Двор зарос травой. В этом доме уже давно не живут. Странно – там, где я прожил последние десять лет, любая зелень – дело рук человеческих, плод упорного, кропотливого труда. А в моем городе, в моем бывшем городе, трава лезет сама по себе – дай ей только волю. Тонкие деревца пробиваются сквозь черепицу и рубероид, сквозь пыльный асфальт. Завтра я покину этот город еще на десять лет, а когда вернусь – не останется здесь ни камня, ни признака жилья, только молодой лес кивнет мне макушками лиственниц.

Я вырос в этом дворе. Сохранились еще железные столбы. Краска на них скукожилась, облезла от жары и от времени. Обрывки бельевых веревок давно сгнили, а кучки кирпичей в дальнем конце двора – это были наши футбольные ворота – скрылись под земляными холмиками. Старый наплыв котельной, место тайное и запретное, похож сейчас на затонувшую бригантину. Или на подводную лодку с убранным перископом. Я прохожу мимо железного столика-верстака – помню те времена, когда я с трудом, встав на цыпочки, задирал голову над его краем. Теперь он врос в землю, и порыжевшая от ржавчины крышка едва достает мне до колена. А качели снесли еще при мне. Их вывороченные из земли ноги в корке цемента еще долго торчали над футбольной площадкой.

Я подхожу к стене дома. Когда-то здесь была тяжелая дверь, ведущая в контору ЖЭКа. Теперь дверной проем пуст, из темноты за ним несет сыростью. Я провожу рукой по стене. Щель, трещина – ровесница дома, все там же. Я царапаю ногтями старую замазку. Из-под пальцев сыпятся крошка, мелкие камушки. Наконец рука моя натыкается на тряпицу. Я вытаскиваю маленький узелок на свет. Носовой платок, как сейчас помню – по краю его шла темно-синяя каемка, а внутри чередовались белые и синие клетки. Этот платок был совсем новым, когда я уезжал. Теперь платок сер, как и вся стена, и только натекшая за годы вода оставила на нем буроватый след. Я разворачиваю узелок. На ладонь мне выкатывается шарик. Маленький, стеклянный, с пузырьками воздуха внутри. Годы его не тронули. Я поднимаю шарик к глазам и гляжу сквозь него на солнце. Солнце окрашивается во все оттенки сиреневого.

Чушка была роскошная – с геральдическим львом, вставшим на дыбы, и пивной бочкой. Наверное, от чешского пива.

– Откуда взял?

Севка пожал плечами:

– Все оттуда же.

– У Дубыря?

– Ну.

Я ухмыльнулся. Мы сидели на корточках у сарая. Солнце било в спину. На асфальте перед нами горкой лежали чушки, а в руке моей была бита. Где-то через тридцать секунд мне предстояло отыграть у Севки классную чушку, вместе со всеми остальными – от «Пепси», «Фанты» и нашего, «Жигулевского». Лучше меня не было игрока во дворе. И бита у меня была тяжелее, и рука верная. Но пока Севка мог тешиться последними мгновениями обладания чушкой.

– На что обменял?

Севка хихикнул, показав щербатый передний зуб.

– На дохлую крысу. Прикинь – он ее за хвост и домой поволок. Я специально под дверью у них затаился. Как Дубыриха орала! Сначала завизжала, тонко так, а потом пошла и пошла. Я едва отскочить успел, смотрю – крыса из двери летит, и Дубырь за ней.

– Класс. Мог бы и меня позвать.

– Ты на секции был.

Я нахмурился. На прошлой неделе я как раз пропустил секцию фехтования, так что Севка нагло врал. Сейчас ему предстояло за это поплатиться. Я прицелился и швырнул биту. Чушки звякнули. Горка брызнула во все стороны серебряными кружочками. Когда чешская чушка упала на землю, она лежала рисунком вниз. Остальные я перевернул по одной, все семь штук. Севка пыхтел над ухом, но драться со мной у него руки были коротки – я год ходил на самбо, два года на фехтование. Так что, когда я сгреб выигрыш в карман, Севка только прерывисто вздохнул и попросил:

– Дай отыграться.

Я широко улыбнулся:

– Потом.

«Потом» значило «никогда». Плакала Севкина чушечка.

Я встал, отряхнул штаны. Мать недавно купила мне джинсы, настоящие, вареные, и каждый вечер закатывала скандал, если обнаруживала на них грязь. Стоило покупать! Я ходил бы в трениках, но они были старые, обвисшие на коленях, и светиться дырками перед Ленкой и ее компанией девчонок мне вовсе не хотелось. Сейчас они кучковались у качелей. Делали вид, что им вовсе неинтересна игра в чушки. Еще недавно Ленка разбивала лишь немного хуже меня, а сейчас обрядилась в мини-юбку и делает вид, что мы незнакомы. Плевать. Меня выдвигали на областные соревнования, выиграю кубок – сама прибежит.

Я стоял, подкидывая в руке биту и не обращая внимание на Севкино нытье. Завтра суббота. Можно пойти поиграть на автоматах в «Ракете». Я неплохо стрелял, так что в тире и «Морском бою» всегда получал бесплатную игру. Еще можно пойти к Севке домой – у него есть настольный футбол и пластинка про Робин Гуда. Можно…

Севка ткнул меня локтем в бок. Я обернулся. Оказывается, за нашей игрой наблюдали не только девчонки. У детской горки стоял Дубырь. Стоял, опустив руки вдоль тела, как орангутан в зоопарке. Разве что руки у него были короткие. Оттопыренная губа слюнявая, на плоской физиономии – косые глазки. Даун. Мать объясняла мне про врожденную болезнь, говорила, что нельзя над ним смеяться. А кто смеется? Кому он вообще нужен? Изо рта у него вечно воняло, и ходил он в школу для неполноценных.

Дубырь проковылял через песочницу – обойти у него ума не хватало, хотя после недавнего дождя песок был весь мокрый – и подошел к нам. Севка довольно оскалился. Я поморщился. Не люблю калек и уродов.

– Поиграть. – Голос у Дубыря был высокий, как у мартышки. – Можно с вами поиграть?

– Иди, – махнул я рукой. – Иди, тебя мама ищет.

– Не-а, – он замотал круглой башкой, – мама к тете Люсе пошла.

Севка дернул меня за рукав:

– Пускай. – И обернулся к Дубырю: – Женька, а Женька, у тебя папа недавно приехал, да?

Даун радостно закивал. Отец Дубыря был дальнобойщиком. Он привозил и чешское пиво, и марки, и монеты разные. Повезло же дураку! У меня папы вообще не было, у Севки отец работал на заводе. Никаких чушек и монет нам не полагалось.

Севка зашептал мне на ухо:

– Слушай, я видел, ему папаша привез классную штуку. Румынские сто лей старинные. Серебряные!

Мой дружок знал, на чем меня подловить. Я собирал патроны, марки. Раньше еще машинки коллекционировал. Недавно я свою коллекцию машинок обменял на гильзу от зенитки, ее Юрик из соседнего двора за десять рублей предлагал. Но согласился он и на машинки. Шуму было! Мать хотела гильзу выкинуть, не понимала, что она пустая и рвануть уже не может. Орала: «Вон, погляди, в новостях передавали! Мальчики, твои ровесники, гранату в костер кинули – на всю жизнь инвалидами остались!» Я еле ее уговорил. А вот мою коллекцию монет и юбилейных рублей она одобряла. Говорила, что это хоть продать можно. Продавать я, понятно, ничего не собирался, но старинные сто лей мне бы не помешали.

– Сыграем?

Я показал Дубырю чушки, покрутил в руке – пусть увидит, какие красивые. Он же не соображает, ему что монета, что чушка – разницы никакой.

Дубырь сморщил физиономию, уголки рта у него поползли вниз, а слюнявая губа еще больше оттопырилась.

– У меня нет. Он взял. – Дубырь обвиняюще ткнул пальцем в Севку. Тот хохотнул. Уже забыл, наверное, что чушечку мне проиграл.

– Ничего. – Я старался говорить раздельно, как можно понятнее. Черт его знает, мать говорила, что дауны не особо глупее нормальных людей. Но пойди пойми что-нибудь по этой плоской физиономии. – Ты принеси монетку. Ее тоже можно переворачивать. Смотри.

Я достал двадцать копеек, положил на землю и кинул биту с закруткой. Монетка звякнула и перевернулась. Я поднял голову:

– Ну?

Дубырь снова радостно закивал и сунул руку в карман. Вытащил он три копейки. Я вздохнул.

– Нет, – терпеливо пояснил я, – не эту. Тебе папа на прошлой неделе привез монету? Такую большую, серебряную? Вот ее принеси.

Я ожидал, что Дубырь рванет домой за монетой, но он замотал башкой:

– Нельзя. Папа говорил никому не давать.

Я едва не выругался. Ну зачем этому дурачку сто лей?

– Мы же честно сыграем. Выиграешь – и останется у тебя.

Я видел, что Дубырю очень хочется сыграть, но он снова мотнул головой. Севка у меня за плечом тихо радовался. Он всегда радовался, когда я попадал впросак. Такая у нас была дружба. В отчаянии я полез в карман. Может, найдется что-нибудь, стекляшка какая-нибудь битая. Дубырь страшно любил всякие блестящие штучки, прямо как сорока. Карман был тесный, я с трудом в нем шарил и мысленно проклинал Дубыря и Севку с его дурацкой монетой. Наконец пальцы мои наткнулись на что-то круглое. Я поднатужился и вытянул на свет… обычный стеклянный шарик. Такие, голубые и прозрачные, мы часто находили в земле – и в парке, и за железнодорожными путями. Ленка пару лет назад даже отрыла три шара в нашей песочнице, когда мы играли в клады. Были они размером с голубиное яйцо, с маленькими пузырьками воздуха внутри. Тогда, два года назад, мы были еще мелкими и балдели от этих шариков. Пялились сквозь них на солнце, катали по руке. Один раз, вскоре после того как Ленка нашла свои кругляши, мы даже поспорили. Ленка говорила, что шарики на Землю забросили инопланетяне. Рассказывала, что ее двоюродный брат тоже находил такие, в Ульяновске, только они были желтые. И я вспомнил, что когда гостил у тетки в Новосибирске, мой двоюродный брат Мишка показывал мне зеленые. В общем, мы с Ленкой совсем уж было расфантазировались, но тут пришел Севка и поднял нас на смех. Рассказал, что шарики вагонами возят по железной дороге. Даже на заводе его отца из них что-то делают – то ли в баллончики с освежителем воздуха вставляют, то ли еще куда. В общем, ничего инопланетного в шариках не обнаружилось, и постепенно мы о них забыли. Я почти все свои растерял, остался только этот, сиреневый. Как он очутился в кармане новых джинсов? Может, я нашел его на полу во время уборки, засунул в карман и забыл? Ладно, сейчас это было не важно. Главное, что шарик лежал на моей ладони, блестящий, гладенький, и ронял на кожу сиреневые блики.

Глаза у Дубыря расширились и стали почти нормальными. Он уставился на шарик, даже губень подобрал. Видно было, что ему очень хочется заполучить стекляшку.

– Давай так, – примирительно предложил я, – ты мне – монету, я тебе – шарик. Еще вот…

Я вытащил самую простенькую чушку, от «Дюшеса», и присоединил к шарику.

– Видишь, я тебе шарик и чушку даю. Ну? Решай.

Дубырь чуть не плакал. Глаза у него, по крайней мере, заслезились, как у теткиной болонки. Он протянул руку, но я отдернул ладонь.

– Э, нет. Сначала гони монету.

Дубырь снова оттопырил губу и зарыдал. Я понял, что с него ничего не возьмешь, и запихнул шарик обратно в карман. Дубырь всхлипывал. Севка подкрался к нему сзади:

– Ну чего ты, дурачок? Макс тебе дело предлагает.

– Я не дурачок! – взвизгнул Дубырь и заковылял к своему подьезду.

Я смотрел, как он перебирает коротенькими ножками, и злился. А Севке только того и надо было. Он отскочил, скорчил рожу:

– Ну что, получил сто лей?

Я сжал кулаки. Севке бы не поздоровилось, если бы к нам не подбежала Ленка. Она остановилась передо мной и – даром что в мини-юбке – выглядела так, будто сейчас даст мне по уху.

– Я тебе сколько раз говорила – оставь Женьку в покое!

Севка от смеха аж закудахтал:

– Втюрилась! В дауна втюрилась!

Ленка покраснела. Я развернулся и заехал Севке в глаз.

Джинсы зашивать я все же отправился к Севке. Мы помирились. Сошлись на том, что все девки – ведьмы, а Ленка в особенности. Севка сидел на диване, приложив нож к распухшему глазу, а я на ковре боролся с иголкой. Не знаю, из какой дерюги они эти джинсы шили, проколоть ткань было совершенно невозможно. Шов получался кривой. Севка встал с дивана и отправился на кухню за соком. Когда он вернулся, я уже закончил и нацепил на себя штаны. Шов пришелся на колено и натирал ногу. Вдобавок трудно было поверить, что мать его не заметит.

Я взял у Севки стакан с томатным соком, сел на подоконник. Отпив, вытер губы и спросил:

– Ты хоть не врал? У него правда сто лей есть?

Севка кивнул. Я задумался.

– Брось, – сейчас Севка весь исходил сочувствием, – он не отдаст. Для него что папка сказал – закон. Он же дурик.

Я хмыкнул:

– А если отдаст?

– Побьешь его, что ли? Так у него папаша знаешь какой бычара…

– Ты дурак, или как? Буду я этого малохольного бить. Он же и защищаться не может.

– Ага, – Севка потер опухший глаз, – не может. Ты вон какие клешни отрастил.

– Сам отдаст.

– Не отдаст.

– Отдаст.

– На что спорим?

Я огляделся. Севка жил бедно, у него ни марок, ни монет не было, даже обычных юбилейных рублей с Лениным – он всё тратил. Да и родители ему только на завтрак давали, обед он по талонам в школьной столовке ел. Взгляд мой упал на коробку, стоящую на серванте. Севка поднял глаза и скис.

– Что, слабо´?

Я мать пару раз просил купить мне настольный футбол, но она только отмахивалась – не маленький, мол – и покупала вместо этого штаны и рубашки. Севке футбол подарили два года назад на день рождения, когда его отец получил премию на заводе. Больше игрушек у него почти и не было. Но на слабо´ кого угодно взять можно. Севка ухмыльнулся:

– Не, не слабо´. Только чур Женьку не бить. И если он тебе завтра монету не отдаст, ты мне даешь гильзу от зенитки.

– Идет!

Футбол был почти у меня в кармане.

Вечером Дубырь гулял со своей мамашей. Маршрут их был известен – через двор, мимо котельной, вдоль пустыря со строящимся уже пять лет кинотеатром и обратно. Мамаша держала Женьку за ручку, как пятилетнего, и тот ковылял рядом с ней – маленький, толстенький, довольный по самое немогу. Мать обычно оставляла его поиграть в песочнице, а сама шла к соседке, Людмиле Матвеевне, поплакаться на тяжелую жизнь. Дубырь не умел играть, даже куличиков и башенок лепить не умел. Сидел себе, ковырял песок носком привезенного из Польши кроссовка. Тут-то я к нему и подошел.

Я уселся на бортик песочницы рядом с Дубырем. Тот покосился недоверчиво – наверное, помнил еще дневную ссору. Но я напустил на себя такой беззаботный вид, что вскоре он расслабился, по обычаю отвесил губу и заулыбался:

– Поиграй со мной.

Я копнул ногой песок.

– Расскажи что-нибудь.

Он вечно ко всем приставал – расскажи да расскажи. Правда, забывал он все тоже довольно быстро, так что плести ему можно было любые небылицы.

Я обернулся к Дубырю, осмотрел его с ног до головы. Тот поежился и на всякий случай отодвинулся.

– Женька, – серьезно начал я, – тебе мать говорила, почему ты такой?

– Какой? – Он сморщился – похоже, собирался захныкать.

– Не такой как все.

– Говорила. Говорила, что мне в больнице щипцами голову прищемили.

Я пренебрежительно хмыкнул и махнул рукой:

– И ты поверил?

Дубырь широко распахнул глазки, неуверенно кивнул.

– Вот дурачок. Сам подумай – ну зачем кому-то в больнице тебе голову прищемлять? Там же лечат, так? Или тебя лечили щипцами?

Дубырь задумался. Я поспешил развить свой успех. Наклонился пониже к его уху и прошептал заговорщицки:

– Про НЛО слышал?

Конечно, даже полный дурак слышал про НЛО. Недавно в газете фотографию напечатали – тарелка летающая висит над городом. Тетка Люся, подруга Дубыревой матушки, уверяла, что сама НЛО видела, когда в Белоруссию к родным ездила. Мать, правда, говорила, что Люся все врет, а если не врет, это не НЛО, а какие-нибудь последствия Чернобыля. Или военный объект. Короче, я не особенно верил в эту инопланетную чушь, но многие верили. Мамаша Дубыря в том числе. Я сам слышал, как они с тетей Люсей болтали об этих НЛО.

Дубырь снова кивнул.

– Ну так вот. Ты, Женька, не человек. Восемь лет назад как раз у нас над городом тарелка опустилась. Я тогда еще маленький был, но помню. Милиции нагнали. Тарелка в парке села. Ну, парк оцепили, что там было, не видел никто. А потом, утром, когда НЛО улетело, тебя в кустах нашли. Тетя Раиса и нашла, когда через парк шла на работу. Сначала хотели тебя в институт отдать, на исследования. Но она не дала. Детей, говорит, у меня нет, буду маленького инопланетянина как своего сына воспитывать. И решили… ну, вроде как эксперимент сделать – отдать тебя ей на воспитание. Теперь понял?

Женька слушал, раскрыв рот. Лицо, и без того бледное, стало у него каким-то кефирным. Он сглотнул и завертел головой. Наверное, хотел маму позвать. Вот этого-то как раз он и не должен был делать. Я ухватил его за руку. Рука была холодная и мокрая, как рыбина.

– Ты тете Рае не говори. Мы все поклялись молчать насчет этого. Она, если узнает, что я тебе рассказал, плакать будет. Ты же ей все равно как настоящий сын.

Женька качнулся на бортике. Я с трудом его удержал. Думал, он в обморок грохнется. Этого еще не хватало! Я же не знал, что он такой чувствительный.

– Ты не огорчайся. Ну инопланетянин, ну подумаешь. Ты же почти совсем на нас похож. Жаль, конечно, что тебе среди людей жить приходится. Я-то понимаю, но не все такие. Вот если бы ты обратно к себе домой улетел… Там, наверное, твои настоящие родители тебя ищут.

Дубырь завертел головой, как совенок на суку. Может, ждал, что прямо у него за спиной НЛО приземлится и из него родители Дубыри вылезут. Потом обернулся ко мне, спросил тонким своим голоском:

– А нельзя?

– Чего нельзя? – Я сделал вид, что не понимаю.

– Нельзя мне домой улететь?

Я тяжело вздохнул. Теперь мне предстояла главная часть.

– Понимаешь, можно. Но сложно.

– Как?

Глаза у него загорелись, совсем вроде нормальный пацан рядом со мной сидит. Мне даже жалко его отчасти стало, но во-первых, футбол, а во-вторых, я не любил проигрывать.

Я полез в карман и вытащил тот самый сиреневый шарик. Сейчас, вечером, в свете фонарей, он казался почти черным. Как черная жемчужина на ладони.

– Видишь? Это нашли тогда рядом с тобой, в парке.

Я не придумал, что сказать, если дурачок спросит меня, откуда я это достал. Но он и не спрашивал. Сидел, вцепившись руками в деревянный бортик, и на жемчужинку таращился.

– Понимаешь, это зерно. Ну, зерно космического корабля. Наверное, твои родители тебе оставили. Из него настоящий корабль вырастить можно и улететь к тебе домой.

Тут, кажется, он впервые усомнился. Нахмурил покатый лоб, набычился:

– Ты врешь, да? Я такие шарики у ребят в школе видел. Только белые.

– Конечно, – я поспешно изобретал, что бы соврать, – конечно. Думаешь, ты один такой? НЛО вон сколько в последнее время прилетает. Инопланетяне вас оставляют… ну, как разведчиков, что ли. А рядом эти шарики-зерна. Они разных цветов, потому что вы с разных планет. Витьку Горбика из десятого дома видел? Он – с альфы Центавра. У него тоже шарик есть, желтый.

Витька Горбик, маленький уродик из соседнего двора, действительно хвастался желтым шариком. Дубырь тогда был с нами и, похоже, запомнил. Он кивнул. Поверил.

– Ну так вот. Это зерно в землю надо зарыть. В землю, в песок – не важно. И поливать, как настоящее зернышко.

– Долго?

– Долго. Корабль же здоровый, он долго растет.

– Сколько? Пять дней?

Дальше пяти Дубырь считать не умел.

– Ну! – Я пренебрежительно свистнул. – Это ты загнул. Не пять дней. Может, пятьдесят, а может, и вообще год. От размера зависит. Чем дальше лететь, тем корабль больше, а чем больше корабль – тем дольше его растить надо.

Сейчас момент был критический. Если бы Женька спросил, откуда я это знаю, я бы что-нибудь соврал. Например, что мне Горбик рассказал. Но я давно заметил – если врешь уж слишком много, даже самый глупый человек тебе перестает верить.

Женька не спросил. Он все глядел на шарик-жемчужинку у меня в руке.

– Вот, – я протянул ему, – бери. Главное, тете Рае не говори ничего. Она огорчится очень, если ты улетишь. – Я потянулся, встал с бордюра. – А может, и не надо тебе улетать. Здесь ведь тоже неплохо. Тетя Рая и дядя Павел тебя как родного любят.

Дубырь тяжело дышал. Он сжимал в руке этот дурацкий шарик, будто невесть какое сокровище.

Уже уходя, я обернулся, хлопнул себя по лбу:

– Да, чуть не забыл! Над шариком надо зарыть что-нибудь серебряное. Серебро космические лучи концентрирует и помогает зерну расти. Ну, пока!

Я пошел домой ужинать. Уже у подьезда я оглянулся. Дубырь стоял у песочницы, круглый, маленький. Он сжимал в руке шарик.

Назавтра весь двор наблюдал, как Дубырь вышел из подъезда с лейкой. Мы с Севкой сидели на качелях. Я как раз сделал третье солнышко, а Севка отчаянно пытался раскачаться до нужной скорости. Увидев Дубыря, я перестал крутиться и затормозил, взбив ногами песок.

Дубырь подошел к песочнице. Там сидели двое дошколят из второго подъезда, с ведерками и формочками. Они сосредоточенно лепили из песка башню. Дубырь прошагал в угол песочницы и вылил туда полную лейку воды. Я еле сдержал восхищенный вопль. Севка смотрел на меня, не понимая. Дошколята прекратили мучить песок и с интересом наблюдали за Женькой. Так же не обращая ни на что внимания, он вытряхнул из лейки последние капли и ушел обратно в дом. Наверное, завтракать. Я подождал, пока дверь за ним закроется, а потом спрыгнул с качелей и побежал к песочнице. Севка поспешил за мной.

Монетка была там. Я разрыл мокрый песок в углу, грязь прилипла к штанам и набилась под ногти, но это было не важно. Замечательная, круглая, увесистая монета в сто лей – ей предстояло стать красой и гордостью моей коллекции. Севка над ухом шумно сглотнул. Я обернулся, сунул монету ему под нос:

– Ну?

Севка нахмурился:

– Но он же тебе ее не отдал. Зачем он ее закопал? Может, как Буратино, хочет дерево с деньгами вырастить?

Я, конечно, не выдержал и рассказал ему все. Севка ржал как лошадь. Он катался по песку, всю рубашку извозил. Кажется, ему даже не жаль было расстаться с футболом ради такой шутки. Мы вместе быстро закопали ямку, Севка притащил воды из котельной, и мы залили песок. Было совсем незаметно, что кто-то копал. От радости, что монета все же досталась мне, я сказал Севке, что он может приходить в гости и играть в футбол сколько влезет.

Лето накатило быстро. На областных соревнованиях наша команда позорно продула, а Ленка стала дружить с каким-то прыщавым старшеклассником. Я сдал последнюю контрольную по математике и уехал к тетке в Новосибирск. Севку отправили в лагерь. А Дубырь все поливал песочницу. Он поливал ее и тогда, когда все съехались с каникул. Наступила осень, начались дожди. Дубырь поливал. Я слышал, как тетя Рая кричала ему: «Ну зачем ты это делаешь? Там же и так мокро! Что же ты возишься в этой грязи, горе мое луковое!» Дубырь молча слушал и продолжал поливать. К зиме песочница заледенела. Стало скользко. Выпал первый снег, мы раскатали на дворе дорожки, а в парке устроили настоящий каток. Я все ждал, что Дубырь забудет о моей дурацкой шутке, но он не забывал. Наверное, терпение его истощилось, потому что к первым заморозкам он начал таскать воду ведрами. Вода расплескивалась ему на ноги, из подъезда вырывалась взъерошенная тетя Рая и отбирала у Женьки ведро. Он дожидался, пока та уйдет на работу, и продолжал поливать. К декабрю на месте песочницы образовалась солидная ледяная горка. Севка как-то утром, когда мы шли в школу, глянул на нее и радостно захихикал:

– Видишь, и с дурика польза есть. Покатаемся вечером?

Я не ответил. Мне почему-то было неловко. Дубырь, казалось, совсем забыл, кто навел его на мысль о космическом зерне. Когда мы играли во дворе в снежки, он все так же подходил к нам и глупо улыбался: «Поиграйте со мной!» Я отворачивался. Горка на месте песочницы росла. Дубырь уже не мог вскарабкаться на самый верх – соскальзывал. Как-то я даже взял у него ведро и окатил горку водой, будто и сам поверил, что под ней растет корабль.

Вечером под Новый год у матери собрались ее подруги по работе. Тоже, как она, незамужние. В их чертежном бюро почему-то было много таких. Меня рано отправили спать, а сами сидели в комнате, пили вино, смотрели «Голубой огонек». Я не мог заснуть. Когда мы с мамой украшали елку, она привычно улыбнулась: «Как думаешь, что тебе Дед Мороз в этом году принесет?» Я чуть не расхохотался. Весной мне должно было исполниться двенадцать, и в Деда Мороза я уже лет пять как не верил. А мама не заметила, что я вырос, не заметила, как я рылся в кладовке и обнаружил там завернутый в серебряную бумагу подарок – новые лыжи. И вот теперь мне было грустно. Самое поганое время – двенадцать лет. Все эти утренники с малышней, танцы вокруг елочки – это уже глупо. А пить шампанское со взрослыми и ждать двенадцатого удара часов еще нельзя. Я заворочался в кровати, скинул одеяло. Встал и подошел к окну. Во дворе сыпался снег. Медленный, крупный снег, он падал на землю в оранжевом свете фонарей. Было пусто, только в окнах горели елочные огни, у соседей играла музыка. Посреди двора дурацким горбом торчала Женькина горка. Я пригляделся.

Низенькая круглая фигурка двигалась через двор. Она была скособочена на сторону, потому что в правой руке у нее было тяжеленное ведро. Вот фигурка подошла к горке, постояла с минуту. Наверное, переводила дух. Потом поднатужилась и опрокинула ведро. Воды не было видно, но я будто услышал плеск, увидел, как фигурка отшатывается – ледяной фонтан окатил ей ноги. Я задернул штору и побрел к кровати. Упал на одеяло, накрыл голову подушкой. Пусть веселятся, пусть что хотят делают, хоть с ума сходят. Я буду спать.

В шесть часов утра меня разбудил громкий рев. Звенели стекла. Я сел в кровати. По одеялу, по книжной полке и стенке над ней катился оранжевый свет. Я обернулся к окну, но тут в комнату вбежала мама в ночной рубашке, крича: «Землетрясение!» У нас иногда бывали землетрясения, даже сильные. Надо было встать в дверной проем. Почему-то, даже если дом заваливался, дверные проемы оставались целыми. Мать стащила меня с кровати и толкнула к двери. За шторами полыхнуло. От рева задрожали стены. Во время землетрясений никогда так не ревело. А потом все внезапно закончилось. Стало тихо, темно. Мать отпустила мою руку, нащупала стул и села. Кажется, она здорово испугалась, ей даже стало плохо. Я рванул на кухню за водой. Наливая воду из-под крана, я все же не удержался и выглянул в окно. Двери подъездов открывались. Полуодетые соседи выбегали во двор и останавливались у огромной, выплавленной в снегу воронки. Еще несколько часов назад на этом месте была песочница. Я тоже почувствовал, что мне становится плохо. Не помню, что было дальше, только смутно – стакан у губ и стук моих зубов о стекло. Вода была холодной и пахла хлоркой.

…Милиция так ничего и не нашла. Тетя Рая долго потом ходила, добивалась. Дядя Паша никуда не ходил. Он как-то сразу постарел, будто за одну неделю десять лет прошло. Потом он уехал в рейс, а тетя Рая все продолжала ходить и выяснять. Женькины портреты расклеили по всем стенам и рекламным щитам. Там они провисели до весны, а весной их смыло дождями.

В милиции решили, что в новогоднюю ночь кто-то баловался с фейрверками. Мать считала, что это опять мальчишки кинули гранату, и под шумок вынесла-таки в мусор мою гильзу от зенитки.

А Дубыря так и не нашли.

Шарик бросает сиреневые блики на заросший травой двор, на стену в потеках сырости, на оплавленные края ямы, когда-то бывшей песочницей. Трава там не растет. Яму хотели забетонировать, уже и бетономешалку пригнали, но потихоньку все как-то сошло на нет. А через несколько месяцев горсовет постановил переселить весь квартал. Мы переехали в новенькую многоэтажку на другом конце города, а потом я и вовсе уехал учиться в Москву.

…Дело в том, что тем давним днем я отрыл не только монетку. Я выкопал заодно и шарик. Кажется, даже Севка не видел, как я вытер сиреневый кругляш о штаны и положил в карман. Зачем я это сделал? Не знаю. Жизнь кидала меня по разным городам и странам, совершал я и хорошее, и плохое, но тот мой розыгрыш был, пожалуй, самым гнусным. Может, поэтому-то, возвращаясь сюда раз за разом, я не нахожу ни родного дома, ни привычного мне города, ни одного воспоминания о детстве – только маленький сиреневый шарик.