…В четыреста восьмидесятом году по исшествии сынов Израилевых из земли Египетской, в четвертый год царствования Соломона над Израилем 7 числа месяца Зиф, ранним утром потянулись из ближних и дальних пределов, кто пешим ходом, а кто на ослицах тысячи молодых мужчин в сторону Иерусалима…

* * *

На следующий день после озарения, явившегося ему во сне, царь вызвал тирского зодчего Хирама.

— Посмотри, — Соломон разложил на столе чертежи будущей постройки, — что думаешь?

Хирам бегло посмотрел на листки папируса, взял в руки рисунок главного здания.

— Сразу и не скажешь, нужно внимательно изучить, посчитать… — осторожно, подбирая слова, произнес он.

— Это потом, возьмешь их с собой. Тут все равно ничего до конца не доведено. Как тебе сам вид Храма? Одобряешь?

— Можно, я присяду?

— Садись, садись, располагайся, как тебе будет удобно!

— Интересное решение… — задумчиво произнес зодчий. — Так вот строят у нас, — он указал пальцем на фронтон здания. — А вот здесь немного напоминает египетский стиль… — Хирам поднял взгляд на царя. — Это необычная постройка для Иерусалима, так специально задумано? Это же будет Храм вашего Бога, разве следует делать его внешне похожим на финикийские или египетские дворцы?

Соломон хмыкнул.

— Я так и думал. Представляю, что я услышу от Садока и Гада, если даже ты сомневаешься! Не понимаю, почему нельзя перенять самое лучшее у других народов. Разве Бог разгневается, если Его Дом будет не похож на все остальные постройки в Израиле, если он будет изящен, как финикийские, и величественен, как египетские дворцы? Много ты видел в Иерусалиме красивых зданий, а?

Хирам замялся, промолчал.

— Так я за тебя отвечу — не видел, потому что их просто нет! — Соломон развел руками. — И что, нужно строить еще одно убогое сооружение только затем, чтобы не вызвать нареканий священников и старейшин? Будь на то их воля, то и Храма никакого не нужно. Да что Храм, им и страна не нужна! Сколько ненависти и осуждения пережил Давид, когда собирал пастухов и землепашцев под единой рукой, когда попытался переписать народ свой! Они все хотят, чтобы за них проливали кровь, спасая от врагов, а потом готовы проклинать и плевать вслед, если посягнуть на их нищенскую свободу; они презирают другие народы за то, что те молятся многим богам, за то, что они богаче и сильнее. Но это презрение рабов к своим господам. Любовь единого Бога нашего еще нужно заслужить, не ненавистью к другим народам, а делами, достойными славы и величия Его! Разве я должен презирать тебя и унижать только потому, что ты пришел из другой страны, потому, что ты создал своими руками прекрасные дворцы, посвятив их чуждым нам богам? Скажи, что это так, и я изгоню тебя из Израиля! Мне все равно, кому ты приносишь жертвы, главное, что ты построишь прекрасный Храм и принесешь славу стране моей и Богу моему. Если Сущий позволяет тебе приносить жертвы идолам и не карает за это, почему это должен делать я? Кто назначил меня судьей над другими народами?

Хирам неопределенно пожал плечами. Он понимал, что не с ним говорит сейчас царь, что это выплескиваются наружу сокровенные мысли Соломона, его сомнения, тревога, обиды.

Соломон внезапно оборвал свою тираду, присел рядом с Хирамом и хмуро произнес:

— Ладно, мне нужно от тебя мнение опытного мастера, со всем остальным я как-нибудь сам разберусь.

Зодчий вздохнул с облегчением, он уже успел пожалеть о своем неосторожном замечании.

— Мне нравится, очень нравится. Ничего подобного я еще не строил, да и не видел!

Лицо Соломона просветлело, взгляд стал по-юношески задорным.

— Да? Я сам все придумал! Ну, немного, правда, Давид оставил рисунков. Но общая, цельная картина появилась у меня совсем недавно.

— Сооружение очень большое, высокое… — Хирам что— то измерял маленькой бронзовой палочкой. — И тут, в помещениях его, есть нечто, что я не могу сразу уловить, какая— то неведомая гармония, скрытый смысл, величие, сродни откровению… — голос зодчего сломался, охрип, понизился до отрывочного суеверного шепота. — Я не знаю, — он поднял на царя удивленный, тревожно-восхищенный взгляд. — Не знаю, как можно это было придумать? Кто, скажи, кто надоумил тебя?

Соломон долго молчал. Его обычно розовощекое лицо покрылось бледным налетом, на лбу выступила испарина. Он внимательно посмотрел на Хирама, и взгляд его, всегда прикрытый забралом холодной отчужденности, вдруг вспыхнул, осветился глубинным лихорадочным блеском.

— Ты лучший на свете мастер, и ты понял то, что я хранил в глубине своего сердца. Это будет не просто великий Храм Иерусалима, это будет праматерь всех храмов единого Бога на всей земле и во все грядущие века! Я уверен в этом, я видел это во сне так же точно, как вижу тебя наяву. И я не знаю, кто это придумал. Может быть, я сам, может быть, Сущий нарисовал его в моем сне. Не знаю и не могу знать это. Но я знаю, что когда ты построишь его, это станет началом нового Мира, новой, невиданной доселе славы единого Бога для всех людей и во все времена! Я это знаю… — Соломон встал со скамьи, прошелся по залу, вернулся. — И тебя запомнят в веках, а заодно и меня, — уже обычным, будничным тоном, с улыбкой произнес он. Забрало опустилось, взгляд царя стал привычным — спокойным, отрешенным, холодным.

Хирам кашлянул, часто закивал головой, возвращаясь в реальный мир.

— Построю, конечно, построю, только это непросто — стены должны быть толстыми, и фундамент…

— Что тебя смущает? — перебил Соломон. — Я строю на долгие годы!

— Рабочих у меня недостаточно — тут нужны многие тысячи.

— Ты получишь столько тысяч, сколько нужно, и еще столько же. Если понадобится — я подниму весь Израиль! Только все же подумай хорошенько, — Соломон тяжело вздохнул. — Наверное, ты прав — не нужно, чтобы Храм великого Бога Израиля напоминал всякие там языческие капища. Он должен быть красивым, величественным, мощным, но… нашим, понимаешь?

Хирам встал, низко поклонился.

— Я понял твой замысел. Это будет самый прекрасный дворец из всех, которые когда-либо строил я. И никто не сможет упрекнуть тебя в том, что Дом Бога иудейского в чем-то копирует дворцы других народов. Я сохраню твой замысел, а в остальном положись на меня.

* * *

— Я согласен с тем, что Храм должен возвышаться над Иерусалимом. Тут сомнений быть не может. Но место… — Садок неодобрительно покачал головой.

— Чем тебя не устраивает плато Орни Евусеянина на горе Мориа? Нет в Иерусалиме ничего лучше. Да и Давид купил эту скалу специально для постройки Храма, — Соломон в упор сверлил взглядом Первосвященника.

— Да, я знаю. Но это языческое место, где, возможно, Орни приносил жертвы своим идолам…

— Что, что?! — рассвирепел Соломон. — А какое место в Иерусалиме не языческое? Забыл ты, что весь город этот в течение многих лет принадлежал иевусеям, да и построен ими? Давид не просто так купил гору Мориа. Только здесь завещал он строить Храм. И чтобы очистить ее от скверны, принес многие всесожжения! Скажи лучше, что ты против строительства Храма вообще. Тебе милей, что люди будут приносить жертвы Богу в своих деревнях, а вы будете собирать с них мзду в каждый праздник? Не выйдет! Храм будет здесь — единый для всей страны, и всесожжения будут только здесь. И Скиния Завета больше не будет кочевать от селения к селению, а будет установлена в Храме навечно, потому что это Завет Бога со всем народом Израиля, а не с жителями деревень и городов — каждым в отдельности. Нет единого Храма — нет единого народа, нет государства Израиль!

— Но я же не говорил, что против самого Храма, я только…

— Замолчи немедленно! — Соломон кричал так, что поколебалось пламя в светильниках. — Ты забыл, как стал Первосвященником? Забыл, что я выбрал тебя из многих не менее, а, возможно, более достойных? Так это можно легко поправить!

— Не нужно кричать, — поморщился пророк Гад. — Соломон прав, — он укоризненно посмотрел на побледневшего священника. — Храм в Иерусалиме — это важный шаг на пути к объединению народа. Но и ты, Соломон, горячишься. Садок так же, как и все мы, желает этого. А место на горе-лучшее во всем городе. Давид поступил мудро, купив это плато для Храма. Я лично освящу его еще раз, чтобы у Первосвященника не оставалось больше никаких колебаний. Или ты считаешь, что этого недостаточно? — пророк строго посмотрел на Садока.

— Почему всегда, когда у кого-то есть сомнения, царь воспринимает это как личное оскорбление? Зачем тогда спрашивать наше мнение? — махнул рукой Садок.

— Потому что я устал убеждать вас и подталкивать к действиям. Вы — мои советники, и это должны делать именно вы, а не наоборот. Зачем я вас всегда уговариваю? Мне не нужно ваше согласие…

— Затем, что наши возражения помогают тебе принять правильное решение, — примирительно улыбнулся Садок. — Прости, великий царь, если слова мои невольно обидели тебя. За твоей мыслью трудно уследить, понять сразу. Поэтому ты — царь над Израилем, а мы только помощники и слуги твои.

— А что записал уважаемый Иосафат? — неожиданные слова Соломона заставили вздрогнуть писателя, скромно умостившегося на скамейке в самом углу зала. Царь быстро пересек комнату и встал за спиной, заглядывая через его плечо в восковую табличку. Руки Иосафата задрожали, он невольно прижал записи к груди, инстинктивно пряча от взгляда царя.

— …Что царь объяснил пророку Гаду и Первосвященнику Садоку необходимость строительства Храма на месте гумна Орни Евусеянина… — голос Иосафата охрип от волнения.

— И это все? — искренне удивился Соломон.

Иосафат встал и низко поклонился.

— Все… Зачем же писать о том, что Первосвященник… не совсем согласен с волею царя? Люди когда-то, спустя много лет, прочтут мои скромные записи, и что подумают они? Кто объяснит им истинный смысл происходившего?

Величие народа в его единстве, а величие царя в беспрекословном исполнении его воли, — виновато произнес он.

Соломон многозначительно посмотрел на присутствующих, остановил взгляд на писателе.

— Дааа… — удивленно произнес он. — А ведь прав Иосафат. Хороший урок преподнес он всем вам, — царь положил тяжелую руку на плечо писателя и усадил его на скамью.

— Мне доложили, что тебя тяготит присутствие на наших собраниях. Что же пугает тебя? Или ты не желаешь служить царю Израиля?

Иосафат бросил растерянный взгляд на Ванею, покраснел.

— Я… нет, что ты, Великий царь. Это большая честь… Только сомнения — справлюсь ли я с этот непростой задачей. Да и не привычен я. Очень трудно уследить за великими мыслями твоими…

— Настолько трудно, что ты не записал и четверти из них, — рассмеялся Соломон и уже серьезным тоном добавил:

— Бояться тебе нечего и некого. Мы все здесь учимся новой жизни. И я не исключение. Ты сделал все правильно и очень мудро. Нечего записывать все свары. Только — суть. Суть — полезную для нас и особенно для тех, кто придет после нас. Но все равно я требую более подробных записей. Не тебе решать, что достойно из слов царя, а что нет! — настроение Соломона мгновенно изменилось. — И еще я хочу впредь слышать на собраниях наших и твой голос Иосафат. Назначаю тебя советником моим, раз ты уже решаешь самостоятельно, что из слов царя достойно внимания, а что нет.

* * *

Ранним утром Иосафата разбудил властный, настойчивый стук в дверь — царский скороход озвучил приказ Соломона: после полудня явиться во дворец с записями по истории Израиля.

Мучимый тревожными предчувствиями, нагруженный довольно увесистым мешком писатель предстал перед царем в уютной беседке дворцового парка. Соломон, словно не замечая Иосафата, внимательно изучал свиток папируса. По правую руку от царя на столе горкой возвышались глиняные таблички. Наконец, тягостная для Иосафата пауза закончилась, и Соломон поднял на писателя взгляд.

— Садись, — царь указал рукой на скамейку напротив. — Чего ты все время боишься? — раздраженно произнес Соломон, глядя на дрожащие руки писателя. — Разве ты видел или слышал от кого-то, чтобы я наказывал людей без вины? Или ты совершил что-то неблаговидное и боишься раскрытия своего преступления? — взгляд царя не оставлял писателю ни единого шанса оставить вопрос без ответа.

Иосафат кое-как взял себя в руки и, тщательно подбирая слова, произнес:

— Я верю, что человек рождается по воле Господа нашего не просто так. Каждый должен прожить свой век, делая то, на что сподобил его замысел Божий. Я прожил уже много лет и все, что я умею — это составлять прошения для людей, ну, и немного для себя, записывать притчи и рассказы по истории нашей… — Иосафат беспомощно развел руками. — И больше ничего. Вот и страшно мне не оправдать доверие твое… боюсь, не справлюсь я…

— Да, страх, страх… Извечный и неразлучный спутник нашей жизни. Он рождается с нами и покидает нас вместе с последним вздохом. Его испытывают все — от царя до нищего бродяги. Иногда он спасает нас от смерти, но всегда не дает жить… А почему ты решил, что составление прошений и есть предназначение твое в жизни? Не боишься, что Господь возложил на тебя иную миссию, а ты не распознал это? Разве ты пробовал заниматься чем-то большим, искал мучительно путь свой истинный? Нет, — Соломон жестом остановил пытающегося что-то возразить писателя. — Выучившись грамоте, ты сразу решил, что всегда сможешь заработать на фиников горсть и вина чашу, и успокоился этим. А записи, — Соломон кивнул в сторону мешка, сиротливо приткнутого к подножию скамьи, — нужны для того лишь, чтобы наложница твоя смотрела с обожанием и любовью, когда ты читаешь ей огрывки из них. Или ты жаждешь славы писательской? Тогда почему держишь их в мешках, подальше от глаз человеческих?

— Нет, великий царь, все проще гораздо: сомневаюсь я, достойны ли скромные записи мои внимания, особенно внимания господина моего…

— А я тебе скажу еще проще: перемен ты боишься, а славы тебе хочется, только без усилий особых, без утраты независимости твоей нищенской. Рабом, Иосафат, может быть и свободный человек, если рабство живет в сердце его. Знаешь, где я провел первый свой царский день? — неожиданно спросил он и, не дождавшись ответа, продолжил. — В архиве Давида, просматривая записи о жизни отца моего, Саула и пророков. И первой моей мыслью после того было забыть поскорее все, что прочел я в табличках и свитках этих, — Соломон потряс перед писателем папирусным листком. — Потому что писались они рабами, завистниками и неучами… Нет, не слугу хочу я видеть в лице твоем, не слугу царя и не раба его — таких у меня многие тысячи от края Израиля и до края. Помощник мне нужен, советчик, человек с душой светлой и возвышенной, любящий страну свою и народ свой.

Иосафат долго молчал, его лоб прорезала глубокая складка, и губы зашевелились, проговаривая неслышно лихорадочно проносившиеся в голове мысли. Соломон пристально смотрел на сгорбившегося старика. Не мешал ему. Ждал.

— Какую задачу ставит передо мной великий царь? — тряхнув головой, решительно произнес писатель. — Я сделаю все, что в силах моих. Только боюсь, сил этих немного осталось. Стар ведь я годами… — горько вздохнул Иосафат.

— Как знать, кто стар, а кто молод? Старость не в годах прожитых, а в сердце усталом. Отец мой, Давид, прожил недолгий век, но дела его вместили три обычных человеческих жизни. Не гневи Бога и думай о том, что не сделано еще, тогда и годы преклонные отступят от тебя вместе с мыслями о них. Слушай меня внимательно, Иосафат. Задумал я составить летопись о народе Израиля от самого сотворения Мира Господом нашим! Собрать воедино все записи из архива царского, у пророков, левитов, судей. В каждом поселении — городе и деревне у старейшин, сказителей народных тоже есть записи, рассказы о событиях интересных и важных, только, уверен, все они по-разному понимают события эти. Каждое колено Израилево натягивает на себя одеяло славы по размеру гордыни своей, а соседей и братьев не преминет унизить и осмеять. Ты знаешь, что я начинаю строить Храм, и это важная ступень в объединении народа нашего. Но к объединению ведет не одна ступень. Без истории народа не может быть самого народа! Двенадцать колен — это двенадцать частей единого тела. Разве кто-то может сказать, что правая рука главнее левой или сердце важнее головы?

— Но это же огромный труд! Разве по силам смертному человеку выполнить это?

— Не только одному, даже десятерым не по силам, — улыбнулся Соломон. — Да и конца этой работе не будет, пока жив народ Израиля! Левиты и старейшины из всех пределов будут доставлять сюда, во дворец, записи. Об этом позаботятся первосвященник Садок и начальник над наместниками Азария.

Ты же подберешь себе из числа судей, сказителей и старейшин помощников умных и беспристрастных. На это даю тебе полную власть и свободу. Когда все записи будут собраны и разложены по годам и событиям, мы с тобой, и Первосвященник Садок и пророк Гад, отбросив ложное и противоречивое, и составим, с Божьей помощью, летопись эту.

— Я даже и мечтать о такой чести не смел! — дрожащим от волнения голосом прошептал Иосафат. — Но почему именно меня выбрал Великий царь для миссии этой?

— А кого бы выбрал ты на моем месте?

Иосафат подумал немного и растерянно развел руками.

— Не знаю, никто на ум не приходит…

— Значит, и некому, кроме тебя, — усмехнулся Соломон и уже серьезным тоном добавил: — Твои сомнения и определили мой выбор. Раз ты сомневаешься, значит, понимаешь важность труда этого. А раз понимаешь, значит, и исполнишь достойно. Вместе будем писать Историю, если ты возьмешь и меня в помощники свои.