Вернувшись из Ецион-Гавера, Соломон сразу же поспешил на стройку, где среди кажущейся суеты и неразберихи уже четко вырисовывались контуры будущего Храма. Оставив свиту свою в стороне, царь, никем не замеченный, в течение нескольких часов наблюдал за работами, передвигаясь от площадки к площадке. Ближе к полудню его увидел Хирам и поспешил к Соломону, приводя на ходу в порядок перепачканную в пыли одежду.
— Приветствую тебя, великий царь! — поклонился Хирам. — Давно ты не появлялся у нас. Видишь, мы многое успели сделать с того времени, когда виделись с тобой здесь в последний раз, — с нотками гордости в голосе произнес Хирам, указывая рукой на поднявшиеся стены Храма.
Соломон обнял строителя и увлек его в сторону, туда, где под шатрами, дожидаясь царя, скучала свита.
— Да, построили действительно много за те несколько месяцев, что меня здесь не было. Стены выросли, как трава после дождя. Я очень доволен тобой, мастер!
Как только Соломон увидел Хирама, он сразу же отметил перемены, произошедшие с ним за это время. Они были не менее, если не более разительные, чем те, которые произошли со строящимся Храмом. Финикиец постарел, осунулся. На сером, похудевшем лице пролегли глубокие морщины, кажущиеся еще более резкими от въевшейся в них пыли. Глаза мастера, обрамленные темными припухшими кругами, потускнели, затуманились, покрылись влажной пеленой, словно присыпанные песком и бесконечной усталостью.
Выдержит ли он до конца строительства? Л если нет, кто способен заменить Хирама? Помощники мои годны только на разговоры и интриги… Вон как морщат носы от пыли, — подумал царь, неодобрительно глядя на свою свиту.
Хирам вежливо кашлянул, привлекая внимание Соломона.
— Ты задумался, великий царь. Может, что-то тебе не понравилось? Скажи, нет вещей, которые нельзя было бы исправить.
— Что ты сказал? — Соломон оторвался от своих мыслей. — Нет, нет, все прекрасно. Я просто подумал, сколь трудно тебе нести эту ношу.
Хирам пожал плечами.
— Я привык, но должен сказать — это самое большое строительство из всех, что я вел в своей жизни.
— Вот это и беспокоит меня. Неужели за все время среди людей наших не нашлось ни одного, кто смог бы помочь тебе, освободить от некоторых обязанностей, не говоря уже о том, чтобы в чем-то заменить, хоть в самой малости?
— Почему не нашлось? С начала строительства многое изменилось, и я смело могу назвать с десяток помощников — толковых, способных самостоятельно решать многие вопросы. Я мог бы им поручить уже сегодня отдельные участки работы, просто привычка делать все самому останавливала меня.
Соломон взял мастера за руку.
— Ты не подумай, что я перестал доверять тебе или ищу замену. Лучше тебя строителя нет на свете, и еще долго не будет. И люди мои, какими бы смышлеными они ни оказались, никогда не заменят великого мастера Хирама. Но строительство это продлится еще несколько лет, а ты выглядишь уставшим, очень уставшим… Нам предстоит еще многое построить, и я хочу, чтобы у тебя надолго хватило сил.
— Я понимаю тебя, — вздохнул Хирам. — Мне действительно нужно немного отдохнуть. И я подумывал уже, чтобы передать управление строительством толковому помощнику, а самому только осуществлять надзор и контроль, и вмешиваться иногда, если дело пойдет не так, как надо.
— И есть такой человек? — оживился Соломон.
— Мне кажется, есть! Я хочу собрать сегодня всех старших помощников своих и показать тебе его. Да ты и сам поймешь все, если захочешь поприсутствовать на собрании.
* * *
Вечером, после окончания работ, в большом шатре Хирама собрались все начальствующие на строительстве люди. Они расселись вокруг мастера, не заметив в темном углу царя, пожелавшего до поры остаться неузнанным.
Совещание, как всегда, начал Хирам.
— В целом, я доволен сегодняшним днем, — глядя в листок папируса, сказал он — Но строительство замедлилось. Причем уже несколько дней, как я замечаю это. И если к рубщикам камня у меня нареканий по-прежнему нет, — он кивнул в сторону засиявшего улыбкой тысячника Ревуима, — то остальные все больше и больше отстают. В чем дело? — обратился он к Ахии, начальнику над укладчиками камня.
Тот вскочил с места и, размахивая руками, сразу закричал:
— Почему всегда виноват именно я? Нарубили камень — не нарубили, обтесали — не обтесали, доставили его вовремя — не доставили, — все это не так заметно. А вот как поднимаются стены — сразу видно всем. Да, мы не так быстро делаем кладку, как раньше. Но стены стали выше, значит, и камень укладывать стало сложнее! А сам камень? Сколько раз я говорил — камень стали обрабатывать хуже! Мои люди теряют много времени, укладывая его. Да еще и подправляют постоянно. Камень последние несколько дней идет неровный, это замедляет работу.
— Что ответит на это тысячник Ессей? — нахмурился Хирам.
— Нас просто заваливают глыбами рубщики камня. Разве не понятно, что обработать камень дело непростое и требует большего времени и умения, чем вырубить его в горах. И мои работники нервничают, потому что не успевают переработать его, — он зло посмотрел в сторону Ревуима, по-прежнему сияющего от недавней похвалы. — Хотите от нас хорошую работу — дайте больше времени. Не нужно нас торопить!
— Почему ты раньше мне не говорил об этом?
— Да, скажи и сразу станешь виноватым во всех бедах. Тут же найдутся доброжелатели, сразу же царю донесут, — махнул рукой Ахия. — Лучше уж промолчать — целее будешь…
В этот момент из своего укрытия вышел Соломон. Среди присутствующих раздался удивленный ропот, все вскочили.
— Садитесь и продолжайте, — произнес он. — А я с разрешения Хирама хочу просто поприсутствовать.
Люди уселись на места, наступила тишина. Тысячники, потупив глаза в пол, застыли, словно боясь пошевелиться.
— Хорошо, тогда буду говорить я, — Соломон вышел в центр круга и усадил Хирама на скамью. — Мне показалось, что все вы думаете не о том, как быстрее и лучше построить Храм, а только как выделиться среди прочих и осложнить работу своим товарищам. В общем деле нет правых и виноватых, есть те, кто умеет и хочет, и те, кто не хочет и не умеет. И вы все здесь начальствующие люди — тысячники, призваны заменить таких людей и обеспечить бесперебойную и качественную работу. Но вы не хотите этого делать, потому что для вас важнее и приятней неудачи ваших соседей, чем общие успехи в строительстве Храма. Тогда я заменю вас всех. Есть хоть кто-то среди вас, способный говорить о том, что и как нужно делать, а не кто виноват в том, что не сделано?
Наступила мертвая тишина. Никто не хотел говорить первым, чтобы не вызвать на себя гнев царя. Наконец, из заднего ряда присутствующих поднялся молодой человек.
— Это сотник над каменщиками, — скороговоркой прошептал в ухо царю Хирам. — Присмотрись к нему…
— Я не большой начальник, но раз меня позвали сюда, разреши сказать, — обратился он к царю.
Соломон кивнул головой.
— Все правильно ты сказал, великий царь. Мы работаем не вместе, а каждая группа сама по себе. У нас нет единой цели — только соревнование, кто заткнет за пояс соседа своего. И в этом виноват он! — Иеровоам ткнул пальцем в сторону Хирама. По шатру пронесся удивленный и испуганный ропот. — Да, Хирам прекрасный зодчий, равных которому нет во всем мире. Но он финикиец и не знает наших людей. Поэтому полностью доверяет тысячникам, которые постоянно враждуют и сводят между собой счеты. Для них, чем хуже соседу, тем лучше ему. Я работаю на вырубке камня, и мы завалили им стройку на двадцать дней вперед. Но будет ли от этого строиться Храм быстрее? Нет, не будет, потому что стены растут медленнее, чем мы этот камень заготавливаем. А почему так? Потому что с первого дня строительства ничего не меняется. Кто мог заранее знать, сколько людей и на каких работах должно быть? Это все стало понятно только через некоторое время. Тогда почему ничего не меняется спустя вот уже почти два года? Камня уже можно рубить значительно меньше, а людей послать на другие работы. Но нашим тысячникам это безразлично. Вся их забота — это выгородить себя и очернить своего товарища. Поэтому они дают Хираму неправильные сведения, а тот принимает все за чистую монету. А ведь совсем скоро начнутся отделочные работы, и куда тогда девать лишний камень… — Иеровоам вдруг осекся, замолчал, растерялся, испуганно посмотрел на царя. — В общем, как хотите, вам виднее, я сказал, что думаю, — он махнул рукой и сел на свое место.
— Погоди, ругать и критиковать может каждый. Что бы ты сделал, если бы тебя поставили управлять строительством? — спросил Соломон.
— Как я могу сказать, если кроме каменоломни своей, ничего больше не вижу. Но из того, что я знаю, — нужно сократить вчетверо количество людей, рубящих камень, и перевести их на его обработку.
— А смогут они? — усомнился Соломон.
Иеровоам хмыкнул.
— А что там особенно уметь? Моя сотня давно уже потихоньку камень обрабатывает, когда остальные люди не поспевают за нами.
— Хорошо, продолжай.
— Переносчики камня его не складывают, а бросают кое-как, потому что торопятся доставить очередную партию к стенам Храма. От этого много камня ломается и крошится, а значит, непригодно для кладки. Я бы добавил телег для доставки камня, а высвободившихся каменотесов послал в помощники укладчикам — пусть его наверх подают. И вообще, тысячников и сотников нужно менять местами, тогда они поймут, что и другие участки работ тоже важны, — Иеровоам сделал паузу, посмотрел на царя и, увидев, что тот благосклонно улыбается, осмелев, добавил: — Да и начальствующих людей слишком много, мешают они только.
Соломон переглянулся с Хирамом и сказал:
— Значит, начальников над тобой много? И работать, говоришь, мешают? Ну, а двух начальников выдержишь? Я имею в виду Хирама и меня?
Иеровоам растерянно оглядел присутствующих.
— Это как понимать, великий царь? — испуганно выдавил он.
— А очень просто понимать: с завтрашнего дня станешь во главе всего строительства. Вот и начальников над тобой уменьшится, но и отвечать за всех теперь ты будешь!
* * *
Только добравшись до дворца, Соломон почувствовал, как смертельно устал. Отмывшись от всепроникающей пыли, поплавав в бассейне и умастив себя благовониями, царь почувствовал себя значительно лучше и решил посетить гарем. Недолго поразмыслив, с какой из жен ему хочется провести сегодняшнюю ночь, Соломон направился к египетской принцессе. Выбор царя был сделан в ее пользу совсем не потому, что Аменет была любима им больше остальных, и не потому, что она была искусней их в плотских утехах, а потому, что Соломон всеща помнил, что его главная жена — дочь фараона Египта, царя самой могущественной страны из всех соседствующих с Израилем. Избалованный изысканными ласками своих хананейских, иевусейских, амалекитянских, моавитянских жен и наложниц, он все же никоща не забывал своей первой ночи в объятиях загадочной Аменет…
Соломон, подумав о гареме, тяжело вздохнул. Многочисленные жены и наложницы, количество которых перевалило за седьмую сотню, доставляли ему хлопот едва ли не больше, чем государственные заботы.
Целая армия евнухов не могла управиться с интригами, скандалами и драками, постоянно и во множестве возникающими в самых неожиданных местах и по самому малейшему поводу. Царский гарем — государство в государстве — жил по своим жестоким законам, мгновенно и неотвратимо карающим любые попытки внешнего вмешательства, несмотря на подозрительное и всевидящее око Соломона.
Соломон с детства не доверял никому. Честолюбие и подозрительность, постоянное ощущение опасности, пришедшие на смену младенческим страхам, прочно, по— хозяйски поселились в нем еще в столь юном возрасте, когда у ровесников его только начинал проявляться инстинкт самосохранения. В дни, когда царь Давид и даже родная мать были особенно ласковы с ним, Соломон пытался увидеть в этом скрытый смысл, опасность для себя, пытался понять — что потребуется от него взамен. Казалось, Соломон рос таким же, как все его братья и сестры, но вместе с тем вырастали в нем и крепли недетские сомнения и недоверчивость, совершенно не свойственные его сверстникам.
Повзрослев до редкого пушка над верхней губой, Соломон понял несколько очень важных для себя вещей: самые теплые отношения легко превращаются в самую холодную вражду; самые благие намерения могут заканчиваться самыми ужасными последствиями; доверять в этой жизни можно только тем, кому выгодно быть с тобой рядом, и только до тех пор, пока эта выгода не покажется им само собой разумеющейся.
К тридцати годам в душе Соломона из сомнений, противоречий и страхов выросла прочная крепостная стена, отделившая его от мира других людей; стена, за которой скрывался сложный лабиринт гордыни, тщеславия, чувств…
Гарем царя из пристанища любовных утех очень быстро превратился в многоликий, требующий постоянного внимания и вмешательства живой организм. Жены, несмотря на ограничения и запреты, окружали себя многочисленными родственниками и прислужниками, плели интриги и заговоры, пытаясь возвыситься над товарками своими или избавиться от них. Евнухи, стремясь угодить им и заработать, обманывали царских чиновников — договаривались тайно с поставщиками продовольствия, тканей, благовоний и украшений. Казна, которая, как казалось Соломону, была под полным его контролем, распадалась множеством воровских щелей. Так было до тех пор, пока вездесущий Ванея однажды не притащил к царю волоком упирающегося и визжащего от страха евнуха.
— Смотри, великий царь! — Ванея ловко подхватил евнуха за талию и, перевернув вниз головой, несколько раз встряхнул. — Смотри! — он поднял с пола два кожаных мешочка и высыпал золото на ладонь. — Я взял его на базаре но вместе с тем вырастали в нем и крепли недетские сомнения и недоверчивость, совершенно не свойственные его сверстникам.
Повзрослев до редкого пушка над верхней губой, Соломон понял несколько очень важных для себя вещей: самые теплые отношения легко превращаются в самую холодную вражду; самые благие намерения могут заканчиваться самыми ужасными последствиями; доверять в этой жизни можно только тем, кому выгодно быть с тобой рядом, и только до тех пор, пока эта выгода не покажется им само собой разумеющейся.
К тридцати годам в душе Соломона из сомнений, противоречий и страхов выросла прочная крепостная стена, отделившая его от мира других людей; стена, за которой скрывался сложный лабиринт гордыни, тщеславия, чувств…
Гарем царя из пристанища любовных утех очень быстро превратился в многоликий, требующий постоянного внимания и вмешательства живой организм. Жены, несмотря на ограничения и запреты, окружали себя многочисленными родственниками и прислужниками, плели интриги и заговоры, пытаясь возвыситься над товарками своими или избавиться от них. Евнухи, стремясь угодить им и заработать, обманывали царских чиновников — договаривались тайно с поставщиками продовольствия, тканей, благовоний и украшений. Казна, которая, как казалось Соломону, была под полным его контролем, распадалась множеством воровских щелей. Так было до тех пор, пока вездесущий Ванея однажды не притащил к царю волоком упирающегося и визжащего от страха евнуха.
— Смотри, великий царь! — Ванея ловко подхватил евнуха за талию и, перевернув вниз головой, несколько раз встряхнул. — Смотри! — он поднял с пола два кожаных мешочка и высыпал золото на ладонь. — Я взял его на базаре вот с этим вот пергаментом, — Ванея достал из рукава свиток, и, поклонившись, передал Соломону.
Соломон бегло пробежал глазами перечень товаров, указанных в свитке, встал с трона, поднял за подбородок голову евнуха, и, глядя ему в глаза, произнес:
— Что скажешь на это? Золото — украл?
Евнух, с трудом освободив лицо от мертвой хватки Соломона, хрипло прошептал:
— Скажу… все скажу! Это не мое, видит Бог, не мое! — он скосил глаза на золото, тяжело лежащее на ладони Ваней. — Я не украл, это Су на, жена твоя, послала меня на базар, это она, она велела мне купить разных товаров! Там, в свитке, все написано…
Соломон сел на трон, жестом прервал евнуха.
— Довольно! Аменхотеп знает?
Евнух опустил глаза и отрицательно покачал головой:
— Если бы узнал, люди Суны тотчас убили бы меня.
— А я тебя не убью, как думаешь?
Евнух рухнул на колени и пополз к трону:
— Помилуй, великий царь… не по воле своей…
Ванея за шиворот оттащил евнуха от трона, отшвырнул в сторону:
— Убить его? — посмотрел на царя.
Соломон задумчиво покачал головой:
— Не надо пока. Оставь нас сейчас.
Когда Ванея ушел, Соломон внимательно посмотрел на евнуха и после паузы произнес:
— Я только что спас тебе жизнь. Хочу понять — зачем я это сделал. Не поможешь мне?
Евнух несколько раз судорожно сглотнул и тихо ответил:
— Чтобы я… чтобы я… я буду все доносить, днем и ночью, что в гареме, про всех… Аменхотеп тоже, он многое скрывает… я за всем прослежу…
Соломон с деланным удивлением посмотрел на евнуха:
— А почему ты решил, что мне это нужно, почему ты думаешь, что я чего-то не знаю?
— Не знаешь, не знаешь… — Евнух захлебывался словами, подобострастно заглядывая в глаза Соломону.
— У нас там, — он успокоился и, подойдя совсем близко к царю и постоянно оглядываясь на дверь, шепотом продолжил:
— Даже Аменхотеп не знает всего. У нас там… убивают! Евнухи, и охрана, иногда, когда кто-то из жен заказывает…
— Убивают — кого?! — нетерпеливо перебил его Соломон.
— Слуг, а иногда… недавно отравили наложницу твою.
— Аменхотеп знает?
— Думаю — нет, не все. Может, догадывается о чем-то.
— И что, все мои жены убийцы и отравители?
— Нет, что ты, как можно, — замахал руками евнух. — Большинство из них очень смирные, живут тихо, как мышки, никого не беспокоят напрасно.
— И кто же тогда?
Евнух потупился:
— Есть несколько влиятельных. У них и охрана своя, и евнухи многие только их и обслуживают. Всем заправляет главная жена, Аменет. К нам она не обращается, у нее много личных слуг, египетских, золота много… она может все — купить, казнить, миловать…
— Но какое она имеет отношение к остальным? Живет отдельно от других жен, что ей до гарема?
— О! — Евнух закатил глаза к потолку и поднял указательный палец вверх:
— У нее везде в гареме глаза и уши. Она знает все: когда и с кем ты провел ночь, что подарил…
— Что, что? — Соломон неожиданно рассмеялся. — Я сам не помню, с кем вчера провел ночь.
— А она помнит и знает. И, не дай Бог, если ты выделишь кого-то, кроме нее. Считай — не жить ей больше на этом свете…
— Как зовут тебя?
Евнух удивленно посмотрел на царя.
— Имя твое, имя есть у тебя?
— Да, а как же… Азур, сын Нафала.
— Ладно, иди, Азур, сын Нафала. Живи пока. Обо всем будешь докладывать. Не мне — Ванее, ежедневно докладывать. От этого зависеть будет, наступит ли для тебя еще один — следующий день…
Соломон, никем не замеченный, прошел в покои царицы и остановился у спальни, прислушиваясь к доносившимся оттуда звукам. Это было его правило: царь любил появляться перед своими женами и чиновниками всегда неожиданно, заставая их врасплох, чтобы по мгновенному выражению лица понять мысли, настроение, намерения. Прислушавшись, Соломон уловил тихое пение, прерывающееся страстными, неразборчивыми словами. Он стремительно вошел — и заметил, как Аменет быстрым движением успела что-то спрятать под ложе.
— Приветствую тебя, великий царь и любимый муж мой! — пытаясь изобразить радушную улыбку на побледневшем лице, прошептала Аменет. — Я уже не надеялась в ближайшее время тебя увидеть.
— Напрасно не надеялась. Если человека покидает надежда, на ее место приходит отчаяние. У меня было много забот в последнее время, но даже среди хлопот и неотложных дел я всегда помнил о моей любимой жене. Вот видишь, только вернувшись, я сразу же пришел к тебе.
— Вижу, вижу, я так ждала тебя, мой возлюбленный муж, — прижимаясь к Соломону и кокетливо закатывая глаза, проворковала она.
Соломон слегка отстранился, и пристально глядя на Аменет, спросил:
— Только что я слышал в твоей комнате пение и голоса. У тебя кто-то был или ты разговаривала сама с собой?
— Нет, что ты, тебе показалось, мой любимый, с кем я могла здесь разговаривать… Ты очень устал, наверное, вот и почудилось… — потупив глаза, еле слышно проговорила она.
Соломон взял ее за подбородок, приподнял голову.
— Посмотри мне в глаза, — приказал он. — Маленькая ложь рождает большое недоверие. Говори правду!
— Я молилась, прошептала Аменет. — Просто молилась.
— А что ты тогда спрятала под ложем? Покажи! — велел он.
Аменет тяжело вздохнула и, нагнувшись, достала искусно вырезанную из слоновой кости небольшую женскую фигурку.
Соломон взял ее в руки, повертел, задумчиво рассматривая.
— Чья это фигура, кого-то из египетских богов?
Аменет, глотая слезы, прошептала:
— Это Ашторет — богиня плодородия и любви, покровительница матерей… финикийская богиня…
— Финикийская? — удивился Соломон. — Ты поклоняешься чужим богам?
— Какая разница, египетская или финикийская? Это очень могущественная богиня, и в Египте много ее храмов. Она покровительствует любовникам и матерям… а я… люблю тебя… и хочу родить тебе сына… — всхлипывала Аменет.
Соломон аккуратно поставил фигурку на столик и присел рядом с Аменет.
— А почему тебе не помолиться об этом моему Богу, всесильному Богу Израиля? Неужели ты думаешь, что эта маленькая фигурка способна помочь тебе больше?
— Ничего я не думаю, я с детства привыкла к нашим богам. Я не могу просить того, кого не вижу и не знаю… Наши жрецы говорили что-то отцу моему про единого Бога, но я не понимаю, это сложно… Прошу, не наказывай меня! Мне здесь одиноко и тоскливо… Разве могут принести вред твоему великому Богу мои маленькие фигурки?
— А у тебя их что — много?
— Немного, но есть несколько…
Соломон задумался.
— Успокойся, я тебя понимаю и уж никак не собираюсь наказывать, — наконец произнес он. — Да и за что? Так тебя воспитали, так принято в твоей стране, — рассуждал он. — Как я могу тебе запретить? Без веры жить нельзя… Но мне нужно хорошенько подумать. В Израиль сейчас приезжает много людей из разных стран, а будет еще больше. И мы не должны насильно заставлять их молиться единому нашему Богу. Наоборот, нужно создать необходимые условия, чтобы жизнь в Израиле не показалось им тягостной. Надо подумать… А скажи мне, царица, бываешь ли ты в гареме? — неожиданно спросил он.
— В гареме? — Аменет удивленно пожала плечами. — А что мне там делать? — презрительно произнесла она. — Там слишком шумно, грязно, можно заразу подхватить…
— Значит, не бываешь? — хмыкнул Соломон.
— Ну, почему… Иногда, редко, когда совсем скучно становится, а почему ты спрашиваешь? — В ее голосе послышалась тревога.
Соломон не ответил, улыбнулся.