Утром следующего дня Иосафат поспешил к Ванее. Если накануне, несмотря на доверительный разговор с командующим, писатель решил все же держаться от него подальше, то бессонная ночь и мысли, одна мрачнее другой, сделавшие ложе Иосафата мокрым от пота и смятым от страха, погнали его на рассвете к дому могущественного царедворца. Видимой причины, на первый взгляд, для тревоги не было, наоборот, царь выразил особое доверие Иосафату, поручив сначала возглавить посольство в Египет, а затем, на вчерашнем заседании, записывать его мысли и решения. На первый взгляд, причины расстраиваться не было, но только на первый… Иосафат вспомнил свою беседу с братьями писцами; беседу, которой тогда он не придал значения.

Ох-ох-ох! — вздохнул горько писатель. — Кончилась моя вольница, не быть мне больше беспристрастным писателем; а, может, и вообще не быть больше на этом свете… Бежать надо из Иерусалима домой, в Тифсах, или еще подальше… в горы, в пустыню… куда-нибудь, с глаз царских долой… пока не забудут, а может, и навсегда, — горько думал он, жалея себя.

Иосафат оказался в Иерусалим совсем недавно. По воле злого рока или счастливого случая, в один из ничем не примечательных дней он вдруг осознал, что размеренная жизнь в захолустном Тифсахе очень торопливо и как— то безнадежно обыденно расходует остатки отмеренных Господом дней. Писатель, зарабатывавший на свое существование составлением прошений и жалоб, скопивший этим ремеслом на уютный домик в тени виноградной лозы и очень собой гордившийся, вдруг понял, что летопись о жизни народа Израиля, которой он отдавал все свободное время, никому и никогда не будет нужна — ни при жизни его, ни после смерти, потому что не может быть никакой Истории в Тифсахе, а значит, историков и подавно. Его тщеславие рвалось в Иерусалим, где эта История делалась; тщеславие рвалось в Иерусалим, а трусость и лень приковывали его к уютному домику в тени виноградной лозы. Что победило в нем, Иосафат до конца так и не понял, но десяток ослиц, груженных пожитками, семьей и архивом, недавно привели писателя в город Давидов.

* * *

Иосафат долго топтался у ворот, не решаясь войти, боясь встречи с грозным командующим и еще больше боясь с ним не встретиться…

Ванея принял Иосафата с хорошо разыгранным удивлением.

— Что привело уважаемого писателя в столь ранний час? — спросил он.

Иосафат исподлобья посмотрел на командующего.

— Ты же сам сегодня хотел ознакомиться с записями о пребывании посольства в Египте, — хмуро проговорил писатель. — Если не надо, то я, пожалуй, пойду…

— Нет, нет! Это очень интересно. Просто я забыл о нашем разговоре. Ты теперь тоже доверенное лицо царя и знаешь, сколько важных поручений дает Соломон ежедневно. Поневоле забудешь…

— Вот об этом я и пришел поговорить! — с нотками отчаяния в голосе перебил Иосафат. — Не хочу быть ни доверенным лицом, ни простым царедворцем — не мое это! Помоги мне — ты самый могущественный человек в Израиле, ты все можешь, а я отблагодарю, не сомневайся… — не очень уверенно и очень заискивающе добавил Иосафат.

Ванея неожиданно громко рассмеялся. Он обнял писателя и усадил его на стул.

— А мне, думаешь, все нравится; думаешь, я хочу быть ежедневно под пристальным оком царским?

— Ты — другое дело! Ты командующий войсками, а я бумажный червь, привыкший писать в меру скудных способностей своих, вдали от шума людского и суеты… — упорно настаивал на своем Иосафат. — Уговори царя освободить меня от участия в заседаниях!

Ванея посерьезнел.

— Ладно, подожди, я выйду ненадолго. Вернусь — подумаем, чем можно тебе помочь.

Оставшись один, Иосафат немного успокоился и стал внимательно рассматривать жилище главного воина Израиля.

Он находился в светлой, просторной и очень уютной комнате. Стены были выкрашены в приятный золотистый цвет, гармонирующий с мягкими оттенками дорогих ковров на полу. Изящная египетская мебель не загромождала комнату, а наоборот, непонятным образом зрительно увеличивала ее пространство. По обе стороны двери, словно языческие идолы, причудливым и загадочным узором блестели поднявшиеся в рост человека вазы. Двери были широко распахнуты, и в их проеме писатель увидел целую анфиладу комнат, каждая из которых была прекрасно обставлена.

Иосафат удивленно отметил, что дом этот похож на жилье преуспевающего торговца или обладающего изящным вкусом богатого чиновника, но уж никак не сурового и жестокого воина. Он вышел на порог, за которым раскинулся довольно большой внутренний двор, изобилующий цветами и пальмами, в тени которых прятались услужливые столики и скамейки. Где-то между вымощенными сланцем, аккуратными дорожками убаюкивающе журчала вода…

Да, мне бы такое жилище! — завистливо подумал он, невольно сравнив этот дворец со своей убогой и тесной квартирой. — Живут же люди…

Вошла служанка, неся поднос с угощениями, а следом за ней — Ванея.

Иосафат при виде лимонада инстинктивно провел языком по пересохшим губам.

Холодный! Откуда в такую жару — холодный? — подумал он, с жадностью отхлебывая вкусный напиток.

— Ну и что же так сильно беспокоит уважаемого Иосафата? — Ванея присел рядом. — У тебя на лбу, как на каменных скрижалях, высечена не просто тревога, а пропасть отчаяния! Я видел часто такое в глазах у воинов, к горлу которых приставлен был меч. Кто приставил меч к твоему горлу, друг мой?

Иосафат бросил осуждающий взгляд на Ванею.

— Ты вот шутишь, а я не знаю, как быть. Не мое это, не мое, понимаешь? — выкрикнул он. — Не продержусь я долго возле царя, лучше уж сразу… — махнул рукой Иосафат.

— Кто знает, кто знает… — задумчиво произнес командующий. — Разве можно с уверенностью сказать, кто из нас и сколько времени будет нужен Соломону?.. Я понимаю одно — никто сегодня в Иерусалиме не может быть свободным, когда царь задумал великие дела; никто, мало-мальски способный на что-то, не может стоять в стороне!

— А что могу я? Я не строитель, не военный, ничего не понимаю в управлении, торговле, да и годы мои преклонные. Зачем нужен я царю?

— Зачем? Ты слышал о крепости Газер, знаешь, что с ней произошло и почему?

— Конечно, как я могу не знать, если вся страна только об этом и говорит!

— Ты думаешь, что знаешь! Соломон втолковывал мне несколько часов свой замысел, но я тогда, так и не понял, почему фараон должен воевать с хананеями, проливать кровь своих солдат, чтобы дать в приданое за дочкой своей крепость Газер. И не только я один — сам пророк Натан не понял царя и не поверил ему. Но все получилось именно так, как задумал и предвидел Соломон!

— Ты прав, о Газере сейчас говорят все, кому не лень, и все по-разному трактуют события; как правило, бестолково.

Ванея назидательно поднял указательный палец.

— Вот видишь! А что будет через десять лет, а через пятьдесят? Вспомнит кто-то об этом городе? А если и вспомнит,

скрижалях, высечена не просто тревога, а пропасть отчаяния! Я видел часто такое в глазах у воинов, к горлу которых приставлен был меч. Кто приставил меч к твоему горлу, друг мой?

Иосафат бросил осуждающий взгляд на Ванею.

— Ты вот шутишь, а я не знаю, как быть. Не мое это, не мое, понимаешь? — выкрикнул он. — Не продержусь я долго возле царя, лучше уж сразу… — махнул рукой Иосафат.

— Кто знает, кто знает… — задумчиво произнес командующий. — Разве можно с уверенностью сказать, кто из нас и сколько времени будет нужен Соломону?.. Я понимаю одно — никто сегодня в Иерусалиме не может быть свободным, когда царь задумал великие дела; никто, мало-мальски способный на что-то, не может стоять в стороне!

— А что могу я? Я не строитель, не военный, ничего не понимаю в управлении, торговле, да и годы мои преклонные. Зачем нужен я царю?

— Зачем? Ты слышал о крепости Газер, знаешь, что с ней произошло и почему?

— Конечно, как я могу не знать, если вся страна только об этом и говорит!

— Ты думаешь, что знаешь! Соломон втолковывал мне несколько часов свой замысел, но я тогда, так и не понял, почему фараон должен воевать с хананеями, проливать кровь своих солдат, чтобы дать в приданое за дочкой своей крепость Газер. И не только я один — сам пророк Натан не понял царя и не поверил ему. Но все получилось именно так, как задумал и предвидел Соломон!

— Ты прав, о Газере сейчас говорят все, кому не лень, и все по-разному трактуют события; как правило, бестолково.

Ванея назидательно поднял указательный палец.

— Вот видишь! А что будет через десять лет, а через пятьдесят? Вспомнит кто-то об этом городе? А если и вспомнит, то — что именно? Я не знаю, отстроит ли его Соломон или нет — это не так важно. Но мне небезразлично, если через много лет люди будут говорить о том, что фараон разбил израильское войско и разрушил Газер. Думаешь, это невозможно? Я недавно допрашивал одного смутьяна, который распространял слухи, что царь наш — язычник, общается с демонами и вообще у него на ногах дьявольские копыта. Я думал, что человек этот — вредитель и враг, а когда поговорил с ним пристрастно, понял — просто дурак, услышавший этот вздор где-то на базаре и с фанатичным усердием распространявший его среди таких же, как и он, дураков. А подобных ему — половина города! И это уже сейчас. А через годы, кто отличит правду от вымысла?

Я тебе говорил вчера, мне небезразлично, что будут думать о царе, а заодно и обо мне, потому что я всегда рядом с ним, — ударил рукой по столу Ванея. — Царь наш не такой, как все прочие люди. Соломон мудрейший из всех, и не всегда мы, простые смертные, можем его понять. Поэтому за ним должен записывать только очень умный и образованный человек, а не Ахия с Елихорефом, понял? А записав, нужно потом еще хорошо подумать, что имел в виду царь. Вот поэтому я и приглашал тебя для разговора. Ты пиши все, слово в слово, а затем мы вместе обсудим, что да как… да и с царем посоветуемся еще. А уже потом, когда будешь знать истинный смысл слов и событий, можешь вести свою летопись. Никто тебя ограничивать не будет, и слог твой править тоже. И не бойся Соломона — он суров, но справедливей его не было еще правителя в Израиле, можешь мне поверить. В любом случае, пока я у власти, никто тебя не тронет. Живи и пиши спокойно!

Как только Иосафат ушел, лицо Ваней сразу же потеряло участливо-благожелательное выражение. Он выглянул во двор и громко приказал одному из охранников, днем и ночью дежуривших в саду, проследить за писателем.

Сам же военачальник спешно засобирался во дворец.

Не нравится, ох, не нравится мне настроение Иосафата! Другой бы радовался чести быть возле царя, а он? Ох, неспроста так струсил писатель, знает, наверное, такое, чего до смерти боится… но — что? — думал Ванея и несся, не разбирая дороги, на колеснице по узким улочкам. Может, услышал ненароком что-то, не предназначенное для его ушей, и испугался? Или кто-то из приближенных к царю запугал его, ища в том выгоду? Завел Соломон змеиный клубок во дворце! Особенно эти братики — Завуф и Азария Тоже мне сыновья пророка — казнокрады и сплетники! — распалял себя Ванея.

* * *

Соломон лениво полулежал на подушках в одной из беседок дворцового парка. Его взгляд рассеянно блуждал по веткам деревьев, где, играя в прятки с солнышком и не обращая ни малейшего внимания на грозного царя, беззаботно резвились птицы. Ванея недолго потоптался на месте, наблюдая за ним, и кашлянул.

— Могу я поговорить с моим господином?

— Ты уже говоришь, — Соломон указал на скамейку рядом с собой.

— Только что от меня ушел Иосафат…

— И об этом важном для Израиля событии ты поспешил немедленно сообщить мне?

— Нет, — растерялся Ванея, — он приходил…

— Чтобы пожаловаться на свою горькую долю при дворе Соломона, — закончил фразу царь.

Ванея от неожиданности поперхнулся и широко раскрытыми глазами уставился на царя; его брови взлетели вверх.

— Откуда мой господин может знать? Иосафат только что ушел от меня…

Соломон самодовольно рассмеялся.

— Не затем же он приходил, чтобы наняться на службу колесничим или пешим воином!

— Ну, я посчитал необходимым рассказать тебе об этом, — развел руками Ванея. — Уж очень перепуганным выглядел Иосафат. Я подумал, что он боится бывать во дворце неспроста, может, что-то знает…

Соломон задумчиво погладил бороду.

— Правильно подумал. Только не просто во дворце боится бывать наш историк — он боится, что я попрошу показать все, что он пишет об Израиле.

— Но почему мой господин решил, что Иосафат враг и пишет вредные для страны вещи?

— Почему враг? Я так не говорил. Понимаешь, — вздохнул Соломон, — у нас пока еще нет целостной страны. Да, колена Израиля собраны воедино — силой собраны! Но люди Эфраимовы не любят Иуду, а люди Вениамина презирают всех остальных; поэтому всякие там писатели и сказители народные не могут и не хотят быть объективными. Но закрыть рот всем бродячим рассказчикам мы не можем, да и не нужно это делать! А писатели, особенно историки, а еще и такие образованные, как Иосафат, могут принести стране вреда больше, чем армия заговорщиков. Думаешь, меня не устраивают писцы Ахия с Елихорефом? Вполне устраивают, потому что мыслей у них собственных нет, и если они запишут вздор, то только по глупости своей, и это легко исправить. А какие мысли у Иосафата, я пока не знаю, и что пишет он дома у себя, мне тоже неведомо.

— Иосафат не похож на клеветника, я думаю, что он пишет правду.

— Правда у меня такая, что я — царь, а ты — главный военачальник. А у Иосафата правда, что он — писатель. Поэтому правда у всех нас разная, понимаешь? И правда моя должна стать Иосафатовой правдой, тогда это будет правда Израиля… Кстати, а где и с кем он живет?

— Живет он в нижней части города, недалеко от постоялого двора. Жилище у него не ахти какое: две тесных комнатки, и, по-моему, эта квартира не собственная, он ведь недавно пришел из Тифсаха.

— А с кем он живет?

— Жена, два сына, наложница…

— И наложница есть у Иосафата?

Ванея многозначительно покивал.

— И еще какая! Просто персик!

— Да? Никогда бы не подумал… Что ж, в старости молодая наложница иногда значит больше, чем собственная жизнь, — хмыкнул Соломон. — Тогда понятно! Иосафату есть за кого опасаться. Подбери ему удобную квартиру в Верхнем городе и напомни мне завтра определить для него жалованье. Писатель не должен быть голодным. Казна наша не обеднеет, а вот История может стать богаче…

* * *

Вечером того же дня Соломон впервые посетил свою главную жену — египетскую принцессу. Всю спальню царицы, не считая нескольких низких скамеек, занимало роскошное ложе, над которым невесомым облаком парил прозрачный, как паутина, балдахин. В комнате горел только один светильник, и полумрак мягкой тенью ложился на царицу. Аменет вытянулась на пестром покрывале, подперев голову кулачком, и лениво наблюдала за действиями своей служанки, плавными движениями натиравшей тело царицы благовонной мазью.

Соломон, незамеченный, стоял за шторой, в тени, внимательно рассматривая Аменет. Стройные, с узкими лодыжками ноги плавной, без единой складочки линией перетекали в упругие, сильные бедра, разделенные нежной, пушистой впадинкой; высокие груди, увенчанные сладкими росинками подкрашенных сосков, вкрадчиво двигались в такт легкому дыханию…

Соломон, желая лучше рассмотреть жену, сделал неосторожный шаг, и это заметила царица. Она вскочила, быстрым движением набросила на себя тончайшее одеяние, нисколько не скрывающее ее наготу.

— Кто здесь? — неожиданно глубоким для ее хрупкой комплекции голосом выкрикнула Аменет.

Соломон вошел в комнату и взглядом отослал прочь служанку.

— Нравится ли моей возлюбленной жене ее новый дом? Аменхотеп уверял меня, что обставил его сообразно твоему вкусу, и жилище это — маленький Египет.

Аменет капризно скривила губки.

— Что евнух может знать о моих вкусах?

— Если Аменхотеп не угодил тебе, я его накажу.

— Ах, оставь, не надо, другие еще хуже, с их крестьянскими манерами… этот хоть обходителен и ненавязчив…

— Что ж, мой отец, Давид, был сыном крестьянина, но при появлении его на поле битвы падали ниц многие великие правители, несмотря на плохие манеры царя Израиля, — нахмурился Соломон.

— Прости меня, мой господин, я не хотела тебя обидеть. Вот уже целый месяц я здесь одна, чужая всем… и ты забыл меня, еще не познав… — всхлипнула она.

Соломон улыбнулся, подошел совсем близко, сел на ложе. В нос ему ударил сладкий, дурманящий запах ее волос…

Почему я так долго к ней не шел?.. — пробилась сквозь терпкий аромат мысль, — …суета, все суета…

Соломон склонился над царицей и мягко провел языком по ее соску, одновременно сбрасывая с себя одежду.

— Погоди, — отстранилась от него Аменет, — не спеши…

Она опустила руку к полу и достала из шкатулки два небольших шарика.

— Проглоти его — и ты почувствуешь, что все самые жаркие ночи с другими женщинами не стоят одного короткого мига с египетской принцессой… проглоти его… — голос египтянки шел откуда-то изнутри, из терпких и сладких глубин манящего лона. — Не бойся, мы сделаем это вместе… могучий лев и страстная пантера… — проворковала она, кладя себе и царю на язык шарики.

Соломон почувствовал во рту мятный и одновременно вяжущий привкус. Он напряженно прислушивался к своему телу, пристально наблюдая за Аменет, за тем, как выступают вокруг ее полуоткрытых чувственных губ капельки пота, как темнеют, заостряются соски на ее тяжелой груди, как расширяется пропасть в ее бездонных глазах. Вдруг он ощутил, что жар, обволакивающий его мозг, расширился, увидел себя, словно изнутри, почувствовал, как восстала его плоть…

Спустя одно короткое мгновение он вошел в нее — мощно, глубоко, до самой бездны, до ее края… растворился в ней… распял ее. Таким он не был никогда и ни с одной из женщин, таким он не был даже в самых смелых своих снах…