— Скажи мне, Соломон, только не смейся, если вопрос покажется тебе наивным: это правда, что слышала я недавно на базаре Иерусалимском, будто понимаешь ты язык всех птиц и зверей?

Соломон не сдержался и захохотал.

— Действительно слышала такое? Да я и человеческие языки многие не понимаю, что уж говорить о языках животных. — И уже серьезнее добавил:

— Впрочем, иногда мне кажется, что — да! Я часто наблюдаю за разными созданиями божьими и многому у них учусь. Вот ты недавно интересовалась устройством государства нашего, а ведь у муравьев, например, тоже есть государство и устроено оно так, что никогда людям такого не достигнуть. У них есть царь и царица; есть строители, которые создают и ремонтируют жилища; есть работники, которые обеспечивают племя всем необходимым; есть воины, которые охраняют и защищают. Каждый занимается у них своим делом, и не бывает там недовольных, и никто не берет себе больше, чем другие, и никто не ворует… Разве не должны мы все стремиться к такому разумному устройству?

Билкис удивленно покачала головой.

— Ты меня все больше и больше поражаешь… даже не знаю, что возразить. А скажи, это правда, что, разгадывая загадки мудрецов, ты выигрывал целые города?

— Ну, уж целые города… Выиграл несколько селений у финикийского царя… А что, хочешь со мной поиграть?

— А если проиграешь, — оживилась Билкис, — что дашь тоща мне?

— А что дашь мне ты, если проиграешь? — улыбнулся Соломон.

— Если выиграю я, дашь мне льготы в торговле, а если ты… — она капризно надула губки. — Если ты… Ну, не знаю, проси, что захочешь. Но загадки буду загадывать я!

— Хорошо, слушаю тебя.

Билкис восторженно захлопала в ладоши.

— Ну, берегись, царь Израиля! Эй, слуги! — выкрикнула она. — Принесите цветы!

Двери немедленно открылись, и девушки внесли два десятка прекрасных роз.

Билкис подошла к ним, пристально оглядела и, не найдя ни единого различия, поставила в вазу.

— Это искусственные цветы, изготовленные лучшими мастерицами моей страны. Но среди них есть и один настоящий цветок. И ты, не вставая с места, должен определить, где он. Сразу определить! — лукаво глядя на Соломона, произнесла она. — С первого раза!

Соломон задумался.

— Да, видно очень нужны тебе льготы в торговле! — пристально всматриваясь в абсолютно одинаковые цветы, произнес он. — Хорошо, я попробую. Только мне для этого понадобится слуга…

— Нет, нет, никто не должен подходить к цветам! Это было бы слишком легко.

— Не волнуйся, слуга нужен мне для другого. Эй, есть там кто-нибудь! — громко выкрикнул Соломон.

Царь недолго пошептался со слугой и, отпустив его, произнес:

— Он скоро вернется, и тогда я отвечу на твою загадку.

Слуга появился действительно скоро, неся накрытый тканью глиняный горшок.

— Выпускай, — кивнул головой царь, и по комнате разнеслось недовольное жужжание.

— Пчела? — удивленно воскликнула Билкис. — Зачем она здесь?

Соломон снисходительно улыбнулся.

— Я попросил ее разгадать твою загадку.

Пчела, недолго полетав по залу, успокоилась и деловито уселась на один из цветков.

— Видишь, помощники мои тоже мудры! — засмеялся Соломон. — Именно этот — настоящий!

Билкис от досады закусила губу.

— Это так просто… Но никто еще не мог разгадать мою загадку!

— Все просто под небом, но люди не хотят идти простыми путями… — философски заметил Соломон. — Прости, царица моего сердца, часы, проведенные с тобой, превращаются в мгновения, и вот уже несколько дней, как я откладываю решение неотложных вопросов. Но сейчас мне нужно тебя покинуть. Несколько судебных дел требуют моего присутствия.

— Ты в своей стране еще и главный судья?

— Да, я в этой стране главный, и судебные дела не исключение.

— Позволь и мне, мудрый царь, поприсутствовать…

* * *

Большой зал Дворца Правосудия был переполнен. На галереях, расположенных в несколько ярусов по периметру помещения, было тесно от набившихся туда людей. В зале стоял протяжный гул сотен голосов, оживленно обсуждающих предстоящие разбирательства. Соломон обратился к сидящему по левую от него руку Садоку:

— Почему сегодня столько народу?

Садок неопределенно пожал плечами.

— Я не успел еще поговорить с приставами. Наверное, что-то очень нашумевшее…

— Тихо! — выкрикнул Соломон. — Начнем!

В зал ввели трех, крестьянского вида, молодых людей. Они застыли, открыв рты перед царем, забыв от волнения, зачем сюда пришли.

— Ну, говори ты! — указал Соломон на самого с виду смышленого из них.

— Вот, — начал тот, вытирая мокрые ладони о просторную рубаху. — Ваг… значит, мы братья. Я самый младший. Несколько дней назад я, как всегда, пас коз, а братья мои были в поле. Когда вечером мы вернулись домой, нас встретила мать. Она громко кричала и посыпала голову пеплом. Когда мы вбежали в дом, то увидели, что отец наш скончался и приготовлен уже для погребения. Вот… Когда отца похоронили, мать сказала нам его последнюю волю: во дворе закопаны три горшка. Самый большой из них — для старшего сына; средний — для среднего; а малый, значит, для меня…

— Хорошо, в чем же суть вашего дела? — перебил его Соломон.

Вперед выступил средний брат.

— Неужели я заслужил у своего отца в наследство горшок, наполненный землей? А он, — показал на младшего, — обглоданные кости! Только старшему досталось все золото и серебро…

— Если я вас правильно понял, в большом горшке было золото и серебро, в среднем земля, а в малом — кости?

— Да, ты нас правильно понял! — хором ответили братья.

— Ну, что ж, ваш отец был мудрым человеком и еще при жизни своей распределил наследство. Старший получит золото и серебро; средний — земли, сады и виноградники; младший — весь скот. Примите волю отца вашего и идите с миром.

Следующими в зал ввели двух женщин. Одна из них держала на руках малого ребенка. Женщины были молоды и очень неопрятны, а лица, густо набеленные на фоне ярко накрашенных губ, казались вызывающими и не оставляли сомнений в их профессии. Та, что несла на руках ребенка, стала прямо с порога истерически кричать:

— Царь, я взываю к справедливости твоей!

— Успокойся и говори тише и толком, — поморщился Соломон. — В чем суть вашего дела?

— Живу я на окраине Нижнего города, у стены — там, где большие склады с зерном, вместе с этой воровкой! — она ткнула пальцем в сторону другой женщины. — Дом у нас небольшой, но каждая имеет свою комнату. Полгода назад мы почти одновременно родили сыновей…

— Отец у сыновей один, или вы родили от разных мужчин? — перебил Соломон.

— Конечно, от разных! Разве мой мужчина лег бы с такой ведьмой, как она!

— А где ваши мужчины, почему их здесь нет?

— Где, где, сама не знаю… Где-то… Мы девушки бедные, некому за нас заступиться… — запричитала она. — Так вот, — быстро, как ни в чем не бывало, продолжила она, — вчера мы обе легли спать, и дети наши были веселы и здоровы. Ночью, наверное, напившись вина, она прислала своего сына, а поутру хотела забрать моего Авесаломчика, вопя, что это ее сын.

— Это ложь, мой господин! Эта тварь врет все. Бог свидетель! Это она ночью придавила своего сына, а, увидев это, подменила детей. Это мой сынок лежит сейчас на ее грязных руках, мой Реву им, да продлит Бог годы его! — закричала другая женщина.

— Как зовут тебя?

— Ривка. И пусть покарает меня Бог проказой и чумой, если я не говорю тебе правду, мудрый царь.

— Хорошо, успокойся. Может кто-то подтвердить, что этот ребенок твой сын?

— Да разве я сама нс узнаю своего Ревуима среди тысяч детей? Это мой сын, мой!

— Каждая из вас уверяет, что этот ребенок ее сын, но доказать это не может, и свидетелей у вас тоже нет. Никто из вас не хочет признать мертвого мальчика, а живого разделить между вами не по силам даже царю. Но правосудие есть правосудие, и вы не уйдете отсюда без его решения. Стража! Разрубите этого ребенка пополам и отдайте каждой из них его половину.

В зале, до этого момента застывшем в напряженной тишине, поднялся ропот ужаса и возмущения. Садок вскочил со своего места, а Билкис вцепилась в руку царя…

— Выполнять! — невозмутимо распорядился Соломон. — Рубите!

— Нееет!.. — дико завыла Ривка. — Нет!!! — она повисла на занесенной руке воина. — Не нужно убивать его, пусть достанется ей, этой воровке, только пусть живет, пусть живет…

— А что скажешь ты? — обратился царь к ее товарке, нервно покусывающей губы.

— Тебе решать, царь, — низко опустив голову, тихо произнесла она.

Соломон удовлетворенно кивнул. Он подошел к столу, на котором лежал перепуганный, орущий младенец, осторожно взял его и поднял на вытянутых руках.

— Благословляю тебя от имени великого Бога Израиля! Живи долго и счастливо, — он бережно прижал к себе младенца, поцеловал и передал его Ривке. — Бери, и не отпускай более. Ты и есть истинная мать.

В зале воцарилась мертвая тишина, взорвавшаяся через несколько мгновений громкими выкриками:

— Слава Соломону, мудрейшему из мудрых! Слава!

* * *

Ночью над городом разразилась гроза. Соломон, разбуженный тяжелой дробью, терзающей крышу его дворца, поднялся на террасу, с интересом наблюдая, как потоки черной воды, словно могучее небесное воинство, закипая от нетерпения, проносились по тесным улочкам Иерусалима. Ветер, заметив непрошеного свидетеля, заскользил по голым ногам, поднял полы отяжелевшего плаща, обжигая тело острой и хлесткой влагой. Соломон отступил вглубь террасы, поспешно сбросил с себя наполненное грозой одеяние.

Дождь, долгожданный, живительный дождь! — пронеслась восторженная мысль. — Плачет небо или смеется? или очищает город и нас, или себя от нас, от грязи нашей в поступках и помыслах…

В яркой вспышке молнии, расколовшей надвое водяной мост между небом и землей, царь заметил стражника, мечущегося в бессмысленной попытке спрятаться от стихии.

Суета, суета сует… — подумал он, с интересом наблюдая за воином. — Зачем прятаться от того, от чего невозможно укрыться, зачем стремиться к тому, чего невозможно достичь, зачем противиться доле своей, если назначена она тебе свыше без выбора твоего и участия твоего… А я, как бы поступил на его месте я? И чем отличаюсь я от этого воина, бессмысленно перебегающего от дерева к дереву? Тем, что я царь и за спиной у меня теплые и сухие покои, а у него только пальмовые листья над головой? Суета, все суета…

Соломон не заметил, как наступило утро, подкралось неряшливым, разбухшим от влаги тусклым солнцем, медленно поднимающимся над городом. Вдруг ему послышались сдавленные, приглушенные дождем голоса, перемежающиеся глухими ударами и горестными стонами, что доносились откуда-то из глубины дворца.

Соломон поспешил на звуки и вскоре увидел живописную картину: Ванея, притянув к полу за бороду евнуха Аменхотепа, молча и сосредоточенно хлестал плетью египтянина. Аменхотеп, ухая и причитая, рискуя полностью потерять бороду, безуспешно пытался уползти прочь от хлестких ударов обжигающей кожи. Царь кашлянул, привлекая внимание:

— Не помешаю такому изысканному утреннему танцу, или это военные упражнения? — ехидно спросил он.

Ванея вздернул за бороду евнуха, оторвав его от пола:

— Не то и не другое, мой господин, — поклонился он. — Змею пригрел ты во дворце.

— Змея тоже творение Божье. И что, тебе привиделось ночью — как с помощью плети можно сделать из змеи человека?

— Не ночью, а вечером вчера видел я своими глазами, как египтянин тайно водил жену твою Улану к языческому капищу в Нижнем городе, — с вызовом в голосе ответил Ванея.

— Улану? — Соломон нахмурил лоб. — Кто это?

— Амалекитянка, дочь князя Адора, — подобострастно произнес евнух, отирая кровь с распухших губ.

Соломон, так и не вспомнив, о ком идет речь, махнул рукой:

— Улана так Улана… А почему ты наказываешь за это Аменхотепа, а не Улану? Или египтянин насильно водил ее молиться? — сверкнул царь недобрым взглядом в сторону военачальника.

— Разве смею я наказывать жену моего господина?

— А человека моего, значит, смеешь! — с угрозой в голосе многозначительно произнес Соломон. — Карать и миловать может только Бог, и царь иногда, когда Бог ему позволяет. Ты кого сейчас решил заменить — первого или второго?

Ванея побледнел:

— Я только преданно служу моему господину, — с дрожью в голосе произнес он. — Если бы только одна Улана, многие из твоих жен приносят жертвы языческим богам, и этот… этот… строит им жертвенники!

— Это правда? — Соломон скосил глаза в сторону евнуха.

— Мой господин! — упал на колени Аменхотеп. — Сказать — правда — ничего не сказать. Жены твои, многие из них, взяты из других народов. А другие народы верят в разных богов. Разве не говорил ты, великий, что главная моя задача — обеспечить женам твоим достойное и приятное существование? А разве могут жить они без веры, без возможности общаться со своими богами? Ты знаешь, мой господин, что я не поклоняюсь идолам, а верю, как и ты, в Единого. Мне противны не меньше, чем уважаемому Ванее, божки, фигурки которых держат царские жены в покоях своих. Но разве мог я допустить, чтобы мерзкие идолы прятались во дворце господина моего? Вот и позволил женщинам приносить всесожжения вдали от дома твоего, в укромных и отдаленных уголках Иерусалима. Скажи сейчас, что я допустил ошибку, и алтари их будут немедленно уничтожены, а я добровольно покину дворец и уйду в пустыню на съедение диким зверям.

— Встань! — приказал Соломон. — Я хочу видеть эти жертвенники, а уж потом пойдешь гулять по пустыне. Мы идем прямо сейчас, и ты, Ванея, с нами.

Капище, к которому привели царя, находилось в самом конце городской стены, в скале. Соломон не сразу заметил неровное, довольно глубокое отверстие в камне, на дне которого покоилась бронзовая плита, с грубо выбитым в ней контуром человеческой головы, увенчанной длинными рогами. Изображение, покрытое пылью и пеплом, едва угадывалось, и Соломон велел Ванее очистить плиту мечом.

Царь брезгливо разворошил ногой кучку пепла, костей, перьев, лоскуты полуобгоревшей ткани, и вопросительно посмотрел на Аменхотепа.

— Они что — жгут здесь все подряд? Их боги настолько неразборчивы?

Египтянин ответил:

— Насколько я понимаю, нет у них особых правил. Важен сам ритуал, и вера в то, что просьба исполнится.

— И что — исполняется?

— Не знаю, но жены твои после таких действий становятся спокойнее, увереннее, что ли… А сжигают они все то, что могут тайно вынести из дворца и доставить сюда незамеченным. Они жгут, плачут, говорят с божеством, — и возвращаются довольные, умиротворенные…

— Так о чем все же просят они своих богов?

— Не знаю, я всегда стоял в стороне…

— А я хочу знать! — раздраженно перебил Соломон. — В следующий раз я пойду с вами.

Ванея закашлялся, и царь повернулся к обескураженному военачальнику.

— Почему смотришь на меня так удивленно? Боишься, что царь Израиля при виде этого жалкого алтаря поменяет веру?

— Не боюсь я этого, — произнес Ванея, — только что скажут люди, Садок, наконец? Ты навлечешь на себя гнев Божий.

Соломон усмехнулся:

— Люди, Садок… — он укоризненно покачал головой. — Скажи мне, Ванея: если к городу подошел бы неприятель, а тебе о нем ничего не известно — ни числа его, ни оружия, что бы ты сделал в первую очередь?

— Ну, послал бы лазутчиков в стан его…

— Достаточно! — остановил его жестом Соломон. — Вот и я хочу знать, что происходит с женами моими. И хоть они не враги, для меня важно знать — чем живут жены мои, во что верят, на что надеются. А когда познаешь и понимаешь чужую веру, ее убогость, — Соломон указал пальцем на языческий алтарь — тогда больше постигаешь величие и могущество Яхве! Истинная вера должна быть не только в сердце, но и здесь, — он постучал кулаком по лбу. Вера не должна быть слепой. Слепой не может знать, что такое солнце, сколько бы ему о нем не рассказывали. Вера, пропущенная через ум — непоколебима!

— Но к этим алтарям начали приходить и иерусалимцы, не язычники — чужеземцы, а израильтяне! Я видел, они тоже украдкой приносят жертвы идолам!

Соломон вплотную подошел к Ванее, и пристально глядя ему в глаза, с расстановкой произнес:

— Народ Израиля ходит в Храм Бога Израиля, а слепые в вере пойдут в горы, в пустыню, к себе во двор — куда угодно, все равно пойдут, если мы сравняем с землей языческие алтари. Но куда тогда пойдут жены мои, иноземные строители и воины, торговцы, наконец? Молчишь? Алтари эти не трогать, но и распространение их дальнейшее не допускать! А с Садоком я поговорю — левитов у нас целая армия, вот пусть и займутся делом прямым — веру укреплять!

— Царь, великий мой царь! — Ванея дотронулся до плеча Соломона. — Ты отличаешься мудростью от всех нас, преданных слуг твоих. Немного найдется в народе людей, способных постичь глубину замыслов твоих. Но это… это… прямая дорога к погибели. Веры, истинной веры, никогда не бывает много. Твой отец Давид совершил много грехов человеческих, но во всем, что касается веры, был непоколебим. На вере построен Израиль. Зачем ты испытываешь ее, зачем позволяешь языческой заразе пускать корни в святом городе?

— А ты что скажешь об этом, Аменхотеп? — нахмурился Соломон.

— Не знаю… Вера — либо она есть, либо ее нет, ее не может быть больше или меньше…

— Может, может! — Ванея с ненавистью посмотрел на египтянина. — Великий Давид был в вере непоколебим, поэтому и объединил все колена в едином царстве, поэтому и побеждал всех врагов своих!

— Хватит, надоело! — Соломон сжал кулаки, и на шее его часто запульсировала жилка. — Я царь в Иерусалиме больше тридцати лет, но что бы я ни сделал, только и слышу — Давид, Давид! А Соломон? Тот Соломон, что построил Храм, дороги и крепости, дал мир народу Израиля, торговлю и процветание, до истечения дней своих обречен быть жалкой тенью Давида, отца своего? Нет в народе Израиля, да и вообще в природе человеческой почтения и благодарности к живым. Когда царствовал Давид, его хулили и проклинали, а когда ушел он от нас, признали величие его. К живым у живых — только зависть и ненависть, к мертвым — почтение и благодарность. А я пока — живой! И я не Давид, а Соломон! Посему быть — по слову моему!

Вернувшись во дворец, царь вызвал к себе Садока и Гада. Соломон неспешно прохаживался по тронному залу, бросая время от времени быстрые колкие взгляды в сторону застывших в угрюмом ожидании пророка и первосвященника. Наконец он уселся на трон.

— Сегодня утром Ванея избил Аменхотепа. Вам известна причина?

— Она известна самому последнему слуге во дворце, — едва сдерживая ярость, процедил Садок.

— Хорошо, проще будет говорить, — кивнул головой Соломон. — И что скажешь об этом, первосвященник?

— Скажу, что царь развел в доме своем мерзость языческую, и не только в доме, а и во всем Иерусалиме. И если бы это был не царь, а простой смертный, я велел бы побить этого человека, и первым бросил бы камень!

— Да, жалость, какая — я не простой человек, а царь, — ухмыльнулся Соломон. — Придется до поры обуздать тебе свою кровожадность… А ты, пророк, наверное, тоже приготовил для меня обличительные слова?

Гад плюнул себе под ноги:

— Гнев Божий страшнее любых слов. Бог тебе дал, он и заберет. Все отнимет у тебя. Опомнись, Соломон, пока еще не поздно — опомнись!

— Это пророчишь мне ты, человек, или Бог сейчас говорит устами твоими? — Соломон побледнел, на его виске родилась, набухла, покатилась по щеке капля пота.

— Это говорю тебе я, человек, когда заговорит Бог, поздно будет что-то менять.

— Хорошо, я услышал вас. А теперь прошу услышать меня. — Голос его стал вкрадчивым, тихим, примирительным. — Разве мог бы я без веры построить Храм, разве мог бы я без веры вершить в стране правосудие?

Вера моя сегодня сильна, как никогда раньше. Но и справедливость во мне не менее сильна и вопит голосом громким. Я недавно говорил с мореплавателями, что ходили в землю Офир. Много испытаний было на их пути, много лишений претерпели они. И знаете, что было самым тяжелым для них? Не скудость воды и пищи, не болезни и опасности, не жара и холод, а невозможность праздновать и горевать вместе с народом своим, приносить всесожжения Богу нашему великому! Так говорил мне каждый из них, говорил не ради похвалы и награды, а от сердца своего и по вере своей.

Народ Израиля — особый народ, мы знаем истину, которая есть наш Бог. Поэтому мы сильны сегодня, как никогда ранее, поэтому будем жить под небом, пока будет с нами пребывать дух Бога нашего, а значит, во веки вечные. Я знаю это, и в знании этом непоколебим!

Но, чем больше крепла во мне вера, не слепая, как голос крови, а осознанная и выстраданная, тем больше думал я: почему народы другие не постигли Единого, почему Он не внушил им тот трепет, который испытываем мы перед величием Его, почему не обратил их в прах за поклонение мерзким идолам? Бог не стал для них судьею. Но это хотите сделать вы! Хотите вершить суд над иноверцами, от имени Бога и заменяя Его.

Голос Соломона окреп, за несколько мгновений вырос от вкрадчивого шепота до обличающего крика. Внезапно он оборвался, повис в напряженном воздухе, остановился над сжавшимися фигурами пророка и первосвященника. И тишина, последовавшая за этим, была на пределе человеческих сил…

— Нам нет дела до других народов, как не вправе мы судить о замыслах Божьих. Это грех, большой грех! — прервал мучительную тишину Садок.

Соломон подошел к первосвященнику, обнял его за плечи:

— Не ссоры ищу я с вами, а понимания, — тихо произнес он. — Но разве меньший грех лишать веры других людей? Разве не помогли нам финикийцы построить Храм Богу Единому? Мы, приглашая их в Иерусалим, разве не знали, что они другой веры? Только Бог может судить людей за веру их, только Бог, но не смертные люди. Мы же можем судить только за грехи человеческие. И мы сегодня не можем изгнать всех чужеземцев из страны нашей, тем более лишить их права верить в то, во что они верят. Но веру истинную нужно укреплять, чтобы народ наш, глядя на язычников, не усомнился в ней и не поколебался. Я очень долго думал над этим. Священники и левиты должны отрабатывать хлеб свой, должны слепую веру в народе сделать осознанной. Мой великий отец, Давид, написал много прекрасных песен во славу Господа, да и я, хоть не обладаю даром Давида, тоже попытался восславить Сущего. Почему бы нам не исполнять их в Храме во время богослужений? Почему не дать народу Израиля насладиться пением во имя великого Бога нашего? Разве слово не бывает иногда сильнее и острее меча, разве не способно оно карать или миловать больше, чем самый суровый или мягкий приговор суда? Давайте же вместо того, чтобы воевать с несколькими жалкими и ничтожными капищами, сделаем непоколебимой веру в народе нашем, тогда презрение к мерзости языческой будет в нем сильно не страхом, а пониманием!