Суд неправый, суд без чести…
Конец сорок пятого… Лев Михайлович счастлив. Его страна, его Россия победила двух жестоких врагов. Конечно, потери народные неисчислимы. Города и села в руинах. Но если сумели восстановить экономику после гражданской, то неужто не сумеем сейчас? Война закончилась, а работы, забот отнюдь не убавилось. Скорее, прибавилось. Бороться за интересы Военно-Морского Флота с позиций государственных интересов, как понимал Лев Михайлович, приходилось даже больше, чем в военные годы. После войны появились какие-то иные приоритеты. Впервые, пожалуй, Галлер столкнулся с ними при обсуждении в Наркомате судостроения планов послевоенной программы Большого флота. Предложение наркома Кузнецова строить корабли по в корне переработанным или новым проектам было встречено неприязненно. Особенное неудовольствие вызывало предложение о скорейшем развертывании строительства авианосцев. Наркомсудпром смущало здесь многое — никогда такого не строили, нет еще самолетов авианосной авиации, необходимость иметь на корабле громадные запасы бензина… Судостроители предлагали доработать имеющиеся проекты эсминцев, крейсеров, линкоров, других кораблей — усилить зенитное вооружение, предусмотреть установку новых радиолокаторов и гидролокаторов. Основу же — конструкцию корпусов, энергетические установки, артиллерийское и минно-торпедное вооружение оставить, по существу, без изменений. Галлер спорил, отстаивал свою, с наркомом согласованную линию: как можно быстрее приступить к строительству авианосцев, ибо опыт второй мировой войны доказал, что теперь этот класс среди надводных кораблей — главный, что линкоры и тяжелые крейсера, если не отжили свое, то, скорее, служат ныне для сопровождения авианосцев, и без воздушного прикрытия линкор обречен на гибель. Целиком поддерживал Галлер и линию наркома на строительство эсминцев с универсальным главным калибром артиллерии — таким, чтобы можно было вести огонь и по кораблям, и по самолетам. «Мы согласны, — говорил Галлер судпромовцам, — получать от вас в ближайшие два-три, ну пусть четыре года достроенные эсминцы и легкие крейсера, те, для которых уже есть корпуса, машины. Но с 1950 года ВМФ должен получать корабли только новых проектов, не уступающих по тактико-техническим данным перспективным американским и английским…»
Нарком судостроения И. И. Носенко, человек волевой и прекрасный организатор промышленности, умел бороться за интересы своего ведомства. А интересы эти он понимал так, что для восстановления судостроительной промышленности нужно получить миллиарды. Получить же их можно лишь под серийное строительство кораблей; для ВМФ. Заводы его наркомата могут в короткий срок заложить десятки эсминцев довоенного, несколько улучшенного проекта «30», немало легких крейсеров также довоенного проекта «68», тоже улучшенного, в короткий, срок дать ВМФ сотни подводных лодок, боевых катеров. Затем, через некоторое время, возобновить строительство линкоров и тяжелых крейсеров. Параллельно можно разрабатывать новые проекты, с тем чтобы начать воплощение их в жизнь пятилетки через две.
Нарком Кузнецов и Галлер с такой направленностью в военном кораблестроении согласны не были. Понимали: за десять лет будут затрачены миллиарды, а ВМФ получит десятки, даже сотни кораблей, военно-технический уровень которых будет ниже, чем у американцев. Проект плана строительства Большого флота на 1946–1955 годы, предложенный Наркоматом ВМФ, обсуждался где-то на «верхних» этажах — в Оперативном бюро Совнаркома у Л. П. Берии, может быть, рассматривался и самим Сталиным. Николай Герасимович хмурился при упоминании фамилии Берии, ехать к нему отстаивать проект плана, составленный Наркоматом ВМФ, явно не хотел. Как-то сказал: «Любит царь, да не любит псарь». Галлер понял так: нарком надеется на хорошее отношение к нему Сталина, на возрождение довоенного его внимания к ВМФ. И на этой основе рассчитывает преодолеть противодействие Берии. В самом деле, разве не поймет Сталин, что в количественном отношении по кораблям флоты США и Англии не догнать. Тем более требует внимания качество… Вроде бы расчеты Кузнецова были логичны. Но логика и Сталин, логика и Берия — совместимы ли? Лев Михайлович вспомнил, как война выявила недостатки в конструкции корпусов эсминцев-«семерок», как после гибели эсминца «Сокрушительный» во время шторма, повреждений корпуса эсминца «Громкий» пришлось немало потрудиться, чтобы убедить: нет тут вредительства, корпус подкрепим… А ведь кто, как не Сталин и Жданов, способствовали разработке проекта «семерки» — эсминца, уступавшего в прочности корпуса знаменитым «новикам». Попробуй напомни об этом… Вот она и логика. И Лев Михайлович исподволь, боясь задеть самолюбие наркома, говорил о соблюдении осторожности во взаимоотношениях с Оперативным бюро. Возможно, кому-то не нравится хорошее отношение вождя к наркому ВМФ… Николай Герасимович улыбался, смешливо щурил глаз — не смел, мол, не смел его заместитель, все абы да кабы…
Начался первый послевоенный год. Флоты осваивали новые базы. Корабли за войну изношены, все требуют ремонта. Держать в строю трофейные итальянские, немецкие, японские корабли было непросто. Нет запасных частей, на немецких кораблях там, где у нас цветные металлы — железо, алюминий, трубопроводы разрушаются. И в таких условиях развертывали боевую подготовку, подтягивали дисциплину (кое-кто решил, даже среди офицеров, что с окончанием войны можно дать слабину), строили, ремонтировали, налаживали быт. Трудности можно преодолеть любые, тем более зная во имя чего. Но с первых месяцев 1946 года на душе у Льва Михайловича становилось все тревожнее. И не только из-за речи Черчилля, произнесенной в начале марта в Фултоне. Куда больше беспокоило его какое-то подспудное движение, кем-то инспирируемая работа не то против Наркомата ВМФ вообще, не то против Николая Герасимовича.
Началось, пожалуй, еще в 1944-м, когда в отсутствие наркома Кузнецова вдруг вышло постановление Совнаркома о переезде Наркомата ВМФ в новое помещение. С Антипьевского, обжитого и приспособленного с довоенных лет, в Козловский переулок. Год пришлось перестраивать здание, весной 1945-го переезжать. Зачем это было делать, Галлер так и не понял. Похоже, чтобы вызвать наркома на конфликт. Лев Михайлович тогда просил Николая Герасимовича извинить его: не смог отстоять, но и советовал, чтобы нарком не пытался просить Сталина изменить решение — поздно уже. Кроме того, он уже был у заместителя Сталина по Наркомату обороны Н. А. Булганина и получил решительный отказ.
Однако Н. Г. Кузнецов попытался добиться отмены решения Совнаркома, но это не удалось. Правда, в результате хлопот наркома ВМФ Сталин приказал выделить взамен отобранного другое здание, что не было предусмотрено в решении Совнаркома. «Булганин взбесился и, придя в свой кабинет, пообещал при случае вспомнить» , — пишет Н. Г. Кузнецов.
В январе сорок шестого все было куда серьезнее; хлопотный переезд, в конце концов, пустяк. Началось со звонка Поскребышева — пусть нарком позвонит товарищу Сталину. Н. Г. Кузнецов вспоминает сказанное тогда Сталиным: «„Мне кажется, Балтийский флот надо разделить на два флота“, — неожиданно начал он. Я попросил два-три дня, чтобы обдумать это предложение. Он согласился». Нарком немедленно пригласил Галлера и начальника ГМШ адмирала С. Г. Кучерова (В. А. Алафузов с апреля 1945 года возглавлял Военно-морскую академию). Все тщательно взвесили… Мнение было единым — разделение КБФ на два флота не вызывается необходимостью. Когда Кучеров вышел, Галлер сказал: «Николай Герасимович, а нужно ли копья ломать? Приспособимся. Не зря, похоже, все это затеяно…» Но нарком опять-таки отнес предупреждение своего заместителя на счет его чрезмерной осторожности. Н. Г. Кузнецов пишет: «…я доложил И. В. Сталину мнение моряков: Балтийский морской театр по своим размерам невелик, поэтому на нем целесообразнее иметь одного оперативного начальника…»
Вернувшись из Кремля, нарком зашел к Галлеру: «Лев Михайлович, доложил наше мнение. Сталин ничего не ответил, но явно недоволен — видно, ожидал другого».
Через неделю А. А. Жданов, продолжавший оставаться членом Военного совета Наркомата ВМФ, предложил Кузнецову собрать совещание, чтобы вновь обсудить вопрос о разделении КБФ на два флота. А. А. Жданов почему-то приехал вместе с А. И. Микояном. Долго обсуждали все «за» и «против» разделения. Льву Михайловичу показалось, что Жданов хочет единодушного одобрения сталинского «мне кажется». Кучеров помалкивал, но Н. Г. Кузнецов был непреклонен. «Все моряки были согласны со мной, кроме Исакова, хотя и тот только „воздержался“», — вспоминает нарком. Галлер поддержал его, хотя чувствовал: нарком играет с огнем. В конце совещания Николай Герасимович сказал, что наркомат наилучшим образом выполнит приказание о создании на Балтике двух флотов, если таковое будет. Однако он просит разрешения еще раз доложить Сталину о том, что делать это нецелесообразно.
«На следующий день, — вспоминает Н. Г. Кузнецов, — меня и моих заместителей, И. С. Исакова, Г. И. Левченко и С. Г. Кучерова, вызвали в кабинет Сталина. Едва мы вошли, я понял: быть грозе. Сталин нервно мерил шагами кабинет. Не спросив нашего мнения, не выслушав никого из нас, начал раздраженно:
— За кого вы нас принимаете?..
На меня обрушился далеко не вежливый разнос». «Я остался на своих позициях, будучи глубоко убежденным в своей правоте. Исаков молчал. Микоян сослался на него и сказал, что Исаков за предложение Сталина» . «Я не выдержал:
— Если не пригоден, то прошу меня снять…
В кабинете воцарилась гробовая тишина. Сталин остановился, посмотрел в мою сторону и раздельно произнес:
— Когда надо будет, уберем» .
12 февраля 1946 года КБФ был разделен на два флота — 4-й и 8-й ВМФ. Следствием всей этой истории было назначение И. С. Исакова с 11 февраля начальником Главного морского штаба. При этом он остался и первым заместителем наркома ВМФ. В то же время были наказаны некоторые из тех, кто не поспешил проголосовать за сталинское «мне кажется». Так, начальник ГМШ адмирал С. Г. Кучеров назначается командующим Каспийской военной флотилией — явное понижение по службе.
В те дни, анализируя происшедшее, Лев Михайлович думал, что против наркома кто-то и зачем-то ведет нечестную игру, цель которой вызвать против него недовольство Сталина. И по всей видимости, Кузнецов проигрывает. Вождь злопамятен и не терпит возражений. Вернее, терпит, но в крайнем случае. Но нынче не крайний случай, война позади… И Галлер ждал следующего удара по ВМФ.
Через несколько дней нарком приехал с совещания в Кремле взволнованным, вызвал Галлера к себе я сказал: «Товарищ Сталин поставил вопрос об упразднении Наркомата Военно-Морского Флота. Генштабу приказано доложить свои соображения по этому поводу правительству, я попросил дать нам время, чтобы обсудить этот вопрос в наркомате, в ГМШ…»
Доклад составили за сутки, В руководстве ВМФ не было разногласий в том, что «современные операции действительно требуют совместного участия различных видов и родов Вооруженных Сил и управления ими из одного центра». Не было и серьезных сомнений в целесообразности объединения Наркоматов обороны и Военно-Морского Флота. Однако в докладе, который подписал Н. Г. Кузнецов, указывалось, что каждый вид Вооруженных Сил должен иметь достаточную самостоятельность. Так, возглавляющий ВМФ должен иметь широкие права. Например, право обращаться самостоятельно, минуя Наркомат обороны, в правительство и другие наркоматы. Как вспоминает Н. Г. Кузнецов, в докладе также предлагалось рассматривать Генштаб как единый высший оперативный орган, в ведении которого находились бы «все оперативные проблемы, планирование развития боевых сил и средств на случай возможной войны». Проблемами войны на море должен был заниматься Главный морской штаб.
Доклад своевременно направили Сталину. Но участия в. обсуждении и этого доклада, и доклада Генштаба Н. Г. Кузнецов не принимал. Уже 25 февраля был образован Наркомат Вооруженных Сил, а Наркомат ВМФ упразднен… С 15 марта того же года, с переименованием наркоматов в министерства, появилось Министерство Вооруженных Сил.
Вызывалось ли, однако, в то время необходимостью упразднение Наркомата ВМФ? Приступали к строительству Большого флота, осваивались и строились новые военно-морские базы. Учитывая неизбежные трудности прохождения этажей бюрократической лестницы при решении любого вопроса, упразднение Наркомата ВМФ в тот период не помогало, а затрудняло работу. Вероятно, это понял Сталин. Ровно через четыре года, день в день, 25 февраля 1950 года было образовано Министерство Военно-Морского Флота…
Было ли, однако, упразднение Наркомата ВМФ лишь следствием сталинского неудовольствия строптивостью Н. Г. Кузнецова и некоторых его подчиненных? Не было ли это частью целенаправленной политики «приструнивания» руководящих военных кадров, начавшейся после войны? Пожалуй, началом проведения этой линии было подчинение Л. П. Берии в 1943 году особых отделов Красной Армии и Военно-Морского Флота. Это был принципиальный шаг: отныне ведомство Берии, а через него, разумеется, Сталин могли лучше контролировать армию и флот, их руководящие кадры. Это был лишь зачин, главное началось после Победы. В марте 1946 года, т. е. в одно время с описываемыми выше событиями в ВМФ, маршала Г. К. Жукова переводят с поста главнокомандующего Группой советских войск и главноначальствующего советской военной администрации в Германии. Он назначается главнокомандующим Сухопутными войсками и заместителем министра Вооруженных Сил. Но ненадолго — уже в июле командует войсками Одесского военного округа. И тогда же, в марте, министром Вооруженных Сил становится Н. А. Булганин. Ему присваивается звание генерала армии, а через год бывший председатель Моссовета и правления Госбанка, в войну член военных советов фронтов, получает полководческое звание Маршала Советского Союза.
Маршал Г. К. Жуков писал о нем: «Булганин очень плохо знал военное дело и, конечно, ничего не смыслил в оперативно-стратегических вопросах».
Казалось, что с упразднением Наркомата ВМФ ничего не изменилось. Так же как и раньше, работал Главный штаб, управления ВМС, которыми руководил заместитель главнокомандующего ВМС по кораблестроению и вооружению Л. М. Галлер. Труднее приходилось главкому ВМФ Н. Г. Кузнецову. Многие вопросы, которые он раньше решал, обращаясь в правительство, требовали теперь предварительного рассмотрения министра Вооруженных Сил или его заместителей. Однако нужная работа на флотах шла, а утвержденный Верховным Советом Закон о пятилетнем плане восстановления и развития народного хозяйства СССР на 1946–1950 гг. гласил: «Увеличить судостроение в 1950 г. вдвое по сравнению с 1940 г. Обеспечить строительство сильного и могучего флота».
На заводах судостроительной промышленности возобновились работы на недостроенных легких крейсерах я эсминцах, строились подводные лодки, тральщики и катера…
Как и прежде, Лев Михайлович работал много, лишь изредка вырываясь на часок-другой проведать сестер. Дома ночевал редко. Режим работы, установившийся еще до войны, оставался прежним: рабочий день начинался где-то около полудня, обедали в восемь — десять вечера, отдыхали с трех-четырех утра. Распорядок был «под Сталина» — говорили, что у него бессонница, ночью не спит. Николай Герасимович попытался после войны несколько изменить сложившийся режим, начал отпускать из наркомата офицеров в полночь. Но однажды позвонил ночью Сталин, а нарком был на даче. Кузнецова немедленно связали по телефону с Кремлем, но Сталин был недоволен. И все вернулось «на круги своя». Так что свободным было утро, да еще после войны стали соблюдаться, как правило, выходные дни.
Если Лев Михайлович ночевал у себя в кабинете, то перед сном частенько вынимал из чехла стоявшую за книжным шкафом виолончель. Теперь не война — кому он помешает ночью? Как он любил ее сочный, бархатный, певучий звук! И вот в томительную тишину здания на Козловском входят певучие звуки «Дон Кихота» Штрауса или увертюры к «Вильгельму Теллю» Россини… Ночуя и в кабинете на Козловском, и дома на Якиманке — на улицу Димитрова пришлось переехать в конце войны, дом в проезде Серова забрало ведомство Берии, — Лев Михайлович всегда вставал рано.
Впрочем, на Козловском нужно было иметь крепкий молодой сон, чтобы не проснуться от пронзительных голосов уборщиц, начинавших спозаранку уборку. Женщины были полны благих намерений, временами слышалось: «Тише, Лев Михайлович отдыхает!» Но потом снова в полный голос начинались пересуды о последнем столкновении в коммунальной квартире («Я ей прямо сказала…»), о ценах на рынке («Это надо же — картошка пять рублей!») и последних выдачах по карточкам, о письмах от родичей, которых война разбросала по стране. Лев Михайлович делал несколько гимнастических упражнений по Мюллеру — тех, которым его научил еще отец в Очакове, принимал холодный душ, тщательно брился. Он открывал окно на улицу — хорошо, когда свежий, холодный воздух, выходил в коридор и здоровался с уборщицами. Они его любили: каждую называет по имени и отчеству, помнит их рассказы про семейные беды (прославленная галлеровская память не подводила и тут), уважали. И чувствуя в нем какую-то подлинную доброту, расположенность, человечность, совершенно не стеснялись и спрашивали обо всем, что было интересно. Н. Д. Выжеватов, отважно воевавший в морской пехоте под Ленинградом и ставший после выхода из госпиталя в 1943 году адъютантом у Л. М. Галлера, слышал однажды, как уборщицы спрашивали: «Лев Михайлович, скажите, вы вот еще такой интересный, а неженатый. Неужто никогда не женились? Почему это?» И Галлер, посмеиваясь, чуть смущенно отвечал! «Не пришлось, сударыни, не пришлось…»
Если же ночевал дома, то непременно, тоже встав рано, пил с сестрами кофе, слушая их рассказы о московских новостях, новинках литературных и театральных, последних симфонических концертах, на которых они побывали. А Тоня еще хвасталась приобретенной у букинистов книжкой, каким-нибудь раритетом — сборничком Блока, Ахматовой или Белого, Кузмина или Анненского. Любовь сестер к поэзии первой четверти века оставалась неизменной.
В выходные дни Лев Михайлович иногда выезжал с сестрами за город. Шофер останавливал большую, блестевшую черным лаком машину на опушке леска. Час-другой гуляли, вспоминали былое — дачу в Павловске, прогулки к Мцхета, когда жили в Тифлисе… Затем обратно в Москву. Лев Михайлович завозил сестер домой — и на службу. Работал он и в выходные дни. Очень много бывает работы, если хочешь, чтобы было все лучше… Но случалось, что в воскресенье после завтрака Галлер отправлялся в обход по книжным магазинам — по букинистическим, в книжный на площадь Мира, где просматривал каталоги и заказывал все, что находил интересным.
В выходные у себя в кабинете на Козловском работалось спокойно, ничто не мешало. Можно было обдумать и сделанное за прошедшую неделю, прочитать или хотя бы просмотреть стопку книг и журналов, которыми не успел заняться ранее. Вот так однажды в летний день сорок шестого он понял, что нужно подумать о применении внутриядерной энергии для движения кораблей. Из сообщения в прессе США явствовало, что для их флота что-то по этой части делается. Он встал из-за стола, в возбуждении зашагал по кабинету. Надо поговорить с Исаченковым, надо получить информацию от Академии наук — что думают наши физики. Или без Берии не обойтись? Лев Михайлович знал: атомный проект — наш вариант американского манхэттенского — ведет Берия. Все в его руках…
В понедельник Галлер вызвал Исаченкова… В последний день сентября сорок шестого Н. Г. Кузнецов направил генералиссимусу И. В. Сталину письмо по вопросам, связанным с защитой от ядерной бомбы и применению внутриядерной энергии. В нем говорилось, что ВМФ ведет исследовательскую работу по методам защиты от атомной бомбы, но, видимо, она идет параллельно соответствующим исследованиям в Академии наук СССР. Возможно, что-то делается и в других видах Вооруженных Сил. Не следует ли, ставил вопрос главком ВМФ, создать для этого специальный руководящий орган в Министерстве Вооруженных Сил? Далее в письме отмечалось, что исследования по внутриядерной энергии имеют для ВМФ особое значение. Н. Г. Кузнецов предлагал создать при главнокомандующем ВМФ специальный совет по противоатомной защите и «применению внутриядерной энергии для движения» (курсив автора. — С. З.). И Кузнецову, и Галлеру казалось многообещающим создание нового вида энергетики для кораблей и особенно для подводных лодок.
За разработкой единого двигателя для подводных лодок (т. е. работающего и в надводном, и в подводном положении) Л. М. Галлер следил еще с довоенных лет. К осени 1938 года на опытовой подводной лодке был установлен двигатель конструкции талантливого инженера С. А. Базилевского, представляющий особый дизель, который мог работать и в подводном положении, используя жидкий кислород. Подводная лодка, на которой был установлен этот двигатель, успела до войны сделать несколько пробных выходов. Галлер также способствовал работе и других конструкторов в этом направлении. До войны началось строительство сверхмалой подводной лодки с единым двигателем конструктора В. Л. Бжезинского. Была спущена на воду в мае 1941 года и во время войны проходила испытания на Каспийском море подводная лодка с единым двигателем замкнутого цикла конструктора А. С. Кассацнера. В конце войны в Германии наши войска захватили недостроенные опытные немецкие подводные лодки с единым двигателем конструктора Вальтера. Разработке единых двигателей для подводных лодок с учетом отечественного и немецкого опыта Галлер всячески содействовал. Лодки с единым двигателем значились в плане кораблестроения. Но внутриядерный двигатель открывал куда более заманчивые перспективы…
Л. М. Галлер как замнаркома по вооружению обращал все больше внимания на неизбежность коренных изменений, которые, вероятно, внесут в боевую деятельность флота атомные боеприпасы. Ведь если появилась атомная бомба, то завтра появятся и атомные торпеды… Значит, проекты кораблей должны учитывать воздействие компонентов атомного взрыва. Летом сорок шестого Лев Михайлович не раз говорил об этом с начальником Управления кораблестроения инженер-вице-адмиралом Н. В. Исаченковым, начальником Технического управления инженер-контр-адмиралом А. Н. Савиным, начальником Минно-торпедного управления контр-адмиралом Н. И. Шибаевым, начальником Артиллерийского управления контр-адмиралом В. А. Егоровым. Галлер задавал им вопросы, выслушивал ответы, снова спрашивал. Так постепенно он проверял свои мысли, готовился обобщить их в докладе главкому. Видимо пора, думал он, создавать какой-то документ, который определит требования к кораблю наступающей в военном деле новой эпохи.
Разумеется, Галлер продолжал держать бразды правления повседневной и перспективной деятельностью всех этих управлений. Начальников управлений, с их слабыми и сильными сторонами, Лев Михайлович знал превосходно, умел и направить работу каждого и спросить строго и нелицеприятно. Это были руководители, с которыми Галлер прошел все военные годы. Лишь В. А. Егоров возглавил свое управление в начале сорок второго да А. П. Савин принял Техупр ВМФ в самом конце войны — после гибели в авиакатастрофе талантливого своего предшественника инженер-контр-адмирала А. Г. Орлова. Удивительная стабильность руководящих кадров! Впрочем, Лев Михайлович, командуя флотом на Балтике, тоже старался пореже перемещать людей, не препятствуя, конечно, продвижению вверх по служебной лестнице. И Льва Михайловича радовало, что таких же взглядов придерживался Николай Герасимович — нарком, как он мысленно продолжал его называть. Действительно, чем дольше толковый человек (обязательно толковый и порядочный!) на должности, тем лучше работает, тем больше с него можно спросить. Вот и командующих флотами Кузнецов оставлял на своих местах, хотя всякое случалось, особенно в первые полтора года войны. Жаль только, что все еще не удалось предоставить Л. А. Владимирскому работу, достойную его больших организаторских возможностей и флотоводческого таланта. Лев Михайлович хотел бы видеть его в будущем на своем месте. Рано или поздно придется уступить дорогу адмиралу помоложе… А Владимирский настоящий моряк, честно прошел все ступени командования. Черноморский флот при нем действовал наступательно, умело, И немаловажно, что интеллигентен, умен, вежлив. Соединение этих качеств случается не столь часто…
Как-то осенним утром, перед службой, Лев Михайлович заехал к главкому на дачу. Воздух был уже холоден, всходило солнце на чистом, без туч, небе. Галлер вышел из машины, пошел по аллее к дому. Навстречу уже спешила Вера Николаевна, жена главкома: «Лев Михайлович, какой вы молодец, что приехали! Сейчас будем чай пить: а до этого мой потребовал грибы — вчера набрали! Представляете, утром — грибы! Но я жена дисциплинированная…» Она говорила что-то еще и быстро, о разном. Он уже не слушал, думал: счастливо сложилась жизнь у Николая Герасимовича! Стоит во главе флота великой державы, будет созидать Большой флот, океанский, с котором мечтали поколения российских военных моряков. И молод еще, и прекрасная семья — милая жена, сыновья. Здесь, в этом счастливом доме, Льва Михайловича оставляли мрачные думы, все чаще посещавшие его в последние месяцы. И прогуливаясь после завтрака с главкомом, прежде чем вместе ехать на Козловский, Галлер не стал тревожить Николая Герасимовича. Лишь сказал, что И. С. Исаков против того, чтобы настаивать на ускорении строительства авианосцев. Если Носенко не перебороть, получим авианосцы году к шестидесятому… А что такое ныне эскадра без авианосца? Николай Герасимович кивнул — согласен, будем действовать, флот нам нужен сбалансированный…
Осенью сорок шестого Лев Михайлович взял отпуск — впервые за довоенные и военные годы. Поехал на Юг, в Кисловодск, в санаторий, как рекомендовали врачи. Настоял главком, чуть ли не приказал. Заботливый адъютант Н. Д. Выжеватов толково разместил в купе вещи, принес несколько стаканов чая («Все выпьем, Лев Михайлович, еще не хватит!»), вынул пакет с вкуснейшими пирожками, испеченными женой-мастерицей. Лев Михайлович пил чай, похваливал пирожки и смотрел в окно, пока не стемнело — полустанки, деревушки, бедно одетые люди на станционных платформах, инвалиды в повидавших виды шинелях. Россия… Народ… Что нужно, чтобы народ был счастлив? Мир на границах — для этого сильная армия, сильный флот. Мир внутри страны.
Поезд шел только до Минеральных Вод. До Кисловодска добирались местным поездом, который собравшаяся на вокзале толпа брала штурмом. Выжеватов порывался сбегать к коменданту, чтобы обеспечить отдельное купе, но Лев Михайлович не пустил: «Николай Данилович, не суетитесь, доедем, как все…» Втиснулись в тамбур адмирал и капитан-лейтенант с двумя чемоданами, стоят, сжатые плотно. Поезд тронулся. Какая-то старушка: «Место-то дайте генералу, небось не молоденький…» Выжеватов вспоминает, что Галлер отказывался: «Не беспокойтесь, благодарю, я постою». Все-таки народ потеснился, усадили, стали расспрашивать, какой он генерал, где воевал…
«Ничего в этом эпизоде, так сказать, удивительного нет, в этом весь Галлер», — вспоминал Н. Д. Выжеватов, ныне капитан 2 ранга в отставке. Он говорил о поразительной скромности замнаркома и замглавкома, адмирала, кавалера трех орденов Ленина и четырех Красного Знамени, двух орденов Ушакова I степени, ордена Красной Звезды и польского Креста Грюнвальда, дважды награжденного именными часами Реввоенсоветом — в 1919-м и 1930-м, что тогда было высокой наградой. «Полагались, например, большим начальникам представительские, по тем временам большие деньги — в месяц больше тысячи, кажется. Приношу, показываю, где нужно расписаться в ведомости. Лев Михайлович: „Отошлите, как всегда, в детский дом, квитанцию сохраните у себя“. И так из месяца в месяц. После назначения Галлера в Ленинград стал я адъютантом у его преемника. Приношу представительские — кладет к себе в карман, оформи, говорит, распиши как полагается, на что израсходовано». И Н. Д. Выжеватов вспоминает, как Галлер отказался от мебели, доставленной из Германии, как его сестры и он сам радушно, по-петербургски любезно принимали у себя в доме всех, кто приходил, независимо от чина и звания. Многие обращались к Галлеру за помощью, приходили на проходную здания ВМФ на Козловском. Это были старики-матросы или унтер-офицеры, с которыми Лев Михайлович служил на Балтике, в первую мировую или гражданскую, офицеры разных поколений и званий или члены их семей, просившие помощи, искавшие справедливости. Лев Михайлович, как бы ни был занят, принимал всех. По его указанию Выжеватов, случалось, наделял просителя и адмиральским кителем, и деньгами, относил или отправлял почтой написанные для большей внушительности на бланке замглавкома ВМФ ходатайства в органы власти.
Свое 63-летие Лев Михайлович отпраздновал еще в Москве — с сестрами, с приехавшим по этому случаю из Ленинграда В. А. Белли. А в начале 1947 года и он, и Николай Герасимович были уже в Ленинграде. С 17 января 1947 года в обязанности главкома ВМС вступил адмирал И. С. Юмашев. Дела замглавкома по кораблестроению и вооружению у Льва Михайловича принял вице-адмирал П. С. Абанькин, бывший заместитель главкома по кадрам. Начальником Главного морского штаба стал адмирал А. Г. Головко, впрочем, уже давно бывший им фактически. Иван Степанович Исаков остался первым заместителем главкома ВМС. Довольно скоро, в 1947 году, появилась его статья об авианосцах, как «о плавающих гробах…».
Что послужило причиной снятия Н. Г. Кузнецова с поста главкома ВМС и назначения начальником Управления военно-морских учебных заведений, а Л. М. Галлера — начальником Военно-морской академии кораблестроения и вооружения имени А. Н. Крылова в конце 1946 года? Как уже говорилось, у Сталина копилось недовольство руководителем ВМС. Ведь Кузнецов посмел сомневаться в его «мне кажется». Наконец, стоит обратить внимание на состоявшееся 1 января 1947 года разделение Тихоокеанского флота на два — на 5-й и 7-й ВМФ. Разделение в такой же мере надуманное и нецелесообразное, как и разделение КБФ. И также впоследствии отмененное. Не высказал ли вновь тут недовольство Николай Герасимович? Был ли достаточно осторожен?
Возможно, сыграла свою роль и конфликтная ситуация в отношениях ВМС и Минсудпрома, обращения «наверх» министра И. И. Носенко с жалобами на неуступчивость главкома Н. Г. Кузнецова и его заместителя Л. М. Галлера в вопросах кораблестроения. После снятия их с должности во многом все пошло так, как хотел Минсудпром — по пути наименьшего сопротивления. В 1951 году, снова став министром ВМФ, Н. Г. Кузнецов направил доклад правительству: «В нем я писал, какие крупные недостатки у нас существуют в судостроении, на что расходуются миллиарды. Все это было похоронено в кулуарах Булганина».
Итак, Лев Михайлович Галлер в Ленинграде. Его последний адрес — Петроградская сторона, улица Скороходова, дом 30, квартира 25. Квартира невелика, кабинет у него маловат; все книжные шкафы не расставить.
Но это не беда, часть библиотеки, решает Лев Михайлович, он со временем передаст в Центральную военно-морскую библиотеку, часть в академию. Себе же оставит самое необходимое. Наконец, работать большей частью все равно придется в академии.
Переезд из Москвы в семье Галлеров воспринимают по-разному. Сестры довольны, даже в восторге от возвращения в Ленинград. Правда, Петроградская сторона им внове, вся жизнь прошла поблизости от Невского, но, в конце концов, это не беда. А вот у Льва Михайловича на душе смутно. Нет, он понимает, конечно, что нельзя вечно быть заместителем главкома, рано или поздно придется уходить па покой. Но жаль, что его сменил П. С. Абанькин, человек недалекий…
Руководить недавно образованной академией не тек-то просто, предстоит много работы: проверить программы кафедр, поговорить со слушателями — то ли и так ли читают, самому побывать на лекциях и практических занятиях, убедиться в том, что научные исследования идут должным образом и в правильном, нужном флоту направлении.
Лев Михайлович все больше втягивался в дела своей академии. Появились планы существенной перестройки ее работы, установления более тесных связей и кафедр и слушателей с научно-исследовательскими институтами ВМС и системы Академии наук, конструкторскими организациями. Иногда он встречался с В. А. Алафузовым, второй год командовавшим Военно-морской академией имени К. Е. Ворошилова. Владимир Антонович своей академией руководил умело, писал интересную военно-историческую работу о германском флоте: Лев Михайлович питал ее фрагменты. Начальники академий обсуждали ход строительства кораблей, жалели, что, находясь в Москве, на ходовом мостике ВМФ, многое не успели, не сумели… Реже Лев Михайлович видел Н. Г. Кузнецова. Он много работал, реформировал учебные программы училищных кафедр, пробивал у главкома «добро» на дальние заграничные походы учебных кораблей с курсантами — в океан, на Север, в Средиземное море.
Лев Михайлович и Владимир Александрович Белли виделись теперь часто. Вместе прогуливались по Петроградской и Васильевскому острову, много говорили. Как-то дошли до Ботанического сада. Ходили по аллеям, любовались удивительными растениями в оранжереях. И вдруг перед ними предстал весь в бело-розовых цветах тот самый красавец-олеандр, памятный обоим еще с Мессины! Не чудо ли — столько лет прошло — и война, и блокада, а он красуется на радость людям. Великой силой обладает жизнь! Порадовались, пошутили по поводу нахлынувших сентиментальных воспоминаний о былом… Но затем вернулись на грешную землю.
«Поймите, Лев Михайлович, — говорил Белли, — замена вас и Кузнецова — знамение времени. Удобнее люди, не высовывающиеся со всякими идеями и предложениями, не причиняющие начальству беспокойства. Талантливым дают ход, если без них уж совсем зарез — не обойтись. Да и то, что с ними бывает, когда отпадает в них надобность?»
В октябрьские праздники Льву Михайловичу позвонили в академию от главкома: утром 10 ноября быть в Москве. Выяснилось, что одновременно вызваны Н. Г. Кузнецов, В. А. Алафузов и Г. А. Степанов, заместитель Кузнецова. Выехали вместе на «Красной стреле». Н. Г. Кузнецов вспоминает: «9 ноября 1947 года мы вместе с ним (с Галлером. — С. З.) ехали в одном поезде по вызову главкома в Москву. „Что бы такое могло быть?“ — спрашивал он меня, нервно причесывая по привычке свои усики. А я сам ничего не знал. Только из намеков по телефону мы знали, что дело касается каких-то передач Главным штабом то ли чертежей, то ли описаний наших торпед англичанам во время войны».
С трудом заставил себя уснуть в ту ночь Лев Михайлович. Было тревожно: вызваны бывший нарком и бывший заместитель наркома, Алафузов и Степанов — начальники Главного морского штаба в годы войны. Если б это был какой-то пустяк, вызвали бы одного. Странно… И Лев Михайлович вдруг подумал: вернется ли он в Ленинград, увидит ли еще сестер, лежать ли ему на Смоленском кладбище рядом с отцом и матерью? И тут же отбросил эту мысль — чушь, черт знает что лезет в голову…
На Ленинградском вокзале их ожидали автомашины, поехали на Козловский. Здесь узнали: будет следствие, которое имеет целью выявить, не переступили ли они положенные пределы служебного долга, передавая в годы войны ту или иную информацию иностранным представителям. Каждому уже выделен следователь. И начался допросный марафон, растянувшийся на два месяца. Адмирал флота Н. Г. Кузнецов и адмирал Л. М. Галлер, адмирал В. А. Алафузов и вице-адмирал Г. А. Степанов — кто вы, подсудимые? Но ведь не взяты под стражу и вольны после затемно заканчивающегося допроса выйти за проходную, ночевать где угодно, лишь бы к подъему флага быть снова в отведенной каждому (следователю каждого?) комнате.
Всех четырех следователи допрашивали по единой, видимо заранее утвержденной, схеме, спрашивали по специальному и тоже одинаковому вопроснику. И в первые же дни им стало ясно, откуда тянет гарью… Адмиралы могли свободно общаться во время перерывов на еду и после окончания, так сказать, рабочего дня. Но всех по одному и тому же вопросу допрашивали одновременно. Поэтому как-то согласовать ответы было невозможно. Но они быстро поняли: им явно шьют дело, причем дело, имеющее политическую окраску. Вспомнили про историю с биологами Н. Г. Клюевой и Г. И. Роскиным. Казалось бы, биология и Военно-Морской Флот — что общего?.. Но Лев Михайлович сказал, размешивая ложечкой сахар в стакане: «Товарищи, общее есть — связь с иностранцами. Тут и так называемое преклонение, и раболепие, и все прочее. Будьте готовы…» Но никто не хотел в это поверить.
Похоже, что гнусное дело, состряпанное против тех, кто готовил к войне и с честью провел ВМФ сквозь тяжкие ее годы к славному Дню Победы, началось с доноса, вышедшего из стен Научно-исследовательского института Минно-торпедного управления ВМС. Донос капитана 1 ранга В. А. Алферова попал к Берии и Булганину. Сам ли Алферов решил сообщить «куда надо», что передача союзникам торпеды высотного торпедометания «45–36 ABA» нанесла серьезный ущерб мощи Родины? Быть может, его кто-то умело спровоцировал, подтолкнул на бесчестный поступок? Или сыграл свою роль разгорающийся шабаш борцов «с безродным космополитизмом»? Так или иначе, но донос поступил и был встречен, очевидно, с радостью. По, видимо, в ведомстве Берии решили, что единичного преступного деяния маловато, для дела нужно поболе. И началась работа… Поэтому допрашивала адмиралов уже не только по торпеде «45–36 ABA», но и по передаче союзникам документации по артиллерийскому вооружению кораблей, дистанционной 130-мм гранаты, некоторых навигационных карт и… акустической торпеды с потопленной в 1944 году в Финском заливе немецкой подводной лодки «U-250».
Все перечисленное было действительно передано военно-морским миссиям союзников. Чем же это было вызвано? Еще 30 сентября 1942 года нарком иностранных дел В. М. Молотов направил послу Великобритании Арчибальду К. Керру письмо с текстом соглашения об обмене между СССР и его страной информацией, относящейся к «предметам вооружения». Это был ответ на письмо британского посла с обязательством передать СССР соответствующую информацию по вооружению. Таким образом была создана юридическая основа по обмену между союзниками данными по различным видам вооружения. Позже аналогичное соглашение было заключено с США. На этом основании вначале англичане, а затем и американцы открыли доступ представителям наших военных и военно-морских миссий, нашим военным и военно-морским атташе на многие свои заводы и арсеналы, в базы и на корабли. Началась в значительных масштабах передача Советскому ВМФ технической документации по вооружению, а также поставка военной техники, в том числе кораблей (того, что передавалось по линии Генштаба и управлений Красной Армии касаться не будем).
Масштабы поставок для ВМФ значительно возросли с распространением на СССР закона о ленд-лизе. Долгое время военно-морские миссии союзников не требовали от советской стороны ответного доступа на наши заводи и арсеналы и получения специальной информации, не ставили и вопрос о поездках на действующий флот. Однако в 1943 году англичане и американцы стали выражать недовольство односторонностью обмена. Наши представителей в Англии из группы вице-адмирала Н. М. Харламова и в США из группы вице-адмирала М. И. Акулина стали ограничивать в посещении промышленных и военных объектов, о чем они сообщили в Наркомат ВМФ. Британское Адмиралтейство отказало в дальнейшей передаче официальной информации и технических материалов. Военно-морской атташе посольства США в Москве контр-адмирал Дункан жаловался в Наркомате ВМФ, что за год пребывания в столице СССР он один раз был на Северном флоте и один раз его повели на московскую фабрику пищевых концентратов. Аналогичные претензии предъявил представитель британского флота контр-адмирал Майлс. Он также выразил удивление, что уже длительное время мы не передаем просимые англичанами чертежи 130-миллиметровой дистанционной гранаты, боевое применение которой они наблюдали во время совместной операции советского и британского флотов в Баренцевом море.
Между тем к этому времени британское Адмиралтейство передало ВМФ полное описание артиллерии главных калибров линейных кораблей типа «Нельсон», «Ринаун» и «Георг V.», крейсера типа «Ньюкасл» и некоторых других, а также техническую документацию на производство отдельных приборов артиллерии. Большое количество разнообразной документации поступало также с кораблями и вооружением, которые мы получали по ленд-лизу. Кроме того, представители Советского ВМФ и в США, и в Англии знакомились с кораблями и военной техникой флотов союзников, кораблестроительной промышленностью. И когда морская секция военной миссии США в Москве в январе 1944 года направила наркому ВМФ меморандум с длинным перечнем военно-морских баз, заводов, арсеналов и конструкторских бюро (более ста наименований), которые посетили наши офицеры в их стране, стало ясно, что просто необходимо выполнить свой союзнический долг и ответить взаимностью.
Ставил ли об этом вопрос перед Сталиным нарком Н. Г. Кузнецов? По всей видимости, ставил и получил разрешение. Но устное — письменных свидетельств этому он представить следствию не смог. Однако мы знаем из опубликованной переписки И. В. Сталина и У. Черчилля, что именно Сталин дал в 1944 году согласие на передачу трофейной немецкой акустической торпеды англичанам. Между тем передача этой торпеды стала одним из пунктов обвинения, предъявленного Н. Г. Кузнецову, Л. М. Галлеру и Г. А. Степанову, в то время временно исполнявшему должность начальника ГМШ. Понятно, что ссылаться на устное разрешение Сталина было нельзя. Вряд ли он мог забыть, что санкционировал наркому ВМФ передачу военно-технической информации и образцов вооружения. Однако он же дал указание начать следствие и судить бывшее руководство ВМФ. Ссылка на Сталина при таких обстоятельствах могла лишь ухудшить дело. Таким образом, в ходе следствия обвиняемым инкриминировалась передача за границу военно-технической информации, образцов вооружения и навигационных карт без разрешения правительства.
Лишь малая часть из предъявленных обвинений в ходе следствия и суда была снята. Так, выяснилось, что переданная американцам карта Шумушира и Парамушира (северных остров Курил) с частью южной оконечности Камчатки составлена на основании дореволюционных русских и японских карт. Да и до 1944 года на юго-восточном берегу Камчатки японцы имели рыболовецкую концессию и плавали в этом районе беспрепятственно. Таким образом, ничего секретного в карте не было. Повисло в воздухе и обвинение в передаче союзникам карты Севастополя. Н. Г. Кузнецов объяснил, что карту союзникам передать было необходимо, так как в 1944 году, в период Ялтинской конференции, в Севастополь приходили их корабли. Кроме того, была передана карта специального издания, на которой отсутствовали береговые объекты. Показания Н. Г. Кузнецова спокойно и аргументированно подтвердил начальник Гидрографического управления ВМФ контр-адмирал Я. Я. Лапушкин, превосходный штурман и достойный человек.
Лев Михайлович Галлер обвинялся в передаче «за границу» торпеды «45–36 ABA» и немецкой акустической торпеды, документации по артиллерийскому вооружению; обвинение по части карт ему не предъявлялось. Итоговый документ следствия, представляющий собой ответы на предъявленные обвинения, Галлер подписал 29 декабря 1947 года. Показания Галлера строго логичны, подробны и аргументированны, их отличает высокий профессионализм. Как и Н. Г. Кузнецов, он отметил, что передачу бывшим союзникам всего, о чем идет речь, нельзя рассматривать в отрыве от того, что мы получили. А получили мы много больше, чем отдали. Особенно с учетом поставок по ленд-лизу…
Галлер благоразумно не говорил всего. А он мог бы сказать, что наш флот отставал по части радиолокации и гидролокации, противолодочного вооружения, средств борьбы с неконтактными минами и по приборам управления оружием, в частности торпедной стрельбой подводных лодок. Получение от союзников соответствующей техники и оружия, документации к ним позволило усовершенствовать или разработать отечественные качественные образцы. Опережали нас союзники и по некоторым типам зенитной артиллерии; их большие торпедные катера и большие охотники за подводными лодками, тральщики и противолодочные самолеты-амфибии превосходили по своим тактическим и техническим показателям советские. Получив все это для ВМФ, мы смогли доработать старые проекты или создать новые, с тем чтобы быстро выйти на мировой уровень. Но союзные отношения не фарватер с односторонним движением. Если получил, то дай!
Но об этом прямо не говорили ни Лев Михайлович, ни другие адмиралы. Однако Галлер пытался объяснить следователю другое: ничто не вечно; то, что сегодня ново, завтра устарело. Торпеда высотного торпедометания «45–36 ABA» обладает низкими тактико-техническими характеристиками: малая скорость падения на парашюте позволяет конвою или отдельным кораблям выйти из зоны ее действия, большая глубина, на которую она опускается, попав в воду, ограничивает район ее применения. Поэтому «45–30 AВA» в годы войны использовалась мало. Более половины торпед высотного торпедометания переделали для низкого, которое применялось нашей торпедоносной авиацией. Серьезные недостатки торпеды «45–36 ABA» заставили ускоренно разрабатывать новый образец торпеды для высотного торпедометания, испытания ее начинаются… Наконец, просто нельзя было не дать союзникам то, что они просили! Тем более что это позволяло, в свою очередь, просить англичан немедленно сообщить имеющиеся у них данные по немецким самонаводящимся акустическим торпедам, которые противник начал широко применять в 1943 году на Севере: гибли наши корабли! После передачи «45–36 ABA» от англичан нами были получены «фоксеры» — акустические охранители кораблей, тактико-технические характеристики немецкой акустической торпеды и ее чертежи, образец немецкой злектроторпеды, послужившей основой для акустической. Британское Адмиралтейство передало нам также рекомендации по методам уклонения кораблей от акустических торпед. Все это в той или иной море помогло более эффективно бороться с новым оружием противника.
Так же подробно Лев Михайлович объяснил следователю, что подобно тому как в Минно-торпедном управлении всесторонне обсудили возможность передачи союзникам торпеды, в Артиллерийском управлении, принимая решение по своей части, все взвесили. «Я считаю, — показал Галлер, и это записано в протоколе допроса, — что… передача (документации по морской артиллерии. — С. З.) не должна была нарушить интересов СССР, так как уже в течение Великой Отечественной войны было приступлено к проектированию и разработке более современных образцов».
Однако последовал очередной вопрос из апробированного заранее списка: «Какой ущерб нанесен боевой мощи ВМС передачей иностранцам торпедного вооружения и документации по артиллерийскому вооружению?» И снова Лев Михайлович объяснял, почему требовалось чем-то поделиться с бывшими союзниками, снова говорил, что получили больше, чем дали.
В протоколе зафиксирован четкий ответ Галлера: «Считаю, что передачей описаний, альбомов и чертежей по артиллерии боевой мощи СССР значительного ущерба нанесено не было…Передачей документации и торпеды „45–36 ABA“ был нанесен ущерб, но незначительный, так как в Великой Отечественной войне она использовалась в весьма ограниченных размерах и в войне будущего безусловно использована не будет…»
Итак, Л. М. Галлер признал наличие ограниченного «ущерба». Но это вовсе не было признанием в преступлении. В самом деле, если что-то отдается, то какой-то ущерб всегда неизбежен. Но ведь тогда следует сказать, что союзники понесли «ущерб» куда более значительный, потому что передали нам неизмеримо больше военной техники и военно-технической документации! И если бы весы Фемиды взвешивали все «за» и «против» честно, то сразу стало бы ясно: обвинение несостоятельно…
Но вновь Льву Михайловичу следует вопрос из перечня: «Кто является основным виновником по передаче… торпеды и документов по артиллерийскому вооружению?» Смог ли оценить следователь все благородство последовавшего ответа? Мы — можем… «…Имею возможность установить лишь мое личное участие…» — сказал Л. М. Галлер. Он не желал ни на кого ссылаться, перекладывать, хотя бы частично, ответственность на подчиненных, на бывшего наркома или бывшего начальника ГМШ. «Имею возможность установить лишь мое личное участие!» Такой ответ, по всей видимости, вызвал неудовольствие. На полях допросного листа кто-то из состава суда оставил для истории маргиналии: «Ответ не прямой». Нет, именно прямой, благородный ответ…
И вот пришла очередь последнего вопроса. Последнего по счету, а по значимости для следствия и суда, может быть, и первого. Вопроса, в ответе на который следовало проявить свою слепую, нерассуждающую преданность «линии партии», полное согласие с последними, 1946–1947 годов, идеологическими постановлениями сталинского ЦК ВКП(б). Предоставлялась тут возможность заняться самобичеванием и столь распространенным с 30-х годов «признанием ошибок». Вот этот вопрос: «Какую политическую оценку Вы даете этим фактам (т. е. передаче союзникам перечисленного выше. — С. З.) в свете указаний ЦК ВКП(б) по делу Клюевой и Роскина?»
Л. М. Галлер ответил с достоинством: «Изучение письма Центрального Комитета партии по делу Клюевой и Роскина приводит к основному выводу, что было бы лучше (курсив автора. — С. З.), если бы передача торпедного вооружения и документации по артиллерии не имели бы места или, во всяком случае, производились бы с большей осмотрительностью и должным оформлением. Вместе с тем необходимо учитывать, что значительное количество полученного от бывших союзников вооружения и техники в то время представляло собою несомненную ценность, послужившую по имевшей место обстановке на пользу Советскому Союзу». Мысль Л. М. Галлера, высказанная даже с некой скрытой иронией, здесь ясна: не передали бы или передали с получением на то письменного указания Сталина — и не было бы «дела»…
Несколько иначе в тот же день ответил на этот вопрос Н. Г. Кузнецов: «Сравнивая совершенные поступки с делом Клюевой и Роскина, нужно сказать, что принципиально это одного и того же порядка поступки, исходящие из преклонения перед заграницей, но еще более ярко ощутимые в современной международной обстановке. Разница заключается в том, что эти поступки совершены не в погоне за чьим-либо личным интересом, а в обстановке работы и желания лучше сделать для Военно-Морских Сил. Политическая оценка, данная ЦК ВКП(б) по делу Клюевой и Роскина, правильна и в отношении этого факта». Не знал, конечно, Николай Герасимович, что и Н. Г. Клюева и С. Г. Роскин не имели «личного интереса», передавая В. В. Парину рукопись труда о своих исследованиях. Он верил постановлению ЦК. Отсюда и разница в тональности ответов на один и тот же вопрос представителей двух поколений военачальников ВМФ. Для Галлера этот вопрос — глупость, как и все «дело» биологов. Он не понимает, почему нужно скрывать, если найдено лекарство от страшной болезни.
В своей оценке возможного ущерба при передаче высотной торпеды и документации по артиллерии Л. М. Галлер был убежден. Однако попросил привлечь в качестве свидетелей защиты начальника Минно-торпедного управления Н. И. Шибаева и начальника Артиллерийского управления контр-адмирала В. А. Егорова. Специалисты высокого класса, думал Лев Михайлович, подтвердят им сказанное. Ведь именно с Шибаевым и Егоровым обсуждал он целесообразность и возможность передачи торпеды «45–36 ABA» и документации по артиллерии, именно под руководством Егорова составляли перечень артиллерийских систем, документацию которых возможно передать. Подтвердят они и то, что на смену этим образцам оружия пришли или идут новые, более совершенные. И Лев Михайлович не ошибся. Н. И. Шибаев не только почти слово в слово повторил им сказанное, но и доложил следствию, что шесть торпед «45–36 ABA» в полном комплекте — с парашютами и боевыми зарядными отделениями в 1942 году попали в руки немцев при оставлении нами Севастополя. Таким образом, их секретность была утрачена задолго до передачи союзникам. Пояснил Шибаев суду и что, собственно, торпеда «45–36 ABA» секретности не представляла — была так называемой «фиумской», т. е. итальянской, изготовлявшейся по закупленной в свое время за рубежом технической документации.
И Егоров показал, что полученная от союзников документация по артиллерии более обширна, чем переданная. Кроме того, по переданной его управлением документации нельзя изготовить орудия или установить их тактико-технические характеристики. Он также сообщил, что в ходе войны на Балтике и Черном море немцам удалось захватить как военные трофеи все те орудия, документацию которых получили от нас союзники.
Н. И. Шибаев и В. А. Егоров выступали как главные свидетели защиты. Имелись, однако, и свидетели обвинения: по торпеде «45–36 ABA» их возглавлял капитан 1 ранга В. А. Алферов, по артиллерийской документации — контр-адмирал В. В. Чистосердов, начальник факультета Военно-морской академии кораблестроения и вооружения имени А. Н. Крылова. И они, и эксперты усердно доказывали, что военной мощи Военно-Морских Сил передачей бывшим союзникам торпеды и артиллерийской документации в 1943–1944 годах нанесен серьезный ущерб.
Следует сказать, что в конкретных условиях того времени куда легче было дать такое заключение, чем согласиться с показаниями Л. М. Галлера и свидетелей защиты. Ортодоксальная позиция советского патриота в 1946–1947 годах требовала признавать все отечественное лучшим, превосходящим по своим параметрам иностранное. Иначе — «раболепие» и «преклонение» перед «иностранщиной». Наконец, над свидетелями обвинения и экспертами довлели ведомственные интересы. Сказать, что торпеда «45–36 ABA» и такие-то артиллерийские системы уже устарели, нуждаются в замене, не превосходят аналогичные английские и американские или уступают им, значило как бы принизить достигнутое соответствующими научно-исследовательскими институтами, контрольно-приемным аппаратом и Научно-техническим комитетом. Наконец, требовалось и мужество, чтобы выступить в поддержку снятых с должности и предаваемых суду адмиралов — бывших, именно бывших, руководителей ВМФ.
Еще до начала суда, не выдержав давления следствия, отказались, увы, от первоначальных показаний и свидетели защиты. За исключением спешно снятого с должности Шибаева… Таким образом, все свидетели защиты и свидетели обвинения, эксперты, привлеченные судом, дружно поддержали обвинение… Следователь предъявил Л. М. Галлеру новые, измененные показания заместителя начальника Минно-торпедного управления контр-адмирала К. И. Сокольского, контр-адмирала В. В. Чистосердова, показания экспертов — председателя НТК вице-адмирала М, И. Акулина, главного артиллериста ВМФ контр-адмирала А. А. Сагояна и некоторых других. Все они были ознакомлены с показаниями Л. М. Галлера, но никто уже не поддерживал его… Это был страшный удар для Льва Михайловича. Ведь он многие годы знал этих людей, доверял. Он верил в их высокий профессионализм, помогал продвижению по служебной лестнице — они были того достойны. Но одной лишь возможности служебных неприятностей оказалось достаточно для того, чтобы дать показания против бывшего руководства ВМФ, а тем самым против истины. Что ж, не в пример И. И. Шибаеву, они сохранили (а кто и приумножил) и должности, и звания…
Вероятно, Лев Михайлович понял, что на предстоящем суде будет разыгран спектакль: он, Галлер, будет говорить одно, а суд, с помощью свидетелей защиты и обвинения, предоставляя слово экспертам и свидетелям, будет настаивать на другом, уличать его во лжи. Это будет нравственной мукой и для него, и, возможно, для некоторых свидетелей и экспертов. Зачем все это…
11 января 1948 года, накануне первого заседания «суда чести», Галлер дал дополнительные объяснения. Вот что он написал: «…взвешивая события 1944 года, я признаю, что давал заключение о возможности передачи, я поступил неправильно и допустил политическую ошибку (курсив автора. — С. З.), тем более что система высотного торпедометания не была снята с вооружения… Считаю, что допустил ошибку, не убедившись в наличии соответствующего разрешения на производство передачи…Я прошу принять во внимание, что, принимая решение по заключению о возможности передачи системы („45–36 ABA“. — С. З.), я считал, что предлагаемый мною вывод в то время являлся наиболее правильным, сулившим выгоды и преимущества для ВС СССР…Обобщая… докладываю: а) считаю, что передачей описаний и альбомов чертежей по артиллерии СССР был нанесен ущерб, несмотря на то что образцы этих систем в разное время попали в руки противника; б) передачей документации торпеды „45–36 ABA“ был нанесен ущерб, несмотря на то что в Великой Отечественной войне она использовалась в ограниченных размерах».
Но никаких новых виновников «преступления» Галлер не назвал: «По вопросу кого я считаю основным виновником по передаче: а) торпеды „45–36 АБА“ и б) документации по артиллерии — имею возможность установить лишь мое личное участие в этих передачах. Теперь, анализируя происшедшее в 1943—44 годах, я прихожу к выводу, что с моей стороны не были приняты все меры, чтобы, путем соответствующей постановки вопроса, не допустить передачи или, при наличии особых оснований, провести ее с большей осмотрительностью и соответствующим документальным оформлением».
Никто из адмиралов, вначале подследственных, потом — подсудимых, кроме Галлера, не признавался в «политической ошибке». Говорили об «антигосударственных преступлениях», «преклонении перед заграницей», «безусловном раболепии». Видимо, помнили с тридцать седьмого — тридцать восьмого: признаешься в политической ошибке — конец… Галлер, однако, такое признание сделал. И ведь в самом деле, он допустил политическую ошибку. Не мог он себе представить в годы войны такого политического выверта в будущем, когда сотрудничество с союзниками станет преступлением. Он совершил «политическую ошибку» — определение, данное Галлером, точно. Сколько таких «ошибок» совершил военмор, флагман флота 2 ранга, адмирал Галлер! Не предавал друзей и тех, кого считал честными людьми, никого не разоблачал, не бичевал, не произносил демагогических речей и не писал такого же рода статей или книг, не славословил «вождю народов». И все-таки чудом уцелел. Но чуду пришел конец…
Следствие закончилось. 19 декабря 1947 года сам Сталин подписал постановление Совета Министров СССР о предании суду бывшего руководства ВМФ.
Состав «суда чести» был назначен приказом Министра Вооруженных Сил Н. А. Булганина. Председатель суда маршал Л. А. Говоров — главный инспектор Министерства ВС СССР, члены: генерал армии В. А. Захаров — начальник Военной академии Генштаба; генерал-полковник Ф. И. Голиков — начальник Главного управления кадров Министерства ВС СССР; адмирал Г. И. Левченко — заместитель ГК ВМС; вице-адмирал П. С. Абанькин — заместитель ГК ВМС; вице-адмирал Н. М. Харламов — заместитель начальника Генштаба по ВМС, вице-адмирал Н. М. Кулаков — член Военного совета, заместитель ГК ВМС по политчасти. Первое заседание суда в заполненном офицерами и адмиралами зале на Козловском утром 12 января 1948 года открыл маршал Л. Л. Говоров, объявив, что будет слушаться дело по обвинению в совершенных «антигосударственных и антипатриотических поступках». Н. М. Харламов зачитал обвинительное заключение.
Лев Михайлович сидел на сцене рядом с другими обвиняемыми. Сколько раз он вот так же всматривался в лица, находясь в президиуме по торжественным дням. В этом самом зале… Но сейчас он в совсем ином положении… А зал переполнен, заняты все места, даже стоят в проходах. Почти каждое лицо знакомо, почти каждый бывший подчиненный. Ведь в наркомате он десять лет, с тридцать седьмого по сорок седьмой… Какой позор: его обвинят в «антигосударственных», «антипатриотических» поступках на глазах всех этих людей. Нет, уничижительные слова он не произнесет, признаний «в раболепии» и прочих не сделает. Галлеры всегда были патриотами, всегда были верны присяге. Сначала царю, потом — народу. Но верны всегда. Признаться в несуществующем — предать память деда и отца, память Вернера…
Первым для дачи показаний вызвали Л. М. Галлера. Спокойно, деловито он объяснил суду мотивы передачи бывшим союзникам торпеды и документации по артиллерии, подчеркнул, что сделано это было с его согласия и одобрения. Повторяя показания, данные во время следствия, и дополнительные объяснения, четко сказал, что имел возможность информировать о «неправильности» передачи, но «этого не сделал», «допустил политические ошибки» и «неправильные действия». Не убедился в наличии разрешения, не использовал «всех возможностей для того, чтобы доложить кому следовало о целесообразности или нецелесообразности той или иной передачи, не докладывал о своих опасениях, если таковые были…»
Однако кое-кому из состава суда этих признаний было мало. Абанькин в довольно путаном выступлении попытался доказать, что Галлер недооценивает такого великолепного оружия, как торпеда «45–36 ABA», а Харламов обвинил в раскрытии перед «заграницей» системы нашего оружия. Лев Михайлович хотел было напомнить, что все это еще в ходе войны оказалось у немцев, секретность была утрачена. Но задал вопрос Голиков. Голос его был пронзителен, временами он странно дергал выбритой до блеска головой. Как сквозь туман донеслось до Льва Михайловича: «Адмирал Галлер, вы признаете, что передали авиационную торпеду и чертежи артиллерийского вооружения без разрешения Советского правительства?» «Нет, этого я не могу признать!» — ответил Лев Михайлович.
«Господи, — думал он, — неужели военного человека, прослужившего в офицерских и адмиральских чинах сорок с лишним лет, с дисциплиной, вошедшей в плоть и кровь, можно заподозрить в свершении такого! Конечно, окончательное разрешение давал нарком Кузнецов. Но я не скажу об этом. Потому что Николай Герасимович лишен возможности сослаться на разрешение Сталина…»
Вслед за Голиковым серию вопросов с приправой из политической демагогии задал Кулаков, вновь пытаясь добиться от Льва Михайловича признания исключительных достоинств переданной торпеды, непреходящей ценности оказавшейся у англичан документации по артиллерии. Но Лев Михайлович лишь повторил свои показания: да, ущерб передачей нанесен. И сказал еще об одном, о чем решил довести до сведения суда еще накануне. Сказал о Н. И. Шибаеве… По вопросам следователя Галлер понял: на начальника МТУ следствие обозлено (и, наверное, не только следствие). Не дает нужных показаний против обвиняемых! Значит, нужно его спасать, выводить как-то из-под удара. И Лев Михайлович заявил: «Я должен доложить, что… имеется доклад бывшего начальника МТУ контр-адмирала Шибаева, в котором он дает высокую оценку этого оружия. Таким образом, получается несоответствие между моим заключением и мнением начальника МТУ…» Сказано понятно: Шибаев не виноват в передаче торпеды — он ее ценил, а я, Галлер, принял решение вопреки.
Наверное, это заявление Галлера помогло Шибаеву, но когда начался допрос свидетелей, от «атак» не избавило. Первым Шибаеву задал вопрос Голиков: «Можете ли привести случаи, когда адмирал Галлер принуждал вас дать информацию англичанам и американцам?» «Нет, не могу», — ответил Шибаев и стоял на своем, несмотря на грубый нажим со стороны Голикова и Харламова. Не удалось суду добиться от него показаний против Галлера…
Н. И. Шибаев любил и глубоко уважал Льва Михайловича. Адмирал Л. А. Владимирский рассказывал, что и через годы у этого сурового, совсем не сентиментального человека выступали на глазах слезы, когда он вспоминал Галлера и «Шемякин суд» (так определил его Н. И. Шибаев). Он же назвал «цепным псом» другого свидетеля — В. И. Алферова, жаждавшего, в первую очередь, крови Н. Г. Кузнецова. Алферовым, похоже, не были забыты процессы 1937–1938 годов, и он делал все, что мог, пытаясь соединить, связать январь 1948 года с тем ужасным прошлым (будто бы прошлым, как вскоре выяснилось…). «Противодействие в создании мощной советской торпедостроительной промышленности осуществляли такие матерые враги советского народа, как Пятаков, Павлуновский и Орлов…» — говорил он, с удовольствием вспоминая, как удалось «раздавить этих гадов». Алферов заявил, обращаясь к Кузнецову: «…хотели вы то, что хотела американская и английская разведки».
Лев Михайлович смотрел на этого человека, слушал произносимые им слова, и не чувство гнева, возмущения овладевало им, а чувство горького удивления, фанатик? На память пришло из Честертона: «Фанатик не тот, кто с жаром защищает свои убеждения и соответственно оспаривает то, что с ними несовместно, а тот, кто вообще не способен увидеть чужую идею как идею…» Да нет. Какой он фанатик… В кают-компании корабля российского флота ему перестали бы подавать руку. А если б не понял, не подал бы в отставку, то заставила бы пощечина… Лев Михайлович припомнил, как Шибаев говорил когда-то: в Минно-торпедном институте мешают работать группе по новой авиационной торпеде высотного торпедометания. Вот Алферов, видно, и мешал. Ишь как художественно описывает исколотые иглами руки мастериц, шивших парашют для «его» «ABA». Нет, было бы слишком просто отнести и Голикова, и Кулакова к фанатикам, размышлял Галлер, наблюдая, как они стараются растоптать человеческое достоинство Алафузова и Степанова. Да и Кузнецова тоже. Несомненно и желание угодить «начальству» — Сталину в первую очередь. Тогда и карьера обеспечена…
«Почему считаете, что ваши поступки есть раболепие и низкопоклонство, раскройте подробно, обстоятельно эти понятия!» — говорил Кулаков Алафузову, и Льву Михайловичу казалось, что довольная ухмылка раздвигает его толстые губы. А затем, решив, что доза самобичевания Алафузова мала, обрушивался на его книгу «Боевое управление», вышедшую в 1942 году, с обвинением в преклонении перед иностранными авторитетами… Книгу, которую В. А. Алафузов готовил к выходу в свет, отрывая часы от сна, в желании довести до оперативных отделов флотов опыт войны на море — и наш, и зарубежный. И вот Кулаков напоминает: там, видите ли, были ссылки на немца Клаузевица! Ах, как ужасно… Потом, разделавшись с Алафузовым, стаей напали на Степанова — и он, будучи командующим Беломорской флотилией, а затем исполняя обязанности начальника ГМШ, оказывается, «преклонялся перед иностранцами». Председатель суда маршал Говоров даже бросил ему опаснейшее обвинение: «Вы… угодничали перед представителями иностранной разведки, позволяли им получать сведения, которые нанесли урон нашей мощи и нанесли серьезный ущерб государству…» Неужели он и в самом деле так думает?
Какой же урон нанес Г. А. Степанов? Будучи командующим Беломорской флотилией, руководил проводкой англо-американских конвоев в ее операционной зоне на пути в Архангельск. И конечно, по службе не раз встречался с представителями ВМС США и Англии, организовывал боевое взаимодействие с союзниками для отражения ударов подводных лодок и авиации противника… Лев Михайлович видел, как оскорблен Георгий Андреевич этими обвинениями, как страдает его оскорбленная честь, Степанов из рода офицеров флота, его дед был адмиралом, отец офицером, погиб в Цусимском бою. После окончания Морского корпуса в 1911 году Степанов служил на Балтийском флоте, сразу стал на сторону революции, в гражданскую воевал в Онежской флотилии под началом Э. С. Панцержанского и был награжден орденом Красного Знамени… И сейчас на флоте служат два его сына-офицера.
Последним суд допрашивал Н. Г. Кузнецова. И вновь, как на следствии, адмирал флота объяснял, отвечал на оскорбительные вопросы… Но его не понимали или не желали понять. Маршал Говоров отверг тезис о том, что только полученное от американцев по ленд-лизу многократно перекрывает го, что было передано нами. «За ленд-лиз было заплачено кровью!» — сказал он. Так и осталось обвинение в передаче англичанам трофейной акустической торпеды с потопленной «U-250». Не помогли никакие доводы: не желали судьи знать о долге перед союзниками, о том, что через несколько месяцев, после того как эти торпеды оказались у нас, в сорок пятом, союзники захватили их образцы на территории Германии. А документа, свидетельствующего о разрешении Сталиным показать немецкую торпеду союзникам, у бывшего наркома не было… Наблюдавшему течение суда как бы со стороны Галлеру казалось, что идет охота. Однажды, еще до первой мировой войны, знакомый французский офицер пригласил Льва Михайловича в свое имение. Тогда затравили оленя. Жаль было красавца… Вот и сейчас Кулаков пытался «загнать» бывшего своего наркома. «Правильно ли будет считаться судом чести (так в тексте. — С. З.), что вы хотите дополнительно охаять наше оружие, умалить свою вину?» — спросил он после того, как Н. Г. Кузнецов дал объяснение по торпеде «45–36 ABA». И далее настаивал: «Мне хотелось бы, чтобы вы дали политическую оценку ваших поступков…»
Он желал, чтобы бывший нарком произнес уничижительные слова, желал унизить его…
Всему приходит конец.
Председатель суда маршал Л. А. Говоров объявляет об окончании следствия. Он говорит, что суду ясен ущерб, нанесенный Советскому государству передачей иностранным миссиям документации по артиллерии и торпедному оружию, даже не упоминает, что секретность переданного была утрачена в ходе войны. Впрочем, если сказать об этом, то все обвинение станет безосновательным. «Следствие по делу об антипатриотических и антигосударственных поступках обвиняемых Кузнецова, Галлера, Алафузова и Степанова считаю законченным», — подводит он итог и объявляет десятиминутный перерыв. Теперь на очереди следующие действия фарса: последнее слово подсудимых, речь обвинителя вице-адмирала Н. М. Кулакова и, наконец, вынесение судом приговора.
Члены суда чести в последний раз занимают свои места. Один за другим поднимаются подсудимые, чтобы произнести последнее слово. Первым вызывают Галлера. Он встает, приглаживая усы. Сидящим в зале кажется, что адмирал совершенно спокоен: говорит, как всегда, внятно и громко, ни одного сбоя, повтора. «Я проявил политическую близорукость, не учел политической обстановки и политического значения передачи документации, вооружения нашего советского проектирования и советского изготовления. За все это я подлежу законной ответственности» . Кулаков даже чуть привстает на стуле, ожидая покаянных слов о «раболепии». Но Галлер уже сказал все. Вслед за ним произносят последнее слово В. А. Алафузов и Г. А. Степанов. Последним — Н. Г. Кузнецов. Голос его вздрагивает, когда он говорит, что так или иначе, но он привел своих подчиненных на скамью подсудимых. Лев Михайлович с тревогой смотрит на своего наркома — смертельно бледен, голос сел. Нелегко дались эти дни Николаю Герасимовичу. Впрочем, и Лев Михайлович чувствует, как неведомая сила сжимает сердце. А в зале такая мертвая тишина, что, кажется, слышно биение сердец…
На трибуну поднимается обвинитель Н. М. Кулаков. Звучно, с пафосом произносит он стандартные слова о гениальном полководце и вожде, о славных достижениях на пути построения социализма. «Мы обвиняем адмирала флота Кузнецова, — продолжает он, — в том, что, преклоняясь перед иностранщиной, барски-пренебрежительно относясь к интересам Советского государства, не вникая в существо дела, он самовольно, без ведома Советского правительства, разрешил передачу английским и американским миссиям ряда ценных секретных сведений об отечественном вооружении, составляющем государственную тайну и приоритет советского ВМФ в области высотного торпедометания и артиллерийского вооружения… Мы обвиняем адмиралов Галлера, Алафузова и Степанова в том, что, раболепствуя перед иностранщиной, они поступились интересами нашей Родины…нанесли серьезный ущерб нашему государству и боевой мощи Советского ВМФ».
Кулаков с высоты сцены орлом оглядывает притихший зал. Может быть, ему кажется, что наступил его «звездный час»? Что теперь будет многие годы, как один из его предшественников генерал-полковник И. В. Рогов, стоять на мостике ВМС, возглавляя политические органы? Его ценят в ЦК, к нему благоволит Жданов… И с новой силой, форсируя голос: «Мы обвиняем их в том, что, потеряв чувство национальной гордости и политической зоркости, они оказались на поводу иностранных разведок и пошли на национальное самоуничижение…»
Слушать все это ужасно. Лев Михайлович знал: пощады не будет, ждал потока лжи. Но одно дело предвидеть, другое — выслушивать все это в переполненном офицерами и адмиралами зале. Вот Кулаков уделяет внимание и персонально ему: «Адмирал Галлер… раболепствуя перед заграницей, забыв о чести и совести советского адмирала, беспечно относился к своему служебному долгу…» Скоро ли он кончит? Лев Михайлович нащупывает в кармане валидол, прикрыв носовым платком, быстро подносит таблетку ко рту. Нет, им нельзя показать свою слабость. А голос Кулакова продолжает греметь: «Я считаю своим долгом подчеркнуть, что эти обанкротившиеся, пресмыкающиеся перед заграницей бывшие руководители…» Обвинитель говорит еще что-то о живучести пережитков капитализма, «силе традиций и привычках преклонения этих адмиралов перед иностранщиной», цитирует перлы из доклада А. А. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» в сорок шестом…
Слава богу, конец. Адмиралы-подсудимые уходят в комнату, примыкающую к залу, курят. Говорить не хочется. Надо ждать; уже известно, что Говоров уехал в Кремль. Всем понятно зачем: согласовать со Сталиным приговор. Перерыв затягивается. Подсудимые обедают, просматривают свежие газеты — война в Китае, война в Индонезии, сепаратные действия западных держав в Германии… Но все это не помогает забыть о том, что Говоров в Кремле, что сейчас решается их судьба.
Проходит несколько часов, и вновь заполнен зал, суд занимает места. Маршал Говоров зачитывает постановление суда чести. Лев Михайлович пропускает мимо ушей «угодничество» и «низкопоклонство», «практику раболепия»… Вот главное: «…признавая виновность адмирала флота Кузнецова Н. Г., адмирала Алафузова В. А., вице-адмирала Степанова Г. А. и адмирала Галлера Л. М. по настоящему делу полностью доказанной и считая… что все обвиняемые своими действиями нанесли большой ущерб боевой мощи Военно-Морского Флота и тем самым, по существу, совершили тяжкое преступление против нашей Родины, постановляет: ходатайствовать перед Советом Министров СССР о предании… виновных в передаче иностранным разведкам материалов, составляющих государственную тайну, суду Военной коллегии Верховного суда Союза ССР».
Минута-другая в зале полное молчание. Потом люди встают, не глядя друг на друга расходятся. Лев Михайлович подходит к окну. Обычная московская улица, куда-то спешат прохожие. Свободные… С ним, вероятно, покончат навсегда. Только сам Сталин может вырвать кого-то из застенков, в которые определяет не знающий пощады Ульрих, издавна возглавлявший Военную коллегию. Не счесть числа тех, кого он приговорил к смерти, к лагерям. Говорят, Сталин освободил из заключения Рокоссовского, Мерецкова, Ванникова… Но то было накануне войны, в войну. Была в них нужда. А зачем Сталину сейчас он, Галлер? Давно уже нет в живых Бориса Михайловича Шапошникова. Да и вряд ли бы он смог что-нибудь сделать… Бедные сестры, беспомощные старые женщины. Сестре Жене в этом году будет 70, Тоне — 78, Ане — 79. Но что делать, что делать… «Одно терние опыта полезнее леса наставлений», — любила повторять мать. Вот к нему пришло еще одно «терние опыта». Именно терние. Но опыт уже ни к чему.
На следующий день адмиралы в последний раз встретились на Козловском. Поговорили, попытались предположить, что с ними будет дальше. Предстоящая встреча с В. В. Ульрихом не обещала ничего хорошего. «В тех условиях ничего не оставалось, как написать формальное письмо в высшую инстанцию и покориться судьбе», — вспоминал в 60-е годы Н. Г. Кузнецов. Письма они передали…
Письмо Л. М. Галлера сохранилось. Оно адресовано председателю Совета Министров И. В. Сталину и министру Вооруженных Сил маршалу Н. А. Булганину. «Сам того не желая, я совершил крупные политические ошибки и неправильные поступки», — писал в нем Галлер. И здесь он не поступился своими представлениями о чести. В письме нет явно требуемых моментом признаний в «низкопоклонстве» и «раболепии», «преклонении перед иностранщиной». «Мне шестьдесят пятый год, но я еще чувствую в себе достаточно силы на выполнение заданий, которые мне будут поручены, и прошу Ваших указаний предоставить мне эту возможность». Так закончил Лев Михайлович. Письмо действия не возымело… А руководство ВМС в те дни не обратилось к Сталину с просьбой об облегчении судьбы осужденных адмиралов. Более того, им спешно писали негативные характеристики и аттестации. Так, П. С. Абанькин в аттестации на Л. М. Галлера указывал, что он «в руководстве с подчиненными не имеет твердости, там, где нужно потребовать, приказать и даже наказать, допускает уговоры», и, наконец, «являясь односторонним специалистом, мало уделял внимания своему политическому образованию». И это сказано о человеке, в библиотеке которого В. А. Белли видел тома Гегеля и К. Маркса на немецком с маргиналиями владельца на полях! Впрочем, что можно было ожидать от сменившего Галлера на должности заместителя Главкома ВМС Абанькина, как вспоминает его адъютант, не раз обрушивавшегося на своих подчиненных с нецензурной бранью. Уж этому «многостороннему» специалисту «уговоры» свойственны не были…
«13 февраля, — вспоминает Н. Г. Кузнецов, — нас предупредили, что к 9 часам утра надлежит быть в кабинете одного из зам. главкома… Нам было предложено отправиться в Военную коллегию Верховного суда на Никольской улице. В большой машине „ЗИС-110“ мы подкатили к парадному входу, стараясь внешне казаться спокойными».
Лев Михайлович ожидал, что немедленно возьмут под стражу. Но их провели в обычную комнату и стали по очереди вызывать на допрос в небольшой зал. Вопросы были уже привычными — теми же, на которые отвечали в декабре — январе. И Галлер не добавил ничего нового. Ему показалось, что члены коллегии и сам Ульрих, полный, небольшого роста человек с невыразительным, каким-то стертым лицом, ничего нового и не пытаются уяснить. Быть может, им достаточно того, что «раскрыл» суд чести: передачи иностранным разведкам материалов, составляющих государственную тайну? Это уже тянет на расстрел…
«Никто не ссылался на соседа, и каждый готов был принять на себя полную ответственность, — вспоминает о допросе на Военной коллегии Н. Г. Кузнецов. — …Вежливое, на первый взгляд, приглашение нас в это учреждение и предоставление нам отдельной комнаты с питанием к вечеру стало принимать иной оборот. Чьи-то попытки позвонить по телефону были пресечены. Желание кого-то выйти хотя бы на 5—10 минут из помещения не было удовлетворено». Допрос закончился уже к полудню: в ведомстве Ульриха все делали быстро. Адмиралы сидели в комнате, томительно тянулось время. «…Около 2-х часов ночи нас по очереди стали вызывать в зал заседаний и расставлять по новому порядку — Алафузов, Степанов, Галлер, Кузнецов, с приставленными по бокам часовыми. Все старались быть спокойными, но нервы находились на пределе», — пишет Н. Г. Кузнецов. Он же вспоминает, что надеялся на условное осуждение: «Ведь дико осуждать людей, только что прошедших всю войну, даже если они ошиблись. Но нет, в то время действовали какие-то другие законы». Надеялся ли на это же Галлер? Жизненный опыт у него был побольше, больше знал и о репрессиях — с 1918-го и до сороковых годов. И очень много лет ждал он ночного звонка в квартиру, ночного стука в дверь своей каюты, служебного кабинета. Не мог надеяться хотя бы на относительно благополучный исход. Его даже удивило малое число лет, на которые они были осуждены: ему четыре года, Алафузову и Степанову по десять. Почему различие в сроках? Он не понимал. Впрочем, все это ерунда. Ему скоро 65, четыре года в тюрьме ему не вынести… А вот и радость: Николай Герасимович освобожден, лишь снижен в звании до контр-адмирала. Да, Галлер был искренне рад. Кузнецов еще молод, а Сталин не вечен. Быть может, жизненный корабль наркома еще выйдет в открытое море…
Потом была тюрьма в Казани. Лев Михайлович болел, лежал в тюремной больнице. Долго не было писем от сестер, видимо, не знали адреса. Наконец пришло: писала Тоня, ее почерк. Писала, что любят, что их Левушка всегда с ними. У них все хорошо — много ли старушкам надо. Здоровы, гуляют, берегут себя, обязательно дождутся милого брата, пусть он будет в этом уверен. Отправляют посылку… А осенью, в октябре все того же 1948 года, пришло письмо и посылка от Владимира Васильевича Чистозвонова. Благородная душа! Лев Михайлович понимал — это поступок. Быть может, капитану 1 ранга Чистозвонову, преподавателю Высших офицерских классов, за это придется и поплатиться… Вспомнилось знакомство — 1928 год, молодой выпускник училища имени Фрунзе, но с «пятном», как сказал кадровик. Мальчик, оказывается, привез в Казань своей знакомой девушке швейную машину. А девушка-то не только бывшая соученица и подруга детства, а еще и выходец из «социально чуждых» — дочь священника! Да и сам выпускник «из семьи бывшего царского чиновника». Лев Михайлович взял юношу себе в адъютанты, затем помог перейти на подводные лодки. Чистозвонов командовал «щукой», потом был арестован как «германо-турецкий шпион», но через некоторое время освобожден…
Сохранилась открытка, посланная Львом Михайловичем из тюрьмы В. В. Чистозвонову. «Уважаемый Владимир Васильевич! 22 октября был очень обрадован Вашим письмом, посылкой и подарком. В условиях моего пребывания получение таких продуктов представляет собой исключительную ценность. В этой обстановке. Я себя чувствую значительно лучше, надеюсь, скоро вполне выздоровею. Прошу передать Вашей семье мою большую благодарность за внимание…Я с удовольствием вспоминаю нашу совместную службу во флоте. Благодарю за Ваше предложение воспользоваться в случае необходимости гостеприимством Вашей семьи. С искренним уважением, Ваш Л. Галлер. 23 октября 1948 года». Это последняя записка от Л. М. Галлера, ныне известная…
Надежды Льва Михайловича на выздоровление не оправдались. Он подолгу болел, было плохо с сердцем. Шли дни за днями, шли медленной чередой. Но он не надеялся получить свободу и через четыре года. Помнил: со второй половины 30-х «политическим» — таким, как он, всегда набавляли срок. Редко кто выходил из тюрьмы, из лагеря… Значит, и ему суждено здесь закончить дни. 17 ноября Галлеру исполнилось шестьдесят пять, к этому дню пришло письмо от сестер. Они вспоминали какие-то смешные подробности жизни в Тифлисе… Вспоминал и Лев Михайлович. Вот отец, полуобняв за плечи юного кадета, говорит, смешливо морща губы: «Помнишь „Капитанскую дочку“? Так вот: „Слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду“». Что ж, завет отца он выполнил. А то, что случилось с ним, вовсе не бесчестье. Кажется, Калигула говорил: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». Сталин страшнее: он еще хочет, чтобы его почитали как живого бога. Обожествление римских цезарей ничто в сравнении с обожествлением Сталина. Да и никто из цезарей не истреблял миллионы подданных… И вот парадокс: толпы уцелевших, толпы потенциальных жертв ликуют, прославляя «вождя народов»! Так ли он жил, надо ли было всю жизнь, по крайней мере с середины двадцатых годов, заниматься своего рода мимикрией, чтобы иметь возможность делать то, что считал необходимым стране? Вспомнил из Достоевского: «Воистину, всякий перед всеми и за все виноват». И он виноват: не вступал в бой за осужденных. За Мишу Петрова, за Сашу Пышнова… Погибли лучшие: буря валит дубы, а ивы гнутся. Дед Рихард сказал бы: «Блаженны изгнаны правды ради, ибо их еси Царствие Небесное». Но выросли новые поколения. Неужто и из них вырвут с корнями самых талантливых и умных, самых благородных и смелых? Неужто не придет час справедливости? Лев Михайлович Галлер не дождался этого часа. Он умер в тюрьме в Казани 12 июля 1950 года. Могила его не найдена…
Через месяц после смерти Сталина, 4 апреля 1953 года, все газеты поместили сообщение об освобождении врачей, арестованных по обвинению во вредительстве, шпионаже и террористических действиях. Через день, 6 апреля, «Правда» напечатала передовую «Советская социалистическая законность неприкосновенна». Заместитель министра госбезопасности Рюмин был назван в ней «преступником» и «презренным авантюристом»… Если этот номер «Правды» попал в тюрьмы и лагеря, то, наверное, проснулась надежда на освобождение у В. А. Алафузова, Г. А. Степанова, А. А. Пышова и многих других офицеров флота, у всех томившихся в сталинских застенках. Затем был снят со своих постов, судим и расстрелян Берия… Прошло еще два-три года, и свобода пришла к узникам лагерей и тюрем. По ходатайству министра ВМФ адмирала флота Н. Г. Кузнецова в 1953 году были освобождены и восстановлены в воинских званиях осужденные вместе с Л. М. Галлером адмиралы — В. А. Алафузов и Г. А. Степанов. Постановлением Совета Министров № 1254-504 от 13 мая 1953 года был посмертно восстановлен в звании адмирала и Лев Михайлович Галлер. И вот парадокс: постановление подписал тот самый Н. А. Булганин, подпись которого стояла под приказом министра обороны Вооруженных Сил от 3 марта 1948 года об увольнении разжалованного Л. М. Галлера «из кадров Вооруженных Сил СССР». Сталинский маршал из председателей Моссовета тогда еще крепко сидел в своем кресле…
Память об адмирале Льве Михайловиче Галлере, флотоводце, выдающемся деятеле Советского ВМФ, верном сыне Отечества — жива. Служба его Отечеству — благородный пример новым поколениям советских военных моряков.
