— Скоро мы с тобой расстанемся, — тихо произнесла Билкис, грустно глядя на Соломона.

— Расстанемся?! Но почему скоро, неужели тебе плохо со мной?

— Именно потому, что хорошо. А все хорошее быстро заканчивается… Я беременна.

— Беременна! Это же прекрасно! — всплеснул руками Соломон. — У меня будет сын от самой желанной женщины!

— Пятый, или какой по счету? — невесело улыбнулась Билкис.

Соломон взял ее за руку, заглянул в глаза.

— Я был самым младшим сыном Давида, сыном, рожденным любимой женщиной, и отец поставил меня царем над Израилем!

— Наш сын никогда не будет царем в этой стране! — Билкис решительно покачала головой. — Не те сейчас времена. Я женщина и вижу то, что скрыто от глаз твоих, или то, что ты не хочешь замечать. В каждой комнате твоего дворца, в каждой аллее твоего парка меня встречают враждебные, ненавидящие глаза царедворцев и слуг.

Соломон отмахнулся.

— Ты беременна, и это тебе просто кажется. Все будет по слову моему. Никто не посмеет мне перечить.

— Если бы так, если бы так…

— Вот увидишь. Еще никто в этой стране не смел открыто прекословить воле моей. Завтра я собираю советников своих по делам неотложным и объявлю о том, что женюсь на тебе.

— Нет, Соломон, не делай этого, не вреди себе! Наш сын все равно будет царем, царем моей страны. И я горда тем, что отцом его станет великий Соломон!

* * *

— И что нового произошло за последние месяцы? — Соломон жестом усадил советников.

— В Дамаске убили наших сборщиков податей и выставили их отрубленные головы на всеобщее обозрение, — отрешенно, глядя куда-то в сторону, сказал Ванея.

Соломон нахмурился:

— Почему не прислали ко мне гонцов доложить об этом, и почему об этом говоришь мне сейчас ты, а не Адонирам?

— Я каждые три месяца отправлял своих людей в Дамаск, и всякий раз их с насмешками и угрозами прогоняли. И я постоянно говорил тебе об этом раньше, — ответил Адонирам. — Кто мог подумать, что на этот раз их всех убьют?

— Неужели мы и теперь спустим Разону? Чего стоит величие страны, если она не может отстоять свои интересы? — сжал кулаки Ванея. — Сирию нужно наказать, жестоко наказать!

— Я уже говорил тебе об этом и могу повторить еще раз и для всех: мы накажем Разона, обязательно накажем, но не сейчас. Время еще не пришло.

— Кроме Дамаска, есть еще неприятности: поступления в казну уменьшились. Колена стали меньше отправлять в Иерусалим скота, пшеницы, масла.

— А это почему?

— Не могут они. Несколько недель назад были здесь представители от областей. Вот! — Адонирам протянул царю свиток папируса. — Послание их к тебе.

Соломон не взял протянутый свиток, только зло сверкнул глазами.

— А почему и об этом ты только сейчас говоришь, почему сразу мне не доложил? Разве царь находился в другой стране, что нельзя было прислать к нему гонца? — Соломон многозначительно посмотрел на Зевула.

Адонирам обиженно поджал губы:

— Разве легко в последнее время встретиться с царем?

— Царь тоже не проводил дни свои в праздности. Я объехал много селений на юге и не заметил, чтобы люди там голодали.

— Так это на юге, а что творится в северных областях! — вскочил Иеровоам. — Люди там не живут, а выживают!

— Ну вот, еще один укор царю в его нелюбви к народу. Зато вы все любите народ, особенно сидя здесь, во дворце. Ты, Иеровоам, начальник над областями северными, когда в последний раз был в этих областях? Нет, делать все вы ничего не хотите, да и не можете уже давно. А вот упрекать царя занятие куда более интересное, хотя и, предупреждаю, опасное, — Соломон ударил кулаком по подлокотнику трона.

— Я могу хоть завтра отправиться. Меня в Иерусалиме ничего не держит, — с вызовом ответил Иеровоам.

— Я тебя держу. И поедешь, может быть, и завтра, только если я так решу!

Соломон сошел с трона и с сарказмом в голосе продолжил:

— Стоило царю на несколько месяцев покинуть Иерусалим, как образовался заговор, причем не где-нибудь в Дамаске, а в собственном доме! Каждый норовит рассказать царю, как плохо тот поступает, но никто не скажет, что он удосужился сделать для того, чтобы стало лучше. Хорошо, я сам виноват, что помощники мои абсолютно несамостоятельны. Но я и поправлю свое упущение. А теперь о другом: Израилю очень нужны дружественные отношения с богатой страной Сава, и я решил жениться на ее царице Билкис.

— Еще одна язычница… — проворчал Садок. — Мало нам капищ, построенных по всему городу!

Соломон натянуто рассмеялся.

— Ну, теперь Первосвященник будет решать, с кем царю делить ложе. Я не спрашиваю разрешения, я просто сообщаю вам.

— Нет, не просто! — Садок с трудом поднялся со своего места и грузно оперся на посох. — Только слепой не видит, что Билкис беременна, и если тебе надо сделать ее женой, чтобы узаконить ребенка, — это твое право. Но если у нее родится сын, и захочешь сделать его наследником, то этому не бывать! Отпусти лучше ее с миром, царь.

— Разве Давид спрашивал у кого-то разрешения, когда объявлял наследником меня?

— Спрашивал, спрашивал! — ударил посохом в пол Первосвященник. — У Бога спрашивал!

— Я услышал вас, — надменно произнес Соломон. — Все, кроме Иеровоама, могут быть свободны!

* * *

— Скажи мне, что происходит в Иерусалиме? Стоило мне на два месяца вас оставить, и я не узнаю своих советников. Вы что — действительно составили против меня заговор? — Соломон пристально посмотрел на Иеровоама.

— Все говорят, что я твой друг, да и я сам так считаю. Но, прости, ничего хорошего ты от меня сейчас не услышишь. Соломон, ты перестал быть царем народа своего! Ты ведешь себя в своей стране, как захватчик. Скажи мне, чем отличается рабство народа Израиля сегодня от давнишнего рабства египетского? Народ стонет от непосильных поборов и общественных работ, и от бунта их удерживают не Ванея с войском, а память об отце твоем Давиде!

— А благодарности в памяти народа твоего не осталось? За Храм, который я им построил, за школы? А сорок лет мира, которые я им подарил? Сорок лет! Не было еще такого в истории народа нашего. И не тебе, рабу, обласканному мной, судить об этом, а уж тем более судить меня. Я отвечу за все, что сделал, отвечу только перед Богом, потому что Он один мне судья!

— Соломон, Соломон, ты ли это? — Иеровоам прикоснулся к руке царя. — Открой глаза, Соломон, еще не поздно все исправить. Вели разрушить идолов, которые жены твои построили по всему Иерусалиму. Израиль — это не просто страна, это — вера! Не убивай ее.

— А чужую веру убивать можно? Разве я иду против Господа Бога нашего тем, что позволяю женам своим молиться их богам? Или я призываю народ мой поменять веру? Наш Храм возвышается не только над Иерусалимом, но и над всем миром, как символ Бога Единого, великого и всемогущего! Разве могут стать даже жалкой тенью его языческие идолы, приткнутые к стенам в укромных местах? Нет, Иеровоам, не Богу своему изменяю я, а строю страну великую, где смогут жить народы разные — жить достойно, без религиозного принуждения. И не нужно бояться, что кто-то в народе нашем отвернет душу свою от Бога Единого. Если вера есть, никакие идолы ее не поколеблют, а если у кого нет — то и без жен моих и чужеземцев сами они наделают себе капищ! И не зли меня больше. Разговор на эту тему у нас последний. Или ты мне друг, или убирайся с глаз моих прочь!

* * *

Иеровоам бежал поздней ночью. Вместе с ним на север ушли около двух сотен воинов. Весть об этом принес царю Ванея, и она обескуражила Соломона. Ц,арь привык к разногласиям со своими советниками, все чаще возникающими в последнее время, привык к нарастающему среди них недовольству, к сварам, доносам, интригам, постоянно плетущимся во дворце. Это не очень беспокоило Соломона, даже больше забавляло его, чем настораживало.

Но предательство самого близкого из царедворцев застало Соломона врасплох. Проницательный, наблюдательный, привыкший все предвидеть и просчитывать, царь был обескуражен этой новостью. Не измена влиятельного сановника, и даже не то, что этим изменником оказался самый близкий ему человек, а то, что побег этот был задуман и подготовлен под всевидящим его оком, поразило Соломона. Из простодушного, искреннего, почтительного друга Иеровоам превратился в холодного, расчетливого врага, и царь этого не почувствовал.

— Как удалось подлому изменнику уйти незамеченным? — угрюмо спросил Соломон.

Ванея неопределенно пожал плечами:

— А разве царь велел мне за ним следить? Иеровоам пользуется особым положением во дворце, положением близкого друга царя, единственного друга… — в его голосе проступили нотки давно созревшей ревности и обиды. — К тому же, он ушел не из дворца, а из своего собственного дома.

— А воины, двести человек воинов вместе с ним, это что — так просто было сделать?

— Воины эти были в его подчинении, как у наместника северных областей, и ни я, ни Зевул к ним не имели никакого отношения. Ты сам распорядился предоставить ему охрану.

— Ладно, — отмахнулся Соломон, — мне не нужны твои оправдания. Как думаешь, куда он бежал — в Сирию, Египет, или к себе, в земли колена Вениаминова?

— Я всегда был искренен с тобой, великий царь. Даже тогда, когда это было небезопасно. Буду искренен и сейчас. — Ванея нахмурился, подбирая слова. — Иеровоам всегда рвался к власти. Рвался обдуманно, не спеша. Еще тогда, когда простым каменщиком старался все время попадаться на глаза своим начальникам. А как ловко, оказавшись во дворце, он сумел за короткое время оттеснить от тебя самых преданных советников. Друг царя! — не самая плохая должность во дворце — согласись, мой господин. Я давно замечал, как часто, к месту и не к месту, он произносил жаркие речи о народе Израиля, его бедах и тяжкой доле, о том, что приближенные царя и левиты живут в роскоши, а народ бедствует, что царь потворствует своим женам в их идолопоклонстве. Замечал, но думал, что это искренняя забота о народе простодушного и чистосердечного человека из народа…

— Ты говоришь — думал. А что, сейчас так уже не думаешь? — перебил царь. — Потому, что Иеровоам сбежал из Иерусалима, прихватив с собой две сотни воинов? А может, он просто отправился в области северные, где ему и положено быть по долгу службы?

— Давно так не думаю. Человек, который заботится о нуждах своего народа, о его тяжелой жизни, не живет сам в праздности и роскоши, не уступающей царской. И не идет исполнять долг свой настолько поспешно, что покидает Иерусалим глубокой ночью, ни с кем не попрощавшись, прихватив наспех только самое необходимое из вещей. Я ранним утром, как только городская стража доложила мне об этом, поспешил к дому Иеровоама. Там, в доме, все разбросано; многие ценные вещи валяются на полу и во дворе. Ни Зсвул, ни слуги Иеровоама ничего не знают о его исчезновении! Так что это — разве не измена и бегство?

Соломон рассеянно слушал военачальника. Все, что говорил сейчас Ванея, он понял сразу, как только узнал, что Иеровоам покинул Иерусалим. Он хотел услышать от царедворца совсем другое, хотел получить надежду на то, что Иеровоам не изменник, долго лелеявший свои планы прямо во дворце, а просто глупый и неблагодарный чиновник, посмевший ослушаться воли царя. Так Соломону было бы легче.

…Разве можно называть мудрейшим из мудрых царя, который под носом у себя не увидел измену близкого человека… как такой царь может вершить суд? Как он мажет быть уверен, что способен разобраться в сложных делах незнакомых людей, доверивших ему свои судьбы, если в своем собственном доме не разглядел того, что давно замечали его царедворцы.. — горько думал Соломон, рассеянно слушая военачальника.

Собственные мысли разозлили Соломона, и он жестко прервал Ванею:

— Хватит! Все становятся умными после того, как события становятся очевидными… И измены никогда не произошло бы, если бы я на несколько месяцев не покинул Иерусалим. Но я доволен, что это случилось: тайный враг намного опасней явного, а Иеровоам стал явным врагом. И я хорошо понимаю, что он решил поднять бунт на севере страны для того, чтобы воцариться в Иерусалиме. Глупец! Он всегда был моей тенью, и так долго смотрел на нее, что однажды принял ее за тень собственного величия. Так бывает, бывает, что слуга, доедающий объедки с царского стола, начинает думать, что все эти яства приготовлены специально для него. Что ж, мы приготовим специально для Иеровоама яства, густо политые его собственной кровью… Или ты другого мнения?

Ванея подбоченился и сжал рукоятку меча.

— Я бы, будь на то моя воля, немедленно послал вдогонку войска и покончил с изменником раньше, чем он начнет в народе смуту. Дай мне неделю, мой господин, и ты навсегда забудешь об Иеровоаме.

— Да, убить проще всего. Убить — и сделать из него мученика в глазах народа? Нет, — покачал головой Соломон, — пока не начался бунт, нет у меня никаких причин убивать Иеровоама. Ты думаешь, что он почти ничего не взял из своих вещей, потому что очень спешил? Нет, он сделал это сознательно, чтобы вернуться на родину не как богатый царедворец, а как бедный человек из народа, ничего не наживший на службе у Соломона!

— Можно просто снизить налоги в области Вениаминовой, и тогда никто не пойдет за Иеровоамом и не будет никакого бунта… — предложил Ванея.

— Да, и получить сразу же волнения во всех остальных областях Израиля. Ты что — не понимаешь, что я обложил податями все колена не из прихоти своей, и не из жажды несметных богатств, а из-за того, что по-другому Израиль существовать уже не может: нужно содержать армию, строить дома, укреплять города… Хотя бы это ты понимаешь? Нет возврата к прежнему, и быть не может! Поэтому поступим мы так: Иеровоама не трогать, пусть пока живет у себя на родине. Пусть Зевул пошлет в колено Вениаминово лазутчиков своих, из тех, что посмышленей. Как только Иеровоам открыто начнет подбивать людей к бунту, отряды формировать, тогда и двинем туда войско.

После того, как Ванся ушел, царь вызвал к себе Зевула.

— Ты, конечно, уже знаешь, что Иеровоам ослушался воли моей, и тайно покинул Иерусалим?

— Да, мне известно это, мой господин.

— И рассказал тебе Ванея. Он, а не ты, первым обнаружил это. А сколько людей в твоей тайной службе?

— Чуть больше трех сотен, — опустил глаза Зевул.

— Три сотни… — эхом повторил Соломон. — Три сотни. И все накормлены, довольствие получают исправно…

— Они…

— Слушать меня и не перебивать! — выкрикнул Соломон. — Ты собрал под началом своим больше трех сотен лучших людей! Давид с таким количеством воинов разбил вражеское войско, а вы не заметили, как под носом вашим изменник с целым отрядом покинул пределы города?

— Если я буду молчать, ты не узнаешь правды, великий царь. Поэтому дозволь мне говорить.

— Ладно, говори. Только предупреждаю — мне не нужны оправдания.

— Нет, оправдываться не буду. Расскажу все, как есть, а потом решай, мудрый царь. У меня действительно больше трех сотен людей. И, как справедливо заметил мой господин — лучших людей. Только многие из них находятся за пределами Иерусалима, в разных концах страны. И они там исполняют повеление твое — следят, чтобы не было в среде народа измены. Есть люди мои и в охране Иеровоама, и в охране Ваней, даже…

Соломон удивленно посмотрел на Зевула.

— И в моей охране?

— И в твоей, великий царь. Прости, но я решил, что враги могут быть везде, и даже самые проверенные люди — всего лишь люди. И о том, что Иеровоам ночью покинет город, мне донесли еще накануне. Но это и не было особым секретом. Тут Ванея, прости, лукавит. Иеровоам вчера говорил многим, что делать ему в Иерусалиме нечего, и отправится он совсем скоро в области северные. Только я не знал, что это против воли твоей. И прости меня, великий царь за дерзость, но думаю, что ничего страшного не произошло: мои люди есть и в отряде его, и мы будем знать о каждом шаге преступника. Последние сведения, которые я получил только что — как раз свидетельствуют об этом.

— Ты уже получил сведения из отряда Иеровоама?

— Да, великий царь, и очень интересные! Иеровоам не поспешил в области северные, как думает Ванея. Он действительно двигается в том направлении, только очень уж медленно. Выйдя меньше чем на четверть дня пути, Иеровоам велел разбить лагерь в горах и уже почти целый день не трогается с места — пирует, охотится… Разве это похоже на бегство?

— И почему ты думаешь, что новость эта мне очень интересна? — Соломон оживился, его глаза заблестели, по губам пробежала улыбка.

— Я не обладаю даже ничтожной частью мудрости моего господина, но думаю, что Иеровоам испугался гнева твоего и хочет вернуться в Иерусалим, только не знает пока, как достойно это сделать.

— Да! — потер руки Соломон, — но не это главное. Он ждет, будет ли за ним погоня. Наверняка придумал уже отговорку, зачем покинул город. Если погони не будет, он осто-исполняют повеление твое — следят, чтобы не было в среде народа измены. Есть люди мои и в охране Иеровоама, и в охране Ваней, даже…

Соломон удивленно посмотрел на Зевула.

— И в моей охране?

— И в твоей, великий царь. Прости, но я решил, что враги могут быть везде, и даже самые проверенные люди — всего лишь люди. И о том, что Иеровоам ночью покинет город, мне донесли еще накануне. Но это и не было особым секретом. Тут Ванея, прости, лукавит. Иеровоам вчера говорил многим, что делать ему в Иерусалиме нечего, и отправится он совсем скоро в области северные. Только я не знал, что это против воли твоей. И прости меня, великий царь за дерзость, но думаю, что ничего страшного не произошло: мои люди есть и в отряде его, и мы будем знать о каждом шаге преступника. Последние сведения, которые я получил только что — как раз свидетельствуют об этом.

— Ты уже получил сведения из отряда Иеровоама?

— Да, великий царь, и очень интересные! Иеровоам не поспешил в области северные, как думает Ванея. Он действительно двигается в том направлении, только очень уж медленно. Выйдя меньше чем на четверть дня пути, Иеровоам велел разбить лагерь в горах и уже почти целый день не трогается с места — пирует, охотится… Разве это похоже на бегство?

— И почему ты думаешь, что новость эта мне очень интересна? — Соломон оживился, его глаза заблестели, по губам пробежала улыбка.

— Я не обладаю даже ничтожной частью мудрости моего господина, но думаю, что Иеровоам испугался гнева твоего и хочет вернуться в Иерусалим, только не знает пока, как достойно это сделать.

— Да! — потер руки Соломон, — но не это главное. Он ждет, будет ли за ним погоня. Наверняка придумал уже отговорку, зачем покинул город. Если погони не будет, он осторожно двинется дальше, а если мы вышлем за ним войска, скажет, что и не собирался идти в области северные… для этого и развлекается в горах.

— А нам-то что с этого? — удивился Зевул. — Измена есть измена. Мы-то знаем об истинных намерениях его.

Соломон похлопал Зевула по плечу:

— Нам это очень важно! Поступок Иеровоама говорит о том, что он не уверен до конца в замысле своем, не уверен в том, что будет поддержка ему в областях северных. Боится он. А раз боится — значит, уже проиграл!

— И что прикажешь делать мне?

— Ничего, кроме того, что делаешь сейчас. Пусть люди твои в отряде Иеровоама пока наблюдают и докладывают постоянно. Но это не все. Иеровоам до последнего будет бояться погони, а значит, передвигаться медленно…

— Извини, что перебиваю, великий царь, я не понимаю, почему в медленном передвижении безопасность для него, не все ли равно, где его настигнет гнев твой?

Соломон снисходительно улыбнулся:

— Все просто. Разве Иеровоам раб и ему запрещено покидать пределы Иерусалима? Нет, не раб, а, наоборот, очень важный чиновник, близкий к царю. Я запретил ему сейчас идти в земли северные, а в остальном он — свободен. Понял? А как только Иеровоам достигнет областей северных и начнет укреплять влияние свое там, народ подстрекать и силы копить — вот это уже измена, и наказание за нее будет только одно — смерть!

— Зачем допускать до этого, мы же знаем, что именно так он поступит. Я могу распорядиться, и люди мои его умертвят сейчас или по прибытии на место — тихо и незаметно.

Соломон внимательно посмотрел на Зевула:

— Это трудно объяснить, да и не поймешь ты. Достаточно будет знать тебе, что я не настолько слаб, чтобы подсылать к Иеровоаму убийц.

* * *

Вечером Соломон пришел к Билкис. Они поднялись на крышу дворца. Солнце завершало обычный свой день. Вальяжное и величественное, оно медленно опускалось за верхушки гор, любовно подкрашивая их, наряжая ко сну.

— Ты расстроен, — грустно произнесла Билкис. — Я знаю, это из-за меня.

— Посмотри, какое красивое сегодня солнце! — словно не слыша ее, сказал царь. — На него можно смотреть часами, не уставая. Наверное, поэтому вы выбрали его своим божеством?

— Да, мой народ поклоняется солнцу! Оно дает жизнь, согревает людей… Но мы не относимся к солнцу, как вы к своему Богу — каждый у нас верит в то, во что верит.

— Это все гораздо сложнее. Наш Бог — это и есть наш народ…

— Я бы тоже хотела принять вашу веру, но, наверное, для меня это уже поздно. Зато мой сын сделает это. Я мечтаю, чтобы он верил в то, что свято для его отца.

Соломон улыбнулся, обнял Билкис.

— Хочу пригласить тебя сейчас на верховую прогулку за город. Одевайся, я буду ждать тебя внизу.

На обратном пути Соломона окликнул юноша, мимо которого они проезжали.

— Подойди ко мне, великий царь, — широко улыбнулся он. — Я так долго тебя ждал, что даже замерз. Видишь, пришлось развести костер.

Соломон подъехал к нему, спешился.

— Можно мне присесть рядом? Твой костер выглядит очень гостеприимно.

Юноша сделал широкий жест.

— Садись. Когда Бог позволил мне его разжечь, Он не сказал, что теплом костра могу пользоваться я один.

— А что, часто Он с тобой говорит?

— Не часто, но бывает. Ты ведь тоже иногда слышишь Бога, только гораздо реже прислушиваешься к словам Его.

Соломон с интересом посмотрел на юношу.

— Знаешь, последнее время многие упрекают меня… Ты что-то хотел сказать?

Тот засмеялся.

— Что можно сказать великому царю, слава которого облетела мир, чего он не знает?

— Тогда скажи, то, что я знать должен. Ты не обычный человек, наверное, пророк?

Юноша пожал плечами.

— Многие говорят, что — да! Иногда я понимаю голос, который говорит со мной… когда Он хочет, чтобы я понял. Я лучше тебе что-то подарю, — он покопался в сумке и достал оттуда рубаху. — Жаль, почти новая… Есть у тебя нож? Дай мне его.

Юноша аккуратно разрезал рубаху на двенадцать полос и передал две из них Соломону.

— Эго твое царство. Мало, конечно, но не от меня это зависит.

Соломон криво усмехнулся.

— За все в этой жизни приходится расплачиваться. За все… — словно обращаясь к самому себе, произнес он.

— А остальные десять колен Израилевых, к кому они отойдут?

— Ты сам все знаешь…

— Иеровоам, — хмыкнул царь. — И когда?

— Бог сказал, что ты этого не увидишь. Живи спокойно до истечения дней твоих, царь.

* * *

Среди ночи Соломон встал с ложа и зажег светильник.

— Это наша последняя ночь, — сказал он проснувшейся Билкис. — Завтра ты увезешь с собой много даров, но я хочу, чтобы этот стал самым памятным из них, — он развернул свиток папируса. — Я написал о тебе, о себе, о нас… Послушай сейчас и сбереги его.

— Это песня?

— Это тысяча песен. Как тысяча дней моей любви к тебе…

О пусть он целует меня поцелуями уст своих! Ибо лучше вина твои ласки! Запах — приятный у масел твоих, елей разливаемый — имя твое, оттого тебя девушки любят! Влеки ты меня! За тобой побежим мы! Он привел меня, царь, в покои свои. О тебе возликуем и возрадуемся мы! Вспомним ласки твои, что лучше вина! Истинно, любят тебя. Черна я, но красива, девы Иерусалима, как шатры Кейдара, как завесы Соломона! На меня не глядите, что я смугловата, что сожгло меня солнце! Сыновья моей матери на меня рассердились, стеречь виноградники поставили меня; моего виноградника не сберегла я. Скажи мне ты, кого любит душа моя, где ты пасешь? где ты покоишь в полдень стада? Для чего мне быть печальной возле стад товарищей твоих? Коль не ведаешь ты, Прекрасная в женах, то пойди себе по следам овец и паси козлят твоих возле жилища пастухов. Кобылице моей в колеснице фараона уподобил тебя я, подруга моя! В нанизях-щеки красивы твои, в ожерельях — шея твоя. Из золота нанизи тебе сделаем мы, с блестками из серебра. Пока за трапезою царь, — мой нард издал свой запах! Букет мирры — мой друг для меня! Меж моими грудями он будет спать. Кисть кипера — мой друг для меня, средь виноградников Ен-Геди! Вот ты прекрасна, подруга моя! Вот ты прекрасна! Глаза твои голуби! Вот ты прекрасен, мой друг, и приятен! И наше ложе — зеленеющее. Кровли домов наших-кедры, Наша утварь — кипарисы. Я-нарцисс Сарона, лилия долин! Как между терниями лилия, — так между дев моя подруга! Как меж деревьев леса яблоня, — так между юношей мой друг! В его тени сидела и томилась я, и плод его устам моим был сладок. Он привел меня в дом вина, и его знамя надо мной — любовь! Подкрепите меня пастилою, устройте мне ложе из яблок, ибо я любовью больна! Его левая рука под моей головой, а правая его обнимает меня. Заклинаю я вас, девы Иерусалима, газелями или ланями поля: не будите и не тревожьте любовь, пока сама не захочет она! Голос друга моего! Вот идет он! Скачет он по горам, прыгает по холмам. Мой друг подобен газели, или молодому оленю. Вот он стоит за нашею стеною, заглядывает в окна, засматривает в ставни. Воскликнул друг мой и молвил мне: «Встань, подруга моя, прекрасная моя, и иди!» «Ибо вот зима прошла, дождь миновал, пронесся». «Цветы на земле показались, время песен настало, и голос горлицы слышен в стране нашей». «Смоковница соком наполнила смоквы свои, и виноградные лозы, цветя, издали запах. Встань, подруга моя, прекрасная моя, и иди!» «Голубка моя, в ущелье скалы, под кровом утеса, дай мне увидеть твой лик, дай мне услышать твой голос! Ибо твой голос — приятен, и лик твой красив!» Наловите нам лисиц, маленьких лисиц, что портят виноградники! а наши виноградники — в цвету! Друг мой мне принадлежит, а я — ему, пасущему средь лилий! Пока день не дохнет прохладой, и тени не станут бежать, — резвись, будь, друг мой, подобен газели, или молодому оленю на расселинах в горах! На ложе моем, по ночам я искана того, кого любит моя душа. Я искала его, но его не нашла. Дай встану я и обойду весь город, по улицам и площадям! Я буду искать того, кого любит моя душа. Я искала его, но его не нашла. Меня встретили стражи, обходящие город; — «Не видали ли вы того, кого любит моя душа?!» Лишь только от них отошла я, как встретила я того, кого любит моя душа. За него я ухватилась и его не отпускала, пока не привела его в дом матери моей и в комнату моей родительницы. Заклинаю я вас, девы Иерусалима, газелями или ланями поля, — не будите и не тревожьте любовь, пока сама не захочет она! Кто та, что всходит из пустыни, как струи дыма, в куреньях ладана, и мирры, и всяких порошков торговца? Вот постель Соломона! Шестьдесят храбрецов вокруг нее из храбрецов Израиля. Все они держат меч, опытны в ратном деле. У каждого меч на бедре, из-за страха ночей. Носильный одр себе сделал царь Соломон из Ливанских дерев. Его столбы — из серебра он сделал; его локотники — золота; его сидение — из пурпура; внутри он выложен любовью дев Иерусалима. Выходите и глядите, девы Сиона, на царя Соломона, на венец, чем венчала его — его мать в день свадьбы и в день празднества его сердца! Вот ты прекрасна, подруга моя, вот ты прекрасна! Голуби — очи твои из-под фаты твоей! Твои волосы, как стадо коз, что сошли с гор Галаада. Твои зубы, как стадо овец остриженных, что вышли из умывальни; они все родили двойней, и бесплодной нет среди них. Как красная нить — твои губы, и уста красивы. Как кусок граната, — виски твои из-под фаты твоей. Твоя шея, как башня Давида, что построена для упражнении. Тысяча щитов повешено на ней, все — щиты храбрецов. Две груди твои, как два молодых оленя, двойни газели, что пасутся средь лилий. Пока день не дохнет прохладой и тени не станут бежать, — пойду я на гору мирры и на холм ладана. Вся ты прекрасна, подруга моя, и нет недостатка в тебе! Со мною с Ливана, невеста, со мною с Ливана иди! Спустись с вершины Амона, с вершины Хермона и Снира, от львиных жилищ, с тигровых гор. Пленила ты меня, сестра моя, невеста! Пленила ты меня единым взглядом глаз твоих, единым ожерельем на шее твоей! Как прекрасны твои ласки, сестра моя, невеста! Насколько лучше твои ласки, чем вино; и запах твоих масл, — чем все ароматы! Каплет из уст твоих сотовый мед, невеста, мед и молоко под языком твоим, и запах (х)ежды твоей, как запах Ливана. Запертый сад — сестра моя, невеста; запертый родник, источник запечатанный. — Нард и шафран, благовонный тростник и корица, и все деревья ладана, мирра и алоэ, и лучшие все ароматы. Твои побеги — сад гранатов, с плодами драгоценными, с киперами и нардами: — Источник садов, колодезь вод живых и текущих с Ливана. Проснись ты, северный ветер, и примчись ты, ветер с юга, ты повей на мой сад! Пусть прольются его ароматы, Пусть сойдет мой друг в свой сад и пусть ест его плоды драгоценные! Пришел я в мой сад, сестра моя, невеста, набрал я моей мирры с бальзамом моим, я ел мои соты с медом моим, вино мое пил я с моим молоком. Ешьте, возлюбленные! Пейте и пьянейте, друзья! Я сплю, но сердце мое бодрствует. Голос! Друг мой стучится: «Открой мне, сестра моя, подруга моя, голубка моя, чистая моя, ибо моя голова полна росой, кудри мои — мелкими каплями ночи!» Сняла я мои хитон, так как же его одену я?! омыла мои ноги — так как же замараю их?! Мой друг простер свою руку сквозь скважину, — и внутренность моя взволновалась о нем. Я встала, чтобы открыть моему другу, и с рук моих капаю мирра, и с пальцев моих мирра сбегаю на ручки замка. Открыла я другу моему, а друг мой ускользнул, ушел. Душа покинула меня, когда он говорил! Я искала его — не нашла; призывала его, но он мне не ответил. Меня встретили стражи, обходящие город; побили меня, поранили меня, стащили мое покрываю с меня, охранители стен. Заклинаю я вас, девы Иерусалима! Если встретите вы друга моего, что вы скажете ему? — что я любовью больна! Чем друг твой лучше других друзей, прекрасная в женах? Чем друг твой лучше других друзей, что ты так заклинаешь нас? Мой друг румян и ясен, выделяется средь десятка тысяч! Голова его — чистое золото; его кудри — завитки виноградные, черные, как ворон. Его глаза, как голуби у потоков вод, что купаются в молоке, что сидят в оправе. Его щеки, как цветник ароматов, гряды благовонных растений; лилии — губы его, с которых катет мирра текущая. Его руки — кругляки золотые, испещренные топазами; его живот — изделие слоновой кости, покрытое сапфирами. Его голени — столбы из мрамора, что поставлены на подножья из золота. Его вид, как Ливан; он крепок, как кедры. Уста его — сладкие яства, и весь он — желанный! Таков мой друг и таков мой возлюбленный, девы Иерусалима! Куда пошел твой друг, прекрасная в женах? Куда свернул твой друг? — и мы будем искать его вместе с тобой. Мой друг сошел в свой сад, к цветникам ароматов, пасти среди садов и собирать лилии. Я — другу своему принадлежу, а друг, мои — мне, он, что пасет средь лилий! Прекрасна ты, моя подруга, как Фирца; красива, как Иерусалим; грозна, как войско со знаменами! Отверни от меня твои очи, потому что они взволновали меня! Твои волосы, как стадо коз, что сошли с Галаада. Твои зубы, как стадо овец остриженных, что вышли из умывальни; они все родили двойней, и бесплодной нет среди них. Как кусок граната-виски твои из-под фаты твоей. Их шестьдесят — цариц и восемьдесят наложниц, а девушкам — числа нет! Единая она, голубка моя, чистая моя, единая она у матери своей! избранная она у родительницы своей! Видачи ее девушки — и вознесли ее; царицы и наложницы — и славили ее. Кто это, смотрящая, как заря? как луна — прекрасная? светлая, как солнце? грозная, как войско со знаменами? В ореховый сад я спустилась, взглянуть на зелень потока, взглянуть, расцвела ли лоза, дали ль цвет гранаты. Не знала я, что возведет меня любовь моя на колесницу, в среду вельмож народа моего. Обернись, обернись, Суламифь! Обернись, обернись, и мы будем глядеть на тебя! Что вам глядеть на Суламифь, словно на пляску в два стана? Как прекрасны в сандалиях ноги твои, благородная дева! Округления бедер твоих, как украшение, изделие рук художника. Пуп твой — круглая чаша; не преходит вино ароматное; Живот твой — ворох пшеницы, обставленными лилиями. Две груди твои, как два молодых оленя, двойни газели. Твоя шея, как башня из слоновой кости; твои очи, как озера Хешбане у ворот Бат-Раббима; твой нос, как башня Ливана, что смотрит в лицо Дамаску. Твоя голова на тебе, как Кармель; и космы твоей головы как пурпур. Царь — узник кудрей! Как ты прекрасна, и как ты приятна, среди наслаждений, любовь! Этот стан твой подобен пальме, и твои груди — гроздями. Я подумал: взберусь я на пальму, я схвачусь за ветви ее, и пусть будут груди твои, как грозди винограда, и запах от носа твоего, как от яблонь. А уста твои, — как доброе вино; оно прямо течет к моему другу, делает болтливыми уста спящих. О, когда бы ты был брат мне, сосавший грудь моей матери! Тебя встретила я бы на улице,  целовала б тебя и меня не порочили бы! Повела бы тебя я! Привела бы тебя в дом моей матери. Ты учил бы меня Я поила б тебя вином ароматным, соком гранатов! Его левая рука под моей головой, а правая его обнимает меня Заклинаю я вас, девы Иерусалима! к чему будите вы и к чему тревожите любовь, пока сама не захочет она? Кто та, что всходит из пустыни, опираясь на друга своего? Разбудила тебя я под яблоней; там родила тебя твоя мать, там родила твоя родительница. Положи меня печатью на сердце твое, печатью — на мышцу твоюI Ибо сильна, как смерть, любовь, как ад — безжалостна ревность! Ее стрелы — стрелы огня, пламя Господне! Многие воды не смогут загасить любовь, и реки ее не зальют! Если бы кто-нибудь дал все добро его дома за любовь — презрели, презрели бы им! Сестра у нас мала, и грудей нету нее. Что сделаем мы с сестрой в день, когда будут к ней свататься? Когда б стеной была она, на ней бы выстроили мы серебряный чертог! А если б дверью была она, ее бы обложили мы кедровою доской! Я стена, и груди мои словно башни! Оттого я стала в глазах его, как исток благодати! Был виноградник у Соломона в Ваал-Гомоне. Отдал он виноградник сторожам; каждый должен был приносить за плоды его тысячу сребреников. Виноградник мои, тот, что у меня, — предо мной. Это тысяча — тебе, Соломон, двести же-тем, кто стережет его плоды. Ты, живущая в садах! Внемлют голосу твоему товарищи, — мне услышать его дай! Беги, мои друг, и будь подобен газели или молодому оленю на горах ароматных!

* * *

Соломон стоял на террасе своего дворца. Он смотрел вслед удалявшемуся каравану, смотрел долго, пока тот не растворился за призрачной гранью горизонта. Царь, впервые за много лет, был спокоен.

Он снял с пальца перстень, повертел его перед глазами. «ВСЕ ПРОЙДЕТ» — увидел знакомую надпись.

— ВСЕ ПРОШЛО… — вслух произнес Соломон. — И ты впервые сказал неправду. Все говорят неправду…