Было яркое солнечное утро, когда юриному папе сказали на работе, что у него сегодня выходной день.

— А я-то и забыл!— воскликнул дядя Саша и хотел приняться за работу, но в это время вошел директор и громко сказал:

— Вот что, товарищи,— я замечаю, что многие из вас не пользуются своими выходными днями. Я прошу, чтобы этого больше не было. Машину и ту мы останавливаем, осматриваем, подвинчиваем, смазываем, а вы хотите работать без остановки! Нет, ребята, этот номер вам не пройдет! Надо научиться отдыхать, чтобы потом еще лучше работать.

Вот, к примеру, товарищ Иванов. Хорош гусь, нечего сказать!— и он похлопал по плечу дядю Сашу.— Вместо того, чтобы отдохнуть, подкрепить свои силы, притащился на службу в день своего отдыха, да еще на деревянной ноге! Иди-ка, старина, назад, хоть ты и ударник,— и он опять похлопал дядю Сашу по плечу.

Оба смеялись.

— Ну, отдыхать, так отдыхать,— сказал дядя Саша,— кстати, меня ждет целый выводок ребятишек. Все хотят, чтобы я им показал, где похоронил свою ногу.

— Ишь чего захотели! А ты им не показывай, а то еще откопают и прилаживать тебе станут.

Через час дядя Саша шел окруженный ребятами. Те наперебой задавали ему вопросы.

— Так вот, товарищи,— начал дядя Саша свой рассказ.— Помните, я вам про архангельскую тюрьму говорил, как там рабочих живых в гроб заколачивали? Помните?

— Помним! Помним!

— Позднее многих из нас увезли из этой тюрьмы на остров Мудьюг.

В Архангельске загнали нас на пароход в самый низ, в трюм, и сидели мы там, как корабельные крысы. Куда везут нас — не знаем. В трюме духота, жара. Слышим, как на палубе топают ногами да скрипит где-то в стороне цепь. Есть хочется, а впереди одна неизвестность…

Когда нас вели по улицам Архангельска — лавочники, торговцы, купцы, заводчики, фабриканты, чиновники — ругали нас, смеялись над нами. Мы были ободраны, грязны, спотыкались от усталости. Один поп не утерпел: так обругал нас, что даже ломовой извозчик не придумает такой ругани.

— А ты, дядя Шура, помнишь, как он вас обругал?— спросил Алеша Черногоров, забегая вперед и толкая встречных прохожих.

— Не помню, Алеша. Да и знать этого не следует. Теперь всякую ругань уничтожают.

— Даже—даже и буржуев нельзя ругать?— протянул удивленно Лева Пассер.

— Буржуев, Лева, надо не ругать, а победить. Наш народ сотни лет ругался, а победил царя и помещиков только 16 лет тому назад.

Подошли к скамейке на набережной и все уселись. Дядя Саша продолжал рассказ: .

— Привезли нас на остров, а там уж, ждали белогвардейцы-французы. Смотрим — у нашего начальника глаза, как у волка. Видим мы по его роже — злой человечишко этот французик. Он был комендантом острова, лейтенант.

Был у лейтенанта помощник, а потом еще переводчик — русский белогвардеец. Но хуже всех был на острове доктор. Тоже француз.

Не доктор, а мясник какой-то!

Когда, бывало к нему приходили больные, он встречал их с хлыстом в руках и с револьвером на столе. Лекарств у него никаких не было — одна горькая микстура. Прописывал он ее всём больным от всех болезней. Но больше всего он смеялся над больными. Если больной исхудал и обессилел от работы, он обязательно посоветует побольше работать и поменьше есть.

Он встречал их с хлыстом в руках.

— Почему это так, дядя Саша? Ведь, говорят, французы грамотнее нас? — спросил Коля Сайкин.

— А вот почему, Коля: у французов, у англичан и у других капиталистов есть много колоний— в Африке, в Азии.

И вот, чтобы выколотить из негров, индусов как можно больше, посылаются туда самые скверные людишки, вроде этого доктора — француза. Буржуи — французы и англичане — хорошо платят своим чиновникам и заставляют немилосердно расправляться со своими рабами в колониях.

Если бы капиталисты — французы и англичане — удержали советский Архангельск, они сделали бы и нас своими рабами. Но они здорово ошиблись! Правда, они поиздевались над нами: битком набили тюрьмы, а кто был поопаснее, отправили на каторгу и для наблюдения над нами послали таких собак, что даже ихние же французские солдаты плакали… Были и такие случаи…

Бывало — осматривают нас на морозе. Выстроит доктор человек 70 на снегу, велит раздеться. Мороз — дышать нечем. Зубы стучат! А доктор не торопится,— расхаживает.

Помню, как-то раз я совсем обледенел. Готов был броситься на него с кулаками. Но не мог этого сделать: за это расстреляли бы не только меня, но и многих других.

Подошел ко мне этот доктор,— колониальный чиновник — и спрашивает:

— Служил?

— Служил,— отвечаю я.

— Много нашего брата убил?

— Давно было. Не помню.

Посмотрел на меня доктор, помолчал, а потом и говорит: — Пошел вон, собака! Стану я тебя лечить! Дожидайся!.. Ударил меня по лицу стэком, а вечером посадил в карцер.

— А это что такое, папа?—полюбопытствовал Юрик.

— Вы даже не знаете, что такое карцер!—воскликнул дядя Саша.

— Эх вы, желторотые цыплята! Городового бы вам показать.

Лева Пассер, Алеша Черногоров, озорник Вовка и даже Юрик и Сережа-пионер переглянулись друг с другом и смущенно улыбнулись: дескать, как же это, товарищи, у нас вышло? Никто из нас не знает такой вещи? Вот тебе на-аа! Промахнулись!.. Старик теперь будет смеяться.

— И не узнаете ребятишки!— воскликнул дядя Саша.

Карцеры уничтожила советская власть, а раньше они были не только в тюрьмах, но и в солдатских казармах и даже в школах, особенно в военных. Вот время-то было!..

— А как, папа, строились карцеры?— спросил Юрик.

— А вот как: вообрази себе маленькую комнатку — два шага в длину, один — в ширину. Окон, печки, стола, стула, постели — ничего нет! Дверь железная, тяжелая. В комнате темно, холодно, сыро, плесень, грязь, крысы. В таком каменном мешке тихо, как в земле, в гробу, в могиле. Эта тишина очень действует на того, кто сидит в карцере.

Такой карцер был у белых в Архангельской тюрьме.

Вот и подумайте теперь: сидит человек день, сидит ночь. Сидит вторые сутки, третьи, четвертые, пятые… и не знает конца своему сидению… а кругом — жуткая тишина. Думает, бедняга, обо всем —мысли лезут в голову о свободе, о свете, о воздухе. Ухо слышит малейший шорох — капля упадет на каменный пол или мокрица пробежит по стене.

Никто не знает из заключенных, кто сидит в этом гробу. Плачет ли он там или сходит с ума… смеется.

Раз в сутки, в маленькую, дырочку, прорезанную в дверях,поставят кружку холодной воды да маленький кусочек черствого хлеба…

Когда посидит человек в этом мешке суток двадцать,— выходит оттуда уже не тем…

Дядя Саша заметил, что ребятишки притихли. Непонятно им стало, зачем это делалось и кому это было нужно, и объяснил:

— Нужно было это, ребятишки, нашим врагам, чтобы изуродовать рабочего, устрашить его, чтобы он не бунтовал, чтобы не устраивал революций, не мечтал о свободе.

А на Мудьюге карцеры были еще страшнее: там просто вырывали погреб в земле, кое-как сколачивали сруб и закидывали эту яму мерзлой землей. Наверху обносили ее колючей проволокой и ставили часовых.

Вот и карцер готов!

Бывал и я в карцере разок, а если бы пришлось еще побывать, то не выдержал бы — удавился, зарезался, сделал бы над собой все, что смог, но не остался бы жить!..

— Нас посадили втроем.

Был большой мороз.

Наши лохмотья не грели. Ночью мы прижались друг к другу, чтобы согреться, но один из нас, тот, кто лежал в середке,— все же не выдержал и замерз. Долго он бормотал, бредил,, но мы ему ничем не могли помочь. Мы даже завидовали ему, что он впал в беспамятство, Мертвого не взяли от нас и на другой день: он вместе с нами отбывал свое наказание. В темноте мы лежали рядом с ним. Скоро я понял, что и второй мой товарищ стал заговариваться — начал сходить с ума…

Видел я и другие виды: нас, несколько человек, пригнали к карцеру на работу. На часах стоял молодой солдат, француз, видимо, рабочий. Во время работы мы услышали глухой стук из земли.

Мы прислушались,— кто-то тихо-тихо зовет нас.

— Товарищи…. умираем…

Мы показали знаком часовому. А надо вам сказать, — ему был дан приказ: если арестованные разговаривают, в них можно стрелять без предупреждения.

Но этот часовой в нас стрелять не стал. Он только показал, что ему запрещено помогать заключенным.

Стуки и голоса были плохо слышны, а потом и совсем затихли. Мы не могли работать… руки у нас тряслись… А когда взглянули на часового, увидали, что и он плачет…

— Почему, дядя Саша, он плакал? Ведь у него в руках было ружье.

— Вот почему, милый,— одним ружьем один человек ничего не сделает. Только самого его посадили бы в ту же яму, а то и расстреляли бы за невыполнение приказа. Вот другое дело, ребятишки, когда солдат много, когда они все разом, организованно восстанут. Тогда толк будет!

Поэтому-то вас и учат организованности, чтобы коллектив был, действовали сообща, вместе. А французик был один. Если бы его начальник — сержант, а то лейтенант или тот же доктор увидели, что вместо того, чтобы стрелять в нас, он плачет — ему бы не миновать тюрьмы. А во Франции, мои милые есть такие тюрьмы, что оттуда в жизнь не убежишь. Эти тюрьмы может разбить только революция.

— А что, дядя Саша, вот те товарищи, что просили у вас из-под земли пить,— живы сейчас?

— Нет, нет их в живых. Вам придется их заменить, дорогие мои. Те товарищи сидели много-много суток. Потом их вывели из карцера. Они обессилели, попадали на снег. Французский сержант и комендант острова били их палками, топтали ногами, а потом увезли в Архангельск, где они и погибли.

— А кто они были?

— Кто? Кто — спрашиваете вы? Конечно не буржуи, а наш брат-рабочий. Один — слесарь с Путиловского завода, а другой до прихода белых был председателем уездисполкома.Оба они погибли…

Уже вечерело, когда разговор дяди Саши с ребятишками дошел до самого «интересного», как выразился Юрик. Он смотрел своему отцу прямо в рот и не верил, что его папа видел и французов, и корабли, и пушки…

Ребята, словно воробьи на ветке, нахохлились и слушали дядю-Сашу, не пропуская ни одного слова.

Много они все-таки не могли понять: не умел дядя Саша рассказывать. Все же они не уходили с набережной, пока дядя Саша не встал.

— Пойдемте-ка, миляги, домой, а то нам попадет от родных на орехи.

— Ну, попадет…— протянули нараспев Алеша и Юрик.

Им казалось, что они уже большие, что они будут драться со всеми буржуями, какие только есть на свете. А если им встретится этот француз, который плакал возле карцера, они его примут в свой отряд и научат говорить по-русски и будут любить его.

— Как же ты, дядя Шура, спасся-то?— спросил Коля Сайкин,которому хотелось узнать все-все, что было на острове Мудьюге.

— А мы, милок, устроили побег…

— А ты нам расскажешь про него?

— Конечно, расскажу, только в другой раз. Все это невесело вспоминать. Ведь я, ребятки, не сказки рассказываю вам, а настоящее дело.

— Мы это понимаем,— ответили хором ребятишки.— Потому-то нам и нравится.

Услышав эти слова, дядя Саша задумался.

— Совсем другие дети теперь пошли,— думал он,— семь-десять лет, а рассуждает, как взрослый. Даже не знаешь, как с ними и разговаривать.

На улице Степана Халтурина, навстречу им попался отряд пионеров. Впереди несли знамя, рядом со знаменем шел барабанщик и трубач.

Поравнявшись с отрядом, Сережа-пионер, отдал рукою пионерский знак.

Голубоглазый Юрик и Алеша Черногоров с Вовкой с завистью посмотрели на Сережу.

— Что, товарищи, а вам не хочется в отряд?— спросил дядя Саша,

— Конечно, хочется!

Только Коля Сайкин не слышал разговора и не видел отряда. Он наклонил голову и все думал о Мудьюге.

Ему было досадно, что тогда его не было на свете, а то бы он взял винтовку и непременно застрелил бы какого-нибудь французского генерала.

— Или русского. Это все равно, — думал он.

Расстались возле дома, где жил Юрик. Условились еще раз встретиться и поговорить о том, как большевики устроили побег с острова Мудьюг.

— Юра с папой пришли домой уже к вечеру. Их встретила Оля.

— Где это вы, товарищи, запропастились?

— Мы гуляли!— весело ответил Юрик, сверкая глазами.

— Знаю, знаю! По глазам вижу, что папа вам рассказывал какие-нибудь страшные вещи.

Юрик засмеялся, а потом протянул…

— Н-не… да-а…

— Ну вот,— я и говорю, что да. Ну, идемте скорей обедать.

И все втроем сели за стол. Дядя Саша хотел за обедом читать газету, но Оля не дала:

— Вредно читать и есть вместе!

— Газету, что ли, съем?— огрызнулся дядя Саша. Юрик засмеялся, а за ним и Оля.

Вечером к папе пришел его товарищ, и они долго спорили о колхозах, о новых заводах…

У Юрика слипались глаза. Скоро он заснул, забывши почистить зубы и умыться.

— Ну ладно, не тронь его,— говорила Оля, когда дядя Саша хотел его разбудить и заставить умыться,— Один раз и так пройдет, без гигиены.

Товарищ ушел в час ночи. Юрин папа сел за книгу и долго что-то отмечал у себя в блок-ноте карандашем.

— Да! завтра мы еще поспорим — сказал он, ложась в постель.

Никто ему не ответил.

Все спали. Лишь-карманные часики на столе отбивали свои частые секунды:— тик-так — тик-так-тик-так… Спокойной ночи, товарищи!