В кафе сидели у окна.

– Ненавижу это!

Лысоватый мужчина отодвинул бумажную тарелку, обвёл взглядом лакированный интерьер. Сидевший напротив усмехнулся:

– Щи дома вку-уснее?

Он слегка заикался, рыжие волосы забивала седина.

– Ну, если их лаптем! – оскалился третий, такой толстый, что занимал половину стола.

Лысый, махнув рукой, отвернулся.

Было душно, собиралась гроза. В углу, на высокой треноге, громоздился телевизор. Показывали «Преступление и наказание».

– Такое только по молодости и можно, – опять встрепенулся лысый, указывая на экран. – Убить, а потом каяться… – Достав платок, он громко высморкался. – Я с юности ниже травы был, всем дорогу уступал: «Ах, тысяча извинений, вы мне, кажется, на ногу наступили!» А теперь бы раздавил гадину – и радовался!

Он сжал кулак, из которого фигой торчал кончик платка.

– В на-ашем возрасте крыша у всех е-едет, – не поднимая головы, хмыкнул рыжий.

– Но в разные стороны, – фыркнул толстяк. Однако лысый гнул своё:

– Помню, в школе били, налетят кодлой, издеваются… А мать: «Будь умнее, не связывайся!» И в институте лучшим был. А толку? Место получил самое гадкое, нищенское. Ишачил за всех, а меня ещё жизни учили!

Откинувшись, он стал раскачиваться на стуле.

– Зарплату прибавляли редко и всё с идиотской присказкой: птица по зёрнышку клюёт!

Он надулся, как кот, и, наклонившись, стал собирать в горку хлебные крошки. Соседи продолжали сосредоточенно есть, время от времени вытирая коркой сальные губы.

– Что-о это вдруг тебя разо-обрало? – уткнувшись в тарелку, буркнул рыжий.

– Не вдруг! – вспыхнул лысый. – Давно чувствую, попользовали, да бросили!

– На том свете зачтётся, – вставил толстяк. Лысый пропустил мимо.

– И где справедливость? – стучал он по столу ногтем. – Я и мухи в жизни не обидел, а в итоге… – Расставив пятерню, стал загибать пальцы: – Денег не нажил, жену увели, дети отвернулись. – Его лицо залила краска. – И правильно, чего с меня взять…

– Так ты, значит, из-за жены? – оживился толстяк, поправляя очки с выпуклыми линзами, которые делали его глаза, как у рыбы.

– Да не в жене дело! Хотя и она, уходя, бросила: «Сам виноват!» Что не воровал, как её новый? – Он повысил голос. – Что никого пальцем не тронул?

На них стали оборачиваться. Склонив набок головы, в пластмассовом стакане блёкли маргаритки. За соседним столиком расположилась молодая пара.

– А я не наелась, – засмеялась девушка.

– Ну, ты даёшь! – восхищённо улыбнулся парень. – Уплетаешь, будто на собственных поминках!

За столиком у окна поморщились.

– А у ме-еня всё было, – надкусил гамбургер рыжий. – Своими руками сча-астье сколачивал! – Он покосился на лысого. – Только дураки по кру-упице собирают. Жену, когда по магазинам ездила, шофёр ка-араулил. А сбежала с моим приятелем. Эстрадный пе-евец, известности захотела.

– Обычная история, – вынес приговор толстяк.

Кафе гудело, как уличный перекрёсток. Входящие тащили за собой тени, которые, казалось, жирели на глазах, плющась под низко висевшими люстрами. «Что же ты наделал? – плакала Соня Мармеладова на плече у Раскольникова. – Как же теперь жить будешь?»

– Туфта какая-то! – не удержался лысый.

Разговор не клеился. Долго ковыряли зубочистками, разглядывали зал.

– Готовят здесь на скорую руку, а нам спешить некуда, – ухмыльнулся толстяк, расстёгивая воротник. – Повторим? Когда ещё случай подвернётся?

Его соседям сделалось не по себе. Они вдруг припомнили всю свою жизнь, ощутив её время, как воду в бассейне, где потрогали каждую каплю.

– А я свои годы в семье провёл, – с неожиданной серьёзностью признался толстяк. – Как в тюрьме. После свадьбы в жене всё раздражать стало. Сразу сбежать не решился, а потом дети пошли. Так она ещё упрекала! Ты, говорит, плохой отец! А почему я должен быть хорошим? Меня что, готовили? Или от природы? Когда в гости уходила, поверите ли, радовался, как мальчишка, оставшийся дома один.

Он приподнял очки и, не снимая, протёр стёкла двумя пальцами.

– Так и прожил, что не жил.

За окном сгустились сумерки. Полетели первые капли.

– У вас хоть де-ети остались, – тихо произнёс рыжий. – За-авидую…

Толстяк скомкал салфетку.

– Нашёл чему! Выросли зубастые, думают, в деньгах счастье – такие не пропадут. Но и счастливы не будут.

– Теперь даже нищие на деньгах помешаны, – поддержал разговор лысый. – А всё из-за таких!

Выставив палец, он едва не проткнул рыжего.

– Да я-то зде-есь при чём? – передёрнул тот плечами. – Разве человека сде-елаешь хуже, чем он есть?

– Нечего на людей пенять! На себя посмотри! Скольких пустил по миру?

– Да у-уймите же его! – взвизгнул рыжий. – Прицепился, как репей!

Толстяк затрясся от смеха:

– Ну что вы, честное слово! Как дети!

Он снял очки, но глаза под ними оказались такими же рыбьими.

– А помнишь, – бесстрастно обратился он к рыжему, – как привёл домой любовницу и устроил перед ней спектакль? С жиру бесился, а решил показать, как тебе плохо, и жене сцену закатил?

Рыжий покраснел до корней волос:

– Но я не хотел, та-ак получилось! Толстяк посмотрел рыбьими глазами.

– Скольких вожу, – вздохнул он, – все безвинные. Рыжий опустил глаза.

– Он и через нас, доведётся, перешагнёт, – добивал лысый. – Меня бы совесть замучила!

– Ле-ечиться на-адо, – вяло огрызнулся рыжий.

– Поздновато, однако, лечиться, – всплеснул руками толстяк, точно судья, разводящий боксёров.

И оба тотчас осеклись, ощутив своё время заключённым в могильных датах.

Грянул гром. Телевизор сделали громче – стало слышно, как сознаётся в убийстве Раскольников.

– А это он зря, – указав на экран подбородком, перекрикивал раскаты толстяк. – Господь и так видит, а люди всё равно не оценят.

– Вот и я о том же, – покрылся пятнами лысый, – такое разве по молодости можно… Только прописи нам читать не надо – не дети!

– Помилуйте, какие прописи? У вас теперь свой букварь… – Толстяк накрыл ладонью пластмассовый стакан. – Пока маргаритки не увяли, его прочитать надо.

И опять его спутникам сделалось неловко, точно они занимались пустыми делами. Шёл девятый день их кончины, когда показывают грехи и отпускают рассчитаться с земными долгами.

– А ведь детьми вы были славными, – задумчиво продолжил толстяк. – Таких нельзя не любить.

– Дети все славные, – вздохнул лысый, у которого навернулись слёзы. – Это потом жизнь под свою испорченную гребёнку загоняет.

Дождь бил в стекло, стекавшие ручьи кривили деревья, фонари и одиноких пешеходов.

– А ты сентиментальный, – тихо заметил толстяк. – Как же ты стал убийцей? Да ещё за деньги?

Лысый взмок. Стало слышно, как стучит его сердце.

– Обозлился на весь мир, когда жена ушла. Нестерпимо, когда такие вот обирают!

Согнув пальцы «пистолетом», прицелился в рыжего. Тот съёжился.

– Не горячись! – накрыл «пистолет» толстяк. – Один раз ты его уже убил, и что – легче стало?

Рыжий подскочил, как ошпаренный, его глаза превратились в щели:

– Та-ак э-это о-он?

– Стрелял он, – с грустью подтвердил толстяк. – А к вечеру самого лишили земной прописки – сердце…

Рыжий начал отчаянно заикаться, морщась от напря жения:

– А кто-о же-е…

И не в силах закончить, замычал.

– Заказал кто? Да певец, твой приятель. Из-за наследства – ты же ещё не развёлся.

Кафе опустело, задрав рукав, толстяк посмотрел на часы.

– А его простишь? – кивнул он на лысого, который грыз заусенцы.

Рыжий стиснул зубы.

– Добро неотделимо от зла, – отрешённо произнёс толстяк, почесав нос кривым ногтем. – Потому что нет ни того, ни другого… Так простишь его?

Рыжий покачал головой.

– Значит, надеешься счёты свести? Будешь стучать себя в грудь? А ведь вы по-своему родственники, он за тебя даже денег не взял – жена-то у вас одна была.

Рыжий онемел. Казалось, он ждёт переводчика, который объяснит ему всё на понятном языке.

– Роковая женщина, – зевнул толстяк.

Долго молчали, уткнувшись в стену, оглохшие, точно цветы меж страницами забытой книги.

– А не всё-ё ли ра-авно, – растягивая слова, подвёл черту рыжий, – раз мы теперь вро-оде женщин – без возра-аста?

И протянул через стол руку.

– И ты извини, – пожал её лысый.

Поднялись ровно в полночь, когда кончилась гроза, задвинув стулья, которые высокими спинками окружили блекнущие на столе маргаритки.