Чувственная европеизация русского дворянства ХIХ века. Лекции.

Зорин Андрей Леонидович

Запись программы из цикла "ACADEMIA". Доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой славистики Оксфордского университета Андрей Леонидович Зорин рассказывает о трансформационном рывке в русской истории XIX века, принятии и осмыслении новых культурных веяний, приходящих с европейскими произведениями литературы и искусства.

 

Стенограмма 1-ой лекции Андрея Леонидовича Зорина:

Зорин: Здравствуйте! Сегодня в первой лекции мы будем говорить о воспитании чувств, или по-другому -- импорте чувств, о том, как проходила эмоциональная европеизация русского дворянства в конце 18- начале 19-го века, как образованное сословие русского общества училось чувствовать и переживать на европейский манер.

Начну я свой рассказ с июльского дня, точной его даты у нас нет, 1790-го года, когда 23-летний московский писатель Николай Карамзин заканчивал свое путешествие по континентальной Европе. Он уже больше года пространствовал по Пруссии, Саксонии, Швейцарии и Франции, провел несколько месяцев Париже, и теперь приближался к городу Кале, на берегу пролива, который по-английски называется Инглиш ченэл, а по-французски -- Ла-Манш, разделяющий континентальную Европу от Франции, чтобы сесть там на пакетбот, и отправиться в Англию, на ту землю, как он написал, "которую в ребячестве своем я любил со всем жаром". Посещение Англии должно было стать завершающей точкой его поездки по Европе, откуда он уже должен был на корабле отправиться обратно в Петербург.

По дороге он сделал заметки, которые впоследствии стали основой его книги "Письма русского путешественника", книги, которая сразу превратила малоизвестного дебютанта в признанного лидера русской литературы.

Задачей Карамзина или одной из его задач было сделать культурный мир Европы достоянием российского читателя. В своих письмах он подробно рассказывать о своих встречах с великими людьми Европы тогдашней, с Кантом, писателями Виландом, физиогномистом Лафатером, и так далее, о посещении литературных святилищ Западной Европы, Рейнского водопада, который описал Гёте, озеро Леман, на берегу которого разворачивалось действие знаменитого романа Руссо "Новая Элоиза", дома Вальтера в Ферне, могилу Руссо в Эрменонвиле, он посещал эти места, и рассказывал о них русскому читателю не только о самих этих достопримечательностях, но и о том, как следует общаться с ними, как следует переживать общение с ними. Книга его стала своего рода литературной картой современной Европы.

Тем не менее, на побережье, недалеко от Кале, на маленькой почтовой станции Гебюэсон путешественника охватило чувство одиночества и потерянности. "Странное чувство. Мне кажется, будто я приехал на край света. Там необозримое море, конец земли. Природа хладеет, умирает, и слезы мои льются ручьями. Товарищи мои сидят на траве после нашей кареты, подле нашей кареты, не говоря между собой ни слова. Кто видит мои слезы, кто берет участие в моей горести, кому изъясню чувства мои? Я один, один… Друзья, где взор ваш, где рука ваша, где ваше сердце? Кто утешит печального? О, милые узы Отечества, родства и дружбы, я вам чувствую, несмотря на отдаление, чувствую и лобызаю с нежностью…"

Однако это чувство заброшенности и оторванности от окружающего мира оказалось непродолжительным. Прибыв в Кале, путешественник сразу же отправил в отель "Де Сена", как он сказал, "лучшая гостиница во всем городе".

Гостиница эта была знаменита тем, что за 32 года до этого, в 1768-ом году, двигаясь в противоположном направлении, из Англии в континентальную Европу, в этой гостинице остановился знаменитый английский писатель Лоренс Стерн, описавший свою поездку во Францию в своей знаменитой книге "Сентиментальное путешествие", примерно четверть действия которого происходит прямо в этой гостинице.

Месье Де Сан, хозяин гостиницы, не взирая на большой промежуток времени, 32 год, это очень много, по тем временам еще больше, был еще жив. Он встретил Карамзина. Тот стоял во дворе гостиницы, и его рассказ о его пребывании в городе Кале в значительной степени состоит из цитат из "Сентиментального путешествия" Стерна, которое происходило на том же месте, где он физически находился в этот момент.

Во дворе гостиницы он встретил французского офицера. "Что вам надобно, государь мой? -- спросил у меня молодой офицер в синем мундире. -- Комната, в которой жил Лаврентий Стерн, - отвечал я". Дальше они друг с другом переговаривают, перебрасываются фразочками из этой книги. "Где хвалил он кровь бурбонов, где жар человеколюбия покрыло лицо его нежным румянцем, где самый тяжелый из металлов казался ему легче пуха, где приходил к нему отец Лоренцо с кротостью святого мужа, и где он не дал ему ни копейки, но где захотел заплатить 20 фунтов стерлингов тому адвокату, который взялся бы оправдать его в его глазах. Государь мой, это комната на втором этаже, прямо над вами. Тут живет ныне старая англичанка со своей дочерью. Я взглянул в окно, и увидел горшок с розами. Подле него стояла молодая женщина и держала в руках книгу, верно, "Сентементал джорни" -- "Сентиментальное путешествие".

Попутчики, которые волею случая путешествовали вместе в карете, не составляли эмоционального сообщества, они так и остались для автора чужеземцами, среди которых он ощущал себя посторонним и одиноким.

Однако во дворе гостиницы "Де Сена" произошла встреча родственных душ, которые были объединены едиными ценностями и единым образом чувствования. Пользуясь классической формулой современного ученого Бенедикта Андерсена, здесь возникало воображаемое сообщество. Бенедикт Андерсен так определил нацию, как "воображаемое сообщество европейцев". Причем здесь … "воображаемое сообщество нации" -- и французы, и англичане, люди, которые воображают себя членами единого национального сообщества. Здесь возникает такое же воображаемое сообщество европейцев, и возникает вокруг книги. "Сентиментальное путешествие" объединяет двух англичанок, французского офицера и начинающего русского писателя.

Поставив своей задачей культурную интеграцию России в Европу, Карамзин предложил образец, он показал, как это происходит, представив себя самого молодого русского дворянина как естественного члена образованной европейской публики. В этом символическом европейском союзе чувствительных сердец русских принимали как равных. Потому что они могли оценить юмор Стерна и его чувствительность не в меньшей степени, чем уроженцы страны, где Стерн родился, или страны, в которой он написал самые свои знаменитые книги.

"Общие эмоции формируют поле, связывающее тех, кто способен их испытывать особыми узами чувствительности, не менее значимыми и милыми, чем узы Отечества, родства и дружбы".

По словам великого американского антрополога Клиффорда Герца, культурными артефактами в человеке являются и идеи, и эмоции. Мы чтобы принимать решение должны знать, что мы чувствуем по поводу тех или иных вещей. А чтобы знать, что мы чувствуем по этому поводу, нам нужны публичные образы чувствования, символические модели чувства, которые дают только ритуал, миф и искусство. То есть, чтобы узнать человеку, что он чувствует по тому или иному поводу, ему надо соотнести свои внутренние переживания с соответственным ему образцом, выстроить внутренних собственный мир по известной ему символической модели.

В средневековой Европе главенствующую роль в формировании таких символических моделей чувства, конечно, играла церковь, церковная служба и все сферы, связанные с религией. Но по мере того, как в культуре нового времени религия и ее ритуалы утрачивают свою определяющую роль, по крайней мере, для образованных сословий, производство публичных образов чувствования все в большей степени берет на себя литература. В сентиментальную эпоху именно литература становится школой чувствительности, которая задает образцы переживаний, которые полагается испытывать человеку в тех или иных жизненных ситуациях.

Классические произведения того времени служили своего рода камертонами, по которым читатели учились настраивать свои сердца и проверять, насколько в унисон они чувствуют. Совместные чтения и переживания одних и тех же сочинений гарантировало распространений единых моделей чувств поверх национальных барьеров и государственных границ.

Незадолго до отъезда в Кале, Карамзин расстался в Париже со своим спутником, немецким писателем и ученым бароном В, это барон Вольцоген, однокашник и приятель Шиллера, немецкий литератор. Это событие отразилось на страницах "Писем русского путешественника" характерным восклицанием: "Прости, любезный В, мы родились с тобой не в одной земле, но с одинаким сердцем. Увиделись и три месяца не расставались. Сколько приятных вечеров я провел в твоей Сен-Жерменской отели, читая привлекательные мечты, и единоземца и соученика твоего Шиллера, или занимаясь собственными нашими мечтами, или философствуя о свете, или судя новую комедию, которую мы вместе видели. А вы, отечественные друзья мои, не назовете меня неверным за то, что я в чужой земле нашел человека, с которым сердце мое было как дома. Общие образцы чувствования объединили одинакия сердца, и они вместе усваивались одни и те же литературные, театральные впечатления".

Карамзин и Вольцоген читали произведения Шиллера, ходили на одни и те же комедии во французских театрах. Любая душевная, любая значимая составляющая душевной жизни образованного человека в то время была охвачена тем или иным образцовым писателем, который задавал вот эту символическую модель переживания и вытекающего из него поведения. Европейская публика училась любить по "Новой Элоизе" и "Страданиям молодого Вертера" Гёте, наслаждаться природой и посещать кладбища, уединяться от мира, на все эти типы поведений и ситуаций существовали определенные классические литературные тексты, в которых можно было находить соответствующие образы.

Молодой человек начала 19-го века, в 1801-м году член дружеского литературного общества круг восторженных почитателей немецкой литературы, существовавшего в Москве, Андрей Сергеевич Кайсаров, в будущем герой войны 1812-го года, погибший во время европейской кампании Русской армии, писал своему другу и лидеру этого кружка Андрею Ивановичу Тургеневу, рано умершему, старшему брату декабриста Николая Тургенева, и дальнему родственнику, очень дальнему писателя Ивана Сергеевича Тургенева, через там пятое колено, который учил его строить свою жизнь по рецептам из современных немецких писателей. Он писал ему: "Ты прав, что по Циммерману -- это немецкий автор книги "Уединение" -- можно поверять себя, я знаю это по опыту", то есть, проверял собственное поведение по Циммерману.

А сам Тургенев в том же году, 1801-ом году, написал в своем дневнике следующее признание: "Сегодня утром купил я "Вертера", "Страдания молодого Вертера" Гёте и велел без всякой дальней мысли переплести его пополам с белой бумагой. Знает кто-нибудь, зачем надо велеть купленную книгу переплетать? Никто не знает, да? Переплеты были очень дороги, и переплетал обычно сам покупатель. Книга продавалась только в сброшюрованных листах, ты ее покупал только, собственно, листы с текстом и сам отдавал в переплет, зависящий от твоего материального благосостояния. Они могли быть очень простыми, а могли быть необыкновенно шикарными и быть маркой шикарной домашней библиотеки.

Но, что здесь существенно? Что Тургенев отдает купленную книгу переплетать пополам с белой бумагой. Понятно, да, на одной стороне страница, на другой – лист белой бумаги. "Сам не знал еще, на что мне это будет? Теперь пришла у меня быстрая мысль. Право же, самая лучшая, самая чистая радость на свете -- слушать откровенные излияния большой души" -- это цитата из "Вертера" в оригинале по-немецки. Говорит в одном месте Вертер: "Я читал это прежде равнодушно и хладнокровно". Но теперь вспомнил это место в "Вертере" и в новом "Вертере" своем -- новый "Вертер" -- это вот книга вместе с белыми листами -- буду поверять мои чувства с его, отмечать для себя, что я чувствовал так же, как он. Сказал я сам себе" -- пишет Тургенев в дневнике. -- "Вскочил, прибежал в свою комнату и тут же написал эти строки".

Его собственный дневник до такой степени слился в его воображении с романом Гёте, что ему захотелось физически объединить два этих текста, и продолжать свои записи непосредственно на полях любимой книги.

Разумеется, такой тип чтения вовсе не было ограничен пределами России. Он был распространен в самых широких образах европейской публики эпохи чувствительности. Стоит напомнить, что сам герой Гете, молодой Вертер, на которого ориентируется Тургенев, считает точно так же. Его самоубийство в конце романа происходит после того, как оба, он со своей возлюбленной читает вместе классическую, тогда популярную книгу "Песни Оссиана", а после его самоубийства на столе находят трагедию Лессинга "Эмилия Галлоти", которая открыта на странице с описанием самоубийства.

Но в России такое восприятие прославленных произведений приобрело особую интенсивность эмоциональную, потому что представление о литературе, как учебнике чувств было поддержано усилиями усвоить образцы западного поведения, чувствования, переживания и так далее. Российские авторы вовсе не пытались замаскировать то, что они в сущности, что их стратегия является интонационной. Наоборот, они хотели, чтобы все их заимствования были наглядны и демонстративны. Авторитет знаменитых иностранных писателей объяснял их собственные претензии служить наставкам в области чувствительности.

Соответственно, они пытались представить себя в качестве самых компетентных читателей и истолкователей чужеземных авторов, которым они стремились подражать. Так прослеживается совершено определенная цепочка.

Западный писатель предлагает модель переживания, которая подходит для той или иной ситуации. Русский писатель не только делает то же самое, но и подкрепляет свое собственное описание отсылкой к образцовой иностранной книге, где его читатель может найти аналогичный пример. Это позволяло российской аудитории не только научиться ориентироваться в предполагаемых житейских обстоятельствах, но и освоить правильный способ чтения.

Карамзин все тот же, в очерке "Прогулка", который был написан за три года до его "Европейского путешественника", рассказывал, как он отправился за город, взяв с собой своего Томсона. То есть, берется книжка, поэма Томсона "Времена года", делится по временам года: "Весна", "Лето", "Зима" и "Осень", называются ее четыре части, "Осень" и "Зима", и вот Карамзин… книжки печатались специально в миниатюрной форме, то, что сегодня называется покетбук, клалась в карман, и ты идешь гулять, и берешь ее с собой.

Уже знаменитым писателем Карамзин написал "Технику созерцания природы с книгой в руках". "Нахожу Томсона, иду с ним в рощу и читаю. Кладу книгу после малинового кусточка, погружаюсь в задумчивость. Потом опять берусь за книгу. Почитать. Проверил, похоже ли ты чувствуешь на то, как чувствовал знаменитый писатель, здесь описано как правильно. И вот я по камертону музыкальный инструмент настраиваю, настраиваю свое эмоциональное восприятие по тому, как написано, и проверяю, готов ли я уже чувствовать аналогичным образом?"

Описательные поэма Томсона "Времена года" открывала русскому любителю природы красоты окружающего его пейзажа и учила тому, как надо правильно воспринимать эти красоты и какой эмоциональный настрой должно вызывать их созерцание. В одном из своих стихотворений Карамзин так объяснил это психологический механизм.

Ламберт -- это еще один поэт, подражатель Томсона.

"Ламберта, Томсона читая, С рисунком подлинник сличая, Я мир сей лучшим нахожу. Тень рощи для меня свежее, Журчанье ручейка нежнее…»

То есть, понятно, да, что мир становится лучше, когда ты сличаешь с рисунком подлинник. Ты видишь, как это описано в книге, и для тебя живое переживание природы становится свежее, нежнее и так деле. То есть, воображенная литературная природа делает природу подлинную более прекрасной, обучая сердце ощущать ее очарование. Карамзин видит в подмосковной роще тот же идеализированный пейзаж, который описал Томсон во "Временах года", он, конечно, описывал английский пейзаж. "Поскольку для истинно чувствительного сердца все житейские впечатления можно свести к набору фундаментальных символических образцов. Главным для человека, изучающим науку чувствительности, оказывается тщательное проникновение в ее нетленные образцы, и, по возможности, наиболее полное воспроизведение в своем собственном эмоциональном обиходе".

Стихотворение Карамзина, которое я начал цитировать, продолжается так:

На все с весельем гляжу, Что Клейст, Делиль живописали, (еще два классических имени) Стихи их в памяти храня, Гуляю, где они гуляли, И след их радует меня.

Великие писатели и их книги становились неотделимы от описанных ими житейских ситуаций.

В 1790-х годах молодой русский писатель Иван Мартынов, как и Карамзин путешествовал по Франции, Швейцарии, Мартынов ехал из Полтавской губернии в Петербург учиться в церковной семинарии, был духовного происхождения, но он тоже смотрел вокруг, он читал те же самые книжки. И он следовал примеру одновременно "Сентиментальному путешествию" Стерна и Карамзинским "Письмам русского путешественника". И он уравнивал чтение книги этих книг с помощью бедным и обиженным. В "Сентиментальном путешествии" Стерна есть сцена, где герой встречает крестьянку, брошенную своим возлюбленным. Потом у нее была любимая козочка, которая тоже ее бросила. Вот она сидит с маленькой собачкой…

Стерн, конечно, был полон иронии, но не все его подражатели чувствовали эту иронию, многие, приняв, так сказать, его довольно тонкую иронию принимали за чистую монету. Да, это в данном случае не так важно.

И вот, Мартынов пишет: "Дети, для нравственной вашей жизни довольно только чувствовать, поражаться, ищите трогательных явлений, принудите себя быть оных свидетелями. Не знаю почему, но я нахожу больших уроков для себя в бедной и помешенной Марии, сидящей под ивой с милою Сильвио, нежели во всех с важным видом произнесенных правилах". То есть, можно наставлять, можно читать моральные наставления, но больше уроков для сердца в картине, в чувствительной картине, которая то ли описана великим писателем, то ли увидена в жизни.

Мария из этого фрагмента, она одновременно и героиня "Сентиментального путешествия" и символическое воплощение всех несчастных, и реально страдающая девушка, с которой можно столкнуться во время путешествия. Плакать над страницами Стерна и над судьбами страдальцев -- это, по существу, одно и то же, поскольку "Сентиментальное путешествие" представило читателю публичный образ сострадания, позволило ему правильно переживать встречи с несчастными.

Более такой сам по себе грубый и приземленный, но возвышенный восприятием способ интерреализации литературных моделей. Тот же Андрей Иванович Тургенев в том же самом "Дневнике", о котором я уже говорил, описывает, как он ехал верхом на лошади по центру Москвы, по Кузнецкому мосту 28-го августа 1799-го года. Москва отмечала православный праздник, День усекновения главы Иоанна Крестителя.

Как написал потом Тургенев в своем дневнике, ну, чем сопровождается крупный церковный праздник, что должно происходить в день крупного церковного праздника?

-- Крестный ход?

--Ну, что вы… Крестный ход только на Пасху. Вот, все пьяны, народ гуляет, все , значит, все перепились…И что Тургенев отметил, что абсолютно вне зависимости от пола, возраста и сословного статуса, дворяне, мещане, обыватели, все, всех возрастов, все кругом абсолютно пьяны… Проезжая мимо кабака на Кузнецком мосту, он стал свидетелем сцены, которая привлекла его внимание. "Боже мой! Что я увидел… Оттуда вышла мерзкая, отвратительная старуха, самое гадкое творение во всей природе. С ней была молодая девушка лет 15-ти, которая шла и шаталась… Какой вид!... На лице девушки изображались невинность и чистосердечность. В скобочках Тургенев, чтобы было понятнее ему самому и читателю, вставляет французское слово "кондер". "Я мало видел таких открытых, интересных физиономий. Старуха ее куда-то толкала, и она шла как бы нехотя. Она имела любезное, доброе привлекательное лицо, и в таком состоянии… Боже мой! Боже мой!.... Сердце мое взволновалось. Я проклинал старуху. Не могу найти слово как назвать ее. Сильные чувства жалось, негодования, досады, что должен видеть это, и тщетно скрежетать зубами, и еще что-то смешанное занимали душу мою. Нет, надобно видеть эту любезную, слез достойную девушку, жертву мерзкого корыстолюбия, надобно видеть ее чистую открытую физиономию, надобно самому все это видеть, и тогда сердце твое раздерется…"

Что любопытно? Тургенев совершенно не связывает плачевное состояние встреченной молодой девушки лет 15 с происходящим кругом массовым перепоем по случаю Иванова дня. Он видит, как она выходит из кабака вместе со старухой и та ее куда-то толкает. На мой взгляд, не знаю как вам, но мне кажется, что современному читателю естественно было бы предположить в таком виде, видя такую ситуацию, что, скажем, мать, бабушка, воспитательница выводит свою дочь, внучку и воспитанницу из неподобающего места, где она несколько загуляла по случаю праздника.

Между тем такого рода возможность даже не приходит в голову юному автору. Он, естественно, видит во всем гораздо более зловещую подоплеку.

Дело в том, что его переживания носят всецело литературный характер, а определивший образ, определивший это переживание, взят из ранних мелодрам Шиллера, фанатическим поклонником которого был Андрей Иванович, работавший в эти годы вместе с группой друзей над переводом трагедии Шиллера "Коварство и любовь". Очень важная часть коллективного вот этого переживания общая -- это коллективный перевод классического произведения, друзья переводят вместе. Они также "Вертера" переводили в дружеском литературном… делятся своим переводом, посылают друг другу, и по одному классическом тексту учатся чувствовать сходным образом.

В драмах Шиллера, который очень усилил и без того характерную для литературы 18-го века прямолинейную физиогномику, если человек некрасивый или там уродливый, он, конечно, чудовище, а прекрасный человек, у него и прекрасное лицо, это очень характерно для литературы той эпохи, у раннего Шиллера доведено до предела. И состояние души прямо отражается во внешнем облике персонажей. Омерзительно, почти нечеловечески уродлив его герой Франс Моор, который убил своего отца, оклеветал брата и попытался ложными софизмами совратить невесту брата.

В "Коварстве и любви" -- драме, которую переводил Тургенев, -- отец Луизы, героини драмы, музыкант Миллер так характеризует одного из претендентов на руку своей дочери: "Точно он и на белый свет только контрабандой попал. Лукавые и мышиные глазки, огненные волосы, подбородок выпирает, точно природа, обозлившись на безобразное изделие, схватила милого дружка за это место, и шваркнула его куда-то в угол". Именно Вурм становится инициатором интриги, в итоге приводящей Луизу и Фердинанда к гибели, а потом пытается не только подчинить Луизу своей воле, но и отравить ее душу.

Соответственно, Тургенев понимает то, что происходит между мерзкой и отвратительной старухой, "самым гадким творением во всей природе", и выпившей молодой девушкой лет 15-ти, на лице которой изображались невинность и чистосердечие, как совращение невинности. Такой, оценкой такого рода событию оказываются сильные чувства жалости, негодования, которые дополнительно осложнены досадой, что я должен видеть это и тщетно скрежетать зубами. Разумеется, молодому энтузиасту полагалось деятельно защищать невинность, и невозможность реализовать эту готовность защищать невинность вносила в эмоциональный процесс, который проходил в душе Тургенева, еще одну яркую краску.

Все эти наблюдения, которые я уже сделал по ходу лекции, они еще заставляют задуматься об одном вопросе общего свойства, который много обсуждают исследователи. Это вопрос о том, насколько переживание того или иного человека связано с языком, на котором он говорит?

По мнению знаменитого польско-австралийского лингвиста Анны Вержбицкой, которая является самым знаменитым сторонником идеи о том, что эмоции, переживания обусловлены языком, что каждый язык обладает своим устойчивым набором готовых "реди мейт", как она пишет, переживаний, понятия которых обозначают эмоции, которые носители данной культуры рассматривают, как наиболее значимые. И эти слова, понятия, они не только отражают, но и стимулируют различные способы думать и чувствовать. То есть, Анна Вержбицкая очень много писала о культуре непереводимых словах. Скажем, в русском языке таким словом, по Вержбицкой, является слово "тоска". Соответственно, русские люди чувствуют это чувство, которое существенно отличается от каких-то других чувств, которые его трудно перевести, испытывают люди, говорящие на других языках.

Не претендуя полностью осветить этот вопрос за несколько минут, я замечу, что тот материал, который доступен, а именно культурная жизнь русских образованных читателя конца 18-19-го века, в общем, скорее, не подтверждает эту гипотезу.

Конечно, переживание оказывается культурно-специфичным. Люди с разным жизненным культурным опытом чувствуют по-разному. Но самым важным часто оказывается не язык, на котором человек говорит, а его социальная принадлежность к сословию, его возраст, поколение, к которому он принадлежит, и вот эти вот социальные гендерные групповые вариации, конечно, мужчина и женщина, у которых разные культурные модели. Девушкам положено чувствовать так, а молодым людям иначе. Все знают, что до определенного времени мальчики не плачут, потому что не полагается. Вот. И это… часто эти вариации формируют эмоциональную жизнь личности даже в большей степени, чем родной язык.

Вот эти модели переживания, о которых я говорил, символические образы чувств, они часто вообще даже могут не воплощаться в языковую форму и усваиваться носителем из языка, который не является для них родным. В 1828-м году русского поэта Константина Батюшкова везли домой из психиатрической лечебницы. Он тяжело заболел наследственной душевной болезнью. Из его четырех сестер, три тоже страдали, и мать болела. Его пытались четыре года лечить в немецкой психиатрической клинике, безуспешно, и за полной неизлечимостью, немецкий доктор вез его обратно в Россию.

По рассказу доктора, Батюшков несколько раз указывал на голубое небо, вспоминал Италию, и говорил: "Дортест майн фатер лянд". "Там мое Отечество". Может быть, знаменитые слова немецкие "Дахин, дахин…" "Туда, туда…" так и остались непроизнесенными, но они служили явным источником эмоций Батюшкова. Батюшков был пламенным италоманом, он был помешан на Италии, и всю жизнь безуспешно мечтал туда попасть. Но за этой его тоской не небесной Отчизне стояло стихотворение Гете "Миньона", написанное по-немецки, известное Батюшкову, в другом стихотворении он его цитирует, в котором Гете уравнивает Италию, как земной рай, с небесным Раем, говорит, что земной рай Италия и небесный рай -- это одно и тоже. Говорит "дахин, дахин…" "туда, туда…", что это есть истинное отечество всех поэтов, и повредившийся в уме русский поэт выражал свои интимные душевные движения с помощью символического образа чувств, которые он почерпнул у своего немецкого собрата.

Стоит отметить, что… ну, мы знаем, потому что классическим образом русского дворянина этой эпохи для всех нас является Пушкин. Биография Пушкина нам известна, других гораздо в меньшей степени, поэтому у нас есть представление о том, что русские дворяне того времени были билингвами, что они сразу говорили одновременно на двух языках. Пушкин, действительно, был билингвой. Ну, таких было не так много. Большинство из них были обычными русскоговорящими людьми, хотя и владевшими иностранными языками, но и в любом случае, если хоть какой-то язык мог претендовать на статус "второго родного", то это всегда был французский.

Тем не менее, многие русские дворяне, особенно в эту эпоху, это им не мешало усваивать немецкие эмоциональные модели. Мы не знаем, испытывали ли Батюшков русскую тоску, немецкий "зейн зухт", или какой-то итальянский аналог, например, ностальгии? Да, в сущности, для понимания природы, владевшей в эмоции, это не имеет особенного значения.

Я начал эту лекцию с цитаты из антрополога Клиффорда Герца, классика именно культурного подхода к внутреннему миру человека, его ученица Мишель Розальда писала в своей классической работе: "Чтобы понять личность, необходимо понять культурную форму. Мы никогда не узнаем, почему люди чувствуют и поступают так или иначе, пока не отбросим повседневные представления о человеческой душе и не сосредоточим свой анализ на символах, которые люди используют для понимания жизни, символах, которые превращают наше сознание в сознание социальных существ".

Именно зоны распространения подобных символов, они определяют границы эмоциональных сообществ, где люди чувствуют так же, как ты и где ты можешь узнать своего. Которые совсем не обязательно должны совпадать с национальными или языковыми границами.

В последний раз я обращусь к любимому тексту, уже третий раз его цитирую, "Дневнику" Андрей Ивановича Тургенева. "Как полагается 18-летнему юноше, он был пылко влюблен в знаменитую актрису, дело натуральное. Она, конечно, не имела об этом решительно никакого представления". Знаменитая актриса и певица Елизавета Сандунова. Он глядел на нее из зала, думал о ней, восхищался, сравнивал со своими любимыми литературными героинями, хотя и не без оснований подозревал ее в поведении, которое не вполне соответствовало его возвышенным ожиданиям. Репутация у нее была в высшей степени скандальная. И эти свои сложные переживания он выразил опять цитатой из Шиллера на немецком языке, я цитирую по-русски: "О, блудить с этой девушкой, должно быть много приятнее, чем предаваться самым восхитительным мечтаниям с другими". Эта реплика из "Коварства и любви". Она выступает здесь как довольно пространная, но совершенно понятная реди мейт изображение той любви, которую можно испытывать к женщине, которую ты сам считаешь недостойной, и когда сила страсти исключает романтическую идеализацию предмета любви, притом, что такая идеализация для тебя сохраняет все равно свою роль и значение. То есть, существует идеальная любовь, а ты испытываешь ту, которую сам понимаешь как неидеальную.

Вообще, такое чувство, как любовь, вожделение, похоть, ревность, восхищение, они имеют соответствующее обозначение в русском и немецком языках, но для этой эмоции, как для огромного большинства, эти обобщенные ярлыки оказываются недостаточными, а порой они могут даже совершенно нас уводить в сторону от понимания. Существенно, что вот тут публичный образ чувств, который выразился в этой дневниковой записи, он включает в себя не только прямую цитату из шиллеровской мелодрамы, но и отсылку к ее всему сюжету и всей системе ее героев. То есть, Тургенев цитирует не только одну эту фразу, которую он цитируют, чтобы понять эту цитату, нужно знать весь сюжет, о ком это говорит, когда это говорится, при каких обстоятельства это сказано. Это весь образ мелодрамы, отраженный в нем, чтобы пересказать то чувство, которое он испытывает, надо пересказать всю пьесу Шиллера со всей расстановкой действующих лиц.

Мы, конечно, не можем судить, в какой мере Тургенев, действительно, был в состоянии испытывать описанное им чувство. Но едва ли ответ на этот вопрос, вообще-то, так уж и важен. Важнее, что он видел здесь образец, который поражал его воображение, и который он воспринимал как норму. Поэтому он стремился осмыслить этот образец, а потом воспроизвести его в своем душевном обиходе.

И такое осмысление, и такое воспроизведение становится коллективным предприятием. Он делится этим с друзьями, он организует целую группу, сходным образом чувствующих и переживающих молодых людей. И этой группой сформирует особого рода эмоциональное сообщество молодых энтузиастов. Впрочем, конечно, именно это сообщество, объединенное чтением ранних пьес Шиллера, оно включило в себя сравнительно узкий круг близких друзей.

Но, в то же время, если вернуться к примеру, с которого я начал лекцию, то есть, к истории Карамзина во дворе гостиницы "Де Сена", то там мы увидим пример эмоционального сообщества, которое возникло, с одной стороны, совершенно случайно, то есть, окказионально, то есть, тут близкие люди себе, а там незнакомые люди встретились. И, с другой стороны, объединилось вокруг книги, создавшей из незнакомых читателей из трех разных стран круг родственных душ. По сути дела, это для Карамзина был пример идеального сообщества просвещенных европейцев.

И последнее, что я хотел бы сказать. Русский поэт 18-го века Александр Сумароков в одной и своих од написал строку, которая часто цитируется: "Петр дал нам бытие, Екатерина -- душу". О чем здесь идет речь, что значит… , ну, Петр Первый и Екатерина Вторая имеется в виду, да. Вот.

Петр… что значит, что Петр дал бытие нам, это русским людям. Имеется в виду, что вообще физически существовать для человека того времени значило быть европейцем. Соответственно, если Петр Первый дал русскому дворянину европейские одежды, облик и манеры, которые позволили ему существовать телесно, то есть, дал бытие, когда русский дворянин стал похож на своего европейского собрата, он начал существовать. То Екатерина завершила эту миссию преображения, потому что в ее царствование россияне научились чувствовать по европейским стандартам. Они получили не только облик, но и душу европейцев.

Июльским днем 1790-го года во дворе гостиницы "Де Сена" в Кале молодой русский путешественник продемонстрировал всей Европе, что у русских есть душа. Неудивительно, что читающая публика на его родине была взволнованна и благодарна.

Спасибо за внимание. Если есть вопросы, я буду рад ответить.

Вопрос: Здравствуйте! Михаил Васнецов. Вот вопрос по литературе нашей конца 18-начала 19-го века, вот вы сказали, Карамзин путешествовал по Европе, ну, он отличался как бы вольнодумством, то есть, того времени был сторонником ослабления монархии и так далее, и его единомышленники некоторые тоже. Вопрос такой, вы сказали, что наши авторы постоянно ссылались на европейцев. Но как известно, многие европейцы, в частности, Бетховен, они поначалу ошибочно очень восхищались Наполеоном, который тоже провозглашал себя могильщиком монархии, да? И вот вопрос такой, были ли у нас в литературе какие-то произведения, а если были, то какие, какова их судьба до начала, разумеется, войны 1812 года, спасибо.

Ответ: Карамзин с предшествующими поколениями, сравнительно с Бетховеном, и сравнительно, как сказать, с наполеономанами, вот, более поздними, но примеры такие есть. Интерес к Наполеону был большой среди русских читателей того времени, и литераторов, и образованной публики. И характерным примером такого бонапартизма является сам Карамзин начала 129-го века, который увлекался Наполеоном, но не столько как могильщиком монархии, сколько как человеком, которой сумелввести революцию установить порядок во Франции после окончания Французской революции и как бы дать Франции твердое и стабильное правление. И журнал Карамзина "Вестник Европы", который он издавал, это все происходило, конечно, через 15 лет, в начале 19-го века это уже зрелый Карамзин незадолго до того, как он начинает писать "Историю Государства Российского", вот, в нем очень сильны вот эти бонапартистские симпатии.

Естественно, с началом наполеоновских войн симпатии эти идут резко на спад. В промежуток от 7-го по 15-ый год их практически нету, и странно было бы их видеть русской образованной публике, но чрезвычайно интересно, что они возрождаются потом снова. И Пушкин, и Лермонтов, как вы знаете, вновь увлекаются Наполеонов чрезвычайно, но уже на новой основе вот этого культа романтического индивидуализма, сильной личности, меняющей человечество и так далее и так далее. И культ Наполеона снова оказывается привлекательным для романтической молодежи конца 1810-х -- начала 20-х годов. Об этом еще потом и дальше те, кто помнит "Преступление и наказание", помнят, что вплоть до Раскольникова русские молодые люди были этому подвержены.

Ну, а ранний бонапартизм до войны он изображен, конечно, в "Войне и Мире" Толстого, если вы помните, Наполеоном увлекаются и князь Андрей и Пьер. Это более поздняя книга, но описывающая именно этот период. Так что, да.

Вопрос: Здравствуйте! Егор Томский. Вопрос такой. А бывали обратные связи, как смотрели европейцы на нас?

Ответ: Хороший вопрос. В то время не было. Россия, конечно, воспринималась в Европе как провинция. Обратная связь и огромный интерес к России появились во второй половине 19-го века, когда европейская публика читает Толстого и Достоевского. И они становятся самыми знаменитыми писателями во всей Европе.

Есть очень интересный эпизод, я думал вам его рассказать. Но, раз вы задали такой вопрос, я расскажу.

У Карамзина был такой почитатель литературный, до такой степени подражавший Карамзина, что стал пародийным, Павел Шаликов, Петр Шаликов, Петр Шаликов. Как бы то ни было, он написал свое "Путешествие", подражая Карамзину, где он… ездил он недалеко, но он посетил Кронштадт, где Карамзин останавливался по дороге в Европу. Первая точка, когда он собирался. И первым делом, конечно, помня именно этот эпизод, о котором я вам рассказывал, он оправился в комнату, где жил Карамзин. У него уже в голове был образец, как надо осматривать место, где останавливался великий писатель.

И там жила пожилая англичанка. Он объяснил ей, что ему надо, она была совершенно поражена. Она не знала, зачем он сюда пришел, чего он хочет от нее, и так далее, то есть, ничего не получилось. Вокруг Карамзина такая же вот аура международного признания не выстраивалась. Как Карамзину удалось… то есть, он попытался воспроизвести эту модель, но практически не вышло. Так что на это время большого интереса к русской публике нет. Вообще говоря, известно, что, когда Русская армия заняла в 1814-ом году Париж, то местная публика была ошарашена совершенно и потрясена качеством французского языка русских офицеров, их, так сказать, … все ожидали увидеть диких орд, диких варваров. Представление о России было, конечно, совершенно другим. Что эти люди говорят на прекрасном французском обученном французскими эмигрантами, вообще, многие даже поражались тому, -- это зафиксировано, -- что русские вообще белые, что у них белая кожа, это было не для всех очевидно и понятно. Вот.

Вопрос: И еще один вопрос. Вы говорили про литературу, но помимо литературы есть другое искусство, живопись, например. Как она влияла на русских живописцев, а как обмен происходил.

Ответ: Вы знаете, я говорил о роли литературы не столько, как литература влияла на писателей, как таком резервуаре национальном.

Живопись, конечно, играла очень большую роль. Она действовала на людей потому, что она давала зрительные образы, это очень важно. Только что я бы хотел подчеркнуть, это ограниченную доступность живописи. Ведь фотографий не было, телевидения не было, кто это мог видеть? Карамзин описывает, он ходит в Лувре и описывает картины, но описанная картина -- это тоже слово.

Книжные иллюстрации -- безусловно. Лубки и народные картинки, живопись не была доступна такому количеству людей, как литература. Образцы чувств и модели чувств, зафиксированные в литературе, прототипны. В живописи, конечно, гораздо в меньшей степени, но это не значит, что литература единственное искусство. Не меньшую именно в эту эпоху, если не в большую роль играл театр.

А, конечно, сегодня, если мы будем говорить, где возникают эти символические модели чувств, то надо в первую очередь говорить о кино и телевидении в большей степени, я думаю, чем о литературе. Это, конечно, зависит от эпохи, от культурных носителей и так далее.

 

Стенограмма 2-ой лекции Андрея Леонидовича Зорина:

Зорин: Сейчас тема этой лекции будет в какой-то мере примыкать к тому, о чем мы говорили на предыдущей – тема России на фоне Европы, роли литературы в утверждении этой темы, многие сюжеты будут близкими, но эпоха совсем будет другой.

Словосочетание типа "национальный характер, национальная или народная душа, миссия народная" и так далее сегодня прочно перешли и давно уже из языка научного описания или осмысления реальностей в язык публицистики и бытового общения в научном сообществе они обычно рассматриваются, как только проявления, культурно конструируемых идентичностей, а не как сущностные категории. Но интересно долгая живучесть этих категорий в общественном обсуждении, в дискуссиях и так далее, и она побуждает обратиться к времени, когда они формировались, к романтической эпохи, для европейской культуры -- к самому концу 18-го века, для России -- к 1830-ым годам, когда начались дебаты об исторической роли России, места в России в мире и уникальной духовности и относительных достоинств и недостатках, так называемой отсталости сравнительно с Западом, которые привели к знаменитому расколу на западников и славянофилов, имевшему для судьбы русской мысли столь грандиозное значение.

Устойчивость этого словоупотребления, этого подхода во многом связана с тем, что он на протяжении долгих десятилетий, столетий воспроизводился в русской литературе.

После Герцена стало общим местом утверждать, что в стране, в которой нет политического представительства, независимого суда или свободной прессы, литература становилась для России, литература и литературная критика -- главным форумом для общественных дебатов и фокусом национальных надежд и упований.

Кроме того, в традиции страны, пережившей столько революцией и потрясений, литература была одним из немногих институтов, которые сохраняли свой статус и престиж при любых исторических поворотах, и кроме короткого исключения в начале 20-х годов, к русской литературе всегда относились с огромным уважением и вниманием.

На протяжении почти двух столетий великая традиция русской литературы была записана в сознании поколений и поколений благодаря школьной программе. Традиция эта сформировалась в 1830-е годы примерно в то же время, когда широкое распространение в России получила идеология романтического национализма, и литература заняла эту роль в связи с тем, что эта идеология романтического национализма утверждала, что литература и является главным способом выражения и самовыражения и сохранения нации. То есть, таким образом, эти два явления образовали своего роди синергетический эффект, вошли между собой в резонанс. Если романтический национализм поставил литературный канон, литературные традиции в центр национальной культуры, то самом этот канон, сама литература способствовала продолжению проблематики и развитию проблематики романтического национализма на протяжении десятилетий и столетий.

Сама эта идеология, о которой я говорю, возникла в Германии в конце 18-го века. Это была идеология национального объединения Германии. Слово "Германия" применительно к тем государствам и странам, о которых я говорю, является, конечно, анахронизмом. Никакой Германии в то пору не было, существовала 21 страна, где говорили на немецком языке. И идея, что нация, то, что представляет собой народ, представляет собой коллективную личность, наделенную общей душой и общим сознанием, созданная сначала в культурной сфере Гердером, а потом перенесенная в сферу политической, была выдвинута с целью обосновать политические лозунги создания единой Германии.

Гердер, основатель этой идеологии, видел в фольклоре, языке и литературе отражение национальной души и объединяющую силу, которая, несмотря на политическую фрагментарность Германии, может служить доказательством вообще того, что германский народ и германская нация существует как единый народ.

Эта идеология постепенно институционализировала роль национального поэта, создала самоинститут одного поэта, величайшего поэта, который отражает национальный дух, в творчестве которого выражается национальный дух. В Германии на эту роль постепенно выдвинулся Гёте, невзирая на то, что сам он относился к вот этому объединительному движению, к тому, что называл "шпрах патриотизмус" -- языковой патриотизм -- довольно скептически. Представление о нации, как об органическом единстве, как вот едином теле, о чем-то растущем и едином, было в значительной степени выдвинуто в противовес тогда существовавшей в Европе французской культурной гегемонии.

Нечего и говорить, что культурная политическая ситуация в России была совершено другой. В отличие от разделенной на множество стран Германии, Россия была централизованной многонациональной империей, которая в первые десятилетия 19-го века достигла невероятного и до того беспрецедентного политического значения и военной мощи, в особенности после победы над Францией в военных кампаниях 1812-1814-го года. Тем не менее, очень многие политические, социальные и культурные факторы сделали образованное сообщество русское чрезвычайно внимательным и восприимчивым к новым и необыкновенно модной идеологии, которая возникла в Германии и стремительно захватывала господствующее положение во всей Европе.

Сначала 18-го века, когда после петровских реформ Россия впервые выдвинулась и возникла как европейская политическая сила и часть того, что тогда называлось европейским концертом, то есть государств, влиятельных на европейской политической сцене, соотношение России и Запада всегда волновало и беспокоило национальную элиту. Было принято считать, что Россия отстает от Запада, но, тем не менее, это отставание воспринималось, скорее, с чувством спокойной уверенности. Предполагалось, что Россия -- это молодая страна, только и возникшая с петровскими реформами, и как молодая страна, поскольку это молодая страна, время на ее стороне, и она быстро догонит, преодолеет вот этот вот существующий разрыв.

Над рабским подражанием западным обычаям обычно смеялись, но в целом представление о том, что Россия должна учиться у более продвинутых и развитых стран Запада, никогда не подвергалось сомнению. По крайней мере, до времени Французской революции, а с некоторыми исключениями, и дальше вплоть до наполеоновских войн и восстания декабристов, когда, по выражению американского историка Николая Резановского, пути образованного общества и власти в России начали постепенно расходиться, "Расхождение путей", так он назвал свою книгу о судьбе русского образованного сословия.

Хорошо известно, что дебаты об историческом предназначении России, полемика по этому вопросу и споры были порождены одним документом, имевшим грандиозный резонанс, так называемым Первым философическим письмом Петра Чаадаева, опубликованным в 1836-ом году в журнале "Телескоп". Историки до сих пор не могут придти к согласию, каким образом этот чрезвычайно экстравагантный и исполненный противоречий документ, мог мог вообще быть напечатан и пройти через цензуру того времени?

Чаадаев возложил всю ответственность за все социальное зло, которое существовало в России на всем протяжении ее истории, на неправильный выбор религии. С его точки зрения, восточное христианство, то есть православие фатально отделило Россию от Запада и от исламского Востока, и оставила ее в цивилизационной пустыни. Как писал Чаадаев, дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиции ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространялось.

В первом философическом "Письме" Чаадаева содержался целый ряд в высшей степени странных утверждений. Так, например, Чаадаев писал, что у России вообще нет истории. И еще более странным образом он настаивал на том, что Западная Европа даже после появления протестантизма и раскола на католичество и протестантизм, Французской революции, ни то, ни другое, ни реформацию, ни революцию он вообще не упомянул в своем "Письме", является примером абсолютно неразрывного духовного единства, основанного на католической церкви.

Невзирая на все эти противоречия и публика, и власти отнеслись, и общество русское, и русская политическая власть отнеслась ко всему, что он написал, с чрезвычайной серьезностью. Поскольку он был первым человеком, который подверг сомнению именно в это время ставшую господствующей, официальной доктрину православие, самодержавие и народности, выдвинутую министром просвещения Сергеем Уваровым. И согласно которой, суть русской народности состояла именно в вере в догмы и в положение господствующей церкви и существующего политического порядка, институции которой, согласно сторонникам этой идеологии, сохранили Россию на фоне загнивающего и разлагающегося Запада.

Журнал, в котором было опубликовано чаадаевское "Письмо", "Телескоп" был закрыт, его редактор отправлен в ссылку, сам Чаадаев был официально объявлен сумасшедшим, и ему было запрещено публиковаться. Тем не менее, появление этого "Письма" вызвало целый взрыв национальной самооценки и национальной рефлексии. Отклики на "Письмо" Чаадаева определили те главные течения, которые стали господствовать в русской политической мысли. Прежде всего, вот раскол на западников и славянофилов, о котором я уже говорил.

Западники рассматривали петровские реформы как незаконченный проект. С их точки зрения, ассимиляция западных обычаев и культурных норма образованной элиты должна была только стать первым шагом на пути к усвоению западных политических институтов, прежде всего, парламентской демократии и равенства перед законом, правовой системой и свободной прессы. Только завершив процесс вестернизации, Россия, с их точки зрения сможет, наконец, соревноваться со своими европейскими соседями не только в военной, но и в экономической, политической, культурной сфере.

С другой стороны, славянофилы верили в особый путь России, основанном на допетровском наследии, уникальной духовности и общинной религиозности, которая получила название "соборность". Согласно славянофильской доктрине, Россия должна была отвергнуть ненужную, наносную вертернизацию и вернуться к своим подлинным крестьянским и православным корням.

Таким образом, весь спектр идеологических позиций по отношению к миссии и положению России, и ее соотношение с Западом определялся ответами на два вопроса. Сторонники любой из идеологий, существовавших тогда, должны были ответить на два вопроса, прежде всего, можно ли Россию вообще сравнивать с Западом, или она обладает своим уникальным путем; и, во-вторых, насколько традиции и обычаи России превосходят современное западное обучение или наоборот им уступают? По ответам, как понятно, если есть два вопроса, на которые нужно ответить, каждый из которых двумя способами, получаем четыре варианта ответов, которые будут отражены вот в таблице. Таблицу, пожалуйста, можно? Покажите, пожалуйста, таблицу?

Всем видно? Значит, так. Я подойду. Вот, если Россия идет по тому же пути, что и Запад, но она лучше, чем Запад, да, -- это позиция доктрины официальной. Запад деградирует, а мы стоим и правильно развиваемся благодаря вот нашей официальной идеологии.

Другой момент, Россия идет по тому же пути, что и Запад, но отстает от Запада -- это идеология западничества, нам надо их догнать и сравниться с ними.

Или вариант, что у России совершено особый путь, а сравнивать его с Западом нечего, и она лучше. -- Это славянофильская позиция. У нас свой особый путь.

Или -- у нас действительно особый путь, никакого отношения мы к Западу не имеем, и именно поэтому мы хуже. -- Это позиция, сформулированная в "Письме" Чаадаева.

Совершенно понятно, что режим, существовавшей политической дискуссии, был ассиметричным. Если сторонники официальной доктрины не только имели все каналы распространения своей точки зрения, но и могли контролировать позиции своих оппонентов, то их противники, сторонники других позиций, должны были полагаться исключительно на устные дискуссии в закрытых салонах, распространение рукописей или разного рода скрытые и открытые намеки в опубликованных текстах. И главную роль, таким образом, начинала играть именно литература и ее интерпретации.

Центральным и определяющим событием в том, как сформировалась эта дискуссия, центральную роль сыграло произведение, которое, без сомнения, всем хорошо известно здесь присутствующим, это "Мертвые души" Гоголя. Они были опубликованы в 1842-ом году. В своей книге Гоголь рассчитывал разрешить только начавший дебат между западниками и славянофилами. Неудивительно, в случае с великими писателями так почти всегда и бывает, -- обе группы записали его в свои сторонники и стали спорить о том, следует ли читать этот роман, как страшное обличение России или как ее безграничное прославление.

Как многие, если не все, великие произведения искусства, "Мертвые души" позволяют совершено противоположное даже взаимоисключающее прочтение. Но что особенно существенно для меня в рамках этой лекции, то, что именно "Мертвые души" создали совершено уникальную концепцию российской исключительности, которая сыграла, на мой взгляд, в истории русской мысли и культуры определяющую роль и повлияла на мыслителей самых противоположных политических взглядов, даже до некоторой степени их определяла.

Те, кто читал "Мертвые души", а я надеюсь, что все в аудитории их читали, хорошо помнят, что Россия изображена там крайне нелицеприятно. Это явствует и просто из названия романа, страна мертвых душ, душа бессмертна, место, где души умерли, где торгуют душами людей и так далее, и так далее. Но это именно общество, вот эта страна мертвый душ, подлежала, и ей предстояло особое мистическое возрождение. Ну, что очень важно, что это возрождение должно было произойти, и я здесь выделяю вот каким-то голосовым курсивом, хотел бы выделить, предлоги, не, несмотря на то, что Россия была позади, а благодаря этому. Понятно, да? Мы лучше, не несмотря на то, что мы до после петровских реформ, мы пока хуже, но, несмотря на это, мы обгоним и будем лучше.

А теперь логика становится другая -- мы хуже, и именно поэтому мы будем лучше. Понятно, да, что логическая связка совершенно другая.

Религиозные корни это идеи совершенно очевидны. Мысль о том, что последние станут первыми, много раз повторяются в Евангелии, и те, кто ее читал хорошо это помнят. Однако в чем была поразительная новизна подхода Гоголя не только, как я понимаю, в русском контексте, но и в общеевропейском? Как мне кажется, он был первый, кто применил эту евангельскую идею о том, что последние станут первыми, не к отдельным людям, а к нации в целом, вот нации, как к человеку, то есть, сочетал эту религиозную концепцию с идеей романтического национализма.

В конце первой части "Мертвых душ" есть знаменитое описание "птицы-тройки", которая несет мошенника и проходимца Чичикова и его пьяного кучера Селифана из города, где ему угрожает уголовное преследование. И неожиданно эта бричка трансформируется в символ страны, которая поразительно мистическим образом превосходит все остальные. Фрагмент про "птицу-тройку", я думаю, все помнят, но отказать себе в удовольствии процитировать Гоголя я все-таки не могу.

"Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься? Дымом дымится под тобой дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженным Божьим чудом созерцатель -- не молния ли это, сброшенная с неба, что значит это наводящий ужас движение, и что за неведомая сила заключена в тех неведомых светом конях. Эх, кони, кони, что за кони… Вихри ли сидят в ваших гривах, чуткое ли ухо горит во всякой ваше жилки? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди, и почти не тронув копытом земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся, вдохновенная Богом. Русь, куда ж несешься ты, дай ответ? Не дает ответа... Чудным звоном заливается колокольчик. Гремит и становится ветром разорванный в куски воздух. Летит мимо все, что не есть на земле. И, косясь, посторонившись, дают ей дорогу другие народы и государства".

Первая часть… за первой частью "Мертвых душ" должны были последовать две другие части, вторая и третья, -- замысел Гоголя известен, -- в которых этот процесс вот этой вот мистической трансформации должен был быть подробно описан, и превращение страны мертвых душ в идеальное образцовое общество. "Мертвые души" первой части должны были испытать моральное возрождение.

Гоголь дописал вторую часть "Мертвых душ" дважды и оба раза он сжег рукопись, потому, что остался неудовлетворен достигнутым результатом и очень смешанным результатом своих первых слушателей.

После второй неудачи, сжегши рукопись второй раз, он прекратил принимать пищу, и вскоре умер, так и не начав работу над третьей частью.

Русские филологи уже давно показали, что общий план романа Гоголя был основан на плане знаменитой "Божественной комедии" итальянского поэта Данте, разделенной, как известно, на три части: "Ад", "Чистилище", "Рай", три части гоголевской поэмы должны были соответствовать трем частям вот этой дантовской поэмы.

-- Вот, ну, все помнят, что Гоголь назвал "Мертвые души" не романом, а поэмой. И эти две поэмы, гоголевская и поэма Данте, вот состояли из этих трех частей. Данте написал, Гоголь -- нет. Но первая часть должна была соответствовать аду, вторая -- чистилищу, третья -- раю. Параллель очевидна, но очевидно и глубокое различие. Данте проводил своего героя из ада в чистилище, а потом в рай. Но, в отличие от Гоголя, он никогда не воображал себя, что сам ад может мистическим образом превратиться в рай.

Трилогия Гоголя была не закончена. И в любом случае общий план его поэмы не был понятен современниками. Но в этом представлении о прошлом, настоящем и будущем России Гоголь не был одинок.

Интересно, что и Чаадаев, о котором я уже упоминал, тоже думал в значительной мере сходным образом. В 1837-ом году, то есть, через год после того, как появилось философическое "Письмо", Чаадаев написал "Апологию сумасшедшего", где он был объявлен сумасшедшим, как я говорил, официально, где он совершенно переформулировал свою позицию. Мы уже никогда не узнаем, какие именно мотивы лежали за этим новым произведением? То ли Чаадаев хотел реабилитировать себя в глазах властей, после постигших его репрессии, то ли он искренне изменил свою точку зрения, или, на самом деле, считал, что то, что он пишет в "Апологии сумасшедшего" естественным образом вытекает из того, что написано в первом философическом "Письме".

В любом случае написание "Апологии" не привело ни к каким изменениям в его ситуации, запрет с его имени не был снять, разрешения публиковаться он не получил. Но в тексте "Апологии", каковы бы ни были цели и мотивы создания этого произведения, Чаадаев ни одним словом не отказался от своего предыдущего произведения. Наоборот, он утверждал, что дальнейшие размышления на эту тему привели его к мысли о том, что будущее России намного более славное и поразительное, чем кто бы то ни было, мог вообразить.

Как писал Чаадаев: "Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их. Мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю, мы самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества. Очень интересно это, я часто говорил".

За год до того вышло "Письмо" Чаадаева, где он говорил, что у России нет истории, и она вышла из хода мирового развития. Но, тем не менее, он считает, что это высказывание каким-то образом совместимо с тем, что Россия "предназначена быть совестным судом по тяжбам всего человеческого духа", что здесь есть связь, и нет, безусловно, противоречия между двумя этими утверждениями.

Чрезвычайно интересно, что в конец, в самом конце "Апологии" Чаадаев очень резко напал на Гоголя, но "Мертвые души" еще к тому времени не были напечатаны, речь шла о "Ревизоре", но Чаадаев сравнил восторженный прием, оказанный современниками "Ревизору" с негативной реакций на его "Письмо". Похоже, что он видел в Гоголе своего главного соперника в дискуссии о будущей судьбе и образе миссии России.

Таким образом, вот в одно и то же время, вот в конце 1830-х -- начале 1840-х годов Чаадаев и Гоголь, совершенно независимо друг от друга, сформулировали единый логический, или точнее говоря, супралогический, так сказать, логическую или супралогическую схему, по которой главное преимущество России и состояло в ее отсталости. И они видели, что их стране предстоит драматический, даже мистический трансформационный рывок в будущее, который однажды сделает ее способной возглавить все мировое сообщество народов и повести его за собой. Эта идея объединила множество последователей среди писателей и мыслителей, которые больше между собой не соглашались вообще ни в чем. И интересно, что многие из них или даже большинство считали, что такого рода трансформация произойдет, скорее раньше, чем позже, и что они могут оказаться не только пророками, но и свидетелями этого поразительного преображения.

В 1854-ом году после того, как чрезвычайно тяжело для России проходило, уже обозначилось поражение России в Крымской войне, один из создателей и идеологов славянофильства, один из самых крупных мыслителей славянофилов Алексей Хомяков написал стихотворение под названием "Русь", которое на первый взгляд содержит обличение России, которое на первый взгляд очень плохо сочетание с его репутацией славянофила.

"В судах черта неправдой черной, И игом рабства клеймена, Безбожной лести, лжи тлетворной И лени мертвой и позорной, И всякой мерзости полна".

Интересно, что этот взрыв негодования и проклятий разрешается вроде бы неожиданным, но абсолютно предсказуемым финалом:

"О, недостойная избранья, Ты избрана!"

Оппоненты Хомякова с другой стороны политического спектра не так охотно использовали библейские ассоциации, но вполне были готовы воспроизвести ту же самую логику. Радикальный и воинствующий западник Николай Чернышевский окончил свой роман "Что делать?", не знаю, читали ли его присутствующие здесь, когда-то это была часть школьной программы, описанием победоносной революции, которая должна была произойти через два года после того времени, когда он в тюремной камере писал этот роман.

Другой радикал Александр Герцен к концу жизни глубоко разочаровался в буржуазном западе, он жил в эмиграции на Западе, который с каждым годом его жизни там нравится ему все меньше и меньше. И он выносил идею, что именно традиции крестьянской общины делают Россию идеальным место для будущего социалистического общества.

В конце 19 -- начале -- 20-го века эту логику воспроизводили политические наследователи, известные как народники. Но, с другой стороны, Ленин, который воевал с народниками и непримиримо боролся с ними, тоже настаивал на том, что социалистическая революция победит не в самой развитой капиталистической стране, а, наоборот, в отсталой. Как он говорил, цепь капиталистических государств будет прорвана в слабом звене. Ленин был марксистом-догматиком. И он, будучи образованным догматическим марксистом, не мог не понимать, что это утверждение противоречит и букве и духу марксистского академического детерминизма, по котором политические события -- есть проявления экономических тенденций, но вера в магию трансформационного рывка была для него важнее, чем логика ортодоксального марксизма.

Таким образом, взгляды и позиции тех, кто писал об вот этом трансформационном рывке, который России суждено совершить, могли быть различными. Но почти все сходились, что такой рывок, во-первых, возможен, во-вторых, желателен, и, в-третьих, все они были заворожены его воображаемым размахом и величием.

Если Гоголь верил, что "птица-тройка" унесет Чичикова из ада в рай, но не нашел художественных средств для того, чтобы показать, во всяком случае, удовлетворяющих его художественных средств, чтобы показать, как это происходит, то Достоевский сделал изображение движения души человека между абсолютным добром, и абсолютным злом центром всех своих романов. В первом из его великих романов "Преступление и наказание", в конце концов, преступник становится святым и мучеником, а на пути вот этого необыкновенного морального возрождения его ведет и сопровождает святая проститутка.

Один из персонажей его последнего романа "Братья Карамазовы" говорит: "Иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил… Тут Дьявол с Богом борется, в поле битвы -- сердце людей".

Фраза невероятно известная, одна из самых цитируемых "широк человек, я бы сузил…". Но, если вы залезете в Google, и постараетесь там ее найти и сравните частоту словоупотреблений, вы увидите, что, ну, я бы сказал, неправда, если бы сказал, что все, но значимое большинство цитирует ее неправильно. Форма, в которой она цитируется "Широк русский человек, я бы сузил…", то есть, слова, относящиеся к природе человека, реинтерпретируются, как анализ русской души. И что существенно, что такая реинтерпретация, даже прямое искажение слов Достоевского не выглядит совершенно противоречащим намерениям автора, который именно и считал, что русская душа и есть идеальное воплощение человеческой натуры.

По мнению Достоевского, русский человек был достаточно широк, чтобы понять и включить в себе души всех остальных народов мира. Эта идея получила свое полное выражение в последнем произведении -- эссе Достоевского, которое можно рассматривать, как его завещание, в знаменитой Пушкинской речи, которую он произнес на открытии памятника Пушкину в Москве в июне 1880-го года примерно за полгода до смерти. К тому времени статус Пушкина, как национального поэта был уже вполне утвержден, то место главного основного национального поэта, которое я описывал, было уже вполне занято Пушкиным в русском общественном мнении.

И в соответствии с вот этой традицией романтического национализма, о котором я говорил, Достоевскому предстояло сделать свои заключения о миссии всего народа на основании творчества его самого великого писателя. Задача, которая стояла перед Достоевским, вообще говоря, была непростой. Ему надо было представить, вероятно, самого космополитического из русских поэтов в качестве символа русской уникальности. Это было нелегким делом, но Достоевский нашел исключительно элегантное и сильное решение.

Он увидел и творчество Пушкина, а через него русскую уникальность в том, что именно русские способны понимать другие народы лучше, чем эти народы способны понимать себя. В объяснении "Пушкинской речи" Достоевский писал: "Особая, характернейшая и не встречаемая кроме него, в смысле Пушкина, нигде и ни у кого, черта художественного гения, способность к всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в гениях чужих наций и перевоплощения почти совершенного. В Европе были величайшие художественные мировые гении. Шекспиры. Сервантесы, Шиллеры, но ни у кого из них не видел это способности, а видел только у Пушкина. Способность эта есть всецело способность русская национальная. Народ же наш именно заключает в душе своей эту склонность к всемирной отзывчивости, и к всепримирению, и уже проявил ее во всю с 200-летия петровской реформы не раз".

У этого анализа есть, конечно, и отчетливое политическое изменение. Именно народ, который может понять любые другие народы, и должен занять особое и уникальное место во всеобщем политическом миропорядке.

Как писал Достоевский: "Ведь мы разом устремились тогда к жизненному воссоединению, к единению всечеловеческому. Мы не враждебно, как казалось, должно было случиться, а дружественно, с полной любовью приняли в душу наши гении чуждых наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом почти с самого первого шагу различать, снимать противоречие, извинять и применять различие, наш удел есть всемирной, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей".

Достоевский знал, что Россия намного более бедная и отсталая страна, чем многие европейские страны, находящиеся рядом с ней. И он не ждал, что в обозримом будущем она станет процветающей и развитой. Вместо этого он предпочел прибегнуть в свою очередь к литературной цитате еще одного великого русского поэта Федора Тютчева. "Пусть земля наша нищая, но эту нищую землю исходил в рабском виде Христос". Но, Тютчев помнит: "всю тебя Царь небесный исходил, благословляя…"

"Почему же нам не вместить последнее слово его?" -- спрашивал Достоевский. Последние снова становились первыми.

Спасибо за внимание. Вопросы, если есть.

Вопрос: Михаил Васнецов. Как в 19 веке литература добиралась до безграмотного населения, обывателя российского и добиралась ли она вообще и каково тогда ее влияние среди питерской, московской элиты?

Ответ: Абсолютно правильный вопрос. Кроме единственного слова "обывательский", крестьяне -- это не обыватели, обыватели это горожане. Да. Вопрос, как добиралась эта литература до крестьянской массы, единственно возможный ответ -- никак. Никак не добиралась. В конце 19-го века стали издавать дешевые книжки, что-то такое началась развиваться грамотность, до этого никак. Все, что я говорил, относилось к городской элите образованной, но не только к московской и петербургской, но и элите больших провинциальных городов. Но это вся проблематика, которую я обсуждал, это проблематика образованного общества, никакого отношения не имеющая к тому, чем жило 90 процентов населения в это время. Это совершенно твердо.

Вопрос: Каково было отношение западных философов к расколу на западников и славянофилов, была ли явная поддержка какого-то течения или как отражалось отношение?

Ответ: Западные мыслители узнали об этом проблеме очень поздно, во второй половине 19-го века, в основном по-настоящему когда началась мода на Россию, начатая Толстым и Достоевским. Их всемирная популярность сделала Россию и русскую душу необыкновенно, конечно, привлекательной, интересной, загадочной и так далее.

И именно этот угол, именно этот ракурс, я не могу сказать, поддержки, здесь не приходится говорить о поддержке, но несравнимо больший интерес, я думаю, западных мыслителей, интересовавшихся Россией, к славянофильской части русского политического спектра, потому что в нем здесь была оригинальность, и интересы странности русской души, это очень интересно, ну, а западники -- чего тут такого интересного? Это не загадочно. Хотя первым русским писателем, который приобрел популярность на Западе, которого стали издавать и интересоваться, был Тургенев. Он был, конечно, твердый, убежденный и последовательный западник.

Но потом Достоевский и Толстой намного превзошли его славу и именно во многом связано с тем, что Тургенев казался похожим на западных писателей-современников, он был один из европейских писателей, а Достоевский и Толстой казались чем-то совершено другим и непохожим.

Вопрос: Скажите, пожалуйста, а можно ли считать революцию. 1917-го года как раз тем трансформационным процессом, о котором мы сейчас говорили?

Ответ: Вы знаете, я бы ответил на этот вопрос несколькими способами. Прежде всего, все-таки я являюсь историком культуры, а революция -- это и история экономики, и история социального общества, и политическая история, в первую очередь. Поэтому и такой грандиозный всемирно исторический катаклизм, как революция 1917-го одной литературой, конечно, не объяснишь. Это, как всегда в таких случаях, огромная констелляция разнообразных факторов.

Но я думаю, что это идеологическая конструкция, она сыграла свою роль в этом идее немедленного рывка в будущее, прорыва, одним рывком преображения движения вперед, и именно поэтому, я думаю, возвращаясь к первому вопросы, какие, что вот это, казалось бы, настолько неблизкая русской традиции большевистская доктрина оказалась для нее так глубоко и органически усвоенной, что она соответствовала вот этой модели трансформационного рывка.

Я еще раз хотел бы сказать, что я ни в коем случае не думаю, что революция произошла по этому, я говорю, что это был один из факторов, ее окрасивших.

Вопрос: Меня зовут Иванов Олег. Сегодня вы рассказывали о трансформации, я хотел узнать ваше мнение, как вы считаете, если бы такие литераторы Пушкин, Лермонтов и другие, которые рано умерли, если бы декабристов не душили, трансформация, может быть, пораньше произошла бы?

Ответ: Вы знаете, что тут всегда у истории есть какой-то альтернативный вариант, она всегда могла пойти иначе. Всегда были какие-то возможности, когда что-то могло произойти иначе и не так, и так далее, и можно только гадать, чтобы было.

Мы хорошо знаем, что Александра Второго взорвали накануне того, как он должен был подписать Манифест о созыве первого русского представительного учреждения, то есть, русского парламента. Второго марта могла начаться история русского парламентаризма, но накануне он был убит. Чтобы было, если бы его не убили в эту ночь, это, конечно, могло произойти. Указ подписан, парламент собран, и так далее. В каком направлении пошла бы русская история тогда, ну, трудно, мы никогда не узнаем. Нам остается ретроспективно анализировать то, что произошло.

Но, конечно, помнить, что были другие возможности, они были, но могли бы быть реализованным. Но оказались реализованными эти, да, по-другому, я, пожалуй, затруднился бы на этот вопрос ответить. Я не считаю, что история фатально предопределена. Но она имеет много вариантов, как события могут пойти. Но ретроспективно когда мы о ней говорим, мы знаем уже то, что случилось.

Вопрос: А можно личный вопрос. Кто вам ближе западники или славянофилы?

Ответ: Как вам сказать? Свою задачу, как историка культуры, я вижу в том, чтобы понимать, мне интереснее понимать, чем оценивать, и мне интереснее понимать логику обеих сторон, как они думали. Я вижу необыкновенно много ума и проницательности с обеих сторон, и глубины, и необыкновенно много странных эксцентричных и необыкновенно простодушных суждений, на мой взгляд, с той и другой стороны, даже поражающих меня в людях, способных на такую глубину.

Мне интереснее думать не о том, кто из них был лучше и более прав, как мне кажется, может быть, в каком-то смысле важно думать не о том, кто из них был лучше или более прав, а о том, почему этим людям, часто воспитанным вместе, в одних кружках, было так трудно понимать друг друга? Почему они не были способны друг друга услышать, и друг с другом осмысленно разговаривать?

Вот, на мой взгляд, основная проблема даже больше в это, чем в том, кто из них был правее или … наверное, в каком-то смысле западническая традиция мне ближе. Но, это менее, по-моему, важный вопрос.