1. И

День начинался как обычно. Частный детектив И сидел на Трубе и чистил ногти перочинным ножиком. Слева от И стояла початая бутылка кукурузного виски, справа – полупустой стакан. Впрочем, стакан вполне можно было назвать и полуполным. А бы наверняка так и назвал, но А упал, и с того дня и навсегда стакан оставался полупуст. И отложил ножик, отхлебнул из полупустого стакана и уставился вниз, где под незримым колпаком силового поля расстилался постиндустриальный пейзаж.

Труба была самой настоящей трубой бывшей теплостанции и утыкалась в пустые и обширные небеса в жесте немого укора. С тех пор как теплостанцию заодно с остальными предприятиями на этой мусорной планетке закрыли «зеленые», минуло лет пятьдесят. Развалины заводов поросли повиликой, а в прудах за комплексом очистных сооружений даже завелись прыгуны. Ветер гонял над равниной обрывки пластика. С закрытием заводов планета опустела, и арендная плата упала до смешного. Поэтому-то сыскное агентство «АиБ» и приглядело Трубу. А идея офиса на маковке гигантского столба показалась забавной; Б счел местечко романтичным, в стиле рыцарей плаща и кинжала; что касается И, то он просто молча согласился. Он всегда молча соглашался.

Дела конторы шли ни шатко ни валко. Вообще-то говоря, задумка снять офис на верхушке огромной Трубы на заброшенной планете себя не оправдала. В Трубе даже лифта не было. Заказы приходили в основном по сети, но вот желающим личного свидания клиентам приходилось мало того что трансдуцироваться в ближайший и единственный городок на планете, так еще и преодолевать тысяча двести сорок две ступеньки к верхней площадке. И хотя клонам-акцепторам любые физические нагрузки были по барабану, люди привычно вздыхали и охали, карабкаясь на высотень.

Если бы не силовой колпак, все здесь начисто слизало бы ветром. И снова отхлебнул и посмотрел на прозрачную стену. Детективу казалось, что он замечает, как поле гнется и дрожит под ударами вихря, но это, конечно, было лишь игрой воображения. Силовой колпак накрывал площадку днем и ночью, после заката наливаясь бледным зеленым свечением, как бакен в ядовитом воздушном море. Поле отключилось лишь однажды, в тот вечер, когда упал А. И не было в конторе, когда А упал, и все же ему отчетливо представлялось, как широкое, крепкое тело А летит к земле и как треплет летящего беспощадный ветер. В одной руке А сжимает полуполный стакан виски, в другой – медицинскую бумажку с окончательным диагнозом. Впрочем, представлять можно все что угодно. Труп А так и не нашли, лишь наружные датчики зарегистрировали возмущение поля и видеокамера разродилась размытым изображением. Б, всегда упрекавший И в недостатке фантазии, подозревал, что без посторонней помощи тут не обошлось. Очень уж не похож был жизнерадостный здоровяк А на самоубийцу. Б зарезали спустя два месяца на портовом астероиде, куда тот отправился следом за изменяющим супруге политиком. Пока политик забавлялся в борделе самого низкого пошиба, Б сделал нужные фотографии и завернул в казино. С трепещущими от азарта ноздрями он поставил на красное и проиграл. Его тела тоже не нашли. Вот так И остался один.

И побарабанил пальцами по столу, встал и подошел к невидимой стене. Оперся о нее руками – в правой так и был зажат стакан. Голова закружилась от открывшейся высоты. Детектив прищурился. Внизу, между зарослями сорняков и остатками каменной кладки, пролегала едва заметная тропинка. По тропинке шла женщина. Широкую юбку ее полоскал ветер. На голове у женщины была широкополая соломенная шляпа с глупыми пластиковыми цветочками – цветочков, конечно, И с такого расстояния разглядеть не мог, но предполагал. Женщина отчаянно сжимала поля шляпы руками и шла, пригнувшись, с усилием преодолевая последние метры до Трубы. Скутер она, должно быть, оставила у дороги. Развалины теплостанции представляли собой лабиринт заросших колючками тропинок, паучьих сетей арматуры, полуразрушенных стен и коварных провалов, ведущих в подземные этажи, – особо тут не разъездишься. В целости сохранилась лишь Труба, благодаря все тому же полю. К счастью, мимо не промахнешь, здоровенная все-таки дура. Ее и из города видно, особенно если нет облачности.

И вернулся к столу и пальцем прижал кнопку, отмыкающую кодовый замок на нижней двери.

Женщина оказалась миловидной. Впрочем, все эй-клоны были миловидны, а некоторые модели даже и просто красивы. Знавал И людей, которые бо´льшую часть жизни провели в эй-клонах, лишь бы не смотреть на собственное отражение в зеркале. Эта красавицей не была – дрябловатая кожа на подбородке и чуть расплывшиеся черты лица выдавали возраст за тридцать, хотя темно-васильковые глаза и обесцвеченные кудряшки могли принадлежать и двадцатилетней. Интересно, почему гостья выбрала именно эту модель. Обычно женщины предпочитали длинноногих красавиц лет восемнадцати от силы, с пышной гривой и полными чувственными губами. У посетительницы губы были тонковаты, что подчеркивалось слишком яркой помадой. И лак на ногтях вызывающе-красный, чуть облупившийся… И мог бы даже заподозрить, что перед ним не эй-клон, но над ключицами в вырезе кофточки гостьи отчетливо проступал заводской штамп.

Женщина чуть запыхалась и вытирала лоб платком. Никакой влаги, конечно, на ткани платка не осталось. Эй-клоны не потеют.

– Присаживайтесь, – сказал И.

Гостья нерешительно переступила с ноги на ногу, как газель за решеткой зоопарка. Тогда И встал, самолично отодвинул гостевое кресло, улыбнулся, смахнул с кожаной спинки пыль и предложил:

– Лимонаду? Содовой? Или чего-нибудь покрепче?

– У вас нет секретарши, – жалобно сказала женщина.

– Увы, – кивнул И.

– Это необычно, – с подозрением заметила гостья.

– Мы предпочитаем индивидуальный подход.

– Вы?

И снова И вспомнил, что никакого «АиБ» больше не существует. Воспоминание было не из приятных.

– Садитесь уже наконец и рассказывайте.

Кажется, грубость женщине была привычнее, чем вежливое обращение. Она скомкала платочек, запихнула его в сумочку и уселась. И обошел стол и сел напротив.

– Меня зовут Ева Браун. – Посетительница произнесла это так, словно имя должно было что-то значить.

И пожал плечами:

– Вас зовут Ева Браун, и вы решили обратиться в наше… в мое агентство. Что у вас произошло?

Ева Браун прижала сумочку с платком к груди и ответила низким, хрипловатым голосом, так мало подходящим эй-клону:

– У меня украли судьбу.

И моргнул.

– Психиатрическая лечебница находится в городе. Вы не по адресу.

Женщина вздрогнула:

– Вы смеетесь?

– Голубушка, – как можно мягче произнес И, наливая себе из бутылки, – мое агентство занимается поиском пропавших людей или вещей. А если быть совсем честным, в основном я слежу за неверными мужьями или женами. Если отвлечься от поэтических метафор, например «я обручен со своею судьбой», «судьба-злодейка» и прочее, вы пришли не по адресу.

Говоря это, И неодобрительно взглянул на стакан. Сколько в него ни лей из проклятой бутылки, стакан упрямо остается полупустым.

Ева Браун грустно смотрела на детектива темно-васильковыми глазами. Ветер изрядно потрепал ее шляпу и засыпал лепестки искусственных маргариток пылью.

– Вы не понимаете. Я должна рассказать вам все с самого начала.

– Сделайте одолжение. Может быть, все-таки содовой? Нет? Ну тогда, если позволите… – И опрокинул стакан в глотку. Жидкости на дне после этого осталось ровно на полпальца. Стакан упорно не желал ни наполняться, ни пустеть окончательно.

Женщина свела светлые брови к переносице и сказала:

– Я должна была стать Евой Браун. Это моя судьба. Но завтра мне исполняется тридцать шесть, а я все еще Марта Брюннер.

И поперхнулся бы, если б не слышал на своем веку и более странных откровений. А век И был долог.

– И что вас не устраивает в том, чтобы быть Мартой Брюннер?

– Я не жалуюсь. Просто мне суждено было стать Евой Браун, влюбиться в великого и скверного человека, отдать ему жизнь и умереть в тридцать три года. Мое тело должны были сжечь, – добавила женщина, как будто последний факт что-то прояснял.

И задумчиво посмотрел на янтарную жидкость в бутылке. Бутылка, в отличие от стакана, вечной не была. И вытащил бы из нижнего ящика стола еще одну, но, во-первых, нехорошо напиваться с утра; во-вторых, ему было почему-то неудобно перед этой женщиной со слишком яркими губами. Детектив перевел взгляд с бутылки на посетительницу и сказал:

– Давайте начнем сначала. Почему вы считаете, что вам суждено было стать Евой Браун?

Женщина вытащила из сумки платок и снова принялась его комкать.

– Так записал в регистрационной книге старец Иеремия.

И устало вздохнул:

– Кто такой старец Иеремия?

Детективу мучительно хотелось напиться – примерно в той же степени, как набрякшему небу над Трубой хотелось разразиться дождем. Но дождей в этой местности уже лет сто как не было. Ева – или все-таки Марта – промокнула платком губы, отчего на белой ткани остался красный след, и неожиданно улыбнулась:

– Я все забываю, что вы не живете в Санта-Крузе. Вещи, для нас очевидные, вам кажутся странными. Например, вы наверняка знаете мою мать. – Тут она назвала имя популярной звезды сенс-порно.

И кивнул.

– Вот видите. А то, чего вы не знаете, – на самом деле ее имя Мерилин. Мерилин Монро. Так записал в регистрационной книге старец Иеремия. Конечно, она не стала знаменитой актрисой, но, в общем, при ее внешних данных…

И невольно улыбнулся. Грудные импланты порнозвезды славились далеко за пределами Центра. Так же, как и ее многочисленные разводы, скандальные вечеринки и визиты в наркологическую клинику.

– Видите, – настойчиво произнесла женщина, – пусть не в точности, но она получила свою судьбу. Но мама – это отдельный разговор. Сейчас я скажу то, чего мне говорить не следовало бы. Как, по-вашему, зовут нынешнего Интегратора?

– Йонатан Маркус Вейд, – не раздумывая, ответил И. Имя главного администратора Ойкумены было у всех на слуху.

– Конечно. Но на самом деле его зовут Уинстон Черчилль. Был такой великий политик на Старой Земле.

Детектив начал кое-что соображать. Что-то такое он слышал…

– Постойте. Ева Браун, Монро, Черчилль – это всё знаменитости Старой Земли?

Женщина кивнула.

– Не хотите ли вы сказать, что принадлежите к секте этих… как бишь… они еще молятся на древних знаменитостей… Какая-то помесь идолопоклонства и саентологии? Кажется, два или три века назад они основали поселение на Акселе. Как вы говорили? Санта-Круз?

Женщина качнула головой:

– Старец Иеремия принадлежал к общине Святого Круза. Сейчас уже никого из тех стариков не осталось, кроме него. А Иеремия просто записывает нас в регистрационную книгу.

– Вас?

– Нас. Потомков членов общины. Вы ведь понимаете, что Мерилин Монро и Уинстону Черчиллю нечего делать на Акселе? Я тоже родилась в Центре, на Гее-2. Там мне дали то имя, что записано в документах. Но мать взяла меня, маленькую, и полетела на Аксель.

– Полетела?

Это было что-то новенькое. Сейчас редко кто решался на настоящие полеты в космосе. Большинство довольствовались трансдукцией.

– Да. Мы провели три недели в заморозке, пока корабль совершал прыжок. На Ге е за это время прошло пять лет. Отец очень возражал против поездки. Он и остался. Они с матерью развелись почти сразу после моего рождения. Если честно, я думаю, что мать хотела насолить отцу. Он ведь был евреем. Назвать меня Евой Браун – это такое изощренное издевательство. Мать была искусницей в этих делах. Или, может быть, она просто читала в детстве какую-нибудь книжку о Старой Земле и это единственное имя, которое ей запомнилось…

– Постойте, – перебил посетительницу И. – Давайте уж по порядку. Итак, два века назад на Акселе обосновалась община… Святого Круза? Из первопоселенцев остался только тот, кого вы называете старцем Иеремией. Он записывает новорожденных потомков переселенцев в некую регистрационную книгу, причем дает им имена знаменитостей Старой Земли. И вы считаете, что эти имена определяют их… вашу судьбу?

Ева или Марта вздохнула:

– Я не считаю. Это так и есть. Так происходит со всеми. Мы не слишком много знаем друг о друге, но кое-что доносится. Девочка, родившаяся в один год со мной… Ее назвали Мария Кюри. Вы ведь слышали о нынешней лауреатке премии Хоскинса?

– Я слышал, что она умерла от кровоизлияния в мозг через пару дней после церемонии. И что выглядела при этом двухсотлетней старухой.

– Да. Это судьба, понимаете? Ее эксперименты со временем… хотя я мало понимаю, я ведь даже колледж не закончила. А вот вы знаете, как по-настоящему звали генерала Джерибальда?

– Мне не терпится узнать, – мрачно сказал И. Он чувствовал, как безумие расползается по венам быстрее алкоголя.

Женщина печально улыбнулась:

– Не смейтесь. Его настоящее имя было Джордж Смит Паттон.

– И не предполагал другого.

– Вы мне не верите?

И побарабанил по столу кончиками пальцев и спросил:

– А вы бы сами себе поверили?

Ева Браун поднесла платок к губам и растерянно уставилась на красный помадный след.

– Нет, наверное. – С трудом отодвинув тяжелое кресло, она встала и принялась запихивать платок в сумочку. Руки у нее дрожали. Не поднимая глаз, Ева сказала: – Извините. Я вижу, что ошиблась. Сожалею, что отняла у вас время. Сколько мне следует заплатить?

И со стуком поставил стакан на стол. Тяжелое чувство безнадеги навалилось на него, когда он поднялся, пересек несколько метров пустоватого офиса и положил руку женщине на плечо.

– Сядьте, – мягко произнес И. – Вам ничего не надо платить. Пока. Но придется ответить на один вопрос, и пожалуйста, честно. От этого зависит, возьмусь ли я за ваше дело.

От прикосновения И женщина вздрогнула и вскинула густые ресницы. Глаза ее сияли темной голубизной.

– Да, конечно.

И подвел посетительницу к креслу и чуть ли не насильно усадил. Опершись о подлокотники, детектив склонился над ней, не отрывая взгляда от тревожного голубого сияния:

– Объясните мне, почему вам так важно быть Евой Браун? Вы сами сказали, что эта женщина полюбила скверного человека и умерла молодой. Пока мы говорили, я сделал запрос в сеть. У нее и правда была незавидная судьба. Неужели вам хочется, чтобы вас отравили, а ваше тело спалили какие-то фанатики?

Голубые глаза сверкнули, так что И даже снова усомнился – клон ли перед ним?

– Лучше такая судьба, – упрямо сказала женщина, поджав слишком тонкие губы. – Лучше любить, стать тенью великого человека и сгореть. Вы понимаете? Лучше такая судьба, чем никакой…

Когда они прощались, И улыбаясь спросил, как широкополую шляпу не сдуло во время поездки. Ева удивленно подняла брови:

– Водительское кресло скутера защищено силовым полем. А вы не знали? Вы вообще отсюда хоть изредка выбираетесь?

Она покосилась на стол, на котором не было компьютерного терминала, потом на висок детектива, словно ожидала увидеть отверстие нейрошунта. Но нейрошунта у И не имелось.

– Так мы встретимся у меня в мотеле? В восемь вечера по местному? – неуверенно повторила Ева.

– Да, комната номер семь. Забронируйте для меня восьмую.

– Если вы не выедете со мной, как вы успеете?..

И прикрыл тяжелые веки и соврал:

– У меня здесь есть собственный терминал.

Враньем это было лишь отчасти.

И долго стоял у прозрачной стены, уже наливающейся предзакатной зеленью. Долго смотрел на столб пыли, поднятый невысоко летящим скутером. Долго думал о маргаритках на шляпе Евы Браун. Долго пил виски, долго, пока не понял, что сейчас опьянеет. Пьянеть ему все же не следовало, если он хотел очутиться на Акселе, а не на замерзших вулканах Протеона.

Трансдукция работает по принципу, используемому уже более ста лет, но так до конца и не понятому. Когда две планетарные инфосети входят в синк, информация по ним перемещается быстрее скорости света. Намного быстрее кораблей с гипердвигателями. Она перемещается со скоростью мысли – фактически она размазана по всему информационному пространству, отсюда до Центра, отсюда до Протеона, отсюда до Акселя, до любой планеты, на которой существует сеть. На выходе цифрового путешественника уже встречает клон-акцептор, и сознание накладывается на безликую матрицу клона. Тем временем в начальной точке – терминале исхода – тело пребывает в анабиозной ванне, дожидаясь возвращения владельца, а в банке информации терминала хранится резервный слепок сознания.

А, И и Б никогда не пользовались терминалами.

И отставил полупустой стакан и закрыл глаза.

И открыл глаза. Он находился в обшарпанной комнатке мотеля. Если бы детектив выглянул наружу, он обнаружил бы на двери номера латунную восьмерку. Сквозь жалюзи полосками пробивались лучи закатного солнца. Первое из солнц Акселя было одновременно и ярче, и мягче, чем на мусорной Планетке-Без-Имени. Может быть, потому, что его не скрывали пылевые облака и ветер не кусал крошечный диск холодными и острыми зубами.

 

2. Ева

Номер был точно таким же, как и все номера в третьесортных мотелях. Комната пропахла страшными мыслями, тоскливыми мыслями, одинокими мыслями, но еще отвратительнее оказалась ванная. Заходишь и так и видишь коммивояжера, дрочащего в несвежее полотенце, а затем моющего руки склизким обмылком. И обогнул разящую хлоркой кабинку душа и уставился в зеркало. Никаких сюрпризов в зеркале не обнаружилось. Из зеркала, из-за белых оспин зубной пасты, на детектива уставился нескладный человек средних лет. Цвет высокого, с залысинами лба был нездорово желтоватый. Из-под изогнутых, будто в вечном изумлении, бровей смотрели пасмурно-серые глаза. И оправил пиджак и плеснул в лицо водой. Вода отдавала ржавчиной. Промокнув подбородок салфеткой, детектив пригладил редеющие волосы и направился к выходу.

И стукнул в дверь седьмого номера костяшками пальцев, и дверь мгновенно распахнулась, как будто обитательница комнаты все это время провела на пороге в ожидании. Детектив всмотрелся и едва сдержал изумленное восклицание.

– А вы пунктуальны! Ровно восемь по моим часам, – с показной или настоящей веселостью сказала Ева и осеклась.

Обесцвеченные кудряшки. Лицо с нежным загаром. Слишком яркая помада на слишком тонких губах и глаза глубокой, нетающей голубизны.

Женщина попятилась, а затем всплеснула руками:

– Надо же. И вы тоже!..

– Что я тоже?

– Вы тоже пользуетесь мимиком. Я целое состояние на них извела, но вот честное слово – не могу жить с чужим лицом, с чужой фигурой. Даже голос чужой мне противен. Это, наверное, оттого, что и так моя жизнь как чужая…

И совсем не хотелось того, что обычно следует за подобными откровениями, поэтому он буркнул довольно грубо:

– В таком случае, у вас денег куры не клюют.

Ева усмехнулась:

– Я же вам рассказывала, кем была моя мать. После нее осталось небольшое состояние.

– Так она умерла? Не знал. Сочувствую.

Женщина передернула плечами:

– Не умерла. Она сейчас на Гее-2, в доме для… в психиатрической лечебнице. Врачи утверждают, что на сей раз это уже навсегда. – Она снова усмехнулась и покачала головой. – Знаете, что самое смешное? Мама прошла курс омоложения, как раз перед тем как ее хватил инсульт, и физически полностью восстановилась. Она выглядит прекрасно, просто прекрасно. Будь в ней хоть капелька былой Мерилин, она давно бы уже сбежала с молодым психиатром. Но увы… —

Тряхнув кудряшками, Ева улыбнулась. – Так что, как видите, вы можете содрать с меня кругленькую сумму. Так, кажется, это называется?

У И уже основательно трещало в ушах, и вдобавок недостаток виски начал ощущаться.

– Здесь есть бар? – угрюмо спросил детектив.

– Конечно.

– Тогда пойдемте. Поговорим за стаканчиком.

Ева неодобрительно поджала губы, но ничего не сказала.

Бар был набит бородатыми типами в кожаных куртках, как будто вынырнувшими из старинного двухмерного фильма, и их громкоголосыми подругами. На этом фоне черный пиджак И и голубенькое, в белый цветочек платье Евы выглядели странновато. И заказал кукурузное виски. Ева тянула через соломинку что-то местное, крапивно-зеленое и с шапкой густых сливок.

– Вы всегда пьете виски?

И покосился на пятно сливок в уголке рта Евы и промолчал.

– Вы неразговорчивы. Таинственный и молчаливый, как полагается детективам. – Женщина рассмеялась, закинув кудрявую голову. Судя по всему, зеленый напиток был не столь безобиден, как казалось на первый взгляд.

– Я погляжу, ваша религия не настаивает на воздержании, – буркнул И.

– Моя религия? – Ева пренебрежительно фыркнула, разбрызгивая сливки. – У меня нет никакой религии. И уж воздерживаться я точно не собираюсь. Не хотите ли со мной потанцевать?

Древний музыкальный автомат в углу, заставленный пивными бутылками, тянул что-то заунывное.

– Нет, не хочу. Как, кстати, вы объяснили свое отсутствие мужу?

– А откуда вы узнали, что я замужем? – подозрительно спросила Ева.

И вздохнул:

– Вы же сами сообщили мне свое настоящее имя. Марта Брюннер, в девичестве Шпильцехен, идентификационное свидетельство номер ЕН1276743. Муж, Герберт Брюннер, работает на фабрике по производству упаковочных материалов. Двое детей, девочки, Люси и Анна. Вы замужем уже восемнадцать лет. Мужу, я так полагаю, не изменяете…

– Держите свои предположения при себе.

– Не изменяете. Нигде не работаете, то есть являетесь домохозяйкой. Вы знаете, что частота психозов среди женщин среднего возраста, а особенно домохозяек, в три раза выше, чем среди остальных социальных групп?

– Вы считаете меня сумасшедшей?

И отхлебнул виски и покосился на бармена, деловито протирающего стаканы. Протирающие стаканы бармены И не нравились. Почему-то они всегда предвещали неприятности.

И любил бары и общественный транспорт. Любил, потому что, находясь на самом виду, здесь всегда можно было оставаться незамеченным. Если бы дать И волю, он полжизни провел бы в бесконечном экспрессе, кружащем по кольцу. При условии, конечно, что экспресс был бы оборудован баром, а в баре имелось бы кукурузное виски.

– Я не считаю вас сумасшедшей, – сказал И. – Иначе меня здесь не было бы.

Ева молча соскользнула с табурета, прошла к музыкальному автомату и что-то ему нашептала. Автомат разразился дикой смесью польки и фокстрота. Женщина в голубом платье, с голубыми глазами, которые в тусклом здешнем свете выглядели почти черными, подошла к И и протянула руку ладонью вверх:

– Вы станцуете со мной?

И качнул головой.

– Хорошо, сидите.

Она выбрала какого-то рыжего, долговязого, молодого и даже, кажется, совсем не байкера. И попивал виски и смотрел, как двое кружат между бильярдными столами, как рыжий все нахальней мнет ягодицы под ситцевым платьем, как закидывает голову и трясет нелепыми кудряшками женщина в голубом. Потом музыка кончилась, но рыжий, конечно, не остановился. Рыжий потащил партнершу к двери в туалеты, та замялась и попыталась вывернуться, но рыжий не отпустил. И понял, что бармен не зря протирал стаканы. Он, впрочем, давно это понял.

Надо было бить сразу, но И так не мог. Для начала он вежливо похлопал рыжего по спине. Тот обернулся, осклабился потным и веснушчатым, очень молодым лицом:

– Тебе чего, папаша?

– Отпусти ее. Разве не видишь – она тебя не хочет.

– Твоя, что ли, баба? Так бы и сказал. Тьфу. – Мосластые руки разжались. Рыжий даже подтолкнул задыхающуюся Еву к детективу. – Иди, иди со своим старичком. На кой ты мне сдалась? Жопа в дверь не пролазит, ноги кривые, а туда же, выёживаться.

Губы Евы задрожали, и, несильно размахнувшись, она влепила парню пощечину. Из длинного носа тут же закапала кровь. Рыжий обиженно взвыл:

– Ты чё? Ты чё, а? Сука, нос мне сломала…

Юнец протянул веснушчатую пятерню, намереваясь сграбастать Еву за ворот или, может, за горло. И опять темное чувство безнадеги охватило детектива, когда он резко развернулся и ударом локтя сломал-таки парню нос. Рыжий рухнул на пол, обильно заливаясь кровью. В зале загудело. Двое или трое байкеров покрупнее выдвинулись вперед. Один схватился за кий. Рыжий, конечно, был здесь чужаком, но все же чужаком меньшим, чем детектив в черном помятом костюме и с бледным, без загара, лицом.

– Надо бежать, – шепнула Ева, больно вцепившись И в руку.

Детектив смотрел на того, кто стоял впереди, с кием. Здоровенный детина, борода заплетена в неопрятную косу. Наконец решившись, здоровяк качнулся – драться он не умел и выставил кий вперед, как неопытный хоккеист выставляет клюшку. И стряхнул вцепившиеся в него пальцы и через секунду уже был рядом с бородатым, нет, через секунду борода уже была намотана на кулак, кий отброшен, а его недолгий владелец стоял на коленях, глаза вровень с бильярдным столом. И склонился к уху байкера и негромко спросил:

– Как тебя зовут, парень?

Ошеломленный такой резкой сменой обстоятельств, тот послушно выдал:

– Борг.

– Борг? Очень хорошо. Смотри, Борг.

И взял мелок, которым здесь по старинке натирали кии, слегка раскрошил в пальцах и вывел на зеленой ткани стола:

БОРГ

– А теперь смотри еще внимательней, Борг.

Меловые буквы вздрогнули, двинулись – Боргу, вероятно, казалось, что лишь в его затуманенных болью глазах, но буквы и вправду шевелились, складываясь в новую надпись, зеркально отражающую прежнюю.

– Ты понял меня, Борг? – И выпустил бороду детины и брезгливо отряхнул кисть.

Борг еще мгновение хлопал глазами, а затем вскочил и ринулся к двери бара, по пути чуть не свалив парочку теснившихся у стола любопытных.

Детектив развернулся, подошел к Еве, взял ее за руку и потащил обратно к барной стойке. Сделал он это без особенной деликатности. Ева, усаженная на высокий табурет, ойкнула и прошептала:

– Что вы с ним сделали?

– Фокус показал.

Женщина оглянулась. И не оглядывался. Он и так знал, что окружен сейчас двумя-тремя метрами пустого пространства. В битком набитом баре это производит жутковатое впечатление.

– Два виски.

Бармен дернулся и поспешил подтолкнуть к ним два стакана, наполненных чуть более, чем у барменов в обычае.

– Не буду я пить виски, – возмущенно прошипела Ева.

– Будете.

– Вы кто – детектив или балаганный фокусник?

– Пейте уже наконец.

Ева подумала и опрокинула стакан в горло. Поперхнулась, закашлялась. На глазах выступили слезы. Она смахнула слезы ладонью и улыбнулась:

– А вы, оказывается, джентльмен.

И не ответил. Отхлебнув половину, он потребовал:

– Расскажите мне о вашем старце Иеремии.

Ночью в дверь восьмого номера постучали. И ждал этого стука, надеялся, что его не случится, и надеялся, что случится. Так и не разобравшись, он накинул на плечи халат и отпер дверь. Ева стояла на пороге с бутылкой виски. Улыбка ее была одновременно развязной и жалобной.

– Вы ведь любите виски? Почему вы пьете только бурбон?

– Проходите, – устало сказал И, отбирая у женщины бутылку.

Ева прошла в глубь номера и уселась на так и не разобранную постель.

– Вы были правы. Я никогда не изменяла мужу.

И откупорил бутылку, разлил виски по стаканам. Один протянул Еве, но та покачала головой.

– Мы поженились, когда мне исполнилось восемнадцать. Ему тоже было восемнадцать. Мы познакомились в баре. Я как раз бросила колледж и приехала в Санта-Круз. Мне просто некуда было больше податься. В тот год я поняла, что ничего необычного со мной уже не случится. Меня не полюбит великий и страшный человек. Меня вообще никто не полюбит, и мозгов у меня тоже нет. Герберт сидел в этом баре уже три дня и пил горькую. Он пил и пил – и не пьянел, совсем как вы. Он начал ко мне приставать, я его отшила, а потом мы разговорились. Он родился со мной в один день, представляете? Его настоящее имя Артюр Рембо. Был на Старой Земле такой поэт, отчаянный дебошир, пьяница и развратник. К восемнадцати он уже прославился, а в девятнадцать бросил писать. Совсем. Умер, когда ему исполнилось тридцать семь, и так и не написал больше ни единой строчки. Но Герберту-то было восемнадцать, и он еще не написал ни единой строчки. Он вообще не любил стихов. Мы оба остались у разбитого корыта, Герберт и я. Спустя неделю он устроился на фабрику, а через месяц мы сыграли свадьбу. Завтра мне стукнет тридцать шесть, и я ни разу не изменила своему мужу.

– Как вы ему объяснили свой отъезд?

– Я иногда навещаю мать в лечебнице. Герберт терпеть ее не может и отпускает меня одну. Я сказала, что еду к матери.

И вздохнул:

– Похоже, он вам не поверил.

Ева удивленно подняла глаза:

– Почему вы так думаете?

– В баре за нами следили. Плюгавенький такой человечек в шляпе с полями. Сначала сидел за стойкой, потом переместился за один из крайних столиков. Он все время очень старательно прятался за полями своей шляпы и за газетой.

– Почему вы думаете, что следили за мной, а не за вами?

И задумчиво поболтал виски в стакане и ответил:

– Потому что за мной не стал бы следить плюгавенький человечек в шляпе с полями, на котором будто проштамповано: «Частный сыск, постоянным клиентам скидка пять процентов».

– Почему вы меня не предупредили?

– А это помешало бы вам атаковать дверь моего номера?

Ева замерла на секунду и качнула головой.

– Тогда какой смысл?

Женщина встала и подошла к окну, зябко обняв себя за плечи.

– Вы знаете, зачем я пользуюсь мимиками?

Подождав ответа и не дождавшись, она продолжила:

– Я оставляю мимиков на каждой планете, на которой бываю. Их не очень много – в основном я навещаю мать, иногда мы ездим за покупками в Центр или на курорты. Редко, иначе бы не хватило даже того, что досталось мне от мамы. Я храню их, потому что надеюсь – однажды мне хватит решимости, и я… ну, вы понимаете. В моем завещании сказано, что тогда одного из мимиков должны активировать и наложить на него копию моего сознания. Часть денег я положила на отдельный счет. Я надеюсь, мужу будет нелегко меня разыскать.

– Вы понимаете, что у мимиков нет равных гражданских прав?

Ева уперлась лбом в холодное стекло и пробормотала:

– Ах, все я понимаю. Мне раздеться?

Говоря это, она обернулась и чуть не уткнулась в плечо И, подошедшего совсем близко. Не отвечая на вопрос, он взял лицо женщины в ладони и поцеловал ее в губы со смесью гадливости, жалости и желания.

Позже, когда они лежали в кровати, Ева курила, а И потягивал виски, женщина с васильковыми глазами спросила:

– Как ты думаешь… может, ты и есть тот великий человек, в которого мне суждено было влюбиться? Может, ты просто пришел слишком поздно?

И рассмеялся хрипло и невесело, едва не подавился бурбоном и не заметил, как женская ладонь соскользнула с его груди.

Поезд отходил в семь утра. На вокзал они прибыли по отдельности и ехали в разных вагонах, что немало удивило плюгавенького человечка в шляпе.

 

3. Иеремия

Пока И ехал в поезде, бесшумно скользящем на магнитной подушке над ровным полотном трассы, пока жесткое сиденье вагона второго класса старалось причинить ему максимум неудобств, а плюгавый тип беспокойно носился из тамбура в тамбур, образ женщины с васильковыми глазами стирался из памяти детектива, уступая место иным соображениям. И погладил подбородок, досадливо поморщился, уколов пальцы о щетину, и выглянул в окно. Поля тянулись за окном, поля и поля в дождевой сетке, белая известка изгородей, красная черепица крыш. Аксель был аграрной планетой, из тех, что выбрали жизнь по старинке, в стиле Новой Англии. Редкие городки являли красно-кирпичные особняки центра, особняки с белыми колоннами. Дорога пролегала над ними, над аккуратными купами лип и скворечниками в липовых ветвях. Дождь прекратился, и дальний горизонт выгнулся двойной радугой.

Городишко под названием Санта-Круз оказался еще более захолустным, чем представлялось И по Евиным рассказам. На вокзале, маленьком и шумном, И убедился в том, что Ева села в такси, удостоверился, что плюгавый следует за ним, а затем, сориентировавшись по городскому плану, направился к бывшему молитвенному дому общины. Вдоль улицы, обсаженной все теми же неизменными липами, выстроились двухэтажные домики. Домики с аккуратными лужайками, домики, выкрашенные слегка облупившейся белой, желтоватой и бежевой краской, с почтовыми ящиками перед подъездной дорожкой. Ящики по большей части были миниатюрными копиями таких же домиков.

Плюгавый господин преданно тащился за И, прячась за стволами лип, мамашами с колясками и внимательно разглядывая витрины редких магазинчиков. Отмытое дождем солнце сверкало в витринах. Сверкало оно и на дранке, покрывающей крышу молитвенного дома. На дверях, к которым вела лесенка из пяти ступенек, коробилось размоченное дождем объявление. И обошел строение кругом, заглянул в окна в пыльных крапинках брызг, после чего, перейдя улицу, направился в питейное заведение со странным названием «Горелый скит». Плюгавый метнулся было к двери, но войти почему-то не решился и остался маячить у входа.

И заказал бурбон. Вообще-то, из внезапного и веселого чувства противоречия, ему вдруг захотелось заказать скотч, но скотч мог не возыметь желанного действия. Так что И заказал бурбон. Отведя жестко накрахмаленную занавеску, детектив удостоверился, что молчаливый его спутник по-прежнему торчит у жасминового куста, и обернулся к хозяину заведения. Тот восседал на бочонке из-под виски и – о ужас! – протирал стаканы грязным полотенцем. Впрочем, на И накатила несвойственная ему бесшабашность, так что стаканы были сейчас детективу нипочем. Над лысой головой владельца висела старинная двухмерная фотография молодого человека с ослепительной улыбкой. Рамка фотографии слегка обуглилась.

– А это, никак, сам Святой Круз? – развязно предположил И, прихлебывая виски.

– Угадали, приятель, – хмыкнул владелец заведения.

– Спасли святыню из пожара? – продолжал детектив. – Собственными руками разгребали головешки?

– Какими собственными! Это ж еще при моем деде было. Вот дед, тот да. Прямо в полымя и полез. Очень тогда здесь в этого Круза верили.

– А сейчас не верят?

Хозяин почесал в затылке.

– Как сказать. Вот вы верите, что солнце на закате красное?

– Смотря где, – резонно ответил И.

– Путешествуете много, как я погляжу. Ну так вот у нас оно на закате красное. И в это верить не обязательно, солнцу-то все равно, веришь ты там, не веришь.

И ухмыльнулся и, перегнувшись через стойку, заговорщицки прошипел:

– Хозяин, а ведь у вас сегодня день рожденья.

– Эк удивили. Чистый Шерлок Холмс вы, приятель. – Говоря это, лысый владелец заведения ткнул пальцем за спину, где висел яркий плакат.

На плакате крупным и красивым почерком было выведено: «Счастливого сорокавосьмилетия, Конрад!»

– Конрад, значит, – погрустнел И. – А на самом-то деле вас небось каким-нибудь Горацио Нельсоном нарекли. Отец Иеремия и нарек. Где же ваша флотилия, адмирал?

Здоровяк перестал протирать стаканы и уставился на И:

– Гляжу, приятель, тебе не терпится схлопотать в, прости Святой Круз, рыло.

И широко улыбнулся и вытащил из внутреннего кармана пиджака фальшивое удостоверение сотрудника Галактической Службы Безопасности. Удостоверение подделал он сам, и так искусно, что не всякий гээсбэшный контроллер смог бы раскусить фальшивку. Да что там, никакой бы не смог. Подделка документов удавалась И безупречно, так же как фокусы с буквами и путешествия без помощи трансдукционных терминалов.

И очень надеялся, что плюгавый господин забежит в бар и хозяин непременно поведает ему о залетном госте. Очень. Ему не хотелось, чтобы у Евы были неприятности. Ему не хотелось думать о Еве. Ему не хотелось думать о Еве, и поэтому он предпочел бы, чтобы у Евы все было благополучно.

Хозяин заведения потер крепкой ладонью крепкий затылок и мрачно спросил:

– Ежи начудил?

– Ежи? – И на мгновение замер, а уже через мгновение – меньше мгновения – знал, что Ежи Ольховски, сын Конрада Ольховски, числился в первой десятке автогонщиков. Знаменитым автогонщиком он стал лет пять назад, а вот до этого проходил по разделу взлома и угона автомобилей. И не представлял, какая знаменитость Старой Земли послужила основой для столь интересной карьеры. – Расскажите мне о пожаре.

– О пожаре?

– Паб называется «Горелый скит», а над стойкой висит обгоревшая фотография, которую ваш дед вытащил из огня. Расскажите мне об этом пожаре.

Конрад вздохнул с заметным облегчением:

– Ах вот вы о чем. Не знал, что ваша контора интересуется стариной. Если хотите знать, было ли это поджогом, то нет, не было.

– А чем было?

Хозяин снова огладил затылок и ответил:

– Мой дедуня, да будет земля ему пухом и Святой Круз – заступником, рассказывал примерно так. Он тогда жил в ларьке, маленьком таком ларечке на колесах, и торговал консервами и одежкой. В Санта-Круз народу немного было, от силы человек триста, община, и почти все родственники. Прилетело-то их не больше сотни, так за три десятка лет все и перероднились. Ну жили все же по-человечески, в домах, и только Святые Братья – это Иеремия и еще семеро, – они в скиту. Братья вроде хотели, чтобы скит отстроился и там побольше людей поселилось, но остальные что-то не спешили. Так вот, случилось это ровно сто восемьдесят лет назад, день в день. Я как раз и удивился, что вы сразу, как вошли, о пожаре спросили, а потом подумал – ба! Как-никак, юбилей. Дед в ту ночь ларек припарковал неподалеку от скита. Они с бабкой – родителей тогда еще на свете не было – уснули, а проснулись ночью, оттого что жахнуло, багровым светом полыхнуло и по стенкам будто пламя побежало. Дед бабку на руки – и на улицу. И вовремя, потому что как раз дерево, под которым ларек поставили, занялось, листья сверху горящие сыпались, сучки там, головешки. А скит так и полыхал. Дед не то чтобы шибко верующим был, а все же обидно, при том, там люди живые. Тушить бросился. Да опоздал малехо. Все сгорело подчистую, кроме молитвенного дома – тот малость на отшибе стоял. И люди погорели…

– А старец Иеремия?

– В том-то и штука. Старец этот вроде как в скиту со всеми был. И не таким уж он тогда был старцем, и звался пастором, и даже, может, не Иеремией вовсе. Когда жахнуло…

– Да чем жахнуло-то?

– А разве ж я не говорил? – удивился Конрад. – Так метеоритом же. От метеорита все и занялось.

– Метеоритом, – пробормотал И. – Что же, нашли его?

– Кого? – недоуменно моргнул хозяин.

– Метеорит.

– Да какое нашли! Говорю же, сгорело все.

И прищелкнул языком, как будто усомнился в том, что метеорит может вот так просто взять и сгореть.

– Я так понимаю, ваша история с регистрационной книгой и именами примерно тогда началась?

Хозяин нахмурился. Похоже, отвечать ему не хотелось. Детектив снова убедительно помахал перед носом лысого Конрада удостоверением. Тот уже открыл было рот, когда сзади звякнуло. Дверь распахнулась, и в паб ввалилась компания из человек пяти-шести, по виду работяг, хоть с той же фабрики упаковочных материалов. – Конрад! – заорал один из них, здоровый и белобрысый. – Эй, Конрад, я тут слышал, что сегодня все напитки за счет заведения. Многих лет, старина!

Хозяин махнул рукой:

– Наливайте себе только сами.

Белобрысый перепрыгнул через стойку и решительно направился к кранам.

– А это что за шибздик тебя беспокоит?

Конрад широко улыбнулся – почти так же, как улыбался И, когда доставал фальшивое удостоверение.

– А это, ребятки, какой-то хер из налоговой. Говорит, утаиваю я доходы и подлежу ревизии. Вот он и хочет делать ревизию.

– Ревизию, значит? – Белобрысый, забыв про пиво, уставился на И. – Ну чё, ребятки, покажем ему ревизию?

Детектив и охнуть не успел, как несколько дюжих парней ухватили его за руки и за ноги, раскачали как следует и вышвырнули в предусмотрительно распахнутую кем-то дверь. И приземлился на тротуар, пересчитав ребрами ступеньки. Плюгавый шпик, разомлевший было от жары и аромата жасмина, метнулся за куст. Шляпа с него свалилась. И встал, отряхнул пиджак и колени, подобрал шляпу и зло перебросил ее через трепещущие ветки.

Молитвенный дом оказался по-амбарному гулок и пуст. Здесь даже пахло амбаром, из которого вывезли все зерно и откуда ушли даже мыши. Нет, одна мышь все же осталась. Старая серая мышь с высохшими от преклонного возраста лапками и плутоватой мордочкой.

В молитвенный дом И забрался через форточку, без особого изящества подняв задвижку. Можно было бы и не забираться через форточку, но ломиться в двери на глазах у засевших в пабе буянов ему точно не хотелось. Горькая удаль неудачников, которые могли бы стать Талейранами, а стали Гербертами Брюннерами. Сколько же их набралось за почти две сотни лет? И намеревался выяснить это, помимо других вещей.

По обеим сторонам комнаты возвышались то ли хоры, то ли просто щелястая галерея. Под крышей томились солнечные лучи и перепархивали, роняя перо, мелкие птахи. Шум от их крыльев казался театрально-преувеличенным. И обошел помещение на цыпочках, стараясь наступать на менее скрипучие половицы. В центре зала стояла деревянная конторка. Конторка пустовала, но слой пыли на ней был заметно тоньше, чем на остальных предметах. Похоже, когда регистрационную книгу являли миру, она лежала именно здесь.

И приставил руки ко рту воронкой и заорал:

– Эй! Есть здесь кто-нибудь?

После третьего или четвертого крика из-за дальней двери послышались шаркающие шаги. Значит, Ева была права: старец жил при молитвенном доме.

Он и вправду выглядел глубоким стариком, хотя должен был пройти не менее двух курсов омоложения. Кожа обтягивала лысый череп, особенно рядом со ртом, где губы обнажали белесые и беззубые десны. Седые волоски рядом с большими, оттопыренными ушами, пергаментно-желтыми, казались солнечным блеском на позолоте. На старике был оранжевый комбинезон, в руках – большие садовые ножницы и брезентовые рукавицы.

Старец Иеремия с подозрением моргнул голыми веками и прошамкал:

– Как вы сюда попали? Я вроде бы запирал наружную дверь.

– Я шел, шел и вот пришел! – радостно возопил И. – Я – коллекционер древностей, раритетов, собиратель старинных почерков!

Ева предупреждала, что в общину не принимают чужаков, так что с просьбой о причащении к таинству Святого Круза можно было и не соваться. По опыту И знал, что, чем глупее предлог, тем охотней люди верят в его подлинность. Лучше всего принимают страховых агентов, продавцов пылесосов и домашних роботов или что-нибудь совсем экзотическое типа скульпторов по ногтям или борцов за чистоту родной речи.

Пока старец переваривал сообщение, пожевывая черепашьими деснами, И подпорхнул к нему и извлек из кармана пиджака кисточку, пузырек с тушью и лист чистейшей бумаги.

– Что может быть благородней искусства каллиграфии, коллега! В наш технологический век почти все забыли, как отрадно видеть выводимые на чистом листе литеры. Редко и встретишь человека, способного начертать что-либо, кроме закорючки на заборе или гнусного вида граффити. Вы, как я слышал, еще причастны нашему прекрасному деланию. Прошу вас, умоляю, не откажите мне в образце вашего почерка.

Говоря это, И подтолкнул старца к конторке и выложил бумагу перед ним. При этом он не переставал щебетать:

– Я, персонально, предпочитаю утонченное иероглифическое письмо. Однако недостаток иероглифов в том, что их, ха-ха, просто не напасешься. То ли дело буквы, изумительные, волшебные буквы, складывающиеся то так, то эдак, то в совсем невероятных сочетаниях. Сдается, в последнее время их власть недооценивают, а зря…

– Что я должен написать? – перебил ошеломленный старец.

И всплеснул руками и втиснул в дрожащие пальцы Иеремии кисточку, уже смоченную в туши.

– Это абсолютно, совершенно не важно. Главнейшее – почерк. Да вот напишите хоть А и Б.

Старец, послушно дрожа кисточкой, вывел на листе шаткое АБ. Буквы И, конечно, между А и Б не было.

– Как это характерно, – пробормотал И без грамма прежней напускной веселости.

– А? – удивился старец.

– Б! – мрачно буркнул И. – Всё, проехали. Спасибо за проделанную работу, коллега.

– Это всё? – еще сильнее удивился старик.

– Всё.

– Я могу идти?

– Можете.

Старикан в изумлении покачал головой на длинной морщинистой шее и принялся долго, тщательно разворачиваться на негнущихся от ревматизма ногах. Пока Иеремия разворачивался, И подхватил кисточку, влепил между кособокими А и Б маленькую буквицу «и», после чего совершенно школьническим движением пришлепнул сырые чернила к оранжевой спине старца. Бумажка прилипла. Старец замер.

– А теперь, голубь мой шестикрылый, принесите-ка мне регистрационную книгу, – сказал И.

Тон детектива не был тоном приказа, тем не менее старец послушно зашаркал в глубь дома. Бумажка с впитавшимися в оранжевый комбинезон чернилами светилась на его спине, как осенний лист в омуте.

Юрек Огински (дата рождения) – Энтони Хопкинс (дата регистрации)

Мария Любраш (дата рождения) – Мария Стюарт (дата регистрации)

Специально он, что ли, подбирал Марий?..

Дитрих Александр Вебер (дата рождения) – Вильгельм Рихард Вагнер (дата регистрации)

Густав Рауш (дата рождения) – Генри Альфред Киссинджер (дата регистрации)

Александра Ковальчик (дата рождения) – Лайза Миннелли (дата регистрации)

И так без конца, страница за страницей, больше двух сотен пыльных страниц. Это показалось бы шуткой, если бы многие и многие имена из перечисленных в первой колонке не были на слуху у миллиардов жителей Ойкумены. Это показалось бы подделкой, если бы каждые двенадцать лет, двадцать второго августа по стандартному календарю, запись не выглядела бы чуть по-другому. Нет, те же имена с датой рождения слева, те же земные знаменитости и дата регистрации справа, но… Уж кто-кто, а И, старательно изучивший тысячи образцов почерка, знакомый с алфавитами нынешними, былыми, исчезнувшими и вовсе не существовавшими, с равной легкостью орудовавший кисточкой, мелом, резцом и лазерным карандашом, – уж он-то без труда мог отличить сухое канцелярское царапанье перьевой ручки от шикарного, мягкого росчерка гусиного или даже лебяжьего пера. Бо´льшая часть записей была сделана пером. Конрад Ольховски, Герберт Брюннер, Марта Шпильцехен и еще десятки – сотни за последние пятнадцать дюжин лет, а ровно столько велась эта книга – записаны были перьевой ручкой. Все население Санта-Круз? Все, зарегистрированные в несчастливый день двадцать второго августа, в годы, кратные двенадцати от начала царствия старца Иеремии? От пожелтевших страниц несло пылью и мышиным пометом. Чернила несчастливых записей выцвели. Чернила остальных выглядели свежими, как будто Иеремия занес имена в книгу не далее, чем вчера.

Детектив устало потер лоб и уставился на старца. Старец благожелательно смотрел на детектива, изредка помаргивая, словно ошалевшая от обилия света ночная птица. Кем бы ни был Иеремия сто восемьдесят лет назад, когда на него рухнул то ли огненный метеорит, то ли нежданное всемогущество, сейчас старик совершенно чокнулся. Бродящая в старце «и» беспокоила детектива, как слово, вертящееся на кончике языка. Под тяжелым взглядом И старичок тоже занервничал, заерзал и стал похекивать, будто его душила мокрота. Сгорбившись, он оперся руками о конторку. Тощие лопатки задрались. Старец набрал в легкие воздуха, яростно, с клекотом и свистом…

мама не хочу опять переезжать – Майки это Твой-Новый-Папа тебе там будет хорошо папа нас любит боженька нас тоже любит гляди какой домик – сломанные ставни надо красить краска пахнет сильно это называется хлев воду носить с колонки – у Твоего-Нового-Папы борода Твой-Новый-Папа не любит когда говорят громко ругаются и опаздывают к мессе у него ремень щелкает больно – не бегать по лужам кормить корову ногам холодно тяжело качать ручку – с неба падают звезды такие красивые прямо как крест над часовней – у Твоего-Нового-Папы новая жена – мама ругается собирать чемоданы опять переезжать большой город много дыма школа огорожена решеткой решеткой металлоискатель большие мальчишки курят траву полицейская сирена много дыма очень много дыма бьют а ты бежишь решетка карточные фокусы показывал Чмоки – Чмоки взяли пять лет ничего страшного – лотерея беспроигрышная лотерея – мы не воруем помнишь маленького человечка во фраке и с тросточкой мы дарим людям их мечты – Чмоки убили в тюрьме порезали лезвием это будет самая блестящая афера за всю историю ты жил там ты знаешь как они думают эти сектанты – надо придумать что-то новенькое гляди как он лыбится его звали кажется крузом – ОЗИРиС отваливает бабки всем этим святошам сохранение малых религий блин ты подумай мы малая религия мы переселяемся на новую почву бежим от преследований гы ну разве не смешно вот ослы мы берем бабки и сваливаем – берем бабки и сваливаем – вот козел он и вправду чокнулся зачем тебе это мы же придумали чисто для смеха а он и вправду летит со всеми этими чокнутыми ладно бери свою долю и отваливай псих – звезды вокруг такие красивые что не поверишь не поверишь мама не…

И с новым изумлением смотрел на тощего задыхающегося старичка. Когда-то, больше двухсот лет назад, старичка звали Майком О’Меллори, и он придумал аферу, действительно блестящую аферу. Он придумал новую веру. Общество Защиты Исчезающих Религий и Сект – ОЗИРиС – тогда и вправду жертвовало деньги направо и налево, потому что на самом-то деле было еще одной из вывесок Партии Исхода, первым программным пунктом которой значилась неограниченная экспансия в космосе. Под любым предлогом: добыча полезных ископаемых, расселение кишащих, как муравейники, мегаполисов или вот защита вымирающих культов. Только вперед, без оборудования, на древних кораблях-ковчегах, где искусственная гравитация включалась два раза в сутки, без медицинских служб, на планеты со слабым или почти никаким терраформированием. Общине Святого Круза удивительно повезло. Аксель оказался вполне пригоден для обитания, к тому же с ними в ковчеге летели еще многие, многие тысячи: адвентисты, иеговисты, жрецы Амона, новые катары, технолобберы и поклонники Бога Дождя Ихмури. Почти все они были упрямы, не склонны к сантиментам и трудолюбивы, как американские пионеры. Они организовали маленькие независимые поселения, и вскоре Аксель стал чем-то вроде заповедника экзотических религий.

Однако И удивляли не эти, вполне общеизвестные, факты. Непредсказуемость человеческой природы – вот что беспокоило его. Майк О’Меллори должен был сбежать с добытыми в ОЗИРиСе деньгами. Вместо этого Майк О’Меллори бросил приятелей, таких же мошенников, и отправился на Аксель с одураченными им людьми. Что бы ни творил Майк О’Меллори до и после, такой поступок заслуживал уважения. И обогнул конторку и сорвал со спины старика бумажку. Скомкав листок, детектив швырнул его на пол. Глаза Иеремии, до этого блаженно-бессмысленные, неспокойно забегали.

– Майк! – позвал И, щелкнув под носом у старика пальцами. – Майк О’Меллори, Майки, я хочу поговорить с вами.

У И не хватило бы сил, чтобы вернуть старику разум, но на одну беседу чернильной буквицы, все еще бродящей в крови Иеремии, должно было хватить.

Майк О’Меллори моргнул и уставился на детектива. Выцветшая радужка налилась зеленью, в остатках волос мелькнула рыжина, и лицо вдруг сделалось одновременно грубовато-простодушным и сметливым.

– Инспектор Йорген, вот так встреча, – пророкотал Майк.

И понятия не имел, за кого его приняли, и не стремился это выяснить.

– А я-то думал, что вас подстрелили, – продолжил Майк. – А вы вон оно как, живехоньки. Правду говорили – от вас даже у черта под хвостом не укроешься.

Детектив хмыкнул:

– А вы и вправду полезли к черту под хвост Майк. Какого дьявола вас занесло на Аксель?

Майк почесал ухо, как будто в нерешительности.

– Что тут скажешь, инспектор. С одной стороны, понятно, ваши друзья разнюхивали, близко уже подобрались. С другой – ну не бросать же их, дурачков этих? Вы ведь не знаете, инспектор, но поначалу к нам все больше убогонькие шли, совсем миром стукнутые. Из тех, что в бумажный стаканчик милостыню по обочинам просили. И как эту публику отправить, да в одиночку? А потом я еще такое подумал… – Тут Майк замолчал и уставился в окно, где день медленно поворачивал к закату.

– Вы подумали?

Майк не ответил, зато ответила буква «и», заглянувшая далеко, дальше чего уже невозможно.

майки это просто звезды уйди с крыши холодно – мама но я хочу я хочу чтобы это были не просто звезды ты же сама говорила говорила говорила ты врала мне мама? – я пошутила никого там нет

И поморщился и потер переносицу.

– Вы подумали, Майк, что, если на Аксель отправляется столько истинно верующих, их бог или боги явят какое-то подтверждение? Так? Вы всегда хотели узнать… – И не успел договорить.

Старик перегнулся через конторку и сграбастал детектива за ворот пиджака:

– Теннисные мячики.

– Что? – удивился И.

– Молитвы – как теннисные мячики, отскакивающие от стенки. Ясно вам, Йорген или как бишь вас там? Но когда играет тысяча, миллион игроков, когда бьют в одно и то же место год, два, десять – один из мячиков непременно пробьет стену. И вот тогда…

– Тогда что? – спросил И, не пытаясь освободиться.

Майк бросил его сам и нервно потер руки.

– Тогда… Тогда, Йорген, ты сидишь на крыше и в тысячный раз смотришь в небо, и ждешь, ждешь, ждешь, как дурак, какого-нибудь знака.

Но знака нет, потому что ты дурак. И ты поворачиваешься и идешь спать. Засыпаешь в своей гребаной постельке, как младенец у титьки, а просыпаешься от того, что на твой дом свалился гребаный ангел, и он весь в огне, и все горит: люди, вещи горят. Его сбило моим теннисным мячиком, понимаешь? Раз – и по лбу. Как тут не грохнешься вниз? И вот эта тварь катается по двору и тоже горит, и ты, дурак, не знаешь – то ли людей спасать, то ли небесную гадину, которую сам себе выпросил… – Старик закашлялся. Он кашлял долго, с взлаивающими похрипываниями, трясся сам и тряс конторку.

И понял, что пора заканчивать. Подошел к старику и основательно огрел его между лопатками. Ладонь И обожгло мгновенным холодом, а изо рта Майка О’Меллори вылетел комок черной туши. Вылетел и кляксой плюхнулся на открытую страницу книги. И присмотрелся. У кляксы были два распластанных, словно в полете, крыла. Черная ниточка туши, как нить слюны, потянулась вверх по странице и коснулась последнего имени в списке. И прочел его и нахмурился.

Уже на выходе, после того как помог разом ослабевшему старцу добраться до постели, детектив выдернул последнюю страницу регистрационной книги, аккуратно сложил ее и засунул в карман.

 

4. Омега

И выбрался тем же путем, что вошел, а именно – через форточку. Солнце уже катилось к закату и было вправду красным. Над домами стояла пыльная дымка. И двинулся вперед без особой цели и направления, однако ноги безошибочно вывели его к бару. Сидя за стойкой и потягивая виски, И сделал следующее:

1) внимательно перечитал выдранную им из книжки страницу;

2) скинул сообщение знакомому гээсбэшнику;

3) отправил сообщение Еве;

4) удостоверился, что плюгавый господин его более не преследует.

Проделав все это, И вытянул длинные ноги, расслабился и даже, кажется, задремал. Если бы у И была шляпа, он непременно надвинул бы ее на нос, но шляпу детектив честно вернул коллеге.

Когда И снова открыл глаза, за окнами уже смеркалось. Детектив расплатился и вышел в ночь, пропахшую цветущими в садиках розами. Немного поплутав по переулкам, он остановился за пабом «Горелый скит». Здесь было темновато. Лишь на площади перед молитвенным домом горел фонарь да освещенные окна паба бросали на тротуар желтые прямоугольники. В кустах жасмина поскрипывало, звезды в небе раскинулись полотенцем – так и казалось, что гигантский небесный бармен протирает надтреснутый стакан. Засунув руки в карманы, И принялся ждать. Ждать ему пришлось недолго. Послышались шаги, в темноте мелькнуло что-то белое.

– Ева? – позвал И.

Но это была не Ева. Из переулка вынырнули четверо. Возглавлял их невысокий человек в рубашке с закатанными рукавами. Рядом шагал давешний белобрысый верзила. И сделал шаг назад и уперся бы спиной в забор, если бы его не схватили за локти. Значит, их больше, чем четверо. И дернулся и получил кулаком по почкам. Из темноты раздалось:

– Вы знаете, кто я такой?

И прищурился. Говорил невысокий; когда он шагнул вперед, свет из окна упал на нервное, подвижное лицо и темную челку.

– Герберт Брюннер?

– Угадали.

И попробовал оглянуться, но руки ему скрутили основательно. Детектив так и не понял, сколько человек стояло у него за спиной. Он скривился и произнес:

– Ева…

Невысокий усмехнулся:

– Ева здесь ни при чем. Что моя жена шлюха, я понял давно. Вы у нее, приятель, не первый. Все эти ее поездочки к матери… Я звонил в клинику. Она мать уже лет десять не навещала.

Голос у Герберта Брюннера был высокий и отрывистый. И хмыкнул:

– А вы, я вижу, пытаетесь соответствовать. Только тот персонаж, которого вы копируете, свою женщину не тиранил и шлюхой не обзывал.

Белобрысый шагнул вперед. Коротко размахнувшись, он всадил И кулак под дых. Детектив захрипел. Невысокий передернул плечами и продолжил:

– Как я уже говорил, это не принципиально. Можете трахать ее хоть от заката до рассвета, в любой удобной вам позе. Мне плевать, лишь бы девочки не узнали.

– Что вам от меня надо?

– Мне надо, чтобы вы не рыскали у нас тут и не вынюхивали. Мне надо, чтобы вы исчезли.

Чужие руки полезли в карманы И. На свет явилась сложенная бумажка. Последний листок из регистрационной книги.

– Ваша жена…

– Моя жена дура, каких свет не видывал. Но даже при всей ее тупости она должна была бы понять, что не дело впутывать чужаков.

До И начало доходить.

– Последние имена… Это вы их вписали? Нет, вы не могли, почерк тот же…

– Правильно, не мог. – Герберт Брюннер усмехался. – Я не мог. Пытался. Проклятое перо у меня в руках не пишет. Видите ли, у этой твари, ангел он там, демон или другой выродок, была договоренность только со стариком. Без передачи прав.

Пока Герберт говорил, белобрысый снова сложил кулак и врезал И в солнечное сплетение. У детектива перехватило дыхание. Отдышавшись, он выдавил:

– Значит, вы догадались…

– Конечно, я догадался. Не вы один такой умный. Я ведь тут прожил всю жизнь, кое-что видел. Кое в чем убедился. И знаете что?

– Что?

– Чушь, что судьбу делает какое-то имя в какой-то старозаветной книжке. Полная чушь. То, что мое имя нашкрябали не той ручкой, не делает меня ничтожеством.

– Зато делает психопатом, – пробормотал И, за что снова огреб под дых.

Когда И попробовал разогнуться, Герберт схватил его за волосы на затылке и, приблизив свое лицо к лицу детектива, прошипел:

– Да, я не стал третьесортным поэтишкой. Ни поэтом, ни художником, ни каким-нибудь ваятелем голых баб я не стал. Зато вот они… – Тут Брюннер потряс смятой страницей. – Они станут. А? Каково? Старикан-то давно выжил из ума, только и помнил, что имена с последних листов энциклопедии. А я ему напомнил. Атилла. Наполеон. Чингисхан. Пока они детишки, а вот годков через десять подрастут. И тогда Вселенная содрогнется. Содрогнется, потому что ее держу руками за шкирку я, я, Герберт Брюннер, рабочий с поганой фабрики упаковочных материалов. Каково, а?

– Не очень, – честно сказал И, за что заработал удар палкой по затылку и на мгновение отключился.

Его куда-то волокли. Его тащили в темноту и били по пути ботинками под ребра, потом бросили на землю и снова били. Он попробовал закрыть голову руками, но кто-то наступил на пальцы.

– Кончать его надо, – буркнули сверху.

– Нет. – Снова Брюннер. – Поднимите его.

И вздернули на ноги. Глаза у детектива заплыли, так что видел он смутно. Видел, как Брюннер сложил кулак, со вкусом примерился и врезал ему в челюсть. И еще раз. И еще.

– Не надо, – прохрипел И. – Вам это не понравится.

Брюннер рассмеялся, снова занес кулак и заорал, как будто его резали.

Не было фонаря, но И даже без фонаря видел, как белое пятно руки оплывает, как съедают плоть чернильные крапинки. То, что текло в жилах детектива вместо крови.

– Это какая-то кислота!

– Я его обыскивал…

– Смотрите!

В лицо ударил луч фонарика.

– У него кровь синяя…

– Да он не человек!

Над всем этим висел тонкий визг катающегося по земле Брюннера – чернильная синь разъела его ладонь до костей и ползла выше.

Детектива уронили на землю. Он приподнялся на локте – как раз вовремя, чтобы увидеть тусклый блеск ствола и ощутить горячий толчок, и снова, и снова.

– Уходим!

– Берите Брюннера…

– Оставьте его, это заразно…

Луч фонарика, заметавшись, вырубился, и навалилась тьма.

И не знал, сколько минут – или часов – он провел без сознания.

Когда И очнулся, небо на юге нерешительно серело. Однако ждать рассвета не приходилось – это был лишь смутный отблеск второго солнца, не встающего над здешними широтами. В серых сумерках грязь, в которой детектив лежал щекой, казалась особенно вязкой. И не сразу сообразил, откуда тут взялась грязь. Лишь пощупав рубашку, он ощутил на груди влажное. Две пули ушли в плечо, одна вроде бы застряла в ребре. Поднатужившись, И перевернулся на спину. Он хотел не закричать, но не закричать не получилось. На крик никто не откликнулся. Детектив развернул голову и обнаружил в паре метров от себя смятый ком одежды, замазанной синькой, – все, что осталось от вершителя судеб Вселенной Герберта Брюннера.

– Как вы яхту назовете, – пробормотал И.

Рассмеявшись, он чуть снова не потерял сознание от боли в ребрах.

И не был человеком. Но больно ему было по-человечески. Это приходит со временем, боль.

Спустя некоторое время И поднялся и пошел, шатаясь. Сломанная рука свисала плетью. И мотало от фонаря до фонаря, от одной живой изгороди, пахнущей жасмином, до противоположной. Боль, как ни странно, почти утихла. В какой-то момент из тумана вынырнуло светлое платье. Женщина с васильковыми глазами сказала И, что напугана. Что ей не нужно другой судьбы. Что пусть И даже не пытается, она не хочет, и всё. А вообще, быть богатой вдовой – это чертовски здо´рово. С И она не останется ни за какие коврижки, потому что И страшный и не человек вообще.

Детектив знал, что никакой женщины нет, что над ним просто насмехается туман. Сырость вредит рукописям. И снова расхохотался. Боль вернулась.

Он шел, пока не уткнулся лицом в жасминовый куст. Кажется, это был тот самый куст, за которым укрывался плюгавый шпик в шляпе. Кажется, даже шляпа свисала с верхней ветки. И протянул руку, снял шляпу и нахлобучил себе на голову. Шляпа была чуть-чуть тесна, но в целом подошла. Так, в чужой шляпе, он и вывалился на площадь.

Перед запертой дверью молельного дома стоял скутер. В седле скутера сидел некто, на ком тоже была шляпа – фетровая, с трапециевидной тульей и узкими полями, с лентой, за которую заткнуто было роскошное гусиное перо. А может, и не гусиное.

Вежливо приподняв свою шляпу, И по-шутейски раскланялся, чуть при этом не рухнув.

– Вы пьяны, – брезгливо сказал некто в седле скутера.

– Прозрачней стекла, – честно возразил И.

– От вас несет виски. Вы грязны и смахиваете на дешевого клоуна.

– А вы, значит, на дорогого? – огрызнулся И.

Некто в седле ему не понравился. Слишком уж высокомерное у него было выражение физиономии, и брови задирались недоуменно и презрительно. Вдобавок весь он был какой-то серый, как серая грязь под щекой И в несчастливом месте у дороги. Сам И предпочитал белое или черное, под настроение.

– Посмотрите, до чего вы себя довели, – сказал обладатель щегольской шляпы. – Нет, я понимаю, что к высшим иерархиям вы никогда и не принадлежали, но общение с людьми испортило вас окончательно.

– К каким иерархиям? – хмыкнул И. – Я гляжу, при падении ты, друг, ударился головенкой. Или на тебя подействовали бредни чокнутого мистера О’Меллори? Не вообразил ли ты себя ангелом Божиим, Михаилом-архистратигом? Хочу разочаровать тебя, парень. Ты буква, так же, как и я. Всего лишь буква. А все буквы по определению равны.

– Я есмь Омега, – важно возгласил сидящий на скутере. – Последняя литера небесного алфавита. А ты и до «иже» сейчас не дотягиваешь. Для меня ты не больше, чем для тебя – какой-нибудь значок в коде местной инфосети.

– Тем не менее ты прислуживаешь выжившему из ума пророку несуществующей религии. Ты вообще соображаешь, что´ он нацарапал твоим перышком? Что ты себе позволяешь, Омега?

Вытащив из-за тульи перо, гость задумчиво на него уставился.

– Это не важно. Старик скоро умрет, и все смоется дождем. – Подняв голову, он добавил: – Мир людей несущественен и потому забавен. Я даже нашел себе место в тирольском хоре. Так мало осталось настоящих тирольцев. Дирижер говорит, что у меня небесный голос. Серебро и ангельские трубы, говорит он.

– У тебя не все дома, – мрачно заметил И.

– У меня-то дома как раз все прекрасно, – ухмыльнулся Омега. – У меня даже есть возможность их навещать, пусть и раз в двенадцать лет. Ты догадался правильно. Вчера я забрал перо для своего путешествия и вот сегодня возвращаю. Но возвращать его мне придется еще недолго, ведь старик умирает. А где твои крылья, И?

И не ответил.

Омега печально покачал головой:

– Признайся – они сгорели. Мои тоже почти сгорели. Если бы не бедный сумасшедший, любитель глядеть на звезды и верить в несуществующее, я лишился бы и последнего перышка. Зовущий себя Иеремией помог мне его сохранить. Разве этот поступок не стоит благодарности?

И тоже покачал головой:

– Не такой.

– Не такой? – Омега снова усмехался. – А что бы ты сам отдал за одно перо?

Фальшивый рассвет подмигнул и сгинул на юге. Небо снова заполнилось чернотой. Звезды валились на дранку крыши и скатывались тяжелыми росяными каплями. Кап. Кап. Кап-кап.

И не ответил, но Омеге и не нужно было ответа.

– Вот видишь. А ведь я могу помочь тебе. Одним росчерком. Хочешь? Хочешь, я сделаю так, чтобы эта женщина, Ева, осталась с тобой навсегда? Или нет, хочешь, я верну А и Б? Тебе ведь, наверное, одиноко без них там, на Трубе. Конечно, они будут не совсем такими, как прежде, но разницы ты не заметишь. Старик ждет меня только с рассветом, так что время еще есть. Решай.

Вечно похохатывающий толстяк, балагур А. Задира, нервный игрок Б. Да, с ними было бы легче.

И развернулся на каблуках и пошел прочь. Он надвинул шляпу на лоб и шагал, посвистывая, и небо над ним бушевало звездопадом. На небе было больше дыр, чем звезд. Но что такое звезды без черноты между ними?