расходов на главные категории, нельзя категорически отвергать. А по этим данным, у американца, по покрытии расходов на квартиру, пишу и одежду, остается часть дохода, лежащая ближе к одной пятой (в двух случаях), чем к одной четверти (последняя, и то еще не вполне, достигается в одном случае), в то время как у немецкого остается на разные расходы скорее больше, чем меньше четверти (около трех десятых). Вот цифры:

Что же делает немецкий рабочий со своим (относительно) столь большим остатком от «необходимых» расходов? Тратит ли он больше на цели образования, на удовольствия, на союзы, на подати, на врачей? – Ничего подобного. Все, что он «сберегает» после расходов на квартиру, одежду, пищу, все это он пропивает. Всю разницу между «свободными» доходами американского и немецкого рабочего – и даже больше – поглощают расходы на спиртные напитки. В последнее время часто указывали61, что, по-видимому, американский рабочий меньше потребляет алкоголя, чем его немецкий коллега. Я могу цифровыми данными подтвердить это наблюдение.

Из специально исследованных 2567 американских рабочих семейств почти половина совершенно воздерживалась от употребления спиртных напитков: лишь у 50,72 % вообще были расходы на последние. Но и у тех из них, которые употребляли алкоголь, расходы на «опьяняющие жидкости» («intoxicating liquors» – техническое обозначение «спиртных напитков» в статистике) были весьма невелики. Эти семейства ежегодно тратили в среднем 24,35 долл. (103 марки) (тамошние уроженцы – 22,28 долл., иноземцы – 27,39 долл.; больше всего тратили шотландцы – 33,63 долл. и немцы – 33,50 долл.); что составляет 3,19 % всех расходов. Если же расходы на спиртные напитки, делаемые пьющими семействами, причислить к общим расходам всех семейств, то получится, что средний расход на этот предмет равняется 12,44 долл. (52 марки), или 1,62 %. (Бюджеты семейств в Массачусетсе, к сожалению, не содержат никаких особых данных на этот счет.)

Для правильной оценки немецких цифр нужно принять во внимание, что алкоголь – а именно пиво – в Соединенных Штатах значительно дороже, чем у нас. Обычной мерой для местного изделия пива являются 2/10, в лучшем случае 3/10 литра, и это стоит в среднем 5 центов, т. е. около 20 пфеннигов. Немец получает, следовательно, за те же деньги, по крайней мере, двойное количество «напитка», а в Южной Германии, вероятно, и тройное. Впрочем, американское пиво несколько крепче, чем южно-германское. Теперь я приведу цифры анкеты немецких хозяйств. (У Мая нет особых цифр относительно употребления спиртных напитков.)

Относительно воздержанны рабочие Берлина. Они расходуют на пиво и водку в среднем ежегодно 111 марок, что составляет 6,64 % всех расходов. И все же, пожалуй, они пьют в четыре или пять раз больше, чем американцы.

Но чрезвычайно много на потребление алкоголя идет у южно-немецких семейств. Рабочие Карлсруэ расходуют на алкоголь в среднем 219 марок, т. е. больше, чем 1/5 расходов на хозяйство, 12,6 % всех расходов. И нам известно также, какое количество алкоголя получают они на эту сумму; семейство ежегодно потребляет в среднем 769 литров пива, 139 литров вина, 6 литров водки. На здоровье!

Несколько скромнее расходы на спиртные напитки у семейств Нюрнберга. Но и у них они составляют в среднем 143 марки, т. е. 9,61 % всех расходов, причем на пиво приходится 9,21 %. Принимая во внимание низкие цены на пиво в Нюрнберге, городе пива, можно сказать, что и здесь выпиваемое количество немногим уступает Карлсруэ. Итак, немецкое рабочее семейство тратит на алкоголь в три-четыре раза больше, чем американское, выпивает, следовательно, пожалуй в шесть-семь раз больше и отягчает свой бюджет расходами на этот предмет, по крайней мере, на ту же сумму, которую перерасходуют американцы на квартиру, пищу и одежду. В общем, вероятно, по выключении расходов на спиртные напитки, остающийся у рабочего свободный остаток составляет в Америке больший процент, чем в Германии. А именно: для наших семейств он равнялся:

Этот излишек американец тратит частью на церковные и благотворительные цели (1,30 %), частью на обстановку квартиры (3,42 %), а все же остальное распределяется там на те же приблизительно потребности, что и у нас. Почти одно и то же у нас и у американцев составляют расходы на удовольствия, подати, книги и газеты, доктора и аптеку, страхование (там частное, у нас государственное) и т. д.

 

V. Образ жизни и мировоззрение

Было бы слишком рискованным пытаться в деталях доказать влияние такого своеобразного, чуждого нам, образа жизни американского рабочего на его социальное настроение. Предоставляю специалистам по философии питания открывать связи между антисоциалистическим образом мыслей американского рабочего и его преимущественно мясным питанием и пудингами или его воздержанием от спиртных напитков. Благосклонные к капитализму фанатики воздержания откроют, пожалуй, тесную связь между ядом алкоголя и ядом социализма. Но оставим это.

Одно несомненно: американский рабочий живет в благоприятных условиях. В общем, он не знает гнетущей квартирной нужды, его не влечет из дому, – ведь, его дом не похож на «комнату» рабочих в больших городах континентальной Европы, – в трактир; он в полной мере может предаваться ощущениям тонкого эгоизма, развиваемого домашней уютностью. Он хорошо питается и не знает неприятностей, естественно возникающих от продолжительного смешения картофеля с алкоголем. Он одевается как джентльмен, а работницы – как леди, и по его внешности вы не отличите его от представителей господствующего класса. Что же тут удивительного, если при таких условиях недовольство «существующим общественным строем» лишь с трудом возникает в сердце рабочего. Тем более это так, если этот вполне сносный, даже приятный образ жизни гарантируется ему и в будущем. А в этом он до сих пор мог быть вполне уверен. Ведь, мы не должны никогда забывать, каким постоянным темпом шел «экономический подъем» в Соединенных Штатах, за исключением коротких перерывов за время двух последних поколений, в которых собственно и мог лишь возникнуть социализм – и шел не вопреки капитализму, а благодаря ему.

Достаточно одного взгляда лишь на общие цифры статистики, чтобы рассеять все сомнения в действительности этого «подъема». Ведь, равнялись же в промышленности, торговле и обмене:

А поскольку материальное положение рабочего все улучшалось, поскольку растущее благосостояние его образа жизни подвергало его соблазну полного растворения в материальных интересах, постольку он приучался любить ту систему хозяйства, которая устраивала ему его судьбу, постольку он должен был приспособлять свой дух к своеобразному механизму капитализма, должен был, наконец, сам подпасть под почти непреодолимое очарование, которое оказывает в это удивительное время на каждого быстрота оборота и увеличивающееся значение измеримой величины. А влияние патриотизма – гордого сознания, что Соединенные Штаты по пути (капиталистического) «прогресса» опередили все другие страны – еще укрепляло его деловой образ мыслей и делало из него того воздержанного, расчетливого, безыдейного дельца, каким мы привыкли его знать. Перед ростбифом и яблочным пирогом пасуют все социалистические утопии.

Но для того, чтобы рабочий от полного сердца привязался к существующему порядку вещей, должен был еще целый ряд обстоятельств сложиться для этого благоприятно. Я хочу сказать: также и идейное содержание его жизни должно было быть комфортабельным. Об этом повествуют следующие страницы.

 

I. Демократический характер общественной жизни в Америке

Не только материальное положение американского рабочего гораздо благоприятнее, чем его европейских товарищей, но также и его отношение к людям, к общественным учреждениям, его положение в обществе, словом, то, что я называю его социальным положением, сильно отличаются от европейских условий жизни. «Свобода» и «равенство» (не только в формально политическом, но и в материально-социальном смысле) для него не голые понятия, не смутные мечты, как для пролетариата в Европе, а в значительной степени сама действительность. Его лучшее социальное положение является результатом одинаково и политических и экономических условий его жизни, – результатом радикально-демократической конституции и обеспеченного образа жизни, и то и другое в среде не имеющего собственной истории колониального населения, состоявшего и состоящего, в сущности, целиком из «пришельцев», в котором нет традиций феодализма (за исключением нескольких южных рабовладельческих штатов).

Но, к сожалению, этот своеобразный характер социального положения рабочего не может быть доказан – при помощи ли параграфов закона, или при помощи цифр – так точно, как это было возможно относительно его экономического и политического положения. Здесь доказательства частью должны покоиться на общем впечатлении, должны довольствоваться общей оценкой, не упускать из виду и мелочей – и все же, в общем, останутся недостаточными.

Кто когда-либо хоть немного наблюдал образ жизни американского рабочего или работницы вне стен фабрики или службы, тот с первого же взгляда должен был заметить, что имеет дело с совсем иного рода людьми, чем у нас. Мы видели уже, как шикарно, часто даже элегантно одеваются рабочие, в особенности же работницы. На улице они по всему своему облику – «господа»: working gentlemen и working ladies. На них нет печати принадлежности к особому классу, какую носят на себе почти все европейские рабочие. И по походке, и по взгляду, по манере разговаривать американский рабочий резко отличается от европейского. Голова его высоко поднята, его походка эластична, речь свободна и приветлива, как у любого буржуа. Ни тени униженности и подчиненности. С каждым он обращается – и не только в теории – как с «равным». Глава профессионального союза, принимающий участие на каком-нибудь торжественном банкете, так же уверенно держится на паркете, как в Германии какой-нибудь сиятельный князь. Но, ведь, на нем при этом прекрасно сидящий фрак, лакированные ботинки, тонкое белье по последней моде, так что по внешности его никто не отличит хотя бы от президента республики.

Здесь совершенно неизвестны так неприятно поражающие в Европе подобострастие и лесть перед «высшими классами». Ни одному кельнеру, ни одному кондуктору трамвая, ни одному городовому и в голову не придет изменять свое поведение, в зависимости от того, стоит ли перед ним «простой рабочий», или губернатор Пенсильвании. Для обеих сторон это чувство равноправия приводит к укреплению чувства собственного достоинства.

Вся общественная жизнь носит более демократический характер. Рабочему не тычут на каждом шагу в глаза, что он принадлежит к «низшему классу». Характерным показателем этого может служить один, общий для всех, класс на железных дорогах (лишь в самое последнее время он начинает разделяться на пульмановских спальных вагонах).

Также и сословная гордость в Соединенных Штатах гораздо менее распространена, чем именно у нас. А так как достоинство отдельного лица определяется не тем, что оно есть, а еще менее тем, чем были его родители, а тем лишь, что оно делает, то американцы близки к тому, чтобы сделать почетным титулом «работу» в ее абстрактной форме, «работу» как таковую, и тем самым относиться с почтением к «рабочему», несмотря на то, или скорее именно потому, что он рабочий. А последний в силу этого чувствует себя, конечно, иначе, чем его коллега в стране, где человек вообще начинается лишь, если не с барона, то с отставного офицера, с доктора или асессора.

И эта (своим происхождением обязанная демократическому устройству, всеобщему образованию, высокому материальному уровню жизни рабочего) фактически незначительная общественная разница между отдельными слоями населения вследствие вышеописанных обычаев и воззрений в сознании отдельных классов отражается еще слабее, чем она есть в действительности.

 

II. Предприниматель и рабочий

Этот характер равноправия, которым отличается вся общественная и государственная жизнь в Соединенных Штатах, царит также и внутри капиталистического предприятия. И здесь предприниматель не стоит перед рабочим, как «господин», требующий послушания, каким он являлся и является по общему правилу в старой Европе с ее феодальными традициями. На первом месте здесь стоит чисто деловая точка зрения при заключении наемного договора. Формальное «равенство» предпринимателя и рабочего не явилось плодом долгой борьбы. Как американские женщины пользовались особым почетом в силу того, что их было немного, так и к рабочим, которых первоначально предприниматель не мог достать в любом количестве, он должен был относиться вежливо и предупредительно, и это отношение прочно укрепилось в демократической атмосфере страны. Еще теперь даже английские рабочие удивляются тому почтительному тону, с каким в Соединенных Штатах хозяин и мастер обращаются к рабочему; удивляются развязности американского рабочего даже на месте работы, где он «освобожден от оскорбительного надзора» («delivre de се qu’on peut appeler la surveillance vexatoire»); их удивляет, что он может на день, на два уходить в отпуск, что он может во время работы выйти выкурить сигару, что он и за самой работой курит и даже имеет на фабрике к своим услугам автомат для сигар. И еще то характерно в американском фабриканте, что он, нисколько не заботясь, хотя бы о самых простейших, предохранениях от опасности работы за машиной, не заботясь нисколько об объективно хорошем устройстве мастерских (часто бывающих переполненными и т. п.), в то же время самым охотным образом делает все, что может доставить рабочему субъективное ощущение приятности; другими словами, он заботится охотно об их комфорте: о ваннах, душах, шкафах с замками, уравнении температуры в рабочем помещении, зимой отопляемом, летом вентилируемом. Именно эти-то учреждения, обычные на американских фабриках, и поражали чрезвычайно английских рабочих в комиссии Мозели.

«Вы представьте себе, что бы ответил английский предприниматель, к которому предъявили бы требования принять те же меры для удобства своих рабочих», – говорит литейщик Mr. Maddison – и все прочие также «поражены удивительной организацией, созданной для комфорта и удобства рабочих».

Все это, конечно, мелочи, но, как известно, маленькие подарки поддерживают дружбу. Я постараюсь впоследствии доказать, что ни в одной стране на свете – с объективной точки зрения – рабочий не эксплуатируется так капитализмом, как в Соединенных Штатах; что ни в одной стране на свете рабочий не калечится так жестоко колесами капитализма, не убивается так скоро, как там. Но не об этом приходится говорить, когда вопрос идет о настроении пролетариата. Ведь для последнего важно лишь то, что доставляет радость и огорчение отдельной личности, что ценит она и к чему относится враждебно. И блестящим дипломатическим приемом можно считать то, что американский предприниматель (так же, как и политик в своей области) сумел, несмотря навею фактическую эксплуатацию рабочего, сохранить у последнего хорошее настроение, так что последний и совсем не доходит до сознания своего действительного положения. А в этом отношении вышеупомянутая щедрость на мелочи сыграла большую роль.

Но и еще одно обстоятельство действовало в том же направлении, т. е. создавало из рабочего не врага, а друга капиталистической организации. Американский предприниматель превосходно сумел заинтересовать рабочего в успехе своего предприятия, отождествить до известной степени его интересы с интересами капитала, и не столько участием рабочих в прибыли (хотя и это во всевозможных формах практикуется в Соединенных Штатах), сколько целой системой мелких мероприятий, одно другое дополняющих и, в общем, приводящих к удивительным результатам. Благодаря этим мероприятиям, рабочий постоянно находится в лихорадке работы и заработка, а благодаря возможности получить очень высокий доход – он сохраняет постоянно хорошее настроение.

Широко распространенным приемом американского предпринимателя является то, что он старается непосредственно заинтересовать рабочего в техническом прогрессе. Этого он достигает тем, что охотно идет навстречу улучшению машин и т. п., и, когда оно введено и функционирует, он прямо или косвенно дает возможность рабочему пользоваться его выгодами. Таким образом, предприятие, в котором участвует рабочий, является в глазах последнего как бы его предприятием, в успехах и неудачах которого он живейшим образом заинтересован. Этот обычай принимать от рабочих советы и жалобы («suggestions and complaints») встречается во всех отраслях американской промышленности: как в корабельном деле, так и в кожевенном производстве, в производстве ножей и книгопечатании, в бумажном и прядильном производствах, в химической и оптической промышленности. В большей части фабрик находится так называемый «suggestion box», т. е. ящик, куда рабочие кидают свои «предложения» или советы. В особенности хорошо организована, как и все прочие подобные учреждения, эта система в известных образцовых заведениях Cash Register Со в Dayton, О. Здесь в каждом отделении фабрики стоят запертые конторки, а рядом с ними висит доска с надписью: «Complaints and suggestions» (жалобы и советы). Каждому рабочему предоставляется написать на куске бумаги, лежащей на столе, за своею подписью, свои жалобы на инструменты, машины или на условия работы, а также и предложения различных усовершенствований. Затем верхний лист – всего их два – он может оборвать и сохранить при себе, а находящийся под ним лист бумаги, на котором отпечаталось то, что он написал, всунуть при помощи рукоятки внутрь стола, где эти листы наматываются на катушку. От времени до времени снимают заполненные катушки и читают предложения. Предложившим действительно заслуживающие внимания усовершенствования выдаются почетные дипломы и денежные премии. Высота такой премии определяется значением нововведения; с этой целью правлением предприятия ежегодно ассигнуется несколько тысяч марок. При раздаче премий приглашаются все рабочие и работницы – более 2 тыс. человек, – и она производится чрезвычайно торжественно, с музыкой и спичами. В 1897 г. было подано 4 тыс. «заявлений», из которых 1078 были приняты во внимание, в 1898 г. на 2500 больше, а в 1901 г. – две тысячи, из которых Уз была частью или целиком осуществлена.

Наконец, капитал старается еще тем заманить рабочего, что предоставляет ему участие в своих прибылях. Это достигается путем выгодного предложения акций. Таким образом, капиталисты одним выстрелом убивают двух зайцев: во-первых, они вовлекают рабочего в интересы своего дела, будят в нем низменные инстинкты погони за прибылью, спекулятивной лихорадки, и тем привязывают его к дорогой им системе производства, а, во-вторых, они сбывают таким путем низко стоящие акции, предупреждают этим грозящее падение курса и, может быть, оказывают даже в известный момент выгодное для себя влияние на биржу.

Эта система была применена в особенно широких размерах стальным трестом. В первый раз общество в 1903 г. употребило 2 млн. долл. остатка от прибыли предыдущего года на закупку 25 тыс. акций (shares of the preferred stock), которые оно предложило 168 тыс. служащих по курсу в 82,5, в рассрочку на три года. Чтобы склонить рабочих к сохранению акций, был обещан чрезвычайный дивиденд в 5 долл. за акцию в год при условии пребывания акций в продолжение более 5 лет в руках первого покупателя. Предложение было встречено всеобщим сочувствием: 48983 акции были приобретены служащими общества. Вскоре затем произошло падение курса (которого и старались избежать или задержать описанной операцией). Preferred shares этой «U.S. Steel Corporation» упали до 50. Новая хитрость, чтобы успокоить рабочих, а в то же время воспрепятствовать дальнейшему падению курса (которое произошло бы непременно, если бы рабочие стали продавать свои акции): общество обязалось находящиеся в руках рабочих акции принимать обратно по курсу 82,50 в том случае, если рабочие сохранят их до 1908 г. Уже в декабре того же (1903) года корпорация сделала новый выпуск на тех же условиях, что и прежде, только курс этих preferred shares был установлен в 55. Снова 10248 служащих пошли на это и купили в общей сложности 32519 акций. А так как акции, между тем, опять поднялись до 82, то на этот раз рабочие оказались в выигрыше.

Результат, хотя бы временный, достигаемый такой политикой, ясен: «… делаясь участниками большого предприятия, множество мелких держателей акций привыкают все больше и больше смотреть на экономические вопросы глазами предпринимателя. Поводы для коллизий исчезают, когда разногласия тонут в чувстве общности владения. Рабочий проникается капиталистическим чувством. «Внимание получателя платы устремлено больше на денежный доход от его работы, чем на самую работу. Несомненно, это происходит в значительной степени от того, что получатель платы приходит в постоянное и интимное соприкосновение с классом людей, делающих деньги. Он видит, что достоинство предприятия определяется, главным образом, его барышами. И временами эти барыши мелькают перед его глазами. И, во всяком случае, наиболее для него очевидной вещью являются деньги».

 

III. Бегство рабочего на свободу

Как бы, однако, ни были заманчивы искушения, с которыми подходит капитализм к рабочему, какое бы влияние ни оказывали они на более слабые характеры, все-таки едва ли их одних было достаточно для того, чтобы сделать из рабочих всех почти слоев тех мирных граждан, какими они являются в действительности. И, с другой стороны, должно было что-нибудь влиять на рабочего, чтобы он примирился с существующим экономическим строем, или, по крайней мере, не становился бы во враждебное к последнему положение. Ведь и американский капитализм также накладывает на человека цепи, и американский капитализм также не может отрицать тех рабских условий, в которых он держит рабочего; и у американского капитализма были периоды застоя со всеми своими гибельными последствиями для рабочего: безработицей, понижением заработной платы и пр. Тогда, конечно, оппозиционное настроение должно было бы проявиться, по крайней мере, у лучших людей, если бы как раз наиболее сильные, наиболее предприимчивые, наиболее дальнозоркие не имели возможности уйти из цепей капиталистического хозяйства, или, по крайней мере, из узкого круга заработной платы.

Здесь я затрагиваю ту своеобразную черту американского народного хозяйства, которая имела наибольшее значение для развития пролетарской психики. В болтовне Карнеджи и его поклонников, думающих убаюкать народ своими сказками о том, как они, или кто-либо другой, начав свою карьеру газетчиками, сделались затем миллиардерами, есть все же доля истины: шансы выйти из своего класса, без сомнения, в Америке для рабочего, действительно, были гораздо больше, чем в старой Европе. Новизна общества, его демократическое устройство, незначительное расстояние между классами предпринимателей и рабочих, колониальная свежесть многих пришельцев, англосаксонская энергия и многое другое – влияли в том направлении, что нередко простой рабочий поднимался по лестнице капиталистической иерархии до верхних – или почти верхних – ее ступеней. Многие, кроме того, пользовались гораздо более (в сравнении с европейскими условиями) широкой возможностью сбережений, переходили на самостоятельный образ жизни в качестве мелких буржуа (торговцев, трактирщиков и т. п.).

Но большую часть недовольных рабочих манила другая цель, к которой за время истекшего столетия, действительно, стремились и достигали ее сотни тысяч и миллионы людей, и которая приносила им освобождение от гнета капитализма, освобождение – в полном смысле этого слова: свободное житье на незаселенном Западе.

И в этом-то обстоятельстве, что фактически сколько угодно здоровых людей без всякого, или почти без всякого, состояния, поселяясь на свободной земле, могли превратиться в независимых земледельцев, я и усматриваю лучшее объяснение своеобразного мирного настроения американского рабочего.

Здесь не место, хотя бы в самых общих чертах, набросать историю поселенческого законодательства и фактического заселения обширных земель. Для наших целей будет достаточно установить следующее:

По закону о поселении 1860 и следующих годов, каждое лицо, достигшее 21 года, и являющееся гражданином Соединенных Штатов, или выразившее желание стать таковым, получало право, уплатив незначительную сумму денег, получить 80 акров (1 акр = 0,4 гектара) земли в местах, отведенных для проведения железных дорог, или 160 акров в каком-либо другом месте находящейся государственной земли, при условии клятвенного заявления, что оно действительно поселится на этом куске земли и будет обрабатывать его в свою пользу, а также, что оно не имеет намерения прямо или косвенно доставить этим выгоду кому-либо постороннему. На этот участок за поселенцем по прошествии 5 лет – при некоторых, легко выполнимых условиях – признается полное право собственности.

Что за последние 50 лет в Соединенных Штатах в качестве фермеров поселились миллионы людей, это – общеизвестный факт, не требующий никаких особых доказательств. Лишь для более ясного представления о размерах этого движения, я приведу данные о числе ферм, сообщаемые нам переписью:

И это все новые поселения фермеров на совершенно девственной почве; ведь за тот же период времени площадь находящейся под культурой земли возросла почти параллельно числу ферм.

Акров, находящихся под культурой, было:

То есть за два десятилетия, с 1870 по 1890 г., была захвачена для культуры площадь, в два раза превышающая Германскую Империю.

В этих поселениях, однако, сами американцы принимают наибольшее участие; свободная земля на Западе является такой же, если еще не большей, приманкой для жителей Американских Штатов, выселяющих туда свое «избыточное население», как и для переселенцев из других стран. В Соединенных Штатах переселения достигают гораздо более крупных размеров, чем в какой бы то ни было другой стране, и носят совершенно иной характер, чем в европейских государствах. У нас движение направляется преимущественно из земледельческих областей в города и промышленные округа, а в Соединенных Штатах, хотя происходит и такого рода движение, в особенности на Востоке, и даже усиливается из года в год, но наряду с ним замечается значительно более сильное движение в противоположном направлении: из более густо заселенных, более промышленных областей в местности безлюдные, со свободными землями.

Что при этом дело идет о передвижении в самых крупных размерах, на это указывают цифры, в изобилии сообщаемые нам статистикой.

В 1900 г. из американских уроженцев 13511728, или 20,7 %, жило не в том штате, где родилось, а из них 6165097 даже совершенно в другой группе штатов (которые вообще делятся: на североатлантические, южноатлантические, северные центральные, южные центральные, западные штаты). Эти 6 млн. человек переселились, следовательно, на далекое расстояние. И по большей части, как и следовало предполагать, из восточных в центральные и западные штаты: сюда направилось 5 млн. из 6. Возьмем несколько штатов с наиболее сильно развитой промышленностью, и посмотрим, сколько из них до 1900 г. выселилось излишнего населения в другие, более земледельческие штаты:

Итак, из 8 только штатов за несколько десятилетий ушли на свободу 2,5 млн. людей, что составляет около одной пятой или одной четверти всех туземного происхождения жителей этих штатов.

А что это переселение стоит в тесной связи с развитием капитализма, указывают нам другие цифры: цифры в различные годы отданных участков. Мы можем ясно проследить, как число их быстро возрастает в периоды промышленных депрессий, причем объяснения этому нельзя искать в увеличении иммиграции. А это значит, следовательно: из промышленных округов в годы депрессии выселяется на свободные земли и оседает там именно «резервная армия». Это относится, главным образом, к более ранним периодам, когда колонизация была еще легче. Так, например, число акров, отчужденных на основании закона об участках, а с 1875 г. также и на основании закона о лесных культурах, – в 1877 г. равнялось 2698770; а в два следующих года, во время которых промышленный «кризис» достиг своего кульминационного пункта, поднялось до 6288779 и 8026685; число же иноземных иммигрантов в том же 1878 г. было самое наименьшее со времен 1863 г. Промышленная депрессия длилась затем в продолжение всех 1880-х гг. Вследствие этого и число иммигрантов сократилось наполовину: с 669 тыс. и 789 тыс. в 1882 и 1883 гг. до 395 тыс. и 334 тыс. в 1885 и 1886 гг. Несмотря на это, число розданных акров возросло с 7–8 млн. в начале 80-х гг. до 12 млн. во второй половине 80-х гг. В середине 1880-х гг. в среде американских рабочих вследствие затяжной депрессии замечалось сильное брожение, в Чикаго и других городах поднял свою голову анархизм; число первоначально сильно тяготевших к социализму «Рыцарей труда» («Knights of Labor») с 1883 до 1886 г. возросло с 52 до 703 тыс., ауже в 1888 г. сократилось почти до половины: сила натиска была уже сломлена. Революционно-настроенное излишнее население двинулось все в больших размерах на Запад, в области terrae liberae.

Значение для развития пролетарской психики того факта, что американский капитализм развился в стране с огромным пространством свободной земли, далеко еще, однако, не исчерпано определением числа поселенцев, в продолжение ряда лет спасавшихся бегством от капиталистического гнета. Ведь нужно помнить, что само сознание возможности когда угодно сделаться свободным земледельцем должно было сообщать американскому рабочему чувство уверенности и спокойствия, столь чуждое европейскому рабочему. Всякий гнет переносится легче, когда есть, по крайней мере, надежда на то, что в крайнем случае можно его сбросить.

Ясно, что вследствие всего этого отношение пролетариата к проблемам будущего устройства экономической жизни должно быть совершенно своеобразным. Возможность выбора между капитализмом и некапитализмом превращает всякую, лишь зародившуюся, неприязнь к этой системе хозяйства из активной в пассивную и вышибает почву из-под ног всякой антикапиталистической агитации.

В какой тесной связи с существованием свободных незаселенных земель стоит приветливый и прямодушный характер американца, его внутреннее довольство, его солидарность со всем миром вообще и с миром социальным в частности, это видно из следующих превосходных слов Генриха Джорджа: «Бесконечные пространства земель, еще не перешедших в частную собственность, обширное общественное достояние, привлекавшее взоры энергичных людей, – вот то главное обстоятельство, которое со времени появления первых поселений на атлантическом берегу создавало наш народный характер, окрашивало наш национальный образ мысли. Не потому, что мы избегли титулованной аристократии, отвергли права первенства; не потому, что мы выбираем всех наших чиновников, начиная с школьного директора и кончая президентом; не потому, что наши законы издаются именем народа, а не именем князя; не потому, что у нас нет государственной религии, и не потому, что наши судьи не носят париков, – свободны мы от того зла, которое ораторы 4 июля называли характерным признаком истощенных деспотий Старого Света. Общая интеллигентность, широко распространенный комфорт, деятельная изобретательность, способность приспособления и ассимиляции, свободный и независимый дух, энергия и самоуверенность, отличающие наш народ – это не причины, а следствия; они выросли из свободной почвы и свободной земли. Общественная земля явилась той преобразующей силой, которая из слабого европейского крестьянина сделала самоуверенного земледельца Запада; даже жителям больших городов она сообщала чувство свободы и была источником надежд даже для людей, которые никогда и не думали прибегнуть к ней. Когда в Европе ребенок, сын народа, становится мужчиной, он все лучшие места на банкете жизни находит уже «занятыми»; он со своими сверстниками должен бороться из-за падающих крошек, с ничтожными шансами добиться или выпросить место. В Америке же всегда у каждого есть еще сознание, что за ним лежит общественная земля, и знание об этом пропитало весь народный характер и сообщило ему великодушие и чувство независимости, эластичность и честолюбие. Все, что делает американца гордым, все, благодаря чему американские учреждения лучше, чем в старых странах, – все это можно свести к тому факту, что земля в Соединенных Штатах была дешева, так как к услугам пришельца были девственные и незаселенные места».

* * *

Итак, вот причины, в силу которых в Соединенных Штатах нет социализма. Мое мнение, однако, таково: все факторы, задерживающие до сих пор развитие социализма в Соединенных Штатах, в скором времени должны исчезнуть или превратиться в свою противоположность, так что вследствие этого социализм в Америке в ближайшее людское поколение разовьется, по всей видимости, с необычайной силой.

Для доказательства этого положения нужен подробный анализ всей американской государственной и общественной жизни, в особенности американского народного хозяйства, а дать таковой я надеюсь впоследствии.